«Жеводанский зверь»

Жеводанский зверь (fb2) - Жеводанский зверь [= Братство волка] 1190K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эли Берте

Эли Бертэ Жеводанский зверь

Первое издание перевода: Жеводанский зверь. Роман Эли Бертэ. – Санкт-Петербург: тип. И. И. Глазунова, 1868. – 355 с., 22 см.

La Bête du Gévaudan (1858)

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

* * *

I Толки

Есть в графстве Жеводан небольшой городок Лангонь. Он расположен среди высоких гор и довольно густых лесов, которые делают доступ к нему весьма затрудненным. В ту эпоху, когда религиозные войны опустошали Севеннские горы, этот городок, расположенный на неплодородной земле, да еще и в отдалении от торговых путей, не имел шансов на хозяйственное развитие.

Впрочем, Лангонь и по сей день довольно скромное селение; пожалуй, только в этом департаменте, лишенном больших и шумных городов, он вообще способен считаться городом.

Но однажды, в начале осени 1764 года, немногие жители, оставшиеся в городе во время полевых работ, были напуганы чрезвычайным происшествием. Бальи[1], сопровождаемый барабанщиком, ходил по городу, объявляя своим подчиненным прокламацию, возбуждавшую живой интерес. Бальи, закутанный в черный плащ, в огромном парике и четырехугольной шляпе, шел со всей возможной важностью со свернутой бумагой в руках.

На каждой площади, на каждом переулке он останавливался, барабанщик начинал барабанить, а бальи, развернув бумагу, читал гнусавым голосом официальный акт, с которым ему поручено было ознакомить людей. Чтение это происходило на двух языках: по-французски, а затем на местном наречии – увы, в то время французский язык не был достаточно распространен в этих удаленных от Парижа краях, так что бальи рисковал быть непонятым ни одним из ста своих слушателей.

Расскажем, однако, о чем же говорила эта торжественная прокламация, которая взволновала жителей Лангони так же, как жителей прочих городов и деревень этой провинции.

Уже несколько месяцев страну опустошало свирепое животное, которое считали чудовищным волком и называли жеводанским зверем. Он убил уже немало людей: и мужчин, и женщин, и детей. Каждый день приходило известие о каком-нибудь несчастье; крестьяне, вынужденные выходить в поля, не смели делать этого иначе, как вооруженные и только собравшись целой толпой. Приказано было устроить охоту, и все охотники провинции объединились, чтобы захватить или убить этого свирепого зверя. Лес, в котором он рыскал, был несколько раз прочесан. Тем не менее столь же хитрый, сколь кровожадный, зверь этот смог укрыться от преследователей. А вечером после этой охотничьей вылазки молодые пастухи были растерзаны недалеко от того места, где проводились поиски. Зверь словно посмеялся над людьми.

Такое положение дел возбудило всеобщие жалобы, ужас, царствовавший в стране, был так велик, что провинциальные власти наконец серьезно принялись за решение этой проблемы. В прокламации, прочитанной бальи, тому, кто убьет жеводанского зверя, обещалась награда от Лангедокских штатов в две тысячи ливров.

К этой сумме синдики Менда и Вивье прибавляли еще пятьсот ливров. Кроме того, бальи приглашал добровольцев, неважно, вооруженных или нет, явиться на следующий день в замок Меркоар, находившийся в нескольких лье от города. Организовывалась новая охота, которой должен был распоряжаться Ларош-Боассо, один из жеводанских баронов.

Бальи, обойдя, как мы сказали, площади и перекрестки Лангони, что продолжалось недолго, начал в последний раз читать свою прокламацию на конце главной улицы, перед гостиницей. В ней непременно должны были останавливаться путешественники: это было единственное подобное заведение в городе. Окончив свое дело, бальи отпустил барабанщика, потом, не желая отвечать на вопросы людей, собравшихся вокруг него, величественным шагом отправился домой.

Его удаление заставило разойтись толпу, собравшуюся перед дверью гостиницы, в которой с жаром продолжали разговаривать о событии этого дня.

– Две тысячи пятьсот ливров! – повторял худощавый маленький человечек, торговец швейными товарами. – Мендские и лангедокские синдики расщедрились! А еще уверяют, что король прибавит к этой сумме четыреста или пятьсот ливров из своей собственной шкатулки… Это сколько же отмерить аршин холста и тесемок, чтобы заработать столько денег!.. Если жена позволит, я сниму старое ружье моего деда и пойду завтра вместе с другими в замок Меркоар попытать счастья.

– В таком случае зверю стоит начать опасаться за свою шкуру, сосед Гиньяр, – сказал с насмешкой поверенный в делах лангоньского аббатства: – Я охотно побьюсь об заклад, что мадам Гиньяр рискнет своим мужем, если вы расположены сами рискнуть собой… Если уж вы так храбры, почему бы вам не отправиться к барону Ларош-Боассо и просить у него поставить вас на какой-нибудь хороший пост, где вы могли бы заработать эти деньги?

Гиньяр сделал такую кислую мину, что присутствующие громко расхохотались.

– Сказать по правде, господин поверенный, – с беспокойством отвечал Гиньяр, – ружье-то не совсем в порядке, и я сомневаюсь, успеют ли его починить до завтра. Притом барон Ларош-Боассо не даст первого места таким ничтожным людям, как мы. Вот увидите: барон даст заработать эти деньги которому-нибудь из наших богатых дворян.

– А почему ему самому не заработать эти деньги? – возразил поверенный с насмешливой улыбкой. – Он самый искусный охотник, самый опытный стрелок во всей провинции; зачем ему уступать другим честь и прибыль от этого дела?

Несмотря на свою гордость, он не побрезгует этими двумя тысячами пятьюстами ливрами, ручаюсь вам… Теперь уже всем известно, что его дела очень запутаны…

Хорошенькая брюнетка лет тридцати шести, кокетливо одетая, с золотым крестиком на шее и перстнями на каждом пальце, перебила поверенного:

– Ах, бросьте, мосье Блиндэ, – сказала она скороговоркой. – Можете ли вы при мне так говорить о красивом и любезном дворянине, который всегда останавливается в моей гостинице, когда едет в Лангонь? Если барон Ларош-Боассо имеет долги, что же в том дурного? Такие знатные дворяне, как он, разве не вынуждены иметь долги, чтобы поддерживать соответствующий своему званию образ жизни?.. Но, может быть, я смогу отгадать причину вашего злоязычия? Несмотря на ваше желание, он не захотел взять вас в свои поверенные и доверил свои интересы старику Легри, верно? С другой стороны, с тех пор как вы стали поверенным городского монастыря, вы возомнили себя почти что принадлежащим к католическому духовенству, а эти Ларош-Боассо слывут скрытыми протестантами… Я не знаю, правда ли это, но могу утверждать, что никогда барон не ел у меня скоромного в пятницу; на завтрак он обыкновенно довольствуется яичницей с форелью и бутылкой моего сенперейского вина. Это человек учтивый и веселого характера. У него всегда найдется любезное словцо для хозяйки…

– И он всегда готов заплатить за свой завтрак поцелуем; неправда ли, мадам Ришар? – лукаво закончил поверенный.

Хорошенькая трактирщица покраснела до ушей.

– Злой у вас язык, мосье Блиндэ, – возразила она со смущенной улыбкой. – Ради бога, не говорите так громко, потому что неизвестно, кто может вас услышать. Сказать по правде, барон Ларош-Боассо должен проехать сегодня через Лангонь по дороге в замок Меркоар. Наверное, он остановится у меня, чтобы перекусить и дать отдохнуть лошадям… Ваша клевета может повредить ему. Вы знаете, – прибавила она, понизив голос, – что поговаривают о его женитьбе на мадемуазель де Баржак, богатой и прелестной владетельнице Меркоара.

– Поговаривают, но я этому не верю; напротив…

Тут собеседники заговорили так тихо, что их невозможно стало расслышать. Зато спор в другой группе, находившейся в том же зале, становился все шумнее и оживленнее.

– Что же это: волк или нет? – спросил городской бочарь с видом недоумения. – Ведь это должно быть известно правительству, а в прокламации об этом ничего не говорится. Там упомянут только какой-то жеводанский зверь… Черт побери! Это обозначение кажется мне каким-то неясным, в здешней стороне зверей немало!

– Замечание Гривэ не лишено смысла, – сказал писарь сельского нотариуса. – Правительству следовало бы четче определить, какого рода это животное… А в этом-то и затруднение! Я два раза был писарем в следствиях по этому делу и сам не могу сказать: человек или зверь виновник этих ужасов.

– Как это? Объяснитесь, мосье Флоризель! – закричали со всех сторон.

Писарь, по-видимому, очень гордился произведенным им впечатлением и обвел своих слушателей самоуверенным взором.

– Послушайте, – продолжал он, – первый раз это случилось с Гильомом Патюро, которому было шестнадцать лет. Он возвращался с мендской ярмарки, с десятью экю в кармане, когда вечером, где-то в десять часов, в то время, как он проходил по Вилларсскому лесу, на него напал зверь. На другое утро несчастного Гильома нашли на дне оврага полурастерзанным.

Суд, распоряжавшийся следствием, показал, что на теле были следы когтей и зубов; но когти были длиннее, а зубы, напротив, короче, чем у какого бы то ни было животного из наших лесов. Притом, хотя одежда мальчика была почти цела, деньги, бывшие при нем, пропали… а так как никакое животное не может съесть монеты в три и шесть ливров, я говорю, что это довольно необыкновенное обстоятельство.

Все присутствующие были того же мнения, но Блиндэ, прервавший свой разговор с мадам Ришар, чтобы послушать речь писаря Флоризеля, презрительно покачал головой.

– Хорошо! Так вот как вы думаете, простодушный и легковерный молодой человек! – заметил он писарю. – Когда будете опытнее в судебных делах, вы узнаете, что проницательный судья должен отыскивать самые простые и естественные объяснения, потому что они, как правило, справедливы. Так и теперь. Разве не может быть, что какой-нибудь бесстрашный прохожий осмотрел карманы юноши до вашего прихода? А я побьюсь об заклад, что тот, кто первый нашел тело и донес об этом, произвел эту нехитрую операцию.

Этот урок, данный старым практиком в присутствии стольких почтенных особ, смутил Флоризеля; но он, собравшись, продолжил:

– Вы человек искусный, мосье Блиндэ; жаль, что суд не часто прибегает к вашим советам; никакой злодей на двух или четырех ногах не мог бы ускользнуть от вас. Но если вы так проницательны, объясните мне также происшествия, которые были предметом второго следствия, где я участвовал. На этот раз дело было о четырехлетием ребенке, которого мать оставила одного в колыбели, пока ходила в поле. Дом их стоит недалеко от леса, в отдалении от прочих домов. Где-то через час мать вернулась и нашла своего ребенка мертвым – растерзанным в нескольких шагах от колыбели. Но самое непонятное во всем этом другое: женщина поклялась нам, что, выходя, она заперла дверь дома на щеколду, и когда она воротилась, дверь эта была заперта точно таким же образом. Бальи двадцать раз задавал ей тот же вопрос и двадцать раз получил тот же ответ. Стало быть, если волк опустошает страну, то этот волк умеет отворять и запирать двери… Что вы скажете на это, господин Блиндэ?

Любопытство слушателей было растревожено; все обернулись к Блиндэ, чтобы услышать его мнение на счет этого странного обстоятельства. Блиндэ почесал за ухом, что было не так-то просто сделать из-за его огромного парика, и сказал с важностью:

– Да уж, не думаю, что волк смог бы отворить дверь, запертую на щеколду. Не буду вас убеждать, что хищный зверь, привлеченный криками ребенка, встал на задние лапы и отодвинул щеколду. Я думаю, скорее, что крестьянка хочет оправдать свою непредусмотрительность…

– Еще раз повторяю: она поклялась нам, что не может упрекнуть себя в какой небрежности. Впрочем, предположим, что она оставила дверь отпертой, как же эта дверь закрылась к моменту ее возращения?

– Быть может, ветер…

– Пусть эти господа и дамы рассудят, – сказал писарь, обращаясь к слушателям, которые действительно, казалось, не были удовлетворены объяснениями Блиндэ. – Я, несмотря на мое уважение к опытности мосье Блиндэ, остаюсь при своем мнении: жеводанский зверь – совсем не то, что о нем думают.

Это было сказано тоном оракула, который произвел большое впечатление на присутствующих. Наступило минутное молчание.

– По вашему мнению, что же это такое, мосье Флоризель? – спросила хорошенькая трактирщица. – Барон Ларош-Боассо уверяет, что это волк, а он, кажется, должен знать толк в этом…

– Я слышал, что это рысь… Этот зверь видит сквозь стены, – сказал бочарь.

– А я думаю, что это лев, вырвавшийся из зверинца Монпелье, – прибавил торговец швейными товарами.

– А я полагаю, – возразил Блиндэ с притворной серьезностью, – что это слон. Слон, вы знаете, может при помощи своего хобота делать массу разных вещей; таким образом объясняется, как этот зверь мог отворить и затворить дверь!

Общий хохот встретил эти слова. Только одна мадам Ришар восприняла шутку всерьез.

– А если бы и слон, – сказала она наивно, – барон Ларош-Боассо такой искусный охотник, что сумеет с ним справиться! Ручаюсь вам!

Между тем Флоризель обиделся на сарказм Блиндэ и ответил, закусив губу:

– Каждый вправе приписывать несчастья страны крысе, льву, даже слону, как предполагает мосье Блиндэ со своей необыкновенной проницательностью. А я же имею на этот счет свое мнение и утверждаю, что это зверь… мнимый жеводанский зверь…

– Волк! – сказал грубый голос откуда-то из последних рядов собравшихся. – Я это знаю, потому что видел его! И не позже, как вчера вечером!

Новый собеседник, высокий и сильный крестьянин, только в эту минуту пришел из соседнего села. Он держал в одной руке свой кафтан и деревянные башмаки, а в другой – длинную палку, к концу которой был прикреплен старый нож, придавая ей вид грубого копья. За ним, высунув язык, шла огромная собака в ошейнике с острыми шипами. Флоризель, раздраженный, что его прервали в ту самую минуту, когда он собирался выразить свое личное мнение о таинственном опустошителе страны, спросил, окидывая путешественника с ног до головы презрительным взглядом:

– Вы видели жеводанского зверя? А кто вы такой, приятель, что столь бесцеремонно вмешались в наш разговор?

– Я Жан Годар, – спокойно отвечал крестьянин, – пастух мадемуазель де Баржак. Моя госпожа послала меня к господину бальи, чтобы просить добрых жителей Лангони непременно явиться завтра на охоту. Надо спешить! Вчера на закате зверь бросился на Жаннету, которая гнала индеек к ферме. Он уже напал на бедную девушку, когда я прибежал на ее крик. Моя собака, вот эта, бросилась на волка, что довольно странно, потому что все другие собаки разбегаются, увидев его. Но Медор – молодец, мы вдвоем освободили Жаннету. Она обезумела от страха, но отделалась только несколькими царапинами.

Это точное свидетельство прекратило все предположения. Писарь Флоризель сконфузился.

– А вы уверены, – спросил он, – что это был волк?

– Уверен ли? – возмутился Жан Годар. – Я его видел, как вижу вас; я даже вырвал у него клок шерсти, пока он боролся с моим храбрым Медором… Да, это волк, но такой огромный, как наш осленок. Я никак не мог вонзить в него нож. Он тащил Жаннету, которая довольно крепкая девушка, как я тащил бы годовалого ребенка, а Медора ударом головы отбросил шагов за двадцать. Право не знаю, как бы мы с ним справились, если б работники с фермы не прибежали к нам на помощь: это заставило волка удалиться в лес… Однако извините, честная компания, – продолжал крестьянин. – Я должен исполнить поручение! К тому же я спешу воротиться в замок: не хочу возвращаться домой, когда стемнеет, тем более что волк удалился куда-то в ваши леса.

Жан Годар свистнул своей собаке и ушел так поспешно, что не услышал посреди шума нового голоса, который с испугом проговорил:

– Зверь в Меркоарском лесу! Да защитит нас святая Дева! А нам надо проезжать через этот лес по дороге к мадемуазель де Баржак!

Предшествующий разговор происходил на местном наречии, а это последнее замечание было сказано по-французски. Дивленные этой странностью, разговаривавшие обернулись и заметили двух путешественников на лошаках. Они незаметно приблизились к группе и слышали все, о чем шел разговор.

Один из этих путешественников был бенедиктинец, облаченный в черно-белый костюм своего ордена. Капюшон, отброшенный назад, открывал волосы, выстриженные в виде венца, и лицо с глазами живыми и бойкими. Ему было не более сорока лет. То ли вследствие сидячей жизни, то ли от любви к вкусной и обильной пище – известный грешок духовных лиц! – он был весьма упитан, хотя еще не шарообразен. Можно даже сказать, что округлость шла его лицу, делая его выражение добродушным. Его одежда, сшитая из хорошей ткани, и дорогая упряжь лошака показывали не простого монаха. И действительно, серебряный крест, висевший на его груди на широкой ленте, был знаком высокого духовного звания.

Товарищ его, молодой человек лет двадцати пяти, имел длинные белокурые волосы, непудренные и незавитые, вопреки обычаям того времени. При нем не было шпаги. Но тогда шпага уже не была отличительным признаком дворянина, потому что самые смиренные чиновники считали себя вправе обладать этим знаком благородного звания. Черты юноши были четки, выразительны, а взгляд – смел и открыт.

Гибкий и хорошо сложенный, юноша наверняка преуспевал в верховой езде, фехтовании и прочих занятиях, которыми обычно увлекались молодые люди его возраста.

Но выражение его лица говорило о том, что учение и размышление более занимали его свободное время, нежели игры и удовольствия, свойственные юности. Что-то скромное и сдержанное в его облике говорило о том, что юноша привык к суровой дисциплине и послушанию. По некоторой резкости движений, по нахмуриванию бровей и интонациям голоса можно было угадать человека энергичного и умного, а также с некоторой склонностью к риску.

Было заметно, что молодой человек подражал манерам монаха, очевидно, они были знакомы долгое время и юноша испытывал к своему старшему другу искреннее уважение. Он остановился тогда же, когда остановился бенедиктинец, и так же, как и монах, выслушал страшное известие, привезенное в Лангонь Жаном Годаром. Но он, казалось, нисколько не разделял испуга своего спутника, и ироническая улыбка играла на его губах.

Как только жители Лангони взглянули на путешественников, шляпы и шапки исчезли как бы по волшебству, почтительная тишина распространилась в толпе, только что шумной и оживленной.

Хорошенькая трактирщица мадам Ришар первая пришла в себя:

– Ах! Это же отец Бонавантюр, настоятель Фронтенакского аббатства, – сказала она, любезно поклонившись бенедиктинцу, – и мосье Леонс, племянник его преподобия…

Тут она поклонилась молодому человеку, который отвечал ей тем же, слегка покраснев.

– Добро пожаловать в наш город, почтенный отец, благословите нас.

– Благословляю и вас, дочь моя, и всех христиан, слышащих нас, – рассеянно отвечал бенедиктинец. – Но Боже мой! Мадам Ришар, я сейчас слышал, что это ужасное животное, жеводанский зверь…

– Я надеюсь, – перебила трактирщица самым ласковым тоном: – вы не проедете Лангонь, не отдохнув у меня. Ваше присутствие принесет счастье моему бедному дому. Если вы едете в Меркоар, вам непременно надо остановиться где-нибудь на дороге, а лучше здесь.

– Мне хотелось бы, дочь моя, – отвечал бенедиктинец. – Но вы же слышали, что нам стоит проехать через лес засветло.

– Вы непременно приедете в замок до ночи! Согласитесь сойти с лошади, и я подам вам полдник, который вам понравится. Уж моя-то кухня вам известна!

Настоятель, по-видимому, почувствовал сильное искушение.

– Да, да, признаюсь, вы неподражаемы в приготовлении голубей с шампиньонами и яичницы с форелью, моя милая мадам Ришар. Но разве нависшая над нами угроза не должна остановить наше стремление к чувственным удовольствиям? Что вы скажете, Леонс? – обратился он к племяннику. – Остановиться нам у мадам Ришар или нет?

– Я в вашем распоряжении, дядюшка, – скромно ответил Леонс, – мы вот уже шесть часов путешествуем по горам, а вы лишь легко позавтракали в аббатстве! Вам непременно нужно отдохнуть и перекусить. С другой стороны, и лошаки наши устали.

– Хорошо, – сказал настоятель, в душе которого любовь к голубям с шампиньонами боролась со страхом перед невиданным зверем. – Мы здесь остановимся на минутку… Слышите, мадам Ришар, только на минуту, нам достаточно малейшей безделицы, чтоб подкрепить наши силы. Какая жалость, дочь моя, что мы рабы нашего бренного тела!

Хорошенькая трактирщица бросила на присутствующих взгляд, исполненный искренней гордости и радости.

– Положитесь на меня, преподобный отец! – вскричала она. – Это счастье для моего дома!.. Пожалуйте, пожалуйте, все готово! Слава богу, гости меня никогда не застанут врасплох!

Она схватила за узду лошака, на котором сидел бенедиктинец, и с торжеством повела его к гостинице, между тем как Леонс следовал за ними с равнодушным видом.

– Гм! – сказал Блиндэ с насмешкой. – Жалею я тех бедных путешественников, которым придется после этого остановиться у вдовы Ришар: вместо обеда их будут потчевать рассказами о подвигах отца Бонавантюра.

Но никто не слышал этого замечания насмешника Блиндэ.

Как только любопытные увидели, что путешественники вошли в гостиницу, они тут же разбрелись по городу, чтобы повсюду рассказывать о том, что в Лангонь приехал настоятель Фронтенакского аббатства со своим племянником. Гости остановились у мадам Ришар, они оба едут в замок Меркоар. Жители городка тут же пустились в предположение о том, зачем такие важные особы пожаловали в эти края.

II Гостиница

Чтобы понять сильное впечатление, произведенное в Лангони приездом отца Бонавантюра, необходимо знать, что Фронтенакское аббатство, к которому он принадлежал, было тогда самым обширным, самым богатым, самым могущественным религиозным учреждением во всей провинции. Это аббатство, находившееся по соседству с Флораком, имело огромные владения, плодоносную, хорошо обрабатываемую почву, многочисленных хорошо трудившихся крестьян. Кроме того, благодаря множеству пожертвований и завещаний, оно имело значительное влияние на другие земли. Фронтенакская братия слыла весьма ученой, а монастырь уже несколько веков давал миру прославленных теологов и историков. Аббат их имел звание прелата; он прибавлял к своему имени титул дом и входил в число представителей духовенства, которые участвовали в ежегодных собраниях Жеводанских штатов.

В то время аббат фронтенакский по причине своих преклонных лет был неспособен сам управлять монастырем, и вся его власть перешла к приору аббатства. Отец Бонавантюр, пользуясь неограниченным доверием своего начальника и капитула Фронтенакского, управлял всеми делами общины. Человек ученый, трудолюбивый и набожный, он был гордостью своего монастыря, прежде чем сделался его главою. С этими качествами, так сказать, монашескими, в приоре Бонавантюре соединялись деловитость, оборотистость и осторожность – словом, мирское благоразумие, необходимое в стране, где еще не угасли религиозные распри, где протестантская оппозиция, тайная и сдержанная, часто создавала препятствие католическому духовенству. Благоразумие помогло ему восторжествовать над тайной завистью, которую возбуждало во многих сильных мира сего благоденствие Фронтенакского монастыря. Стараниями приора это благоденствие только увеличивалось.

Поэтому мадам Ришар была действительно очень довольна, что ей выпала честь принимать в своей маленькой гостинице такую могущественную особу в сопровождении молодого родственника, об уме и образованности которого ходила молва. Угодить этим гостям было для хозяйки гостиницы делом чести. Проводив их в маленькую гостиную, смежную с кухней, она нарядилась в белый передник и бегала от очага к очагу, браня своих служанок. Впрочем, почти все было приготовлено заранее. Маленькая гостиная отличалась изумительной опрятностью – качество в то время редкое для гостиниц южной Франции. Стол был уже накрыт белой скатертью, на которой стояли корзины со свежими фруктами, кружки с жирными сливками, пирамида из ароматной земляники и холодная дичь. Эта приятная картина могла бы, кажется, отвлечь приора от его беспокойства насчет жеводанского зверя, однако преподобный Бонавантюр, изучив взглядом стол, с сожалением сказал трактирщице:

– Уберите эту дичь, дочь моя! Хотя мы с Леонсом могли бы сослаться на привилегию путешественников, но не забудем, что сегодня постный день. Мы довольствуемся яичницей с форелью. И фруктами… у которых очень аппетитный вид.

Мадам Ришар повиновалась и отнесла отвергнутые приором кушанья. Верная своим обещаниям, она спешила приготовить завтрак, и через несколько минут знаменитая яичница была внесена в гостиную на оловянном блюде, блестевшем, словно серебряное. Приор, повязав салфетку, поспешил дать волю своему аппетиту, а Леонс тут же присоединился к нему, разумеется, не из почтения, а из чувства голода. Несколько рюмок превосходного вина окончательно подкрепили душу и тело путешественников, так что дядя и племянник, а первый в особенности, уже совсем не торопились ехать.

Трактирщица беспрестанно суетилась вокруг них; она сама прислуживала таким важным гостям и старалась между делом как-нибудь ловко выпытать у них что-нибудь о цели путешествия.

– Это чудо, истинное чудо, – говорила она, – видеть в Лангони самого фронтенакского приора! Без сомнения, отец Бонавантюр со своим племянником едут в Меркоар присутствовать на большой охоте, которая должна начаться завтра!

– Разве я похож на охотника? – спросил приор веселым тоном. – А Леонс разве похож на тех легкомысленных юношей, которые скачут по двенадцать часов подряд по горам и лесам, чтобы увидеть, как бедного зверя терзают собаки? На этот раз, без сомнения, охота будет иметь более благородную и более полезную цель, потому что речь идет о том, чтобы освободить страну от свирепого животного, опустошающего ее. Но мы с Леонсом вряд ли смогли бы отличиться в подобном деле: племянник мой за всю свою жизнь ни разу не притронулся к оружию. А я… впрочем, дочь моя, это не секрет: я еду в Меркоар помогать мадемуазель де Баржак, питомице нашего монастыря, в хлопотах, связанных с завтрашним многолюдным собранием. В замок приедут охотники, из которых, может быть, некоторые будут слишком смелы в своих речах или непочтительны в своем обращении. Мое присутствие, конечно, будет останавливать этих шумных гостей, оттого-то я и предпринял это тягостное путешествие.

Может быть, у бенедиктинца были другие причины, кроме тех, о которых он заблагорассудился рассказать, но он говорил с непринужденностью и естественностью, не оставляющими сомнений в его искренности. Мадам Ришар лукаво улыбнулась:

– Если справедливо то, что рассказывают, преподобный, – отвечала она, – вам будет нетрудно, потому что мадемуазель де Баржак сама умеет заставить уважать себя. Я не намерена дурно говорить о благородной девице, находящейся под опекой Фронтенакского аббатства, но говорят, эта мадемуазель по характеру довольно независима и решительна… Право, я не осмелюсь даже повторить при вас и половину того, что говорят о ней…

Бенедиктинец перестал есть и сердито взглянул на трактирщицу.

– Объяснитесь, мадам Ришар, – сказал он повелительно, – я вам приказываю… Я непременно хочу знать все, что говорят о мадемуазель де Баржак.

– Ах, боже мой! – отвечала трактирщица, оробев и наливая вина своим гостям, – это наверняка клевета: люди так злоязычны! Притом на честь и репутацию вашей питомицы никто не нападает; это девица гордая, всем это известно, и влюбленным и ухаживающим за ней не очень-то удается расположить ее к себе… Но говорят о ее смелости в обращении, о ее резкости, о ее капризах, доходящих иногда до сумасбродства. Уверяют, будто она одевается в мужское платье и скачет верхом по лесам и полям, что рука ее проворна для наказания тех, кто ее оскорбляет, а в минуты нетерпения и злости она ругается, как мужчина… наш торговец сеном, который, сказать по правде, гугенот, уверяет, что слышал, как она ругалась, и был весьма поражен набором слов, которые она использовала.

Краска покрыла щеки Леонса.

– Добрая женщина, – сказал он, сдерживая недовольство. – Избавьте нас от выслушивания этих недостойных слухов и умейте уважать знатную девицу…

Он вдруг остановился, заметив, что дядя украдкой наблюдает за ним, и потупил глаза.

– Повторяю вам, – смиренно возразила мадам Ришар, – что я лишь пересказываю толки, которые ходят в наших краях. Я сама им совсем не верю. При всем этом мадемуазель де Баржак слывет добрейшею особой, щедрой благотворительницей, прекрасной хозяйкой, умело распоряжающейся своим богатством. О ней говорят как о весьма благородной юной девице, упоминая только, что нрав у нее слишком уж горячий для женщины.

Приор не выказал ни удивления, ни гнева, узнав это не самое благоприятное мнение публики о богатой девушке, находящейся под опекой аббатства. Спокойно опорожнив свой стакан, он сказал:

– Довольно, дочь моя! Остерегайтесь повторять эти нелепые толки, потому что это значило бы грешить против христианской любви и справедливости. Всем известно, что мадемуазель де Баржак с детства была лишена необходимого для юной девицы воспитания. Ее отец был безрассудным охотником, и в старом замке, затерянном среди гор и лесов, она выросла, общаясь почти с одними мужчинами, никто не заботился о ее образовании, о воспитании ее сердца и ума, никто не подумал даже внушить ей самые простые понятия об обязанностях ее пола. Только в час смерти ее отец раскаялся в том, что пренебрег воспитанием дочери, и поручил нам присматривать за девушкой, направляя ее на путь света и добра. Эта обязанность была не легка. Кристина де Баржак, несмотря на свои чудесные душевные качества, привыкла к непослушанию, что доставляет нам много хлопот. Однако благодаря настойчивости наших усилий, благодаря преданности благочестивых и умных особ, которыми мы ее окружили, мы наконец восторжествуем над ее непокорным характером, над ее строптивостью, не подчиняющейся никаким правилам и никакому обузданию… Вот почему, дочь моя, надо быть снисходительным к ней; со временем, без сомнения, она сделается кроткой и скромной женщиной, какой предписывают ей быть наши общественные устои…

Мадам Ришар выслушала эти наставления с выражением покорности на лице. Пока она старательно просила прощения за излишнюю смелость своих слов, несколько путешествующих верхом остановились перед воротами гостиницы. В ту же минуту прибежала запыхавшаяся служанка и шепнула несколько слов хозяйке, которая тут же побледнела.

– Святая Дева! – с испугом прошептала трактирщица. – Что он скажет? А я и забыла о нем!..

Она тотчас вышла со служанкой, очевидно, для того чтобы принять новых посетителей.

Скоро в первой комнате раздался звук шпор, потом послышался звучный поцелуй и мужской голос, говоривший по-французски:

– Да, это я, моя красоточка… Черт побери! Разве мои слуги, проехавшие здесь сегодня утром, не уведомили тебя о моем приезде? Все ли у тебя готово?

– Извините меня, барон, я вас уже не ждала, – отвечала трактирщица, смущаясь. – Я все приготовила для вашего приема, но…

– Хорошо, хорошо! Вы знаете, моя красавица, что для меня довольно малейшей безделицы, приготовленной вашими белыми ручками… Прикажите подать что-нибудь перекусить моим охотникам, а в маленькую гостиную пусть мне подадут яичницу с форелью и бутылку вина. А вы, моя красоточка, посидите со мной, потому что ваше свеженькое личико возбуждает аппетит и веселость.

В это время тот, кто говорил, хотел войти в гостиную, но его остановили.

– Барон, – продолжала трактирщица, чуть не плача, – я же вам сказала, что я вас уже не ждала. Другие путешественники…

– А! У вас здесь есть другие путешественники? Очень хорошо; я могу договориться с ними, если только это дворяне и добрые малые.

И, отворив дверь, незнакомец вошел в комнату, где находились приор Бонавантюр и Леонс.

Этот бесцеремонный господин был хорош собой: лет тридцати, крепкого сложения, надменной наружности, с лихо закрученными усами и дерзкими манерами. На нем был богатый мундир начальника волчьей ловли из голубого бархата с серебряными галунами, белые панталоны, высокие сапоги, парик и треугольная шляпа. Охотничий нож, эфес которого был из чеканного серебра, дополнял этот костюм. Мужчина держал в руке хлыст и размахивал им с такой уверенностью, как будто был готов употребить его против всех.

Барон Ларош-Боассо – так звали этого господина – был, как мы сказали, одним из восьми баронов, имевших право заседать в Лангедокских или Жеводанских штатах. Фамилия его была младшей ветвью старинного дома Варина, угасшего уже давно, но когда-то одного из самых знаменитых в провинции. Графы Варина в царствование последних Валуа приняли реформатскую религию и до отмены Нантского эдикта были начальниками протестантства в этой части Севеннских гор. В начале восемнадцатого столетия, во время восстания реформатов, прозванных камизарами, прадед барона Варина одержал несколько побед над маршалами Бервиком и Вилларо. Однако, побежденный в этой неравной борьбе, оставленный своими соратниками, гугенотский партизан вынужден был скрываться. Предание говорило, что он несколько лет жил в гроте, где умер мучеником своей веры. Местные жители показывают еще и ныне этот грот, замечательный своей обширностью и великолепными сталактитами; он называется грот Варина, по имени своего прежнего обитателя.

Но его потомки не были столь сильно привязаны к своим религиозным убеждениям. Испугавшись строгих законов, принятых вследствие мятежа, они для вида отказались от своей веры, чтобы сохранить имущество и политические привилегии. Только люди уверяли, что это отречение неискренно и что они остались гугенотами в глубине сердца. Отец теперешнего барона не отличался усердием к католицизму, а сам барон слыл скептиком и насмешником. Он выказывал большое пристрастие к новым идеям и по тогдашней моде хвастался безверием. Жизнь он вел сумасбродную, расточительную, роскошную, к великому ущербу его отцовского наследства, уже очень расстроенного, и подражал во всем той части знати, поведение которой вызывало народный гнев, вылившийся впоследствии в революцию.

Приор Бонавантюр давно знал барона Ларош-Боассо, охотничье искусство которого заставило короля сделать его начальником волчьей охоты в Жеводанской провинции. Они несколько раз встречались на заседании штатов, где приор отличился своим благоразумием и умеренностью, а барон – легкомыслием и вздорностью; из-за чего родилась неприязнь, еще более увеличиваемая обстоятельствами, о которых мы скоро узнаем. Однако то ли приор забыл в эту минуту все прошлые разногласия, то ли хотел просто сохранить видимость хороших отношений, но, заметив барона, он встал и вежливо ему поклонился. Леонс из уважения к своему дяде также поклонился, хотя и с видимым неудовольствием.

Барон де Ларош-Боассо не обратил внимания на эти знаки уважения. Он нахмурил брови. Без сомнения, он также узнал фронтенакского приора, но не счел нужным поздороваться с ним. Обернувшись к мадам Ришар, которая стояла позади него, он грубо сказал ей:

– Э! Черт побери! Красавица, я начинаю понимать ваше смущение. Вы отдали мой завтрак этим бенедиктинцам!

Вдова рассыпалась в извинениях и сетованиях; слава богу, но в провизии у нее не было недостатка! Она могла еще предложить барону стол, достойный его. Только яичница с форелью, приготовленная для барона…

– Пришлась по вкусу этим добрым бенедиктинцам, – окончил Ларош-Боассо. – Вы отдали предпочтение им. Чудесно, моя прелестная хозяйка! Но если бы они были дворяне, а не обитатели монастыря, я мог бы потревожить их трапезу, уверяю вас! И это бы не особенно их обрадовало!

Эта угроза вызвала гневный румянец на лице Леонса, но взгляда дяди было достаточно, чтобы заставить его тотчас опустить глаза. Приор Бонавантюр, до сих пор сидевший спокойно и с улыбкой, наконец заговорил:

– Успокойтесь, барон, – сказал он с несколько иронической вежливостью, – будьте снисходительны к этой женщине. Вам уже сказали, что яичница с форелью не единственное кушанье в этом доме, и, если верить некоторым слухам, вам ничто не помешает отдать должное окорокам и холодной дичи, которые вам могут подать здесь в день поста.

Этот намек на тайное верование его семьи, по-видимому, должен был бы довести до последней крайности раздражение барона, однако он сдержал свой гнев и, громко расхохотавшись, сказал хозяйке:

– Бедная Ришар, как вы сконфузились!.. Что ж, давайте забудем об этом! Я охотник и, следовательно, непривередлив в своих вкусах… Принесите мне что хотите, моя красавица, только бы мне не долго ждать, потому что я тороплюсь.

Трактирщица, обрадовавшись такому повороту, убежала, объявив, что барону сейчас подадут ужин. Он же, бросив на стул шляпу и хлыст, занял ту сторону стола, которая оставалась пустой, между тем как приор Бонавантюр и Леонс принялись заканчивать свой завтрак.

III Объявление войны

Наступила минута неловкого молчания. Очевидно, барон де Ларош-Боассо испытывал теперь сильное желание поговорить с приором и его племянником, но гордость мешала ему начать разговор. Со своей стороны приор, угадывая это намерение, нарочно держался в оборонительном положении. Барон, скрестив ноги, начал барабанить по столу и наконец резко спросил:

– Надеюсь, преподобный отец, что вы не сердитесь на меня за мою недавнюю запальчивость. Ничто так не располагает к досаде, как пустой желудок. Виновата во всем наша ветреная хозяйка, которая безо всякого стыда отдала вам завтрак, приготовленный для меня.

Приор, спокойно очищая грушу, отвечал, что он не знал этого обстоятельства, но в любом случае он, как добрый христианин, извиняет гнев барона.

– Я очень этому рад, преподобный отец! Хотя существуют некоторые другие причины, располагающие нас к взаимной неприязни, я был бы рад, если бы эта встреча помогла нам покончить со старой враждой… Каково ваше мнение на этот счет, господин приор?

Бонавантюр отвечал с прежней флегмой и прежним смирением, что он всегда готов сделать все возможное, чтобы заслужить расположение барона. Тот казался не очень доволен этими неопределенными и осторожными словами. Он отложил объяснение, которое собирался было начать, и рассеянно спросил:

– Конечно, вы едете в Меркоар к мадемуазель де Баржак?

– Да, барон; а вы?

– Вы это знаете, весь край это знает. Я, как храбрый паладин, еду истреблять чудовище, опустошающее земли прелестной владетельницы замка.

– А как вы думаете, барон, – спросил приор с заметным интересом, – сможете ли вы справиться с этим свирепым зверем?

– Я в этом уверен, – отвечал Ларош-Боассо с самоуверенностью охотника. – Этот волк, по последним известиям, укрылся в Меркоарском лесу. Завтра он будет окружен, выгнан и убит. Можете положиться на меня.

– Очень хорошо, но это будет завтра, а сегодня могут ли мирные путешественники, по вашему мнению, проехать через лес без риска для жизни?

На этот раз в словах приора можно было заметить такой страх, что барон не смог устоять от лукавого желания немного напугать его.

– Гм! – сказал он холодно. – Это зверь колоссальной величины и неимоверной мощи… Его надо остерегаться! Тем более столь беззащитным путникам, как вы и ваш племянник…

Приор застонал и взглянул на своего племянника, который остался спокоен. В эту минуту вошла мадам Ришар со своими служанками, которые несли завтрак барону, и разговаривать стало невозможно. Но скоро Ларош-Боассо, с нетерпением желая продолжать разговор, отпустил хозяйку и служанок, сухо уверив, что ему ничего не нужно. Приор, пугаясь все более по мере того, как приближался час отъезда, продолжал ласковым тоном:

– Так как мы тоже едем в Меркоар, барон, не можете ли вы оказать нам честь ехать вместе с вами? Ваша доблесть известна, притом у вас есть конвой, состоящий из вооруженных людей. Позвольте нам ехать вместе с вами, и, конечно, мадемуазель де Баржак, находящаяся под нашей опекой, будет вам признательна за ваше одолжение.

Эта прямая просьба, казалось, стоила приору некоторых усилий, но барон не очень-то спешил принять предложение, он заговорил о необходимости двигаться очень быстро, поскольку в тот же вечер он должен заняться разными приготовлениями к завтрашней охоте.

– Лошаки наши не дурны, – возразил приор, тайные опасения еще больше тревожили его, и он приложил все усилия к тому, чтобы убедить барона. – И ваши лошади не смогут идти слишком быстро по здешним горным дорогам. Право, великодушно ли с вашей стороны отказывать нам в сопровождении, которое вам так мало будет стоить?

Ларош-Боассо улыбнулся. Он разом выпил несколько стаканов вина, глаза его блестели весело, и он продолжил беседу более дружелюбным тоном:

– Может быть, я буду готов услужить вам, господин приор, но по крайней мере сперва мне надо узнать, друзья вы мне или враги.

– Ваши враги, барон? У вас нет врагов среди фронтенекских братьев!

– Но есть ли у меня среди них друзья, это другой вопрос, не так ли, достойный приор?.. Будем откровенны, и если случай, или, по-вашему, провидение, свело нас здесь, поспешим воспользоваться оба этим благоприятным обстоятельством. Я думаю, – продолжал Ларош-Боассо, обернувшись к Леонсу, – что я могу свободно говорить в присутствии этого молодого человека.

– Это мой племянник, – поспешно отвечал бенедиктинец, – мой секретарь, мой поверенный, мой alter ego.

– Прекрасно. Впрочем, я не имею привычки делать тайну из своих намерений… Послушайте и будьте откровенны со мной. Вы не забыли, преподобный отец, мой спор с вашим аббатством и с вами, главой монастыря, человеком, обладающим всей полнотой власти?

– Со мной, барон?

– Не перебивайте меня, пожалуйста… Это неприятности старинные, перешедшие ко мне по наследству. Я знаю, что на меня смотрят как на легкомысленного человека, думающего только о том, как вести жизнь веселую и беззаботную. Воображают, будто я неспособен к размышлению; полагают, что я равнодушен к интересам и достоинству своего имени. Скоро, может быть, заметят, что это несправедливо. Какими бы ни были препятствия, я сумею их разрушить, если кто-то будет иметь неблагоразумие вывести меня из терпения!

Говоря таким образом, он нахмурил брови и грозно сжал кулаки; но Бонавантюр оставался бесстрастен. Барон продолжал более спокойным тоном:

– Если хотите, преподобный отец, мы начнем с событий, случившихся восемнадцать лет назад. Отец мой тогда был жив, как и мой дядя, граф де Варина, владелец великолепного поместья, лучшего, как мне кажется, во всей провинции. Я должен признаться, что между моим отцом, бароном де Ларош-Боассо и его старшим братом, графом де Варина, никогда не было теплых чувств. Отец мой был, как и я, веселый дворянин, не очень-то сберегавший свое состояние, любивший удовольствия и хороший стол. Варина, напротив, имел мрачный и болезненный характер, меланхолический темперамент; а в последние годы своей жизни сделался скрягой и ханжой. После смерти своей жены он оставил свое поместье и проводил все время в Фронтенакском аббатстве, где, как говорят, вы, преподобный отец, тогда еще простой монах, имели большое влияние на его ослабевший ум. Хотя отношения братьев никогда не были по-настоящему родственными, но при каждой встрече они общались с той учтивостью, которую близкие родственники в благородном семействе обязаны проявлять друг к другу. Ведь ни отец мой, ни я не могли предполагать, что нам когда-нибудь могло достаться наследство графа. У него был трехлетний сын, которого звали кавалером де Варина и который должен был после него наследовать его имя и поместье. Но этот ребенок умер, и менее чем через полгода после этого сам граф скончался в Фронтенакском аббатстве. Узнав об этом печальном событии, мой отец, несмотря на холодность, существовавшую между ним и его братом, почувствовал великую скорбь и поспешил в аббатство, чтобы отдать графу последний долг. Потом он хотел предъявить свои права на фамильное имение, достававшееся ему, как ближайшему родственнику и законному наследнику покойного графа. Но каково было его негодование, когда ему показали завещание, по которому дядя отдавал Фронтенакскому аббатству свои земли и свои замки! Это была возмутительная несправедливость, очевидно, за этим поступком скрывались обман и хитрость. Вы воспользовались слабостью ума графа в последние минуты его жизни, чтобы ограбить его родных, а может быть, употребили лукавство и насилие, чтобы он совершил столь безрассудный поступок. Отец мой, человек горячий и вспыльчивый, рассердился и очень грубо обошелся с вашим аббатом и капитулом, потом уехал из Фронтенака, клянясь, что обратится к правосудию. Действительно, он затеял процесс в бордоском суде, чтобы добиться уничтожения этого нелепого завещания, но тут обнаружилось то влияние, которым пользовались бенедиктинцы в нашей провинции. Дело фронтенакского аббата стало делом всего духовенства; знатные духовные особы, даже епископы, заступились за него. Против нас подняли старинное обвинение в протестантстве, которое употребляется всякий раз, едва мы хотим предъявить наши права. Духовенство ожесточенно воевало с нами. А в особенности вы, преподобный отец, если я хорошо помню, потому что тогда был очень молод. Вы были самым деятельным, самым умным агентом в деле вашего аббатства; благодаря вашим усилиям просьбе моего отца было отказано, он был осужден на уплату значительных судебных издержек, а монастырю оставили наше фамильное имение. Скажите, преподобный отец, верно ли описано это происшествие?

Глухая ненависть, злобные намеки, заключавшиеся в этом рассказе, не смутили приора, он выслушал барона, спокойно улыбаясь.

– Факты, если не оценка их, совершенно верны, барон, – отвечал он. – Не буду отрицать, что я лично участвовал в процессе барона де Ларош-Боассо, вашего отца, и я если поступил дурно, то Бог меня, несомненно, покарает. Только вы забыли упомянуть о небольшом обстоятельстве, которое может совершенно изменить сущность вопроса. Дарственная запись, сделанная вашим покойным дядей, неокончательна; она действует лишь некоторое время. Вторая часть завещания графа де Варина хранится в архиве нашего монастыря, и по непременной воле завещателя эта часть завещания будет раскрыта после назначенного срока, который наступает через несколько месяцев. Итак только через несколько месяцев будет известна настоящая воля вашего родственника; а до тех пор вы не должны кого-либо обвинять в краже вашего имущества. С другой стороны, мы никогда не считали имение Варина принадлежащим нам; мы только благоразумно управляли им и возвратим его тому, кому следует, в тот день, когда окончательное завещание предпишет нам наш долг.

– Эта вторая часть завещания – только недостойная хитрость! – запальчиво вскричал барон. – Я знаю, что она не изменит смысла первого завещания. Я знаю, отец приор, хитрые уловки, прибегая к которым, ваша община хочет присвоить поместье Варина. Боясь, без сомнения, чтобы дарственная на это богатое поместье не возбудила общего негодования, вы постарались избежать этого, выиграв время. А там, когда общественное мнение смирится с этим постыдным грабежом, просто потихоньку вступить во владение имуществом. Пока эта вторая часть завещания не вступила в силу, вы вполне владеете именьем моего дяди, притворно утверждая при этом, что только храните его как залог. Почти восемнадцать лет вы получаете прибыль от этих земель, и, я полагаю, намерены получать ее и впредь. Вы надеетесь, что все уже забыли о том, как вы завладели этим имением, и далее вы сможете столь же безнаказанно им распоряжаться. Но этого не будет, господин приор; заверяю вас, что я возвращусь к этому старинному делу, как только представится случай. Отец мой умер разоренный бесконечными тяжбами, но я еще жив и сумею потребовать то, что полагается мне по закону. Настанет минута, когда вторая часть завещания будет распечатана, и если она удовлетворит вашим хитростям, вы можете быть уверены, что я не приму этого безропотно.

Времена переменились; век идет вперед, католическое духовенство не имеет уже прежнего неограниченного владычества. Поговаривают, что скоро из Франции прогонят самую богатую, самую могущественную из ваших религиозных корпораций, иезуитскую. Благодаря успехам просвещения ветер начинает обращаться против вас. Берегитесь! На этот раз вашего влияния может быть уже недостаточно, чтобы дать восторжествовать беззаконию, – Ларош-Боассо сказал это с пафосом и гордостью, видимо, он был глубоко уязвлен нанесенным монастырем оскорблением. Молодой человек, облокотившись о стол, смотрел на дядю с искренним удивлением. Леонс не мог поверить в те недостойные поступки, в которых обвиняли фронтенакскую общину, и ожидал, что приор докажет барону его неправоту. Но Бонавантюр продолжал оставаться бесстрастным; он улыбался, аккуратно расправляя складки своей бенедиктинской рясы.

– Вам недолго придется ждать случая, которого вы ищите, барон. Я уже вам говорил, что время, назначенное для распечатывания второй части завещания вашего дяди, скоро настанет. Тогда вы будете действовать, чтобы отстоять ваши интересы, которые считаете единственно верными и справедливыми, а фронтенакское аббатство заставит вас уважать волю графа Варина, какова бы она ни была.

Твердость приора было трудно поколебать, барон понял это и потому продолжал уже гораздо спокойнее:

– Не будем заходить слишком далеко, преподобный отец; я все же надеюсь, что не дойду до крайностей. Я начал разговор об этом споре только для того, чтобы напомнить вам о той несправедливости, которую учинила мне ваша обитель, а также для того, чтобы вы поняли, что я намерен бороться за свои права. Но я хочу, чтобы вы знали, что я могу отказаться от своих прав, если аббатство возместит мне тот ущерб, который уже успело нанести.

– Я вас не понимаю, барон.

– Я думаю, приор, что вы понимаете меня очень хорошо. Вследствие процесса, который мы вели против вашего аббатства, мое состояние – это всем известно – весьма расстроено. Земли мои заложены, долги только растут. Я вижу только два способа выйти из этого тягостного положения: или я воспользуюсь обстоятельствами, чтобы потребовать во что бы то ни стало поместье Варина, которое вы у меня отняли, или поправлю мое состояние выгодным супружеством. В этом-то, преподобный отец, я и хотел бы попросить вашего содействия. Понимаете ли вы меня наконец?

– Боюсь, что нет, – приор изобразил на своем лице недоумение.

– Рассуждая о воле моего покойного дяди, вы, приор, демонстрируете куда большую проницательность, – сердито произнес Ларош-Боассо. – Хорошо, я выражусь яснее. Ваше аббатство, так охотно принимающее богатые наследства, показывает также особенную заботу о богатых наследницах. У вас теперь под опекой одна богатая девица, о которой вы заботитесь со свойственным вам прилежанием. Вы окружили ее шпионами, вы следите за всеми ее поступками и стремитесь к тому, чтобы тот, кто вам не по душе, не смел и на пушечный выстрел приблизиться к ней. Я не могу понять цели интриг, которыми окружена Кристина де Баржак, но думаю, однако, что из нее вы хотите сделать монахиню, чтобы наградить ее богатым поместьем какой-нибудь женский монастырь.

Бенедиктинец несколько минут терпеливо выслушивал довольно оскорбительные речи барона; наконец легкий румянец покрыл его щеки.

– Господин барон, – отвечал он слегка дрожащим голосом, – несмотря на мое желание оставаться в границах вежливости, я не могу далее сносить ваши оскорбительные выражения о святой обители, которой я служу. Итак, если вы хотите, чтобы этот разговор продолжался, прошу вас говорить с меньшей колкостью и с большей справедливостью. Фронтенакский аббат и капитул никогда не имели в мыслях склонить мадемуазель де Баржак к монастырской жизни, если только их питомица сама не выкажет желания посвятить свою жизнь Господу, что, честно говоря, маловероятно. Вы знаете – если в самом деле знакомы с нею – как нам трудно присматривать за этой упрямой и неуправляемой молодой девушкой, не слушающей никаких советов. Наши сестры урсулинки пробовали было обучать ее правилам поведения, но успехи этой девицы были весьма посредственны, и она вышла из монастыря через два года, почти сведя с ума бедных сестер своим непослушанием и непомерной живостью. После ее возвращения в замок Меркоар мы поместили возле нее доброго и честного дворянина и старую монахиню, терпение, преданность и высокая добродетель которой известны нам давно. И тот, и другая писали нам уже более двадцати раз, упрашивая снять с них данное им поручение. Вы видите, барон, что девушке такого характера мы едва ли можем навязать нашу волю. Если мадемуазель де Баржак намерена остаться в свете и выйти замуж, мы и не подумаем противоречить ее выбору… если только жених не будет недостоин ее и благородного дома, из которого она произошла.

– Правда ли это? – удивленно вскричал Ларош-Боассо. – Неужели вы не будете сопротивляться, если жених не понравится вам и другим сановникам из вашего аббатства? Предположим, что я решил бы усмирить эту маленькую львицу, что я смог бы произвести на нее благоприятное впечатление и был готов жениться на ней, несмотря на ее нрав, который едва ли уступает в свирепости самому жеводанскому зверю, тогда – отвечайте мне откровенно – не старались бы вы всеми средствами помешать подобному браку?

Этот прямой вопрос, казалось, очень смутил приора. Леонс, внимательно глядя на дядю, с нетерпением ждал его ответа.

– Неужели, – осторожно спросил Бонавантюр, – вы, барон, привлекли к себе особенное внимание мадемуазель де Баржак? Благородная девица была до сих пор непреклонна ко всем, кто осмеливался ухаживать за ней…

– Она, без сомнения, была бы такою же ко мне, если б я допустил ошибку и осыпал ее теми сентиментальными фразами, которых она терпеть не может. Нет, я никогда не говорил ей ни одного слова о любви; но в тех случаях, когда охота приводила меня в Меркоар, мадемуазель де Баржак предпочитала мое общество компании других дворян округа. Думаю, что это благоприятный признак, хотя, конечно, понимаю, что этого мало, чтобы делать какие-то выводы о сердечной склонности этой поистине необычной юной девицы. Поэтому мне хотелось бы знать, могу ли я рассчитывать на какую-либо помощь с вашей стороны или же, напротив, вы намерены всячески мешать моим планам.

– Я снова вынужден отвечать вам, что фронтенакские бенедиктинцы никому намеренно не вредят. Нам предписывается любить даже тех, кто творит нам зло.

– Бросьте вашу софистику, господин приор! Будете ли вы, например, отпираться, что ваше путешествие имеет своей целью уничтожить мои успехи в отношениях с мадемуазель де Баржак? Не узнали ли вы о том предпочтении, которое оказывает мне ваша питомица, и о моем скором прибытии в замок Меркоар, не для того ли отправились вы в дорогу, чтобы расстроить вашим присутствием все мои попытки сблизиться с этой девицей? Несмотря на вашу хитрость в поступках, преподобный отец, я все же доверяю вашей искренности в том, что касается ваших намерений; отвечайте мне просто: прав я или нет.

Принуждаемый таким образом, Бонавантюр не мог уклониться от ответа.

– Не отпираюсь, – отвечал он, – мое присутствие в Меркоаре необходимо для того, чтобы остановить притязания женихов, которых богатство и красота мадемуазель де Баржак притягивают к ней беспрестанно. Мы исполняем отеческий долг по отношению к этой молодой девушке; можем ли мы оставить ее без покровительства и советов среди шумного общества, которое собирается в ее собственном доме?

– Очень хорошо, – сухо сказал барон и встал из-за стола. – Вот вы и высказались, преподобный отец. Итак, вы неблагоприятно смотрите на мои ухаживания за вашей питомицей и всеми силами будете сопротивляться моим намерениям?

– Я уже имел честь уверить вас, барон де Ларош-Боассо, что мадемуазель де Баржак совершенно свободна в своем выборе. Конечно, я не могу не воспользоваться своим правом давать ей советы…

– Все лучше и лучше! – перебил барон с иронией, прохаживаясь по комнате большими шагами и бренча своими серебряными шпорами. – К несчастью для вас, преподобный отец, уверяют, что ваши увещевания эта непослушная девушка не очень-то принимает к сведению. Но назовите же мне причину вашего предубеждения против моей кандидатуры на звание супруга этой девицы.

– Прекратите, барон, – вскричал Бонавантюр, выведенный из терпения этой настойчивостью. – Нужно ли искать другие причины, кроме вашей беспорядочной жизни, вашего весьма оскудевшего состояния и в особенности вашей тайной привязанности к протестантской ереси?

– Мое разорение, между прочим, дело ваших рук, – энергично возразил Ларош-Боассо. – А жизнь моя такова, как жизнь всех дворян, в этом отношении меня нельзя упрекнуть в злоупотреблениях более чем кого-либо другого. Что же касается того старого обвинения в протестантстве, которое беспрестанно бросают мне в лицо, как когда-то бросали в лицо моим предкам и даже набожному католику графу де Варина, я мог бы спросить, на чем оно основано, и доказать его несостоятельность. Впрочем, давайте предположим, что оно справедливо, что же тогда? Не лучше ли, преподобный отец, оставаться протестантом в глубине сердца, чем не иметь никакой религии, как множество других?

– А разве с вами не так же, барон? – строго спросил бенедиктинец. – Уверяют, что ни та, ни другая церковь не видят в вас достойного прихожанина… Но перестанем говорить об этом, – остановил себя приор, – я не должен вмешиваться в дела вашей совести без особого на то приглашения. Бог будет судить всех нас!

Опять замолчали; барон продолжал прохаживаться по комнате; наконец он снова остановился перед приором.

– Итак, вы не принимаете способа, который я предлагал вам, чтобы восстановить вопиющую несправедливость? – спросил он со сдержанным гневом. – Я желал забыть прошлое и заключить с вами мир, залогом которого стала бы мадемуазель де Баржак; вы же предпочитаете войну. Хорошо, вы ее получите – горячую, ожесточенную, кровопролитную. Клянусь вам! А для начала заявляю: я женюсь на вашей питомице! Хотя бы назло вам!

Приор отвечал на этот вызов улыбкой. Но Леонс, до этого безмолвный, если не равнодушный свидетель всего разговора, вскочил, будто повинуясь непреодолимому чувству:

– Как! Барон, вы уверены, что мадемуазель де Баржак… Разве она вас любит? Из того, что вы сказали, никак нельзя сделать такой вывод!

Ларош-Боассо обернулся. Сам приор казался изумленным и раздраженным смелостью своего племянника.

– Что это с вами сделалось, дружок? – спросил барон, насмешливо разглядывая юношу с ног до головы. – Разве этими делами занимаются в обителях? Такие вещи вы и знать не должны. Лучше прочитайте ваш служебник! Без сомнения, господин приор наложит на вас епитимью за то, что вы без позволения вмешались в мирской разговор.

– Милостивый государь, – возразил Леонс, – я не принадлежу к духовному сословию; я такой же мирянин, как и вы, и не допущу… – тут он замолчал, как бы испугавшись своей смелости.

– Чего вы не допустите, мой милый юноша? – спросил Ларош-Боассо с оскорбительной иронией. – Чтоб мадемуазель де Баржак предпочла меня прочим претендентам на свою руку? Я не вижу, каким образом это обстоятельство вас касается и как вы можете не допустить этого.

– Я не то имел в виду, – смущенно произнес Леонс, в котором гнев боролся с замешательством. – Я хочу сказать, что оскорбительные выражения, в которых вы говорили о моем почтенном дяде и об уважаемых фронтенакских бенедиктинцах…

– Ах, прелестное дитя, вы намерены сделаться защитником этих бенедиктицев и, быть может, вызвать меня на поединок за мои суждения о них? Это прекрасно, потому что я не расположен отказываться от моих слов и раскаиваться… Я скажу всем и каждому, что фронтенакские бенедиктинцы, все без исключения лицемеры, интриганы и охотники за чужими деньгами, что они отняли у меня наследство и что надеются, без сомнения, употребить опекаемую ими мадемуазель де Баржак как орудие для приобретения новых богатств и нового влияния. Но я буду бодрствовать, я сумею расстроить их коварные планы. Я люблю мадемуазель де Баржак и, может быть, любим ею; мы увидим, кто осмелится пойти наперекор моим намерениям!

– Вы любите ее? – вскричал Леонс со сверкающими глазами. – Как же вы ее любите, когда позволяете себе сравнивать ее с жеводанским чудовищем? Впрочем, вы сами скорее напоминаете его!

– Я вижу, мой добрый молодой человек, что вам внушили, что люди, подобные мне, преступны и бессердечны. Может, отчасти это и так. Но, кто бы что ни говорил, а я люблю эту девушку. Она та еще чертовка, но это не значит, что меня не восхищают ее гордость и мужество, которые столь редко встречаются в женщинах. С ней не соскучишься, но это и делает общение особенно увлекательным. Но, черт меня побери, – перебил он себя, – вам-то какое до этого дело? Сам не знаю, зачем отвечаю на нескромные вопросы этого излишне любопытного ребенка…

– Милостивый государь! – вскричал Леонс угрожающим тоном. – Я не могу более сносить ваших дерзостей и…

– Что же вы сделаете, мой храбрый рыцарь? – ответил Ларош-Боассо, громко расхохотавшись. – Вызовете меня на дуэль? Это было бы мило! Я к вашим услугам. Ну, обнажайте шпагу… Я готов принять ваш вызов…

Он встал в позицию и сделал вид, будто парирует своим хлыстом мнимые удары.

– Почему же вы не выходите? – продолжал он, продолжая смеяться. – Но что это? Вы, кажется, забыли вашу рапиру, пылкий рыцарь ризницы… Куда же девалось ваше оружие?

– Но я могу по крайней мере сражаться с вами тем оружием, что выбрали вы сами! – вскричал Леонс, придя в совершенную ярость.

Тут он схватил свой хлыст, лежавший на стуле, и, держа его в руке, подбежал к барону.

Во время этого жаркого спора приор сохранял совершенное спокойствие, точно хотел увидеть, до каких пор дойдет негодование Леонса, измерить степень агрессивности этого молодого человека, которого он видел всегда столь спокойным и сдержанным. Судя по всему, это исследование давало благоприятный результат, потому что Бонавантюр улыбался при каждой реплике своего юного сподвижника; однако, когда он увидел, что оба противника готовы начать драку, он вскочил и встал между ними с проворством, вовсе ему не свойственным.

– Полно, Леонс! Стыдитесь! Неужели вы принимаете эти чудовищные правила дуэлей! Разве ваш рассудок и религиозность позволяют подобные распри? А вы, барон, – обратился он к Ларош-Боассо, стоявшему в оборонительном положении. – Неужели вы не краснея позволяете себе вызвать на дуэль этого неблагоразумного юношу?

После первых слов дяди Леонс, стыдясь своей вспыльчивости, положил хлыст и вернулся на свое место. Он сел и виновато потупился, избегая смотреть на приора и барона. Последний же слегка изменился в лице, но продолжал небрежным тоном:

– Черт вас возьми, но на этот раз вы правы, господин приор, я не должен был обращать внимания на оскорбления вашего племянника. Однако, – прибавил он с презрительным превосходством, – молодой человек пылок; может быть, им нелегко будет управлять, когда у него покажется борода… Но оставим это, время проходит, я должен отправиться в путь… А так как вы отвергли мое предложение примириться, каждый из нас будет действовать по своему усмотрению, и победа останется за более сильным или более хитрым.

