Сергей Шведов Борьба за Рим. Бич Божий
Часть первая Борьба за власть
Глава 1 Римская слава
Бедствия, чередой обрушившиеся на Великий Рим, могли бы вывести из себя даже очень уравновешенного человека, чего уж тут говорить об императоре Гонории. Божественный повелитель Рима, переваливший, к слову, тридцатилетний рубеж, похоже, не утратил юношеского задора. Хотя этот задор уже не вязался с его обрюзгшей с годами фигурой и заметными залысинами на голове. Гонорий, в отличие от своих предшественников, был домоседом. Облюбовав еще в юности захолустную Ровену, он почти не выезжал за ее стены. Что, впрочем, никого не удивляло, поскольку едва ли не большую часть своего правления Гонорию пришлось провести в осаде. Варвары хозяйничали в провинциях империи, как в своем собственном доме. Пять лет назад готы рекса Валии взяли Рим, и изгнать их из Вечного Города удалось только чудом. Правда, это чудо сильно попахивало ядом, но об этом в окружении императора вслух предпочитали не говорить.
Однако сам Гонорий скорбел не столько о разграбленном и опозоренном Риме, сколько о своей сестре Галле Плацидии, выданной замуж за варвара Аталава. Вот и сейчас, собрав в большом зале мраморного дворца магистров и видных сенаторов, император завел речь именно о ней, словно у империи не было других забот. Свои досаду и гнев Гонорий обрушил в первую очередь на голову сердечного друга Олимпия, сильно облинявшего за последние годы. Магистр двора вяло оправдывался, бросая время от времени злые взгляды на магистра пехоты Иовия и префекта Италии Константина. Именно эти двое должны были, по мнению Олимпия, грудью встать на его защиту, но почему-то не торопились на помощь оплошавшему другу.
Магистр конницы сиятельный Сар, совсем недавно прибывший из Норика, с интересом разглядывал отделанные мрамором стены дворца и прикидывал в уме, в какую сумму обошлось его строительство казне. Сумма получалось не маленькая, и Сар пожалел о напрасно потраченных деньгах. В Ровене был очень нездоровый климат, а потому долгое пребывание здесь просто не могло не сказаться на здоровье Гонория и его свиты. Сам магистр конницы предпочитал держаться от Ровены подальше, а потому в свои сорок лет выглядел молодцом хоть куда.
Гнев императора потихоньку сходил на нет, Гонорий успокоился уже настолько, что способен был не только кричать и топать ногами, но и внимать речам мудрых советников. Что позволило наконец магистру конницы узнать о новой беде, обрушившейся на Рим. Справедливости ради следует сказать, что напасть не была такой уж новой. Ибо сиятельный Аттал, бывший префект Рима, заявлял свои претензии на императорское достоинство уже во второй раз. Но ни в первом, ни во втором случае этот далеко не глупый, но, видимо, очень невезучий человек к верховной власти рвался не по собственной инициативе. Сначала его использовал рекс Валия, теперь, судя по всему, – рекс Аталав. Вождю готов надоело выслушивать отговорки римских чиновников, не спешивших выполнять взятые на себя обязательства, и он решил напомнить о себе столь неоригинальным способом. Готам нужен был хлеб, поскольку даже цветущая Аквитания не могла прокормить такую массу людей, отвыкших от работы. Причем дело было не только в готах, но и в приставших к ним дезертирах и беглых рабах, вносивших полную сумятицу в устоявшуюся за столетия систему отношений рядовых членов племени как с окружающим миром, так и со своими вождями. Сар слишком долго прожил среди варваров, чтобы не понимать трудностей, выпавших на долю Аталава.
– Аттал прислал мне письмо, – скривил Гонорий в усмешке толстые губы. – Наглец. Он, видите ли, объявил себя императором только с одной целью – спасти нас от напасти.
А напасть между тем была нешуточной. Это вынуждены были признать все чиновники, откликнувшиеся на зов императора. Если Аталаву удастся договориться с князем Вереном, то эти двое способны разодрать в клочья империю, дышащую на ладан.
– Они уже договорились, – зло бросил Гонорий своей свите. – Готы готовятся перейти Пиренеи, пересечь Гибралтар и вторгнуться вместе с вандалами в Африку. Они без труда сомнут дурака Гераклиона, возомнившего себя полубогом, и разорят цветущие провинции.
Император, несмотря на вздорный характер, глупцом не был. И в этот раз он, по мнению Сара, точно оценил ситуацию. Легионам Гераклиона не устоять против объединенных сил готов и вандалов. А потеря африканских провинций обернется большими бедами не только для Рима, но и для Константинополя. Впрочем, в нынешней ситуации ждать поддержки от Византии не приходится. После смерти брата Гонория, божественного Аркадия, императором Востока был провозглашен Феодосий, сын покойного. Сейчас этому мальчишке исполнилось пятнадцать лет, но, если верить слухам, делами в Константинополе заправляет старшая сестра императора-отрока, тоже очень юная особа. Увы, Гонорию, несмотря на все старания, так и не удалось усилить свои позиции на востоке обширной империи. Константинопольцы дружно держались за малолетнего Феодосия, не веря в мудрость его красноречивого дяди. Конечно, повелитель Рима мог бы решить все вопросы силой, но как раз силы у него не было. Легионов Гонория не хватало даже для того, чтобы выбить вандалов из провинций Испании, где те уже почти десять лет чувствовали себя полными хозяевами.
– Надо поссорить готов с вандалами, – предложил Олимпий.
Совет многим показался дельным, но Гонорий бросил на магистра двора злой взгляд. Похоже, не верил, что его давний любимчик способен разрешить столь трудную задачу. Впрочем, Сар, хорошо знавший как Аталава, так и князя Верена, готов был согласиться с императором – Олимпию они не по зубам.
– Я уже принял решение, – гордо вскинул голову Гонорий. – Ты, магистр Иовий, отправишься в Ливию с пятнадцатью легионами. Думаю, этих сил будет достаточно, чтобы наказать Гераклиона. А сиятельного Константина я назначаю префектом Галлии и Испании. Ему предстоит очистить наши западные провинции от варваров и вырвать мою сестру из лап мятежника Аталава. Если тебе, префект, это удастся, я выдам за тебя Галлу Плацидию и сделаю своим соправителем, если нет – пеняй на себя. Я устал от вашей никчемности, патрикии. На вас нельзя положиться в серьезном деле. И мне придется подыскать себе в подручные других людей, более способных и расторопных.
Сар не завидовал Иовию, хотя считал посильной задачу, поставленную перед ним императором. Посильной в отношение мятежника Гераклиона. Но если варвары прорвутся в Африку, положение магистра пехоты и его легионов станет отчаянным, ибо помощи им ждать будет неоткуда. Что же касается Константина, то ему остается только посыпать голову пеплом, облачиться в рубище и молить бога о чуде. Ибо только чудо может спасти новоявленного префекта Галлии и Испании от мучительной казни. Впрочем, винить Гонория в самодурстве было бы несправедливо. Император, загнанный в угол, вправе требовать от своих чиновников не только самоотверженности, но и самопожертвования. Об этом Сар сказал Константину, когда тот пригласил его на ужин в свой достаточно скромный ровенский дом. Константин являлся уроженцем Галисии, одной из провинций той самой Испании, префектом которой ему еще предстояло стать. Всего десять лет назад он, полный сил и надежд, предложил себя Гонорию в зятья и соправители. Более того, объявил себя императором. И, очень может быть, добился бы своего, если бы не встреча, почти случайная, с вандалами Гусирекса. В результате неудачных военных действий Константин лишился испанских легионов и спеси. Зато сохранил жизнь, проявив недюжинную изворотливость. Изворотливость, безусловно, очень ценное качество, но, к сожалению, оно в ходу только среди свитских интриганов, а отнюдь не на поле битвы.
– Иными словами ты, сиятельный Сар, считаешь, что шансов победить в войне с варварами у меня нет? – спросил Константин, подливая гостю вино в серебряный кубок.
– Лучшие легионы магистр Иовий уведет в Африку, – пожал плечами Сар. – Тебе очень повезет, если ты сумеешь собрать десять тысяч пехотинцев, способных носить оружие. Я готов выделить тебе пять тысяч клибонариев, а большего мне не позволит сделать император. Гонорий боится оставить Италию без прикрытия. И он в своих опасениях прав. Гунны Ругилы, зависшие над нашими границами, ничуть не лучше готов Аталава и вандалов Гусирекса. И они ударят при первом же удобном случае.
На одутловатое лицо Константина набежала тень, его рука, державшая кубок, дрогнула. Префект был достаточно умным человеком, чтобы верно просчитать ситуацию. Поручение Гонория являлось пропуском в мир иной для чиновника, не угодившего императору. Константина, проигравшего войну с варварами, казнят, но вряд ли империи от этого станет легче.
– Я бы на твоем месте, сиятельный Константин, попытался скрыться, – вздохнул Сар и опустил жирные пальцы в медную чашу, поднесенную рабом.
– Мне уже сорок пять лет, магистр, – вздохнул префект. – В мои годы поздно начинать все сначала. Я не смогу жить среди варваров, я их боюсь. Они другие. Не такие, как мы.
– Это твое заблуждение, Константин, – усмехнулся Сар. – Точнее, это заблуждение всех римлян. Я прожил тридцать лет среди варваров и десять – среди римлян. Я не увидел разницы, префект. Они точно так же любят женщин, пьют вино, дерутся за власть и предают своих вождей.
– Я не могу предложить тебе денег, магистр, – прищурился на гостя префект, – ибо мои поместья остались в Испании, но, если я стану соправителем императора, ты получишь все, что пожелаешь. Я готов хоть сейчас выписать тебе расписку на миллион, нет, на два миллиона денариев, хотя понимаю, что сегодня моя подпись ничего не стоит в твоих глазах.
Сар задумчиво провел ладонью по лицу – жизнь второй раз ставила его перед выбором. И дело было не в миллионах, предложенных Константином. Магистр был богат и не нуждался в средствах. Речь в который уже раз шла о Риме. Мятежный патрикий Руфин, отец Сара, считал, что только кровь варваров способна оздоровить дряхлеющий организм империи. Он ненавидел христиан и считал, что они губят Рим, плодя рабов из свободных граждан. Магистр конницы придерживался иного мнения. Он не верил ни в венедских богов, ни в римских. Он даже в Христа не верил. Сар полагал, что если Риму и суждено устоять среди бушующего варварского моря, то только благодаря усилиям людей, озабоченных собственным спасением. Таким, как Константин. Таким, как покойный, увы, сенатор Пордака. Ни молитва, ни магия империи уже не помогут. Зато Рим может спасти решительность, коварство, расчетливая подлость и железная воля разумных людей.
– Пиши расписку, сиятельный Константин, – спокойно произнес магистр. – Я готов разделить с тобой ответственность за судьбу Великого Рима.
– Твое здоровье, сиятельный Сар! – вскинул кубок обрадованный префект.
Арль не был ни самым крупным, ни самым процветающим городом Галлии, а соседство с Аквитанией и вовсе делало его положение незавидным. Тем не менее крепкие стены и трехтысячный гарнизон давали его жителям надежду, что разгулявшаяся в соседней провинции буря не затронет мирных обывателей, не помышляющих ни о воинской славе, ни о власти над миром. Но, похоже, этим надеждам не суждено было сбыться. Светлейший Асканий понял это сразу, как только увидел горделивых клибонариев, въезжающих в узкие городские ворота. Собственно, испугали галла Аскания не кавалеристы, а гордые римские патрикии, спешившиеся у дверей курии. Асканий уже знал о назначении нового префекта Галлии и теперь настороженно следил за довольно тучным и уже далеко не молодым человеком, поднимающимся по мраморным ступенькам. Сиятельный Константин не произвел на куриалов благоприятного впечатления. Он равнодушно скользнул красными с перепоя глазами по лицам богатых горожан, готовивших посланцу божественного Гонория пышную встречу, и вяло махнул рукой в их сторону.
Скверное настроение префекта улучшилось только за столом. Он отдал должное стараниям поваров, высоко оценил вкус местного вина и после трех осушенных кубков снизошел для беседы с Асканием. К сожалению, куриал ничем не мог порадовать сиятельного гостя. В Аквилее бесчинствовали богоуды, и предшественник Константина Пасцентий, к сожалению, не смог найти управу на беглых рабов. Три легиона, посланных им в мятежную провинцию, попали в засаду и были истреблены почти начисто.
– Скверно, – нахмурился Константин. – А что слышно о готах в Аквитании?
– Ничего, – скромно потупился Асканий. – Прошел слух, что они готовятся в поход на Орлеан, но, к счастью, он не подтвердился.
– Мой клиент недавно вернулся из Толозы, – подал голос с дальнего конца стола куриал Паладий. – По его словам, готы собираются покинуть город. Что, впрочем, неудивительно, ибо в Толозе острая нехватка продовольствия.
Константин покосился на Сара, сидящего от него по правую руку, но тот в ответ лишь плечами пожал. Нехватка продовольствия – это, конечно, важная причина, чтобы масса людей, вооруженных до зубов, двинулась с места. Но у рекса Аталава были и другие резоны не задерживаться в разоренном городе. Не исключено, что император Гонорий запоздал с самым важным в своей жизни приказом.
Префект, обеспокоенный известиями, отправил верного центенария Первику в Толозу, дабы получить известия из первых рук, а Сар, воспользовавшись любезным приглашением Паладия, отправился к куриалу в гости, дабы отдохнуть после долгой дороги.
– Мой сын, трибун Аэций, – представил гость любезному хозяину светловолосого молодого человека приятной наружности.
По мнению куриала, юный Аэций был более похож на варвара, чем на истинного римлянина, коим, безусловно, являлся его отец, смуглый черноволосый мужчина с карими глазами. Впрочем, в благовоспитанности Аэцию отказать было нельзя. Попав в чужой дом, юный трибун поклоном приветствовал молодую хозяйку, после чего отступил в тень, не желая, видимо, смущать благонравную Стефанию. Паладий, потомок истинных римлян, волею судьбы заброшенных в далекую Галлию, очень высоко ценил скромность и простоту, свойственную уроженцам Вечного Города. Хотя, надо честно признать, в последнее время нравы испортились не только в Галлии, но и в Риме, но это еще не повод, чтобы отказываться от обычаев предков. Сам Паладий был прирожденным стоиком, и даже христианская вера не поколебала его приверженности этому философскому учению. Сиятельный Сар с интересом выслушал панегирик блистательному Сенеке, учеником которого числил себя Паладий, и охотно согласился с хозяином в том, что римлянам ныне не на кого надеяться, кроме как на самих себя.
– Я хотел бы повидаться с твоим клиентом, светлейший Паладий, – ласково улыбнулся куриалу Сар.
– Я немедленно пришлю Иринея в твои покои, магистр, – спохватился словоохотливый хозяин и, обернувшись к смазливой рабыне, распорядился: – Проводи гостя.
Ириний явился даже раньше, чем Сар успел снять сапоги. Это был сухощавый, невысокого роста человек с маленькими хитрыми глазками прирожденного плута. Возрастом он уступал своему сорокалетнему хозяину, а вот умом явно его превосходил.
– Зачем ты ездил в Толозу? – холодно спросил у вольноотпущенника Сар.
– Таково было желание матроны Стефании.
– Отвозил письмо?
Ириний замешкался было с ответом, но, перехватив жесткий взгляд магистра, с готовностью закивал.
– Кому предназначалась письмо?
– Благородной Пульхерии, супруге божественного Аттала.
– А разве Стефания с ней знакома?
– Так ведь хозяйка родилась в Риме, – охотно пояснил Ириний. – Светлейший Паладий специально ездил в Вечный Город, чтобы выбрать себе в жены истинную римлянку. Вот и выбрал.
– Ты привез ответ?
– Да.
– И где сейчас это письмо?
– У хозяйки.
– Но ты, конечно, знаешь его содержимое?
– Увы, – вздохнул Ириний. – Я не умею читать, магистр.
Сар жестом отослал вольноотпущенника из комнаты и обернулся к сыну, сидящему в деревянном кресле:
– Я должен прочитать это письмо, Аэций. У тебя впереди целая ночь.
Аэций лениво поднялся на ноги и спросил, кося на отца насмешливыми глазами:
– Ты не боишься огорчить хозяина?
– Дело слишком важное, – устало поморщился Сар. – Действуй так, как сочтешь нужным.
Аэций был никудышным вором, зато очень опытным соблазнителем. К сожалению, трибуну катастрофически не хватало времени, а потому пришлось действовать быстро и напористо. Он прихватил за ухо Ириния, почему-то замешкавшегося у дверей, и предложил вольноотпущеннику сотрудничество, отнюдь не бескорыстное.
– Но ведь меня не пустят на женскую половину, – растерянно развел руками плут. – К тому же хозяйка наверняка спрятала письмо подальше от глаз мужа.
– У матроны есть любовник?
– Как можно! – ахнул Ириний. – Стефания отличается редкостным благонравием. Она истинная христианка.
– Тем лучше, – усмехнулся Аэций. – Познакомь меня с одной из ее служанок. Мне нужна особа корыстолюбивая и умеющая держать язык за зубами.
Паладий, надо отдать ему должное, окружил свою молодую жену не только заботой и вниманием. Покои благородной Стефании буквально ломились от безделушек, коими матроны так любят скрашивать скучную семейную жизнь. Аэций крепко приложился коленом об угол шкафа, в котором супруга светлейшего Паладия хранила одежду. Злобное шипение трибуна напугало служанку, и она приложила палец к губам. Аэций поморщился от боли, но предостережению рабыни внял. В спальне матроны горел светильник, что сильно облегчило Аэцию задачу. Он, разумеется, не собирался рыться в вещах благородной Стефании, зато не без оснований рассчитывал, что истинная римлянка не испугается присутствия в спальне знакомого мужчины. Служанка исчезла раньше, чем Аэций успел присесть на край ложа. К слову сказать, весьма искусно сделанного из дерева и кости.
– Это кость слона или носорога? – довольно громко спросил Аэций.
Благородная Стефания открыла глаза и удивленно уставилась на незваного гостя. Трибун ответил на ее взгляд самой обворожительной из своих улыбок.
– Я не собираюсь тебя насиловать, матрона. Мне нужно письмо Пульхерии.
– Ты с ума сошел, трибун, – вскинулась Стефания. – Я закричу… Я позову на помощь…
– Зови, – пожал плечами Аэций. – Завтра весь город будет знать, что в спальне благонравной Стефании обнаружили молодого трибуна. И вряд ли кому-то будет интересно знать, как он попал в твои покои. В том числе и твоему мужу, светлейшему Паладию.
К сожалению, Стефания, как, впрочем, все римские матроны, спала обнаженной. К тому же по причине ночной духоты она забыла накинуть на себя покрывало. И это обстоятельство создавало дополнительные трудности для человека, пришедшего к ней с деловым предложением. Нельзя сказать, что тело двадцатилетней Стефании поражало совершенством форм. На взгляд Аэция, оно было излишне полноватым. Что, однако, не помешало ему пожирать женскую плоть глазами. Нескромность гостя огорчила хозяйку, окончательно вырвавшуюся из пучины сна, что едва не привело к печальным последствиям. Трибуну пришлось зажать ей рот ладонью, дабы избежать крупных неприятностей. Стефания оценила его жест как насилие и вступила с Аэцием в отчаянную борьбу. Гостю пришлось всем телом прижимать бунтующую хозяйку к ложу. Увы, у Стефании не хватило сил для сопротивления, она сдалась даже раньше, чем рассчитывал Аэций, не желавший доводить дело до крайности. Слабость матроны спровоцировала гостя на действия, не одобряемые моралью. Он овладел Стефанией как раз в тот момент, когда она согласилась ему отдаться.
– Ты меня изнасиловал, – произнесла со слезой в голосе матрона.
– Скорее – принудил, – поправил ее Аэций.
– А есть разница?
– Связь по принуждению снимает с женщины ответственность за грех, но в то же время обеляет и мужчину. Мне не хотелось бы выглядеть в чьих-то глазах насильником.
– И как долго ты собираешься меня принуждать?
– До тех пор, пока ты не отдашь мне письмо Пульхерии.
– В таком случае ты его никогда не получишь! – в запальчивости воскликнула Стефания, и это было опрометчивым заявлением с ее стороны.
Утром сиятельный Сар обнаружил пергамент, лежащий у изголовья, и с интересом развернул его. Благородная Пульхерия, как и любая уважающая себя матрона, не была особо сведуща в правописании, зато обладала отменным слогом. И пугающей робкую душу правдивостью. Сар, проживший долгую жизнь, даже не предполагал, что женщины могут быть столь откровенны друг с другом в сфере, далекой от политики. Магистр знал, что Пульхерия родила от Валии дочь, которая умерла еще в младенчестве. Глупо и гнусно радоваться смерти, тем более невинного ребенка, но многие высокие чины в свите Гонория вздохнули с облегчением, получив эту весть. Однако Пульхерия, судя по всему, свято верила в предсказания жрецов, крепко задуривших ей голову, и не оставляла надежды подарить Риму императора. Во всяком случае, именно с этой целью она соблазнила сына своего умершего любовника, юного рекса Валию. Поступок весьма сомнительный, с какой стороны на него ни посмотри. Зато эта преступная во многих отношениях связь открывала перед Саром весьма радужные перспективы. Если магистру удастся с помощью Пульхерии добиться расположения юного рекса, которому, кажется, уже исполнилось девятнадцать лет, то многое еще можно будет поправить. Забавно только, что судьба империи зависит от умения женщины сомнительной репутации соблазнять юных и любвеобильных вождей.
– Готы уже перешли Пиренеи и теперь направляются к Барселоне, – поделился Сар добытыми сведениями с Константином.
– Значит, путь на Толозу свободен? – удивился префект.
– Да, – кивнул головой Сар. – Ты можешь занять этот город и сообщить Гонорию, что нам удалось вытеснить готов из Аквитании.
– Император не настолько глуп, чтобы поверить в нашу доблесть.
– Курица по зернышку клюет, – усмехнулся Сар. – О чем хорошо известно опытному птицеводу Гонорию. Возможно, эта весть не обрадует императора, зато она вселит надежду в римлян, измученных бесконечными поражениями.
– Пожалуй, – задумчиво протянул Константин и тут же, спохватившись, спросил у собеседника: – А что ты собираешься делать дальше, Сар?
– Я отправляюсь в Барселону в качестве посланца императора, дабы склонить к миру варваров. Ты обеспечишь меня всеми необходимыми полномочиями, сиятельный Константин.
– И ты полагаешь, что готы и вандалы поддадутся на твои уговоры?
– Разумеется, нет, – усмехнулся Сар. – Но не могу же я объявить варварам, что приехал в Барселону только для того, чтобы рассорить их вождей.
– Тем не менее они могут тебя в этом заподозрить, магистр, – покачал головой префект.
– Я знаю, чем рискую, Константин, но сейчас уже поздно отступать. Будь готов двинуться из Толозы с римскими легионами по первому же моему зову.
– Это я тебя обещаю, Сар, – твердо сказал префект. – Можешь на меня положиться.
Сын патрикия Руфина, чье детство и юность прошли в землях, населенных готами и венедами, никогда не был в Испании. И никогда бы туда не поехал, если бы не крайняя необходимость. Переход через Пиренеи отнял у магистра столько сил, что он едва не повернул с полпути обратно. Но более всего его угнетал испепеляющий зной, буквально выжигавший Каталонскую равнину. Утешало его только то, что готы, проделавшие тот же путь, настрадались не меньше римского магистра. Свита у Сара была небольшой, но воды в местных колодцах порой не хватало даже для того, чтобы утолить жажду сотни коней. Надо полагать, варварам потребуется немало времени, чтобы прийти в себя после трудного перехода. Впрочем, готы были потомками кочевником, и, даже смешавшись кровью с венедами, они не утратили охоты к перемене мест. Иначе чем еще объяснить их желание непременно попасть в Африку, климат которой жарче испанского. Еще меньше шансов удержаться надолго в Африке у вандалов, по большей части природных северян, выросших в заснеженных лесах и на равнинах. Странно, что такой умный человек, как князь Верен, этого не понимает.
Испания была столь велика, что буквально поглотила варваров, ступивших на ее территорию. А ведь их количество приближалось к чудовищной цифре в четыреста тысяч человек. Правда, далеко не все эти люди были воинами. И вандалы, и готы везли с собой детей и женщин. Кроме того, к ним пристало огромное количество проходимцев и мародеров, всегда готовых поживиться за чужой счет, но отнюдь не склонных проявлять доблесть на поле битвы. Поэтому Сар нисколько не удивился, когда при въезде в город, окруженный высокой каменной стеной, столкнулся почти нос к носу с неким Фавстом, достойным представителем римского дна. Впрочем, Фавст был завсегдатаем не только римских питейных заведений. Порой его пускали и в патрицианские дома. Во всяком случае, Сар не раз встречал его во дворце сиятельного Олимпия, питавшего к вору и убийце слабость, непростительную для чиновника столь высокого ранга.
– Задержите его, – приказал Сар сыну и центенарию Феликсу.
Если Фавст и был удивлен нелюбезным поведением римских клибонариев, напавших на него на узкой улочке Барселоны, то, во всяком случае, виду не подал. Судя по всему, этот негодяй обладал редкостной выдержкой.
– Вот уж кого не чаял здесь встретить, так это тебя, сиятельный Сар, – сразу же опознал магистра Фавст.
– Воруешь? – спросил у старого знакомого патрикий.
– Нет, служу, – с вызовом ответил тот. – Императору Атталу. Сиятельная Пульхерия исхлопотала для меня скромную должность на конюшне своего мужа.
– Значит, Аттал в Барселоне?
– А куда ему еще деваться, – криво усмехнулся Фавст. – Теперь он навек повязан с готами одной веревочкой.
– Где находится дом высокородного Орозия?
– Рядом с курией, – махнул рукой Фавст. – Я провожу тебя, сиятельный Сар.
Высокородный Орозий, некогда полновластный хозяин целой провинции, и ныне смотрелся уверенным в своем будущем человеком. Варвары, хлынувшие в Испанию всесокрушающей волной, не встретили здесь практически никакого сопротивления. Возможно, именно поэтому вандалы и свевы не стали слишком уж утеснять ни бывших чиновников империи, ни местную знать. Конечно, они выгребли все ценное из их домов, но крыши над головой оставили. А что касается налогов на обширные поместья, то они были даже меньше тех, которые благородные испанские мужи платили Риму.
– Уживаемся, – отозвался на прямой вопрос гостя хозяин. – А до прихода готов так и вовсе процветали.
Барселона при разделе Испании отошла к рексу аланов Атаксу. Но аланы не любили городов, а потому селились преимущественно в окрестных усадьбах, предпочтя вольный воздух полей пропеченной солнцем Барселоне. И Сар, успевший осмотреть город, с выбором аланов согласился. Барселона – это вам не Рим с его роскошными портиками, садами, театрами, цирками, ипподромами и огромным Марсовым полем, где тысячи легионеров являли свою выучку не только императорам, но и обычным гражданам. В Барселоне была только одна арена, предназначенная для боя быков, старинной иберийской забавы, сохранившейся с незапамятных времен, несмотря на все усилия христианских проповедников. Впрочем, с приходом варваров проповедникам пришлось прикусить языки. Епископ Евсевий, прежде бойко пугавший карами небесными как имперских чиновников, так и простых горожан, ныне притих и затаился. Зато пышным цветом расцвели языческие культы, давно и вроде бы прочно забытые народом. И бой быков, почти запрещенный христианами, вновь занял прочное место в жизни горожан. Тем более что это свирепое действо пришлось по душе не только барселонцам, но и воинственным аланам.
– Значит, готы бесчинствуют в городе? – спросил у хозяина Сар.
– Я бы не стал утверждать это столь категорично, – увильнул от прямого ответа Орозий и широким жестом пригласил гостя к накрытому столу.
Если судить по блюдам, поданным гостям, то у Орозия действительно не было причин обижаться на варваров. Другое дело, что испанская кухня показалось Сару слишком острой, и он поспешил пригасить разгоревшийся в желудке пожар добрым глотком вина. Это великолепное по вкусу и качеству вино примирило Сара и с испанской кухней, и с тучным обленившимся хозяином. Впрочем, ждать от шестидесятилетнего Орозия воинской доблести в противоборстве с варварами было не только глупо, но и смешно.
– Поначалу недоразумения, конечно, были, но надо отдать должное готским вождям – они быстро навели порядок в своих дружинах.
– Выходит, простых готов в город не пустили?
– Так ведь их почти двести тысяч человек, – удивился вопросу Орозий. – Ты сам посуди, сиятельный Сар, наш город и в лучшие времена не смог бы прокормить столько народу. Теперь эта саранча разлетелась по всей провинции, к большому неудовольствию аланских рексов. Но их тоже можно понять: готов пригласил князь Верен, так с какой же стати аланы должны кормить чужих гостей? Пока, правда, мы не теряем надежду, что поход в Африку все же состоится и мы наконец избавимся не только от готов, но и от вандалов.
– А судьба империи тебя уже не интересует, высокородный Орозий? – холодно спросил магистр.
– А разве Рим интересует наша судьба, сиятельный Сар? Или ты привел с собой римские легионы, способные вытеснить варваров с наших земель?
Сар вынужден был, скрепя сердце, признать правоту бывшего имперского ректора. Император Гонорий пальцем о палец не ударил, чтобы помочь испанским провинциям. Конечно, тому были веские причины, но местным жителям от этого не легче.
– Я тебя ни в чем не виню, высокородный Орозий.
– Спасибо и на этом, сиятельный Сар.
По словам Орозия, варвары не ладили между собой. Аланы и свевы косо посматривали и друг на друга, и на вандалов. Рексы Атакс и Яромир подозревали князя Верена в намерении захватить власть не только в Испании, но и во всей Римской империи. Якобы именно для этого он и затеял африканский поход. Во всяком случае, Атакс и Яромир наотрез отказались следовать за Гусирексом в Ливию при полной поддержке старейшин своих племен. Князь Верен вынужден был обратиться за помощью к рексу Аталаву, что, кажется, не очень понравилось вандалам, привыкшим видеть в готах своих врагов. Впрочем, о вражде вандалов и готов Сар знал лучше Орозия.
– Аталав не гот, а древинг, – пояснил бывшему ректору магистр.
– А какая между ними разница? – удивился Орозий.
Разница была, и очень существенная, но магистр не стал вдаваться в подробности разногласий между венедскими и готскими племенами. Орозий все равно бы его не понял. Когда-то очень давно, более сотни лет тому назад, готы силой принудили древингов к союзу, и хотя время загладило былые обиды, это вовсе не означает, что старую вражду нельзя разжечь вновь.
– Мне очень жаль, сиятельный Сар, – поморщился Орозий, – но я тебе в этом деле не помощник.
– В каком деле? – нахмурился магистр.
Орозий вильнул глазами в сторону, но все же ответил на вопрос, в лоб поставленный гостем:
– Ты приехал, чтобы устранить Аталава и склонить готов к миру.
– Аталав – брат моей жены, – холодно заметил Сар. – Я дружен с ним с детства. Ты заблуждаешься, высокородный Орозий.
– Хорошо, если так, – глухо бросил бывший ректор и отвернулся.
Глава 2 Резня
Император Аттал встретил посланца божественного Гонория с отменной вежливостью. Впрочем, иного Сар от этого авантюриста поневоле не ждал. Бывший префект Рима до того запутался в своих взаимоотношениях с вождями варваров, что потерял всякое представление о реальности. Аттал был глубоко обижен на императора Гонория, не оценившего его самоотверженных действий по спасению Вечного Города и империи, и, похоже, эта обида завела его по пути измены гораздо дальше, чем он сам того хотел.
– Ведь это я спас Рим! – почти выкрикнул несчастный Аттал. – И потерял при этом не только имущество, но и жену.
В словах самозваного императора было слишком много правды, а потому Сар не рискнул ему возразить. Будь магистр на месте Гонория, он не только не стал бы обвинять Аттала в измене, но еще и наградил бы его за преданность. Увы, божественный Гонорий, не проявивший, к слову, ни ума, ни доблести во время готского нашествия, решил именно Аттала сделать козлом отпущения, повесив на него вину за собственную бездарность и недальновидность. Сар несчастному префекту сочувствовал, но, к сожалению, не мог дать ему никаких гарантий безопасности. Более того, он был уверен, что обозленный Гонорий не пощадит Аттала ни при каких обстоятельствах.
– Так ты считаешь, сиятельный Аттал, что мне не удастся отговорить Аталава от похода в Африку?
– Аталав будет стоять на своем, – угрюмо буркнул бывший префект. – Хотя далеко не все готские рексы поддерживают его в этом намерении.
– Например? – спросил Сар, усаживаясь в предложенное хозяином кресло.
– Рекс Сигабер прямо заявил, что этот новый поход закончится для готов катастрофой, но, к сожалению, большинство вождей встали на сторону Аталава.
– В том числе и юный рекс Валия?
Возможно, Аттал счел этот вопрос бестактным, во всяком случае, он далеко не сразу на него ответил. И это позволило гостю внимательнее присмотреться к жилищу, где обитал самозваный император. Хижиной он этот дом, сложенный из камня, не назвал бы, но и до статуса палаццо тот явно недотягивал. Видимо, ранее здесь проживал торговец средней руки, ныне вытесненный на улицу. По мнению Сара, хитроумный Орозий, сохранивший и при новой власти положение если не правителя, то распорядителя, мог бы подыскать для опального патрикия более подходящее убежище. Но, видимо, обнищавший за годы изгнания Аттал столь невысоко стоял в глазах как аланских, так и готских вождей, что бывший ректор решил не церемониться с бывшим префектом.
– Я бы на твоем месте обратил внимание на младшего брата Аталава, рекса Тудора, – ушел все-таки от прямого ответа Аттал. – Очень честолюбивый молодой человек.
– А как себя чувствует Галла Плацидия?
– Понятия не имею, – пожал плечами бывший префект. – Впрочем, эта женщина сама не знает, чего она хочет. Но вряд ли походная жизнь ей по вкусу. Дочь Феодосия Великого привыкла к роскоши. Кроме того, ей хочется властвовать, а рекс Аталав не тот человек, который станет прислушиваться к мнению женщины.
Аттал, надо отдать ему должное, даже в нынешнем своем незавидном положении оставался истинным римлянином. Он утратил практически все, но любовь к империи и родному городу сохранил. Сар не сомневался, что этот человек не станет ему мешать, даже если действия посланца Гонория будут угрожать его безопасности и жизни. А потому сведениям, полученным от него, можно верить. Сар плохо помнил Тудора по той простой причине, что тот был совсем мальчишкой, когда сын патрикия Руфина покинул готский стан. Зато он очень хорошо знал рекса Сигабера, человека упрямого, но далеко не глупого.
Дополнительные сведения о готских вождях рекс получил от расторопного Фавста, охотно согласившегося играть роль провожатого при сиятельном магистре. Валия и Тудор не ладили между собой, а причиной их недружелюбия, чтобы не сказать вражды, была непоседливая супруга несчастного Аттала. Благородная Пульхерия поначалу никак не могла определиться, кому из двух юных рексов отдать предпочтение. А когда наконец выбор матроны пал на Валию, рекс Тудор расценил это как предательство с ее стороны.
– Она что же, спала с обоими? – удивился чужой расторопности Аэций, сопровождавший отца.
– Речь идет не о пустой интрижке, трибун, – усмехнулся в ответ на его вопрос Фавст. – Надо было угадать волю богов. А благородная Пульхерия один раз уже ошиблась в выборе, и эта ее ошибка хоть и спасла империю, но погубила благородного гота.
– По-моему, она просто сумасшедшая, эта твоя Пульхерия, – пожал плечами Аэций.
– Так все бабы сумасшедшие, – не стал спорить с молодым трибуном опытный Фавст. – К сожалению, а может, и к счастью, именно они рожают как простых людей, так и божественных императоров. Смею тебя уверить, светлейший Аэций, среди готских вождей и жрецов есть немало влиятельных людей, которым затея Пульхерии не кажется безумной.
Сара рассуждения Фавста о похождениях Пульхерии скорее позабавили, чем огорчили. Тем не менее он отдавал себе отчет в том, что связь Пульхерии с Валией не может не беспокоить рекса Аталава. Галла Плацидия родила Аталаву сына, и этот мальчик, в случае смерти Гонория, мог стать римским императором. Что, безусловно, сказалось бы на положении его отца. Древинги окончательно восторжествовали бы над готами, прочно закрепив за своими рексами место верховного вождя. Видимо, поэтому дротты решили заранее похлопотать о сопернике для сына Аталава.
Верховный вождь готов встретил посланца императора Гонория довольно сухо, чтобы не сказать враждебно. А ведь когда-то Аталав и Сар были друзьями. Впрочем, с того времени утекло слишком много воды, и оба почти забыли о былой привязанности. Патрикий Сар свернул с дороги, начертанной венедскими и готскими богами, а потому и не мог рассчитывать на сочувствие рекса, в чьих жилах кипела ярь бога Ярилы-Бальдура. Аталав был назван ярманом в храме Лады, и юный язычник Сар участвовал в той мистерии. К счастью, Сар не прошел посвящение до конца и не вступил в круг русов Кия, иначе отступничество стоило бы ему головы.
– Я спасал жену и сына, – обиженно отозвался Сар на упрек Аталава, брошенный вскользь. – Именно мне многие готские и древингские рексы обязаны жизнью и свободой своих сыновей. Если мне не изменяет память, то среди плененных Иовием детей был и твой младший брат Тудор.
– Ты ждешь от меня благодарности, магистр? – насмешливо спросил Аталав.
Верховный вождь готов мало изменился с тех пор, когда Сар видел его в последний раз. Впрочем, Аталав годами был далеко не стар, ему недавно перевалило за сорок. Сын Придияра был по-прежнему статен и красив, и седина еще не тронула его густой рыжей шевелюры. Христианские проповедники объявили этого человека демоном, и, возможно, они не ошиблись на его счет.
– Я слышал, что магистр Иовий послан Гонорием в Африку во главе лучших римских легионов.
Осведомленность Аталава не удивила Сара. У волхвов и дроттов было немало глаз и ушей как в Риме, так и в Ровене. Надо полагать, в окружении самозванца Гераклиона у них тоже имеются свои агенты.
– Это правда, что Карфаген когда-то спорил о первенстве с Римом? – спросил Аталав, пристально глядя на гостя зелеными колдовскими глазами.
– Правда, – охотно подтвердил Сар. – Но был разрушен силою римского оружия.
– Значит, он прав, – задумчиво проговорил Аталав.
– Кто прав?
– Князь Верен. Возмездие должно прийти именно оттуда. И тогда Великая Венедия восторжествует на развалинах Рима.
Для своей резиденции рекс Аталав избрал барселонскую курию, хотя это здание не было ни самым большим в городе, ни самым роскошным. Впрочем, Аталав, родившийся в походном шатре, за роскошью не гнался. Но у Галлы Плацидии, надо полагать, на этот счет имелось свое мнение. К сожалению, супруга верховного вождя готов не удостоила вниманием скромного римского магистра и не вышла к накрытому столу. Впрочем, и у готов, и у древингов не принято приглашать на пир женщин. За столом Аталава сидели только мужчины, по большей части дружинники из рода Гастов, душой и телом преданные своему вождю.
– Далеко вас забросило от родных мест, – сокрушенно покачал головой магистр.
– Так ведь и ты, Сар, не в Барселоне родился, – немедленно отпарировал Аталав под громкий смех родовичей, давно и хорошо знавших сына патрикия Руфина. Когда-то Сар сражался с этими людьми плечом к плечу, но ныне их разделяла бездна. Готы отказались от дружбы с Римом и вступили в союз с самым, пожалуй, опасным врагом империи.
Магистр и раньше подозревал, что князем Вереном движет не только корысть. Гусирекс был ведуном высокого ранга посвящения, еще в далекой юности он занял в круге русов Кия одно из первых мест и с той поры не разу не свернул с избранного пути. Он был умнее гунна Ругилы, он был решительнее древинга Аталава. А главное – он обладал знаниями, которым могли бы позавидовать не только варвары, но и просвещенные римские патрикии.
– Мне жаль, Аталав, что ты отверг руку, протянутую тебе божественным Гонорием.
– Его рука была пуста, Сар, и ты знаешь это не хуже меня.
– Император готов провозгласить сына Галлы Плацидии своим наследником. Правда, с одной оговоркой – мальчик должен принять крещение.
Аталав засмеялся. Причем смеялся он один, ни Сар, ни дружинники, сидевшие за столом, даже не улыбнулись.
– Мой сын никогда не будет христианином, – резко оборвал смех рекс. – И если ему суждено стать ярманом и императором, то он им будет по воле Велеса, и никак иначе, сиятельный Сар.
– Я передам твой ответ Гонорию, – спокойно ответил магистр. – Но, тем не менее, предложение императора остается в силе. Военное счастье переменчиво. Африка далеко. Ты, Аталав, и твои люди могут вернуться в Аквитанию в любой момент. Аквитанцы готовы уступить вам две трети доходов со своих земель. Уступить добровольно. Подумай, рекс Аталав. И вы подумайте, древинги. Стоит ли добыча, взятая в чужой земле, вашей крови? А я подожду. Ровно десять дней.
– А что будет потом? – вскинул бровь Аталав.
– Война, – спокойно ответил Сар. – Мы не уступим вам империю без борьбы, варвары. Великой Венедии придется подождать со своим воскрешением.
В ответе Аталава магистр не сомневался. Этот человек уже принял решение и не отступит от него даже под страхом смерти. К счастью, далеко не все в этом мире зависит от ярманов и верховных вождей. Мнение простых людей тоже кое-чего стоит.
– Мне следовало бы убить тебя, Сар, раньше, чем ты въехал за стены Барселоны, – сказал гостю на прощание хозяин.
– За чем же дело стало?
– Мне не хотелось бы гневить богов и вносить смуту в души готов, – вздохнул Аталав. – Ты гость и посол Гонория, а мы еще не объявили друг другу войну. Десять дней я тебе даю, Сар. Но если ты задержишься в Барселоне хотя бы на час, этот час будет последним в твоей жизни.
Благородная Пульхерия визиту Сара не удивилась. Впрочем, за последние пять лет эта женщина пережила столько, что, видимо, потеряла способность разумно реагировать на окружающую действительность. Все-таки надо отдать должное проницательности покойного сенатора Пордаки, он нашел достойную кандидатку на роль спасительницы Рима. Пульхерия не только вызвала демона из подземных глубин, но и сумела его обуздать. И чужие боги пощадили Вечный Город, который уже собирались предать огню. Теперь супруге Аттала предстояло решить еще более трудную задачу – спасти гибнущую империю. И хотя хитроумный Пордака три года назад покинул этот мир, у самоотверженной Пульхерии нашлись другие мудрые советчики. Римская матрона готова была пуститься во все тяжкие с новым претендентом не то на божественное, не то на демоническое величие. И ее, похоже, нисколько не смущало, что этим претендентом выступил сын человека, любовницей которого она была всего пять лет тому назад.
– Ты, кажется, осуждаешь меня, магистр? – надменно поджала губы Пульхерия.
– С чего ты взяла? – удивился Сар. – Наоборот, я готов всячески способствовать твоему благородному намерению.
– Но ведь ты христианин?
– А разве ты, Пульхерия, отреклась от Христа?
– Епископ Евсевий грозит отлучить меня от Церкви.
– Он изменит свое мнение, я позабочусь об этом, – мягко улыбнулся матроне Сар. – Никто не смеет мешать спасительнице Рима делать то, к чему она призвана небом.
Пульхерия и в тридцать лет была удивительно хороша собой. Немудрено, что за обладание этой женщиной спорили два рекса, каждый из которых был моложе ее на десять лет. Черные как сажа густые волосы обрамляли ее лицо, а большие карие глаза могли завести в бездну любого мужчину с божественной ярью в жилах.
– Когда состоится мистерия?
– В магическую ночь Тора, ибо рекс Валия решил посвятить себя служению именно этому богу.
– Достойный выбор, – сухо обронил Сар.
Тор, подобно венедскому Перуну и римскому Марсу, был богом войны. Судя по всему, юный Валия не уступал доблестью своему отцу, и именно поэтому следовало направить его энергию во благо империи, а не во вред ей. Сар отлично сознавал, что сделать это будет совсем не просто, но, тем не менее, не собирался опускать рук.
– Я хотел бы повидаться с Галлой Плацидией, – сказал Сар после продолжительной паузы. – Но мне бы не хотелось, чтобы о нашей встрече знал рекс Аталав.
– Хорошо, – кивнула Пульхерия, – я поговорю с матроной, но ручаться за ее согласие не могу.
– Я привез ей письмо от божественного Гонория. Думаю, прекрасную Галлу Плацидию должно заинтересовать предложение брата.
Благородная Пульхерия устроилась в Барселоне с куда большими удобствами, чем ее муж. Дворец, в котором она поселилась, принадлежал очень богатому человеку, которому хватило средств не только для постройки здания, без труда вместившего две сотни человек, но и на сад, где сейчас беседовали Сар с Пульхерией. Здесь росли деревья неизвестных магистру пород, а уж о цветах, покрывавших чуть ли не треть участка, и вовсе говорить нечего. Если судить по обилию растений, то Испания была благословенным краем, способным прокормить куда больше народу, чем здесь проживало сейчас. Какая жалость, что римские императоры почти утратили эту едва ли не самую плодородную из своих провинций. Сар и сам бы с удовольствием поселился здесь, если бы не зной, столь непривычный человеку, родившемуся на севере.
Мирное течение беседы магистра и матроны нарушил рослый худой человек, облаченный в черные траурные одежды. Сар без труда определил в нем христианского священнослужителя и почти сразу же сообразил, что перед ним тот самый непримиримый враг язычества епископ Евсевий, уже грозивший отлучением несчастной Пульхерии. Глаза Евсевия сверкали от негодования, тонкие губы шептали молитвы, а холеная рука осеняла заблудшую матрону крестным знаменем. Похоже, он принял магистра за очередного соблазнителя, тем более что Сар оделся сегодня на готский лад.
– Если человек носит штаны, то это вовсе не означает, что он варвар, – осадил Сар своего хулителя. – Перед тобой римский патрикий и христианин, монсеньор, просящий твоего благословения.
Евсевий слегка растерялся от такого напора, но очень быстро овладел собой. Негодование сменилось интересом, и он довольно долго и пристально вглядывался в лицо своего неожиданного оппонента.
– Магистр Сар, – назвал себя гость. – Посланец божественного Гонория.
– Я рад, что у меня появился союзник в борьбе за душу этой женщины, одержимой демонами.
– Ты забываешь, преподобный Евсевий, что благородную Пульхерию благословил на подвиг римский епископ Юстиан, – спокойно отозвался Сар, – я сам был тому свидетелем. Или тебе мало слова римского патрикия, святой отец?
По лицу епископа Евсевия было видно, что он невысокого мнения как о римских патрикиях вообще, так и о магистре Саре в частности, особенно когда дело касается вопросов веры. Благородная Пульхерия не стала вмешиваться в спор двух достойных мужей и удалилась в дальний конец сада.
– Я отлучу от Церкви эту женщину, если она примет участие в сатанинском обряде!
– Ты будешь делать то, что я тебе разрешу, епископ, – холодно бросил Сар.
– Я спасаю ее душу!
– А я спасаю империю и христианскую веру, – криво усмехнулся магистр. – И если ты встанешь у меня на дороге, Евсевий, мне придется тебя устранить.
– Ты обезумел, сын мой! – воскликнул епископ. – Ты губишь эту несчастную.
– Я погублю очень многих мужчин и женщин здесь в Барселоне, и тебе, Евсевий, лучше убраться из города, чтобы не стать одним из тех, кто заплатит жизнью и душой за величие Рима.
Евсевий глянул в ледяные глаза патрикия Сара и отшатнулся. Возможно, увидел там бездну, возможно, собственную смерть. Но в любом случае он поверил римскому магистру. И перекрестился, словно пытался оградить себя от зла, которое нес в себе этот по виду вполне добропорядочный человек.
Рекс Сигабер уже знал о приезде в Барселону посланца божественного Гонория, однако сделал вид, что крайне удивлен его визитом, да еще в столь позднее время. Тем не менее он принял гостя со всеми полагающимися в таких случаях почестями. Рабы, доставшиеся, видимо, готскому вождю от прежнего хозяина дворца, засуетились вокруг стола. Кроме рабов в доме было немало вооруженных мечников, которые косо посматривали на гостя, но не вмешивались в разговор магистра и рекса. Сар начал беседу без обиняков, выказав тем самым доверие старому знакомому.
– Ты давно меня знаешь, благородный Сигабер, а потому мне незачем ходить вокруг да около.
– Люди меняются с годами, – усмехнулся гот. – И не только внешне.
Сигабер был года на три старше Сара и выше его ростом на полголовы. Силой готские боги этого человека не обидели. Да и умом тоже. У рекса имелся, пожалуй, только один недостаток – непомерное честолюбие. Качество способное как возвысить решительного человека, так и погубить его.
– О цели моего приезда в Барселону ты, конечно, догадываешься, рекс.
– О цели – да, но не о средствах ее достижения, магистр.
Ночь в Барселоне выдалась душной, и поэтому собеседники расположились у открытого окна, выходящего в сад. Впрочем, облегчения это им не принесло. Аромат чужих цветов кружил голову, но не давал прохлады телу. Рекс расстегнул ворот рубахи и провел потной ладонью по груди. Сигабер был темноволос, что не такая уж редкость среди готов, и кареглаз. Пожалуй, только борода, густая и черная, выдавала в нем варвара. Римляне бород не носили. И даже христианская вера, пришедшая из далекой Палестины, не смогла отучить их от привычки бриться.
– Рим хочет мира, – твердо произнес Сар.
– Вы хотите мира или боитесь крови? – уточнил существенное Сигабер.
– Крови мы не боимся, – холодно отозвался Сар. – Более того, я считаю, что без пролитой крови мира не добиться.
– Ты предлагаешь мне заключить договор с императором?
– А почему бы нет, Сигабер? – пожал плечами Сар. – Зачем готам Африка? Или вы собираетесь проливать кровь за интересы русов Кия. А какое вам дело до Великой Венедии, возродится она или нет?
– А что, Великая Венедия действительно существовала? – прищурился на собеседника Сигабер.
– Возможно. Точно так же, как Великая Свитьод, которую едва не возродили Амалы. Но где теперь те Амалы и где возрожденная ими Свитьод? Во всем надо знать меру, Сигабер. Рексы Верен и Аталав этой меры не знают. Ты слышал, что магистр Иовий разгромил легионы мятежника Гераклиона и отправил бывшего префекта на плаху?
– Допустим, – неохотно подтвердил рекс.
– Я не могу подарить тебе Карфаген, Сигабер, зато я отдам под твою руку Толозу, и ты станешь хозяином Аквитании.
– Ты забыл о рексе Валии, – холодно бросил рекс. – Именно в нем готы, недовольные Аталавом, видят своего вождя.
– Валия получит Каталонию. Как видишь, я человек щедрый, Сигабер.
– Ты обделил князя аланов Атакса, а он своего без крови не отдаст.
– Я же тебе сказал, рекс, – Рим не боится крови. Мои легионы стоят у границ Испании. Мы разгромим аланов раньше, чем князь Верен придет к ним на помощь. А потом наступит черед вандалов. Гусирекс не вечен, и уж тем более он не вечен на этой земле.
– И что ты потребуешь от нас взамен? – пристально глянул в глаза магистра рекс.
– Голову Аталава.
– Древинги нам этого не простят.
– А кому нам? – криво усмехнулся Сар. – В городе полно разного сброда.
– У Аталава за спиной три сотни дружинников, – с сомнением покачал головой Сигабер. – Они убьют всех, кто сунется в логово их вождя.
– А сколько в городе аланов?
– Около тысячи.
– Вот видишь, Сигабер, – ласково улыбнулся рексу магистр. – Сначала коварные аланы нападут на дом Аталава, а потом твои люди, рекс, истребят их. Всех. До единого человека.
– А Тудор? А Валия? – напомнил патрикию гот.
– Все молодые рексы примут участие в мистерии Тора, а мы с тобой, Сигабер, уже слишком стары для подобных утех.
Готский рекс молчал долго, так долго, что у римского патрикия зазвенело в ушах, и он невольно встряхнул головой, чтобы избавиться от досадной помехи.
– Хорошо, Сар, – наконец произнес Сигабер. – Я согласен.
Галла Плацидия все-таки снизошла до встречи с посланцем своего брата, правда, для этого магистру Сару пришлось провести в ожидании целых шесть дней. Впрочем, ему и без Плацидии хватало забот. Подозрительные люди зачастили в дом высокородного Орозия, чем, кажется, не на шутку встревожили хозяина. Бывший ректор был не настолько глуп, чтобы не заметить суеты, поднявшейся вокруг сиятельного гостя.
– Мы готовимся к мистерии, дорогой Орозий, – похлопал по плечу озабоченного хозяина магистр Сар. – Готы любят своих богов. И боги тоже не обделяют их своим вниманием. Возможно, именно в эту ночь будет зачат ярман, достойный занять место божественного Гонория.
– Эти люди больше похоже на головорезов, чем на жрецов, – пробурчал хозяин. – Ты погубишь нас всех, патрикий Сар.
– У тебя есть шанс, высокородный Орозий, умереть раньше, чем на твой любимый город обрушится беда. Ты хочешь им воспользоваться?
– Ты меня не понял, магистр, – пошел на попятный хозяин. – Я просто хотел предостеречь тебя от опрометчивых действий.
– Я рад, Орозий, что ты решился наконец помочь нам, – мягко улыбнулся растерянному чиновнику любезный гость. – Я слышал, что в легионерские казармы, где ныне разместились аланы, ведет подземный ход. Это правда?
– К казармам ведет целая сеть подобных ходов. Их проделали еще во времена Августа, дабы легионеры могли быстро и безопасно добраться до городских стен.
– Вот и отлично, Орозий, – кивнул Сар. – Ты поможешь нам не заблудиться в этом рукотворном аду.
Галле Плацидии уже перевалило за тридцать. Сказать, что она за минувшие годы не утратила и грана своей красоты, значило сильно ей польстить. Сестра императора Гонория всегда отличалась хорошим аппетитом, что не могло не сказаться на ее формах. К тому же ей не шел венедский наряд, которым она, видимо, рассчитывала ослепить римского магистра. Разумеется, Сар осыпал супругу рекса Аталава градом похвал, но за его любезностью чувствовалась откровенная насмешка. Манеры Плацидии тоже оставляли желать много лучшего, видимо, сказалась среда, где ей в последнее время пришлось вращаться. Немудрено, что рекс Аталав сильно поостыл к своей жене, предпочитая ей юных наложниц. Ходили упорные слухи, что верховный вождь готов собирается взять в жены сестру рекса Валии, что, между прочим, не возбранялось ни готскими, ни венедскими богами.
Письмо Гонория Плацидия читала столь долго, что у Сара едва не лопнуло терпение. Впрочем, с содержанием этого братского послания он уже успел ознакомиться. Прямолинейный Гонорий настоятельно советовал своей сестре поменять древингского сокола на иберийского петуха. Под иберийским петухом понимался, естественно, префект Константин. По милой привычке всех куроводов Гонорий ценил петухов выше остальных птиц и потому не видел в столь сомнительном сравнении ничего обидного для чужого самолюбия. К сожалению, у сестры императора было на этот счет иное мнение, что Сар без труда определил по ее нахмуренным бровям и поскучневшему лицу. Все-таки сиятельный Константин был слишком слабой приманкой для разборчивой Галлы Плацидии. Магистр это учел, а поэтому явил матроне римского орла, во всем блеске молодости и красоты. Трибун Аэций отвесил сестре императора небрежный поклон и все свое внимание сосредоточил на хозяйке дома, благородной Пульхерии. Такое откровенное пренебрежение задело гордую Плацидию до глубины души, а потому Сар нисколько не сомневался, что она сделает все возможное и невозможное, чтобы заманить орла в силки. Перед светлейшим Аэцием стояла, в общем-то, посильная задача: соблазнить чужую жену и скрасить ей горечь расставания с некогда любимым мужем. Ибо в противном случае капризная дочь Феодосия Великого могла просто проигнорировать призыв венценосного брата и поискать утешения в объятиях какого-нибудь гота или алана. Такого пренебрежения своей волей Гонорий не простил бы ей никогда. А заодно затаил бы злобу на сиятельного Сара, который вышел бы в глазах императора кругом виноватым.
– К мистерии все готово? – тихо спросил магистр у Пульхерии.
– Да, – вскинула на него порочные глаза римская матрона. – Нам предстоит великая ночь, несущая спасение Риму.
Ночь действительно предстояла беспокойная. Она могла стать первым шагом к спасению империи, но могла и не стать. Магистр Сар отдавал себе отчет в том, что затеял игру рискованную, чреватую многими жертвами. И вполне возможно, что одной из этих жертв станет сын патрикия Руфина, взваливший чудовищную тяжесть на свои широкие плечи.
Орозий сильно нервничал, Сар, наоборот, был абсолютно спокоен. Ночь выдалась как на заказ, лунной и звездной. Возможно, постарался бог Тор, пожелавший порадовать своих почитателей. Все участники предстоящей мистерии уже покинули Барселону. Ибо подобные таинства надлежало творить вдали от городской суеты, под сенью вековых дубов. Магистр не знал, растут ли дубы под небом Испании, но в данную минуту его это заботило менее всего.
– Люди готовы? – спросил он у расторопного Фавста.
– Пятьсот человек, – с готовностью подтвердил головорез. – Как ты и заказывал, сиятельный магистр.
Идти с таким войском, собранным из случайных людей, на аланов лоб в лоб было бы чистейшим безумием. Зато перебить спящих этим подонкам вполне по силам. На всякий случай Сар подстраховался, прихватив на кровавое дело сотню своих клибонариев. Сейчас главным было вовремя добраться до казарм и напасть на аланов раньше, чем готы Сигабера пойдут на штурм дворца Аталава. В противном случае поднятый шум разбудит соплеменников рекса Атакса, и они, чего доброго, похоронят одного из самых умных сановников Римской империи в барселонских катакомбах.
Надо отдать должное Орозию: несмотря на сильное волнение и дрожь в конечностях, он уверенно торил путь наемникам Фавста. Зажженные факелы сухо потрескивали над головами убийц, освещая сложенные из камня стены подземного сооружения. Шли заговорщики недолго. Во всяком случае, Сар отсчитал не более полутора тысяч шагов, когда Орозий поднял вдруг руку, призывая всех к осторожности. Магистр прижался спиной к холодным камням, пропуская вперед головорезов. Люди, нанятые Фавстом для кровавого загула, видимо, не в первый раз участвовали в делах подобного рода. Во всяком случае, по лестнице, ведущей вверх, они двигались почти бесшумно. Атака барселонских подонков была столь внезапной и стремительной, что сотни аланов были убиты раньше, чем успели вырваться из сладкой пучины сна. Впрочем, нашлось немало и таких, которые успели взяться за оружие и сейчас дорого продавали свои жизни. Услышав крики и звон стали, Сар обернулся к центенарию Феликсу:
– Помоги им.
Сотня клибонариев, облаченных в доспехи, железным клином ринулась на растерявшихся аланов. Орозий, уже успевший выбраться из катакомб вслед за Саром, вскрикнул от ужаса, случайно наступив в лужу крови. В дальнем конце казармы еще дрались. Опомнившиеся аланы сумели отбросить головорезов, не слишком искусных в воинском деле. Однако атака спешенных клибонариев решила исход дела в считанные минуты. Пленных магистр Сар брать не собирался. Ему не нужны были свидетели. Тех, кто подавал признаки жизни, безжалостно добивали.
– Веди своих людей к дому Аталава, – негромко приказал Сар Фавсту, прибежавшему доложить об одержанной победе. – Не щадите никого, ни детей, ни женщин.
Орозий охнул от испуга, но Сар в его сторону даже не обернулся. Начало спасению Рима было положено, и теперь многое зависело от решительности и удачливости рекса Сигабера.
К курии, где поселился Аталав, Сар и его клибонарии двинулись бегом. Высокородный Орозий отстал на полпути, но магистр этого даже не заметил. Он уже слышал шум битвы, разразившейся в самом центре Барселоны, и очень надеялся, что это будет не последняя кровавая стычка в его жизни. Мечников у рекса Сигабера было вчетверо больше, чем у Аталава. Но, к сожалению, рексу не удалось застать древингов врасплох. Захватив первый этаж курии, готы никак не могли прорваться на второй. Лестница была буквально устлана трупами, и атакующие продвигались вперед по телам своих соплеменников. Счастье еще, что в этом здании не было подземного хода. Во всяком случае, Орозий клялся и божился, что это именно так. Тем не менее у Аталава была возможность выпрыгнуть из окна второго этажа и затеряться на узких улочках Барселоны.
– Он здесь, – возразил Сару рекс Сигабер. – Я видел его только что.
Головорезы Фавста не столько помогали готам, сколько грабили дом, хватая все, что плохо лежит. Впрочем, иного от них Сар не ждал, а потому только рукой махнул в их сторону.
– Нужны приставные лестницы, – крикнул Сар рексу готов.
– А где я тебе их возьму? – огрызнулся тот.
Магистр обернулся к центенарию Феликсу:
– Рубите деревья и используйте их.
Стремительная атака клибонариев центенария Феликса, вломившихся в курию через второй этаж, решила исход дела. Готам наконец удалось проломить древингскую стену из закованных в железо тел.
– Окружите дом, – крикнул Сар Фавсту, – и убивайте всех, кто появится в поле зрения.
Фавсту удалось криками и угрозами собрать вокруг себя две сотни головорезов и вывести их за стены курии. Впрочем, главное было уже сделано. Рекс Сигабер, свесившийся через перила лестницы, крикнул стоящему внизу Сару:
– Аталав убит.
– А его сын? – напомнил рассеянному готу магистр.
– Сейчас узнаем.
Галлы Плацидии в курии не было, это Сар знал совершенно точно. Распутная сестра божественного брата проводила ночь в объятиях Аэция, сумевшего в короткий срок исполнить поручение отца. Конечно, ребенка можно было бы пощадить, но, увы, пожелание Гонория на этот счет было высказано достаточно определенно. Император даже мысли не допускал, что его преемником может стать сын варвара. И, возможно, он прав в своей жестокой непримиримости.
– Сделано, – спокойно сказал Сигабер, медленно спускаясь по лестнице.
В курии погибло более шестисот человек. Половина убитых – готы. Часть из них следовало убрать и заменить аланами. Работа, что и говорить, не слишком приятная, но необходимая.
– Телеги готовы? – обернулся Сар к Орозию, добравшемуся наконец до курии и теперь недвижимо застывшему в дверях. Бывший ректор был напуган происходящим до икоты, но у него все же хватило сил, чтобы произнести короткое «да».
Трудно сказать, что думали мирные обыватели Барселоны по поводу маневров, осуществлявшихся на их глазах, но в любом случае их мнение не волновало Сара. Куда важнее для магистра и Сигабера было то, что скажут по поводу кровавой резни, учиненной в городе, Валия и Тудор. И у того и у другого хватало причин не любить упрямого рекса Аталава, но это вовсе не означало, что они простят убийцам его смерть.
Глава 3 Соправитель
Рекс Валия холодно выслушал сбивчивые объяснения Сигабера по поводу происходивших в городе событий. Патрикий Сар, присутствовавший при разговоре в качестве свидетеля, помнил Валию непоседливым мальчишкой и теперь с интересом изучал рослого молодого человека, очень похожего на своего покойного отца. Именно этого девятнадцатилетнего голубоглазого юношу готы прочили в верховные вожди, и Сар одобрил их выбор. Правда, у Валии был конкурент. Рыжеватый, как и все Гасты, рекс Тудор недвижимо стоял у окна, и его зеленые выразительные глаза буквально горели от ненависти. Если судить по выражению лица молодого древинга, то он не верил ни единому слову косноязычного рекса Сигабера. Сигабер не отрицал очевидного: он действительно не успел прийти на помощь верховному вождю. Но ведь он сам подвергся нападению и вынужден был защищать и себя и своих близких. В конце концов, более трех сотен готов пали на улицах Барселоны – какие еще нужны доказательства их доблести и преданности рексу Аталаву? Кто же знал, что аланы поведут себя столь вероломно. Ведь ничто не предвещало кровавой развязки. Между прочим, убит не только рекс Аталав, убито еще восемь вождей, как готских, так и древингских, и всех их следует похоронить с честью, а потом отомстить за их смерть.
Несчастный Орозий, которого готские и древингские вожди привлекли в качестве чуть ли не единственного ответчика, лишь разводил руками и клялся, что знать не знал о замыслах аланов, иначе сделал бы все от него зависящее, дабы предотвратить резню, грозящую разорением всей Каталонской провинции. Магистр Сар с готовностью подтвердил, что высокородный Орозий всю эту ночь и предшествующий ей день провел в стенах своего дома. Да и вряд ли аланы стали бы посвящать бывшего имперского чиновника в свои коварные замыслы. По мнению Сара, готам и древингам следовало бы сейчас не искать виновных в своих рядах, а готовиться к войне. Ибо князь Атакс, заманивший готов в ловушку, уже наверняка собрал свои силы в кулак.
На тризну по убитому Аталаву съехались вожди и старейшины как готов, так и древингов. Все отлично понимали, чем обернется для готов и их союзников барселонская резня. И уже не столь важно, кто в ней виноват, рекс Сигабер или князь Атаке, – результатом ее будет война. Причем война не только с аланами, но и с вандалами и свевами, поскольку Гусирекс не бросит в беде своих давних союзников. К сожалению, в рядах вестготов сразу же наметился раскол. Многие старейшины считали, что Валия слишком молод для верховного вождя. И что в создавшейся сложной ситуации нужен опытный муж, способный не только сплотить готов, но и разгромить их многочисленных врагов. Имя нового верховного вождя прозвучало еще во время тризны по вождю прежнему. Рекс Сигабер был известен как умом, так и доблестью всем без исключения старейшинам. Его кандидатуру одобрили многие готы. Зато большинство древингов склонялось на сторону младшего брата Аталава. Соперничество трех вождей могло обернуться большой бедою, и, видимо, поэтому рекс Тудор решил заручиться поддержкой магистра Сара, который в дни скорби намеренно ушел в тень, не желая мозолить глаза расстроенным потерями варварам. Приглашение Тудора Сару передала Пульхерия, что патрикия слегка удивило. Похоже, высокородная матрона, связав в благословенную ночь Тора судьбу с одним из своих любовников, не торопилась порывать с другим.
Тудор сам навестил магистра в одну из беспокойных ночей. Барселона была под завязку набита готами и древингами, оплакивающими своих вождей. Горе их было столь велико, что грозило обернуться для обывателей большими неприятностями. Хватившие лишку мечники частенько вымещали свои обиды на ни в чем не повинных барселонцах. Видимо, младший брат покойного Аталава учел это обстоятельство, а потому не стал подвергать риску здоровье римского магистра.
Тудор был моложе Аталава на двадцать лет. И если матерью старшего сына Придияра была римлянка, то Тудор был рожден от готки из рода Балтов, что, безусловно, возвышало его в глазах окружающих. При определенных обстоятельствах он мог бы стать приемлемым кандидатом в верховные вожди как для древингов, так и для готов. Помехами к возвышению Тудора были его молодость и рекс Валия. Но если первая из помех устранялась сама собой с течением времени, то со второй Тудору еще предстояло повозиться.
– Ты отдашь мне его голову, сиятельный Сар, – спокойно сказал рыжий древинг, присаживаясь в предложенное кресло.
Разговор был слишком серьезен, чтобы вести его в присутствии лишних ушей, и потому магистр выслал из комнаты всех посторонних, доверив охрану дверей верному центенарию Феликсу.
– Чью голову? – вежливо полюбопытствовал Сар.
– Голову рекса Сигабера.
Нельзя сказать, что это предложение потрясло магистра до глубины души, но он не предполагал, что юный Тудор так быстро дозреет до столь мудрого решения.
– А что скажет на это рекс Валия?
– Он согласен, – спокойно отозвался Тудор.
– Тогда почему бы вам не устранить Сигабера общими усилиями?
– Мы хотим избежать раскола.
Пожалуй, Сар недооценил юных рексов, хотя не исключено, что за их спинами стоят умудренные прожитыми годами люди в лице жрецов Одина и Велеса. Рекс Сигабер был опасен для готской и древингской знати своей популярностью среди отребья, влившегося в ряды племен во время бесчисленных войн на территории империи. По прикидкам Сара, эти люди, чужие как готам, так и древингам, составляли половину армии варваров. Сигабер, опираясь на этот сброд, мог легко сломать систему взаимоотношений внутри готско-древингского союза, складывавшуюся веками. И это почти наверняка привело бы к большим проблемам внутри племен. В других обстоятельствах подобный расклад устроил бы Сара, ибо исчезал один из самых опасных врагов Римской империи. Однако в этом случае открытым оставался вопрос: в чьи ряды вольются люди, потерявшие вождей? Работать они отвыкли. Отныне их стезя – война и грабеж. Рано или поздно, они уйдут либо к богоудам, коих немало не только в Галлии, но и в Испании, либо к вандалом Гусирекса. Князь Верен рад будет принять из рук патрикия Сара такой подарок.
– Если бы я представлял в Барселоне только себя, высокородный Тудор, то, разумеется, рад был бы помочь брату своей жены. Но я прибыл в Испанию как чиновник Римской империи и вынужден защищать ее интересы.
Чуть заметная усмешка скользнула по пухлым губам Тудора. Похоже, этот юнец если не знал, то догадывался о той роли, которую сыграл Сар в судьбе его старшего брата.
– Однажды ты уже помог мне, магистр, – спокойно сказал Тудор. – Ты спас жизнь и вернул свободу не только мне, но и моей матери. Соратники моего отца и отца Валии объявили тебя предателем. Возможно, они правы. Но это не вся правда, во всяком случае для Валии и для меня. Без твоего вмешательства нас ждала участь рабов где-нибудь в Африке. Ты помог нам стать воинами, и я этого не забыл. Как не забыл и того, что мой старший брат Аталав не сделал ровным счетом ничего, чтобы вырвать или выкупить из неволи меня и мою мать. Боюсь, что он просто забыл о нашем существовании.
Сар был поражен. Собственно, он никогда не предавал большого значения своему тогдашнему поступку. Он выкупил детей и женщин из плена, заплатив за них немалые деньги, без всякого расчета, просто для того, чтобы оправдаться в собственных глазах. Ибо в глубине души отлично понимал, что перешел он на сторону Рима не только для того, чтобы освободить жену и сына. И вот теперь, спустя десять лет, он вдруг осознал, что совершил тогда один из самых дальновидных в своей политической деятельности поступков. Ибо дети, освобожденные им, не забыли ни благородства Рима, ни предательства собственных отцов и старших братьев. Теперь эти мальчики стали вождями и воинами, и судьба империи находится во многом в их руках.
– Так что потребует от нас Рим за голову рекса Сигабера?
– Рим предлагает вам союз, – спокойно произнес Сар. – Наша помощь понадобится готам и древингом уже завтра. Без поддержки римских легионов вам не одолеть своих многочисленных врагов.
– А что ты потребуешь лично от меня, магистр?
– Мне нужен верный человек в Аквитании, рекс Тудор. У Рима в Галлии проблем не меньше, чем в Испании.
– Хорошо, – резко поднялся с кресла древинг. – Я согласен.
Смерть рекса Сигабера наделала много шума не только среди готов, но и среди барселонских обывателей. В частности, Орозий так сокрушался по этому поводу, что удивил своего гостя магистра Сара.
– Так ведь Сигабер едва ли не единственный среди готских рексов, способный возглавить армию, – покачал головой Орозий. – А Валия, ставший ныне верховным вождем, всего лишь мальчик.
– Он справится, – уверенно отозвался на слова хозяина гость. – Можешь не сомневаться. И порукой тому слово римского магистра.
О внезапной смерти Сигабера говорили разное. Прошел слух о порче, которую напустили на доблестного вождя аланские жрецы. Упоминали в этой связи какую-то женщину, которой Сигабер слишком опрометчиво выказал свое расположение. Колдунью искали по всей Барселоне, но так и не нашли. Впрочем, очень скоро готам и древингам стало не до умершего вождя. Князь Атакс, разъяренный коварством готов, которых он пустил на свои земли в качестве гостей, не стал дожидаться вандалов Гусирекса и двинул аланов на Барселону. По слухам, армия Атакса насчитывала более тридцати тысяч закованных в сталь конников. Готов было больше почти в два раза. Но основу их армии составляли пехотинцы, и многие вожди опасались, что они не выдержат удара аланов. Тем не менее рекс Валия не стал отсиживаться за стенами Барселоны по той простой причине, что город просто не смог бы прокормить такое количество людей. Ибо число готов, включая женщин и детей, приближалось к устрашающей цифре в двести тысяч. Орозий был обрадован столь мудрым решением нового верховного вождя. Но Сар радоваться не спешил. Перед ним стояла задача не просто разгромить аланов князя Атакса, но и истребить их едва ли не начисто, дабы лишить Гусирекса кавалерии. У вандалов и свевов были, конечно, конные дружины, но ни численностью, ни выучкой они не шли ни в какое сравнение с аланами. Исход предстоящей битвы во многом зависел от того, сумеют ли легионы, посланные префектом Константином, вовремя выйти на исходные рубежи. О приближении римлян знали немногие люди в готском стане, и магистр Сар очень надеялся, что дозорные князя Атакса прозевают подход легионеров. Возглавлял двадцатитысячную римскую армию, наполовину состоящую из клибонариев, очень опытный полководец, комит Вит, уроженец Барселоны, верный сподвижник префекта Константина. Каталонию он знал как свои пять пальцев, и Сар очень надеялся, что высокородный Вит не оплошает в этой очень важной для Римской империи битве. Магистр уже отправил навстречу Виту центенария Феликса и теперь с нетерпением ждал от него вестей.
Готы очень хорошо понимали, чем обернется для их семей поражение в предстоящей битве, но и уклониться от нее они не могли. Конные аланы наверняка бы настигли их и разгромили на марше. Трудно сказать, почему так торопился князь Атакс. Если бы он дождался вандалов Гусирекса, то участь готов была бы решена. Для противостояния сразу аланам, вандалам и свевам у готов просто недостало бы сил. Возможно, Атакс опасался, что его коварные враги уйдут за Пиренеи раньше, чем князь Верен сумеет собрать войска, разбросанные по всей Испании. Так или иначе, но аланские дозорные возникли на горизонте раньше, чем готы успели выбрать место для предстоящей битвы и раскинуть здесь укрепленный стан.
Валия немедленно приказал готам строиться в фалангу. Сорок тысяч пехотинцев расположились меж двух высоких холмов и ощетинились копьями. Конные дружины вождей прикрывали фланги. Обходных маневров аланов можно было не бояться. Высокие холмы служили достаточным препятствием для кавалерии. У аланов была только одна возможность – атаковать готов в лоб, разорвать их фалангу на несколько частей и обратить пехотинцев в бегство. На месте князя Атакса магистр Сар не стал бы подвергать своих людей столь чудовищному риску. Готская фаланга была крепким орешком, расколоть который до сих пор удавалось только гуннам. Конечно, умелый всадник мог без труда расправиться и с тремя, и с четырьмя пехотинцами. Но вот железную стену из десятков тысяч пехотинцев проламывать было куда труднее. И тем не менее князь Атакс рискнул…
Сар, расположившийся на холме справа от готской фаланги, в рядах конного резерва рекса Валии, сначала услышал топот многих тысяч копыт, от которых задрожала земля, и лишь потом разглядел в клубах поднятой пыли аланскую лаву, катящуюся с горы. Зрелище было ужасающим. И Сар невольно поежился, представив себя на миг пехотинцем, готовящимся грудью встретить этот чудовищный по силе удар. К действительности магистра вернул центенарий Феликс, птицей взлетевший на холм.
– Легионы Вита на подходе.
– Успеют построиться? – спросил охрипшим голосом Сар.
– Нет, – покачал головой Феликс, с ужасом глядя на железный поток. – Если аланы прорвутся сквозь фалангу готов, они сомнут и легионеров.
Предпринимать что-либо было уже поздно, оставалось только ждать и надеяться. Удар аланов был страшен. Конная лава на полном скаку врезалась в пехотинцев, мгновенно смяв первые ряды. Фаланга прогнулась дугой, но устояла. Аланы все глубже проникали в плотные построения готов, свирепо орудуя мечами и секирами. Фаланга пятилась назад и таяла на глазах. Дружины рексов попытались атаковать аланов с флангов, но их было слишком мало, чтобы сдержать натиск торжествующего врага. Закованные в доспехи конники князя Атакса упорно продвигались вперед, выкашивая готов ряд за рядом, и казалось, что нет силы, способной их остановить.
– Где твои легионы, сиятельный Сар? – спросил рекс Валия, обернувшись к магистру.
– За спинами твоих людей, но им нужно время, чтобы построиться в каре.
– Если ты обманул меня, римлянин, то пусть гнев готских богов падет на твою голову, – крикнул Валия и вскинул над головой обнаженный меч. – Вперед, сыны Одина! Победа или смерть!
Сар придержал коня, рванувшегося было вслед за конными мечниками Валии, и приподнялся на стременах. Феликс не обманул: римские орлы замаячили на горизонте. По прикидкам Сара, им требовалось совсем немного времени, чтобы занять выгодную позицию. К сожалению, времени им могло и не хватить. Рекс Валия бросил в битву свой последний резерв. Две тысячи всадников ударили аланам во фланг, но решить исход битвы они, конечно, не могли. Фаланга готов распадалась на глазах. Пехотинцы теряли плечо друг друга и становились легкой добычей аланов. Казалось, еще немного, и князь Атакс может торжествовать победу.
– Дым! – крикнул Феликс, указывая рукой на горизонт. – Они все-таки успели.
Сар вздохнул с облегчением и, обернувшись к спешенному клибонарию, стоящему рядом с вязанками хвороста, небрежно бросил:
– Зажигай.
При виде долгожданного сигнала готская фаланга дрогнула и стала распадаться на две почти равные части. Конные аланы с диким ревом бросились в образовавшуюся брешь и тут же уперлись в копья наступающих легионеров. Видимо, князь Атакс не сразу понял, что на поле битвы появился новый враг. Прорвавшиеся сквозь фалангу всадники попытались перестроиться, дабы атаковать пеших готов с тыла, но сами попали под удар римских клибонариев. Исход битвы был предрешен. Аланы попали в ловушку, отлаженную специально для них сиятельным Саром. Железное кольцо из готов и римлян сомкнулось вокруг гордых всадников, и началось их повальное истребление. Это была чудовищная бойня. Аланы падали с коней один за другим. Все их попытки разорвать кольцо оказались неудачными. Спаслось не более трех-четырех тысяч человек, остальные обрели вечный покой на утомленной зноем земле Каталонии.
– Хороший урок варварам, – сказал с усмешкой Сар.
– Наверное, – согласился Феликс. – Князю Верену надолго, если не навсегда придется забыть об Африке.
Рекс Валия охотно принял звание дукса Испании, предложенное ему префектом Константином. Здесь же в Барселоне был подтвержден договор между готами и Римом. Готы согласились быть федератами империи и защищать ее интересы не только в Испании, но и в Галлии. Комит Вит заверил готских рексов, что флот с продовольствием уже на подходе, а золото за верную службу он выплатит вождям прямо сейчас. Собственно, у готов не было иного выбора, как стать под защиту римских орлов. Разгромив и практически уничтожив аланов, они нажили лютого врага в лице князя Верена, фактического хозяина Испании. А вандалы не те люди, которые великодушно прощают своих врагов.
– Рексу Валии можно верить? – спросил комит Вит у сиятельного Сара, когда два видных римских сановника остались наконец наедине.