Он отворил дверь кухни и закричал:

– На лошадей, мои люди… Все на лошадей!

В первой комнате началась большая суматоха, там спешили повиноваться приказаниям господина.

– Итак, барон, – спросил приор со смирением, вовсе не похожим на его прежнюю твердость. – Вы не позволите нам воспользоваться вашим конвоем, чтобы благополучно доехать до Меркоара? Несмотря на несогласия, существующие между нами, я не сомневаюсь, что вы впоследствии очень огорчитесь если с нами приключится какое-нибудь несчастье…

– Вы считаете меня слишком великодушным и сострадательным, – насмешливо возразил Ларош-Боассо. – Ей-богу, если зверь растерзает вас, то он окажет мне недурную услугу. Из всего Фронтенакского аббатства вы один способны расстроить мои планы. Я должен больше всего бояться вашей проницательности, вашей бдительности, вашей неутомимой деятельности. Поэтому не стану же я сам пренебрегать благоприятной возможностью, предоставляющейся мне. Мы ведем войну, господин приор, и все способы хороши, чтобы получить победу… Притом, – прибавил он, взглянув на Леонса, все еще хмурого, – разве у вас нет бесстрашного защитника, способного справиться со знаменитым жеводанским зверем? Он защитит вас, пусть его пылкое мужество будет применено против волка, а не против дворянина… Сегодня вечером мы встретимся в замке Меркоар, куда я приеду цел и невредим… чего и вам желаю. Итак, прощайте!

Он надел шляпу и вышел, насвистывая охотничью песенку. Через несколько минут послышался топот удалявшихся лошадей.

Приор Бонавантюр, опасавшийся путешествия по лесу в темное время, тоже поспешил попросить прислугу оседлать лошаков; он надеялся следовать за бароном на небольшом расстоянии и таким образом находиться под его защитой вопреки его воле. Но такое множество путешественников произвело суматоху, и лошаки были еще не готовы. К тому же пришлось выслушать бесконечные извинения мадам Ришар за поведение барона и ее горестные сетования на то, что этот недостойный человек, рассердившийся на нее, уехал, не расплатившись.

Было потеряно много времени, и когда Бонавантюр и Леонс выехали наконец из Лангони, они не увидели ни барона, ни его людей, уехавших к тому моменту уже очень далеко.

IV Нападение

Уже прошел целый час, как фронтенакский приор и его племянник выехали из Лангони, и, кроме довольно затруднительной дороги, ничто не мешало их путешествию. Правда, несмотря на все свое внимание, с которым они вглядывались в горизонт, они так и не заметили всадников, уехавших прежде них, но иногда до них доносились звуки труб, и редкие прохожие, с которыми они встречались, уверяли их, что охотники впереди всего на четверть лье. Приор беспрестанно понукал своего лошака, надеясь при каждом повороте дороги заметить наконец вдали барона и его егерей. Леонс машинально подражал ему, но эти подстрекания никак не отражались на ходе неторопливых животных, так что, по всей вероятности, расстояние между двумя группами путешествующих не уменьшалось, а увеличивалось.

Наконец приор и его племянник доехали до высокой известковой площадки, обширного, невозделанного пространства, окруженного высокими горами. Долина эта была бесплодна, лишена зелени, там и сям только несколько каштанов, полуразбитых грозою, сила которой в этих местах бывает ужасна, своими желтеющими листьями скрашивали однообразие серой почвы. Площадка кончалась лесистым ущельем, через которое проходила дорога; но охотников на ней не было видно.

Впрочем, дорога не представляла никаких затруднений: внезапное нападение дикий зверей на ней было невозможно, так как все пространство было открыто взору и спрятаться хищнику было решительно негде. Погода стояла хорошая, солнце было еще высоко над горизонтом – в общем, страх приора слегка поулегся, так как они вполне могли успеть в замок до наступления темноты. Поэтому святой отец наконец-то перестал ежеминутно понукать своего лошака, который уже устал, правда, не от быстрого бега, а от неустанного сопротивления своему седоку. И тут приор решил поговорить с племянником, который с тех пор как они выехали из города не проронил ни слова. Юноша казался погруженным в свои размышления. Ширина дороги позволяла ему ехать рядом с приором, но он не погонял лошака, а потому постоянно отставал.

– Я думаю, дитя мое, – сказал приор, – что нам не надо стремится догнать этого гордого дворянина… Может быть, нам надо было взять в Лангони провожатых, но мы уехали в такой спешке… Да и неизвестно, вызвался бы кто-нибудь нас проводить, ведь люди напуганы этими россказнями о жеводанском звере… Мы теперь только в двух лье от замка, остается час езды. Но дорога и пойдет гораздо хуже… – Приор с озабоченным видом указал на ущелье, оканчивавшее долину.

Леонс лишь рассеянно кивнул. По характеру он был скромен и не любил навязывать свое общение другим людям, но сегодняшняя его молчаливость объяснялась иными причинами. Приор заметил эту странную задумчивость и не мог не поинтересоваться ее причинами:

– Что с вами, милый Леонс? – спросил он дружеским тоном, в этот момент оба лошака шли рядом. – Не больны ли вы или, может быть, также боитесь этого проклятого зверя и от которого да сохранит нас Бог?

– Ни то, ни другое, дядюшка; я только думал…

– О чем же, дитя мое?

– Ни о чем, мой преподобный отец.

И юноша глубоко вздохнул. Бонавантюр наблюдал за ним украдкой.

– Леонс, – сказал он с важностью, – я должен и похвалить вас, и побранить: похвалить за благородный энтузиазм, с которым вы заступились за меня и за ваших покровителей, фронтенакских банедиктинцев; побранить за то, что вы вышли из себя до такой степени, что вызвали на дуэль барона. Его грехи не извиняют вашей вспыльчивости.

– Как? – спросил Леонс с едва сдерживаемым возмущением. – Неужели мне надо было спокойно выслушивать дерзкие речи Ларош-Боассо? Неужели надо было молча терпеть его хвастливую клевету о мадемуазель де Баржак?

– Какое вам дело до мадемуазель де Баржак, мой милый?

Леонс наклонился вперед, для того чтобы подтянуть подпругу, но приор все равно смог заметить, как заалели щеки юноши.

– Дядюшка, – залепетал племянник, – я думал… мадемуазель де Баржак находится под опекою аббатства, то есть вашей; мы будем гостями в ее доме, неужели я должен был позволить говорить о ней с таким оскорбительным легкомыслием? Но признаюсь, – прибавил он, воодушевляясь, – каждое слово этого гнусного барона действовало на мой мозг, как пары опьяняющего напитка. Не знаю, какие неизвестные инстинкты открылись во мне; я чувствовал непреодолимое желание броситься на него и ударить его в лицо… Если б у меня была шпага, я напал бы на него тотчас, несмотря на ваше присутствие; но у меня не было шпаги, я не дворянин, я только смиренный и мирный воспитанник фронтенакских бенедиктинцев и должен был проглотить обиду…

В глазах Леонса блеснули слезы.

Приор казался не особенно удивленным этой внезапной вспышкой чувств; он, может быть, знал лучше самого племянника, что происходило в этой юной душе. Однако он продолжал со смесью кротости и строгости:

– Как, Леонс, вы плачете? Этого ли я должен ожидать от молодого человека, столь благоразумного и твердого в вере, от моего лучшего воспитанника и дорогого родственника? Откуда происходят эти безумные страсти, вдруг обнаружившиеся? Не говорил ли я вам сто раз, что разумные существа, созданные по образу и подобию Бога, не должны никогда прибегать к насилию, этому оружию зверей? Христианин должен обращаться к уму, к рассуждению! Не подражайте буйной молодежи нашего времени, и в особенности таким несдержанным личностям, как этот барон де Ларош-Боассо, всегда готовый противопоставить свою шпагу рассудку, истине и справедливости. Если впоследствии, что, впрочем, невозможно, вы будете иметь преимущества дворянского звания и богатства, которые цените так высоко, вспомните, что гнев и ненависть – пороки постыдные, недостойные вас.

– Простите меня, дядюшка, за этот припадок слабости, – сказал Леонс, придавая своему голосу как можно большую твердость. – Я и сам не могу понять, как я мог увлечься… Но раз мы заговорили о моем положении в свете, позвольте мне наконец попросить объяснений, о которых уважение мешало мне расспрашивать до сих пор и которые, однако, необходимы для моего спокойствия.

– Вы выбрали не самое подходящее время для объяснения, – сказал бенедиктинец, осматриваясь вокруг. – Но если у вас есть что-нибудь на сердце, дитя мое, не медля расскажите об этом.

– Может быть, мой добрый дядюшка, я должен был раньше рассказать вам о состоянии моей души, ведь вы мой наставник и лучший друг. С некоторого времени мрачная грусть овладела мной; мечты о почестях, удовольствиях и мирской славе преследуют меня день и ночь. Это беспокойство ума, которое иногда становится истинной тоской, имеет, без сомнения, причиной ту неизвестность, в которой я нахожусь относительно ожидающего меня будущего. Мысль моя блуждает в пустоте и заблуждается, не видя перед собой ясного пути… Выслушайте меня, мой дорогой родственник, и умоляю вас, не отвергайте просьбы, с которой я обращусь к вам. Я рано лишился отца и матери, которых никогда не знал; но с детства был окружен заботой и любовью. Да благословит вас Бог, достойный мой дядюшка, за все те благодеяния, которые вы оказывали бедному сироте: вы приняли меня в ваше мирное монастырское убежище, вы развили мой ум, вы учили меня и словом и примером. Каждый из добрейших фронтенакских бенедиктинцев, ваших друзей и братьев, помогал вам в этом благородном деле; самые ученые и самые благоразумные старались передать мне свою науку и благоразумие. Поэтому я признателен каждому из них, я считаю себя вашим сыном и спрашиваю себя, буду ли иметь когда-нибудь силы оставить вас. Однако, преподобный отец, с некоторого времени, не знаю, случайно или умышленно, вы как будто употребляете все ваши усилия, чтобы отдалить меня от монастыря, где прошло мое детство; вы прерываете мои занятия, вы используете любой случай, чтобы вывести меня в свет. Вот сегодня, например, вы требуете, чтобы я присутствовал при этой большой охоте… Эти новые требования, новые обстоятельства и те переживания, что пробуждаются ими в моей душе, – вот причина того расстроенного состояния, в котором вы меня видите. Я понимаю, что не вполне владею собой – и то, что произошло между мной и бароном, только подтверждает мою неготовность к жизни в свете. Вы должны решить, достоин ли я того, чтобы жить без вашей опеки. Быть может, мне стоит удалиться от света?

Умоляю вас, мой добрый дядюшка и преподобный отец, позвольте мне вернуться в аббатство как можно скорее, надеть одежду послушника и постричься. Я желаю жить там и умереть среди друзей, которые были и будут всегда для меня дороги.

Бонавантюр, без сомнения, догадывался о том, что скажет его племянник, потому что не обнаружил никакого удивления. На его широком лбу собрались многочисленные морщины.

– Леонс, – спросил он с задумчивым видом. – Хорошо ли вы подумали? Искренно ли это стремление к монастырской жизни?

– Я… я так думаю.

– А я читаю вашу душу, как открытую книгу, и уверен в противном. Эти пылкие движения, о которых вы мне говорите, ясно доказывают, что вы родились не для монастыря. Неужели вы думаете, что под монастырским одеянием эта гордая душа, эта кипучая кровь, эти раздраженные нервы вдруг успокоятся? Поверьте, в этой одежде вы будете гореть, как Геракл в плаще, пропитанном кровью Несса. Притом, сын мой, причины, о которых вы узнаете после, запрещают вам монастырскую жизнь.

– Что вы говорите, дядюшка? – вскричал Леонс вне себя от удивления. – Неужели мне будет отказано в утешении, обещанном всем уязвленным душам?..

– Бросьте, Леонс, ваша душа не уязвлена, а если и так, то рана ее быстро затянется, в ваши лета душа и тело быстро заживают. Не расстраивайте меня: вы не можете и думать о пострижении, ни в Фронтенаке, ни в каком-либо другом монастыре… по крайней мере до тех пор, пока обстоятельства не переменятся и вы сами не поймете, какова цель вашей жизни.

Леонс был в смущении.

– Отец мой, – возразил он, – я буду терпеливо ждать, когда вы объясните мне этот странный отказ; но если вы прогоните меня прочь из монастыря, тогда какова же будет моя участь? Я всегда думал, видя, с каким старанием вы оберегали меня от волнений и бурь светской жизни, что ваше тайное желание – внушить мне отвращение к ней…

– Если так, дитя мое, преподобные фронтенакские отцы и я проявили слишком уж большую старательность. Нашим единственным желанием было сделать из вас человека образованного, гордого, честного христианина, который был бы образцом в обществе… Но, Леонс, – прибавил бенедиктинец с оттенком строгости, – я проник в истинную причину этого призвания к монастырской жизни, так внезапно открывшегося в вас. Эта причина – оскорбленная гордость, подавленное честолюбие… Вы видите, сколь блистателен свет и, как все молодые люди, чувствуете потребность играть в нем значительную роль, приобрести славу, испробовать все его радости. Но вас пугает ваше бессилие, вы говорите себе, что пути, ведущие к высокому общественному положению, закрыты перед вами, безродным плебеем, племянником простого монаха… Отвечайте откровенно, Леонс, правда ли это?

– Любезный дядюшка, можете ли вы думать…

– Может быть, есть и другие причины, – продолжал приор, бросив на племянника один из тех взглядов, которые как будто доходили до глубины души молодого человека. – Но причина, указанная мною, бесспорно, самая главная. Леонс, я не хочу, чтобы вы питали неразумные надежды, но знайте, что шанс удовлетворить ваше честолюбие вам непременно предоставится. Конечно, я имею в виду умеренное честолюбие, соответствующее вашему сословию. Доверяйте мне, но прежде всего себе – смело идите вперед, опираясь на здравый смысл. Бог сделает остальное. – Так как эти слова, несмотря на сдержанность, сопровождавшую их, могли произвести слишком сильное впечатление на его племянника, приор прибавил: – Еще раз повторю, Леонс, не позволяйте вашим мыслям неблагоразумно стремиться за нелепыми химерами и постарайтесь понять меня… Я умер для света и мне нечего больше искать на земле. Но вы мой воспитанник, мой друг, мой приемный сын; вы росли на моих глазах; я сам развил в вас ваши добрые наклонности; я знаю, что в вашем сердце достаточно добрых качеств, чтобы противостоять натиску света. Честолюбие, которого не имею для себя, я имею для вас. Я разработал немало планов для вашего земного счастья, для вашего возвышения, и этим планам фронтенакские бенедиктинцы, которые вас горячо любят, будут помогать всем своим влиянием. Наши усилия, наша энергия, наш вес будут употреблены для того, чтобы устроить вам славную и счастливую участь!

Но эти уверения возбудили в Леонсе какую-то недоверчивость, и вместо того чтобы поблагодарить дядю, он оставался во власти своих мрачных мыслей, а взгляд его ничуть не повеселел.

– Мне приятно было бы узнать, – сказал он наконец, – что планы, о которых идет речь, не могут подать повод к неприятным толкам и что эти интриги, в которых барон де Ларош-Боассо обвинял фронтенакских бенедиктинцев…

– А вот и действие ядовитых слов этого барона, – перебил его с горестным удивлением приор Бонавантюр, – но вам ли, Леонс, обращать против ваших друзей и благодетелей эту ядовитую стрелу?

В тоне приора было столько упрека, что Леонс тут же залился краской и принялся просить прощения, чуть не плача от стыда.

– Простите меня, дорогой дядюшка! – говорил он. – Я просто… Просто совсем растерялся и запутался… Мне кажется, что я сбился с пути и Господь оставил меня!

Искренность этой горести тронула приора.

– Я охотно извиняю вас, – ответил он, улыбнувшись. – Леонс, мальчик мой, неужели вы думаете, что я не угадываю причины этой странной перемены в расположении вашего духа, когда-то столь спокойного и ровного, причины этой угрюмой печали и этой вспыльчивости, которая вдруг разразилась, как буря, в вашей душе… Но сейчас не время для рассуждения о подобных предметах… Мы в другой раз поговорим об этом… Нам надо продолжать путешествие!

Они несколько минут продолжали путь в молчании.

– Дитя мое, – вскоре начал бенедиктинец благосклонным тоном, – хотя я простил ваш поступок, я хочу наложить на вас наказание… Мы встретим в Меркоаре барона де Ларош-Боассо, и я был бы рад, если б вы избегали новых споров с ним. Я имею свои причины желать, чтобы между вами не было ни ненависти, ни гнева, и вы, конечно, впоследствии раскаетесь, если не последуете моим советам… Ну, Леонс, что вы на это скажете?

– Я могу оставить без внимания оскорбления, обращенные ко мне, дядюшка; но должен ли я позволить ему оскорблять в моем присутствии вас и других особ, к которым я питаю привязанность и уважение?

– Поверьте, из этих особ каждая сама сможет постоять за себя. Мне же от вас нужно обещание ни при каких обстоятельствах не вступать в конфликт с бароном, и если вы исполните это обещание, я буду уверен, что вы действительно сожалеете о той вспышке гнева, свидетелем которой я стал.

– Хорошо, дядюшка, я даю вам это обещание; но, Боже мой, какому испытанию вы подвергаете меня!

– Испытанию? Леонс, я вас не понимаю.

– Я едва ли понимаю себя сам… В моей голове – хаос, где все сталкивается и путается… Ах, дядюшка, мой добрый дядюшка, зачем вы потребовали, чтобы я ехал с вами в Меркоар?

– Во-первых, мой милый, потому что я не смог бы найти дорожного спутника более верного и более приятного, чем вы. С другой стороны, желая показать вам свет, в который вы должны вступить, я воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы ввести вас в дом, где будет находиться избранное жеводанское дворянство. Наконец, у меня была еще одна причина: я заметил, любезный Леонс, что вы производите странное влияние на мадемуазель де Баржак. Эта в высшей степени дерзкая барышня при вас каким-то чудом обретает некоторую робость и скромность, приличные женщине хорошего происхождения. Возможно, ваш спокойный характер, ваша рассудительность и мягкость благотворно влияют на эту надменную, пылкую и независимую натуру. Это впечатление обнаружилось несколько лет тому назад. Помните, Леонс, наше первое посещение мадемуазель де Баржак в монастыре урсулинок? Уже шесть месяцев непослушная пансионерка жила в монастыре, а бедные монахини все еще не могли толком научить ее азбуке; она рвала свое шитье и вышивание, бранила своих наставниц. Она вошла в приемную с растрепанными волосами, в разорванном платье, эдакий взбунтовавшийся, но еще не упавший с небес ангел. Она равнодушно выслушала мои увещевания и хранила сердитое молчание. Придя в отчаяние от этого непослушания, я решил поговорить с настоятельницей, а вы тем временем подошли к Кристине де Баржак. Вы сами были дитя и, по-видимому, поэтому лучше меня поняли, что творилось в душе у этой строптивой девочки. Она слушала вас с удивлением, но внимательно. Мы не могли слышать ваш разговор, но не переставали наблюдать за вами.

На столе лежала книга; раскрыв ее наугад, вы начали объяснять внимательной ученице науку чтения.

Скоро она выхватила книгу из ваших рук, с минуту колебалась, начала читать вслух и запнулась, вы дали ей какие-то новые объяснения. Наконец она опять взяла книгу и на этот раз, о чудо, прочла без ошибок несколько строк. Чего наставницы не могли добиться за целых шесть месяцев, вы достигли в несколько минут… Я был вне себя от восторга, настоятельница плакала от радости, а сама ученица остолбенела от своего удивительного успеха.

– Это правда, дядюшка, это правда, – отвечал Леонс с волнением в голосе. – Она к тому моменту уже могла читать, лишь боялась ошибиться и из страха упрямилась. Но к чему вызывать подобные воспоминания?

– С того времени, – продолжал бенедиктинец, – я не раз мог наблюдать, как вы благотворно влияете на нее. При каждом посещении замка я замечал в ней перемены к лучшему, но это происходило лишь тогда, когда вы сопровождали меня. При вас она скромна, добра, сдерживает свой гнев, вспышкам которого подвержена, чем приводит в отчаяние свою прислугу и друзей. Скажу вам откровенно, любезный Леонс, я действую в интересах нашей питомицы, везя вас к ней. Неблагодарная девушка не всегда почтительна ко мне и другим фронтенакским бенедиктинцам, потому что наш долг – давать ей советы, порицать ее проступки и воспитывать ее характер. Но я был бы в отчаянии, если б при теперешних обстоятельствах мадемуазель де Баржак создала о себе неблагоприятное мнение. Вы слышали, какие неприятные слухи ходят о ней среди здешних жителей. Я надеялся, сын мой, что вы одним своим присутствием поможете мне держать нашу воспитанницу в границах строгих приличий. Ведь в замок прибудут многие знатные и влиятельные люди.

– Но вы, дядюшка, человек столь благоразумный и осторожный, – вдруг с болью произнес Леонс, – неужели вы никогда не подумали об опасности, которую представляют опыты для меня? Вы ошибаетесь: влияния, которое вы приписываете мне, не существует; обстоятельства, о которых вы говорите, не более чем действие случая. Быть может, ребенком я действительно имел на нее влияние, но теперь… Мадемуазель де Баржак – девушка знатная и богатая, ей ни к чему мои советы. Она всегда холодна со мной; видя меня, она чувствует лишь какое-то стеснение. Чтобы понравиться такой живой, пылкой девушке, надо походить на блистательного и легкомысленного барона де Ларош-Боассо, который так уверенно сейчас хвалился тем предпочтением, которое она ему оказывает… Я для нее ничего не значу, говорю вам, дядюшка! Заклинаю вас, не удерживайте меня долго в Меркоаре, и когда мы оставим замок, из сострадания ко мне позвольте мне никогда туда больше не возвращаться!

Было видно, что юноша не смог сдержать этого признания, вырвавшегося из сердца против его воли. Он впервые был охвачен столь сильным чувством, которое не поддавалось контролю и не слушалось доводов рассудка.

Конечно же, приору это признание было совершенно ненужно, так как он видел своего юного племянника насквозь. Он уже собирался обратиться к Леонсу с нравоучительной беседой, когда взгляд, брошенный им в сторону, придал его мыслям другое направление.

Путешественники подъехали к мрачному ущелью, углублявшемуся меж двух гор, покрытых деревьями до самых вершин. Дорога становилась трудной, неровной; огромные скалы едва давали место для проезда одного всадника. Солнце, опустившееся довольно низко, еще освещало вершины самых высоких утесов, но его свет уже не проникал в это глубокое ущелье, где начал сгущаться мрак. Так далеко, как только простиралось зрение, виднелись только деревья с темной зеленью; точно огромный, бесконечный лес покрывал холмы, долины и горы.

Эта внезапная перемена местности, дикий вид этой пустыни, да еще и уверенность в том, что в этих местах скрывается страшный жеводанский зверь, произвели сильное впечатление на дядю и племянника. Приор поэтому ответил слегка дрогнувшим голосом:

– Я мог бы сказать многое о словах, вырвавшихся у вас, дитя мое, но в эту минуту у меня недостает необходимой силы духа, и мы возобновим этот разговор позже. Сейчас мы приближаемся к тому месту, где еще вчера зверь растерзал несколько жертв… Давайте ехать молча и старайтесь держаться как можно ближе ко мне. Да защитят нас Бог и святая Дева Мария!

Леонс не разделял страха своего дяди; но сам был не прочь отложить объяснение, вызванное его внезапным порывом. Ему вообще хотелось бы, чтобы дядя позабыл о его словах, и юноша надеялся, что так и произойдет. Всякий человек бережет тайны своего сердца даже от тех, кто ему очень дорог.

Они ехали несколько минут очень быстро, но чем далее они двигались, тем более сгущалась вокруг них темнота. Лес состоял в основном из сосен, дубов и буков. Частые деревья с мощными кронами даже в полдень солнечного дня не позволили бы читать под их покровом, а в этот час глаз не мог ничего различить в их мрачной глубине; хворост и терновник высовывали на дорогу свои цепкие руки, затрудняя путь. Путешественникам было известно, что лес пересекался многочисленными дорогами и что ошибка при настоящих обстоятельствах была бы небезопасна.

Сначала они обращали внимание на борозды, оставленные телегами, наверняка ехавшими в Меркоар; это был главный признак того, что они движутся по дороге в замок. Но скоро этот спасительный признак исчез, почва переменилась: сделалась сухой, каменистой и слишком жесткой для того, чтобы сохранять следы колес. Путники напрасно ждали появления какой-нибудь прогалины или возвышенности, любого предмета, знакомого их глазам, который позволил бы им удостовериться, что они едут в верном направлении. Но мрак покрывал все своим унылым однообразием, и оба всадника видели один другого как размытую фигуру, лишенную четких контуров.

Наконец они доехали до развилки, и Леонс остановил своего лошака. Приор, читавший молитвы, может быть, для того чтобы забыть свой тайный ужас, также удержал своего лошака.

– Дядюшка, – сказал молодой человек озадаченно, – я думал, что мы наконец доехали до креста святого Павла, но я ошибся… Мы, без сомнения, проехали крест, не заметив его… Вы знаете место, где мы находимся? Я не помню, чтобы бывал здесь раньше…

– И я также, дитя мое, – отвечал приор испуганным голосом. – Святая Дева, уж не заблудились ли мы?

– Похоже на то, дядюшка. В таком случае мне хотелось бы добраться до вершины горы. Там должно быть еще светло. Не пойти ли нам по этой дороге, которая, кажется, ведет на вершину Монадьерской горы? Если передо мной будет открытое пространство, я сумею отыскать замок.

– Поручаю себя вам, мой милый, – робко отвечал Бонавантюр. – Сознаюсь, что в эту минуту ваши советы будут лучше моих… Надеюсь, – прибавил он, пытаясь шутить, – что так будет не всегда.

Сам Леонс, казалось, еще раздумывал, когда среди тишины раздался отдаленный звук рога.

– Сюда, дядюшка, сюда, – вскричал Леонс. – Там есть люди! К тому же мы доберемся до горы и точно узнаем дорогу… Итак, в путь, не надо, чтобы ночь застигла нас в этой непроходимой чаще.

Приор бесстрастно повиновался; но ожидание Леонса было обмануто. Новая дорога сначала как будто поднималась вверх, но затем круто шла вниз, в ту лесистую глубину, которую они хотели обогнуть.

Заблудившиеся путешественники должны были опять остановиться, чтобы держать совет. Во время этой короткой остановки рог трубил снова, но на этот раз с противоположной стороны.

– Непонятно, – сказал бенедиктинец с беспокойством, – теперь этот звук раздался справа от нас, а ранее я слышал его как будто слева…

– В горах порой создаются странные акустические эффекты, – отвечал Леонс, задумавшись, – расположение местности и этот густой туман могут создавать необыкновенные иллюзии; человек, держащий рог, без сомнения, находится не там, где нам кажется. Мы слышим его то здесь, то там, а он, может быть, находится в двухстах шагах перед нами.

– В таком случае, дитя мое, почему бы не попробовать позвать его к нам на помощь?

– Попробуем, дядюшка.

Они громко крикнули несколько раз и замолчали, надеясь услышать ответ на свой призыв о помощи. Но крики их были как будто поглощены этой тяжелой, неподвижной темнотой. Отдаленное эхо, как бы играя, повторило отзвуки их голосов, и все смолкло.

Приор решительно отказался от власти, предоставляя своему молодому спутнику самому принимать решение, что им теперь делать.

– Куда же мы двинемся, Леонс? – спросил он.

– Право, дядюшка, я не знаю; мне кажется, однако, будто я вижу следы животных на земле. Может быть, эта дорога ведет к какому-нибудь жилищу… Будем продолжать путь…

– Хорошо, – сказал Бонавантюр, – какой бы путь не избрали мы, Господь видит его перед собой…

Эта настойчивость путешественников скоро получила свою награду. Дорога пошла в гору, а воздух стал не таким влажным. Хотя деревья все еще образовывали свод над головами всадников, однако становилось светлее, а звуки рога слышались ближе. Они начали уже думать, что вскоре выйдут из затруднительного и, может быть, даже опасного положения, в котором они находились, когда неожиданный случай превратил их неопределенные опасения в обоснованный страх.

Они неторопливо ехали в гору, когда из непроходимой чащи на некотором расстоянии от них раздался пронзительный вой. Лошаки остановились как вкопанные, подняв уши и дрожа всем телом, как делают робкие животные, чувствующие приближение хищного зверя.

Приор и племянник переглянулись.

– Жеводанский зверь, – сказал бенедиктинец, побледнев, – да простит нам Господь наши согрешения… Мы погибли!

Леонс стал искать глазами предмет, который он мог бы применить в качестве оружия. Едва ли хлыст мог серьезно испугать такого опасного противника, который возвещал о себе столь ужасными звуками.

– Ободритесь, дядюшка, – сказал Леонс. – Волк, если это действительно он, может быть, не осмелится напасть на двух всадников… Если б у меня была хотя бы хорошая дубина…

Вой прекратился; теперь в терновнике слышались только чьи-то тяжелые шаги, чье-то быстрое передвижение. Но чаща была так густа, темнота так глубока, а туман так плотен, что ничего нельзя было рассмотреть.

Вдруг вой послышался снова; на этот раз зверь казался в нескольких шагах от путешественников.

Это испытание было слишком тяжелым для бедного бенедиктинца. Уже воображая, как зубы чудовища впиваются в его упитанное тело, он начал громко стенать и вслух молиться всем известным ему святым. Леонс, напротив, молча искал врага глазами, готовый отразить нападение, как мог; но его мужество в подобной ситуации не приносило пользы. Тут вой раздался буквально в двух шагах от всадников. Испуганные лошаки поднялись на дыбы, повернули и побежали каждый в свою сторону. Лошак приора понес своего всадника, который ухватился за его гриву и продолжал кричать. Лошак Леонса, не находя перед собою пустого пространства, понесся напрямик в кусты, колючие ветви царапали его бока, но животное, спасая свою жизнь, неслось не разбирая дороги.

Молодой человек удержался на лошаке всего лишь несколько минут. Его великолепные навыки в верховой езде не помешали ему наткнуться на низкую ветвь бука и вылететь из седла.

Падение было жестоким, и Леонс несколько минут лежал оглушенный, без движения, ничком. Потом он услышал тихое рычание, какое-то тяжелое тело придавило его к земле, и он почувствовал, как острые зубы вонзились в его плечо, а когти принялись раздирать одежду.

Но неизбежность опасности заставила Леонса опомниться; он старался повернуться и высвободить руки, чтобы оттолкнуть зверя, который намеревался сожрать его живьем, но колючие растения опутали его своими ветвями, листья, липшие к лицу, ослепляли его, а тяжесть, лежавшая на нем, парализовала его движения. Но он успел, однако, повернуться на бок и одной рукой изо всех сил оттолкнуть чудовище, которого не мог видеть. Но рука его схватилась не за звериную шерсть, а скорее, за какие-то жесткие, нечесаные, взъерошенные волосы.

В ту страшную минуту, когда инстинкт самосохранения довлел над рассудком, Леонс не искал объяснения непонятному обстоятельству. Он продолжал неистово бороться со своим неизвестным противником, толком не понимая при этом, что делает. Он просто отчаянно вертелся, вырываясь из лап своего врага и нанося ему беспорядочные удары.

Наконец борьба прекратилась, несчастный молодой человек, измученный, запыхавшийся, почти лишившийся чувств от боли и страха, стал уже неспособен к сопротивлению. Когти и зубы перестали его рвать, и он почувствовал, что тяжесть, придавливавшая его к земле, исчезла. Оживленный этой внезапной переменой, он успел приподняться и, облокотившись о землю, осмотрелся кругом. Следы его грозного противника исчезли; слышался еще шум в соседних кустах, но ничего нельзя было разглядеть. Внимание Леонса было отвлечено другим шумом, раздававшимся на дороге и приближавшимся довольно быстро. Это были звуки рога, теперь совершенно внятные, громкий лай, а главное, голос приора, звавшего Леонса.

Юноша не мог отвечать; он оставался все в том же положении, еще не веря в то, что его неведомый враг решил сохранить ему жизнь.

Наконец он различил в тумане двух человек, которые искали его, одного пешего, а другого верхом на лошади, и услышал их голоса:

– Леонс, где вы? Леонс, ради бога, ответьте, вы живы?

Тут молодой человек успел наконец преодолеть ужасную слабость.

– Сюда, дядюшка, я здесь…

– Мы его нашли! – вскричал бенедиктинец, соскочив с лошака. – Друг мой, вы ранены?

– Кажется, нет, дядюшка.

– Слава богу, слава богу! – Бонавантюр хотел помочь Леонсу встать, но его спутник сказал ему на местном наречии:

– Будьте осторожны, преподобный отец! Зверь, должно быть, недалеко, потому что моя собака рычит… Полно, Кастор, не отходи, ты можешь нам понадобиться.

Но его опасения не могли остановить приора, бесконечно обрадовавшегося, что он нашел своего приемного сына. Он прорывался через колючие кусты, не обращая внимания на свою бенедиктинскую рясу; он сжал в объятиях бедного Леонса со всей силой, на какую был способен.

Сам юноша еще не оправился от пережитого потрясения. Только когда он с помощью дяди вышел к дороге, тот смог убедиться в плачевном состоянии племянника. Шляпа его была смята, платье разорвано, руки и лицо расцарапаны до крови. На левом плече была глубокая рана, как будто кусок тела был вырван когтями или зубами.

Испуганный Бонавантюр поспешил перевязать рану носовым платком. Его спутник помогал ему в этом.

– Господи, помилуй, – с ужасом говорил этот человек на местном наречии, – вы чуть было не попались; еще минута, и вы были бы растерзаны!

Тот, кто говорил таким образом и кто так кстати помог путешественникам, был – как читатели, без сомнения, догадались – Жан Годар, меркоарский пастух. Оставив Лангонь, он отправился по проселочной дороге, годной только для пешеходов. Войдя в ту часть леса, где скрывался зверь, он вздумал затрубить в пастушеский рог, чтобы, как он надеялся, отпугнуть это свирепое животное. Он услышал крики дяди и племянника и, догадавшись, что кто-нибудь заблудился в тумане, отправился искать одиноких путников. Крики, раздавшиеся в минуту нападения, заставили его поторопиться, и он чуть было не был сбит с ног приором, которого нес лошак. После короткого разговора они вдвоем бросились на помощь к Леонсу, который, по их справедливому предположению, был в серьезной опасности.

Впрочем, бедный молодой человек, так чудесно спасенный, не успел задать никаких вопросов. Присутствие духа медленно возвращалось к нему.

– Дядюшка, – сказал он наконец изменившимся голосом, – вы видели его? Конечно, он пробежал мимо вас!

– Кого? – с удивлением спросил приор.

– Этого человека… Негодяя, который меня ранил.

– Человека? Вы грезите?.. Без сомнения, несчастный юноша получил сильный удар по голове… Леонс, вы имели дело не с человеком, а с чудовищем, которое называется жеводанским зверем.

– Жеводанским зверем? Уверены ли вы в этом, милый дядюшка? – спросил Леонс, разум которого мало-помалу пробуждался. – Право, я не смею утверждать… я едва понимаю, где я… однако я не могу поверить, чтобы меня так отделал хищный зверь.

– Боже милосердый, кто же тогда? – сказал пастух. – Если б вы могли видеть, какая рана у вас на плече, вы не имели бы никакого сомнения на этот счет. Какие зубы!.. Но, господа, нам нельзя здесь оставаться; ночь приближается, а зверь может проявить упрямство; и если ему придет на ум опять напасть на нас, пожалуй, мы с ним не сладим. В этом лесу после заката солнца ничего хорошего ждать не приходится.

– Этот добрый человек прав, – сказал вдруг приор, который, успокоившись насчет судьбы своего племянника, начал пугаться за себя, – поедем немедленно… Какое гибельное и зловещее место! Не надо оставаться здесь; тебе нужна помощь, Леонс, дитя мое… Мужайся! Давайте же постараемся как можно скорее добраться до замка.

Лошака Леонса найти было нетрудно. После падения своего всадника он сам запутался в кустах так, что не мог идти дальше. С трудом Жан Годар смог вытащить его на дорогу и привести к Леонсу. Но быстро выяснилось, что раненый неспособен ехать верхом: больная рука не могла держать поводьев. Тогда Жан Годар без церемоний вскочил на лошака и, обхватив одной рукою племянника приора, другой схватил поводья.

– В путь, в путь! – воскликнул он. – Когда выедем из леса, мы устроимся как можно лучше, но теперь не время нежиться. Вот Кастор навострил уши и огрызается… В путь! Ты, Кастор, следуй за нами… Через четверть часа мы будем вне опасности.

Он погнал лошака, и Бонавантюр поехал за ним, между тем как собака шла последняя, сердито рыча и часто оглядываясь.

V Владетельница замка

Замок Меркоар, в котором жила Кристина де Баржак, возвышался почти посреди того самого огромного леса, где фронтенакский приор и его племянник подвергались такой большой опасности. Замок был выстроен в ту эпоху, когда во Франции перестали укреплять жилища сельских дворян; но эта провинция никогда не была достаточно спокойна по причине религиозного антагонизма и ненависти, порождаемой им. Поэтому жилища меркоарских помещиков имели вид неприступных замков. Этот замок был выстроен на возвышенности над деревушкой в тридцать домов. Высокие башни с аспидной кровлей стояли по четырем углам; замок был окружен рвами, стенами и снабжен подъемным мостом. Правда, во рвах не было воды, в стенах зияли многочисленные проломы, а подъемный мост оставался неподвижен за неимением цепей. Но надо было подойти очень близко, чтобы приметить эти опустошения, нанесенные временем. Издали замок со своими острыми зубцами, мрачной массой вулканических камней и высокой оградой серых стен имел величественный вид, говорящий о важности его владельцев.

В тот день, когда происходили события, рассказанные нами, окрестности этого жилища, обыкновенно уединенные и безмолвные, были весьма оживленны. Все дороги, сходившиеся в Меркоаре, были наполнены путешественниками. Одни шли пешком, другие ехали верхом, но все спешили присутствовать на завтрашней охоте на волка. Между ними виднелись охотники-дворяне на прекрасных лошадях и хорошо вооруженные, за ними пешие егеря вели своры собак. Некоторые из этих дворян везли на своей лошади жену или сестру, которые скрывали свой смелый способ сидеть на лошади посредством широкой драпировки, тогда называвшейся верховым передником. Но женщин было мало, то ли оттого, что они боялись подвергать свою жизнь риску, то ли оттого, что не имели особого желания общаться с хозяйкой замка, известной своим вспыльчивым и эксцентричным характером. Только несколько неустрашимых провинциальных жительниц, соскучившись в своих замках и горя нетерпением нарушить смертельное однообразие жизни, осмелились явиться на это собрание.

Путешественники, преодолев подъемный мост, въехали во двор замка, где ничто не возвещало особенно изящного и утонченного гостеприимства. Этот двор, отведенный для сельских работ, был загроможден поломанными тележками и бочками, кучами навоза, и среди всего этого прыгали, кудахтали курицы, голуби и утки. Полуразрушенные строения, окружавшие двор, судя по разбитым окнам, служили сеновалами.

В этом-то первом дворе всадники сходили с лошадей и останавливались пешеходы, не получившие особенного приглашения от владетельницы замка. Два работника с фермы, одевшись для такого случая в ливреи с галунами, принимали приезжавших. Они снимали дам с лошадей, брали чемоданы и дорожные мешки, ставили лошадей в конюшни. Гостей низшего звания провожали в обширный, низкий зал, где на столах были разложены хлеб, вино, сыр и каштаны. Люди садились, пили и ели без церемоний, а тому, кто уже был сыт, стоило только отворить соседнюю дверь, чтобы очутиться на сеннике, используемом как спальная для слуг. Гостей же благородного звания лакей провожал на второй двор, вокруг которого находились здания, занимаемые владелицей замка.

Эта часть замка содержалась гораздо лучше; там царствовали совершенный порядок и необыкновенная чистота. Корпус и два флигеля составляли три стороны этого квадратного двора, посреди которого бил небольшой фонтан. Четвертую сторону составляла железная решетка и ворота с гербом фамилии де Баржак. Ворота эти вели в обширный парк, прежде отделенный от леса стеною и рвом; но стена давно обветшала, а ров был заполнен камнями, выпавшими из стены, и прочим мусором, в общем, уже давно одна решетка защищала замок от обитателей меркоарского леса.

В одном углу второго двора небольшое каменное крыльцо вело в приемные комнаты. На этом крыльце старый господин высокого роста, худощавый, прямой, с важным видом выполнял обязанности церемониймейстера. Он был весь в черном, в жабо, манжетах и с косичкой; шляпу держал под мышкой, а рукой со смешной важностью опирался на эфес шпаги. Это был кавалер де Моньяк, дворянин из хорошей семьи, но младший брат и, следовательно, человек, весьма стесненный в средствах. Храбрый воин, с отличием прослуживший много лет в кавалерии, он вел бы сейчас весьма скудную жизнь, если б фронтенакский приор, знавший его довольно давно, не вздумал назначить его управляющим и почетным конюшим питомицы монастыря. В настоящих обстоятельствах де Моньяк казался проникнутым чрезвычайной важностью своих обязанностей. Его вытянутое лицо выражало некую смесь достоинства и замешательства. Как только подходили гости, он делал навстречу им три шага, целовал дамам руку, низко кланялся мужчинам, потом провожал их в большую столовую, где уже находилось многочисленное общество. Там он говорил придуманное заранее вежливое извинение за отсутствие хозяйки, «которая очень занята, но скоро придет, чтобы выказать вам свое почтение».

– А пока, – прибавлял кавалер, – моя благородная госпожа приглашает вас через меня располагать всем принадлежащим ей как вашей собственностью. Дом ее и слуги в вашем распоряжении.

Потом кавалер де Моньяк кланялся опять и возвращался на свое место на крыльце. Но, может быть, ему казалось, что он недостаточно вознаграждал этой преувеличенной вежливостью равнодушие своей госпожи к такому множеству гостей, потому что, оставшись один, он глубоко вздыхал и бросал тоскливый взгляд на ту часть замка, где окна оставались закрытыми.

Гости, со своей стороны, могли бы обидеться, что Кристина де Баржак поручила своему конюшему принимать их; но веселые охотники и деревенские соседи, приезжавшие каждую минуту, не обращали на это особенного внимания. Они привыкли к странностям владетельницы замка, и никто не думал на нее обижаться. Притом в камине горел яркий огонь, стол был заставлен холодной говядиной, кушаньями всякого рода, отборными винами; приготовлены были прекрасные кресла; проворные слуги исполняли все просьбы с быстротой молнии; на что же могли жаловаться гости? Поэтому большинство приехавших в замок, не обращая внимания на отсутствие хозяйки, весело расселись за столом и восприняли приглашение кавалера чувствовать себя как дома совершенно буквально.

Какие же важные дела задерживали хозяйку? В небольшом садике, служившем манежем, вместе с своей гувернанткой сестрой Маглоар и старым Мориссо, бывшим егерем ее отца, она обучала небольшую лошадь степной породы, на которой хотела ехать завтра на охоту.

Кристина де Баржак, которой тогда было восемнадцать лет, была стройна и гибка, как горная сосна. В каждом ее движении были грация и сила. Девушка была довольно высока ростом, даже выше, чем многие из мужчин; черные глаза ее смотрели с вызовом, а губы часто складывались в надменную усмешку. Пожалуй, цвет ее лица был слишком загорелым для знатной девицы, которой этикет запрещал слишком много времени проводить на свежем воздухе, а ее черные волосы были слишком растрепаны, так что их едва ли можно было назвать прической. По тому, что малейшее противоречие проводило на ее лбу морщину, можно было сказать, что она чрезвычайно упряма и своенравна. Она была одета в зеленое шелковое платье, похожее фасоном на наши современные амазонки. На ее голове была небольшая треугольная шляпа с белыми перьями и золотым галуном. Этот полумужской костюм, прекрасно сочетавшийся с деятельной и решительной натурой госпожи Кристины де Баржак, и породил среди тамошних жителей слух, что она одевалась по-мужски. Действительно, кроме юбки, длинный шлейф которой мог приподниматься к поясу, в нем не было никаких других особенностей, характерных для женской одежды. Так что ее могли принять за бойкого юного дворянчика, который скорее готов был сделаться мушкетером, нежели семинаристом.

Мы уже знаем о тех обстоятельствах, которые сделали Кристину столь не похожей на других молодых девушек ее возраста. Рано лишившись матери, она жила с отцом и другими мужчинами в этом уединенном замке. Отец ее и дядя, искусные охотники, но очень несведущие и довольно грубые, принимали у себя только охотников; их забавляло то, что девушка перенимала их свободную манеру общения и развязные манеры, от которых теперь ее так хотел избавить приор. На веселых обедах, следовавших за охотой, маленькая Кристина неизменно присутствовала, и пьяные гости развлекались, заставляя ее повторять ругательства, бывшие в моде, обучая ее бойким движениям и слушая, как она напевает застольную песню. Ее отец, очень желавший иметь сына, искренне радовался этим шуточкам; ее дядя, еще более неблагоразумный, обучал новым и новым шуткам. Однако и тот, и другой обожали это маленькое существо; хотя и не думали, что, может быть, пагубно влияли на ее характер, они видели в девочке игрушку, которой забавлялись с пагубной непредусмотрительностью. Таково было первое воспитание Кристины. Она переняла вкусы, нравы, язык окружавших ее. Она думала только о том, чтобы бегать, прыгать, ездить верхом. Только незадолго до своей смерти де Баржак как будто впервые по-настоящему осознал ту опасность, которую представлял для юной девицы столь необычный характер. При всей своей бойкости, юная Кристина была не способна дать отпор целому свету, в котором ее поведение сочли бы непристойным. Отец девочки с горечью понял, что его дочери угрожает роль изгоя, человека, на которого окружающие смотрят с недоумением и ужасом. Даже богатое имение вряд ли исправило бы ситуацию, гарантируя Кристине лишь лицемерное уважение общества.

Чтобы хоть как-то исправить сложившееся положение, он завещал опеку над дочерью фронтенакским бенедиктинцам, которых считал способными справиться с подобным поручением. К несчастью, совершенно сгладить следы первоначального воспитания было уже невозможно: Кристине было двенадцать лет, а в этом возрасте основы характера уже заложены, сформированы наклонности и привычки. Поэтому старания бенедиктинцев были по большей части тщетны, а Кристина лишь сердилась на их вмешательство в свою жизнь.

В эту минуту, как мы сказали, мадемуазель де Баржак, не обращая внимания на многочисленных гостей, приехавших в замок, учила маленькую Бюшь, свою любимую лошадь. Это было не очень-то легко. Бюшь, хорошенькая вороная лошадка с быстрыми глазами, казалась, несмотря на свой маленький рост, такою же своевольной, такою же капризной, как и ее госпожа. На Бюше сидел Мориссо, который, несмотря на свои семьдесят лет, еще считал себя превосходным всадником. Кристина с хлыстом в руке стояла посреди манежа и командовала. Иногда лошадь с удивительной кротостью слушалась всадника, но иногда лягалась и становилась на дыбы. Тогда мадемуазель де Баржак хлопала хлыстом, сердито прикрикивая то на лошадь, то на всадника. Часто, выйдя из терпения, она приказывала Мориссо сойти с лошади, и хотя у Бюши была только уздечка и легкая попона, она проворно вскакивала на нее, приказывала ей исполнять указанный маневр, потом сходила с лошади, бралась за свой хлыст и говорила Мориссо:

– Черт тебя дери, старый бездельник, неужели ты не стыдишься своей неловкости? Бюшь горяча, но не зла, а ты не умеешь с ней обходиться. Ты начинаешь ее хлестать, но не даешь времени подумать о том, что ты хочешь от нее… Черт побери! Из вас двоих Бюшь более рассудительна, честное слово!

Всякий раз, когда с ее губ слетали неприличные выражения, жалобный голос вскрикивал:

– Пресвятая Дева! Мадемуазель де Баржак, вы опять ругаетесь, несмотря на ваше обещание… Что скажут бенедиктинцы? Что я воспитываю вас так дурно? По меньшей мере, я буду отлучена от церкви!

– Хорошо, хорошо, сестра Маглоар, – возражала Кристина насмешливо. – Не беспокойся о том, что скажут или сделают эти проклятые святоши.

– Проклятые святоши? Но ведь это нечестивость, святотатство… Ах, милое дитя, вы верно хотите погубить вашу душу! Да простит вам Бог ваше прегрешение!

Сестра Маглоар, говорившая таким образом, сидела в углу манежа. Защищаемая кадками с цветами от прыжков капризной Бюшь, она вязала, по своей привычке, шерстяной чулок. Гувернантка мадемуазель де Баржак носила в замке костюм урсулинки. Это была женщина лет пятидесяти, манеры которой показывали, что она жила прежде в монастыре. Она слыла очень образованной, но ее выбрали в наставницы Кристине за ее неизменное терпение и глубокую набожность, которая побуждала ее безропотно переносить несправедливость, жестокость и даже оскорбления. Мы должны сказать, что эти добродетели сестры Маглоар часто подвергались жестоким испытаниям. Урсулинка разделяла с кавалером де Моньяком управление замком, они изо всех своих скромных сил старались склонить свою воспитанницу к соблюдению приличий. Дома урсулинка брала верх, она читала длинные нравоучения и прибегала к патетическим речам, чтобы удерживать Кристину в рамках этикета. Вне дома ученый и флегматичный кавалер де Моньяк всюду сопровождал свою молодую госпожу и пешком, и верхом. Менее красноречивый и менее болтливый, чем сестра Маглоар, он завершал каждое свое наставление правилом кратким и бесспорным, как аксиома. Однажды приняв решение, он дал бы скорее разорвать себя на куски, чем уступил бы, и его холодное упорство лучше влияло на горячий нрав молодой девушки, чем бесконечные поучения урсулинки.

Однако мадемуазель де Баржак, как легко можно себе представить, переносила с крайним трудом этот двойной надзор. Сердце у нее было доброе, несмотря на свое воспитание, она имела довольно здравого смысла, чтобы признавать правоту своих наставников; но неотступные нравоучения раздражали ее гордость. Нельзя сказать, чтобы она ненавидела своих слишком ревностных покровителей, но ей нравилось устраивать различные шалости, чтобы немного помучить своих наставников. Это поведение приводило в отчаяние честного кавалера и бедную урсулинку, и хотя во всем остальном жизнь их в замке была довольно приятна, они уже много раз готовы были отказаться от возложенных на них обязанностей. Пока мадемуазель де Баржак смотрела на то, как Бюшь делает первые успехи, урсулинке доносили все, что происходило в другой части замка. На пороге соседней двери время от времени появлялась камеристка в красивом костюме, традиционном для здешних мест. Она говорила несколько слов озабоченной урсулинке и тотчас уходила. Эта проворная посланница по приказу кавалера рассказывала гувернантке о приезжавших благородных гостях и просила ее напомнить хозяйке об обязанностях гостеприимства.

Урсулинка сама только этого и желала; она несколько раз хотела прервать урок в манеже, но упрямая ученица не слушалась ее, а урсулинка, боясь рассердить ее своей настойчивостью, ожидала благоприятного случая уговорить ее.

Этот случай скоро представился. Лошадь устала, а старый конюх, более мужественный, чем сильный, по причине своих преклонных лет, был весь в поту. Кристина велела Мориссо отдохнуть, потом села на скамейку возле своей гувернантки и, сняв шляпу, начала небрежно приглаживать свои растрепанные волосы.

– Дитя мое, – сказала урсулинка, воспользовавшись удобной минутой, – не пора ли нам идти домой? Гости ожидают вас и вы обязаны быть учтивы с дворянами, приехавшими освободить ваши земли от ужасного зверя, опустошающего их.

– Сколько шума из-за какого-то волка! – возразила молодая девушка, пожимая плечами. – Я помню, как отец мой и дядя Гилер убили шесть волков на одной охоте, и как ни была мала, я присутствовала при этом в ущельях Лозера, тогда заваленных снегом… Ах, сестра Маглоар – продолжала она с умилением, довольно редким в ней, – ты не знала моего отца и моего доброго дядю Гилера; какие это были люди и какие охотники! Если б они были еще живы, они не прибегали бы к этим хвастливым дворянчикам, которые производят больше шума, чем пользы. Отец и дядя сели бы на лошадей и со своими егерями и двенадцатью ретивыми собаками скоро расправились бы с этим проклятым зверем, столь охочим до человеческой крови… Но времена переменились. Бедный отец, бедный дядя Гилер! – И она отвернулась за тем, чтобы скрыть слезы.

– Я знаю, дитя мое, – холодно возразила урсулинка, – что де Баржаки были благородными дворянами и опытными охотниками; хотя они жестоко пренебрегли некоторыми обязанностями относительно вас, но не мне их судить. Тем не менее сейчас вы должны быть признательны добрым соседям, которые помогают вам, и вы хорошо сделали бы, если б пошли встретить их…

– Э, черт побери! Разве кавалер де Моньяк не там? Вы ведь позаботились, чтобы у них ни в чем не было недостатка?

– Без сомнения; но некоторые важные особы могут обидеться из-за вашего продолжительного отсутствия… Например, граф де Лаффрена…

– Дайте ему зеркало; он не соскучится, пока будет любоваться своим отражением, пусть бы даже ему пришлось провести всю ночь за этим приятным занятием.

– Маркиз де Бреннвиль…

– Пусть его отведут на псарню; ему нравится общество собак.

– Барон и баронесса де Флорак…

– Пусть посадят их за стол и постоянно наполняют их рюмки и тарелки. Ручаюсь вам, что они не заметят моего отсутствия, если только вина и кушанья будут по их вкусу.

– Однако, мадемуазель де Баржак, – продолжала урсулинка, несколько рассердившись, – с минуты на минуту могут приехать гости, которым вы должны оказать почет и уважение.

– А, вижу, о ком пошла речь. Сестра Маглоар, ты, наверно, ждешь этих проклятых… я хочу сказать, этих почтенных бенедиктинцев из аббатства?

– Вам следует уважительно говорить о ваших благодетелях, о ваших наставниках, – решительно возразила гувернантка. – Да, сударыня, для них приготовлены комнаты.

– Да черт бы их…

– Мадемуазель де Баржак!

Кристина закусила губы и топнула ножкой, обутой в сафьяновую туфельку. Сестра Маглоар вздохнула и подняла глаза к небу. Это значило, что она готовится прочесть длинное нравоучение своей воспитаннице, когда молодая камеристка доложила о приезде барона де Ларош-Боассо. Это известие вдруг изменило идеи мадемуазель де Баржак.

– Ларош-Боассо! – вскричала она. – Ах, тем лучше! Он такой веселый! Мы будем здесь забавляться, как… в прошлые времена… Ты права, сестра Маглоар, – продолжала она, поспешно вставая, – пора воротиться домой.

Но гувернантка не разделяла восторженного отношения Кристины к барону и не встала со своего места.

– Право, я не понимаю вашего отношения к барону, – возразила она, – говорят, он мот, развратник, даже, может быть, враг нашей святой церкви.

– Это славный охотник, чудесный наездник, веселый собеседник! А об остальном я не справлялась, – беззаботно возразила мадмуазель де Баржак, – притом он не надоедает мне пошлостями и комплиментами, как другие… Хочешь, я тебе скажу, сестра Маглоар, откуда происходят твои предубеждения относительно него? Оттого, что он мне нравится. Ты всегда не любишь тех, кто мне нравится, но, черт побери, я буду поступать по-своему!

И она подошла к своему конюху, который, держа лошадь за узду, отдыхал.

– Надо закончить это дело, Мориссо, – сказала она, – но так как ты устал, я сама доведу урок до конца.

Она без усилий вскочила на спину ретивой лошади, которая тут же начала прыгать, как бы изъявляя свою радость. Юная амазонка заставляла ее несколько минут повторять самые трудные упражнения, менять аллюр и вдруг останавливаться после скачки галопом. Наконец довольная послушанием своей лошади, она сделала старому конюху таинственный знак.

– Теперь последнее правило грамматики, – сказала она, улыбаясь.

– Вам угодно, чтобы я принес…

– Да, – сказала лукавая девушка.

И она указала на сестру Маглоар, которая опять принялась за свою работу.

Мориссо понял ее мысль и в свою очередь лукаво улыбнулся, потому что он не любил урсулинку, беспрестанно читавшую ему нравоучения. Он пошел за пистолетами, лежавшими недалеко, и молча подал их своей барышне. Та начала галопировать по манежу и, проезжая мимо урсулинки, положила один из пистолетов между ушей Бюши и выстрелила. При этом неожиданном звуке сестра Маглоар вздрогнула, воскликнув: «Господи Иисусе!», между тем как девушка громко захохотала.

– Ну, милая сестра, – вскричала она. – Неужели я никогда не приучу тебя к стрельбе?.. Но, клянусь моей душой, кажется, и Бюшь слегка вздрогнула… Я не потерплю этого! Я опять выстрелю, и если ты пошевелишься… Не бойся на этот раз, сестра Маглоар; опасности нет, ты это знаешь.

Она выстрелила из другого пистолета. Пламя пороха коснулось гривы Бюши, но лошадь как будто не заметила этого и не изменила шага.

– Ну вот и прекрасно, – сказала Кристина с торжеством и сошла с лошади.

Пока она гладила рукою блестящую и гладкую шею лошади, конюх подошел взять поводья.

– Я грубо обошлась с тобою, мой бедный Мориссо, – сказала мадемуазель де Баржак дружеским тоном, – я виновата, прости меня… Бюшь прекрасно обучена; вот тебе несколько луидоров, выпей за мое здоровье.

Старый слуга рассыпался в изъявлениях благодарности. Девушка же повернулась к нему спиной и подошла к сестре Маглоар. Тогда только она заметила, что урсулинка была вся в слезах.

Удивление и горесть тотчас заменили радостное выражение на лице Кристины. Она бросилась на шею своей гувернантки и сказала ей с волнением:

– Что с тобою, милая сестра? Неужели ты так сильно обиделась на меня из-за этой шутки? Прости меня… Я исправлюсь… Поцелуй меня; я хочу, чтобы ты меня поцеловала!

– Мадемуазель де Баржак, – сказала урсулинка тихо, отталкивая ее, – вы ужасно жестоки, ныне я потеряла терпение и мужество. Вы меня не любите, вы меня ненавидите!

– Совсем нет, я люблю тебя, – возразила Кристина со своей обыкновенной пылкостью. – Да, я люблю тебя, моя милая; ты добра, а я зла. Сто раз я хотела отказаться от этих проклятых шалостей, и не знаю, какой черт… Полно, не сердись на меня на этот раз… Я исправлюсь, клянусь тебе… Ну, кончено? Поцелуй меня!

И она несколько раз поцеловала урсулинку в бледную морщинистую щеку. Сестра Маглоар не могла удержаться, чтобы не улыбнуться сквозь слезы, видя, как искренне Кристина раскаивается в своих проступках.

– Ах, мадемуазель де Баржак, – сказала она, – вы употребляете во зло мое снисхождение, мою слабость… Но я думаю иногда…

– Ты опять принимаешься за то же? Ведь ты меня простила… Сейчас ты увидишь, как я буду вежлива и любезна со всеми этими людьми в парадной гостиной. Ты сама меня не узнаешь. Обещаю тебе приятно улыбаться всем, даже… твоим бенедиктинцам. Ты, кажется, мне сказала, что ждешь Жерома, монастырского эконома?

– Нет; по всей вероятности, сам господин приор захочет присутствовать на этом торжественном событии.

– Да мне сегодня везет! Приор строг меньше других, и я люблю его больше прочих! Как ты думаешь, – продолжила она с притворным равнодушием, – он приедет один?

– Может быть, по обыкновению он возьмет с собою своего племянника, мосье Леонса.

– Леонса, – повторила Кристина, вздрогнув. – Пойдем, пойдем, милая сестра, – прибавила она тотчас с живостью. – Если ты дашь охладеть моим добрым намерениям, я не ручаюсь за свое поведение.

Она хотела потащить урсулинку за собой.

– Я иду, дитя мое, – сказала сестра Маглоар, сворачивая свою работу. – Но вы не можете явиться перед благородными гостями в этом костюме. Ступайте в вашу комнату и позвольте, чтобы вас одели и причесали, как подобает девице вашего звания.

– Вот еще! – сказала мадемуазель де Баржак, состроив гримасу. – Позволить насыпать на свои волосы белой муки и нарядиться в это длинное платье с фижмами, которое мне прислали из Парижа! Я не хочу! Я не буду уметь ни говорить, ни ходить, ни двигаться. Мне так хорошо, потому что мне ловко; пускай меня принимают такою, как я есть.

– Но…

– Черт побери, почему же ты, сестра Маглоар, также не переоденешься?

– Я, дитя мое, монахиня и не могу без особого позволения моей настоятельницы снять одежду моего ордена.

– Ну а я не хочу снимать мою верховую одежду!

И упрямая девушка, надвинув шляпу на ухо, с лукавым видом направилась в зал такими быстрыми шагами, что урсулинка с трудом могла поспеть за нею.

VI Приезд

Наступала ночь, и многочисленные свечи освещали вместе с огнем в большом камине зал, в котором находились гости Меркоарского замка. Одни еще ели и пили за столом, на который слуги беспрестанно ставили новые кушанья; другие отдыхали перед камином; третьи составляли там и сям воодушевленные группы собеседников. Однако, когда явилась мадемуазель де Баржак, все поспешили к ней. Кристине хотелось бы войти одной и неприметно, но де Моньяк не хотел лишиться такого превосходного случая исполнить свою обязанность в присутствии такого блестящего собрания. В дверях зала он взял свою молодую госпожу под руку и, с довольной улыбкой на губах, ступая на цыпочках, ввел Кристину в зал с той церемонностью, которая должна были вывести из терпения эту раздражительную, избалованную барышню.

Однако она перенесла это лучше, чем можно было ожидать, приторные комплименты, которыми осыпали ее наперебой гости, тоже не вызвали у нее гнева. Она позволяла себя целовать дамам, называвшим ее «моя милочка, моя красавица»; она не перебивала пошлостей, которые говорили ей старые дворяне времен регентства. Она сказала даже несколько любезных слов некоторым гостям и вежливо поблагодарила всех присутствующих за услугу, которую они оказали ей, освобождая ее земли от страшного жеводанского зверя. Словом – она до того не походила на саму себя, что некоторые гости не узнавали ту девушку, о которой рассказывали такие необыкновенные вещи. Но никто не был так поражен этой внезапной переменой, как кавалер де Моньяк и сестра Маглоар; они стояли в нескольких шагах позади своей госпожи и любовались ею с восторгом и восхищением.

– Она совершенство, сестра моя, – прошептал кавалер, нюхая табак.

– Ангел, кавалер, – сказала урсулинка, поднимая глаза к небу.

Они были менее довольны тем, что последовало за этим.