– Можно, – кивнул головой магистр. – Валия умный человек, умеющий договариваться как с врагами, так и с друзьями. Ну а если у тебя возникнут проблемы, высокородный Вит, ты всегда можешь найти поддержку у ректора Орозия. Очень расторопный и преданный империи человек.
Если бы Орозий слышал эту характеристику, данную ему Саром, то наверняка возликовал душою. Впрочем, ректор, неожиданно для себя вновь возвращенный на государственную службу, и без того пребывал в хорошем настроении. Еще полмесяца назад он и помыслить не мог, что власть Рима будет восстановлена в провинции, вверенной его заботам еще Феодосием Великим, за столь короткий срок. Причем восстановлена руками тех самых варваров, которых совсем еще недавно высокородный Орозий, не обладавший храбростью солдата, боялся до поросячьего визга. Воистину сиятельный Сар – величайший из всех людей, которых ректор встречал на своем пути. К сожалению, магистр покидал Испанию. Император требовал своего самого даровитого сановника в Ровену, дабы осыпать его своими милостями, надо полагать.
– Какие милости, Орозий, – отмахнулся от льстеца Сар. – Тут бы голову сохранить.
Про голову магистр обмолвился не для красного словца. Божественный Гонорий легко давал обещания, но столь же легко отказывался от них. И теперь перед Саром стояла очень трудная задача – убедить Гонория в том, что соправителя лучше, чем сиятельный Константин, ему не найти никогда. Скорее всего император, утомленный властью, охотно поверил бы красноречивому магистру, если бы не одно «но». Константин устраивал Гонория в качестве соправителя, но не устраивал его в качестве зятя. Конечно, можно было надеяться, что постаревшая и погрузневшая Галла Плацидия перестанет тревожить воображение божественного брата, однако Сар слишком хорошо знал императора, чтобы питать иллюзии на его счет. Кроме всего прочего, брак Галлы Плацидия и Константина нужен был Римской империи, ибо у Гонория не было детей. А беспорядочный образ жизни императора, предпочитавшего проводить досуг не в спальне жены, а в курятнике, не давал ровным счетом никакой надежды на то, что эти дети когда-нибудь появятся. Следовательно, наследника императору могла родить только его сестра. Либо от законного мужа Константина, либо от любовника. В данном случае это никакой роли не играло. Зато появление наследника существенно упрочило бы как авторитет самого Гонория, так и авторитет империи в глазах варваров. Словом, задача перед Саром стояла непростая, а опереться в ее решении ему было практически не на кого. Ибо окружение Гонория сделает все от них зависящее, чтобы не допустить возвышения Константина, а заодно с ним и Сара. Брак Константина и Галлы Плацидии должен состояться раньше, чем магистр Иовий вернется из Африки. В противном случае Гонорий, опираясь на Иовия, просто отречется от своих слов, оставив несостоявшегося зятя с носом.
Разговаривать на эту тему с Галлой Плацидией было преждевременно. Несчастная женщина, потерявшая в одну ночь мужа и сына, просто неспособна была воспринимать разумные речи магистра Сара. А тут еще епископ Евсевий стал коршуном кружить вокруг сестры императора, склоняя ее к постригу. Ибо, по мнению Евсевия, истинным предназначением для Галлы Плацидии на этой земле является служение Христу.
– Христу можно служить по-разному, – грубо оборвал его речь Сар. – Империи нужен наследник, и родить его, кроме сестры императора, просто некому. К тому же у меня на руках приказ императора – доставить Галлу Плацидию сначала в Арль, а потом в Ровену. И твоя задача, епископ Евсевий, направить ее мысли именно по этому пути.
В монашеское призвание дочери Феодосия Великого Сар не верил. Плацидия была слишком жизнелюбивой женщиной, чтобы найти умиротворение в тихой обители. Эта матрона еще явит миру свой властный и грозный лик. Для Римской империи было бы счастьем, если бы Галла родилась мужчиной.
Рекс Тудор, которого Сар посвятил в свои проблемы, выслушал магистра с большим вниманием.
– Вот уж не думал, что судьба огромной империи зависит от женщины.
– От женщин зависят не только судьба империи, но и судьба всего мира, – усмехнулся Сар. – Советую тебе подумать об этом, высокородный Тудор.
– По-твоему, я должен жениться?
– Да, – кивнул Сар. – На сестре рекса Валии. Этот брак укрепит твое положение среди готов. Ты должен вернуться в Аквитанию, Тудор.
– Зачем?
– Затем, что ты нужен мне именно там. Или ты забыл наш уговор?
– У меня хорошая память, – нахмурился Тудор и тут же спросил: – А что, если Валия и комит Вит не справятся с князем Вереном?
– Тем хуже для них и тем лучше для тебя, рекс.
Сиятельный Константин встретил своего друга магистра Сара, вернувшегося из дальних странствий, с распростертыми объятиями. Заштатный городок Арль загудел от изумления. Шутка сказать, едва ли не впервые за время правления Гонория империя вернула в свое лоно провинцию, захваченную безбожными варварами. Куриалы Асканий и Паладий с таким изумлением смотрели на доблестного магистра, словно он был райской птицей, невзначай осенившей Галлию роскошным крылом. Нестойкие души уже успели объявить Сара колдуном. Ибо возможность того, что обычный человек, имея под рукой всего-то двадцать легионов, сумел разгромить варваров, наводивших ужас на провинции империи, была выше обывательского разумения.
– Я привез тебе невесту, сиятельный Константин.
Сар сделал широкий жест, и расторопный Аэций явил смутившемуся префекту и потрясенным куриалам Галлу Плацидию. Надо сказать, что пережитое горе и трудное путешествие благотворно сказались на внешности сестры божественного Гонория. А Константину в этот момент она и вовсе показалась писаной красавицей. У него даже скулы свело от изумления, и он не сразу нашел слова, чтобы поприветствовать нареченную. Впрочем, префекта выручил куриал Паладий, рассыпавший перед матроной цветы своего красноречия. Почитатель Сенеки был сегодня в ударе, что отметили все, включая Сара.
– Я, право, не знаю, с чего начать магистр, – вздохнул Константин, когда остался с патрикием наедине.
– Начни с письма императора, – подсказал ему проницательный Сар.
– Гонорий намекнул мне, что с этим браком лучше повременить, – сокрушенно развел руками Константин. – И я не могу ослушаться императора.
– Не только можешь, но и должен, – сухо отозвался магистр. – Считай, что это самая важная в твоей жизни битва, префект.
– Битва с кем? – растерялся Константин.
– Ни с кем, а за что, – усмехнулся Сар. – Мы сражаемся за империю. Империи нужен наследник, и Галла Плацидия его родит, угодно это Гонорию или нет. Так думаю я, так думает епископ Амвросий Медиоланский. Он готов обвенчать вас с Галлой Плацидией через две недели.
– Но это же война, Сар! – воскликнул потрясенный префект.
– Нет, это мир, божественный Константин! Мир на долгие годы. Ибо, имея такого правителя, как ты, Рим может не бояться своих врагов.
Сиятельный Константин всегда придерживался хорошего мнения о своей особе, тем не менее грядущее возвышение его пугало. Империя находилась сейчас не в том состоянии, чтобы человек, возглавивший ее, мог себе позволить предаться отдохновению. За несколько месяцев, проведенных в Галлии, Константин успел убедиться на собственном опыте, насколько тяжело бремя власти. Богоуды буйствовали в Америке, франки, давно уже прибравшие к рукам часть Галлии, угрожали империи с севера, вандалы Гусирекса бесчинствовали на юге. Победа, одержанная магистром Саром, значительно облегчила положение империи, но зато сильно осложнила положение самого Константина. Префект Галлии и Испании не хотел ссориться с божественным Гонорием, но и выдержать давление своих сподвижников ему тоже было не под силу.
– Подумай лучше о том, сиятельный Константин, что нас ждет после возвращения из Африки магистра пехоты Иовия, – наседал на префекта Сар. – Ведь тебя устранят просто из осторожности. И меня с тобой заодно. Нельзя быть вечным претендентом. Либо ты император и соправитель Гонория, либо труп.
Как человек далеко не глупый, Константин очень хорошо понимал сложность своего положения, но ему не хватало решимости, чтобы вслух заявить о своих правах. Сару пришлось обратиться за поддержкой к Галле Плацидии. Сестра божественного Гонория уже успела обжиться в Арле, но прежней надменности еще не обрела. А потому договориться с ней Сару оказалось гораздо проще, чем с ее женихом Константином.
– Быть сестрой императора, дорогая матрона, это слишком сомнительный статус в наше смутное время. Божественный Гонорий, не в обиду ему будет сказано, человек непостоянный. Сегодня он осыпает вас милостями, а завтра отворачивается от вас, как от злейшего своего врага.
Галла Плацидия знала все достоинства и недостатки сумасбродного Гонория ничуть не хуже, чем Сар. Имея за спиной такого человека, как рекс Аталав, она могла бросить вызов своему божественному брату. Но Аталав умер, и она осталась в сомнительном положении вдовы готского рекса, люто ненавидимого едва ли не всеми римлянами. Жить с таким грузом на плечах в Вечном Городе весьма затруднительно. А отправляться в монастырь или в изгнание Плацидии не хотелось. Это было видно по ее посвежевшему лицу и по глазам, молодо и призывно смотревших на Сара.
– Сиятельный Константин показался мне нерешительным человеком, – глухо вымолвила Плацидия. – И этой своей нерешительностью он может погубить и себя, и меня.
– У Константина есть преданные сторонники, – напомнил собеседнице Сар. – Есть и военная сила, на которую он может опереться в сложный момент.
– Хорошо, магистр, – кивнула Плацидия. – Передай сиятельному Константину, что я принимаю его предложение.
Префект Галлии был загнан в угол. Слухи о его предстоящей свадьбе уже распространились по Арлю. Не мог же он, находясь в здравом уме и твердой памяти, взять и проигнорировать согласие сестры императора. Конечно, Константин публично не делал предложения Галле Плацидии, но это предложение некоторым образом сделал сам божественный Гонорий, и очень многие люди это знали. Отказ от брака с дочерью Феодосия Великого после полученного от нее согласия выглядел бы как откровенный вызов всей фамилии, правящей не только в западной, но и в восточной части империи. Как только Сар донес эту очевидную мысль до ушей префекта Константина, у того сразу же отпала охота к сопротивлению.
Пышная свита, сопровождавшая сиятельного Константина и Галлу Плацидию в Медиолан, могла произвести впечатление на кого угодно. Одних повозок набралось более сотни. Едва ли не все знатные мужи Галлии сочли своим долгом присутствовать на свадьбе будущего соправителя божественного Гонория. Куриалы Асканий и Паладий, включенные в свиту префекта, насчитали шесть тысяч всадников, составлявших почетный эскорт жениха и невесты. Причем только треть из них были римскими клибонариями, остальные – готы.
– А зачем сиятельному Константину понадобились готы? – воскликнул изумленный Асканий.
– Приедем в Медиолан – увидим, – спокойно отозвался стоик Паладий.
В Медиолане Константина и Плацидию встречал сам епископ Амвросий, что сразу же отмело домыслы сплетников по поводу позиции Церкви. Хотя все понимали, что последнее слово останется за божественным Гонорием. Именно он должен был, согласно римским обычаям, объявить своего зятя Константина соправителем. Многие полагали, что Амвросий Медиоланский не рискнет обвенчать новобрачных без согласия императора. Видимо, того же мнения придерживался и Гонорий, который, возможно, именно по этой причине не спешил в бывшую столицу империи. Однако епископ Амвросий удивил всех, сочетав браком Константина и Плацидию уже на следующий день после их прибытия в город. Количество людей, высыпавших на улицы Медиолана, дабы приветствовать новобрачных, превосходило все разумные пределы. И в давке, возникшей по этому случаю, погибло не менее двух десятков человек. Впрочем, подобные казусы во время торжественных церемоний случались и раньше, а потому никто не придал им особого значения. Медиолан был под завязку набит гостями, что, безусловно, придавало торжественной церемонии особый статус. Прежде подобная пышность сопровождала только бракосочетания императоров. И многие медиоланцы еще не забыли свадьбу императора Гонория с дочерью префекта Стилихона. Где теперь тот Стилихон и где его дочь! По слухам, императрица оказалась бесплодной и ее в конце концов спровадили в монастырь. Гонорий женился во второй раз, уже с гораздо меньшей пышностью, но с тем же результатом. Теперь свои надежды римский народ в целом и медиоланцы в частности связывали с сестрой императора Галлой Плацидией. Именно ей, дочери Феодосия Великого, судя по всему, предстоит подарить Риму нового императора. Асканий и Паладий, допущенные к свадебному столу стараниями трибуна Аэция, выступавшего распорядителем пира, были поражены обилием изысканных закусок и роскошью дворца, принадлежавшего, по слухам, покойному сенатору Пордаке. Этот Пордака, не имевший наследников, оставил все свое немалое богатство не императору Гонорию, как это делают все разумные люди, а его сестре Галле Плацидии, чем привел в изумление Римский Сенат. Тем не менее Гонорий это завещание утвердил и в отсутствие сестры взял под свое личное управление принадлежавшее ей имущество.
– И что же теперь будет? – скосил Асканий глаза на своего соседа.
– Теперь ты, надеюсь, понял, зачем Константину понадобились готы рекса Тудора? – отозвался вопросом на вопрос Паладий.
В отличие от своего друга Асканий стоиком не был. А потому задерживаться надолго в Медиолане, где назревали жуткие события, он не собирался. Асканий пришел в ужас, когда узнал от трибуна Аэция, что к Медиолану подошла армия готов численностью в десять тысяч человек. В город их, правда, не пустили, а штурмовать его они вроде бы не собирались.
– Помяни мое слово, Паладий, – шепнул другу Асканий, – в Медиолане готовится мятеж.
– Против кого? – удивился стоик.
– Против императора Гонория, – зло прошипел обеспокоенный куриал.
Паладий в ответ на пророчество старого друга только плечами пожал. Впрочем, глухота поклонника Сенеки имела под собой очень серьезную основу. Супруга Паладия матрона Стефания, женщина разумная и благочестивая, чем-то приглянулась Галле Плацидии, и та включила ее в свою свиту. В связи с этим перед куриалом города Арля замаячили блестящие перспективы. Трибун Аэций уже пообещал выхлопотать Паладию место в схоле нотариев при императоре Константине. Конечно, Аэций всего лишь мальчишка, но в могуществе его отца, сиятельного Сара, многие, в том числе и Асканий, уже имели возможность убедиться. Тем более что Плацидия обласкала не только Стефанию, но и ее родственника Бонифация. Этот беспутный юнец приехал в Арль, дабы навестить свою сестру. Свет еще не видел столь удачной поездки. Смазливый Бонифаций был в мгновение ока произведен в трибуны и определен в охранную схолу префекта Константина.
– А за какие заслуги, позвольте вас спросить?
Асканий не сразу заметил, что задал свой вопрос вслух. Паладий, с которым куриал по необходимости делил комнату во дворце сенатора Пордаки, удивленно покосился на соседа. Город Медиолан был переполнен гостями, и если бы не любезность того же Аэция, то Асканию и Паладию пришлось бы ночевать на улице. Комната, судя по всему, предназначалась для прислуги и особой роскошью не блистала. Тем не менее два далеко не молодых человека могли довольно сносно провести здесь ночь.
– Ты это о чем, светлейший Асканий?
Ответить куриал не успел. Со двора послышался шум. Причем этот шум все усиливался. Слышны были крики людей и ржание коней. Похоже, во дворец сенатора Пордаки явился гость очень высокого ранга, не побоявшийся потревожить в столь неурочный час покой новобрачных.
– Император Гонорий, – дуэтом догадались куриалы и мигом подхватились со своих мест.
В палаццо сенатора Пордаки было светло как днем. А двор был буквально забит вооруженными всадниками, судя по всему, гвардейцами охранной схолы. Асканий и Паладий, стоя у окна, с интересом наблюдали, как распахнулась дверца кареты и на каменные плиты ступила нога, обутая в красный сапог. Император Гонорий, судя по его поведению, был вне себя от гнева. И если бы не поддержка полноватого человека средних лет, подхватившего его под руку, непременно бы растянулся на мраморных ступеньках крыльца.
– Магистр двора сиятельный Олимпий, – сразу же опознал Паладий расторопного помощника императора.
– Почему меня не встречают?! – донесся до ушей куриалов визгливый голос Гонория.
Паладий и Асканий переглянулись и бросились к лестнице, ведущей на первый этаж. Им почему-то показалось, что свой вопрос разгневанный император обращает именно к ним. К счастью, они вовремя опамятовались и замерли именно в том месте, где и надлежало находиться скромным и благочестивым людям во время встречи высоких особ. То есть в самом углу атриума, в тени статуй, которыми сенатор Пордака, судя по всему, тайный язычник, украсил свой дворец.
Магистр Сар, успевший облачится в тогу, являл собой пример истинного римлянина, сурового и надменного. Гонорий, ожидавший, видимо, паники в стане врага, застыл в растерянности.
– Дукс Аквитании, высокородный Тудор, – представил своего единственного спутника магистр Сар. – Он и его люди обеспечивают безопасность императорской четы в Медиолане.
– Какой императорской четы? – ошарашенно переспросил Гонорий.
– Я имею в виду божественного Константина и сиятельную Галлу Плацидию. Сегодня утром епископ Амвросий обвенчал их в храме Святого Петра.
Гонорий оглянулся назад, где застыли в растерянности его чиновники. Судя по всему, император поторопился. На его месте Асканий не стал бы соваться в Медиолан со столь малой свитой. Но императорам вообще свойственно переоценивать свои силы и влияние на ход событий, и божественный Гонорий не был в этом ряду исключением. Олимпий сделал два шага вперед и что-то прошептал на ухо императору. Что именно он сказал Гонорию, куриалы не расслышали, но магистр Сар обладал более изощренным слухом. Во всяком случае, он не замедлил прояснить ситуацию:
– В городе находятся две тысячи клибонариев и четыре тысячи конных готов. Десять тысяч готских пехотинцев разбили лагерь под стенами Медиолана. Я думаю, этого вполне достаточно, чтобы обеспечить безопасность обоих императоров, как Гонория, так и Константина, а потому нет необходимости, сиятельный Олимпий, стягивать сюда дополнительные легионы.
Гонорий, надо отдать ему должное, быстро сообразил, чем грозит ему не к месту проявленное упрямство. В конце концов, он стал бы далеко не первым императором, отстраненным от власти в результате заговора. А магистр конницы Сар был не тем человеком, которого можно смутить громким окриком. Не говоря уже о новоявленном дуксе Тудоре и его готах. Эти с большим удовольствием отправили бы на тот свет и самого императора, и всю его свиту.
– Ну что же, – сказал божественный Гонорий с елейной улыбкой на устах, – я буду рад обнять не только сестру, но и своего обретенного брата и соправителя, божественного Константина. Магистр Сар и дукс Тудор проводят меня к нему.
Божественный Гонорий выдержал свою роль до конца и уже утром следующего дня при большом стечении народа объявил своим братом и соправителем мужа сиятельной Галлы Плацидии Константина. После чего благополучно убыл из гостеприимного Медиолана в сумрачную Ровену.
– Да здравствует император Константин! – рявкнули обрадованные медиоланцы, и куриалам Асканию и Паладию ничего другого не оставалось, как разделить их верноподданнический восторг.
Глава 4 Возвращение Матроны
Рекс Валия не оправдал надежд благородной римской матроны. Он не просто проиграл решающую битву князю Верену, но и пал в ней, сложив голову на чужой и в общем-то ненужной ему земле. Бог Тор слишком рано призвал своего избранника в небесную дружину, и тот не оставил на грешной земле потомства. Готы, уцелевшие в битве, ушли через Пиренеи в Аквитанию под крылышко дукса Тудора, а благородную Пульхерию они бросили, как ненужную ветошь, под ноги торжествующим победителям. Почти год Пульхерия служила подстилкой свевам князя Яромира, кочуя из одной телеги в другую. Беременность избавила ее от жалкой участи потаскухи, но не подарила свободы. Каким-то чудом ей удалось пристроиться в прачки к рексу Яромиру и обрести наконец свой угол в его обширном дворце. Кому принадлежал этот дворец прежде, Пульхерия не знала. Не знала она и название города, в который забросила ее судьба. Слышала только, что он находится в Галисии, бывшей провинции империи, где ныне всем распоряжались свевы. Со временем Пульхерия научилась понимать чужой язык и даже говорить на нем. Впрочем, большой радости это ей не принесло. Жены варваров презирали римскую матрону, не удостаивая ее разговором, а сами свевы если и окликали голоногую прачку, то только затем, чтобы помять в уголке. Пульхерии казалось, что бог отвернулся от нее и что ей до конца дней придется влачить жалкую участь рабыни, но она ошиблась в своих мрачных предположениях. Судьба вдруг улыбнулась ей толстыми губами князя Верена. Зачем он приехал в усадьбу князя Яромира, затурканная прачка так и не поняла. Но это именно он приказал вытащить ее за ноги из-под телеги, где она ублажала очередного ухажера. Гусирексу было уже далеко за пятьдесят, его иссеченное морщинами и шрамами лицо внушало страх. К тому же он хромал, что еще более увеличивало его сходство с демоном. Но более всего поразили Пульхерию его глаза, строгие и властные, от которых нельзя было скрыться.
– Ты римлянка? – спросил он у Пульхерии. – И у тебя есть сын?
– Да, – отозвалась матрона, и этот ответ круто изменил ее судьбу.
Гусирекс то ли выкупил Пульхерию, то ли просто прихватил ее с собой, никого не спрашивая. Но, так или иначе, она вдруг превратилась из рабыни в знатную даму. Сначала Пульхерия полагала, что могущественный князь Верен взял ее в наложницы, и уже готова была отдаться ему со всем пылом благородной души. Однако вскоре выяснилось, что Гусирекс остался равнодушным к ее истрепанной под телегами красоте. Пульхерию отправили в глухое место, огороженное высокой стеной, где она впервые услышала имя богини Лады. В этой крепости не было мужчин, ее охраняли женщины, облаченные в доспехи. Крепость была невелика и очень похожа на христианские монастыри, разбросанные вокруг Рима. Не исключено, что до прихода вандалов здесь жили монашки, но им пришлось уступить свою обитель непрошеным гостьям. Поначалу Пульхерия испугалась, что коварный Гусирекс заточил ее в этих стенах на всю оставшуюся жизнь. Однако ведунья Милорада, главная жрица языческого храма, очень быстро развеяла все ее страхи и сомнения. Милорада была рослой, красивой женщиной примерно одних с Пульхерией лет, русоволосой, с голубыми властными глазами, очень, к слову, похожими на глаза князя Верена.
– Богине Ладе было угодно видеть тебя в этих стенах, – торжественно произнесла Милорада. – Готова ли ты служить ей?
– Готова, – не задумываясь произнесла Пульхерия.
– В таком случае оставайся с нами, сестра. Ведунья Любава проводит тебя.
Именно от Любавы, стройной полногрудой девушки лет семнадцати, Пульхерия узнала, что Милорада – родная дочь Гусирекса. И что храм Лады возник на чужой вандалам земле не без участия князя Верена.
– Я должна отречься от Христа? – испуганно спросила у Любавы Пульхерия.
– Нет, – удивленно покосилась на нее молодая ведунья. – Христос – ярман, и если ведунья Лады пожелает, она вправе следовать его заветам. Но служить она должна Великой Матери всех богов.
– А что будет с моим сыном?
– Мальчики могут оставаться в храме Лады до пяти лет. Думаю, ты покинешь нас значительно раньше. Ибо тебе уготована великая стезя, если ты, конечно, сумеешь пройти все положенные испытания.
Испытаний Пульхерия не боялась. За последний год она пережила столько, что любой другой женщине хватило бы на долгую жизнь. Пульхерии выделили большую комнату, обставленную с претензией на роскошь, и двух служанок, наверное местных уроженок. Во всяком случае, языка варваров они не понимали, зато неплохо говорили на латыни.
– Ведуньи Лады могут спать на голой земле, – сказала Любава, – но зачем осложнять себе жизнь, когда в этом нет никакой необходимости. Как зовут твоего малыша?
– Пока никак, – слегка смутилась Пульхерия.
– Это к лучшему, – улыбнулась Любава. – Возможно, богиня Лада сама даст ему имя, и с этого мгновения и до самой смерти он будет находиться под ее покровительством. Это великая честь, Пульхерия, оказываемая только сыновьям вождей.
Пульхерии и раньше приходилось участвовать в обрядах и мистериях в честь языческих богов, правда, это были готские боги. Но культ Лады сильно отличался от культов Одина и Тора, это она поняла почти сразу, но не спешила высказывать свои мысли по этому поводу вслух. Ведунья Милорада оценила сдержанность Пульхерии:
– Я знаю все о твоей прошлой жизни, матрона. Но познать прошлое способны многие, а вот увидеть будущее могут только избранные. Ты хотела бы знать, какая судьба ждет твоего сына?
– Да, – твердо сказала Пульхерия, переборов сомнения и страхи.
В обряде прорицания будущего она не участвовала. Ее статус был еще недостаточно высок, чтобы общаться с богиней. А о том, что ей надлежало знать, Пульхерии рассказала сама ведунья Милорада:
– Имя этого мальчика Ратмир, и отныне он не только твой сын, но и сын богини. Ратмира ждет великая судьба. Она вознесет его выше князей и императоров. Так решила богиня Лада, и никто не сможет оспорить ее приговор, ни люди, ни боги.
Пульхерия была потрясена. Жрецы как римских, так и готских богов предсказывали ей, что она родит императора. И называли имена великих вождей, которые станут отцом ребенка. А теперь выходит, что все они ошибались в толковании воли богов. Не от вождя она родила своего сына, а от простолюдина. И зачала она его не во время мистерии, под сенью столетних дубов, а в грязной канаве под улюлюканье многочисленных зрителей, ждущих своей очереди.
– Значит, так было угодно богине, – сказала Милорада, пристально глядя Пульхерии в глаза. – Великое рождается не только в пурпуре, но и в грязи. И боги не видят между ними большой разницы.
За два года, проведенных за стенами храма Лады, Пульхерия познала многое. Она прошла все испытания, к которым понуждала ее богиня, и обрела знания, доступные лишь избранным. Наградой за терпение для римской матроны стали знаки, оставленные по воле Лады на ее теле, и золотой перстень ведуньи высокого ранга, на котором искусной рукой была изображена прекрасная птица лебедь, символизирующая богиню.
– Я горд, что не ошибся в тебе, лада Пульхерия, – сказал князь Верен, когда облаченная в роскошные одежды матрона предстала перед ним. – Тебя приветствую не только я, но и весь круг Кия, к которому ты отныне принадлежишь.
У Гусирекса были на римскую матрону свои виды. Пульхерия поняла это давно и не очень удивилась, когда всесильный князь вандалов объявил ей, что она отправляется в Арль. Старый Верен не любил больших городов. Не исключено также, что он опасался наемных убийц. Во всяком случае, своей резиденцией он избрал горную крепость, оставив равнину на попечение своих сыновей. Быт в этой крепости отличался исключительной простотой, но отсутствие комфорта мало беспокоило Гусирекса. Этот человек упорно шел к цели, поставленной ему богами, и не собирался сворачивать с избранного пути.
– А почему именно в Арль? – спросила Пульхерия, рискуя вызвать гнев Верена.
Но, видимо, статус лады давал ей право на подобные вопросы, поскольку Гусирекс в ответ на сомнение, высказанное ею, даже глазом не моргнул:
– В Арле находится ставка префекта Галлии сиятельного Сара, ты ведь знакома с ним, лада?
– Этот человек мне многим обязан.
– Вот видишь, как все удачно складывается и для тебя и для меня, – усмехнулся Верен. – Ты скажешь Сару, что Ратмир – сын князя Яромира, наложницей которого ты была.
– А почему я покинула Яромира?
– Потому что Ратмиру грозила гибель от рук людей, не желавших, чтобы вождем свевов в будущем стал сын римлянки.
– И Сар мне поверит? – засомневалась Пульхерия.
– Поверит, когда увидит твой обоз.
– Какой обоз?
– Князь Яромир человек щедрый. – Лицо Гусирекса расплылось в улыбке. – Он не мог прогнать своего сына, пусть и рожденного от римлянки, голым и босым. Золота, которым он одарил вас перед расставанием, хватит и тебе, и Ратмиру на долгую счастливую жизнь.
– А что я должна делать в Риме?
– Не в Риме, а в Медиолане, – поправил Пульхерию князь Верен. – Ты должна завоевать доверие Галлы Плацидии и сделать все возможное и невозможное, чтобы ее сын Валентиниан стал императором Рима после смерти Гонория. Это пока все, лада. О дальнейшем тебе сообщат.
Сар был удивлен, увидев у ворот своей роскошной загородной виллы обоз в полсотни телег. Но еще больше его поразило, что хозяйкой этого обоза оказалась благородная Пульхерия, жена, а точнее, вдова недавно скончавшегося патрикия Аттала. По слухам, принесенными из Испании отступившими готами, Пульхерия погибла вместе с рексом Валией в битве с вандалами, разразившейся четыре года назад. Эта неудачная битва положила конец войне, которую римляне и готы вели против Гусирекса. Многие, в их числе и сам Сар, полагали, что Испания потеряна для империи надолго, если не навсегда. Но тем интереснее было услышать последние новости из вандальского стана, можно сказать, из первых рук.
– Обоз доверху набит золотом и серебром, – успел шепнуть отцу Аэций, распоряжавшийся во дворе.
Сар был потрясен. Он ожидал увидеть сломленную невзгодами женщину, а перед ним сидела богатая и довольная собой красавица с трехлетним ребенком на руках. Мальчика звали Ратмиром. Как сообщила удивленному префекту Пульхерия, Ратмир был сыном рекса свевов Яромира. Не скрыла она от старого знакомого и причину, заставившую ее покинуть Испанию и вернуться в Рим. Причину, в общем-то, очевидную, ибо конкуренты в борьбе за власть не нужны никому. Даже божественному Гонорию, не говоря уже о сыновьях варвара Яромира. Последняя фраза почти случайно сорвалась с языка Сара, но гостью она заинтересовала.
– Я слышала, что божественный Константин умер три года назад.
– Увы, – развел руками префект. – Счастье сиятельной Плацидии было непродолжительным. И все же она успела родить от Константина сына и дочь.
После смерти Константина положение Сара сильно пошатнулось. Он удержался в префектах Галлии только потому, что в окружении Гонория не нашлось человека, способного управлять этой во всех отношениях непростой провинцией. А Сар не только подавил восстание богоудов в Америке, но и сумел наладить отношения с франками, которые в последние годы перестали терзать набегами возрождающуюся к жизни империю. К сожалению, врагов у Сара было больше, чем друзей, и они вряд ли оставят богатого и удачливого патрикия в покое. Даже Галла Плацидия, всем вроде бы обязанная Сару, в последнее время косо посматривала на него, во всем потакая своему любовнику Бонифацию. Тому самому Бонифацию, которого Сар, можно сказать, собственной рукой загнал на ложе распутной Плацидии. А теперь этот обнаглевший юнец переметнулся на сторону Иовия и Олимпия и вместе с ними строит козни против своего благодетеля.
Трудно сказать, почему Сар так разоткровенничался с Пульхерией, но спохватился он только после того, как излил перед ней все свои печали. Префект никогда не был болтуном, наоборот, многие считали его скрытным человеком. Но, видимо, даже у самых стойких людей бывают минуты слабости.
– Если ты поможешь мне, сиятельный Сар, то я в долгу не останусь, – мягко улыбнулась Пульхерия. – Душу женщины может разгадать только женщина, а я давно и хорошо знаю Галлу Плацидию.
Пульхерия была матроной взбалмошной, но далеко не глупой. К тому же за годы, проведенные среди варваров, она набралась опыта, который можно было считать бесценным.
– Это правда, сиятельный Сар, – отозвалась Пульхерия на невысказанные мысли префекта. – Я умею очаровывать мужчин и смирять гордыню женщин.
– Уж не хочешь ли ты, матрона, испытать свое искусство на мне? – ласково улыбнулся гостье хозяин, оглядывая ее тело, слегка располневшее, но не потерявшее притягательности для мужского глаза.
– Только в том случае, если ты, сиятельный Сар, сам пожелаешь этого.
Префект Италии Иовий прихворнул в последние дни. Сказывался, видимо, возраст. К тому же он с трудом переносил влажный климат Ровены. Императору давно уже следовало перебраться в Рим или Медиолан, но Гонорий почему-то медлил, подвергая риску не только свою жизнь, но и здоровье высших сановников. Иовий возлежал у камина и рассеянно слушал доклад нотария Авита, только что вернувшегося из Медиолана. Светлейший Авит был человеком невысокого роста, пронырливым и далеко не глупым. По внешнему виду он напоминал мышонка, что многих вводило в заблуждение на его счет. Ибо «мышонок» обладал твердым характером и при удобном случае мог укусить пребольно.
– Какая Пульхерия? – вскинул Иовий удивленные глаза на Авита.
– Та самая, – улыбнулся нотарий. – Вдова покойного Аттала.
– И что императрица?
– Сиятельная Плацидия приняла Пульхерию как родную сестру.
– А куда смотрел комит Бонифаций? – вспылил Иовий.
– Высокородный Бонифаций бурно протестовал, – вздохнул Авит. – И возможно, в силу этой причины с ним приключился конфуз. Он не сумел в нужный момент откликнуться на зов Плацидии. Увы.
– Это ты о чем, Авит?
– О мужской силе, сиятельный Иовий. Высокородный Бонифаций считает, что на него напустили порчу. И что сделала это именно Пульхерия, которую давно уже подозревают в связях с нечистой силой.
– Как все не вовремя, – с досадой крякнул префект.
Со смертью епископа Амвросия империя потеряла великого мужа, непримиримого борца с ересью и язычеством, умевшего где добрым словом, а где и окриком наставлять людей на путь добродетели. Амвросия Медиоланского побаивались многие, включая Галлу Плацидию и божественного Гонория. Будь жив епископ, он никогда бы не позволил Пульхерии обосноваться в свите императрицы. Объединив усилия, две эти женщины могут попортить много крови не только Иовию, но и Гонорию.
– Ты виделся с магистром двора? – строго глянул на улыбающегося нотария префект.
– Сиятельный Олимпий обещал навестить тебя еще до полудня.
– И где же он?! – воскликнул Иовий.
– Только что покинул карету, – сказал Авит, выглядывая в окно.
Олимпию совсем недавно перевалило за сорок, а выглядел он едва ли не старше пятидесятисемилетнего Иовия. Все-таки распутная жизнь и неумеренное питие, не говоря уже об обжорстве, до добра не доводят. Немудрено, что разборчивый Гонорий потерял всякий интерес к своему давнему сердечному другу. А вслед за этим сошло на нет влияние Олимпия на дела империи, что не могло, конечно, не ослабить позиции партии Иовия.
– Император Гонорий наотрез отказался менять Сара на Литория, – огорчил старого друга и покровителя Олимпий.
Речь шла все о той же Галлии, будь она неладна. Патрикий Сар сидел там как заноза, и все попытки Иовия спихнуть сына Руфина с места заканчивались полным фиаско. Сар умел ладить с варварами и именно этим был ценен в глазах далеко не глупого императора. Гонорий, судя по всему, не забыл, чем обернулась для империи казнь Стилихона. Волна варваров, хлынувшая на Рим, едва не захлестнула с головой Вечный Город и самого Гонория. К тому же император не хотел ссориться с сестрой, к которой всегда питал добрые чувства.
– Про сестру и добрые чувства он сказал тебе сам? – строго спросил Иовий у магистра двора.
– Да, – удрученно кивнул Олимпий. – По моим сведениям, Гонорий недавно встречался с Белиндой, но о чем они говорили, я не знаю.
Лет десять назад именно Олимпий познакомил суеверного Гонория с этой пронырливой женщиной, выдававшей себя за жрицу Изиды. С тех пор утекло много воды в Тибре, и кому теперь служит эта даровитая авантюристка, можно было только догадываться.
– Я не исключаю, что ее подослал Сар, но, возможно, это сделала Плацидия, обеспокоенная слухами, идущими из Ровены.
Причины для беспокойства у сестры императора действительно были. Гонорий не торопился признавать своим наследником сына Константина и Галлы Плацидии, ссылаясь на младенческий возраст Валентиниана. Валентиниан действительно был еще мал, ему недавно исполнилось три года, а вот здоровье самого Гонория оставляло желать лучшего. И это обстоятельство тревожило высших чиновников империи. Смерть императора, не имеющего наследника, могла вызвать новую смуту. Если бы Галла Плацидия обладала более покладистым характером, то префект Иовий подыскал бы ей нового достойного мужа, но сестра императора, к слову дважды вдова, даже разговаривать не хотела о новом браке. Ибо отлично понимала, что новый муж, став соправителем Гонория, отодвинет в ее в сторону и лишит тем самым возможности влиять на жизнь империи.
– Гонорий собирается в Медиолан, дабы разрешить все разногласия, возникшие в последнее время между ним и Галлой Плацидией.
Похоже, у Олимпия все новости сегодня скверные. Префект Иовий залпом осушил кубок вина, поднесенный рабом, и злыми глазами уставился на своих гостей. Если с нотария Авита спрос был невелик, в силу малого чина и относительно молодого возраста, то Олимпий с Литорием могли бы вести себя поумнее и порасторопнее.
– Что же я могу сделать, если император не слушает моих советов? – развел руками Олимпий.
– Не исключено, магистр, что твои советы просто глупы, но, возможно, ты просто вкладываешь их не в те уста.
Олимпий уже собрался обидеться на отповедь Иовия, но в последний момент передумал:
– А в чьи уста я должен их вкладывать?
– Об этом тебе следовало бы подумать заранее, Олимпий, – усмехнулся Иовий. – Божественный Гонорий затосковал в одиночестве, вот его и потянуло к сестре. Нужно найти человека, который развлекал бы императора по ночам.
– Гонорий человек привередливый… – начал было Олимпий, но тут же умолк под тяжелым взглядом Иовия.
– Тебе придется очень постараться, магистр. В противном случае вместе с Галлой Плацидией восторжествует Сар. Чем обернется возвышение сына Руфина для нас и наших сторонников, тебе, надеюсь, объяснять не надо.
Олимпий отлично понимал, с каким опасным человеком они имеют дело. Префект Сар уже однажды обвел вокруг пальца всех своих противников, включая самого Гонория, подсунув ему в соправители Константина. Причем навязал он его императору едва ли не силой. Наглости патрикию Сару не занимать. Этот человек вполне способен вновь продиктовать условия Гонорию в Медиолане, и трусоватый император их примет на горе своих сторонников и доброжелателей.
– Кажется, у меня есть подходящий кандидат в наперсники императора, – сказал нотарий Авит.
– Имя и возраст? – резко повернулся Иовий.
– Его зовут Иоанном. Лет двадцати. Смазливый. Неглупый. Всегда готов угодить влиятельному человеку.
– Покажи нам его, – нахмурился Иовий, – а потом мы решим, следует ли его представлять Гонорию.
Пульхерия узнала о скором приезде Гонория в Медиолан от старой своей знакомой Белинды. Белинда, на редкость красивая и очень неглупая женщина, имела немалое влияние на Галлу Плацидию, поверявшую ей все свои тайны. Сама Пульхерия похвастаться доверием Плацидии пока что не могла. Хорошо еще, что вдова самозванца Аттала была допущена в ближний круг вдовой императрицы, несмотря на протесты Бонифация. Впрочем, укротить этого самовлюбленного молодого человека и заставить его плясать под свою дудку Пульхерии не составило труда. Бонифаций, потерявший внезапно мужскую силу, составлявшую главное его достоинство, во всяком случае в глазах Плацидии, метнулся было за помощью к знахаркам и магам, но, увы, утраченного не обрел. После чего ему пришлось смирить гордыню и идти на поклон к той самой женщине, которую он так неосторожно обидел. Пульхерия проявила великодушие, но предупредила комита Бонифация, что отныне его мужская сила будет напрямую зависеть от степени его послушания.
– Послушания кому? – спросил хриплым голосом молодой комит, с ужасом глядя на дымящиеся чаши, коими была обставлена комната.
– Мне, Бонифаций. В обмен на силу я возьму в залог твою душу. И отныне ты будешь служить мне как раб, слепо, не рассуждая.
– А если я не соглашусь?
– Это твое право, комит. Но в этом случае ты больше никогда не взойдешь на ложе с женщиной.
– Ведьма! – с ненавистью просипел Бонифаций.
– Ведунья, – спокойно поправила его Пульхерия и чуть повела плечами, избавляясь от одежды. – Так мы будем вершить обряд, высокородный Бонифаций?
– Да, – со стоном выдохнул комит, опускаясь на колени.
Сиятельная Плацидия была приятно удивлена старательностью своего любовника, не только вернувшего утерянный пыл, но и значительно его приумножившего. Она не скрыла своего удовлетворения от Бонифация, и ее слова пролились бальзамом на не зарубцевавшиеся раны молодого комита. С этого мгновения он целиком доверился Пульхерии, осознав наконец, что ключи его счастья находятся в ее руках. Именно от Бонифация Пульхерия узнала о намерениях Плацидии в отношении непостоянного брата последней.
– Она что же, намерена вступить с ним в брак? – удивилась Пульхерия.
– Это не совсем брак, – смутился Бонифаций. – Он никогда не будет признан христианской Церковью. Но Белинда полагает, что союз, осененный Осирисом и Изидой, станет крепче всех иных уз. Кроме того, Гонорий далеко не первый император, вступающий в подобные сношения со своей сестрой. Взять того же Калигулу…
– Белинда – не жрица, – строго сказала Пульхерия, – она шарлатанка. Этот союз не может быть угоден богам.
– Ты не будешь возражать, если я передам твое мнение Плацидии? – спросил Бонифаций.
– Нет, – усмехнулась Пульхерия, – но вряд ли она прислушается к моим словам.
Осирис с Изидой здесь были совершенно ни при чем. Сорокалетняя Плацидия очень хорошо понимала, что ее влияние на брата убывает с каждым днем. И спешила воспользоваться моментом, дабы укрепить свое положение в империи и добиться от Гонория гарантий для своего сына Валентиниана. Но, кажется, в своем стремлении преуспеть в этой жизни она не учла одного немаловажного обстоятельства: Гонорий далеко не молод и сильно потрепан жизнью, а потому ему может не хватить сил для этого самого сомнительного в своей жизни шага.
Божественный Гонорий остановился в доме своей сестры. Дворец, построенный сенатором Пордакой на удивление всему Медиолану, был настолько велик, что без труда вместил и самого императора, и его многочисленную свиту. Встреча брата и сестры была трогательной и нежной, но почему-то вызвала беспокойство епископа Антонина, совсем недавно заменившего умершего Амвросия в пастырском служении. А между тем Плацидия всего лишь поцеловала в уста своего горячо любимого брата. Поцелуй этот вогнал в краску не только епископа Антонина, человека благочестивого и набожного, но и префекта Иовия, редкостного циника и сомнительного христианина. Правда, епископ порозовел от смущения, а Иовий побагровел от ярости. Тем не менее ни тот ни другой не посмели облечь в слова обуревавшие их чувства.
Плацидия не пожалела ни средств, ни усилий, дабы утолить аппетит брата, проделавшего немалый путь, чтобы повидаться с сестрою. Стол, накрытый ею для гостей, поражал изысканностью сервировки и обилием редких блюд. Пульхерия, не видевшая божественного Гонория более десяти лет, пришла к выводу, что время слишком уж жестоко отыгралось на императоре. Гонорий никогда не отличался красотой, и это еще мягко сказано, но в юные годы фигура у него была почти безупречной. А сейчас за столом сидел тучный мужчина с одутловатым лицом и с почти облысевшей головою. А ведь Гонорию не исполнилось еще и сорока. Это надо же было так истрепать себя излишествами, чтобы в годы расцвета выглядеть сущей развалиной. Рядом с постаревшим братом Плацидия смотрелась хоть и зрелой, но все же красивой и притягательной женщиной. Это отметили все присутствующие, как доброжелатели Плацидии, так и ее непримиримые враги. Гонорий быстро опьянел от крепкого вина и сердечного приема. Вольности, которые он позволял себе в отношении сестры, многим показались предосудительными. Император без конца целовал Плацидию в уста и бесцеремонно шарил руками по ее телу. Своим поведением Гонорий смутил всех присутствовавших на торжественном приеме, за исключением своей сестры. Галла Плацидия на все шалости брата отвечала доброжелательной улыбкой.
– Плацидия в ужасе, – сообщил Пульхерии сразу же после торжественного приема взволнованный Бонифаций.
– Почему?
– У Гонория появился новый сердечный друг, – зачастил комит. – Это тот смазливый юнец, сидевший слева от императора. Гонорий не расстается с ним ни днем ни ночью. Зовут этого негодяя Иоанном. Нотарий Авит рассказал мне под большим секретом, что император собирается объявить Иоанна своим внебрачным сыном и соправителем.
– Но это же безумие! – возмутилась Пульхерия.
– А кто тебе сказал матрона, что Гонорий находится в здравом уме? – криво усмехнулся Бонифаций, явно не одобрявший поведение своей любовницы.
Вряд ли молодой комит, которому недавно исполнилось двадцать пять лет, был влюблен в сорокалетнюю Плацидию. Но, прожив с ней бок о бок пять лет, Бонифаций не мог не привязаться к этой умной, расчетливой и еще довольно красивой женщине. Появление неожиданного соперника он воспринял болезненно и теперь докучал Пульхерии просьбами о порче.
– Ты в своем уме, комит? – рассердилась матрона. – Напустить порчу на божественного Гонория – значит подписать и себе, и тебе смертный приговор. Никогда больше не упоминай об этом.
Пульхерия не собиралась вмешиваться в отношения Плацидии с Гонорием по одной простой причине: ей было выгодно довести это срамное во всех отношениях дело до логической развязки. Опытной женщине и жрице, познавшей многих мужей, не составило труда определить, что силы Гонория на исходе. Точнее, их нет совсем. И никакой Осирис не поможет человеку, которого лишь условно можно назвать мужчиной, овладеть женщиной, находящейся в самом соку. А фиаско Гонория неизбежно приведет к падению Белинды. Эта мошенница не на шутку раздражала Пульхерию, мешая занять место рядом с Плацидией, принадлежавшее ей по праву. Маленький Валентиниан скоро станет императором, но не милостью Изиды, а волею Лады, точнее, усилиями одной из ее жриц.
Глава 5 Бегство
Божественный Гонорий столь стремительно покинул палаццо своей сестры, что поверг в изумление не только свою свиту, но и медиоланцев, пристально следивших за его перемещениями. И только узкий круг особ, посвященных в семейную жизнь императора, либо знал, либо догадывался, что же произошло нынешней ночью в здании, построенном сенатором Пордакой исключительно для мирских утех. Этому роскошному дворцу, украшенному множеством изображений языческих богов, как скульптурных, так и живописных, не суждено было стать храмом. Об этом Пульхерии во всех подробностях рассказал активный участник незадавшийся мистерии комит Бонифаций. Сам он блестяще выполнил возложенную на него миссию. То есть, изображая рогатого Осириса, покрыл корову Изиду, в роли которой выступала мошенница Белинда. К сожалению, Гонорий оплошал. Совокупление божественной пары не только не распалило его, но, скорее, вогнало в оторопь. И на старания своей партнерши он смог ответить только мышиным писком. В довершение всех бед сверкнула молния. И хотя грозы в летнюю пору не редкость, Гонорий счел это опасным предзнаменованием и сбежал от расстроенной Плацидии в полном смятении чувств.
– А что стало с Белиндой? – спокойно спросила Пульхерия.
– Она умерла, – прошептал побелевшими губами Бонифаций. – Неужели это гнев Господень?
– Скорее – предосторожность владык, – усмехнулась Пульхерия. – Тебя тоже убьют, Бонифаций, если ты останешься в этом доме.
– Но я же ни в чем не виноват! – возмутился молодой комит.
– Зато ты много знаешь, – строго сказала Пульхерия. – Беги к магистру Сару и проси у него защиты.
– Но неужели Плацидия способна убить человека, преданного ей душой и телом? – ужаснулся наивный Бонифаций.
– Беги, юнец, – прикрикнула на него Пульхерия. – Иначе я не дам медяка за твою жизнь.
Пульхерия была уверена, что смертью Белинды дело не ограничится. Будут устранены все люди, так или иначе причастные к организации мистерии. Плацидия и Гонорий слишком предусмотрительные люди, чтобы оставлять в живых свидетелей своей несостоявшейся страсти. А потом они попытаются устранить друг друга. Ибо двоим на этой земле им уже тесно. В этой смертельной борьбе брата и сестры шансов уцелеть у Гонория гораздо больше, чем у Плацидии.
– Где остановился твой знакомый, нотарий Авит? – спросила Пульхерия у бледного от ужаса Бонифация.
– У нотария Паладия.
– Проводи меня к нему.
Паладий был мужем подруги юности Пульхерии, благородной Стефании. Последняя входила в свиту Плацидии, но угождала не столько ей, сколько любовнику Аэцию, не забывая при этом о продвижении по служебной лестнице своего мужа. И, надо признать, бывший куриал преуспел на новом поприще гораздо больше, чем на старом, если судить по роскошному палаццо, которое он построил в Медиолане.
Паладий встретил комита Бонифация и благородную Пульхерию настороженно, чтобы не сказать враждебно. Видимо, нотарий, до сего времени честно служивший сначала императору Константину, потом его вдове Плацидии, узнал от нотария Авита нечто такое, что повергло его в смятение. Хорошо еще, что у него хватило выдержки не гнать гостей от порога, а принять их с достоинством римского стоика. Впрочем, Пульхерию в данную минуту интересовал не перетрусивший хозяин, а Авит, сохранявший полное самообладание. Это именно он, исправляя оплошность хозяина, предложил Пульхерии сесть. Впрочем, дальше атриума гостей не пустили, и, надо полагать, на это у хозяина были веские причины.
– Я так понимаю, светлейший Авит, что участь Галлы Плацидии уже решена? – спросила в лоб Пульхерия, пристально глядя в глаза молодого нотария.
Паладий растерянно ахнул и стряхнул с благородного римского лба проступившие капли пота. Авит смутился, что с ним случалось крайне редко.
– Я не берусь судить о замыслах божественного Гонория, – увильнул от прямого ответа нотарий.
– Зато ты знаешь, о чем думают Иовий, Олимпий и Литорий, – спокойно произнесла Пульхерия. – Ты можешь мне сказать, когда это случится?
– Нет, – глухо проговорил Авит.
Пульхерия сознательно поставила молодого нотария перед выбором, трудным для любого человека, называющего себя христианином. Убийство Плацидии и ее детей действительно готовилось, но заговорщики побаивались непредсказуемого Гонория, который мог сказать «да», а потом раскаяться в содеянном и жестоко расправиться с людьми, толкнувшими его на преступление. И в этом случае заговорщикам придется устранять уже и Гонория, что разом превратит их в узурпаторов власти. Авит был слишком умным человеком, чтобы этого не понимать. Заговор засасывал его в кровавое болото, из которого не удастся выбраться никому.
– Ни один волос не упадет с головы Галлы Плацидии, пока жив префект Сар, – глухо проговорил Авит. – Но ее вышлют из Медиолана в ближайшую к городу усадьбу. Сиятельную Плацидию собираются обвинить в ереси и потворстве самым отвратительным языческим культам. И как только сиятельный Сар будет убит, настанет и ее черед.
– К Сару уже посланы убийцы?
– Да. Неделю назад.
– Кто они?
– Речь шла о некоем Фавсте, который был когда-то клиентом Олимпия, потом служил твоему мужу Атталу и наконец переметнулся на сторону Сара. Ему обещаны большие деньги за голову префекта, и, думаю, он не промахнется.
– Комит Бонифаций, – обернулась Пульхерия к своему спутнику. – Если тебе не удастся спасти Сара, то передай его сыну Аэцию, чтобы вел все имеющиеся у него под рукой силы к Медиолану.
– Но меня не выпустят за ворота, – запаниковал Бонифаций. – Меня убьют сразу же, как я высуну отсюда нос.
– Это правда, – кивнул Авит. – Гонорий уже отдал приказ убить комита. Это было первое его распоряжение по возвращении в императорский дворец. Я удивлен, что высокородный Бонифаций еще жив.
Теперь уже заволновался и Паладий. Шутка сказать, едва ли не главный заговорщик, уже приговоренный к смерти божественным Гонорием, находится в его доме. На побелевшем лице стоика страх был написан такими яркими красками, что не заметить его смог бы только слепой. Но вслед за страхом на том же лице стала проступать и решимость. Паладий уже созрел для того, чтобы схватить бунтовщика и выдать его властям.
– Не делай глупости, – остерег его Авит. – Если Бонифаций будет схвачен в твоем доме, то тебя объявят заговорщиком и врагом императора. Комит ведь доводится братом твоей жене.
– А что же мне делать? – в ужасе схватился за седую голову светлейший Паладий.
Выход из создавшейся ситуации предложила Пульхерия. Высокородный Бонифаций счел его оскорбительным для своего достоинства, но под давлением обстоятельств вынужден был признать, что иного выхода нет. Что же касается благородной Стефании, то она с большой охотой вызвалась помочь своему попавшему в беду брату. Причем она проявила при этом куда большую твердость, чем светлейший Паладий. Поклонник Сенеки в самый последний момент струсил и отказался сопровождать жену и ее «служанку» до городских ворот. К счастью, нотарий Авит вызвался заменить оробевшего родственника.
На выезде со двора карету, которую сопровождали шесть всадников во главе с нотарием Авитом, все-таки задержали. Светлейший Паладий, наблюдавший за досмотром из окна, едва не упал в обморок. Однако ни Стефания, ни ее служанка не вызвали у городских стражников ни малейшего подозрения, и карета спокойно покатила по мощенной камнем улице к южным воротам Медиолана.
– А что теперь делать мне? – растерянно спросил Паладий у властной гостьи.
– Ждать, – усмехнулась Пульхерия. – И надеяться.
Галла Плацидия в коварство своего брата Гонория не поверила и даже бросила в сторону благородной Пульхерии несколько злых фраз. Последняя никак не отреагировала на слова взбешенной императрицы и лишь кивнула на окно:
– Туррибий, собственной персоной.
Высокородный Туррибий, комит схолы тайных агентов божественного Гонория, уже поднимался по мраморным ступенькам дворца. Туррибий был человеком далеко еще не старым, любезным в обхождении, но не пользовавшимся успехом у женского пола. Впрочем, последнее обстоятельство его нисколько не смущало и уж тем более не огорчало, ибо Туррибий обладал философским складом ума и определенными наклонностями, избавлявшими его от необходимости искать расположения женщин.
– Увы, матрона, – развел руками комит. – Я огорчен даже больше, чем ты, но приказ божественного Гонория не оставляет лазейки ни мне, ни тебе.
Агенты Туррибия уже рассыпались по дворцу, а сам он остановился напротив мраморной статуи и стал с интересом ее рассматривать.
– Это ведь Меркурий? – спросил комит у растерявшейся Галлы Плацидии. – Епископ Антонин был страшно огорчен, увидев в твоем дворце такое количество языческих идолов. Ты нарушаешь эдикт, матрона, и я вынужден с прискорбием это констатировать. Божественный Гонорий распорядился очистить твой дом от скверны, сиятельная Плацидия. Статуи будут разбиты, а похабные лики замазаны краской.
– А что будет со мной и детьми? – нахмурилась Плацидия.
– Тебе придется отправиться в загородную усадьбу, матрона, под охраной моих людей.
– Меня заключают под стражу?
– Пока нет, – вздохнул Туррибий. – Божественный Гонорий сам решил возглавить расследование, дабы не допустить несправедливости по отношению к сестре. Тебя обвиняют в ереси, матрона, и епископ Антонин уже согласился, что основания для подобных подозрений есть. В частности, он назвал имя некой Белинды, называющей себя жрицей Изиды. Я могу ее увидеть, сиятельная Плацидия?
– Белинда умерла, – прошипела Плацидия, с ненавистью глядя на Туррибия.
– Жаль, – вздохнул комит агентов, – а я как раз хотел выяснить у нее, как выглядели демоны, с которыми она предавалось блуду в Риме более десяти лет тому назад. Возможно, вы, матроны, согласитесь мне помочь?
Плацидия бросила на Пульхерию вопросительный взгляд, но та в ответ лишь пожала плечами. Божественный Гонорий готовил расправу над своей сестрой, но хотел придать ей видимость справедливого суда над еретичкой, погрязшей в блуде. И, уж конечно, христианская Церковь в лице епископа Антонина поддержит императора в столь благочестивом начинании. Ибо, несмотря на все запреты со стороны, как Церкви, так и государства, языческие культы продолжали процветать на землях империи, вводя в смущение нестойкие души. Похоже, Гонорий решил проводить свою сестру на тот свет с большой свитой из разоблаченных еретиков и поручил Туррибию подобрать для этой цели подходящих кандидатов.
– Боюсь, мы не сможем тебе помочь, комит, – отозвалась наконец на вопрос, повисший в воздухе, Пульхерия.
– Время терпит, а дыба ждет, – пошутил Туррибий. – Не смею вас больше задерживать, матроны. Агент Сильван проводит вас.
Перечить Туррибию было бессмысленно. Это очень быстро поняла не только Пульхерия, но и потрясенная Галла Плацидия, похоже не ждавшая от брата подобного коварства. Хотя женщине, столь много повидавшей на своем веку, должно быть известно, что от любви до ненависти всего один шаг.
Префект Иовий с любопытством наблюдал за Гонорием. Похоже, императора одолевали сомнения и мучила совесть. Чего доброго, этот никчемный и уже смертельно больной человек в последний момент пойдет на попятный и поломает игру, которую ведут за его спиной высшие сановники империи. Гонорий давно жаловался на недомогание, но, кажется, не придавал этому значения, а между тем болезнь уже вцепилась в его рыхлое тело мертвой хваткой. Лекари вынесли ему смертный приговор, но знали об этом немногие.
– Так ты говоришь, что сиятельный Сар мертв? – вперил император в Иовия припухшие глазки.
– В этом нет никаких сомнений, божественный Гонорий, – склонился в поклоне префект. – По слухам, его убили богоуды. Прикажешь провести расследование?
– Мы обязаны найти убийцу, Иовий, – решительно взмахнул рукой император. – И покарать его здесь, в Медиолане.
– Я уже отправил в Арль магистра Литория, думаю, он справится с твоим поручением, божественный Гонорий.
– А как идут дела у комита агентов Туррибия? – задал наконец давно ожидаемый вопрос император.
– Свидетели найдены, они готовы дать показания в суде. Епископ Антонин в ужасе. Он даже не предполагал, что римские матроны могут так низко пасть.
– Их допрашивали?
– Комит Туррибий не рискнул этого сделать без твоего приказа.
– В виновности Плацидии у меня нет сомнений, – задумчиво проговорил император, – но суд над ней может бросить тень и на меня. Я подумаю, Иовий.
– Возможно, я огорчу тебя, божественный Гонорий, но по Медиолану распространился слух, что на тебя напустили порчу.
– Порчу? – аж подпрыгнул в кресле император. – Не может быть?
– Твое недомогание беспокоит всех, божественный Гонорий, а лекари лишь разводят руками. Ты до сих пор не сделал никаких распоряжений, и многие в империи считают твоим наследником маленького Валентиниана, сына Плацидии.
– Так я могу умереть?! – в ужасе воскликнул потрясенный император.
– Все мы смертны, – развел руками Иовий. – Но твоя жизнь, божественный Гонорий, дороже мне, чем моя собственная.
Гонорий засмеялся, но этот смех слишком уж напоминал кудахтанье столь любимых им птиц, и он его резко оборвал. Глаза императора зло уставились на Иовия:
– Суда не будет, префект, но она должна умереть. От рук разбойников или богоудов, мне все равно.
– Будет странно, если разбойники нападут только на одну усадьбу, – покачал головой Иовий.
– Так пусть разграбят десяток или сотню… Важно, чтобы никто не вышел из этой виллы живым. Ты меня понял, Иовий? Никто.
Иовий молча поклонился божественному Гонорию, рухнувшему в кресло.
– Лекаря мне, – прохрипел император. – И побыстрее.
Префект Иовий выполнил долг человеколюбия и удалился скорым шагом из покоев обессилевшего императора. Лекари утверждали, что Гонорий проживет еще несколько месяцев, но они могли и ошибиться в своих прогнозах. Император мог умереть в одночасье, похоронив тем самым честолюбивые мечты Иовия.
– Гонорий подписал эдикт? – спросил у префекта магистр двора Олимпий, с испугом поглядывая на закрытую дверь.
– А твои лекари не ошиблись?
– У Гонория водянка, Иовий, в этом уже нет никаких сомнений. Он не протянет долго. Какое счастье, что Сар уже убит!
Иовию ничего другого не оставалось, как молча кивнуть. Конечно, они с Саром были врагами, но вряд ли Иовий пошел бы на крайние меры в отношении даровитого полководца, если бы не обстоятельства. Смерть Гонория и торжество Плацидии означало не просто отставку префекта Италии, но, скорее всего, изгнание, а то и смерть. Дочь Феодосия Великого унаследовала характер отца, который, по слухам, не прощал своих врагов. Олимпия ждала бы еще менее завидная судьба. Плацидия не раз грозила отправить этого развратника на плаху. И наверняка сдержала бы слово, данное самой себе.
– Император приказал устранить Плацидию и ее детей, – понизил голос почти до шепота Иовий. – Но сделать это надо так, чтобы даже тень подозрения не пала ни на него, ни на нас.
– А как же процесс? – растерялся Олимпий. – Епископ Антоний собрал доказательства вины как Плацидии, так и Пульхерии.
– Если он обнародует эти доказательства с амвона, то обыватели не слишком будут скорбеть о смерти сестры императора, – усмехнулся префект. – Где Фавст?
– За городом, в моей усадьбе.
– Тем лучше, – кивнул Иовий. – Пусть он ее разорит.
– То есть как разорит? – ахнул Олимпий.
– Дотла, – усмехнулся префект. – Не время торговаться, магистр. Ты пострадаешь не один, возможно, хоть это тебя утешит. Чья вилла находится рядом с твоей?
– Нотария Паладия.
– Достойный кандидат, – спокойно отозвался Иовий. – Проследи, чтобы этот дурак оказался в нужное время в нужном месте. Нам нужны жертвы, Олимпий.
– А если Фавст проболтается? Потом, когда-нибудь…
– Это уже забота комита Туррибия, он умеет закрывать рты ослушникам.
Достойный Фавст не был законченным болваном, а потому отлично понимал, кто и зачем его использует. Догадывался он и о том, чем для него лично может закончиться нынешний кровавый загул. Наниматели почти наверняка попытаются устранить его, как только он завершит грязную работу. Риск был велик, что и говорить. Но ведь и Фавст не вчера родился. Пока что воровская удача помогала Фавсту избегать ловушек, расставленных на его пути, так почему она должна изменить ему именно сейчас, когда огромный куш сам плывет в руки. Возраст Фавста приближался к пятидесяти, самое время уйти на покой, чтобы провести остаток дней если не в роскоши, то в достатке. В империи хватает укромных мест, где обеспеченный человек может чувствовать себя в относительной безопасности. Фавст уже успел сорвать ставку в затеянной крупными воротилами игре, устранив своего покровителя сиятельного Сара. Сделал он это не без изящества, свалив вину за смерть префекта Галлии на богоудов. Хотя богоуды ни сном ни духом не ведали, откуда прилетела стрела, пронзившая сердце одного из самых влиятельных чиновников империи. Зато это очень хорошо знал Фавст. Знал он и человека, пустившего стрелу. Сейчас этот человек стоял напротив главаря с открытым от изумления ртом.
– Ты собираешься разорить усадьбу Олимпия? – обрел наконец дар речи Савл.
– Мы вывезем из этой усадьбы все, что представляет хоть какую-то ценность, – спокойно продолжил Фавст. – Я уже договорился с дядюшкой Марком, он даст хорошую цену.
Фавст, Савл и еще добрая сотня головорезов вот уже почти десять дней отсыпалась в усадьбе сиятельного Олимпия, предоставившего бандитам, бежавшим из Галлии, возможность приятно провести время в обществе рабынь. И вот теперь Фавст собрался ограбить своего благодетеля. И какого благодетеля – магистра двора! Было от чего Савлу разводить руками и взывать к небесам.
– Другим это знать не обязательно, но тебе я скажу правду, Савл, – понизил голос почти до шепота Фавст. – Сегодня ночью мы ограбим не только Олимпия, но еще две усадьбы, находящиеся поблизости. Не пугайся. Это плата за работу, которую нам предстоит сделать завтрашней ночью. Мы устраним людей, мешающих божественному Гонорию и нашим покровителям наслаждаться жизнью.
– А потом эти покровители устранят нас.
– Этого нельзя исключать, – согласился с подельником Фавст. – Но нельзя взять хорошую добычу совсем без риска, и ты это знаешь не хуже меня. Время, чтобы скрыться, у нас будет, а все остальное зависит от быстроты наших ног.
Савл раздумывал недолго и уже через мгновение тряхнул густыми спутанными волосами:
– Согласен.
Савл был моложе Фавста почти на двадцать лет, но его опыту в воровских делах мог бы позавидовать любой отпетый головорез. К тому же он успел три года прослужить в клибонариях и умело владел не только луком, но и мечом. Савл и начал разорение виллы сиятельного Олимпия, сунув кинжал под ребра десятнику Сидонию, отвечавшему за охрану обширной усадьбы. Следом был посажен на копье управляющий Луций, дородный старик с внешностью римского патрикия. А всего от рук головорезов в усадьбе пало не менее двух десятков рабов. Остальных согнали в амбар и заперли там до лучших времен. Увы, лучшие времена для этих несчастных так и не наступили. Кто-то невзначай обронил факел, после чего в усадьбе начался пожар. И хотя все ценное из виллы уже успели вывезти, все равно ущерб получился изрядный. Обширная усадьба выгорела почти дотла. А более трех сотен рабов просто задохнулось в дыму.
Расторопный дядюшка Марк не подвел своего старого знакомца и встретил Фавста в оливковой роще на берегу Тибра, в трех милях от усадьбы Олимпия.
– Ого, – произнес старый сатир, оглядев сваленную в кучу добычу. – Ты всегда удивлял меня прытью, мой мальчик.
Марку уже стукнуло семьдесят лет, Фавста он знал еще зеленым юнцом, а потому мог себе позволить вольности по его адресу.
– Тридцать тысяч денариев, – назвал Марк свою цену.
– Бери, – великодушно махнул рукой Фавст. – Но помни: это только начало. Мне потребуется втрое большая сумма, чтобы расплатиться с людьми. Я не могу терять время. Завтра ночью ты должен ждать меня здесь же, на этом месте. И не вздумай опоздать, Марк.
Усадьба нотария Паладия располагалась всего лишь в одной миле от оливковой рощи, и конная ватажка никак не могла ее миновать. Не говоря уже о том, что Фавст получил прямое указание от Олимпия не только захватить усадьбу, но и уничтожить всех ее обитателей.
– А если они видели пожар и успели приготовиться к встрече? – оглянулся на зарево Савл.
– В любом случае добро они не успели вывезти, – усмехнулся Фавст. – Вперед, римляне, пусть трепещут наши враги!
– Ты бы еще «баррин» затянул, – хихикнул довольный Савл и втянул ноздрями воздух. – Руку даю на отсечение – они варят баранину.
– Зачем? – удивился Фавст.
Ответа не последовало: Савл прямо из седла прыгнул на изгородь и одним махом перелетел во двор. Ворота распахнулись, и конная ватажка в полном составе ворвалась в усадьбу. Из дома для прислуги послышались вопли, из конюшни донеслось ржание коней, но в самой вилле, расположенной на небольшой возвышенности, пока все было тихо. Фавст спрыгнул с седла и взбежал на крыльцо вслед за расторопным Савлом.
– Я же говорил – баранина! – радостно воскликнул Савл.
– А для кого? – спросил в полный голос Фавст, освещая факелом накрытый стол.
– Для меня, – прозвучал вдруг громом небесным голос со второго яруса.
– Аэций! – ахнул растерявшийся Савл и тут же рухнул лицом в блюдо с еще не остывшим мясом.
Фавст метнулся к двери, но, увы, путь отхода был уже перекрыт клибонариями покойного префекта Сара, которыми командовал его сын. Головорез, обреченный на заклание, никак не мог понять, каким образом Аэций и его люди оказались в усадьбе нотария Паладия. И лишь много времени спустя, когда его шайка была вырублена до последнего человека, он вспомнил о слухах, гулявших по Арлю, о близких отношениях благородной Стефании и высокородного комита Аэция. Какое нелепое и трагическое совпадение, причем не только для Фавста, но и для сиятельного Олимпия!
Комит Туррибий с удовлетворением отметил, что негодяй Фавст сдержал слово и спалил три усадьбы в окрестностях Медиолана. Туррибий не поленился и побывал на пепелище каждой из них. Зрелище было ужасающим, а паленым мясом пахло так, что у самоотверженного комита едва не начались рвотные спазмы, и он поспешил отъехать подальше от жуткого места.
Сиятельный Олимпий после доклада Туррибия пришел в ярость: он почему-то полагал, что головорезы Фавста не будут поджигать его усадьбу. Увы, Фавст следовал не букве, а духу договоренностей, а потому не стал церемониться даже со своим благодетелем.
– Убытки возместим, – махнул рукой в сторону расстроенного Олимпия Иовий. – Важно, чтобы Фавст не оплошал в следующую ночь. Ты должен его подстраховать, Туррибий.
– Я сделаю все, что в моих силах, – склонился перед префектом комит агентов. – Но, думаю, Фавст справится без моей помощи. Уж больно ловко этот подонок проворачивает свои дела.
– А что говорят о погромах в Медиолане? – спросил Иовий у приунывшего Олимпия.
– Город в панике, – ожил магистр двора. – Прошел слух, что несколько тысяч богоудов прорвались в Италию из Галлии и теперь бесчинствуют на наших землях. Иные поминают гуннов. Кое-кто кивает на готов. Делегация медиоланских куриалов просила божественного Гонория о помощи. Но я сказал, что император болен, а все необходимые меры принимаются.
– Пока все идет как мы задумывали, – подвел итог удачно прожитой ночи Иовий. – Будем ждать развязки, патрикии. Мы с вами сделали все, чтобы спасти империю в трудный для нее час. Но предстоит сделать еще немало, чтобы не выпустить бразды правления из рук. Я надеюсь на тебя, высокородный Туррибий.
Туррибий успел выспаться днем, а потому с наступлением ночи чувствовал себя свежим и бодрым, как никогда. Бояться комиту было нечего и некого. В богоудов, готов и гуннов, он, разумеется, не верил. Что не помешало ему, однако, прихватить с собой на ночную прогулку сотню своих агентов и три сотни клибонариев, выделенных сиятельным Иовием для славных дел.
Центенарий Климент, посвященный во все детали заговора, нервничал. Усадьба Галлы Плацидии, облитая лунным светом, была у наблюдателей как на ладони. Но пока там царили покой и благолепие, разве что изредка лаяли собаки, ошалевшие от ночной тишины.
– Быть может, следовало уменьшить охрану? – осторожно заметил Климент, кося настороженным взглядом на комита.
– По-твоему, пятнадцать городских стражников – это много? – криво усмехнулся Туррибий. – Не забывай, что речь идет о сестре императора.
– Но в усадьбе есть собственная охрана и рабы, которые, чего доброго, вздумают защищать Плацидию.
– А мы здесь на что? – рыкнул в ответ комит.
– Не хотелось бы мараться в крови, – вздохнул огорченный Климент.
Туррибий собрался уже обругать центенария последними словами, но тот вдруг предостерегающе поднял руку. Сомнений не было: ватажка Фавста приближалась к воротам. Действовали подонки столь стремительно, что удивили даже видавшего виды Туррибия. Чей-то дикий предсмертный крик резанул комита по ушам, а потом загомонили уже по всей усадьбе. Впрочем, крики продолжались недолго. Надо отдать должное головорезам Фавста: вопреки ожиданиям Климента, они очень быстро подавили сопротивление стражников и, судя по факелам, замелькавшим в окнах виллы, уже вовсю хозяйничали там. Телеги и коней грабители взяли у хозяев. Туррибий глазом моргнуть не успел, как обоз с награбленным добром покатил прочь от места трагедии в сопровождении сотни молчаливых всадников. Первой загорелась вилла, потом полыхнула конюшня, и через какое-то время огненный вихрь гулял уже по всей усадьбе. Вопреки обыкновению, Фавст не стал запирать рабов, и они сыпанули в разные стороны, спасаясь от набирающего силу огня.
– Пусть бегут, – остановил Туррибий заволновавшегося Климента. – Фавст свое дело сделал, а лишние трупы нам ни к чему.
– Мы что же, позволим головорезам уйти? – удивился центенарий.
– А деньги? – напомнил ему с усмешкой комит. – Или ты сам собираешься сбывать добро, награбленное у сестры императора? В четырех милях отсюда Фавста поджидает старый негодяй Марк с туго набитой мошной. Мы атакуем эту шайку, когда они получат денарии за свои неправедные труды.
Увы, расчет Туррибия оказался неверным. То ли Фавст почувствовал недоброе, то ли у него были свои осведомители в схоле агентов, но только на встречу с Марком он не явился. Старый выжига, а с ним вместе и Туррибий напрасно прождали обоз, утонувший во мраке. Впрочем, Туррибий и Климент, огорченные неудачей, все-таки вытрясли из Марка все наличные деньги, но убивать его не стали – уж очень ценный во всех отношениях был человек.
– Это же грабеж, высокородный Туррибий, – обиделся на комита агентов Марк. – Мы так с тобой не договаривались.
– Молчи, старик, – небрежно бросил ему Климент, – а то мы решим, что это ты предупредил Фавста.
– Будьте вы трижды прокляты! – напутствовал обидчиков старый негодяй, но его крик так и остался гласом вопиющего в пустыне.
Выезд императора на пепелище был обставлен с подобающей пышностью. И хотя со дня гибели Галлы Плацидии миновало уже девять дней, горе божественного Гонория воистину не знало границ. Рыдал он очень натурально, оплакивая сразу и сестру, и племянника с племянницей. Епископ Антонин здесь же на месте жуткой трагедии отслужил заупокойную службу по рабе Божьей Плацидии и двум чадам ее. Имя Пульхерии не было даже упомянуто. Антонин вдруг заупрямился, и его с трудом удалось уговорить отпеть хотя бы сестру императора. К сожалению, запах сгоревшей плоти давал о себе знать даже спустя девять дней, поэтому прощание божественного Гонория с горячо любимой Плацидией пришлось свернуть. Префект Иовий и магистр двора Олимпий подхватили под руки скорбящего императора и проводили его до кареты.
– Я хочу, чтобы над местом ее гибели был насыпан высокий холм, – всхлипнул Гонорий.
– Это будет сделано в ближайшие дни, – дуэтом отозвались Иовий и Олимпий.
– Надгробную плиту не забудьте. Из мрамора, – спохватился Гонорий. – Я сам напишу для нее эпитафию.
На этом император успокоился. Возвратился он с пепелища тихим и умиротворенным, хорошо покушал и отправился почивать. Сиятельный магистр вздохнул с облегчением – буря, которой он ждал, так и не разразилась. Божественный Гонорий смирился с потерей, и теперь пришла пора подумать о его преемнике.
– Неужели Иоанн? – вопросительно глянул на префекта Италии магистр двора.
– У Иоанна два достоинства: во-первых, он молод, а во-вторых, глуп, – усмехнулся Иовий.
– Но я полагал, что ты сам мог бы… – начал было магистр двора.
– А зачем, Олимпий? – пожал плечами префект. – Никто не поверит, что Гонорий добровольно назвал меня своим соправителем. Начнется смута. Вмешается Константинополь. Пусть пока будет Иоанн. А потом мы подыщем ему замену.
Пораскинув умом, Олимпий пришел к выводу, что префект, пожалуй, прав, властвовать из-за чужой спины порой куда удобнее, чем самому подставляться под ядовитые стрелы, летящие со всех сторон.
– Что случилось? – резко обернулся Иовий к вошедшему нотарию Авиту.
– Тебе письмо, префект, от ректора Илирика Велизария.
– И что он пишет?
– Он сообщает, что Галла Плацидия пересекла границу Илирика и Фракии в сопровождении комитов Аэция, Бонифация и пятисот клибонариев. Велизарий снабдил их всем необходимым и пожелал счастливого пути.
Если бы сейчас у ног сиятельного Иовия ударила молния, он вряд ли был бы так потрясен, как в это мгновение, после чтения незатейливого письма глупца Велизария. Иовий застыл столбом, и только горевшие бешенством глаза оповещали мир, что этот человек еще не умер, хотя не исключено, что его разбил паралич.
– Какая Плацидия? – просипел прыгающими губами Олимпий.
– Сестра императора, – с охотою пояснил магистру двора нотарий Авит.
– Туррибия ко мне! – прорезался наконец голос у Иовия.
К сожалению, комит агентов так и не смог внятно объяснить, каким образом Галла Плацидия выскользнула из расставленных сетей. Он только потрясение разводил руками и пучил на сиятельных начальников бесцветные глаза.
– Колдуньи они, – запричитал Олимпий. – Исчадья ада. Я же говорил! Им не страшен огонь не только земной, но и небесный.
Божественный Гонорий спокойно выслушал доклад префекта Италии, и по его губам промелькнула едва заметная улыбка:
– Я всегда подозревал, что ты дурак, Иовий, но не до такой же степени. Спасибо за радостное известие. Ты снял камень с моей души. Боже, на кого я оставляю несчастный Рим!
Глава 6 Константинополь
Божественный Феодосий, сын Аркадия, внук Феодосия Великого, гостей не ждал. Молодой император недавно женился, у него родилась дочь, и впечатлений от этих двух знаменательных событий для тихого мечтательного Феодосия хватило бы на десять лет вперед. К сожалению, жизнь распорядилась по-иному. Приезд тетки Плацидии вывел молодого императора из равновесия, и он сорвался, быть может, впервые в жизни. Дошло до того, что он повысил голос на свою старшую сестру Пелагею, в которой не чаял души и которой доверял больше, чем кому бы то ни было в этом мире. И, надо признать, сиятельная Пелагея, особа, отличающаяся редкостным благочестием, была достойна этого доверия. Собственно, именно Пелагея, унаследовавшая ум и характер великого деда, с пятнадцати лет управляла империей, опираясь на плечи мудрых византийских мужей, среди коих далеко не последнее место занимал дядя Феодосия и Пелагеи по матери, магистр пехоты, сиятельный Аспар. Именно он своим мудрым вмешательством предотвратил ссору между братом и сестрой.
– Мы не можем прогнать из Константинополя родную дочь Феодосия Великого, – мягко сказал Аспар, укоризненно глядя на Пелагею.
Пелагея красотой не отличалась даже в юные годы. Сейчас, когда ей исполнилось двадцать пять лет, она выглядела почти сорокалетней. Сказывались, видимо, посты, которыми она изнуряла свой организм, и девственность, совершенно неуместная, по мнению Аспара, для живущей в миру женщины. В последнее время дворец императора превратился едва ли не в женский монастырь, поскольку из него были изгнаны все мужчины, дабы не вводить в соблазн сестер Феодосия. Всевластие Пелагеи не нравилось юной супруге императора, которая вовсе не собиралась проводить свои дни в постах и молитвах. Однако сиятельная Евдокия вряд ли решилась бы на открытый бунт, если бы не приезд в Константинополь Галлы Плацидии. Аспару стоило только бросить взгляд на сорокалетнюю матрону, как он сразу же понял, что бури не миновать. И от души посочувствовал своему племяннику Феодосию. Жизнелюбивая Плацидия с помпой поселилась в апартаментах, выделенных ей племянником. Нельзя сказать, что Галла Плацидия повела разгульный образ жизни, оправдывая тем самым свою дурную репутацию, но и подчинятся монастырским правилам, установленным благочестивой Пелагеей, она тоже не собиралось. О чем и заявила со свойственной ей от рождения прямотой. Разумеется, и сестры императора, и его юная жена тут же порхнули под крылышко опытной тетки, которая не отказала себе в удовольствии поучить уму-разуму племянниц.