Ларош-Боассо больше всех ухаживал за мадемуазель де Баржак, которая приняла его с дружеской фамильярностью. Скоро, рассеянно взяв стул, она села между бароном и молодым человеком, щегольски одетым, с живым взором и приятными манерами, который слыл за поверенного Ларош-Боассо и следовал за ним повсюду.

Этот молодой человек, который должен играть довольно важную роль в нашей истории, назывался Легри; это был сын очень богатого прокурора, который несколько лет назад сумел втереться в доверие барона и давал ему деньги взаймы. Без сомнения, Легри-отцу это было выгодно, и ходили слухи, что он уже взял в заклад лучшую часть наследственного имения расточительного дворянина. Однако между Ларош-Боассо и обоими Легри, отцом и сыном, внешне существовали самые дружеские отношения. Этот Легри-старший, будучи весьма низкого происхождения, очень хотел, чтобы сын его выбился в высшее общество. Ларош-Боассо исполнил это желание и познакомил молодого мещанина с некоторыми дворянами, такими же беспутными, как он сам, и неразборчивыми в выборе своих собеседников. Благодаря этому покровительству, дворяне принимали Легри-сына как равного, а так как он всегда проигрывал несколько луидоров в карты, одевался богато, не очень сердился на насмешки над его происхождением, его терпели в этих аристократических собраниях. Притом барон, глава и предводитель этих собраний, не позволял, насмехаясь иногда над своим протеже, чтобы другие позволяли себе эту же вольность, и никто не был настолько смел, чтобы рискнуть накликать на себя гнев барона.

Искренней ли была симпатия Ларош-Боассо к сыну своего кредитора? На этот счет в обществе сомневались. Одни уверяли, что Легри был для барона кем-то вроде шпиона, которому было поручено наблюдать за его поступками. Другие говорили, что Ларош-Боассо, действуя таким образом, хотел угодить бывшему прокурору и посредством сына выпрашивал у отца большие суммы. При том мещанин играл роль друга так, что не оскорблял раздражительную гордость своего покровителя. Он угождал ему до раболепия. Ларош-Боассо не мог сказать ни слова, не мог сделать самого незначительного поступка, чтобы тот не расхвалил его до чрезмерности и не осыпал барона лестью. Сверх того, Легри был надежным и искусным поверенным во всевозможных поручениях, которые были бы противны менее преданному и более щепетильному товарищу. Стало быть, не было ничего невероятного в том, что подобный друг сделался почти необходимым для человека с характером барона. Может быть, Ларош-Боассо имел к Легри некоторую привязанность, если только барон вообще мог любить кого-нибудь, кроме самого себя.

Друзья виделись несколько дней назад, но Легри счел бы себя обесславленным, если б не присутствовал в Меркоаре. Барон, который думал, что ему понадобится помощь его верного друга, позаботился о том, чтобы пригласить его. Они встретились в замке, и Кристина де Баржак, столь обходительная к барону, не могла не принять Легри благосклонно как друга своего друга. Разговор между тремя особами все больше и больше воодушевлялся. Но ни кавалер, ни сестра Маглоар не были в восторге от этого обстоятельства. В особенности их раздражал Ларош-Боассо, со своей надменной наружностью, самоуверенным обращением, щегольским голубым бархатным мундиром с серебряными галунами. Вытянутое лицо кавалера вытянулось еще больше, а урсулинка, только что предававшаяся таким чудным мечтам, опять принялась горестно вздыхать.

И кавалер, и монахиня постарались приблизиться к этой компании, чтобы послушать, о чем идет разговор.

– Мне стыдно думать, – продолжал барон, – что я, охотник весьма посредственный в сравнении с бывшими меркоарскими владельцами, буду распоряжаться охотой на волка в их поместье. Это кажется мне похожим на профанацию, и если бы ваше желание и мой долг не принуждали меня исполнить эту обязанность, то я отказался бы из уважения к тем знаменитым охотникам, о которых мы сегодня вспоминали.

Дань, отданная памяти ее родных, произвела сильное впечатление на Кристину де Баржак; ее глаза гордо сверкнули.

– Ах, как хорошо судите вы о моем возлюбленном отце и о моем превосходном дяде Гилере! – вскричала она. – При их жизни хищный зверь в наших лесах никогда не сделался бы так опасен, как тот, который сейчас причиняет столько несчастий; взбесившийся хищник был бы убит в двадцать четыре часа после своего первого злодейства… Но, – продолжала она, преодолев свое волнение, – так как тех, о которых мы говорим, уже нет на свете, чтобы защищать свои владения, они могут быть заменены не менее искусным охотником, таким как барон Ларош-Боассо.

Несмотря на приличие этого ответа, кавалер и урсулинка все менее и менее казались довольны своей воспитанницей, особенно когда она прибавила:

– Впрочем, я, дочь и племянница этих знаменитых охотников, не останусь праздной, когда столько знатных особ оказывает мне услугу. Будьте уверены, господа, что завтра я вместе с вами буду разделять невзгоды и опасности… Если опасности будут, – прибавила она, улыбнувшись.

– Так и следует говорить достойной дочери храброго графа де Баржака, – вскричал барон. – Ну, графиня, если вам угодно ехать с нами, позвольте начальнику охоты быть вашим кавалером на целый день и не оставлять вас ни на минуту.

– Очень охотно, барон, – просто ответила Кристина. – Я думаю, что лучшее место будет подле вас.

– И я тоже, – сказал Легри жеманно, – я добиваюсь чести быть телохранителем графини де Баржак.

– Как вам угодно, мосье Легри, – равнодушно отвечала Кристина.

Моньяк, узнав распоряжение, лишавшее его привычной должности на охоте, лишь закусил губу, покачал головой и пробормотал сквозь зубы, так что его слышала только гувернантка:

– Ну, господа франты, это мы еще посмотрим!

Между тем разговор сделался общим.

– Вы думаете, барон, что мы скоро разделаемся с этим проклятым животным, которое позволило себе поселиться в лесу нашей очаровательной хозяйки? – спросил граф де Лаффрена.

– Я в этом уверен, любезный граф.

– Ну если мой благородный друг барон утверждает так, – вмешался Легри, – то в этом нельзя сомневаться.

– На охоте ни в чем нельзя быть уверенным, – возразила Кристина, – отец мой, признанный авторитет в этом отношении, имел привычку так говорить.

– Графиня права, – перебил Ларош-Боассо, – никто не может знать заранее, чем закончится охота, однако мы не будем пренебрегать никакими средствами, для того чтобы она имела желанный успех. Я привел Бадино, моего лучшего охотника, и сам хочу завтра осмотреть лес при первых дневных лучах! Не слышно ли о каком-нибудь новом злодействе этого животного после вчерашнего приключения?

– Я не знаю, – сказала Кристина де Баржак, – зверь все еще находится в Монадьере, в двух лье отсюда… Но, – прибавила она с легким беспокойством, – он и теперь может быть опасен, а я не вижу друзей, которых мы ожидаем.

Кавалер и урсулинка с живостью перешептывались между собой. Но прежде чем они успели сообщить свои замечания Кристине, Ларош-Боассо вдруг весело воскликнул:

– Вы заставили меня вспомнить кое-что! Я не вижу здесь еще этих двух фронтенакских бенедиктинцев, которых я оставил в Лангони в гостинице вдовы Ришар… Они должны были следовать за нами и уже быть здесь; уж не съел ли их волк, которого они так боялись?

– Святая Дева, что он говорит? – прошептала урсулинка, сложив руки.

– Барон, – спросил Моньяк, – вы говорите о почтенных фронтенакских бенедиктинцах, которые задержались в дороге?

– Без сомнения, – отвечал Ларош-Боассо небрежным тоном. – Их было двое, молодой и старый; они должны были оставить Лангонь вскоре после меня. Право смешно, если они заблудились в этом густом тумане и были вынуждены ночевать в лесу. Если так, какую ночь провели эти бедные бенедиктинцы! Они верно тысячу раз прочли pater и ave, чтобы очистить лес от всех ругательств, которыми его осквернили теперешние и прошлые охотники. Я бьюсь об заклад, что завтра, несмотря на их длинную одежду, их найдут в каком-нибудь гнезде сорок или белок.

Легри засмеялся.

– И волки окружат дерево, на котором они сидят, – решил он продолжить шутку барона.

Присутствующие расхохотались, но тотчас смолкли, заметив, что хозяйка нахмурила брови.

– Барон, – спросила она со сдерживаемым волнением, – вы знаете этих двух бенедиктинцев, которых вы видели в Лангони, и можете их назвать?

– Кажется, один был Бонавантюр, приор аббатства, – сказал Ларош-Боассо равнодушно, – а другой… другой, если я не ошибаюсь, то ли родственник, то ли слуга, то ли секретарь приора, что-то в этом роде.

– Без сомнения, – испуганно произнесла Кристина, – это Леонс!

– Леонс? Да, в самом деле, кажется, так при мне называли этого молодого человека.

Кристина поспешно встала.

– Кавалер де Моньяк и сестра Маглоар, – сказала она, – распорядитесь, чтобы мои люди тотчас отправились разыскивать наших заблудившихся гостей; пусть осмотрят лес с факелами, пусть кричат, пусть трубят в рога… Нет, я сама лучше поеду верхом; прикажите Мориссо проводить меня на рыжем.

– Прекрасно, дитя мое, у вас доброе сердце, – прошептала урсулинка.

Присутствующие очень удивились перемене в молодой хозяйке.

– Право, графиня, – весело сказал Ларош-Боассо, – я не понимаю вашего великодушия. Что за беда, если эти бенедиктинцы заночуют на дереве? Это будет для них удобным случаем поразмышлять и помолиться, не рискуя ничем, кроме насморка.

– Молчите, барон, – перебила Кристина сухо, – я не могу позволить подобных шуток. Приор Бонавантюр – самый лучший, самый благоразумный из бенедиктинцев аббатства, и он всегда был добр ко мне. Племянник его, мосье Леонс, друг моего детства; я не прощу себе, если с тем или другим случится несчастье… Как, мосье де Моньяк, вы еще здесь? – обратилась она к своему шталмейстеру.

– Я иду, графиня; но позвольте мне смиренно возразить, вам нельзя оставить благородных гостей и отправиться с нами в лес; это будет неприлично…

– Неприлично? Неприлично? – повторила гордая молодая девушка. – Ваше любимое слово, кавалер! Мне интересно, до каких пор мои распоряжения будут оспаривать? Разве я уже здесь не хозяйка? Но если мне отказываются повиноваться, я поеду одна…

– Графиня, – вскричал барон, – позвольте мне проводить вас. Я часто отыскивал следы оленей и косуль, – прибавил он вполголоса, – но никогда бенедиктинцев; это будет охота в новом роде.

– Я также прошу чести провожать мадемуазель де Баржак, – сказал Легри, по обыкновению взяв за образец поведение своего патрона.

– И я также, и я также! – вскричали охотники со всех концов зала.

– Как вам угодно, господа, – сказала хозяйка, – главное, меня не будут упрекать, что я бросаю гостей… Но спешим, становится поздно. Ночь темна, и я боюсь…

– Да будет с вами мир Господень, – сказал вдруг тихий голос в дверях.

Кристина де Баржак и следовавшие за нею вдруг остановились. Вошел приор Бонавантюр в довольно жалком виде, поддерживая бедного Леонса, который шел с трудом, завернутый в плащ пастуха.

Меркоарские гости вскрикнули кто от удивления, а кто от радости, потому что идея с ночной прогулкой не весьма им понравилась. Графиня де Баржак встретила новых гостей с радостным восклицанием:

– Ах, мой преподобный отец, вы ли это? Мосье Леонс! Будьте дорогими гостями в Меркоаре! Мы начали тревожиться и хотели ехать искать вас… Но, Боже мой, что с вами случилось?

Кристина заметила расстроенный вид бедного бенедиктинца и бледность, уныние и слабость Леонса.

– Вы скоро это узнаете, дочь моя, – сказал приор, – но позвольте мне прежде усадить этого бедного юношу. Я не знаю, зачем слуги привели нас сюда, где мы помешали этому веселому собранию, стоило бы отвести нас в нашу комнату… Слава богу! Он помог нам в минуту опасности!

Говоря так, он довел племянника до кресла, которое урсулинка поспешила придвинуть. Молодой человек, казалось, не столько страдал, сколько находился в замешательстве, и общее внимание, предметом которого он был, смутило его, так что он слегка покраснел. Этот румянец стал еще заметнее, когда его глаза встретились с глазами графини де Баржак.

– Мосье Леонс, – спросила взволнованная Кристина, – что с вами? Вы ранены? Боже мой, Ваше платье разорвано, я вижу кровь…

– Это ничего, почти ничего, – возразил Леонс, пытаясь улыбнуться, – простая царапина жеводанского зверя.

– Зверь, зверь, опять зверь! – вскричала Кристина, топнув ногой с каким-то отчаянием.

– Это чудо, что мы еще живы, дочь моя, – сказал приор, упавший в кресло со стоном усталости, – этого бедного мальчика чуть не растерзал проклятый жеводанский зверь.

– Леонс, мой милый Леонс, правда ли это? – участливо спросила Кристина.

И все тут же заметили, каким особенным тоном эта девушка, так плохо умевшая скрывать свои чувства, произнесла эти слова.

Молодой человек продолжал слабо улыбаться.

– Дядюшка преувеличивает вред, – пролепетал он, – завтра, вероятно, все пройдет.

– Этот зверь, – сказал барон презрительно, – о котором столько говорят, более страшен, чем опасен, раз люди, которых он якобы разрывает на клочки, на самом деле находятся в добром здравии.

Леонс не ответил на это замечание и отвернулся, но приор бойко сказал:

– А, барон Ларош-Боассо, это вы? Как видите, оставив нас одних безоружных в Меркоарском лесу, вы почти достигли своей цели. Точнее, достигли бы, если б Господь нас не хранил! Пусть он простит вас за ваше жестокосердие!

– Это значит, что вы меня не прощаете? – надменно спросил барон. – Впрочем, мне ваше прощение совершенно без надобности.

По настоятельным просьбам Кристины де Баржак Бонавантюр вкратце рассказал, как туман стал причиною того, что они заблудились в лесу; как лошаки, испуганные внезапным воем, поскакали сломя голову; как, наконец, Леонс был выбит из седла и неминуемо погиб бы, если б Жан Годар не подоспел вовремя со своей собакой.

– Жан Годар будет вознагражден! – тут же решила Кристина де Баржак. – Слышите ли вы, кавалер? Я делаю его с этой минуты главным пастухом во всех моих поместьях. Но посмотрим вашу рану, Леонс; сестра Маглоар и я, мы знаем несколько хирургию; мы можем сделать первую перевязку, пока поедут за доктором в город.

– Как, графиня, вы хотите сами, при всех…

– Полно ребячиться. Уж не принимаете ли вы меня за смешную жеманницу… Я этого требую!

В то же время с непреодолимым самовластием она раскрыла грубый плащ, в который был закутан Леонс. Бархатный костюм, как мы знаем, был разорван, сквозь него виднелось белое плечо юноши; а когда сняли окровавленные платки, которыми была сделана первая перевязка, из широкой и глубокой раны вновь пошла кровь.

– Опасная рана, – сказала Кристина, побледнев и преодолевая волнение. – Сестра Маглоар, скорее перевязку и холодной воды… Потом принесите мне корпии и нашего фамильного бальзама… Почему мешкают эти глупые служанки?..

– И это, – решительно сказал барон, проскользнувший между любопытными и рассматривавший рану Леонса, – и это укус большого волка? Клянусь честью дворянина, я не могу допустить ничего подобного… Такое животное, как жеводанский зверь, способный раздробить кости одним ударом челюсти, сделает на коже своими когтями борозды в два дюйма глубиной. А где же знак тех огромных зубов, тех железных когтей, которые унесли уже столько жизней? Я ссылаюсь на всех охотников, слышавших меня, на всех, кто мог видеть страшные раны, которыми покрыты собаки после охоты на волков, – это отнюдь не следы волчьих зубов.

Подозрение, заключавшееся в этих словах, возбудило в Леонсе некоторое волнение.

– Признаюсь, – отвечал он, – что оглушенный нападением, запутавшись в терновнике, я не мог обернуться, чтобы увидеть…

– Ага, – перебил Ларош-Боассо, – вы уже не так уверены… Притом, что это за волк, который сам объявляет о себе воем, прежде чем нападет? Это не может быть жеводанский зверь, который, по слухам, молча нападает на свою добычу и уносит ее. Еще раз я обращаюсь к опытным охотникам, здесь присутствующим, вероятно ли, чтобы свирепое животное…

– Но тогда, барон, – возразил с нетерпением приор, – скажите нам – раз вы столь опытны в подобных вещах – какое животное испугало наших лошаков и ранило моего бедного племянника? Рана существует, она не пригрезилась ему!

– Кто знает, – сказал с насмешкой Ларош-Боассо. – У страха глаза велики… Сломанная ветвь очень могла расцарапать таким образом белое плечико вашего юноши, а если уж надо приписать эту царапину какому-нибудь лесному зверю, я скажу, что это была дикая кошка, куница, волчонок, еще сосущий свою мать, но уж ни в каком случае не такой страшный, огромный волк, как жеводанский зверь!

Это мнение, столь ясно выраженное, возбудило прения между присутствующими, и они начали перешептываться. Даже сам приор поколебался в своем убеждении.

– Правда, – сказал он, – что ни я и никто не видел зверя, но мне кажется невозможным…

– Вы слышите, господа? – перебил барон с торжествующим видом. – Они сознаются, что никто из них, поглощенных собственным страхом, не видел зверя… Решительно, преподобный отец и его племянник слишком поспешили представить себя страдальцами, и вся это прекрасная история, как вы все видите, оказывается простым падением с лошака!

Эти исполненные презрения слова, хоть и были сказаны небрежно, заслуживали строгого ответа со стороны приора, но Бонавантюр только пожал плечами, равнодушно взглянув на торжествующего Ларош-Боассо.

Кристина де Баржак не принимала никакого участия в этом разговоре. Поглощенная заботой, которой она окружала раненого, девушка, по-видимому, не слушала речей барона. Сама промыв рану, она наложила повязку, приготовленную сестрой Маглоар, очень опытной в подобных вещах. По окончании перевязки, Леонс хотел было поблагодарить хозяйку, но то ли тайное волнение слишком растревожило его, то ли потеря крови вызвала непреодолимую усталость – язык его запутался, в словах, глаза закрылись, и он лишился чувств.

– Праведный Боже! Он умирает! – закричала испуганная Кристина. – Неужели эта рана так опасна, что угрожает жизни? Сестра Маглоар! Преподобный отец!.. Сделайте что-нибудь!

Прибежали испуганные слуги, не знающие, что делать.

– Ба! Это всего лишь обморок, – спокойно сказал Ларош-Боассо. – Брызните ему в лицо водой; обыкновенно это заставляет опомниться нежных щеголих.

Но, несмотря на тут же предпринятые меры, обморок не проходил.

– Леонс, мой бедный Леонс! – говорил приор со слезами на глазах.

– Леонс, друг мой!.. Мой любимый брат, очнись! – звала Кристина, наклоняясь к нему.

Наконец эти слова как будто начали действовать: молодой человек вздохнул и открыл глаза.

– Слава богу! Он жив! – обрадовалась Кристина.

Леонс в самом деле начал приходить в себя.

– Теперь надо перенести его в приготовленную для него комнату, – сказала урсулинка. – Спокойствие и сон окончательно восстановят его здоровье.

– Да, да, – сказала Кристина де Баржак, – этот шум, это движение не должны тревожить его. Пьер, – обратилась она к сильному лакею, стоявшему возле дверей, – возьми мосье Леонса на руки и отнеси в зеленую комнату… Леонарда тебе посветит… Будь осторожен; ты же видишь, что он ранен!

Пьер повиновался; но когда он со всей осторожностью, на какую был способен, приподнял Леонса, тот болезненно вскрикнул. Кристина, как пантера, подскочила и замахнулась, чтобы ударить неловкого слугу.

– Дурак! Осел! – закричала она. – Ведь я тебе говорила… Постой, я помогу тебе, и пеняй на себя, если опять сделаешь какую-нибудь неловкость… Ты, Леонарда, ступай вперед.

Кристина обвила руками стан раненого и положила на свое плечо голову Леонса. Она походила на мать, уносящую на руках своего спящего ребенка.

Этот поступок, столь не сочетавшийся с принятым этикетом, изумил урсулинку и кавалера. Моньяк устремился к ней с мужеством отчаяния.

– Графиня, – сказал он, – подумайте, сделайте милость! Это неприлично… Позвольте, я сам…

Кристина не удостоила его ответом, но, обернув голову к своему советнику, лишь бросила на него такой повелительный, такой угрожающий взгляд, что бедняга окаменел.

– Это похищение, – сказал Ларош-Боассо, плохо скрывавший досаду за принужденной веселостью, – только что было совершено похищение! Ну, господин приор, что вы думаете о вашей робкой воспитаннице?..

– Не имейте дурных мыслей, господа, – сказал бенедиктинец, обращаясь к присутствующим, – графиня – сущий ребенок!

Он подал знак сестре Маглоар, и они тут же поспешили вслед за Кристиной и Леонсом.

Через час гости разошлись, и барон Ларош-Боассо, задумчиво прохаживаясь по своей комнате, размышлял о происшествиях этого дня.

– Смотри-ка, – бормотал он, – этот молокосос любит графиню! Я заметил это утром, когда увидел, с каким пылом он говорил о ней! Они дружили в детстве, и любовь, которой нравятся противоположности и контрасты, вполне могла… Но Кристина… Может ли она любить его? В этом-то и затруднение. Она почти скомпрометировала себя сегодня, со стороны другой такое неблагоразумное поведение можно было бы рассматривать как подтверждение сильной влюбленности, но Кристина слишком непосредственна, она бы могла поступить так же и, предположим, из-за меня или даже приора! Если однако она все-таки любит этого Леонса? Это нелепо, стало быть, это возможно. В таком случае подобная любовь не могла быть не замечена хитрым приором. А он между тем благосклонно смотрит на эту их взаимную симпатию и даже покровительствует ей. Неужели он замышляет… Черт побери! Может быть, я напал на верный след!

Барон ускорил шаги.

– Все верно, – продолжил он наконец, ударив себя по лбу, – эта политика бенедиктинцев, терпеливая и извивающаяся, как змея… Этот честолюбивый приор задумал осчастливить своего родственника, отдав ему руку богатой наследницы. Он хорошо разбирается в людях и удивительно хитер, наверняка у него на уме еще немало уловок, которые он непременно применит, чтобы достигнуть нужного результата! Он изо всех сил раздувает взаимную привязанность этих детей… Черт побери! Если так, а это так, то я буду иметь дело с сильными противниками и смогу выпутаться только мастерским ударом… ударом смелым, быстрым, который поразил бы как гром!

Он сделал еще несколько шагов в молчании; и горькая улыбка заиграла на его губах.

– Придет и мой черед, – продолжал он. – Кристина приняла меня сегодня с дружелюбием, которое было замечено всеми. Несомненно, мое общество приятно ей. Отчего бы весам не склонится опять в мою сторону? Наступит благоприятный случай, а он наступит, если я захочу… Да, нечего колебаться, я завоюю это очаровательное создание, столь обольстительное в своих капризах и причудах… Она оказывает мне неограниченное доверие, она, может быть, даже меня любит… Она должна принадлежат мне!

VII Охота на волка

На другой день при первых лучах рассвета огромная толпа стеклась в Меркоар. Огромная награда, обещанная счастливому охотнику, который убьет жеводанского зверя, а также желание освободить провинции от монстра, наводящего ужас на все население, стали причиной такого массового скопления людей. По рассказам историков, более тридцати приходов жеводанских, руэргских и овернских поднялись, чтобы присутствовать при этой охоте. Толпы людей беспрерывно прибывали под предводительством своих помещиков или даже своих священников; в этих группах встречались женщины и дети. Из этих охотников одни были вооружены пистолетами, мушкетонами и ружьями; эти добивались должности стрелков на охоте. Другие, которых было гораздо больше, взяли с собой только палки, чтобы сбивать хворост, или бычьи рога, трещотки, трубы, барабаны и даже негодные к употреблению котлы – все орудия, могущие производить сильный шум; эта гремящая толпа должна была испугать зверя, чтобы тот сам вышел на охотников. Впрочем, пока все эти люди, повинуясь строгому приказанию Ларош-Боассо, который в качестве начальника волчьей охоты должен был командовать всеми маневрами, хранили молчание в ожидании, когда наступит час действия; никакой рев рога или лай собак не пробуждал хищных зверей в глубине леса.

Разумеется, такая большая толпа не смогла разместиться ни в деревне, ни в замке. Несколько дворян приглашены были присоединиться к особам, жившим в замке мадемуазель де Баржак. Другие охотники расположились станом или под большими деревьями в аллее, или на эспланаде, находившейся перед замком. Лесничие, егеря в голубых мундирах расхаживали посреди этой пестрой толпы для поддержания порядка. Так как эти люди, по большей части пришедшие издалека, принесли с собой провизию, скатерти были разостланы прямо на площадке, и все завтракали весело и с аппетитом.

Погода была теплая, но туманная, и солнце с трудом пробивалось сквозь туман; формы самых близких гор едва можно различить; а это обстоятельство могло сделать охоту неудачной, так как позволило бы, может быть, волку скрыться от глаз стрелков. Однако, не отчаиваясь заранее, каждый хвастался подвигами, которые намеревался совершить, если б случай дал ему на то шанс; все охотники, воодушевляемые рассказами о чудовище, с чрезвычайным нетерпением ждали приказа отправиться в путь.

Но время шло, а приказа не было. Это бездействие тревожило наименее опытных охотников, неспособных понять, что успех атаки зависит от умелой подготовки к ней. Ларош-Боассо с несколькими опытными охотниками с утра поехал удостовериться, что зверь все еще находится в меркоарском лесу, и узнать, в какой части леса он прячется. Но ни барон, ни те, кто сопровождал его, еще не появились, а пока они не возвратятся, нельзя было предпринимать что-либо, потому что в таком случае за исход мероприятия нельзя было поручиться.

Наконец, к девяти часам, в ту минуту, когда уже начинали думать, что зверь растерзал охотников, небольшая группа из трех или четырех человек, один из которых вел собаку, вышла из леса и направилась к толпе. Тотчас все засуетились: узнали самого начальника волчьей охоты по его блестящему мундиру. Его окружили и осыпали вопросами. Нашел ли он зверя? В какой части леса тот прячется? Будет ли иметь успех охота? Но барон не имел ни желания, ни времени отвечать; он довольствовался тем, что отрывисто отдал несколько приказов егерям и лесничим, которые тотчас стали передавать их охотникам. Как только все были на ногах, Ларош-Боассо, не обращая внимания на поклоны и знаки уважения, которые ему оказывали, быстро отправился к замку.

В эту минуту благородные меркоарские гости сидели за завтраком. Большие столы были расставлены в столовой и в зале; охотники, уже в охотничьих костюмах, одни стоя, другие сидя, шумно отдавали честь завтраку. Кристина де Баржак, одетая в ту же амазонку, что и вчера, беспрестанно переходила от одного стола к другому, к огорчению кавалера де Моньяка и сестры Маглоар, которые не успевали следовать за ней. Кристина, казалось, гордилась и была счастлива всем этим движением, всем этим шумом. Она разговаривала, смеялась, ее румяное личико выражало самую чистосердечную веселость. Кристина, по-видимому, уже не помнила о раненом молодом человеке, за которого несколько часов назад так сильно испугалась и которого отнесла на руках в спальню; однако она обнаруживала какое-то замешательство, когда намекали на ее быстрый уход в прошлый вечер.

Как только явился барон де Ларош-Боассо, весь в поту и в одежде, влажной от утренней росы, взоры всех обратились к нему.

– Приятное известие, очаровательная хозяйка! – сказал он, обращаясь к Кристине, которая подошла с таким же любопытством, как и другие. – Приятное известие, господа охотники! Вам остается десять минут, чтобы окончить завтрак, взять ружья и отправиться на ваш пост в Сожженный лес.

– Вы узнали, где зверь? – спросили все с поспешностью.

– С помощью Божией и святого Губерта, покровителя охотников, – продолжал барон, – в Сожженном лесу я заметил пребывание волка, старого и огромной величины. Удостоверившись, что зверь не выбежал оттуда, я велел окружить кусты, и теперь загонщики идут в ту сторону, где мой первый егерь Ларамэ расставит их по местам. Мы, как я уже вам говорил, должны через десять минут находиться на наших постах, потому что иначе испуганный зверь успеет ускользнуть от нас прежде, чем мы будем готовы броситься за ним.

Восклицания и поздравления встретили это известие, большая часть участвующих охотников тотчас побежала на назначенные посты, надеясь, без сомнения, что те, кто успеет первым, займут более выгодные места. Барон же, как человек, знающий цену времени, протянул руку через голову какого-то упорно завтракающего гостя, схватил кусок хлеба и ветчины и начал есть стоя, рассеянно отвечая на вопросы, которыми его осыпали. Когда этот военный завтрак приходил к концу, к нему подошла Кристина, держа в руке рюмку мускат-люнеля.

– Вы позволите хозяйке предложить вам выпить вина, любезный барон? – сказала она, с улыбкой подавая ему рюмку. – Вы порядочно потрудились для нас сегодня утром, а день предстоит трудный!

Ларош-Боассо низко поклонился и, отвечая на вежливость Кристины, опорожнил рюмку.

– Другой сказал бы, что наша любезная хозяйка хочет напоить своих гостей любовью и вином, – отвечал он. – Но она не позволяет подобных любезностей; я лучше спрошу ее, помнит ли она свое вчерашнее обещание?

– Еще бы! Помню ли я? Разве не моя обязанность, как хозяйки этого поместья, следовать за начальником охоты? Я буду с вами, барон, и не оставлю вас.

Ларош-Боассо был восхищен этим обещанием, исполнявшим его тайные желания; но он позаботился не показывать этого.

– Графиня, – отвечал он, – мой пост всегда будет впереди первой линии стрелков; там нередко случаются несчастья, но я постараюсь оградить вас от них. Притом, – прибавил он с насмешливой улыбкой, – вы, без сомнения, будете находиться под защитой вашего телохранителя.

И он кивнул на кавалера де Моньяка, который прямо и холодно стоял на своих длинных ногах в четырех шагах позади своей молодой госпожи.

– Не нужно мне такого телохранителя, – возразила Кристина шепотом, скривившись.

Ларош-Боассо подмигнул, как бы намереваясь сыграть шутку с докучливым кавалером, а Кристина одобрила его улыбкой.

– Ну, графиня, – продолжал он небрежным тоном, – вы ничего не говорите об этом вашем ягненочке, который так счастливо избавился от волчьих зубов и который, кажется, внушает вам такое сострадание… Каков он сегодня?

– Я… я не знаю, – пролепетала Кристина, вспыхнув.

– А я думал, что вы поспешите узнать об его здоровье. Вчера вы обращались с ним с нежностью, возбудившей мою зависть… Ей-богу, можно согласиться быть растерзанным не только волком, но и всеми аравийскими львами, чтобы положить на минуту свою голову на ваше плечо!

– Я вас не понимаю… я не помню, что случилось; вид крови одурманил меня… Но вы заставили меня вспомнить, что сегодня я не осведомлялась о здоровье бедного раненого юноши! Да, точно, посреди этих забот я забыла о нем, совершенно забыла!

Говоря это, она вертелась направо и налево со смущенным видом, чтобы избежать проницательного взгляда своего собеседника.

В эту минуту приор Бонавантюр входил в зал, где остались только несколько дам и гостей, которые не бросили завтрак ради охоты. Приор с помощью сестры Маглоар и служанок привел в порядок свою одежду, и ничто в его облике, кроме легкой бледности на добродушном лице, не выдавало вчерашней усталости и волнений. Кристина подбежала к нему.

– Здравствуйте, преподобный отец, – сказала она, – я рада видеть, что вы отдохнули… Но вот барон Ларош-Боассо желает узнать о здоровье вашего родственника, а я ничего не могу сказать.

– Если этим внезапным участием он хочет загладить свою вину перед моим племянником, – отвечал приор сухо, – то я благодарю барона. После того единичного приступа лихорадки состояние бедного мальчика очень улучшилось, и доктор уверяет, что через несколько дней все пройдет… Но вы, графиня, – продолжал он, кротко обращаясь к графине, – вы должны были знать эти благоприятные известия: сестра Маглоар, приходившая уже три или четыре раза в комнату Леонса, должна была сказать вам…

– Разве я обращаю внимание на слова сестры Маглоар? – возразила с улыбкой Кристина.

– Напрасно, графиня, потому что сестра Маглоар благоразумная и скромная особа и любит вас всем сердцем… Но мне показалось, что я сегодня слышал ваш голос в галерее перед комнатой Леонса. Кто-то дожидался сестру Маглоар каждый раз, как она выходила оттуда, и с участием осведомлялся…

– Это была не я, не я, – возразила Кристина. – Пойдемте же, барон, ждут только нас. Я сейчас приготовлюсь и приду к вам.

Она поклонилась и убежала, как бы обрадовавшись, что может увильнуть от неприятного разговора.

Барон и приор остались вдвоем, отец Бонавантюр в некоторой задумчивости, а барон лучезарный и торжествующий.

– Ну, мой преподобный отец, – начал он насмешливым тоном, – ветер совершенно переменился со вчерашнего вечера… Женщина часто меняется, как говорил Франциск Первый.

– Сумасброд тот, кто доверяется ей, – возразил бенедиктинец с улыбкой, оканчивая поговорку. – Уверены ли вы, барон, что ветер переменился?

Ларош-Боассо задумался:

– Какую роль вы играете здесь? – спросил он наконец с затаенным гневом.

– Смиренного орудия провидения, которым Господь хочет защитить чистых и простых сердцем от злых и гордых!

И приор ушел справиться о самочувствии своего раненого племянника. Ларош-Боассо следил за ним взглядом, качая головою.

– Может быть, ты прав, – прошептал он, – может быть, действительно эта внезапная перемена в поведении Кристины не имеет другой причины, кроме желания сгладить впечатление от вчерашнего слишком бурного проявления чувств. Решительно, не надо терять времени и осторожно вести свою игру.

Он хотел выйти, когда заметил в углу зала, тогда почти пустого, своего приятеля Легри, который, казалось, ждал его.

– Легри, – сказал он шепотом, – вы принесли мне двести пистолей, которые нужны для раздачи егерям и лесничим?

– Любезный барон, – отвечал сын ростовщика с замешательством, – я должен вам признаться, что мой отец…

– Проклятый скряга! – перебил Ларош-Боассо с досадой.

– Ради бога, не сердитесь, вы так много уже должны ему… Но если он не хочет, друг мой, разве я не всегда к вашим услугам? Отец мой дал мне для моих мелких расходов сорок луидоров, которые я охотно дам вам!

– Хорошо, я согласен, – сказал Ларош-Боассо с легкой гримасой презрения. – Я принимаю, Легри; отдайте эту сумму моему егерю Ларамэ, и я возвращу вам деньги сразу, как только мне повезет в игре. Я должен признаться, что вы добрый малый, Легри, и совсем не похожи на вашего отца. Я хотел бы попросить вас еще об одной услуге…

– Говорите, любезный барон; в чем дело.

– Вы обязались, не правда ли, беспрестанно находиться возле графини де Баржак во время охоты?

– Правда, и это честь…

– От которой вы откажетесь. Прошу вас, напротив, держаться сегодня как можно дальше от нашей прекрасной госпожи и от меня.

– Если вы требуете…

– Это еще не все! Вам надо всеми силами не подпускать к ней этого неотступного кавалера де Моньяка, а также следить, чтобы кто-либо другой не смог навязать ей свое общество… Обещаете ли вы это, друг мой?

– Вы от меня требуете настоящей жертвы, Ларош-Боассо, потому что наша хозяйка – восхитительное существо, но я принесу себя в жертву ради вас… Но, берегитесь, любезный барон; хотя я не знаю ваших намерений, мне кажется, что вы затеваете опасное дело… Графиня де Баржак окружена могущественными людьми и верными слугами. Этот кавалер де Моньяк, с его угрюмой физиономией и нелепыми манерами, не допустит шуток, и если он что-то заподозрит…

– Для этого-то мне и нужна ваша помощь. Вы мне давно доказали вашу преданность, Легри, и я знаю, как вы находчивы и изобретательны, я полагаюсь на вас! Надеюсь, вы займете этого цербера во время охоты, и я уверен, что моя надежда не будет обманута.

Эта лесть, ловко рассчитанная, имела целью воодушевить мещанина во дворянстве; поэтому Легри, несмотря на свое первоначальное нежелание помогать барону, пообещал сделать все, что от него требовалось.

Через несколько минут Ларош-Боассо и графиня де Баржак сидели на лошадях во дворе замка – он на прекрасном коне лимузинской породы, она на своей любимице Бюшь. У Кристины через плечо висел щегольской карабин с золотой насечкой, принадлежавший ее отцу. Барон кроме охотничьего ножа в голубых бархатных ножнах, украшенных серебряными волчьими головами, был вооружен большим карабином, великолепным как по своему внешнему виду, так и по своим боевым качествам. Отдан был приказ, чтобы все охотники шли пешком к Сожженному лесу, кроме начальника волчьей охоты и хозяйки замка; но и они должны были сойти с лошадей, как только приблизятся к стрелкам, чтобы не допустить никакого несчастья. Это распоряжение очень расстраивало кавалера де Моньяка, который, по причинам, ему известным, очень желал бы не терять из вида свою неблагоразумную госпожу. Когда она уезжала с начальником волчьей охоты, он подбежал к ней, бестолково размахивая тростью, и спросил плачущим, почти отчаянным голосом:

– Графиня, где же я встречусь с вами?

– Право, я не знаю, – отвечала Кристина, с трудом сдерживавшая свою нетерпеливую лошадь, – барон скажет вам…

Кавалер обратился с тем же вопросом к Ларош-Боассо, который рассеянно отвечал ему:

– Где-нибудь у Сожженного леса, ищите нас там.

Этот ответ не удовлетворил де Моньяка, и он хотел настоять, чтобы ему дали более определенные указания, но такой возможности не представилось. Барон сделал знак Кристине, и они поскакали галопом, слегка поклонившись де Моньяку, а почтенный шталмейстер лишь смог расслышать, как шалунья хохотала над какими-то словами барона.

Кавалер вздохнул, однако не лишился мужества и решил употребить все свои усилия, чтобы поскорее догнать беглянку. Он отправлялся уже в путь с этим намерением, когда Легри, щегольски одетый, с дорогим ружьем на плече, подошел к нему.

– Кавалер, – сказал он вежливо, – вы, без сомнения, спешите так же, как я, догнать нашу благородную хозяйку и начальника охоты? Мы непременно найдем их у Сожженного леса! А так как я не знаю здешние края и легко могу заблудиться в этом огромном лесу, не окажете ли вы мне честь отправиться вместе со мною на место сборища?

У Моньяка были свои причины не доверять Легри: он знал, что этот человек всецело предан Ларош-Боассо, но так как это предложение само по себе было весьма естественно, он отвечал церемонным тоном:

– Честь будет на моей стороне. Я к вашим услугам; пойдемте!

И чтобы подать пример, он быстро пошел вперед.

Они добрались до леса, в котором все дороги, все тропинки казались знакомыми де Моньяку. Большинство охотников уже находились там, где должна была начинаться охота; иногда кавалер и Легри встречали отставших или заблудившихся. Так как всем было предписано совершенное молчание, то Меркоарский лес выглядел так, словно сегодня был самый обычный день.

Шли они долго, а кавалер был уже немолод; поэтому, несмотря на свои старания, вскоре он стал идти не так быстро. Легри постарался завязать разговор, чтобы втереться в доверие к своему спутнику. Сначала Моньяк остерегался и отвечал с ледяной вежливостью; но Легри, как мы знаем, был достаточно хитер и упорен, так что он понемногу разговорил кавалера.

Они вошли в узкую и темную дубовую аллею, куда солнце, казалось, не проникало никогда, когда Легри произнес самым вкрадчивым тоном:

– Право, кавалер, я всегда удивлялся, что такой знатный дворянин, как вы, бывший офицер королевской гвардии, мог принять такую низкую должность, какую вы занимаете в замке Меркоар.

– Низкую должность? – повторил кавалер, вдруг остановившись и приосанившись. – Что вы разумеете под этим выражением, не совсем приличным? В чем мое настоящее положение ниже дворянского звания? Разве я не имею неограниченной власти над прислугой в замке? Есть ли хоть один человек на всем пространстве этих владений, который осмелился бы говорить со мной непочтительно? Что же касается моих обязанностей относительно графини де Баржак, разве унизительно служить молодой знатной девице, которая всегда прислушивается к моему мнению? Честное слово, молодой человек, если б у вас было хоть сколько-нибудь благородной крови в жилах, я научил бы вас иметь ко мне уважение!

Легри почувствовал, что сбился с пути, и поспешил успокоить раздраженного шталмейстера.

– Вы меня не поняли, милостивый государь, – сказал он льстиво. – Богу известно, что у меня и в мыслях не было унижать кавалера де Моньяка! Я только не могу понять, каким образом человек, так долго участвовавший в войне, один из храбрейших воинов Морица Саксонского, мог привыкнуть к спокойной жизни в этом замке. О вас часто говорят в других местах, кавалер де Моньяк, и мне известно, как вы храбро держали себя в сражении при Фонтенуа двадцать лет тому назад.

Сражение при Фонтенуа, упомянутое Легри, было, как знали все в Меркоаре, слабой струной кавалера. Он, обыкновенно молчаливый, всегда охотно рассказывал об этой кровопролитной схватке, в которой ему довелось участвовать. В этот раз произошло то же самое.

– Да, молодой человек, вам сказали правду: я был при Фонтенуа, и немногие видели то, что видел я, потому что сражение было ужасное, и тех, кто участвовал в нем, осталось теперь уже немного…

И кавалер начал нескончаемый рассказ о маршах и контрмаршах французов до сражения, о храбрости и искусстве Морица Саксонского, о значительной роли, которую сыграл королевский дом в выигрыше сражения. Достославная эпопея еще не подходила к концу, когда они дошли до прогалины; несколько человек, вооруженных ружьями, прятались за деревьями; это была линия стрелков.

Тотчас кавалер перестал говорить и вспомнил о своей обязанности по отношению к госпоже. Когда он стал искать глазами, у кого бы ему спросить, где она, лесничий, по-видимому, имевший право командовать охотой в этой части леса, вежливо приблизился.

– Господа, – сказал он шепотом, – вам не следует стоять на виду; вы можете потревожить зверя, который спрятался в этой чаще.

– Хорошо, хорошо, – отвечал кавалер, отступая на несколько шагов, – мы ищем графиню де Баржак и барона де Ларош-Боассо; где они теперь?

– Они сейчас проехали лес и должны быть у Четырех Углов.

Моньяк, сделав знак Легри, хотел отправиться в назначенное место, но лесничий остановил его.

– Не сюда, кавалер; вы расстроите стрелков и рискуете получить пулю… Барон решительно запретил переходить эту границу; вам надо идти через Красный Холм.

Моньяк подавил вздох; но он слишком хорошо понимал благоразумность этих распоряжений, а потому не мог игнорировать их и, вернувшись, предложил Легри пойти в обход.

Тот охотно согласился. Дорога была довольно долгой, поэтому Легри через некоторое время вежливо спросил:

– Разве вы не будете продолжать ваш рассказ, который так сильно заинтересовал меня, кавалер? Вы остановились на том, что ваш наваррский полк приготовлялся атаковать пост у ветряной мельницы.

Получив напоминание о своих подвигах, кавалер продолжил рассказ. Но теперь он был рассеян, озабочен, беспрестанно осматривался вокруг и часто останавливался, чтобы прислушаться. Это стало причиной того, что он запутался в бесчисленном множестве бесполезных подробностей; но неприятель все еще держался, когда оба охотника дошли до перекрестка, который назывался Четырьмя Углами.

Там они опять нашли линию стрелков. На самом перекрестке несколько слуг стерегли лошадей барона и графини де Баржак; но начальник охоты и хозяйка отправились в лес пешком, по словам слуг, уже более полчаса назад.

– В какую сторону они свернули? – спросил кавалер.

– Я не знаю, – отвечал егерь, в тоне которого было что-то насмешливое. – Мне показалось, однако, что они поднимались на гору Монадьер.

Кавалер внимательно посмотрел в ту сторону; на склонах горы деревья становились редкими, а на вершине ее растительности и вовсе не было; одни голые камни. К несчастью, белое, неподвижное облако закрывало верхнюю часть горы и не позволяло различать человеческих фигур на этом расстоянии.

– Гм, – сказал Легри кавалеру после минутного молчания. – Я думаю, что нашим охотникам не худо бы поторопиться… Тучи, собирающиеся на горе, обещают грозу к вечеру.

Но кавалера не тревожили подобные признаки; у него была другая забота. Он не знал, в какую сторону направить, свои поиски. Вдруг в отдалении послышался выстрел. Он был сделан на горе, в той ее части, что была окутана облаком.

– Это сигнал, – сказал егерь вполголоса, – выстрел барона… Теперь будьте внимательны, начинается охота.

В самом деле, в глубине долины скоро поднялся шум, отдаленный, но все приближающийся, он все нарастал и наконец стал таким, что у всех присутствующих заложило уши. Охотники отправились выгонять зверя из чащи, в которую он спрятался, и гнать его к линии стрелков, менее шумной, но более страшной.

Стрелки замерли, вглядываясь в окружающее пространство и приложив пальцы к куркам, все они молча спрятались за кустами и стволами деревьев, только кавалер и Легри остались стоять посреди прогалины. Егерь с недовольством сказал им:

– Вы не можете оставаться здесь, господа: увидев вас, зверь, может быть, решится воротиться в лес. Мы имеем дело с хитрым животным, которое владеет искусством охоты не хуже нас; спрячьтесь же, или…

– Мы уходим, – сказал Моньяк, – я заметил то место на горе, откуда барон де Ларош-Боассо подал сигнал, и я знаю, где должен искать мою молодую госпожу. Вы идете со мной, мосье Легри, или хотите остаться здесь и попробовать счастья, выстрелив в страшного жеводанского зверя?

Легри заколебался; но, вспомнив настоятельные просьбы своего друга барона, он отвечал:

– Я не оставлю вас! Однако не лучше ли будет…

Повелительное движение егеря прервало их разговор, и они поспешили войти в лес.

Они пошли по узкой тропинке, которая взбиралась на вершину горы Монадьер. Постепенно лес вокруг них делался все более редким, а тропинка – все более крутой. Высокая дубрава заменилась кустарником и хворостом, и наконец путешественники дошли до открытого пространства, откуда могли видеть окрестность на расстоянии в несколько лье. Под ними горы и долины были закрыты кронами деревьев; над головами их возвышалось, как купол, огромное облако, сквозь которое слабо виднелся зубчатый хребет горы.

Пока они поднимались на гору, шум внизу усиливался. Иногда он становился чуть тише, возможно, в такие моменты загонщиков что-то отвлекало или им приходилось пробираться сквозь колючие заросли, мешавшие их музыкальным упражнениям, но скоро шум начинался опять с новой силой. Все это напоминало адскую охоту, которая, по народному преданию, слышится в грозовые ночи в дремучих лесах. Иногда из этого безграничного грохота выделялось соло котлов, иногда можно было различить дуэт бычьих рогов. В общем, от этой музыки мог оглохнуть даже глухой. Зато со стороны стрелков все оставалось спокойно и безмолвно; не раздавалось ни одного ружейного выстрела, ни малейшего крика. Без сомнения, зверь, если только он не убежал дальше, инстинктом, присущим диким животным, угадывал тактику своих врагов и где-то прятался, чтобы не получить пулю.

Де Моньяк и Легри остановились на минуту перевести дух на маленькой площадке, покрытой вереском и черникой; они преодолели почти две трети горы. Тут начиналось облако, к которому беспрестанно присоединялись широкие полосы тумана, поднимавшегося из ущелий.

На четверть лье ниже был крайний пункт леса и виднелся притаившийся в куче дрока, последний стрелок линии. Кроме этого единственного неподвижного стрелка, на горе не было никого. Догадаться, в какую сторону направились барон де Ларош-Боассо и графиня де Баржак, было нельзя.

Вдруг слабый звук человеческих голосов раздался из тумана. Кавалер с живостью обернулся и, указывая на склон горы несколько выше того места, где они находились, поспешно сказал:

– Сюда! Я забыл овраг Вепрей, где находится хижина Жанно… Мы найдем их там, потому что я услышал голос моей госпожи.

И он начал подниматься на гору с самой большой скоростью, на какую был способен.

– Куда вы меня ведете? – спросил Легри, с трудом успевавший за ним.

– Вы увидите… Они там, говорю я вам.

Скоро они очутились на краю оврага, который снизу был почти незаметен, но теперь разверзся у их ног, как бездна. Он казался образован дождевой водой, скатывавшейся со склонов горы Монадьер, и дно его было устлано обломками скал. Однако покатость скатов, поросших вереском, позволяла спускаться без затруднения. Легри удивился тому, что какой-то человек осмелился устроить себе жилище в таком месте. На противоположном берегу был вход в пещеру, вырытую под скалой. Перед входом стояла ограда из стволов деревьев, в которой была прорублена дверь и два маленьких отверстия, служивших окнами. Заброшенность этого жилища, устроенного так далеко от мест, обычно посещаемых людьми, бросалась в глаза. Легри внимательно рассматривал это необычное строение, более похожее на берлогу медведя, чем на жилище человека. Но звук голосов, поразивший его, послышался снова, на этот раз он как будто исходил из таинственного жилища.

– Я не ошибся, – сказал кавалер, – они здесь, я в этом уверен. Скорее! Мне кажется, они зовут нас!

Взяв Легри за руку, он повел его за собой по травянистому склону оврага. Они уже дошли до дна, когда быстрый топот поколебал землю возле них. Прежде чем путники успели обернуться, сзади их настигло какое-то стремительно мчащееся существо.

Одним ударом зверь сшиб с ног шедших рядом Легри и кавалера и, не причинив им никакого другого вреда, продолжил свой бег к противоположному краю оврага. Как только он скрылся из вида, какой-то громкий звук, напоминавший не то гром, не то оглушительный хохот раздался в ущелье.

Впрочем, в тот момент ни кавалер, ни Легри не обратили внимания на это обстоятельство – они были оглушены быстрым нападением зверя, убежище которого они невольно нарушили. Они лежали на земле, боясь приподняться. Наконец они решились, и Легри первый, придя в себя, поднял свое ружье, отлетевшее на десять шагов.

– Это жеводанский зверь, – сказал он голосом, дрожащим от волнения. – Будем защищаться…

– Похоже, это действительно был зверь, – сказал кавалер, поднося руку к своему ушибленному лицу. – Черт его побери!.. Славную оплеуху дал он мне… Но почему здесь нет ни одного охотника, чтобы преградить ему дорогу?

Он был прерван пронзительным криком, раздавшимся из хижины, в которую они направлялись. Моньяк и Легри вздрогнули.

– Моя госпожа! – громко воскликнул кавалер.

– Барон! – одновременно с ним закричал Легри.

Дверь хижины вдруг открылась, и графиня де Баржак показалась на пороге. Кристина была без шляпы, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами. В руке она держала охотничий нож.

Очутившись лицом к лицу с Моньяком и Легри, она посмотрела на них странным остановившимся взглядом и сказала:

– Поздно… Я убила его… Войдите; вы там найдете вашего прекрасного охотника.

Она бросила окровавленный нож к ногам двух спутников, остолбеневших от изумления, и побежала с горы как сумасшедшая.

VIII Овраг Вепря

Барон Ларош-Боассо был весьма доволен собой. В тот момент, когда они с графиней выехали из замка, он уже ощущал себя победителем.

Кристина, галопируя на своей ретивой вороной лошади по тропинкам леса, не могла сдержать своей радости. Она думала, что вернулась в счастливые времена своего детства, когда отец и дядя брали ее с собой на охоту в этих лесах. Лицо девушки разрумянилось, она полной грудью вдыхала свободный и чистый воздух леса. Отсутствие ментора только увеличивало задор Кристины, она весело смеялась, думая, как ловко они избавились от кавалера де Моньяка. Девушка резвилась как хотела. Она то отпускала поводья Бюшь, которая начинала скакать во весь опор, и грива ее красиво развевалась на ветру, то принуждала ее подпрыгивать на одном месте и грызть серебряные удила. Своим хлыстом она хлопала по низким ветвям деревьев или по цветам, поднимавшим головки из травы. Когда она встречала на дороге какого-нибудь охотника, она приветствовала его веселым словом или улыбкой; счастье как будто выплескивалось через края ее сердца.

Человек, сопровождавший ее, был для нее олицетворением всей этой свободы, всего этого волнения, всего этого удовольствия. Ларош-Боассо казалось, что Кристина никогда не оказывала ему столько благосклонности. Она одобряла его планы, смеялась его шуткам, сама беззлобно над ним подшучивала. Они ехали рядом, обмениваясь друг с другом шутливыми замечаниями; прохожие, видевшие их, делали далеко идущие выводы об отношениях этой пары и о том, кому посчастливится стать новым владельцем Меркоара.

Кристина была беззаботна и чистосердечна в своем обращении с бароном, сам же он был в то утро внимателен и сосредоточен. Он должен был удостовериться в чувствах девушки, а сделать это было непросто. Ларош-Боассо анализировал все ее слова, все движения и выражение лица, ему хотелось понять, испытывает ли Кристина по отношению к нему что-то более серьезное, чем мимолетное увлечение. Понимая, что прямой вопрос о чувствах задавать еще рано, он не хотел спугнуть эту птичку, которая, как он был уверен, почти уже попалась в силки.

Поэтому он демонстрировал такую же беспечность, такую же ветреность; он позволял своей неблагоразумной спутнице упиваться воздухом и солнцем, но надеялся использовать это упоение в своих целях.

Он должен был заниматься приготовлениями к охоте, ему невозможно было разговаривать, особенно с графиней де Баржак. Но в этот день все заметили, с какой лёгкостью барон де Ларош-Боассо, обыкновенно очень строгий относительно охоты, одобрял распоряжения своих людей, которые обычно получали от него не одну выволочку. Он будто торопился; он совсем не слушал, отвечал односложно и нетерпеливо. Наконец, когда он и Кристина проехали верхом всю линию стрелков и увидели, что каждый находится на своем месте, они остановили своих лошадей у Четырех Углов и начали подниматься на гору Монадьер, откуда, как ранее было оговорено, должны были подать сигнал к началу охоты.

Графиня де Баржак, приподняв подол своего длинного платья и бросив на плечо ружье, шла проворными, широкими шагами. Барон хотел подать ей руку, но она лишь презрительно поблагодарила его, и действительно ей не нужно было никакой помощи для преодоления затруднений пути. Она поднималась на гору легко, как горная козочка; ее ясный взгляд спокойно измерял глубину бездны. Даже Ларош-Боассо с трудом успевал за нею следовать. Он смотрел с восторгом, как она, веселая, легкая и доверчивая направлялась в самую чащу. Однако он вдруг сделался каким-то молчаливым и казался смущенным, озабоченным какими-то тайными намерениями. Кристина, предоставленная сама себе, в свою очередь тоже задумалась; тишина и уединение, царившие вокруг, придали ее размышлениям меланхолический оборот.

– Барон, – сказала она вдруг, остановившись, чтобы перевести дух, – как я ни подстрекаю свое воображение, все же не так шли дела при моем отце, что это за охота: ни лая собак, ни ржания лошадей, ни крика охотников, ни веселых звуков рога. Охотники спрятались в кусты, как зайцы, и самые усердные рискуют заснуть на своем посту. Клянусь Богом, раньше дело было совсем иначе! Когда охотились в Меркоаре, двадцать труб звучало по всем направлениям, сто собак с воем отыскивали следы зверя, шум и движение охватывали лес. Всадники в богатых мундирах скакали по лесу на своих лошадях, ружейные выстрелы раздавались повсюду! О мой отец, мой добрый дядя Гилер, где вы сейчас?

Слеза задрожала, как капля росы, на длинных, черных ресницах Кристины.

«Черт побери эти воспоминания, которые являются так некстати!» – подумал барон, но сказал, улыбаясь:

– Терпение, графиня, вы забываете, что у нас не такая охота, какая бывала при жизни вашего благородного отца, если вы любите охоту и удовольствия, придававшие когда-то такое воодушевление Меркоару, – продолжал он, приближаясь к ней, – подумали ли вы, графиня, что возвращение этих прекрасных дней зависит от вас?

– Каким же образом, любезный барон? – спросила Кристина, искренне не понимая, к чему клонит ее собеседник.

– Выходите замуж за охотника!

Графиня де Баржак поморщилась, как будто ей сказали что-то неприятное.

– Ах, барон, – сказала она с досадой, – неужели и вы решили меня злить, говоря на эту неприятную тему?

– Разве вы не хотите выйти за храброго дворянина, неустрашимого охотника, который любил бы вас от всего сердца?

– А как я узнаю, что он любит больше: меня или охоту? Или, может быть, мои угодья?

– О, тогда, – ядовито произнес Ларош-Боассо, – вы должны выйти замуж за бледного молодого человека, читающего религиозные книги, который за всю свою жизнь не притронулся ни к ружью, ни к охотничьему ножу. Без сомнения, библиотека для него будет ценнее ваших угодий! Я знаю, что молодые девицы часто питают нежность к робким ягнятам, вырвавшимся из зубов волка…

Кристина перебила его с нетерпением:

– Барон, – сказала она твердо, – я не стану притворяться, будто не понимаю вас. Зачем вы приписываете мне какие-то чувства? Какие основания вы имеете для этого?

– Не сердитесь, графиня! Бог свидетель, что я хотел бы ошибаться, но как иначе истолковать то необыкновенное волнение, которое вы проявили вчера при виде племянника приора Бонавантюра, ту неподдельную горесть при виде нескольких жалких царапин, то непреодолимое чувство, которое заставило вас нести этого человека на своих руках в присутствии всего замка?

– Ах вот как! – с волнением возразила графина де Баржак. – Таким-то образом свет судит о простом проявлении сострадания! Я это подозревала еще сегодня утром… Послушайте, барон, я буду с вами откровенна. Я чувствую к этому молодому человеку, который был другом моего детства, уважение и дружбу, которых не собираюсь скрывать. Пусть люди говорят, что хотят, только им надо бы вспомнить, что этот юноша не одного со мной звания и воспитанник людей, власть которых для меня всегда была в тягость. Так что если вы сами не додумались до этих очевидных вещей, то в моих глазах ваш ум несколько потускнел. А толки, к которым вы демонстрируете столь живой интерес, для меня имеют такую же важность, как прошлогодний снег.

«Решительно, она его не любит!» – подумал барон. Но тотчас ему пришло в голову, что Кристина могла его обманывать или, что было еще вероятнее, обманываться сама.

– Но я осведомлялся о мосье Леонсе, – продолжал он настойчиво, – и уверяют, что ваше обращение с ним имеет совершенно особенный характер… Даже то, что вы не осведомились о его здоровье, после того как выказали ему такое компрометирующее участие…

– Разве я не видела, что этот невинный поступок могли истолковать против меня?.. Но это правда, Ларош-Боассо, – прибавила Кристина с каким-то увлечением, – я чувствую в присутствии Леонса какое-то замешательство, неловкость, которых никто другой на свете не внушает мне. Он серьезен и умен, и его оценки моих поступков важны для меня.

Это признание в уважении, конечно, не пришлось по вкусу Ларош-Боассо, которой продолжал с презрением:

– Как вы доверчивы и простодушны! Я вижу, Кристина, что вы уже запутались в тех интригах, которыми окружены. Эти бенедиктинцы, присвоившие себе неограниченную власть над вами, хотят использовать вас в своих честолюбивых планах и уже расставили сети, в которые вы тут же угодили. Поверьте мне, не без причины этот молодой человек постоянно попадается на вашей дороге, искусно придумано впечатление, которое он производит на вас, и этот темный заговор, кажется, скоро будет иметь успех. Племянник хитрого Бонавантюра занял в вашем сердце гораздо большее место, чем вы думаете; он это знает и тщеславится этим, что я сам могу засвидетельствовать.

Кристина вдруг выпрямилась, ее черные брови нахмурились.

– Что вы говорите, барон? – спросила она. – Леонс в вашем присутствии хвастался… моим предпочтением? Заклинаю вас честью дворянина, отвечайте мне откровенно!

– Я не утверждаю, что он хвастался этим, – неопределенно произнес Ларош-Боассо, – но я могу уверить вас, что этот дерзкий простолюдин питает относительно вас дерзкие надежды, а эти надежды ваша снисходительность к нему достаточно оправдывает.

Кристина молчала; она была сильно взволнована.

Наконец она успела взять себя в руки и сухо сказала:

– Все эти предположения не имеют смысла… Пожалуй, вздумают распорядиться мною без моего согласия… Но если когда-нибудь осмелятся на это покуситься… Но право, – продолжала она, обратив свой гнев против самого Ларош-Боассо, – почему вы так навязчиво расспрашиваете меня об этом? Чем это может касаться вас, позвольте спросить?

Барон счел случай благоприятным и, придав своему голосу и взгляду самое страстное выражение, сказал:

– Можете ли вы спрашивать меня об этом?

Графиня де Баржак потупила глаза и покраснела, но быстро сумела скрыть замешательство:

– Прочь все эти сентиментальные глупости! Разве мы здесь затем, чтобы говорить о пустяках? Начальник волчьей охоты произносит патетические речи вместо того, чтобы начинать охоту! К волку, к волку! Мы и так уже потеряли много времени!

Она быстро стала подниматься в гору, а барон пошел за нею, довольный и исполненный надежд. Во-первых, Кристина не рассердилась на него из-за этого якобы случайно вырвавшегося у него признания, а во-вторых, его намеки на возможную интригу бенедиктинцев и Леонса, очевидно, все-таки запали в душу гордой девушки. Пока он радовался своему успеху, Кристина спросила его:

– Барон, а вы позаботились поставить одного из лучших стрелков в овраге Вепря?

И она указала на глубокий ров, проходивший по склону горы.

– Я… я не подумал об этом, – растерялся Ларош-Боассо.

– Непростительная ошибка! Мои люди должны были вам сказать, что этот овраг служит убежищем для всех зверей, выгоняемых из Сожженного леса, когда они хотят спастись от охотников. Это самый важный пункт; мой отец это знал: на всех охотах это был его пост, где он убил несколько вепрей, отчего этот овраг так и назван.

– Вы могли бы, милая Кристина, поучить многих охотников, которые воображают себя очень искусными, – отвечал барон, – но в то время, когда овраг Вепря имел такую важность, эта местность, может быть, была совсем другой. Например, прежде лес, бес сомнения, доходил до самого оврага, а теперь их разделяет открытое пространство в сто шагов. Крупный зверь, который хотел бы добежать до оврага, непременно был бы замечен охотниками, поставленными на рубеже леса.

– Неужели вы думаете, что матерому волку не придет в голову прилечь на живот и, под покровом тумана, ползком добраться до оврага? Уверяю вас, что этот волк умеет совершать вещи куда более удивительные.