Что, естественно, вызвало гнев властной Пелагеи и возмущение ее первого подручного, магистра двора евнуха Евтапия. Сейчас эти двое лезли вон из кожи, чтобы вынудить несчастного Феодосия выслать тетку из Константинополя, ну хотя бы в Фессалоники, дабы спасти от дурного влияния невинные души.
– Всем известно, что она путалась с демонами, а одна из матрон ее свиты – колдунья!
Сиятельная Пелагея сразу невзлюбила римскую матрону Пульхерию, происходившую из знатной патрицианской семьи. Аспара это не удивило, уж слишком по-разному смотрели на жизнь эти женщины. Сам магистр, успевший пообщаться с гостьей, ничего бесовского в ней не нашел. Зато с готовностью признал, что матрона Пульхерия умеет настоять на своем. Недаром же молодые комиты Аэций и Бонифаций, сопровождавшие императрицу и даже, по слухам, спасшие ей жизнь, подчинялись, как успел отметить наблюдательный Аспар, скорее Пульхерии, чем Плацидии.
– Плацидия спит с высокородным Бонифацием, и этому есть свидетели! – привела свой последний и, как ей видимо казалось, убийственный аргумент Пелагея.
– Комит Бонифаций – не демон, – мягко возразил племяннице Аспар. – Он христианин, пусть и не всегда соблюдающий правила, предписанные религией. Но, в конце концов, все мы грешники. И чрезмерная святость порой оборачивается гордыней, одним из самых осуждаемых Церковью грехов.
Сиятельная Пелагея приняла выпад Аспара на свой счет и в своей подозрительности была права. Магистр пехоты, сын франка Бастого, сумевшего выдать за божественного Аркадия свою красавицу дочь, всегда настороженно относился к властной племяннице. А что касается евнуха Евтапия, то он его терпеть не мог и с удовольствием вздернул бы этого проходимца на ближайшем суку.
– Из Медиолана пришла скорбная весть, – сказал Аспар, с приличествующим случаю выражением лица, – скончался божественный Гонорий, император Великого Рима, мир его праху.
Божественный Феодосий никогда своего родного дядю не видел, зато очень хорошо знал, что тот потратил немало средств и усилий, дабы отпихнуть племянника от власти. Тем не менее правитель Византии перекрестился и даже прочитал молитву, смешно шевеля тонкими бледными губами.
– Императором Рима объявлен некий Иоанн, – продолжал Аспар удивлять племянника новостями.
– А кто он такой, этот Иоанн? – спросил божественный Феодосий.
– По моим сведениям, полное ничтожество, – развел руками Аспар. – В последние годы он разделял ложе с Гонорием, и тот якобы называл его своим сыном.
– А разве мужчины спят с мужчинами? – поразился Феодосий.
– Так ведь и женщины спят с женщинами, – попробовал отшутиться Аспар, смущенный наивностью племянника, и вызвал тем самым искренний гнев Пелагеи:
– Стыдись, сиятельный магистр!
Положим, Аспару, имевшему пятерых сыновей, стыдиться было абсолютно нечего. К мужчинам он относился равнодушно, предпочитая им слабый пол. А вот про евнуха Евтапия он мог бы многое рассказать Феодосию и Пелагеи, но счел это неуместным в данной ситуации.
– Я упомянул об этом прискорбном обстоятельстве только потому, что наглость самозванца, претендующего на родство с божественными Флавиями, переходит все границы. Но, быть может, ты, сиятельная Пелагея, готова признать срамника своим двоюродным братом?
На безбородом лице евнуха Евтапия досада была написана столь яркими красками, что Аспар невольно усмехнулся. По его сведениям, магистр двора уже успел снестись с префектом Иовием, не без пользы для своей мошны. Евтропий перетянул на свою сторону Пелагею и теперь собирался заручиться поддержкой не склонного к воинственным жестам императора.
– Война Константинополя с Римом погубит империю, – строго глянула на краснеющего брата Пелагея. – Возможно, Иоанн грешный человек, но кого мы можем предложить Вечному Городу взамен? Наш двоюродный брат Валентиниан, сын Константина и Плацидии, слишком мал, чтобы вершить дела империи, а его мать не способна справится даже со своими страстями. Тебе, мой божественный брат, придется иметь дело не с ничтожным Иоанном, а с лучшими полководцами Запада, Иовием и Литорием, а также с Римским Сенатом, уже одобрившим этот выбор.
Аспар был вынужден признать, что Пелагея рассуждает вполне здраво. Ссора с Римом могла дорого обойтись и самому Феодосию, и Византии. Гунны кагана Ругилы не замедлят воспользоваться этой, по сути, междоусобной борьбой, а у Константинополя слишком мало сил, чтобы сражаться с двумя врагами сразу.
– Я бы выждал, – подсказал племяннику Аспар выход из сложной ситуации. – Не стал бы говорить ни «да» ни «нет». С признанием Иоанна мы всегда успеем. А под это признание, если оно, конечно, последует, неплохо было бы выцарапать у Рима Илирик, которым Запад владеет не по праву.
Феодосию совет сиятельного Аспара понравился, ну хотя бы тем, что избавлял его от необходимости принятия немедленного решения. Император Востока обладал очень многими ценными качествами – он прекрасно рисовал, его почерку завидовали все каллиграфы империи, но решительность не была определяющей чертой его характера. И в данном конкретном случае, по мнению Аспара, это пошло скорее на пользу делу, чем во вред.
Сиятельная Плацидия была недовольна приемом, оказанным ей в Константинополе. Племянник Феодосий был, по ее мнению, полным ничтожеством, племянница Пелагея – набитой дурой. К сожалению, эта дура претендовала на то, чтобы вершить дела не только на востоке империи, но и на западе. И вершить их отнюдь не в пользу своей даровитой тетки. Галла Плацидия, чудом выскользнувшая из смертельной ловушки, устроенной ей изменниками-магистрами, приехала в Константинополь практически без средств, с двумя молодыми комитами и матроной Пульхерией вместо пышной свиты. Иначе как приживалой при племяннике ее и назвать-то было нельзя. Именно так ее и восприняли константинопольские патрикии, а потому и не спешили выказывать дочери Феодосия Великого свое почтение. За два месяца, проведенных Плацидией под сводами роскошного дворца, построенного некогда Константином Великим, ее навестили только магистр Аспар с сыном Родоарием. Магистр Аспар был настолько любезен, что ссудил бедствующей императрице приличную сумму денег, но этим пока и ограничился. Скучающей Плацидии ничего другого не оставалось, как дразнить племянницу Пелагею вызывающим поведениям и ублажать свою плоть с помощью сразу двух комитов – Аэция и Бонифация. Такая игра могла дорого обойтись Плацидии, учитывая то влияние на брата, которая имела умная и благочестивая Пелагея. Божественный Феодосий вполне мог отправить свою беспокойную тетку в изгнание.
– Я не хочу в один далеко не прекрасный момент проснуться где-нибудь в Иерусалиме, – в раздражении сказала Плацидия единственной поверенной всех своих тайн.
Сестру божественного Гонория и вдову патрикия Аттала связывала не столько дружба, сколько общность судьбы. Обе мнили себя спасительницами Рима и имели, к слову, на это полное право, обе чудом избежали смерти, обе рвались наверх, и у обеих не было под рукой опоры, чтобы с достоинством держаться на плаву. В сущности, они могли рассчитывать только друг на друга и, уж конечно, отлично это понимали.
– Божественный Феодосий пока что не признал Иоанна императором, хотя на этом настаивали Пелагея и магистр двора Евтапий. Магистру пехоты Аспару удалось уговорить Феодосия отложить решение этого вопроса на неопределенный срок. В Константинополе боятся гуннов кагана Ругилы, а потому и не хотят ссориться с Римом.
– Откуда у тебя эти сведения? – удивилась осведомленности подруги Плацидия.
– Я соблазнила Родоария, сына сиятельного Аспара, – спокойно отозвалась Пульхерия. – Теперь юноша будет есть из моих рук.
– Не понимаю, как тебе это удается.
– У меня большой опыт, сиятельная Плацидия, – усмехнулась матрона.
– Хотела бы я знать, где ты его приобрела.
– Под походной телегой, – жестко сказала Пульхерия. – Меня насиловали каждую ночь в течение полугода.
Плацидия приподнялась на локте, отставила в сторону опустевший кубок и пристально глянула в глаза подруге:
– Ты не лжешь.
– Я хочу, чтобы ты, Плацидия, знала, из какой грязи может подняться римская матрона, и не теряла присутствия духа там, где для этого нет никаких оснований.
Плацидия протянула руку и крепко сжала плечо лежащей рядом Пульхерии:
– Спасибо за откровенность. Я этого никогда не забуду.
– Твой сын Валентиниан должен стать императором Рима, – торжественно произнесла Пульхерия. – Такова воля неба, а мы с тобой призваны, чтобы выполнить его волю.
Возможно, благочестивому евнуху Евтапию, привыкшему входить в баню без стука, показалось странным, что две обнаженные женщины возлежат на одном ложе, тем не менее заподозрил он их не в плотском грехе, а в заговоре и был абсолютно прав в своих подозрениях.
– Чего тебе, магистр? – небрежно спросила Плацидия, не поворачивая головы.
– Служанок обеспокоило ваше долгое отсутствие, матроны, они вообразили, что вы задохнулись в клубах горячего пара.
– Почему же ни одна из них не вошла сюда, чтобы убедиться в обратном?
– На это есть строгий запрет сиятельной Пелагеи: она всегда моется одна, дабы не смущать презренной плотью чужие души.
– Странная девушка, – засмеялась Плацидия. – Видимо, ей есть что скрывать.
– Благочестие не повод для насмешек, – обиделся Евтапий.
– Я смеюсь не над благочестием, а над глупостью, магистр, – отрезала Плацидия. – В Риме женщины до сих пор посещают бани вместе с мужчинами, и мир от этого не рухнул. Скажи девушкам, чтобы принесли нам одежду.
Скромность сестры божественного Феодосия позабавила Галлу Плацидию, а ее подругу-матрону навела на интересную мысль.
– А ведь она действительно страдает.
– Кто она? – не поняла Плацидия.
– Пелагея. Она страдает от нашего соседства. И надо сделать все, чтобы это соседство стало для нее нестерпимым.
– Зачем?
– В этом случае она сделает все, чтобы спровадить нас из Константинополя.
– В изгнание? – ужаснулась Плацидия.
– Божественный Феодосий никогда не решится столь жестоко обидеть свою несчастную тетку, – улыбнулась Пульхерия.
– Ты уверена в этом? – с сомнением покачала головой Плацидия.
– Если его будет просить об этом прекрасная Евдокия, то – да. Феодосий слишком любит свою жену, чтобы отказать ей в столь невинной просьбе.
– А с какой стати эта вертлявая пустышка будет за нас просить?
– Мы дадим ей то, чего она лишена сейчас, – мужскую страсть.
– Ты собираешься шантажировать Евдокию! – догадалась Плацидия.
– В нашем положении сгодится любое средство, лишь бы только оно вело к цели. Нам следует отправить Аэция и Бонифация к Ругиле. Если каган гуннов согласится тебе помочь, то у константинопольцев будут развязаны руки.
– А зачем Ругиле нам помогать?
– Гуннам выгоднее иметь дело со слабой женщиной и ребенком, чем с опытными мужчинами.
– Так ты считаешь меня слабой, Пульхерия?
– Нет. Но сила женщин недоступна пониманию мужчин.
– Оставь мне хотя бы Бонифация, – возмутилась Плацидия.
– Тебе придется соблазнить Аспара, императрица, уж коли у нас нет средств, чтобы ему заплатить. Аспар один из самых опытных и даровитых полководцев империи, пожалуй, только он один сможет справиться с префектом Иовием.
– Решено, – тряхнула влажными волосами Плацидия. – Пусть будет так, как ты сказала.
Сиятельный Аспар был настолько любезен, что выделил высокородным комитам Аэцию и Бонифацию в проводники своего секретаря Маркиана. Маркиан, худой жилистый мужчина лет тридцати с насмешливыми карими глазами, происходил из всаднического сословия, был хорошо образован, знал несколько языков, включая венедский и гуннский, но высокого положение в свите императора не достиг. Зато неплохо устроился за широкой спиной магистра пехоты. Во всяком случае, на жизнь он не жаловался и охотно поведал римлянам все сплетни константинопольского двора. Благо долгое путешествие располагало к беседам. Свита у комитов была небольшой, всего-то пятьдесят клибонариев. По мнению Маркиана, этого было вполне достаточно, чтобы отбиться от случайного наскока. А большее количество людей и лошадей будет трудно прокормить на чужих землях.
– Неужели гунны бедствуют? – удивился Бонифаций.
– Скорее просто не любят ромеев, – усмехнулся Маркиан. – Что касается кагана Ругилы, то он гунн только наполовину. Его мать – родная сестра кагана Баламбера, а отец – антский князь Белорев. Наследуют Ругиле не его сыновья, а внуки Баламбера от старшего сына, павшего в одной из многочисленных битв, ганы Аттила и Бледа.
– А как они власть делить будут?
– Наверное, так же, как наши императоры, – пожал плечами Маркиан. – Империя гуннов не менее обширна, чем Римская. А количество населяющих ее племен я не берусь вам назвать. Это и угры, и булгары, и сарматы, и венеды, и анты, и руги, и даже остготы. Трудно сказать, что их удерживает под рукой кагана, но, боюсь, не в последнюю очередь – ненависть к нам, ромеям.
– А какому богу кланяется Ругила? – спросил Бонифаций.
– Велесу, – ответил за Маркиана Аэций.
– Откуда ты знаешь? – удивился Бонифаций.
– Моя мать венедка, – пояснил Аэций. – Когда мне не было еще и пяти лет, она возила меня в Девин, где находится храм Лады, и я получил благословение богини.
– Так ты язычник, Аэций! – возмутился Бонифаций.
– Думай, что говоришь, – остерег спутника сын Сара. – Ладу почитают не только венеды, но и христиане, живущие на этих землях. Они считают ее Великой Матерью, породившей бога-творца.
– Но ведь это арианская ересь!
– А хоть бы и так, – пожал плечами Аэций. – Я собственными ушами слышал от епископа Нестория, что Мать Христа – земное воплощение Великой Матери и что родила она не бога, а человека, который лишь после смерти был призван на небо. Между прочим, венеды, а вслед за ними и гунны тоже обожествляют своих вождей, называя их ярманами. То есть полубогами. Каган Ругила один из них. Советую тебе это учесть, высокородный Бонифаций, если ты хочешь вернуться живым из этой поездки.
Маркиан слушал Аэция с не меньшим интересом, чем Бонифаций, но, в отличие от комита, делать выводы не спешил. Похоже, чистота христианской веры не слишком волновала его, но не исключено, что он, как и многие близкие к франку Аспару люди, склонялся к арианству. Ариане были ближе и понятнее варварам, чем никеи, утверждавшие, что Христос родился не пророком, а Богом, и называвшие его Мать Богородицей. Аэций не случайно упомянул имя епископа Нестория, коего сторонники Аспара прочили в Константинопольские патриархи. Похоже, сын франка Бастого, занимавший одно из самых видных мест в свите Феодосия, рассчитывал с помощью Нестория склонить к принятию христианской веры вождей окружающих империю племен и тем ослабить влияние Ругилы и венедских жрецов. Если это так, то в уме Аспару точно не откажешь. Проповедники Нестория вполне способны увлечь за собой не только вождей, но и простолюдинов, остановив тем самым победную поступь ярманов, ратующих за глобальные перемены. Один из таких ярманов, князь Верен, уже нацелился было на Карфаген, но ему помешал отец Аэция, сиятельный Сар.
– Ты имеешь в виду Гусирекса? – спросил Маркиан.
– У вандалов всегда были скверные отношения с гуннами, но это вовсе не означает, что князь Верен не сумеет договориться если не с самим Ругилой, то хотя бы с одним из его наследников.
Послов божественного Валентиниана взяли под наблюдение сразу же, как только они пересекли Дунай. Две сотни степных коршунов кружили вокруг ромеев, но никаких враждебных действий не предпринимали. Маркиан попробовал установить с ними контакт, но успеха не добился.
– Оставь их в покое, – посоветовал секретарю Аэций. – Эти люди прикрывают границу, и не им решать нашу судьбу.
Гунны вступили с гостями в переговоры только на пятый день пути, когда ромеи добрались до небольшого, но хорошо укрепленного города. Город был венедский, как без труда определил Аэций, да и выехавший навстречу гостям человек говорил на языке именно этого племени.
– Княжич Родован, – назвал он себя и расплылся в широкой белозубой улыбке. – Каким ветром занесло вас, ромеи, на земли гепидов?
Родован был молод, светловолос и голубоглаз – типичный венед, кои в последнее время в немалом числе появлялись на землях империи. В седле рослого коня он сидел как влитой. Брони на нем не было, но у пояса висел прямой меч, мало чем отличавшийся от тех, которым пользовались ромеи. Наряд Родована состоял из штанов, заправленных в красные кожаные сапоги, и рубахи синего цвета. Кафтаном он пренебрег. Скорее всего из-за жары, но, возможно, счел гостей не теми важными птицами, которых следует встречать в парадном облачении.
– Мы послы императора Валентиниана, – назвал причину своего появления на чужих землях Аэций.
– Первый раз слышу о таком императоре, – нахмурился Родован.
– Речь идет о сыне императора Константина и Галлы Плацидии, – пояснил княжичу Аэций, не слишком надеясь, что тот его поймет. Однако о Константине Родован, видимо, слышал, а потому небрежно махнул рукой сопровождавшим его всадникам: – Это послы к кагану Ругиле, мы должны принять их с почестями.
Ромеев впустили в город, которым, судя по всему, управлял Родован. Во всяком случае, ни одно из более важных лиц в поле зрения послов так и не появилось. Княжич гепидов был настолько любезен, что пригласил гостей в свой терем, довольно обширный, но построенный не из камня, а из толстенных бревен. Из бревен было сложено и большинство других жилищ венедского города, хотя попадались и каменные постройки. Бонифация почему-то удивило, что у венедов есть бани. Конечно, не такие огромные, как в Риме и Константинополе, но все же достаточные, чтобы смыть с тела дорожную пыль.
– У кагана нет постоянной ставки, – пояснил гостям Родован, когда они чинно расселись за накрытым столом по его приглашению. – Он переезжает из города в город, а то и просто раскидывает шатер в чистом поле. Сказать вам, где он находится сейчас, я не могу, но обязательно направлю к нему гонца. Если он захочет вас видеть, то сообщит вам о своем желании.
– И когда это случится? – спросил нетерпеливый Бонифаций.
– Откуда же мне знать? – развел руками княжич. – Я не числюсь среди первых ближников Рутилы. Но, если вы не против, я могу свести вас с Аттилой, коего многие вожди прочат в наследники кагана.
– Сведи, – кивнул Аэций. – Любопытно взглянуть на человека, которого ждет великое будущее.
Ган Аттила появился в городе гепидов через три дня. Это был человек среднего роста, с черными прямыми волосами и неизменно прищуренными глазами. Первое, что бросилось в глаза Аэцию, это непропорционально широкие плечи гунна и длинные загребущие руки, достававшие едва ли не до колен. Красавцем комит этого тридцатилетнего человека не назвал бы, но от Аттилы исходило ощущение силы и уверенности в себе. Чувствовалось, что ган уже готов взвалить на себя бремя власти и выжидает только момента, когда можно будет выхватить из рук Ругилы каганскую булаву. Из трех ромеев, представленных ему, Аттила сразу же выделил Аэция и далее обращался только к нему, что страшно не понравилось Бонифацию, однако комит так и не решился выказать недовольство. Аттила отказался и от вина, и от медовой браги, которыми потчевал своих гостей Родован, но с охотой принял из рук жены княжича ковш с кисловатым напитком, который венеды называли квасом. Незаменимое средство от похмелья, как успели заметить ромеи.
– Твой дед Руфин был принят в круг русов Кия, твой отец Сар изменил готам и разбил аланов в далекой Каталонии, а что ты за птица, комит Аэций?
– Я римский патрикий и христианин.
– Христианину не пристала носить перстень богини Лады, – криво усмехнулся Аттила. – Или ты надел его, отправляясь к нам?
– Я надел этот перстень в восемнадцать лет, так же как и ты, ган, и с тех пор ни разу его не снимал.
– Это дает тебе право, Аэций, разговаривать на равных с ярманами и вождями и даже просить их о поддержке, но принимать решение будем мы.
– Я знаю, – кивнул комит.
– Так чего ты хочешь от нас, сын лады Умилы?
– Я хочу, чтобы каган Ругила взял под свое покровительство малолетнего сына покойного императора Константина и защитил его интересы.
– Сколько лет ребенку?
– Почти пять. В свое время персидский царь Исдегерд успешно защитил интересы малолетнего Феодосия, искавшего его покровительства. Почему бы кагану Ругиле не последовать примеру царя?
– А как же нынешний император Рима?
– Иоанн – самозванец, – поморщился Аэций. – Если власть станут передавать через постель, то в этом мире воцарится хаос.
Аттила засмеялся. Судя по всему, порочные наклонности божественного Гонория не были для него тайной. Тем не менее ответил он комиту далеко не сразу, видимо прикидывал в уме, какие выгоды можно извлечь из предстоящей сделки. Аэций боялся, что Аттила потребует от него одну из римских провинций в обмен на помощь, и уже приготовился к торгу, но наследник кагана, похоже, думал сейчас о другом.
– Сколько людей тебе нужно?
– Двадцать тысяч конных будет достаточно, – отозвался дрогнувшим голосом Аэций.
– Хорошо, если на то будет воля кагана, ты их получишь, – спокойно произнес Аттила.
– А плата? – не выдержал Бонифаций.
– Плату я возьму с сына лады Умилы, – усмехнулся гунн, – но это будет не завтра.
– Когда мы получим ответ кагана?
– Через три дня, – твердо сказал Аттила, поднимаясь с лавки. – До скорой встречи, ромеи.
Княжич Родован пошел провожать гостя, а комит Аэций залпом осушил кубок, наполненный местным вином.
– Кажется, ты, комит, заложил душу дьяволу, – сказал не то с испугом, не то с усмешкой высокородный Бонифаций.
– Не дьяволу, а гунну, – поправил его Маркиан. – Существенная разница. С успехом вас, комиты. И да поможет Бог императору Валентиниану.
Божественный Феодосий был несказанно удивлен поведением своей разумной сестры Пелагеи. Еще совсем недавно она настаивала на изгнании распутной Плацидии, а ныне вдруг стала укорять императора за невнимание к ней. Да что там наивный Феодосий, коли даже у прожженного интригана Евтапия едва глаза не вылезли на лоб после слов сиятельной Пелагеи. А требовала сестра императора ни много ни мало пятьдесят легионов для Галлы Плацидии и ее сына божественного Валентиниана.
– Но почему? – не удержался от недоуменного вопроса Феодосий.
– Мне было видение, – сказала Пелагея и зарозовела обычно бледным ликом.
– Но это же невозможно! – вскричал потрясенный Евтапий. – Мы уже почти договорились с послами Иоанна. Осталось только поставить подпись на договоре.
– Подписи не будет, – твердо сказала Пелагея. – Негоже императору Константинополя привечать самозванцев в ущерб близким по крови людям.
– Я тоже так думаю, сестра, – вздохнул Феодосий. – Тем более что и Евдокия все время просит меня о том же.
При упоминании имени невестки Пелагею передернуло, и это обстоятельство не ускользнуло от зорких глаз магистра двора. Старый евнух сообразил, что проспал интригу, стоившую ему сто тысяч денариев, по меньшей мере. Именно столько обещал Евтапию магистр Олимпий за успешное завершение дела. И вот теперь все рухнуло в одночасье из-за странного каприза сиятельной Пелагеи. Ей было видение! Скажите, пожалуйста.
– Какое еще видение? – не сразу понял евнуха встревоженный Олимпий, уже десять дней обивавший пороги константинопольских чиновников. У магистра двора божественного Иоанна было поручение – добиться мирного договора любой ценой. И вот когда вопрос, казалось, был решен, возникло вдруг препятствие непреодолимой силы. Да что там препятствие, речь шла о войне.
– Если бы я знал! – почти простонал Евтапий. – Феодосий согласился выделить Плацидии пятьдесят легионов.
– Пятьдесят тысяч пехотинцев! – ахнул Олимпий, хватаясь за голову.
– К этим легионам следует добавить гуннов, – спокойно сказал нотарий Авит, взятый магистром в Константинополь в качестве помощника.
– Каких еще гуннов? – ошарашенно уставился на него евнух.
– Комиты Аэций и Бонифаций вчера вернулись в Константинополь, – продолжал как ни в чем не бывало Авит. – По моим сведениям, Ругила обещал им поддержку двадцати тысяч конников.
– Но это невозможно!
– Гуннам выгодно, если во главе империи встанет малолетний несмышленыш и его глупая мать, – пояснил растерявшимся магистрам Авит. – Воля твоя, сиятельный Олимпий, но я не собираюсь возвращаться с тобой в Медиолан. Мне кажется, что сейчас самое время переметнуться в стан будущих победителей.
Авит отвесил Олимпию и Евтапию общий поклон и покинул дворец евнуха раньше, чем магистры смогли прийти в себя от изумления. Война была проиграна префектами Иовием и Литорием, еще не начавшись, и умный Авит понял это раньше других. Впрочем, и до Олимпия наконец дошло, что в войне сразу и с Византией, и гуннами Риму не устоять. Точнее, не устоять Иовию с Литорием. Что же касается божественного Иоанна, то о нем можно просто забыть. Положим, судьба этого ничтожества не слишком волновала Олимпия, речь шла уже о его собственной жизни. У Галлы Плацидии хорошая память. И если эта мстительная женщина доберется до власти, то не поздоровится многим сановникам покойного Гонория.
– Я бы на твоем месте, сиятельный Олимпий, не спешил возвращаться в Рим, – сказал Евтапий, глядя на гостя с неискренним сочувствием.
– Ты полагаешь, что в Константинополе я буду в безопасности? – с надеждой спросил патрикий.
– Трудно сказать, – вильнул глазами в сторону евнух. – Если Плацидия потребует твоей выдачи, то божественный Феодосий может уступить.
Вопрос был в цене. Олимпий, как человек опытный, понял это сразу. Однако Евтапий заломил совершенно несуразную плату за одну-единственную жизнь. Посол божественного Иоанна, попавший в смертельную ловушку, вынужден был воззвать к его милосердию.
– Речь идет не о моей жизни, сиятельный Олимпий, а о твоей. Ты хорошо понимаешь, сколько людей мне придется подкупить, дабы спасти тебя от веревки? По моим сведениям, магистр, ты участвовал в убийстве префекта Сара, и об этом стало известно его сыну комиту Аэцию. Кроме того, по твоему наущению некий Фавст пытался убить сиятельную Плацидию и ее детей. При таком количестве преступлений, магистр, тебе трудно будет рассчитывать на прощение божественного Феодосия.
– Пятьдесят тысяч денариев, – предложил Олимпий, загнанный в угол.
– За такую сумму, дорогой патрикий, я могу спасти жизнь разве что твоей собаке, если ее обвинят в недозволенной охоте на чужих землях. Жизнь магистра двора божественных Гонория и Иоанна стоит по меньшей мере вчетверо дороже.
– Хорошо, – вздохнул Олимпий. – Я заплачу.
Увы, Евтапию не повезло и в этот раз. Олимпий был убит сразу же по выходе из его дворца стрелой, прилетевшей невесть откуда. Скорее всего, из далекого города Арля, где при сходных обстоятельствах был убит префект Сар. Но в этом случае следует признать, что человек, стрелявший из лука, обладает немалой силой и большими возможностями. Ярости евнуха не было предела. Речь шла уже не только о деньгах, а о способности магистра двора влиять на дела империи. До прибытия в Константинополь Галлы Плацидии никто не сомневался в могуществе магистра Евтапия, а ныне многие насмешливо улыбались ему вслед и пожимали плечами.
– Я буду молиться о сиятельном Олимпии, – печально вздохнула Пелагея, к которой евнух бросился за помощью. – Думаю, врата рая не закроются перед ним, несмотря на все его тяжкие прегрешения.
– Но я знаю имя убийцы! – вскричал Евтапий.
– Я тоже его знаю, – нахмурилась Пелагея. – Но не ты, не я никогда не произнесем его вслух.
Глава 7 Заговор Бонифация
Византийские легионы достигли Аквилеи в конце лета. Римская армия, возглавляемая сиятельным Иовием, насчитывала в своих рядах тридцать тысяч пехотинцев и десять тысяч клибонариев. Но ни сам Иовий, ни префект Галлии Литорий не питали иллюзий по части стойкости своих легионеров. Многие комиты и трибуны только ждали случая, чтобы переметнуться на сторону божественного Валентиниана. Пример потенциальным изменникам подал достойный представитель Сената Рутилий Намициан. Именно он первым бежал из римского лагеря, дабы засвидетельствовать свое почтение сиятельной Галле Плацидии. И, по слухам, был обласкан сестрой покойного Гонория. Его примеру тут же последовали многие военные и гражданские чины. Армия божественного Иоанна таяла буквально на глазах. Самозваный император, человек ничтожный, но далеко не глупый, тоже предпринял попытку скрыться от грядущего возмездия, однако был перехвачен клибонариями Литория и вновь водворен в свой роскошный шатер. Литорий считал, что провозглашение Иоанна императором – ошибка, чтобы не сказать глупость. Никто не поверил, что смазливый Иоанн – сын Гонория. И ни публичные заявления на этот счет самого Гонория, сделанные еще при жизни, ни завещание, подписанное императором накануне смерти, ничего не изменили в скептическом отношении как патрикиев, так и народа к ничтожному Иоанну.
– Либо мы атакуем немедленно, – сказал Литорий Иовию, – либо через день нам будет нечем атаковать.
Литорий был относительно молод, ему не исполнилось еще и сорока. Но звание патрикия и недюжинный ум помогли ему очень быстро выделиться среди чиновников Гонория. Впрочем, немалую роль в его продвижении наверх сыграл Иовий, доводившийся Литорию тестем. Префекту Галлии очень не хотелось выглядеть неблагодарным в глазах старого полководца, но положение было таково, что приходилось волей-неволей задумываться не только о будущем, но и о своей жизни. Литорию очень не хотелось разделить жалкую участь Олимпия, убитого стрелой в далеком Константинополе. Скорее всего, магистр двора был устранен по приказу Галлы Плацидии, но не исключено, что ему отомстил за смерть отца высокородный Аэций.
– Ты не будешь участвовать в сражении, Литорий, – спокойно сказал Иовий. – Гунны Аттилы сейчас находятся в двадцати милях от Аквилеи, ты поедешь к гану с пятью тысячами клибонариев и сдашься ему на приемлемых условиях.
– А если условия будут неприемлемыми? – криво усмехнулся Литорий.
– Пять тысяч хорошо обученных и снаряженных клибонариев на дороге не валяются. Аттиле очень скоро понадобятся преданные люди.
– Ты что же, предлагаешь мне поступить на службу к гунну? – возмутился Литорий.
– А что, у тебя есть выбор, префект? – рассердился Иовий. – Или ты думаешь заслужить прощение Галлы Плацидии и Аэция? Тебя убьют раньше, чем ты откроешь рот в свою защиту. Твою семью тоже не пощадят, а я должен позаботиться о судьбе дочери и внука Ореста. Именно для этого я бросаю в бессмысленную бойню римские легионы. Пока мы будем сдерживать византийцев, ты должен уйти. У тебя, Литорий, вся жизнь впереди. Плацидия не вечна. Рано или поздно империи понадобятся опытные полководцы. Ты будешь возвращен в Рим и обласкан. Не ты первый, не ты последний. А пока нужно выиграть время и переждать. Поезжай, Литорий, и да поможет тебе Бог.
Стремительная атака римских легионов, предпринятая на исходе дня, не застала врасплох опытного полководца Аспара. Византийские клибонарии мощным ударом с правого фланга смешали ряды пехотинцев Иовия, а византийские легионеры ударили противнику в лоб. К немалому удивлению магистра Аспара, опытный римский полководец, выигравший на своем веку немало сражений, в этот раз действовал на редкость опрометчиво. Иовий не позаботился даже о резерве, что позволило комиту Родоарию, сыну Аспара, зайти римлянам в тыл и окончательно похоронить их надежды не только на благополучный исход сражения, но и просто на спасение. Семь тысяч римских легионеров пали в этой битве от рук византийцев, среди них был и сам префект Иовий. Остальные во главе с императором Иоанном сдались. Аспар, наблюдавший за битвой с высокого холма, обернулся к шестилетнему императору, сидевшему на шее коня, управляемого Плацидией, и торжественно произнес:
– Поздравляю тебя с первой победой, божественный Валентиниан.
Жест, что и говорить, был уместным и благородным, и сиятельная Плацидия отозвалась на него обворожительной улыбкой. О любовной связи магистра Аспара с Галлой Плацидией в византийском лагере сплетничали все. Но осуждал императрицу только один человек – высокородный Бонифаций. Однако Бонифацию хватило ума не высказывать свое разочарование вслух.
Въезд шестилетнего императора в Аквилею, услужливо распахнувшую перед византийцами ворота, был обставлен с пышностью необыкновенной. Городские обыватели, успевшие, к слову, присягнуть Иоанну, лезли из кожи, чтобы понравиться не столько даже Валентиниану, уснувшему во время торжественной встречи, сколько его матушке. Галла Плацидия отблагодарила горожан за встречу грандиозным представлением на арене местного цирка. Всем желающим был явлен несчастный Иоанн, коего еще недавно называли божественным. Его вывезли на арену верхом на осле. После чего здесь же, на глазах притихших зрителей, подвергли сначала бичеванию, а потом мучительной казни через отсечение конечностей и головы. Кроме императора-самозванца в этот день было казнено еще не менее сотни человек, которых сочли его преданными сторонниками. Ган Аттила, опоздавший к битве, но поспевший к празднествам в честь ее благополучного окончания, бросил вскользь насупленному Аэцию:
– Не знаю, умеет ли эта женщина властвовать, но карать она умеет, спору нет.
Причем сказано это было громко и по-латыни, которой ган, как выяснилось, неплохо владел.
– А кто та девочка, рядом с Валентинианом? – спросил Аттила, с интересом разглядывая божественное семейство.
– Это Гонория, дочь сиятельной Плацидии, – ответил Аэций.
– Прелестное дитя, – усмехнулся любезный ган.
Все ждали, что Аттила все-таки потребует плату за услугу, оказанную божественному Валентиниану. Однако ган о ней даже не заикнулся. Зато во всеуслышанье заявил, что каган Ругила берет под свое покровительство Валентиниана и сделает все от него зависящее, чтобы ни один волос не упал с его головы. Это заявление могущественного гунна пришлось как нельзя кстати. Валентиниана признали не только италийские города, но и все без исключения провинции империи. И даже когда гунны Аттилы вернулись в Панонию, никому из дуксов и ректоров даже в голову не пришло оспаривать власть Рима. Впрочем, у Галлы Плацидии под рукой остался магистр Аспар, готовый в любую минуту призвать к порядку смутьяна. Среди римских патрикиев не нашлось ни одного человека, осмелившегося открыто бросить вызов всесильному временщику. Исключением были разве что Аэций, немедленно отправленный префектом в Галлию, да Бонифаций, имевший неосторожность вступить с сиятельным Аспаром в спор. Впрочем, многие люди из окружения Плацидии полагали, что дело тут не в строптивости молодых комитов, а в их близости к телу вдовой императрицы. Аспар оказался человеком то ли ревнивым, то ли благочестивым, но, так или иначе, он не стал терпеть соперников у ложа своей любовницы. Обиженный Бонифаций метнулся к Плацидии, но встретил прямо-таки ледяной прием.
– Императрица нуждается в Аспаре, – укорила нетерпеливого комита Пульхерия. – За спиной магистра византийские легионы, и пока они находятся в Италии, императрица вынуждена считаться с ним.
– Выходит, сиятельная Плацидия стала пленницей этого варвара?! – возмутился прозорливый Бонифаций.
– Можно сказать и так, – согласилась с комитом Пульхерия.
– Я его убью, – мрачно изрек Бонифаций.
Пульхерия пристально посмотрела на комита и в сомнении покачала головой:
– Ты собираешься оспаривать у магистра женщину или власть?
Бонифаций, несмотря на свою относительную молодость и легкомысленный вид, был очень честолюбивым человеком. Пульхерии, хорошо изучившей комита, не составило труда найти слабину в характере Бонифация и использовать ее в своих интересах. Впрочем, не только в своих. И в Константинополе, и в Медиолане она не теряла связи с Гусирексом и была хорошо осведомлена о его планах. Африка не слишком волновала римлянку Пульхерию, и она искренне полагала, что появление в далеких провинциях сильного человека не только не ослабит империю, но, скорее, поможет ей пережить нелегкие времена. К тому же от нее не ускользнуло недовольство Плацидии всевластием византийцев. Пока императрица молчала, но Пульхерия нисколько не сомневалась, что дочь Феодосия Великого еще скажет свое веское слово. И произойдет это гораздо раньше, чем многие думают. Но пока что Галле Плацидии не на кого опереться в борьбе за реальную власть. И Аэций, и Бонифаций слишком молоды и неопытны, чтобы оспаривать первенство у мудрого Аспара.
– Тебе придется уехать, Бонифаций, – спокойно сказала Пульхерия. – Хотя бы для того, чтобы сохранить свою жизнь. Твой друг Аэций поступил мудро.
– Аэций мне не друг! – вспыхнул комит.
– А кто твой друг? – холодно спросила Пульхерия. – Нотарии Паладий и Авит, к которым ты зачастил в последнее время? Мелкий интриган сенатор Рутилий? Сиятельный Аспар раздавит вас одним мановением руки. Я уговорю Плацидию назначить тебя префектом в Африку. Это не понравится Аспару, но в данном случае его мнением можно будет пренебречь.
– А что я буду делать в Африке? – рассердился Бонифаций.
– Искать союзников, – подсказала Пульхерия. – В противном случае магистр Аспар достанет тебя и там. Неужели ты не понимаешь, куда метит франк?
– Куда? – насторожился Бонифаций.
– В императоры. А помехой на его пути всего лишь слабая женщина и шестилетний мальчик. Варвар скоро станет императором Рима, а в наших рядах не найдется человека, способного сказать «нет».
Бонифаций призадумался, что на его месте давно бы уже сделал любой разумный человек, пускающийся в авантюру. Но Бонифаций настолько привык с юности жить чужим умом, что частенько принимал мысли других людей за свои. До сих пор он полагал, подобно сенатору Рутилию, что устранить чужака Аспара труда не составит, особенно если Галла Плацидия поддержит заговорщиков. Но сегодня он вдруг осознал, что императрица властна далеко не во всем, порой она не способна распорядиться не только своей судьбой, но и своим телом. И это было очень печальное открытие для высокородного Бонифация. Человеку, возвысившемуся через постель, очень трудно противостоять полководцу и стратегу, выигравшему на своем веку немало битв.
– Я должен поговорить с друзьями, – вздохнул Бонифаций. – Завтра утром я дам тебе ответ.
Поздним вечером во дворце нотария Паладия собрались достойные римские мужи. Сам поклонник Сенеки менее всего годился в заговорщики, но по непостижимому капризу судьбы именно он почему-то всегда оказывался в центре чужих свар и мятежей. Паладий по меньшей мере дважды едва не погиб, спасая чужие жизни. Взять хотя бы того же Бонифация, это ведь нотарий Паладий помог ему бежать из Медиолана от агентов высокородного Туррибия. И вот ведь как повернулась жизнь: сегодня этот самый Туррибий, которого гневливая императрица повелела изловить и повесить, спокойно сидит за одним столом с комитом Бонифацием и сенатором Рутилием, едва ли не самыми преданными сторонниками сиятельной Плацидии. Правда, интригуют эти люди не против императрицы, а против высокомерного франка, возомнившего себя повелителем Рима.
– Пульхерия права, – сказал нотарий Авит, самый, пожалуй, разумный человек во всей компании. – Мы слишком слабы, чтобы бросать вызов всесильному Аспару. Византийцы, окружившие императрицу плотным кольцом, не подпустят теперь к ней римлян.
– Но неужели Плацидия не понимает, чем обернется для нее и сына возвышение Аспара?
– Судя по всему, понимает, – осторожно заметил Паладий. – Сдается мне, что Пульхерия высказала высокородному Бонифацию не только свои, но и ее мысли.
– Значит, по-вашему, я должен ехать в Африку? – взъярился Бонифаций.
– А почему бы нет? – усмехнулся Туррибий. – Ты встанешь во главе десятков легионов, расквартированных там. И оттуда бросишь вызов Аспару.
– Но меня объявят изменником и казнят! – возмутился Бонифаций.
– Тебя казнят в любом случае, – вздохнул Авит. – Ибо ты единственный человек, способный помешать Аспару стать императором.
Туррибию и Авиту легко рассуждать. Первый находится в бегах, второй – в немилости. Конечно, они готовы отправиться хоть на край света, ибо в Медиолане их ничего хорошего не ждет. Но комит Бонифаций не был рожден бунтовщиком. Он не рвался в императоры, его вполне устраивала беспечная жизнь в свите Галлы Плацидии. К сожалению, этой беспечной жизни пришел конец. В решительности франку Аспару не откажешь, и если магистр решит, что Бонифаций ему враг, то он устранит его без раздумий.
– Хорошо, – изрек помрачневший комит. – Я поеду в Африку. Но рано или поздно я вернусь в Медиолан, можете не сомневаться, патрикии.
Паладий вздохнул с облегчением, сенатор Рутилий глубоко задумался, Авит пожал плечами, а по губам бывшего комита схолы императорских агентов скользнула едва заметная усмешка. Туррибию в любом случае следовало уносить ноги из Италии, а тут вдруг представился столь удобный случай пристать к свите нового префекта Африки в качестве особо доверенного лица. Сдаваться бывший комит не собирался. Он был слишком искушенным в политических интригах человеком, чтобы взять и сгинуть, не оставив следа. Опыт – это ведь тоже капитал, надо только суметь им распорядиться.
Нотарий Авит был невысокого мнения об умственных способностях высокородного Бонифация. И участвовать в заговоре, организованном, впрочем, не столько комитом, сколько сенатором Рутилием, он согласился только по настоянию Пульхерии. Вдова Аттала приняла живейшее участие в судьбе нотария и сумела выхлопотать для него прощение у мстительной Плацидии. Но не только благодарность двигала Авитом, когда он подрядился помогать влиятельной матроне в ее темных и не всегда понятных окружающим делах. Галла Плацидия даже не догадывалась, какими обширными связями обладает ее верная сподвижница и какие дела она вершит у нее за спиной. Впрочем, пока что стремления императрицы и матроны совпадали – Галла Плацидия жаждала избавиться от византийского покровительства в лице сиятельного Аспара, и Пульхерия принялась ей в этом активно помогать.
Вдова Аттала располагала немалыми средствами, что позволило ей приобрести в Медиолане дом, принадлежащий некогда высокородному Перразию, с которым Авит был знаком. Более того, он не раз бывал в этом дворце, довольно скромном снаружи и роскошном внутри, еще при жизни влиятельного римского чиновника. Авит воспользовался черным ходом, дабы не мозолить глаза обывателям и не давать пищи для пересудов медиоланским сплетникам. В конце концов, он не был любовником Пульхерии, а состоял при ней всего лишь агентом, правда довольно высоко оплачиваемым. Вдову Аттала можно было обвинить в чем угодно, но только не в скупости. Авит не исключал, что и бывший комит Туррибий, лишенный ныне всех прав, состоял на жаловании у Пульхерии. Матрона была слишком рачительной хозяйкой, чтобы дать пропасть за здорово живешь столь хитрому и осведомленному негодяю.
Пульхерия приняла гостя по-домашнему. Кроме самой матроны, сидевшей в кресле, и пятилетнего мальчика, игравшего на полу, в комнате никого не было. Авит, конечно, слышал о сыне Пульхерии Ратмире, рожденном от вождя свевов Яромира, но видел его впервые. Мальчик был светловолос и голубоглаз, что бесспорно указывало на венедскую кровь в его жилах.
– Бонифаций согласился? – спросила Пульхерия, жестом указывая гостю на стул. Мебель Пульхерия поменяла, а вот картины и статуи, собранные Перразием, так и остались на прежних местах. Впрочем, изображения римских богов можно было обнаружить в любом патрицианском палаццо, и никакие эдикты, церковные или императорские, не смогли отбить у римлян тягу к прекрасному.
– А что ему еще оставалось делать? – чуть заметно пожал плечами Авит. – Мы убедили его, что это единственный шанс на спасение. И что Африка самое подходящее место для мятежа. Высокородный Туррибий и сенатор Рутилий вызвались сопровождать Бонифация в Карфаген. Туррибий, конечно, не верит в успех мятежа, но у него нет другого выхода, а вот что касается Рутилия, то сенатор преисполнен надежд.
– Дурак, – коротко охарактеризовала Рутилия матрона.
– Я должен ехать с ними? – спросил Авит.
– Нет, – покачала головой Пульхерия. – Ты останешься в Медиолане и будешь информировать заговорщиков обо всем, что здесь происходит. А пока убеди своего родственника Паладия написать письмо куриалу Асканию о готовящемся заговоре Бонифация. Но это письмо должно достичь Арля не раньше, чем Бонифаций обоснуется в Африке.
– Ты хочешь, чтобы о заговоре узнал Аэций? – догадался Авит.
– Не только узнал, но и поставил в известность о нем Галлу Плацидию. А та, в свою очередь, расскажет о заговоре Аспару.
– А что будет потом? – насторожился Авит.
– Об этом ты узнаешь через несколько месяцев, – сухо ответила Пульхерия. – Ты нуждаешься в деньгах, нотарий?
– Пока нет. – Гость поднялся со стула. – Позволь откланяться, матрона.
– Доброго пути, светлейший Авит.
Замысел Пульхерии в общих чертах был понятен нотарию. Глупцы Рутилий и Бонифаций должны были поднять мятеж в Африке, который отправится подавлять сиятельный Аспар. Непонятным пока что было другое – какую выгоду собирались извлечь из очередной победы даровитого полководца две хитроумные женщины, Плацидия и Пульхерия? А в том, что хорошо обученные византийские легионы Аспара разобьют в пух и прах Бонифация, у Авита сомнений не было. И в этом случае для франка откроется прямой путь к власти. Вернувшись из Ливии, он непременно выставит свои условия Галле Плацидии. И той не останется ничего другого, как пойти с ним под венец. Аспара объявят соправителем маленького Валентиниана, а его матери придется уйти в тень. Неужели именно этого добивается властолюбивая дочь Феодосия Великого?! Что-то верится с трудом. Не для того, похоже, византийского полководца заманивают в Африку, чтобы он вернулся оттуда победителем. Но тогда возникает вопрос: кто способен нанести поражение сиятельному Аспару, лучшему полководцу империи? Причем сокрушительное поражение, которое развеет прахом все его надежды на императорский титул. Ответ к Авиту пришел сам собой – Гусирекс! Повелитель Испании князь Верен рвется в богатую Африку, и благородная матрона Пульхерия расчищает ему путь. А Галла Плацидия потворствует ей в этом. Впрочем, выгода императрицы понятна: она получит почти неограниченную власть, а вот почему так старается Пульхерия, об этом нотарию Авиту еще предстоит подумать. И выяснить, чем занималась римская матрона в Испании в течение четырех лет и зачем она вернулась в Медиолан.
Аспару не нравилась связь сына с женщиной, которая была вдвое его старше. Однако двадцатилетний Родоарий настолько привязался к вдове патрикия Аттала, что проводил у нее больше времени, чем в доме своего отца. В Медиолане поговаривали, что благородная Пульхерия – колдунья. На это прямо намекал магистру епископ Антонин. Более того, он настоятельно советовал Аспару оградить сына от дурного влияния грешницы. Всесильный магистр пехоты пропускал эти советы мимо ушей, не желая до поры до времени ссориться с влиятельной матроной. Тем более что та исправно снабжала своего юного любовника ценными сведениями. Именно от Родоария Аспар узнал о заговоре Бонифация, раскрытом расторопным префектом Аэцием, который, сидя в своем Арле, знал о событиях, происходящих в далекой Африке, гораздо больше, чем магистр. Впрочем, удивляться этому не приходилось. Аэций унаследовал от своего отца, покойного префекта Сара, не только врагов, но и друзей, а сиятельный Аспар лишь нащупывал почву под ногами в совершенно чужом для него краю. Магистру требовалось время, чтобы обрасти влиятельными союзниками, дабы сделать последний и решительный шаг к власти.
– Аэций прислал сиятельной Плацидии письмо, где перечислил организаторов заговора, – продолжил свой рассказ Родоарий. – Самыми опасными среди них Пульхерия считает сенаторов Рутилия и Цимессора, а также бывшего комита агентов Туррибия. Императрица уже отправила в Африку нотария Авита с требованием к Бонифацию вернуться в Медиолан. Она полагает, что таким образом ей удастся предотвратить мятеж.
– Плацидии следовало бы посоветоваться со мной, – проворчал недовольный Аспар.
– Так ведь заговор составлен против тебя, отец, а не против Плацидии. Так считает Пульхерия. Она полагает, что Бонифаций закроет африканские порты, а это неизбежно скажется на снабжении продовольствием Рима. И когда в Италии начнутся голодные бунты, префект Африки потребует от Плацидии твоего удаления. Бонифаций рассчитывает, что чувства Плацидии к нему еще не угасли, и, судя по всему, он в своих расчетах прав.
Аспар никогда не обольщался насчет Галлы Плацидии. Эта женщина стала его любовницей лишь для того, чтобы использовать византийского полководца в своих целях. Сам он тоже не питал к дочери Феодосия Великого теплых чувств, однако хорошо понимал, что без ее помощи ему не утвердиться на вершине власти. Эта женщина слишком умна, чтобы добровольно дать согласие на брак с Аспаром, а значит, он должен принудить ее к нему.
– Кто еще участвует в заговоре?
– Нотарий Паладий, – усмехнулся Родоарий, – но это мелкая сошка. Пульхерия полагает, что Аэций узнал о заговоре именно от него. Или от его жены, матроны Стефании, давней своей возлюбленной.
– А почему вдруг Пульхерия стала делиться с тобой чужими тайнами? – строго глянул Аспар на Родоария.
– Я обещал матроне, что позабочусь о ее сыне Ратмире, – смущенно потупился тот.
– Только пообещал?
– Ну, поклялся, – неохотно признался Родоарий. – А что тут плохого, отец? Ратмир очень милый мальчик. Не в императоры же она его прочит.
В поведении Пульхерии ничего странного не было. Мальчишка был рожден от варвара, да к тому же вне брака. Наследовать патрикию Атталу он не мог без высочайшего на то дозволения. А Галла Плацидия почему-то не спешила это дозволение давать. Зато сиятельный Аспар, став императором, мог легко решить эту проблему. И, видимо, Пульхерия это поняла. Если франк становится римским императором, то почему бы свеву не стать патрикием?
– Можешь ее обнадежить, – великодушно махнул рукой Аспар.
Выпроводив обрадованного сына, магистр вызвал к себе центенария Труана. Труан происходил из племени остготов, но это не мешало ему вот уже на протяжении двадцати лет верой и правдой служить франку Аспару. Гот обладал поразительным нюхом и умением входить в доверие к самым разным людям – от простолюдинов до патрикиев. К тому же он не стеснялся в выборе средств и на него всегда можно было положиться в деле, не требующем огласки.
– Ты знаком с нотарием Паладием?
– Нет. Но с ним знаком Маркиан.
– Каким образом?
– Твоего секретаря с Паладием познакомил комит Аэций, и с тех пор он проводит немало времени в его доме.
– Тем лучше, – усмехнулся Аспар. – Вдвоем вы справитесь быстрее.
Нотарий Паладий нисколько не сомневался, что рано или поздно гром над его головой грянет. Участие в заговорах никому еще не приносило удачи. А уж Паладию и вовсе не следовало бы пускаться во все тяжкие, учитывая возраст и вполне сносное положение в свите божественного Валентиниана. Какое Паладию, в сущности, дело, кто будет спать в постели императрицы – Бонифаций или Аспар? И при чем тут, спрашивается, римская честь? Сидел бы тихо, как все разумные люди, и не пришлось бы ему сейчас отвечать на язвительные вопросы светлейшего Маркиана. Впрочем, Маркиан пришел в его дом не один, а в сопровождении мрачного типа, судя по всему, заплечных дел мастера. Пока что этот Труан не проронил ни единого слова, но от его злого, колючего взгляда Паладию стало не по себе.
– Пока что тебе нечего бояться, светлейший Паладий, – попытался успокоить перетрусившего хозяина гость. – Я придержал донос, и он не попал на глаза сиятельному Аспару.
– И что же мне теперь делать? – потерянно спросил римский стоик.
– Пока Бонифаций в Африке, тебе ничего не грозит, – продолжал участливый Маркиан, – но если префект вернется, то… Его арестуют сразу же, как только он сойдет на берег. А что будет дальше, ты знаешь не хуже меня. Бонифаций выдаст всех, чтобы облегчить свою судьбу. А разве ты на его месте поступил бы иначе, светлейший Паладий? В лучшем случае тебя отправят в изгнание, в худшем – казнят. Имущество отберут в казну. И твоя супруга Стефания останется нищей с двумя детьми на руках.
Участь Стефании в данную минуту Паладия волновала менее всего. Он, конечно, любил свою жену, но не настолько же, чтобы забыть о своей собственной незавидной участи. Кроме того, в последнее время он заподозрил Стефанию в неверности. Ему показалось, что светлейший Маркиан неспроста зачастил в его дом. Трудно сказать, насколько Паладий был прав в своей подозрительности, но, так или иначе, эта действительная или предполагаемая связь спасла его от крупных неприятностей. Возможно, даже от смерти.
– Мой тебе совет, светлейший Паладий, немедленно бери перо и пиши письмо префекту Африки. Бонифаций не должен возвращаться в Медиолан, иначе он погубит и себя, и своих верных сторонников.
– А я могу сослаться на тебя в своем письме? – спросил нотарий.
– Можешь, – великодушно согласился Маркиан. – Напиши, что я случайно проговорился о грядущем аресте Бонифация под воздействием винных паров.
– А кто доставит мое письмо префекту Африки?
– Достойный Труан, он как раз сегодня отплывает в Карфаген.
– А ему можно доверять? – понизил голос до шепота нотарий.
– Неужели ты думаешь, светлейший Паладий, что я позволил бы тебе упомянуть свое имя в письме, если бы не был уверен в надежности посланца?
Нотарий успокоился почти сразу, как только понял, что в лице Труана имеет дело не с палачом, а всего лишь с торговцем. От этого его слог сразу стал гладким. И панические всхлипы в начале письма сменились увещеваниями. Маркиан прочитал послание дважды и остался доволен его содержимым.
– У тебя талант, нотарий. Слог, достойный самого Сенеки.
Сиятельный Бонифаций с удобствами устроился в Карфагене, прибрав к рукам роскошный дворец одного из своих предшественников, префекта Гераклиона. Карфаген когда-то, очень давно, выступал соперником Вечного Города, но был заклеван победоносными римскими орлами. Возродиться в своем прежнем великолепии Карфагену не дали, тем не менее он продолжал оставаться крупнейшим портом на африканском побережье, куда стекались товары из самых отдаленных уголков обитаемого мира. Местный торг мог удивить даже римлянина – как разнообразием товаров, так и разноязычием продавцов. Ор здесь стоял такой, что у непривычного человека закладывало уши. Карфагенские обыватели представляли собой столь причудливую смесь племен и народностей, что стороннему наблюдателю трудно было понять, как же эти люди общаются друг другом. Карфаген был городом мирным – если здесь и случались заговоры и мятежи, то исключительно по вине римлян, которые в последнее время без конца что-то делили, повергая в изумление подвластные Вечному Городу племена.
Префект Гераклион окружил свой дворец чудесным садом с таким количеством фонтанов, что нотарий Авит едва не заблудился среди них. Впрочем, фонтаны давали прохладу, столь необходимую в жарком климате Африки. Бонифаций, истосковавшийся по Риму и Медиолану, принял старого знакомого с распростертыми объятиями и закатил по поводу его приезда такой пир, словно Авит был по меньшей мере императором или собирался им стать. Нотарию пришлось ждать двое суток, пока хозяин и его гости ублажат свои желудки, а потом еще сутки ушли у Бонифация и Рутилия на то, чтобы справиться с наступившим похмельем.
– Я возрождаю здесь добрые римские традиции, – пояснил удивленному разгулом нотарию сиятельный Бонифаций.
Туррибий, живший во дворце префекта в качестве то ли секретаря, то ли наперсника, расплылся в широченной улыбке. Сенатор Рутилий сокрушенно крякнул. Судя по всему, эта троица до того увлеклась пирами и забавами в богатейших африканских провинциях, что начисто забыла о заговорах и мятежах. Однако в Медиолане о заговорщиках еще помнили, и это стало неприятным сюрпризом для Бонифация.
– Заговор раскрыт, – сказал нотарий префекту. – Аэций в своем письме к Плацидии назвал наши имена.
– Каков негодяй! – возмутился коварству соперника Бонифаций. – Ты сказал императрице, что наш заговор направлен не против нее, а против Аспара?
– Сказал, – пожал плечами Авит, – но императрица хочет услышать эти заверения из твоих уст, сиятельный Бонифаций, и требует, чтобы ты вернулся в Медиолан. Иначе тебя публично объявят мятежником и врагом божественного Валентиниана. Положение очень серьезное, патрикии. Как только о заговоре узнает Аспар, а он о нем узнает очень скоро, для нас наступят черные дни.
Бонифаций пришел в ужас. Что, впрочем, не удивительно. Для него заговор был всего лишь игрой, очередным развлечением, а тут вдруг выясняется, что пустая болтовня скучающих патрикиев может обернуться опалой, а то и казнью. Префект Африки слишком хорошо знал свою любовницу, чтобы рассчитывать на ее беспредельное милосердие. Сиятельная Плацидия никогда не щадила своих врагов. И примером тому могла служить незавидная участь Олимпия, Иовия и прочих вершителей судеб в империи, которые поплатились за свою гордыню либо жизнью, либо изгнанием.
– Я поеду, – вскричал, подхватываясь с ложа, Бонифаций. – Я оправдаюсь! Императрица должна меня понять.
Разговор происходил в беседке, увитой виноградной лозой и окруженной десятком фонтанов с весело журчащей водой, так что чужих ушей можно было не опасаться. Тем не менее ни Рутилий, ни Туррибий не спешили пока высказывать свое мнение по столь щекотливому поводу.
– Подождите, – спохватился вдруг Бонифаций. – Вчера я получил письмо от Паладия. Как же я мог об этом забыть!
– И что пишет нотарий? – лениво полюбопытствовал Туррибий.
– Откуда же мне знать… – развел руками префект. – Я письмо не читал.
– А кто тебе его передал?
– Какой-то торговец, – наморщил лоб Бонифаций. – Не то Туран, не то Труан…
Пока раб бегал за посланием светлейшего Паладия, патрикии успели осушить по кубку изумительного местного вина. Впрочем, выпитое вино не улучшило их настроение. Вслед за Бонифацием запаниковал и Рутилий, человек изнеженный, рыхлый, не лишенный ума, но склонный к пустым фантазиям. Сенатору почудилось, что византийский флот уже двинулся к африканским берегам и легионы Аспара вот-вот начнут стучаться в ворота Карфагена.
– Надо закрыть порты и объявить сиятельного Бонифация императором!
Предложение Рутилия было встречено холодным молчанием. Нет слов, стены Карфагена высоки и надежны, но, к сожалению, в городе слишком мало людей, желающих их защищать. Что же касается римских легионов, то они разбросаны по всей провинции, и для того, чтобы собрать их в кулак, потребуется очень много времени.
– Пока что на нас никто не нападает, – охладил пыл собеседников Туррибий. – Тем не менее по твоему приказу, сиятельный Бонифаций, я вступил в переговоры с рексом Стояном.
– Каким еще Стояном? – спросил ошарашенный префект.
– Посланцем князя Верена, – напомнил рассеянному сановнику бывший комит агентов. – Ты вел с ним переговоры полмесяца назад, сиятельный. И обещал дать ответ в ближайшее время.
– Припоминаю, – наморщил лоб Бонифаций.
– Вандалы уже вышли к Гибралтару и готовы переправиться в Африку по первому же твоему сигналу.
– Но ведь нам никто не угрожает, – спохватился префект. – Я поеду в Медиолан и договорюсь с сиятельной Плацидией. Все еще можно поправить, не прибегая к помощи варваров.
Увы, ничего поправить было уже нельзя. Бонифаций понял это сразу, как только пробежал глазами письмо нотария Паладия, которое передал ему расторопный раб. Пергамент выпал из руки префекта, и Туррибий подхватил его на лету. Он же зачитал послание Паладия вслух.
– Этого следовало ожидать, – задумчиво проговорил сенатор Рутилий. – Галла Плацидия находится сейчас в крепких руках сиятельного Аспара и не способна нас защитить.
– Через два-три месяца легионы Аспара будут стоять под стенами Карфагена, – спокойно сказал Туррибий. – А у нас слишком мало сил, чтобы дать им отпор. Даже если все африканские легионы откликнутся на твой зов, префект, то и в этом случае мы будем вдвое уступать византийцам.
– Выходит, спасения нет? – вскричал потрясенный Бонифаций.
– Наше спасение – Гусирекс, – твердо сказал Туррибий. – Пиши письмо князю Верену, префект. Я берусь лично доставить его в Испанию.
– Если не возражаешь, комит, то я поеду с тобой, – предложил Авит.
– Вдвоем веселее, – пожал плечами Туррибий.
– Пиши, Бонифаций, – прикрикнул на замешкавшегося префекта струхнувший Рутилий. – Я не хочу погибать в расцвете лет.
Глава 8 Вандалы в Африке
Вандалы волной прокатились по африканским провинциям, не встретив никакого сопротивления. Города в ужасе распахивали ворота, как только они появлялись на горизонте. Неприятным сюрпризом для Рима стал флот варваров, прибиравший к рукам африканские порты. По слухам, армия Гусирекса насчитывала не менее шестидесяти тысяч человек. Но точной цифры не знал никто. Комиты и ректоры слали отчаянные письма к префекту Бонифацию, но тот словно воды в рот набрал. Дукс Велизарий попробовал было остановить победное шествие вандалов по Мавритании и Нумидии, но двадцать его легионов и три тысячи клибонариев были сметены волной варваров Гусирекса, даже не заметивших препятствия. Путь на Карфаген был открыт. Вандалы подступали к городу и с суши, и с моря. До сиятельного Бонифация стало доходить, какую глупость он совершил, поддавшись уговорам изменника Туррибия. Сенатор Рутилий выехал навстречу вандалам, дабы призвать Гусирекса к соблюдению договора и остановить продвижение его армии к Карфагену. С той поры прошло уже больше месяца, а о Рутилии не было ни слуху ни духу. Бонифаций воззвал к Риму, но ответ, пришедший от магистра Аспара, поверг его в недоумение. Аспар ни разу не обмолвился об измене префекта; создавалось впечатление, что он о ней вообще ничего не знал. Сиятельному Бонифацию предписывалось собрать в кулак все африканские легионы и обеспечить высадку византийцев, идущих на помощь многострадальной Африке. А письмо Галлы Плацидии и вовсе было ободряющим. Императрица выразила надежду, что сиятельный Бонифаций не уронит чести римского патрикия и сумеет дать отпор зарвавшимся варварам Гусирекса. Письма из Рима привез светлейший Маркиан, не побоявшийся пересечь Внутреннее море на галере, несмотря на бесчинства вандалов, без пощады топивших римские корабли. Маркиан был секретарем Аспара в чине нотария и его доверенным лицом. Кроме того, он был хорошим знакомым Бонифация, с которым тот всего несколько лет назад совершил успешное путешествие в Панонию. Кто бы мог подумать тогда, что судьба вновь сведет их не где-нибудь, а в Африке, за стенами Карфагена?!
– В Риме полагают, что лучшим местом для высадки является порт Гипон-Регия. Именно его ты и должен удержать во что бы то ни стало, сиятельный Бонифаций. Вряд ли Гусирекс рискнет напасть на Карфаген, имея в тылу твои легионы.
– У меня всего пятнадцать тысяч пехотинцев, – вскричал потрясенный Бонифаций, – а у князя Верена их в пять раз больше.
– Легионы сиятельного Аспара уже грузятся на корабли. Византийский флот прибудет в Гипон-Регию через десять дней, максимум через полмесяца. Тебе следует поторопиться, сиятельный Бонифаций, в Медиолане тебя и без того подозревают в измене.
– Меня оговорили, – взвизгнул вконец запутавшийся префект. – Это происки Аэция! Сын магистра Сара рвется в императоры и оговаривает людей, которые могут этому помешать. Я все объясню императрице! Я оправдаюсь…
– До встречи с императрицей надо еще дожить, сиятельный Бонифаций, – прикрикнул на расходившегося префекта Маркиан. – Лучшим оправданием для тебя будет победа над вандалами Гусирекса. Разгром вандалов под Гипон-Регией вернет под сень римских орлов не только Африку, но и Испанию.
Сиятельный Аспар, надо отдать ему должное, мыслил как истинный стратег. Возможно, он знал о заговоре, не исключено, что догадывался о сношениях Бонифация с Гусирексом, но не мешал им. Ибо победа над вандалами князя Верена открывала ему путь к безграничной власти. А сиятельному Бонифацию ничего другого не оставалось, как торить путь к величию самовлюбленному франку, по сути уже ставшему полновластным хозяином Римской империи.
Гипон-Регия смотрелась крепким орешком. Эта крепость была построена римлянами двести лет назад и выделялась среди африканских городов высотой стен и многочисленным гарнизоном. Вступив в Гипон-Регию, Бонифаций обрел наконец утерянное спокойствие. Пятнадцать тысяч пехотинцев, собранных едва ли не со всей Африки, были надежной гарантией его личной безопасности.
– Давно хотел спросить тебя, префект: куда запропастился нотарий Авит, посланный к тебе сиятельной Плацидией?
– А разве он не вернулся в Медиолан? – фальшиво удивился Бонифаций, разглядывая стены помещения, выделенного ему под постой. Конечно, этот дом не шел ни в какое сравнение с дворцом Гераклиона в Карфагене, но сейчас префекту было не до пиров и прочих увеселений.
– Представь себе, нет.
– В таком случае он угодил в руки вандалов. Их флот сейчас разбойничает во Внутреннем море.
– О бывшем комите агентов Туррибии ты тоже ничего не слышал, сиятельный Бонифаций?
Префекту стало нехорошо, он залпом осушил кубок и поморщился:
– Кто подал на стол это отвратительное пойло?
– Ты не ответил на мой вопрос, префект.
– Последний раз я видел Туррибия семь лет тому назад, еще при жизни божественного Гонория, – пожал плечами Бонифаций. – Я полагаю, что он либо убит, либо бежал.
– Выходит, Труан ошибся, – вздохнул огорченный Маркиан.
– А кто он такой, этот Труан? – насторожился префект.
– Остгот. Верный сподвижник сиятельного Аспара. Он утверждает, что видел Туррибия в Карфагене, в твоем дворце, Бонифаций.
– Это клевета! – вскричал префект. – Либо ошибка.
– Время терпит, – равнодушно махнул рукой Маркиан. – Как сказал сиятельный Аспар, сначала надо разбить вандалов Гусирекса, а уж потом разбираться с собственными смутьянами.
– Мудрое решение, – кивнул Бонифаций и сглотнул ком, подступивший к горлу.
Византийцы высадились на берег раньше, чем вандалы Гусирекса подошли к Гипон-Регии. Бонифаций, следивший за высадкой со стен крепости, мог бы вздохнуть с облегчением, но из его головы не шли слова Маркиана о смутьянах. Ему казалось, что секретарь Аспара неспроста завел разговор о комите Туррибии. Кроме того, Бонифаций никак не мог вспомнить, где же он мог слышать это готское имя – Труан. И только сейчас, при взгляде на византийский легионеров, строящихся в колонны на африканском берегу, его вдруг осенило. Труаном звали того самого торговца, который привез ему письмо от нотария Паладия. И было это в самый разгар пира, устроенного Бонифацием в честь своего друга Авита. Туррибий был на том пиру, среди доброй сотни других гостей. Конечно, его узнали многие. И эти многие с удовольствием подтвердят, что префект Африки Бонифаций пировал в обнимку с самым лютым врагом Галлы Плацидии, неоднократно покушавшимся на ее жизнь. Будь трижды проклят сенатор Рутилий, который свел Бонифация с этим коварным человеком. А если вдруг откроется, кто и зачем послал Туррибия к Гусирексу, то жизнь префекта Африки повиснет на волоске.
Византийцы в крепость Гипон-Регию не вошли, да она и не вместила бы такого количество людей. Ибо магистр Аспар перебросил из Италии в Африку более пятидесяти тысяч человек, что само по себе было грандиозным свершением. К сожалению, Аспару не хватало кавалеристов, и это могло стать серьезной проблемой. Правда, вандалы тоже не могли похвастаться хорошей конницей, а потому исход предстоящего сражения должны были решить пехотинцы. Византийские и римские полководцы полагали, что превосходство легионеров над вандалами в вооружении и снаряжении неоспоримо. Что же касается умения сражаться в плотном строю, то тут ромеям не было равных. Римская фаланга покорила за столетия едва ли не полмира, и теперь ей предстояло в который уже раз доказать свое превосходство над полчищами варваров.
По мнению Бонифация, который, впрочем, не мог похвастаться обширными познаниями в военном деле, Аспар был хорошим полководцем, но слишком уж самоуверенным человеком. И это свое мнение префект не постеснялся высказать Маркиану, после того как всесильный магистр покинул крепость. Роли в предстоящем сражении были распределены. Бонифацию и его легионерам предстояло атаковать вандалов только по сигналу Аспара, а до той поры не показывать носа из крепости. Бонифаций расценил этот приказ как недоверие к своей персоне и, скорее всего, был неправ в чрезмерной подозрительности. Впрочем, Аспар не сказал встревоженному префекту ни единого ободряющего слова и вообще вел себя так, словно пурпурный императорский плащ уже лежал на его широких плечах.
– Магистр в любом случае одержит победу, – пожал плечами Маркиан. – Главное, чтобы ты не оплошал, сиятельный Бонифаций.
Маркиан, судя по всему, был оставлен Аспаром в крепости с одной целью – следить за ненадежным префектом и не позволить тому совершить очередную глупость. Сам Маркиан не делал секрета из поручения, данного ему магистром, и ни на шаг не отходил от приунывшего Бонифация.
Ночь прошла спокойно – как в крепости, так и в византийском лагере, и лишь с рассветом загудели боевые трубы, предупреждая легионеров о появлении неприятеля. Армия Гусирекса тонула в клубах пыли. Бонифаций, поднявшийся на крепостную стену, пытался на глазок определить численность вандалов, но, увы, сделать это было практически невозможно. Византийцы выстраивались в фалангу. Справа от фаланги находился обрывистый берег, слева – крепость Гипон-Регия, так что кавалеристам князя Верена разгуляться было негде.
– А конницы вандалов я как раз не вижу, – задумчиво проговорил Маркиан.
– Должна быть, – отозвался Бонифаций. – Кто-то же разгромил клибонариев комита Велизария.
– Сам виноват, – крякнул с досады Маркиан. – Нечего было соваться против Гусирекса с такой малочисленной армией.
Комит Велизарий пал в том неудачном для римлян сражении, а следовательно, спрашивать за поражение было не с кого. За исключением разве что префекта Бонифация, который не принял необходимых мер по защите провинций, вверенных его заботам, и отсиживался за стенами Карфагена, вместо того чтобы идти на помощь Велизарию.
Аспар располагал двумя тысячами клибонариев и пятью тысячами легких кавалеристов, набранных в Сирии. И тех и других магистр, разместившийся на небольшой возвышенности за спиной легионеров, оставил в резерве. Для прямой атаки на тяжелую пехоту сирийцы не годились, зато они были незаменимы в преследовании бегущих.
Вандалы Гусирекса атаковали византийцев прямо с марша. Удар был такой силы, что легионеры невольно попятились назад, но удержали строй. И тогда вандалы предприняли именно тот маневр, на который и рассчитывал Аспар. Они стали обтекать византийскую фалангу слева, подставляя тем самым спины под прямой удар легионеров Бонифация, засевших в крепости. Византийская фаланга выгибалась дугой, создавая у вандалов иллюзию победы. Казалось, еще немного, и византийцы будут прижаты к высокому обрывистому берегу и сброшены вниз, на песчаный пляж.
Главной трудностью для легионеров Бонифация был узкий мост, ведущий в крепость. Его следовало миновать как можно быстрее, чтобы успеть построится для атаки раньше, чем увлеченные сражением вандалы успеют развернуться лицом к новому врагу. К счастью, переправа через крепостной ров закончилась для римлян удачно. Хорошо обученные легионеры действовали настолько быстро, что Бонифаций преисполнился гордостью как за великий Рим, так и за самого себя. Префект покинул крепость последним, во главе трех сотен клибонариев, составлявших его личную охрану. Особой нужды в его личном участии в сражении не было, но Бонифаций не собирался отсиживаться за стенами, дабы не давать лишнего повода для пересудов.
– А вот и конница! – крикнул вдруг Маркиан, ехавший по правую руку от Бонифация.
Надрывно взвыли боевые трубы, предупреждая римлян об опасности. Однако легионеры, уже нацелившиеся в спины пеших вандалов, не успели перестроиться. Тяжелая кавалерия Гусирекса буквально смяла ряды защитников Гипон-Регии, столь опрометчиво вышедших из крепости. Бонифаций в отчаянии попытался задержать вандалов силами своей личной охраны, но эта попытка изначально была обречена на провал. Префект успел подставить щит под удар чужого копья, но на коне не удержался и кулем рухнул на землю.
– К крепости отходите! – услышал он крик Маркиана и с трудом поднялся с земли.
Волна бегущих подхватила префекта и понесла в небытие. Бонифаций смутно помнил, как отмахивался мечом от наседающего варвара. Он вновь был сбит с ног и вновь поднялся. В месиве окружающих его тел Бонифаций уже не отличал своих от чужих. Каким-то чудом он оказался на подъемном мосту. Слева и справа была бездна, куда с воплями валились люди. Мост вдруг дрогнул под ногами Бонифация, и префект покатился вниз, словно камень с крутого склона. Очнулся он уже во дворе крепости, ударившись головой о стену. Рядом что-то кричал трибун Тиберий, но Бонифаций не понимал его слов. А во дворе дрались. Видимо, вандалы ворвались в крепость на спинах римлян, и только вовремя закрытые Тиберием ворота не позволили им с наскока взять Гипон-Регию. Во дворе римлян оказалось много больше, чем вандалов, но справились они с ними только тогда, когда в дело вмешались лучники, стоящие на стенах.
Бонифаций с трудом обретал себя в новой обстановке. А полное прояснение в его мозгах наступило только тогда, когда трибун Тиберий встряхнул его за плечо:
– Ты ранен, префект?
– Кажется, нет, – прохрипел Бонифаций, с трудом поднимаясь с колен. – А где Маркиан?
– Маркиан либо убит, либо взят в плен.
– Сколько людей вернулось в крепость?
– Меньше половины.
Бонифаций, поддерживаемый Тиберием, с трудом поднялся на стену. Сражение вандалов с византийцами еще продолжалось, но исход его был уже ясен. Аспар бросил в бой свой последний резерв – легкую сирийскую конницу. Это был жест обреченного. Точнее – спасающегося бегством. Сирийцы хоть и превосходили числом конников Гусирекса, но уступали им в вооружении. Всадники, облаченные в доспехи, легко опрокидывали на землю своих врагов вместе с конями. Удары их мечей и секир рассекали плоть сирийцев, прикрытую лишь легкой материей.
– Это аланы, – опознал всадников Тиберий. – Я видел их в Испании. Говорят, что аланов немало в армии Гусирекса. Сами вандалы предпочитают сражаться пешими.
Как вандалы умеют сражаться, Бонифаций сейчас наблюдал собственными глазами. Византийцы, давно уже потерявшие строй, отступали беспорядочной толпой. Спасением для них мог стать флот, по-прежнему стоявший в гавани. Судя по суете на пристани, Аспар и его ближайшее окружение уже грузилось на галеры. Легионеры спешили последовать их примеру, полагаясь только на быстроту ног. Беспорядочное отступление превратилось в паническое бегство. Вандалы преследовали византийцев по пятам и наконец захватили пристань. Едва ли десяток галер сумел выскочить из гавани, остальные попали в руки к вандалам. Разгром был полным. Пока что трудно было сказать, сколько легионеров пленили воины Гусирекса, но вряд ли их было более пятнадцати тысяч. А все остальные усеяли своими телами негостеприимный африканский берег.
– Не знаю, кто теперь будет править Великим Римом, – вздохнул Тиберий, – но это точно не сиятельный Аспар.
И эти простые, но ясные слова пролились бальзамом на вдребезги разбитое сердце сиятельного Бонифация. Префект вдруг ясно осознал, что спроса за измену не будет. По той причине, что некому спрашивать. Галла Плацидия никогда не простит магистру Аспару столь оглушительного поражения.
Маркиан уцелел чудом. Его сбили с коня, загнали в придорожную канаву, но все-таки не убили. Он понял это в тот момент, когда грубый сапог вандала бесцеремонно ткнул его в бок. Маркиан сел на землю и ощупал огромную шишку на затылке. Возможно, жизнь ему спас шлем, но, скорее всего, удар прошел скользом. Во всяком случае, Маркиан сумел подняться на ноги и даже сделать несколько шагов. Кто-то из бредущих рядом поддержал нотария под руку и помог утвердиться в этом мире.
– Ты кто? – спросил Маркиан доброхота.
– Зови меня Савлом, – коротко бросил тот.
В голове нотария прояснилось настолько, что он мог наконец оценить обстановку. Солнце уже клонилось к закату, а это означало, что Маркиан провалялся в беспамятстве едва ли не полдня. Кругом были безоружные византийцы, которых, как стада баранов, гнали к морю облаченные в доспехи люди.
– Надеюсь, нас не собираются топить? – попробовал пошутить Маркиан.
– Нас продадут в рабство, нотарий, – отозвался голосом, полным боли и ярости, Савл. – Потому и гонят к пристани. Если попадем на здешние рудники, то живыми оттуда не выберемся уже никогда.
– Откуда ты меня знаешь?
– Видел в Медиолане.
– Так ты не византиец? – удивился Маркиан.
– Я вор! – усмехнулся Савл. – Было время, когда мы с Фавстом грабили виллы патрикиев и охотились за Галлой Плацидией. Но нарвались на Аэция. Очень даровитого сына сиятельного отца. Меня посчитали мертвым, а Фавста повесили.
– Зачем ты мне это рассказываешь? – пристально глянул на него Маркиан.
– Ты ведь тоже патрикий?
– Нет, Савл, мой отец был всего лишь всадником.
– Тебе повезло, – скрипнул зубами головорез. – Мой был рабом. Хочешь, познакомлю тебя со своим нанимателем?
– Каким нанимателем?
– Тем самым, который поручил Фавсту убить сначала патрикия Сара, а потом Плацидию с ее божественным сыном. Вон он стоит, рядом с вандальским вождем. Комит схолы тайных агентов высокородный Туррибий.
Маркиан был ошеломлен. Кого нотарий не ожидал здесь встретить, так это беглого комита. Неужели он тоже угодил в плен? Однако человек, стоявший рядом с пожилым вандалом, отнюдь не выглядел подавленным или разбитым горем. Наоборот, его лицо прямо-таки сияло от счастья.
– Похоже, вождь – это сам Гусирекс, – прошептал Савл. – Маг и чародей, каких еще не знала земля. Говорят, что ему исполнилось сто лет, но ни его телу, ни его душе износа не будет. Сто лет – это, конечно, не возраст для мага.
По дошедшим до Маркиана сведениям, Гусирексу уже перевалило за семьдесят. Однако вождь вандалов легко нес свое крупное тело, явно не чувствуя тяжести доспехов. Стан князя Верена был прям, а его острому зрению мог бы позавидовать любой тридцатилетний. Во всяком случае, Маркиана в толпе людей разглядел именно он, ткнув в нотария пальцем.
– Этот? – спросил Гусирекс по-венедски у человека, показавшегося нотарию смутно знакомым.
– Авит, – ахнул Савл и тут же прикрыл рот ладошкой.
Теперь Маркиану стало ясно, почему вандалы столь легко и быстро прибрали к рукам африканские провинции. Имея под рукой таких осведомленных проводников, трудно заблудиться в чужой земле. А Бонифаций, похоже, просто глупец, поддавшийся на уговоры изменников.
Один из вандалов, сопровождавших Гусирекса, шагнул в толпу византийцев и выдернул из их рядов Маркиана.
– Он со мной, – кивнул нотарий на Савла.
– Пусть идет, – согласился вандал.
Для Маркиана эти несколько шагов, похоже, стали путем к спасению. Или к смерти. Все зависело от того, что в конечном итоге предложит ему Гусирекс. Маркиан попробовал было перемолвиться словом с Авитом, но римский нотарий уклонился от разговора со своим византийским собратом. Маркиану ничего другого не оставалось, как присоединиться к свите вождя и проследовать с ним мимо пленных византийцев, чья грядущая судьба отныне разительно отличалась от той, что выпала на его долю.
– Ты меня не бросай, нотарий, – шипел ему в спину Савл. – Я тебе отслужу.
– Ладно, – отозвался Маркиан. – Если сам выберусь, то и тебя вытащу отсюда, а если нет – не взыщи.
Похоже, Гусирекс не просто так прогуливался среди пленных. Время от времени он советовался то с Авитом, то с Туррибием, то с кем-то из своих. Похоже, князь Верен искал подходящих людей, пока, правда, не ясно, для какого дела.
– Может, он выкуп с них собирается взять? – предположил Савл.
– Тогда со мной вандал явно промахнулся, – криво усмехнулся Маркиан. – Я человек небогатый.
– Была бы голова, – почти простонал Савл. – А денарии приложатся.
Умирать Маркиану не хотелось, провести остаток жизни на рудниках – тем более. Это будет похуже смерти, тут Савл прав. Оставалось одно – договариваться. Если Гусирекс собирается закрепиться в Африке, то ему понадобятся люди, сведущие в финансах и законах. Человек он, судя по всему, неглупый и не станет сразу ломать то, что складывалось веками. И если князь Верен предложит Маркиану место в своей свите, то следует согласиться. А там видно будет…
В шатер князя Верена Маркиана не пустили, ему пришлось еще долго томиться в компании таких же горемык. Некоторых из этих людей нотарий знал, они занимали видное место в свите сиятельного Аспара, однако общаться с ними Маркиан не стал, да и его никто не окликнул.
Посыльный пришел за Маркианом, когда совсем стемнело. Савл сунулся следом за нотарием, но ему велено было остаться. Посыльный был, скорее всего, галлом, во всяком случае, он неплохо говорил на латыни, хотя и с сильным акцентом. Шли недолго, через полусотню шагов галл махнул в сторону ничем не примечательного шатра и вежливо подтолкнул Маркиана в спину. Огонь, горевший в большой медной чаше, на мгновение ослепил нотария, и он не сразу опознал в человеке, сидящем у стола, нотария Авита.
– Это я указал на тебя Гусирексу, Маркиан.
– Пока не знаю, благодарить мне тебя, светлейший Авит, или проклинать.
– Твой выбор, нотарий, – спокойно сказал Авит, жестом приглашая гостя садиться.
Маркиан опустился на стул как раз напротив римлянина. Авит не спешил с откровениями, а византийцу тем более не следовало распускать язык. Обвинять римского нотария в измене он не собирался. Авит пошел тем путем, который счел для себя подходящим.
– Один варвар стоит другого, – спокойно произнес римлянин, намекая сразу и на Гусирекса, и на Аспара.
В ответ Маркиан лишь пожал плечами. Оба нотария были почти одногодками. Оба происходили из всаднического сословия. И то, что один из них родился в Риме, а другой в Константинополе, особой роли не играло.
– Ты собираешься служить Гусирексу здесь, в Африке? – спросил Маркиан у Авита.
– Я собираюсь вернуться в Рим, – усмехнулся нотарий.
– Неужели ты надеешься на прощение?
– Я рассчитываю на награду, дорогой Маркиан.
Византиец с изумлением глянул на римлянина, но тот в ответ лишь криво улыбнулся ему. Будучи человеком умным, Маркиан сам обо всем догадался. На это, видимо, и рассчитывал его собеседник. Ставленник Византии, сиятельный Аспар, мешал Плацидии, и дочь Феодосия Великого избавилась от него с помощью Гусирекса, погубив при этом пятьдесят тысяч человек. Вопрос был в другом – кто теперь поможет ей избавиться от князя Верена, прибравшего к рукам африканские провинции?
– Скажу тебе честно, Маркиан, я думаю не о Риме, я думаю о себе. У тебя тоже есть возможность вернуться в Константинополь.
– Агентом Гусирекса? – догадался Маркиан.
– Хочу сразу предупредить, нотарий: если ты попытаешься обмануть князя Верена, тебя убьют. Русы Кия не прощают измены.
– Надеюсь, от меня не потребуют жертвы их богам?
– Нет, – покачал головой Авит. – Достаточно будет слова, данного Гусирексу.
– А если я не дам слова?
– Ты не увидишь больше родной Константинополь.
– Трудный выбор, – вздохнул Маркиан.
– Брось, нотарий, – поморщился Авит. – Нет у нас с тобой выбора. Римом управляет распутница Плацидия, Константинополем – девственница Пелагея. А кругом варвары, называющие себя избранниками богов. Римская империя никогда уже не будет прежней. Разумному человеку в подобной ситуации ничего другого не остается, как только бороться за свою собственную жизнь.
– Хорошо, Авит, – глухо отозвался Маркиан, – ты меня убедил. Я дам слово Гусирексу и постараюсь не нарушить его.
Бонифаций пребывал в глубоком унынии. Крепость Гипон-Регия оставалась чуть ли не единственным местом в африканских провинциях, куда еще не ступала нога варваров. Этим обстоятельством можно было бы гордиться, тем более что в крепости хватало и припасов, и защитников, а потому она могла выдержать и долгую осаду, и немедленный штурм. По прикидкам Бонифация, он мог бы просидеть в этой крепости и год, и два, и даже три. Вот только какой смысл в этом сидении? Помощи ждать неоткуда. Византия, потерявшая лучшие свои легионы, еще очень не скоро оправится от поражения. В Риме легионов хватало только на то, чтобы удерживать варваров на границах Италии, а следовательно, Галла Плацидия, избавившаяся от византийских опекунов, не станет ссориться с вандалами. Десять дней прошли у Бонифация в мучительных раздумьях. К сожалению, он так и не принял никакого решения, зато получил в награду головную боль. Головную боль он лечил с помощью вина, но, увы, даже это испытанное средство не принесло ему облегчения.
– Комит Туррибий и сенатор Рутилий просят тебе о встрече, сиятельный Бонифаций, – доложил префекту трибун Тиберий.
– А разве они в крепости? – спросил Бонифаций, с трудом обретающий себя после долгого загула.
– Пока что только у ворот. Свита у них небольшая. Прикажешь впустить?
– Впускай, – обреченно махнул рукой префект.
Высокородный Туррибий первым приветствовал старого друга, заключив его в объятия. Сенатор Рутилий был более сдержан в проявлении чувств, но на его одутловатом лице радость была написана самыми яркими красками. По какому поводу ликовали эти люди, Бонифаций понял далеко не сразу, тем не менее он пригласил гостей к столу, налив им по полной чаше замечательного нумидийского вина.
– Сиятельный Аспар, по слухам, не решился вернуться в Рим и бежал в Константинополь, – со значением глянул на префекта Туррибий.
– И что с того? – вздохнул расстроенный Бонифаций.
– Разве мы не этого добивались! – возмутился Туррибий. – Теперь рука и сердце сиятельной Плацидии свободны.
– По-твоему, я должен вступить с ней в брак? – удивился столь неуместному и нелепому предложению Бонифаций.
– А какие к этому могут быть препятствия? – развел руками Туррибий.
– Препятствие есть, – неожиданно возразил ему Рутилий. – Префект Галлии Аэций. Он вполне может опередить нашего друга.
– Аэций! – взъярился Бонифаций и даже подхватился на ноги. – Это он виновник всех наших бед! Это по его вине Рим потерял цветущие провинции.
– С этим никто не спорит, префект, – ласково улыбнулся хозяину гость. – Устранение префекта Галлии – главная наша задача. Ты должен вернуться в Рим, сиятельный Бонифаций. Кроме тебя, больше некому спасти империю. Ты наш единственный полководец. Наша последняя надежда.
От этих слов высокородного Туррибия сенатор Рутилий так разволновался, что даже уронил слезу в чашу, вновь наполненную вином.
– За божественного Бонифация, – произнес он с пафосом и залпом осушил чашу.
До Бонифация вдруг дошло, почему так радуются эти люди. В Риме действительно не осталось полководцев, да и просто сильных людей. Префект Сар убит, сиятельный Иовий пал в битве, Литорий бежал к гуннам, и, наконец, Аспар, разбитый в пух и прах Гусирексом, вынужден был вернуться в Константинополь. Вечный Город ждал своего спасителя, а сиятельный Бонифаций гнил в это время в крепости, которую, в сущности, незачем было оборонять.
– Но как я попаду в Медиолан? – спросил о главном префект.
– Мы с сенатором Рутилием предложили князю Верену Гипон-Регию в обмен на твою свободу, – охотно пояснил Туррибий. – Это очень выгодная сделка, Бонифаций. Ты отдашь город, но взамен получишь флот и все уцелевшие римские легионы в придачу. По моим расчетам, их в Африке не менее двадцати.
Бонифаций заколебался. Большая часть легионеров находилось в Карфагене. Этот город мог оказать серьезное сопротивление вандалам. Забирая легионеров из Карфагена, префект Африки, по сути, отдавал город Гусирексу без боя. А это уже попахивало изменой, за которую с него могли учинить жестокий спрос.
– А кто будет спрашивать? – улыбнулся Туррибий. – Ты теряешь Карфаген, Бонифаций, и без того уже потерянный благодаря глупцу Аспару, зато спасаешь Рим. А Вечный Город стоит Карфагена, смею тебя уверить, префект. Если же ты будешь упорствовать, то результат я могу тебе сказать наперед. Ты потеряешь и Гипон-Регию, и Карфаген, и погубишь Римскую империю, которая окажется в руках изменника Аэция. Надо решаться, Бонифаций. Надо переходить Рубикон. Вечный Город ждет тебя, цезарь!
Последний аргумент Туррибия сразил Бонифация наповал. В конце концов, имея за спиной двадцать африканских легионов, он может безбоязненно вернуться в Рим и продиктовать свою волю не только изменнику Аэцию, но и высокомерной Плацидии, вообразившей себя всемогущей.
– Римский Сенат будет на твоей стороне, префект, – торжественно произнес Рутилий. – Я обещаю тебе это. Не пройдет и нескольких месяцев, как Сенат провозгласит тебя императором Великого Рима, и тогда весь мир будет лежать у твоих ног. Префекту Бонифацию никогда не вырвать африканские провинции из рук вандалов, божественный Бонифаций сделает это легко.
– Хорошо, – поднялся на ноги префект. – Я согласен.
– Да здравствует божественный Бонифаций! – дуэтом провозгласили Рутилий и Туррибий. – Да возродится Великий Рим!
Глава 9 Соперники
Галла Плацидия достигла возраста зрелости. До рокового рубежа в пятьдесят лет осталось рукой подать. Морщинки, появлявшиеся то здесь, то там, старили ее некогда прекрасное лицо, и никакие ухищрения не могли уже этого скрыть. А вот тело, располневшее с годами, по-прежнему оставалось желанным для мужчин. Во всяком случае, так казалось самой Плацидии, не испытывавшей недостатка в поклонниках. Впрочем, самый горячий и настойчивый из них, магистр Аспар, не оправдал надежд сиятельной Плацидии и проиграл самую важную в своей жизни битву. Его поражение не слишком огорчило императрицу, хотя потерянных провинций было, конечно, жаль. Куда больше Плацидию обеспокоило возвращение Бонифация во главе двадцати африканских легионов. Своего беспокойства Плацидия не скрыла от благородной Пульхерии, единственной своей наперсницы в эти трудные годы. Вдове патрикия Аттала тоже было немало лет, но почему-то возраст никак не сказывался ни на ее стане, ни на ее лице. Плацидия доверяла этой женщине как самой себе. И у этого доверия была очень прочная основа. Пульхерия ни разу не подвела императрицу ни в изгнании, ни на вершине власти. Все эти годы она хлопотала об интересах Плацидии и ее сына Валентиниана не меньше, чем об интересах своего сына Ратмира. Валентиниану уже исполнилось четырнадцать лет, Ратмиру – тринадцать. Плацидия доверила воспитание своего сына Пульхерии и с тех пор ни разу не пожалела об этом. Валентиниан был капризным мальчиком, но всегда почтительным по отношению к своей матери. А большего, наверное, от воспитательницы и требовать нельзя. Впрочем, Плацидия редко виделась с сыном, большую часть времени у нее отнимали дела. Вот уже на протяжении восьми лет она управляла Римской империей, успешно отбивая попытки мужчин вырвать власть из ее рук. Самым опасным ее соперником был, конечно, сиятельный Аспар, сильный не столько собственным умом, сколько опорой на Византию. Плацидия довольно долго и успешно водила за нос даровитого полководца, но руки своей ему так и не отдала. И, как теперь выясняется, правильно сделала. Аспар не оправдал не только ее надежд, но и надежд Римского Сената. Теперь у Сената появился новый любимец – Бонифаций, опасный не столько собственными амбициями, сколько амбициями многочисленных сторонников, мечтавших прорваться к власти с помощью простодушного префекта. Галла Плацидия знала Бонифация много лет и даже питала к нему телесную слабость, но представить, что этот юнец станет вершителем судеб в империи, было выше ее сил.
– Бонифаций уже далеко не юнец, – поправила императрицу Пульхерия. – Ему исполнилось тридцать пять лет.
– Не может быть, – удивилась Плацидия. – Как быстро летит время. Я не видела его четыре года. Надеюсь, он не слишком постарел?
– Для мужа он выглядит довольно сносно, – усмехнулась Пульхерия. – А для любовника староват.
Плацидия засмеялась. Однако Пульхерия не захотела разделить веселья императрицы, и той пришлось оборвать смех.
– Неужели претензии Бонифация настолько серьезны?
– За его спиной двадцать африканских легионов, это много больше, чем можешь выставить ты, – спокойно отозвалась Пульхерия. – К тому же я не уверена, что магистр пехоты Пасцентий сохранит тебе верность. Он родственник сенатора Рутилия Намициана, самого, пожалуй, непримиримого твоего врага.
– Но ведь сенатор Рутилий глуп, – вскинула подведенную бровь Плацидия.
– Глуп, но упорен в достижении цели.
– По-твоему, я должна обласкать Бонифация?
– Вряд ли Римский Сенат жаждет войны, еще менее войны хочет Церковь. Епископ Антонин уже намекнул магистру двора Валериану, что твой брак с Бонифацием угоден Богу.
– Старые интриганы, – досадливо поморщилась Плацидия.
Обеспокоенные служанки, колдовавшие над лицом и телом императрицы, замерли, но та лишь махнула в их сторону рукой. Утренний туалет отнимал у Галлы Плацидии много времени. И дабы оно не пропадало совсем уж попусту, императрица допускала к себе людей, в преданности которых не сомневалась. Среди любимцев Плацидии далеко не последнее место занимал сиятельный Валериан, человек настолько благочестивый, что даже вид обнаженной императрицы не вызывал у него грешных мыслей. Во всяком случае, так утверждал он сам. Что же касается Плацидии, то она ценила своего магистра двора не столько за благочестие, сколько за изворотливость и умение вести финансовые дела. Благодаря усилиям Валериана императорская казна не скудела, несмотря на все бури, бушующие над Римом. Расточительная в молодости, Плацидия с годами становилась скуповатой и очень внимательно следила за доходами, поступающими из многочисленных поместий.
– Пришли мне Валериана, – приказала Пульхерии императрица. – Я хочу посоветоваться с ним.
Благочестивый Валериан перекрестился вслед уходящей Пульхерии. Все это время он терпеливо стоял перед дверью, ведущей к телу императрицы. Терпение как раз и было самым главным достоинством Валериана. Именно благодаря ему он поднялся так высоко в римской иерархии, не обладая при этом ни броской внешностью, ни воинскими доблестями.
– Быть может, я огорчу тебя своим замечанием, сиятельная Плацидия, но мне кажется, что благородная Пульхерия слишком многое позволяет твоему сыну, божественному Валентиниану.
– В каком смысле? – вскинула глаза Плацидия на магистра двора.
– Я имею в виду плотские утехи, – порозовел от смущения Валериан.
– Она с ним спит? – удивилась Плацидия.
– Нет, – в ужасе всплеснул руками магистр. – Но она приводит к нему девушек-рабынь. А по слухам, даже устраивает оргии с его участием.
– Ты старый благочестивый дурак, Валериан, – облегченно вздохнула Плацидия. – Если ты сейчас скажешь, что впервые познал женщину на брачном ложе, то я публично объявлю тебя лжецом.
Валериан смутился, переступил с ноги на ногу, похоже, он действительно не помнил, когда впервые согрешил с женщиной. И пока магистр двора мысленно копался в своем прошлом, Плацидия перебралась с помощью служанок из бассейна на ложе.
– Бонифаций уже прибыл в Рим?
– Да, – с готовностью откликнулся Валериан. – Он был принят народом и Сенатом почти как триумфатор.
– По-твоему, Валериан, префект, потерявший африканские провинции, достоин триумфа? – спросила императрица.
– Я сказал «почти», божественная Плацидия.
«Божественной» дочь Феодосия Великого стал называть первым именно Валериан, за ним этот титул стали повторять другие. К сожалению, Римский Сенат не подхватил полезного начинания и удостоил вдовствующую императрицу всего лишь титулом «сиятельная». Плацидия промолчала, но обиду на Сенат затаила.
– Префект Галлии Аэций прислал письмо, где очень убедительно доказывает, что Бонифаций – изменник, сдавший Карфаген Гусирексу в обмен на свою свободу и африканские легионы.
Галла Плацидия молчала. Валериан почтительно ждал, пока императрица обдумает полученные новости. Сам магистр двора практически не сомневался в справедливости обвинений, предъявленных Аэцием префекту Африки. Другое дело, что у Бонифация не было другого выхода. Рано или поздно вандалы взяли бы и Карфаген и Гипон-Регию.
– Я не могу стать женой предателя, – печально вздохнула Плацидия.
– Но у Аэция нет доказательств, – осторожно заметил Валериан. – Не исключено, что он возводит напраслину на сиятельного Бонифация.
– Один из этих двух мужчин – лжец. Кто именно, я не знаю. Возможно, знаешь ты, Валериан?
– Я не берусь судить, божественная Плацидия, – развел руками магистр двора.
– В таком случае пусть их рассудит Римский Сенат и накажет виновного, – спокойно сказала Плацидия. – Я приму любое решение сенаторов.
Валериан даже крякнул от восхищения. Жест Плацидии можно расценить как доверие Сенату, но на самом деле она просто переложила на них ответственность за возможную гражданскую войну. И если эта война все-таки начнется, то сенаторам, пытавшимся загнать в угол дочь Феодосия Великого, придется испить горечь поражения. Неважно, кто победит в этой войне, Аэций или Бонифаций, в любом случае в проигрыше окажутся римские патрикии, вообразившие, что могут диктовать свою волю императрице.
Письмо сиятельного Аэция, зачитанное вслух магистром Валерианом в стенах Римского Сената, вызвало ропот облаченных в тоги патрикиев. А намерение императрицы передать разрешение спора между двумя префектами высокому собранию и вовсе повергло сенаторов в изумление. Хотя, с другой стороны, кто же еще в Риме мог бы разобраться в столь запутанном деле? Об этом прямо сказал возмущенным сенаторам магистр Валериан. Он же потребовал от Сената наказания виновного. От такой перспективы почтенные мужи буквально онемели, и в огромном зале не нашлось человека, способного внятно и убедительно возразить хитроумному магистру. Валериан уже спустился с трибуны, а сенаторы все еще переглядывались и разводили руками. Старейший член высокого собрания Сальзула прервал наконец затянувшееся молчание и предложил вызвать Аэция в Рим. Пусть префект Галлии объяснит свою позицию Римскому Сенату.
– Аэций гнусный изменник и клеветник! – вскочил со скамьи Рутилий. – Разве тебе, сенатор, мало слова, данного сиятельным Бонифацием?!
– Мало, – буркнул старый Сальзула, – я хочу послушать Аэция. Мы не можем приговорить человека к смерти или изгнанию, не выслушав его оправданий.
– Это разумно, – неожиданно поддержал седовласого старца сенатор Цимессор, чем поверг в изумление своего старого друга Рутилия Намициана.
– А если префект Аэций не откликнется на наш зов?
– В этом случае его вину можно будет считать доказанной, – торжественно произнес Цимессор. – И Римский Сенат сумеет покарать изменника.
– Принято, – торжественно объявил Сальзула.
Рутилий потребовал от Цимессора объяснений, но произошло это уже за стенами Сената, в роскошном палаццо, доставшемся родовитому сенатору от предков. Причем Рутилий так разгорячился от пережитого потрясения и выпитого вина, что едва не обвинил своего старого друга в измене. К счастью, у него все-таки хватило разума не произносить роковые слова. Кроме Рутилия и Цимессора за накрытым столом сидели префект Африки Бонифаций, магистр пехоты Пасцентий и высокородный Авит, совсем недавно ставший милостью императрицы Плацидии комитом императорских агентов. Все пятеро были горячими сторонниками сиятельного Бонифация, которому до ранга «божественного» оставалось сделать всего-то пару шагов. На его стороне были и Сенат, и Церковь, и римский народ.
– Аэций не приедет в Рим! – выкрикнул Рутилий. – Он же не глупец, чтобы совать голову в пасть льва.
– Именно на это я и рассчитываю, сенатор, – мягко улыбнулся гостю хозяин. – Мы пошлем к префекту Аэцию комита Авита с повелением Римского Сената прибыть в Рим. Если Аэций откажется это сделать, мы покараем его руками сиятельного Бонифация. Под началом у префекта двадцать африканских легионов, магистр Пасцентий добавит к ним десять своих. Магистр конницы Петроний обещал нам поддержку клибонариев. У Аэция под началом всего десять легионов, и вряд ли он рискнет выступить против нас.
– А если он обратится за помощью к готам? – нахмурился магистр пехоты Пасцентий, холеный мужчина средних лет, недавно примкнувший к заговорщикам. Пасцентий ревниво относился к Бонифацию, это знали все, но соперничать с префектом Африки он не мог, во-первых, потому что был византийцем, во-вторых, потому что был женат, и в-третьих, его родовитость вызывала большие сомнения.
– Я уже отправил своих посланцев к рексу Тудору, – сказал Цимессор, – чтобы напомнить ему о договоре, который он заключил с Великим Римом.
– И он внял твоему напоминанию? – насмешливо спросил Пасцентий.
– Я хорошо знаю, магистр, цену слову, данному варваром, – не остался в долгу Цимессор. – А потому принял меры.
– Иными словами – заплатил? – прямо спросил магистр пехоты.
– Пусть будет так, – не стал спорить сенатор. – Рим должен, наконец, обрести императора, достойного его былого величия. И ради достижения этой цели я не пожалею средств. Мы не можем далее зависеть от прихотей вздорной женщины и ее сына, развращенного колдуньей. Христианская Церковь обращается к нам с призывом пресечь ересь в самом сердце империи, и мы не вправе далее молчать.
Сторонники Бонифация, собравшиеся в этот вечер за столом, очень хорошо понимали, зачем Плацидии потребовалось натравливать Римский Сенат и бывшего префекта Африки на префекта Галлии. Гражданская война должна была ослабить обе стороны конфликта, но в этот раз хитроумная дочь Феодосия Великого явно просчиталась. Римские патрикии не пожалеют ни сил, ни средств, дабы утвердить закон и порядок на своей земле и спасти империю. Последние слова сенатора Цимессора были встречены гулом одобрения всех присутствующих. Хозяин, польщенный одобрением сиятельных гостей, повернулся к комиту схолы императорских агентов:
– Готов ли ты, высокородный Авит, выполнить поручение Римского Сената?
– Готов, – торжественно произнес новоиспеченный комит и поднял над головой серебряный кубок: – За здоровье божественного Бонифация. За ваше здоровье, благородные патрикии.
Южная Галлия потихоньку оправлялась от ран, нанесенных ей нашествием готов и вандалов. Высокородный Авит, проделавший весь путь до Арля верхом, убедился в этом собственными глазами. Сиятельный Аэций, надо признать, оказался даровитым администратором. Он сумел не только поладить с местными землевладельцами, но и договорился с варварами. Набеги воинственных франков на Галлию практически прекратились. Что, конечно же, пошло на пользу не только местной, галло-римской по своему составу, аристократии, но и торговцам. Приток зерна из Галлии в Италию в последние годы увеличился значительно, что позволило компенсировать потери, вызванные утратой африканских провинций. Высокородный Авит очень опасался, что гражданская война между сторонниками Аэция и Бонифация разорит Галлию и тем нанесет последний, смертельный удар слабеющей империи.
Аэций уже знал о решении Римского Сената, что, впрочем, неудивительно: у этого далеко не глупого человека везде были свои агенты. В том числе и в ближайшем окружении Плацидии. Префект лишь пробежал глазами пергамент, врученный ему Авитом, и жестом пригласил гостя садиться. Дворец, построенный еще сиятельным Саром, был, пожалуй, самым большим и самым красивым зданием в Арле, но все же он уступал и размерами и роскошью римским палаццо. Впрочем, префект Аэций, по слухам, был сказочно богат, и этот дом не был его единственной собственностью. Он владел многочисленными поместьями не только в Галлии, но и в Венетии, и Апулии, и даже в Норике. Этот рослый, широкоплечий человек с внешностью скорее варвара, чем римлянина мог набрать на свои средства десятка два легионов и бросить их на обезумевший Рим.
– Но ведь я написал правду, – насмешливо глянул на комита агентов Аэций.
– В этом никто не сомневается, – развел руками Авит. – Но твоя речь в Римском Сенате в любом случае не будет услышана. У сенаторов заложило уши.
– Значит, вопрос решен?
– Тебя убьют раньше, чем ты успеешь подняться на Капитолийский холм.
– Прискорбно, – покачал головой Аэций. – Видимо, я недооценил Бонифация.
– Ты недооценил Гусирекса, – усмехнулся Авит. – Это он подбросил яблоко раздора Великому Риму, а наши патрикии подхватили его на лету.
– Я думал, что Плацидия поведет себя умнее. Или ей не жалко империи?
– Императрица боится потерять власть, сиятельный Аэций. К тому же у нее плохие советчицы.
– Ты имеешь в виду Пульхерию?
– Мне не хотелось бы порочить свою благодетельницу, – вздохнул Авит. – Я стал комитом только благодаря ей. Но тебе я могу сказать правду, префект. Пульхерия – жрица богини Лады высокого ранга посвящения. Она стала ею благодаря князю Верену и очень хорошо помнит, кто поднял ее из грязи.
– Я полагал, что она была любовницей князя Яромира… – начал было Аэций.
– Нет, – прервал его Авит. – Она была самой обычной шлюхой в стане свевов. И прижила своего сына Ратмира невесть с кем. Это Гусирекс снабдил ее золотом и, с помощью твоего отца, пристроил в свиту сиятельной Плацидии.
– Откуда ты это знаешь?
– Я проделал с армией вандалов немалый путь. А в свите Гусирекса далеко не все умеют держать язык за зубами.
– Чего, по-твоему, добивается князь Верен? – прямо спросил Аэций.
– Он хочет уничтожить Великий Рим во славу своих богов. Гусирекс способен на многое, и единственное, что сможет его остановить, это смерть.
– К счастью, он уже далеко не молод, – задумчиво проговорил Аэций. – Скоро силы его иссякнут.
– Я не уверен, префект, что так же быстро иссякнут силы его богов. Они вполне способны породить нового ярмана на нашу голову. Сколько их уже было – Оттон, Придияр, Гвидон, Валия, Аталав… Придет ли конец этому списку?
– Я назову тебе еще двух, – усмехнулся Аэций. – Это известный римлянам Аттила и никому почти не известный Меровой. Вой – это воин по-венедски. Меру – гора, что-то вроде Олимпа для венедских богов. Меровой – младший сын князя франков Кладовлада сына Гвидона. Гвидон почитался северными варварами как ярман. Полубог. Но ни его сын, ни его старший внук не удостоились такой чести. Хотя никто не оспаривал право Кладовлада на верховную власть среди франков.
– Зачем ты мне все это рассказываешь, сиятельный Аэций? – удивился Авит.
– Я могу погибнуть в гражданской войне, комит. А эти сведения слишком важны для будущего империи, чтобы сгинуть вместе со мной. Меровоя зовут дважды рожденным, хотя вернее было бы назвать его дважды зачатым.
– Почему?
– Его мать купалась беременной в море, когда на нее напал дракон Китоврас. Он вбросил в нее свое семя, дабы рожденный ею младенец унаследовал силу не только своего отца, но и силу бога. Ибо Китоврас – это воплощение Велеса, одного из самых могущественных и таинственных венедских богов.
– И ты веришь в эти чудеса, сиятельный Аэций? – спросил Авит.
– Не суть важно, комит, верим мы с тобой в Китовраса или нет, важно, что в него верят многие франки. Правда, многие сомневаются. И среди них старший сын Кладовлада княжич Кладовой. То есть воин Лады, самой, пожалуй, почитаемой венедской богини. За Меровоя горой стоят жрецы Велеса, ибо его мать Ладомила – дочь их кудесника Велегаста. Зато Кладовой нашел защитников в лице жрецов Перуна, и теперь никто не знает, чем закончится этот спор.
– Хотел бы я взглянуть на это морское чудо, – задумчиво проговорил Авит.
– На Китовраса? – удивился Аэций.
– Нет, – засмеялся комит. – На Меровоя.
– За этим дело не станет, – пожал плечами Аэций. – Князь Кладовлад прислал мне на помощь пять тысяч конных франков. И привел их в Арль княжич Меровой.
– Ты решил отклонить приглашение Римского Сената?
– Я следую твоему совету, мудрый Авит, – усмехнулся префект.
– Боюсь, что у тебя не хватит сил на войну, – с сомнением покачал головой комит. – У Бонифация и Пасцентия тридцать тысяч пехотинцев и десять тысяч клибонариев.
– Мне помогут, – уверенно сказал Аэций.
– Рекс Тудор? – насторожился Авит.
– Нет, – покачал головой префект. – Ган Аттила. Он приведет с собой пятнадцать тысяч конных гуннов, венедов и аланов. Я очень надеюсь, комит, что ты сумеешь убедить римских сенаторов, сколь опасно обвинять в измене сына сиятельного Сара.
– Если бы речь шла только о Римском Сенате, я бы с уверенностью ответил «да», но вокруг Бонифация собрались люди, ослепленные жаждой власти, и вряд ли они остановятся на полпути.
– Что ж, – сухо сказал Аэций, – тем хуже для них.
Комит Авит все-таки увидел «морское чудо» на улицах Арля. Княжич Меровой, облаченный в шитый золотой нитью алый кафтан, проехал в окружении двух десятков франков по центральной улице города. Это был широкоплечий молодой человек с давно не стриженными светлыми волосами и большими зелеными глазами. Скорее всего, он направлялся к дворцу Аэция, который посланец Римского Сената только что покинул. Городские обыватели с интересом разглядывали гордых всадников, но помалкивали. Ни хвалы, ни хулы из их уст франки так и не дождались.
– Говорят, что в этих волосах вся его сила, – прозвучал за спиной Авита чей-то голос, когда франки свернули за угол. – А если их остричь, то он уже не маг и не чародей.
– Хорошо бы их отстричь вместе с головою, – откликнулся на слова товарища местный остроумец, чем вызвал сочувственный смех окружающих.
– Варвары, что с них взять.
Комит Авит выступил перед Сенатом с отчетом о своем разговоре с сиятельным Аэцием. Отказ префекта Галлии приехать в Рим сенаторы расценили как государственную измену. Чего, собственно, и добивались сторонники Бонифация, раскручивая эту интригу. Римский Сенат поручил префекту Африки учинить спрос с Аэция, и Бонифаций с охотою откликнулся на этот призыв. Комит Авит был слегка удивлен поспешностью, с которой действовали римские патрикии. Сенаторы не успели зачитать свой приговор, а Бонифаций и Пасцентий уже двинули войска к Медиолану. Легионеры, многие из которых еще не отряхнули африканскую пыль с сандалий, отправились в поход с большой неохотою. Зато их командиры буквально рвались в битву, поражая Авита своей воинственностью.
– Мне кажется, сенатор, что вы недооцениваете силы Аэция, – попробовал сбить накал страстей комит агентов. – Все-таки пятнадцать тысяч гуннов – это далеко не подарок.
– Ты главного не знаешь, высокородный Авит, – понизил голос почти до шепота Цимессор. – Я получил известие из Панонии: каган Ругила скончался. Аттила, уже выступивший на помощь префекту Галлии, развернул коней назад. Аэций пока еще не знает об этом, иначе он не бросился бы так опрометчиво нам навстречу.
Теперь Авиту стало понятно, почему так торопятся Бонифаций и Пасцентий и почему они так настойчиво гонят вперед свои легионы. Аэций мог узнать о смерти Ругилы в любой момент и вернуться в Арль, ибо его армия без поддержки гуннов становилась легкой добычей врагов. Высокородному Авиту было о чем подумать. Он сочувствовал Аэцию, но свое будущее связывал с Бонифацием. Префект Галлии был обречен, ему нечего было противопоставить римским патрикиям, и вмешательство Авита лишь затянуло бы развязку, но не спасло Аэция от поражения.
Две армии сошлись в десяти милях от Медиолана. Похоже, Аэций рвался к победе не меньше, чем его соперник, ибо Бонифаций оставался, пожалуй, единственным препятствием на его пути к власти. Сын сиятельного Сара был умнее и одареннее Бонифация, но как раз эти его качества не устраивали римских патрикиев, решивших сделать ставку на человека покладистого, легко поддающегося чужому влиянию. Судьба империи меньше всего волновала почтенных мужей. И это их легкомыслие могло дорого обойтись Великому Риму в будущем.
Аэций, видимо, не ожидал такой расторопности от Бонифация. Не исключено, что он рассчитывал войти в Медиолан, прежде чем его враги выступят из Рима. Возможно, он надеялся привлечь Плацидию на свою сторону и действовать от имени божественного Валентиниана в пику Римскому Сенату. И если бы не смерть кагана Ругилы, то префекту Галлии наверняка удалось бы воплотить свой замысел в жизнь. Увы, капризная Фортуна в этот раз отвернулась от сиятельного Аэция, и вместо конников своего союзника Аттилы он обнаружил под Медиоланом нахохлившихся римских орлов.
Бонифаций вместе со свитой расположился на вершине холма. Африканские легионы выстроились в фалангу прямо напротив пехотинцев Аэция. Легионы Пасцентия Бонифаций спрятал за холмом, не желая показывать противнику своего численного превосходства. Клибонарии магистра Петрония прикрывали африканских легионеров с флангов. Им противостояли облаченные в доспехи конники, среди которых почему-то не было франков княжича Меровоя. Трудно сказать, знал Аэций о смерти Ругилы или он все еще надеялся на скорый подход гуннов, но с началом атаки префект Галлии не торопился. Комит Авит, расположившийся в самом хвосте блестящей свиты будущего императора Бонифация, обернулся назад. Легионеры Пасцентия выполняли обходной маневр. Видимо, по замыслу полководцев, они должны были скрытно зайти в тыл легионерам Аэция, благо заросшая лесом равнина позволяла им сделать это без особого труда. Если им это удастся, то исход битвы можно будет считать решенным.
По мнению сенаторов, Бонифацию давно уже следовало двинуть вперед свою фалангу, но он почему-то медлил. Похоже, ждал, когда легионеры Пасцентия займут выгодные позиции для атаки. Ожидание затянулось. Фаланга Аэция вдруг дрогнула и подалась назад. Причем легионеры отступали настолько стремительно, что вскоре разрыв между противниками увеличился на добрые двести шагов.
– Заметили Пасцентия, – крякнул от огорчения Цимессор и, судя по всему, был прав.
Надрывно взвыли боевые трубы, и фаланга Бонифация наконец-то решительно двинулась вперед. Расстояние между противниками стремительно сокращалось. Клибонарии, опередившие пехоту, уже сошлись в смертельной схватке. И лишь затем раздался характерный треск, две фаланги ударили копьями в щиты друг друга. Пока что ни одна из армий не получила преимущества. Сенаторы с нетерпением ждали появления на поле битвы легионеров Пасцентия. И дождались. Трудно сказать, видел ли Аэций легионеров, выстраивающихся за спиной его пехотинцев, но он не предпринял почти никаких мер, чтобы помешать их атаке. Если не считать кучки клибонариев приблизительно в пятьсот человек, которые бросились наперерез легионерам Пасцентия. Впрочем, остановить их они в любом случае не могли.
– А где же франки? – спросил Авит, озабоченно оглядываясь по сторонам.
– Дались тебе эти варвары… – начал было Цимессор, да так и застыл с открытым ртом.
Увлеченный маневром Пасцентия справа, префект Бонифаций упустил из виду свой левый фланг, и именно оттуда, из-за поросшей лесом небольшой возвышенности, выкатилась конная лава, в мгновение ока смявшая как клибонариев, так и пехоту. Но даже не это было самым страшным. Франки разделились на две неравные части. Первая атаковала фалангу, вторая, численностью примерно в тысячу человек, ринулась на холм, где находились сам Бонифаций и его многочисленная свита. Гвардейцы охранной схолы кинулись было на них сверху вниз, но остановить не смогли. Не менее сотни франков взлетели на холм, сметая все живое на своем пути. Авит узнал в одном из всадников княжича Меровоя. Франк почему-то был без шлема, и его длинные волосы развевались на ветру. Именно Меровой нанес удар, ставший роковым для Бонифация. Авит слышал, как затрещали римские доспехи под ударом франкского меча, но не видел падения префекта Африки на землю. Просто было не до того. Авит чудом увернулся от удара секиры, поднял коня на дыбы и заставил его даже не спуститься, а прыгнуть вниз с холма. Каким-то чудом он удержался в седле и не свернул себе шею. Опомнился комит агентов только в зарослях, куда занес его испуганный конь. Никто Авита не преследовал, никто больше не покушался на его жизнь. А чужой конь, заржавший рядом, принадлежал не варвару, а римскому сенатору Рутилию. Авит опознал жеребца по богатой сбруе и белой звезде во лбу.
– А хозяина ты где оставил? – укоризненно спросил комит у испуганного коня. На ответ он, естественно, не рассчитывал, но неожиданно услышал его.
– Я здесь, – донесся жалобный стон из кустов.
Сенатор Рутилий потерял во время бегства меч, шлем и наручи. Кроме того, он повредил при падении ногу, и Авиту с большим трудом удалось забросить его на спину заупрямившегося жеребца.
– Мы победили? – с надеждой спросил Рутилий, утвердившись в седле.
– Боюсь, что не столько мы, сколько божественная Плацидия, – криво усмехнулся комит агентов и оказался прав в своем невеселом предвидении.
Легионы Аэция были разбиты наголову. Их жалкие остатки отступили в Галлию и рассеялись там без следа. Куда исчезли франки княжича Меровоя, Авиту так и не удалось узнать. Многие даже сомневались, что они вообще были. Тем не менее около сотни тел варваров все-таки удалось обнаружить на поле отгремевшей битвы. Африканские легионы потеряли убитыми и ранеными едва ли не половину своего состава. Магистру пехоты Пасцентию повезло больше всех: во-первых, он сам остался цел, во-вторых, две трети его легионеров живыми и здоровыми вышли из жуткой сечи. А вот Бонифаций скончался от страшной раны на руках Авита. Комиту схолы агентов удалось извлечь префекта из груды тел и по возможности скрасить последние мгновения его жизни.
– Жаль, – прохрипел Бонифаций. – Комитом прожил бы дольше. Не гоняйся за призраками, Авит…
С этим пожеланием незадачливый претендент на императорский титул ушел из жизни, оставив комита Авита в глубокой задумчивости. Победа, одержанная африканскими легионами Бонифация над галльскими легионами Аэция, оборачивалась горчайшим поражением Великого Рима. Никто не знал, что ждет империю, потерявшую в междоусобных битвах всех своих полководцев, но многие понимали – конец неотвратим.
Глава 10 Выбор богини Лады
Литорий никогда не был другом сиятельного Сара, и это еще мягко сказано. Правда, он не подсылал к нему наемных убийц. Возможно, именно в силу этой причины Аэций не считал его кровным врагом. Однако это вовсе не означало, что они станут друзьями или просто союзниками. Пока что их объединяла только общность судьбы. Оба были изгнанниками. Но если Литорий бежал из Рима десять лет тому назад и успел уже притерпеться к положению изгоя, то Аэций был еще полон надежд на скорое возвращение. Отчасти в бедах сына Сара был виноват каган Аттила, это он бросил своего союзника на произвол судьбы. Правда, к тому были веские причины. Ибо речь шла о власти. Смерть кагана Ругилы обернулась бедой для Аэция, зато вознесла Аттилу на неслыханную высоту. Видимо, новый каган чувствовал свою вину перед римским патрикием, во всяком случае, принял он его как дорогого гостя и снабдил всем необходимым для жизни в этом суровом краю. Что же касается Литория, то он сделал правильный выбор в полыхнувшей после смерти Ругилы усобице и сразу встал на сторону тех, чьи шансы в этой борьбе были выше. Внуки Баламбера, Аттила и Бледа, одолели сыновей Ругилы, Мечидрага и Светозара, на стороне которых выступили венедские вожди. Аттила довольно легко устранил своих врагов, но для этого ему пришлось пойти на союз с братом и разделить с ним власть. Большой круг вождей, гуннских, угорских, булгарских, аланских, венедских и готских, признал равными права братьев. За Аттилу горой стояли гунны, угры и булгары, а к Бледе переметнулись венеды, ранее поддержавшие Мечидрага и Светозара.
– Значит, не за горами новая война среди гуннов? – спросил Аэций у хозяина, протягивая озябшие руки к огню.
Литорий зиму предпочитал проводить в загородной усадьбе, построенной целиком из дерева, на венедский лад. По части роскоши и удобств таким усадьбам трудно было тягаться с виллами римских патрикиев и галльских землевладельцев, зато они надежно защищали хозяев от наскоков лихих людишек, коих на землях каганата хватало с избытком.
– Аттила не будет торопиться, – покачал головой Литорий. – Он умнее и осторожнее Бледы. Рано или поздно он устранит брата, но сделает это чужими руками. А для начала он рассорит Бледу с венедскими князьями. Благо у него в этом деле есть невольный помощник.
– Кого ты имеешь в виду? – спросил Аэций, присаживаясь на широкую лавку у очага.
– Твоего хорошего знакомого, князя франков Кладовлада. Именно он склоняет венедских вождей к разрыву с гуннами. Их уход сразу же ослабит позиции Бледы, и тот окажется в лучшем случае марионеткой в руках Аттилы, в худшем – покойником.
Аэций с интересом разглядывал стены чужого жилища. Дом был построен из толстых бревен в два яруса и разделен на множество комнат. Мебель здесь была самая простая: грубый широкий стол, способный вместить несколько десятков человек, широкие лавки вдоль стен и огромные лари, в которых хранилась посуда и одежда. Эта комната с большим очагом посредине была самой вместительной в тереме, все остальные больше напоминали клетки для птиц, чем жилье для людей.
– Зря смеешься, – пожал плечами Литорий. – Чем меньше комната, тем легче ее протопить. Здесь все выверялось веками, а я не настолько глуп, чтобы пренебрегать чужим опытом. У кагана Аттилы терем побольше, чем у меня, но ставлен тем же рядом. Впрочем, гунны переняли у венедов не только навыки в строительстве жилья, но и умение общаться с богами.
– А у гуннов нет своих богов? – удивился Аэций.
– Не в богах дело, префект, а в жрецах, – поднял палец к потолку Литорий. – Венедские волхвы куда расторопнее гуннских и угорских шаманов. Именно поэтому каган Баламбер, а потом и его преемник Ругила стали кланяться именно венедским богам. И, как видишь, не прогадали. И тот и другой были объявлены ярманами, что значительно укрепило гуннский союз. У империи должна быть одна религия, иначе ей грозит распад.
– В Римской империи столетиями процветали разные культы, – возразил Аэций.
– И к чему пришли? – с усмешкой спросил Литорий.
– А кто из венедских богов старше – Велес или Перун?
– Это мы узнаем только весной, – вздохнул Литорий. – Кому богиня Лада отдаст предпочтение, тот и будет властвовать в этот год. Велес – бог скотьего приплода и достатка, Перун – бог воинской удачи.
– Выходит, либо мир, либо война?
– Не торопись с выводами, префект, – предостерег гостя хозяин. – Особенно когда имеешь дело с венедскими богами. Ибо Перун дарует дождь, без которого не будет богатого урожая. А Велес, кроме всего прочего, это бог перемен. Причем перемен глобальных. Теперь понял?
– Не совсем, – честно признался Аэций.
– Бледу поддерживают жрецы Велеса, Аттилу – Перуна. И от выбора Лады зависит, кому из них улыбнется удача. Обычно выбор Лады волнует только волхвов, но в этом году все будет по-иному. Аттила уже заявил, что заставит богиню сделать тот выбор, который угоден ему. А подобное под силу только ярману, наделенному божественной силой.
– Риск? – прищурился на Литория Аэций.
– Кровь, – спокойно отозвался тот. – Похоже, каган вознамерился посчитаться с жрецами Волосатого, но к чему это приведет, не знает никто. В том числе и я. А что сейчас происходит в Риме, сиятельный Аэций?
– В Америке грядет восстание богоудов, – вздохнул бывший префект. – А рекс готов Тудор собирается двинуть армию к Орлеану и прибрать к рукам земли империи вплоть до Луары.
– Странно, – задумчиво проговорил Литорий. – А мне говорили, что ты разбил богоудов и повесил их вожаков.
– Так на то они и богоуды, чтобы подниматься из праха вновь и вновь.
– Мне говорили, что ты провидец, сиятельный Аэций, но я никак не предполагал, что ты видишь так далеко.
Сын Сара оценил шутку Литория и не стал опровергать его подозрения по поводу своего участия в подготовке неприятностей, которые по весне должны были обрушиться на империю. Аэций собирался отомстить своим многочисленным врагам и, судя по всему, рассчитывал привлечь Литория на свою сторону. Однако патрикий, проведший десять лет вдали от Рима, не торопился покидать обжитые места.
– Собираешься принять участие в грядущих событиях? – прямо спросил хозяина гость.
– Все может быть, – уклончиво отозвался Литорий. – Я потерял все свои поместья в империи, надо же как-то возмещать убытки.
Более определенного ответа Аэций от беглого римского патрикия так и не добился. Литорий умел хранить как свои, так и чужие тайны. Жизнь среди варваров научила его осторожности. Да и не было у него особых причин доверять бывшему префекту Галлии, человеку умному и коварному.
Аэций гостил у Литория пять дней. За это время патрикии успели завалить двух кабанов, медведя, поднятого из берлоги, и выпить целый бочонок медовой браги, но договориться так и не смогли. Литорий посчитал сына Сара слишком слабым союзником. Пройдет год-два, и Рим забудет патрикия Аэция, как он забыл Литория. Так с какой стати изгнанникам биться головой о стену, пытаясь вернуть то, что потеряно уже навсегда.
– У моего отца был выбор, – сказал Аэций Литорию на прощание. – Он мог остаться среди варваров, заняв высокое положение, но он выбрал Рим – и за себя и за меня. Сожалею, Литорий, что нам не удалось поладить.
– Время терпит, – пожал плечами патрикий. – Возможно, наши пути еще сойдутся, Аэций. Но, думаю, это будет не завтра.
– А что будет завтра? – спросил Аэций, садясь в седло резвого жеребца.
– Спроси у Аттилы, – небрежно бросил с крыльца Литорий. – Каган не худший провидец, чем ты.
Весна наступила столь неожиданно, что Литорий, засидевшийся в усадьбе, вынужден был месить грязь, добираясь до ближайшего городка. А попасть в Дубровец он обязался в строго оговоренный срок. И привести с собой не менее пятисот клибонариев. Князь гепидов Родован, один из самых близких к кагану Аттиле людей, обещал Литорию хорошую поживу, но в подробности предстоящего дела не посвящал. Подобная скрытность патрикия не удивляла. В окружении нового кагана не любили болтунов. Тем не менее Родован намекнул Литорию, что именно этой весной многое может решиться в гуннском каганате. И это многое зависит не только от людей, но и от богов. Родован был тесно связан с волхвами Перуна и действовал, судя по всему, не без их ведома. Но по какой-то причине князь гепидов не мог использовать свою многочисленную дружину и предпочел ей наемников патрикия Литория. Человека абсолютно чуждого как Перуну, так и Велесу.
До Дубровца Литорий так и не добрался, посланцы Родована перехватили его на дороге и препроводили в городец, обнесенный высоким тыном. Городец был немалых размеров и без труда вобрал в себя пятьсот всадников. Князь гепидов вышел на крыльцо, чтобы приветствовать своего старого знакомца. Родовану уже перевалило за тридцать. Этот рослый, русоволосый человек обладал редкостной силой и недюжинным умом. Именно он полгода назад заманил в ловушку старшего сына Ругилы Светозара и тем решил исход противоборства в пользу Аттилы. Надо полагать, каган щедро одарил князя за вовремя оказанную услугу. По слухам, родичи Светозара поклялись отомстить расторопному гепиду за предательство, и, возможно, этим объясняется его нынешняя осторожность. Кровная месть было в ходу и у венедов, и у гуннов, так что Родовану было чего опасаться.
Здравную чашу римскому патрикию преподнес сам князь, из чего тот заключил, что городец этот принадлежит либо Родовану, либо одному из его родовичей. А ведь Дубровец стоит на земле карпов, а не гепидов, и здешние вожди не слишком жалуют князя Родована.
– Городец принадлежит не человеку, а богу, – усмехнулся Родован. – Я среди ближников Перуна далеко не последний.
Храм Перуна Литорию не показали, да он туда и не рвался. Патрикий был верным приверженцем Христа и старался держаться подальше как от венедских богов, так и от их жрецов.
– Не скрою, Литорий, дело нам предстоит нешуточное, – начал с главного Родован, когда они остались с патрикием наедине. – В случае провала головы не сносить ни тебе ни мне. Надеюсь, на твоих людей можно положиться?
– Все зависит от платы, – усмехнулся патрикий.
– Надеюсь, среди клибонариев нет ни венедов, ни аланов, ни готов?
– Мы же заранее все обговорили, Родован, – пожал плечами Литорий. – Я взял с собой только ромеев.
Десять лет назад Литорий переметнулся на сторону Аттилы с пятью тысячами клибонариев. Но с тех пор утекло много воды. Большая часть его людей дезертировала, хотя патрикию все-таки удалось удержать под своим началом две тысячи тяжеловооруженных всадников, что во многом помогло ему занять почетное место в кругу ближников Аттилы. Другое дело, что содержание столь внушительной дружины требовало немалых средств, а дани, собираемой с подвластных племен, не всегда хватало даже на природных гуннов. Князь Родован выделил Литорию изрядный кус земли из своих родовых владений, вот только обрабатывать ее было некому. В Панонии и Дакии рабский труд был не в ходу, а свободные земледельцы, бравшие луга и пашни в аренду, не очень охотно делились с патрикием доходами.
– Сто тысяч денариев, – назвал цену Родован.
– Вот уж не думал, что ты так богат, князь, – удивленно покачал головой Литорий.
– Золото не мое, а кому оно принадлежит, тебе знать не обязательно, патрикий.
– Мне все же хотелось бы знать, Родован, чья жизнь оценена столь высоко?
Князь гепидов ответил не сразу, он прошелся неспеша по горнице, обстучав едва ли не каждую половицу красными, словно бы кровью облитыми сапогами.
– Жизнь кудесника Велегаста.
Литорий растерянно крякнул и залпом осушил чарку с медовой брагой, стоящую на столе. Он достаточно долго прожил среди варваров, чтобы питать иллюзии по поводу их миролюбия. За убийство волхва здесь сажали на кол. А Родован завел речь о кудеснике. Первом ближнике Чернобога. За его смерть ведуны Велеса будут мстить не только Литорию, но и его потомкам до десятого колена.
– Никто из окружения Велегаста не знает тебя в лицо. Мало ли разбойников в наших лесах. Даже если кто-то выскользнет из ваших рук, то тебе это ничем не грозит. В крайнем случае ты можешь вернуться в Рим. Каган Аттила похлопочет за тебя перед императрицей Плацидией. Она многим ему обязана. Я ручаюсь за успех, Литорий.
– Я полагал, что кудесник Велегаст сейчас во Фризии, – задумчиво проговорил патрикий.
– Он едет в Девин в сопровождении своего внука Меровоя, – отозвался Родован. – Именно Меровоя кудесница Лады пророчит в ярманы.
– И что с того? – удивился Литорий.
– Два ярмана слишком много для одной земли, – усмехнулся Родован. – Так решил Аттила.
– Но ведь земли франков не входят в каганат.
– Пока не входят, – уточнил князь гепидов. – Но все может измениться после смерти Кладовлада. Его старший сын Кладовой уже выразил готовность встать под руку кагана. И тогда…
– И тогда гунны всей своей варварской мощью обрушатся на Константинополь и Рим, – дополнил замолчавшего Родована Литорий.
– В этом мире побеждает сильнейший, патрикий, – пожал плечами Родован. – Пока Рим способен был рождать ярманов, подобных Цезарю или Августу, он стоял как скала. Ныне он рожает мышей. А мыши не могут править, это ты знаешь не хуже меня, Литорий. Вандалы отняли у вас Африку, готы и франки – половину Галлии. Гунны – Дакию и обе Панонии. На очереди Мезия, Фракия, Норик и Иллирик. Вам есть что противопоставить нам?
– Пока нет, – честно сказал Литорий.
– Ты умный человек, патрикий, – кивнул Родован. – Тебе не надо объяснять, где твоя выгода.
– Хорошо, – произнес спокойно Литорий. – Я согласен.
Возможно, варвар почувствовал бы на месте Литория священный трепет, но патрикий не испытывал сейчас ничего, кроме холодной ненависти. Он ненавидел кагана Аттилу, князя Родована, жрецов Велеса и Перуна – словом, всех, кто имел отношение к варварскому миру. Когда-то он любил Рим, но Вечный Город не ответил ему взаимностью, и все-таки Литорий мечтал туда вернуться. И плата за это возвращение была сходной. Он почти не сомневался, что Плацидия уступит просьбе кагана Аттилы и согласится принять опального магистра. Что, кстати говоря, в ее же интересах. Литорий, конечно, не ярман, но все же опытный полководец, за плечами которого несколько выигранных битв.
– Мой человек выведет тебя точно к цели, – произнес негромко Родован. – И пусть тебе поможет твой бог.
Ждать пришлось три недели. Клибонарии Литория буквально изнывали от безделья, но терпели, благо вина и браги в городце хватало. Особо отчаянные ромеи пытались под покровом темноты пробраться в высокое мрачное сооружение, стоявшее в углу двора. Его охраняли люди в волчьих шкурах. По слухам – оборотни. Но, после того как эти волки загрызли невзначай трех клибонариев, пыл охотников за магической силой венедского бога мгновенно угас. Ближники Перуна, надо отдать им должное, умели хранить покой своих богов. Литорий вздохнул с облегчением, когда в один из теплых весенних дней услышал из уст князя Родована заветное слово «Пора!».
Лес уже покрылся ярко-зеленой листвою, что значительно облегчало ромеям задачу. Так, во всяком случае, считал и сам Литорий, и проводник, выделенный князем Родованом. Проводника звали Драганом. Это был худой, среднего роста человек неопределенного возраста, необычайно быстрый и ловкий в движениях. Выражение его лица менялось столь стремительно, что Литорий не всегда поспевал уследить за этими изменениями. Литорий с удивлением поймал себя на мысли, что даже после двух дней близкого знакомства он вряд ли сумеет опознать Драгана в толпе. Особенно в толпе венедской. Примечательными на лице проводника были разве что глаза – синие и цепкие. В лесу Драган ориентировался как на родном подворье. Кроме того, у него были помощники. Во всяком случае, Литорий хоть и не сразу, но заметил зарубки на деревьях, которые помогали Драгану определять направление. За кудесником Велегастом, ступившим на землю карпов, следило множество глаз. Князь Родован раскинул в окрестных лесах и долах огромную сеть, в которой должен был запутаться самый влиятельный в венедских землях человек. Клибонарии наконец осознали всю трудность затеи, предпринятой патрикием Литорием, и прикусили языки. По лесу они старались продвигаться бесшумно, но, увы, для людей, выросших в городах, это оказалось непосильной задачей. Драган время от времени бросал в сторону клибонариев злые взгляды, но осуждающих слов не произносил.
– Ближе подобраться не удастся, – сказал он Литорию. – Франки в тысяче шагов.
– А сколько их?
– Чуть более сотни. Но это – антрусы. Любой из них стоит двух, а то и трех твоих клибонариев, патрикий.
– Справимся, – махнул рукой Литорий.
– Твоими устами да мед бы пить, – криво усмехнулся Драган.
Литорий решил действовать без затей. Римские клибонарии не приспособлены для лесных засад, зато они хорошо себя чувствуют на открытой местности. Обширная поляна, к которой их вывел Драган, оставляла тяжеловооруженным всадником место для маневра. Именно здесь Литорий решил атаковать франков, явно не ждущих столь теплой встречи. Кудесников венеды почитают не меньше, чем богов. И уж кому, как не Велегасту, это знать. А потому и передвигается он по этой земле не гостем, а хозяином.
Франки выехали на поляну, не таясь. Литорий обнажил меч и первым поскакал им навстречу. Клибонарии с гиканьем и свистом ринулись за ним. Атака их явилась полной неожиданностью для антрусов, разомлевших от долгой дороги. Впрочем, они мгновенно пришли в себя. Литорий с большим трудом отвел щитом секиру, направленную ему в голову, но не сумел с ходу опрокинуть на землю противника. Франк, с которым он столь опрометчиво вступил в схватку, оказался молодым и сильным. В отличие от других антрусов, он не носил шлема, и его длинные волосы свободно развевались на ветру. Литорий придержал коня и отвернул в сторону. Франк наседал на него с таким пылом, словно римский патрикий был его главным и смертельным врагом. Литорий считался искушенным бойцом, выходившим живым и невредимым из десятка подобных схваток, но в этот раз ему явно не повезло. Возможно, сказался возраст. Страшный удар франкской секиры пришелся Литорию в правое плечо. Стальной наплечник спас Литорию жизнь, но в седле патрикий не удержался и рухнул под ноги собственного коня. На какое-то время римлянин потерял сознание, что, видимо, спасло ему жизнь. Когда Литорий очнулся, схватка уже сместилась в сторону, клибонарии теснили франков со всех сторон, но те почему-то не помышляли о бегстве. Они окружили почти непроходимой стеной повозку, в которой сидел старик с седой бородой и длинными до пояса волосами. Похоже, это и был кудесник Велегаст, чья жизнь равнялась ста тысячам денариев. Земля возле повозки была усеяна трупами, трава на поляне порыжела от крови. Но сеча не только не затухала, она, казалось, разгоралась с новой силой. Римские клибонарии, число которых сократилось едва ли не наполовину, никак не могли разорвать кольцо из закованных в сталь антрусов. Литория поразило лицо кудесника – оно было совершенно спокойным, словно вся эта суета, поднявшаяся на поляне, не имела к нему никакого отношения. Лицо это не дрогнуло даже тогда, когда сразу три стрелы, прилетевшие из зарослей, пронзили прикрытую лишь бородой и полотном рубахи грудь. Велегаст не взмахнул руками, не рухнул на дно повозки, он так и продолжал неподвижно стыть на месте, словно посмертное изваяние самому себе. Кто-то из клибонариев заметил наконец патрикия, лежащего на земле, и подвел ему коня. Литорий с трудом взобрался в седло и оглядел поле битвы. Его недавний обидчик, длинноволосый франк, крикнул что-то своим уцелевшим товарищам. Два антруса подскакали к возку и подхватили на руки тело кудесника.
– Убейте же их! – крикнул в бессильной ярости Литорий, но клибонарии не спешили выполнять его приказ. Десятка два антрусов скрылись в зарослях раньше, чем стрелы, продолжавшие лететь из зарослей, сумели их достать.
Аэций узнал о смерти кудесника Велегаста от старого своего знакомца, князя Родована. Гепид сокрушенно разводил руками, проклинал разбойников, перешедших дорогу кудеснику Велеса, но в синих его глазах не было и тени грусти. Город Дубровец, где каган Аттила остановился на пути в Девин, погрузился в печаль. Впрочем, как пояснил патрикию Родован, печаль эта была светлой. Ибо кудесник мог уйти из этого мира только по воле своего бога. А уж как он обставил этот уход, никого из простых смертных не касалось.
– Выходит, не было разбойников? – удивился Аэций.
– Были жертвы, брошенные на священный камень Чернобога. Двести шестьдесят человек. Достойная свита для кудесника Велегаста.
Аэций из рассуждений Родована не понял ничего, хотя и прежде слышал, что венеды иногда приносят человеческие жертвы своим богам. Но чтобы положить двести с лишним человек на жертвенный камень, для этого должны быть серьезные причины.
– Да уж куда серьезнее, – согласился с ним Родован. – Речь идет о ярмане, дорогой Аэций. Об избраннике богов, способном перевернуть мир и заложить основы новой империи, которой суждено простоять века. Так говорят волхвы и Белобога и Чернобога, а они очень редко согласны между собой.
– А чем так знаменателен именно этот год? – удивился Аэций, оглядывая усыпанное звездами небо.
Родован поднял глаза вверх и пожал плечами:
– Только самые мудрые из нас способны угадать волю богов.
– Ярманом будет назван Аттила? – спросил римлянин у гепида.
– Я очень на это надеюсь, – усмехнулся Родован.
Город Девин стоял на земле моравов, но даже тамошние князья и вожди не могли посещать его без разрешения кудесницы. Простолюдинов туда вообще не пускали. Аэций мысленно поблагодарил покойную мать, которая много лет назад испросила у богини Лады благословения для своего сына. И Лада это благословение дала. Знак расположения богини Аэций сейчас носил на среднем пальце правой руки. Этот перстень был его пропуском в город Девин. Более того, позволял выйти в священный круг и претендовать на звание ярмана. Так, во всяком случае, объяснил ему Родован.
– Но ведь такой перстень имеют многие, в том числе и ты, – удивился Аэций.
– Это правда, – вздохнул гепид. – Но не всем дано заключить в свои объятия богиню и стать небесным посланником на этой грешной земле.
Лада олицетворяла землю – это Аэций знал и без Родована. Соитие с богиней, а точнее, с ее кудес-ницей, в строго определенный волхвами день, давало ее избраннику право власти над миром. А уж как он воспользуется этим дарованным правом, богиню не касалось. Кроме города Девина по всей Венедии были разбросаны сотни храмов богини, где ей служили женщины из самых знатных родов, и не только венедских. Их называли ладами. Именно через жриц передавалась власть над тем или иным краем. И даже самые могущественные вожди, за спиной которых были сотни, а то и тысячи мечников, не могли претендовать на статус верховных правителей без одобрения богини Лады. Аэций слышал, что такой обычай существовал и в Риме в незапамятные времена. Власть передавалась не сыну царя, а зятю, коим мог оказаться любой человек, приглянувшийся дочери верховного правителя.
– А чему тут удивляться? – пожал плечами Родован. – Когда-то Рим был всего лишь частью Великой Венедии, и наши волхвы помнят о тех временах.
Аэций князю не поверил, но опровергать его не стал. Слова венедских жрецов могли быть правдой, а могли быть ложью, примечательным здесь было только то, что варвары не только претендовали на власть в империи, но и старались обосновать свои претензии как божественным промыслом, так и древними преданиями.
– Я слышал, что на звание ярмана претендует, кроме Аттилы, еще один человек? – Аэций пристально глянул на собеседника. К сожалению, во дворе было слишком темно, чтобы определить выражение лица Родована, однако рука князя, вцепившаяся в перила крыльца, дрогнула, что позволило римлянину сделать правильный вывод. Вопрос был неприятен гепиду.
– Все может быть, – глухо откликнулся Родован. – Но у человека, открыто бросающего вызов Аттиле, должно быть железное сердце.
– Я знаю такого человека, – спокойно сказал римлянин.
– И кто же он? – резко повернулся к нему гепид.
– Княжич Меровой.
Родован молчал так долго, что Аэцию стало не по себе. Казалось, гепид так и уйдет с крыльца, ничего не сказав старому знакомому на прощанье, но в дверях терема князь все-таки обернулся и бросил через плечо:
– Никогда не произноси этого имени, сын Сара, особенно в присутствии Аттилы, иначе не сносить тебе головы.
Аттила покинул Дубровец на рассвете. Кагана сопровождала пышная свита в две сотни самых родовитых мужей и дружина в три тысячи мечников. Могло создаться впечатление, что каган отправился в поход, и, в общем, это впечатление не было обманчивым. Моравы поначалу, в отличие от карпов и гепидов, выступили на стороне сыновей покойного кагана Ругилы, а после их гибели переметнулись в стан Бледы. В любом случае Аттила не мог рассчитывать на гостеприимство с их стороны. Особенно после убийства кудесника Велегаста, в котором очень многие венеды винили именно кагана. И если такой слух распространился среди ближников Аттилы, то можно себе представить, что говорили о внуке Баламбера его враги. Впрочем, каган не собирался углубляться в землю моравов, а уж тем более разорять ее. Аттилу интересовал лишь город Девин, расположенный на самом краю Моравии, в местности горной и малодоступной для вражеских войск. Говорят, что Девин только однажды за все время своего существования подвергся осаде. Верховный правитель готов, обиженный невниманием богини, а точнее, ее жриц, привел под каменные стены города многочисленную рать. Девин он не взял, но своего добился. Богиня Лада признала его ярманом. С этим именем он и ушел из этого мира в небытие. Похоже, Аттила решил последовать примеру гордого Германареха и если не силой воздействовать на кудесницу Владу, то, во всяком случае, дать ей понять, что такой поворот событий вполне возможен. В свите кагана об этом говорили не таясь. И не таясь ругали кагана Бледу, который, по слухам, делал все от него зависящее, чтобы его брат не стал ярманом. Сам Бледа на это звание претендовать не мог, его мать, происходившая из знатного гуннского рода, не пожелала склонить голову перед венедской богиней. Теперь ее упрямство выходило сыну боком. Как бы ни относились венедские вожди к Аттиле, как бы ни проклинали его за смерть Мечидрага и Светозара, но если богиня скажет свое веское слово, то им придется последовать за избранным ею ярманом.
– Так Меровой жив? – шепотом спросил Аэций у гана Тудислава, с которым сдружился в последние дни. Тудислав был венедом, но его дед связал свою судьбу с гуннами еще в ту пору, когда они кочевали по берегам реки Ра. Что это за река и где она находится, не знали ни Аэций, ни Тудислав, родившийся, к слову, на берегах Дуная. Тудиславу недавно исполнилось двадцать пять лет, и внимание зрелого мужа, да еще и римского патрикия, ему льстило.
– Его не нашли среди убитых, – также шепотом отозвался Тудислав. – Впрочем, тело кудесника Велегаста тоже не удалось обнаружить. Говорят, что небесные девы вознесли Велегаста на гору Меру, минуя погребальный костер. Возможно, такая же честь была оказана богами и внуку ярмана Гвидона.
Аэций симпатизировал младшему сыну франкского князя Кладовлада, хотя и полагал, что юноша недолго протянет на этом свете. Уж слишком могущественными были его враги, и слишком многого ждали от него сами франки. Чудесное зачатие Меровоя, в которое верили если не все, то многие, сразу же вознесло младшего сына Кладовлада над другими людьми. Но кто высоко вознесся, тому больнее падать. По мнению Аэция, которое он, впрочем, не собирался никому навязывать, Меровой был хоть и даровитым, но самым обычным юношей. А потому ноша, которую взвалили ему на плечи честолюбивый дед и легкомысленная мать, рано или поздно раздавит его. И уж тем более Меровою не следовало ввязываться в спор с каганом Аттилой. Слишком уж неравными были силы. Гунны в любой момент могли выставить двести тысяч испытанных бойцов. А франки – от силы пятьдесят тысяч. Да и то если очень постараются. Немудрено, что умный князь Кладовлад отказал в поддержке кудеснику Велегасту. И даже более того, прислал к кагану своего старшего сына Кладовоя с заверениями в вечной дружбе. Сейчас Кладовой, рослый светловолосый франк лет сорока, ехал по правую руку от кагана Аттилы и о чем-то мирно беседовал с ним. У Аэция не было никаких сомнений в том, что эти люди между собой договорятся. И этот их договор обернется для княжича Меровоя, лишившегося своей главной поддержки в лице кудесника Велегаста, смертным приговором. В свое время сиятельный Сар, отец Аэция, будучи префектом Галлии, сумел найти общий язык и с князем Кладовладом, и с княжичем Кладовоем. С последним он подружился, и княжич даже назвал своего младшего сына в честь римского патрикия. В последний раз Аэций видел малолетнего Сара год тому назад. И от души пожелал ему более легкой дороги, чем та, что выпала на долю его тезки.
Девин внушал уважение любому, кто хоть однажды подступал под его высокие стены, сложенные из огромных камней. Если верить древним преданиям, то этот город был построен много веков тому назад великанами-волотами по приказу самой богини. Аэций в предания не верил, но все же вынужден был признать, что громоздить друг на друга камни такой чудовищной величины нормальным людям не под силу. Девин уступал размерами не только римским, но и многим венедским городам. Но он был, пожалуй, единственным в мире городом, который населяли только женщины. Взрослый мужчина не имел права находиться за его стенами более суток. Если он нарушал этот древний закон, наказание следовало незамедлительно. Исключение делалось только для кудесников и волхвов самого высокого посвящения. Вооруженные мечами и копьями жрицы бдительно охраняли покой своей богини. Никто не знал точного числа стражниц Лады, но, по слухам, их было никак не меньше пяти тысяч.
Ворота Девина распахнулись перед каганом Аттилой и его свитой. Три тысячи дружинников кагана вынуждены были раскинуть свой стан у городского рва. Аэций, как и все прочие вожди, поднес перстень к лицу бдительной стражницы, стоящей на приступке у ворот, и получил от нее благосклонное:
– Ступай.
В город богини Лады и сам Аттила, и благородные мужи, его сопровождавшие, входили пешими. Так было заведено с давних времен, и никто, похоже, не собирался менять укоренившийся обычай даже ради всесильного повелителя гуннов. Впрочем, сам Аттила на подобную честь и не претендовал. Ему достаточно было и того, что он первым ступил на священные плиты храма Великой Матери всех богов и первым заглянул в глаза рослой женщины, облаченной в белый свадебный наряд. Это была кудесница Влада, как успел шепнуть на ухо Аэцию князь Родован. Из-за сгустившихся сумерек патрикий не сумел разглядеть лица женщины, но фигура у нее была безупречной, и этого не могла скрыть даже длинная, до пят туника.
– Ты слышал ее зов? – строго спросила кудесница у кагана.
– Да, – твердо произнес Аттила.
– Тебя не страшат препятствия и испытания?
– Нет.
– Ты готов принять волю богини, какой бы она ни была?
– Да.
– Входи, – торжественно произнесла кудесница и взмахнула рукой, словно птица-лебедь крылом.
Храм Лады, как и все здания в Девине, был выстроен из камня. И это было тем более удивительно, что венеды предпочитали сооружать обители для своих богов из дерева. Храм в Девине являл собой в этом ряду едва ли не единственное исключение. Но в пользу этого капища говорила его древность. Храм представлял собой огромную круглую башню без крыши. По прикидкам Аэция, здесь могло без труда поместиться более трех-четырех тысяч человек. Чем-то это строение напоминало Колизей. В первую очередь – ареной, которую здесь называли священным кругом. Освещался храм Лады только лунным светом. Но этого света было вполне достаточно, чтобы заинтересованный наблюдатель мог во всех подробностях рассмотреть изображение богини, вытесанное из большого белого камня. Лада была явлена миру в виде лебедя, вскинувшего крылья для полета. Голова лебедя была повернута назад, словно богиня прощалась с миром Яви, перед тем как устремиться в мир Прави. Но тело ее пока лежало на земле, готовое принять того, кто захочет разделить с ней божественный полет.
Претендентов оказалось двое. Один из них, в котором Аэций без труда опознал Аттилу, был облачен в волчью шкуру с хорошо выделанным звериным черепом на голове. Волк считался спутником Перуна, одним из его воплощений в этом мире. Второй претендент оказался посланцем Велеса в облике медведя. Если судить по лицу князя Родована, то ничего из ряда вон выходящего не происходило. Таинство началось в полном соответствии с рядом, установленном богами. У вождя, претендующего на благосклонность богини, должен быть соперник, и он появился. Теперь эти двое готовились сойтись в схватке, исход которой предопределен. Бер должен уступить место Волку у тела Лады, жаждущей любви. Живым воплощением богини стала кудесница Влада. Именно она прилегла обнаженной на камень, вокруг которого закружили Волк и Бер. Пока что они присматривались друг к другу, и их кружение больше напоминало танец, чем смертельную схватку. Оружия в их руках не было, соперники должны были одолеть друг друга голыми руками и либо задушить, либо вытеснить за пределы священного круга.
Рожки взвизгнули так неожиданно, что Аэций даже вздрогнул. А вслед за рожками ритмично заработали била, задавая ритм поединку. Бер был выше ростом Волка и, судя по всему, моложе. Во всяком случае, двигался он быстрее своего соперника. Волк был шире в плечах и крепче стоял на ногах. Для Аэция не было секретом, что Аттила искусный боец, не раз побеждавший в подобных поединках. Собственно, по-иному и быть не могло. Слабый человек не мог стать вождем варваров, и сила духа обязательно должна в нем сочетаться с силой мышц. Первая схватка не выявила победителя. Противники разорвали объятия и отшатнулись друг от друга. Лунный свет вдруг упал на лицо Аттилы, и Аэций уловил на нем раздражение и даже гнев. Что-то явно случилось. Таинство разворачивалось совсем не так, как задумывалось. А долгая возня на кругу могла лишить Аттилу тех сил, которые ему очень понадобятся на брачном ложе.
– Я его в бараний рог согну, – прошипел Аэцию в самое ухо князь Родован.
– Кого? – спросил патрикий.
– Драгана!
– А ты уверен, что это именно он?
Вопрос Аэция потряс гепида, застывшего с открытым ртом, и только когда Бер и Волк во второй раз сошлись друг другом, из этого рта вырвалось ругательство. Бер одолевал Волка, это понимали едва ли не все ближники Аттилы. Понять они не могли другого – почему?
– Сдается мне, – произнес Аэций негромко, но веско, – что это не Драган. Это Меровой.
Князь Родован сдавленно вскрикнул и схватился за рукоять меча. Впрочем, обнажить он его не посмел. Во-первых, это было бы сочтено святотатством, а во-вторых, повлекло бы за собой немедленную расплату. Стражницы Лады, стоявшие по всему периметру храма, вскинули луки. Было их едва ли не вчетверо больше, чем мужчин, а потому в исходе предстоящей схватки никто не усомнился. Ропот среди сторонников Аттилы мгновенно смолк. Никто из благородных мужей даже не шелохнулся, когда Бер оторвал Волка от земли и могучим рывком перебросил его через невысокое каменное ограждение. Аттила упал на каменные плиты и застыл в неподвижности. А его соперник подошел к священному ложу и насладился тем, что ему принадлежало по праву. Заслышав сладкие стоны богини, Аэций вздохнул и от души позавидовал счастливому Беру.
Кудесница Влада сама подвела княжича Меровоя к барьеру, отделяющему свиту кагана от священного круга, и произнесла голосом звонким, как серебряный колокольчик, нужные слова:
– Примите нового ярмана, смертные, и почитайте его отныне как богов своих.
Ответом ей было глухое молчание свиты и злобный рык обманутого кагана, поднимающегося с каменной плиты.
Часть вторая Нашествие
Глава 1 Посольство
Князь Родован сдержал слово, данное Литорию от имени кагана Аттилы. Сиятельная Плацидия вернула опальному патрикию не только земли, но и звание магистра пехоты, дарованное ему еще императором Гонорием. Литорий возликовал душою, но бросаться с головой в омут большой игры не торопился. Десять лет жизни в изгнании не прошли для него даром. Он растерял все свои связи. Из его прежних друзей и знакомых в вихре гражданских войн, бушевавших в империи, уцелел только сенатор Рутилий Намициан. К нему Литорий и направил свои стопы, дабы получить необходимые сведения о людях, окружавших императрицу и ее юного сына божественного Валентиниана.
Рутилий жил в своей загородной усадьбе, расположенной в двадцати милях от Рима. Усадьба была обнесена каменной стеной, причем совсем недавно, из чего Литорий заключил, что патрикии не чувствуют себя в безопасности даже в окрестностях Вечного Города. Рутилий, встретивший магистра как дорогого гостя, охотно подтвердил, что времена правления сиятельной Плацидии и божественного Валентиниана никак нельзя назвать благословенными.
– После гибели Бонифация дела в империи идут хуже некуда. В Америке бесчинствуют богоуды. Готы захватили земли в нижнем течении Роны и угрожают Орлеану. Да что там Галлия, если разбойники грабят торговые обозы в двух милях от Рима.
– Божественный Валентиниан произвел на меня очень благоприятное впечатление, – осторожно заметил Литорий.
Рутилий при этих словах едва не подавился куском мяса, побагровев до синевы, но сумел-таки с помощью расторопного раба с достоинством выйти из затруднительного положения.
– Прости, сиятельный Литорий, – прошипел сенатор, обретший наконец утерянное дыхание, – но ты, видимо, плохо осведомлен о наших делах.
– Затем я к тебе и приехал, дорогой Рутилий, чтобы выслушать правду, пусть и горькую, из уст одного из умнейший патрикиев Великого Рима.