Ларош-Боассо внимательно осмотрел местность, чтобы понять, в какой степени основательно предположение Кристины.

– Право, графиня, – продолжил он то ли с истинным, то ли с притворным восторгом, – ваша проницательность изумляет меня. Очень может быть, что волк исполнил этот маневр, и следовало бы подумать об этом ранее… К несчастью, теперь уже нельзя ничего исправить: все наши стрелки на местах и с нетерпением ждут моего сигнала. Разве только нам с вами придется стеречь овраг…

– Да, да, именно! – вскричала Кристина, по-детски захлопав в ладоши. – Как будет прекрасно, любезный барон, если вы поможете мне убить этого страшного жеводанского зверя, который три месяца опустошает мои земли, нападает на моих слуг и друзей!

– И который чуть было не съел ягненочка добрых бенедиктинцев, – закончил барон с насмешкой.

Кристина не могла сдержать улыбки, однако она погрозила пальцем барону и продолжала поспешно:

– Пойдемте скорее; я знаю чудесное место, что-то вроде шалаша, построенного в самом овраге одним из моих бывших пастухов, по прозвищу Зубастый Жанно. Этот человек был мезенским горцем, а неукротимый и бесстрашный нрав этого народа известен всем. Жанно очень нравилось жить в этой берлоге. Он жил здесь один, всего несколько раз в год приходя в замок. Это постоянное уединение расстроило его рассудок, так что он почти забыл человеческую речь. Пастухом он был скверным: животные у него пропадали почти каждый день. К тому же Жанно стал так ненавидеть людей, что, встречая их случайно, мог избить и покалечить безо всякой причины. Дело зашло так далеко, что люди стали жаловаться мне на него. В конце концов я решила избавиться от него. Жанно родился не на моей земле, я не была обязана щадить его. Итак, три месяца тому назад мне рассказали об очередном его зверском нападении на человека, и я сама пришла сюда с двумя моими лесничими, которые без меня не осмелились бы взять это на себя; мы прогнали Жанно из его шалаша с запрещением возвращаться когда бы то ни было в мой лес. Он ушел, ворча что-то бессвязное, и с тех пор я о нем не слыхала. Но сейчас мы найдем жалкое жилище, выстроенное им для себя, и, если я не ошибаюсь, оно расположено весьма подходящим образом для выполнения моего плана.

– И вы не знаете, что сделалось с этим человеком?

– Он, наверное, вернулся в свои Мезенские горы, которых никогда не должен был оставлять… После его отъезда здесь стало безопасно, если б не этот проклятый волк. Что это значит? – вдруг сказала Кристина совсем другим голосом.

Это восклицание вырвалось у нее от неожиданного открытия.

Во время разговора они дошли до края оврага и находились прямо напротив хижины, в которой прежде жил Зубастый Жанно. Впрочем, судя по тому, что дверь хижины была открыта, а на пороге стоял сам Жанно, то он по-прежнему продолжал в ней жить.

Это был сильный мужчина лет пятидесяти, наружность которого нельзя было назвать приятной и вызывающей симпатию. Он был высокого роста, но худощав; его костлявое лицо имело весьма неприятное выражение: большой рот, всегда приоткрытый, с отвисшей нижней губой, обнажавшей желтые редкие, но острые, словно звериные, клыки, из-за которых он получил свое прозвище. Глаза его были глубоко посажены, а взгляд их казался пронзительным и острым. Седые взъерошенные волосы и косматая борода завершали этот образ свирепого дикаря. Одежду его составляла холщовая рубашка и такие же панталоны. Наверное, другая женщина, при виде этого человека упала бы в обморок или издала бы оглушительный визг.

В ту минуту, когда графиня и барон показались на краю оврага, Зубастый Жанно стоял, как мы сказали, при входе в хижину, однако стоял он не на двух ногах, как полагается взрослому трезвому человеку, а на четвереньках, словно младенец или выползающий из кабака пьяница. Взгляд его был устремлен на тот конец оврага, который примыкал к Сожженному лесу. При шуме шагов он поднял голову, но страха на его лице не появилось. Напротив, он встряхнул головой и глухо заворчал, как рассерженный бульдог.

Кристина, со своей стороны, вовсе не испугалась такого в высшей степени странного поведения. Она, как хозяйка имения, была крайне рассержена, обнаружив, что кто-то – а тем более это презренное подобие человека! – осмелился нарушить ее приказ.

– Как ты смеешь появляться здесь, несмотря на мой запрет? Что ты здесь делаешь? Разве я тебе не говорила, что, если ты осмелишься ступить на мои земли, я поступлю с тобой как с бешеным зверем? Но я узнаю, кто из моих лесничих позволил тебе оставаться в моем лесу и не уведомил меня об этом! Это, должно быть, Фаржо, негодный пьяница! Ничего, он мне ответит! Эй, разве ты не слышишь, что я тебе говорю? Уходи сейчас же, я тебе приказываю!

Но Жанно не трогался с места, будто не слыша или не понимая слов Кристины. Он продолжал издавать невнятное ворчание и лишь смотрел на девушку так, будто собирался броситься на нее. Ларош-Боассо поспешил зарядить свой карабин.

– Будьте осторожны, графиня! – сказал он. – У этого негодяя такое лицо, что я бы и лицом-то его не назвал!

– Не вмешивайтесь в это дело, барон, – повелительно сказала Кристина, заряжая свое ружье. – Ради бога, дайте мне действовать так, как я хочу… Этот негодяй не напугает меня, я сумею быть госпожой на собственной земле. Прочь отсюда! – обратилась она снова к Зубастому Жанно. – Ты принес нам слишком много вреда, чтобы я могла относиться к тебе снисходительно… Уйди, и чтобы я больше никогда тебя не видела… Как ты смеешь так смотреть на меня?

Тут она прицелилась в него. Вид оружия, направленного на него, вывел Зубастого Жанно из неподвижности; он начал подпрыгивать с изумительной легкостью, но не продвигался вперед. Предаваясь этой странной гимнастике, он бормотал на горном наречии:

– Вот охотники пришли… все… все… но волк не боится… Волк растерзает их своими острыми зубами… Волк хитер, волк силен… Волк не боится охотников!

Он сопровождал эти слова, едва внятные, прерывистым и судорожным хохотом. Кристина не могла удержаться от легкой дрожи; однако она продолжала, все еще прицеливаясь в Жанно:

– Не испытывай мое терпение и беги… беги сию же минуту, черт побери, или я убью тебя!

На этот раз безумец как будто понял, чего от него ожидали. Он медленно отступил, но не оборачиваясь, и довольно внятно произнес:

– Волк бежит, когда охотники приходят… но волк возвратится ночью, когда те будут спать… Он растерзает молодую девушку… Волк любит, когда бывает много мертвых и много крови. Вот они, вот они! – прибавил он после краткого молчания. – Скорее, волк, в лес, в лес… Вот они!

Он побежал вдоль оврага, чтобы добраться до леса. Он бежал то на двух ногах, то на четвереньках. Причем одинаково быстро передвигался обоими способами. Трудно было бы узнать человека в этом существе, которое как будто летело над скалами и кустарниками. Кристина нажала на спусковой крючок в ту минуту, когда Жанно поворачивал за угол рва. Раздался выстрел, а затем – хриплый хохот безумца.

– Вы не попали в него, – сказал барон. – Он бежал слишком быстро…

– Неужели вы думали, что я целилась в него? – удивленно спросила Кристина. – Зачем мне убивать этого безумца? Я хотела только достаточно напугать его, чтобы он не смел больше являться сюда, потому что он внушает мне отвращение, как гадюка или жаба. Но, – прибавила она, прислушиваясь. – Что это за звуки?

Оглушительный шум раздался в долине.

– Это начинается охота, – ответил Ларош-Боассо. – Ваш выстрел приняли за сигнал, который я должен был дать в начале охоты…

– Поспешим же встать на наши места! – с пылкостью заявила Кристина. – Теперь, когда этот странный Жанно ушел из хижины, мы можем притаиться в ней, и надеюсь, что нам первым удастся выстрелить в зверя.

Говоря это, она направлялась к хижине. Ларош-Боассо сначала как будто сомневался, следовать ли за нею, как будто доверие, с которым относилась к нему эта девушка, как-то смущало его, но эти сомнения длились недолго. Он улыбнулся своим мыслям и поспешил присоединиться к графине.

Эта хижина, собственно говоря, была не что иное, как впадина в скале, к которой приделали грубый фасад из глины и древесных стволов. Внутри не было никакой мебели, кроме деревянного обрубка, исполняющего функции стула. Ни домашняя утварь, ни одежда не обнаруживали постоянного пребывания хозяина. Связка папоротника распространяла приятный запах; но это скромное ложе еще использовалось по назначению, как можно было судить по свежести растений, которые за несколько часов до этого еще украшали горы.

Хижина, несмотря на свою пустоту, казалась вполне уютной; однако одно странное обстоятельство поразило барона и Кристину. Ларош-Боассо заметил в темном углу предмет, которого никак не мог распознать. Он отодвинул ногой скрывавший его мох: это был кусок ягненка, еще покрытого шерстью.

– Похоже, наш приятель Жанно разделяет полдник жеводанского зверя, – сказал барон, пряча мясо подальше от глаз Кристины, в трещину в скале.

– В самом деле нет ничего удивительного в том, что этот человек питался остатками обеда волка, – сказала Кристина, отвернувшись. – Он почти так же свиреп, как и зверь… Но, – прибавила она поспешно, – довольно заниматься этим бродягой… Охотники начинают приближаться к нам; зверь, вероятно, скоро пробежит мимо. Я опять заряжу ружье и из окна этой хижины буду подстерегать его…

– Неужели вы надеетесь этой детской игрушкой убить страшного волка, следы которого я видел утром? Могу вам поручиться, что пуля из этого крошечного оружия расплющится о его шкуру. Если вы хотите стрелять в зверя, я охотно отдам вам мой большой карабин, который я сам зарядил.

– Благодарю, барон, – воскликнула Кристина, схватив массивное оружие, которое с трудом могла поднять. – Я высоко ценю вашу самоотверженность!.. Клянусь своей жизнью, я не забуду этой жертвы!

Она открыла маленькое окно хижины и положила карабин так, чтобы удобно было стрелять в овраг. Ларош-Боассо смотрел на нее со страстным восторгом.

– Милая Кристина, – сказал он наконец, – вам не к чему торопиться. Лес очень обширен и густ, и зверь, без сомнения, выбежит из него только в самом крайнем случае. Об этом нас предупредят ружейные выстрелы и крики охотников, поверьте моему опыту, не утомляйте себя, стоя у окна, и согласитесь немного отдохнуть. Эта поездка верхом и подъем на гору должны были вас утомить… Пожалуйста, присядьте хоть на минуту.

Кристина в самом деле чувствовала некоторую усталость и не стала отказывать настойчивым просьбам своего спутника. Поставив карабин у окна, она сказала с лукавым видом:

– Я вам верю, но если пропущу случай выстрелить в зверя, не прощу вам этого.

Ларош-Боассо взял ее за руку и подвел к обрубку, единственному стулу в хижине, сам сел у ее ног на пахучем папоротнике и начал жадно смотреть на нее. Графиня сняла шляпку и небрежно отбросила со лба пряди растрепавшихся волос.

– Кристина, милая Кристина, – с восторгом сказал барон после непродолжительного молчания, – знаете ли, что вы самая прелестная и самая мужественная из женщин?

Графиня де Баржак в свою очередь весело на него взглянула.

– Что с вами? – спросила она. – Вы говорите мне любезности! Это измена!

– О, не говорите со мной таким насмешливым тоном, Кристина! – вскричал Ларош-Боассо, покрывая ее руки поцелуями. – Если случай или, лучше сказать, моя счастливая звезда свела нас без свидетелей, позвольте сказать вам, как я вас люблю!

Кристина напрасно старалась вырваться.

– Черт побери, барон! – вскричала она с нетерпением. – Оставьте меня! Я не жеманница, но хочу, чтобы вы говорили со мной, находясь поодаль, и не стесняли моих движений!

– Вы не вырветесь из моих рук, прелестница! Еще раз повторяю, это моя счастливая звезда отдала вас в мою власть здесь, в этой уединенной хижине, вдали от ваших докучливых наставников!

– Выпустите меня, тысячу чертей! Или, клянусь вам…

– Неужели вы думаете напугать меня этим гневом? Он делает вас еще очаровательнее… О, Кристина, я так тебя люблю!

И он хотел поцеловать ее. Графиня де Баржак старалась оттолкнуть его и принялась даже звать на помощь, но крики ее затерялись в шуме, идущем с долины.

Наконец она смогла выдернуть одну руку из цепких объятий барона, и рука эта нащупала рукоятку охотничьего ножа, который Ларош-Боассо носил за поясом. Вне себя от гнева и ужаса, девушка выхватила нож и вонзила его в грудь барона.

Он вскрикнул от боли. Испугавшись своего поступка, Кристина отступила назад, держа окровавленное оружие. Богатый мундир начальника волчьей охоты обагрился кровью. Ларош-Боассо прислонился к стене хижины.

– Меткий удар, поздравляю, – сказал он с горькой улыбкой, – вот что значит напасть на героиню… Однако я получил то, что заслужил.

Колени его подогнулись. Кристина бросилась к двери в хижину.

И тут она встретила кавалера де Моньяка и Легри, еще не оправившихся от нападения жеводанского зверя.

Моньяк сначала хотел последовать за своей госпожой, которая неслась с горы с быстротой ветра. Но дикий вид Кристины, ее страшные слова, окровавленный нож, который она бросила к его ногам, заставили его подумать, что он может быть больше для нее полезен, если узнает о том, что случилось. Кавалер поспешил поднять нож и присоединился к Легри, который вбежал в хижину.

Они нашли Ларош-Боассо сидящим на земле и останавливающим носовым платком кровь, которая шла из его раны. Между тем кавалер осматривался вокруг хижины. Легри наклонился к своему другу и спросил его с испугом:

– Боже мой, любезный брат, что это такое? Неужели эта проклятая девица…

– Вы видите, мой дорогой Легри, – возразил Ларош-Боассо, – что тот, кто пошел за шерстью, сам воротился остриженный… Клянусь моей душой, хорошо же меня отделали!

Легри оказал ему помощь, какую только мог.

Между тем кавалер де Моньяк продолжал, свой осмотр. При виде шляпы графини де Баржак он понял, что произошло, и прошептал, качая головой:

– Я знал, что рано или поздно это случится… Когда не бежишь от оскорбления, надо ожидать, что будешь оскорблен… Теперь она мне будет верить.

Легри успел перевязать рану барона. Ларош-Боассо сказал, все еще стараясь шутить:

– Черт побери, мэтр Легри, вы так за мною ухаживаете, как будто знаете, что после моей смерти ваш отец с трудом получит плату по моим векселям…

– Должно быть, рана ваша не опасна, Ларош-Боассо, если вы имеете силы и мужество смеяться… Но ради бога, кавалер, – обратился Легри к Моньяку, – не поможете ли вы мне и моему несчастному другу? Охота не удалась; зверь, должно быть, находится теперь далеко от погони. Поспешите же отыскать ближайших охотников; среди них есть хирурги, позовите их немедленно. Выйдите же из вашей апатии, кавалер! Черт побери! Не вы ли обязаны исправить вред, причиненный вашей госпожой, этим чертом в юбке!

– Молчите, мэтр Легри! – перебил кавалер угрожающим тоном. – Вы забываете, о ком говорите и кому! Я пойду за охотниками, – прибавил он, – барона перенесут в замок, потому что не сделать этого значило бы дать повод к разным кривотолкам. Но сначала договоримся о том, что барон никем не был ранен, барон ранил себя сам, упав на свой охотничий нож. Рассказывайте подробности, как хотите, но тот, кто припишет этому происшествию другую причину, будет опровергнут мною самым решительным образом. Поняли вы меня, господа?

– Как же вы хотите, чтобы поверили…

– Кавалер де Моньяк прав, – сказал Ларош-Боассо усталым голосом, – надо рассказать эту историю так, как он предлагает. Я буду слишком смешон, если узнают об этом глупом приключении.

– Прекрасно, господа, – холодно возразил кавалер, – договорившись об этом, нам остается условиться еще об одном, Смею надеяться, что рана барона не смертельна, и в тот день, когда он вылечится, я попрошу его удостоить меня чести выйти со мной на поединок, чтобы мы покончили с этим делом так, как приличествует знатным людям. Легко будет найти предлог, чтобы не обесславить благородные имена, достойные уважения.

Барон не мог не улыбнуться, получив этот вызов.

– Будьте уверены, что, если вы того желаете, я не откажу вам в этом удовольствии в надлежащее время и в надлежащем месте. Но, – прибавил он, сжимая зубы, чтобы сдержать стон, – я очень боюсь, что вы никогда не будете иметь удовольствия видеть меня лицом к лицу с вами со шпагой в руке.

– Буду очень сожалеть, барон.

– Есть ли смысл вызывать на дуэль несчастного раненого? – вскричал Легри с нетерпением.

Моньяк повернулся к молодому человеку и, оставив вежливость, которая, по его мнению, могла обращаться только к дворянину, продолжал:

– Что касается вас, мосье Легри, то мы с вами должны условиться. Я предоставлю вам необходимое время для ухода за вашим больным другом, но как только помощь уже не будет ему нужна, я надеюсь, вы явитесь ко мне просить продолжения истории сражения при Фонтенуа. Я расскажу вам кое-что очень интересное о том, как мы отделывали в армии маршала дерзких мещан, втиравшихся между нами… До тех пор берегитесь часто попадаться мне на глаза; я даю вам этот совет из сострадания.

Он вышел величественными шагами, оставив Легри в двойном беспокойстве: и за барона, и за себя.

Через несколько минут толпа охотников, узнав о случившемся несчастье, прибежала в хижину. Ларош-Боассо был без чувств, и доктора, осмотревшие его рану, объявили ее чрезвычайно опасной.

Перевязав барона лучше, чем Легри мог это сделать, его положили на импровизированные носилки и понесли в замок. Кавалер де Моньяк, сделав первые распоряжения, больше не занимался раненым; все его внимание обратилось теперь на поиски молодой госпожи, волнение которой он припомнил с беспокойством. Он пошел к Четырем Углам, где Кристина оставила свою лошадь; слуги сказали, что девушка вернулась несколько минут тому назад и уехала в лес, никому не позволив следовать за собой. Моньяк отправился в замок. Кристины там не было, но Бюшь возвратилась в конюшню одна. Все более и более тревожась, Моньяк побежал в лес, расспрашивая многочисленных охотников, разбредшихся кто куда после неудачной охоты; ни один из них не видел графиню де Баржак. Кавалер был в отчаянии; время шло, день кончался, все предвещало грозу, а Кристину нигде не могли отыскать.

IX Лесничий Фаржо

В это самое утро Леонс проснулся без лихорадки в комнате, занимаемой им в Меркоаре. По милости заботливой прислуги и особенно достойной урсулинки, рана его заживала, он не чувствовал боли, лишь слабость от потери крови.

Но если тело находилось в удовлетворительном состоянии, то душа была неспокойна. Недавние воспоминания держали молодого человека в постоянном волнении. Иногда он оставался безмолвен и задумчив, потом осыпал окружающих вопросами, внешне самыми простыми, но имевшими скрытную цель. Может быть, эта цель не была тайной для приора и даже для сестры Маглоар, потому что они переглядывались при каждом вопросе Леонса. Он это заметил, и волнение его увеличилось. Скоро он захотел встать, выйти в гостиную, принять участие в охоте. Напрасно говорили ему об опасности всякого движения, прежде чем заживет его рана: он не хотел ничего слушать. В конце концов пришлось разрешить ему одеться, но с условием не выходить из своей комнаты и сидеть в кресле у окна, выходившего на большой двор замка.

Из чемодана Леонса достали другое платье, потому что то, что было на нем, изорвалось во время его лесного приключения. Приор захотел служить камердинером своему приемному сыну, и когда молодой человек оделся, а сестра Маглоар положила на перевязь его больную руку, его посадили у окна, и он, по-видимому, находил удовольствие смотреть на толпу, которая беспрестанно сновала по двору.

Приор Бонавантюр и сестра Маглоар воспользовались этой минутой, чтобы сойти в зал, где другие дела требовали их присутствия, и оставили Леонса спокойно продолжать свои наблюдения.

Когда через час приор возвратился, его племянник с воодушевлением на лице прохаживался по комнате в необыкновенном волнении. Увидев дядю, Леонс подбежал к нему и сказал задыхающимся голосом:

– Дядюшка, мой добрый дядюшка, умоляю вас, увезите меня отсюда… Мне уже хорошо, я могу пуститься в путь. Ради бога, не оставляйте меня дольше в этом доме, если не хотите, чтобы я умер здесь от гнева и горя!

Леонс едва сдерживал слезы. Приор, удивленный и огорченный этим внезапным порывом, заставил его снова сесть в кресло и успокоиться.

– Что случилось, дитя мое? – спросил он ласково. – Вы были так спокойны сейчас. Откуда взялось это странное намерение?

Леонс хотел было что-то сказать, но не смог, он лишь закрыл лицо руками, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

Приор сел возле него.

– Говорите откровенно, Леонс, – продолжал он. – Неужели вы не доверяет мне, вашему родственнику, вашему лучшему другу? Что с вами происходит? Кто с вами говорил во время моего отсутствия?

– Никто, дядюшка.

– Что же вы увидели такого печального из этого окна?

– Ничего, ничего, дядюшка, уверяю вас.

Приор Бонавантюр устремил на Леонса внимательный взгляд, и благосклонный, и проницательный; юноша выдержал этот немой допрос с очевидным беспокойством.

– Хорошо, я угадаю, – продолжал бенедиктинец, улыбаясь, – вы видели, как уезжала эта ветреница графиня де Баржак с бароном де Ларош-Боассо, и вас оскорбила фамильярность в отношениях между ними; не так ли?

– Почему же мне удивляться или сердиться из-за того, что делает хозяйка этого дома? – спросил Леонс сухим тоном, не поднимая глаз. – Какое мне дело, что графиня де Баржак надумала кокетничать и рыскать по лесу с этим бароном, известным развратником?.. Однако, дядюшка, – продолжал он совсем другим тоном, – имеет ли право питомица Фронтенакского аббатства вести себя с такой компрометирующей ветреностью? Разве вы не имеете полной власти над этой молодой девушкой до ее замужества и можете ли вы позволить…

– Полно, дитя, – кротко перебил его приор, – не забывайте, что Кристину нельзя судить по общим правилам. Не она ли вчера совершила еще большее неприличие, перенеся вас на руках в эту комнату, несмотря на едва скрываемые улыбки всех обитателей замка? А вы и не думали возмущаться этим. Графиня де Баржак – девушка честная, прямая и настолько энергичная, что заставит уважать себя всякого, кто осмелился бы забыться в ее обществе.

– Вы думаете, дядюшка? Разве вы забыли, как угрожал нам вчера барон, говоря, что вопреки вам, вопреки целому свету, он заставит графиню де Баржак полюбить себя? Разве он открыто не говорил вам, что вы не можете помешать ему в этом? И он был прав, преподобный отец; да, он был прав, потому что она уже его полюбила… Она любит его, уверяю вас; я видел ласковые взгляды, которые она бросала на него сейчас, здесь под моим окном; ссылаюсь на радость и гордость, которые уловил на лице этого дерзкого дворянина!

Слезы бессильной ярости показались на глазах юноши.

Бенедиктинец, по-видимому, колебался между снисходительным состраданием и чувством другого рода.

– Не огорчайтесь так сильно, Леонс, – сказал он холодно. – Вы сами сейчас сказали, ну какое вам дело до поступков графини де Баржак… Но нет, – прибавил он более мягко, – это очень важно для вас, я в этом уверен! Вы заставляете меня сказать вам то, о чем мне следовало бы пока молчать… Не отчаивайтесь… Несмотря на мою неопытность в подобных вещах, я думаю, что графиня де Баржак не любит барона Ларош-Боассо…

Леонс был поражен словами приора, слезы тотчас исчезли из его глаз.

– Дядюшка, – воскликнул он с жаром, – заклинаю вас, расскажите, откуда вы это знаете?

– Я не могу рассказать о всех деталях, но запомните одно: несмотря на свое легкомысленное поведение, графиня де Баржак не любит барона де Ларош-Боассо. Даже если б она его любила, то это длилось бы недолго: его поведение довольно быстро разрушило бы все ее чувства. Да и ваш покорный слуга никогда не допустил бы, чтобы питомица Фронтенакского аббатства отдала руку и сердце этому надменному протестанту! А когда этому жениху будет отказано, дорога останется открытой для других женихов! – с торжеством закончил приор.

– А среди этих женихов, – спросил Леонс едва дыша, – будет ли место бедному юноше ничтожного происхождения, который осмелился поднять глаза на знатную и богатую наследницу?

– Почему же нет, Леонс? – спокойно сказал приор Бонавантюр.

Молодой человек бросился на шею дяде.

– Неужели это правда! – воскликнул он. – Вы, мой дядя, всегда такой благоразумный и осторожный, говорите это? Вчера, не знаю почему, я подумал, что вы догадались о моей любви к Кристине и что, может быть, вы смотрите без гнева на это мое безрассудство… Дядюшка, скажите мне правду, на что я могу надеяться, что я должен делать? Неужели я в самом деле могу добиваться руки Кристины де Баржак?

– Знаете, дорогой племянник, – удивленно произнес бенедиктинец, – я немного обескуражен тем, что до сих пор вы не хотели понимать мои намеки, но если вы так настойчиво спрашиваете меня, узнайте же: от моего племянника до единственной дочери и наследницы графа де Баржака расстояние не так велико, как вы думаете.

– Дядюшка, вы поощряете мои нелепые и смешные надежды!..

– Не обманывайте себя пустыми мечтами, дитя мое, – возразил приор, качая головой, – повторяю вам еще раз: берегитесь заходить слишком далеко и слишком быстро… Все будет зависеть от некоторых событий, но в особенности – от воли или, может быть, от каприза графини де Баржак. Поверьте, заставить человека разочароваться в ком-то гораздо легче, чем заставить его кого-то полюбить. Устранить соперника всегда проще, чем завоевать сердце. Здесь я не в силах помочь вам, Леонс, но, по моему мнению, у вас есть хороший шанс на успех.

– На эту единственную надежду, дядюшка, я готов поставить все мое будущее, все мое счастье! Мне показалось, что графиня де Баржак равнодушна ко мне, и я думал… Но я, без сомнения, ошибался. Я полагаюсь на вас, вы не можете и не захотите ошибиться… О, Кристина, милая Кристина! Мне позволено любить вас безбоязненно и без угрызений совести!

Тут приор самым серьезным тоном постарался привести молодого человека к более умеренным мыслям. Он рассказал ему, что едва ли его желание осуществится без затруднений. Но Леонс его почти не слушал, свет новой надежды заполнил его душу, разогнав мрачные мысли, тревоги и сомнения. Дядя хотел было заставить его взглянуть спокойнее на возможные последствия этой страсти, когда открылась дверь и урсулинка, к великому сожалению Леонса, прервала разговор. У нее был смущенный вид.

– Преподобный отец, – сказала она шепотом, – там внизу Фаржо, бывший арендатор Варина, которого вы сделали главным лесничим в Меркоарском лесу. Он должен был присутствовать вместе с другими на охоте, но пришел сюда поговорить с вами о деле, которое, по его словам, не терпит отлагательства. Я напрасно убеждала его, что вы заняты, что уход за больным племянником занимает все ваше время; он ничего не хочет слышать и говорит со мной почти угрожающим тоном! Он до того напугал меня, что я привела его в желтый зал, где он вас и ждет.

– Вы хорошо сделали, сестра моя, – отвечал приор, поспешно вставая, – в самом деле мне необходимо видеть Фаржо… Скажите ему, чтобы он не терял терпения, я приду сейчас.

Урсулинка, по-видимому, очень удивилась вниманию, какое важный фронтенакский сановник решил уделить лесничему, но не позволила себе никакого замечания и, низко поклонившись, вышла исполнять приказание приора. Тот о чем-то серьезно задумался.

– Леонс, – сказал он, – я вам говорил, что много препятствий еще есть на вашем пути к счастью; вот, может быть, первое из них, на которое я не рассчитывал… Не торопитесь же предаваться упоительным грезам; достигнуть вашего счастья, может статься, будет очень трудно. Мужайтесь, однако, и будем уповать на Бога.

Он вышел из комнаты, чем-то опечаленный. Леонс, оставшись один, несколько минут предавался мечтам, несмотря на тревожное предупреждение приора, потом начал снова смотреть в окно, но двор теперь был пуст и замок казался брошенным. Лихорадочное нетерпение овладело Леонсом.

– Она не возвращается, – прошептал он, – почему же?.. Без сомнения, она с бароном, который осыпает ее комплиментами и лестью… Если б только дядюшка не ошибался в своих выводах относительно чувств Кристины! Приор – человек опытный, но я сомневаюсь, чтобы в подобном деле… О, если бы это была правда!

Он ходил по комнате быстрыми шагами.

– Ну, – продолжал он, словно пораженный какой-то внезапной мыслью, – почему бы мне самому не судить обо всем происходящем? Я чувствую себя прекрасно, я почти здоров… мне будет легко незаметно приблизиться к ней… Да, да… я пойду. Дядюшка вернется еще нескоро; притом, не найдя меня, он, конечно, угадает, где я… Я хочу увидеться с милой Кристиной, которую мне наконец позволено любить!

Он спустился с большой лестницы, не встретившись ни с кем, и дошел до внутреннего двора, который служил манежем. С этой стороны калитка, выходившая в лес, была открыта настежь для охотников, и Леонс, трепеща от нетерпения, радости и ревности быстро углубился в лес.

В это время приор Бонавантюр вошел в желтый зал, где его ждали. Эта комната была обставлена старинной мебелью, обитой утрехтским желтым бархатом, из-за чего и получила свое название. Она служила конторой, где хранились ящики с ярлыками, тетради с медными застежками, хорошо знакомые фермерам, задержавшим арендную плату. Тут обыкновенно находились кавалер де Моньяк и сестра Маглоар, управлявшие хозяйственной жизнью замка.

Внимание приора обратилось тотчас на человека, о котором ему доложили. Фаржо, главный лесничий Меркоарского леса, достиг шестидесятилетнего возраста; он был невысок ростом и весьма толст, так что прекрасный зеленый мундир с позолоченной перевязью, в который он нарядился по случаю охоты, казалось, готов был лопнуть. Его одутловатое красное лицо свидетельствовало о чрезмерной любви к хмельным напиткам, но серые глаза смотрели внимательно и лукаво, это был вовсе не мутный и тупой взгляд пьянчужки. Не обращая никакого внимания на урсулинку, которая по разряду чинов занимала в доме звание гораздо выше его, Фаржо уселся на бержерку, которая грозила сломаться под его тяжестью, и небрежно играл тростью с набалдашником из слоновой кости. Несмотря на явное пренебрежение к этикету, лесничий при виде приора постарался приподняться, чтобы поклониться вошедшему, но, лишь чуть-чуть привстав, тяжело опустился на место, вторая попытка тоже не увенчалась успехом. Бонавантюр улыбнулся и дал ему знак не вставать.

– Здравствуйте, Фаржо, здравствуйте, – сказал он дружелюбным тоном, – вы здоровы, если я не ошибаюсь… вы, кажется, еще более поправились с тех пор, как я вас видел, а я тогда думал, что это невозможно!

Он сел напротив лесничего, и тот наконец отказался от отчаянных усилий встать на ноги.

– Если вы позволяете, преподобный отец, – отвечал он сиплым голосом, – право я уже не так проворен, как в молодости. Жить так тяжело, надо бегать день и ночь за браконьерами и ворами леса, постоянное движение утомляет более чем хотелось бы.

– Мне кажется, – сказала сестра Маглоар колко, – что праздность, а не усталость приводит к такому результату. Что бы вы ни говорили, мэтр Фаржо, браконьеры и воры не мешают вам спать: вы вечно сидите в кабаке, а ваша дочь Марион остается одна дома! Да вы и теперь уже выпили, и преподобный отец мог заметить это так же, как я. Предоставляю ему судить, достойно ли это поведение главного лесничего Меркоарского леса!

Фаржо действительно останавливался в кабаке, прежде чем зайти в замок, но Бонавантюр, очевидно, имел свои причины для того, чтобы не замечать поступков лесничего. Приор лишь снисходительно покачал головой. Фаржо очень раздражали упреки урсулинки, его лицо из красного сделалось багровым.

– А вам какое до этого дело? – сказал он глухим и невнятным голосом. – Разве вы контролируете поведение лесничих? Я получаю приказания только от графини, нашей госпожи, или от преподобного отца, а что касается кавалеров или урсулинок, мне до них такое же дело, как…

– Полно, – перебил приор, – неужели вы, Фаржо, забудете об уважении к сестре Маглоар? А вы, сестра моя, не забудьте, что такому старому слуге, как Фаржо, надо многое прощать.

– Господи Иисусе Христе! – отвечала урсулинка сладким голосом. – Я прощу все, что вам угодно. Вы, ваше преподобие, сами решаете, как вам действовать, и если вы обвиняете меня, я больше не скажу ни слова. Однако, если б вы освободили поместье от лентяя и пьяницы, подающего здесь такой пример…

– Сестра Маглоар, будьте снисходительны к вашему ближнему! – сурово перебил ее приор.

– Освободили от меня?! – вскричал оскорбленно Фаржо. – Вы слышите, преподобный отец? Скажите же ей, что меня таким образом спровадить нельзя, что я долго еще останусь на меркоарской земле после того, как сестру Маглоар прогонят отсюда… Да да, скажите ей это, отец приор. Пусть знает свое место!

– Что вы сказали? – спросил приор, бросив на Фаржо повелительный взгляд.

Оробевший лесничий пролепетал что-то в извинение.

– Довольно, – продолжал Бонавантюр. – Сестра, оставьте меня на минуту наедине с Фаржо. Вы справедливо заметили, что он уже употребил сегодня какой-то из горячительных напитков; это объясняет его грубость в ваш адрес, но я поговорю с ним и, без сомнения, он раскается в том, что так бестактно себя вел.

– Дай бог, преподобный отец, – отвечала урсулинка недовольным тоном.

Она вышла из зала. Как только она ушла, приор запер дверь на задвижку, потом, вернувшись на свое место, строго сказал:

– Что значит это поведение, мэтр Фаржо? Как вы смеете повышать голос? Неужели вы неисправимы? Неужели годы не могут преодолеть тех пороков, которые уже принесли несчастья вашей семье? Это дурно, Фаржо, очень дурно, и если вы не исправитесь, я перестану помогать вам.

Сначала лесничий сидел, потупив голову, и слушал упреки приора, но угрозы произвели на него совершенно противоположное действие.

– Перестанете мне помогать, преподобный отец? – спросил он, лукаво скривив рот. – Вы, без сомнения, прежде подумаете, чем проявите строгость к вашему старому знакомому.

– Не полагайтесь на это, Фаржо. Давно уже мне передают многочисленные жалобы на вас. Если это продолжится, то, несмотря на мою добрую память о вашей жене и сочувствие к вашей дочери, которую вы не жалеете, я вышлю вас из поместья, и будь что будет.

– Так-то вы говорите, мой преподобный отец? – возразил лесничий. – Вы не должны быть так жестоки с человеком, который знает то, что знаю я! В свою очередь, я давно уже хотел поговорить с вами наедине, но каждый раз, как вы приезжаете в Меркоар, вы словно прячетесь от меня… Сегодня этого не будет, и, если я уже поймал нас, вы от меня не ускользнете.

– Я прячусь? От вас? Что вы говорите, друг мой? Неужели винные пары до такой степени помрачили ваш рассудок, что вы забываете, перед кем находитесь? Но, – продолжал приор более спокойным тоном, – я не должен позволять вам думать, что фронтенакский приор избегает вас от страха или по какой-то другой причине, недостойной его… Что вы хотите сказать мне, Фаржо? Говорите смелее, я слушаю.

И он величественно приосанился. Лесничий, несмотря на свою самоуверенность, обнаружил некоторое беспокойство.

– Полноте, преподобный отец, не сердитесь, – сказал он с фамильярным смехом. – О чем я прошу вас? Всего лишь о том, чтобы мы продолжали понимать друг друга, как прежде. И если вы будете достаточно сговорчивы, вы никогда не будете жаловаться на меня. Вы всегда оказывали нам покровительство, продолжайте быть добрым далее, а я не буду неблагодарен, уверяю вас.

– Разве вы, Фаржо, заслужили это покровительство? Ваше поведение только ухудшается со временем, и если бы я подчинился своему справедливому негодованию, то давно выставил бы вас за пределы поместья, как советует сестра Маглоар. Но вы давно служили графам де Варина, жена ваша Маргарита была кормилицей молодого виконта, который умер в детстве, ваша дочь Марион была молочной сестрой этого бедного ребенка. После смерти вашей жены я уговорил вас покинуть поместье Варина, где ваше беспутное поведение уже стояло у всех костью в горле, и сделал вас главным лесничим в Меркоарском лесу. Я надеялся, что, живя в домике посреди леса, вдали от ваших бывших друзей, вы измените свой образ жизни и перестанете ежедневно заглядывать в кабак. Но этого не произошло – вы, несмотря на вашу полноту, не ленитесь каждый день проделывать нелегкий путь к ближайшему питейному заведению, где оставляете все имеющиеся у вас деньги. Ваша бедная дочь постоянно одна дома и часто, как мне рассказывают, нуждается в самом необходимом… Скажите по совести, Фаржо, неужели вы думаете, что какие бы то ни были причины могут заставить меня терпеть подобные вещи? Есть границы, над которыми снисхождение становится виновным. Есть границы, перейдя которые, снисходительность становится преступлением.

– В таком случае ваша собственная выгода сделает вас преступником, преподобный отец. Я сознаюсь в том, что люблю посмеяться и выпить, я вовсе не гожусь для должности лесничего и до смерти скучаю в этом домике. Так не может продолжаться дальше. Вы не откажете в приданом Марион, моей дочери, которая, бедняжка, в самом деле не очень счастлива со мной, вы назначите мне пенсию, которую я буду тратить, где хочу и как хочу. А еще лучше будет, если вы мне заплатите за один раз сумму, которой я буду располагать по своей воле, и тогда, обещаю вам, я вас больше не побеспокою.

– Очень хорошо, Фаржо, как я вижу, вы идете прямо к цели… А по какому праву, позвольте вас спросить, вы требуете от меня подобной милости?

– Что может быть естественнее? Вы сами сейчас сказали, что я старинный слуга семьи Варина; разве не требует справедливость, чтобы наследники этого прекрасного имения избавили мое семейство от нужды, теперь, когда лета и недуги делают меня неспособным работать?

Фаржо говорил насмешливо и дерзко, с вызовом глядя в лицо приору. Однако отец Бонавантюр отвечал просто:

– Я не могу ни принять вашу просьбу, ни отказать вам. Я лицо духовное, не имею никакой собственности, и в деле такого рода не могу принять решения без дозволения фронтенакского капитула.

– Полноте, преподобный отец, – с нетерпением возразил лесничий, – всем известно, что вы управляете капитулом по своей воле. Несмотря на ваш смиренный вид, вы в этой провинции почти так же могущественны, как сам король. Но я вижу, куда вы метите: вы хотите выиграть время, а потом скажете, что капитул отказал мне в моей просьбе. Предупреждаю, меня вы не проведете.

– Я не имею намерения выиграть время, Фаржо, и чтобы доказать это, скажу вам сейчас же, как решил капитул, то есть как решил я сам. Если б ваше поведение было безукоризненным, то, может быть, теперешние владельцы поместья Варина пощадили бы вашу бедность. Но отдавать деньги лентяю и пьянице, человеку, который был дурным мужем и который теперь еще худший отец… Для наших денег найдется более достойное применение.

Лесничий прямо-таки подпрыгнул…

– Черт побери! – вскричал он. – Не выводите меня из себя!.. Я могу быть всем, чем вы говорите, но по крайней мере я не совершал преступлений, как благочестивые особы, с которых я скоро сорву маску, если они не будут со мной сговорчивее!

Бонавантюр не смог скрыть своего волнения.

– Преступлений? – повторил он, бледнея. – Неужели вы совершенно лишились рассудка, мэтр Фаржо?

– Нисколько, преподобный отец, и в доказательство я напомню вам маленькую историйку, которую вы, кажется, забыли… Только, – прибавил он, оглядываясь вокруг с хвастливым видом, – я дурной рассказчик, когда у меня пересохнет в горле… Неужели здесь нечего выпить…

Приор оставался бесстрастен.

– Нужды нет, – продолжал Фаржо после минутного ожидания, – если мне не дадут, чем освежиться, пока я буду говорить, я уверен, что мне ни в чем не откажут, когда я закончу. Послушайте меня. Вы помните, преподобный отец, какие обстоятельства сопровождали трагическую смерть несчастного виконта Варина семнадцать лет тому назад? Уже в то время, отец его, граф де Варина, наш господин, страдал изнурительной болезнью, от которой впоследствии и скончался. Он сделался мрачен, угрюм, молчалив; он не подпускал к себе ни друзей, ни родных и, наконец, удалился в ваше Фронтенакское аббатство, где, если верить слухам, его старательно стерегли. Граф никогда не отличался твердостью характера, а тогда он был истощен, измучен, почти при смерти. День и ночь вы досаждали ему вашими просьбами и в конце концов совершенно завладели его мыслями. Уверяют, будто еще при жизни своего сына он отдал часть своего имения вашему аббатству, уже и без того столь богатому и могущественному. Но эта часть показалась вам недостаточной, как это можно было узнать впоследствии.

Тут приор с негодованием встал и взмахнул рукой в знак протеста против этих весьма оскорбительных обвинений; но что-то остановило его, потому что он тотчас сел и продолжил слушать, улыбнувшись с презрительным видом. Фаржо продолжал, наслаждаясь своим разоблачением:

– Пока граф жил в Фронтенакском аббатстве, пока все день за днем ждали его смерти, потому что в выздоровление его уже никто не верил, его единственный сын, маленький виконт де Варина, жил в замке на попечении у моей жены Маргариты, его кормилицы. У ребенка было слабое здоровье и меланхолический темперамент, такой же, как и у его отца. Хотя ему было тогда более трех лет, но вы с трудом дали бы ему половину этого возраста. Жена моя, которой покойная графиня поручила это слабое существо, не оставляла его ни днем, ни ночью. Она очень любила своего питомца, который начал уже лепетать ее имя и ходил, держась за ее подол, по аллеям сада. Однако один раз она все-таки не уследила за малышом, и эта небрежность, стоившая ей горьких слез, имела очень пагубные последствия. Маргарита так часто рассказывала об этом несчастье мне, что я могу, хотя меня не было тогда в замке, где на меня смотрели весьма неблагосклонно, рассказать все с самыми мелкими подробностями. Это было вечером, летом, в знойное время. Жена моя позволила Бабете, няне ребенка, отправиться в деревню навестить родных, а сама осталась одна с маленьким виконтом в садике, примыкавшем к большой террасе сада. Вы, преподобный отец, знаете, как и я, положение замка Варина. Он выстроен на площадке довольно гладкой, которая с одной стороны резко оканчивается пропастью, в которую низвергается поток. Эта бездна страшной глубины, дно которой усыпано острым базальтом, обрамляет сад. Один из прежних помещиков велел сделать по ее краю парапет, на который можно опереться, чтобы видеть, как бурлит вода. Не стоит любоваться этой картиной, если ты выпил рюмку-другую или если ты от природы склонен к головокружению, потому что шум каскада, вихри пены и острые скалы, которые как будто пляшут посреди волн, могут так закружить голову, что не заметишь, как полетишь вниз.

В тот день, о котором мы говорим, Маргарита повела ребенка играть в цветник, надеясь, что соседство с каскадом принесет хоть какую-то прохладу в этот знойный вечер. В цветнике бояться было нечего: земля везде была усыпана песком или покрыта муравой и цветами; парапет, окружавший бездну, был крепок и так высок, что маленький ребенок, с трудом еще ходивший, не мог перелезть через него. Маргарита, сидевшая на каменной скамейке, не теряла из вида своего молодого господина, между тем как он в беленькой рубашечке отыскивал в траве блестящих червячков, сверкавших как звездочки.

Вдруг человек, одетый как крестьянин, которого Маргарита никогда не видела, очутился возле нее в саду и сказал ей тревожным голосом:

– Кормилица, ваша маленькая Марион упала там, во дворе; я слышал мимоходом, как она кричала, пойдите посмотрите, что с ней случилось.

Потом этот человек быстро удалился и исчез в вечернем сумраке. Маргарита растерялась. Она хотела было взять мальчика с собой, но виконт, когда она попыталась прервать его любимую игру, стал громко плакать. Кормилица опять посадила его на траву, и он тотчас замолчал. Что было делать? Мать все-таки мать прежде всего. Маргарита подумала, что она будет отсутствовать всего несколько минут, а ее молодой господин, занятый своей игрой, не тронется с места; да и какой опасности бояться на этой закрытой со всех сторон террасе? Итак она направилась к той части замка, где, как ей сказали, упала ее дочь.

Прибежав, запыхавшись, во двор, она нашла Марион, спокойно игравшую с детьми ключницы; девочка совсем не ушиблась. Кормилица скорее поцеловала свою дочь и тут же задумалась. Что значило это таинственное предупреждение, полученное ею от незнакомца? Серьезно испугавшись сама не зная чего, она направилась к маленькому виконту.

Было уже темно. Когда Маргарита вошла в сад, ей послышался слабый крик на другом его конце; она ускорила шаги и позвала маленького графа. Никакого ответа. Она побежала к тому месту, где должен был находиться ребенок и где издали можно было заметить его белую рубашку. Но ее нигде не было видно. Замирая от страха, Маргарита обыскала всю террасу, призывая его; она не нашла никаких следов малютки. Только у того парапета, который окружал бездну, она обнаружила шапочку, которая была на сыне ее господина за несколько минут перед тем. Не сомневаясь уже в том, что произошло несчастье, бедная женщина пронзительно вскрикнула и упала без чувств. Ее нашли через некоторое время слуги, удивившиеся ее отсутствию.

Вы так же хорошо знаете, как и я, преподобный отец, что было потом. Полиция приехала в замок, допрашивали всех, искали ребенка. Наконец через три дня после этого происшествия нашли в потоке маленькое изуродованное тело, разбившееся о скалы; по белой рубашке мы узнали виконта де Варина. Был сделан вывод, что ребенок во время отсутствия кормилицы вскарабкался на парапет и упал в воду. Через два месяца граф умер, сделав Фронтенакское аббатство наследником своего имения.

Выслушав этот рассказ, приор не выказал никакого волнения.

– Что вы хотите доказать, друг мой, этой старой историей, которая известна всему краю и которую я должен в самом деле знать лучше, чем кто-либо? Кстати, никто ни разу не упрекнул вашу жену за ее поступок, напротив, все жалели ее, так безутешна была она после гибели мальчика. Она, вы, ваша дочь Марион – все были осыпаны благодеяниями нашего аббатства.

– Э-э, вас не слишком-то следует благодарить за это, преподобный отец, потому что, может быть, вы имели на то свои причины. В первое время никто не осмеливался высказать своего мнения об этом необыкновенном происшествии, а сама Маргарита то ли винила во всем одну себя, то ли просто боялась говорить о посетивших ее ум догадках. Она никому не рассказывала о своих сомнениях относительно смерти маленького виконта. Только перед смертью осмелилась она объясниться, не желая уносить в могилу эту тайну.

– Что вы мне говорите, Фаржо? – спросил приор, вздрогнув. – Почему вы только сейчас говорите мне о признании, сделанном вашей женой в ее последние минуты? Неужели вы до сих пор скрывали от меня такое важное обстоятельство?

– Вы бы уже давно знали об этом, преподобный отец, если б я мог поговорить с вами наедине, как сегодня. Но вы удалялись от меня, и я разговаривал с вами только в присутствии посторонних особ. Однако вспомните, что я часто намекал при вас на эти сведения, и, если не ошибаюсь, эти намеки не оставляли вас равнодушным. Когда я закончу, добрый отец-приор, вы увидите, что вы особенно заинтересованы в этом скверном деле.

– Я, мэтр Фаржо? – сказал приор, силясь улыбнуться.

– Терпение! Сейчас вы не будете смеяться, преподобный отец; позвольте мне закончить рассказ. Когда Маргарита успокоилась настолько, чтобы обдумать это трагическое происшествие, она поняла, что стала орудием преступления. Раз сто я слышал, как она утверждала, что во время ее краткого отсутствия мальчик не успел бы добежать до парапета пропасти, что этот парапет был слишком высок, так что такой маленький и слабый ребенок не смог бы вскарабкаться на него. Она не имела ни малейшего сомнения в том, что незнакомец обманул ее, чтобы она ушла, а затем совершил гнусное преступление. Но об этом человеке она не могла ничего сказать; темнота и шляпа с широкими полями не позволяли ей видеть его лицо, а когда он говорил, он как будто изменил свой голос.

Все это было довольно неопределенно, и убеждение Маргариты основывалось только на предположениях, но одно неожиданное открытие подтвердило его. В то время я арендовал мызу, принадлежавшую поместью, а работником у меня был мезенский горец, которого позже мы выгнали за свирепость характера. Его звали Жанно, он походил на медведя, так что я сам его боялся, и только Маргарита со своей кротостью и своим терпением могла ладить с ним в некоторые минуты. Однажды, спустя много времени с того страшного происшествия, Жанно, видя, как бедная Маргарита горюет о потере несчастного ребенка, доверенного ей, рассказал ей о странных обстоятельствах. В тот самый вечер, когда погиб маленький виконт, он возвращался с поля по дороге, которая ведет к воротам замка. Устав от дневных работ, он прилег за кустом, чтобы отдохнуть, когда услышал шаги людей, которые шли по дороге, проложенной вдоль оврага, и разговаривали вполголоса. На одном из них была большая крестьянская шляпа, как на том человеке, которого Маргарита видела в саду; сверх того, он был закутан в плащ. На товарище его был почти такой же костюм, однако мой работник узнал его, это был фронтенакский бенедиктинец, часто бывавший в замке Варина. Кто это был, вы, преподобный отец, хорошо знаете.

Приор побледнел.

– Вы хотите сказать, – возразил он, – что Жанно узнал меня, фронтенакского приора?

– Вы были тогда простым монахом, преподобный отец, но мой работник несколько раз видел вас в замке и не ошибся. Когда вы прошли мимо куста, за которым он спрятался, он внятно услышал, как тот другой сказал: «Да, ребенок должен исчезнуть, это лучше всего». Жанно, от природы не слишком сообразительный, не понял сначала всей важности этих слов и не тронулся с места; подозреваю, что он там и заснул. Но скоро внимание его было привлечено новым шумом шагов: вы возвращались с человеком в большой шляпе. Вы прошли очень быстро и уже ничего не говорили. Он опять постарался рассмотреть вас, но уже наступила ночь, и наблюдать было невозможно. Однако, движимый обыкновенным любопытством деревенских жителей, Жанно сделал несколько шагов, чтобы посмотреть, что будет дальше. Вы и ваш товарищ присоединились у подножия холма к третьему человеку, который ждал в стороне с лошадьми. Вы оба поспешили сесть в седла и через несколько минут исчезли во мраке. Вот что мне рассказал мой работник Жанно, отец приор, и, конечно, это стало причиной, по которой я питаю к вам особенное расположение.

Бонавантюр казался смущенным и испуганным. Подумав с минуту, как бы для того чтобы измерить величину опасности, он сказал, стараясь скрыть дрожь в голосе:

– И этот Жанно, ваш работник, который рассказывает такие невероятные вещи, еще жив? Вы, кажется, сказали, что он на вас больше не работает?

– Да, несколько лет назад мы отказались от его помощи. Но я встретился с ним здесь и часто вижу его; он приходит ко мне; к несчастью, сейчас этот бедный Жанно совсем лишился рассудка.

– Он сошел с ума! – вскричал приор. – А вы по свидетельству сумасшедшего осмеливаетесь напасть на честь могущественной и уважаемой общины?

– Но Жанно не был помешан, когда говорил о своей встрече с вами, и Маргарита, женщина ученая и умеющая писать, как горожанка, вздумала записать его рассказ. Во время болезни, от которой она умерла, хотела порвать эту бумагу, но я, зная, о чем идет речь, захватил эту бумагу и не отдам ее иначе, как на выгодных условиях.

Фаржо вынул грязный бумажник, который тотчас же положил в карман своего мундира.

– Теперь, – продолжал он, – вы должны понимать, преподобный отец, что из этого может выйти. Показания моей жены, мое свидетельство, особенно же свидетельство моего бывшего работника Жанно, хотя теперь нельзя многого добиться от бедняги, конечно, заставят судей призадуматься… К тому же говорят, что времена неблагоприятны для бенедиктинцев, так что лучше если мы останемся добрыми друзьями, иначе у вашего любимого аббатства могут быть серьезные проблемы.

– Это все, мэтр Фаржо? – спросил приор. – Не имеете ли вы еще какого-нибудь обвинения против меня и святой обители, которой я служу?

– Э-э, отец приор, кажется, и этого достаточно!

– Вы полагаете, что кто-то поверит измышлениям женщины, пытавшейся оправдаться перед собственной совестью, свидетельству помешавшегося работника и вам, лентяю и пьянице? Поверят вам, а не монахам, людям, известным своею добродетелью и набожностью?

– Да, я подумал об этом, преподобный отец! Вы имеете богатство и влияние и можете сыграть со мной плохую шутку, чтобы заставить меня молчать; поэтому, в случае если мы с вами не придем к соглашению, я намерен обратиться к человеку, который может с вами справиться.

– К кому же, мэтр Фаржо?

– К барону де Ларош-Боассо, который как раз теперь в Меркоаре. Он самый близкий родственник графа де Варина, после смерти которого получил бы большое наследство, если б вы не помешали. Отец его уже судился с вашим аббатством, да и сам он не очень к вам расположен. Он также принадлежит к протестантской религии, как прежние владельцы Варина, и у него нет причин, чтобы щадить бенедиктинцев. Скажи я ему одно слово о признании Маргариты, о свидетельстве Жанно, и он не пожалеет нескольких сотен пистолей, чтобы вознаградить бедного человека, который принесет ему такие доказательства. Заставить его замолчать будет нелегко: он один из могущественных баронов и не боится никого; он пропоет вам такую песню, какой вы не слыхали в вашем хоре… Что, мой преподобный отец, кажется, это начинает вас тревожить?

В самом деле имя Ларош-Боассо, по-видимому, довело до крайней степени беспокойство приора. Однако, собравшись с мыслями, он продолжал говорить спокойно:

– Я знаю, к какой цели вы стремитесь, Фаржо: вы хотите шантажировать меня. Действительно никто не может помочь вам в этом презренном деле лучше барона Ларош-Боассо. Однако, может быть, вы также искренне полагаете, что, нападая на нас, вы поступаете справедливо; но уверяю вас самым торжественным образом, что ни я и никто из фронтенакских монахов не принимал участия в убийстве этого бедного ребенка. Вы все ошибаетесь, виной чему стечение обстоятельств, и, конечно, настанет день, когда наша невинность засияет яснее солнца. Вас нельзя будет извинить, если вы будете настаивать на ваших гнусных обвинениях, и вы подвергнетесь наказанию, которое всегда настигает того, кто распространяет клевету.

Фаржо подмигнул.

– Боже мой, преподобный отец, – возразил он, – я не так глуп, как вы, кажется, думаете. Я готов считать невинными вас и других бенедиктинцев; я готов отдать вам бумагу Маргариты, чтобы вы сожгли ее, если хотите; я могу обещать, что никто и никогда не узнает подробностей об этом деле… Но вы понимаете, отец приор… Фронтенакские монахи, которые так богаты, которые имеют столько лесов, лугов, прудов, ферм, замков, вполне могут истратить несколько тысяч ливров на приданое моей дочери и на обеспечение мне самому спокойной старости. Надо иметь совесть, и, право, когда я подумаю, какой вред могут причинить вам мои открытия, я не нахожу мои условия слишком жестокими.

Приор, по-видимому, находился в сильном искушении. У него было достаточно мирского благоразумия, чтобы понять, что лучший способ для избежания огласки, которой ему угрожали, это согласиться с требованиями Фаржо и ничтожной суммой денег решить возникшую проблему. В особенности его пугала мысль о том, как этим может воспользоваться барон де Ларош-Боассо, этот смертельный враг аббатства. Однако другие уважительные причины одержали верх; сделав несколько шагов по комнате, он вернулся на свое место напротив лесничего, который, видя его нерешительность, улыбался с торжествующим видом.

– Что бы ни случилось, – храбро сказал приор, – я не принимаю ни для себя, ни для святого дома, которого я представитель, ваших условий. Я не хочу по слабости давать награду клевете, жадности, лжи… Фаржо, благодеяния, которыми вы были осыпаны после смерти графа Варина, не имели другой причины, повторяю вам, кроме той, что вы были старым слугой этой фамилии; в доказательство этого я решительно отказываюсь дать вам то, что вы требуете с такой дерзостью. Сделайте с этой бумагой все, что пожелаете. Ни приор, ни фронтенакские бенедиктинцы не унизят себя до того, чтобы платить за ваше молчание.

Лесничий не ожидал такого отказа. Сильная досада отразилась на его лице.

– Ну, отец приор, – продолжал он, – может быть, это не последнее ваше слово. Для вас дело идет не об одном владении землями Варина… Хотя я никогда не слышал, чтобы вешали бенедиктинцев, однако… Подумайте, приор!

– Мне нечего думать. Я упрекаю себя за то, что слушал вас слишком долго, что терпел оскорбления, которые мое звание требовало тут же опровергнуть. Уйдите, исчезните с глаз моих! Никогда не являйтесь передо мной!

Приор отдал этот приказ с такой энергией, что Фаржо, несмотря на свою полноту, встал на этот раз без усилия.

– Довольно, преподобный отец, – сказал он, – я ухожу, но вы раскаетесь, что обращались со мной таким образом… Я пойду к Ларош-Боассо.

Бонавантюр повернулся к нему спиной. Лесничий сделал вид, будто уходит, но, подойдя к двери, вдруг обернулся и как-то грустно произнес:

– Преподобный отец, я, может быть, напрасно говорил с вами так неделикатно. Что же прикажете: меня не учили изящному обращению, и я говорю вещи как они есть, однако мне было бы жаль поссориться с вами. Неужели нет никакого способа прийти к соглашению? Я знаю, что вы меня не любите, и принужден сознаться, что я не многого стою; но если вы не хотите ничего дать мне, по крайней мере не отказывайте мне в том, о чем я вас прошу для моей дочери Марион… Говорят, что она несчастлива, живя со мною; она смертельно скучает дома, где никогда не видит никого и где, может быть, я часто оставляю ее одну. К довершению несчастья, она влюбилась в сына Жана Годара, красивого парня, прекрасного человека, хорошего работника, из которого вышел бы превосходный муж. Но Жан Годар накопил деньжонок и не позволит своему сыну жениться на девушке, у которой нет ничего. Марион это знает и плачет потихоньку. Это раздирает мое сердце… Я иногда бываю зол, груб, но я люблю эту бедную малютку и хотел бы сделать ее счастливой. Я думал воспользоваться этой бумагой, чтобы облегчить участь моей дочери. Итак, преподобный отец, не думайте более обо мне, я не заслуживаю ваших благодеяний, но обещайте мне, что вы дадите в приданое Марион хотя бы пятьсот экю, чтобы она вышла за сына Жана Годара, и я сейчас же, на ваших глазах изорву бумагу Маргариты!

Эти слова тронули приора; говорил уже не ищущий выгоды шантажист, а отец, и не рискуя ни достоинством, ни нравственностью, можно было сделать какую-нибудь уступку. Однако Бонавантюр рассудил не так.

– Участь вашей дочери трогает меня, – сказал он суровым тоном, – но я не могу согласиться на то, что похоже на торг. Я не стану вам ничего объяснять, только знайте, что я не принимаю на себя никакого формального обязательства и не позволю предписывать себе никаких условий.

Фаржо не понял, сколько таилось тайных обещаний за этой наружной непреклонностью, и возразил с гневом:

– Хорошо, хорошо, черт побери, я отомщу! Де Ларош-Боассо образумит вас. Я хотел вас пощадить. Я просил только за мою дочь, такую добрую, такую преданную, несмотря на мои проступки, такую несчастную… Вы безжалостны, ну, достанется же вам…

– Довольно… уйдите!

– Мы увидим, понизите ли вы тон, когда все узнают…

– Молчите и уйдите, говорю вам. Не надо ли мне позвать кого-нибудь? Здесь нет недостатка в людях, которые вас терпеть не могут и охотно избавят меня от вашего общества.

Фаржо ушел ворча и с яростью в сердце.

Оставшись один, Бонавантюр тут же утратил свое спокойствие и твердость. Опустив голову, он сидел в мрачной задумчивости.

– Я должен был сделать то, что сделал, – прошептал он со вздохом, – но сколько несчастий и стыда я предвижу, если этот человек приведет в исполнение свои угрозы!

X Погоня в лесу

Графиня де Баржак после происшествия у оврага Вепря села на свою лошадь и бросилась наудачу по одной из аллей леса; с волосами, развевавшимися по ветру, с диким взором, она то и дело подхлестывала свою лошадь, которая летела во весь опор. Кристина была в той же лихорадке движения, которая пожирала ее утром; но уже не гордость и радость заставляли ее скакать так быстро. Вместо того чтобы отыскивать охотников, она все более углублялась в самую безмолвную и пустынную часть леса. Черные копыта Бюши чуть касались травы, и она скользила, как безмолвная тень, под деревьями.

Кристина действительно, несмотря на свою обыкновенную твердость духа, была сильно расстроена сценой, только что происшедшей. При мысли об убийстве, в котором она обвиняла себя, она действительно испугалась. Крик, вырвавшийся у барона, еще раздавался в ее ушах. Бледный, окровавленный образ раненого мерещился ей в конце каждой аллеи, гримасничал в тенях кустов. Иногда она вздрагивала и поворачивала голову, но после минутного оцепенения снова подхлестывала своего быстрого коня, который бросался во весь опор и, по-видимому, должен был остановиться только упав мертвый от усталости.

Уже давно графиня де Баржак странствовала по лесу, даже не думая, где она находится и к какой цели должна направляться. Ни разу человеческий голос не достиг ее слуха, она была одна в этом бесконечном лабиринте из древесных стволов и листьев. Когда она проезжала через прогалину, то вдруг услышала, что ее зовет звучный голос. Думая, что это галлюцинация, Кристина хотела проехать мимо, когда голос позвал ее еще громче.

Вся трепеща, молодая девушка удержала свою лошадь, которая остановилась, покрытая пеной. Леонс, сидевший под дубом, встал и направился к ней.

Уйдя из замка, он долго блуждал по лесу, надеясь выйти на охотников, но быстро заблудился. Усталость вынудила его отдохнуть в этом месте, а случай привел к нему ту особу, которую он более всего желал встретить.

– Боже мой, графиня, вы здесь одна! – вскричал он. – Куда вы едете? Что стало с тем, кто должен был заботиться о вашей безопасности?.. Верно, случилось какое-нибудь несчастье?

Сначала графиня де Баржак как будто не слышала, что ей говорили, она оставалась неподвижна и безмолвна, опустив руки и потупив голову. Наконец легкий румянец появился на ее щеках, и, соскочив с лошади, она порывисто обняла молодого человека.

– Леонс, родной мой Леонс! – прошептала она. – Сам Бог послал вас ко мне на помощь!

Кристина горько заплакала. Леонс, хотя он не мог догадаться о причинах этой горести, старался успокоить ее. Так как она едва держалась на ногах, он посадил ее под дерево, а сам сел рядом и начал расспрашивать ее с нежным участием. Она продолжала плакать и не отвечала. Молодой человек, преодолев свою обыкновенную робость, хотел взять ее за руку; и лишь тогда увидел, что эта рука запачкана кровью.

– Что это? – спросил он с беспокойством. – Вы ранены?

Кристина вспыхнула и поспешно вытерла пальцы о мох, на котором она сидела.

– Это не моя кровь, – прошептала она. – Друг мой, не отталкивайте меня!.. Я совершила преступление!

– Преступление – вы? Это невозможно! Ваше волнение…

– Я не в бреду и говорю правду… Да, преступление, убийство… Один человек хотел оскорбить меня, и я ранила его, наверное, смертельно… О, Леонс, Леонс, простит ли мне Бог?

Леонс подумал, что это признание – результат болезненного воображения, но Кристина кратко рассказала ему о том, что произошло.

– Вы всегда были так строги в ваших суждениях, Леонс, – продолжала она, – так безжалостны к слабостям, так суровы к порокам, почему же вы не упрекаете меня? Вот от чего все предостерегали меня! А я была так легкомысленна! Говорите, говорите же; я предпочитаю ваше осуждение, ваш гнев этому печальному молчанию!

Леонс печально улыбнулся.

– Осуждать вас, графиня? – возразил он. – Упрекать вас, когда вы страдаете, когда я вижу ваше отчаяние? Притом, – прибавил он, воодушевляясь, – разве вы не законно защищались, и если нашелся такой негодяй, который мог оскорбить вас, почему же вам было не наказать его?

– И вы не говорите мне, что лучше было бы не подвергаться этому оскорблению?.. Вы не говорите мне, что мое легкомысленное поведение могло поощрить притязания этого недостойного дворянина?.. Но вы правы, Леонс, потому что самые горькие упреки не могут увеличить моих угрызений…

– Ради бога, Кристина, ободритесь, умоляю вас! Барон заслужил свою участь, и притом рана его, может быть, не смертельна. Без сомнения, быстрая помощь…

– Вы так думаете? – пылко вскричала графиня де Баржак. – Возможно ли, чтобы он не умер? Но нет, нет, – продолжала она тотчас же, – я слышала его горестный крик, я видела, как он упал к моим ногам, я видела, как кровь текла из его груди. Леонс, выслушайте мое торжественное обещание. С сегодняшнего дня я не буду тем своевольным ребенком, беспрерывное непослушание которого приводило в отчаяние всех моих друзей. Я буду вести себя как все женщины. Я буду скромна, робка, как другие; я не буду больше рисковать своей честью, общаясь с мужчинами, подобными барону… Вы, Леонс, были для меня благоразумным и преданным братом, вы поможете мне в этом, не правда ли? Правила, которые в устах других оскорбляют меня и раздражают мою гордость, кажутся мне исполненными мудрости, когда вы произносите их. Слушая вас, я испытываю только восхищение вашим благоразумием и благодарность за ваше дружеское расположение! О, ради вас я всерьез думаю исправиться!

Кристина говорила с искренним пылом раскаяния, гордость ее была надломлена, и она искала лишь человеческого тепла и участия.

– Благодарю за эту решимость, друг мой! – вскричал Леонс. – Благодарю за ваше доброе мнение обо мне! Кристина, милая Кристина, вы не любите барона де Ларош-Боассо? Не разочарование ли в человеке, который владеет вашим сердцем, терзает вас?

– Чтобы я любила этого развратника! – вскричала графиня де Баржак, краснея. – Как вы могли подумать, Леонс? Я видела в нем только приятного собеседника, простое и откровенное обращение которого напоминало мне (да простят они мне мое заблуждение) обращение моего отца и дяди, простое, но исполненное чести и благородства.

– Благодарение Богу, не допустившему, чтобы это заблуждение имело для вас более пагубные последствия!.. Ну, Кристина, если вы всерьез решили следовать моим советам, мы должны поторопиться, чтобы предупредить возможные последствия этого происшествия. Как только вы немного оправитесь от волнения, мы вернемся в Меркоар и расскажем моему дяде все, что случилось. Он, конечно, сумеет придать этому делу наиболее благоприятный оборот.

– Вашему дяде, фронтенакскому приору? – возразила Кристина. Ее лицо омрачилось, и Леонс заметил эту перемену.

– Ах, графиня! – возразил он с пылкостью. – Я вижу, вы сохраняете несправедливое предубеждение против этого превосходного человека; это неблагодарность. Почему вы упорствуете в этом необъяснимом отвращении ко всем, кто имеет над вами власть?.. Кристина, клянусь вам, вы не понимаете моего дядю; он не строг до непомерности, он великодушен, исполнен христианского милосердия; его высокий ум понимает и извиняет проступки, когда они заглажены раскаянием. Доверьтесь ему! Если б вы знали, какие добрые слова находит он, чтобы успокоить взволнованную душу! Сегодня утром он помог мне так, как не смог бы никто иной: я был печален, несчастен, одинок, а он сделал меня твердым, мужественным, вселил в меня надежду.

– Я никогда не сомневалась, – холодно возразила Кристина, – в красноречии фронтенакского приора… Но, – прибавила она совсем другим тоном, – почему ты, Леонс, нуждался в его утешениях?

– Графиня, не спрашивайте меня… я не могу сказать вам. Знайте только, что одного слова моего дяди было достаточно, чтобы сотворить чудо. Вопреки доводам рассудка, я мечтал о счастье, которое казалось мне невозможным, и самое мрачное уныние овладело мною. Приор сообщил мне, что моя надежда не беспочвенна, что мое честолюбие не безумно… Я понял, что моя мечта может осуществиться, и это дало мне силы и желание жить…

Леонс не думал, что графиня де Баржак могла догадаться об истинном смысле его слов. Он забыл, что восторженный взгляд, тон голоса, порывистость движений выдавали его с головой, он не знал, что даже юная девушка одарена инстинктом, подсказывающим ей, чьи чувства она растревожила.

Кристина отстранилась от него быстрым, почти исполненным ненависти движением. Ей тут же пришли на ум туманные намеки Ларош-Боассо. Она вспомнила, что барон говорил ей об интриге фронтенакских бенедиктинцев, затеянной для того, чтобы отдать ее руку племяннику приора, и вся ее гордость возмутилась при мысли об этом. Кристине де Баржак не хотелось стать игрушкой в чьих-то руках. И как только ей стали очевидны мечты Леонса, она почувствовала сильнейшее негодование. Выражение этой целомудренной, честной любви, которое она, может быть, выслушала бы без гнева за несколько часов перед этим, возбудило необыкновенное отвращение в ее сердце. Она встала и, не смотря на Леонса, сказала сухо:

– Не обольщайтесь, может быть, надежды, за которые ручается ваш дядя приор, не осуществятся. Фронтенакские бенедиктинцы не могут вертеть людьми по своей прихоти, как бы хитры они ни были! Но, – продолжала она, – я должна воротиться в замок; я чувствую себя уже лучше. А вы так слабы, что не можете следовать пешком за моей лошадью, которая не любит идти шагом… Мы встретимся в Меркоаре… Да где же эта проклятая лошадь? Черт побери, неужели она убежала?

Она хлопнула бичом и позвала Бюшь, но Бюшь не показывалась. Молодая лошадка, капризная и своенравная, как и ее госпожа, захотела прогуляться по лесу, пока Кристина разговаривала с Леонсом. И когда госпожа хватилась ее, она была уже в замке.

Кристина нахмурилась, топнула ногой и выругалась. Несомненно, у ее гнева была и другая причина, помимо исчезновения лошади. Леонс, ничего не понимая в этой внезапной перемене настроения молодой графини, встал и робко предложил свою помощь. Кристина отказала ему.

– Нужды нет, – сказала она, – я пойду пешком; я знаю дорогу. Не беспокойтесь, я уже не ребенок, чтобы идти одной. По дороге я сделаю некоторые распоряжения… Вы больны, вы ранены, вам следует потихоньку возвращаться в Меркоар.

Леонс все искал, но напрасно, причину этого сильного раздражения. Он спросил почти с трепетом:

– Ради бога, графиня, скажите мне, каким образом имел я несчастье прогневать вас? Я не понимаю, что я сделал…

– Прогневать меня, мосье Леонс? А каким образом могли бы вы прогневать меня? Ваши дела меня не касаются; сейчас у меня довольно и своих… Но скоро будет дождь… Возвращайтесь скорее в замок, а я отправлюсь туда другой дорогой.

– Кристина, графиня, умоляю вас: позвольте мне вас проводить. Этот лес не безопасен… я не буду говорить с вами, если вы прикажите мне это, я только буду идти возле вас…

– Неужели все непременно хотят держать меня под опекой? Черт побери, я уже доказала сегодня, что в состоянии защитить себя сама… Оставьте меня, милостивый государь… Не следуйте за мной; я вам запрещаю следовать за мной!

Она решительно пошла по первой тропинке и удалилась. Леонс не смел пошевелиться, но, когда Кристина исчезла за поворотом дороги, он не мог сдержать свое беспокойство. Он побежал опрометью, чтобы догнать ее, и скоро увидел графиню на просеке среди остролистника и орешника. Кристина, заметив, что он следует за ней, вдруг остановилась, обернулась и сделала такой угрожающий жест, что бедный молодой человек остановился, словно пригвожденный к своему месту.

Однако, как только Кристина исчезла из вида, сила, державшая его неподвижным посреди дороги, ослабила свои тиски. Он быстро пробежал просеку, но в конце ее уже не нашел графини де Баржак. Он начал бродить по тропинкам, которые перерезали во всех направлениях эту часть леса, и нигде не увидел фигуры молодой девушки. В отчаянии он позвал ее, но только насмешливое эхо отвечало ему.

Тогда глубокое уныние овладело племянником приора.

«Она от меня бежит, – думал он, – она предпочитает скорее подвергаться опасностям, поджидающим ее в этом лесу, чем принять мою помощь… Боже мой, каким образом мог я оскорбить ее до такой степени? Ах, глупец! Я был так неосторожен, что слишком ясно высказал мои тайные желания, а так как она меня не любит… Она ведь не хочет любить никого… Приор был прав: я не должен был так рано радоваться и считать уничтоженными препятствия, разлучающие нас. Но самое ужасное во всем этом – она не любит меня… Горе мне, горе! Но не могу же я бросить ее одну в лесу, пусть она меня и ненавидит. Я буду наблюдать за ней издали, без ее ведома, пока не пойму, что она в безопасности».

Он снова углубился в лес, забыв, что он один, безоружен, ослабел от раны, что рука его висит на перевязи, стало быть, защитник из него никакой.

Графиня де Баржак была не менее взволнована. Это новое волнение, увеличившее и без того сильные впечатления этого утра, довело ее до высочайшей степени нервного напряжения, мысли ее путались, сердце бешено стучало. Она шла легко и уверенно, но почти не понимала, куда идет, голова у нее кружилась, в ушах жужжало, а окружающие деревья казались ей танцующими какой-то адский танец. Однако упорство, с каким ее преследовали, не позволяло ей замедлить шаг. Подобрав подол своего длинного шелкового платья и сжав губы, бежала она по тропинкам, не думая о том, куда они ведут.

Только когда Кристина перестала видеть вдали Леонса и слышать его голос, она почувствовала себя в спасительном одиночестве. Ее волнение мало-помалу улеглось, и она решила остановиться, чтобы перевести дух.

В нескольких шагах от себя она увидела уединенную скалу, покрытую исландским мхом, которая возвышалась на покатом склоне холма. У подножия скалы находилось небольшое углубление, куда легко можно было спрятаться. Кристина направились к этому убежищу и притаилась там, едва переводя дух, как преследуемая лань.

Сначала она закрыла глаза и оставалась почти без чувств, но через несколько минут пришла в себя и, опершись на локоть, постаралась разобраться, где она.

Перед ней открывалась огромная впадина, почти круглой формы, окруженная высокими горами, над которыми возвышалась величественная вершина Монадьерской горы. Лес занимал большую часть этой долины, однако древесный ковер разрывался там и сям, показывая нежную зелень лугов или мрачный пурпур вереска. В центре впадины находился обрамленный тростником и камышом пруд, или, лучше сказать, большая лужа разостлала скатерть неподвижной воды. Эта лужа была хорошо известна меркоарским охотникам: сюда олени и вепри, преследуемые собаками, прибегали освежиться перед неизбежным концом. За четверть лье от того места, где находилась Кристина де Баржак, одинокий домик был полузакрыт чащей густых деревьев. Так далеко, как только могло простираться зрение, не было видно другого жилища.

Эти места, обыкновенно печальные и уединенные, имели, особенно в эту минуту, какой-то зловещий вид, которым они были обязаны состоянию атмосферы. Все в самом деле предвещало, что гроза, собиравшаяся с утра около вершины Монадьер, скоро разразится с неукротимым бешенством. Солнце исчезло. Купол черных и зловещих туч, покрывавший гору, неизмеримо расширялся. Время от времени глухой грохот, подобный отдаленному стуку колес по мостовой, раздавался из этой массы грозных туч. Обнаженные скалы, венчавшие гору Монадьер, были теперь невидимы. Однако из-под мрачного покрывала, нависшего над горизонтом, скользил еще бледный свет. Солнце еще давало о себе знать.

Кристина, несмотря на свое волнение, не могла не распознать этих признаков. Разум подсказал ей, в каком затруднительном положении она оказалась. Опасность быстро остужает кипящую страстями душу, а вид надвигающейся стихии сразу смиряет человеческое сердце – что наши бури чувств в сравнении с бурями природными?

Эта грандиозная картина сильнее подействовала на Кристину, чем могли бы подействовать человеческие слова. Ее лихорадочные мысли начали успокаиваться, и она серьезно стала раздумывать о том, где бы искать убежища от неизбежной бури. Она теперь знала, где она находится, и понимала, что до замка ей надо идти дольше часа; к несчастью, дождь должен был вот-вот разразиться. Кристине не оставалось ничего другого, кроме как искать убежища в домике, где жил лесничий Фаржо. Она решилась на это, когда одно новое обстоятельство обратило на себя ее внимание.

Уже несколько минут она слышала странный шелест в кустах: кто-то шел по сухим листьям и прокладывал себе дорогу сквозь кусты. Тишина была так глубока, что Кристина ясно различала треск сухих ветвей под ногами этого неизвестного существа. Впрочем, шли будто по следам, шум раздавался то справа, то слева и все приближался. Все еще считая, что Леонс гонится за нею, Кристина подумала сначала, что случай привел в эту сторону навязчивого поклонника, и она снова спряталась в углублении, но постепенно сомнение овладело ею. Леонс ли бродит вокруг нее? Осторожно подняв голову, она тихонько раздвинула ветви. Испуг помешал ей вскрикнуть. Ее преследовал не человек, а огромный зверь со взъерошенной шерстью и приоткрытой зубастой пастью, из которой свисал язык. Кристина, дочь и племянница самых знаменитых охотников в провинции, была слишком опытна в звериной ловле, чтобы не узнать чудовищного волка; без всякого сомнения, перед ней находился тот самый жеводанский зверь, которого в это самое утро преследовали нескольких тысяч охотников.

Несмотря на все свое мужество, Кристина испугалась до дрожи во всем теле. Но она еще надеялась, что, если она хорошенько спрячется, монстр ее не приметит. Не двигаясь, затаив дыхание, она с беспокойством отмечала каждое движение своего врага. Волк шел двигался медленно, опустив морду в землю, как хорошо дрессированная ищейка, отыскивающая след дичи; так же, как ищейка, он фыркал время от времени; иногда он останавливался, принюхиваясь. Казалось, будто в воздухе он улавливал само дыхание добычи, которую он с жадностью искал. Но вскоре, повинуясь зову своей природы, он прибегал к средству более верному и снова, уткнув морду в землю, принимался настойчиво отыскивать след.

Он делал именно те повороты, которые делала Кристина, когда искала место, где сейчас пряталась. Стало быть, зверь шел по ее следу. Теперь она была предметом охоты, роли переменились. К счастью, Кристина, отыскивая это безопасное место, несколько раз возвращалась назад, так что перепутала свой след. Это обстоятельство затруднило волка, который, несмотря на свою чуткость, несколько раз ходил по кругу; но не мог не заметить этого. Нескольких скачков было бы для него достаточно, чтобы достигнуть бедной девушки, верной награды его жестокого упорства.

Кристина, замершая в напряжении, наблюдала с возрастающим ужасом, как зверь колебался, размышлял, сравнивал, как будто был наготове найти потерянный след, когда в кустах поднялся новый шум, который встревожил самого волка. Сквозь раздвинувшиеся ветви показался человек, в котором Кристина тотчас узнала Зубастого Жанно.

Несмотря на свою недавнюю ссору с безумным бродягой, в этой опасной ситуации Кристина была бы рада обратиться за помощью к такому же человеческому существу, как и она сама, как бы низко по своему развитию это существо ни было. Она хотела встать, но у нее недоставало сил; она хотела закричать, но голос замер у нее в горле. Казалось, этот зверь загипнотизировал ее, даже не глядя ей в глаза. Пока несчастная Кристина не могла ничем себе помочь, Зубастый Жанно дошел до прогалины, где беспрестанно вертелся волк, вероятно, досадовавший, что ему помешали. Кристина расслышала глухое рычание зверя и даже скрежет его зубов. Жанно, однако, это не испугало:

– Что ты ищешь? – спросил он своим хриплым голосом. – Разве ты не знаешь, что теперь везде рыщут охотники? Следов их полно в лесу… Ну, подними свою морду! К чему ты теряешь свое время?

Кристина была слишком далеко, чтобы внятно расслышать эти слова, но она была очень удивлена тем, как просто и без страха этот бродяга общался с жеводанским чудовищем. Какие отношения были между этими двумя существами? Волк не убежал при виде Жанно и не бросился на него, очевидно, зверь считал его товарищем и союзником. Однако можно было подумать, что этот союз зверя и человека был не особенно прочен, и в эту минуту волк, все более недовольный вмешательством Жанно в свои дела, удвоил глухое рычание. Жанно в свою очередь принял рассерженный вид.

– Я говорю тебе, что ты дурак и теряешь понапрасну время, – прибавил он, – но если ты так упрям, ступай… ищи… Ты, без сомнения, найдешь охотника, который всадит в тебя пулю.

Волк, как бы пренебрегая этими угрозами, опять начал искать, между тем как Жанно отошел несколько в сторону, пожав плечами.

На этот раз неизбежность опасности возвратила Кристине и силу, и голос. Сама еще не зная, пагубна или полезна будет ей помощь, к которой она хотела обратиться, она закричала изо всех сил:

– Жанно, Жанно, помогите мне!

Безумный вздрогнул, волк остановился, приподняв в воздухе свою мощную лапу. Жанно напрасно старался понять, откуда раздался крик; зато взгляд зверя безошибочно устремился в сторону скалы. Зубастый Жанно, привыкший полагаться на более верный инстинкт своего товарища, посмотрел в том же направлении и наконец заметил бледное лицо молодой девушки среди листьев.

Полминуты они смотрели друг другу в глаза, и можно понять тоску Кристины, которой эти полминуты неизвестности показались вечностью. Испугавшись своего поступка, Кристина не смела ни заговорить, ни пошевелиться. Со своей стороны, зверь и Жанно оставались на том же месте, как будто каждый обдумывал, на что ему решиться. Волк решился первый; он издал короткий победный вой и начал готовиться к атаке. Жанно при виде этого значительного маневра, прервал размышления, без сомнения, довольно обременительные для его своего ума, и бросился вперед зверя с неистовой радостью.

– Добыча! Девушка! – закричал он. – Как ты хорошо ее вынюхал, товарищ! Она принадлежит мне; не трогай ее… Я знаю другую, ту я отдам тебе… А эту я сам возьму. Она злая, она дурно обходилась со мной. Теперь у нее нет ружья; я ее возьму! Уходи, оставь, она моя!

Волк, однако, не собирался отдавать ему добычу, он все старался приблизиться то справа, то слева, чтобы пройти мимо Жанно, но тот расстраивал его хитрости и преграждал ему путь. Зверь и не думал пускать в ход свои страшные клыки; однако было бы неблагоразумно дальше испытывать его терпение, потому что он начал рычать сильнее и бросать на своего друга взгляды, не предвещавшие ничего хорошего. Жанно тоже скоро рассердился.

– Говорю тебе, что она тебе не достанется, – продолжал он повелительным тоном. – Я давно ее подстерегаю, потому что она наделала мне разных бед… Я дам тебе другую, для тебя, для тебя одного… а эту я возьму сам, хоть бы нам пришлось драться с тобой… А ты ворчишь… А ты возмущаешься против твоего отца, твоего благодетеля. Или ты думаешь, что испугаешь меня? Ну, повторяю тебе, она тебе не достанется!

Кристина слышала эти слова невнятно, но уже была уверена, что от Жанно она не может ждать никакой помощи; мало того, она уже боялась его наравне с самим зверем. Воспользовавшись спором, поднявшимся между этими двумя хищниками, она проворно выскочила из своего убежища и со всей возможной быстротой побежала к долине. В ту же минуту свирепый рев, страшный крик показали, что началась борьба.

Кристина не остановилась удостовериться в этом, но борьба была непродолжительна, и скоро восстановилась тишина. Но это только удвоило ужас Кристины: без сомнения, теперь человек и зверь соединили свои усилия, чтобы пуститься за ней в погоню. Кристине они уже чудились в чаще за ее спиной, и она все бежала куда глаза глядели, через кусты, овраги, то по траве, то по камням.

Через несколько минут этого неистового бега Кристина почувствовала, что у нее захватывает дух, сердце ее готово вырваться из груди, ноги подгибались. Она вынуждена была остановиться под дубом.

Опасения ее были основательны: совершенное согласие царило теперь между Жанно и волком, и оба старательно преследовали Кристину. Жанно бегом спускался с горы, растрепанные волосы его развевались на ветру, он размахивал длинными руками, как ветряная мельница – крыльями. Волк бежал несколько дальше, опустив морду в землю, как будто нашел следы беглянки; он медленно, но уверенно двигался вслед за своей добычей. Каждая секунда отдыха была ценна, давая Кристине возможность собраться с силами для дальнейшего бега. Но главное – ей надо было думать, надо было быстро сообразить, что же делать дальше. Бегство – самый простой, но отнюдь не самый надежный способ уйти от опасности.

Лес был пуст; наступавшая гроза должна была принудить многочисленных охотников, с утра наполнявших лес, укрыться в своих жилищах. Без сомнения, Леонс уже вернулся в замок. Стало быть, Кристина могла рассчитывать только на самое себя: если не успеет добраться до уединенного домика лесничего, видневшегося в глубине долины, – волк и человек настигнут ее. Она решилась на это. Хотя она никогда не чувствовала большого расположения к Фаржо, необходимость принуждала ее искать убежища в жилище лесничего.

Приняв такое решение, она отправилась в путь. Во время этой короткой остановки волк и Жанно почти настигли ее, но она скоро опять опередила их и углубилась в чащу, стараясь обмануть своих преследователей относительно настоящего направления, в котором она бежит. Ее проделка удалась: каждую минуту человек и зверь останавливались в нерешительности, как будто потеряли ее след. Но преследование не прекращалось, настойчивость врагов говорила о твердости их намерений, и Кристина с ужасом предвидела ту минуту, когда силы ее истощатся и она очутится в их власти.

Таким образом она добежала до края леса и была в ста шагах от домика лесничего; но этот домик был построен на открытой местности, и Кристину непременно заметили бы, стоило ей приблизиться к нему. Однако колебаться было нельзя: волк и Жанно почти догнали ее, и ей уже чудилось их дыхание.

Итак ей надо было бежать по равнине в виду двух грозных врагов, которые могли решиться на какой-нибудь дерзкий и отчаянный шаг. Когда Кристина выбегала из-под последних деревьев леса, небо подоспело к ней на помощь.

Порыв ветра ворвался в лес, так что ветви согнулись, стволы затрещали, густая пыль, мох, сухие листья закрутились в воздухе. В ту же минуту ослепительная молния прорезала тучи, удар грома загремел в долине, и крупные капли дождя упали на листья старых каштанов. Начало грозы на несколько секунд вызывает оцепенение у любого живого существа. Но Кристина сумела использовать эти секунды, чтобы достичь дверей домика лесничего.

Она отворила незапертую дверь и влетела в домик с порывом ветра, угрожавшего опрокинуть ветхое строение. Крик изумления и страха раздался внутри, но Кристина не обратила на него внимания и собрала все свои силы, чтобы закрыть дверь, отталкиваемую бурей. Ей это удалось – она могла наконец считать себя в безопасности: в человеческом жилище, под защитой людей, получавших от нее жалованье.

XI Осада

Домик главного меркоарского лесничего был так же беден внутри, как самая жалкая крестьянская хижина. Мебель была стара и ветха, хотя содержалась опрятно заботливой хозяйкой. Впрочем, темнота была так глубока в ту минуту, что эти подробности можно было заметить только при блеске молнии.

Особа, вскрикнувшая при входе мадемуазель де Баржак, была молодая девушка, худощавая и болезненная. Она была одета в какую-то нелепую длинную юбку, старый полосатый казакин, ноги ее были босы. Дочь главного лесничего Фаржо при дневном свете вряд ли кто-то назвал бы красавицей, но сейчас, изредка освещаемое вспышками молний, ее бледное, печальное лицо казалось каким-то особенно одухотворенным. Она была похожа на призрак девушки, загубившей себя от несчастной любви.

Когда вошла графиня де Баржак, Марион сильно испугалась: она не ожидала чьего бы то ни было появления в этот час. Девушка с удивлением и беспокойством смотрела на Кристину, которая упала на скамейку, не сказав ни слова.

Наконец Марион узнала, кто так бесцеремонно ворвался к ней.

– Боже мой, это наша барышня! – вскричала она, всплеснув руками. – Кто бы этого ожидал?.. Ах, сударыня, что с вами случилось?

Кристина начала понемногу успокаиваться и машинально приводила в порядок свою одежду – первая забота женщины, когда она опомнится.

– Да, это я, Марион, – отвечала она прерывающимся голосом, – гроза… за мной гнались… отец твой дома?

– Нет.

– Стало быть, ты здесь одна?

– Одна… как всегда.

Это было сказано спокойно, но очень печально. Кристина была еще слишком поглощена мыслями о своих преследователях, чтобы заметить ее интонацию.

– В таком случае, – продолжила она, – поспеши запереть все двери в доме… За мной могут прийти сюда… Скорее, скорее!

Марион, без сомнения, давно привыкшая к бесстрастному повиновению, поспешила исполнить это приказание. Она сначала заперла главную дверь, потом, перейдя в другую комнату, закрыла другую дверь, находившуюся с задней стороны дома. В эту минуту гроза усилилась, дождь, гром и ветер бушевали, и хотя окна были закрыты, стекла в них дребезжали, как будто вот-вот должны были разбиться.

Марион, вернувшись, увидела, что молодая госпожа дрожит.

– Извините, – сказала она, – вы озябли и промокли, а я и не подумала…

Она взяла из угла связку хвороста и бросила в печь; скоро яркое пламя осветило комнату. Бедная девушка продолжала в замешательстве:

– Если добрая барышня удостоила наш дом такой чести, мне бы следовало, может быть, предложить ей чего-нибудь перекусить… молока… вина… но у меня нет ничего…

– Благодарю, – рассеянно отвечала Кристина, – мне довольно и стакана воды.

Марион схватила с полки старый оловянный стакан, который долго вытирала полотенцем, а потом наполнила водой и почтительно подала Кристине, опорожнившей его разом.

– Марион, – спросила графиня, – а где твой отец? Я не видела его на охоте сегодня.

– Он уже давно должен воротиться, но, думаю, увидев приближающуюся грозу, остался где-то в деревне. Он ходил в замок повидаться с фронтенакским приором.

– Чего же он хотел от приора? – недовольно спросила Кристина. – Если он хотел просить его о какой-нибудь милости, не лучше ли ему было прямо обратиться ко мне?

– Вы слишком добры, – отвечала Марион, униженно кланяясь, – мой отец не имеет привычки давать мне отчет в своих поступках.

Кристина не отвечала; она прислушивалась уже не к разговору, а к шуму снаружи.

– Сударыня, – робко спросила Марион после минутного молчания, – вы сейчас сказали, что кто-то испугал вас в лесу. Кто же осмелился напасть на вас в вашем собственном поместье?

– Один опасный сумасшедший, которого я прогнала с моей земли, но который, как оказалось, и не подумал уходить… Ты должна его знать, Марион. Это бывший протеже твоего отца, и я подозреваю, что Фаржо покровительствует ему, несмотря на мой запрет.

– Боже мой, добрая барышня, неужели вы рассердили Жанно?

– Может быть; сегодня я прогнала его из его шалаша в овраге Вепря; сумасшедший он или нет, а никто не ослушается безнаказанно моих приказаний… Сегодня, когда я одна блуждала по лесу вследствие одного происшествия, о котором ты узнаешь после, я встретила этого человека вместе с ужасным зверем… и тот, и другой преследовали меня до нашего домика.

Марион была сильно напугана.

– Вы рассердили Жанно, – повторила она. – А мы одни! И отец мой не возвращается!

Она снова удостоверилась, заперты ли двери и ставни.

– Отчего вы так испуганы, Марион? – спросила Кристина, испугавшись в свою очередь. – Чего мы можем опасаться здесь?

– Я не знаю, но Жанно совсем не похож на других людей… Я хотела бы, чтобы мой отец вернулся, я хотела бы, чтобы вы сами были в безопасности в Меркоарском замке.

– Разве Жанно причинил какой-нибудь вред твоему отцу или тебе?

– Никакого; он знает нас давно. Но когда им овладевает бешенство, как сегодня… Да защитит нас небо, неужели у нас мало огорчений?

– Признайся, Марион, – продолжала графиня де Баржак строгим тоном, – твой отец покровительствует этому сумасшедшему старику и позволяет ему без моего ведома жить в моих владениях?

– Ну да, сударыня; но заклинаю вас, не браните моего отца за это… Жанно был нашим пастухом, когда мы жили в Варина; хотя рассудок его помрачился с тех пор, ему нельзя отказать в сострадании. Притом мой отец уверяет, что Жанно знает очень важные вещи, и поэтому он его щадит. Когда этот несчастный сумасшедший возвратился сюда два месяца тому назад, отец мой не стал выгонять его и запретил другим лесничим делать это. Жанно не зол, когда он в здравом рассудке, только он едва говорит и все прячется. Притом он живет на воздухе, неизвестно каким образом, все прячется и не просит ничего. Мы его видим здесь иногда, но…

Она остановилась. Среди шума бури вдали ей послышался дикий крик.

– Что это такое? – обеспокоенно спросила она. – Мне показалось… но нет, нет это свищет ветер в высоких деревьях… какая ужасная погода!

Они обе замолчали; дом трещал и стонал, как будто хотел опрокинуться от усилия рассвирепевших стихий.

– Итак, – сказала наконец графиня де Баржак. – Зубастый Жанно приходит иногда в ваш домик?

– Да, да, барышня, и ужасно меня пугает… Когда он приходит в отсутствие моего отца, я прячусь на чердаке. Потому что он смотрит на меня с таким видом…

– Я знаю этот взгляд, – сказала Кристина, побледнев при одном воспоминании, – но, милая Марион, объясни мне, зачем за Жанно следует волк, которого называют жеводанским зверем, и почему этот зверь не причиняет ему никакого вреда и, по-видимому, весьма доволен такой дружбой?

– Что вы говорите? – спросила Марион с искренним удивлением. – Я ничего об этом не знаю. Правда, Жанно в припадках сумасшествия воображает себя волком; эта мысль пришла к нему в голову, когда он пас свое стадо в горах, и я сама видела, как он бегал на четвереньках в лесу… Но, Боже мой, как может христианин жить в обществе жеводанского зверя?

– Я сама это видела, Марион, и никогда в жизни не забуду этой встречи… Да, да, – прибавила Кристина мрачным тоном, – во многих отношениях нынешний день оставит в моей памяти неизгладимые следы.

Снова наступило молчание.

– Я вспомнила теперь, – продолжала наконец Марион, – что Жанно, прежде чем лишился рассудка, слыл здесь колдуном и заколдовывал животных. В то время он сделал ручным волчонка, которого нашел в лесу, и этот волчонок бегал за ним везде, как собака. Мой отец и другие лесничие заставили Жанно избавиться от его воспитанника, который был утоплен или убит из ружья, право, не знаю хорошенько; но с того времени Жанно вполне мог приручить другого дикого зверя.

– А откуда знать, – сказала Кристина, пораженная какой-то идеей, – точно ли был убит этот волчонок? Не успел ли Жанно обмануть лесничих; может быть, его воспитанник вырос и теперь… Это предположение объяснило бы странные вещи, поразившие меня, и я почти уверена…

– Шш… послушайте! – прошептала Марион, прижимая палец к губам.

На этот раз на некотором расстоянии от дома внятно послышался вой, громкий, повелительный; ему вторил другой вой, более хриплый, менее твердый, неловко подражавший первому.

– Мы погибли, – прошептала Марион, едва дыша.

– Этот адский зверь нашел мой след, несмотря на грозу и эти потоки воды, – сказала Кристина, почти настолько же взволнованная. – О, если бы у меня было оружие!

Ружье Фаржо висело над камином, и Кристина схватила его с жадностью. Но ружье ленивого и беззаботного лесничего было заржавевшим и незаряженным. Напрасно Кристина просила поискать пули; бедная Марион, обезумев от испуга, не понимала ее.

Между тем вой приближался. Вдруг кто-то сильно постучал в дверь; в то же время острые когти вонзились в деревянную дверь, но она не подалась, и глухой голос сказал:

– Это волки… волки хотят войти… Отвори, Марион, отвори скорее, или волки съедят тебя!

Марион, неспособная ни говорить, ни двигаться, прижималась к Кристине; та, безмолвная и сама дрожащая, скоро отказалась от приготовлений к обороне, которую считала бесполезной.

Удары и царапанье продолжались с возрастающим бешенством. Враги попытались даже прорыть ход под дверью; вынимали землю и камни, и в отверстии осажденные увидели толстую, мохнатую лапу с мощными когтями. Однако земля была слишком каменистой, а дверь – достаточно прочной. Тогда человек и волк, переменив тактику, стали ходить вокруг хижины, отыскивая слабые места и надеясь проломить где-нибудь стену. Слышно было, как они ударяли в заднюю дверь хижины, как дергали каждый ставень. Положение девушек становилось отчаянным. Глубокая темнота, окружавшая их, отсветы молний сквозь щели ставней, шум дождя, временами – заунывный вой, и удары в стены, в двери, в запертые ставни – все это обрушилось на них, как один цельный кошмар, как страшный сон, который никак не заканчивался пробуждением. Здание было старое, ветхое, никак нельзя было предугадать, выстоит ли оно под натиском человека и зверя. Необходима была помощь извне.

Но кто мог прийти в хижину лесничего в такой час и в такую погоду? А если бы какой-нибудь заблудившийся охотник направился в эту сторону, если б даже сам Фаржо, как надеялась его дочь, вернулся домой, разве смог бы один человек противостоять жеводанскому зверю и сумасшедшему, опасному не менее, чем зверь?

Однако осаждающие как будто поняли бесполезность своих нападений и сосредоточили свои усилия на ставне одного окна, полусгнившего от сырости. Сильная рука, вооруженная камнем, ударяла в этот ставень постоянно; весь дом шатался и под окном сиплый голос говорил, и буря не заглушала его:

– Волки хотят войти… Волки войдут…

Удар, более сильный, чем другие, расколол ставень в длину, и свирепый хохот объявил об этом результате растерявшимся девушкам.

В темноте они не могли видеть, но ощупью отыскали друг друга и обнялись.

– Нет более надежды, – сказала Марион прерывающимся голосом. – О, барышня, Бог мне свидетель, я не боюсь смерти… Я была так несчастна, с тех пор как лишилась матери. Нет ничего в жизни, чего мне было бы жаль лишиться, но все-таки… мне хотелось умереть менее страшно… Даже для моей жизни это – слишком жуткий конец! А вы, барышня, вы так прекрасны, так знатны, так богаты, вы имеете все для того, чтобы быть счастливой, вы должны жить, должны спастись!

– Наше положение почти одинаково, – вдруг возразила Кристина, – и мы обе не можем погибнуть таким образом. В той толпе, что всегда окружала меня, был ли хоть один человек, для которого что-то значила моя жизнь, моя душа?

– Мы можем надеяться только на Бога!

– Я всегда думала, что один человек… Нет, нет, я сама отвергла его помощь и, может быть, даже в эту ужасную минуту не решилась бы ее принять!

– Это человек… который вас любит? – спросила Марион тоном неизъяснимой грусти. – О, вы должны быть счастливы! Меня никто не любит, никто не будет сожалеть обо мне, когда меня разорвет этот дикий зверь!

В эту минуту ставень был оторван, блеск молнии позволил увидеть фигуру Жанно, с которого потоками лилась вода, и широкую морду и сверкающие глаза волка, который, стоя на задних лапах, старался вырвать зубами куски разломанного ставня.

Марион молча во все глаза смотрела на них, ничего не говоря. Кристина сжимала в руках бесполезное ружье, в ужасе понимая, что его вид не отпугнет врагов.

«Боже мой! Кто-нибудь, помогите… Хоть кто-нибудь, пожалуйста! – проносилось в ее голове. – Я клянусь, я буду до конца своих дней благодарна вам, спасите меня, умоляю!»

Как будто эта мольба была услышана: человеческие голоса послышались на некотором расстоянии от хижины. Жанно и зверь остановились в ту минуту, когда готовились проникнуть в дом.

– Помогите! – закричала Кристина, оживленная внезапной надеждой.

– Помогите, – повторила Марион тихо.

Четыре сверкающих глаза исчезли из окна.

Через минуту прибежало несколько человек. Начали стучаться и кто-то заговорил за дверью:

– Она здесь: я узнал ее голос… Я уверен, что она здесь!

Очевидно, опасность миновала, но Кристина не могла пошевелиться. Марион отворила дверь. Тотчас несколько человек бросились в хижину. Там была совершенная темнота, и один из вошедших спросил взволнованным голосом:

– Кристина, графиня де Баржак, ради бога, где вы?

– Я здесь, Леонс.

– Слава богу! Ах, графиня, как вы меня встревожили!

Марион зажгла свечу. Леонс привел с собой лесничего и слугу из замка, которых он встретил в лесу. Они были посланы кавалером де Моньяком на поиски Кристины. Несмотря на дождь, все трое принялись прочесывать лес. Наконец, предположив, что графиня де Баржак нашла убежище в доме лесничего, единственном жилище, находившемся в лесу, они отправились удостовериться в этом и, как оказалось, пришли очень кстати.

Спасители девушек выглядели плачевно: они насквозь промокли и были очень измучены. Особенно изможден был Леонс; его рука, висевшая на перевязи, болталась, как плеть; лицо было бледным до какой-то нездоровой серости. Но юноша счастливо улыбался: графиня де Баржак, его Кристина, была жива и невредима. Лесничий и слуга нисколько не переживали из-за того, что вымокли и продрогли: радость видеть свою молодую барышню, которую они любили, несмотря на ее резкие выходки, а также надежда получить впоследствии хорошую награду вполне скрашивали неудобства.

Марион, судьбой которой в действительности никто не был особенно заинтересован, поспешила подбросить дров в печь – вот все, что она могла сделать для своих гостей. Пока они сушили у огня свое промокшее платье, Кристина сидела в стороне и беспрестанно повторяла:

– Какой день, какой ужасный день!

Наконец она обернулась к Леонсу и спросила его странным, равнодушно светским тоном:

– Как вы их находите?

– Кого, графиня?

– Тех, кого ваше присутствие обратило в бегство… Безумца и зверя, которые вели на нас охоту…

– Я вас не понимаю, Кристина… мы не видели никого.

– Перед этим окном… вы не приметили?..

– Мы пришли с другой стороны; притом дождь ослеплял нас, и ветер шумел в ушах… Но, ради бога, графиня, расскажите мне, что случилось?

Кристина описала ему в нескольких словах свои приключения с тех пор, как она рассталась с ним в лесу. Она говорила так спокойно и ровно, что сама удивлялась бесстрастности собственного голоса. Но у нее было слишком мало сил, чтоб переживать волнение.

Присутствующие слушали с изумлением, к которому примешивалось недоверие. Сам Леонс готов был подумать, что графиня де Баржак бредит в горячке. Это сомнение отразилось на его лице.

– Черт побери! Неужели вы принимаете меня за сумасшедшую? – Прежняя эмоциональность вернулась к Кристине. – Расспросите Марион, пусть она вам скажет, что видела, что слышала здесь и сейчас.

Марион, потупив глаза, подтвердила рассказ своей госпожи.

– И если этого свидетельства вам недостаточно, рассмотрите окно. Те, кто сломал его, неужели призраки?

Лесничий поднял обломки ставня. Хотя дерево сгнило на поверхности, но внутренняя часть доски сохранила еще замечательную прочность, и требовалась необыкновенная сила, чтобы сломать ее. Кроме того, на доске имелись глубокие борозды, будто сделанные железным орудием.

Обломки ставни переходили из рук в руки; лесничий и слуга рассматривали их, с изумлением качая головами. Леонс был задумчив.

– Извините меня, графиня, – сказал он, – за то, что я осмелился сомневаться в правдивости ваших слов! Я теперь помню, как читал в книгах, что некоторые люди, привыкшие к уединенной жизни, особенно горцы-пастухи, бывают подвержены помешательству. Они считают себя способными превращаться в волков. Это помешательство, называемое учеными ликантропией, часто встречается, говорят, во Франконии и Верхней Шотландии, но я до нынешнего дня принимал эти рассказы о существовании людей-волков, или ликантропов, за местные легенды. Теперь приходится убедиться в том, что они существуют. Очевидно, что Зубастый Жанно одержим ликантропией. Но и это не объясняет согласия, существующего между этим сумасшедшим и волком – настоящим, кровожадным, страшным жеводанским зверем.

Тогда Кристина рассказала Леонсу о волчонке, которого Жанно когда-то приручил. Так как Леонс еще не видел в этом обстоятельстве достаточной причины для такого тесного товарищества, старый лесничий, гревшийся перед огнем, вдруг сказал:

– С вашего позволения, сударь, и с позволения нашей благородной барышни, я скажу, что во всем этом нет ничего необыкновенного. Если Жанно действительно воспитал этого зверя, он мог очень к нему привязаться. Я мог бы привести несколько примеров в таком роде. Мне самому раз взбрело в голову воспитать маленькую волчицу, которую чуть было не растерзала свора графа. Я отдал ее кормить моей собаке, которая очень к ней привязалась и давала ей сосать наравне со своими щенятами. Когда волчица выросла, я крепко привязал ее, боясь несчастья; она сорвалась с цепи и убежала. Я совсем забыл о ней, когда через два года, охотясь в Пуильякском лесу, вдруг увидел, что моя собака побежала по одному следу, не залаяв. Не зная, что это значит, я пошел за ней и увидел, что она дружески лижет волчицу, которая также ее ласкала. Я выстрелил в волчицу, она упала и, когда я подошел к ней, она подползла ко мне и начала лизать мне ноги. Мы узнали друг друга. Это была та волчица, которую я воспитал; собака моя визжала, и, кажется, я тоже плакал… видите ли, даже хищные звери имеют чувства… Однако я должен признаться, что если б у этой волчицы были детеныши, мы с моей собакой не были бы так хорошо приняты.

– Мне показалось, – сказала графиня де Баржак, – что между этим несчастным сумасшедшим и его ужасным товарищем иногда нарушалось согласие… как бы то ни было, надо поскорее освободить наш край от этих приятелей.

– Точно ли Зубастый Жанно опасен сам по себе? – спросил Леонс, пораженный подозрением. – Послушайте, лесничий, вы не станете отпираться, что часто встречали Жанно в лесу после его возвращения из Меркоара, хотя ваш начальник, главный лесничий Фаржо, запретил вам говорить об этом обстоятельстве? Заклинаю вас отвечать мне откровенно: считаете ли вы этого сумасшедшего способным нападать на людей?

Когда Леонс свалился с лошади в Монадьерском лесу, то подумал, что на него напал не волк, а человек, но с тех пор он ни с кем не делился этим соображением, таким невероятным оно ему казалось.

Лесничий отвечал, что Жанно, которого, впрочем, он знал очень мало и видел только два или три раза, показался ему безвредным и всегда убегал при его приближении. Марион подтвердила его слова.

– Стало быть, я ошибался, – сказал Леонс. – Я было подозревал… но нет, нет, я клевещу на этого бедного сумасшедшего. Он не мог довести свое подражание волку так далеко!

Во время этого разговора гроза стихла, дождь перестал. Бури в горах бывают тем короче, чем они сильнее. Слуга вышел на порог и в просветах между тучами заметил темное небо, усеянное звездами. Он пришел сообщить присутствующим это приятное известие.

– Графиня, – сказал Леонс Кристине, – все еще мрачной и задумчивой, – угодно ли вам отправиться в путь? В замке, наверное, очень беспокоятся о вас… Однако, так как дождь, без сомнения, испортил дороги, не лучше ли послать за лошадью?

– Я пойду пешком, – возразила Кристина, поспешно вставая, – мне хочется поскорее быть дома в безопасности. Хотя я не знаю, стоит ли нам сейчас идти через лес…

У лесничего и слуги были ружья, но дождь подмочил порох, и Кристина приказала перезарядить их. У Леонса же была только одна трость, но он намерен был с пользой употребить ее в случае нападения и уверил в этом Кристину, которая в ответ только печально улыбнулась.

Окончив эти приготовления, графиня де Баржак подошла к Марион, которая с тайным опасением следила за тем, что ее оставляют одну.

– Марион, дорогая, – сказала Кристина ласково, – мы провели вместе один из таких часов, которые не забываются. Теперь ты будешь мне сестрой. Я вижу, как ты одинока здесь. Приходи завтра ко мне в замок; расскажешь мне о своих огорчениях и, может быть, мы вдвоем скорее придумаем, что можно сделать.

Марион была тронута до слез.

– Вы так добры, – отвечала она, – я бедная девушка, я не достойна, чтобы такая знатная и богатая госпожа называла меня своей сестрой. Но если вы почувствовали ко мне участие, заклинаю вас, будьте снисходительны к моему отцу. Он, конечно, очень виноват, но умоляю вас…

– Полно, полно, мы поговорим об этом, и я обещаю тебе, что все устроится, как ты желаешь. Приходи завтра в замок, я буду тебя ждать, а до тех пор не отчаивайся… Господа, готовы ли вы?

Марион, казалось, все более тревожилась.

– Барышня, барышня, – залепетала она наконец, – неужели вы меня бросите?.. А если они вернутся?

Кристина ударила себя по лбу.

– Вот черт! Я и не подумала об этом. Правду говорят, я эгоистка!.. Прости меня, Марион. Я должна была подумать, что тебя нельзя оставлять одну в доме с разломанным окном. Ну, душа моя, почему бы тебе не пойти с нами в замок прямо сейчас?

– Отец должен скоро вернуться, боюсь, увидев окно, он подумает…

– Раз так, пусть до возвращения Фаржо с тобой остается Гран-Пьер. У него есть ружье, тебе нечего бояться под его покровительством.

– Ах, барышня, как я вас благодарю! Господин Гран-Пьер не задержится тут долго, отец должен скоро прийти.

Гран-Пьер, слуга, казался не очень довольным данным ему поручением, от которого, однако, не мог отказаться.

– Э, Марион, – сказал он с досадой, – если я должен ждать вашего отца, пожалуй, мне придется здесь заночевать.

– Почему же?

– Потому что сегодня вечером мы с Жеромом нашли Фаржо мертвецки пьяным на краю дороги за четверть мили отсюда. Мы хотели уговорить его встать, но никак не могли, хотели нести его, но это оказалось невозможно, потому что он слишком тяжел. Мы только запихнули его в расселину скалы, чтобы укрыть от наступавшей грозы; верно, он и теперь там лежит и, по всей вероятности, не воротится до завтрашнего утра.

Марион покраснела от стыда. Она сказала Кристине, не смея на нее глядеть:

– Простите его; несмотря на его проступки, он любит меня… да, он любит меня, по крайней мере насколько может любить… Мне страшно представить, что сейчас на него могли напасть хищники вроде того, который был здесь! Я должна идти к нему, но без вашей помощи…

– Я тебя понимаю. Гран-Пьер проводит тебя до того места, где находится твой отец, и поможет тебе привести его домой. Он оставит вас только тогда, когда вы вернетесь и когда вам нечего будет бояться… Ты довольна этим?

Марион рассыпалась в выражениях благодарности. В это время лесничий Жером привел в более или менее сносный вид разломанное окно. Графиня де Баржак поручила Гран-Пьеру свою протеже, напомнила молодой девушке, что она ждет ее завтра, потом, опираясь на руку Леонса, в сопровождении Жерома, готового выстрелить когда будет нужно, вышла из домика лесничего.

XII Дочь пьяницы

Оставшись одна с Гран-Пьером, Марион поспешно укуталась в старый шерстяной плащ, свою лучшую одежду, потом вынула из старого сундука толстый сюртук отца, предполагая, что он понадобится озябшему пьянице. Слуга, стоя возле двери, опираясь на ружье, глядел на нее с нетерпением.

– Когда же вы соберетесь? – спросил он грубо и топнул ногой. – Или вы хотите продержать меня здесь до завтра, красавица?.. Кажется, правильнее было бы Жерому идти поднимать своего пьяного начальника, а не мне, ливрейному лакею из замка!

Марион остановилась среди своих приготовлений и сказала с грустным презрением:

– Если вам так неприятно идти со мной, оставьте меня, я пойду одна. Вы еще успеете догнать барышню; скажите ей, что я решила идти одна и отказалась от ваших услуг; я не стану на вас жаловаться.

– Полно, полно, не будем терять времени; я получил приказание и должен его исполнить… Но каково быть на ногах целый день, промокнуть до костей! Я умираю от голода и усталости, а теперь еще должен бегать по лесу и разыскивать пьяницу вместе с босоногой принцессой в дырявой юбке… В это время другие в замке будут хвастаться, что спасли графиню де Баржак от большой опасности; им дадут денег, сестра Маглоар, кавалер, а может быть, и сам приор наговорят им комплиментов. А какой черт позаботится спросить завтра утром, как я провел ночь?.. Но вино налито, надо его выпить… Ну, готовы вы наконец?

– Готова, – кротко отвечала Марион.

В одной руке она несла сюртук отца, в другой у нее была корзинка с полотном, корпией и всем необходимым для перевязки ушибов или ран; девушка знала по опыту, что, без сомнения, эти предосторожности не будут лишними. К своему же туалету она не прибавила ничего, кроме маленького платка, который покрывал ее голову.

Марион не погасила свечей, чтобы, когда она вернется с отцом, не блуждать по дому впотьмах, потом заперла дверь и вышла со своим спутником, который все ворчал сквозь зубы.

Ночь была темная; дождь и гром прекратились, но молния еще блистала вдали. Впрочем, слабый свет луны обещал указывать дорогу, по крайней мере пока они не войдут в чащу леса. Стояла глубокая тишина; слышался только слабый шелест ветерка, звук дождевых капель, падавших еще с листьев каштанов, да шум потоков дождевой воды, стекавших в глубину оврагов.

Марион и Гран-Пьер шли рядом, не говоря ни слова. Они направились по тропинке, пересекавшей просеку; лужи желтоватой воды то и дело появлялись на их пути. Босоногая Марион не тревожилась этим, но Гран-Пьер, принужденный беспрестанно обходить лужи, удваивал проклятия.

Девушка не отвечала, но только тихо вздыхала. Время от времени ей хотелось уговорить своего проводника оставить ее и идти в замок, но здравый смысл подсказывал, что не стоит подвергаться опасности, лишив себя защитника.

Таким образом они дошли до того места, где должен был находиться Фаржо; это были заросли кустарника в нескольких шагах от дороги; там и сям возвышались базальтовые скалы. Деревья, кусты и скалы смешивались впотьмах. Гран-Пьер с трудом мог найти дорогу. Он с ругательствами шарил в кустах и не мог найти того места, где положил пьяницу. Он звал изо всех сил, но не получил ответа.

– Боже мой! – с ужасом сказала Марион. – Не случилось ли с ним чего?

– С такими людьми ничего не случается, – грубо возразил Гран-Пьер. – Мы найдем его! Он наверняка спит где-нибудь, как старый кабан, и даже грозы не слышал. Вот, я нашел дорогу… Идите с этой стороны!

Он подошел к двум скалам почти пирамидальной формы, которые в темноте было трудно приметить, хоть они и находились недалеко от дороги. Эти скалы соединялись на вершине, а между основаниями их было пространство в несколько футов. В это-то ущелье и отнесли лесничего. Гран-Пьер наклонился к отверстию и сказал громким голосом, без церемонии:

– Эй, дядя Фаржо, вставайте!.. Довольно спать. Вставайте, говорю я вам, ваша дочь пришла отвести вас домой.

– Да, да, батюшка, это я! – сказала Марион в свою очередь. – Встаньте, сделайте милость… вам здесь должно быть не очень-то удобно… Пойдемте, не будем более задерживать господина Гран-Пьера.

В ущелье раздалось какое-то ворчание.

– Святая Дева! Господин Гран-Пьер, – спросила Марион, все более и более пугаясь, – как вам кажется: он это от боли или от недовольства?

– Он пьян и бормочет что-то во сне… Эй, дядя Фаржо, – продолжал слуга уже весьма сердито, – что же вы не выходите из вашей берлоги? Вставайте, черт побери, проспитесь дома!

Он принялся изо всех сил тормошить спавшего. Тот, по-видимому, узнал наконец этот беспрестанный зов и лениво повернулся на своем каменном ложе.

– Налей-ка мне винца, товарищ Планшон, – отвечал он прерывающимся голосом, – налей мне винца… Но не заставляй меня болтать… Дела этих знатных лиц касаются только меня одного… Давай вина, черт побери, а в награду ты услышишь песенку.

И пьяница с трудом запел старую песню.

– Вставайте! – перебил Гран-Пьер, опять тормоша его, – пойдемте с нами скорее… Вы не в кабаке Планшона, браконьера, а под скалой, и дочь пришла, чтобы отвести вас домой.

– Домой? Дочь? – повторил пьяница, который не понимал смысла того, что ему говорили, хотя его слух и улавливал некоторые слова. – Я не хочу возвращаться домой, мне там скучно… А Марион будет иметь приданое… Да, приданое, а так как она добрая дочь, она отдаст мне эти деньги… Но кто же даст ей это приданое? Приор – скряга – не попался на мою удочку, но я расскажу обо всем дворянину, и тогда приору придется несладко, а у меня будут денежки…

Гран-Пьер, взбешенный этой бессмысленной возней, может быть, прибил бы жалкого пьяницу, но Марион сдерживала его.

– Умоляю вас, господин Гран-Пьер, – сказала она, – не бейте его!.. Дайте мне лучше поговорить с ним; он узнает мой голос и, может быть, поймет нас.

Лакей отошел немного в сторону, Марион наклонилась к отверстию скалы и сказала ласковым голосом:

– Ау, любезный батюшка, не пора ли нам воротиться домой? Я должна многое рассказать вам. Во время вашего отсутствия графиня де Баржак приходила к нам; с ней и со мной случилось невероятное приключение… Но все кончилось, мы чуть не умерли от страху, но графиня была добра ко мне и приказала прийти завтра в замок; она обещала помочь нам… Как вам эта новость? Разве вы не хотите идти со мной? По дороге я вам все расскажу.

Она ждала ответа; но после минутного молчания послышался раздраженный голос Фаржо:

– Марион? Как она могла узнать, что я здесь?.. Негодная лентяйка, чего ты хочешь? Ведь я запретил тебе беспокоить меня, когда я у моего друга Планшона! Убирайся скорее! Я хочу всю ночь петь и пить!

Пьяница опять заснул. Тогда терпение Гран-Пьера иссякло.

– К черту и отца, и дочь! – закричал он. – Этот негодный пьяница не будет в состоянии тронуться с места до завтрашнего утра; какую прекрасную ночь проведем мы здесь, стоя в воде, с пустым желудком и промокшие до костей под этим холодным ветром!

– Господин Гран-Пьер, – смиренно сказала Марион, – почему бы нам не попробовать донести моего отца до дома? Я гораздо сильнее, чем вы думаете.

– Э, хоть бы у вас была сила четырех мужчин, мы и тогда не смогли бы донести до дома эту огромную ношу. Мы с Жеромом смогли только дотащить его с дороги до этой скалы, всего-то шагов тридцать… Это не человек, а бочка, да еще и полная…

– Ну, если так, – возразила девушка со слезами в голосе, но решительным тоном, – я не хочу вас задерживать; уходите, оставьте меня здесь одну… Я буду ждать здесь до завтра, раз уж пришла. В конце концов, я его дочь, а не вы. Так что идите в замок. Благодарю вас за вашу услугу.

Она села на камень и поставила возле себя свою корзину. Гран-Пьер был более вспыльчив, чем зол; он был тронут такой самозабвенной преданностью девушки.

– Я не хочу оставлять вас здесь, – сказал он с беспокойством.

– Бог защитит меня, если уж сегодня он решил оставить меня в живых, – отвечала Марион со вздохом, завертываясь в свой плащ, плохо защищавший ее от холодного ветра.

Гран-Пьер задумался.

– Я вижу только одно средство, – сказал он наконец.

– Какое?

– Сходить за помощью в деревню; туда можно дойти за полчаса. Мы пойдем к трактирщику Планшону, этому достойному другу вашего отца, и уговорим его пойти с нами, чтобы оказать услугу его лучшему покупателю. У Планшона есть неплохой осел, которого мы приведем с собой; мы трое сможем посадить вашего отца на осла и тогда добраться до вашего дома будет несложно… Ну, что вы скажете о моем плане?

– Он превосходен во всех отношениях и вы прекраснейший человек, господин Гран-Пьер! – воскликнула Марион. – Только я попрошу вас без меня сходить за помощью в деревню, а я останусь здесь. Отец сейчас совершенно беззащитен, нельзя оставлять его одного.

– Как, Марион, неужели вы останетесь здесь одна? Подумайте об этом звере, который бегает по лесу. Фаржо спокойно спит, и мы можем быть уверены, что он не проснется в ближайшие несколько часов.

– Не будем обсуждать мое решение. Я уверена, что мы с отцом дождемся вашего прихода целыми и невредимыми.

Гран-Пьер снова настаивал, чтобы девушка пошла с ним, но она оставалась непоколебима. Время шло, в конце концов желание поскорее покончить с этим делом заставило слугу согласиться пойти в деревню одному. Он пообещал вернуться как можно скорее и оставил Марион в одиночестве.

Как только он отошел на несколько шагов, Марион хотела было его позвать; стыд сдержал ее, раз уж она проявила такую непреклонность на словах, надо было проявить ее и на деле.

Прошло довольно много времени, а Гран-Пьер не возвращался. Марион, сидя на сыром камне, не смела пошевелиться и даже дышала с какой-то опаской. Малейший шум, сухой листок, упавший с каштана, шелест ветра в кустах, жужжание ночных насекомых заставляли ее вздрагивать. Но она старалась успокоиться и, чтобы занять свои мысли, прислушивалась к тяжелому дыханию спящего отца.

Два или три раза, однако, страх ее, по-видимому, имел более серьезные причины. Ей слышались шаги, странный треск в соседних кустах или стоны, слабые, как вздохи поднимались из мрака. Тогда она начинала дрожать, волосы становились дыбом на ее голове, она раскрывала рот, чтобы закричать, но потом замечала, что причиной ее ужаса был козленок, шедший на выгон, или кроткий олень, обгладывавший кору деревьев.

Марион не могла следить за ходом времени, но ей казалось, что час, определенный Гран-Пьером на путь в деревню и обратно, давно прошел. Сила и мужество изменяли девушке. Беспрерывное беспокойство истощило ее, она дрожала под своей легкой одеждой, ее босые ноги окоченели, и мало-помалу холод охватил ее сердце. Какое-то оцепенение овладело ею и походило более на смерть, чем на сон.

Но настала минута, когда кровь прилила к ее сердцу и оно снова забилось так, что готово было лопнуть. Пока Марион прислушивалась к тишине, царившей в окрестностях, поспешные шаги, уже не походившие на прихотливую легкость шагов хищных зверей, послышались в разных частях леса и все приближались. Марион лихорадочно поворачивала голову направо и налево, стараясь узнать таинственное существо, бродившее около нее; но ничто не выделялось в мрачном однообразии ночи, и когда ее взгляд направлялся в одну сторону, шум раздавался с противоположной.

Вдруг ужасное сомнение перешло в уверенность. В двадцати шагах от нее засветились во мраке два глаза.

Она не могла ошибаться: враг, подстерегавший ее, был жеводанский зверь.

Марион вскочила. Хотя свет зловещих глаз тотчас погас, она знала, что гибель ее близка, если к ней не подоспеет быстрая помощь. Вне себя от испуга, она наклонилась к ущелью, где спал Фаржо, и изо всех сил закричала:

– Батюшка, скорее ко мне!.. Здесь зверь!.. Жеводанский зверь! Ради бога, проснитесь… заговорите!.. Пусть он услышит только ваш голос и, может быть, он убежит… Батюшка, мой добрый батюшка, помогите мне!

Зевота, похожая на зевоту человека, с усилием просыпающегося, отвечала на этот зов.

В кустах послышалось угрожающее рычание. Марион схватила отца за ногу и начала трясти его из всех сил, крича с отчаянием:

– Батюшка, умоляю вас!.. Проснитесь же, иначе мы оба погибнем! Помоги мне, Боже мой, я не хочу умирать сейчас… Мне обещали, что я буду счастлива, что я не буду больше плакать. Графиня даст нам денег, я смогу выйти замуж! Батюшка, проснитесь сейчас, иначе вы никогда больше не сможете выпить ни капли вина! Проснитесь же!

Голос срывался, она закашлялась.

Пьяница, несмотря на свою тяжесть, был наполовину вытащен ею из впадины, в которой лежал. Или это движение разбудило его, или крики дочери добрались до его слуха, но он наконец зашевелился.

Но уже больше никто не тревожил его.