– Горше не бывает, – покачал головой сенатор. – Конечно, божественный Валентиниан далеко не дурак, но распутника, подобного ему, Рим еще не видел. Что, впрочем, неудивительно – а кого еще могла воспитать старая ведьма Пульхерия?
– Для своих пятидесяти лет эта женщина выглядит более чем сносно, – заступился за новую знакомую Литорий. – Чего не скажешь о Галле Плацидии. Императрица сильно сдала.
– А с сыном Пульхерии, высокородным комитом Ратмиром, ты уже успел познакомиться, Литорий? – скривил в усмешке толстые губы сенатор.
– Кажется, да, – припомнил магистр. – Светловолосый, голубоглазый молодой человек лет восемнадцати, очень смазливый и, судя по всему, далеко не глупый.
– Дьявол во плоти, – огорошил гостя хозяин чудовищным приговором.
Рутилий всегда был склонен к преувеличениям, но в данном случае он явно хватил лишку. Конечно, ветераном многих битв обидно, что чин комита дан безусому мальчишке, но, учитывая услуги, которые на протяжении многих лет оказывала императрице его матушка Пульхерия, подобное возвышение можно понять.
– Сиятельная Плацидия от него без ума и позволяет мальчишке то, чего никогда никому не позволяла, даже собственному сыну.
– Это пройдет, Рутилий, – утешил сенатора Литорий. – Скорее всего Ратмир последняя страсть стареющей женщины.
– Она сделала его патрикием, наследником состояния Аттала. Ты мне скажи, магистр, какое отношение сын варвара имеет к представителю едва ли не самой знатной и древней римской фамилии? Юнца боится даже магистр двора Валериан, прожженный интриган и проходимец.
– По-твоему, в свите Плацидии нет достойных мужей? – развел руками Литорий.
– Один есть, – порадовал гостя хозяин. – Комит схолы тайных агентов Авит. Если тебе нужно будет на кого-то опереться, то более надежной опоры, чем высокородный Авит, не найти. Плацидия не слишком жалует комита агентов, но отдает должное его уму. Это Авит уговорил императрицу женить сына на дочери императора Феодосия. Брак, безусловно, выгодный Риму, тем более что у правителя Византии нет сыновей. К сожалению, сиятельной Евпраксии достался никудышный муж.
– А что ты скажешь о префекте Пасцентии?
– Дурак, – отрезал Рутилий. – Он уже почти потерял Галлию. Если так будет продолжаться и далее, то от Великого Рима останутся только слезы. Я уже поднимал вопрос в Сенате о прощении и возвращении патрикия Аэция, но эти старые глупцы меня не поддержали. Хорошо хоть ты вернулся, сиятельный Литорий, у божественного Валентиниана появился наконец человек, которому он может доверить остатки своих легионов.
– А какие вести идут из африканских провинций?
– Хуже некуда, – буркнул Рутилий. – Вандалы обосновались там надолго, если не навсегда. Комит Авит настоятельно советует Плацидии помириться с Гусирексом, признать его власть над Карфагеном и заключить с ним договор.
– По-твоему, это совет умного человека, Рутилий?! – возмутился магистр.
– А что нам еще остается, Литорий? – тяжело вздохнул сенатор. – Вандалы бесчинствуют во Внутреннем море, мешая торговле. Они уже разорили несколько городов в Италии, того и гляди приберут к рукам Сицилию и Сардинию, а нам нечего им противопоставить. Идут слухи, что князь Верен собирается направить в Медиолан своего посла, дабы разом разрешить все вопросы.
Разговор с Рутилием Литория и огорчил и разочаровал. Похоже, сенатор, чей возраст приближался к шестидесяти годам, давно растратил свой пыл, и его сил хватало только на пустое брюзжание. Однако и посещение Вечного Города не добавило магистру пехоты оптимизма. Рим переживал не самые лучшие времена. Утрата африканских провинций больно ударила по торговле. Город испытывал недостаток в продовольствии, и бунт черни, по словам префекта Рима Гортензия, был уже не за горами.
– Если тебе не удастся отбросить назад в Аквитанию готов рекса Тудора, магистр, то Рим будет голодать уже в эту зиму. Подвоз продовольствия из Галлии почти прекратился.
Того же мнения придерживался и епископ Лев, к которому набожный Литорий обратился за благословением. Кроме того, епископ был озабочен разгулом язычества, вновь захлестнувшего провинции империи.
– Трудно требовать благочестия от народа, – вздохнул Лев, – когда патрикии и матроны предаются блуду в самых непотребных и оскорбительных для христианской веры формах. Святая матерь Церковь ждет от тебя, магистр Литорий, если не спасения, то хотя бы поддержки. Нельзя допустить, чтобы жрицы языческих идолов продолжали бесчинствовать в империи.
– Ты имеешь в виду матрону Пульхерию? – насторожился Литорий.
– Ее связь с демонами не вызывает сомнений, – холодно бросил Лев.
Епископ Рима был еще молод, ему совсем недавно исполнилось сорок лет, но полноват изрядно. А потому, наверно, его призывы к воздержанию не вызывали доверия у паствы. Тем не менее Лев отличался острым умом и, судя по всему, твердым характером. А главное, готовностью идти до конца.
– Надо очистить Медиолан от скверны, – сказал он на прощание Литорию, – иначе торжествующая ересь захлестнет империю с головой.
А более Литорию и поговорить было не с кем. Великий Рим оскудел достойными мужами, немудрено, что империей правили безусые мальчишки и сластолюбивые матроны. Вернувшись в Медиолан, Литорий прямо заявил об этом комиту схолы императорских агентов. Высокородный Авит, которого магистр помнил еще тридцатилетним нотарием, выслушал его молча. Представительной внешностью комит не отличался, да и жил он скромнее скромного: его дом, стоявший едва ли не на окраине Медиолана, мог бы принадлежать торговцу средней руки. Судя по всему, Авит не был подвержен пороку сребролюбия, весьма распространенному среди высших сановников империи, тащивших все, что плохо лежит.
– Я получил письмо от бывшего комита Туррибия, – спокойно отозвался Авит. – Князь Верен прибрал к рукам все города Африки. А дабы никто из тамошней знати не осмеливался даже помышлять о сопротивлении, он приказал разрушить стены, окружающие Карфаген. Комит настоятельно советует нам заключить договор с вандалами и выдать дочь Галлы Плацидии, сиятельную Гонорию, за Янрекса, внука Верена.
– Туррибий – предатель! – вскипел Литорий.
– Не спорю, – пожал плечами Авит. – Но нам нечего противопоставить вандалам, магистр, думаю, ты уже сам успел в этом убедиться.
– Против договора я не возражаю, – кивнул Литорий. – Но нельзя выдавать Гонорию за внука Гусирекса, в противном случае этот Янрекс заявит о своих правах на Рим.
– Мы не можем ссориться с вандалами, имея за спиной гуннов Аттилы, – поморщился Авит.
– У кагана в ближайшие годы и без нас будет много хлопот, – криво усмехнулся Литорий. – Аттила имел неосторожность рассориться с венедами, и теперь ему придется сдерживать их напор на севере.
– Ты уверен в этом, магистр?
– Я сам приложил к этому руку, комит, а потому говорю тебе с полной уверенностью: у Рима есть в запасе лет пять, чтобы разрешить самые острые проблемы.
– Не скрою, – сказал Авит. – Ты меня очень порадовал, магистр. Теперь мы сможем с легким сердцем отказать внуку Гусирекса.
– Я бы выдал сиятельную Гонорию замуж, и как можно быстрее, – предложил Литорий. – По-моему, она уже созрела для брака.
– У тебя есть подходящий жених на примете? – спросил Авит.
– А у тебя, комит?
– У меня есть, но для начала я бы хотел услышать твое мнение, сиятельный Литорий.
– Я имел в виду своего сына Ореста.
– Бога ради, магистр, избавь меня от юнцов, – всплеснул руками обычно сдержанный Авит. – Я не знаю, что мне делать с Валентинианом и Ратмиром. Эта пара скоро сведет меня с ума. Мои люди сбились с ног, отслеживая их похождения.
– Хорошо, комит, – обиделся Литорий. – А кого ты имеешь в виду?
– Тебя, магистр, – усмехнулся Авит. – Ты вдов, но еще относительно молод и полон сил. А божественному Валентиниану нужен не просто зять, а соправитель.
Литорий был потрясен, до сих пор ему ничего подобного даже в голову не приходило. Пределом его мечтаний еще недавно было возвращение в Рим в качестве частного лица, не претендующего на сколько-нибудь видную роль в жизни империи. Но не прошло еще и двух месяцев со дня приезда в Медиолан, а его уже прочат в императоры. И прочит не сенатор Рутилий, склонный к фантазиям и крайностям, а расчетливый и умный комит Авит.
– Плацидия никогда на это не согласится, – произнес охрипшим голосом Литорий.
– Препятствий у нас будет немало, магистр, – подтвердил комит, – но вода камень точит. Если ты сумеешь укротить готов и богоудов в Галлии, то не только я, но и Римский Сенат встанет за тебя горой. Рим наконец обретет императора, достойного своего величия.
– Мне нужны деньги, высокородный Авит, чтобы снарядить армию.
– Казна в твоем распоряжении, сиятельный Литорий, так же как и комит финансов Павсаний. Я думаю, вы найдете с ним общий язык.
– Ему можно верить?
– Как и мне, магистр. В свите божественного Валентиниана найдется немало людей, готовых верой и правдой служить будущему императору.
В этот дворец, расположенный едва ли не в самом центре Медиолана, Авит приходил только ночью и только в случае крайней нужды. Пульхерия не хотела, чтобы слухи о ее тесных отношениях с комитом схолы тайных агентов распространились по городу и дошли до ушей Галлы Плацидии. Авита такое положение дел тоже устраивало. Он служил этой женщине из расчета, и надо признать, что его расчет оказался верен. Один за другим уходили в небытие доблестные мужи, тянувшиеся к власти, а благородная Пульхерия, которую никто из них не принимал всерьез, продолжала управлять империей, деля бремя власти со своей властолюбивой, но ленивой подругой. Сейчас эта паучиха начала охоту за сиятельным Литорием, и Авит нисколько не сомневался, что магистр пехоты очень скоро падет жертвой собственного честолюбия и чужого коварства.
– Он принял твое предложение? – вскинула глаза Пульхерия на вошедшего комита.
– Да, – негромко произнес Авит и оглянулся.
Сделал он это просто по привычке. В этом доме можно было говорить без опаски, не боясь чужих ушей. Порукой тому была репутация его хозяйки, которую многие за глаза называли ведьмой. По Медиолану ползли слухи, что в палаццо, построенном некогда патрикием Перразием, по ночам наведываются демоны в образе прекрасных юношей. Но что самое скверное, эти демоны, прирученные матроной Пульхерией, совершают набеги на соседние дома, приводя в ужас хозяев и ввергая в соблазн их жен. Слухи имели под собой вполне реальную основу, и уж кому, как не комиту агентов, было это знать. Вот только бесчинствовали в Медиолане вовсе не демоны, а беспокойная пара юнцов, Ратмир и Валентиниан. Авит в последнее время заподозрил, что император и патрикий совершают свои ночные набеги не столько по собственной воле, сколько по наущению Пульхерии, сводящей счеты со своими врагами. Именно после такого ночного визита магистр двора Валериан едва не умер от удара, а его молодая супруга навсегда потеряла веру в людей.
– Что еще? – спросила Пульхерия, откидываясь на спинку кресла.
– Галеры рекса Яна, внука Гусирекса, вошли в Тибр. Через несколько дней посольство вандалов должно прибыть в Медиолан.
– Это важная новость, – нахмурилась Пульхерия.
– Литорий считает, что сиятельная Гонория слишком лакомый кусок, чтобы отдавать ее вандалам. Я думаю, он прав.
Авит, конечно, знал, что Пульхерия поддерживает тесную связь с князем Вереном, но это вовсе не означало, что она ставит интересы Гусирекса выше своих собственных. Капризная и взбалмошная Гонория, засидевшаяся в девках, готова была броситься в объятия любого мало-мальски подходящего претендента, но у Пульхерии на ее счет были свои виды. Матрона, похоже, мечтала выдать Гонорию за своего сына Ратмира. Но пока жива Плацидия, этому точно не бывать. Императрица прекрасно знала, при каких обстоятельствах Пульхерия зачала своего сына. Кроме того, она не хотела делить Ратмира ни с кем, даже с родной дочерью. Что, однако, не мешало ей с интересом выслушивать доклады Авита о похождениях своего любовника и от души потешаться над его жертвами.
– Я позабочусь об этом, – кивнула Пульхерия.
– Аттила, если верить Литорию, увяз в войне с венедами. Впрочем, тебе это должно быть известно, матрона. Я полагаю, что Литория можно будет использовать в войне с готами, а потом устранить.
– Его устранят без нас, – небрежно бросила Пульхерия. – Он повинен в смерти кудесника Велегаста. Русы Кия уже вынесли ему свой приговор.
– Что ж, – развел руками Авит, – одной заботой меньше. Но что нам делать с Галлией? Подвоз продовольствия в Рим практически прекратился.
– Ты посоветуешь Плацидии вернуть Аэция, я сделаю то же самое со своей стороны. Сын патрикия Сара сумеет договориться и с готами, и с франками.
– Как прикажешь, матрона, – склонился в прощальном поклоне Авит.
Путь от Рима до Медиолана посольство вандалов проделало верхом, благо свиту внука Гусирекса составляли мужи по преимуществу молодые. За исключением разве что рекса Стояна и бывшего комита схолы агентов Туррибия, прожженного интригана, переметнувшегося в стан вандалов. Со стороны Туррибия было большой наглостью напоминать о себе Галле Плацидии, но, видимо, он рассчитывал, что статус посла защитит его от козней мстительной императрицы. Посольство вандалов по земле империи сопровождали старые знакомые Туррибия, сенаторы Рутилий и Паладий. И тот и другой были участниками заговора Бонифация, приведшего в конечном итоге к потере африканских провинций, а потому могли теперь собственными глазами увидеть результаты своих неустанных трудов. Дабы не утруждать истрепанные жизнью тела, сенаторы ехали в карете. К ним присоединился Туррибий, тоже далеко уже не юнец, сохранивший, однако, и волосы на голове, и великолепный волчий оскал крепких белых зубов. Туррибий не отказал себе в удовольствии напомнить сенаторам об их промахе десятилетней давности, чем вызвал гнев сенатора Рутилия, считавшего бывшего комита виновником всех бед, обрушившихся на империю. Впрочем, долгая дорога примирила спорщиков, и остаток пути они проделали вполне сносно, перемывая косточки своим старым и новым знакомым. Сенаторов прежде всего заинтересовал рекс Стоян, худощавый варвар лет пятидесяти с вечно хмурым лицом. Если верить Туррибию, то Стоян доводился Гусирексу дальним родственником, и тот верил ему как самому себе. Что же касается внука князя Верена, двадцатилетнего Янрекса, то это был среднего роста, светловолосый и голубоглазый молодой человек приятной наружности и вежливый в обхождении. По-латыни он говорил без всякого акцента и был достаточно образован, чтобы при случае поддержать беседу с мудрыми римскими мужами. Сенаторы любовались юным варваром ровно до того момента, когда на горизонте возник посланец императрицы Плацидии комит Ратмир. Сын матроны Пульхерии встретил посольство в сорока милях от Медиолана. Комита сопровождали триста клибонариев гвардейской схолы в блистающих на солнце доспехах. Зрелище, что и говорить, было впечатляющее – это вынуждены были признать даже сенаторы, критически настроенные к императорскому двору.
– Хорош! – оценил посадку и внешний вид комита Ратмира Туррибий. – Воля ваша, сенаторы, но из этого молодца со временем вырастет великий государственный муж. Я бы от такого сына не отказался.
– Про внешность не скажу, – заметил Рутилий, – но по душевным качествам вы очень даже похожи.
Туррибий, разумеется, уловил сарказм в словах Намициана, но не обиделся, а усмехнулся в свои роскошные варварские усы. Выращенные, надо полагать, специально для того, чтобы угодить его новому повелителю Гусирексу. А вот Янрекс усы не носил, на что и указал Рутилий бывшему комиту.
– Он их сбрил по моему совету, дабы понравиться своей невесте, сиятельной Гонории.
При этих словах Паладий печально вздохнул, а Рутилий злобно выругался. Оба были противниками этого брака, грозящего Великому Риму неисчислимыми бедствиями. Конечно, если бы все зависело исключительно от Гонории, то в исходе сватовства можно было не сомневаться. К счастью, вопрос о браке будет решаться не переспевшей девкой, а благородными римскими мужами, которые сделают все от них зависящее, дабы потенциальный жених покинул Рим с пустыми руками.
Янрекс и Ратмир на удивление быстро поладили друг с другом. Что не могло, разумеется, не насторожить римских сенаторов, отлично знавших, какое сокровище (точнее, чудовище) подарила Риму матрона Пульхерия.
– Помяни мое слово, Паладий, – прошипел на ухо своему спутнику Рутилий, – этот негодяй сведет Гонорию с варваром, и мы получим повторение истории с ее матушкой Плацидией. Той самой истории, что едва не погубила Рим.
– А что же делать? – растерялся Паладий.
– Глаз с них не спускать!
– Староваты мы с тобой для соглядатаев, – покачал головой Паладий.
– Привлечем к делу твоего родственника, высокородного Авита, – предложил Рутилий. – Пусть его агенты оградят Гонорию и всех нас от большой беды.
Посольство вандалов с помпой разместили во дворце сенатора Пордаки, ныне принадлежащем императрице. Сенатор Рутилий поселился там же, хотя заботливый Паладий приглашал его в свой дом, к слову, один из лучших в Медиолане. Но упрямый Намициан не хотел слышать никаких увещеваний и рвался выполнить свой долг перед Римом до конца. Высокородный Туррибий хоть и удивился слегка настойчивости, с которой его старый друг намеревался разделить кров с вандалами, но препятствий Рутилию не чинил. Дворец Пордаки был настолько обширен, что без труда вобрал в себя и рексов, и их немногочисленную свиту, и римского сенатора.
Послов Гусирекса от имени божественного Валентиниана и сиятельной Плацидии приветствовал красноречивый магистр двора Валериан, муж дородный и величавый, способный задурить голову любому человеку. По его словам, божественный Валентиниан, занятый неотложными делами, мог принять послов только через семь дней, а пока император предлагал вандалам ничем себя не стеснять и наслаждаться красотами славного города Медиолана. Обычно послов выдерживали в столице и месяц, и даже более того, дабы не ронять престиж Рима перед варварами, но для вандалов решили сделать исключение ввиду особой важности предстоящих переговоров для империи. Быть может, впервые в своей истории Великий Рим уступал завоеванные земли варварам, и это печальное событие собирались отметить с большой помпой, дабы показной роскошью прикрыть срам горчайшего поражения. Красноречие Валериана было подкреплено обильными возлияниями и изысканными кушаньями, которые расторопные рабы выставили на стол. Янрекс ел с большим аппетитом, комит Ратмир от него не отставал. Рутилий с прискорбием отметил, что пьют молодые люди еще старательнее, чем едят. Сам он проявил разумную в его возрасте осторожность в отношении еды, но слегка перехватил с горячительными напитками. Тем не менее у Рутилия достало сил, чтобы самостоятельно добраться до выделенных ему апартаментов. Поддержка высокородного Туррибия была в данном случае не в счет, поскольку комита самого покачивало после сытного обеда. То ли от выпитого вина, то от острых блюд, приправленных дорогостоящими специями, но сенатора вдруг потянуло на откровенность. Ему почему-то показалось, что в лице Туррибия он найдет радетеля интересов Великого Рима. В конце концов, Туррибий, верой и правдой служивший божественному Гонорию, не заслуживал горькой судьбы изгнанника, выпавшей на его долю.
– Не скрою, – вздохнул бывший комит, – при всем моем уважении к князю Верену умереть я хотел бы в Риме. Но для этого мне придется пережить по меньшей мере одного человека.
– Кого? – спросил удивленный Рутилий.
– Галлу Плацидию.
Рутилий с сокрушением в сердце вынужден был признать, что Туррибий прав в своем скептицизме. Еще не было случая, чтобы дочь Феодосия Великого простила кому-то обиду, за исключением разве что сиятельного Литория.
– А ты уверен, что она его простила? – криво усмехнулся бывший комит. – Эта женщина умеет скрадывать добычу.
– Неужели тебя не волнует судьба Великого Рима?! – воскликнул Рутилий.
– Волнует, – обнадежил его Туррибий. – Но значительно меньше, чем моя собственная судьба. Я ведь изгнанник, патрикий. Человек, лишенный средств к существованию. И если Римский Сенат захочет скрасить щедрым даром мое прозябание, то он найдет горячую благодарность в моем переполненном горечью сердце.
Сенатор Рутилий при этих словах едва не уронил слезу в кубок, поднесенный заботливым собеседником, но вовремя спохватился:
– А о каком даре ты ведешь речь, высокородный Туррибий?
– Это ты ведешь речь, сенатор Рутилий, а я всего лишь слушаю. Двести тысяч денариев меня устроили бы.
– Двести тысяч! – ахнул Намициан, потрясенный чужим размахом.
– Мы говорим о спасении Рима, – напомнил сенатору Туррибий. – Где ты найдешь человека, согласного спасать его за меньшую сумму?
Положим, Рутилий Намициан готов был хоть сейчас с мечом в руке встать на защиту Вечного Города, дабы его доблесть стала укором всем маловерам.
– Не встанешь, – покачал головой Туррибий и, увы, оказался прав. Рутилия подвели ноги, подломившиеся в самый ответственный момент.
– Быть может – завтра? – с надеждой сказал сенатор.
– Завтра будет поздно, – печально вздохнул Туррибий. – Поверь моему чутью, Рутилий.
Римский сенат выделил Намициану определенную сумму для подкупа нужных людей, но она значительно уступала той, которую запрашивал обнаглевший Туррибий. Самоотверженный Рутилий готов был добавить тысяч пятьдесят из своих собственных средств, но понимания у собеседника не встретил.
– Двести, сенатор, и не денарием меньше!
– Согласен, – со стоном выдохнул Намициан.
Сделку скрепили вином, неожиданно крепким, как успел заметить сенатор Рутилий. Впрочем, понесенные финансовые потери отрезвляюще подействовали на размякшего Намициана, и он вновь услышал зов боевых труб.
– Гонория должна остаться девственницей! – торжественно произнес сенатор.
– За это я ручаться не могу, – дрогнул казавшийся несокрушимым Туррибий. – Девственность – это вообще не тот товар, который можно купить за деньги. А у Гонории дурная наследственность.
– Я не совсем точно выразился, – пошел на попятный Рутилий, быстро сообразивший, что хватил лишку в своих претензиях. – Янрекс должен отказаться от брака с Гонорией.
– Это деловой разговор, – вздохнул с облегчением Туррибий. – В этом я тебе с удовольствием помогу.
– Было бы совсем хорошо, если бы этот пункт вообще не упоминался в предстоящих переговорах, – почему-то понизил голос до шепота Рутилий.
– Сделаю все, что в человеческих силах, – клятвенно заверил старого друга Туррибий.
– Деньги ты получишь только после того, как Янрекс покинет Медиолан.
– Надеюсь, никаких проволочек не будет?
– Тебе мало слова римского сенатора? – обиделся Рутилий.
– Другому я сказал бы нет, но отказать в доверии старому другу – это выше моих сил.
Высокородный Ратмир знал все ходы и выходы во дворце, построенном императором Юлианом сто лет тому назад. Возможно, божественный Юлиан хотел удивить всю ойкумену, возможно, его подвели архитекторы, не исключено, что обманули подрядчики, но сооружение в любом случае получилось так себе. Нечто среднее между Колизеем и храмом Юпитера. Наверное, поэтому божественный Гонорий, обладавший, по слухам, безупречным вкусом, сбежал из этого дворца в Ровену. Зато Галле Плацидии дар божественного Юлиана пришелся по вкусу, и она жила в нем, по сути, безвыездно. Возможно, ей нравилась баня, отделанная голубым мрамором, возможно – сад, где она любила проводить свободное время, но в любом случае она обитала здесь вот уже более десяти лет, повергая в изумление свиту неожиданным постоянством. Впрочем, свои покои Плацидия все же перестроила и украсила такими картинами, что благочестивый епископ Антонин наотрез отказался в них входить. Он даже грозил императрице отлучением от Церкви, что, однако, не произвело на Плацидию большого впечатления. В отличие от своей матери Гонория была девушкой экзальтированной и набожной. Что неоднократно отмечал все тот же епископ Антонин, ставя скромную Гонорию в пример ее распутному брату, божественному Валентиниану. Дошло до того, что Валентиниан, взбешенный проповедями епископа, настоятельно посоветовал Ратмиру либо изнасиловать благочестивую девицу, либо совратить. Вообще отношения брата и сестры всегда оставляли желать лучшего. С раннего детства. Ратмиру, питавшему к Гонории некоторую слабость, все время приходилось их мирить. С годами трещина между братом и сестрой все более увеличивалось, а вот доверие Гонории к Ратмиру только росло. Он был единственным мужчиной, которого Гонория пускала в свои покои. Правда, делала она это тайно и от матери, которая поклялась, что ее дочь умрет девственницей, и от своего духовника епископа Антонина, который, естественно, не одобрил бы подобное поведение своей подопечной. Впрочем, ничего предосудительного во время этих встреч не происходило, Ратмир не пытался соблазнить подругу детства, а та, похоже, просто не понимала, какую опасность для нее представляют столь поздние визиты. Гонория, дожив до девятнадцати лет, имела, как ни странно, весьма смутные представления об отношениях мужчины и женщины, и виновницей тому была ее мать, почему-то считавшая, что замужество Гонории не принесет счастья ни ей самой, ни божественному Валентиниану. Возможно, причиной столь странного поведения Галлы Плацидии была ее собственная незадавшаяся судьба и странные отношения с братом, в честь которого она назвала свою дочь.
Ратмир проник в спальню Гонории через потайную дверь, о которой знали только они двое. Девушка готовилась ко сну, но появление друга детства ее нисколько не смутило. Она юркнула под покрывала и кивнула на край ложа:
– Садись.
Ратмир не замедлил воспользоваться приглашением и не присел, а прилег в ногах Гонории.
– Рассказывай.
– Ничего особенного, – поморщился Ратмир. – Одним словом – варвар. Много ест, много пьет, охотно тискает девчонок. И к тому же язычник.
– Но ведь его можно крестить?
– Вряд ли он на это согласится.
– Я его уговорю, – неожиданно заупрямилась Гонория. – Мне было видение. Я веду вождя варваров к кресту, и он покорно следует за мной. А потом к символу веры припадает все его племя.
– Может, это другой вождь, – с сомнением покачал головой Ратмир.
– Епископ Антонин сказал, что я рождена не для брака, а для духовного подвига. Я его спросила, в чем этот подвиг будет заключаться. Он ответил, что мне будет видение, посланное свыше. И епископ оказался прав. Это случится, Ратмир, можешь мне поверить.
Ратмир едва не ляпнул, что Антонин просто старый дурак, но вовремя спохватился. Сказать, что сын матроны Пульхерии был добрым христианином, значило сильно погрешить против истины. Конечно, он совершал все предписанные Церковью обряды, но в душе оставался равнодушным к христианским таинствам. Языческие мистерии, в которых ему тоже довелось участвовать, привлекали его куда больше, ну хотя бы потому, что давали больше простора в выражении чувств и желаний.
– Ты должен привести его сюда, слышишь, Ратмир, – горячо зашептала Гонория. – И оставить нас наедине. Тогда я пойму – предназначен мне Янрекс небом или нет.
Желание Гонории показалось Ратмиру странным, тем более что он получил приказ от матери сделать все возможное, чтобы отбить у вандала охоту свататься к сестре императора. И комит уже предпринял кое-какие шаги в этом направлении. К сожалению, молодой варвар оказался очень разборчивым человеком, и не одна из женщин, предложенных Ратмиром, не затронула его сердца. А ведь самоотверженный комит познакомил его с первыми красавицами Медиолана, не делая, впрочем, большого разбора между матронами и гулящими девками. Что же касается Гонории, то, по мнению Ратмира, у нее вообще не было шансов понравится рексу Яну. Дочь Плацидии не унаследовала от матери броскую внешность, к тому же она не умела вести себя с мужчинами и старательно прятала от их глаз то, что следовало выставлять напоказ. Критически оглядев свою подругу, Ратмир пришел к выводу, что риск в данном случае оправдан. Вряд ли Гонория, даже оставшись наедине с варваром, способна будет разбудить в нем неукротимую страсть. Особенно если сердце рекса Яна будет занято.
– Для начала вы должны хотя бы увидеть друг друга и, быть может, перемолвиться парой слов, – предложил Ратмир.
– Но ведь язычник не пойдет в христианскую церковь, а больше я нигде не бываю.
– Вы с сиятельной Евпраксией могли бы навестить прихворнувшую матрону Климентину.
– Но ведь она здорова! – удивилась Гонория. – Я видела ее сегодня утром в покоях матушки. У нее был очень печальный вид.
– Значит, заболеет, – жестко сказал Ратмир.
– Хорошо, – кивнула Гонория. – Я уговорю Евпраксию.
Евпраксия была супругой божественного Валентиниана. Ее считали едва ли не первой красавицей Медиолана, но молодой император почему-то остался равнодушен к ее красоте. Поговаривали, что он неделями не появляется в супружеской спальне. И это при том, что Валентиниан падок на женщин. Чем не угодила своему мужу Евпраксия, Ратмир мог только догадываться, но в данном случае разлад между супругами был ему на руку.
В палаццо магистра Валериана Ратмир вошел через парадный вход, чем поверг в изумление прислугу. Разумеется, многие знали о его близких отношениях с хозяйкой, но обычно комит проникал в ее спальню через окно. Сегодня он явился среди бела дня, удивив как саму Климентину, так и сиятельного Валериана, потчевавшего в эту минуту дорогих гостей. Сенаторы Рутилий и Паладий застыли с открытыми ртами. И только высокородный Туррибий сохранил при появлении Ратмира присутствие духа и даже поднял кубок, чтобы приветствовать нового гостя.
– Я пришел к тебе, сиятельный Валериан, с просьбой от божественного Валентиниана, – заявил с порога Ратмир. – Просьба эта частного характера, а потому прошу всех патрикиев, присутствующих здесь, сохранить ее в тайне.
– Разумеется, – ответил за всех Туррибий. – Какие в этом могут быть сомнения.
– Сиятельная Гонория пожелала взглянуть на человека, претендующего на ее руку. Вы все, конечно, понимаете, о ком я говорю? Божественный Валентиниан пошел навстречу своей сестре, но настоял на соблюдении приличий. Твой дом, сиятельный Валериан, нам показался наиболее подходящим для этой цели. Встреча должна произойти как бы случайно. Скажем, в саду. В присутствии трех-четырех патрикиев и нескольких матрон, чтобы избежать порочащих Гонорию слухов.
– А божественная Плацидия? – растерянно развел руками Валериан.
– Я же сказал, что встреча будет случайной, – нахмурился Ратмир. – Императрице не обязательно о ней знать.
Глава 2 Женская месть
Сенатор Рутилий был вне себя от гнева. Он метался по атриуму дворца Паладия и изрыгал проклятия по адресу комита Ратмира и прочих подобных ему юнцов. Справедливости ради надо сказать, что имя божественного Валентиниана не было произнесено ни разу. Сенатор Паладий пребывал в растерянности. Высокородные Туррибий и Авит сохраняли полное спокойствие. Наконец Рутилий, обессилев от ругани, рухнул на предложенный хозяином стул и залпом осушил наполненный до краев кубок.
– Божественный Валентиниан не любит свою сестру, – пояснил Туррибию комит Авит, – и будет рад спровадить ее подальше. Африканские провинции для этого самое подходящее место.
– Но ведь Плацидия против этого брака? – удивился Туррибий.
– Тем больше у Валентиниана причин настаивать на своем, – горько усмехнулся Рутилий.
Ситуация складывалась щекотливая. Валентиниан до сих пор не интересовался государственными делами, взвалив заботу об империи на плечи своей матушки. Но императором был все-таки он, и если сын Плацидии, закусив удила, рванет к намеченной цели, то взнуздать этого норовистого жеребца будет совсем непросто.
– А почему молчит магистр Валериан? – спросил Туррибий. – Самое время поставить в известность императрицу.
– Боится, – буркнул Рутилий и отвел глаза.
Сенатор Паладий перекрестился. Туррибий вопросительно посмотрел на Авита, ожидая, видимо, что осведомленный комит агентов просветит его по этому вопросу, но тот промолчал. Рутилию пришлось взять эту миссию на себя. Его рассказ поверг Туррибия в изумление, чтобы не сказать в оторопь.
– А я тебя предупреждал, что в лице высокородного Ратмира мы имеем дело с дьяволом во плоти, – вздохнул сенатор.
– Ты преувеличиваешь, Рутилий, – поморщился Авит. – Конечно, молодые люди слишком далеко зашли в своих шалостях, но я бы не стал делать из этого далеко идущие выводы.
– По-твоему, напяливать на себя личины демонов и принуждать римских матрон к блуду, это шалость, комит? – вспылил Рутилий.
– Ты отлично знаешь, сенатор, что во время сатурналий в прежние времена случалось и не такое. Римские матроны отдавались не только благородным патрикиям, но и рабам.
– Сатурналии были строжайше запрещены эдиктом императора Грациана полвека тому назад, – взвился Рутилий, – тебе ли этого не знать, высокородный Авит! А потом, есть разница между добровольным участием и участием по принуждению.
– Климентина откликнулась на зов старых богов с разрешения мужа, – привел свой последний довод комит агентов.
– Правильно, – кивнул Рутилий. – Но сделала она это только после того, как демоны, ворвавшиеся среди ночи в ее дом, пообещали забрать душу сиятельного Валериана.
– Магистр двора просто перетрусил, – махнул рукой Авит. – Прояви он твердость, все могло бы обернуться по-другому.
– А как на эту шалость отреагировал епископ Антонин? – спросил Туррибий.
– Никак, – вздохнул печально Паладий. – Хотя бороться с язычниками – его прямой долг.
– Магистр Валериан не стал предавать огласке сей прискорбный случай, – пояснил Авит. – Все так и осталось на уровне слухов.
– Так, может, ничего не было? – развел руками Туррибий. – И все эти слухи о сатурналиях не более чем досужая болтовня с целью опорочить юного императора?
– Если бы этот случай остался единственным, его можно было бы списать на недоразумение, – покачал головой Паладий. – Увы, юноши на этом не остановились.
– Мы отвлеклись, патрикии, – попытался вернуть разговор в нужное русло Авит. – Я получил от императрицы недвусмысленное распоряжение и жду от вас мудрого совета.
– К сожалению, у меня тоже есть приказ и тоже недвусмысленный, – сказал Туррибий. – Гусирекс поручил мне сосватать сестру императора за своего внука Яна.
– А рекс Стоян заинтересован в этом сватовстве? – спросил Авит.
– Нет, у него на Яна свои виды. Стоян спит и видит, как бы выдать за внука князя Верена свою дочь.
– Следовательно, провал сватовства его не очень огорчит?
– Скорее обрадует, но вслух своей радости он, конечно, высказывать не будет.
Комит Авит не только сделал, но и обнародовал выводы из состоявшегося обмена мнениями. Против брака Янрекса с Гонорией выступали практически все, включая императрицу, за брак – один божественный Валентиниан, для которого это сватовство являлось всего лишь очередной блажью. Правда, где-то там, далеко, в африканских провинциях, маячил грозный лик Гусирекса, и с этим римским патрикиям приходилось считаться.
– Нужен скандал, – подсказал Туррибий. – Скандал, который сделает этот брак невозможным. С другой стороны, он не должен стать помехой к заключению договора между Вандалией и Великим Римом.
– Легко сказать, – покачал головой Рутилий и бросил недовольный взгляд на своего ненадежного союзника.
Туррибий обещал ему поддержку и даже потребовал от сенатора огромную сумму денег, а теперь выясняется, что зарабатывать эти деньги для него должны римские патрикии. Тем не менее именно Туррибий подсказал выход из трудного положения:
– Мне показалось, что рексу Яну понравилась сиятельная Евпраксия, да и он произвел на нее хорошее впечатление. Вы понимаете, о чем я говорю, патрикии?
Поняли Туррибия, разумеется, все, но протест выразил только сенатор Паладий, стоик и моралист. Рутилий Намициан, безусловно, возвысил бы свой голос против циничного предложения Туррибия, если бы речь в данном случае не шла о спасении Рима. Именно в силу этого драматического обстоятельства сенатор вынужден был унять раздражение, рвущееся из груди. Кроме всего прочего, провал миссии по предотвращению нежелательного брака повлиял бы на положение Намициана в Римском Сенате, и с этим тоже приходилось считаться.
– Быть может, нам следует привлечь на свою сторону магистра двора Валериана? – вопросительно глянул на Авита Туррибий.
– Ни в коем случае, – покачал головой комит агентов. – Валериан, конечно, обижен на божественного Валентиниана, но все же не до такой степени, чтобы рисковать своим положением, а возможно, и жизнью.
– Тогда – женщина, – развел руками Туррибий. – Почему бы римской матроне не отомстить обидчикам за свою поруганную честь.
– Остается только найти человека, который направит мысли благородной Климентины в нужную нам сторону, – сказал Авит, вопросительно глядя при этом на Туррибия.
– Хорошо, патрикии, – отозвался на этот взгляд посол Гусирекса. – Я поговорю с супругой сиятельного Валериана. Но было бы неплохо, если бы слухи о прискорбном происшествии, случившемся с матроной и ее мужем, вспыхнули бы с новой силой.
– В этом я тебе помогу, высокородный Туррибий, – кивнул Авит. – Я задействую всех своих агентов.
Благородной Климентине уже исполнилось двадцать пять лет, но радость материнства ей еще только предстояло испытать. Магистр Валериан, узнав о беременности жены, не проявил по этому случаю восторга, а уж скорее впал в глубокую задумчивость. По срокам зачатие совпадало с теми прискорбными событиями, о которых он всеми силами пытался забыть. Конечно, магистр не проявил в ту ночь твердости духа, а если говорить совсем откровенно, то перетрусил до потери рассудка. Именно в силу этой причины, а вовсе не из приверженности к древним культам, как почему-то вообразил епископ Антонин, он согласился на сделку с демонами. У Валериана до сих пор цепенели руки и ноги, когда он вспоминал страшные личины, окружавшие его в жуткую ночь. Конечно, каждый теперь волен трактовать события в выгодную для себя сторону, но магистр двора был почти уверен, что его посетили именно демоны, несмотря на заверения Климентины, что отдалась она двум молодым людям, отлично известным ее мужу. Речь шла о божественном Валентиниане и высокородном Ратмире. Именно от одного из них она и понесла ребенка. Однако Валериан своего мнения не изменил. Он считал, что отцом будущего младенца является демон, и даже обратился за помощью к епископу Антонину. Увы, Антонин не оправдал его надежд, у магистра двора сложилось впечатление, что гнева юного императора епископ боится больше, чем происков дьявола. Антонин посоветовал Валериану забыть обо всем и смириться с неизбежным. То же самое настоятельно рекомендовала сделать патрикию и Плацидия. Императрица была не на шутку раздражена слухами о демонах, бросавшими тень и на ее репутацию. Дабы пресечь досужие разговоры, она приблизила Климентину к себе и даже уступила ей на время своего любовника Ратмира, который с завидным постоянством стал навещать с того дня супругу сиятельного Валериана. Магистр дважды наблюдал собственными глазами, как этот негодяй влезает в окно спальни Климентины, но сомнения продолжали терзать его сердце. А в последнее время он нашел благодарного слушателя в лице бывшего комита Туррибия, который ужасался вместе с Валерианом и вообще вел себя так, словно верил каждому его слову. Что чрезвычайно раздражало Климентину, возненавидевшую старого сатира за ехидную улыбку и готовность верить во всякий вздор.
– А кто тебе сказал, матрона, что я верю в демонов? – насмешливо спросил Туррибий.
– Тогда зачем ты вводишь в заблуждение моего мужа и бросаешь тень на мою репутацию? – возмутилась Климентина.
– Твоей репутации, матрона, прости на недобром слове, уже ничто не может повредить. Отдалась ты демону или императору, для черни все едино. Твое имя будут трепать до тех пор, пока обывателям это не надоест. Или пока не появится новый объект для сплетен.
– Что ты имеешь в виду? – нахмурилась Климентина.
– Новый скандал в императорской семье, который затмит все предыдущие.
– Гонория? – с полуслова подхватила чужую мысль матрона.
– Нет, – покачал головой Туррибий. – Евпраксия.
Ненависть, сверкнувшая в глазах Климентины, лишь утвердила бывшего комита в мысли, что он на правильном пути. Супруга сиятельного Валериана обладала очень сильным характером, это Туррибий заметил еще в первый день знакомства. Оказавшись в непростой ситуации, она продолжала бороться и за себя, и за своего ребенка.
– Не скрою, благородная Климентина, я восхищаюсь тобой. Но римская матрона не должна прощать обид.
– Ты имеешь в виду Ратмира?
– Нет, божественного Валентиниана. Говорят, что демону идут козлиные рога.
– Он не любит Евпраксию, – покачала головой Климентина.
– Валентиниан считает ее своей собственностью и будет страшно огорчен, если ею попользуется кто-нибудь другой. Это может стать самой большой драмой в его жизни. Поверь мне, матрона, я знаю мужчин.
Климентина улыбнулась, быть может впервые за последние месяцы:
– Мне не хотелось бы делать несчастной Евпраксию, она ни в чем не виновата.
– А разве ты несчастна? – спросил ласково магистр, понизив голос почти до шепота.
Климентина вздрогнула и отшатнулась, похоже, ей показалось, что Туррибий проник в ее сокровенные мысли и разгадал тайные желания, которые она скрывала даже от самой себя.
– Ты хотела Ратмира и теперь счастлива, что получила его, пусть даже ценой унижения и обид.
– Молчи, патрикий, или я ударю тебя.
– Ударь, если тебе станет от этого легче, – пожал плечами Туррибий. – Демоны живут в каждой душе. В том числе и в душе скромницы Евпраксии. Нужен только повод, чтобы их разбудить. Ей понравился рекс Ян, ты не могла этого не заметить.
Впервые о демонах Климентина услышала десять лет назад, когда в ней только просыпался интерес к противоположному полу. Магистр двора Олимпий так подробно описывал ее отцу, высокородному Феону, этот колдовской обряд, словно сам был его активным участником. А потом Климентина собственными глазами увидела сиятельную Галлу Плацидию и благородную матрону Пульхерию, о которых с таким неподдельным ужасом говорил Олимпий. Связь с демонами не помешала дочери божественного Феодосия восторжествовать над своими врагами и прибрать к рукам власть в империи. Из чего Климентина сделала вывод, что правы, вероятно, люди, утверждающие, что демоны были посланцами старых римских или этрусских богов. И что эти боги не потеряли с приходом христианства своей силы и способности влиять на судьбы людей. Брак с Валерианом не принес Климентине радости, зато дал ей прочное положение в обществе. К сожалению, этого положения она могла лишиться по причине бесплодия. Многие знакомые советовали Валериану развестись с женой, иначе древний патрикианский род прервется с его смертью. И Климентине показалось, что муж стал задумываться над недобрыми советами. Матрона ставила свечки в храме, заказывала молебны, но, увы, христианские святые не смогли или не захотели ей помочь. И вот тогда она вспомнила о старых богах. Ей не пришлось долго распалять страсть божественного Валентиниана. Пару раз она улыбнулась ему. А потом спросила, словно бы между прочим, что он знает о сатурналиях. Этого оказалось достаточно, чтобы Валентиниан воспылал к ней страстью и затеял ночное безумство, стоившее Климентине репутации. Зато никто теперь не мог обвинять ее в бесплодии, и у магистра Валериана должен был скоро появиться долгожданный наследник. Оскорбительным был не обряд, в котором Климентина приняла участие, отчасти добровольное, а невнимание божественного Валентиниана. Юный император пренебрег Климентиной, а такого женщины не прощают. Она же полагала, что обряд, свершившийся в ту ночь, сблизит их на всю оставшуюся жизнь. Как это произошло у нее с высокородным Ратмиром.
– Гонория не узнала в рексе Яне своего избранника, – сказал вдруг Ратмир, прерывая тем самым течение мыслей Климентины.
– Какого избранника? – удивленно глянула матрона на любовника, лежащего рядом.
Ратмир был хорош собой, немудрено, что разборчивая Галла Плацидия именно на нем остановила свой выбор. Удивительным было другое: откуда у этого юноши столько сил, чтобы удовлетворять капризы двух жадных до утех женщин? Климентина не постеснялась спросить об этом у Ратмира.
– Для Плацидии я не любовник, а соблазн, – усмехнулся комит. – Так она утверждает.
– Между вами ничего не было?
– Нет. Она молится ночами, а я сижу и смотрю. Плацидия очень набожная женщина, но не хочет, чтобы об этом знали другие.
– Почему?
– Вероятно, Плацидии выгодно, чтобы ее считали распутной и готовой на все женщиной. С такими мужчины считаются и даже побаиваются их.
– А Гонория?
– Гонория одержимая. Она жаждет привести к Христу какого-нибудь варварского вождя вместе с его племенем. Но рекс Ян – закоренелый язычник, о чем он ей и сказал при встрече.
– Они виделись наедине?
– Я привел рекса в покои Гонории.
– Ты негодяй, Ратмир, – возмутилась Климентина. – Ты чудовище. Как можно приводить варвара в спальню к невинной девушке?!
– Девушка, между прочим, так и осталась невинной, зато утратила иллюзии, которые могли бы долго отравлять ей жизнь. Я посоветовал Гонории обратить свои взоры на гунна Аттилу, вот кто, наверное, достоин ее любви.
– И зачем ты это сделал?
– Я же пошутил, – удивился Ратмир. – Где тот гунн, а где мы. Гонория – странная девушка, она не может жить без видений.
– А Евпраксия?
– Евпраксия – женщина, несчастливая в браке. И этим сказано все. Валентиниан ею пренебрегает, а она его ненавидит.
– И жаждет отомстить, – сделала вывод Климентина.
– Откуда ты знаешь? – нахмурился комит.
– Догадываюсь, – усмехнулась матрона.
– Плацидия узнала, что Гонория встречалась с Янрексом в твоем доме, и решила отправить дочь в монастырь. На время. Подальше от греха.
– Ты мог бы мне помочь в одном деле, Ратмир? – спросила Климентина, ласково поглаживая любовника ладонью по груди. – Я хочу поговорить с варваром.
– Зачем?
– Ты что, ревнуешь?
– Ты мне не жена, – хмыкнул Ратмир, – и вольна спать с любым мужчиной. Если, конечно, твой Валериан не против.
– Вот и отлично, – засмеялась Климентина. – Я скажу Плацидии, что рассорилась с мужем, и попрошу приютить меня в своем дворце. В пустующих покоях Гонории. А ты приведешь туда варвара.
– Я не сводник, – обиделся Ратмир. – К тому же Янрекс не падок на перезрелых матрон.
– Я тебя не ударила, комит, только потому, что рассчитываю на твою услугу. А варвару ты скажешь, что его хочет видеть сиятельная Евпраксия.
– Но ведь это обман! – возмутился Ратмир.
– Варвар будет доволен, так же как и ты, комит.
Валериану показалось странным желание Климентины остаться на ночь в императорском дворце. Подобное, впрочем, случалось и раньше по просьбе сиятельной Гонории, скучавшей в одиночестве. Но ныне Гонория была в отъезде, и именно в ее покоях решила обосноваться Климентина. Магистр двора поделился своими сомнениями сначала с божественной Плацидией, а потом с высокородным Туррибием. Императрица ничего странного, а тем более предосудительного в поведении Климентины не нашла.
– У беременных женщин бывают странные причуды, Валериан, – вздохнула императрица. – К тому же Климентину мучают видения. Она никак не может забыть ту страшную ночь. Я ее очень хорошо понимаю.
Галла Плацидия, к немалому удивлению Валериана, чувствовала себя виноватой и перед магистром двора, и перед его женою. Судя по всему, она была абсолютно уверена, что в несчастье, приключившемся с Валерианом и Клементиной, не обошлось без участия Валентиниана, и делала все возможное, чтобы загладить вину сына. Магистр двора, неожиданно для себя обнаруживший, что прибыль можно извлечь и из несчастья, не замедлил воспользоваться подвернувшийся оказией. И выпросил у расчувствовавшейся Плацидии изрядный кусок земли, прилегающей к его поместью. Этот неожиданный дар скуповатой императрицы улучшил настроение магистра, но все же не до такой степени, чтобы он напрочь забыл о своих подозрениях. Тем более что высокородный Туррибий его подозрения разделил.
– Демоны никогда не оставляют в покое тех, кто хоть однажды с ними соприкоснулся, – с видом знатока произнес посол Гусирекса.
– Ты имеешь в виду мою жену? – насторожился Валериан.
– Не только, – со значением произнес Туррибий.
И тут магистра двора осенило! Так вот почему такой доброй и ласковой выглядела императрица, вот почему она подарила магистру надел земли! Это была щедрая плата демонов за блуд с его женой, а Плацидия выступала здесь как посредница. Не на того напали! Валериан, как добрый христианин, швырнет этот дар нечистой силы к ногам коварной императрицы.
– Я бы на твоем месте не торопился, – поморщился Туррибий. – Пока это только наши с тобой предположения. Прежде чем ссориться с императрицей, тебе следует убедиться во всем собственными глазами.
– Тебе легко рассуждать, – обиделся на советчика Валериан, – а я едва не умер от ужаса той ночью.
– Я тоже боюсь демонов до икоты, магистр, а вот сенатор Рутилий вполне мог бы составить тебе компанию. Хорошо бы прихватить с собой также одного из святых отцов, чтобы было кому крестом отмахнуться.
– Разве что падре Себастиан, – неуверенно произнес Валериан.
– Вот видишь, магистр, ты и сам все отлично понимаешь. Рано или поздно, но тебе придется узнать правду. Одно дело, если твоя жена понесла от божественного Валентиниана, такое семя – честь для любого дома, и совсем другое, если в этом деле замешан демон. Жить бок о бок с отродьем дьявола – удовольствие не из самых приятных.
– Я ее прогоню, я ее… – начал было Валериан.
– А сделку с демонами кто заключал? – ласково спросил его Туррибий. – Кто понуждал Климентину к блуду с ними?
– Но я не был уверен. В какой-то миг мне показалось, что это божественный Валентиниан.
– Вот видишь, магистр, – сочувственно вздохнул Туррибий. – Выхода у тебя нет. Либо ты убедишься во всем собственными глазами, выслушаешь мнение свидетелей, либо будешь мучиться сомнениями всю оставшуюся жизнь.
– Хорошо, – решительно махнул рукой магистр. – Я согласен.
У Валериана были в императорском дворце свои апартаменты. Магистр двора не мог надолго оставлять свой высокий пост. Ему случалось неделями жить здесь, решая возникающие днем и ночью проблемы. Императрица Плацидия была весьма привередливой женщиной и не прощала оплошности ни чиновникам, ни рабам. Пару раз она даже отвесила Валериану оплеуху за неправильно сервированный стол, хотя спрашивать следовало не с него, а с высокородного Викентия, отвечавшего за серебряную и золотую посуду. Впрочем, об этих мелких и давних обидах можно было и не вспоминать в преддверии грядущей страшной ночи. Хорошо еще, что провести ее магистру предстояло в компании двух отважных, судя по всему, людей. Не каждый согласился бы разделить с Валерианом хлопоты этой ночью, а вот нотарий Рутилий и падре Себастиан вызвались помочь магистру с большой охотою. Самые свои серьезные надежды Валериан возлагал именно на Себастиана, человека близкого к епископу Антонину и отличавшегося истинным благочестием. Ибо сенатор Рутилий, не в обиду ему будет сказано, был сомнительным праведником. И на его месте магистр не стал бы столь опрометчиво соваться в лапы к демонам. Судя по всему, Намициан и сам очень хорошо это понимал, поскольку волновался отчаянно, то и дело обращаясь с вопросами к Валериану:
– А рога у них были?
– Были, – неохотно отозвался магистр.
– Тогда это посланцы венедского Велеса, помяните мое слово, падре Себастиан.
Падре Себастиан, человек немолодой, худой и желчный, бросал в сторону словоохотливого сенатора недовольные взгляды и беззвучно шевелил губами, видимо читал молитвы. Ночь выдалась лунной. Охотники за демонами сидели в кабинете магистра двора, не зажигая светильников, и ждали урочного часа, который должен был решить судьбу магистра Валериана, а возможно, и всей империи. Что там ни говори, а если демоны чувствуют себя хозяевами в императорском дворце, то какой еще судьбы ждать Великому Риму, кроме самой печальной? Сенатор Рутилий сказал об этом вслух, и оба его товарища по несчастью с ним немедленно согласились.
– Пора! – жарко выдохнул Валериан.
– Рано, – остановил его Себастиан. – Нечисть активизируется ближе к утру. Мы должны действовать наверняка.
Валериану вдруг пришло в голову, что до утра он, пожалуй, не доживет. Кровь стучала в его висках, а руки холодели в предвкушении ужасного зрелища. На лбу сенатора Рутилия проступили крупные капли пота, хотя в комнате было довольно прохладно.
– Пора! – простонал теперь уже сенатор.
– Хорошо, – смилостивился над патрикиями Себастиан. – Идемте.
Шли почти в полной темноте, благо Валериан хорошо знал дорогу. Незажженные светильники несли в руках. Магистр чувствовал затылком жаркое дыхание Себастиана, и это придавало ему сил. Не может нечисть устоять против креста! Во всяком случае, так утверждал епископ Антонин, и Валериан очень надеялся, что тот окажется прав.
– Пришли, – выдохнул едва слышно магистр и замер у закрытой двери.
Дверь эта вела в покои Гонории, и обычно ее стерегли полдесятка служанок, но сегодня в помещении для прислуги царила мертвая тишина. Не исключено, что рабыни просто сбежали, испугавшись демонов, хотя, скорее всего, их удалила Климентина, дабы они не мешали ее блуду с посланцами рогатого Велеса.
Сенатор никак не мог зажечь светильник, он бил кремнем по кресалу, высекая снопы искр, но толку от его усилий не было никакого. Вдобавок он пролил горючую смесь на тунику Валериана. И тут он вспыхнул. Не светильник, естественно, а магистр. Сиятельный Валериан, почувствовав жар адского пламени, завопил от ужаса и пылающим факелом бросился вперед. Рутилий попытался сдернуть с плеч магистра горящую одежду и вспыхнул сам. Теперь уже вопили оба, катаясь по полу чужой спальни.
Падре Себастиан в ужасе смотрел на ложе, с которого поднимались вождь варваров по имени Ян и прекрасная Евпраксия. Надо отдать должное вандалу, он проявил недюжинную прыть и сумел сорвать с магистра и сенатора полыхающую тунику. Что уж там привиделось Рутилию и Валериану, сказать трудно, но оба патрикия закричали дурными голосами и запрыгали вокруг своего спасителя голыми сатирами. Первыми на вопли магистра и сенатора откликнулись Климентина и Ратмир. Откуда явились матрона и комит, падре Себастиан так и не понял, зато они с ходу включились в бесовской хоровод из обнаженных тел.
– Демоны! – вопил ополоумевший Валериан, потрясая кулаком у носа растерявшегося варвара, и унять его, похоже, не мог никто.
За исключением императрицы, которая, отстранив Себастиана в сторону, белым призраком возникла на пороге. Сиятельной Плацидии не потребовалось много времени, чтобы оценить ситуацию и сделать надлежащие распоряжения. Только один человек в покоях Гонории был лишним, и именно ему она приказала удалиться.
– Комит Ратмир проводит гостя до ворот, – распорядилась она. – Климентина отведет Евпраксию в ее покои. Всем остальным я приказываю молчать о случившемся.
Конфуз был полным. Об этом поведал высокородному Туррибию сенатор Рутилий, к слову, абсолютно не пострадавший во время ночного переполоха, если не считать небольшого ожога на задней поверхности бедра. Сидеть сенатору было трудновато, а потому он возлежал на боку, пока его соратник прохаживался по комнате, давясь неуместным смехом. Все-таки в этой истории был один серьезно пострадавший, пусть и не физически, а душевно. Умом неожиданно тронулся падре Себастиан, раструбивший по всему городу о демоне, соблазнившем супругу императора. Себастиана сослали в дальний монастырь, а комит схолы императорских агентов высокородный Авит круто взялся за сплетников, распространяющих вздорные слухи, порочащие сиятельную Евпраксию.
– Я только что вернулся от Валериана, – сказал, отсмеявшись, Туррибий. – Его рассказ сильно отличается от твоего, сенатор, но магистр счастлив, что его благочестивая супруга согрешила не с демоном, а всего лишь с комитом.
– Боюсь, что молодой император окажется менее снисходительным, чем старый магистр, – вздохнул Намициан.
– Ты думаешь, что ему уже донесли о происшествии? – нахмурился Туррибий.
– Рано или поздно он об этом узнает, – кивнул Рутилий. – Вам следует поторопиться, иначе его гнев может стать помехой заключению договора.
– А наше с тобой соглашение, сенатор, остается в силе?
– Разумеется, Туррибий. Но я полагаю, ты учтешь мои физические и моральные страдания и снизишь претензии наполовину.
– На треть, – отчасти согласился с сенатором, пострадавшим в схватке с демонами, бывший комит. – Большего твои раны не заслуживают.
– Хорошо, – печально вздохнул Рутилий. – Пусть будет по-твоему.
Рекс Ян выглядел смущенным. Видимо, пережитое ночное происшествие оставило глубокий след в его душе. Обычно нетерпеливый и даже вспыльчивый, он молча выслушал упреки, которыми осыпали его Туррибий и Стоян. А упрекать внука Гусирекса было за что. Своим легкомысленным поведением он поставил под сомнение заключение договора, важного не только для Рима, но и для вандалов. Туррибий не исключал, что хитрые ромеи специально подстроили ловушку для рекса Яна и теперь довольно потирают руки, радуясь простодушию варваров. Стоян был того же мнения и теперь укоризненно смотрел на молодого вождя. Ян, человек далеко не глупый, уже и сам сообразил, какую совершил оплошность, поддавшись на уговоры комита Ратмира. Но до полного раскаяния ему было далеко.
– Какая жалость, что она жена этого болвана, – вздохнул он.
– Ты имеешь в виду Климентину? – удивился Туррибий.
– Я говорю о Евпраксии, – вздохнул рекс Ян.
Только этого высокомудрым мужам и не хватало. Изволь теперь копаться в чувствах влюбленного рекса. Была бы Евпраксия простой матроной, эту коллизию можно было бы как-то разрешить, но не станешь же похищать императрицу, дабы удовлетворить страсть молодого варвара.
– Я его разрушу, – процедил сквозь зубы Янрекс.
– Кого? – не понял Туррибий.
– Твой Рим.
– Ни одна женщина не стоит Великого Рима, – печально вздохнул бывший комит.
– Евпраксия стоит, – упрямо выдохнул рекс.
Туррибий сокрушенно развел руками. До разрушения Рима в любом случае было еще далеко. А вот до торжественного приема оставалось пять дней. Князь Верен, которому этот договор нужен был не меньше, чем ромеям, никогда не простит оплошности своим послам. Стоян сказал об этом Яну без обиняков.
– Возможно, мне удастся уговорить императрицу Плацидию закрыть глаза на ночное происшествие, – сказал Туррибий, – но о сватовстве к ее дочери лучше забыть.
– Невелика потеря, – равнодушно махнул рукой Ян.
– Князь Верен будет недоволен, – покачал седеющей головой Стоян.
– Но и Плацидию можно понять, – заступился за императрицу Туррибий. – После того как она собственными глазами видела рекса Яна в объятиях сиятельной Евпраксии, ей трудно будет поверить в благородство его намерений.
– Пожалуй, – не стал спорить Стоян. – Вряд ли наше с тобой посольство, патрикий, князь Верен сочтет успешным, но мы сделали все, что смогли.
– Я боюсь разрастания скандала, – озабоченно проговорил Туррибий, – и постараюсь ускорить процесс.
Императрица Плацидия пошла навстречу послам Гусирекса и перенесла торжественный прием на более ранний срок. Подобная спешка удивила многих, включая и императора Валентиниана, который счел решение матери уступкой интригану Аэцию, возвращенному волею Плацидии из изгнания. Дело было, в сущности, не в Аэции, а в сиятельном Литории, с сыном которого Валентиниан сблизился в последние дни. Светлейший Орест, уже возведенный императором в нотарии, сделал все от него зависящее, чтобы опорочить соперника своего отца.
– Почему мы должны уступать варварам африканские провинции, имея под рукой десятки легионов и блистательного полководца Литория? – зло спросил Валентиниан у матери, не успев перешагнуть порог.
Плацидия оторвала глаза от пергамента, который держала в руке, и строго глянула на сына:
– Блистательный Литорий потерпел поражение в Галлии от готов рекса Тудора и вынужден отступить к Арлю. Известие об этом поражении очень скоро дойдет до послов Гусирекса, и требования их станут более жесткими. Мы подпишем договор с вандалами сегодня, дабы избежать унизительных объяснений завтра. А тебе, сын мой, следует больше уделять внимания как государственным делам, так и собственной семье.
Валентиниан внешне очень походил на своего отца Константина. Это был рослый, смуглолицый молодой человек с выразительными карими глазами. К сожалению, он не унаследовал от божественного Константина умения сдерживать свои порывы. Возможно, с годами это умение к нему придет, но пока что необузданностью нрава он больше походил на свою мать, Галлу Плацидию, не отличавшуюся в молодые годы благонравным поведением. Упрек императрицы, хоть и высказанный в мягкой форме, не понравился Валентиниану, и он не счел нужным этого скрывать.
– До меня дошли слухи о демоне, соблазнившем мою жену, – нахмурился император. – Ты на это намекаешь, божественная Плацидия?
– Слухи, порочащие благородных матрон, давно гуляют по Медиолану, – осуждающе покачала головой императрица. – И ты, Валентиниан, отлично знаешь, кто дает повод к возникновению подобных слухов. Ты бесчестишь чужих жен, и теперь кто-то, в отместку, пустил слух о бесчестье твоей жены. Стоит ли этому удивляться, сын мой.
– Ты тоже не подаешь пример благонравия, матушка, – ехидно заметил Валентиниан.
– В твоем упреке есть доля правды, – кивнула Плацидия. – Именно поэтому я отсылаю комита Ратмира в Галлию, в свите сиятельного Аэция. Пусть послужит империи, а заодно наберется опыта у знающего человека. Риму нужны мудрые мужи, а беспечных гуляк у нас и без того в избытке.
Спокойный тон Галлы Плацидии привел Валентиниана в ярость, однако, к сожалению, не нашлось повода, чтобы выплеснуть его наружу. Смешно сказать, но Валентиниан и в восемнадцать лет побаивался матери, хотя даже самому себе не мог объяснить причину этого детского страха. Возможно, виной всему была властная матрона Пульхерия, от опеки которой он все время пытался избавиться и не мог. Его бесчинства отчасти были вызваны этим обстоятельством, но безумие плоти не могло разорвать духовных пут.
– Я отдам Гонорию за варвара, – жестко сказал Валентиниан. – Она не может далее оставаться в девственницах. Это позор для нашего рода.
– Ты император и вправе решать, но, прежде чем выдать замуж сестру, следует все же выслушать просьбу потенциального жениха, – спокойно отозвалась Плацидия.
В словах матери Валентиниану почудилась насмешка, и, может быть, поэтому его ответ прозвучал так резко:
– Будет как я сказал!
Валентиниан почти не слушал послов. Подробности договора с вандалами его не интересовали вовсе. Высокородный Туррибий разливался соловьем, убеждая сиятельную Плацидию в выгодности союза Рима с вандалами, а юный император, сидя в высоком кресле, кусал губы от нетерпения. Казалось, вопрос был решен, но тут в разговор вмешался магистр двора Валериан с какими-то пошлинами. Об этих пошлинах Туррибий и Валериан спорили столь долго, что допекли не только Валентиниана, но и рекса Яна, который стал выказывать признаки нетерпения. Прием, данный в честь вандальского посольства, обставили с такой пышностью, словно речь шла по меньшей мере о договоре с Византией. А ведь князь Верен был узурпатором. Никаких прав на африканские провинции у него нет, так зачем же метать бисер перед свиньями? Точнее, перед гусями. Поскольку прозвище свое верховный вождь вандалов получил именно в честь этой птицы. Валентиниан слышал краем уха, что когда-то гуси спасли Рим, разбудив своим гоготанием стражу, заснувшую на виду у врага. Похоже, теперь пришла очередь ромеям оплатить птице застарелый долг. Эта мысль позабавила Валентиниана, и он с трудом подавил неуместный смех, рвущийся из груди. Хорошее настроение императора не осталась незамеченным многочисленными гостями, приглашенными на прием. По огромному залу, отделанному голубым мрамором, пронесся шепоток, который тут же и умолк под суровым взглядом Плацидии. Торг наконец был завершен, Валентиниан небрежным жестом подмахнул пергамент, поднесенный ему магистром двора, и с интересом уставился на рекса Яна. Увы, варвар надежд императора не оправдал, он, оказывается, умел не только читать, но и писать. Во всяком случае, перо, которое он держал в руке, легко скользило по пергаменту. После завершения всех формальностей рекс Ян заговорил. Варвар владел чужим языком безукоризненно. В своей речи он поблагодарил за гостеприимство божественного Валентиниана, сиятельную Плацидию и даже сиятельную Евпраксию, сидевшую по левую руку от мужа. Евпраксия порозовела и опустила глаза, магистр двора побагровел и едва не выронил драгоценный пергамент из рук. Самое время было варвару заговорить о Гонории, и Валентиниан уже приготовился, чтобы сказать свое веское слово, но, увы, оно не понадобилось. Красноречивый варвар о сестре императора даже не упомянул. Это вызвало шепоток удивления среди свиты, поскольку многие считали вопрос о браке Янрекса и Гонории уже решенным. Валентиниан так увлекся своими мыслями, что запоздал с ответным словом. Пауза затянулась настолько, что сиятельной Плацидии пришлось вмешаться в происходящее и от имени сына произнести прощальные слова. Прием можно было считать завершенным, вандалы откланялись и покинули зал. Валентиниану ничего другого не оставалось, как прошептать бессильные ругательства им вслед.
Глава 3 Комит Ратмир
Для Аэция милость императора Валентиниана и императрицы Плацидии, вернувших его из изгнания, судя по всему, не явилась сюрпризом. Пробыл он в опале всего лишь год с небольшим, так что ему не потребовалось много времени, чтобы ухватить суть проблем, обрушившихся на империю. Высокородному Авиту даже показалось в какой-то миг, что префект осведомлен о неприятностях, разразившихся в Галлии, куда лучше, чем хочет это показать. Сыну патрикия Сара уже исполнилось сорок лет, однако в отличие от прочих римских мужей, обремененных властью, он не утратил стройности фигуры, а его умению обращаться с мечом мог бы позавидовать любой самый опытный боец. Во всяком случае, Авит позавидовал, наблюдая, как Аэций отделывает наглого мальчишку Ратмира, возомнившего себя опытным воином. Префект в два счета поставил юнца на место, точнее, усадил на садовую скамейку, использовав несколько ловких приемов, о которых понятия не имел не только сын матроны Пульхерии, но и сам Авит. Ратмир, раздосадованный поражением, тем не менее признал превосходство Аэция и поблагодарил его за преподанный урок.
Плацидия лично определила комита Ратмира в свиту Аэция. Протестов со стороны матроны Пульхерии не последовало, из чего Авит заключил, что императрица сделала это с ее согласия. Ратмир был далеко не глупым малым, но проказы, к которым он имел большую склонность, уже давно перестали быть мальчишескими. Кроме того, он оказывал дурное влияние на божественного Валентиниана, втягивая его в бесконечные скандалы, бросавшие тень на репутацию всего императорского дома.
– Ловкий малый, – усмехнулся Аэций вслед уходящему Ратмиру. – По-моему, из него со временем выйдет толк.
– Не уверен, – поморщился Авит.
– Матрона Пульхерия просила меня позаботиться о ее сыне, и я не смог ей отказать.
– Юный Ратмир оказал империи услугу, но при этом, кажется, породил проблему, чреватую неприятными последствиями.
– Ты имеешь в виду связь Янрекса с Евпраксией? – скосил глаза на комита Аэций.
Осведомленность префекта удивила Авита, тем не менее он счел нужным продолжить:
– Внук князя Верена поклялся разрушить Рим, а он, как мне показалось, не из тех людей, что бросают слова на ветер.
– Пока что у вандалов слишком мало сил, чтобы всерьез угрожать империи, – нахмурился префект, – но князь Верен упорно ищет союзников. Я видел его людей в окружении Аттилы. Если эти двое объединятся, у нас будет много проблем. Счастье, что каган Аттила не стал ярманом. Если бы не это обстоятельство, то гунны уже в этом году обрушились бы на Византию. А потом наступил бы и наш черед.
– Аттила воюет с венедами?
– Да, но пока без большого успеха. Князю Кладовладу удалось объединить вокруг себя многие северные племена, и они остановили натиск гуннов.
– Значит, у нас есть время, чтобы посчитаться с рексом Тудором.
– Разбить готов – не проблема, Авит. Но я хочу сохранить их как федератов империи. Они понадобятся Риму для затяжной войны с гуннами.
– Но ты же сказал, что Аттиле сейчас не до нас, – удивился Авит.
– А что будет через пять, через десять, через пятнадцать лет? Когда враг на пороге, поздно думать об обороне. Силы надо собрать загодя. Я договорился с аланами рекса Гоара, они готовы покинуть Норик и переселится в окрестности Орлеана. Мы получим двадцать тысяч хорошо обученных всадников, Авит. Этого вполне хватит, чтобы покончить с богоудами в Аквилее и отбить охоту у готов соваться на берега Роны и Луары.
– Вряд ли такое соседство понравится благородным мужам Галлии.
– Лучше добровольно отдать часть земель, чем лишиться всего имущества после очередного набега варваров. Я уже получил согласие Галлы Плацидии. Задача твоих агентов, высокородный Авит, выявить как в Арле, так и в Риме всех смутьянов, готовых воспользоваться недовольством галлов для очередного мятежа.
– Я сделаю все, что в моих силах, сиятельный Аэций, – склонил голову комит перед всесильным временщиком.
Имена заговорщиков Авит мог бы назвать уже сейчас. Это магистр пехоты Литорий, дукс Галлии Пасцентий, магистр конницы Петроний и неизменный участник всех мятежей и усобиц неугомонный Рутилий Намициан. Последнему следовало уже давно утихомириться хотя бы в силу почтенного возраста, но, увы, дурная кровь не давала сенатору покоя, и он продолжал плести интриги против императрицы Плацидии, втягивая в заговор все новых и новых людей. Справедливости ради следует отметить, что в этот раз заговорщики не покушались на верховную власть. Более того, они заручились поддержкой юного императора Валентиниана, внедрив в его окружение нотария Ореста, сына магистра Литория. Оресту еще не исполнилось двадцати лет, половину своей жизни он провел среди варваров и пристрастился там к магии. Во всяком случае, он сумел убедить Валентиниана в своих способностях предвидеть будущее. Внешность Ореста соответствовала его репутации. Это был молодой человек невысокого роста, но ловкий в движениях, с пронзительным взглядом темных, почти черных глаз. Орест довольно быстро приобрел большое влияние не только на Валентиниана, но и на сиятельную Гонорию, возвращенную матерью в Медиолан. Удаление Ратмира в этой связи играло на руку заговорщикам. Во всяком случае, Рутилий прямо заявил об этом Авиту, когда комит агентов зашел его проведать. После отъезда варваров Намициан покинул дворец Пордаки и перебрался в дом сенатора Паладия, дальнего родственника Авита. Сам Паладий, коему недавно исполнилось шестьдесят, уже сильно подустал от бесконечных заговоров, в которых ему приходилось участвовать. О чем он без обиняков заявил Авиту. К сожалению, Паладию недостало мужества, чтобы выставить за порог сенатора Рутилия, сказавшегося больным. На самом же деле Намициан был бодр, как никогда. Его глаза сверкали, как у юноши, спешащего на первое в жизни свидание. Речь текла плавно, как Тибр по равнине. Впрочем, время от времени в ней возникали рокочущие звуки, предвестники будущих потрясений. Он не скрыл своих планов от комита Авита, которого числил среди самых преданных своих сторонников.
– Божественный Валентиниан уже выразил нам горячую поддержку. Император хочет вырваться из-под материнской опеки, и он готов ради этого на многое, если не на все.
– В том числе и на устранение Галлы Плацидии? – спросил спокойно Авит.
– Речь идет всего лишь о ссылке в Ровену, – пояснил Намициан. – Мы же не варвары. Что же касается матроны Пульхерии, то ее участь решена. В этом нас поддержит даже осторожный епископ Антонин.
– Остается Аэций, – напомнил Авит. – За его спиной десять легионов и конница рекса аланов Гоара.
– У магистра Литория и дукса Пасцентия сил вдвое больше. Поражение от готов, о котором трубят в Медиолане, это всего лишь уловка, дабы выманить в Галлию Аэция. Мы готовим ему сюрприз под Арлем. Смею тебя уверить, высокородный Авит, у сына патрикия Сара нет шансов на победу. Литорий войдет в Медиолан во главе армии и продиктует Галле Плацидии свои условия.
Надо отдать должное Намициану, кое-какой опыт организации заговоров он действительно приобрел. Впрочем, в данном случае вдохновителем заговора был все-таки не сенатор, а сиятельный Литорий, незаурядный, судя по всему, стратег. Магистр пехоты метил в соправители юного императора и, надо признать, сделал очень многое, чтобы им стать.
– Так ты считаешь, сенатор, что мне следует отправиться в Арль? – спросил комит.
– Ни в коем случае, высокородный Авит, ты и твои агенты понадобитесь мне здесь. Как только до Медиолана дойдет весть о победе Литория, мы должны устранить Пульхерию и изолировать императрицу. В противном случае магистру пехоты придется брать столицу империи штурмом, что, согласись, чревато большими издержками.
– А у нас хватит на это сил, сенатор?
– Так я ведь главного тебе не сказал, высокородный Авит, – понизил голос почти до шепота Рутилий. – Доместик гвардейской схолы высокородный Корнелий на нашей стороне. Точнее, на стороне божественного Валентиниана. Смею тебя уверить, друг мой, на сей раз осечек не будет. Мы объединим все наши силы вокруг Литория и сумеем наконец дать отпор варварам, обложившим империю со всех сторон.
– Ну что ж, – сказал Авит, поднимаясь с кресла, – да поможет нам Бог.
Литорий расположил свои легионы в десяти милях от Арля. Место было выбрано удачное как для решающей битвы, так и для возможного отступления. Магистр пехоты не торопился бросать легионы ни против Аэция, ни против готов. Он собирался столкнуть своих противников лбами, чтобы потом отпраздновать победу на их костях. Трибуны с удивлением наблюдали за маневрами магистра, но посвящать их в свои планы Литорий не собирался. Достаточно и того, что о его стратегическом замысле осведомлены дукс Пасцентий и магистр конницы Петроний. Именно им предстоит решить едва ли не главную задачу предстоящей кампании. Они должны выманить готов рекса Тудора на себя, навязать им битву, а потом обратиться в бегство, предоставив Аэцию возможность явить миру свои полководческие таланты. Очень может быть, что префект Галлии одержит свою очередную победу, но воспользуется ее плодами совсем другой человек. Литорий отдавал себе отчет, что обмануть такого умного и осторожного противника, как Аэций, будет совсем непросто. Но в данном случае судьба преподнесла ему ценный подарок в лице комита Ратмира. Почему префект Галлии послал к магистру именно этого вздорного юнца, сказать трудно. Скорее всего, Аэций поверил, что под началом Литория осталось так мало сил, что всерьез рассчитывать на них в предстоящей битве с готами не приходится. Конечно, будь на месте высокородного Ратмира седой ветеран, он почти наверняка раскрыл бы хитрость магистра пехоты, занизившего численность своих легионеров в пять раз. Но ныне в комитах ходят зеленые юнцы, если и способные отличится, то только в постели перезрелых матрон, а не на поле брани.
– Префект Аэций полагал, что ты способен выставить по меньшей мере пять легионов, сиятельный Литорий.
– Увы, комит, мне не удалось набрать и двух тысяч пехотинцев, да и те мало пригодны для войны, – развел руками Литорий. – В лучшем случае они способны выполнять лишь вспомогательные функции.
– Прискорбно, – вздохнул Ратмир, оглядывая просторный шатер магистра пехоты. – Рекс Тудор привел к берегам Роны более тридцати тысяч человек.
– Я уже выслал навстречу готам все имеющиеся у нас силы. Под началом дукса Пасцентия десять легионов пехоты и три тысячи клибонариев. Если они и задержат Тудора, рвущегося к Арлю, то ненадолго.
– У тебя вино найдется? – доверительно склонился к Литорию Ратмир. – В горле першит от пыли.
К походам смазливый юноша явно не привык. Это было видно и по его побледневшему лицу, и по вялым движениям молодого тела, и даже по тому, как он сидел на походной лавке. Видимо, незадачливый комит отбил ягодицы за время долгой скачки. С такими вояками у Великого Рима скоро не останется провинций, и благородным патрикиям придется служить на конюшнях варварских вождей. Вино у Литория было, и он не замедлил поделиться им с изнеженным гостем. Выставленный на стол кувшин опустел с невероятной скоростью. А ведь за столом сидело только два человека. Солдат из комита Ратмира, судя по всему, никакой, зато он подает большие надежды как пьяница и обжора. Осушить подряд четыре кубка – такое не каждому зрелому мужу под силу. Литорий выпил вдвое меньше гостя, но все же почувствовал легкое головокружение.
– Говорят, магистр, что ты убил кудесника одного из венедских богов? – спросил неожиданно Ратмир.
– Орест проболтался? – нахмурился Литорий.
– Русы Кия приговорили тебя к смерти.
– Ты и это знаешь, юный комит, – процедил сквозь зубы магистр, с ненавистью глядя на собеседника.
– Знаю, сиятельный Литорий, поскольку именно мне они поручили привести в исполнение свой приговор.
– Щенок! – засмеялся магистр, но неожиданно поперхнулся.
– Да, Литорий, – кивнул Ратмир, – это я тебя отравил. В довершение ко всему ты оказался еще и предателем. Ты предал императрицу Плацидию, которая доверила тебе римскую армию. Ты приготовил ловушку для префекта Аэция. И, наконец, ты собрался убить мою мать. Согласись, такое количество грехов слишком много для одной души.
– Он был прав, – прохрипел Литорий.
– Кто он?
– Рутилий. Ты действительно отродье дьявола. Будь ты трижды проклят.
– Мне жаль, магистр, что ты использовал время, отпущенное мною и богом, для проклятья, а не для молитвы, – спокойно сказал Ратмир, поднимаясь из-за стола. – В аду тебя заждались.
Рука Литория потянулась к мечу, лежащему на соседней лавке, но это движение стало последним в жизни магистра. Мертвое тело сползло с лавки на землю, и Ратмир, направляясь к выходу из шатра, брезгливо его обошел. Трибун Феликс подвел юному комиту коня. Ратмир вскочил в седло и вскинул над головой руку, требуя внимания. Командиры легионов, спешившие к шатру магистра, замерли в ожидании.
– Магистр Литорий казнен мною за измену. Такова воля божественной Плацидии и префекта Аэция. В битву вас поведу я, трибуны. Кто не согласен – два шага вперед.
Наглость юнца потрясла закаленных в битвах ветеранов. И, возможно, именно поэтому вперед шагнули только двое. Они же и пали бездыханными на зеленую лужайку перед шатром. У комита Ратмира оказалась твердая рука. Окровавленный меч взметнулся к небу, словно призывая его в свидетели:
– Так будет со всеми, кто нарушит клятву, данную императору и Великому Риму.
За спиной высокородного Ратмира было всего двадцать клибонариев во главе с верным псом Аэция Феликсом, за спинами трибунов – десять тысяч легионеров. Но никто не шелохнулся, никто не обронил ни единого слова. Никто не рискнул произнести роковые слова.
– Стройте легионы, трибуны. Я сказал.
Весть о победе Литория сенатору Намициану привез магистр конницы Петроний. В Медиолан он проник на исходе дня, а во дворец Паладия явился под покровом ночи. Рутилий, приготовившийся ко сну, едва не выскочил из спальни голым, но вовремя спохватился. Петрония уже проводили в покои хозяина, и заспанный Паладий угощал магистра конницы вином.
– Победа, сенаторы! – прохрипел Петроний. – Полная и окончательная. Префект Аэций пал в битве с готами. Но это, как вы понимаете, официальная версия. На самом деле его убил трибун Флорин. Готы Тудора ушли в Аквитанию. Литорий во главе легионов движется на Медиолан. Теперь черед за вами.
– Дождались! – в один голос ахнули Паладий и Рутилий, правда, один ахнул от страха, а другой от восторга.
– Немедленно пошли людей к комиту Авиту и доместику Корнелию, – прикрикнул на замешкавшегося хозяина Рутилий. – Мы не можем потерять ни единого мгновения.
– Да уж, – вздохнул Петроний. – Все должно закончиться в эту ночь.
Магистр конницы был лихим воякой, но умом не блистал. К тому же он проделал долгий путь и сейчас буквально валился с ног от усталости. А выпитое вино и вовсе подействовало на него усыпляющее: он захрапел раньше, чем Рутилий успел выспросить у него подробности отгремевшей битвы.
– Пусть спит, – махнул рукой Намициан. – Время для воспоминаний у нас еще будет. Сейчас главное, чтобы Корнелий не оплошал. Ему этой ночью предстоит изрядно потрудиться.
Сенатор Рутилий не сидел сложа руки все эти дни. Работа была проделана огромная. В заговор было вовлечено более десятка высших сановников империи, четыре трибуна гвардейской схолы и едва ли не треть городских стражников-вагилов во главе со светлейшим Аппием. Последний, правда, трусоват и ненадежен, но на одну ночь его должно хватить. Тем более что задача перед ним ставилась посильная. Захватить дворец покойного Перразия и сказать последнее прости матроне Пульхерии.
– Но позвольте! – колыхнул огромным чревом Аппий. – Мы так не договаривались. Захватить дворец – это пожалуйста, но убивать колдунью я не буду. Не хочу связываться с ее сыном. А он непременно явится, чтобы спросить с меня за смерть своей матушки.
– Не явится, – утешил трибуна стражников сенатор Рутилий. – Комит Ратмир пал в битве с готами.
– Какое счастье для Медиолана, – не удержался от вопля восторга Аппий, немало настрадавшийся в свое время от бесчинств юнца. – Я согласен.
Высокородный Корнелий, рослый мужчина лет сорока, в сравнении с толстым, рыхлым трибуном городских стражников смотрелся несокрушимой глыбой. Однако дело ему предстояло совершить нешуточное. Галла Плацидия должна умереть. Оставлять эту волевую женщину в живых было бы чистым безумием. Тем более что божественный Валентиниан мог в любой момент передумать и от испуга вернуть матери власть раньше, чем у него появится достойный соправитель.
– Речь шла только об изоляции Плацидии, – робко запротестовал Паладий. – Римский Сенат не давал своего согласия…
– Молчи! – прикрикнул на хозяина дома Рутилий. – Вопрос уже решен и не подлежит обсуждению. Высокородный Авит, твои люди готовы?
– К полуночи мы возьмем курию и казармы городских легионеров, – заверил сенатора комит схолы агентов.
– В таком случае – к делу, благородные мужи. От нас с вами зависит сейчас, останется Рим Вечным Городом или рассыплется в прах под ударами чужих сапог.
Сенатор Рутилий взвалил на свои плечи трудную задачу. Он решил личным примером поддержать отчаянно трусившего Аппия и показать трибуну стражников, что римская доблесть еще не угасла в сердцах патрикиев. Сенатор Паладий попробовал уклониться от выполнения долга, но был задержан, пристыжен и брошен в первые ряды атакующего легиона. Впрочем, легионом эти две сотни обленившихся вагилов можно было назвать только условно. Но ведь и задача перед ними ставилась посильная. Дворец Перразия охраняли всего-то два десятка вооруженных слуг. Конечно, матрона Пульхерия – женщина осторожная, но не до такой степени, чтобы держать гвардейскую схолу у дверей своей спальни. Удар тарана в хлипкие ворота, решительный натиск – и дело будет завершено в короткий срок.
– А если колдунья призовет на помощь демонов? – спросил дрожащим от страха голосом Аппий.
– Каких еще демонов?! – взъярился Рутилий. – Римского сенатора не испугает даже сам рогатый Велес.
– Зря ты его помянул, – испуганно всхрапнул Паладий. – Все-таки на черное дело идем.
Набрал сенатор Рутилий помощников на свою голову – один дурак, другой трус. Простое в общем-то дело они превратили в подвиг, непосильный для человеческой души. К счастью, стражники, видимо, не разделяли страхов своего трибуна. Во дворец их влекла жажда наживы. Матрона Пульхерия слыла богатой женщиной, и ее дом был переполнен драгоценными безделушками.
Стражникам не пришлось ломиться в ворота, ибо они оказались распахнутыми настежь. Что само по себе не могло не вызвать подозрений. Да и сопротивления ночным гулякам никто не оказал. Вагилы гудящей толпой ввалились во двор и мгновенно рассыпались по усадьбе. С большим трудом Рутилию и Аппию удалось удержать вокруг себя пятьдесят наиболее дисциплинированных стражников. Во главе этой малопочтенной шайки взволнованный сенатор проник наконец в логово колдуньи. Атриум, однако, был пуст. Не было ни слуг, готовых грудью встать на защиту своей госпожи, ни смазливых рабынь, о которых мечтал трибун Аппий. Пуста была и лестница, ведущая на второй этаж.
– Похоже, Пульхерию кто-то предупредил, – сделал разумный вывод из создавшейся ситуации Паладий.
– Ее спальня наверху, – ткнул пальцем в потолок, украшенный лепниной, Рутилий. – Мы должны обыскать весь дом.
Приободрившийся Аппий сделал несколько шагов к лестнице, но неожиданно замер, прислушиваясь к звукам рожка, донесшимся со двора. Вслед за рожком, прогнусавившим странное, царапающее по нервам вступление, ударили барабаны, задавая ритм неведомому действу. Хаотичные поначалу звуки стали складываться в довольно приятную, но непривычную для римского уха мелодию.
– Что это такое? – растерянно произнес Аппий. – Где хозяева дома?
Ответом ему был дикий вопль, потрясший стены дворца. Вопили на улице в добрую сотню глоток. Назвать это кличем победы мог только очень лукавый человек. У сенатора Паладия волосы зашевелились на голове. Рутилий видел все собственными глазами, но никак не мог поверить в реальность происходящего. По мраморной лестнице медленно спускался молодой человек, бледный как сама смерть. Он шагал практически беззвучно, словно парил над ступенями. Лицо его было неподвижным, как маска, снятая с покойника. Но даже не это оказалось самым ужасным. Из груди белокурого юноши торчала рукоять меча. Тело, пронзенное насквозь, почему-то не хотело падать, оно упрямо двигалось по направлению к сенатору Рутилию.
– А-ва-ва! – не то пропел, не то пролаял трибун Аппий и стал медленно пятиться назад.
– Это Ратмир! – в ужасе воскликнул Паладий и рухнул на мраморные плиты пола.
Намициан икнул, хотел закричать, но не смог. Не только голос, но и ноги отказались ему служить. А шагающий труп вдруг вскинул руку, и скрюченные пальцы потянулись к горлу римского сенатора. Рутилий упал раньше, чем его коснулась рука мертвеца, зато трибун Аппий проявил не свойственную ему прыть. Он прыгнул назад с такой стремительностью, какую трудно было ожидать от его тучного тела. Дверь трибун вышиб лбом и тем самым открыл путь для отступления вагилам. Они толпой хлынули во двор и тут же завопили от ужаса. Во дворе царил ад. Рогатые демоны, потрясая факелами, крушили несчастных стражников, а их жуткие личины повергали в ужас самые мужественные сердца. Аппия сбили пинком под зад, он попробовал ползти, но не смог, силы оставили отважного трибуна, и он завыл от отчаяния и страха побитым псом.
– Все, что ли? – прозвучал над его головой спокойный и явно человеческий голос.
– Разбойников больше сотни. Куда прикажешь их девать, комит?
– Заприте всех в конюшне, а этого тащите в дом.
Чьи-то сильные руки подхватили Аппия, отвесили ему подзатыльник и заставили вернуться туда, откуда он только что вырвался неимоверным усилием воли. Трибун открыл глаза и убедился, что за шиворот его держит легионер, а отнюдь не демон. Это открытие до того потрясло трибуна, что он едва не бросился своему спасителю на шею.
– Удивили вы меня, сенаторы. Почтенные римские мужи опустились до ночного разбоя.
Аппий скосил глаза на говорившего и вскрикнул от ужаса. Еще недавно покойный комит Ратмир сидел, как ни в чем не бывало, за изящным столиком, отделанным костью носорога, и спокойно пил вино из золотого кубка. Ратмир был облачен в тунику цвета морской волны и белоснежную тогу, ниспадающую складками до самого пола. А в пяти шагах от него стояли два видных римских сенатора в рваных легионерских плащах. Конечно, Паладий и Рутилий, отправляясь с ночным визитом к матроне Пульхерии, сделали все, чтобы не выделяться в толпе вагилов, и все-таки их жалкий вид огорчил Аппия.
– Ты отлично знаешь, комит, что шли мы сюда не за чужим добром, – гордо вскинул голову Рутилий.
– Ничего не знаю, – взвизгнул вдруг Аппий. – Я сюда пришел, чтобы ограбить матрону Пульхерию. Ограбить, прошу заметить, а не убивать. В чем глубоко раскаиваюсь. Прошу учесть, комит, что подбил меня на разбой сенатор Рутилий.
– Ты что несешь! – взъярился Намициан. – Какой разбой!
– Мы много выпили, – неожиданно вмешался в разговор сенатор Паладий. – И ударились в непотребство. А более я ничего не знаю. Память начисто отшибло.
– Три дня пили, – обрадовался неожиданной поддержке Аппий. – До полного беспамятства.
– Прискорбно, – вздохнул Ратмир.
– А сам-то… – начал было Аппий, но тут же осекся под взглядом строгих голубых глаз высокородного комита. – Я к тому, что многие так развлекаются. Врываются в чужие дома и творят непотребства.
Рутилий, видимо, сообразил, куда клонят два его товарища, а потому не торопился их опровергать. Была надежда, что доместик Корнелий сумеет выполнить свою миссию куда успешнее, чем умудренные жизнью римские сенаторы, которых обвел вокруг пальца зеленый мальчишка. Впрочем, надежда была зыбкой, и Рутилий осознал вдруг это со всей отчетливостью. По словам Петрония, высокородный Ратмир был убит вместе с Аэцием, но если комит жив, то жив, скорее всего, и префект. А магистр Петроний – предатель, спровоцировавший своих соратников на выступление, заранее обреченное на провал. Что ж, у сенатора Рутилия хватит мужества и сил, чтобы достойно встретить новый удар судьбы.
– Нет, Намициан, – покачал головой Ратмир. – Ты будешь казнен, но не как заговорщик, замышлявший убийство сиятельной Галлы Плацидии, а как разбойник и насильник, нападавший по ночам на дома мирных обывателей. Личины, изобличающие тебя, валяются на моем дворе. Ты не просто разбойник и насильник, Рутилий, ты еще еретик и тайный язычник, вводивший в соблазн своих знакомых. Тебя отлучат от Церкви и похоронят на неосвященной земле. А заговора не было, сенаторы. И не могло быть. Просто пьяный доместик Корнелий устроил дебош в императорском дворце, в результате которого были убиты он сам и два десятка его гвардейцев. Случай, конечно, прискорбный, но не такой уж редкий среди лихих вояк. Божественный Валентиниан уже выразил по этому поводу свое сожаление.
– А как же мы? – пискнул поклонник Сенеки.
– Тебя, высокородный Паладий, объявят сумасшедшим и отдадут под надзор супруги, благородной Стефании. Все твое имущество отойдет к ней и детям. Что же касается трибуна Аппия, то его отправят на галеры. Физический труд на свежем воздухе пойдет на пользу и ему, и его головорезам. Я ведь прав, Аппий?
– Прав, комит, – сглотнул подступивший к горлу ком оплошавший трибун.
– А как же высокородный Авит? – не удержался от соблазна выдать соучастника сенатор Паладий.
– Так ведь это именно комит схолы императорских агентов вас разоблачил, патрикии, – усмехнулся Ратмир. – Его наградят.
– Отродье дьявола! – прошипел в бессильной злобе Намициан. – Римский Сенат защитит меня.
– Кого защитит? – удивился Ратмир. – Демона? Сиятельный Валериан и благородная Климентина, изнасилованная тобой, подтвердят в суде, что это именно ты напал на их дом. И за свою помощь в разоблачении тайного язычника и разбойника они получат изрядную часть твоего имущества, а остальное отойдет в казну. Ты заигрался, Рутилий. А я всего лишь поставил точку в твоей игре.
Рутилия Намициана, лишенного всех прав и состояния, казнили на ипподроме в присутствии большого числа медиоланцев, пришедших взглянуть на колдуна и разбойника, долгое время наводившего ужас на обывателей. Здесь же стояли с жуткими личинами в руках его последователи и соучастники страшных преступлений. Все как один военные и гражданские чины империи. Среди них и трибун Аппий, сильно исхудавший за последние дни. Божественный Валентиниан сидел насупленный в императорской ложе и злыми глазами наблюдал за жутким зрелищем, разворачивающимся на арене. Более никого в ложе не было. Комит схолы тайных агентов высокородный Авит взмахнул рукой, и многотысячная толпа зрителей обреченно ахнула. Бывшего сенатора казнили через отсечение головы. Многие медиоланцы полагали, что еретик и колдун заслужил куда более страшных мук. Впрочем, муки, наверное, будут, но уже вечные. Всех остальных осужденных божественный Валентиниан неожиданно пощадил, к разочарованию зрителей. Конечно, римляне испытали удовольствие, когда грозу города, бывшего трибуна вагилов Аппия, подвергли бичеванию, но, по мнению людей мудрых, помнивших правление божественного Гонория, нынешний император слишком уж мягкосердечен, что еще выйдет боком Великому Риму. Уж если сенаторы и чиновники пускаются во все тяжкие, то что ждать от простолюдинов? Казнить надо всех без пощады, только тогда возродится римская слава времен Цезаря и Августа.
Божественный Валентиниан покидал ипподром на колеснице, запряженной четверкой резвых коней. Две сотни гвардейцев во главе с новым доместиком, высокородным Ратмиром, оттеснили любопытных в стороны, расчищая императору путь. Император вырвал вожжи у возницы, но трогаться с места не спешил. Ждал, когда доместик поравняется с ним.
– Я никогда не забуду тебе этой услуги, Ратмир, – сказал он, щуря глаза от яркого солнечного света. – Но плату ты получишь позже, когда у меня будут развязаны руки.
– Я подожду, Валентиниан, – надменно кивнул доместик. – Время терпит.
Глава 4 Яблоко раздора
Падение Пелагеи было столь стремительным, что застало врасплох практически всех чиновников византийского двора. Редкий случай: магистр Евтапий прозевал интригу, разворачивающуюся у него под носом. И узнал о случившемся от нотария Маркиана, посланного сиятельным Аспаром, дабы выяснить подробности скандала в божественном семействе.
– То есть как покинула дворец? – ошалело спросил магистр у нотария.
– Сиятельная Пелагея отправилась в Евдомон, чтобы предаться там благочестивым размышлениям и молитвам.
– Но почему в Евдомон?! – взвизгнул расстроенный евнух, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног.
Поведение Пелагеи он расценил как предательство. Сестра божественного Феодосия, которую все считали истинной правительницей Византии и которая была ею по факту, бросила своих верных сторонников и помощников на произвол судьбы и отправилась в добровольное изгнание. Как вам это понравится? А что будет с Евтапием, она подумала?! Это же крах всего, это же гибель, и не только магистра двора, но и империи.
– Говорят, что сиятельная Евдокия, супруга божественного Феодосия, высказала в разговоре с мужем любопытную мысль, – продолжил просвещать евнуха Маркиан, – уж если Пелагея решила остаться девственницей, то самое время определить ее в дьяконицы.
– Но почему в дьяконицы? – ужаснулся магистр.
– Потому что таково желание самой Пелагеи, а также воля Божья, – пояснил Маркиан. – Она не раз говорила об этом брату. И тогда Феодосий заявил, что для него нет ничего выше Божьей воли и что если его сестра Пелагея желает посвятить себя служению Небесному Отцу, то он, конечно, перечить ей не будет.
– А Византия?
– У Византии есть император, – усмехнулся нотарий. – Во всяком случае, так полагает императрица Евдокия.
Сиятельную Евдокию евнух Евтапий терпеть не мог, и она отвечала ему полной взаимностью. Зато божественный Феодосий души не чаял в своей супруге, потакая всем ее причудам. Евдокия с юных лет обладала легким, веселым нравом, а потому почти монастырский уклад византийского двора ее никак не устраивал. Евтапий полагал, что с годами Евдокия обломается, утратит молодой задор, но – увы. Уроки, полученные у распутной тетки Галлы Плацидии, не прошли для Евдокии даром, и в свои тридцать шесть лет она стала еще легкомысленнее, чем в год свадьбы. Уход Пелагеи, на протяжении многих лет вершившей дела в Константинополе, мог аукнуться большой бедой для империи. Ибо божественный Феодосий, не в обиду ему будет сказано, не обладал даром правителя. Любое решение давалось ему с таким трудом, словно он тяжелые глыбы ворочал. И выбить из него подпись на документе в обход той же Пелагеи было практически невозможным. А вот пергамент, принесенный старшей сестрой, он подмахивал практически не глядя.
– И что думает по этому поводу сиятельный Аспар? – пристально глянул на гостя хозяин.
Магистр пехоты Аспар, едва не ставший императором в Риме, ныне пребывал чуть ли не в забвении. Божественный Феодосий, а точнее, сиятельная Пелагея, не могли простить своему дяде оглушительного поражения в Африке, где он похоронил лучшие византийские легионы. Теперь вандалы Гусирекса бесчинствовали в провинциях империи, а сиятельная Плацидия не нашла ничего лучшего, как заключить с ним договор. Впрочем, дела Рима были настолько плохи, что в Константинополе готовились махнуть рукой на Вечный Город.
– Аспар в недоумении, – вздохнул Маркиан. – Он считает, что глупая размолвка двух женщин не должна отразиться на судьбе империи.
Евтапий вынужден был признать, что его вечный соперник рассуждает здраво. Старшую сестру императора следует вернуть, и вернуть немедленно. Магистр двора готов сегодня же отправиться в Евдомон к сиятельной Пелагеи, если на то будет воля ее божественного брата.
– Ты, видимо, не все знаешь, сиятельный Евтапий, – покачал головой нотарий. – Каган Аттила устранил Бледу и стал единоличным правителем гуннских племен. Кроме того, он заключил мир с князем Кладовладом, и теперь у него развязаны руки для войны с Византией. Аспар уже доложил об этом императору.
– И что ответил Феодосий?
– Все в руках Божьих, – благочестиво вздохнул Маркиан. – Именно эти слова произнес император.
– Так он не собирается возвращать Пелагею? – ужаснулся магистр двора.
– Увы, – развел руками нотарий. – Феодосий считает, что воля Бога выше желания земного владыки.
– А Аттила?
– У Византии достаточно легионов, чтобы отразить нападение варваров. Это, разумеется, не мои слова, магистр.
Неприятности Евтапия на этом, увы, не закончились. Всесильного магистра двора, прежде входившего к божественному Феодосию без доклада, оттеснили в сторону ловкие и бездарные людишки, среди которых едва ли не главную роль играл префект Константинополя Леонидас. А из-за его спины рвались к власти полные ничтожества вроде комита Льва Маркела и трибуна конюшни Максимина. Эта партия, опасная близостью к императрице Евдокии, везде расставляла своих людей. Леонидас дошел до того, что предложил отправить в отставку с поста магистра пехоты дядю императора. И самое ужасное, он своего добился. Аспар никогда не был другом Евтапия, но его падение не принесло радости магистру двора. Дядя императора, франк по племенной принадлежности, стоял во главе партии варваров, весьма влиятельной в Константинополе. Смещение Аспара было ударом по армии, где варвары занимали высокие должности, и это накануне возможного вторжения гуннов. Магистром пехоты, по указу божественного Феодосия, стал Гелиодор, человек уже немолодой, но обидчивый и самолюбивый. Никаких полководческих талантов за ним до сих пор не числилось, а главным его достоинством было то, что он люто ненавидел Аспара и Евтапия, не делая между ними различий. Дуксом во Фракию был назначен еще один ставленник Леонидаса, высокородный Марпиалий, имевший опыт боевых действий, но по характеру легкомысленный и вздорный. К партии Леонидаса примкнул и комит финансов евнух Хрисафий, и это обстоятельство можно было смело считать началом конца сиятельного Евтапия. Ибо Евтапий и Хрисафий до такой степени ненавидели друг друга, что перед этой ненавистью меркли все прочие привходящие обстоятельства.
Загнанный в угол Евтапий тайно наведался в Евдомон, чтобы уговорами и посулами вернуть Пелагею в Константинополь. Увы, сестра императора осталась непреклонной, она ждала личного приглашения от божественного Феодосия и готовилась выставить ему свои условия. Похоже, Пелагеи было невдомек, что ее брат-император уже вполне освоился в новой ситуации и обрел «мудрых» советников в лице своей жены Евдокии и префекта Леонидаса.
– Либо я, либо она, Евтапий. Пока эта женщина находится во дворце, моя нога не ступит на мостовую Константинополя.
Евтапий готов был на руках отнести в столицу эту строгую, благочестивую женщину, но, увы, рассорить Феодосия с женой до такой степени, чтобы тишайший император прогнал Евдокию со двора, было выше человеческих сил. Обида сиятельной Пелагеи на невестку была столь велика, что перевешивала все разумные доводы магистра двора. Сестра императора ни разу не назвала Евдокию по имени и говорила о ней не иначе как «эта женщина». Пелагея заявила, что обрела в Евдомоне то, о чем мечтала всю жизнь, то есть покой и тишину, позволяющие ей всей душой отдаться главному делу своей жизни – служению Богу. Однако с монашеским постригом она не торопилось, и это вселяло в Евтапия кое-какую надежду.
– Передай моему божественному брату, что я не ищу ни мирских почестей, ни мирской славы.
Разумеется, Евтапий о словах Пелагеи даже не заикнулся, а к божественному Феодосию его просто не пустили. Что, бесспорно, было дурным знаком. Среди чиновников прошел слух, что дни Евтапия сочтены и в лучшем случае его ждет изгнание, в худшем – казнь. Расторопный Хрисафий уже готовился обвинить Евтапия в финансовых злоупотреблениях, что, между прочим, не так уж сложно было сделать. Ибо магистр двора, ослепленный своим могуществом, не раз запускал руку в императорскую казну и за время своего многолетнего служения божественному Феодосию сколотил состояние, равного которому не было ни в Константинополе, ни в Риме. И теперь его враги потирали руки в предвкушении раздела богатств, нажитых Евтапием непосильными трудами. В сложившейся ситуации магистру двора ничего другого не оставалось, как пойти на поклон к своему недавнему врагу, так же пострадавшему от перемен, сиятельному Аспару. Франк, находившийся в близком родстве с Феодосием, за жизнь и имущество мог не опасаться. И, возможно, именно поэтому он отнесся к предлагаемому союзу сдержанно. То есть не оттолкнул руку, протянутую магистром двора, но пожал ее без большого пыла и жара. К нынешнему магистру пехоты Гелиодору Аспар относился скептически, но рвать с префектом Леонидасом и особенно с сиятельной Евдокией не хотел.
Евтапий покидал дворец Аспара разочарованным. Маркиан вызвался проводить некогда могущественного магистра двора до ворот, но неожиданно подсел к нему в отъезжающую карету. Подобная бесцеремонность не могла не насторожить Евтапия. В какой-то момент он даже испугался за свою жизнь, ибо за нотарием Маркианом утвердилась слава человека решительного и на многое способного.
– Я разделяю твое огорчение, сиятельный Евтапий.
Мирное начало разговора успокоило евнуха, и он с интересом стал ждать продолжения. Однако Маркиан молчал и только пристально смотрел на слегка смутившегося магистра. Евтапию ничего другого не оставалось, как поддержать беседу:
– Меня удивляет, светлейший Маркиан, что ты, дожив до сорока лет, так и остался простым нотарием.
– Я беден, – вздохнул Маркиан, – в отличие от тебя, сиятельный Евтапий. Впрочем, нынешнее твое положение таково, что завидовать ему не приходится. По моим сведениям, указ о конфискации твоего имущества уже готов, осталось только уговорить Феодосия поставить подпись.
– Проклятье, – выдохнул расстроенный евнух.
– Почему бы тебе меня не усыновить, Евтапий? – криво усмехнулся Маркиан. – Детей у тебя нет и не будет, возраст почтенный. Зато ты поможешь вырваться из унизительной бедности молодому и одаренному человеку.
– Положим, ты не так уж молод, – холодно произнес магистр. – К тому же ты сам сказал, что вопрос о конфискации моего имущества уже решен.
– Я могу воспрепятствовать этому.
– Каким образом?
– Через своего хорошего знакомого трибуна конюшни Паулина.
– Но он же ничтожество, – поморщился Евтапий.
– Это ничтожество спит в постели сиятельной Евдокии, пока божественный Феодосий читает манускрипты.
– Откуда ты знаешь? – нахмурился магистр, которому эта сфера человеческих отношений была малопонятной в силу известных прискорбных обстоятельств.
– Это я поспособствовал Паулину в его блестящей карьере, – усмехнулся Маркиан. – Молодой человек проиграл в кости очень крупную сумму в одном из константинопольских притонов, и мне пришлось улаживать его дела. Деньги он не вернул, но, как человек благородный, согласился оказывать мне кое-какие мелкие услуги.
– А кто поручится, что, став моим «сыном», ты не отравишь меня на следующий день?
– А зачем? – удивился Маркиан. – Даже с очень большими деньгами, мне вряд ли удастся подняться из низов, не имея могущественного покровителя. А я человек честолюбивый, Евтапий, и меньше чем на звание префекта претория вряд ли соглашусь. Мы нужны друг другу, магистр. Только объединив усилия, мы сможем добиться успеха.
– Этот успех зависит от каприза одной женщины, – нахмурился Евтапий. – Если ты сумеешь вернуть Пелагею в Константинополь, ты станешь моим наследником, Маркиан. Клянусь всеми святыми.
– Ловлю тебя на слове, магистр, – кивнул Маркиан. – Мне нужно рекомендательное письмо к сиятельной Пелагее. Охарактеризуй меня как человека благочестивого и умеренного, которому женщина может без опаски доверить свою честь.
– Ты собираешься поступить к сестре императора на службу? – спросил Евтапий.
– А почему нет? – пожал плечами нотарий. – Мне кажется, она нуждается в преданном и надежном слуге.
– Ну что ж, Маркиан, – спокойно произнес Евтапий, – мне кажется, мы обрели друг друга. И пусть тебе сопутствует удача.
Нотарий Маркиан оказался едва ли не единственным мужчиной, которого сиятельная Пелагея пустила в свою скромную обитель. Причиной тому было письмо Евтапия, характеризовавшего нотария с самой лучшей стороны. Да и чисто внешне Маркиан производил очень приятное впечатление. Глаза почти всегда держал долу, дабы не смущать Пелагею, не выносившую откровенных мужских взглядов. В обращении был почтителен и за десять дней своего присутствия в Евдомоне не сделал ни единой попытки прикоснуться не только к ее телу, но даже к руке.
– Я расстаюсь с этим миром, – сказала Пелагея в первый же день их знакомства, – но перед этим хочу уладить свои дела.
Имущество, которым владела сестра императора, было воистину неисчислимым. Во всяком случае, чтобы учесть его со всей тщательностью, потребовался бы год по меньшей мере. Но сиятельная Пелагея, похоже, не торопилась и подробно останавливалась едва ли на каждой безделице, о которой любая другая женщина, тем более не склонная к мирской суете, могла бы забыть. Сестра императора обладала поразительной памятью и легко вспоминала не только месяц, но и день, когда была приобретена та или иная вещь. Подобная рачительность и бережное отношение к собственности не очень-то вязалось с ее заявлениями о бренности всего сущего и непреодолимой тяге к монашескому служению. Маркиан, слушая Пелагею, частенько ухмылялся про себя, хотя и хранил на лице полную сосредоточенность и даже подобострастность, вполне, впрочем, естественную в простом нотарии.
– Магистр Евтапий полагает, что империя осиротеет с твоим уходом, сиятельная Пелагея, ибо твоя мудрость благотворно влияла на божественного Феодосия, ныне оказавшегося в плену у бессовестных и глупых советчиков.
– Мой брат сам выбрал эту участь, – деревянным голосом произнесла Пелагея.
– Есть еще одно печальное обстоятельство, о котором сиятельный Евтапий не смеет умолчать, хотя и боится оскорбить твою стыдливость.
– Говори, – разрешила Пульхерия.
– Сиятельная Евдокия сбилась с пути и в своем легкомыслии зашла так далеко, что повергла в ужас благочестивого магистра двора.
– Блудница, – вдруг с ненавистью выдохнула сестра императора.
– Благодарю тебя, сиятельная Пелагея, – склонил голову едва ли не к самому столу Маркиан, – ты избавила меня от необходимости самому произносить слова, порочащие императрицу.
– Кто он? Родоарий?
– Нет, – удивился Маркиан, кося глазами на порозовевшую Пелагею. – А почему ты вспомнила о сыне сиятельного Аспара?
Пожалуй, впервые за время их знакомства Пелагее отказала выдержка, ее постное монашеское лицо перекосило от ярости:
– Пятнадцать лет тому назад я видела собственными глазами, как блудница отдалась ему на ложе Галлы Плацидии. И сделала она это на глазах язычницы, одобрившей этот срамной союз.
– Какой язычницы? – не понял Маркиан.
– Вдовы патрикия Аттала, – зло прошипела Пелагея. – Я скрыла ее падение от брата, дабы не лишать божественного Феодосия душевного покоя и не ввергать империю в смуту.
– Возможно, это была всего лишь минутная слабость? – благочестиво вздохнул Маркиан.
– Минутная?! – вскипела Пелагея, черной птицей нависая над столом. – Они предавались блуду втроем, много дней подряд. А я…
Пелагея вдруг осеклась и медленно опустилась в кресло. Нотарию Маркиану пришлось самому заканчивать фразу, оборванную в самом начале. Он это сделал, но, разумеется, не вслух. Пелагея все это время наблюдала за буйством чужой плоти, не в силах совладать со своими собственными страстями. Она ничего не сказала брату об измене его жены просто потому, что боялась бросить тень на свою репутацию. Ибо сестра императора, благочестивая девственница, тоже грешила, наблюдая за чужим блудом. Вероятно, она страдала. И даже раскаивалась. Но разгулявшаяся плоть вновь и вновь притягивала ее к запретному плоду. И тогда она приняла решение, изумившее всех, а в первую очередь магистра Евтапия. Она уговорила брата помочь Плацидии вернуться в Рим. Тысячи людей заплатили жизнями за эту блажь, зато добродетель сиятельной Пелагеи была спасена.
– Он должен сделать все, чтобы удалить потаскуху из дворца, – произнесла Пелагея деревянным голосом.
– Ты имеешь в виду божественного Феодосия?
– Я говорю о Евтапии. Он знает, как это сделать.
Пятнадцать лет Пелагея не могла забыть чужого проступка, а главное – своей собственной преступной слабости. Ибо живое напоминание о ее грехопадении все это время находилось рядом. И что самое обидное, Евдокия нисколько не раскаивалась в содеянном когда-то, более того, она продолжала наслаждаться жизнью, вводя в соблазн благочестивую девственницу. Со временем такое положение стало для Пелагеи непереносимым, и она бежала в Евдомон не столько от мира, сколько от самой себя. В сущности, ей можно было посочувствовать, если бы не маниакальное упорство, с которым она преследовала женщину, ни в чем перед ней не провинившуюся, дабы скрыть свою собственную плотскую слабость. Увы, благочестивая Пелагея была большей распутницей, чем легкомысленная Евдокия, хотя мужская рука ни разу не прикасалась к ее раздобревшему к сорока годам телу.
– Я передам, – кивнул Маркиан. – Но сиятельный Евтапий ждет от тебя другого.
– Мое слово твердо, – холодно произнесла Пульхерия. – Я вернусь в Константинополь, как только блудница покинет императорский дворец.
За время, проведенное в Евдомоне, Маркиан успел изучить здесь все ходы и выходы. Самое время было обращаться за помощью к головорезам верного Савла. Впрочем, в данном случае константинопольское отребье понадобилось нотарию в качестве не столько насильников, сколько свидетелей. Ибо Маркиан был почти уверен, что до насилия дело не дойдет. Ему не составило труда подсыпать сонное зелье в пищу служанок и сторожей, охранявших покои Пелагеи. В остальном он положился на расторопного Савла, для которого не существовало ни запоров, ни замков. Римский вор с блеском проявил себя в Евдомоне, и светлейший Маркиан предстал перед Пелагеей в тот самый момент, когда она меньше всего желала его видеть. Пелагея спала одетой, в отличие от большинства римских и византийских матрон. Однако тонкая туника не смогла скрыть от глаз Маркиана изгибы ее обмякшего после сна тела. Он сам зажал ее рот ладонью и произнес раздельно, глядя прямо в ее расширенные от ужаса глаза:
– У тебя есть выбор, сиятельная Пелагея: либо мои люди изнасилуют тебя по очереди, либо ты сама добровольно отдашься мне.
Протестов не последовало даже тогда, когда он убрал руку от ее рта, зато прозвучала просьба, больше похожая на приказ:
– Пусть они выйдут или отвернутся.
– Нет, – почти пропел Маркиан, срывая с Пелагеи тунику. – Они будут смотреть, ибо мне нужны свидетели, благородная матрона. И эти люди подтвердят под присягой не только на суде земном, но и на суде небесном, что ты отдалась мне по доброму согласию, как покорная жена отдается мужу своему.
– Ты мне не муж, – прошептала Пелагея, задыхаясь от испуга и накатывающей страсти.
– По факту я им становлюсь сейчас, а Божье благословение мы получим утром. Брак будет тайным, ибо время для огласки еще не пришло.
Нотарий Маркиан разочаровал магистра двора, вернувшись из Евдомона с пустыми руками. Тем не менее Евтапий принял своего будущего наследника со всеми причитающимися по такому случаю почестями, почти как равного. Стол, накрытый расторопными слугами, буквально ломился от яств, а вино было такого качества, что Маркиан невольно прищелкнул языком от восхищения. Дворец сиятельного Евтапия своей роскошью мог удивить даже богатого патрикия, что уж тут говорить о человеке, родившемся едва ли не в конюшне. Ибо отцом нотария был простой десятник, служивший в одном из фракийских легионов. Правда, Маркиан настаивал на принадлежности своего рода к сословию всадников, но у Евтапия на этот счет были большие сомнения. Пока что нотарий с интересом разглядывал огромное по размерам яблоко, которым магистр двора собирался удивить императора, любившего всякие диковинки.
– Значит, тебе удалось вернуть расположение Феодосия, сиятельный Евтапий?
– Во всяком случае, слухи о моем изгнании утихли, а доклад, приготовленный комитом финансов, так и не был предъявлен императору. Я тебе благодарен за помощь, светлейший Маркиан. Назови сумму, которую ты считаешь справедливой платой за услугу.
– Нет, – покачал головой нотарий, – договор есть договор, а я пока не выполнил главное его условие.
– Сиятельная Пелагея всегда отличалась ослиным упрямством, – в раздражении воскликнул Евтапий.
– Про ослиц не скажу, но норовистых кобыл мне удавалось укрощать, и не раз, – усмехнулся Маркиан. – Дело не в Пелагее, а в Евдокии: она взяла слишком большую власть в Константинополе и не захочет уступить ее без боя. К тому же у нее много влиятельных союзников, ты знаешь это не хуже меня.
– Я не совсем понял насчет кобыл, нотарий, – задумчиво проговорил евнух, пристально глядя на собеседника.
– Все в этом мире преходяще, – вздохнул Маркиан, – в том числе и девственность.
– Ты стал любовником Пелагеи! – вскричал потрясенный Евтапий.
– Я стал ее мужем, сиятельный магистр, – спокойно отозвался нотарий. – Нас обвенчал отец Луканис, настоятель церкви Святого Лавра. Пока что мы решили сохранять свой брак в тайне, но скоро об этом станет известно патриарху.
Евтапий смотрел на Маркиана почти с ужасом. Сама мысль, что благочестивая Пелагея столько лет хранила свою девственность для человека с заурядной внешностью и незавидным положением, казалась ему нелепой. А брак между сестрой императора и нотарием просто невозможным. Этого не могло быть по определению! Этот брак – покушение на устои империи!
– Совершенно с тобой согласен, сиятельный Евтапий, именно поэтому я должен стать патрикием раньше, чем слух о нашем с Пелагеей браке распространится по Константинополю.
– Я тебе не верю, Маркиан, – тупо продолжал стоять на своем евнух.
– Надеюсь, почерк сестры императора тебе знаком? – спросил нотарий, протягивая Евтапию кусок пергамента.
Магистр ухватился за письмо, как утопающий хватается за соломинку. Никаких сомнений по поводу почерка у него не возникло, да и стиль Пелагеи он не смог бы перепутать ни с каким другим. Благочестивая матрона признавала факт своего падения, но упирала больше на то, что сделала это для блага империи. Если верить письму, то светлейший Маркиан был кладезем всех добродетелей и чуть ли не Божьим посланцем. Евтапий бросил злой взгляд на ухмыляющегося нотария и скрипнул зубами. Поведение Пелагеи он отказывался понимать и уж тем более принимать. У магистра появилось горячее желание запустить тяжелой серебряной соусницей в лицо, а точнее, рожу плебея, дерзнувшего поднять руку на самое ценное достояние Византии и сиятельного Евтапия – веру! Веру в то, что можно жить телом на земле, а душой на небе.
– Должен признать, нотарий, – процедил сквозь зубы магистр, – я тебя недооценил.
– Я понимаю твое огорчение, сиятельный Евтапий, – сочувственно вздохнул Маркиан. – Но люди слишком несовершенные создания, чтобы взваливать на плечи ношу, посильную разве что для богов. Наш договор остается в силе, магистр?
– Да, конечно, – кивнул Евтапий. – В этом нет и не может быть сомнений.
– В таком случае до скорой встречи.
После ухода гостя Евтапий наконец дал волю чувствам. Он разметал по полу всю посуду, заляпал соусом дорогой гобелен и едва не запустил в голову дворецкого яблоком, но в последний момент сдержал себя. Пожалел он, естественно, не дворецкого, а уникальный фрукт, который мог бы пострадать от небрежного обращения.
– Скажи Аркадию, что я жду его в кабинете, – приказал Евтапий и торжественным шагом удалился из разгромленного зала.
Аркадий являлся давним и надежным агентом магистра двора, ни разу его не подводившим за долгие годы сотрудничества. Аркадий родился эллином, но к карьере чиновника не стремился. Деньги его влекли гораздо больше, чем слава и почести. Это был ростовщик, владеющий множеством меняльных контор едва ли не по всей ойкумене. О его состоянии можно было только догадываться. Однако сведущие люди поговаривали, что денег у этого паука много больше, чем в императорской казне. Правда это или нет, Евтапий судить не брался, зато он не раз обращался к Аркадию за финансовой поддержкой и ни разу не получил отказа. Ростовщик был далеко не молод, но его стати мог бы позавидовать любой константинопольский патрикий. Лицо Аркадия дышало благородством – большое подспорье в непростом деле, которому он посвятил жизнь.
– Заем? – с порога спросил ростовщик.
– Сведения, – вздохнул Евтапий, жестом приглашая гостя садиться. – Что ты знаешь о нотарии Маркиане?
Прежде чем ответить на этот в общем-то простой вопрос, Аркадий оглянулся на двери. Хотя отлично знал, что магистр двора принял все меры предосторожности, прежде чем пригласил его для серьезного разговора.
– Темная лошадка, – наконец отозвался на заданный вопрос Аркадий. – О всех его возможностях не ведаю даже я, но в средствах он не испытывает недостатка.
– А мне казалось, что он человек бедный, – удивился Евтапий.
– Не исключаю, что он тратит чужие деньги, – пожал плечами ростовщик.
– Сиятельного Аспара?
– Нет, – покачал головой Аркадий. – У франка таких денег нет. По моим сведениям, Маркиан выплатил большую сумму комиту финансов Хрисафию, после чего тот заявил, что в императорской казне нет денег для войны с вандалами в Африке. Пыл сторонников этой войны мгновенно угас. Против высказалась и сиятельная Пелагея.
– Ты хочешь сказать, что им заплатили? – нахмурился магистр.
– А тебя удивило бы это, магистр?
– Иными словами, ты считаешь Маркиана агентом Гусирекса?
– А почему нет, сиятельный Евтапий. Ты ведь помнишь, как закончил свои дни префект Сирии Модестос. Он был самым, пожалуй, непримиримым врагом князя Верена. Именно его многие прочили в магистры пехоты после конфуза, приключившегося с Аспаром. Шайка разбойников ворвалась ночью в его дом, и лучшего полководца империи зарезали как жертвенного барана.
– Неужели это сделал Маркиан? – возмутился Евтапий.
– Смерть Модестоса была выгодна многим, – пожал плечами Аркадий. – Но для вандалов она обернулась спасением. Они выиграли время и прибрали к рукам африканские провинции. Впрочем, сейчас империи не до Африки. По моим сведениям, война гуннов с Византией – вопрос решенный. Нападения можно ждать в любой момент. Мой тебе совет, магистр: если у тебя есть имущество и деньги во фракийских городах, то лучше вывезти их в Константинополь.
Вот вам и нотарий Маркиан! Кто бы мог подумать, что у этого негодяя такие обширные связи. А ведь Евтапий уже собрался устранить наглеца. Подослать к нему наемных убийц и тем спасти сиятельную Пелагею от позора. Не объявлять же, в самом деле, сына десятника своим наследником! Разговор с осведомленным Аркадием круто изменил мысли Евтапия. В конце концов, почему бы и нет? Иметь в союзниках зятя императора – это не самый плохой выбор для магистра двора. Расторопному молодцу, судя по всему, удалось сломать гордую Пелагею и заставить ее плясать под свою дудку. С Евдокией, возомнившей себя правительницей империи, Маркиан тоже справится. И тогда перед ним откроется прямой путь к власти. Ибо у божественного Феодосия нет сыновей. А его старшая дочь замужем за императором Запада Валентинианом. Казалось бы, выбор – лучше не придумаешь. Но Валентиниан слаб и вряд ли сумеет объединить под своей рукой и Рим, и Константинополь. Для этого нужно быть по меньшей мере Константином Великим, а не выкормышем скандально известной вдовы патрикия Аттала. В такой ситуации пройдоха Маркиан для магистра Евтапия просто находка. Его можно будет либо поддержать, либо с выгодой продать. Благо покупатели наверняка найдутся.
Император Феодосий был до того поражен величиной яблока, подаренного Евтапием, что тут же захотел поделиться своей радостью с женой. Евдокия на зов мужа явилась незамедлительно, но по ее лицу было видно, что повод для восторгов она считает ничтожным. Супруга императора хорошо сохранилась для своих лет. Евтапий, не видевший Евдокию несколько месяцев, вынужден был это признать не без душевной скорби. Зато умной он эту женщину не назвал бы. Во всяком случае, она могла бы более тщательно скрывать порочащие ее связи. Но Евдокия настолько уверилась в своем могуществе, что в последнее время практически не таила симпатий к молодому Паулину, который по ее просьбе из трибунов конюшни был переведен в комиты свиты, с весьма существенным повышением в жаловании. Об этой постыдной связи не догадывался только один человек в императорском дворце – божественный Феодосий. К сожалению, открыть ему глаза на горькую правду пока никто не решался. В том числе и сам Евтапий. Феодосий был добрым человеком, но уж очень непримиримым к клеветникам. Сомнений в верности жены, с которой он прожил душа в душу двадцать лет, у императора не было, и это создавало потенциальным осведомителям дополнительные трудности.
– Считай это моим рождественским подарком, – сказал Феодосий, нежно глядя на жену, – пусть оно станет яблоком согласия, а не раздора в нашей семье.
Вряд ли Евдокия была очарована столь оригинальным подарком, но все же у нее хватило ума принять его с ласковой улыбкой на губах, а потом приложиться этими губами к лысеющей голове мужа.
– Я буду считать этот дар залогом нашей любви, – произнесла нараспев императрица.
– Именно любви, – зашелся от избытка чувств Феодосий. – На вечные времена.
Магистр Евтапий уронил слезу умиления. Это было сделано как нельзя кстати, поскольку глаза повлажнели и у Феодосия, склонного к сентиментальности.
– Ты себе не представляешь, Евтапий, как я дорожу этой женщиной.
Сказано это было с такой искренностью, что у магистра двора дрогнуло сердце. К сожалению, плотская связь с развратницей Евдокией оказалась для Феодосия важнее душевного расположения к сестре. Впрочем, как совсем недавно убедился магистр, ни одна из этих двух женщин не заслуживала тех чувств, которые питал к ним несчастный император.
Маркиан застал своего друга Паулина в глубоком раздумье. Ситуация была столь нехарактерной для легкомысленного комита, что нотарий не удержался от смеха. Паулин, надо отдать ему должное, был очень красивым молодым человеком, но, к сожалению, не лишенным крупных недостатков. Главной его страстью была игра. И излечить Паулина от этого порока не могла даже любовь. Впрочем, Маркиан сомневался, что новоиспеченный комит питал хоть сколько-нибудь глубокое чувство к сиятельной Евдокии. Уж слишком часто он исчезал из дворца, чтобы предаться в притонах не только игре, но и другим предосудительным занятиям.
– Напрасно смеешься, – вздохнул Паулин, глядя на гостя грустными глазами. – Передо мной стоит дилемма: съесть это чудесное яблоко или дать ему сгнить естественным порядком.
– Есть третий выход из этой непростой ситуации, мой дорогой друг, – улыбнулся Маркиан. – Подари его кому-нибудь.
– К сожалению, я сам получил его в подарок от императрицы. Она мне сказала, что это дар любви.
– Скверно, – покачал головой нотарий.
– Почему?
– Потому что вместе с яблоком вполне может исчезнуть и чувство. Это принцип магии, высокородный Паулин.
– Видимо, она об этом не подумала, – огорчился не на шутку комит. – А если я его подарю?
– Не исключаю, что любовь дарительницы перейдет на этого человека, – с видом знатока произнес Маркиан. – И у тебя появится серьезный соперник.
– Ну вот, – развел руками Паулин. – Вместо того чтобы помочь, ты, светлейший Маркиан, добавил мне еще одну головную боль.
– Подари его императору, – вдруг осенило нотария. – Божественный Феодосий будет безмерно рад. Он любит диковинки.
Паулин захохотал:
– Ты самый умный человек, Маркиан, из всех, кого я знаю. Вернуть мужу любовь его жены – это воистину дар христианина. А ты зачем пришел?
– Поздороваться.
– Тогда давай заодно и попрощаемся, – сказал Паулин, подхватываясь с места. – Я прямо сейчас бегу к императору.
Как и все комиты свиты, Паулин имел свои покои в императорском дворце, пусть и не такие роскошные, как у царствующих особ или магистров, но все же достаточно уютные, чтобы по меньшей мере одна из благородных матрон могла предаться здесь отдохновению. А Маркиану в этот момент даже в голову не пришло, что он отправил своего легкомысленного приятеля на смерть. К сожалению, нотарий понял это слишком поздно, когда уже ничего нельзя поправить. А открыл ему глаза на страшную ошибку не кто иной, как евнух Евтапий, к которому Маркиан заглянул на огонек.
– Мне почему-то казалось, магистр, что ты подаришь свое яблоко императору.
– Я подарил, – пожал плечами Евтапий, слегка удивленный бесцеремонностью гостя. Магистра огорчил приход нотария в служебные покои, ибо для серьезных, а тем более тайных разговоров они были мало пригодны.
– Императрице? – переспросил Маркиан.
– Императору, – рассердился магистр. – Феодосий на моих глазах отдал яблоко Евдокии и объявил его залогом их любви.
– Какая чудовищная ошибка, – проговорил бледнея Маркиан. – Бедный Паулин. Видит Бог, я не хотел его гибели.
Глава 5 Послы Византии
Гунны Аттилы, пройдя походным маршем через Армению, вторглись в Сирию и Месопотамию. Серьезного сопротивления они там не встретили. В Константинополе опасались вторжения во Фракию и не сумели помочь отдаленным провинциям. Впрочем, эта разумная предосторожность мало помогла византийцам, когда гунны переправились через Дунай. Фракийские легионы дукса Марпиалия не сумели сдержать натиска многочисленной армии варваров и были разбиты в пух и прах в первые дни войны. Магистр пехоты Гелиодор выступил навстречу Аттиле, имея под рукой сорок тысяч пехоты и десять тысяч конницы. Но вместо того чтобы изматывать противника в мелких стычках, он дал кагану генеральное сражение, в котором слава Византии закатилась, похоже, окончательно. У Константинополя больше не осталось легионов, а те жалкие остатки, которые сиятельному Аспару, вновь произведенному в магистры, удалось наскрести по городам и весям империи, в лучшем случае могли продлить агонию. Гунны захватили Фракию, Македонию, Мезию и вторглись в Илирик. Пали один за другим крупные города и опорные пункты империи на Дунае – Срим, Ниш, Сардика… Угроза нависла над Константинополем. Это понимали все, кроме божественного Феодосия. Император, тяжело переживший расставание с любимой женой, теперь уповал на свою сестру Пелагею, сбросив на ее хрупкие плечи заботы по спасению империи. Надо отдать должное сестре императора – она сделала все, что было в ее силах, но, увы, ни твердость духа, ни горячие молитвы, возносимые к Богу, не могли спасти Византию, обреченную на заклание. Гунны Аттилы научились брать штурмом и измором хорошо укрепленные города, и это стало самым большим сюрпризом для византийцев. Взятие Константинополя теперь было лишь вопросом времени.
Для Маркиана, ставшего патрикием всего-то несколько месяцев назад, наступили горячие деньки. Он добился неслыханного возвышения, ибо почти официально был признан мужем сиятельной Пелагеи. Во всяком случае, он открыто поселился в ее покоях, к удивлению Феодосия.
– На все воля Божья, – отозвалась Пелагея на вопрос брата и больше к этой теме не возвращалась.
А божественному Феодосию, потерявшему в одночасье жену и империю, стало, похоже, все равно, как устаивают свои дела его родные и близкие.
Константинопольские патрикии, встретившие поначалу возвышение плебея гулом недовольства, вскоре примолкли, оглушенные неслыханным в истории империи поражением. Кому какое дело, в конце концов, с кем спит сиятельная Пелагея, если совсем скоро все византийские матроны и простолюдинки станут наложницами гуннов, этих жутких и ликом и душой выходцев из ада.
– Нам нужно вовлечь гуннов в переговоры, – настаивал комит финансов Хрисафий, толстый евнух с круглыми совиными глазами.
Сиятельная Пелагея терпеть его не могла и наверняка бы отправила в изгнание, если бы не свалившаяся на империю беда. Для сведения личных счетов время сейчас было не самым подходящим. Это, между прочим, понимали и магистр двора Евтапий, и его «сынок» Маркиан, и магистр пехоты Аспар, а потому они не просто терпели коварного комита финансов, но даже готовы были выслушать его совет. Совет, впрочем, оказался не слишком удачным. Каган Аттила, ставший, по сути, полным хозяином империи, не торопился заключать не только мир, но даже перемирие с поверженными врагами.
– Я не вижу иного пути, как только обратиться за помощью к божественному Валентиниану, – вздохнул Аспар и зло скосил глаза на своего бывшего секретаря, сидевшего ныне по правую руку от Пелагеи.
– Валентиниан не настолько глуп, чтобы таскать для нас каштаны из огня, – криво усмехнулся Хрисафий.
– Зато он зять божественного Феодосия, – напомнил Аспар, – и в нынешней ситуации было бы правильно именно его объявить наследником императора Византии. Только объединив Запад и Восток, мы способны будем противостоять варварам.
Предложение магистра пехоты было разумным, но его осуществление ставило крест на честолюбивых замыслах патрикия Маркиана, о которых догадывались все чиновники, собравшиеся в покоях сиятельной Пелагеи. Аспар и Хрисафий были бы просто счастливы, если бы этот выскочка канул в небытие навечно, но вслух они свои пожелания не произносили, боясь обидеть сестру императора. Оба сейчас отлично понимали, что во многом судьба Маркиана зависит от магистра двора Евтапия, с помощью которого бывший нотарий вознесся до неслыханных высот. И надо отдать должное хитроумному евнуху, он не разочаровал высших сановников Византии, поставив интересы империи выше своих собственных чаяний.
– Я согласен с сиятельным Аспаром, – произнес Евтапий негромко, – хотя и не уверен, что божественный Валентиниан ринется нам на помощь в нынешней сложной ситуации.
– Даже если Рим не даст нам легионов, но произнесет веское слово в защиту Константинополя, то это сделает сговорчивым кагана Аттилу, – не согласился с магистром двора Хрисафий. – Я бы послал в Медиолан для переговоров сиятельного Аспара, но он нужен нам здесь, в Константинополе, на случай, если гунны решатся на штурм. Поэтому обращаю внимание сиятельной Пелагеи на дукса Марпиалия – он красноречив, знает ситуацию и, надеюсь, сумеет склонить Плацидию и Валентиниана к союзу с Византией.
Марпиалий был выдвиженцем императрицы Евдокии, ныне изгнанной в далекий Иерусалим. К сожалению, он не проявил ни ума, ни доблести в противоборстве с гуннами, зато являлся ярым врагом патрикия Маркиана и вслух неоднократно называл его выскочкой. Не приходилось сомневаться, что дукс Фракии вылезет из кожи, но сделает все от него зависящее, чтобы похоронить надежды Маркиана на императорскую власть. Конечно, сиятельная Пелагея могла одним мановением руки разрушить планы заговорщиков в отношении собственного мужа, но сестра божественного Феодосия не торопилась с окончательным решением. Из чего сановники заключили, что слухи о горячей любви немолодой Пелагеи к бывшему нотарию сильно преувеличены. Косвенно их сомнения подтверждались тем, что до сих пор о браке Пелагеи и Маркиана не было объявлено официально, следовательно, все еще можно было отыграть назад. Скажем, в случае смерти Маркиана или его внезапного исчезновения. И, уж разумеется, лучше всех это понимал сам новоявленный патрикий. Видимо, именно поэтому он не стал дожидаться решения Пелагеи и предложил себя в качестве спутника высокородного Марпиалия. Ход был настолько неожиданным, что Аспар с Хрисафием не сразу нашлись с ответом. Их опередила сиятельная Пелагея:
– Что ж, патрикии, если это ваше общее мнение, значит, быть посему.
Проводив озабоченных сановников империи, Пелагея насмешливо глянула на своего мужа. Похоже, готовилась сказать ему гадость, но вовремя опамятовалась и тут же придала лицу обычное благочестивое выражение. Маркиан, разумеется, не питал иллюзий по поводу чувств своей жены, но все же не отказал себе в удовольствии подразнить лицемерку:
– У меня создалось впечатление, сиятельная Пелагея, что ты отправляешь меня в Рим, дабы предаться блуду с каким-нибудь гвардейцем из дворцовой схолы.
Однако Пелагея на провокацию не поддалась и ответила патрикию строго и сухо:
– Пока что ты мой муж только перед Богом, патрикий Маркиан, а Византия признает тебя таковым в одном случае: если ты привезешь ей мир с гуннами. Обещаю тебе, что за спасение Константинополя я отдам тебе все, что у меня есть, включая собственную плоть. Я публично назову себя твоей женой, служанкой и рабыней.
Сиятельная Пелагея всерьез считала, что именно ее преступная слабость стала причиной несчастий, обрушившихся на Византию. Бог отвернулся и от нее, и от империи в тот момент, когда она возлегла на ложе с мужчиной. В своем падении она винила только себя и ни разу не упрекнула Маркиана в принуждении к этой преступной, по ее мнению, связи. Трудно сказать, чего здесь было больше – смирения или гордыни, но патрикий почти восхищался женщиной, у которой хватило сил не лукавить с собой в столь сложных обстоятельствах. Он попробовал разубедить Пелагею, ибо не числил ни за ней, ни за собой вины, но сестра божественного Феодосия отмахнулась от его слов. Как ни странно, но только в эту минуту, когда его жизнь повисла на волоске, Маркиан вдруг осознал, что в определенных обстоятельствах действительно может рассчитывать на место под солнцем, о котором он всерьез даже не мечтал. Божественный Маркиан – это звучало почти глупо, но, тем не менее, так могло быть!
– Ты меня огорчил, патрикий Маркиан, – усмехнулся Евтапий, завидев «сына» на пороге. – Я буду очень удивлен, если ты вернешься живым из Рима. Надо полагать, божественному Валентиниану объяснят, кто является единственной помехой на его пути к величию.
– Положим, главной помехой являюсь не я, а каган Аттила, – возразил патрикий, без приглашения присаживаясь к столу. – Что же касается моей скорой смерти, то в Риме я буду чувствовать себя в большей безопасности, чем в Константинополе. Сиятельная Пелагея пообещала, что публично объявит меня своим мужем, если я вернусь к ней с оливковой ветвью в зубах.
– Ты очень высоко взлетел, Маркиан, – покачал головой Евтапий. – Впрочем, твое грядущее падение ничто по сравнению с крахом великой империи. Я не верю, что Валентиниан настолько безумен, чтобы бросить вызов всесильному кагану, который долгое время был его покровителем. Со стороны Валентиниана такой шаг будет выглядеть черной неблагодарностью. Надо полагать, Плацидия и Аэций объяснят это при случае молодому императору.
– Положим, он не так молод, – возразил Маркиан. – Если мне не изменяет память, ему уже исполнилось двадцать пять.
– И что с того? К сожалению, Валентиниан до сих пор не стал мужчиной и продолжает жить по указке своей властной матушки.
– Меня интересует не Валентиниан, а его старшая сестра Гонория, – пояснил Маркиан. – Она ведь до сих пор девственница.
– Ты меня пугаешь, Маркиан, – притворно ужаснулся евнух, – неужели ты решил изнасиловать еще одну сиятельную девицу?
– Я оценил твой юмор, дорогой папа, – усмехнулся патрикий. – Но в данном случае я собираюсь выступить в роли свата. Ты знаком с высокородным Туррибием?
– Припоминаю, – наморщил лоб Евтапий. – Он был, если не ошибаюсь, комитом агентов у божественного Гонория.
– Сейчас он служит Гусирексу, – кивнул Маркиан и протянул пергамент евнуху: – Прочти, что он пишет.
Евтапий был сбит с толку. До сих пор он считал, что неплохо разбирается в людях, но это в основном касалось мужчин. А вот женщины порой удивляли евнуха. Он никак не мог понять, как у распутной язычницы Галлы Плацидии могла родиться дочь, одержимая святостью.
– Она что же, всерьез считает, что может обратить варвара в Христову веру? – спросил потрясенный Евтапий.
– Попытка – не пытка, – пожал плечами Маркиан. – Туррибий сейчас находится в Медиолане, думаю, вдвоем нам удастся сотворить чудо, способное изменить судьбу мира.
Евтапий глянул на патрикия с восхищением – каков, однако, подлец! Стравить Рим с гуннами, дабы спасти Константинополь! А ведь это выход, причем единственно возможный. Каган Аттила должен клюнуть на эту приманку, ведь брак с Гонорией придаст законность его неограниченной власти не только в глазах ромеев, но и в глазах варваров, что немаловажно. У Аттилы слишком много врагов внутри Великой Гуннии, чтобы он мог вот так просто отмахнуться от столь выгодного предложения. Конечно, прольются реки крови, конечно, Рим, скорее всего, падет, зато у Византии появится шанс уцелеть, ибо Вечный Город не сдастся без боя. Сиятельный Аэций, величайший полководец гибнущей империи, сумеет дать отпор зарвавшемуся кагану и если не разбить гуннов, то, во всяком случае, обескровить.
– Я верю в тебя, сын мой, – торжественно произнес Евтапий. – И да поможет тебе Бог в твоих благородных начинаниях.
В Медиолане византийское посольство приняли более чем прохладно. Высокородный Марпиалий был этим обстоятельством обескуражен и не нашел ничего лучше, как обратиться за поддержкой к магистру двора Валериану. Чем чрезвычайно позабавил высокородного Туррибия, прибывшего ко двору Валентиниана в качестве посла князя Верена. Вандалы, заключив договор с Римом, выгодный на данном этапе обеим сторонам, свято его соблюдали, к удивлению многих патрикиев, полагавших, что с варварами нельзя иметь дело. Рим не испытывал недостатка в продовольствии. Вандалы сумели навести порядок во Внутреннем море и сделали то, что не удавалось римским императорам едва ли не со времен Цезаря, – разгромили пиратов в Сардинии и обезопасили водные пути. Союз, заключенный префектом Галлии Аэцием с рексом Тудором и князем франков Кладовладом, хранил империю от набегов варваров с запада и севера. Что немедленно сказалось на процветании не только Рима, но и его провинций. Вечный Город почти искренне славил своего императора, имея, впрочем, в виду не столько вздорного и капризного Валентиниана, сколько его мудрую матушку Галлу Плацидию, которая не собиралась пока выпускать власть из рук. И уж конечно, вдовая императрица не захочет лишиться преимуществ, полученных в результате мирного существования с варварами, ради призрачного единства с Византией, утратившей в результате войн едва ли не две трети своих земель. Все это высокородный Туррибий с охотою донес до ушей византийского посла, с которым его познакомил светлейший Маркиан.
Нельзя сказать, что римляне не сочувствовали византийцам в их беде, но одно дело – сочувствовать, а совсем другое – лить кровь за чужие интересы. Высокородного Марпиалия и его свиту разместили в одном из самых богатых палаццо Медиолана, принадлежавшем императрице Плацидии. Дворец был доверху набит языческими идолами и картинами сомнительного содержания, забавлявшими Маркиана, но шокировавшими набожного дукса. Марпиалий расценил это едва ли не как насмешку коварной Плацидии над религиозными чувствами византийцев, но всезнающий Туррибий объяснил ему, что императрица здесь абсолютно ни при чем. А виной всему покойный сенатор Пордака, построивший этот дом и собравший под его крышей скульптуры и картины едва ли не из всех уголков империи.
– Ты еще подвала не видел, высокородный Марпиалий, – усмехнулся Туррибий, салютуя кубком загрустившему дуксу. – Там Пордака разместил жуткие образины, доставленные из Нумидии, Ливии и Венедии. Вот это ужас так ужас. В тех подвалах киснет даже вино, не говоря уже о христианских душах. Говорят, что сенатор Рутилий Намициан, казненный по обвинению в ереси и разбоях семь лет тому назад, именно там черпал вдохновение для своих сатанинских оргий.
– Я попрошу магистра Валериана подыскать для нас другое помещение, – взволновался Марпиалий.
– Напрасный труд, – покачал головой Туррибий. – Неужели ты еще не понял, дукс, что вы здесь гости далеко не желанные и римские чиновники сделают все возможное, чтобы вы убрались из Медиолана поскорее?
– Но сиятельный Валериан обещал похлопотать за нас перед императрицей, – усомнился в словах вандальского посла дукс.
– Валериан, конечно, человек со странностями, – усмехнулся Туррибий, – но все же не до такой степени, чтобы навлекать на себя гнев божественной Плацидии.
По мнению Туррибия, помочь Маркиану встретиться с сиятельной Гонорией могла только Климентина, супруга магистра двора Валериана. Сделать это было крайне сложно, ибо сестру императора стерегли едва ли не как самое главное сокровище империи. Ни Валентиниан, ни Плацидия не были заинтересованы в браке Гонории, и уж тем более не жаждали сюрпризов в лице незаконнорожденных младенцев. К сожалению, супруга Валентиниана сиятельная Евпраксия родила ему двух девочек, и вопрос о наследнике мужского пола в Риме стоял по-прежнему остро. Тем более что император окончательно охладел к Евпраксии и проводил время в обществе чужих жен, а то и вовсе девиц легкого поведения. В Медиолане не было притона, который не посетил бы сладострастный Валентиниан. Честь Гонории защищал верный пес императора евнух Гераклион. Говорили, что он даже спал у дверей царственной девственницы, что было, конечно же, преувеличением.
– Подкупить Гераклиона вряд ли удастся, – поморщился Туррибий. – Это очень хитрая бестия. К тому же он богат, обласкан императором, а потому предан ему всей душой. Конечно, можно привлечь на свою сторону доместика Петрония Максима, но командир императорских гвардейцев не имеет свободного доступа к покоям Гонории, к тому же он очень дорожит своим местом. Петронию оно досталось после того, как император окончательно рассорился с другом своего детства Ратмиром. Теперь Ратмир находится в Галлии вместе с префектом Аэцием.
– Так ты не исключаешь, что дуксу Марпиалию удастся соблазнить Валентиниана призраком власти? – нахмурился Маркиан.
– После сурового урока, преподнесенного Плацидией неблагодарному сыну семь лет тому назад, Валентиниан затаился, но я нисколько не сомневаюсь, что он ищет повод для того, чтобы выйти из-под опеки матери. Союз с Византией для этого вполне подходящий случай. В Риме и Медиолане хватает людей, люто ненавидящих Плацидию и в силу этой причины готовых поддержать любую, самую безумную выходку ее сына.
К сожалению, Маркиан опоздал. Расторопный дукс Марпиалий не только успел склонить к союзу благородную Климентину, но и с удобствами утвердился на ее ложе. Супруга сиятельного Валериана была женщиной неглупой, но увлекающейся. По слухам, гуляющим по Медиолану, плодами этих увлечений стали два ее сына, одного из которых она родила от императора Валентиниана, а второго – от дукса Ратмира. Любвеобильная матрона с готовностью принялась помогать византийцу, несмотря на предостережения своего старого знакомого и поверенного в сердечных делах высокородного Туррибия. Маркиан попробовал пустить в ход свои мужские чары, но успеха не добился. Во-первых, дукс Марпиалий был моложе его на десять лет, во-вторых, красив, как языческий Аполлон, и, наконец, красноречив, как Цицерон. По словам Туррибия, хорошо знавшего Климентину, матрона одурела от счастья. И ее любовный угар мог дорого обойтись как Константинополю, так и Риму. О любовной связи Климентины и дукса Марпиалия заговорил весь Медиолан, но на магистра двора Валериана это не произвело никакого впечатления. Похоже, этот почтенный шестидесятилетний старец давно махнул рукой на свою красавицу жену. Намеки патрикия Маркиана падали семенами на пересохшую землю, не дав ни единого ростка ревности или даже неудовольствия. А между тем Марпиалий успел уже дважды встретиться с посланцами Валентиниана – евнухом Гераклионом и доместиком Петронием. О чем беседовали эти трое, Маркиану выяснить не удалось. Но, видимо, они о чем-то договорились, ибо император Валентиниан публично объявил, что готов принять посланцев своего божественного тестя через пять дней. Само по себе это еще ничего не значило. Византийское посольство уже почти месяц обивало порог императорского дворца, и пора уже было Риму на что-то решаться.
– Быть может, мне следует поговорить с императрицей? – предложил Маркиан.
– Боюсь, тебя убьют раньше, чем ты увидишь край туники божественной Плацидии, – покачал головой Туррибий. – А заодно уберут и меня. Ищейки евнуха Гераклиона ходят за нами по пятам.
– Но ведь мы пока еще ничего не сделали? – удивился Маркиан.
– Дело не в тебе, – усмехнулся Туррибий, – а во мне. По-твоему, зачем я торчу в Медиолане, подвергая свою жизнь опасности?
– Я полагал, что тебя здесь удерживают чувства к матроне Стефании, – с усмешкой отозвался Маркиан.
– Я ценю юмор, патрикий, но во всем следует знать меру, – строго сказал Туррибий. – Меня не интересовали женщины даже в молодые годы, и тебе это отлично известно. Что же касается супруги несчастного Паладия, лишившегося разума, то я живу в ее доме на правах друга семьи, и это до сих пор не вызывало никаких пересудов.
– А отчего обезумел Паладий? – спросил Маркиан, пытаясь исправить возникшую неловкость.
– Несчастный Паладий столкнулся нос к носу с демонами и не выдержал жуткого зрелища, – вздохнул Туррибий. – Теперь он часто несет околесицу, но иногда на него снисходит озарение и он пророчествует словно оракул. На впечатлительных матрон это действует очень сильно. Сиятельный Валериан частенько приходит к нему за советом. Это забавное зрелище, патрикий. Иной раз я теряюсь в загадках, кто из них больший сумасшедший – отставной сенатор или магистр двора.
Благородная Стефания, женщина лет пятидесяти, сохранившая на лице остатки красоты, в молодости была любовницей Аэция. Возможно, именно поэтому несчастье, случившееся с ее мужем, никак не отразилось на ее благосостоянии. Дом матроны смотрелся полной чашей. И, видимо, в силу этой причины склонный к роскоши Туррибий избрал его местом своего проживания. Не исключено, правда, что Стефанию связывали с посланцем Гусирекса деловые отношения. Супруга бывшего сенатора была очень влиятельной особой и умела ладить с обеими императрицами, как с Плацидией, так и с Евпраксией.
– Так что привело тебя в Медиолан, высокородный Туррибий? – спросил Маркиан, понизив голос.
– В этом доме мы можем говорить без опаски, Маркиан, – отозвался посланец Гусирекса. – Дело в том, что императрица Евпраксия завтра отправляется в Верону, дабы поклониться мощам святого Дионисия. Ее будут охранять трибун гвардейской схолы с сотней своих подчиненных и комит агентов высокородный Авит. Разумеется, матрона Стефания вызвалась сопровождать сиятельную Евпраксию. Было бы совсем неплохо, патрикий, если бы ты тоже проникся благочестием и оказался в нужное время в нужном месте.
– Ты меня удивляешь, высокородный Туррибий, – нахмурился Маркиан. – Я, конечно, человек верующий, но как раз сейчас мне не до путешествий.
– Я ведь тебе главного не сказал, Маркиан, – усмехнулся бывший комит. – Гонория изъявила желание отправиться к мощам вместе с Евпраксией. В двадцати милях от Медиолана у матроны Стефании есть усадьба, именно там сиятельные путешественницы остановятся на ночлег.
– Я там буду, – воскликнул обрадованный Маркиан. – Клянусь святым Дионисием.
– Одно условие, патрикий: если ты случайно столкнешься в усадьбе с рослым светловолосым человеком лет тридцати, сделай вид, что не заметил его.
Маркиан сообразил, что его втягивают в чужую интригу, но демонстрировать свою догадливость не стал. В конце концов, шашни сиятельной Евпраксии с блондином его совершенно не касались, и вмешиваться в их отношения он не собирался. Не говоря уже о том, что Туррибий счел бы подобное вмешательство черной неблагодарностью со стороны патрикия. Зато Маркиан, по совету все того же Туррибия, решил поговорить с сиятельным Валерианом на одну очень щекотливую тему, чрезвычайно волновавшую магистра двора.
– А я ведь тех демонов видел собственными глазами, – вздохнул Валериан, закатывая глаза к потолку.
– Каких демонов? – прикинулся несведущим Маркиан.
– Тех самых, что свели с ума сенатора Паладия, – понизил голос до шепота магистр. – А ведь Паладий всегда отличался твердостью характера. Стоик. О Рутилии и говорить нечего. Не стал бы он пускаться во все тяжкие. Да и не было его в ту пору в Медиолане. Однако же сенатора казнили, дабы обелить других людей. Только не спрашивай меня, кого именно. Все равно не скажу, патрикий. Ведь демон может прикинуться кем угодно, хоть высокородным Ратмиром, хоть самим… – Валериан внезапно умолк и даже в испуге прикрыл рот ладошкой.
– Дуксом Марпиалием, – подсказал хозяину гость и тем вывел его из затруднительного положения.
– Вот именно, – вздохнул с облегчением Валериан. – А почему ты его упомянул?
– Сенатор Паладий сегодня пророчествовал по поводу полнолуния. Якобы именно в эту ночь демоны выходят на охоту. А вместо дичи у них души праведников. Твое имя он тоже упоминал, магистр. А потом вдруг страшно возбудился, заблеял козлом, запрыгал вокруг стола и все повторял: семь – число сатанинское. Раз пять он это повторил. Потом сел на пол, пустил слюну и совершенно спокойно произнес, что именно в сегодняшнюю ночь демона можно извести сталью. Один удар меча – и все.
– А ты ничего не перепутал, патрикий? – спросил Валериан, обливаясь холодным потом.
– Все может быть, – пожал плечами гость. – Ты, магистр, Туррибия расспроси, он при тех пророчествах тоже присутствовал.
Игра была опасной, патрикий Маркиан отдавал себе в этом отчет. Сиятельный Валериан храбрецом не был. Он мог просто-напросто сбежать из своего дома, бросив на растерзание демонам блудливую жену. Ну и, наконец, как человек далеко не глупый, Валериан мог догадаться, что его водят за нос. В данном случае Маркиан целиком полагался на Туррибия, давно и хорошо знавшего магистра двора.
– Может, тебе повидаться с Паладием? – осторожно посоветовал патрикий. – Вдруг он еще что-нибудь скажет?
– Исключено, – покачал головой Валериан. – После таких пророчеств сенатор впадает в спячку и даже теряет дар речи.
– Не каждое пророчество сбывается, – попробовал утешить магистра Маркиан.
– Это сбудется, – твердо произнес Валериан. – У меня предчувствие.
– Так ведь не только твою жену демоны искушали, – забросил наживку византиец. – Паладий упомянул Евпраксию. Уж не императрицу ли?
– Было, – кивнул угрюмо Валериан. – Меня тогда адским пламенем опалило. И сенатора Рутилия заодно. Тому минуло уже семь лет, а у меня это жуткое зрелище до сих пор перед глазами стоит. Это был шабаш нечистой силы, высокородный Маркиан. Демоны плясали вокруг нас. Один с лицом Ратмира, сына Пульхерии, а второй принял обличье вандала Яна, внука Гусирекса. А потом вошла Плацидия, махнула белым покрывалом, осенила всех крестом, и они исчезли. Ты сам посуди, патрикий, ну разве мог вандал проникнуть в императорский дворец, где нельзя шагу ступить, не уткнувшись в гвардейца? Так как же после этого не демоны!
– Что же ты молчал, сиятельный Валериан? – возмутился патрикий. – Почему не разоблачил Плацидию?
– Тихо ты, – цыкнул в ужасе на расходившегося гостя хозяин. – Разоблачитель. Я потому и жив, что молчу. А от иных прочих уже и костей не осталось. Рутилия казнили, отца Себастиана отравили, доместика Корнелия зарезали как барана на глазах у императора, остальные сгнили на галерах.
– Ужас! – почти искренне простонал Маркиан.
– Паладию я верю, – твердо сказал Валериан. – Ему одному. Он не от ума вещает, а от Бога. Значит, быть по сему.
Маркиан покидал магистра двора в полном смятении чувств. В демонов он не верил. Во всяком случае, сомневался. Не говоря уже о том, что «пророчества» Паладия, которые так взволновали Валериана, были выдумкой Туррибия. Однако патрикия поразила решимость немолодого магистра двора. Этот чудак, похоже, действительно решил схлестнуться с демонами. И результатом его безумия могла стать смерть человека, который сильно мешал Маркиану. Дукс Марпиалий сегодня должен был навестить матрону Климентину, даже не подозревая, какую жуткую ловушку расставили ему враги. Какое счастье, что Маркиана не будет в эту ночь в Медиолане и охота на демонов начнется без него.
Комит схолы агентов Авит знал многое, но вмешиваться в ход событий не собирался. В его обязанности входило обеспечение безопасности жены и сестры императора Валентиниана, а остальным можно было пренебречь с немалой для себя пользой. Именно поэтому он расставил своих агентов и гвардейцев трибуна Публия так, чтобы они не мозолили глаза высокопоставленным особам.
Загородная усадьба матроны Стефании была столь обширна, что без труда вместила свиту и охрану сиятельной Евпраксии. Авит лично проверил запоры на воротах в присутствии трибуна и на прощанье сказал ему строго:
– Ворота и ограда – это твоя забота, Публий, и не дай тебе бог оплошать. Я лично сниму с тебя голову.
– А вилла? – напомнил трибун.
– Ее будут охранять мои агенты. Твоим гвардейцам нечего делать в доме. И скажи им, чтобы не шумели. Сиятельная Гонория любит тишину.
Присутствие Туррибия в покоях матроны Стефании Авита не удивило. Для него не было секретом, для чего прибыл в Медиолан старый негодяй и сводник. Конечно, он мог бы попенять супруге бывшего сенатора по поводу сомнительных знакомств, но побоялся нарваться на решительный отпор. У Стефании под уклон годов стал портиться характер, во всяком случае, более сварливой особы Авиту встречать еще не доводилось. Немудрено, что ее муж то ли сошел с ума, то ли притворился сумасшедшим, дабы хотя бы в безумии обрести покой. Сюрпризом для комита агентов стало появление коренастого мужчины, которого он в полумраке принял поначалу за вандала, но, к счастью, быстро опознал:
– Патрикий Маркиан?!
Авит, разумеется, знал о приезде византийского посольства, но никак не ожидал встретить одного из посланцев божественного Феодосия на пути из Медиолана в Верону.
– Это я его пригласил, – пояснил Туррибий. – Судя по всему, Рим откажет в помощи Константинополю, так почему бы византийцам не договориться с князем Вереном.
– Ты мог предупредить меня об этом заранее, – поморщился Авит.
– Моя вина, – охотно согласился посланец Гусирекса. – Но ведь Рим не понесет ущерба, если Маркиан перебросится парой слов с внуком Верена.
– Янрекс здесь?
– Голубки уже воркуют, – улыбнулась Стефания. – Не будем им мешать, патрикии.
Авит Евпраксию не осуждал. Не может же дочь Феодосия лучшие годы своей жизни проводить в забвении! Правда, памятуя судьбу матери, изгнанной мужем за блуд, Евпраксии следовало вести себя осторожнее. Впрочем, молодая императрица могла рассчитывать на заступничество божественной Плацидии, которая в последние годы с большим подозрением относилась к взрослеющему сыну и имела на это веские основания. Валентиниан, по сути отстраненный матерью от власти, с возрастом стал проявлять признаки нетерпения, которые уже нельзя было списать на юношескую пылкость. В принципе императору можно было бы посочувствовать, если бы он выказал хотя бы капельку благоразумия. Увы, Валентиниан был вздорным и легкомысленным человеком, не способным управлять великой империей, доставшейся ему волею судьбы. Авит с ужасом ждал того момента, когда стареющая Плацидия уйдет в мир иной и Валентиниан обретет наконец неограниченную власть. Это обернется катастрофой для Рима, тем более в нынешней сложной обстановке, когда гунны Аттилы, уже похоронившие Византию, обратят свои взоры на запад.