XIII Предложение

На другой день после этого трагического происшествия графиня де Баржак вошла в маленькую гостиную, куда сестра Маглоар и кавалер приходили каждое утро принимать ее приказания. Молодая владетельница замка выглядела утомленной, но в ее внешнем облике произошла значительная перемена. Вместо вечной амазонки из зеленой тафты и мужской шляпы, которым еще вчера она оказывала исключительное предпочтение, на ней было простое, но изящное платье, сшитое по новейшей моде; а волосы под кружевной наколкой были напудрены. Болезненная медлительность движений и меланхолия, запечатленная на лице, делали ее неузнаваемой. Вместо гордой наездницы, которая накануне скакала с ружьем на плече по Меркоарскому лесу, теперь перед кавалером и урсулинкой предстала соответствующая всем нормам этикета молодая девушка.

Ни добрая сестра Маглоар, ни честный кавалер де Моньяк не ожидали подобного превращения. Они встали, чтобы встретить свою молодую барышню и остановились в изумлении, не веря своим глазам. Но скоро удивление сменилось восхищением. Моньяк широко раскрыл глаза, забыв даже церемонно поклониться, как он всегда делал; он рассыпал на свое белое жабо щепотку табаку, которую подносил уже к носу, и бормотал про себя:

– Величественный вид… совершенное приличие… благородная осанка… лучше и желать нельзя!

Но восхищение де Моньяка было слишком почтительно для того, чтобы обнаружиться открыто. Сестра Маглоар была не так воздержанна.

– Святая Дева! Милое дитя, – сказала она, сложив руки. – Как это платье вам идет! Вы хороши, как ангел. Как вы мило оделись! Стало быть, вы уже отказались от этой ужасной амазонки, которая составляла мое мучение?

– Как вы видите, отказалась, – сказала Кристина, – теперь я буду носить костюм, который приличен моим летам и моему полу.

Она упала на диван, как будто переход из спальни в гостиную истощил ее силы; заметив испуганный вид своих собеседников, она продолжала меланхолическим тоном:

– Я удивляю вас, я это вижу; но перемена, произошедшая в моей душе, еще больше той, которая так поразила вас в моей одежде… Ах, мои добрые друзья! – продолжала она с волнением. – Уроки, которые вы столько раз давали мне и которых я не слушала, жизнь повторила мне самым жестоким образом!

Она закрыла лицо руками. Сестра Маглоар и кавалер переглянулись; они начинали опасаться, чтобы это преображение, которое так восхищало их, не слишком дорого обошлось госпоже.

– Дитя мое, – сказала сестра Маглоар, поцеловав ее в лоб. – Вчерашние происшествия не могли не задеть вашего сердца, но…

– Вчерашние происшествия случились по моей вине, – уныло закончила Кристина. – Если б я не была столь легкомысленна, я не дала бы повода… к обиде, мне нанесенной. Стоило быть благоразумнее, и всех несчастий вчерашнего дня удалось бы избежать. Все мои беды произошли от моей гордости, от моей несдержанности, от моего непослушания; но я поклялась себе покончить с этими дурными наклонностями. И я знаю, что преуспею в этом! – жестко сказала она тоном прежней Кристины, человека, не привыкшего сдаваться. – Пусть уберут из моей комнаты оружие, амазонки – все эти мужские принадлежности, которые мне уже не нужны. Сверх того, кавалер, прошу вас продать Бюшь, подарить ее – словом, чтобы ее не было в конюшне как можно скорее.

Медлительный ум Моньяка не мог следовать за порывами воли его молодой госпожи. Каждое слово Кристины все больше и больше увеличивало удивление кавалера.

– Продать Бюшь? – закричал он с жаром, взмахнув руками. – Возможно ли это? А когда вы захотите поехать верхом?

– Я не буду больше ездить верхом, любезный кавалер… И так как окрестные дороги не позволяют ездить в экипаже, я буду гулять пешком с вами, мои добрые друзья, – продолжала Кристина сентиментальным тоном, протянув руки своим менторам. – Я до сих пор была очень неблагодарна и очень зла к вам, я пренебрегала вашими благоразумными советами, я часто насмехалась над ними; простите мне… Несмотря на мое скверное поведение, я никогда не переставала вас уважать и любить.

Эти слова растрогали до слез Моньяка и монахиню. Кавалер почтительно поднес к губам протянутую ему руку. Сестра Маглоар с восторгом вскричала:

– Милое дитя, как я рада видеть в вас подобные чувства. Небо исполнило наконец мои ежедневные молитвы. Однако берегитесь, дочь моя, не налагайте на себя жертвы, которые превзойдут ваши силы. Слишком быстрые перемены всегда очень болезненны!

– Мы поговорим об этом, сестра моя, – рассеянно перебила урсулинку Кристина. – Мне хотелось бы узнать… – она в замешательстве смолкла и лишь через несколько секунд завершила вопрос: – Как здоровье раненого?

– Вы, без сомнения, говорите об этом добром молодом человеке, – спросила сестра Маглоар, – о мосье Леонсе, который вчера оказал вам такую большую услугу, который защищал вас с таким мужеством и преданностью? Мы надеемся, что волнение и утомление этого жестокого дня не будут иметь пагубного влияния на него. Какое же безумство – обмануть нашу бдительность, бегать по лесу, прежде чем силы воротились и зажила рана! Я видела его сегодня утром; плечо его заживает, и если б он мог успокоить свои тревожные мысли…

– Я очень рада, что мосье Леонс не будет сожалеть о своей преданности мне, – перебила Кристина холодно, – вчерашний день оставил во мне другие угрызения. Я желала услышать…

– Вы, вероятно, говорите о дворянине, который ранил себя по неосторожности охотничьим ножом? – спросил кавалер. – Никто более меня не желает, чтобы барон выздоровел скорее, я имею на это особенные причины, однако должен сознаться, что хирургу его рана кажется опасной.

– О, Бог не допустит, чтобы он умер! – сказала Кристина со вздохом, подняв глаза к небу. Через несколько минут она продолжила:

– Оставьте меня, мои добрые друзья, я скоро приду в гостиную, где у нас еще есть гости… Сестра Маглоар, дочь лесничего, Марион Фаржо, придет сегодня утром в замок; прикажите тотчас привести ее ко мне… Я хочу поговорить с этой девушкой; я думаю, мы с ней теперь будем часто видеться.

Когда сестра Маглоар уже подходила к двери, чтобы выйти, она вдруг остановилась и сказала:

– Ах, графиня радость видеть вас такою заставила меня позабыть одну вещь… Фронтенакский приор хотел поговорить с вами.

У Кристины на лице отразилось нетерпение, но она ответила как можно более кротко:

– Я не могу отказать приору; попросите его прийти, любезная сестра, я его жду!

Моньяк и сестра Маглоар вышли. Они были весьма рады такой благоприятной перемене в девушке, вверенной их попечению. Однако в то время как кавалер хвалил кротость и приличие Кристины, сестра Маглоар, более проницательная, качала головой:

– Подождите, кавалер; мне не нравится такое быстрое выздоровление… Будем опасаться возвращения прежнего… А возвращение болезни иногда бывает опаснее начала…

Через несколько минут приор Бонавантюр входил в гостиную Кристины. Графиня де Баржак, мрачная и унылая, сидела на диване. При виде приора она встала, церемонно ему поклонилась и указала на кресло напротив себя, не говоря ни слова.

Приор сам казался озабоченным и утомленным, после обыкновенных приветствий он сказал серьезным тоном:

– Вы испытали жестокие огорчения в течение прошедшего дня, дочь моя, и вы сами знаете, что стало их причиной… Но я не буду упрекать вас, когда вы, кажется, уже раскаялись в том, в чем были виноваты; я хотел бы помочь вам преодолеть последствия ваших поступков.

Кристина поблагодарила приора за его добрые слова и изъявила желание следовать благоразумным советам, которые ей будут даны. Приор Бонавантюр улыбнулся, и черты его несколько прояснились.

– С большой радостью, дочь моя, слышу я от вас эти слова; до сих пор, надо правду сказать, вы часто были неблагодарны и несправедливы к тем, кого отец ваш выбрал вам в покровители на своем смертном одре. Вы не так понимали их намерения; вы возмущались против законов, которые они хотели предписать вам для вашего же счастья, для вашего же достоинства. Ваше сопротивление было так упорно, что я спрашивал себя, не имеет ли оно какой-нибудь другой причины, кроме вашей отчаянной тяги к независимости. Положение католической общины в этом полупротестантском краю особенно трудно; благоденствие нашего аббатства раздражает здешних властителей. Наши враги преследуют нас, стараясь оболгать как можно гнуснее. Не дошла ли до вас эта клевета, милое дитя? Не это ли причина того, будем откровенны, отвращения, которое вы демонстрируете по отношению к нам?

Кристина ответила, что слухи о фронтенакских монахах не заслуживают внимания, потому что не подкреплены никакими серьезными доказательствами.

– Однако вы их знаете, дочь моя, – с горечью сказал приор, – и я думаю, что они произвели на вас некоторое впечатление. Что же было бы, если б эти презренные слухи основывались на фактах неоспоримых, если б их поддерживали открыто люди могущественные? Не первая ли вы бросили бы камень в ваших благодетелей, проклинали бы родительские попечения, которыми они окружили вашу юность? Следовательно, я должен предупредить вас, дочь моя, об этих опасных обвинениях; не забывайте: что бы ни случилось, фронтенакские аббаты имеют право на ваше уважение и на вашу дружбу.

Графиня де Баржак слушала с мрачным видом, как будто эти предостережения возбуждали ее недоверие, а не уничтожали его. Приор продолжал:

– Но не будем говорить о возможностях, которые никогда, может быть, не осуществятся; у меня была другая цель, когда я просил у вас свидания. Мне нельзя оставаться в Меркоаре. Обязанности, не терпящие отлагательства, призывают меня в аббатство, где недуги нашего почтенного настоятеля взваливают на меня всю тяжесть дел. К несчастью, как вам известно, мое присутствие не могло помешать вчерашним неприятным происшествиям; но так как их исправить нельзя, я намерен уехать тотчас, как только позволит здоровье моего племянника. А до моего отъезда я желаю обсудить некоторые вопросы, чрезвычайно важные для вас.

– Я вас слушаю, – отвечала графиня де Баржак со сдержанным любопытством.

Приор собирался с мыслями несколько минут.

– Дочь моя, – начал он наконец вкрадчивым тоном, – мы не можем достаточно хорошо присматривать за вами, хотя понимаем важность нашей обязанности. Доказательством служит вчерашнее происшествие – событие, о котором никто за пределами этого замка не должен узнать, иначе для вас это чревато весьма печальными последствиями. Поэтому я считаю необходимым выполнить намерение, принятое фронтенакским капитулом. Вам скоро исполнится восемнадцать лет; в этом возрасте уже надо уметь отличать хорошее от дурного. Я скажу вам без утайки: мы решились в скором времени выдать вас замуж.

При этом неожиданном известии лицо Кристины вспыхнуло.

– Право, господин приор, – сказала она решительно, – фронтенакский капитул принимает на себя излишнюю заботу. Если обязанность надзирать за мной кажется вам слишком тяжелой, откажитесь от нее. Я чувствую себя способной сама управлять собой и сама защитить себя. А что же касается мужа, которого вам угодно будет мне назначить, то я не прошу его, я совсем не выйду замуж, если не буду свободна в своем выборе.

Приор отвернулся.

– Гм, – продолжал он, – я вижу, дитя мое, что недавние огорчения не сломили вашу волю… Но можете ли вы думать, что фронтенакские аббаты, доброту и справедливость которых вы испытали столько раз, пренебрегли бы вашими чувствами?.. Они совсем не имеют этого намерения, они желают вам только счастья. Я прошу вас искренне мне ответить: не выбрали ли вы уже кого-нибудь?

Кристина отвернулась.

– Никого, – отвечала она.

– Подумайте хорошенько, дочь моя! Отвечайте мне, как отвечали бы вы матери или духовнику… Среди молодых людей, которых вы могли видеть здесь или в другом месте, нет ли кого-нибудь, кто внушил бы вам предпочтение?

– Нет, – отвечала Кристина.

– Это странно! Мне показалось, однако… Но, дочь моя, может быть, вы боитесь высказать это предпочтение, потому что оно пало на человека, которого состояние и звание ниже вашего? Подобная причина не должна мешать вам признаться; мы лучше вас можем судить о расстоянии, отделяющем вас от предмета вашего выбора. Я умоляю вас, чтобы избежать неприятных последствий, объясниться откровенно.

Он устремил проницательный взгляд на графиню де Баржак, которая не могла скрыть своего беспокойства. Она отвечала почти с гневом:

– Я не понимаю, как могла прийти вам в голову подобная мысль. Я слишком горда, чтобы унизить себя до такой степени. Если б чувство, недостойное меня, проникло в мое сердце, я имела бы довольно силы вырвать его с корнем!

Приор все смотрел на нее, как будто сомневался в той силе, которой она хвалилась. Вдруг он переменился в лице и продолжал развязным тоном:

– Я очень рад, что вы столь властны над своим сердцем, Кристина. Признаюсь, я боялся, чтобы какая-нибудь легкомысленная страсть, свойственная молодости, не овладела вами. Если я ошибся, то надеюсь, все пойдет прекрасно.

Графиня де Баржак была вне себя от удивления.

– Что вы имеете в виду? – спросила она.

– Если сердце ваше свободно, вы не будете иметь никакой причины отказаться от партии, которую мы намерены предложить вам.

– Как? Вы хотите…

– Партия такая блистательная, дочь моя, какой вы только можете пожелать. Мы выбрали молодого человека прекрасного собой, знатного, богатого, хорошо воспитанного, и, конечно, вы примете его благосклонно, когда он будет вам представлен.

Кристина вскочила.

– Вы ошибаетесь, – сказала она, – ваш прекрасный молодой человек, может быть, мне не понравится… Даже нет, я уверена, что он мне не понравится! Уверяю вас, что никогда за него не выйду!

– Но почему же, дочь моя?

– Представьте себе, что я не хочу выходить замуж, что я решила сохранить мою независимость; ваш прекрасный жених мне не понравится, я уверена в этом.

– Как вы можете это знать? Вы не спросили у меня ни о его имени, ни о его характере, ни о его положении в свете – ни о чем, что могло бы заставить вас принять такое решение.

– Что за нужда! Я не хочу его знать, я не хочу его видеть! Знайте, отец приор, и уведомьте других фронтенакских аббатов, что я никогда не выйду за молодого человека, о котором вы мне говорите.

Она разрыдалась. Приор вкрадчиво произнес:

– Будьте откровенны со мной, дочь моя. Отказывая столь завидному жениху таким решительным образом, вы, должно быть, обманули меня или обманулись сами насчет состояния вашего сердца. Признайтесь вашему другу: вы любите кого-нибудь, не так ли?

– Нет, нет, тысячу раз нет! – закричала Кристина, топнув ногой.

– Но если так, то по каким же причинам…

– Какая мне нужда до причин? Пусть это будет непобедимое предубеждение, каприз, если хотите!..

– Есть причина, по которой вы не признаетесь, дочь моя, – возразил приор со строгостью, – потому что она происходит от постыдного чувства. Несмотря на ваше отпирательство, клевета, о которой я говорил вам сейчас, заразила вашу душу и наполнила ее желчью. Если вы отвергаете план, составленный вашими опекунами для вашего же блага, то вы делаете это из ненависти к ним, из презрения к их власти. Все, что исходит от аббатства, для вас подозрительно и возбуждает ваше отвращение. Странная награда за столько забот и усилий! – прибавил приор с горечью.

Графиня де Баржак молча слушала его.

– Графиня, – продолжал приор с некоторой сухостью, – фронтенакский капитул и я не уступим тому, что, по вашему собственному признанию, всего лишь безрассудный каприз. Мы всегда обращались с вами с чрезвычайной снисходительностью, и вы видите, что произвела наша кротость. Отец ваш передал нам неограниченную власть над вами до вашего замужества, мы сумеем воспользоваться этой властью. Не упорствуйте же в том духе дерзости, который я считал укрощенным последними происшествиями; он причинил уже довольно несчастий, настало время положить этому конец. Приготовьтесь прилично принять жениха, который будет представлен вам в скором времени. Если из-за капризов, которые часто с вами случаются, вы захотите уклониться от наших приказаний, мы найдем средства заставить вас раскаяться в этом.

Может быть, приор, говоря со своей питомицей таким грозным тоном, не предвидел реакции графини. Кристина трепетала от негодования, лоб ее нахмурился, глаза сверкали, ноздри расширились. Можно было подумать, что сейчас она придет в неописуемую ярость; но сила воли преодолела эту внутреннюю бурю и, возможно, первый раз в жизни Кристина де Баржак умела сдержать, если не победить свой гнев.

– Отец мой, – сказала она голосом, несколько дрожащим, – вы предстали предо мной в новом свете – тем лучше: я предпочитаю это повелительное обращение лицемерной любви… Вас не обманули, сказав вам, что я изменилась со вчерашнего дня. Да, я глубоко, совершенно изменилась, и вы скоро увидите доказательство этому. Не бойтесь с моей стороны никакого непослушания, никакого прямого оскорбления; мое твердое желание не переступать границ того, что вы называете долгом, приличием; я буду вести себя, как подобает девице моего возраста и сословия… Только помните мои слова и передайте их фронтенакскому капитулу: никакой закон не принудит меня принять мужа, которого вам угодно будет выбрать для меня, я не приму его никогда. Никогда!

Она произнесла это слово с непоколебимой твердостью.

Приор посмотрел на нее с состраданием.

– Я должен довольствоваться пока вашим уверением, что вы будете жить как скромная девушка, – продолжал он. – Остальное придет после. Вы поразмыслите хорошенько, посоветуйтесь с вашим рассудком, и я уверен, что тогда и мужа, которого мы вам назначили…

– Я приму его вежливо, но не ожидайте ничего более. Да, я предпочту отдать мою руку последнему вассалу в моих поместьях, чем этому незнакомцу, которого я уже ненавижу!

– Согласитесь только познакомиться с ним, – сказал приор, улыбаясь. – А до тех пор удержитесь от преждевременных суждений. Но оставим этот предмет разговора, дочь моя, и перейдем к другому, который, может быть, будет не менее тягостен для вас. Несмотря на все наши усилия, не многие верят, что барон де Ларош-Боассо ранил сам себя на охоте. Люди, умеющие сложить один и один, вполне могут догадаться об истинных обстоятельствах этого дела! А для вашей репутации опасно, если пойдут слухи, вас порочащие…

– Да, вы правы, отец мой, – грустно сказала Кристина. – Я умру от стыда, если узнают… Но этот человек не будет настолько низок, чтобы разгласить свой собственный бесчестный поступок.

– Надеюсь, что нет, дочь моя; кажется, я могу также быть уверен в тех, кто знает вашу тайну; из них опасен лишь, может быть, Легри, но кавалер уверяет, что он так напугал его, что Легри не осмелится сказать ни слова. Но никто не сможет остановить людскую молву, если она подхватит ваши имена. Сам барон боится этого.

– Что же мне делать? Разве не довольно, что я принимаю этого подлеца в моем доме?

– Благоразумие и человеколюбие, дочь моя, требуют этой меры. Как в глазах света объяснить ваш отказ принимать человека, который опасно ранил себя ради вас же? Истолковать это было бы слишком легко… Но потерпите, дочь моя; барон оставит Меркоар, как только его можно будет безопасно перевезти.

– Отец мой, разве вы думаете, что он выздоровеет?

– Это известно лишь Богу, дочь моя; но для того, чтобы свет ни о чем не догадался, вы непременно должны скрыть ваш законный гнев против Ларош-Боассо, даже оказывать ему то внимание, которое больной гость вправе требовать от хозяйки… Например, было бы благоразумно, если б вы навестили его сию же минуту, так чтобы это знали все посторонние, находящиеся в Меркоаре; сплетники, таким образом, не нашли бы себе пищи.

– Как, вы желаете… Даже если б я не имела никакой причины избегать этого человека, разве это не было бы нарушением обычаев?

– Есть случаи, когда обычаи должны уступать человеколюбию. Это свидание покажется весьма естественным, особенно учитывая то, что два дня назад вы чуть ли не на руках отнесли в комнату моего племянника Леонса, бедного, незнатного юношу, который не имел никакого права на такую милость.

Кристина покраснела при этом воспоминании.

– Ну, хорошо, – ответила она, – если после я должна буду отказаться от жертвы, которую вы требуете от меня, то по крайней мере должна уступить вам в этом. Я пойду в комнату Ларош-Боассо, постараюсь скрыть свое отвращение, свое презрение, свои угрызения в его присутствии, буду говорить неправду, если это необходимо, чтобы уничтожить последствия моих поступков.

Приор встал.

– Мужайтесь, дитя мое, – сказал он, – я жду самого лучшего результата от этого поступка. Вы найдете меня в комнате раненого, и я постараюсь, чтобы ваше посещение имело как можно больше свидетелей. Решительно, Кристина, – прибавил он, улыбаясь, – ваш мятежный дух начинает укрощаться… Несколько раз во время этого разговора вы смогли преодолеть резкие порывы вашей души; это признак благоприятный, и я надеюсь, что вы наконец согласитесь исполнить желание ваших друзей.

– Не надейтесь на это…

– Хорошо, хорошо, оставьте мне мою мечту, не портите радости, которую внушает мне ваше сегодняшнее поведение. До свидания, дочь моя, да просветит вас Господь!

Он вышел. Кристина осталась одна, погруженная в свои размышления.

– Он, кажется, остался доволен этим разговором, – прошептала она, – но с этим человеком никогда нельзя быть уверенной, что ты не попалась в какую-нибудь хитроумную ловушку. Этот приор очень искусен в интригах, а я… Боже мой, как мне избавиться от его хитростей?

Тем временем приор Бонавантюр говорил себе, возвращаясь в свою комнату:

– Чудесно! Так или эдак, она должна решиться, и я уверен в успехе… Разве только случится одно из тех происшествий, которые иногда расстраивают самые мудрые человеческие планы!

XIV Клятва

Барон де Ларош-Боассо занимал в замке Меркоар большую комнату, обитую обоями, представлявшими человеческие фигуры, и освещенную двумя большими окнами. Он лежал на кровати с балдахином, из полуоткрытых занавесей которой виднелось его бледное и расстроенное лицо. Друг его Легри постоянно оставался с ним. Каждый час хирург, которого пригласили в замок, щупал пульс больного или прислушивался к его тяжелому дыханию; предписания его исполнялись сестрой Маглоар, которая, доверяя своей собственной опытности в медицине, изменяла эти предписания на свой лад.

С утра все гости замка Меркоар посылали своих слуг или сами приходили узнавать о здоровье больного. Но кроме урсулинки и доктора никто не входил в комнату раненого; состояние его было очень опасно, и многочисленные посещения очень утомили бы его. И господа, и слуги останавливались в передней, почти такой же большой, как сама комната, и там дожидались сестры или доктора, чтобы узнать у них о больном.

Конечно, все гости обсуждали между собой причину ранения барона, сомневаясь в истинности той версии, которая им предлагалась.

Когда вошла молодая владетельница замка, передняя была полна. Кристина шла под руку с кавалером де Моньяком, ее сопровождали приор Бонавантюр и Леонс, которого приор с тайной целью взял на этот официальный визит. Удивление пробежало по собравшимся, как только явилась графиня де Баржак. Может быть, кто-то уже подозревал истину, а этот поступок расстраивал разные предположения, которые составили о ране Ларош-Боассо. Кристина была спокойна, черты ее выражали именно ту степень сочувствия и сострадания, какую должен был внушить ей гость, раненный в ее поместье. Осанка ее была совершенно прилична, как сказал бы кавалер де Моньяк. Впрочем, она не предоставила много времени для наблюдений, но поклонилась присутствующим и быстро прошла мимо.

Все шеи вытянулись, все уши навострились, чтобы уловить, что будет происходить у больного; но это любопытство было обмануто. Послышался стук передвигаемых стульев, потом невнятный шепот – и больше ничего. Те, кто мог заглянуть в комнату, видели, что пришедшие сидели около кровати больного и спокойно разговаривали с ним. Ничего необыкновенного не обнаружилось во время этого разговора. Заметили только, что Моньяк и сестра Маглоар упорно отгораживали любопытных от главных лиц этой сцены.

Однако волнение этих лиц, хотя они сдерживали его, было, тем не менее, сильно. Барон, несмотря на боль и лихорадку, был в полной памяти. При виде Кристины он велел Легри, стоявшему у изголовья, поднять его и произнес несколько слов шепотом, между тем как на его бледных губах нарисовалась слабая улыбка.

Графиня де Баржак не могла не вздрогнуть, когда взор ее упал на этого человека, еще накануне столь красивого, столь гордого, столь веселого, блистательного в своем богатом мундире, а теперь бледного, изможденного, по-видимому, едва сохраняющего дыхание жизни. Подумав, кто виновник этой перемены, молодая девушка забыла об оскорблении и думала только о строгости наказания.

Она села в кресло, которое поспешили ей подвинуть, и тихо сказала:

– Я огорчена, барон, очень огорчена, что вижу вас в таком неприятном положении, но…

– Но я заслужил такую участь, – продолжил за нее Ларош-Боасс. – Не это ли хотели вы сказать? Я вам признателен за ваше посещение, – сказал он, несколько воодушевляясь, – хотя, может быть, причина его не в вашем участии ко мне. Оно дает мне надежду, что вы можете меня видеть без ненависти, без гнева, и что, может быть, удостоите простить меня.

Кристина в замешательстве отвернулась. Раненый продолжал после некоторого молчания:

– Неужели я ошибся? Ради бога, графиня, отвечайте мне… Всем слушающим нас известен мой проступок. Скажите, могут ли загладить минуту заблуждения мои настоящие страдания? Или я должен умереть с вашей неприязнью?

Графиня де Баржак взглянула на раненого глазами, полными слез.

– Я прощаю вас, – отвечала она. – Пусть Бог простит вас так же, как я… Но я надеюсь, что вы не умрете; напротив, вы останетесь живы для того, чтобы…

– Для того, чтобы быть всегда признательным за ваше великодушие, – закончил барон. Он был совершенно измучен этим разговором.

Приор Бонавантюр, полагая, что барон умирает, предложил ему покаяться в грехах, чтобы умереть добрым христианином. Больной, на минуту закрывший глаза, вдруг их раскрыл и сказал с сардонической улыбкой:

– Вы знаете, что мы с вами не можем согласиться ни в чем… Благодарю вас за ваши советы. Останусь жив или умру, я надеюсь жить или умереть как мужчина… Но если эта рана будет для меня гибельна, я пожалею только о том, что оставляю прелестную, невинную молодую девушку, простившую меня с таким благородством, подверженную черным козням, жертвою которых она, вероятно, сделается.

– Козням! Козням! – повторил Леонс задыхающимся голосом.

Но ему не нужно было строгого взгляда дяди, чтобы понять, как некстати он вмешался, и он опять сел, покраснев. Барон, несмотря на Легри, который умолял его успокоиться и молчать, сказал с иронией племяннику приора:

– Я легко объясняю себе добродетельное негодование мосье Леонса из-за неблагородных проделок, о которых я говорю; но это негодование, без сомнения, быстро пройдет. Очевидно, со временем на них будут смотреть одинаково и тот, кто страдает от них, и тот, кто, может быть, воспользуется их плодами.

Эта ядовитая стрела, брошенная в Кристину и Леонса, попала в цель. Лицо графини де Баржак выразило гнев, а лицо молодого человека – удивление, сомнение и беспокойство. Довольный действием, которое он произвел, Ларош-Боассо хотел сказать еще что-нибудь столь же язвительное, когда приор вдруг встал.

– Более продолжительный визит, – сказал он, – может утомить барона; нам пора уйти… Искренне желаю, чтобы гость наш выздоровел, потому что, если я не ошибаюсь, прощение обид и христианское милосердие еще недостаточно проникли в его сердце и не приготовили его явиться перед предвечным судьей.

Все встали по примеру приора. Кристина в ту минуту, когда уходила, подошла к больному и протянула ему руку, которую он прижал к своим губам.

– Выздоравливайте скорее, барон, – сказала она с волнением, – клянусь вам, никто так не обрадуется вашему выздоровлению, как я!

– Я выздоровлю, Кристина, – отвечал Ларош-Боассо. – Да, я выздоровлю, чтобы любить вас всегда и защищать от ваших тайных врагов.

Молодая владетельница замка быстро выдернула свою руку и нервно заговорила:

– Я не хочу, чтобы вы думали… Я не принимаю…

Шум голосов и шагов, вдруг послышавшийся в передней, не дал ей закончить. Там как будто случилось что-то серьезное; среди смутного шума различались жалобы и рыдания.

Кавалер и сестра Маглоар вышли спросить о причине этого внезапного шума. Когда они вошли в переднюю, то увидели главного лесничего Фаржо и лакея Гран-Пьера.

Фаржо, совершенно протрезвевший, очень изменился со вчерашнего дня. Несмотря на свое телосложение, он двигался на редкость энергично. Лицо его странно осунулось и было все в разводах от слез, размазанных грязными руками, одежда его была еще сыра от дождя. Гран-Пьер казался также расстроенным и испуганным. За ними толпились все гости замка с растерянным видом.

Графиня де Баржак, раздраженная этим вторжением, выбежала навстречу входившим.

– Чего вы хотите? – спросила она. – Зачем вы пришли сюда?

– Барышня, добрая барышня! – закричал Фаржо, падая на колени. – Отомстите за мою дочь, за мою бедную дочь! Говорят, что вы были очень добры к ней вчера вечером, а я, бездушный пьяница, погубил ее… Вы не сможете уже ничего сделать для бедной Марион! Но отомстите за нее по крайней мере, отомстите за нее, умоляю вас!

Тут он громко зарыдал. Кристина поняла, что случилась беда.

– Фаржо, – сказала она, – что вы мне говорите о вашей дочери? Где она? Почему она не пришла сегодня утром в замок, как обещала?

– Она никогда уже не придет, – ответил лесничий и зарыдал еще громче.

Кристина в страхе и недоумении перевела взгляд на Гран-Пьера.

– Это не моя вина, клянусь вам! – отчаянно воскликнул тот, отвечая на этот немой вопрос. – Я исполнял ваши приказания! Я оставил девушку у дороги, а сам пошел в деревню за помощью. Я вернулся позже, чем должен был, но не по своей вине. Ночь была темная, я несколько раз падал в овраги, вплавь перебирался через ручей. В деревне мне пришлось долго уговаривать труса трактирщика пойти со мной, прихватив осла… Когда мы возвращались, нас задерживало множество препятствий, и когда наконец дошли до того места, где должны были найти лесничего и его дочь, уже начало светать, и несчастье давно совершилось.

– Какое несчастье? – нетерпеливо спросила Кристина. – Скажите же, что случилось с Марион?

– Она умерла, – прошептал Гран-Пьер.

– Ее растерзало это проклятое животное, жеводанский зверь, черт его побери! – закричал Фаржо.

Ноги Кристины покосились, и она почти без чувств упала в кресло.

Тогда Гран-Пьер рассказал в подробностях, как Марион отказалась оставить своего пьяного отца, а он, Гран-Пьер, уговаривал ее пойти с ним за помощью в соседнюю деревню, и как он, вернувшись, нашел Марион растерзанною возле ее спящего отца.

– Да, да! – дико завопил Фаржо. – Я был в нескольких шагах и не мог протянуть руки, не мог вскрикнуть, чтобы отогнать зверя! Я смутно помню, что она звала меня на помощь, но свинцовый сон сковал мои члены; притом я был пьян… О, горе мне, проклятому пьянице! Жена моя умерла с горя, а моя дочь, моя милая Марион… Почему же дикий зверь не взял меня вместо нее, меня, от которого нет никакой пользы на земле! Как мне теперь жить? Как мне умереть? Как взгляну я в глаза своей жене и Марион?

Его искреннее отчаяние поразило всех присутствующих, как и страшная весть о гибели девушки. Все смотрели на Фаржо с сочувствием, потому что ни у кого недоставало сил осудить человека, казнящего себя. Графиня, которая прониклась к Марион симпатией, горевала всем сердцем. Но ее ум был обеспокоен обстоятельствами произошедшей катастрофы.

– Уверены ли вы, – начала она, – что там был один зверь…

– На этот раз – да, – сказал Гран-Пьер, угадавший ее мысль. – Сегодня утром, когда нашли тело, мы начали осматривать окрестности. Земля была влажна, и со всех сторон виднелись следы широких лап, но человеческих следов не было. В нескольких шагах от того места, где случилось несчастье, мы заметили следы голой человеческой ноги возле следов волка. Мы преследовали их, но скоро потеряли в лесу; человек и волк шли смело, как будто решились совсем оставить эту местность.

Фаржо слушал эти объяснения с мрачным видом.

– Милосердный Боже! – вскричал он. – Какое человеческое существо захотело бы причинить вред моей милой Марион? Она была такой тихой, такой кроткой… Ее все любили… Говорят о Жанно, моем бывшем слуге, но Жанно совершенно безвреден; он только сам себя считает волком; я мог делать с ним, что хотел, когда говорил с ним ласково и потакал его помешательству. Жанно знал Марион с детства! Она никогда не обижала его! Скорее он защитил бы ее от этого ужасного зверя… Да, да, это волк – виновник несчастья… Графиня, вы богаты и могущественны, неужели вы не отомстите за мою дочь и не освободите ваши владения от зверя, опустошающего их?

Эти последние слова довели до крайней степени гнев и отчаяние графини де Баржак.

– Что же мне делать? – воскликнула она. – Мои друзья и слуги постоянно страдают от этого проклятого зверя! Каждый день я узнаю о каком-нибудь новом несчастье, о какой-нибудь новой потере! Я сама вчера подвергалась опасности и была на краю могилы. Сегодня мне говорят, что великодушная девушка, у которой я нашла убежище, погибла самым страшным образом… И я не могу сделать ничего… ничего! Все предпринятое для того, чтобы освободить страну от этого бешеного зверя, пошло прахом; он расстраивает все хитрости, пули охотников отскакивают от него, охотничьи ножи не могут проткнуть его шкуру; будто сверхъестественное могущество делает его неуязвимым. Он избежал преследования нескольких тысяч человек!.. Да что я могу сделать? Что может бедная испуганная женщина, потерявшая терпение, силу и мужество?

Она замолчала. Молчали и все присутствующие. Наконец, подумав несколько минут, графиня вдруг произнесла твердо и спокойно:

– Я могу кое-что сделать. То, что расстроит планы всех, кто думает распоряжаться моей судьбой. То, что заставит всех приняться за поиски проклятого чудовища! Слушайте меня все, – продолжала она торжественно, – правительство обещало почести и денежную сумму тому, кто убьет жеводанского зверя, а я клянусь, что отдам свою руку и свое состояние тому человеку, разумеется, только не простолюдину, который докажет мне неоспоримым образом, что он убил жеводанского зверя!

Эта слишком опрометчивая клятва испугала саму графиню, едва она ее произнесла. Кристина побледнела и стиснула зубы от странной боли, вдруг пронзившей ее сердце.

Присутствующие сначала онемели от удивления, а потом наперебой стали выражать свое отношение к поступку девушки. Люди были потрясены невиданной смелостью этого поступка, многие качали головами, как бы намекая, что девушка может сильно пожалеть о своих словах.

Приор вскричал громче всех:

– Кристина, что вы наделали?! Откажитесь от этого нелепого обета, от этой необдуманной клятвы, пока можно. Подумайте о неизбежных последствиях…

Но слова приора только ожесточили сердце графини де Баржак.

– Я не откажусь! – упрямо сказала она. – Напротив, я повторяю эту клятву!

– Ах, Кристина, Кристина! – с отчаянием бросил Леонс. – Стало быть, вы не любите? Стало быть, вы никогда не любили?

Этот вопрос смутил графиню, губы ее дрогнули, но она промолчала.

Между тем все собрание находилось в сильном волнении; кто знает, сколько честолюбия и соперничества возбудили слова прекрасной владетельницы замка, посулив неслыханную удачу всем, кто услышал их. Посреди этого шума один, голос из глубины комнаты спросил:

– А мне, а мне? Позволено ли мне будет добиваться драгоценной награды, ожидающей победителя зверя?

Этот вопрос задал барон де Ларош-Боассо; он даже приподнялся на кровати, глаза его загорелись азартом охотника.

– Я не исключила никого, – отвечала Кристина глухим голосом.

– Раз так, я хочу выздороветь и выздоровлю! – вскричал барон.

Кавалер де Моньяк подошел к нему.

– Прежде чем вы снова отправитесь на розыски этого проклятого зверя, – сказал он шепотом, – вспомните, что вы обещали драться со мной на дуэли… Я очень этого желаю, уверяю вас.

Но Ларош-Боассо его не слушал.

– Если я вас хорошо понял, графиня, – говорил кто-то возле него, – ваша клятва не исключает буржуазию… словом, тех, кто не дворянского происхождения, но и не простолюдин?

– Я исключаю, мосье Легри, только вассалов.

Но тут же возле предприимчивого Легри возник кавалер де Моньяк.

– Вы знаете, милостивый государь, – сказал он шепотом, – как только ваш друг не будет нуждаться в вашем попечении, я намерен поубавить вашу спесь… Не советовал бы вам претендовать на Меркоар!

Кристина вышла из комнаты, и толпа начала расходиться.

Приор пошел за графиней вместе с Леонсом и сестрою Маглоар, почтенный монах был сильно расстроен.

– Какая досада! – говорил он. – Я уничтожил все препятствия, все опасности, а эта пагубная клятва расстроила все мои планы!

– Я ожидала, – говорила сестра Маглоар, плача, – какого-нибудь неприятного возвращения прежних причуд, но кто мог предвидеть такое?

А Леонс лишь шептал с отчаянием:

– Она не любит меня… Она для меня потеряна…

XV Выздоровление

В два месяца, последовавшие за происшествиями, рассказанными в прошлой главе, жеводанский зверь продолжал свои опустошения в других краях. В самом деле, он оставил Меркоарский лес; теперь несчастья начались в соседних землях; но чудовище, сделавшееся осторожнее и опытнее, не решалось подолгу задерживаться на одном месте, а беспрестанно переходило из одной местности в другую, чтобы запутать погоню. Утром узнавали, что зверь привел в ужас деревню Руэрг, а вечером растерзал какую-нибудь женщину или ребенка в селе Оверн, миль за двадцать от прежнего места.

Рассказы о нападениях зверя были один другого ужаснее. Однажды пятеро детей из прихода Шаналейль стерегли стадо в горах, когда на них вдруг напало свирепое животное. Оно уже уносило самого младшего, когда другие, вооруженные только ножами, привязанными к палкам, бросились на него, чтобы освободить своего товарища. Они погнались за волком и преследовали его до тех пор, пока он не выпустил наконец добычу и не вернулся в соседний лес. В другой раз рассказывали о жене Ружэ, Жанне Шастан; она у дверей своего дома, где прятались трое детей, вела ожесточенную борьбу с жеводанским зверем, который силился утащить одного из ее малюток. Взбешенная мать бросилась на чудовище, боролась с ним и успела, несмотря на то, что волк несколько раз укусил ее, обратить его в бегство. Но эта победа стоила ей дорого: самый младший из сыновей умер от ран, нанесенных зверем.

Во всех этих рассказах о злодействах зверя никогда не говорили о Зубастом Жанно. Может быть, он не мог следовать за своим неутомимым товарищем; может быть, они поссорились; может быть, Жанно наконец понял, несмотря на расстройство своего рассудка, опасность подобной дружбы. Однако те, кому были известны меркоарские происшествия, видели в некоторых нападениях жеводанского зверя доказательства присутствия человека. И действительно, способ, благодаря которому зверь несколько раз избегал преследования, мог подтвердить это мнение.

Отчаяние провинций, подверженных опустошениям этого зверя, дошло до крайней степени. После неудачной охоты, которой распоряжался барон де Ларош-Боассо, было еще множество других охот, то в одном месте, то в другом. Часто двадцать или тридцать приходов объединялись для охоты в том кантоне, куда скрывался волк; самые искусные охотники в королевстве спешили предложить помощь несчастным жеводанским жителям. Сам король послал туда барона д'Энневаля, нормандского дворянина, который слыл самым искусным начальником волчьей ловли во Франции. Вся страна поднималась против общего врага. Как-то двадцать тысяч охотников[2] окружили Прюньерский лес, где поселился зверь. Убить его этой армии не удалось, как и другим, менее многочисленным войскам, предшествовавшим ей. Волк спасался от погони и всегда уходил невредимым. Несколько раз стрелки думали, что окружили его, но все-таки он исчезал, как будто превращался в дым. Собаки не хотели на него нападать и убегали с воем, как только замечали его. Некоторые охотники уверяли, что их свинцовые пули отпрыгивали от его тела. Другие, стрелявшие в него почти в упор, утверждали, что смертельно его ранили, и показывали следы его крови; несмотря на это, через три дня узнавали, что он чудесно излечился от своей раны и опять растерзал какую-нибудь жертву.

Отчаяние сделалось всеобщим, даже скептики начали верить чернокнижию, колдовству. Заказывались обедни, составлялись процессии; по приказанию мендского епископа, святые дары были выставлены во всех жеводанских церквах, как во время язв и общественных бедствий. Огорченный народ не пренебрегал никакими человеческими средствами, чтобы прекратить это бедствие, но со временем оставалась лишь надежда на Бога.

Ларош-Боассо перенесли в Лангонь, в гостиницу вдовы Ришар, едва только его рана это позволила. Эта рана действительно, несмотря на печальное предсказание хирурга, скоро зажила, и барон, понимая, как фальшиво его положение в доме графини де Баржак, поспешил оставить замок. Впрочем, он уехал со всеми военными почестями. Когда он садился в экипаж, владетельница замка вместе с сестрой Маглоар и главными слугами пришла пожелать ему счастливого пути. Моньяк проводил его верхом до границ поместья, где, несмотря на несколько слов, которыми он обменялся с бароном, они расстались внешне дружелюбно.

С этого дня Ларош-Боассо жил в Лангони и, благодаря попечениям деятельной Ришар, Лабранша, егеря, и своего камердинера, друга и кредитора Легри, он скоро выздоровел. Правда, Легри отлучался несколько раз к своему отцу, жившему в одном отдаленном городе, но скоро возвращался к барону, дружба их стала гораздо крепче, чем была. Может быть, желание находиться в обществе окрестных дворян, которые собирались у раненого, чтобы помочь ему переносить скуку уединения, было главною причиной стараний Легри. Гостиница мадам Ришар сделалась теперь местом удовольствий и празднеств; там пили, смеялись, играли в карты беспрестанно, и молодой плебей с поспешностью ухватился за этот случай втереться в высшее общество. Одним утром Легри вошел в комнату, которую барон занимал на первом этаже гостиницы. Мадам Ришар постаралась организовать здесь комфорт: двойные занавеси украшали окна, пол был покрыт ковром, ширмы у дверей защищали от сквозняков, так как был конец осени. Яркий огонь горел в камине. Ларош-Боассо, в великолепном шлафроке, только что выбритый и напудренный, казалось, совсем выздоровел. Только легкая бледность, едва заметная на его мужественном лице, напоминала о его болезни. Он считал золотые монеты, разбросанные на столе, что не мешало ему слушать мадам Ришар, которая, стоя перед ним, по-прежнему свежая и улыбающаяся, забавляла его своей болтовней.

– Я в восторге, что вижу вас на ногах, барон, – сказал Легри весело, – черт побери, как радостно на душе после всех горестей, которые вы нам причинили!

– Благодарю, Легри, – небрежно ответил барон, все считая золотые монеты, – сегодня я чувствую себя недурно; я никогда не был так весел и так полон счастливых надежд.

– Понимаю, – сказал Легри, подмигнув, – ваше занятие заставляет вас видеть все в розовом цвете.

– Что такое триста или четыреста жалких луидоров, которые я выиграл за это время у маркиза де Кастильяка и Вопильера? Должно же мое выздоровление доставить мне что-нибудь приятное? Но вы знаете, Легри, что этих денег мне ненадолго хватит.

В то же время он бросил золото в ящик блестящим каскадом.

– Кстати, мадам Ришар, – обратился он к трактирщице, – этот Фаржо, который каждую неделю приходит узнавать о моем здоровье от имени графини де Баржак, снова пришел?

– Нет еще, барон, но он скоро придет. Верно, вы оставили в Меркоаре очень сильные воспоминания о себе, – продолжала хорошенькая вдова с коварным видом, – не проходит и недели, чтобы из замка не присылали нарочного узнать о вашем здоровье, о том, что вы делаете… Даже расспрашивают о мосье Легри; это, кажется, должно быть очень для него лестно!

Это замечание было принято бароном с двусмысленной улыбкой, а Легри – с гримасой.

– В самом деле, – отвечал Ларош-Боассо, – у нас там друзья; но дружба так непостоянна, мадам Ришар… Когда Фаржо придет, сообщите мне; нам нужно с ним переговорить.

– Хорошо; не желаете ли вы еще чего-нибудь?

– Конечно, моя милая! – отвечал Ларош-Боассо.

Он вдруг повернулся и два раза поцеловал круглые щеки трактирщицы.

– Теперь позаботьтесь о моем завтраке, – сказал он, – сенерейского вина и яичницу с форелью, как прежде.

– Видно, что вы выздоровели, – ответила вдова, улыбаясь, – вы возвратились к прежним привычкам!

Как только дверь за ней закрылась, Ларош-Боассо вдруг сделался серьезен.

– Садитесь, Легри, – сказал он своему поверенному, указывая на стул. – Вчера вечером, когда вы приехали из города, я ощипывал этих молодых деревенских ветреников, которые осмеливаются вызывать меня на игру, и не мог еще поговорить с вами. Однако вы, наверное, хотите многое рассказать мне… Ну, какие известия сообщите вы мне о вашем отце, этом неумолимом Крезе? Поддержит ли он меня своим кошельком в новом процессе, который я затеваю против фронтенакского аббатства насчет поместья Варина?

– Сказать по правде, любезный барон, старик еще не решается; вы уже столько ему должны! С другой стороны, эти фронтенакские аббаты очень могущественны и на них боятся нападать… Однако я, может быть, устрою дело к вашему удовольствию… Надеюсь, что вы никогда не сомневались в моей дружбе и преданности.

– Тысячу раз благодарю вас за вашу дружбу, Легри; но, черт побери, ваш отец не очень-то и рискнет, если даст мне еще несколько тысяч пистолей; можно предвидеть, что я успею образумить этих плутов аббатов. Поместье Варина может стоить, по моему расчету, от пятисот до шестисот тысяч экю… Денежки хорошие, Легри, ваш отец должен бы это сообразить. Но прежде всего нам надо во что бы то ни стало договориться с Фаржо… Вы уверены, что этот человек владеет важной тайной относительно смерти моего молодого кузена Варина?

– Я вам сказал, Ларош-Боассо, все, что знаю об этом. Мой камердинер несколько дней тому назад пьянствовал в трактире и узнал от трактирщика, что Фаржо хвалился, будучи пьян, что он может погубить некоторых довольно важных лиц; он намекал, что вы дорого дали бы за бумагу, которая находится у него в руках, потому что эта бумага могла бы возвратить вам поместье.

– Это прекрасно, – сказал барон, задумавшись, – ну, Легри повидайтесь с этим человеком, как только он придет сюда. В вас нет недостатка хитрости, когда вы захотите; окажите мне еще эту услугу, и вы не раскаетесь. Отведите Фаржо в кабак, напоите его, наобещайте золотые горы… я отдаю в ваше распоряжение все золото, которое выиграл; найдется еще, если понадобится… Я не поскуплюсь, чтобы наконец иметь возможность проучить проклятых аббатов!

– Откровенно говоря, барон, это поручение не очень легкое. Бывший лесничий после трагической смерти своей дочери сделался мрачен, молчалив; он перестал пить, в кабак больше не ходит. Мой камердинер не смог вырвать у него ни слова об этом деле.

– Ваш камердинер дурак, а вы человек умный, любезный Легри. Я не верю этим внезапным превращениям. Пословица говорит: «Кто пил, тот всегда будет пить». Я полагаюсь на вашу дружбу и уверен, что вам удастся… Но оставим это… Какие известия о нашем прелестном друге, владетельнице Меркоара?

– К моему живейшему удовольствию, обета графини де Баржак публика не знает. Вы помните, приор Бонавантюр велел нам всем молчать, «чтобы уменьшить число женихов». Итак, пока немногие знают, какая великолепная награда ожидает победителя зверя; об этом говорят, как о неопределенных слухах, не заслуживающих доверия. Я знаю только трех или четырех человек…

– Среди которых вы конечно же считаете и себя, не правда ли, Легри? – спросил барон с иронией. – В самом деле, почему бы и вам не стать господином Меркоара? Ваш отец купит вам должность, которая даст вам дворянское сословие, ваши дети будут носить титул, и через два-три поколения никто не будет подозревать, что вы были сыном прокурора. Однако не слишком восторгайтесь, мой дорогой Легри, потому что у вас будут сильные соперники.

– Правда, барон, не считая вас, имеющего столько шансов на успех, говорят, что один из наших знакомых становится в ряды охотников. Это один юноша, которого мы считали способным только вздыхать и цитировать Библию.

– Вы говорите об ягненке фронтенакских аббатов? – изумился Ларош-Боассо. – Черт побери, я считаю его способным и на другое; у него нет недостатка ни в энергии, ни в мужестве, и если он оборвет свои помочи… Итак, мосье Леонс любит графиню де Баржак – я угадал это с первой минуты. Это нехорошо для нас, ибо влюбленный способен на многое, чего никак нельзя ожидать от человека в здравом рассудке!

– Уверяют, что он перевернул вверх дном все фронтенакское аббатство, куда вернулся со своим дядей приором. У него теперь есть собаки и лошади, для него купили самое лучшее оружие, он постоянно упражняется, чтобы сделаться первоклассным стрелком. Он познакомился с бывшим егерем королевской охоты, о котором рассказывают чудеса, и они вместе рыщут по лесу, то верхом, то пешком. Аббаты не отказывают ему ни в чем и щедро дают деньги на все его издержки. Несмотря на это, я очень сомневаюсь, чтобы мосье Леонс достиг когда-нибудь своей цели.

– Откуда нам знать? – возразил Ларош-Боассо с озабоченным видом. – Для этого ему нужна только одна минута удачи. Но, может быть, эта минута не настанет. Когда этот новичок окажется в состоянии пуститься на охоту, зверь будет давно мертв. Мы об этом позаботимся, если только этот парижский охотник не позаботится прежде нас.

– Бросьте, Ларош-Боассо, неужели вы можете принимать всерьез этого барона д'Энневаля, который приехал к нам с такой самоуверенностью, такой гордый королевским поручением? Однако он начинает сознаваться, что это выше его сил. После десяти неудачных охот он продвинулся не больше, чем в первый день. Зверь играет с ним в догонялки; он все бегает за ним и не может его догнать. Д'Энневаль измучился, его собаки, лошади, слуги нуждаются в отдыхе. Он поговаривает о возвращении в Париж и хочет, чтобы кто-нибудь другой исцелил Жеводан от этой язвы.

Ларош-Боассо сделал по комнате несколько шагов с задумчивым видом.

– То, что вы мне говорите, Легри, – продолжал он, – подтверждает мысль, которая пришла мне в голову после той проклятой охоты, которой я распоряжался в Меркоарском лесу. Шумная охота никогда не удастся с таким зверем, недоверчивым и хитрым, как этот волк; она его тревожит и заставляет постоянно быть настороже. Стало быть, нужно, чтобы на охоту отправились два решительных человека, два хороших стрелка, которые могли бы положиться друг на друга – как вы и я, например – со своими ружьями и с двумя или тремя слугами, не более. Бесполезно тащить с собой свору крикливых и трусливых собак, которые тотчас убегут, как только зверь повернет к ним. Я возьму с собою только мою ищейку Бадино, чтобы отыскивать след, и хорошую большую меделянскую собаку, которую надо спустить в удобную минуту. Волк, по всем рассказам, очень дерзок, он не откажется от битвы с врагами, храбро ввяжется в борьбу, и, каким бы ужасным он ни был, если постараемся, мы убьем его. Я знаю, где мне найти хорошую собаку, она уже храбро нападала на жеводанского зверя, это собака Жана Годара, меркоарского пастуха. Жан Годар уступит ее, хоть бы мне пришлось заплатить ему тысячу ливров. Я отправлюсь в путь, как только возвратятся мои силы, а это будет через несколько дней. Ну что вы скажете о моем плане, Легри?

– Он превосходен и имеет шансы на успех; он совсем непохож на те планы, которые до сих пор не удавались. Итак, барон, вы возьмете меня с собой, несмотря на риск: ведь, может быть, я заслужу награду… Это маловероятно, но…

– Помните о наших условиях: шансы равны как для вас, так и для меня. Если судьба будет к вам благосклонна, я первый вас поздравлю; если счастье попадет в мои руки, вы должны покориться своей участи. Мы друзья, Легри, и у нас равные возможности заслужить награду. И я надеюсь, что как бы все ни сложилось, мы останемся друзьями и впредь.

– Я благодарю вас, барон. В этой экспедиции против жеводанского зверя нас ожидают большие опасности…

– Если вы боитесь, – сказал Ларош-Боассо с фанфаронством, – оставайтесь дома: по всей вероятности, ни в трудах, ни в опасностях недостатка не будет…

– Ни те, ни другие не испугали бы меня, если б я был уверен в победе! Что бы вы ни говорили, барон, шансы на успех у вас и у меня далеко не равны. Вы опытный охотник, а я в этом, как и во многом другом, стою гораздо ниже вас. Поэтому нельзя ли, чтобы, разделив ваши труды и опасности, я имел какую-нибудь долю награды?

– Это было бы очень возможно, мой бедный Легри, – ответил Ларош-Боассо с добродушием, скрывавшим хвастовство, – но что же делать? Я обязуюсь честно предоставить вам случай заслужить награду, хотя буду стараться выиграть ее сам, но больше не ждите ничего.

Легри казался не очень-то доволен сомнительной возможностью, которую ему предоставляли в общем предприятии. Он, может быть, весьма сомневался в великодушии своего друга и в уме хорошо рассчитывал, придумывая средства обеспечить себе весомую выгоду. После минутного размышления он сказал решительно:

– Будем откровенны, Ларош-Боассо. Истинно ли вы любите графиню де Баржак, которая вас не любит и доказала это?

Глаза барона сверкнули необыкновенным блеском при этом вопросе; но вспомнив, что его интересы требуют щадить товарища, он отвечал с притворной веселостью:

– Неужели вы так мало знаете женщин, любезный Легри? Или вы думаете, что подобный поступок доказывает неприязнь? Или вы мало знаете меня самого, чтобы понять, что удар ножом очаровательной владетельницы замка скорее разожжет мою страсть, чем погасит ее?.. Но к чему этот вопрос и что вы хотели им сказать?

– Вот что, барон. Может быть, настала минута просить у вас награды за услуги мои и моего отца. Несколько лет уже вы пригоршнями берете из нашего кошелька; теперь если продать все ваше имение, то едва ли можно будет заплатить половину вашего долга. Однако отец мой имеет очень хорошее понятие о цене денег; если б дело шло о ком-нибудь другом, а не друге его сына, он давно потребовал бы платы. Я думаю, вы знаете, чем бы это закончилось. С другой стороны, вы начинаете процесс против самого богатого и могущественного аббатства в провинции и вам нужны значительные суммы… Ну, все может сложиться хорошо, если вы действительно любите графиню де Баржак.

– К чему вы клоните, Легри?

– Выслушайте меня, барон, и, заклинаю вас, держите себя в руках. Отец мой приобрел большое состояние, неважно, каким образом. Как и другие обогатившиеся мещане, он имеет желание получить дворянское звание, видеть своего единственного сына дворянином. Может быть, действительно он купит для меня скоро одну из тех должностей, о которых вы говорили сейчас. Вы знаете так же, как и я, что несколько фамилий, весьма ныне уважаемых, начинали свою историю подобным образом. Однако наши планы могут осуществиться весьма нескоро, тогда как странный обет графини де Баржак может легко исполнить мое желание. Отец мой был весьма воодушевлен, услышав рассказ о ее воле. Он видит тут быстрое и верное средство для достижения цели, он готов принести величайшие жертвы, даже отдать все свое состояние, которое огромно, для того чтобы я женился на владетельнице Меркоара.

– Ну, любезный Легри, убейте жеводанского зверя, и графиня де Баржак – ваша.

– Но я не могу преуспеть в таком деле иначе, как с вашей помощью. Ваше соперничество практически лишает меня надежды. Вот почему я просил вас сказать мне, действительно ли вы любите владетельницу Меркоарского замка.

– Может быть – да, а может быть, и нет… Я так и не понял, какое вам дело, Легри?

– Нет, вы ее не любите, вы не можете любить женщину, которая так обошлась с вами, которая подвергла опасности вашу жизнь! Она должна вас презирать, вы должны ее ненавидеть, союз между вами решительно невозможен. Если вы ищете ее руки с такою горячностью, то потому только, что вами руководят три причины: или вы хотите отомстить ей за ее презрение и гнев, или надеетесь расстроить планы бенедиктинцев, назначивших ее племяннику приора, или просто хотите прибрать к рукам ее богатое приданое… Отвечайте с вашей обычной прямотой, Ларош-Боассо, угадал ли я?

– Может быть, в ваших предположениях есть правда, – лаконично ответил барон.

– Стало быть, я могу, – продолжал Легри с необыкновенным воодушевлением, – открыто просить у вас жертв? По всей вероятности, вы вступите во владение поместьем Варина, которое гораздо обширнее меркоарского; но для того, чтобы вырвать эту добычу у жадных бенедиктинцев, удерживающих ее столько лет, вам нужны деньги. Эти деньги мой отец готов ссудить вам. Мало того, в случае если процесс не задастся, он будет очень сговорчив насчет долгов, он даже возвратит вам ваши документы на имение, находящиеся у него в закладе…

– Чего же вы требуете у меня взамен, любезный Легри?

– Весьма немного. Если жеводанский зверь падет от руки одного из нас, я должен воспользоваться этим подвигом.

– Прекрасно, а если – надо же все предвидеть – ни один из нас не убьет его?

– Тогда мы останемся вам благодарны за ваше великодушное намерение. Но вы употребите все усилия для того, чтобы это предприятие удалось, и вам это удастся. Вам будет слишком неприятно видеть, как этот Леонс или какой-нибудь другой искатель приключений получает руку и поместье графини де Баржак. Да, нам все удастся!.. Вы, Ларош-Боассо, получите ваше поместье и имение Варина, а у меня будут Меркоар и эта капризная девица, которая вас ненавидит, а меня, может, и полюбит. Ну, отвечайте же, барон, по рукам?

Ларош-Боассо никогда не отличался сентиментальностью, но Кристина де Баржак ему действительно нравилась, к тому же барона возмутила дерзость этого выскочки, который так самоуверенно предлагал ему свой план. Барон хотел было произнести грозную отповедь, но в эту минут дверь отворилась и служанка доложила, что пришел меркоарский лесничий и ждет внизу.

Эта новость внезапно заставила Ларош-Боассо успокоиться; преодолев свой гнев, он сказал сдержанно:

– Мы позже поговорим обо всем этом; не будем спешить делить шкуру неубитого медведя, а в нашем случае – волка… Самое важное, друг мой Легри, увидеться с Фаржо, узнать его тайну и воспользоваться ею. Пока мы ничего не будем знать на этот счет, мы должны отложить окончательное решение.

Легри боялся, что он оскорбил гордость дворянина; этот спокойный ответ удивил и озадачил его. Он поспешно встал.

– Вы правы, – продолжал он, – я примусь за этого старого шута, и, как бы хитер он ни был, я сумею урезонить его. Но я более был бы уверен в успехе, если б вы пообещали мне, барон…

– Разве я могу что-то обещать, прежде чем разузнаю все о поместье Варина? Принесите мне хорошее известие, и мы уладим дело… Ну, любезный Легри, постарайтесь же! Вы должны заслужить ваши шпоры. Фаржо несговорчив; но это лишь сделает вашу задачу интереснее. Я сам мог бы взяться за это дело, – продолжал Ларош-Боассо, – но вы справитесь с этим лучше, чем я.

Легри сделал вид, что не замечает едва скрываемого презрения барона к этому делу, недостойному дворянина. Ларош-Боассо открыл ящик, в который спрятал золото, выигранное им.

– Возьмите, – сказал он, – и не смейте испортить результат переговоров свой скупостью! Дайте Фаржо все, что он потребует, если б вам пришлось даже отдать мою последнюю золотую монету. Надо ослепить его! Обещайте, как будто в вашем распоряжении сокровища Перу… Вы поняли меня?

– Да, да, – отвечал Легри, вынимая деньги из ящика, – но я не намерен разбрасываться золотом. Мало ли сколько еще денег вам понадобится, любезный барон… Я оставляю вас, но скоро вернусь объявить вам о моей победе.

Он заговорщицки улыбнулся и вышел. Как только барон перестал слышать шум его шагов, он дал волю своим чувствам.

– Наглец! Дурак! – восклицал он. – Осмелиться сделать подобное предложение – мне! Иметь притязания жениться на графине де Баржак – ему, сыну негодяя с узкой душой, человеку с низкими понятиями, подлецу, скряге! Если б он не был мне нужен, я бы уже свернул ему шею! Но при сегодняшних обстоятельствах необходимо терпеть этого слизняка! Черт его побери!

Барон, без сомнения, был убежден в том, что его собственная душа широка, как поместье Варина, и высока, как Монадьерская гора.

XVI Договор

Фаржо после трагической смерти дочери отказался от должности меркоарского лесничего; впрочем, он всегда дурно исполнял эту должность, так что никто не пожалел о его уходе. Общественное мнение упрекало его в том, что он был главной причиной трагического происшествия, и, несмотря на его раскаяние, никто не желал поддерживать с ним дружбу. Но то ли графиня де Баржак учла последнюю просьбу Марион, то ли чье-то таинственное влияние хлопотало за бывшего лесничего, но он не был изгнан из Меркоара, хоть и заслужил это. Напротив, ему дали убежище в замке; он надзирал за другими слугами и ему давали самую легкую работу.

Таким образом, жизнь Фаржо была бы вполне удобна, если б не презрение, с которым к нему относились окружающие, а может быть, его терзали и тайные угрызения совести.

Даже внешне Фаржо очень изменился. Его прежний румянец исчез, полнота спала, щеки обвисли, глаза потускнели. Вместо прежнего красивого мундира он носил теперь серую ливрею, которая висела на нем, как кафтан на огородном пугале. Горе и всеобщее осуждение не сделали этого человека добрее; прежняя его веселость ушла, сменившись брюзгливостью и постоянным недовольством. Он стал мрачен, угрюм, смотрел на всех исподлобья.

Когда Легри вошел в кухню, Фаржо, сидевший у окна, встал и поклонился. Молодой мещанин начал говорить тем фамильярным и покровительственным тоном, которому он научился у Ларош-Боассо.