Ночь прошла спокойно, зато утро принесло комиту агентов сюрприз, который поверг его сначала в недоумение, а потом в растерянность. Прискакавший из Медиолана гонец передал Авиту приказ божественной Плацидии – немедленно вернуться в Медиолан. Поначалу комит решил, что императрице стало известно о встрече Евпраксии с Янрексом, но, перебросившись несколькими словами с гонцом, он понял, что дело обстоит куда серьезнее.
– Я возвращаюсь в Медиолан, – сказал Авит Публию. – Ответственность за безопасность сиятельных Гонории и Евпраксии я возлагаю на тебя, трибун. Надеюсь, ты справишься со своими обязанностями и благополучно доставишь матрон в Верону.
Похоже, патрикию Маркиану удалось договориться с внуком Гусирекса, во всяком случае, в это солнечное летнее утро он выглядел едва ли не самым счастливым человеком на свете. Зато Туррибий, видимо, не выспался, а потому смотрелся помятым и желтым, словно выжатый лимон.
– Убит дукс Марпиалий, – бросил патрикиям Авит, спускаясь с крыльца.
– Как убит?! – ахнул Туррибий. – Быть того не может!
Комит агентов сам пребывал в растерянности. Конечно, посол Феодосия многим мешал в Медиолане. Божественная Плацидия была недовольна его настойчивостью. Слишком уж не вовремя Константинополь просил помощи у Рима. Но одно дело – выразить недовольство и совсем другое – убить посла, причем посла пусть и ослабевшей, но все же дружественной Византии.
– Я возвращаюсь в Медиолан, – обернулся Авит к Маркиану, – тебе, патрикий, лучше поехать со мной.
– Конечно, – развел руками Маркиан. – Я в твоем распоряжении, комит.
В Медиолан Авит с Маркианом прибыли уже под вечер. Доместик Петроний Максим, долговязый мужчина лет тридцати с вытянутым от изумления лицом, встретил комита и патрикия во дворе усадьбы сиятельного Валериана. Двор был забит спешенными гвардейцами, словно Петроний готовился к отражению атаки. Все рабы и приживалы Валериана крутились здесь же, боясь ступить на порог заколдованного дома.
– Даже не знаю, что сказать, высокородный Авит, – вздохнул доместик. – По-моему, сиятельный Валериан просто тронулся умом.
– Где он сейчас?
– В доме, – понизил голос почти до шепота Петроний. – Я не решился его потревожить, не имея на то приказа императора Валентиниана.
– А Марпиалий?
– Его тело мы перевезли в дом сенатора Пордаки. Не понимаю, как Валериану удалось нанести ему такой точный удар – прямо в сердце. Дукс умер мгновенно.
– Хорошо, – кивнул Авит. – Можешь уводить своих людей, доместик, я сам позабочусь о Валериане.
Увы, магистр двора в заботах комита уже не нуждался. Валериан лежал посредине атриума с окровавленным мечом в руке, лицо его было перекошено от ужаса и злобы. Если у него были помощники в этом страшном деле, то они успели скрыться раньше, чем к усадьбе подоспели гвардейцы Петрония. Но смертельный удар Марпиалию нанес, скорее всего, сам Валериан. А потом умер, не выдержав обрушившегося на его голову несчастья. Перепуганные рабы и клиенты в один голос твердили о демонах, напавших на патрикия, но никто воочию исчадий ада не видел. Кроме разве что благородной Климентины, но она потеряла дар речи после страшной ночи, и расспрашивать ее было бесполезно.
– Ревность? – предположил Маркиан, разглядывая залитое кровью ложе.
– Если ты не возражаешь, то мы остановимся именно на этой версии, – косо глянул на патрикия комит агентов.
– Вывод слишком очевиден, чтобы в нем мог кто-нибудь усомниться, – кивнул Маркиан. – Бедный Марпиалий.
Глава 6 Смута
Еще никто никогда так не удивлял божественного Валентиниана, как старый знакомец Орест, коего он собственноручно возвел в ранг нотария восемь лет назад. Увы, сделать карьеру при императорском дворе сыну сиятельного Литория не удалось. Более того, он чудом избежал смерти от рук легионеров Аэция, спешивших на защиту божественной Плацидии. Валентиниан не любил вспоминать о той ночи. Он был в ту пору зеленым мальчишкой, и участие в заговоре сенатора Рутилия иначе как глупостью с его стороны назвать было трудно. Впрочем, дураками тогда явили себя все сторонники императора. Аэций без труда обвел их вокруг пальца, одним махом отправив на тот свет или в изгнание всех своих врагов. Орест уцелел благодаря сиятельной Гонории, которая спрятала его в своих покоях, а потом помогла выбраться из дворца подземным ходом. О своем чудесном спасении Орест рассказал императору в самом начале встречи, еще до того, как передал ему письмо от кагана Аттилы. Этим пергаментом, исписанным твердой рукой, и потрясал сейчас Валентиниан перед носом невозмутимого посланца.
– Именно так ты решил отблагодарить мою сестру за помощь!
Разговор происходил в доме благородной Климентины, вдовы сиятельного Валериана. Климентина на удивление быстро оправилась от удара, а покровительство императора избавило ее от обычных в таких случаях хлопот по поводу наследства. Теперь матрона с изумлением наблюдала за расходившимся Валентинианом, не в силах понять, что же так расстроило ее божественного друга.
– Он требует в жены мою сестру Гонорию и половину империи в придачу, – прорычал император.
– Орест? – удивилась Климентина, с изумлением глядя на обнаглевшего нотария.
– Аттила! – рявкнул Валентиниан.
– Клянусь Богом, я здесь совершенно ни при чем, – приложил руку к сердцу Орест. – Но я собственными глазами видел письмо сиятельной Гонории, которая просила кагана Аттилу о помощи, обещая взамен любовь и преданность. К письму прилагался перстень Гонории, его Аттила показывал вождям. Я всего лишь секретарь кагана, божественный Валентиниан, не надо требовать от меня слишком многого.
– Письмо поддельное!
– Нет, – покачал головой Орест. – Оно подлинное. Я хорошо знаю почерк Гонории. Именно поэтому я попросил матрону Климентину о тайной встрече с тобой, император. Дабы ты узнал содержание письма раньше, чем посол Аттилы князь Родован вручит его тебе во время официального приема.
Смерть сиятельного Валериана пришлась императору как нельзя кстати – он получил в свое распоряжение дворец для тайных встреч и покладистую хозяйку, смотревшую сквозь пальцы на оргии, которые устраивал здесь ее божественный покровитель. Справедливости ради надо сказать, что сама матрона в них не участвовала, ссылаясь на траур по умершему мужу. Впрочем, Валентиниан не терял надежды втянуть вдову в свои развлечения и получить в ее лице бесстыдную сводню, умеющую склонять записных скромниц к разнузданному блуду. Пока что, увы, Климентина не оправдала его надежд, подсунув императору вместо развлечения еще одну головную боль. Конечно, во всем была виновата Гонория, которую Валентиниан терпеть не мог за ханжество и непроходимую тупость, однако это не помешало императору обрушить гнев на ни в чем не повинных Климентину и Ореста.
– Гонория должна публично отречься от своего письма, – подсказал Орест. – Поклясться, что она его не писала. Конечно, Аттила не откажется от своих требований, но у Рима появится возможность для маневра.
– Я ее заточу в монастырь! – вскричал Валентиниан.
– И тем самым дашь прекрасный повод Аттиле вторгнуться в пределы империи. Каган тут же объявит себя освободителем.
– В таком случае я ее убью!
– И тем породишь святую месть, – усмехнулся Орест. – Тебе надо выиграть время, Валентиниан, пока префект Аэций соберет войска и найдет союзников. В самом крайнем случае ты можешь заявить, что не можешь отдать свою сестру замуж за язычника.
– Но ведь он действительно язычник, – развел руками божественный Валентиниан.
– Первым мужем твоей матери был рекс Аталав, который не принял христианства. Конечно, этот брак не принес божественной Плацидии счастья, но, возможно, дочери повезет больше.
– Еще одно слово, Орест, и я тебя ударю.
– Как тебе будет угодно, божественный Валентиниан.
Орест неплохо устроился в ставке кагана и даже пользовался там определенным влиянием, но все-таки сердце его принадлежало Риму. Он терпеливо ждал, когда уйдет в мир иной строптивая Галла Плацидия, и очень надеялся вновь обрести достойное место в свите божественного Валентиниана. И нынешняя его услуга императору Рима будет со временем оценена и вознаграждена. В этом Орест нисколько не сомневался. Валентиниан вспыльчив, но далеко не глуп, а потому поймет, как полезно иметь подле себя человека, знающего варваров как свои пять пальцев.
Император впал в задумчивость. Впервые он получил возможность восторжествовать над матерью, для которой сватовство Аттилы явится громом среди ясного неба. Валентиниан представил лицо Плацидии в момент оглашения этого письма и усмехнулся. Императрице будет о чем поговорить со своей любимой дочерью. И оценить провидческий дар и государственную мудрость сына, не раз заявлявшего, что место Гонории в монастыре.
– Я полагал, что Аттиле сейчас не до нас, ведь он ведет войну с Византией, – пристально глянул на Ореста Валентиниан.
– Каган уже заключил договор с Феодосием на приемлемых для Византии условиях. Константинополь обязался выплатить гуннам огромную контрибуцию и уступить им значительную часть земель на правом берегу Дуная. Руки у Аттилы теперь развязаны, и он будет упорно искать повод, чтобы обрушиться на Рим.
– А без повода он на нас напасть не может? – сердито спросил Валентиниан.
– Напасть может, – кивнул Орест. – Но ведь варвары и раньше вторгались в пределы империи. Для кагана мало чести уподобляться простым вождям. Аттила хочет стать законным повелителем империи, и брак с Гонорией дает ему право объявить себя сначала твоим соправителем, а потом и хозяином Рима. И тогда никто ни среди римлян, ни среди варваров не сможет оспорить его власть.
– А у кагана есть могущественные враги?
– Их не меньше, чем у тебя, божественный Валентиниан.
– По-твоему, я должен признать варвара равным себе?! – вновь взъярился император.
– Главным отличием Аттилы от рекса Аталава является то, что он не ярман. Венедские боги не признали его своим земным воплощением. Точнее, кагану отказали в признании их жрецы. Ты скажешь князю Родовану, что готов отдать свою сестру только за человека, равного тебе по статусу. То есть за ярмана. Или, в крайнем случае, за христианина.
– А если он согласится стать христианином?
– Этого ему не позволят вожди-язычники, – покачал головой Орест. – Тот же князь Родован первым отвернется от Аттилы.
– А если он станет ярманом?
– Ярман у венедов уже есть, – усмехнулся секретарь кагана. – Это младший сын князя Кладовлада княжич Меровой. Именно ему богиней Ладой предсказано великое будущее. Именно Меровой должен стать основателем империи, идущей на смену Великому Риму.
– Рим еще жив, – надменно вскинул голову Валентиниан. – Варварам придется подождать.
– Аттила ждать не будет, – возразил Орест. – Он попытается устранить Меровоя и силой вырвать благословение у венедских жрецов. А свара между варварами обернется спасением для Рима.
– Ты умнее, чем я думал, Орест, – расплылся в обворожительной улыбке Валентиниан. – Твоя преданность заслуживает награды.
– Я подожду, когда ты станешь единовластным повелителем Рима, божественный, – склонился в поклоне Орест, – и вот тогда напомню тебе о твоих словах.
– А вдруг это будет не скоро? Моя матушка не торопится уступать мне власть.
– Власть не получают в дар, божественный Валентиниан, ее берут, если чувствуют за собой право и силу. Право на власть у тебя было всегда, осталось явить силу. Время пришло, император, – либо сейчас, либо никогда.
Комит Авит прибыл в Арль в самом начале весны. Его приезд в Галлию явился полной неожиданностью для Аэция. Но куда больше префекта поразили вести, которые привез комит агентов. Письмо кагана Аттилы Аэций изучал так долго и тщательно, что у Авита едва не лопнуло терпение. Впрочем, письмо того стоило, ибо в этом куске пергамента было столько грядущих бед, что их вполне хватит на все население обширной империи.
– И каков оказался ответ божественной Плацидии на предложение кагана? – оторвал наконец глаза от букв, пляшущих танец смерти, Аэций.
– Она промолчала, – усмехнулся Авит. – Удар для нее был слишком силен. И пока она приходила в себя, свое веское слово сказал Валентиниан.
– Он сказал глупость?
– Валентиниан поразил всех. Вначале многие решили, что он просто сошел с ума. Ибо император дал согласие на брак своей сестры с каганом.
– Вот как? – нахмурился префект.
– Он поставил только одно условие: Аттила должен явить миру свою божественную суть или, в крайнем случае, стать приверженцем Христа. Для Валентиниана приемлемо и то и другое.
– Это ты ему присоветовал, комит?
– Нет. Думаю, умный совет он получил от Ореста сына Литория. Ты его должен помнить, префект.
– Иногда полезно щадить врагов, – кивнул Аэций. – А кто передал письмо Гонории кагану? Или оно фальшивое?
– Письмо подлинное, – вздохнул Авит. – А передал его Аттиле патрикий Маркиан. Мой промах, сиятельный Аэций, я никак не думал, что византийцы зайдут так далеко в своем коварстве. Теперь Маркиан стал мужем сиятельной Пелагеи, и его прочат в соправители божественного Феодосия.
– Видимо, это Маркиан вместе с Туррибием устранили дукса Марпиалия?
– У меня в этом уже нет сомнений, сиятельный Аэций.
– Что ж, комит, теперь наш черед бросать кости, и надо сделать все, чтобы бросок вышел удачным.
И Аэцию, и Авиту было ясно, что Риму не устоять против гуннов в одиночку. А потому следовало во что бы то ни стало привлечь на свою сторону готов Тудора и франков Кладовлада. Для готов, еще не забывших поражение от кагана Баламбера почти столетней давности, гунны всегда были врагами. Однако с годами взаимная ненависть почти иссякла. На этом и строил свой расчет каган Аттила, отправляя к рексу Тудору своих послов. А Тудор колебался: уж слишком заманчивым выглядело предложение гуннов исполнить танец победы на развалинах Рима. Еще хуже дело обстояло с франками. Князь Кладовлад тяжело болел, его наследник княжич Кладовой открыто высказывался за союз с Аттилой. Последней надеждой префекта Аэция оставался младший сын верховного правителя франков княжич Меровой, за которого горой стояли жрецы венедских богов. Меровой был ярманом и именно по этой причине мог претендовать на власть в землях франков. Спор между сыновьями Кладовлада должен был решить Совет вождей. Но князь франков медлил с его созывом, боясь, видимо, развязать усобицу на своей земле.
Аэций вызвал комита Ратмира и жестом указал ему на кресло, стоящее у стола. Авит давненько не видел сына матроны Пульхерии и пришел к выводу, что за минувшие три года тот сильно повзрослел. Это был рослый, широкоплечий мужчина, светловолосый и голубоглазый, похожий больше на варвара, чем на римлянина. Именно это обстоятельство решил использовать в своих целях префект Аэций.
– Ты ведь никогда не был в Паризии, высокородный Ратмир?
– Нет, – покачал головой комит.
– Зато ты очень хорошо говоришь по-венедски.
– И что с того? – удивился Ратмир.
– Ты поедешь в Паризий, но не в качестве римского комита, а как посланец князя свевов Яромира, – спокойно продолжал Аэций. – Твоя официальная миссия – договориться с франками о совместных действиях против готов.
– А неофициальная? – спросил комит у префекта.
– Во-первых, ты должен предотвратить убийство княжича Меровоя, а во-вторых, помочь ему захватить власть в случае смерти его отца.
– Задача непосильная для одного человека, – нахмурился Ратмир.
– С тобой поедут пятьдесят свевов. Я набрал их в наших легионах. Свевы неохотно идут на службу Риму. Но на этих людей можно положиться. Еще пятьдесят аланов тебе даст князь Гоар. Думаю, это не вызовет подозрений у франков. Часть аланов после поражения в битве с готами при Барселоне ушли под руку князя Яромира.
– Сто человек – это слишком мало, чтобы разрешить спор о власти.
– Тем больше чести для тебя, – усмехнулся Аэций. – Перстень богини Лады у тебя на пальце. В дополнение к нему я дам тебе еще один, когда-то он принадлежал моему деду, патрикию Руфину, входившему в круг русов Кия. Это очень опасный дар, Ратмир. Если жрецы узнают, что ты носишь его не по праву, тебя убьют. Зато этот перстень откроет тебе двери всех венедских храмов и позволит на равных говорить с вождями варваров.
– Когда мне выезжать? – спросил Ратмир.
– Месяца через три-четыре. Время у тебя еще есть, комит, чтобы почувствовать себя рексом, пусть хотя бы на короткий срок.
Для князя гепидов Родована поручение, данное Аттилой, не явилось неожиданностью. Каган пришел в ярость, выслушав из уст своего посла хитроумный ответ императора римлян, но головы не потерял. Аттиле уже перевалило за пятьдесят, и с годами он научился обуздывать собственные страсти. В сущности, ему нужна была не старая дева Гонория, а власть над империей, уже практически потерявшей былую мощь, но вполне способной возродить свое величие в случае притока свежей крови. Просто ответ Валентиниана разбередил старую рану, нанесенную кагану венедскими жрецами. Пять лет он вел с венедами кровопролитную войну, но, к сожалению, добился немногого. Зато война с Византией закончилась полной и безоговорочной победой гуннов. А добычи, захваченной на этой войне, хватило, чтобы заткнуть глотки недовольным в своих рядах и подкупить слабых духом в неприятельском стане.
– Княжич Меровой должен умереть, – твердо сказал Аттила, прищурив и без того узкие глаза. – А с Кладовоем я договорюсь.
Смерть ярмана явилась бы серьезным ударом для волхвов. И князь Родован это отлично понимал. У ближников венедских богов не осталось бы иного выбора, как указать перстами на нового избранника, дабы не уронить себя в глазах народа. И уж конечно, новым ярманом мог быть только Аттила. Но именно в силу этой причины волхвы сделают все, чтобы верховным вождем франков стал после смерти Кладовлада князь Меровой. Конечно, каган Аттила вполне способен огнем и мечом склонить венедов к покорности, но война отнимет у гуннов слишком много сил, которые понадобятся для противостояния с Римом.
Княжич Кладовой, коренастый мужчина лет пятидесяти, с сильной проседью в темно-русых волосах, встретил посланца Аттилы как дорогого гостя. Столы буквально ломились от яств, а вино и медовая брага лились рекой. Франки еще при князе Гвидоне прибрали к рукам виллы вокруг Паризия, принадлежавшие галло-римской знати, и с удобствами расположились в них. Похоже, на века. Кладовой обнес свою усадьбу высокой каменной стеной и на венедский манер назвал замком. Теперь в этом замке кроме рабов располагались еще и пятьсот антрусов, отборных воинов, составлявших личную дружину старшего сына Кладовлада. Антрусы были потомками венедов, ругов и росомонов, изгнанных гуннами из далекой и теперь уже почти сказочной Русколании. Впрочем, с тех пор утекло столько воды, что вспоминать прежние обиды было просто глупо. Об этом прямо заявил княжич Кладовой, поднимая кубок за здоровье кагана Аттилы. Большого восторга слова княжича у антрусов, расположившихся за столом, не вызвали, но и протестов не последовало. С куда большим удовольствием дружинники выпили за князя Родована, природного венеда, и его бравых сподвижников, сидевших рядом с ними плечом к плечу. Конечно, гепида можно было отличить от франка, но для этого следовало очень постараться. Эти слова, произнесенные рослым светловолосым рексом, вызвали дружный смех пирующих.
– Кто такой? – спросил Родован у Кладовоя.
– Рекс Ратмир, посланец князя свевов Яромира. Он приехал из Испании месяц тому назад. Гуляка, каких поискать.
– Но ведь свевы живут на Дунае?
– Говорят, их немало осталось и на Дону, впрочем, там их называют вятами, – усмехнулся княжич. – Но в данном случае речь идет о тех свевах, которые ушли на юг с Гусирексом еще во времена кагана Ругилы. А случилось это сорок лет тому назад.
– А зачем рекс Ратмир приехал в Паризий?
– Князь Яромир ищет союзников для войны с готами.
– У рекса много людей?
– Больше сотни, свевов и аланов, – охотно отозвался Кладовой.
Рекс Ратмир понравился Родовану синими хитрыми глазами и веселым нравом. Возрастом он приближался к тридцати годам, но если судить по ухваткам, то повидал он в жизни многое. Раз уж князь Яромир отправил этого молодца в дальние края со столь ответственным поручением, то наверняка был уверен в его пронырливости и умении ладить с людьми.
– А разве в Испании есть храм Лады? – кивнул Родован на перстень, украшающий указательный палец правой руки рекса.
– Где наша земля, там и наша Лада, – усмехнулся Ратмир. – А ты, князь, по слухам, родом с Дуная?
– Соседями были с вашими отцами и дедами, – охотно подтвердил гепид.
– Я родился в Испании, – вздохнул рекс. – В тот самый год, когда князь Верен разбил готов Валии. Ты, наверное, слышал об этой битве, князь.
– Слышал о Гусирексе, – усмехнулся гепид. – А что касается готов, то они были и остались верными псами Рима.
– Ты ведь служишь кагану Аттиле? – спросил Ратмир.
– А мне сказали, что ты ищешь союзников, рекс? Вряд ли ты найдешь их среди франков. Особенно сейчас, когда князь Кладовлад болен, а между вождями идет спор о его преемнике.
– Но ведь ты, князь, кажется, уже сделал выбор и за себя, и за кагана? – скосил глаза в сторону Кладовоя Ратмир.
– Это скорее каган Аттила сделал выбор и за себя, и за меня, – поправил молодого свева гепид.
– Не должен младший брат лезть поперед старшего, – нахмурился Ратмир. – Не по-людски это и не по божески.
– Волхвы мыслят по-иному, – пожал плечами Родован. – По их словам, Меровой – избранник богов.
– И чем славен в ваших землях тот Меровой? – криво усмехнулся Ратмир.
– Пока ничем.
– Значит, не ярман он, а простой смертный, – твердо сказал рекс. – О вожде не по словам должно судить, а по делам. Вот князь Яромир – ярман, и князь Верен – ярман. Они чужие земли под себя подмяли. А твой Меровой в Паризии родился, в Паризии и умрет. Звал я его в поход на готов, так он в ответ только рукой махнул. Вот тебе и избранник богов. А ведь князь Яромир именно на него рассчитывал. Слухи о близости Меровоя с богиней Ладой и до нас дошли. А твой Аттила – ярман?
– Ты же сам сказал – по делам судить надо. Император Византии уже объявил себя младшим братом кагана и отдал ему половину своей земли. Император Валентиниан согласился назвать Аттилу своим зятем и соправителем. Вот и суди. Если Яромиру нужен союзник против готов, то не к франкам тебе обращаться надо, а к гуннам.
– Даром помогать готовы? – ехидно спросил Ратмир.
– Нет, – холодно глянул на расторопного свева гепид. – Услуга за услугу.
– Уговорил, – скривил в ухмылке тонкие губы Ратмир. – Где и когда?
– Скоро, – обнадежил нетерпеливого рекса Родован.
– Я не могу ждать долго, – вздохнул Ратмир. – У меня деньги на исходе.
– Сколько?
– Пятьдесят тысяч денариев, князь. Мне дружину кормить надо.
– Где ты остановился?
– В доме торговца Велизария, – широко улыбнулся Ратмир. – Как раз напротив дворца княжича Меровоя.
– Деньги тебе доставят на днях, рекс. Сумей только потратить их с толком.
Антрусов Кладовоя Радован решил к делу не привлекать. Многие из них состояли в родстве со своим княжичем, а следовательно, и с Меровоем. В любой момент кто-нибудь из них мог дрогнуть сердцем и донести князю Кладовладу о готовящемся покушении на его младшего сына. Кладовой решение гепида одобрил. Княжичу тоже не хотелось марать руки в крови брата, но тут уж выбор не его, а богов. Так, во всяком случае, объявил старшему сыну верховного правителя франков волхв Доброгаст, известный по всей Венедии баяльник и чародей.
– Сошлись вы с братом на Калиновом мосту не своей волей. Чьей, не спрашивай. Сам знаешь. Один из вас пойдет в мир Нави, другой – в мир Прави. И не только сам пойдет, но и своим детям туда путь укажет. А что Меровой – ярман, то это соблазн. Будет ждать и надеяться на помощь богов. А боги наши не столь глупы, чтобы помогать сидням. Была удача, да сошла на нет.
Родован с интересом выслушал пророчество баяльника из уст Кладовоя:
– Неужели так и сказал – на Калиновом мосту?
– Так и сказал, – кивнул княжич.
– Значит, пролитая кровь тебе простится, Кладовой. На Божьем суде братьев нет. А уж на Калиновом мосту тем более. За твою удачу, княжич. Верю, что и Велес, и Перун на нашей с тобой стороне.
Смущал Кладовоя лишь Китоврас, коего многие числили отцом Меровоя. Но это чудо морское могло оказаться воплощением не Велеса, бога перемен, а Вия, повелителя подземного мира. Иные говорят, что между Белесом и Вием большой разницы нет, ибо оба они являют собой суть Чернобога. Но другие им возражают – есть разница между переменами и смертью. И коли Меровой рожден от семени Вия, а не Велеса, то гибель он принесет франкам, а не победу. Уж на что князь Кладовлад души не чает в младшем сыне, но и его берет иной раз сомнение. А уж об иных прочих и говорить нечего. Правильно говорил Доброгаст – соблазн. Пойдут франки с Меровоем по чужую шерсть, а вернутся стрижеными. Если вообще вернутся. Нет, не только за себя хлопочет князь Кладовой и не только за своих сыновей Ладислава и Сара – за всех франков, за всех венедов, за весь род человеческий. Сара особенно жалко Кладовою. Еще семнадцати лет нет отроку, а он уже многих мужей превосходит знаниями и разумом. Иные прочат ему судьбу ведуна, а иные – ярмана. Однако будущее знают только боги, а люди могут всего лишь предполагать и надеяться.
Родован молча слушал рассуждения князя Кладовоя, а про себя удивлялся, сколь извилистым может быть путь к цели, проложенный умным и сильным человеком. Понять княжича можно, ему уже седина в голову густо ударила, а он так же далек от власти, как и тридцать лет тому назад. Сначала на его пути стоял отец, теперь – брат. Каган Аттила перешагнул через труп брата, глазом не моргнув, а Кладовой ищет себе оправдание. С одной стороны, вроде бы не худо заручиться поддержкой богов, а с другой – самим бы не оплошать.
– С рексом Ратмиром я уже договорился, – сказал негромко Родован.
– Он не передумает?
– Деньги взял, – усмехнулся гепид. – Головорез он, судя по всему, отчаянный. С Меровоем рекс на дружеской ноге. Напросился к нему в гости. Люди Ратмира откроют нам ворота замка.
– Когда выступаем?
– Да пора уже, княжич, до замка Каменец семь римских миль. К ночи доскачем.
– Я сыновей возьму, – твердо сказал Кладовлад. – Пусть видят.
– Я думал, мы все на разбойников спишем, – нерешительно возразил Родован. – В крайнем случае, на того же Ратмира.
– Нет, князь, франки должны знать, что княжич Меровой пал от моей руки, а значит, не ярман он, а сын Вия. Будь по-иному – пал бы не он, а я. Я уже послал гонца к князю Кладовладу. Пусть ждет сына с Калинового моста. А уж кто к нему явится поутру, Кладовой или Меровой, знают только боги.
До Каменца триста гепидов князя Родована доскакали на исходе дня. До наступления темноты затаились в ближайшей дубраве, дабы невзначай не попасться на глаза сторожам, озиравшим местность с высоких башен замка. Франки быстро научились строить надежные укрепления из камня, видимо, не слишком доверяли галлам, косо смотревшим на воинственных пришельцев. Каменец, в довершение ко всему, был обнесен глубоким рвом. Пытаться взять такую крепость наскоком – труд напрасный. Тут не поможет ни темная ночь, ни удаль гепидов. Все свои надежды Родован возлагал на рекса Ратмира. И не ошибся в расчетах. Не успела еще луна вывалиться из-за туч, как заскрипели цепи, поддерживающие подъемный мост. Времени на раздумья и колебания уже не осталось, а потому Родован решительно послал коня в распахнутый зев чужого убежища. На мосту его опередил княжич Кладовой, он же первым въехал во двор замка. Факелы вспыхнули в один миг, осветив округу. Сама вилла была построена еще во времена римского владычества и с тех пор не претерпела изменений. Зато конюшня и хлев были переделаны на венедский лад и располагались гораздо ближе к господскому дому, чем это принято в усадьбах галлов и римлян. Родован, охваченный азартом, не сразу осознал, что в замке царит мертвая тишина. Никто не оказал гепидам сопротивления, никто не выкрикнул в сторону незваных гостей злого осуждающего слова. Не слышно было ни ржания коней в конюшне, ни мычания коров в хлеву.
– Затаились, что ли? – негромко спросил Ладислав у отца.
– Проверь надворные постройки, – распорядился Кладовой, прыгая с седла.
В господский дом двинулись плотной группой, еще на крыльце обнажая мечи. В окнах виллы было темным-темно, а из-за распахнутых настежь дверей не доносилось ни звука.
– Может, здесь нет никого? – предположил мечник Драган, озираясь по сторонам.
– А мост кто опустил? Кто нам ворота открыл? – сердито прошипел в его сторону Родован.
Судя по всему, гостей ждали и даже приготовили на них засаду. А ничего иного князю гепидов на ум не шло. Оттого и медлил он на пороге чужого дома. Первым этот порог переступил княжич Кладовой с мечом в правой руке и факелом в левой. Следом за ним гурьбой повалили мечники. Атриум был пуст. Никто не вышел навстречу гостям, ни хозяева, ни слуги. Мечники ринулись на второй этаж дома по широкой лестнице, стараясь производить как можно больше шума. Но ответом им была тишина.
– Что они, вымерли все?! – зло процедил сквозь зубы Кладовой, стоявший посредине атриума, словно статуя языческого бога.
– Скот пал, – крикнул вбежавший в дом Ладислав.
– То есть как пал?! – ошалело уставился на него Родован.
– В конюшне мы насчитали более десятка дохлых лошадей, а в хлев мы только заглянули, от него несет мертвечиной.
– Мор! – первым догадался Драган. – Надо бежать отсюда, князь.
Зачем Кладовой открыл эту дверь, ведущую, судя по всему, в комнату прислуги, никто так и не понял. Зато все увидели, как он пошатнулся, схватился рукой за грудь и рухнул на каменные плиты, даже не вскрикнув. Оперенная стрела угодила старшему сыну князя Кладовлада прямо в сердце, пробив не только крепкую броню, но и тело. Княжич Ладислав с криком ринулся вперед, чтобы покарать убийцу отца, но никого в помещении не обнаружил.
– Самострел! – уверенно предположил Драган, но поиски лука, из которого был произведен роковой выстрел, оказались безуспешными. Стрела прилетела словно бы ниоткуда, разом похоронив надежды князя Родована на успех дела. Гепид вдруг ясно осознал, что его предали. Обвели вокруг пальца. И за его ошибку княжич Кладовой заплатил жизнью.
– Ратмир! – крикнул во всю мощь своих легких Родован, не в силах больше сдерживать рвущуюся из груди ярость. – Я убью тебя, слышишь!
Ответом князю было только эхо, гулом отдававшееся под сводами чужого дома. Замок Каменец молчал, не желая выдавать свои тайны. И Родовану стало страшно, быть может, впервые в жизни. Ему вдруг показалось на миг, что он бросает вызов не блудливому рексу, а самому богу Велесу, защитившему своего сына.
– Поднимите княжича, – приказал Родован своим мечникам. – Пусть этот замок будет проклят отныне и во веки веков.
Нелепая смерть княжича Кладовоя потрясла франков. Говорили, что старший сын Кладовлада был убит из самострела, поставленного каким-то растяпой на охотничьей тропе. Нашлись и такие, которые кивали на Меровоя, но им быстро заткнули рты. Княжич Меровой в роковую ночь, когда погиб его старший брат, находился при хворающем отце, на виду у многих людей. А от случайностей на охоте никто не застрахован – ни княжий сын, ни простой смертный. Родован сам спросил Меровоя о рексе Ратмире. Ярман глянул на гуннского посла с изумлением:
– Был он у меня в Каменце три дня тому назад, но, после того как начался падеж скота, я приказал всем покинуть замок. А почему ты меня спрашиваешь о нем?
– Хотел проститься, – криво усмехнулся гепид.
Ратмир и его дружина исчезли из Паризия, словно в воду канули. Торговец Велизарий, в доме которого проживали свевы, только руками разводил. Был и пропал, только его и видели.
Смерть княжича Кладовоя все расставила по своим местам. Теперь у князя Кладовлада был только один наследник, а потому спорить стало не о чем. Князю Родовану следовало уносить ноги из Паризия, и как можно скорее. Ибо княжич Меровой догадывался, что со смертью его брата далеко не все чисто. А виной тому был гонец, посланный Кладовоем к отцу. И хотя знал тот гонец немного, упоминание о Калиновом мосте должно было насторожить и князя франков, и его младшего сына. Знали о поездке Кладовоя в Каменец и его старшие дружинники. Во всяком случае, сотник Басога прямо спросил Родована о роковой ночи:
– Вы здорово наследили в замке?
– Думаешь, Меровой догадается? – отозвался вопросом на вопрос Родован.
– Он же не глупец, – усмехнулся криво мечник. – Среди франков прошел слух, что Кладовой убит стрелой Велеса за то, что покушался на жизнь брата. Если волхвы этот слух подхватят, то нам всем солоно придется. Проклятье Чернобога падет и на сыновей, и на мечников Кладовоя. Но в любом случае под Меровоем нам не жить.
– Но ведь вы не ходили в Каменец?
– Об этом знаем только мы с тобой, – покачал головой Басога. – Да княжичи Ладислав и Сар. Оба они уверены, что ловушку на их отца расставил именно Меровой, и горят жаждой мести.
– Скорее всего, они правы, – вздохнул Родован. – Смерть Кладовоя была выгодна только его младшему брату.
– Калинов мост – это серьезно, – кивнул Басога. – Кто кому бросил вызов, уже неважно. Важно, что битва началась. И поражение отца бросает черную тень на его сыновей. Ладиславу и Сару придется пройти этот путь до конца. Только бесславная смерть Меровоя снимет клеймо с Кладовоя и обелит в глазах франков его сыновей.
Дело было, конечно, не в богах, а в волхвах. У Кладовоя было много знатных и могущественных сторонников, и все они могли сплотиться вокруг его сыновей. Вот почему так важно было очернить и самого погибшего княжича, и Ладислава с Саром. Проклятье Чернобога ляжет на них несмываемым пятном.
– На поле битвы этот спор решится, – с нажимом произнес Басога, глядя прямо в глаза гепида. – Мы отдаем и наши сердца, и наши мечи в распоряжение кагана. Ты меня понял, князь?Родован понял и вздохнул с облегчением. Разброд среди франков не закончился со смертью Кладовоя. Слишком велики были противоречия между вождями, чтобы их можно было разрешить в один миг. А у кагана Аттилы появится отличный повод, чтобы вмешаться в чужие дела и восстановить попранную справедливость.
Глава 7 Каталунские поля
Весть о смерти князя Кладовлада не застала врасплох префекта Аэция. Верховный правитель франков болел давно, а гибель старшего сына, похоже, его окончательно подкосила. К сожалению, далеко не все франки сразу же признали власть его законного преемника. Во Фризии вспыхнул мятеж, во главе которого встали сыновья покойного Кладовоя, княжичи Ладислав и Сар. К чести нового князя франков, он очень быстро доказал, что волхвы не напрасно назвали его ярманом. Мятежники были разгромлены в первой же битве, частью сдались в плен, а частью бежали к Аттиле. Каган взял под свое покровительство беглых отпрысков Кладовоя и даже женил одного из своих многочисленных сыновей на дочери покойного княжича. Не приходилось сомневаться, что он вмешается в распрю франков, вопрос был в другом – когда это случится? Аттила уже обвинил в смерти Кладовоя его брата Меровоя и предостерег Рим от вмешательства в чужие дела. Впрочем, ни у Аэция, ни у Плацидии, ни даже у божественного Валентиниана не было никаких сомнений, что война с франками послужит Аттиле лишь предлогом для вторжения в Галлию. А потеря Галлии ставила империю на грань распада. Пока что каган не оставил надежд получить власть над Римом с помощью брака. И божественному Валентиниану ничего другого не оставалась, как потакать Аттиле в его намерениях. Впрочем, в Медиолане очень хорошо понимали, что долго водить кагана за нос не удастся. Рано или поздно придется сказать либо твердое «да», либо твердое «нет».
– Надо сделать все возможное, чтобы разорвать мирные отношения между Аттилой и Византией, – сказала Плацидия, строго глядя на префекта.
Императрица слабела день ото дня, и уже ни для кого не было секретом, что дни ее сочтены. Она была всего лишь на два года старше Пульхерии, но выглядела по сравнению с ней полной развалиной. Плацидии давно перевалило за шестьдесят, и болезнь настолько источила ее некогда пышное тело, что сейчас она больше была похожа на тень, чем на живое существо.
– Феодосий никогда не пойдет на разрыв с Аттилой, – покачала головой Пульхерия. – Для этого он слишком слаб, а константинопольские патрикии напуганы неудачной войной.
– Тем хуже для Феодосия, – поджала тонкие губы Плацидия и откинулась на подушки.
Императрица то ли заснула, то ли впала в забытье. Префекту и Пульхерии ничего другого не оставалось, как покинуть ее спальню. Слово было сказано, приговор произнесен, оставалось только найти человека, способного привести его в исполнение.
– Князь вандалов Верен обеспокоен усилением гуннов, – скосила Пульхерия глаза на призадумавшегося Аэция.
По мнению префекта, Гусирексу было от чего беспокоиться. Если Аттила утвердится в Риме, то господству вандалов в Африке очень скоро придет конец. Каган не потерпит соперников. А превосходство гуннов в численности не оставляет князю Верену шансов в противостоянии с ними.
– Сколько Гусирексу лет? – замер вдруг Аэций на нижней ступеньки лестницы.
– По моим прикидкам, без малого девяносто, – спокойно ответила Пульхерия.
– Вот уж действительно – ярман, – усмехнулся префект и окинул взглядом спутницу.
Пульхерии было за шестьдесят, но выглядела она лет на сорок пять от силы. По слухам, матрона до сих пор содержала целый штат любовников, отдавая предпочтение зеленым юнцам. До чего же щедры, однако, венедские боги к своим жрецам и жрицам. Впрочем, префекту Аэцию тоже грех жаловаться на здоровье, для своих пятидесяти четырех лет он выглядит вполне пристойно.
– Комит Туррибий всерьез утверждает, что князь Верен бессмертен, – вздохнула Пульхерия. – И пока стоит Рим, будет жить и Гусирекс, поскольку именно ему боги поручили нанести Вечному Городу последний сокрушительный удар.
– В таком случае я бы на месте сиятельного Верена не торопился.
– А он и не торопится, – повела полными плечами Пульхерия. – В отличие от кагана Аттилы.
– Туррибий сейчас в Медиолане?
– Да, – кивнула Пульхерия. – Он хочет повидаться с тобой.
Когда-то Туррибий был лютым врагом патрикия Сара, но с тех пор прошло слишком много лет, чтобы в сердце Аэция сохранилась хотя бы капля ненависти к этому далеко уже не молодому человеку. Впрочем, бывший комит агентов божественного Гонория сохранил еще достаточно сил для путешествий по Внутреннему морю и в Риме он бывал едва ли не чаще, чем в Карфагене.
– Скрипим помаленьку, – отозвался он с улыбкой на похвалы Аэция и поднялся навстречу хозяйке дома, матроне Стефании.
– Как здоровье сенатора Паладия? – полюбопытствовал у своей бывшей любовницы префект.
– Здоров, – порадовала его матрона. – Что ему сделается? Недавно он напророчил смерть божественному Феодосию, а тебе, сиятельный Аэций, – великую победу. Вот и думай тут, кто у нас сумасшедший, а кто нет.
Отдав распоряжение слугам, Стефания степенно удалилась, предоставив патрикиям возможность поговорить наедине, за кубком хорошего апулийского вина.
– Точно так же он напророчил смерть несчастному Марпиалию, – мрачно изрек Туррибий. – И ведь сбылось, сиятельный Аэций, вот что удивительно. Может, мне съездить в Константинополь, чтобы предупредить божественного Феодосия? Как ты думаешь?
– А почему бы и нет? – пожал плечами префект. – Но если непоправимое все же случится, то кто заменит умершего императора?
– Видимо, его зять, сиятельный Маркиан.
– Прямо скажу, невелика птица, – скривил губы префект.
– Зато он очень хорошо знает, что без одобрения со стороны божественного Валентиниана ему в Константинополе не усидеть. Да и князю Верену он многим обязан.
– Коли обязан, то должен отблагодарить, – твердо произнес Аэций. – От него ведь немного требуется – перестать выплачивать дань гуннам, а в случае, если Аттила перейдет через Рейн, взять под свою руку земли, отпавшие от Византии.
– Думаю, на это он способен, – кивнул Туррибий.
– Желаю тебе доброго пути, патрикий, – отсалютовал собеседнику кубком Аэций. – И да поможет нам Бог.
Маркиан был удивлен приездом своего старого знакомого в Константинополь. И охота высокородному Туррибию мотаться из города в город, теряя остатки драгоценного здоровья! Сам магистр Маркиан в последние годы словно сыр в масле катался, особенно после внезапной смерти своего названого отца Евтапия. Умер тот смертью вполне естественной, но в Константинополе нашлись, разумеется, злые языки, которые принялись перемывать косточки мужу сиятельной Пелагеи. Допустим, Маркиан действительно перебрался во дворец умершего евнуха, но ведь не на улице же жить благородному человеку. А что до наследства, то оно оказалось не так уж велико, каких-то три миллиона денариев.
Услышав столь чудовищную цифру, Туррибий едва не захлебнулся вином, а потом, откашлявшись, с уважением глянул на хозяина. Сиятельный Маркиан, не в обиду ему будет сказано, сильно раздобрел на чужих харчах. И из сухощавого подвижного мужчины превратился в толстяка, озабоченного лишь ублажением собственного чрева. А под лежачий камень, как известно, вода не течет.
– Безумный сенатор Паладий напророчил тебе великую судьбу, – порадовал магистра двора гость.
– Спасибо ему на добром слове, – усмехнулся Маркиан. – Как видишь, я на жизнь не жалуюсь.
– Ты меня не понял, магистр, – покачал головой Туррибий. – Речь идет не о довольстве, а о величии. Именно тебе придется занять место божественного Феодосия.
– Ну, – разочарованно протянул Маркиан, – это когда еще будет.
– Это случится раньше, чем каган Аттила перейдет Рейн. Времени у тебя немного, магистр, ибо гунны уже изготовились к броску.
– Но Феодосий здоров как бык! – возмутился Маркиан. – Ему не исполнилось еще и пятидесяти.
– Тем хуже для тебя, магистр, – пожал плечами гость. – Люди, случается, умирают совсем молодыми, и как раз в тот миг, когда в их руках трепещет птица удачи.
Угроза была более чем прозрачной. Но и ставкой в этой безумной игре был Великий Рим. Маркиан спас от разорения родной Константинополь, направив помыслы и усилия кагана на Запад, но, видимо, не учел, что на Вечный Город нацелился еще один хищник. Князю Верену невыгодно, чтобы Рим упал к ногам Аттилы перезрелым плодом, и он сделает все, чтобы стравить между собою своих врагов. А бедный Феодосий всего лишь досадная помеха в смертельной схватке двух варваров.
– Не скрою, сиятельный Маркиан, я предпочел бы видеть тебе в пурпуре императора, а не в луже собственной крови, но решать в любом случае тебе.
– Я понял, высокородный Туррибий, – мрачно кивнул магистр. – Думаю, пророчество сенатора Паладия сбудется и в этот раз.
Император Византии был страстным охотником, но, как совершенно справедливо заметил комит финансов Хрисафий, всякая страсть таит в себе смертельную опасность. Божественного Феодосия подвела подпруга, когда он на полном скаку с копьем в руке преследовал убегающего кабана. Встреча с землей стала для императора роковой. Он сломал позвоночник и через сутки скончался. Трудно сказать, кто первым крикнул: «Да здравствует божественный Маркиан!», кажется, это сделал магистр пехоты Аспар, но в любом случае его крик был подхвачен сначала варварами, служившими при дворе византийских императоров, а потом и гордыми константинопольскими патрикиями. Протестов не последовало. Муж сиятельной Пелагеи божественный Маркиан твердой поступью взошел на трон Византии, чем порадовал друзей империи в лице высокородного Туррибия и огорчил ее врагов.
Гунны чудовищной серой волной перехлестнули через величественный Рейн. Силы их были неисчислимы. Светлейший Асканий, куриал города Арля, не питал иллюзий по поводу исхода предстоящей войны. По его мнению, аланы рекса Сангибана, сына и преемника умершего Гоара, отнюдь не горели желанием защищать город Орлеан. И Асканий очень хорошо их понимал, поскольку в Галлию вторглись по меньшей мере триста тысяч гуннов. Ну что могли в такой изначально проигрышной ситуации сделать тридцать тысяч аланов? Только лечь костьми на пути гуннской армии. Каган Аттила уже буквально стер с лица земли города Трир, Мец и Аррас. Такая же участь ждала не только Орлеан, но и Арль, в этом у Аскания не было ни малейших сомнений. Именно поэтому он скорее одобрил, чем осудил стремление молодого рекса Сангибана договориться с каганом Аттилой. Однако мудрые речи старого куриала не понравились дуксу Ратмиру, присланному из Медиолана божественными Валентинианом. И хотя под началом у дукса было всего-то двадцать пять легионов пехоты и пять тысяч клибонариев, он собирался выступить против гуннов. Этот тридцатилетний красавчик вообразил, что победы на поле брани над опытным и коварным врагом достаются столь же легко, как победы в спальнях над матронами, снопами валившимися к его ногам.
– Я даю тебе два дня, – прорычал на струхнувшего Аскания дукс. – Если городские легионы не будут снаряжены для предстоящего похода, то все куриалы Арля будут повешены на городских воротах.
Асканий схватился за голову. В пяти городских легионах служили в основном ветераны, давно отвыкшие от битв и побед. Их доблесть вызывала большие сомнения. Что же касается вооружения и доспехов, то о них многие легионеры уже и думать забыли. В последний раз арльский гарнизон вступал в соприкосновение с противником еще при сиятельном Саре, батюшке нынешнего префекта Галлии Аэция, да и то в качестве вспомогательных сил. А с того дня минуло уже добрых двадцать пять лет. Потратив огромные усилия и кучу денег, куриалы, перепуганные угрозами Ратмира, все-таки сумели пусть не за два дня, а за пять снарядить должным образом городские легионы и явить их на глаза свирепого дукса.
– Годится, – небрежно бросил Ратмир, проехав вдоль рядов легионеров. – С вас, куриалы, еще две тысячи подвод, доверху набитых продовольствием.
Почтенные арльские мужи остолбенели от возмущения. Если армии нужно продовольствие, то на это есть императорская казна, в которую мирные обыватели вносят регулярные платежи. С какой же стати арльские куриалы должны расплачиваться за нерасторопных медиоланских чиновников, они и без того потратили много личных средств на снаряжение легионеров.
– Веревку, – коротко бросил дукс одному из своих клибонариев.
Асканий поверил в серьезность намерений высокородного Ратмира только тогда, когда его с петлей на шее водрузили на телегу, а свободный конец веревки перебросили через балку.
– Номер первый, – спокойно произнес Ратмир, намекая тем самым, что смертью Аскания дело не ограничится.
Из петли старейшего куриала вынул, в переносном, конечно, смысле почтенный Первика, успевший произнести слово согласия прежде, чем кони сорвались с места. Это стоило Асканию потери едва ли не трети состояния, но все же он сохранил пока что главное – жизнь. Зато затаил лютую ненависть на дукса Ратмира, высокомерного полуварвара, рожденного распутной матроной Пульхерией невесть от кого. Он лелеял эту ненависть до того момента, когда к городу подошли шестьдесят тысяч готов под началом рекса Тудора и тридцать римских легионов префекта Аэция. К сожалению, сиятельный Аэций не оправдал надежды куриалов.
– А почему только две тысячи телег? – вскинул он черную бровь. – Мне нужны пять тысяч, Асканий. Пять тысяч! Иначе я спалю весь город.
Куриалам не осталось ничего другого, как тихо ужаснуться требованиям сурового Аэция и со всех ног броситься выполнять его указание. Радовало их пока что только одно: под стенами города собиралось войско, вполне способное потягаться силой с гуннами, а значит, у Арля появился шанс избежать участи Трира и Меца.
– Князь Меровой привел с собой пятьдесят тысяч пеших и конных франков, – поведал своим товарищам Первика голосом, прерывающимся от ужаса.
Состояние почтенного торговца можно было понять. Город Арль и окружающие его поместья знати просто не могли долго кормить такое количество людей. Двести тысяч ртов за десять дней могли выжрать все, что копилось годами.
Асканий с ужасом наблюдал, как по его родному городу разъезжают вожди варваров в сопровождении своих дружинников. Счастье еще, что простых ратников в город не пустили, но кормить-то их надо было все равно! Асканий буквально сбился с ног, выполняя бесчисленные поручения префекта. На дукса Ратмира он смотрел теперь почти что с умилением, ибо сын матроны Пульхерии сильно угодил старому куриалу, определив ему на постой князя франков Меровоя. Про этого варвара говорили, что он прямой потомок языческого бога. Очень даже может быть. Ибо Меровой резко отличался от прочих вождей как внешностью, так и поведением. От его рослой фигуры и длинных, едва ли не до пояса волос исходила магическая сила. Так, во всяком случае, уверяли сами франки. А Асканию оставалось только поверить им, после того как князь Меровой поднял на ноги его безнадежно захворавшего внука. Слух о чародее, исцеляющем больных, распространился по всему Арлю, и к дому куриала Аскания потянулись сотни страдающих людей, чтобы хоть краем глаза увидеть чудесного князя и, если повезет, прикоснуться к его волосам, исцеляющим все недуги. Дукс Ратмир только посмеивался над легковерием простодушных горожан, но, между прочим, подтвердил, что князь франков был зачат при чудесных обстоятельствах и стал ярманом при содействии богини Лады, с которой вступил в любовную связь.
– С богиней? – ахнул Асканий, не веря собственным ушам.
– Вот ее знак, – показал захмелевший дукс куриалу свой перстень. – Знак ее расположения ко мне. А ты еще спрашиваешь, Асканий, почему меня любят женщины. Да ни одна из них не посмеет отказать любимцу Великой Матери.
Увы, высокородный Ратмир оказался прав в своем непомерном самомнении. Перед его чарами не устояла замужняя дочь куриала, навлекшая тем самым позор на седую голову отца. Впрочем, как вскоре выяснилось, Асканий переживал напрасно. Горожанам было не до почтенного куриала и его дочерей. Весь город сошел с ума в ожидании конца света. Иные взывали к Богу, другие пускались во все тяжкие. Количество матрон, забеременевших от варварских вождей, не поддавалось никакому учету.
– А тебе станет легче, если я достанусь гунну? – дерзко ответила отцу красавица Корнелия. – Мы, матроны, должны вдохновить своих защитников на противоборство с силами ада, хлынувшими в благословенную Галлию.
– Это тебя дукс Ратмир надоумил? – нахмурился Асканий.
– Нет. Великая Мать.
В Галлии и без северных варваров хватало язычников, немудрено, что не только женщины, но и мужчины вспомнили о старых, ушедших, казалось бы, в небытие культах. По городу шли упорные слухи о человеческих жертвоприношениях старым богам. Епископ Арля Еремий напрасно взывал к своей обезумевшей от страха пастве. Мудрого старца если слушали, то очень немногие. И среди этих немногих был куриал Асканий, твердый и последовательный почитатель распятого Христа. К Нему он взывал в своих горячих молитвах и, судя по всему, был услышан. Бесчисленная армия, собранная префектом Аэцием, наконец-то покинула Арль и его окрестности. Разумеется, Асканий, как и все прочие горожане, желал сиятельному Аэцию только победы, но победы во славу Христа, а не на пользу разгульных языческих богов.
Две армии встали друг против друга неподалеку от города Труа на широкой равнине, получившей название Каталунской. В центре своего гигантского войска сиятельный Аэций расположил закованных в железо конных аланов рекса Сангибана, именно им предстояло принять на себя удар бесчисленной гуннской кавалерии, до сих пор решавшей в свою пользу едва ли не все битвы с римскими легионами. Прошли те времена, когда гунны шли в бой, прикрытые лишь звериными шкурами. Ныне крепости их доспехов могли позавидовать римские клибонарии. К счастью, Аэций не испытывал недостатка в кавалерии. Конные дружины франкских рексов он разместил на левом фланге, готы встали на фланге правом. Клибонариями командовал дукс Ратмир, но их префект решил придержать в резерве, чем вызвал недовольство князя Меровоя.
– Слева над моей пехотой нависает холм, который, по моим сведением, оседлали гепиды князя Родована, – пояснил причину своего несогласия князь франков. – В разгар битвы они могут расстроить наши ряды.
Вожди собрались в шатре префекта Аэция ночью, когда всем стало ясно, что каган Аттила не рискнет двинуться с места до рассвета. Гунны числом превосходили союзную армию, что, конечно же, вселяло тревогу даже в самые мужественные сердца. Рекс Тудор, коренастый мужчина с крупной головой, поросшей жесткими светлыми волосами, уже выразил сомнения по поводу местности, слишком удобной для действия гуннской кавалерии. А вот теперь к нему присоединился и Меровой, к большому неудовольствию Аэция.
– Князь прав, – неожиданно поддержал франка дукс Ратмир. – Мы должны прогнать гепидов с холма еще ночью и разместить там моих клибонариев. Это позволит мне ударить в тыл гуннам, если они потеснят вас с позиций.
Предложение Ратмира показалось Аэцию разумным. Правда, он сомневался, что клибонариям удастся сбить гепидов. Однако князь Меровой пообещал оказать поддержку удалому дуксу и тем снял все вопросы.
– Я надеюсь на вашу стойкость, вожди, – торжественно произнес префект на прощанье. – Силы Аттилы велики, но в этом мире нет непобедимых полководцев. И нет армий, которые невозможно разбить.
Клибонарии Ратмира и франки юного Ладорекса, сына князя Меровоя, скрытно выдвинулись к подножью холма, используя темноту и густые заросли. Взлететь на крутой холм в полный конский мах было весьма затруднительно. Гепиды наверняка услышали бы топот и приняли меры, чтобы встретить неприятеля во всеоружии. Именно поэтому дукс Ратмир предложил проделать значительную часть пути пешком, ведя коней в поводу, чтобы у самой вершины сесть в седла. Ладорекс, которому не исполнилось еще и двадцати, не стал спорить с опытным человеком и приказал антрусам спешиться. Всего в ночной атаке на гепидов участвовало более десяти тысяч человек. Но в первой волне, которой предстояло зацепиться за вершину холма, – не более пятисот. Все сложилось даже более удачно, чем предполагал Ратмир. Гепидов слепили костры, которые они развели в своем стане, а потому появление всадников из ночи повергло их в ужас. Ратмир и Ладорекс сразу же бросили своих людей на роскошные шатры в самом центре стана, справедливо полагая, что именно там расположились вожди. Возможно, даже сам князь Родован, с которым дукс мечтал встретиться лицом к лицу. Увы, гепиды опомнились раньше, чем клибонарии успели добраться до шатров. Ратмир глазом не успел моргнуть, как его окружили конные и пешие враги. Пришлось дуксу пустить в ход меч, дабы спасти свою жизнь, повисшую на волоске. Родована он увидел в самый разгар злой сечи. Князь гепидов послал своего коня через костер и едва не снес голову своему старому знакомцу.
– Ратмир! – опознал Родован смертельного врага.
– Рад тебя видеть, князь, – не остался в долгу дукс и обрушил свой меч на голову другого настойчивого варвара, едва не оборвавшего его жизнь. Варвар покачнулся и повалился на шею собственного коня.
– Ладислав! – в ужасе крикнул юноша в красном плаще, показавшийся Ратмиру смутно знакомым.
Увы, до князя Родована дукс добраться так и не смог. Помешали клибонарии и антрусы второй волны, захлестнувшие вершину холма. Гепиды не выдержали нового удара и дружно хлынули вниз на равнину. Преследовать их Ратмир не стал. В сгустившейся перед рассветом темноте можно было запросто поломать либо ноги коням, либо себе шеи.
– Ты убил моего брата, – услышал вдруг дукс сдавленный голос за спиной и резко обернулся.
Глаза Ладорекса горели ненавистью, а длинные пальцы крепко сжимали рукоять тяжелого франкского меча. Ратмир наконец вспомнил, где он видел юношу в красном плаще, так огорчившегося гибели настойчивого варвара. Это был Сар, младший сын Кладовоя.
– Мне очень жаль, княжич, – вздохнул Ратмир. – Но на войне нет братьев, а есть только союзники и враги. Ладислав сын Кладовоя сражался как мужчина и пал как воин. Мир его праху. А мы с тобой дожили до рассвета. Но доживем ли до ночи – не знаю. Спрячь меч, Ладорекс, сейчас не время сводить счеты.
Ранним утром конные гунны атаковали аланов рекса Сангибана. Ратмир, наблюдавший за этой атакой с холма, ужаснулся численности наступающего врага. Аланы тоже разогнали скакунов навстречу вражеской коннице. С правого фланга их поддержали конные готы рекса Тудора, с левого – франки Меровоя. Пехотинцы, выстроившиеся в гигантскую фалангу за их спинами, ждали своего часа. Первая гуннская волна не смогла прорвать ряды союзной кавалерии, но на помощь ей уже катила волна вторая, еще более мощная. Основной удар ее пришелся не по центру, а по правому флангу, где располагались готы. В рядах готов произошло замешательство. Ратмир увидел, как две тысячи конных готов, прикрывавших пешую фалангу, ринулись на помощь своим. А вел этих отборных всадников сам рекс Тудор. Ратмир опознал его по римскому шлему с султаном, подаренному префектом Аэцием верховному вождю накануне битвы.
– Гепиды! – крикнул вдруг Ладорекс, вскидывая руку.
Гепиды князя Родована, сбитые клибонариями и антрусами этой ночью с холма, сумели перегруппироваться и занять удобное место на противоположном фланге гуннского войска. Именно они сейчас стремительно атаковали дружину рекса Тудора, не дав ей соединиться со своими. Удар князя Родована был неожиданным, а потому успешным. Десять тысяч конных гепидов и франков смешали ряды готов. Ратмир потерял из виду рекса Тудора и почти не сомневался, что он либо убит, либо ранен. Гунны сполна воспользовались растерянностью своих врагов и, прорвав их ряды, ударили по пешей фаланге. В образовавшийся между готами и аланами разрыв ринулась гуннская пехота, почти сплошь состоящая из остготов и венедов, умеющих биться в плотном строю. Гунны шли тупым клином прямо на римских легионеров с целью расчленить фалангу на две части и сделать ее легкой добычей конницы. Франки Меровоя попытались исправить ситуацию, усилив натиск слева. Длинноволосый князь бросил против гуннов не только антрусов, но и пехоту. Рассчитывая, видимо, на поддержку клибонариев Ратмира, которые должны были защитить от удара гуннов ничем не прикрытый фланг франков. Каган Аттила, надо отдать ему должное, не оставил без внимания маневр князя Меровоя и бросил на франков пять тысяч своих гвардейцев, почти сплошь состоящих из угров на удивительно сильных и резвых конях.
– Пора! – провозгласил Ладорекс, обнажая меч.
– Самое время, – согласился с ним Ратмир и первым ринулся вниз с холма.
Удар клибонариев и антрусов явился полной неожиданностью для гвардейцев, почти вдвое уступающих числом атакующему врагу. Катившиеся с горы всадники в тяжелых доспехах частью втоптали угров в землю, частью отбросили под копыта аланских коней. Ратмир сломал меч в первой же сшибке и теперь орудовал тяжелой секирой, прорубая широкую просеку в гуннских рядах. Франк Ладорекс, в окружении верных антрусов, рубился чуть поодаль, показывая хорошую выучку и незаурядную храбрость. Ратмир почему-то позавидовал Меровою, родившему столь отважного сына. Сам дукс жениться так и не успел, а теперь, видимо, уже поздно. Гуннов кругом становилось все больше и больше. Видимо, Аттила бросал в бой свои последние резервы. И в какой-то миг Ратмиру показалось, что ему уже не выбраться из этого жуткого месива конских туш и окровавленных человеческих тел. С него сбили шлем. Щит раскололся в его руке от чудовищного удара чужого меча, но он продолжал отбиваться от сыпавшихся со всех сторон ударов и сам с чудовищных рыком вгонял лезвие своей секиры в чужую плоть. Он потерял из виду Ладорекса и его антрусов. Кругом были только гунны. Ратмир взревел раненым медведем и бросил своего коня навстречу смерти.
Префект Аэций наблюдал за битвой с небольшой возвышенности и про себя отметил, что удар клибонариев дукса Ратмира по уграм пришелся как нельзя кстати. Он позволил франкам оттеснить гуннскую кавалерию и обрушиться фалангой на атакующую пехоту Аттилы. Тупой клин, уже разорвавший на две части римские легионы, вынужден был сначала замедлить продвижение, а потом и вовсе остановиться, дабы развернутся лицом к врагу. Легионеры сполна воспользовались передышкой и закрыли телами зияющую в их рядах брешь. Что позволило Аэцию направить резерв на помощь готской пехоте, изнемогающей под натиском гепидов. Префект уже знал о гибели Тудора, но очень надеялся, что сыну убитого рекса Турисмунду удастся удержать своих людей от бегства. Помощь пяти тысяч клибонариев пришлась готам как нельзя кстати. Фаланга, выгнувшаяся было дугой, приняла свой прежний вид. Гуннские пехотинцы стали медленно пятиться назад, под защиту своей конницы. Отступали они в полном порядке, но все-таки отступали. Гепиды князя Родована осаживали коней. Похоже, атакующий порыв гуннов иссяк, и самое время было вводить в битву свежие силы. Увы, таковых под началом у Аэция не оказалось. Римская фаланга двинулась было вперед, но тут же остановилась на виду у гуннской конницы. Для решительного броска легионерам не хватало сил, и они просто ощетинились копьями в сторону врага, давая возможность аланам, принявшим на себя основной удар и истребленным наполовину, укрыться за их спинами для передышки. Аттила попытался бросить на фалангу конницу, но атака получилась вялой, и легионеры отразили ее без труда. Сквозь ряды отступающих конных гуннов каким-то чудом прорвались клибонарии дукса Ратмира и антрусы Ладорекса. Причем и дукс и княжич были живы, чем повергли Аэция в изумление. Ибо префект считал, что шансов уцелеть в гуннском море у них просто не было. Однако сын матроны Пульхерии, залитый кровью с ног до головы, подскакал к префекту с секирой в руке и прохрипел ему едва ли не в лицо:
– Мы победили?
– Во всяком случае, не проиграли.
Ратмир оглядел безумными глазами поле, заваленное трупами людей и конскими тушами, и рухнул на землю.
– Помогите дуксу, – крикнул Аэций комиту своей свиты.
Лекари насчитали на теле Ратмира до десятка резаных и колотых ран, но, несмотря на это, дукс был еще жив. И, похоже, умирать не собирался. Префекту ничего другого не оставалось, как поразиться силе духа этого человека, полумертвым пробившегося сквозь плотные ряды врагов и выведшего за собой из ада тысячи доверившихся ему людей.
Потери римлян и союзных им варваров были чудовищны. Гунны, по прикидкам Аэция, потеряли еще больше. Такой кровопролитной битвы мир еще не знал. По меньшей мере двести тысяч человек полегли на Каталунских полях с той и с другой стороны. А война, похоже, еще не закончилась. Во всяком случае, гунны продолжали стоять у города Труа, ожидая, видимо, отхода неприятеля. Но Аэций, потерявший половину своей армии, отступать не собирался. За его спиной был Орлеан и вся Галлия, утрата которой обернулась бы крахом империи. Великое стояние продолжалось десять дней, противоборствующие стороны зализывали раны и испытывали терпение друг друга. За это время уцелевшие в битве готы успели похоронить убитого верховного вождя и выбрать ему на смену нового – рекса Турисмунда, мрачного и не слишком любезного молодого человека с серыми, глубоко посаженными глазами. На исходе одиннадцатого дня Турисмунд заявил, что готы не хотят больше ждать и покидают союзную армию. Беспокойство молодого рекса было понятно Аэцию. В Толозе оставались младшие сыновья покойного Тудора, которые, узнав о смерти отца, вполне могли прибрать власть к рукам.
– Удерживать тебя не могу, – спокойно сказал префект. – Рим никогда не забудет мужества готов, проявленное в битве на Каталунских полях. А имя твоего отца и твое имя, рекс Турисмунд, будет прославленно в веках, в ряду славных защитников империи.
– Спасибо на добром слове, сиятельный Аэций, – сверкнул глазами из-под крутого лба молодой гот и, круто развернувшись на пятках, покинул шатер.
– С этим человеком у нас еще будет много хлопот, – вздохнул ему вслед комит агентов Авит, приехавший в римский стан из Арля. – Уход готов ослабит наши силы.
– Это уже неважно, – усмехнулся префект. – Аттила отводит свои войска за Рейн.
– Выходит, война закончилась? – спросил Авит.
– Боюсь, она только начинается, – вздохнул Аэций. – Каган еще слишком силен, чтобы вот так просто отказаться от своих замыслов.
Глава 8 Месть венедских богов
Смерть Галлы Плацидии практически совпала с вестью о новом вторжении гуннов, оттого похороны императрицы прошли скомкано, а выражение показной скорби по поводу ее преждевременной кончины очень быстро перешло в искренний плач по поводу разоренной Аттилой Аквилеи. Ни у кого уже не было сомнений, что в этот раз каган нацелился на Медиолан и Рим. Божественный Валентиниан не проявил доблести и поспешно покинул свою столицу, укрывшись в неприступной Ровене. Префект Италии Аэций не смог собрать достаточных сил для отражения нового натиска гуннов и вынужден был отступить к Риму, имея под своим началом не более двадцати пяти легионов. Аттила, похоже, учел горький опыт прежнего вторжения и сумел договориться с готами рекса Турисмунда. Турисмунд выступил одновременно с гуннами, вышел к верховьям реки Роны и тем самым отвлек на себя силы франков князя Меровоя, последнего римского союзника. В создавшейся ситуации давать решительное сражение армии Аттилы, превосходящей римлян числом более чем вчетверо, было бы верхом безумия.
– Возможно, мне удастся отстоять Рим, – сказал высокородному Авиту Аэций, – но только если случится чудо.
– Я бы попробовал договориться с Турисмундом, – предложил комит агентов.
– Нет, – покачал головой Аэций. – Договориться с верховным правителем готов не удастся. Аттила обещал ему Галлию вплоть до Роны, и Турисмунд не отступится от слова, данного кагану.
– Но брату Турисмунда рексу Тудору Аттила ничего не обещал, – прищурился на Аэция Авит.
– Ты читаешь мои мысли, комит, – усмехнулся префект. – Тебе придется отправиться в Толозу. Денег не жалей. Покупай всех, кто продается. И помни, ты спасаешь не меня, не божественного Валентиниана, ты спасаешь Рим.
Главным в нынешней ситуации было выиграть время и запастись продовольствием для долгой осады. Вопрос времени решался в Медиолане, который оборонял дукс Ратмир с десятью тысячами легионеров. А продовольствие могли дать только вандалы. Именно поэтому Аэций, проводив комита Авита, направился к высокородному Туррибию. Город, не засыпающий даже по ночам, гудел как потревоженный улей. Рим не забыл нашествие готов, случившееся сорок лет назад. Еще живы были те, кто собственными глазами видел гордых рексов Валию и Аталава, посланцев древних богов, решивших отомстить Вечному Городу за святотатство. Но готы – это не гунны. Гунны, по слухам, не щадят ни старых ни малых. Участь Аквилеи, сожженной дотла, повергала римлян в ужас. И многие из них, собираясь по вечерам в портиках и садах Рима, вслух проклинали божественного Валентиниана, бросившего город на произвол судьбы. Иные, те, что постарше годами, находили большое сходство между гулякой Валентинианом и его дядей Гонорием, известным куроводом и никудышным полководцем и правителем. Все свои надежды римляне связывали с сиятельным Аэцием, уже однажды разгромившим Аттилу в Галлии. Префект не спрятался в Ровене, а прибыл в Рим во главе легионов с твердым намерением не отдать город врагу.
Высокородный Туррибий то ли намеренно, то ли случайно купил палаццо, принадлежавшее когда-то комиту Федустию. Достался ему этот дом, пользовавшейся в Риме дурной славой, за смешную цену, о которой в приличной компании даже говорить было неловко. По слухам, палаццо Федустия было построено на месте этрусского капища, что и предопределило печальную судьбу его прежних хозяев. В подвале именно этого дома вершились жуткие мистерии, грозившие Вечному Городу страшными бедами, но в конце концов спасшие его благодаря самоотверженности римских матрон, сумевших утолить огонь страсти посланцев чужих богов. Туррибий как раз пересказывал эту любопытную историю своим гостям, матроне Стефании и сенатору Паладию, сбежавшим из осажденного гуннами Медиолана, когда слуга доложил о приходе префекта Аэция. Безумный сенатор даже крякнул от огорчения при виде гостя, прервавшего своим появлением столь интересный рассказ.
– Успеешь еще дослушать, – прикрикнула на расходившегося мужа Стефания и, подхватив под руку, увела его прочь.
– Пророчествует? – усмехнулся Аэций вслед безумному сенатору.
– Паладий предсказал, что Аттила умрет христианином, – развел руками Туррибий. – Как тебе это понравится?
– Мне все равно, как он умрет, – криво усмехнулся префект. – Лишь бы умер.
Хозяин широким жестом пригласил гостя садиться. Туррибию уже перевалило за шестьдесят, но он по-прежнему был строен как юноша. Судьба посмеялась над комитом агентов божественного Гонория, но он в свою очередь отплатил ей той же монетой. Вечный изгнанник вернулся наконец в родной город, да вот беда – Рим готов был рухнуть на его голову, превратившись в величественный мавзолей.
– Я думал, что вернулся домой, – горько усмехнулся Туррибий, – а оказалось, что обрел могилу.
– Надеюсь, Гусирекс не оставит нас в беде? – сразу же перешел к делу префект.
– Сто галер, груженных хлебом, уже вошли в устье Тибра. Еще триста на подходе. Князь Верен держит слово. Рим теперь способен выдержать осаду по меньшей мере год.
– Вечный Город слишком велик даже для гуннов, – задумчиво проговорил Аэций. – Если Рим сам не откроет перед каганом ворота, то силой Аттиле его, пожалуй, не взять.
– Я разговаривал с епископом Львом, – осторожно начал Туррибий. – Он полагает, что брак Аттилы с Гонорией станет спасением для Рима.
– А о крещении кагана он тебе ничего не говорил? – криво усмехнулся префект.
– Увы, – вздохнул Туррибий. – Не только Лев, но и все святые отцы настолько напуганы нашествием гуннов, что готовы договориться с Аттилой на любых условиях, лишь бы он только пощадил христианские храмы.
– И он их пощадил, – небрежно бросил Аэций. – В Аквилеи разрушены почти все дворцы и даже лачуги бедняков. А храмы стоят нетронутыми. То же самое произошло в Вероне.
– Ярманом Аттиле стать не удалось, – припомнил Туррибий условие, выставленное божественным Валентинианом, – значит, остается одно – стать христианином. Думаешь, он пойдет на это?
– Думаю, пойдет, если мы не оставим ему другого выхода, – кивнул Аэций. – Мне нужна женщина, Туррибий. Ведунья Лады, перед красотой которой не может устоять ни один мужчина. В том числе и каган.
– А знатность рода?
– Знатность рода мы ей обеспечим, – усмехнулся префект.
– Девственница?
– Да. Мы отправим ее в Медиолан, к благородной матроне Пульхерии. Город падет рано или поздно, и тогда…
– Можешь не продолжать, сиятельный Аэций, – кивнул головой Туррибий. – Я тебя понял.
– Главное, чтобы она смогла нанести верный и точный удар, – холодно сказал префект. – Удар, который спасет Рим.
Княжич Сар одним из первых ворвался в Медиолан через брешь, проделанную стенобитными машинами. Легионеры еще сопротивлялись на улицах, но участь столицы империи была решена. Гунны потеряли под стенами Медиолана четыре месяца и почти двадцать тысяч отборных воинов. Именно поэтому каган Аттила отдал приказ не щадить никого. Что же касается княжича Сара, то он не собирался размениваться по пустякам, его в этом городе интересовал только один человек – дукс Ратмир. Ратмир возглавлял оборону Медиолана, и именно поэтому каган приказал схватить его и посадить на кол. А у Сара к Ратмиру был свой счет. Дукс, прикинувшись свевом, заманил в смертельную ловушку его отца, он же убил в битве на Каталунских полях его старшего брата Ладислава. Сар горел жаждой мести и очень надеялся, что венедские боги помогут ему свести счеты с мерзавцем, которому не должно найтись места ни на небе, ни на земле. Вий заждался дукса Ратмира в подземном царстве, а навья рать с восторгом примет нового упыря в свои ряды.
– Не торопись, – остерег Сара антрус Басога, ловя на свой щит стрелу, предназначенную для княжича.
Стреляли из окна ближайшего дворца, где засели отступившие легионеры. Улица была завалена трупами, и передвигаться по ней даже на коне было не так-то просто. Конь испуганно фыркал и неохотно ступал копытами по лужам крови.
– Чей это дом? – спросил Сар у медиоланца, схваченного в ближайшей подворотне.
– Это палаццо принадлежит высокородной Пульхерии, матери дукса Ратмира, – испуганно пролепетал несчастный.
– А где сам дукс?
– Откуда же мне знать? – пожал плечами медиоланец, судя по всему, либо ремесленник, либо торговец. – Был на стенах.
– Спешиться, – махнул рукой Сар.
Ворота усадьбы вышибли с помощью тарана, наспех сделанного из дерева, росшего неподалеку. К антрусам Сара присоединились гунны Эллака, старшего сына кагана Аттилы. Княжичу не слишком нравилось это соседство, но повода отказаться от помощи настырного бека не нашлось. Тем более что Эллак уже успел узнать, кому принадлежит этот дом, и рвался покарать дукса, которого каган Аттила назвал своим самым лютым врагом.
– Говорят, что этот Ратмир – сын демона, – сказал Эллак, щуря на окна и без того узкие глаза. – Хотел бы я увидеть женщину, которая не побоялась вступить в связь с выходцем из Навьего мира.
Эллак, как почти все гуннские вожди, чисто говорил по-венедски, однако венедов откровенно недолюбливал. Княжич Сар платил ему той же монетой. И надо же такому случиться, что случай свел их в огромном городе, в двадцати шагах от дома их общего врага. Дружинники Эллака, оттеснив антрусов, первыми ворвались во двор усадьбы и приняли на себя град стрел, обрушившихся на них со всех сторон. И пока они, прикрывшись круглыми щитами, пытались освоиться в незнакомом месте, римляне во главе с рослым светловолосым человеком, облаченным в сияющие золотом и серебром доспехи, атаковали их в пешем строю. Легионеров было довольно много, и действовали они настолько слаженно, что два десятка гуннов упали мертвыми с коней раньше, чем успели сообразить, что же происходит.
– Это дукс Ратмир! – крикнул Сар и первым бросился на помощь истребляемым гуннам.
Эллаку расторопность княжича спасла жизнь. Сар успел отбить копье легионера, направленное в живот беку, и стоптать конем его расторопного врага. Римляне не выдержали напора антрусов и отступили в дом.
– Я же говорил, что он демон! – взревел разъяренный Эллак и, обернувшись к своим уцелевшим дружинникам, крикнул: – Все в дом! Взять дукса живым или мертвым.
– Я бы подождал подкрепления, – попробовал удержать горячего бека Басога. – Зачем зря губить людей?
Под командой у Эллака оставались еще более семидесяти человек, и бек был уверен, что этого вполне хватит, чтобы взять за горло демона Ратмира. Увы, его самонадеянность обернулась для гуннов большой бедой. Как только они ворвались в атриум роскошного палаццо, надежные по виду каменные плиты стали рушиться под их ногами, обрекая смельчаков на мучительную смерть. Под плитами были глубокие ямы с острыми кольями на дне. Стоны и хрипы несчастных гуннов заглушили вопли торжествующих легионеров. Римляне били уцелевших гуннов стрелами на выбор. Сам Эллак успел выскочить на крыльцо, но многие его дружинники пали жертвой хитрости врага и собственной опрометчивости. Бек, потерпевший поражение в шаге от победы, бесновался так, что на губах его выступила пена. По его словам выходило, что в гибели гуннов виноват не столько хитроумный Ратмир, сколько княжич Сар, бросивший дружинников Эллака на произвол судьбы.
– Я тебя предупреждал, бек, – в свою очередь взъярился Сар, – что дукса Ратмира не возьмешь голыми руками.
Ссору, которая вполне могла перерасти в кровавую схватку, предотвратил князь Родован, прискакавший на место бойни с сотней гепидов. Гепиды отыскали под навесом пару лестниц и дружно полезли в окна второго этажа. Только после этого Сар решился сунуться в дом, осторожно ступая по уцелевшим плитам. Ни на первом, ни на втором этаже римлян обнаружить не удалось. Они как в воду канули.
– Скорее, ушли подземным ходом, – вздохнул разочарованный Басога.
По приказу князя Родована гепиды и антрусы стали извлекать из ям несчастных гуннов, угодивших туда по глупости собственного бека. К сожалению, большинство из них были мертвы. Каким-то чудом уцелели только трое, но чудовищные раны на их телах не оставляли надежд на благополучное выздоровление.
– Я сожгу этот дом, – вскричал Эллак, потрясенный ужасным зрелищем. – Здесь погибли тридцать моих лучших воинов! Это больше, чем я потерял при штурме Медиолана.
– Этот дом мой, – раздался вдруг спокойный женский голос, заставивший вздрогнуть не только Эллака, но и княжича Сара.
Первый немедленно схватился за рукоять меча, а второй застыл с открытым ртом, глядя, как спускаются по широкой мраморной лестнице две женщины со знаками богини Лады на белых как снег туниках. Одна из женщин была уже немолода, во всяком случае, за пятьдесят лет ей перевалило, зато вторая, которой, скорее всего, не исполнилось еще и двадцати, сияла столь ослепительной красотой, что Эллак от изумления не удержал в руке меч, и тот, звеня, покатился по каменным плитам. Басога поднял меч и вернул его ошеломленному беку.
– Ты ведунья Лады? – спросил князь Родован у старшей из женщины.
Та молча поднесла к его глазам перстень. Такие перстни носили только жрицы высокого ранга посвящения, и князю ничего другого не оставалось, как согнулся в поклоне перед ближницей богини.
– А если она лжет?! – выкрикнул Эллак.
– Опомнись, бек, – положил ему руку на плечо Басога. – Такими вещами не шутят.
– Но ведь она мать дукса Ратмира, – поддержал бека княжич Сар.