– Здравствуйте, здравствуйте, Фаржо, – сказал он, – очень рад вас видеть… Но перейдем в маленькую гостиную; там нам удобнее будет разговаривать… Мадам Ришар подаст нам туда две бутылки лучшего вина сию же минуту, неправда ли, мадам Ришар?

Трактирщица очень удивилась. Столь же надменный с низшими, сколь раболепный с дворянами, Легри не имел привычки обращаться таким образом с людьми, подобными Фаржо.

Но друг барона, казалось, не заметил действия, произведенного этим отступлением от его обыкновенной гордости.

Он вошел в соседнюю комнату, и Фаржо последовал за ним. Скоро тот и другой сидели перед столом, на котором красовались принесенные мадам Ришар бутылки.

Легри сначала осыпал пришедшего вопросами обо всех меркоарских жителях, к которым он демонстрировал необыкновенное расположение. Фаржо отвечал лаконично, холодно и как будто остерегаясь чего-то. Легри наскучила эта раздражающая осторожность, он взял бутылку и наполнил стаканы золотистой жидкостью, которая разлила по всей комнате восхитительное благоухание.

– Ну, Фаржо, – сказал Легри приветливо, – вы, наверное, устали от этой утренней прогулки; я думаю, вы не откажетесь выпить со мной…

– Благодарю; я дал себе слово не пить более вина.

– Это хорошо для дурного вина деревенских кабаков, но это вино сенерейское; заведение мадам Ришар славится этим вином во всей провинции. Попробуйте, говорю вам, один раз не беда, черт побери!

Фаржо отвернулся и повторил свой отказ.

– Как вам угодно, – сказал Легри.

Он поднес стакан к губам и с наслаждением медленно потягивал драгоценный нектар. Бывший пьяница оставался бесстрастен.

Разговор продолжался. Один не уставал спрашивать, другой отвечал, как правило, односложно. Легри узнал, что после неудачной охоты в Меркоарском лесу графиня де Баржак, верная своему решению, ни разу не надевала амазонку, что она не ездила больше верхом, не выходила без Моньяка и нескольких слуг, что она жила уединенно, казалась печальной и задумчивой.

Несмотря на то что эти подробности были интересны, Легри не продвигался к цели данного ему поручения. Он все думал, как бы искуснее приступить к допросу; но Фаржо не предоставлял ему желанного случая, и время шло, не принося результата.

«Дело никак не сдвинется с мертвой точки, да и как ему сдвинуться, – думал Легри, – если чертов старик действительно излечился от пьянства… Черт меня побери, если я не узнаю, как сладить с этим проклятым лесничим или кто он там…»

Фаржо, которому тоже наскучила эта бесполезная болтовня, наконец встал.

– Я рассказал обо всем, о чем вы меня спрашивали, мосье Легри, – сказал он. – В свою очередь позвольте мне исполнить данное мне поручение… Могу я сообщить моим господам, что барон Ларош-Боассо выздоравливает?

– Вы можете даже сообщить им, что он совершенно выздоровел; мой благородный друг поговаривает уже о том, что скоро поедет верхом.

– Это доставит удовольствие кавалеру де Моньяку, который с нетерпением ждет, когда барон оправится от своей раны.

– Откуда у кавалера такой интерес к здоровью барона?

– Не знаю… И вы также, мосье Легри, здоровы и свежи. Стало быть, ваша помощь уже не нужна барону; говорят, что вы то уезжаете отсюда, то приезжаете сюда.

– Разве кавалер осведомляется также обо мне? – спросил Легри с видом беспокойства.

– Конечно, он интересуется вами точно так же, как бароном; он расспрашивает как нельзя подробнее и о нем и о вас.

– Надо же, какая честь! Дело вот в чем, Фаржо: барон не бережет себя и силы медленно к нему возвращаются. И если бы я постоянно за ним не присматривал, он бы уже допустил какую-нибудь неосторожность… Не торопись же сообщать благоприятные известия доброму кавалеру де Моньяку. Я надеюсь, что через две недели Ларош-Боассо будет в состоянии держаться на ногах и сам я освобожусь от всяких забот о нем.

Легри рассчитывал, что они с другом к тому времени уже уедут из окрестностей Меркоара.

– Я исполню это поручение, – ответил Фаржо. Он хотел выйти. Легри, на минуту смутившийся от того чрезмерного интереса, который кавалер де Моньяк проявлял к нему, вдруг вспомнил о настоящем положении дел.

– Постойте еще минуту, мой добрый Фаржо, – дружески продолжал он, – я вижу вашу печаль, огорчающую меня. Я знаю о вашем несчастье, и мне хотелось бы утешить вас. Скажите, Фаржо, разве вам хорошо в Меркоаре? Разве к вашему несчастью в замке проявляют то уважение, которого оно заслуживает?

Эти дружеские слова должны были бы произвести большое впечатление на Фаржо, который, всегда мрачный и угрюмый, терзаемый угрызениями совести, не привык слышать слова сочувствия. Однако он отвечал с горечью:

– Уважение? Какое уважение могут ко мне иметь? Там все меня обвиняют и презирают. Меня взяли в замок, но это из жалости, а может быть, и из уважения к покойнице дочери. Меня не любят; я издохну, как собака под кустом, и никто обо мне не пожалеет… Потом, – продолжал он суровым тоном, – разве я не заслужил всего этого, а может быть, и худшего?

– Почему же? Разве вы виноваты, что бедная девушка решила непременно идти за вами в лес, несмотря на настойчивые убеждения Гран-Пьера? Разве вы сами побудили ее совершить этот неблагоразумный поступок? Это всего лишь несчастный случай, в котором было бы несправедливо винить вас.

– Вы так думаете? – спросил Фаржо, и лицо его посветлело. – Я уже говорил себе это, но другие, в особенности меркоарский аббат, утверждают другое.

– Садитесь и поговорим как добрые друзья. Тот, кто старается вас мучить, имеет, может быть, свою причину на это, но люди беспристрастные, как я и мой достойный друг Ларош-Боассо, могут только сожалеть о вас. Виноват в этом только проклятый зверь, которого мы отыщем и убьем, когда выздоровеет барон.

– О, позвольте мне помочь вам… Я вам помогу! – с жаром закричал Фаржо. – Я могу помочь вам напасть врасплох на этого гнусного зверя… Итак, – продолжал он совсем другим тоном, – барон находит, что мне не стоит упрекать себя в том, что произошло с моей дочерью?

– Надо быть очень глупым или очень злым, чтобы думать иначе. Повторяю, Фаржо, вам старались внушить эти вещи, чтобы извлечь из этого выгоду… Вы говорили мне, что меркоарский аббат старается смутить вашу совесть незаслуженными упреками?

– О, вы правы, – сказал лесничий с выражением ненависти, – этот аббат хотел от меня кое-чего… Теперь я уверен, что он действовал по наущению фронтенакских бенедиктинцев… Но хотя я почти обезумел от горя, я был так же хитер, как и он, и он не добился того, чего хотел.

– А чего он хотел, любезный Фаржо?

– Ничего, ничего!

Легри понял, что он не должен спешить и вернее достигнет своей цели, если удвоит ловкость и терпение.

– Из всего этого, Фаржо, я делаю вывод, – продолжал он, – что с вами в Меркоаре нехорошо обращаются, и я посоветовал бы вам немедленно оставить замок. Клянусь честью, вас наконец сведут с ума. Вас уже сейчас узнать нельзя. Раньше вы были таким веселым собеседником, а теперь вы угрюмы, как волк. Вы не смеетесь, мало говорите, цвет лица у вас бледный, а щеки впалые… Фаржо, вы же мужчина! Разгладьте ваши морщины, черт побери! Я предлагаю вам, – добавил Легри, наполняя стаканы, – выпить за здоровье вашей прелестной госпожи, благородной графини де Баржак, и за поражение интриганов, окружающих ее!

Он подал полный стакан Фаржо, который взял его.

– Я не могу отказаться выпить за здоровье госпожи, – ответил бывший лесничий, – графиня де Баржак была так расположена к моей несчастной дочери, и хотя она не любит меня…

– Она сожалела бы о вас, Фаржо, если бы к ней не приставали эти фронтенакские пройдохи, черт их побери!

– От всего сердца желаю того же! – сказал Фаржо и опорожнил свой стакан.

С этой минуты отец Марион будто сделался другим человеком. Искусная ложь усыпила совесть. Душа, освободившись от оков боли, словно расправила крылья, а легкое опьянение сделало этот полет головокружительным. Старик почувствовал самое искреннее расположение к Легри, столь легко излечившему его от душевных мук.

Между ними начался оживленный разговор. Фаржо, оставив свою молчаливость, вспомнил о прежней веселости и словоохотливости. Он был все еще осторожен и не упоминал о своем секрете. Легри же удвоил красноречие. Бывший лесничий не мог устоять. Стакан наполнялся за стаканом, Фаржо уже не останавливался и хотел этим превосходным вином вознаградить себя за продолжительное воздержание от спиртных напитков. Две бутылки были опорожнены, заказали еще две. Легри подавал пример, так что в конце встречи он был почти так же разгорячен, как и его собеседник.

Результат этого разговора можно угадать. Мало-помалу полное согласие установилось между собеседниками. Золото, наполнявшее карман одного, перешло в карман другого. Скоро Фаржо в свою очередь вынул из кармана грязное портмоне, а из портмоне – бумагу, которую отдал Легри. Тот, бросив взгляд на эту бумагу, просиял. Наконец Фаржо, пошатываясь, встал.

– Чудесно! – закричал он. – Я не хочу печалиться! Я хочу еще пожить весело… Тоска убьет и кошку, черт возьми!.. Ну, мосье Легри, решено: я возвращаюсь в Меркоар, чтобы распрощаться с ними, потом поступлю на службу к барону, и все мы примемся за поиски Жанно, свидетельство которого так важно в этом деле. Я беру на себя обязанность заставить его говорить, несмотря на его помешательство; кроме того, он нам поможет, без сомнения, отыскать этого проклятого жеводанского зверя, который растерзал… Но об этом не надо думать… Еще одно слово, Легри: уверены ли вы, что барон не отступится?

– Он сдержит все мои обещания, Фаржо; я действую от его имени; это его золото теперь звенит в ваших карманах… Ступайте же и спешите в замок… А пока выпьем в последний раз за здоровье вашего нового господина, барона де Ларош-Боассо!

– Да, да, за здоровье барона! – вскричал Фаржо и решительно опорожнил свой стакан. – Пусть он разобьет в прах всех этих злодеев бенедиктинцев, а вместе с ними и этого лицемера приора, который вздумал нагружать меня чувством вины… Они теперь узнают, на что я способен! А тем-то, меркоарским, как я задам! Как позавидуют моему золоту этот долговязый кавалер, эта ханжа Маглоар и эти лентяи лакеи! Мне хочется поскорее посмотреть на это… Я уже ухожу!

Они оба стояли; Фаржо бросился на шею к Легри, который, едва держась на ногах, чуть не упал.

– Ах, Легри! – вскричал Фаржо, роняя пьяные слезы. – Ты мой благодетель, мой товарищ, мой лучший друг… Я был слеп, безумно несчастен; а ты раскрыл мне глаза и ум, ты возвратил мне радость в сердце! Мы преданы друг другу на жизнь и на смерть! Нам надо расстаться, но я завтра же вернусь, и мы вместе примемся за дело… Сколько чудесных бесед проведем мы вместе… с бутылочкой вина! Ну, пойдем со мной. Я хочу, чтобы ты видел, как я езжу верхом.

Говоря это, Фаржо взял под руку своего собутыльника и потащил его к двери. Таким образом они прошли нижний зал гостиницы, где находились вдова Ришар и слуги. Легри, как нам известно, был одет очень щеголевато; по его шляпе с золотым галуном, по его шелковому кафтану, по его кружевам, бантам, его приняли бы за самого настоящего джентльмена. Фаржо, напротив, со своей сутулой осанкой, осунувшимся серым лицом и в поношенном костюме выглядел как совершенно опустившийся пьяница. Поэтому, хотя у обоих лица были красными, а одежда растрепанной, это сближение показалось трактирщице и ее служанкам весьма странным и нелепым.

Проигнорировав любопытные взгляды, они дошли до двора гостиницы, где Фаржо не с первой попытки сел на старую лошадь, на которой он приехал. Они обменялись еще несколькими дружескими словами, потом путешественник уехал, напевая свою любимую песню.

Через минуту Легри отправился отчитаться перед Ларош-Боассо о результате данного ему поручения.

Барон, закончивший завтрак, сначала нахмурил брови, увидев, в каком состоянии находится его поверенный, но когда Легри рассказал ему подробности своего разговора с Фаржо, в особенности когда показал ему важную бумагу, которую лесничий никак не хотел отдавать до этого дня, Ларош-Боассо не мог удержаться от восторга.

– На этот раз они в моих руках! – вскричал он с пылкостью. – Заставлю этих дерзких бенедиктинцев провалиться сквозь землю! Обвинение в убийстве, какое счастье! Одной угрозы разглашения этого гнусного преступления будет достаточно для того, чтобы заставить их возвратить мне поместье Варина… И какую прекрасную роль я буду играть! Мщение за несчастного убитого кузена. Мой гнев и моя ненависть к этим людям не изобрели бы ничего лучше… А как все ловко проделано, Легри! Вы, кажется, не пощадили себя в битве! Ваша храбрость будет оплачена по заслугам! Пусть теперь этот толстяк Фаржо поможет нам убить жеводанского зверя, прелестная владетельница замка будет принадлежать вам со всеми ее богатствами. Вы видите, что я не торгуюсь с вами за ваши услуги!

Может быть, в этом обещании барона заключалась ирония, но Легри, обыкновенная проницательность которого была притуплена в эту минуту, не заметил этого.

– Прекрасно, друг Ларош-Боассо! – сказал он с жаром. – Я узнаю наконец ваше обыкновенное великодушие. Предсказываю вам: все ваши желания исполнятся. Поручите это дело старику, вы увидите, как он им воспользуется. Успех несомненен; мой отец даст вам денег вперед, ручаюсь… Я говорил вам, барон, что я справлюсь с этим делом… И посмотрите, как я умею щадить ваше добро! Я нашел способ сберечь эти десять луидоров от жадности Фаржо.

Он достал из кармана горсть золотых монет. Ларош-Боассо отвернулся.

– Не надо, – возразил он с презрением. – Отдайте эти деньги Фаржо; они принадлежат ему.

– Вы не хотите? – спросил Легри. – Однако случаются дни, когда у вас не бывает много денег, барон, и вы были бы рады иметь их в случае надобности… Я сберегу их для вас… Не надо быть таким расточительным… Ах, любезный Ларош-Боассо, – продолжал он, вдруг переменив тон, – вы не можете понять, каких жертв требует от нас дружба! Поверите ли, что я унизился до того, что пил вместе с этим мужиком и обращался с ним как с товарищем; и это при мадам Ришар и ее служанках, которые подсмеивались надо мной… Весьма неприятное унижение…

– Иногда, унижаясь, возвышаются, – сказал барон. – Вы разберетесь с Фаржо, когда будете владельцем Меркоарскаго замка…

XVII Монастырь

Фронтенакское аббатство возвышалось, как мы сказали, недалеко от маленького городка Флорака, в одном из тех живописных, здоровых, выгодных мест, которые монахи умели выбирать для своих жилищ. Аббатство находилось в плодоносной долине, климат которой был мягким и теплым, в отличие от северных провинций. Фруктовые деревья, виноград, шелковичное дерево, которые на севере знают лишь по названиям, росли около монастыря в изобилии. Принадлежали аббатству и обширные луга для выпаса скота. Фронтенакская долина относилась к той благословенной области, которая называется южной Францией; это был уже юг со своим голубым небом, чистым солнцем, теплым ветром. Конечно, длинные цепи гор, расстилавшиеся на горизонте, как лазурные границы, временами посылали ей свои хмурые тучи, свои опустошительные потоки, свои снежные вихри, но природа в этом благословенном краю была так могущественна и плодоносна, что последствия бурь и гроз быстро сглаживались и каждый год приносил изобильный урожай.

Аббатство было основано в древности, и многие из его насельников сыграли важную роль в истории провинции. Бенедиктинцы этого монастыря были знаменитыми комментаторами священных книг и учеными, занимавшимися историческими и литературными трудами. Множество пыльных томов, еще и ныне лежащих на полках наших публичных библиотек, были написаны в фронтенакских кельях.

Высота и внутреннее пространство зданий были столь же внушительны, как и история аббатства. Тут встречалась архитектура всех эпох, от готической XII и XIII столетий до плоской поверхности и прямых углов позднейших веков. Там и сям разрушенные шпили и камни, обожженные пожаром, напоминали перевороты и несчастья, испытанные этим аббатством. Но все постройки, составлявшие множество дворов, имели величественный вид; огромный парк со столетними деревьями предоставлял бенедиктинцам длинные аллеи, благоприятные для размышлений.

Вне этих обширных зданий существовал одинокий павильон, с отдельным садом и с отдельным входом; это была, так сказать, мирская часть аббатства; ее называли Павильоном Гостей. Он отводился лицам, связанным с монастырем, родственникам и друзьям бенедиктинцев, даже простым посетителям, и всех угощали там с пышным гостеприимством. Там жил также Леонс, которому близкое родство со всемогущим фронтенакским приором предоставило такое право. Любимый воспитанник монастыря занимал в этом корпусе здания спальную и кабинет. Пока он был ребенком, за ним с материнской нежностью ходила старая гувернантка; впоследствии один из послушников был ему внимательным и преданным слугой. Воспитанием Леонса занимался в первую очередь его дядя приор, но и другие фронтенакские аббаты также принимали в этом большое участие. Все лингвисты, математики, историки, теологи, находившиеся в монастыре, считали своим долгом внести лепту в становление личности этого питомца монастыря, и никогда молодой человек не имел столько замечательных учителей в различных отраслях человеческих знаний. Поэтому Леонс был чудом учености, а привычка видеть в павильоне многочисленных гостей, зачастую людей выдающихся, приучила его к обычаям света, среди которого он должен был жить.

Но с тех пор как Леонс вернулся из Меркоара со своим дядей, все в прежде спокойном павильоне изменилось. Обитатель этих мест, прежде домосед, вечно погруженный в науки, сделался шумным и рассеянным. Он выходил и возвращался в любое время дня и ночи; он окружил себя людьми, чуждыми монастырю, ездил верхом, и его охотничьи собаки возмущали своим лаем тишину монастырского двора. В кабинете математические инструменты покрывались ржавчиной, глобусы – пылью, книги, взятые из библиотеки аббатства, валялись на полу, между тем как на мебели лежали хлысты, шпоры и ружья. Словом, обитатель павильона вдруг перешел от трудолюбивой и созерцательной жизни к жизни деятельной и шумной, возвещающей о наступлении возраста страстей.

Однако эта перемена, по-видимому, не удивила и не огорчила приора и других фронтенакских сановников; напротив, все снисходительно улыбались, видя занятия Леонса, а дядя его, с благосклонностью, походившей на слабость, позволял ему без принуждения предаваться своим наклонностям. Несколько бенедектинцев низшего звания высказывались иногда против шумной жизни молодого человека. Племянник приора сохранял в своем поведении решительную независимость.

Таким образом началась зима. В одно прекрасное ноябрьское утро Леонс уехал на охоту со своим егерем и своим слугой. Приор вздумал выйти к нему навстречу и, раскрыв служебник, он медленными шагами шел по дороге, которая вела в ту часть владений монастыря, где находился Леонс.

Хотя холод уже наступил в окружающих горах, но счастливая фронтенакская долина еще не была захвачена зимой. Трава была зелена и каштаны не потеряли своих листьев. В кустах раздавались голоса птиц, радовавшихся последним лучам солнца.

Приор, окончив чтение службы этого дня, сел на парапет деревянного моста, откуда удобно было любоваться пейзажем; этот мост был границей его прогулок, и тут святой отец обычно встречался с племянником. И на этот раз ожидание приора не было напрасно: скоро выстрел и отдаленный лай возвестили ему о возвращении охотника, потом сам Леонс вышел из кустарника с ружьем на плече, а за ним его егеря и собаки. Пока племянник подходил к нему, приор машинально бросил взгляд в противоположную сторону и заметил предмет, на который тотчас обратил внимание. Это были закрытые носилки, запряженные двумя мулами; употреблять экипажи в горных областях тогда было невозможно. Кроме погонщика, который шел пешком, четыре лакея верхом провожали носилки. Этот маленький караван спускался с одного из пригорков, возвышавшихся над долиной, и направлялся к аббатству. Приор задумался.

«Кто это может быть? – спрашивал он себя. – Мы в монастыре никого не ждем, может, это кто-нибудь из бедных соседних дворян, очень ценящих наше вино и кушанья… Но нет, эти дворяне не приехали бы столь странным образом, так путешествуют только дамы или духовные лица. Даму в аббатстве, не примут; стало быть, это… Но духовное лицо, сопровождаемое так, должно быть очень высокого звания…»

Он снова принялся рассматривать путешественников. «Неужели, – продолжал он думать, – то, чего я опасался, все-таки произошло? Нет, этого случиться не может, по крайней мере, сейчас. Слухи, дошедшие до меня, не имеют под собой основы… Это, наверное, какой-нибудь аббат из Сент-Эними приехал к нам в гости».

Его размышления были прерваны Леонсом, который, опередив своих провожатых, бежал к дяде в сопровождении только красивой ищейки, черной с красными пятнами.

Племянник приора как будто вырос и стал шире в плечах за эти три месяца. Лицо его загорело от долгого пребывания на воздухе. Теперь у юноши был мужественный вид, весь облик его был преисполнен уверенности в своих силах, прежняя робость исчезла без следа. На нем был щегольский охотничий костюм из зеленого сукна с золотыми галунами. Леонс больше походил на молодого и блестящего дворянина, любителя шумных удовольствий и светских радостей, чем на прилежного ученика, воспитанного в монастырских стенах. Нельзя было даже представить, что недавно этот юноша просил позволения постричься в монахи. Но Леонс не потерял уважения к своему дяде. Приблизившись к нему, он снял шляпу и поцеловал руку приора; лишь исполнив этот положенный ритуал, он позволил себе сообщить новость:

– Приятное известие, дядюшка! Сегодня великолепная охота… Убиты лисица и два зайца более чем за шестьдесят шагов! Дени, мой егерь и мой учитель, в восхищении. Я же не могу гордиться моими успехами, так как приписываю их превосходному карабину, который вы мне подарили, а также великолепному инстинкту этой ищейки, которую вы, я не знаю каким образом, сумели взять из своры самого принца.

Он рассеянно гладил свою прекрасную собаку, которая бегала вокруг них, махая хвостом.

– Не скромничайте, дитя мое, – ласково сказал приор, – успехом вы обязаны прежде всего вашему искусству. Но я очень рад, что ваша ищейка ведет себя хорошо, а для того чтобы ваше охотничье снаряжение было полным, аббатство предоставляет вам собаку Жана Годара, ту самую, которая осмелилась напасть на жеводанского зверя.

– Возможно ли это, дядюшка? А я слышал, что барон Ларош-Боассо…

– Барон действительно понял, как и вы, важность подобного помощника, потому что он составил план кампании, точно такой же, как ваш. Он велел предложить Жану Годару двадцать луидоров за его собаку, но я дал сорок, и Жан Годар прислал мне этого прекрасного пса, которого вы найдете у конюшни… Я вышел к вам навстречу для того, чтобы сообщить об этом счастливом результате моих стараний.

Леонс был в восторге и горячо поблагодарил приора.

– Раз так, любезный дядюшка, кто помешает мне теперь преследовать зверя? Мое обучение как стрелка и охотника закончено, приготовления подошли к концу. Дени и Жервэ, мой второй егерь, мне преданы; они последуют за мной, куда бы я ни пошел; почему вы не отпускаете меня? По последним сообщениям, зверь переселился в Мезенские горы, откуда его никак нельзя выгнать; без всякого сомнения, мы найдем его там, если Господь поможет нам…

– Леонс, дитя мое, – сказал бенедиктинец со вздохом, – зачем вы так торопитесь подвергаться опасностям подобного предприятия? Я боюсь за вашу жизнь… Притом я всегда надеюсь, что какое-нибудь новое происшествие избавит вас от необходимости прибегать к этой крайности.

– Дядюшка, разве сейчас тот момент, когда еще можно повернуть обратно? Заклинаю вас, не удерживайте меня! Говорят, что барон де Ларош-Боассо совсем излечился от своей раны; он может воспользоваться нашей медлительностью и получить обещанную награду, а если это случится…

– Не говорите этого, Леонс; вы знаете, в какое отчаяние приводит меня мысль о подобной возможности! И как подумаешь, что вы не один будете страдать… Эта опрометчивая гордячка умрет от горя и стыда, если убедится в необходимости принять мужа, который будет недостоин ее. Неблагодарная и неблагоразумная! Она расстроила своим сумасбродством мои планы, столь выгодные для всех нас. После того как она произнесла этот пагубный обет, я не раз предлагал ей получить разрешение от папы римского; несмотря на кротость и покорность, которые она теперь демонстрирует, она не согласилась и отвечала мне с гордостью: «Графиня де Баржак не может отказаться от своих слов».

– Может быть, дядюшка, она права, – сказал Леонс задумчиво. – Если она решила доверить свою судьбу воле случая, то никто не имеет права вмешиваться…

Во время этого разговора приор и его племянник возвращались в аббатство. К ним подошли Дени и Жервэ. Один нес ружье, а другой – дичь своего господина. Дени был человеком лет шестидесяти, с честным и дружелюбным лицом, который, несмотря на свой возраст, сохранил железное здоровье и неутомимые ноги. Жервэ, который был гораздо моложе, казался человеком открытым и простодушным, но с горячим нравом, как у всех горцев. Бенедиктинец остановился и улыбнулся им.

– Здравствуйте, добрые люди, – сказал он с своей обычной благосклонностью, – я очень рад видеть вас и поблагодарить за вашу дружескую заботу, за вашу преданность этому милому юноше… Каков ваш ученик, Дени? Неужели вы думаете, что он уже в состоянии сразиться с этим страшным жеводанским зверем?

– Господин Леонс, – отвечал Дени с энтузиазмом, – способен подстрелить хоть самого черта, если его шкуру можно пробить пулей! Уж простите меня за такое сравнение… Эх, если бы ваше преподобие видело; как он убил вот сейчас эту лисицу. Я сам не могу опомниться от удивления; я никогда не видел подобной ловкости, такого верного, такого быстрого взгляда… А как проворно Леонс орудует охотничьим ножом! Его рука не дрогнет! Не следует хвалить самого себя, но умения мосье Леонса говорят о том, что я хороший учитель.

– Вы не правы, Дени, – весело возразил приор, – надо быть справедливым даже к самому себе… А учитель вы прекрасный, я согласен. Ну, ступайте в аббатство, оставьте там вашу ношу, потом идите от меня к отцу эконому и скажите ему, чтобы он дал вам, Дени, двадцать луидоров, а вам, Жервэ, десять… Продолжайте верно служить моему племяннику, вы будете вознаграждены еще щедрее.

Дени и Жервэ хотели было поблагодарить приора за щедрость, но тот подал им знак, что желает остаться с Леонсом наедине. Поэтому они только поклонились и направились к монастырю. Леонс заговорил:

– Я удивляюсь вашей щедрости, дядюшка, но боюсь иногда, что она может стать вам в тягость… Мои прихоти стоят вам огромных сумм.

– Вы переживаете, что я дал денег этим бедным людям? – улыбаясь спросил приор. – Не беспокойтесь, Леонс; вы можете достойно вознаграждать людей за все оказываемые вам услуги… С этой целью я сам положил сегодня утром на ваш стол сто луидоров, которые вы употребите как вам будет угодно.

– Я смущен вашей добротой, дядюшка, и не знаю, достоин ли я…

– Принимайте без всяких угрызений совести, дитя мое; это ваши деньги. До сих пор вы были так деликатны, что не осведомлялись о вашем наследстве; но оно значительно, и когда я дам вам отчет – а это будет скоро – вы увидите, что вашим состоянием управляли благоразумно. Располагайте же им по своей воле; вы с детства научились у нас воздержанию, благоразумию, умеренности в желаниях; я уверен, что вы сумеете управиться с вашим богатством.

Леонс хотел ответить, но главный колокол в аббатстве за звонил так, как было принято звонить лишь в большие праздники.

– Что это, дядюшка? – удивленно спросил Леонс.

– Не знаю; в этот час в церкви нет никакой службы; должно быть, этот звон возвещает о приезде начальника или о немедленном собрании капитула. А так как наш добрый аббат страдает в эту минуту припадком подагры и ревматизма, надо поспешить к нему на помощь… Итак, Леонс, прошу вас ускорить шаги.

– Охотно; но догадываетесь ли вы о причине…

– Я надеюсь, что речь идет о каком-нибудь парадном визите. Мендский епископ объезжает епархию уже несколько дней. Но, – продолжал Бонавантюр, заметив бенедиктинца, который приближался к ним, тяжело дыша, – чего от нас хочет добрый отец Ансельм? Какое необыкновенное обстоятельство могло заставить его бежать?

Действительно, толстый бенедиктинец, на обыкновенно веселом лице которого выражалось в эту минуту волнение и беспокойство, быстро их догнал.

– Ох, любезный отец приор! – вскричал он. – Пожалуйста, поспешите… Никогда наше аббатство не находилось в подобном расстройстве. Все потеряли головы, вас везде ищут! И только ваше присутствие может нас успокоить.

– Что случилось? – спросил Бонавантюр, ускорив шаг. – Приехавший гость не мендский епископ?

– Ах, нет, отец приор, это епископ, но не мендский! Его зовут монсеньор де Камбис, епископ Алепский, и он говорит, что его послал к фронтенакскому аббату сам король!

– Посланник короля? – повторил Бонавантюр, побледнев. – Зачем мирской власти вмешиваться в дела нашей мирной общины?

– Вы это должны знать лучше моего, отец приор; но монсеньор де Камбис говорит со всеми нами суровым тоном, к которому мы не привыкли. Он говорит, что ему даны строгие приказания от короля и от епископа мендского, от которого мы зависим… Он отказался от закуски, которую мы поспешили ему предложить, приказал собрать капитул, не большой, составленный из всех фронтенакских братьев, а малый капитул, состоящий только из сановников аббатства. Ему повиновались, перед ним уже дрожат, и члены малого капитула собрались в комнате настоятеля. Но вас особенно удивит, отец приор, что монсеньор прежде всего осведомился о вас…

– Обо мне?

– Да, и узнав о вашем отсутствии, он, по-видимому, начал опасаться, что вы оставили монастырь навсегда. Это очень его рассердило; он утих, только когда узнал, что вы вышли на прогулку и скоро вернетесь. Отец настоятель находится в ужасном беспокойстве; он поручил мне бежать к вам и умолять вас поскорее возвращаться…

– Ну, вы исполнили ваше поручение, отец Ансельм… Да сохранит нас Господь от всякого зла, пойдемте скорее!

Они вошли в первый двор аббатства. Этот двор, обычно столь спокойный, имел в эту минуту оживленный вид. Носилки, которые заметил Бонавантюр, стояли в углу; четыре лакея, провожавшие их, оставались неподвижны, держа за узды своих лошадей, как будто ждали приказов. Послушники ходили вокруг них, перебирая четки, которые шумно ударялись о складки их ряс. Несколько бенедиктинцев, собравшись у входа в коридор, который вел в комнату настоятеля, разговаривали с жаром, между тем как большой колокол аббатства потрясал старые здания своим громким звоном.

Когда подошел приор, монахи замолчали и взоры всех обратились на него; однако то ли монастырский устав запрещал расспрашивать начальника, то ли бенедиктинцы уже узнали какие-то слухи, неприятные для Бонавантюра, но никто не осмелился с ним заговорить, а все только кланялись ему, когда он проходил мимо.

Приор выглядел спокойным. Переступив порог аббатства, он дружески сказал своему провожатому:

– Благодарю вас, любезный отец Ансельм, но так как вы не принадлежите еще к моему капитулу, мы должны расстаться здесь. Я пойду к нашему настоятелю, а вы, любезный отец Ансельм, помолитесь Богу.

– О чем? – спросил отец Ансельм, плохо скрывая любопытство.

– Чтобы Господь дал нам всем силы исполнить тягостную обязанность и избежать неприятной огласки.

Он ускорил шаги, оставив отца Ансельма весьма озадаченным таким ответом.

Когда Бонавантюр переступил порог комнаты настоятеля, Леонс, бывший тут же, тихо удержал его сзади и тревожно спросил:

– Дядюшка, ради бога, скажите мне, что случилось? Вам угрожает несчастье?.. Сообщите мне, я должен знать…

Бонавантюр спокойно улыбнулся.

– Это ничего, сын мой, – возразил он, – напрасно вы пугаетесь. Дело идет, без сомнения, о каком-нибудь новом порядке, который легко будет устроить с Алепским епископом… Ступайте в павильон, Леонс, и не думайте больше обо всем этом… Послушайте, – прибавил он, задумавшись, – если вы так уж сильно желаете отправиться на охоту, я не буду больше сопротивляться вашим желаниям… Начинайте готовиться к отъезду. Когда кончится заседание капитула, я зайду в вашу комнату и мы сделаем последние распоряжения…

– Как, дядюшка?! – радостно вскричал Леонс. – Вы наконец соглашаетесь…

– Я должен, если вы желаете этого с таким нетерпением… Я еще не все обдумал и хочу собрать некоторые сведения, прежде чем окончательно вас отпущу. Однако будьте готовы покинуть аббатство сегодня же вечером… Итак, до свидания, Леонс, меня ждут… Господь до сохранит вас!

Он опять улыбнулся, махнул на прощание рукой и вошел в аббатство.

Леонс чувствовал, что его дядя был не так спокоен, как хотел казаться. Но желание поскорее начать охоту помешало ему заметить множество обстоятельств, которые в другое время возбудили бы его подозрения, и Леонс вернулся в Павильон Гостей.

XVIII Капитул

Комната фронтенакского настоятеля была украшена скульптурами и живописными полотнами, которые представляли сюжеты из жизни святых. Глубокие окна, украшенные цветными стеклами, бросали странные блики на лица пяти или шести старых бенедиктинцев, которые составляли совет аббатства.

Эти монахи сидели в деревянных креслах около своего аббата, почтенного старика. Он был давно болен, разум его почти истаял от возраста и немощи, в глазах его было лишь недоумение и детский испуг оттого, что вокруг происходило что-то непонятное. Глава общины полулежал в большой бержерке[3], ноги его были укутаны одеялом. Из уважения к именитому гостю, приехавшему в Фронтенак так внезапно, он надел рясу бенедиктинев, заменил золотой митрой свой обыкновенный головной убор, гораздо менее величественный, и приказал, чтобы к ручке его кресла привязали его настоятельский посох. Окруженный знаками своего духовного звания, он силился принять холодный и серьезный вид, который не мог совершенно скрыть его оторванности от мира.

Напротив него, на стуле более высоком, сидел епископ, приехавший с королевским поручением в фронтенакское аббатство. Худоба и неприметная наружность епископа де Камбиса составляли контраст с тем грозным могуществом, которым он, по его собственным словам, обладал. Пришлось подложить бархатную подушку под его ноги, которые иначе не доставали бы до пола. Его костлявое лицо, по-видимому, было необыкновенно подвижным; взгляд его был проницателен, голос пронзителен и сух; говорил он быстро и отчетливо. На нем была фиолетовая сутана, а голова с редкими волосами была покрыта простой фиолетовой скуфьей. Несмотря на его тщедушную наружность, в нем было что-то гордое, невольно внушавшее почтение. На дубовом столе, стоявшем возле него, лежали бумаги и пергаменты, на многих из них были печати, восковые и свинцовые.

Когда вошел приор, епископ говорил с капитулом. Все слушали его в скромном молчании, потупив головы, спрятав руки в широкие рукава своих сутан; все это собрание можно было принять за статуи. Однако при виде Бонавантюра, которого тут давно ждали, статуи оживились; все выпрямились и как будто свободнее вздохнули; молния надежды осветила их суровые лица. Особенно был рад настоятель, с его плеч свалился тяжелый груз; он поднял руки к небу и сказал епископу:

– Слава Господу; вот наш достойный отец приор; он может лучше нас ответить на все вопросы вашего преосвященства. Ах, – прибавил настоятель, обращаясь к Бонавантюру, – в каком затруднении оставили вы меня! Если б вы знали, как тяжело мне выслушивать подобные вещи…

Он отер носовым платком свой лоб, орошенный холодным потом.

Алепский епископ замолчал, его глаза внимательно изучали фронтенакского приора. Тот нисколько не взволновался, когда увидел этот любопытный взгляд, спокойно взял святой воды из сосуда, стоявшего у дверей, перекрестился, глубоко поклонился аббату, потом, смиренно преклонив колено на подушке у ног епископа, сказал:

– Удостойте меня вашего пастырского благословения.

Таков был церемониал, бывший в обычае в ту эпоху. Однако епископ холодно произнес.

– Я не благословляю вас, отец приор, – отвечал он сухо, – сперва я должен выяснить, достойны ли вы моего благословения… Встаньте и садитесь… Вы долго заставили нас ждать.

Бонаванттор поднялся с колен, снова поклонился, потом занял пустой стул возле настоятеля.

Наступила минута грозного безмолвия.

– Отец Бонавантюр, приор фронтенакского аббатства, – начал Алепский епископ, указывая на документы, лежащие на столе, – я уже сообщил капитулу свои полномочия. Я должен расследовать некоторое происшествие, давнее, относящееся к наследству покойного графа де Варина. Это поручение, данное мне королем, облекает меня безграничной властью для разбора всех обстоятельств этого дела… Не угодно ли вам взглянуть на эти документы?

Приор не двинулся с места и скромно ответил, что он не станет оспаривать власть монсеньора; со своей стороны, он без ропота покорится всем решениям его преосвященства. Такой ответ понравился прелату.

– Вам, отец приор, – сказал он, – следует строго соблюдать все формальности. Я не должен скрывать от вас, что вы обвинены в серьезном преступлении, компрометирующем не только ваше звание приора, но и вашу репутацию как человека. Меня уверяют, что вы невиновны в том, в чем вас обвиняют, и что одно ваше слово может оправдать вас. Согласитесь произнести это слово! Я помогу вам, насколько это будет от меня зависеть, доказать вашу невиновность. Но если вам не удастся убедить меня в том, что вы не совершали преступления, суд над вами будет суров.

Бонавантюр снова поклонился. Настоятель, который несколько приободрился, осмелился защитить своего советника.

– Монсеньор, – сказал он кротко, – повторяю вам, наш приор служит нам всем образцом благочестия для всей братии. Все здесь присутствующие могут поручиться в том, что он невиновен.

– Это правда, это истинная правда! – наперебой затараторили другие бенедиктинцы.

– Перестаньте, – сухо возразил епископ, – вы слишком горячо поддерживаете друг друга, это может побудить меня подозревать заговор… Если он совершил преступление, то, может, по наущению со стороны?.. Но пора приняться за дело. Выслушайте меня и узнайте, зачем я послан сюда.

Что же стояло за этим визитом, ставшим причиной этой бури в аббатстве?

Завладев бумагой, которую Легри выманил у Фаржо, барон Ларош-Боассо сначала хотел шантажом заставить бенедиктинцев возвратить ему поместье Варина. Но по совету Легри-отца он подал королю прошение о восстановлении справедливости. Эта прошение вместе с документами было отправлено в Версаль. Ларош-Боассо, которого в провинции не очень-то жаловали за разгульный нрав и неотданные долги, все же сохранил друзей при дворе. Его титул барона, начальника волчьей охоты, внушал доверие некоторым влиятельным особам, которые горячо заступились за него. Его прошение было подано королю.

Обстоятельства были благоприятны для просьбы такого рода. Церковь подвергалась нападкам Вольтера. Сочинения Жан-Жака Руссо читали и обсуждали в образованных кругах; Герцог де Шуазель, тогдашний министр, очень дорожил общественным мнением, которое побудило его изгнать из страны орден иезуитов. Обвинение против богатого Фронтенакского аббатства заслуживало самого серьезного внимания. Французский министр хотел придать себе беспристрастный вид, внешне демонстрируя одинаковую строгость и к духовенству и к его врагам. Вызывала подозрение таинственная смерть сына графа де Варина, а то, что покойный граф отдал свое огромное состояние аббатству, только усиливало это подозрение. Было очень важно свершить правосудие как можно скорее, избегая огласки, которая могла иметь пагубные последствия. С этой целью министр решил тайно послать в Фронтенакское аббатство прелата, чтобы тот мог рассмотреть это неприятное дело и завершить его без шума. Для этого щекотливого поручения выбрали де Камбиса, человека нервного, жесткого, неподкупного. Епископ, человек ответственный и трудолюбивый, оказался достоин этого высокого поручения. Он уехал из Парижа, прежде чем в Фронтенакском аббатстве могли узнать о его намерениях; он ехал день и ночь, остановился только для того, чтобы показать свои верительные грамоты епископу мендскому, и неожиданно явился в аббатство, перепугав монахов до смерти.

Прелат, взяв в руки привезенные им бумаги, среди которых находились показания жены Фаржо и просьба барона, долго составлял обвинение против фронтенакских бенедиктинцев. Он вспомнил прежний процесс отца и сына Ларош-Боассо, близких родственников и законных наследников Варина, и утверждал, что решение судей о подлинности завещания покойного графа было бы совсем другим, если б уже тогда была известны факты, открывшиеся только теперь.

– Но, – продолжал прелат, – прежде всего я обращу ваше внимание не на дело о наследстве Варина. Если аббатство, желая земных благ, завлекло в свои сети богатого дворянина, ум которого ослабел, чтобы присвоить себе наследство, на которое оно не имело права, это, конечно, проступок, но не столь серьезный. Я уполномочен потребовать возвращения наследства нынешнему барону Ларош-Боассо и непременно это сделаю, потому что правосудие должно простираться и на еретиков, к которым принадлежит барон, точно так же, как и на католиков… Но вот что раздирает сердце, вот что вызывает ужас и негодование: как бенедиктинец этого аббатства может быть подозреваем в организации убийства бедного ребенка… Это обвинение заслоняет собой другое, в этом преступлении вы должны доказать свою невиновность. Говорите без опасения: все, что будет сказано здесь, не будет обнародовано вне стен этого аббатства; тайна покроет ваше признание, но истина должна быть открыта.

Прелат остановился, утомленный этой длинной речью. К его великому удивлению, присутствующие были скорее опечалены, чем испуганы. Даже настоятель, ранее казавшийся совершенно растерянным, держался с достоинством и в ответ на речь прелата произнес с невесть откуда взявшейся силой в голосе:

– Именем Бога, Пречистой Девы и всех святых, я протестую против обвинений в преступлениях, которые вы только что назвали. Эти обвинения ложны, и вы сами, почтенный прелат, будете сожалеть когда-нибудь, что решились повторить их.

Прелат нахмурил брови.

– Очень хорошо, – возразил он, – но я не могу оправдать ваше аббатство и приора, основываясь на этих словах. Я привожу факты, и фактами мне надо отвечать… Фронтенакский приор, – обратился он к Бонавантюру, – на вас лежит самая тяжелая часть в обвинений, тяготеющих над аббатством. Что вы можете сказать в ваше оправдание?

Бонавантюр встал со скромным видом.

– Монсеньер, – отвечал он среди глубокой тишины, – прежде чем начинать суд над таким старинным и знаменитым аббатством, из которого вышло столько знаменитых защитников католической религии и в котором еще и теперь живет столько людей, замечательных своей ученостью, добродетелью и благочестием, может быть, было бы справедливо проверить обвинения наших врагов? А кто же, судя по документам, которые вы показали нам, осмеливается возводить против нас такую гнусную клевету? Я могу, не переступая границ уверенности, охарактеризовать этих людей таким образом: кормилица молодого виконта, женщина робкая и боязливая, искавшая, как бы сбросить груз вины с собственной совести; ее муж, лесничий Фаржо, пьяница, который пытался мне самому продать основной документ этого обвинения, но я с презрением отказался от его предложения; и наконец, барон де Ларош-Боассо, еретик, человек без чести и совести, который, истратив свои деньги на разгульную жизнь, захотел так же промотать наследство дяди. А Жанно, этот бывший работник, показаниям которого приписывается такая важность, уже несколько лет страдает помешательством, называемым ликантропией, и его показания не могут заслуживать доверия.

– Очень хорошо, – сказал прелат, покачав головой. – Я понимаю вашу систему защиты. Вы хотите противопоставить репутацию мудрого и благочестивого человека, которой вы пользуетесь, бесславию ваших противников. Но и люди, недостойные уважения сами по себе, могут сказать правду, и повторяю еще раз, простых словесных опровержений недостаточно для того, чтобы доказать свою невиновность. Что касается сумасшествия Жанно, то бывший меркоарский лесничий утверждает, что этот человек, несмотря на свою теперешнюю болезнь, имеет минуты здравого рассудка. Барон и Фаржо разыскивают этого несчастного и уверяют, что через несколько дней…

– Я могу избавить их от утомительных и, может быть, опасных поисков, – спокойно перебил приор. – Вы меня не поняли, монсеньор, я вовсе не намерен опровергать некоторые обвинения и, чтобы доказать вам это, я признаюсь, что Жанно сказал правду. Всем здесь присутствующим известно, что в тот вечер, когда исчез маленький виконт, я находился в окрестностях замка Варина с неизвестным человеком.

Прелат едва не вскочил со своего кресла.

– Вы признаетесь? – вскричал он. – Как, недостойный и святотатственный бенедиктинец, вы признаетесь в убийстве ребенка?

– Позвольте, монсеньор, мы еще не понимаем друг друга. Да, я находился в Варина в то время, но я невиновен в преступлении, в котором меня обвиняют. И могу вам сказать, что и преступления как такового не было.

– Как же?..

– Я не объясняю… Клятва, произнесенная мной и всеми здесь присутствующими, запрещает нам говорить, что я делал тогда в Варина, и эта клятва принуждает нас хранить самое строгое молчание на этот счет еще около двух месяцев.

Прелат, по-видимому, был поражен удивлением.

– Клятва… данная всем капитулом? – возразил он с недоверчивой улыбкой. – Какое странное оправдание!

– Однако, – сказал настоятель – наш достойный приор не лжет.

– Во всяком случае, я могу снять с вас вашу клятву в силу моих полномочий.

– Увы, монсеньор, только один папа может уничтожить клятву, а у вас нет грамоты его святейшества.

– Я напишу в Рим, чтобы мне прислали эту грамоту, и тогда вы не будете иметь никакого предлога для того, чтобы молчать.

– Это действительно так, но Рим слишком далеко, и булла его святейшества не может быть получена во Фронтенаке раньше, чем истекут два месяца, а к тому моменту она будет уже не нужна.

– Вы хотите, чтобы я два месяца ждал вашего оправдания? Но есть другой способ заставить вас говорить… Я такое же духовное лицо, как и вы… итак, я требую, чтобы вы открыли мне под печатью исповеди известные вам события.

Это предложение озадачило членов капитула. Они посмотрели на приора, который один был спокоен и сказал твердым голосом:

– Это было предвидено, преподобные отцы; вспомните, какие условия наложены на нас… Я отказываюсь выдать, даже на исповеди, тайну, которая была вверена мне как честному человеку и служителю алтаря.

– И мы также, и мы также! – повторили другие бенедиктинцы.

Это упрямое сопротивление его воле, это решительное доверие к приору окончательно рассердили прелата. Он встал и, несмотря на маленький рост, на его лице было такое выражение презрения, негодования, угрозы, что все присутствующие вздрогнули.

– Нет более сомнений, – продолжал прелат сдержанным, но суровым тоном, – вы все сговорились уклоняться от исполнения приказов духовных и мирских властей. Это открытый мятеж против всего уважаемого на земле и на небесах, это хитрость, чтобы избавиться от заслуженного наказания! Если я дам вам отсрочку, которую вы требуете, кто знает, какие хитрости вы потом изобретете, чтобы обмануть правосудие? Вы подчиняетесь дурному влиянию этого дерзкого и лукавого бенедиктинца, обладающего здесь всей полнотой власти, но я сумею сбить вашу спесь… Одумайтесь, еще есть время… Будете отвечать на мои вопросы? Или будете слушать его?

Бенедиктинцы молчали, опустив глаза.

– Монсеньор, – сказал старик-настоятель с горечью, – то, что вы принимаете за мятеж, есть только сознание своего долга. Еще раз повторяю, в тот день, когда тайна будет вам известна, вы будете горько сожалеть о вашей строгости и опрометчивости…

– Довольно, я в этом буду давать отчет высшему судии… Так или иначе, все аббатство виновато, все оно разделит и наказание… Я буду жить здесь до тех пор, пока не укрощу ваше безумное упрямство; я займу одну из ваших келий и мне будет достаточно порции кушанья самого последнего из ваших послушников. С этой минуты я вступаю в управление этим аббатством и в силу полученных мной полномочий воспрещаю здесь все: здесь не будет более ни настоятеля, ни приора, ни сановников какого бы то ни было рода, а только недостойные бенедиктинцы, отказавшиеся выполнять приказ короля. Колокола аббатства не будут звонить, служб в вашем аббатстве тоже не будет. Вы будете придерживаться строгого поста: обед ваш пусть состоит только из хлеба и вареных овощей. Капитул не будет собираться, никто не выйдет за ворота аббатства без особого на то позволения. Три раза в день монахи и послушники будут читать покаянные псалмы… Это продолжится до тех пор, пока мне не ответят на мои вопросы о наследстве Варина и об убийстве ребенка; тот, кто преступит эти предписания, будет отлучен от церкви, кто бы он ни был.

Вздохи и всхлипывания раздались со всех сторон. Бонавантюр вне себя бросился к ногам прелата.

– О, монсеньор, монсеньор! – вскричал он. – Заклинаю вас, не поступайте так строго с этой скромной общиной, где законы Божии и человеческие всегда были уважаемы! Если кто и виноват, то я один, ибо я отвечаю за земные интересы аббатства…

– Вы сознаетесь?.. Ну, имейте мужество сознаться в преступлении; мое правосудие пощадит ваших братьев, скорее заблуждающихся, чем виновных.

– Ни я, ни мои братья ни в чем не виноваты, а открыть вам тайны, хранить которые я поклялся людям, чья память для меня священна, я не могу. Но поверьте, монсеньор, клянусь моим вечным спасением…

– Как осмеливаетесь вы говорить о вашем спасении, ничтожный бенедиктинец? Если б я повиновался своему праведному гневу, я сейчас же лишил бы вас духовного звания и предал мирскому суду! Но хотя нежелание огласки не дает мне прибегнуть к этой крайности, не думайте, что я назначил вам менее жестокое наказание; в тот день, когда ваше преступление будет окончательно доказано, вас бросят в тюрьму, где вы никогда не увидите Божьего света… А пока удалитесь в вашу келью и оставайтесь там на хлебе и воде, ни с кем не смейте разговаривать, а ключи от вашей кельи должны быть отданы мне. Тот, кто заговорит с вами без моего особого позволения, будет отлучен от церкви.

Этот приговор бесконечно расстроил монахов, они смотрели на приора со слезами на глазах. Но Бонавантюр не стал горевать и жаловаться. Что и говорить, яичница с форелью теперь была для него недоступна, но все-таки это было не столь ужасное наказание, как заключение в сырую и мрачную темницу. Пожалуй, других монахов, которые были напуганы до дрожи, приор жалел больше себя.

– Монсеньор, – сказал он, скрестив руки на груди, – мы оба исполняем наш долг… Да просветит вас Господь! Я покоряюсь без ропота наказанию, которое вам было угодно наложить на меня.

– И мы также, монсеньер, – тихо повторили члены капитула.

Прелат почувствовал сострадание к этим перепуганным людям. Он был строгим судьей, но все же не лишенным милосердия. Он сделал несколько шагов по комнате с задумчивым видом, потом молча встал на колени перед распятием из слоновой кости. Помолившись несколько минут, он поднялся и сказал бенедиктинцам:

– Простите меня, возможно, я проявил чрезмерное усердие и был слишком самонадеян. Нельзя карать за преступление, вина в котором еще не доказана. Но я даю вам еще один час, иначе я вынужден буду поступить с вами именно так, как обещал. Быть может, за это время Господь внушит вам раскаяние и доверие ко мне; но если сердца ваши не смягчатся, сами обвиняйте себя в последствиях вашего упорства. Я подожду в смежной келье результата ваших размышлений и по истечении часа приду узнать ваш ответ… Да будет с вами мир!

Он вышел размеренными шагами, оставив вконец растерявшихся и обескураженных бенедиктинцев.

После его ухода стоны и вздохи не прекратились, но не обнаружилось ни малейшего сомнения относительно того, как следует поступать. Члены капитула единогласно решили, что лучше подвергнуться унижениям и понести наказание, чем выдать тайну, вверенную им. Бонавантюр всячески поддерживал в них твердость духа и решительность.

– Братья мои, – сказал он взволнованным голосом, – нам легко было бы опровергнуть обвинения, выдвинутые против нас, но мы не можем этого сделать, потому что дали клятву. Покоримся же безропотно испытанию, посланному нам небом, мы выйдем из него тверже и чище! Не будем осуждать руку, поражающую нас; и самые верные служители Бога подвержены заблуждениям. В тот день, – а этот день близок, – когда обнаружится наша невинность, мы возвратим нашу силу и наше достоинство.

Все бенедиктинцы обнялись. Приор Бонавантюр хотел было уйти.

– Ах, отец приор, – с беспокойством сказал старый аббат, – неужели вы опять оставите нас? Монсеньер скоро вернется, а я очень слаб и не могу выносить его гневных речей.

– Я буду отсутствовать всего несколько минут, – ответил Бонавантюр, – я хочу воспользоваться этим небольшим перерывом, чтобы сделать кое-что важное. Это дело, от которого также зависит наше будущее!

Он что-то прошептал настоятелю.

– Хорошо, хорошо, любезный приор! Вы всегда правы, – ответил аббат. – Ступайте же и возвращайтесь скорее, нам необходима ваша поддержка!

Приор поклонился и вышел.

Он быстро прошел по безмолвным коридорам аббатства, по двору и направился к павильону. Все было спокойно на его пути; аббатство имело свой обычный вид, никто еще не догадывался о суровом приговоре, только что произнесенном епископом. Двери были открыты, все могли свободно входить и выходить. Бонавантюр заметил только, что бенедиктинцы, проходившие мимо него, имели печальный и унылый вид, как будто предчувствовали готовящуюся перемену.

Леонс в своей маленькой комнате укладывал вещи. При виде приора он подбежал к нему и сказал с беспокойством:

– Ну, дядюшка, вы пришли отменить свое решение?

– Напротив, дитя мое, – отвечал Бонавантюр, – я не хочу сопротивляться вашим желаниям. Как вы сказали сами, время проходит и вы можете упустить благоприятную возможность. Барон Ларош-Боассо тоже вскоре начнет охоту. Итак, я с вами прощаюсь… Вы можете ехать сию же минуту.

– Сию минуту, дядюшка? – глаза Леонса удивленно округлились.

– А что вас останавливает? Вы переночуете сегодня в Менде с вашими людьми, а завтра утром, пораньше, отправитесь в Мезенские горы. Таким образом вы выиграете целый день, а в подобном деле это может значить все… Друзья мои, – обратился приор к Дени и Жервэ, которые запирали чемоданы, – положите немедленно всю поклажу на лошадей и вьючного лошака, которые принадлежат моему племяннику… Чтоб все было готово через десять минут!

Егерь и Жервэ повиновались. Когда они ушли, Леонс спросил дядю:

– Дядюшка, что произошло? Чем объяснить поспешность, с которой вы заставляете меня ехать? Еще сегодня утром вам не хотелось отпускать меня! Что это значит?.. И ваш взволнованный вид… Что-то произошло?

– Мне жаль отпускать вас, дорогой племянник, в опасное приключение, душа моя тревожится, но я не хочу превращать наше расставание в медленную пытку. Оставим это, не будем долго прощаться! Помните мои наставления, молитесь Богу, и чудовище будет вами побеждено! И еще, – приор на мгновение задумался, но затем продолжил, голос его дрожал: – Я не раз старался оградить вас от тех грязных слухов, которые распространяют враги наши. Не слушайте же сплетен о Фротенакском аббатстве и его братьях. Заклинаю вас, никогда не слушайте этой отвратительной лжи! Если целый свет поднимется против нас, позвольте мне надеяться, что вы сохраните к нам чувства уважения и признательности.

– Можете ли вы сомневаться в этом, дядюшка? – горячо перебил его Леонс. – Если кто-нибудь осмелится при мне…

– Не старайтесь опровергать эту клевету, дитя мое, она скоро развеется, как дым, сама собой. Мне будет достаточно знать, что вы им не верите. Может быть, вы встретитесь с бароном Ларош-Боассо. Я требую вас, моего родственника, моего любимого воспитанника, торжественно поклясться, что вы не затеете ссоры с бароном ни при каких обстоятельствах и ни под каким предлогом… Можете вы дать мне такую клятву?

– Я не понимаю, дядюшка, почему я должен щадить этого недостойного дворянина, который так оскорбил графиню де Баржак и вас самих…

– Графиня де Баржак отомстила за себя, а я христианин и умею прощать. Есть важные причины, дитя мое, просить вас дать мне это слово… Леонс, неужели вы откажете мне?

Леонс дал требуемое обещание, но очень неохотно. Потом дядя и племянник дружески обнялись.

– Пора! – сказал бенедиктинец. – Я передам ваш прощальный поклон тем из наших братьев, с которыми вы особенно дружны… Они извинят вам этот неожиданный отъезд… Вам остается только несколько минут.

– Не могу понять, дядюшка, – продолжал удивляться Леонс. – Почему мой отъезд из аббатства, которое служило мне домом столько лет, должен походить на побег?

– Я потом объясню это вам… Но меня ждут… Спешите!

У дверей аббатства они встретили Дени и Жервэ, которые уже все приготовили. Обе лошади были оседланы, на лошака навьючена поклажа, а егерь держал на поводу ищейку и бульдога, которые рычали, недовольные соседством.

Бонавантюр поручил обоим слугам заботиться о юноше, обещав им великолепную награду, если Леонс вернется цел и невредим. Дени и Жервэ вновь пообещали защищать своего молодого господина, даже рискуя собственной жизнью, потом они отправились вперед, потому что Леонс, у которого была прекрасная лошадь, должен был скоро их догнать.

Оставшись одни, дядя и племянник опять обнялись, и Леонс вскочил в седло.

– Да благословит вас Бог, дитя мое! – сказал приор. – Да защитит он вас от опасностей и пошлет успех в вашем предприятии… Да позволит он вам скорее возвратиться к вашим друзьям, которые будут вас ждать!

Леонс пришпорил коня, и тот поскакал во весь опор. Бенедиктинец же, грустно вздохнув, направился обратно в аббатство.

– Будь что будет! – сказал он тихо. – Вот по крайней мере он не увидит того, что будет здесь дальше… Да и расспросов Леонса я бы не вынес… Эх, мальчик, дорого же мне стоило твое воспитание!

Он побежал в комнату настоятеля, куда вошел только за несколько минут до того, как истек час, данный епископом на раздумья.

XIX Семейство Фереоль

Как и другие горные цепи Франции, Мезенские горы представляют собой ряд вулканов, потухших тысячи лет назад. Невозможно найти более непроходимые места. Под ногами бесплодная каменистая почва, в вышине острые края скал, застывшая лава, принявшая самые странные формы; повсюду пропасти, шумные каскады, озера, образовавшиеся в кратерах вулканов. Кроме нескольких долин, эта местность уныла и безрадостна; ее богатство состоит в пастбищах, питающих многочисленные стада, каштанах, плоды которых составляют главную пищу жителей; мезенкские горцы чрезвычайно бедны; нищета, оторванность от прочих людей озлобили их, сделали недоверчивыми и мрачными. Они горячи, мстительны, всегда готовы схватиться за нож при любом оскорблении – словом, можно сказать, что их неукротимый дух согласуется с грозной и грубой природой их родины.

В одной из самых отдаленных долин этого края находилась ферма, жители которой, вероятно, занимались разведением скота, потому что вокруг не было земли, пригодной для пахоты. В этом убогом жилище, окруженном со всех сторон сосновым лесом и базальтовыми скалами, жили люди, имеющие отношение к этой истории.

Вечером, на третий день после отъезда Леонса из Фронтенака, крестьянин с семейством сидели на скамейке у ворот дома за ужином, который состоял из каштанов с молоком. Отец, в одежде из сукна, сотканного в этом краю, и широкополой шляпе, был человек лет пятидесяти с угрюмым лицом, немногословный и строгий. Семейство его состояло из жены, сильной крестьянки в нарядном платье и аккуратном чепчике с белыми лентами, из дочери, девочки лет двенадцати с глуповатым личиком, из двух сыновей, долговязых парней восемнадцати и двадцати лет, одетых почти так же, как отец, и таких же угрюмых, как и он. Все они не произносили ни слова, и слышался только стук ложек.

В другое время года можно было бы подумать, что эти люди вышли за порог своего дома для того, чтобы подышать свежим воздухом, прежде чем лягут спать; но холод был очень силен, и резкий ветер дул с гор. Тонкий слой снега уже покрывал землю и не позволял вести на пастбище скот, который остался в хлевах. Стало быть, у горцев была другая причина, чтобы не сидеть у огня, разведенного в доме, и ужинать на воздухе, несмотря на холод.

На пригорке прямо напротив дома четыре путешественника ехали верхом по тропинке, неправильно проложенной стадами. Эта тропинка вела только к ферме, значит, путешественники ехали туда, а так как это семейство жило в совершенном уединении, то подобное происшествие должно было возбудить их любопытство.

Из четырех особ двое ехали впереди и казались господами, двое других, очевидно, были низшего сословия. Но все были одеты по городской моде, хорошо вооружены ружьями и охотничьими ножами; около них бежало несколько огромных собак, темная шерсть которых резко выделялась на снегу.

Это зрелище было чрезвычайно интересно для людей, которые с незапамятных времен не видели стольких посетителей в своей пустынной местности.

Они ждали недолго. Всадник, казавшийся начальником группы, опередил своих спутников и один подъехал к ферме. Горцы стояли неподвижно на пороге своего дома.

– Друзья мои, – сказал всадник на жеводанском наречии, – не это ли мыза Красный Холм, в которой живет Гильом Фереоль, прозванный Правдивый Меч?

Отец семейства отвечал холодно:

– Это Красный Холм, я Гильом Фереоль… а что касается прозвища Правдивый Меч, которое дали моему деду, я считаю себя недостойным носить его.

Путешественник не обратил внимания на эти последние слова.

– Ну, друг Фереоль, – продолжал он: – предоставьте мне и моим людям гостеприимство на эту ночь. Я знаком с вашим господином мосье де Ланжаком, к тому же я щедро заплачу за все ваши хлопоты.