– Что с того? – пожал плечами Родован. – Ни один венедский меч не поднимется на ведунью Великой Матери.
– Я не венед, – выкрикнул Эллак. – Мой меч ковали гуннские кузнецы.
– В таком случае я убью тебя раньше, чем ты взмахнешь им в последний раз, – усмехнулся Родован. – Судьбу этих женщин будет решать сам каган Аттила, а до тех пор я беру их под свое покровительство.
Каган Аттила не стал въезжать в горящий город и наблюдал за гибелью чужой столицы с высокого холма, где был установлен его роскошный шатер. Впрочем, зрелище горящего Медиолана не доставило ему особого удовольствия. Каган в своей жизни одержал столько побед, что давно потерял им счет. О взятых и преданных огню городах и речи не было. Только одно он мог сказать с полной уверенностью: этот город далеко не последний в ряду поверженных его мощной дланью. Кагану уже перевалило за шестьдесят, но он не чувствовал ни возраста, ни тяжести доспехов, сорок лет защищавших его грудь и плечи. А спину, прикрытую лишь бычьей кожей, каган не подставлял никому, за исключением разве что самых верных людей. Среди которых бек Элисбар занимал почетное место.
– Из Галлии пришла печальная весть, каган, – склонился к уху Аттилы бек. – Рекс Турисмунд убит одним из своих братьев по наущению комита Авита. Теперь готы из наших союзников превращаются в смертельных врагов. Руки князя Меровоя развязаны, и он скоро двинет свою рать на помощь префекту Аэцию.
– Скверно, – поморщился каган. – Но, думаю, он опоздает. Мы возьмем Вечный Город, Элисбар, и никто не сможет нам помешать.
– Сможет, – неожиданно резко ответил бек. – Ты властен над людьми, каган, но в этот раз на твоем пути встали боги. Или демоны. В окрестностях Рима свирепствует мор. Он валит людей и животных.
Удар богов был неожиданным, а потому неприятным. Аттила бросил им вызов, разорив главное капище Велеса в Панонии, и многим казалось, что это сошло ему с рук. Но нет, Чернобог выбрал самое удачное время, чтобы посчитаться с каганом за убитых волхвов. Неужели в этом мире нет средства, чтобы вновь повернуть удачу к себе лицом?
– Князь Родован считает, что брак с ладой Ильдико помирит тебя с венедскими богами, – негромко произнес Элисбар.
– А ты как считаешь, бек?
– Про богов не скажу, – криво усмехнулся старый гунн, – но расположение венедских и остготских рексов ты завоюешь. Ильдико – дочь бургундского князя, разбитого тобой в прошлом году. Она хорошего рода и вполне способна родить тебе крепких сыновей.
– Сыновей у меня без того хватает, – нахмурился Аттила. – Того и гляди передерутся между собой.
– Лада Пульхерия утверждает, что брак с Ильдико вновь откроет тебе ворота Девина и, возможно, сделает тебя ярманам.
– Я сыт по горло посулами жрецов и жриц, – зло процедил сквозь зубы Аттила. – Я подумаю, бек Элисбар. Пришли мне в шатер Ореста.
Элисбар терпеть не мог пронырливого римлянина, хотя и отдавал должное его уму. Но в данном случае дело было не в Оресте. Аттиле предстоял выбор. Возможно, самый трудный в его жизни. И от этого выбора зависело не только благополучие гуннов и союзных им племен, но и будущее всего мира. Аттила не мог отмахнуться от венедских богов, не заручившись поддержкой Христа, который сулил ему власть над Римом. Сулил устами падре Лаврентия, посланца римского епископа Льва, и устами Ореста, ездившего в Ровену к императору Валентиниану. Элисбар почти не сомневался в выборе Аттилы. Но опасался, что этот выбор может стать для кагана роковым.
Орест был моложе Аттилы на двадцать лет, но не отличался крепким здоровьем. Он плохо владел мечом, зато перо в его руке творило чудеса. Каган, с трудом научившийся выводить на пергаменте свою подпись, всегда поражался легкости, с какой этот римлянин заполнял маленькими буковками желтоватые куски тонко выделанной телячьей кожи. Кроме того, Орест был красноречив и обладал редкой способностью заморочить голову кому угодно. Угорские шаманы считали его колдуном, и, возможно, они были правы в своем недоверии к дару этого человека подчинять себе людей не силой, а словом и взглядом больших темных глаз. Впрочем, Аттила в эти глубокие как омут глаза смотреть не собирался, ему достаточно было слов, стекающих с блеклых уст сына патрикия Литория.
– Божественный Валентиниан ставит только одно условие, каган. И ты должен его понять: он не может уступить первенство язычнику. Бог ему этого не простит. А Валентиниан куда больше боится за свою душу, чем за власть. Ибо власть преходяща, а душе придется мучиться вечно.
– Слабый человек, – покачал головой Аттила.
– Тогда назови мне имя героя, каган, который мог бы бросить тебе вызов? – усмехнулся Орест. – Много их было на твоем пути?
– В живых пока остался один, – холодно бросил гунн. – Князь Меровой.
– Сила венедских богов ничто перед силой Христа, – горячо зашептал Орест.
– Тогда почему твой бог не защитил свой народ? Почему он не дал ему вождя, способного согнуть самые гордые выи?
– Дал! – неожиданно твердо произнес Орест.
– Кого? – вскинул на него удивленные глаза Аттила.
– Тебя, каган. Ты один способен бросить вызов ярманам Меровою и Верену. Ты и есть избранник Христа, способный распространить Его слово по всей земле. Именно для тебя хранила девственность пророчица Гонория.
– Долго хранила, – усмехнулся Аттила, намекая на возраст своей невесты.
– Так ведь никто не покусился, каган, что само по себе чудо. Ведь Гонория не уродка, многие заглядывались на нее. Но ни один не рискнул овладеть ею, ибо она символ нашей земли. И кто овладеет Гонорией, тот овладеет Римом.
– Что я должен сделать?
– Принять святое крещение из рук падре Лаврентия и получить от него благословение на подвиг во имя Христа, – быстро подсказал Орест. – Церковь готова хранить твое обращение в тайне до тех пор, пока ты сам не заявишь о нем в полный голос, каган.
– А когда заявлю?
– Прекратится мор в окрестностях Рима, и Вечный Город встретит тебя как своего повелителя, божественный Аттила. И в этом мире не будет силы, способной тебе противостоять.
Аттила усмехнулся в редкие усы – опять мор, будь он неладен. Похоже, епископ Лев не слишком верит в способность своего бога покончить с напастью, обрушившейся на Рим, а потому предлагает Аттиле переждать, пока беда схлынет сама собой. Что ж, разумная предосторожность. У богов есть странная привычка мешкать с исполнением пророчеств даже самых горячих своих приверженцев. Только бы ярман Меровой не подошел к Риму раньше, чем избранник девственницы Гонории, каган Аттила, въедет в город как император и соправитель божественного Валентиниана.
– Где состоится крещение?
– Завтра ночью падре Лаврентий будет ждать тебя в десяти милях отсюда, каган, в монастыре Святого Марка. Там не будет ни лишних глаз, ни лишних ушей.
– Хорошо, Орест. Передай Лаврентию, что каган Аттила приедет в монастырь сразу же, как опустится ночная мгла. И да поможет нам его бог.
Обмана со стороны римлян Аттила не опасался. Засады тем более. Божественный Валентиниан был обложен в Ровене, как медведь в берлоге. Одно лживое слово из его уст – и он будет трупом. На это у кагана хватит сил. В схватке с людьми ему не было равных. Помешать ему мог только бог. Или помочь. Вот только не ошибиться бы с выбором. Впрочем, с Белесом он уже в ссоре. Остается добиться расположения Христа.
Князь Родован устроился на постой в одной из вилл, расположенной в десяти милях от Медиолана. Эта загородная усадьба принадлежала комиту Авиту, одному из самых злобных врагов кагана Аттилы. Гунны подошли к Медиолану столь стремительно, что хозяин усадьбы не успел вывезти вино и припасы, хранившиеся в обширных подвалах. За что князь был почти благодарен комиту, ибо теперь ему было чем кормить и поить своих верных дружинников, утомленных тяжелой осадой Медиолана. Княжич Сар, разделявший тяжкие труды Родована на поле брани, имел все права и на почетное место за его столом. Оба они с удовольствием пользовались баней, построенной, по слухам, еще при императоре Юлиане и украшенной изображениями старых римских богов. Сар считал, что римские бани превосходят венедские красотой отделки, зато уступают им по части горячего пара, способного очистить не только тело, но и душу. Родован с ним спорить не стал, но охотно воспользовался услугами рабынь, со знанием дела принявшихся мять его тело.
Управляющий усадьбы Меропий известил высокородных гостей, что стол для ужина уже накрыт. К недостаткам Меропия можно было отнести тучность и неповоротливость, зато яства, приготовленные под его руководством, удивляли даже гурманов. Впрочем, вожди варваров были неприхотливы в еде, и угодить их вкусам труда не составляло.
Родован и Сар не спеша поднялись по лестнице на второй этаж в сопровождении Меропия, который, отдуваясь, семенил за уверенно шагающими князьями и на ходу расхваливал вино, совсем недавно доставленное из Аквитании. К немалому удивлению Родована, одно из мест за накрытым столом было уже занято. Князь не видел лица наглеца, с наслаждением пожирающего чужую еду, зато он видел его светлые волосы и широкие плечи, нависающие над столом. Незваный гость был облачен в алую рубаху, а его кафтан, расшитый серебряной нитью, лежал на соседнем стуле. Услышав удивленный вскрик Меропия, незнакомец поднял голову и широко улыбнулся гостям:
– Проголодался.
Родован пожалел, что не захватил с собой меч, однако это не помешало ему решительно шагнуть вперед с обнаженным кинжалом в руке. Сар оказался еще расторопнее князя – он стремительно рванулся вперед и сорвал со стены секиру. Несмотря на столь холодный прием, гость не выказал ни беспокойства, ни страха. Он протянул навстречу Родовану руку, унизанную перстнями, и произнес спокойно:
– Сила Кия.
Родован опознал перстень и вложил кинжал в ножны. Сар опустил секиру к ноге. Посланец русов Кия заслуживал того, чтобы его выслушали.
– Каган Аттила сегодня ночью принимает крещение в монастыре Святого Марка, – спокойно произнес дукс Ратмир.
– Лжешь! – крикнул треснувшим от напряжения голосом Сар.
– Вы можете увидеть все собственными глазами, если последуете за мной.
– А если ты заманишь нас в ловушку? – спросил Родован.
– У вас будет время снести мне голову.
Князя гепидов не очень удивился, увидев перстень на среднем пальце правой руки дукса Ратмира. Круг русов Кия не мог оставить без внимания человека, получившего благословение богини Лады. Не говоря уже о матери Ратмира, матроне Пульхерии, которая вот уже много лет служила не только Великой Матери, но и князю вандалов Верену. Родован не принадлежал к кругу русов Кия и не разделял приверженности многих его членов к ярману Меровою. Ему казалось, что каган Аттила способен исполнить волю венедских богов с куда большим успехом, чем князь франков. И пока что сын Мандзука оправдывал его надежды.
– Венедские боги уже вынесли Аттиле свой приговор, – спокойно сказал Ратмир. – А учинить спрос с кагана поручено нам: мне, тебе, князь Родован, и тебе, княжич Сар.
До сих пор русы Кия не вмешивались в спор Меровоя с Аттилой, считая, что боги сами выберут достойного, но крещение кагана меняло все. Родован понимал Аттилу. Уж слишком велик соблазн. Власть над империей сама падала в руки кагана вместе с девственницей Гонорией. Вот только, приняв в сердце Христа, надо принять и Его Церковь. Отныне именно ее служители будут толковать волю неба, именно они будут указывать кагану путь, противоположный тому, которым идут приверженцы Велеса и Перуна. Нельзя совместить несовместимое. Путь Христа ведет к торжеству застоя и ожиданию смерти. Путь Велеса – это путь перемен. Каган захотел покоя, что ж, он его получит, если, конечно, дукс Ратмир не лжет.
– Этот человек погубил моего отца! – взъярился Сар.
– Сейчас не время сводить с ним счеты, княжич, – остановил его Родован. – Воля венедских богов выше моих и твоих чувств. Но если этот человек лжет, то нынешняя ночь станет последней в его жизни.
Увы, дукс Ратмир не солгал. Родован это понял, когда увидел Аттилу перед воротами монастыря. Он опознал его по посадке даже в неверном лунном свете. Каган прибыл к стенам христианской обители с малой свитой, но только трое были впущены во двор монастыря – сам каган, бек Элисбар и патрикий Орест. Из чего Родован заключил, что крещение Аттилы будет держаться до поры в тайне даже от самых близких к нему людей. Дукс Ратмир провел князей запутанными подземными переходами в самое сердце обители – в ее храм. Место для наблюдения было выбрано идеальное. Родован хорошо видел и самого Аттилу, преклонившего колени перед образом Христа, и падре Лаврентия, окропляющего его святой водой. Обряд вершился по всем правилам христианской веры, в присутствии доброй сотни монахов и служек. Слова молитв, произносимых Лаврентием, долетали до ушей Родована, но не находили отклика в его душе. Князя гепидов связывали с Аттилой пятьдесят лет дружбы. Судьба свела их еще в детстве, и с тех самых пор они не расставались. И вот сейчас Родован почти физически ощущал, как рвутся нити, связывающие его с этим человеком. Возможно даже полубогом. Выходит, правы были ведуньи Лады, когда предпочли Меровоя Аттиле. Великая Мать разглядела гниль в душе кагана раньше, чем люди, многие годы окружавшие его. Музыка в храме еще звучала, когда Родован, круто развернувшись, направился прочь от того места, где рухнула в пропасть забвенья еще одна черная душа.
Трудно сказать, кто пустил слух о крещении кагана, но он будоражил многие умы и порождал недовольство в беспокойных сердцах. Аттила отвел свою армию в Норик, дабы не подвергать людей опасности заражения неизвестной болезнью, свирепствовавшей в Италии. Именно на мор ссылался божественный Валентиниан, медливший с выполнением взятых на себя обязательств. Эта задержка могла дорого обойтись кагану. Его торжественный въезд в Рим откладывался на неопределенный срок, и это порождало массу проблем.
– Князь Родован выражает недоумение твоей медлительностью, каган.
Аттила не любил каменных дворцов, предпочитая им либо шатер, либо деревянный терем. Однако в Норике не нашлось подходящего помещения, а наступившая зима принесла свирепые морозы, несвойственные этим местам. Каган проводил дни и ночи у камина, чем, кажется, раздражал преданного бека Элисбара.
– Пока нет надобности спешить, – пожал плечами каган, глядя в огонь немигающими глазами. – Франки Меровоя застряли в Галлии.
– Речь идет не о Риме, каган, а о свадьбе.
– Какой свадьбе? – удивился Аттила, резко вскидывая голову.
– Твоей свадьбе с ладой Ильдико, – напомнил кагану бек. – О вашем предстоящем браке было объявлено два месяца назад. Князь Родован считает, что этот брак рассеет все подозрения на твой счет.
– Какие подозрения? – сдвинул брови Аттила.
– Речь идет о крещении, каган.
– А какое дело князю гепидов до моей души?
– Венеды уже объявили, что не пойдут за ближником Христа, того же мнения придерживаются остготы. Волнуются даже угры и булгары, преданные тебе телом и душой. Мне кажется, ты поторопился, каган. Императору Рима простили бы многое, если не все. Но ты ведь еще не император.
Аттила в ярости сжал кулаки и впервые за это утро оторвался от исходящего жаром камина. Элисбар пристально наблюдал за каганом, твердо печатающим шаг по каменным плитам пола. По мнению бека, Аттила напрасно доверился хитроумным римлянам. Ему не следовало принимать крещение раньше, чем девственница Гонория окажется у него в руках. Этим промахом немедленно воспользовались его враги, готовящие кагану ловушку.
– Бек Есилай встречался с твоим старшим сыном Эллаком, но о чем они говорили, мне выяснить так и не удалось.
– Пустые хлопоты, – махнул рукой Аттила. – Патрикий Орест вернулся из Ровены?
– Пока нет, – пожал плечами Элисбар. – Зато пришло письмо от верного пса Гусирекса Туррибия. Он сейчас живет в Риме. Туррибий утверждает, что мора ни в Вечном Городе, ни в его окрестностях нет. Людей и животных травят ядом по приказу божественного Валентиниана, чтобы ввести тебя в заблуждение, каган.
– Он лжет! – почти выкрикнул Аттила.
– Обычно мор заканчивается с наступлением холодов, – спокойно произнес бек. – А нынешнему морозы не помеха.
– Кто проболтался о моем крещении?!
– Ищи, кому выгодно, – небрежно бросил Элисбар.
– А кому выгодно?
– Римлянам. Мы ушли из Италии два месяца назад. Сняли осаду Ровены и не пошли на Рим. Бек Есилай на днях бросил небрежно, что знает полководца более искусного, чем каган.
– Он назвал имя?
– Божественный Валентиниан. Император римлян изгнал гуннов одним мановением креста. Даже не прибегая к помощи своих легионов.
– Он так сказал? – спросил треснувшим от напряжения голосом каган.
– Да.
– Готовь свадьбу, бек! – Аттила опустил ладонь на рукоять меча. – И объяви всем, что через десять дней мы выступаем. Против Валентиниана и Христа. Я сожгу их храмы и монастыри. Никто не посмеет утверждать, что смог безнаказанно обмануть кагана.
Элисбар содрогнулся. Каган Аттила уже однажды бросил вызов Велесу, теперь он поднял руку и на Христа. Надо обладать воистину железным сердцем, чтобы спорить с богами. А каган собирался оскорбить богиню Ладу. Христианин не мог, не имел права возлечь на ложе с ее ведуньей. Но если Великая Мать стерпит подобное поношение, значит, ни в мире этом, ни в мире том нет силы, способной остановить этого человека. Точнее, нового бога, готового навязать свою волю не только земле, но и небу.
Все окружение Аттилы пребывало в страшном волнении, спокоен был только сам каган. Он принял чашу из рук обретаемой лады, не дрогнув ни душой, ни ликом. И осушил ее единым махом, не уронив ни капли драгоценной влаги на ее белое платье. Многие ждали грома небесного, и среди этих многих были князь Родован и княжич Сар. Однако дар богини пошел кагану только на пользу – узкие глаза его засверкали молодо и зло. Он уверенной рукой обхватил за талию свою невесту Ильдико и провел под скрещенными мечами своей дружины. Там наверху Аттилу и Ильдико ждало ложе, роскошно убранное для брачной ночи. Живым с него мог подняться только ярман, об этом Пульхерия объявила вождям, смотревшим вслед кагану и его молодой жене. Пророчество матроны вызвало замешательство среди присутствующих, но никто не посмел ни оборвать ведунью, ни предупредить Аттилу о грядущей беде.
Утром кагана нашли на ложе мертвым. Белое покрывало почернело от крови, хлынувшей из его открытого рта. Ильдико в спальне не было. И только лебединое перо лежало рядом с каганом как символ его несбывшихся надежд.
Глава 9 Расплата
Император въехал в Рим под громкие крики толпы. Многие называли его колесницу, запряженную четверкой белых как снег лошадей, триумфальной, но сам божественный Валентиниан публично назвал спасителем империи Христа, скромно отведя себе роль всего лишь посредника. Полчища гуннов, готовые обрушиться на Вечный Город подобно саранче, были рассеяны одним дуновением божественных уст. Каган Аттила умер в далеком Норике, а его беспутные сыновья передрались между собой, деля отцовское наследство. Иначе как чудом подобный оборот событий назвать было нельзя. В этом с императором согласился и епископ Рима Лев, чье слово в эти дни звучало особенно весомо. Торжественные молебны были отслужены во всех храмах Великого Рима, и не было в городе сердца, которое не распахнулось навстречу Христу. Возможно, именно поэтому Валентиниан весьма болезненно воспринял просьбу префекта Аэция о выделении средств на формирование двадцати новых легионов. Деньги в казне были, но император хотел потратить их на перестройку римского дворца, которому отныне предстояло стать его резиденцией. Возвращаться в разоренный и практически сожженный Медиолан Валентиниан не собирался. Отныне именно Рим должен был стать столицей возрождающейся империи, а это требовало средств на ремонт обветшавших зданий, как общественных, так и государственных.
– Рим может подождать, а варвары ждать не будут, – возразил императору Аэций.
– Но ведь Аттила мертв, – напомнил ему Валентиниан. – Его старший сын Эллак проиграл решающую битву венедам и остготам. Чего же нам бояться, префект?
– О гуннской империи теперь действительно можно забыть, – не стал спорить префект. – Но римские провинции по-прежнему находятся в руках варваров. Я уже не говорю о Дакии, которую прибрали к рукам гепиды князя Родована. Но Панония, где расположились остготы, но Норик, где хозяйничает князь Сар, неужели ты отдашь их нашим врагам? Император Маркиан, воспользовавшись моментом, уже вернул под власть Константинополя отпавшие провинции, а мы медлим, давая тем самым варварам шанс создать новые плацдармы для нападения на империю.
Наверное, префект Аэций был прав, но эта его правота резала слух Валентиниану. Впервые в жизни он почувствовал себя полновластным хозяином могучей империи, где все теперь должно было подчиняться его воле. Да что там воле – капризу. Увы, не подчинялось. Хотя не было уже рядом с ним суровой матери, вязавшей его по рукам и ногам. Не было кагана Аттилы, грозившего лишить его не только сана, но и жизни. Так почему все идет совсем не так, как хочется Валентиниану? И зачем империи префекты, разве Риму недостаточно императора?
Вопросы эти были обращены не в пустоту, они предназначались для ушей самых, пожалуй, близких к императору людей: доместика Петрония Максима и магистра двора евнуха Гераклиона. Высокородный Петроний с головой ушел в игру, словно шахматные фигуры стали целью и смыслом его жизни. Игроком он был посредственным, надо это признать, и страшно огорчался, когда божественный Валентиниан одним блистательным ходом ставил его в тупик. Зато Гераклион немедленно откликнулся на слова своего покровителя и друга.
– В Риме славят дукса Ратмира, – сказал он словно бы между прочим и безотносительно к заданным императором вопросам.
– Уж не за то ли, что он сдал Аттиле Медиолан? – насмешливо полюбопытствовал Валентиниан.
– Нет, – покачал головой Гераклион. – За то, что он помог князю гепидов Родовану разгромить гуннов кагана Эллака. Именно Ратмира многие прочат в мужья сиятельной Гонории и твои соправители.
– Не самый плохой выбор, – бросил небрежно Петроний. – Дукс за время войны с гуннами показал себя даровитым военачальником.
Валентиниан побурел от бешенства, но пострадал от его руки не высокородный Ратмир, застрявший в Панонии, а Петроний Максим, получивший мат в два хода. Доместик расстроенно крякнул и, сняв с пальца перстень, положил его на столик. Хоть и небольшой, но все же прибыток для императора.
– Ты разоришь меня, божественный Валентиниан, – сказал Петроний, вставая.
– Иди, комит, – ласково улыбнулся ему император. – Служебный долг превыше всего.
Какое-то время Валентиниан сидел в глубокой задумчивости и вертел в руках перстень. Потом поднял глаза на застывшего в почтительной позе Гераклиона:
– Климентине удалось вовлечь прекрасную Луцию в круг моих друзей?
– Увы, – развел руками Гераклион. – Супруга доместика Петрония слишком пуглива и благочестива.
– Надо помочь матроне избавиться от страха.
– Каким образом, божественный Валентиниан? – насторожился евнух.
– Ты пошлешь ей этот перстень с приказом мужа явиться в императорский дворец, дабы засвидетельствовать свое почтение сиятельной Евпраксии.
– Но ведь доместик не отдавал никаких распоряжений?
– А разве тебе мало моего слова, Гераклион? – нахмурился император. – Ты проведешь благородную Луцию в мою спальню и оставишь ее там.
Магистр двора распоряжению Валентиниана не удивился. Луция была не первой знатной матроной, которую император принуждал таким образом к любви. И до сих пор это сходило ему с рук. Многие мужья знали или догадывались о шалостях Валентиниана, но ни один из них пока что не выразил свой протест. Промолчит, скорее всего, и Петроний, дабы не потерять расположения своего повелителя. Обычно сводней при императоре выступала благородная Климентина, вдова давно умершего магистра Валериана, это она склоняла матрон к блуду и лично приводила их в покои божественного Валентиниана. Ныне эта сомнительная честь выпала Гераклиону, совершенно равнодушному как к женской красоте, так и к слезам, проливаемым соблазняемыми матронами.
Благородная Луция, видимо, догадалась в последний момент, что ее обманули, и попыталась вырваться из ловушки, расставленной опытными птицеловами. Чем рассердила магистра двора и рассмешила божественного Валентиниана. Император попытался ласковыми словами успокоить расходившуюся матрону. Но то ли речи его звучали не слишком убедительно, то ли у Луции уши заложило от страха, только вела себя эта хрупкая на вид женщина, словно дикая кошка. Она расцарапала щеку императора, чем привела Валентиниана в бешенство. Призванные на помощь рабы сорвали с матроны одежду и связали ей руки за спиной. После чего император сумел-таки удовлетворить свою страсть. Однако сопротивление Луции настолько его рассердило, что он приказал рабам насиловать ее до утра, а потом вышвырнуть из дворца как последнюю потаскуху. По мнению Гераклиона, которое он в осторожных выражениях попытался донести до ушей оскорбленного в лучших чувствах Валентиниана, это было уж слишком. Положим, Луция не заслуживала иного обращения, но следовало подумать о ее муже, высокородном Петронии, которого могло оскорбить такое отношение к его жене.
– Тем лучше, – прорычал Валентиниан. – По крайней мере, я узнаю истинную цену людям, которые клянутся мне в своей преданности.
Рим был шокирован выходкой императора, которую не удалось сохранить в тайне. Рабы слишком уж буквально поняли распоряжение Валентиниана и выбросили обезумевшую, полуживую женщину в одну из сточных канав. Там ее нашли римские вагилы, делавшие утренний обход. К сожалению, Луция не выдержала совершенного над ней надругательства и скончалась через три дня. Все, в том числе и сам божественный Валентиниан, ждали реакции Петрония, но доместик промолчал. И в благодарность за свое молчание был назначен магистром пехоты, к большому неудовольствию префекта Италии Аэция, прочившего на эту должность дукса Ратмира. Недовольство было выражено явно и недвусмысленно, в присутствии многих людей. Старый префект отчитал императора как мальчишку, чем привел того в неописуемую ярость. Валентиниан и прежде бывал несдержан, но история с несчастной Луцией окончательно испортила его характер. В довершение всех неприятностей, обрушившихся на императора, комит финансов Веспасиан встал на сторону Аэция и по требованию последнего выделил деньги из казны на формирование новых легионов.
– Кто император – он или я? – зашелся в гневе Валентиниана, глядя на комита финансов безумными глазами.
Веспасиан, сухой сдержанный человек лет пятидесяти, на вопрос императора лишь руками развел, зато магистр Петроний, присутствовавший при разговоре, не замедлил с ответом:
– Скорее он, чем ты.
Свою горсть соли на раны, нанесенные самолюбию божественного Валентиниана, высыпала сиятельная Гонория, которая прилюдно заявила императору, что согласна стать женою дукса Ратмира, поскольку пребывание в гнезде разврата становится для нее невыносимым. Под гнездом разврата она имела в виду императорский дворец, так и оставшийся необновленным из-за интриг префекта Аэция. В поддержку Гонории неожиданно высказался епископ Рима Лев, заявивший, что неопределенность положения сестры императора приведет, чего доброго, к новым бедам для разоренной войнами империи. И сразу же в Римском Сенате заговорили о соправителе божественного Валентиниана, в которые прочили его будущего зятя. Император весьма нелестно отозвался об умственных способностях благородных мужей, заседающих в Сенате, но своим выпадом только укрепил последних в невысоком мнении о своей персоне.
– Это заговор, – негромко произнес магистр пехоты Петроний, двигая по доске шахматную фигуру.
– Кого ты имеешь в виду? – насторожился Валентиниан.
– Пока жив префект Аэций, ты так и останешься простой пешкой.
Император сгреб со столика фигуры и швырнул их в голову Петрония, однако бывший доместик, а ныне магистр даже бровью не повел на безумную выходку Валентиниана. В своей правоте он не сомневался, зато выразил сомнение в способности императора разрешить сложную ситуацию, особенно если эта ситуация складывается в жизни, а не на шахматной доске. Это был вызов, и божественный Валентиниан его принял:
– Я ловлю тебя на слове, сиятельный Петроний. Ты никуда не годный шахматист, но, возможно, я не ошибусь, доверив тебе разрешение жизненных коллизий.
Если бы Валентиниан знал, какие мысли сейчас прячет магистр пехоты за высоким лбом, он не выпустил бы его живым из дворца. Увы, император плохо разбирался в людях. Непомерно раздутое самомнение мешало видеть ненависть там, где, как ему казалось, гнездилась лишь преданность. Магистр Петроний не простил Валентиниану позора и смерти жены. Он спокойно сносил насмешки подлецов и презрительные взгляды достойных людей, ибо твердо знал – час расплаты придет. В окружении императора не было до поры человека более преданного, чем патрикий Петроний Максим. Однако никакая преданность, никакое даже самое верное сердце не выдержало бы подобного надругательства. Но если женское сердце лопается от боли, то мужское превращается в камень. У Петрония хватило бы смелости убить императора. Наверное, он так и сделал бы, улучив подходящий момент, если бы не сочувствие императрицы Евпраксии, неожиданно пролившееся бальзамом на его кровоточащую рану. До сего момента Петроний императрицу практически не замечал, быть может потому, что и сам Валентиниан, увлеченный охотой за чужими женами, на свою собственную не обращал ни малейшего внимания. Со дня своего переселения в Рим он, кажется, ни разу не появился на женской половине дворца. Сиятельной Евпраксии уже давно перевалило за тридцать, однако она по-прежнему считалась одной из красивейших женщин Рима. Охотники развлечь императрицу, по сути брошенную своим мужем, находились всегда. Но не всем везло, как рексу вандалов Яну. А в одну из душных ночей повезло и Петронию. Это случилось через месяц после того, как умерла Луция. Петроний был тогда еще доместиком, в чьи обязанности входило охранять покой не только императора, но и императрицы. Евпраксия уже знала все подробности трагедии, случившейся во дворце, и сочла своим долгом выразить сочувствие Петронию. Сочувствие очень быстро переросло в чувство. И доместик оказался в постели императрицы раньше, чем осознал, какие перемены сулит ему эта страсть, вспыхнувшая одновременно в сердцах двух не очень молодых людей. Понимание пришло, когда он неожиданно для многих и в какой-то мере для себя самого стал магистром пехоты. Он вдруг ощутил вкус власти. И это было ни с чем не сравнимое ощущение. Слухи о предстоящей свадьбе дукса Ратмира с Гонорией только подхлестнули его честолюбие. Почему Ратмир? Кто он такой, этот незаконнорожденный сын матроны Пульхерии, чтобы претендовать на безграничную власть? Чем он лучше римского патрикия Петрония Максима, чьи предки были консулами еще во времена Республики? Между Петронием и властью стояли три человека – Гонория, Аэций и Валентиниан. Устранив Валентиниана первым, он не получал ничего. Просто расчищал дорогу ничтожному Ратмиру. Начинать надо было с Аэция, ибо именно этот человек сосредоточил в своих руках власть над империей. Но при этом надо было сделать все, чтобы даже тень подозрения не упала на самого Петрония. Наоборот – весь Рим должен увериться в том, что именно Валентиниан устранил Аэция, сдерживавшего его безумные порывы.
Нужных людей Петроний нашел достаточно быстро. Вечный Город был переполнен дезертирами, готовыми за пригоршню денариев убить кого угодно. Важно только, чтобы эти люди оказались в нужное время в нужном месте. А самым удобным местом для устранения Аэция был императорский дворец. Если бы дело происходило в Ровене или Медиолане, у Петрония не возникло бы проблем. Но императорский дворец в Риме он знал плохо. И ему потребовалось два месяца, чтобы подготовить покушение.
– Как твои успехи, Петроний? – спросил его с усмешкой Валентиниан. – Наша партия затянулась. Мне надоело ждать, когда ты сделаешь первый ход.
– Мне нужна твоя помощь, – склонил голову Петроний.
– Уж не мне ли ты предлагаешь нанести решающий удар? – спросил император.
– Я просто хочу знать, когда префект Аэций посетит твой дворец.
– Нет ничего проще, магистр, – усмехнулся император. – Я жду Аэция сегодня вечером. А ты уверен, что его визит будет последним?
– Можешь с ним попрощаться навек, божественный Валентиниан.
– Браво, Петроний, ты вселяешь в мое сердце надежду.
Префект Аэций был убит на ступенях императорского дворца на виду у Валентиниана и его многочисленной свиты. Трое убийц, переодетых гвардейцами, шагнули навстречу префекту и вонзили мечи в его грудь, прикрытую лишь легкой материей. Убийц задержать не удалось, они скрылись в поднявшейся суматохе, словно растворились в воздухе. Божественный Валентиниан был потрясен случившимся, о чем не замедлил сообщить всем присутствующим. Увы, в его горе по поводу смерти сиятельного Аэция не поверил никто – ни свита, ни обыватели славного города Рима, ни даже верный евнух Гераклион. По городу полз упорный слух, что наемных убийц не было, а префекта закололи гвардейцы Валентиниана, воспользовавшись удобным моментом. Это высказанное кем-то предположение вскоре переросло в уверенность, когда из императорского дворца пришла еще одна печальная весть – о смерти сиятельной Гонории. Сестра императора всегда отличалась крепким здоровьем, и ее внезапную кончину нельзя было объяснить болезнью. Многих, включая императрицу Евпраксию, эта расправа над самыми близкими к Валентиниану людьми привела в ужас.
– Следующей буду я, – прошептала императрица на ухо своему самому близкому человеку. – Сделай же что-нибудь, патрикий Петроний!
– Я приму меры, – твердо пообещал магистр.
И сдержал слово. Ночное нападение на дворец матроны Пульхерии было просто чудовищным по своим последствиям. Вырезаны были все рабы и слуги, находившиеся в усадьбе. Всего более сотни человек. Однако тело самой Пульхерии среди убитых не нашли. Поговаривали, что убитую колдунью скормили леопардам из зверинца божественного Валентиниана. Дукс Ратмир исчез, словно растворился в воздухе. А ведь еще совсем недавно этот рослый красивый мужчина разъезжал по улицам Рима на колеснице, запряженной четверкой лошадей, и улыбался матронам и простолюдинкам. Многие видели в нем будущего соправителя божественного Валентиниана и приветствовали бурными криками. По слухам, именно это обстоятельство не понравилось обезумевшему от крови императору, и он приказал убить дукса, надежду Великого Рима, как приблудную собаку. Ропот недовольства прокатился по городу и достиг ушей императора.
– Ты заигрался, Петроний, – хмуро бросил божественный Валентиниан преданному магистру. – Во всем надо знать меру.
Император вдруг почувствовал пустоту вокруг себя. Чиновники свиты, прежде ловившие каждый его взгляд, каждое движение руки, ныне испуганно жались по углам. Многие покидали дворец по причине внезапно нахлынувшей хвори. Самые робкие бежали из Рима, распространяя по всем провинциям слухи о чудовище в императорском плаще, не щадившем ни дальних ни ближних. На отпевание сиятельной Гонории собралось столько людей, что огромный храм Святого Петра не вместил и сотой доли всех желающих. Божественный Валентиниан, несмотря на все усилия гвардейцев, пытавшихся пробить ему дорогу сквозь плотную массу тел, в храм так и не попал. Что тут же было поставлено ему в вину. Толпа угрожающе гудела, и император счел за благо вернуться во дворец. Зато императрицу Евпраксию, правнучку Феодосия Великого, римляне приветствовали громкими криками, как единственную свою защитницу и покровительницу. Ликование толпы привело Евпраксию в ужас, ибо император, уже погубивший стольких людей, не пощадит нелюбимую жену, если только увидит в ней соперницу в борьбе за власть.
– В чем дело, Гераклион? – вспылил Валентиниан. – Я ведь никого не убивал? Гонория умерла своей смертью.
– Лекари предполагают, что ее отравили, – сказал евнух, пряча глаза. – Епископ Лев грозит тебе отлучением, император. Рим готов к бунту. Магистр Петроний настоятельно советует тебе удвоить охрану, божественный Валентиниан. Или уехать в Ровену на время. До тех пор, пока улягутся страсти.
– Ты в своем уме, Гераклион? – прохрипел Валентиниан. – Я, император, должен бежать из своей столицы! Где Петроний, прикажи ему немедленно явиться во дворец. Скажи ему, что я назначу его префектом Италии, если ему удастся подавить бунт в Риме.
Бунта, к счастью, не случилось, но префектом Петроний все-таки стал. И именно в этом качестве явился в гости к благородной Климентине, повергнув в испуг и саму матрону, и ее многочисленных клиентов. Климентина чувствовала себя без вины виноватой. Она, конечно, склоняла Луцию к измене, но делала это не по своей воле, а исключительно по приказу своего божественного повелителя. И во дворец императора покойная жена сиятельного Петрония попала без ее участия.
– Я знаю, что твоей вины, матрона, в ее смерти нет, – холодно бросил Петроний, присаживаясь к столу, – но если ты будешь без конца об этом говорить вслух, то императору это не понравится. Божественный Валентиниан напуган угрозой епископа Льва отлучить его от Церкви, а потому устраняет всех людей, которые либо причастны к его похождениям, либо хоть что-то знают о них.
Климентине было что терять. До сих пор император щедро оплачивал ее услуги. Настолько щедро, что даже потери, понесенные в Медиолане, не слишком отразились на благосостоянии матроны. Вдова Валериана буквально купалась в роскоши. Зато ее отношения с Церковью оставляли желать лучшего.
Климентину подозревали в ереси и в приверженности древним культам самого скандального толка. Достаточно было даже не слова, а просто намека божественного Валентиниана, чтобы служители Церкви набросились на блудницу, лишив ее не только состояния, но и имени.
– Чего ты хочешь от меня, префект? – спросила матрона.
– Я хочу видеть дукса Ратмира, и ты, благородная Климентина, сведешь меня с ним.
– Но ведь высокородный Ратмир либо бежал, либо убит, – попробовала протестовать хозяйка.
– Я точно знаю, что дукс в Риме, – криво усмехнулся Петроний. – И ты, матрона, догадываешься, где он скрывается. Поверь мне на слово, благородная Климентина, это в твоих интересах.
– Хорошо, – вздохнула вдова. – Я сделаю все, что в моих силах.
Петронию нужны были люди, способные нанести бестрепетной рукой смертельный удар божественному Валентиниану и стойко принять смерть от руки палача. Дезертиры для этой цели не годились. То есть убить они могли любого, в том числе и императора, но подонки не выдержали бы пыток, назвав имя заказчика. А Петроний хотел жить, более того, он хотел властвовать. И ступенями к его возвышению должны были стать двое – императрица Евпраксия и дукс Ратмир. Последнего он устранит рано или поздно. Но пока Петроний жаждал видеть опального дукса даже больше, чем свою любовницу-императрицу.
Их встреча состоялась в одном из притонов Рима, куда Петроний явился один, в простом плаще, одетый не лучше, чем обитатели городского дна. Префекта провели в небольшой закуток, предназначенный для интимных развлечений, где его уже поджидал распутный сын матроны Пульхерии. Ратмир, в отличие от префекта, был одет как варвар – в кожаную куртку и поношенные штаны. Его меч лежал рядом на лавке. Дукс не доверял Петронию и не собирался этого скрывать.
– Ты решил убить императора? – прямо спросил Ратмир.
– Да.
– Из мести?
– Не только, – возразил Петроний. – Я хочу спасти двух женщин, обреченных на заклание. Одна из них Климентина, другая – Евпраксия.
– Императрица – твоя любовница?
– Да.
– Следовательно, вместо божественного Валентиниана Рим обретет божественного Петрония, – усмехнулся дукс. – А что получу я?
– Ты станешь префектом Галлии, высокородный Ратмир.
– Не густо для человека, который еще совсем недавно готовился стать соправителем, – вздохнул дукс.
– Ты не хочешь отомстить за смерть своей матери, благородной Пульхерии? – сухо спросил Петроний.
– Хочу, – пожал плечами Ратмир. – Иначе не пришел бы сюда, рискуя головой.
– Мне нужны люди, способные не только убить императора, но с достоинством принять жребий, выпавший на их долю. Такие люди наверняка есть среди сторонников покойного префекта Аэция.
– Есть, – кивнул Ратмир.
– Валентиниан поручил мне подобрать ему телохранителей. Я думаю, двоих хватит, чтобы нанести императору смертельные удары. Но это должно произойти на глазах многих римлян, в противном случае никто не поверит в святую месть.
– Я пришлю тебе людей, Петроний, – спокойно сказал дукс. – Дни божественного Валентиниана сочтены. У моего друга детства оказалась слишком короткая память. Надеюсь, ты, сиятельный Петроний, не столь забывчив и сдержишь все свои обещания.
– В моем слове можешь не сомневаться, дукс. Во всем Риме нет человека, который осмелился бы упрекнуть патрикия Петрония Максима во лжи.
– Тем лучше, – улыбнулся Ратмир. – Тебя проводить?
– Спасибо, я выберусь сам.
Дукс Ратмир не сразу покинул притон. Некоторое время он сидел в глубокой задумчивости, катая по столу хлебные шарики. Шорох в дверях заставил его вскинуть голову. Мальчишка лет двенадцати, в грязной тунике и обрывке чужого плаща, перетянутого на талии, тенью скользнул к столу и присел на лавку, с которой только что поднялся префект Петроний. Ратмир налил новому гостю вина в кружку, но тот к ней даже не притронулся. В его больших зеленых глазах, устремленных на дукса, были ненависть и боль.
– Это он? – спросил Ратмир.
– В этом нет никаких сомнений, – ответила Веселина. – Именно этот человек ждал негодяев на соседней улочке, и это по его приказу тело благородной Пульхерии бросили в повозку. Сюда его сопровождали люди, среди которых я опознала убийц нашей матери. Ты должен отомстить им, Ратмир.
Дукс не знал, кто был отцом Веселины. Возможно, этого не знала и сама матрона Пульхерия, менявшая любовников едва ли не каждую ночь. Судить мать Ратмир не собирался, но полагал, что она должна была позаботиться о собственной дочери, которой уже исполнилось семнадцать лет. К сожалению, матрона не прислушалась к его словам, быть может просто не успела. А теперь перед Ратмиром и Веселиной стояла непростая задача: не только отомстить убийцам матери, но и найти ее тело, дабы похоронить с соблюдением всех необходимых обрядов.
– Почему она дала тебе венедское имя? – неожиданно спросил Ратмир у сестры.
– Наверное, не хотела, чтобы я стала римлянкой, – нехотя отозвалась девушка. – Ведунье Лады венедское имя больше к лицу.
Веселина спаслась чудом. И не просто спаслась, но и сумела выследить негодяев, разоривших ее дом. Ратмир практически не знал свою сестру. Он был старше ее на двадцать лет и потому, наверное, просто не заметил, как крохотная девчушка превратилась в красивую девушку с большими выразительными глазами и своими представлениями о том, что хорошо, а что плохо в этом мире.
– Ты дашь ему людей?
– Наверное, – мрачно кивнул Ратмир. – Но прежде я хочу встретиться с одним человеком.
– С кем? – нахмурилась Веселина.
– С божественным Валентинианом. Когда-то он был моим другом, сестра.
Самое удивительное, что Валентиниан не удивился появлению Ратмира в доме благородной Климентины. Он даже не испугался. И спокойно продолжал сидеть на ложе, поглаживая попку своей очередной пассии. Кажется, это была дочь комита финансов Веспасиана, впрочем, Ратмира эта женщина сейчас волновала менее всего.
– Я оденусь, если ты не возражаешь? – вопросительно глянул на дукса император.
– Не возражаю, – равнодушно бросил Ратмир, присаживаясь в кресло, стоящее у окна.
– Я не убегу, – усмехнулся Валентиниан. – И не буду звать на помощь своих людей.
– Я знаю, – кивнул Ратмир.
Женщина спала или притворялась, что спит. В любом случае ей, видимо, хватило ума не мешать разговору старых друзей. Валентиниан подошел к столу и наполнил вином два позолоченных кубка – для себя и для гостя.
– Ты приказал убить мою мать, – произнес Ратмир, не повышая голоса.
– Нет, – твердо произнес Валентиниан. – Но это вовсе не означает, что я не желал ее смерти. Я отдал этой женщине душу в обмен на ее плоть и только сейчас понял, что такое свобода. Твоя мать была колдуньей, Ратмир. И ты это знаешь. Я познал ее в шестнадцать лет и все эти годы служил ей, словно раб на галерах. Не спрашивай меня, как это было. Этого я не могу сказать даже тебе. Они спеленали меня по рукам и ногам – Плацидия и Пульхерия. Это они правили Римом, а я только числился императором. Мне тридцать семь лет, Ратмир, но я стал мужчиной только месяц назад. И, став мужчиной, я сделал то, что сделал бы любой на моем месте.
– Убил Аэция, – подсказал императору дукс. – Человека, сохранившего для тебя империю.
– А зачем мне империя, в которой властвуют другие? – удивленно вскинул густые брови Валентиниан. – Я слишком долго ждал своего часа, Ратмир, чтобы теперь остановиться на полдороге.
– А чем тебе мешала Гонория?
– Тем, что жила, – криво усмехнулся Валентиниан. – Это ведь не я ее отравил, дукс. Нет. Это сделали те, кто хотел мне угодить.
– Епископ Лев пригрозил тебе отлучением от Церкви.
Валентиниан засмеялся и вновь наполнил опустевший кубок:
– Он умрет раньше, чем исполнит свою угрозу. Я ведь не христианин, Ратмир. Я – демон. Я – божественный Валентиниан. Это она сделала меня таким. Впрочем, нет. Я этого хотел. Я к этому рвался. Я сам умолял Пульхерию посвятить меня во все языческие тайны. Я участвовал во многих мистериях. И я добился того, чего хотел, – узнал свое будущее.
– Неужели? – удивился Ратмир.
– Меня убьет человек, который спал в одной постели с моей женой. – Губы Валентиниана расплылись в ухмылке. – Я убивал всех, кто прикасался к ее телу. Даже рабов. На всякий случай. Пока уцелел только один. Внук Гусирекса – вандал Ян. До него мне пока не дотянуться.
– Но, возможно, он дотянется до тебя?
– А зачем? – удивился Валентиниан. – Ему моя смерть не нужна. Возможно, ему нужен Рим, но он его не получит, жив я или нет. Теперь ты понял, Ратмир, почему я не испугался, когда увидел тебя? Впрочем, ты можешь опровергнуть пророчество ударом кинжала.
– Нет, – покачал головой Ратмир. – Я ведь не спал с твоей женой.
– Что правда, то правда, – вздохнул Валентиниан. – Это мне придется убить тебя, дукс. Пусть не сегодня.
– Почему?
– Ты будешь рваться к власти. До последнего предсмертного вздоха. Мне очень хочется, чтобы ты умер раньше, чем я. Намного раньше, Ратмир.
– Следи за женой, – посоветовал дукс императору, поднимаясь с места. – Женщины бывают удивительно проворны в исполнении своих тайных желаний.
Деньги, выделенные комитом финансов Веспасианом, не пропали даром. Двадцать римских легионов были сформированы точно в срок. Этому не смогла помещать ни смерть Аэция, ни волнения в Риме. Божественный Валентиниан был слегка удивлен старательностью и расторопностью сиятельного Петрония и даже одобрительно похлопал его по плечу.
– Меня упрекают в расточительности, префект. Но все мои усилия направлены лишь к тому, чтобы жизнь в империи стала безопасной для обывателей.
– Рим должен увидеть новые легионы, божественный Валентиниан, – подсказал императору Петроний. – Во всем блеске грядущей славы. На Марсовом поле все уже готово для воинских игр и парада.
– Это хорошая мысль, префект. Народ должен видеть своего императора. Скажи доместику, чтобы готовил мой выезд.
Вечный Город, погруженный в решение насущных проблем, с готовностью откликнулся на призыв Валентиниана. Канули в лету гладиаторские бои, закрылись театры и цирки, о скачках давно уже не было и помину. Рим в последние десятилетия только и делал, что отражал нашествия варваров. Но тяга римлян к пышным зрелищам не иссякла. Марсово поле было запружено таким количеством народа, что Валентиниан со своей многочисленной свитой едва не утонул в этом бушующем море. Непостоянная римская толпа, еще недавно проклинавшая своего императора, ныне приветствовала его криками ликования, которым мог бы позавидовать великий Цезарь. Причем ликование это было искренним. Валентиниан видел лица людей, видел их глаза, обращенные на его божественную особу, и улыбался.
– Как мало оказывается нужно, Гераклион, чтобы заслужить любовь римского плебса.
– Эта любовь обошлась тебе, божественный Валентиниан, в десять миллионов денариев, – вздохнул евнух. – Именно столько потребовалось денег, чтобы сформировать эти легионы. Римляне не рвутся служить империи, а услуги варваров стоят дорого.
– А что империя дала простолюдинам, магистр? – спросил с усмешкой Валентиниан, взмахом руки приветствуя легионеров, выстроившихся перед трибуной. – Добрую сотню лет Рим только отбивается от многочисленных врагов. А надо наступать, патрикии. Риму не хватает золота, Риму не хватает рабов, Риму не хватает красивых и покорных наложниц. А главное – Риму не хватает зрелищ. И все это я ему дам!
– Да здравствует император! – гаркнул Гераклион, и этот возглас, подхваченный сначала свитой, а потом народом, рванулся к небесам.
Легионы, четко печатая шаг, плотно сомкнув ряды и ощетинившись копьями, двинулись навстречу друг другу. Все зрители, затаив дыхание, ждали того момента, когда две фаланги сойдутся в боевом неистовстве. К счастью, не дождались. Фаланги замерли в десяти шагах друг от друга, ударили древками копий в свои щиты и, сделав крутой разворот, вернулись на свои места.
– А клибонариев мы увидим? – обернулся император к комиту финансов Веспасиану.
– Вероятно, – пожал тот плечами. – Сиятельный Петроний – редкостный затейник, судя по всему.
– Мне нужны полководцы, а не затейники, – поморщился Валентиниан.
– Тогда зачем ты убил Аэция, император? – прозвучал вдруг за его спиной глухой голос.
Валентиниан вздрогнул и обернулся. Меч телохранителя с хрустом вошел в его грудь раньше, чем он увидел лицо своего убийцы. Император еще успел услышать предсмертный хрип верного Гераклиона, рухнувшего к его ногам с перерубленным горлом, а потом стал медленно валиться на обомлевшего комита Веспасиана.
– Император убит! – раздался панический вопль, но его заглушило пение «баррина» красиво марширующих легионеров.
Глава 10 Вандалы
Римский Сенат пребывал в растерянности. Смерть божественного Валентиниана явилась громом среди ясного неба для обленившихся патрикиев. Император не оставил наследников мужского пола, а две его дочери не созрели не только для власти, но и для брака. Да и где найти жениха, который соколом взлетел бы по ступенькам трона и взял на себя заботу о Вечном Городе и обширной империи? Впопыхах в Сенате даже забыли о существовании императрицы Евпраксии, которая, между прочим, была не только вдовой Валентиниана, но и дочерью покойного Феодосия, императора Византии. К счастью, Евпраксия сама напомнила о себе, явившись в здание Капитолия с пышной свитой, главную роль в которой играл префект Италии Петроний Максим. Почтенные старцы в белоснежных тогах с пурпурной полосой с интересом наблюдали за гостями. Многие сенаторы уже знали о пророчестве своего бывшего коллеги, безумного Паладия, который предрек сиятельному Петронию неслыханный взлет и скорое падение. Однако по Риму гуляли и другие слухи. Сплетники, в частности, утверждали, что это именно Петроний устранил сначала Аэция, потом Гонорию, а затем и самого божественного Валентиниана, мстя императору за позор и смерть своей жены. Последнее предположение не только не ужаснуло сенаторов, но заставило попристальней присмотреться к патрикию. Если слухи о мести соответствуют истине, то следует признать, что в лице сиятельного Петрония империя обретала истинного римлянина, способного защитить не только свою честь, но и честь Великого Рима. Что же касается средств, с помощью которых он достиг своей цели, то в Сенате заседали слишком циничные люди, чтобы пенять ему за это. Словом, никто из сенаторов не удивился складной речи императрицы Евпраксии, которая, обрисовав несколькими словами невыносимую скорбь по поводу смерти божественного супруга, тут же перешла к рассуждениям о своей ответственности за судьбу империи. В скорбь дочери Феодосия никто не поверил. Сенаторы отлично знали, что отношения между Евпраксией и Валентинианом оставляли желать лучшего. А вот что касается скорого брака императрицы, то над этим предложением почтенным мужам стоило подумать. Сиятельная Евпраксия публично объявила, что рассмотрит любую кандидатуру, предложенную Сенатом, но оставила за собой право самой назвать имя будущего избранника. Последнее требование сенаторы сочли чрезмерным. В сущности, Евпраксия пыталась навязать Риму императора, не спрашивая разрешения патрикиев и народа. Вот вам и слабая женщина! Только-только империя пережила правление одной властолюбивой матроны, Галлы Плацидии, как ей на смену идет другая – сиятельная Евпраксия. А если эта женщина назовет своим мужем полное ничтожество? Или какого-нибудь варвара? Вопросы, прозвучавшие из уст сенатора Эмилия, вызвали переполох среди высокого собрания. Сенатор Эмилий был еще далеко не стар, ему совсем недавно перевалило за тридцать, красноречив, а потому и слушали его присутствующие с особым интересом.
– Надо подумать, патрикии, – надрывался Эмилий. – Надо обсудить создавшееся положение и лишь потом принимать решение. Пусть сиятельная Евпраксия хотя бы назовет имя будущего мужа, тогда Римский Сенат может оценить достоинства и недостатки претендента.
На первый взгляд предложение Эмилия было здравым, но это только на первый взгляд. Все отлично понимали, что стоит только прозвучать имени претендента, как тут же у него найдутся противники. Спор может выплеснуться за стены Капитолия на улицы города, и вся империя содрогнется от новой усобицы, способной окончательно погубить Великий Рим. Эту разумную во всех отношениях мысль высказал комит финансов Веспасиан, человек сдержанный, немногословный и многими уважаемый. Кроме всего прочего, он был горячим сторонником сиятельного Петрония, к которому все больше склонялись сердца и помыслы многих почтенных мужей Рима. Веспасиана поддержал и префект анноны светлейший Афраний, про которого каждая собака в Риме знала, что он пьет и ест с рук Петрония Максима. Многие ждали, что скажет дукс Ратмир, но тот промолчал. Зато соловьем засвистал комит свиты Дидий, тучный мужчина невысокого роста с писклявым, как у евнуха, голосом. Ссылался он на Византию, где императором стал никому неведомый Маркиан, выбранный не столько патрикиями, сколько сестрой божественного Феодосия сиятельной Пелагеей. И выбор ее оказался удачным. Маркиан вернул под свое начало провинции, утерянные предшественником в ходе войны с гуннами Аттилы.
– Петроний не Маркиан, – попробовал ему возразить сенатор Эмилий, но вызвал лишь смех в зале.
Имя претендента наконец-то прозвучало, хотя и не из уст вдовой императрицы. И пусть сиятельная Евпраксия не подтвердила вслух предположение сенатора, улыбка, промелькнувшая на ее лице, была красноречивее любых слов. Пожалуй, эта улыбка и решила исход дела. Высокий Сенат пошел навстречу вдовой императрице и подтвердил право ее будущего мужа на высшую власть в империи. Петроний Максим выслушал решение почтенных мужей Великого Рима, не дрогнув ликом. А по губам дукса Ратмира промелькнула брезгливая усмешка. К сожалению, заметили ее немногие, но среди этих немногих были сенатор Эмилий и сам Петроний Максим. Сиятельная Евпраксия, ссылаясь на траур по убитому мужу, публично пообещала, что назовет имя жениха через месяц, ибо слишком раннее оглашение грядущего брака вызовет смущение в душах, преданных Христу.
Сенатор Эмилий, донельзя огорченный принятым решением, прямо из Капитолия направил свои стопы во дворец своего нового друга высокородного Туррибия. Туррибий, не имевший доступа в императорский дворец и не получивший никакого чина взамен давно утраченного, тем не менее был очень осведомленным человеком. Кроме того, он славился среди римских патрикиев хлебосольством. В этом не было бы ничего удивительного, если бы не одно печальное для Туррибия обстоятельство. В свое время он принял участие в заговоре префекта Иовия и был лишен Галлой Плацидией всех прав и состояния. Каким образом этот человек вновь всплыл на поверхность и почему покойная императрица, славившаяся мстительностью, позволила бывшему комиту агентов вернуться в Рим и безбедно здесь существовать, можно было только догадываться. Поговаривали, что Туррибий связан с рексом вандалов Вереном, но сам он никогда эти слухи не подтверждал. В любом случае в гостях у Туррибия можно было излить душу, не опасаясь, что они достигнут чужих ушей.
– Но ведь Петроний убийца! – горячо заговорил Эмилий, размахивая в волнении руками. – Именно он устранил со своего пути божественного Валентиниана. В этом не сомневается почти никто. Разве что кроме императрицы Евпраксии.
– А ты уверен, что она сомневается? – лениво протянул Туррибий, с интересом разглядывая дно опустевшего кубка.
– То есть? – Сенатор Эмилий, расхаживающий по залу, замер на месте и с удивлением уставился на бывшего комита.
– По моим сведениям, флот вандалов в количестве пятисот галер покинул порт Карфагена и вышел в море.
– Быть того не может! – ахнул Эмилий.
– Но почему же? – пожал плечами Туррибий. – Разве не письмо Гонории к Аттиле послужило началом самой кровопролитной в истории Римской империи войны?
– Ты хочешь сказать, что Евпраксия…
– Такими сведениями я не располагаю, высокородный Эмилий, – оборвал гостя на полуслове хозяин. – Но если ты хочешь сохранить свое добро в целости и сохранности, то спрячь его подальше от Рима.
– Какое коварство!
– Ты же сам сказал, Эмилий, что именно Петроний убил ее мужа. И ничто не может помешать ему, став императором, расправиться с Евпраксией и ее дочерьми. Вот императрица и обратилась за помощью к своему бывшему любовнику рексу Яну, наследнику и внуку князя Верена.
– Ты хочешь сказать, что именно его имя она произнесет через месяц?! Но он же варвар!
– Зато хорошего рода, – усмехнулся Туррибий. – Вы ведь сами, уважаемые сенаторы, предоставили Евпраксии право избрать нового императора.
Эмилий даже не сел, а упал на стул. Руки его тряслись, когда он наполнял кубок вином из позолоченного кувшина. Туррибий наблюдал за ним с интересом, и по его губам блуждала загадочная улыбка. Бывший комит отлично знал, что Евпраксия, очарованная Петронием, не писала и не собиралась писать писем своему бывшему любовнику. Но знал он и другое – Гусирекс никогда не откажется от похода на Рим, ставшего целью его жизни. Вопрос был в том, падет ли Вечный Город после затяжного штурма или сам распахнет ворота перед полчищами вандалов. Гусирекс, надо отдать ему должное, долго и упорно готовил свой беспримерный поход. У империи просто не было сил противостоять вандалам. И не было человека, способного эти силы собрать. За исключением разве что Петрония Максима. И именно этого человека Туррибию было поручено нейтрализовать. Конечно, он мог бы уклониться от этой чести, если бы у него была хотя бы капля сомнений в победе князя Верена. Но старый хрыч своего добьется. А потому будет лучше и для города, и для самого Туррибия, если вандалы войдут в город не как победители, а как освободители от кровавого диктатора Петрония Максима. Конечно, империя падет, ибо хитроумный Верен наверняка заручился поддержкой готов и франков, зато у Рима будет шанс уцелеть, потеряв при этом значительную часть накопленных за века богатств.
– Это рок, Эмилий, – вздохнул Туррибий. – Сначала Рим разрушил Карфаген, теперь Карфаген угрожает нам тем же.
– Но ведь надо что-то делать, – растерянно произнес сенатор.
– Попробуй обратиться к Петронию или к одному из близких к нему людей, – предложил бывший комит. – Ибо когда имя Янрекса будет произнесено, у нас не останется времени на то, чтобы оказать сопротивление вандалам.
– Я могу сослаться на тебя, высокородный Туррибий?
– Разумеется, сенатор. Боюсь только, что это скорее затруднит твое положение, чем облегчит.
Сенатор Эмилий терпеть не мог префекта анноны Афрания, но в данном случае выбора у него не было. Петроний Максим окружил свой дворец таким количеством охраны, что пробиться к нему человеку постороннему не было никакой возможности. А сенатор Эмилий, после сегодняшнего выступления в Сенате, стал одним из самых заклятых врагов префекта Италии.
– Да при чем тут ты? – удивился худой как палка Афраний, недовольно глядя на позднего гостя, прервавшего увлекательный разговор, который хозяин вел с комитом Дидием. А речь шла ни много ни мало о назначении Афрания префектом города Рима взамен старого и выжившего из ума патрикия Клодия. – Петроний Максим опасается дукса Ратмира. Это единственный человек, который способен помешать префекту стать императором.
– А вандала Янрекса сиятельный Петроний не опасается? – спросил Эмилий, глядя на префекта анноны злыми глазами.
Весть о вандальском флоте, покинувшем Карфаген, ошеломила и худого как палка Афрания, и толстого как боров Дидия. Тем не менее оба выразили сомнения в правдивости слов скандального сенатора.
– Кто тебе рассказал о вандалах? – спросил Дидий.
– Высокородный Туррибий. Впрочем, о связи Евпраксии с внуком Гусирекса я слышал и раньше.
– Положим, слышал не ты один, – нахмурился Дидий, прослуживший в свите Галлы Плацидии почти двадцать лет и хорошо осведомленный о тайнах божественного семейства.
– Вы мне лучше скажите, приложил Петроний руку к убийству Валентиниана или нет? – наседал на растерявшихся патрикиев Эмилий. – А главное, есть ли человек, способный поведать императрице подробности этого страшного дела?
Дидий и Афраний переглянулись. Сами убийцы утверждали, что мстили императору Валентиниану за смерть сиятельного Аэция. Косвенно их признания подтверждались тем, что они на протяжении многих лет верой и правдой служили префекту. Так что суд без промедления вынес им приговор. Неясным осталось только одно обстоятельство: кто привлек этих людей, люто ненавидящих императора, в его телохранители? Это могли сделать только два человека – бывший доместик Петроний Максим и сменивший его на этом посту высокородный Марций. Впрочем, Марций скоропостижно скончался через три дня после убийства императора, вызвав фактом своей смерти множество пересудов.
– У Петрония есть только один враг в Риме – дукс Ратмир, – задумчиво произнес Афраний.
– Но почему? – удивился Эмилий. – Скорее уж он должен быть благодарен человеку, расквитавшемуся с убийцей его невесты Гонории и матери Пульхерии.
Афраний бросил на сенатора такой взгляд, что у того все внутри похолодело. Эмилия вдруг осенило: не Валентиниан устранил Гонорию и Пульхерию, а Петроний, вот почему он так боится дукса Ратмира, вот почему окружил себя тройным кольцом телохранителей. Хотя под рукой у опального дукса нет ни одного легиона, который он мог бы бросить в бой.
– Значит, это правда, – расстроенно произнес Эмилий. – Если дукс успел рассказать Евпраксии правду об убийстве ее мужа, то она вполне могла обратиться за помощью к Янрексу.
– И вандал немедленно откликнулся на ее зов? – недоверчиво скривился Дидий.
– Времени у него было достаточно, – возразил ему Афраний. – Со дня смерти императора прошло уже достаточно времени, чтобы успеть отправить письмо и получить его.
– Так вот зачем ей понадобился еще один месяц! – схватился за голову Эмилий.
Надо отдать должное Петронию Максиму, он мгновенно оценил надвигающуюся опасность и действовал без промедления. Однако гвардейцы, посланные им к дому Ратмира, вернулись ни с чем. Дукс исчез, словно сквозь землю провалился. Теперь ни у самого Петрония, ни у окружающих его людей не осталось ни малейших сомнений в том, что коварная Евпраксия готовит сюрприз для своего любовника. Времени на раздумья и колебания практически не оставалось.
– Надо принудить Евпраксию к браку раньше, чем она публично огласит имя своего жениха, – дал разумный совет комит финансов Веспасиан.
– А если она не согласится? – с сомнением покачал головой Эмилий.
– В таком случае надо взять в заложницы ее дочерей.
– А что на это скажет Римский Сенат? – возмутился Эмилий.
– Какое нам дело до Сената?! – огрызнулся Афраний. – Речь идет о наших жизнях.
– Но ведь это заговор, – запротестовал Эмилий, – это мятеж против императорской семьи!
Увы, ужас сторонников Петрония перед грядущими бедами был столь велик, что они уже не могли рассуждать здраво. Да и сам префект не проявил свойственной ему от природы выдержки. Видимо, близость власти окончательно лишила его разума. Далеко не все гвардейцы подчинились бывшему доместику, часть из них во главе с трибуном Росцием встала на защиту сиятельной Евпраксии и ее дочерей. И случилось то, чего так боялся сенатор Эмилий, – в императорском дворце пролилась кровь. Обезумевший Петроний бросил против гвардейцев Росция спешенных клибонариев. Гвардейцы отбивались отчаянно, устлав своими телами мраморные плиты. Префект прошел к своей будущей супруге буквально по трупам и только здесь понял, какую ошибку совершил.
– Зачем? – прошептала Евпраксия побелевшими губами и с ужасом посмотрела на своего любовника.
И тут до префекта дошло, что никому эта женщина писем не писала. Что чувство ее к Петронию Максиму было искренним. Настолько искренним, что она не поверила бы никаким наветам. И дукс Ратмир это знал и даже не пытался открыть влюбленной женщине глаза. А вандал Янрекс так и остался бы приятным воспоминанием ее молодости, и не более того.
– Неужели ты действительно убил божественного Валентиниана?!
Вопрос этот прозвучал в такой напряженной тишине, что Петроний услышал вдруг стук собственного сердца.
– Завтра, – произнес он голосом, срывающимся на лай. – Завтра ты станешь моей женой, либо тебе придется хоронить своих дочерей.
Петроний круто развернулся на пятках, поскользнулся в луже крови, но на ногах устоял, оперевшись на стену ладонью и оставив на ней алый след, а потом решительно зашагал прочь из покоев императрицы, сопровождаемый своими сомлевшими от пережитого сторонниками.
Римский Сенат был потрясен трагедией, случившейся в императорском дворце. Префект Петроний столь явно превысил свои полномочия, что почти разом растерял всех своих сторонников. Уж если этот человек рубит головы направо и налево, даже не успев стать императором, то что же будет, когда он облачится в алый плащ. По сути дела, Петроний Максим и его сторонники взяли в заложники императрицу Евпраксию и ее дочерей, дабы навязать свою волю Сенату и Великому Риму. Иначе как заговором и мятежом это назвать нельзя. Возмущение сенаторов дошло до точки кипения, когда вдруг выяснилось, что клибонарии Петрония окружили Капитолий и готовятся к штурму. Первое было правдой, второе – ложью. И напрасно Эмилий призывал почтенных мужей к спокойствию. Напрасно угрожал флотом Гусирекса, отплывшим из Карфагена. Сенаторы прекрасно помнили, что именно Эмилий первым назвал Петрония Максима претендентом на императорский титул. А сенатор Скрибоний дошел до того, что ударил по лицу своего старого друга. Эмилий был настолько потрясен дружным отпором коллег, что потерял дар речи и в изнеможении рухнул на скамью. А в наступивший тишине вдруг зазвучал уверенный голос дукса Ратмира:
– Если Высокий Сенат окажет мне доверие, то я берусь в течение дня очистить Капитолий и императорский дворец от заговорщиков и представить на ваш суд главарей мятежа.
Сенаторы ответили на его слова дружным ревом одобрения. Дукс Ратмир решением Сената был объявлен префектом города Рима с правами диктатора и немедленно покинул Капитолий. Эмилий схватился за голову и застонал. Впрочем, приступ отчаяния у сенатора продолжался недолго, он бросился со всех ног к своему главному советчику Туррибию. Увы, Эмилию не удалось пробиться к палаццо бывшего комита. Рим бурлил. Его улицы были запружены народом. По городу прошел слух, что императрица Евпраксия убита. Что обезумевший Петроний Максим расправился с ее дочерьми, последней надеждой Великого Рима. Эмилию пришло в голову, что это народное возмущение вспыхнуло не спонтанно, что кто-то на протяжении многих дней распространял по городу слухи, порочащие префекта Италии, и выжидал момент, чтобы ударить наверняка. Не сумев пробиться к Туррибию, Эмилий бросился к императорскому дворцу, ему удалось опередить орущую толпу и скрыться за спинами клибонариев и гвардейцев Петрония.
– Сенат назначил высокородного Ратмира префектом Рима и диктатором! – крикнул Эмилий, увидев Афрания, спускающегося по мраморной лестнице.
Префект анноны остановился как раз на том месте, где был убит сиятельный Аэций, и сенатор счел это дурным предзнаменованием.
– У него нет легионов, – пренебрежительно махнул рукой Афраний. – А римский плебс мы разгоним в течение дня. Петроний уже принял решение провозгласить себя императором, не дожидаясь ни брака с Евпраксией, ни одобрения Сената.
– Его объявят самозванцем!
– И что с того? – криво усмехнулся Афраний. – Если Петронию удастся сосредоточить в своих руках всю власть, то рано или поздно его признают сенаторы. Да и Евпраксия никуда не денется.
– А вандалы?
– Кто их видел, тех вандалов, – огрызнулся Афраний. – Никому Евпраксия писем не писала, она сама сказала об этом комиту финансов Веспасиану. А ты, сенатор Эмилий, – провокатор. И если ты не уберешься из дворца, я прикажу тебя арестовать.
– Дукс Ратмир подкупил легионеров! – попытался докричаться до префекта анноны Эмилий.
– У Ратмира на это не хватит денег, – презрительно пожал плечами Афраний.
– А у Туррибия? А у князя Верена?
Увы, спор свой префект анноны и сенатор так и не успели довести до конца. Клибонарий, вбежавший в атриум дворца, прокричал громовым голосом:
– Легионы дукса Ратмира штурмуют Капитолий.
– Началось! – ахнул Эмилий и ринулся прочь из дворца.
Увы, сбежать с места предстоящего побоища ему не удалось. Огромная толпа накатывала на холм, сметая со своего пути жидкие заслоны. Возглавляли ее легионеры, вооруженные до зубов. Именно они опрокинули ряды гвардейцев, пытавшихся им помешать. Эмилий был сбит атакующими с ног и отброшен к стене. Наверное, это обстоятельство спасло ему жизнь. Толпа ворвалась во дворец и с ревом покатилась вверх по мраморной лестнице.
Петроний Максим пытался вырваться из ада. Он собрал вокруг себя три сотни гвардейцев и ринулся к входу для прислуги. Но все было напрасно – его хитроумный враг перекрыл и этот путь отхода. Именно здесь несостоявшегося императора поджидал дукс Ратмир. Петроний опознал его по султану на шлеме и по горящим ненавистью зеленым глазам. Именно в эти глаза он и направил острие своего меча. Выпад был отбит, наплечник префекта разрублен, и лезвие чужого меча достигло его плоти. Петроний зарычал от боли, но устоял. Он даже успел вновь поднять меч над головой, но на удар ему не хватило ни времени, ни сил. Дукс Ратмир почти без замаха вогнал клинок в низ живота противника, прямо под нагрудник. Петроний покачнулся и рухнул на колени. Меч выпал из его руки и покатился по ступенькам. Жизнь покидала его еще совсем недавно сильное тело, в какой-то миг он осознал, что умирает, но все-таки сумел разглядеть сквозь кровавую пелену лицо своего врага.
– Где тело моей матери? – прохрипел Ратмир.
– Спроси у Афрания, он знает.
Эти слова были последними в жизни сиятельного Петрония Максима. Безумный Паладий был прав, взлет префекта Италии оказался столь же коротким, как бросок грызуна до ближайшей мышеловки. Гвардейцы и клибонарии побросали оружие почти сразу же, как только до них дошла весть о смерти Петрония. Весть о том, что императрица Евпраксия и ее дочери живы, утихомирила бушующее море.
– Отдайте им его, – кивнул Ратмир на тело несостоявшегося императора, распростертое на ступенях. – Они это заслужили.
Легионеры подхватили на руки еще не остывший труп Петрония, вытащили его на крыльцо и бросили в бушующую толпу. Римляне взвыли как псы, почуявшие сырое мясо, и гурьбой повалили с холма, унося с собой ценную добычу. Ратмир искал Афрания, но неожиданно наткнулся на высокородного Туррибия, спокойно поднимающегося по мраморной лестнице, заваленной трупами.
– Давненько я здесь не бывал, – произнес спокойно бывший комит, с интересом оглядываясь по сторонам.
Следом за Туррибием семенил Эмилий с разбитым в кровь, но почему-то довольным лицом.
– А что тебе понадобилось в моем дворце? – с вызовом спросил его Ратмир.
– Меня прислал князь Верен, дукс, – вздохнул печально Туррибий. – Он предлагает тебе вывести легионы из города без боя. Причем сделать это как можно скорее.
– Гусирекс в Риме?! – ужаснулся Ратмир.
– Он будет здесь через несколько часов. Его галеры вошли в Тибр. Семьдесят тысяч вандалов уже высаживаются на берег. У тебя нет шансов, дукс Ратмир. Если ты окажешь сопротивление, они сожгут Рим.
– Я заберу императрицу и ее дочерей, – вскинулся было Ратмир.
– Нет, – покачал головой Туррибий. – Евпраксия останется во дворце. Таковы условия договора. Янрекс позаботится о своей любовнице.
Ратмир провел ладонью по мокрому от пота лицу и глухо выругался. Туррибий очень хорошо понимал дукса. Этот человек мог стать императором уже сегодня. Неслыханный взлет для ублюдка, зачатого под солдатской телегой, но, увы, боги посмеялись над ним. Сын матроны Пульхерии одержал победу над едва ли не самым лютым и опасным своим врагом, а ее плодами теперь воспользуется князь Верен.
– Терпение, дукс Ратмир, – посочувствовал ему Туррибий. – Князь Верен шел к своей цели почти сто лет. А тебе нет еще и сорока.
– А какая цель у Гусирекса? – спросил неожиданно Ратмир.
– Не знаю, – честно признался бывший комит. – Но надеюсь, что Рим он пощадит.
Ратмиру удалось собрать лишь десять тысяч легионеров, остальные побросали оружие и разбрелись по темным углам. Вандалы вошли в Вечный Город, не встретив сопротивления, через широко распахнутые Портовые ворота в тот самый момент, когда легионеры дукса Ратмира покинули его через ворота Северные. Город пал даже раньше, чем Сенат успел принять решение о его сдаче. Оглушенные всем происходящим жители тупо наблюдали, как облаченные в доспехи варвары медленно растекаются по улицам Рима. Сам князь Верен въехал в поверженный город на белом коне. Многочисленные зеваки с интересом смотрели на старого рекса, но ничего особо примечательного не находили ни в его морщинистом лице, ни в повадке. А ведь этот человек за свою долгую жизнь прошел полмира. Пред ним пали Карфаген и Рим. За что же его так возлюбили щедрые венедские боги? И чем эта любовь обернется для Вечного Города и империи? Впрочем, империи уже не было, но город пока еще стоял.
Грабеж начался с наступлением темноты. Рим содрогнулся от топота вандальских сапог и изошел стоном почтенных матрон и девственниц, на себе ощутивших нерастраченную мужскую силу. На мелочи вандалы не разменивались – брали только серебро и золото. И еще оружие. Лучшее отбирали для себя, остальное ломали или топили в рекс. Очаги сопротивления подавлялись безжалостно, но тех, кто покорно отдавал нажитое, не трогали. Сенатора Эмилия обобрали до нитки, зато он сумел спасти от насилия своих дочерей, спрятав их в доме высокородного Туррибия. Другим патрикиям повезло меньше, и в Капитолии воцарился дух уныния. Никто не знал, зачем Гусирекс пришел в город, но мало кто верил, что Рим устоит после его ухода. Многие бежали из обреченного города прочь, и вандалы им в этом не препятствовали, отнимая лишь золото и красивых женщин. Однако немало было и тех, кто тупо и упорно ждал гибели Рима, надеясь, видимо, в сполохах пожара обрести утерянное достоинство. Однако пожаров в Вечном Городе не было. Вандалы не разрушали зданий и не разбивали статуй. Зато с усердием, достойным лучшего применения, выгребали из библиотек пергаментные свитки и жгли их на площадях.
– Зачем? – спросил у Туррибия потрясенный Эмилий, но бывший комит в ответ лишь пожал плечами.
Туррибию было не до свитков, он пытался выяснить у ближних к князю Верену рексов, какую судьбу приготовил тот для его родного города. Рексы, однако, помалкивали. Создавалось впечатление, что они и сами не знали, зачем старый ярман с таким нечеловеческим упорством рвался к Риму и почему он не предал его мечу и огню. Не из сострадания же к несчастным горожанам, в самом деле! Неужели его окаменевшее сердце тронули мольбы императрицы Евпраксии, просившей пощадить Вечный Город?
Лишь на исходе третьей недели Гусирекс покинул императорский дворец и поднялся на Форум.
– Здесь, – сказал он Туррибию, указывая пальцем в землю. – На этом самом холме твои предки, патрикий, собрали этрусских вождей для дружеской пирушки. И истребили всех до одного. С них содрали кожу, и из этой кожи сделали пергамент, чтобы запечатлеть на нем деяния свои и своих потомков. Так пала Великая Венедия, а на ее обломках поднялся Великий Рим.
– Но ведь это было давно, – удивился бывший комит, растерянно глядя на величественный храм Юпитера, пронесший сквозь века свою нетленную красоту. – И было ли вообще?
– Вы забыли об этом, римляне, а мы помним, – усмехнулся Гусирекс. – На костях наших предков вы построили этот храм. Здесь хранятся останки этрусских вождей, исписанные вашими письменами. Здесь хранится Слава Рима. Я не собираюсь жечь твой город, Туррибий, но я сожгу его Славу. Дабы души тех, кого вы лишили достойного погребения, нашли наконец дорогу в страну Прави.
– И это все? – спросил потрясенный Туррибий.
– Все, – твердо сказал князь Верен, с трудом поднимая отяжелевшие веки. – Бросайте свитки в погребальный костер, рексы. Да возрадуются души венедов в мире Прави, да рухнут души их врагов в Навь.
Свитки пергамента летели в огонь под заунывный плач рожков и сдержанный рокот барабанов. Туррибий с удивлением смотрел на этот запоздалый погребальный обряд и мучительно пытался постичь, чем он обернется для Рима. Неужели это все? Конец. Подведение последней черты в споре двух племен, столетиями противостоявших друг другу.
– Город будет жить, – сказал Верен спокойно. – Но слава Великого Рима никогда не возродится. Запомни, Туррибий, и передай другим слова старого ярмана Гусирекса – никогда! А порукой тому венедская честь.
Вандалы покинули Вечный Город утром следующего дня. Грозная флотилия вспенила воды Тибра и вышла в море, которое римляне еще недавно с гордостью, а может, и с пренебрежением называли Внутренним. Теперь это море стало чужим для всех. И для побежденных и для победителей.
Комментарии к книге «Бич Божий», Сергей Владимирович Шведов
Всего 0 комментариев