– У меня нет господина, – отвечал горец с гордостью, – дверь моя открыта для всякого, богач или бедняк… Войдите; у моего очага есть место для вас, ваши лошади найдут сено в моей конюшне. Я не могу принять вас так, как этого требует ваше благородное происхождение, потому что я беден, но то немногое, что имею, принадлежит гостю, посланному мне Господом.

– Очень хорошо, друг, – сказал путешественник. – Мы охотники и не будем прихотливы. Мы привезли с собой провизию и в этом отношении не станем обременять вас.

Барон Ларош-Боассо сошел с лошади и сделал знак своим спутникам поспешить. Они наконец приехали; это были Легри, Фаржо, егерь Лабранш, все голодные и очень усталые от продолжительного переезда по горам.

Семейство Фереоль не рассыпалось в изъявлениях учтивости, но по знаку отца все начали принимать гостей. Лошадей отвели на конюшню, где дали им корм, собак, которые уже принялись драться с собаками фермы, заперли, кроме любимой лайки, в свиной хлев, где горячая похлебка утолила их свирепый голод. Приезжих же гостей Фереоль ввел в дом, в очаге был разведен огонь, и пока путешественники грелись, мать и дочь деятельно занялись приготовлениями к ужину.

Эти приготовления были скромны: ужин состоял из свиного сала, сыра, каштанов и воды. К счастью, Ларош-Боассо и Легри взяли с собой холодную говядину и разную другую провизию, которая и была разложена на столе. Скоро путешественники, господа и слуги, братски сели за ужин, щедро приправленный усталостью и аппетитом.

Между тем настала ночь; небольшая железная лампа прибавляла свой свет к свету очага. Дверь была заперта, и ветер свистел за окнами дома. Пока путешественники ужинали, семья Фереоль окончила свои работы на ферме. Их пригласили разделить ужин, они отказались с серьезным видом; один отец взял стакан вина в знак гостеприимства, но только смочил губы и поставил его на стол.

Это странное обращение весьма забавляло гостей, но Ларош-Боассо строгим взглядом приказывал своим спутникам держаться серьезно, он знал, сколь обидчивы и вспыльчивы здешние обитатели.

По окончании ужина барон захотел получше познакомиться с обитателями фермы.

– Ну, мэтр Фереоль, – сказал он фамильярным и дружелюбным тоном, – вы здесь только в двух лье от леса Со, где в последний раз показался страшный жеводанский зверь. Можете вы мне сказать, убежал ли он оттуда?

– Я этого не знаю.

– Говорят, что он ранен, – продолжал Ларош-Боассо, – это было превосходно, потому что вы верно угадали, приятель, что мы приехали в Мезен охотиться на жеводанского зверя.

Что-то похожее на улыбку промелькнуло на губах Фереоля.

– Мне рассказывали, – отвечал он, – что его ранил лесничий Ланжака; но ранен зверь или нет, вам лучше, господа, отказаться от вашего предприятия.

– Как, мой милый, – спросил Легри насмешливым тоном, – разве вы из тех, кто считает этого зверя неуязвимым?

– Я не считаю его неуязвимым, сударь, – возразил Фереоль, и в глазах его вспыхнул колючий огонек, – потому что собственными глазами видел следы его крови на снегу; многие стрелки видели, как он падал от их выстрелов, и думали, что убили его, однако дня через три он являлся сильнее и ужаснее прежнего. Раны его заживали, к нему возвращались силы и свирепость… Что еще нужно? – продолжал он с жаром. – Не кроется ли здесь перст Божий? Не очевидно ли для глаз смертных, что этот страшный зверь был послан сюда в наказание за наши грехи? Говорю вам, не пулями и ружьями, не охотничьими ножами и шпагами убьете вы этого посланца божественного мщения, а постом и молитвою… Вернитесь к Богу, нечестивые люди, и зверь исчезнет в бездне, из которой вышел.

Члены семьи выслушали с почтительными выражениями лиц это библейское поучение Фереоля. Легри, на минуту оторопевший, хотел было расхохотаться, но, когда встретился глазами с Ларош-Боассо, понял, что лучше сдержать смех.

– Мэтр Фереоль, – продолжал барон, – ваши речи подтверждают подозрение, внушенное мне изображением Святого Духа, которое ваша жена и ваша дочь носят на шее; вы и ваше семейство, наверное, принадлежите к протестантской религии?

Хозяин гордо выпрямился.

– Какое вам дело? – сказал он. – Когда я принял вас в моем доме как гостя и друга, спрашивал ли я вас, к горделивой ли римской церкви принадлежите вы или к бедным и рассеянным по миру членам церкви воинствующей?.. Но, – продолжал он грубо, – я никогда не отрекусь от моей веры. Отец мой присутствовал на протестантских проповедях с ружьем на плече и положив руку на эфес своей сабли… Я и мои сыновья готовы сделать то же самое!

В глазах его двух сыновей и в глазах жены и дочери, которые слушали его молча, отразился такой горячий энтузиазм, что стало понятно: отец внушил всем членам семьи большое почтение к религии.

Очевидно, барон находился у потомков камизаров, тех протестантов, которые шестьдесят лет тому назад вступили в кровопролитную войну с католической церковью. Сейчас, вынужденные избегать густонаселенных городов, где королевские указы запрещали им публично исповедовать свою религию, камизары удалились в самые неприступные части страны. Правительство теперь немного смягчилось к ним и, несмотря на строгость предписаний, не слишком интересовалось тем, что происходит в этих диких краях; протестантские горцы сохранили свой прежний неукротимый фанатизм, особенно горячий и восторженный, из-за того что гонение могло возобновиться для них с минуты на минуту.

– Вы ошибаетесь, мэтр Фереоль, – возразил барон серьезным тоном, – в моих словах нет глупой нескромности… Но прозвище Правдивый Меч, которое дали вашему деду, не носил ли еще один храбрый партизан, который разделил страдания благочестивого и благородного Пьера де Варина во времена Бервика и Виллара?

Крестьянин поднял голову.

– Точно так, сударь, – отвечал он, – мой дед был именно тот верный слуга, который никогда не оставлял графа во время гонений и долго жил с ним в гроте Варина. Они питались кореньями и дикими плодами, а спали опираясь на свои ружья; раз двадцать посылали драгунов, чтобы взять их, но они всегда спасались, благодаря своей ловкости и неустрашимости… Мой дед Правдивый Меч, которого я знал в детстве, любил рассказывать при мне о событиях той жестокой эпохи, и сам я часто рассказывал о них моим детям… Мы, бедные люди, остались верны религии наших отцов, а владельцы Варина…

– Вы говорите, – перебил барон, – о последнем графе де Варина, который, сделавшись католиком, умер в Фронтенакском аббатстве? Он был жестоко наказан за свое отступничество, мэтр Фереоль, его единственный сын погиб, может быть, это было наказанием небесным… Но вы должны знать, что младшая ветвь Варина сохранила свою веру, мэтр Фереоль. Я также родственник того неустрашимого Варина, о котором вы говорили сейчас; я барон де Ларош-Боассо.

Это сообщение не произвело на крестьянина того действия, на которое барон рассчитывал, зато жена и дети Фереоля не смогли удержаться от движения, выражавшего их удивление и уважение. Однако Фереоль встал.

– Не стану скрывать от вас, господин барон, – сказал он сдержанно, – что мне говорили о вас как о дворянине не весьма твердом в вере, расточившем отцовское наследство… Но это все равно. День, когда в доме Правдивого Меча принимают потомка графа де Варина, – праздник. Да будет благословен этот день!

Он поцеловал руку своего гостя, и каждый член семьи поочередно приходил воздавать барону ту же почесть. Этот церемониал совершился с той пуританской холодностью, которая отличала все движения Фереолей; но Легри уже не хотелось смеяться, его изумила серьезность, выражаемая его патроном. Действительно, Ларош-Боассо как-то очень естественно вошел в роль сурового протестанта.

– Вы не должны, мэтр Фереоль, быть слишком строги к городским протестантам. Королевские эдикты не шутят, и если мы сделаем какую-нибудь неосторожность… Но я вижу, что вы нахмурили брови… Оставим же предмет, относительно которого у нас разногласия… Я хочу оставаться с вами в хороших отношениях, мэтр Фереоль, как это и следует единоверцам, и прежде всего я должен спросить вас: можем ли мы рассчитывать завтра на вашу помощь. Мне нужен проводник, знающий окрестности, чтобы проводить нас в лес Со, где, говорят, скрывается жеводанский зверь.

– Вы все-таки настаиваете на этом безумном и святотатственном предприятии?.. Повторяю вам, никакое оружие не может поразить это чудовище; пули будут бессильны, острие ножа притупится об его шкуру, потому что ему поручено небом мстить и истреблять… Но, пожалуй, – продолжал Фереоль, изменив тон, – ваше желание будет исполнено… Завтра утром я или Рюбен, мой старший сын, проводим вас в лес Со.

Рюбен, красивый парень очень высокого роста, кивнул, давая знать, что он слышал это приказание и исполнит его. Барон поблагодарил сына и отца.

– Это еще не все, – прибавил он, – я ищу одного человека, найти которого для меня так же важно, как убить жеводанского зверя, и этот человек должен быть недалеко отсюда. Он здешний, долго жил в поместье Варина и Меркоаре, но, кажется, вернулся в Мезен недавно. Он лишился рассудка и живет в лесу. Его зовут Жан Пейра, но он больше известен под прозвищем Зубастый Жанно. Не можете ли вы, мэтр Фереоль, разузнать все об этом человеке?

Эта просьба произвела странное впечатление на протестантскую семью; только глава дома сохранил хладнокровие.

– Господин барон, – сказал он после краткого молчания, – прежде чем вы приехали сюда, не останавливались ли вы на мызе Грансен, находящейся по ту сторону горы?

– Нет, в городе нам указали на ваш дом как самый близкий к лесу Со… Но к чему этот вопрос, мэтр Фереоль?

– Сегодня в Грансен прибыла большая толпа охотников, заявивших так же, как и вы, о своем намерении преследовать зверя и отыскать следы Зубастого Жанно. Мартен, хозяин грансенской мызы, заходил ко мне, чтобы рассказать об этом за два часа до вашего приезда. Он хотел посоветоваться со мной об одном деле…

– Хотелось бы мне знать, – сказал барон задумчиво, – что это за охотники, направляющиеся туда же, куда и мы?

– А вы не догадываетесь? – хитро сказал Легри. – Ставлю на то, что это племянник приора или, как вы его называете, ягненочек. Я же говорил вам о его намерении начать охоту.

– Вы уверены ли в этом, Легри? В самом деле, это возможно. Но если я понимаю, зачем он охотится на зверя, то его интерес к Жанно мне кажется странным…

– Ходят слухи, что сумасшедший и зверь дружны между собой…

– Все может быть, – произнес туманно барон. – Так или иначе, а эта конкуренция мне не нравится, хотя Леонс не самый опасный противник, но может быть всякое. Без сомнения, он намерен отправиться на охоту завтра утром, надо опередить его.

– Мы можем отправиться до рассвета.

Фереоль спокойно слушал этот разговор.

– Ну, дорогой хозяин, – продолжал барон, – знаете ли вы что-нибудь об этом Жанно, которого я очень желаю отыскать? Он нужен мне для защиты интересов нашей религии…

Фереоль колебался с минуту.

– Господин барон, – сказал он наконец, – Жан Пейра – мой дальний родственник, и я могу его найти… Но я не выдам его вам, пока не узнаю, чего вы от него хотите.

Ларош-Боассо рассказал ему о наследстве Варина и постарался убедить Фереоля в том, что для всех протестантов посрамление фронтенакских бенедиктинцев будет большим достижением. Эта стрела попала в цель.

– Стыд и посрамление римской церкви! – вскричал Фереоль. – Давно мы ждали этого! Я готов пожертвовать жизнью моей и моих детей, чтобы помочь вам победить этих жадных до чужих денег монахов… К несчастью, я боюсь, что мой родственник не в состоянии свидетельствовать в вашу пользу; по правде говоря, его рассудок помрачен безвозвратно. Он проходил здесь месяц тому назад и сел перед нашим домом, где раньше часто бывал. Мои дети боялись его и не смели к нему подойти. Когда я возвратился с пастбища, то увидел его, он был в лохмотьях, очень грязен и страшен. Он меня узнал, но, когда я задал ему какой-то вопрос, ответом были лишь бессвязные слова и глупый смех. Он не захотел войти в дом, зато когда ему принесли пищу, он с жадностью набросился на нее. Потом он нас оставил и с того времени бродит по окрестностям и живет неизвестно чем. Мы часто его встречаем, но он всегда убегает при нашем приближении и прячется в зарослях, куда мы обычно не ходим. Однако так как он мой родственник, я время от времени кладу в те места, где он бывает, хлеб или каштаны; и эта пища всегда исчезает на другой день. Вы видите, что этого Жанно нелегко схватить; к тому же я думаю, что в некоторые минуты к нему вообще опасно подходить.

– Я все-таки хочу попробовать, друг Фереоль, – продолжал барон, – вот этот человек обещает не только подойти к этому несчастному сумасшедшему, но и усмирить его, как только найдут его следы… Не правда ли, Фаржо? – обратился он к бывшему лесничему, который тотчас после ужина сел у огня.

– Да, да, барон, – отвечал Фаржо с уверенностью, – мы давно знакомы с Жанно, и я знаю средство, чтобы смягчить его нрав… Правда, он прежде был не так дик, как теперь, но я ручаюсь, что он не убежит, если узнает меня или только услышит мой голос.

Горец, столь сильно чтущий кровные узы, потребовал от барона обещания, что Жанно, его родственнику, не будет причинено никакого вреда и что его выпустят на свободу после того как допросят. Потом условились, что Фереоль и Рюбен проводят завтра охотников в лес Со, где сумасшедший, как и прежде, поддерживал добрые отношения с жеводанским зверем.

– Это прекрасно, – сказал Легри, когда они договорились о некоторых деталях, – но мы должны поторопиться. Этот Леонс и его люди начинают меня сильно беспокоить. Если волк действительно ранен, с ним можно легко справиться, а мы не должны позволить племяннику приора опередить нас.

– Ну, Легри, – сказал барон, – мы покинем дом при первых лучах солнца. Чего вы еще хотите?

– Я ничего не хочу, Ларош-Боассо, совсем ничего, – возразил Легри с досадой, – теперь, когда ваше предприятие столь удачно движется, я вижу, что вы несколько охладели к своей изначальной цели… Вы гораздо более заняты Жанно, чем зверем.

Барон сказал ему несколько слов шепотом, чтобы его успокоить.

– Хорошо, хорошо… Но я должен завтра же убить жеводанского зверя, – упрямо заявил Легри и сел у огня с надутым видом. Барон презрительно пожал плечами. Впрочем, беседа продолжалась недолго. Путешественники устали и чувствовали потребность собраться с силами для завтрашнего дня, который обещал быть тяжелым и полным опасностей. Ларош-Боассо выразил желание идти спать. Но Фереоль попросил его прочесть вместе с крестьянами молитвы, которые, по обычаю, читались каждый вечер.

Ларош-Боассо понимал, что отказ оскорбит хозяина; но полтора часа чтения псалмов и молитв показались ему сущим наказанием. Он сказал, что его клонит ко сну до такой степени, что он не может исполнить эту обязанность с необходимым благоговением. Фереоль нахмурил брови, однако только пробормотал:

– Написано: «Молитва облегчает, а размышление живит ум». Да простит Господь грешнику и ветренику!

Через несколько минут путешественники легли спать, одни на постелях своих хозяев, другие на сене в конюшне, где дыхание скота поддерживало тепло. Часть ночи можно было слышать среди рева ветра серьезный и монотонный голос главы семейства, который давал религиозное наставление своим детям.

XX Лес Со

На другое утро, на рассвете, как был договорено, охотники под предводительством самого Фереоля и его старшего сына вышли из фермы в лес, где надеялись найти Жанно и его страшного друга жеводанского зверя. Все шли пешком; затруднения и опасности пути не позволяли употреблять лошадей в этой части страны. Ларош-Боассо и сопровождавшие его были вооружены; но Фереоль и его сын взяли только палки, окованные железом. Небо было серое; солнце еще не взошло. Слой снега, выпавшего ночью, скрывал неровности почвы своей однообразной белизной. К счастью, ветер утих, и день обещал быть погожим.

Путешественники шли по следам, оставляемым проводниками на снегу. Несмотря на эту предосторожность, они спотыкались почти на каждом шагу, а падение могло быть чревато серьезными неприятностями: с проложенных дорог они уже сошли, и теперь то спускались с крутых обрывов, то шли вдоль пропастей, глубину которых взор не осмеливался измерить. Снег, прилипавший к ногам, увеличивал опасность. Глубокая тишина царствовала в этой пустыне, как будто брошенной всеми живыми существами. Ни одна хищная птица не носилась вокруг обнаженных вершин. Собаки, которые при выходе с фермы весело бежали впереди охотников, теперь не отходили от них, осколки лавы ранили их лапы, а отсутствие всяких следов дичи заставляло беречь для другого случая свои силы и пыл.

Шли около часа, однако лес Со еще не виднелся, и Легри, не такой крепкий, как его товарищи, начал роптать.

– Мы приближаемся, – сказал Фереоль со своей ясной серьезностью, – но если вы теперь жалуетесь на сложность дороги, что же будет, когда мы придем в Со?

Понадобилось еще полчаса, чтобы дойти до назначенного места; глухой и глубокий шум, производимый падением воды, становился все сильнее по мере того, как они приближались. Когда путешественники наконец с трудом взобрались на вершину скалы, они вдруг ощутили, что их окружают таинственные и грозные силы природы.

Четыре горы разной высоты образовывали квадрат, так что их подножия с первого взгляда как будто соединялись. Однако между этими подножиями шла долина, глубокая, как пропасть, деревья и груды камней беспорядочно заполняли ее пространство. Многие деревья были изломаны обрывами, лавинами, даже ветром, врывавшимся иногда в это ущелье. Колоссальные папоротники, дикий терн и заросли колючих кустов делали эти места совершенно непроходимыми.

Несколько потоков, спускавшихся с горы, низвергались в эту долину. Самый значительный падал с горы, находившейся напротив охотников, и составлял каскад. Холод был еще не силен, потоки не замерзали и обрисовывались как черные и серые полосы на белом снегу. Эти водопады, которые спускались со склонов ущелья, соединялись в центре долины, но образовавшийся поток терялся под землей.

Это необычное место охотники должны были старательно осмотреть; с первого взгляда даже самые смелые могли сомневаться в успехе предприятия. Однако они пошли по границе этого неправильного леса и осмотрели места, где несколько раз видели следы Жанно и зверя. Самые внимательные исследования не произвели никакого результата. Никаких следов человека или зверя не виднелось на снегу. Собаки шли, высоко подняв нос, как будто сами пугались своего дела.

И вот они остановились возле одной огромной глыбы базальта, который был основной породой гор.

– Да поможет нам Господь, – сказал Фереоль, – я ничего не понимаю… Не может, однако, быть, чтобы Жанно и зверь ушли отсюда.

– В самом деле, – продолжал барон, – они не могут уйти. Нигде нет более верного убежища, более неприступной крепости… Ну, Фаржо, – обратился он к бывшему лесничему, – настала минута сдержать ваше обещание… Теперь вы должны отыскать этого ужасного Зубастого Жанно.

– Любезный барон, – с живостью сказал Легри, – не лучше ли сначала заняться волком и…

– Черт побери! Легри, неужели вам надо повторять тысячу раз, что если мы отыщем Жанно, и волк будет недалеко? Ну, Фаржо, – с издевкой продолжал Ларош-Боассо, – о чем же вы думаете? Или вы только похвастались? Я думал, что вы с большим нетерпением желаете отомстить за вашу несчастную дочь!

Фаржо, который казался задумчивым и замершим в нерешительности, вздрогнул при этих словах.

– За мою дочь, – повторил он, подняв голову, – да-да, вы правы… Я не хотел причинять зло этому бедняге, который доверял мне; но если он покровительствует гнусному зверю, который растерзал мою дочь… я примусь за дело, и если Жанно недалеко отсюда, мы скоро его увидим.

– Да, Фаржо, не теряйте времени… Помните мои обещания и свои собственные слова… А пока вы будете действовать один, что делать нам?

Фаржо подумал.

– Подождите моего возвращения, – сказал он, – а до тех пор не показывайтесь на высоких местах и говорите шепотом, потому что мы имеем дело с теми, у кого слух тонкий, а глаз зоркий… Надо также привязать собак и не выпускать их пока. Мне не нужно ружья, увидев которое, Жанно непременно убежит, если мы встретимся; пистолетов будет достаточно в случае надобности.

Он отдал ружье Лабраншу и проверил пистолеты. Они были заряжены. Потом Фаржо вошел в чащу.

Вдруг недалеко от того места, где он вошел в лес, раздался громкий вой, заглушивший даже шум каскада. Собаки подняли уши, охотники вздрогнули.

– Зверь, зверь, – забормотал Легри, взводя курок своего ружья.

Но опытный слух Ларош-Боассо подсказал ему другой ответ.

– Это Фаржо, – возразил он, смеясь, – он не забыл, что с волками жить – по-волчьи выть… Но послушаем, ответят ли ему.

Несколько минут не слышалось ничего, кроме глухого ропота каскада. Казалось, что Фаржо перешел на другое место, потому что вой поднялся с другой стороны с новой силой; но на этот раз он повторился слабо и на большом расстоянии. Фаржо вышел из леса к охотникам.

– Он здесь, – сказал он оживленным тоном, – он узнал мой сигнал… Он должен быть там, у большого каскада… Обойдите лес и встаньте с той стороны, пока я пройду через чащу. Когда я выстрелю из пистолета, бегите в лес, не теряя ни минуты, и спустите собак. Вы поняли?

Договорившись, как они выступят, охотники направились к каскаду, а Фаржо вошел в лес, где опять начал выть.

Ларош-Боассо и его люди пошли вдоль леса так быстро, как могли. Они хранили глубокое молчание, и шум их шагов затихал на снегу. Однако им пришлось сделать большой крюк, и они были еще далеко от назначенного места, когда барон, несмотря на приказ молчать, который он сам отдал, вдруг остановился и вскрикнул от удивления и гнева.

– Что такое? – спросил Легри, который тотчас к нему подошел.

– Посмотрите, – отвечал Ларош-Боассо.

На главной горе, возле самого каскада, появилось несколько собак, судя по всему, охотничьих. Две сильные собаки бегали по снегу, как будто нашли след, который напрасно отыскивал барон. Возле собак вскоре появились и люди. Все они были хорошо вооружены.

– Клянусь всеми чертями, это племянник приора! – сказал раздосадованный Легри.

– Да, вряд ли это кто-то другой, – ответил барон, нахмурившись. – Не кажется ли вам, Легри, что эти люди заняли такую позицию, чтобы прежде нас воспользоваться добычей: и человеком, и волком, которых этот дурак Фаржо сейчас поднимет на ноги?

– В самом деле! Как это дерзко… Но мы этого не позволим, не правда ли, барон? Пойдем к ним скорее и прикажем уйти, а не то…

– В случае ссоры мы будем не сильнее их, Легри, и несмотря на ваш задор, вы первый поймете это! Надо лучше действовать хитростью, если это возможно.

– Я нахожу, что вы очень холодны и терпеливы, Ларош-Боассо, – сказал Легри недовольным тоном.

К ним подошел старик Фереоль, остававшийся несколько позади, чтобы рассмотреть другую группу охотников.

– Это те люди, которые остановились в Грансене, – сказал он оживленным тоном. – Я узнал Мартена, хозяина мызы, который служит им проводником. Лицемерный лжец! Он обещал мне не предавать моего родственника, а сам, наверное, продал его за несколько депариев… Но, клянусь душой моего отца, я отомщу за его кровь, если с Жанно случится несчастье из-за этого Мартена!

Пуританин в его душе отступил, открывая истинную суть этого человека – мезенского горца, мстительного и неукротимого в своем гневе. Ларош-Боассо, несмотря на свою досаду, не мог не улыбнуться: ему показалось, что Фереоль был так разгневан поступком своего соседа потому, что он сам в глубине души чувствовал себя виновным в предательстве родственника. Барон сказал ему:

– Не надо ссориться с этими людьми, слышите, Фереоль?.. Пойдемте вперед; никто не посмеет ослушаться меня!

Он пошел быстрыми шагами, не замечая яростных взглядов старого протестанта, не очень-то способного подчиняться чьей бы то ни было власти. Наконец дошли до того места, где находились Леонс и его люди. Во время этого перехода Фаржо несколько раз поднимал вой в чаще, ему отвечали точно так же; но потом вой прекратился, то ли потому что те, кто выл, встретились, то ли шум воды заглушал теперь их голоса. Впрочем, выстрел, который должен был служить сигналом, не раздавался, и охотники продолжали двигаться, стараясь не обнаружить себя.

Несмотря на эти предосторожности, Леонс и его спутники быстро заметили конкурентов, приближавшихся к ним. Они остановились на краю лесистой пропасти, не смея идти дальше, пока не станут ясны намерения другой группы. Леонс при виде Ларош-Боассо, который шел впереди, хотел было встать в оборонительное положение; но, вспомнив, что дядя приказал ему избегать ссор с бароном, постарался сохранить спокойный вид.

Ларош-Боассо размышлял. Ему пришло в голову, что было бы забавно использовать племянника приора в своих собственных целях. Неопытный юноша вполне мог для этого сгодиться. Барон думал, что ему будет гораздо удобнее расстроить планы Леонса, если он успеет внушить ему доверие; к тому же Ларош-Боассо питал надежду искусно помучить своего ненавистного соперника. Он приблизился к нему с улыбкой на губах и вежливо поклонился.

– Мосье Леонс… Кажется? – сказал он почти дружеским тоном. – Я уже, если не ошибаюсь, имел честь видеть вас в Меркоаре?

Леонс холодно отвечал на его поклон:

– Это правда, но наше общение было так непродолжительно и так неприятно, что лучше было бы…

– Не продолжать его? Позвольте мне не разделить этого мнения… Я не хочу вспоминать недоразумений, произошедших между мной и фронтенакскими монахами, которые вам столь дороги, – продолжал барон с мнимым добродушием, – хотя, может быть, вы теперь знаете, как законны мои претензии. Но зачем такому благородному человеку, как вы, принимать участие в этом деле? Вы, кажется, сделались охотником после нашей последней встречи, и я действительно понимаю, что вам следует отомстить этому проклятому жеводанскому зверю… Одна и та же причина привела нас сюда, поэтому нам следовало бы поддерживать дружеские отношения и помогать друг другу во всем. Ведь мы теперь члены братства охотников!

Это предложение понравилось Леонсу, которому не помешала бы помощь человека опытного, но, опасаясь подвоха, он холодно отвечал:

– Может быть, я имею другие причины для неприязни к вам, кроме тех, которые имеют фронтенакские аббаты… Но хорошо; я могу забыть о них на некоторое время. Я не стану препятствовать тому, что вы предпримете, барон, если вы обязуетесь не мешать моим планам.

– Согласен; разумеется, каждый из нас сохранит совершенную независимость.

Их прервал шум спора, поднявшегося между Фереолем и другим крестьянином. Фереоль яростно упрекал Мартена в вероломстве, а Мартен, со своей стороны, уже хватался за нож, это страшное оружие, которое мезенские горцы всегда носят при себе. Собаки Леонса, вышедшие из чащи, скалили зубы на собак Ларош-Боассо, и драка казалась неизбежной – как между животными, так и между людьми.

Начальники обеих групп поспешили прекратить конфликт. Несколько твердых слов Леонса и барона заставили Мартена с Фереолем успокоиться, крестьяне стали держаться подальше друг от друга, лишь временами бросая мрачные взгляды. Нескольких ударов хлыстом было достаточно для того, чтобы привести к послушанию четвероногих.

– Черт побери, мосье Леонс! – весело сказал барон, когда все было кончено. – Между нами нелегко восстановить согласие, однако мы его достигнем, если вы так же этого желаете, как и я… Для начала я не стану спрашивать, откуда вы достали эту прекрасную меделянскую собаку, которая рычит там в кустах; она должна была вам дорого обойтись! В дивное время мы живем: племянники приоров подрезают траву под ногами дворян… Но оставим это… Настоящие обстоятельства принуждают нас объединить наши усилия; я не стану скрывать от вас моего плана охоты. Этот безумец, которого зовут Зубастый Жанно, спрятался в лесу, а так как для меня чрезвычайно важно захватить его, один из моих людей, который его знает, отправился его разыскивать.

– Как! – вскричал Леонс изумленно. – Вы ищете только Жанно? А я думал… Но если Жанно действительно находится в этом кантоне, с ним должен быть и жеводанский зверь. Посмотрите! – Он указывал на широкие следы, которые тянулись вдоль пропасти. Барон узнал их сейчас же, но продемонстрировал полное равнодушие.

– Конечно, оба они здесь, – сказал он. – Один не ходит без другого, и это объясняет нам, мосье Леонс, одно обстоятельство, относящееся к знаменитому волку, которое очень удивляет народ. А я непременно пошлю в этого зверя пулю, если он попадется мне, потому что мне известно, какую награду может потребовать победитель! Но прежде всего я хочу захватить этого проклятого Жанно, вы впоследствии узнаете, зачем он мне понадобился… – Лукавство прозвучало в голосе барона, и он бросил на Легри заговорщицкий взгляд. – А вот охотник, который будет вашим соперником.

Легри, поняв, что говорят о нем, приблизился к двум собеседникам и, небрежно поклонившись, оскорбленно произнес:

– Разве мы должны отказаться от нашего предприятия, Ларош-Боассо? Что я должен думать, видя, какого нового союзника вы отыскали?

Барон сурово взглянул на него; и Легри постарался сдержать свой гнев.

– Что-то Фаржо не слышно, – продолжал он как бы небрежно, – я не знаю, что и думать об этой тишине… Почему бы не подыскать нам менее крутую тропу, чтобы спуститься в эту жуткую бездну?

– Я спущусь туда здесь, – решительно сказал Леонс. – Мои собаки отыскали след… Мои спутники могут следовать за мной, если хотят.

Он подошел к узкому карнизу, который шел вдоль пропасти; это была единственная дорога, которая вела к большому каскаду. Слой льда и снега покрывал ее шагов на сорок и еще более увеличивал опасность этой ужасной тропинки.

– Сумасбродство, – пробормотал побелевший от страха Легри.

– Послушайте, мосье Леонс, – сказал барон в свою очередь, – я обещал быть для вас честным противником. Дорога, по которой вы собираетесь идти, удобна только для дикой козы… Притом, Фаржо еще не подал сигнала и вы можете дожидаться здесь…

– Вспомните наши условия, господа, – с живостью сказал Леонс. – Я не буду мешать вам, а вы – мне.

В эту минуту у каскада раздался выстрел. Потом послышались пронзительные крики, смешанные с ужасным воем.

– Это Фаржо! – вскричал Легри.

– А может, и Жанно! – предположил барон.

– Там зверь! – решительно сказал Леонс.

Он прыгнул гибко и легко на опасный выступ и, подняв карабин над головой, направился к каскаду. Другие охотники следили за ним глазами, ожидая, что он вот-вот сорвется и полетит в пропасть, но смелость вознаграждается: Леонс дошел до конца карниза, быстро проскользнул под арку, составляемую водопадами, и появился цел и невредим с другой стороны. В ту же минуту он подошел к двум человеческим фигурам, внезапно показавшимся на склоне горы.

Зрители были изумлены этим неожиданным успехом. Легри первый пришел в себя от изумления.

– Стало быть, по этой дороге можно пройти! – вскричал он. – Барон, нечего колебаться; если мы немедленно не присоединимся к этому Леонсу, он получит награду… Вспомните ваше слово и пойдемте со мной.

– Конечно, – отвечал барон, – было бы стыдно предоставить первенство молокососу! Он будет хвастаться, что совершил то, на что нам не хватило смелости… Вперед, черт побери!

Легри пошел первым. Барон стал спускаться за ним. Неожиданно его спутник, который шел впереди, сделал один неосторожный шаг и, поскользнувшись, сорвался вниз. Ларош-Боассо замер, боясь пошевелиться. К счастью, кусты смягчили падение Легри, хотя высота была довольно велика. Скоро барон услышал, что он зовет на помощь из глубины пропасти. Барон заколебался. «Горцы могут спуститься и помочь ему!» – решил он и продолжил свой путь.

XXI Ликантроп

Фаржо зашел не так уж глубоко в чащу; в этом девственном лесу его скоро встретили серьезные препятствия. То надо было обходить скалу, то впадину, наполненную талой водой, то терновник, с которым мог бы справиться только огонь. Фаржо, в силу его телосложения, эти затруднения казались вдвойне непреодолимыми; однако он время от времени издавал вой, который должен был привлечь Жанно, и так как ему беспрестанно отвечали, он не терял мужества.

Настала, впрочем, минута, когда он очутился в сильном затруднении. Он дошел до края скользкой скалы, под которой ревел подземный поток. Хворост и тростник, по которым прошел Фаржо, остались позади него, так что ему было одинаково трудно продвигаться вперед и отступать. Оказавшись в таком положении, Фаржо снова завыл, но на этот раз ему ответили непривычным тоном, к тому же недалеко ему послышался хохот – презрительный и злой, словно кто-то хотел посмеяться над его положением.

Фаржо огляделся, но ничего не увидел; но хохот становился отчетливее, и все яснее в нем была слышна злая радость. Наконец бывший лесничий различил у подножия кустов, составлявших для него непреодолимую преграду, бородатую голову с длинными, выдающимися вперед зубами. Пронзительный взгляд безумных, но вместе с тем проницательных глаз словно обжег его.

Фаржо начал серьезно беспокоиться, но постарался не обнаружить своего волнения. Стараясь выглядеть как можно более спокойно и приветливо, он произнес:

– Здравствуй, волк, к тебе пришел в гости другой волк. Не поможешь ли ты мне выбраться отсюда?

Но Жанно продолжал хохотать, как будто вид бывшего приятеля очень забавлял его.

– Так-то ты меня принимаешь? – сказал укоризненно Фаржо. – Ну слушай, волк, ты, должно быть, голоден, а у меня в кармане – большой кусок хлеба, который я оставил для тебя.

Бородатая голова взмахнула своей нечесаной гривой и ответила недовольным и злым голосом:

– Волки не едят хлеба, они едят баранов и… других…

Это было сказано так, что Фаржо содрогнулся.

– Полно, не сердись, – продолжал он, взяв себя в руки. – У волков, таких, как ты, есть и дни, в которые они едят, что найдут. Мясо не всегда идет впрок даже хищному зверю.

Этот аргумент показался неопровержимым сумасшедшему, он расширил руками проход, который сделал для себя в кустах, потом хрипло, но более дружелюбно сказал:

– Ну, пойдем к волкам; дай мне твоего хлеба, и мы поговорим, как друзья. Тут есть другой зверь, которым я не совсем доволен… Я тебе расскажу; пойдем.

Он вошел в чащу, Фаржо за ним. Проскользнув в проход, сделанный ликантропом, он шел так же, как и он, на четвереньках. Без сомнения, такая ходьба была для него очень утомительна, но другого способа передвигаться тут было не придумать. К несчастью, одежда Фаржо не была столь удобна, как простая холщовая блуза сумасшедшего. Каждую минуту Фаржо останавливали низкие ветви, пни, о которые он избил колени; только необходимость и сильное желание отомстить придавали ему решимости для преодоления всех этих препятствий. Однако ему было бы трудно следовать за человеком-волком, который полз с невообразимой ловкостью, если бы тот не останавливался время от времени, чтобы прислушаться. Казалось, какие-то звуки в отдалении возбуждали его любопытство. Лесничий же пользовался этими остановками, чтобы перевести дух. Но скоро сумасшедший, возможно, успокоенный мыслью, что на него нельзя напасть в этом лабиринте из скал, кустов и пропастей, продолжал путь.

Наконец вышли из чащи леса и поднялись на гору. По мере того как они поднимались, лес становился не таким густым, и хотя Жанно продолжал ползти на четвереньках, к чему он давно привык, Фаржо поднялся на ноги и продолжил путь по-человечески. Платье его было все изорвано, дыхание со свистом вырывалось из груди, и крупные капли нота падали со лба его на снег.

Поднимались еще несколько минут, но несмотря на этот подъем, идти было гораздо легче. Фаржо должен был еще хвататься иногда за папоротники, чтобы сохранить равновесие, но его уже не пронзали тысячи острых колючек. Они находились теперь возле водопада; сырой и холодный туман, окружавший его, окутывал их и, казалось, даже проникал внутрь тел. Теперь надо было пройти под потоком белой пены, шумно устремлявшейся со скалы, оставляя между скалами большое пустое пространство, занимаемое страшным карнизом, уже нам известным.

В том месте горы, где кусты становились реже и мельче, Жанно, который шел впереди, наконец остановился; он обернулся, чтобы подождать своего товарища, который, пыхтя, догнал его; тогда сумасшедший, раздвинув вереск, проскользнул во впадину скалы, почти невидимую снаружи.

Прежде чем отважиться войти в это подозрительное место, Фаржо быстро осмотрелся вокруг: не было видно ни одного охотника, и если бы между ним и Жанно случилась ссора, он мог бы рассчитывать только на себя самого. Однако он не испугался этого и решительно вошел в грот.

В этом природном подземелье было очень темно, но скоро глаза Фаржо привыкли к темноте и он смог рассмотреть жилище своего друга.

Эта пещера, высота которой не превосходила роста обыкновенного человека, имела десять футов глубины. В ней было довольно тепло, и так как она была окружена кустами снаружи, то в нее сырость не проникала. Тут не было видно ни одежды, ни утвари, ни провизии; только толстый слой листьев и мха покрывал пол в углу пещеры. Очевидно, это была постель.

Но у Фаржо не было времени на внимательные наблюдения; товарищ его сел в глубине грота и с дикой жадностью прорычал:

– Хлеба, хлеба скорее! Волк хочет есть… Волк голоден!

Лесничий вынул из кармана большой кусок хлеба, который Жанно схватил обеими руками и с жадностью начал грызть. Скоро весь кусок был съеден, но аппетит ликантропа, по-видимому, не был удовлетворен. Фаржо сказал ему тихо:

– Мне кажется, волк, что ты долго голодал… Право, тебе плохо приходится в этом пустынном краю; я побьюсь об заклад, что ты ничего не ел целых три дня…

– Это правда, – отвечал Жанно, подмигнув своими огромными, свирепыми глазами. – Мой брат волк дурно поступает со мной. Он не приносит мне ничего… Он уходит далеко и охотится, а ко мне возвращается, только если ему приходится туго… Тогда надо за ним ухаживать… Это неблагодарный, неблагодарный зверь…

– Тот другой, – повторил Фаржо, который очень хорошо понимал, кого имеет в виду Жанно, – о ком это ты говоришь, Жанно?

Когда сумасшедший услышал свое имя, он пришел в ярость.

– А, – сказал он, – и ты также хочешь уверять, будто я человек, которого зовут Жанно? Если бы я это думал…

Он вдруг замолчал, взгляд его сделался внимательным, точно присутствие его бывшего хозяина возбуждало в нем смутные и отдаленные воспоминания.

– Иногда в самом деле, – продолжал он с задумчивым видом, – мне кажется, будто я был когда-то человеком и звался Жанно… Будто я жил среди людей, ел хлеб и ночевал в домах… Но, может быть, мне все это привиделось во сне?

Фаржо увидел в этих словах начало возвращения к рассудку и хотел воспользоваться этим мгновением ясности, чтобы получить сведения, за которыми пришел.

– Конечно, ты был человеком, – сказал он утвердительным тоном. – Разве ты не помнишь, что ты был моим работником на ферме Варина? Разве ты забыл жену мою Маргариту, кормилицу маленького виконта, мою дочь Марион и твоего товарища Симона Гранжэ, с которым ты так часто дрался из-за того, что он терял своих баранов, а говорил, будто ты крал их у него?

Каждое из этих имен производило сильное впечатление на человека-волка; его звериное лицо стало приобретать какое-то человеческое выражение. Ободренный этим успехом, Фаржо продолжал:

– Есть еще одно обстоятельство, которое не может выйти у тебя из памяти. Помнишь ты тот вечер, когда пропал маленький ребенок, виконт де Варина? Всегда думали, что он погиб из-за несчастного случая, но ты знал, ты видел…

– Ни я, ни тот другой, мы не трогали того ребенка! – сказал Жанно, как бы увлекаемый своими воспоминаниями. – Волков там не было… Тогда совсем не было волков… Но я встретил вечером монаха, который шел в замок вместе с другим человеком; я точно знаю, что ребенка взял монах…

– Вот какое важное признание! – воскликнул Фаржо, забыв всякую сдержанность. – Послушай, Жанно: согласись повторить при людях, которые недалеко отсюда, то, что ты сказал о монахе, и в награду тебе дадут вдоволь хлеба и мяса, ты не будешь страдать ни от голода, ни от холода, у тебя будет дом, платье…

Он остановился, заметив, что сказал лишнее. Жанно, прельщенный было этими обещаниями, вдруг опять принял свирепый вид.

– Я не человек, – сказал он злобно, – я волк… Посмотри на мои когти, взгляни на мои зубы… Неужели я должен разорвать тебя и сожрать для того, чтобы доказать тебе, что я волк?

Он протянул к Фаржо свои руки с длинными и острыми ногтями, вполне похожими на когти хищного зверя, и щелкнул зубами, которые, в принципе, ничем не уступали клыкам. Фаржо нащупал под своим платьем дуло пистолета, чтобы быть готовым выстрелить в случае надобности, однако отвечал, скрывая страх:

– Ну-ну, кто же с тобой спорит? Ведь видно, что ты волк… Да еще какой страшный! Уж не тебя ли зовут жеводанским зверем, который заставляет дрожать весь здешний край?

Эта странная лесть оказалась весьма приятна сумасшедшему.

– Нет, нет, – отвечал он тоном ложной скромности, качая мохнатой головой. – Это не я, это тот… Но скажи мне, что было бы с ним, если бы не было меня? Кто отворял бы ему двери, чтобы входить в дома? Как избавлялся бы он от засад, которые ему расставляют повсеместно? Кто придумывал бы для него хитрости, чтобы прятаться, когда за ним гонятся охотники? Кто перевязывал бы его раны и лечил бы его? Он такой упрямый, такой неосторожный! Если бы не я, он умер бы раз двадцать… Однако, если б ты знал, как он дурно поступает со мною! Мы постоянно ссоримся; он думает только о себе… Говорю тебе, это неблагодарный зверь! Но я его вскормил, я его воспитал, я ему и мать, и отец, и брат.

– Но если этот волк такой злой, почему же ты его не бросишь?

– Не могу, – отвечал Жанно с какой-то странной печалью и даже любовью в голосе, – мы родные! Прежде у меня были близкие среди людей; мне кажется даже, что кого-то из них я недавно видел… Но теперь я ненавижу людей! Но ведь все-таки надо любить кого-нибудь… знаешь, я привязался к нему. Мне грустно, что он не знает благодарности ко мне… Он недавно ушел, но скоро вернется, потому что я сейчас слышал на краю леса охотников, которые нас ищут. Ты увидишь, что он не принесет мне ни барана, ни зайца, ни кролика, как сделал бы всякий другой; зато он будет ужасно зол, потому что ранен ружейным выстрелом или зубами собаки, или охотничьим ножом… И он еще не оправился от своей старой раны. Надо будет его перевязать, вынуть из ран дробь, а он еще, пожалуй, станет кусаться! Видишь, он совсем меня не щадит!

Когда угрюмый ликантроп плаксивым голосом жаловался на своего брата, в глазах его стояли слезы. Фаржо не тронули эти жалобы, он был занят другими мыслями.

– Ты говоришь о баранах, зайцах и кроликах, волк. Но разве вы здесь питаетесь только ими?

Жанно хищно улыбнулся.

– Не надо говорить, – отвечал он шепотом, – все охотники будут охотиться на меня, как на него! Пока они, дураки, принимают меня за человека и не трогают, когда встречаются со мною в лесу. Это так смешно! Они не знают, что я волк, который пожирает их детей!

– Не ты ли, – сказал Фаржо, дрожа от гнева, – убил в Меркоарском лесу мою дочь, мою бедную Марион?

– Нет, не я, – отвечал сумасшедший. – Это он… Я шутки ради обещал ему твою дочку, но он не шутит, он принял это всерьез! В тот раз я не мог с ним сладить.

– Надо было вырвать у него язык, выколоть глаза, позвать на помощь!..

– Да, если бы я был человек, но мы, волки, никогда не сдерживаем друг друга!

– Надо было разбудить меня! – закричал Фаржо яростно, забыв всякую осторожность. – Меня, несчастного отца, который спал пьяный, в то время как этот адский монстр терзал мою дочь. Но я отомщу за нее, за эту невинную девушку, которую погубило мое пьянство и зубы твоего брата… Да, я не выйду отсюда, пока она не будет отомщена. Зови же это гнусное животное, которое отняло у меня мою милую Марион! Где он? Я его жду; почему он не приходит?

Может быть, Жанно не совсем ясно понял эти слова, но подозрение заставило его нахмуриться. Фаржо не испугался и встал с видом вызова.

Судьба услышала его призыв. В кустах, закрывавших вход в грот, послышался шелест. Огромный зверь пробирался ко входу в пещеру; но он остановился и начал рычать, как будто почуяв скрытую угрозу. Его темный силуэт замер на фоне светлого круга входа в пещеру. Волнение Фаржо вдруг исчезло, он оставался неподвижен и безмолвен. Напротив, сумасшедший, по-видимому, забыл о присутствии Фаржо и пополз на четвереньках к зверю, радостно говоря:

– Ну, беглец, откуда ты? Не поймал ли чего-нибудь? Ты такой веселый и добрый, как будто на свете охотников и не бывало. Рана не болела? Ты ложился на снег, чтобы унять боль? Удивительно, что снег помогает тебе… Но почему ты ворчишь и поднимаешь шум? Тот, кого ты видишь, друг, такой же волк, как мы… Мы одни, говорю тебе, не бойся ничего.

Но ласковое обращение Жанно не успокоило зверя, он не вошел в пещеру и лишь глядел вглубь своими умными и злыми глазами. Фаржо подумал, что глаза волка более умны и жестоки, чем глаза безумца Жанно. Понемногу бывший лесничий оправлялся от своего испуга; гнев и потребность мщения преодолели его оцепенение. Он украдкой взял по пистолету в каждую руку.

– Жанно, – спросил он, – это тот волк, который… жеводанский зверь?

Не дожидаясь ответа, он прицелился в зверя. Но Жанно, преодолев страх, который внушал ему вид огнестрельного оружия, бросился на лесничего, и когда пистолет выстрелил, пуля ударилась о стену грота. Зверь казался скорее рассерженным, чем испуганным выстрелом, его глухое рычание превратилось в рев, и он бросился на лесничего. Сумасшедший мертвой хваткой вцепился в руку Фаржо, не давая ему выстрелить из второго пистолета.

– Ко мне, волк! – кричал он хриплым голосом. – Нам изменили!.. Это не волк, это человек, это охотник. У него есть маленькие ружья… Надо разорвать его на куски!

Пещера была полна дыма от выстрела, ничего не было видно; впотьмах происходила страшная борьба. Фаржо чувствовал, как в его тело вонзаются чьи-то зубы. Кто это был: зверь или Жанно, он не знал, но сопротивлялся изо всех сил. Неожиданно в этом неуклюжем человеке обнаружились крепость и выносливость, так что противники не могли его одолеть. Фаржо смог доползти до входа в пещеру.

– Помогите!.. Охотники!.. Зверь здесь! Жанно здесь! Они здесь!.. Проклятое братство волка! Проклятые звери! Помогите мне! Помогите кто-нибудь! Люди!

Но Жанно и зверь не дали ему продвинуться дальше. У него был еще один пистолет, но в руку, державшую его, вцепился безумец. Фаржо все-таки смог нажать на курок, и выстрел раздался. Пуля, как и в первый раз, никого не ранила, но порох обжег волка, который на минуту выпустил свою добычу. Фаржо почувствовал, что хватка волка ослабла; он воспользовался этим, чтобы вырваться из рук Жанно, и выбежал из грота, продолжая кричать. Но дальше бежать ему было некуда, он находился на платформе, под ней расстилался колючий, непроходимый лес, где враги непременно должны были его настигнуть, а над ней возвышалась голая отвесная скала. Однако обстоятельства не давали Фаржо времени на размышления. Человек и волк жаждали его крови. Тут бывший лесничий приметил выступ скалы под каскадом. В другое время он не приблизился бы к такому опасному месту, но его побуждала необходимость, и он отважился ступить на карниз. Едва он сделал несколько шагов, как приметил под сводом, образуемым водопадом, Леонса, который шел к нему со своей собакой.

– Помогите, помогите! – закричал лесничий. Ноги его подкосились, он опустился на холодный камень.

Но помощь явилась слишком поздно. Фаржо неподвижно лежал на краю пропасти, когда тяжелое тело обрушилось на него; это был Жанно. Затем Фаржо увидел над собой огромную голову жеводанского зверя.

Отчаянная мысль пронзила ум лесничего. Вместо того чтобы оттолкнуть сумасшедшего, который бешено кусал его, он обнял его одной рукой, а другой старался схватить хищного зверя. Он действительно успел схватить волка за ногу и попытался увлечь обоих своих врагов в бездну.

– П-проклятые в-волки, – говорил он прерывающимся голосом, – погибнем вместе! Дочь моя… дочь будет отмщена!

Но враги поняли его намерение и старались удержаться на узком выступе, на котором происходила борьба. Могучее усилие волка, сломавшего зубами руку Фаржо, освободило зверя. Зато лесничий крепко ухватился за Жанно; тот напрасно силился уцепиться за скалу, сырую поверхность которой царапали его крепкие ногти. Вдруг земля под ними оборвалась… Несколько секунд, сцепившись друг с другом, они висели над бездной, но скоро безумец ослабел и выпустил добычу. Оба упали в пропасть и исчезли среди бурной пены каскада.

В эту минуту подошел Леонс в сопровождении верного Кастора; вдалеке шел барон Ларош-Боассо, гораздо осторожнее ступавший по этой вероломной покатости. Леонс видел с другой стороны потока двух человек, с ожесточением боровшихся друг с другом, но он не мог пристально наблюдать за ними, потому что был вынужден обдумывать каждый свой шаг по скользкому карнизу. Когда он дошел до того места, где несколько минут назад находились Жанно и Фаржо, юноша подумал, что они скрылись за какой-нибудь возвышенностью или кустом. Притом одно важное обстоятельство сейчас привлекло все его внимание: в нескольких шагах от него огромный волк наклонился над бездной и смотрел в нее, жалобно поскуливая.

Леонс замер. Он не знал, действительно ли животное, представшее перед его глазами, и есть тот самый жеводанский зверь, за поимку которого назначена такая огромная награда. Может быть, волнение охотника-новичка лишило его на какой-то момент решительности и воли. Однако вскоре хладнокровие вернулось к нему.

«Это он, – думал Леонс, – конечно же это он».

Леонс прицелился. Но зверь, которого лишь на несколько мгновений отвлекло падение Жанно в пропасть, почуял врага. Он повернул голову и бросил на замершего Леонса тот тяжелый взгляд, который немногие люди могли выдержать. Потом, перестав выть, волк бросился в лес, где должен был найти верное убежище. Леонс все целился в него; но зверь укрывался за кустарниками и неровностями почвы с ловкостью, выработанной за долгие годы охоты. Охотник не мог стрелять с надеждой на успех, и волк находился уже довольно далеко, на самом рубеже леса, когда Леонс нажал на спусковой крючок. Пуля черкнула по шкуре животного, волк зарычал и опять бросил злобный взгляд на молодого охотника, а затем исчез в кустарнике. Кастор видел зверя и преследовал его с жаром.

– Я попал в него, я в этом уверен! – кричал Леонс, дрожа от волнения.

– Попали, но не убили! – насмешливым тоном возразил Ларош-Боассо, который подошел в свою очередь. – Пуля только обожгла его густую шерсть. Однако, учитывая расстояние и затрудненность стрельбы, можно сказать, что этот выстрел очень хорош… Черт побери, какая у вас неустрашимость, какой жар, молодой человек! И какая твердость в ногах! Вы прыгаете, как сайгак, среди скал и пропастей. Если бы не мое самолюбие, я бы не осмелился следовать за вами.

Но Леонс не слушал этих иронических комплиментов.

– Я в него попал, – повторял он в чрезвычайном волнении. – Он ранен и не может убежать от Кастора. Я пойду в лес…

– Вы пойдете в лес? – спросил барон, пожимая плечами. – А как же вы будете защищаться, если зверь на вас нападет? Конечно, ваша собака сильна и смела, но вы сейчас увидите, что с нею случится…

– Я буду продолжать преследование волка.

– Как вам угодно, – беззаботно сказал барон. – Но лучше не идите туда, не зарядив вашего карабина.

На этот раз Леонс понял, что Ларош-Боассо прав, и, несмотря на свое нетерпение, стал заряжать карабин. Пока он занимался этим делом, болезненный вой раздался в лесу, и Кастор перелетел через кустарник, переброшенный, вероятно, волком.

– Я вам говорил, – продолжал барон, смеясь, – ваша собака получила отставку… Зверь не боится подобных врагов, и бедная собака явится к вам в весьма плачевном состоянии… А теперь, когда наш храбрый волк освободился от своего врага, он скоро улепетнет подальше и не захочет больше изменять своей репутации осторожного зверя!

Только он произнес эти слова, как волк, как бы желая подтвердить предсказание опытного охотника, выбежал из леса с противоположной стороны долины и проворно пробрался в соседнее ущелье.

– Ну что, вы еще сомневаетесь? – сказал Ларош-Боассо смущенному Леонсу. – Наш молодец убрался подобру-поздорову, хотя вы немножко испортили его шубу. Не удалось вам, мосье Леонс… Но, право, я считаю вас способным наверстать упущенное. Черт побери, как вы охотитесь на волка, хотя вы мирный воспитанник Фронтенакского аббатства!

Леонс с отчаянием ударил себя по лбу.

– Он уже далеко! – говорил он с гневом на самого себя. – А несколько минут назад он был здесь, передо мной, и я мог бы… Но я пущусь за ним в погоню, – продолжал он в волнением, – я буду идти по его следам! Они должны быть очень заметны на снегу…

– В таком случае вы пойдете за ним один, потому что ваша бедная собака не в состоянии сопровождать вас, – сказал барон. – Послушайтесь меня, мосье Леонс; не торопитесь гнаться за этим сильным зверем; если судить по его ухваткам, он остановится не раньше чем через тридцать лье отсюда… Притом человеколюбие предписывает вам не оставлять нас. Посмотрите, вон бедного Легри вытаскивают из пропасти, хорошо, что по милости ветвей, на которые он упал, у него не сломан позвоночник… Но я боюсь, мосье Леонс, что нам остается оплакивать не одно это несчастье… Приближаясь сюда, вы, вероятно, видели двух человек, боровшихся на том месте, где мы находимся теперь; не догадываетесь ли вы, что случилось с ними?

Леонс, поглощенный до этого мгновения волнением охоты, по-видимому, как бы опомнился от сна.

– В самом деле, – сказал он, вздрогнув, – я видел их издалека, но где они сейчас, не знаю… Вы знаете этих людей, барон?

– По всей вероятности, один из них был Фаржо, бывший меркоарский лесничий, а другой – несчастный сумасшедший, Зубастый Жанно… Мне очень интересно знать, что случилось с ними.

– Будем их искать. Право, это внезапное исчезновение нельзя объяснить чем-то, кроме несчастного случая…

Позвали горцев, решившихся спуститься по опасному выступу, и начали осматривать местность. Осмотрели грот, где нашли пистолеты, дошли по следам крови Фаржо до того места, где произошло последнее сражение лесничего с волком и Жанно. Там барон с точностью опытного охотника изучил местность и без труда понял, что случилось. Но напрасно он измерял взором глубину бездны, там виднелись только черные скалы и пена.

– Кто бы ни были эти люди, – с жаром сказал Леонс, – мы должны сделать все возможное, чтобы спасти их, если они не погибли, или по крайней мере отыскать их тела, чтобы похоронить по христианскому обряду… Я отказываюсь на время от преследования жеводанского зверя; я отыщу его следы после… А пока, барон, располагайте мной и моими людьми.

Ларош-Боассо принял с дружелюбным видом это великодушное предложение, хотя его насмешливая улыбка выдавала тайные и отнюдь не честные замыслы. Через несколько минут все разошлись, чтоб спуститься в пропасть различными путями. Легри горцы уже вытащили из пропасти, и кроме сильных ушибов, принудивших его не вставать с постели несколько дней, его падение не имело неприятных последствий.

XXII Признания

К концу того же дня барон и Леонс с охотниками возвращались, истощенные усталостью, на ферму Красный Холм. Их деятельные и опасные поиски были бесполезны. Напрасно они с величайшей осторожностью обыскали впадины и кусты у подножия каскада: тела Фаржо и Жанно не нашлись.

Однако нельзя было сомневаться, что оба они погибли; и действительно через несколько месяцев после этого происшествия один пастух нашел в потоке, очень далеко от водопада, два скелета, так крепко сцепившиеся, что их с трудом отделили друг от друга.

Приближалась ночь; снег падал густыми хлопьями, но без ветра. Это обстоятельство делало невозможным преследование волка. Свежий снег должен был скрыть следы зверя. Молодой человек, несмотря на свое мужество и силу, за этот день устал невероятно. Он с трудом добрался до фермы, где должен был найти своих людей.

Леонс и барон шли рядом, немного позади других. Несмотря на свое соперничество, они обсуждали эту охоту как союзники. Слишком многое теперь объединяло их. Леонс уважал опытность барона, хотя, возможно, ему и хотелось бы действовать независимо, не рискуя потерять лавры победителя.

Ларош-Боассо, наговорив юноше комплиментов, правда несколько иронических, и похвалив Леонса за энергичность, ловкость, усердие в поисках погибших, вдруг стал сдержанным и хмурым. Леонс заметил это:

– Вы, кажется, огорчены, барон… Надеюсь, однако, что состояние вашего друга безопасно и что на мызе о нем хорошо позаботятся.

– Легри не друг мне, – презрительно сказал барон, – это сын одного из моих поверенных, поэтому я забочусь о нем. Его ушибы не опасны, но я думал, мосье Леонс, что вам известно, как для меня важно найти целыми и невредимыми двух человек, упавших сегодня в пропасть.

– Один из них, если я не ошибаюсь, долго был на службе у графини де Баржак, а затем перешел к вам, а о другом говорят как об опасном сумасшедшем…

– Возможно ли? – перебил барон, пристально смотря на Леонса. – Неужели вы не знаете, какую роль эти два человека могут сыграть в моей судьбе?

– Я? Я совсем их не знал, лишь человеколюбие…

– Когда вы так старательно разыскивали сейчас этих несчастных, надеясь, что хоть кто-то из них выжил, я приписывал ваше усердие чувствам другого рода… Я думал, вы, как и я, хотите выяснить подробности одного весьма запутанного дела…

– Клянусь моей душой, я вас не понимаю.

– Странно, что вы, воспитанник фронтенакских аббатов и племянник приора, не знаете об уголовном процессе, который я начал против аббатства и лично против вашего дяди по поводу исчезновения молодого виконта де Варина, моего родственника… Бывший меркоарский лесничий и Жанно были единственными свидетелями, на которых я мог сослаться. И смерть их, может быть, повлечет за собой уничтожение моих притязаний. Стало быть, это происшествие очень выгодно для ваших друзей, и вы можете их поздравить.

Бедный Леонс напрасно старался понять смысл этих слов, брошенных бароном, конечно, неслучайно.

– Я не понимаю вас, – сказал он. – Я слышал о ваших прежних правах на поместье Варина, но эти права давно уничтожены и их нельзя возобновить.

Ларош-Боассо принял серьезный вид.

– Может быть, вы имеете некоторые причины для того, чтобы демонстрировать притворное неведение того, что известно всем, и не мое дело отыскивать эти причины. Однако вы признаетесь, что вам известно о приезде во Фронтенакское аббатство архиепископа Алепского, об интердикте, наложенном на все аббатство, и, наконец, о заключении в келью… одной особы, весьма близкой вам?

На этот раз Леонс был поражен.

– Постойте, – сказал он с волнением, – я действительно помню, что в тот день, когда я уезжал из аббатства, туда приехало какое-то духовное лицо… Потом угрюмые физиономии монахов, очевидное беспокойство моего дяди, а в особенности его желание, чтобы я поскорее уехал… О ради бога, барон, – продолжал Леонс умоляющим голосом, – не скрывайте от меня ничего! Какие причины могли заставить епископа так строго обойтись с добрыми монахами, а особенно с моим дорогим дядей… ведь вы, без сомнения, говорили о нем?

– Я уже, может быть, и так слишком много сказал, – ответил Ларош-Боассо с таинственным видом. – Мне не хотелось бы вас огорчать, мосье Леонс, потому что вы действительно славный молодой человек и я не распространяю на вас мою законную ненависть к этим презренным монахам… Оставим этот предмет, он неприятен для нас обоих. Смерть двух моих свидетелей, вероятно, изменит ход дела; обвинение, недостаточно доказанное, падет само собой, а меня, может быть, эти ушлые отцы обвинят в клевете… Увидим!..

– Барон, – продолжал Леонс с возрастающей тоской, – я не могу судить вас, но умоляю рассказать мне о происшествии, случившемся в Фронтенаке после моего отъезда.

– Я предпочел бы, чтобы кто-то другой рассказал вам подробности этого весьма неприятного дела, – возразил Ларош-Боассо с отвращением в голосе. – Но если я вас оскорблю, вспомните, что вы сами вынудили меня рассказать вам все… Знайте же, что фронтенакских монахов обвиняют в убийстве ребенка, виконта де Варина!

Изумление отразилось на лице Леонса.

– Подобное обвинение… невероятно… нелепо… – забормотал он.

– Вы можете думать так, однако обвинение опирается на многочисленные улики. Без сомнения, оно показалось нелепым далеко не всем, потому что король счел нужным послать в аббатство знаменитого прелата, чтобы начать следствие. Королевский посланный, собрав сведения, наложил интердикт на монастырь и осудил приора на строгое заточение.

– Неужели, – спросил Леонс задыхающимся голосом, – мой дядя замешан в этом деле?

– Фронтенакский приор скомпрометирован весьма сильно. Он считается главным виновником смерти молодого виконта де Варина. И как в этом сомневаться, когда Жанно, один из погибших в пропасти, бывший тогда пастухом, встретил отца Бонавантюра возле замка Варина за несколько минут до трагической кончины мальчика?

– Это неправда, это неправда! – вскричал Леонс, побледнев, но с чрезвычайной энергией. – Добрый, мудрый, великодушный приор виновен в подобном преступлении? Это нелепо, говорю я вам! Ваша ненависть ко всем фронтенакским монахам, и особенно к моему уважаемому дяде, совершенно ослепила вас, если вы способны поверить в подобные вещи!

Это горячее возражение не могло не возбудить гнев Ларош-Боассо, но он сдержался и продолжал снисходительным тоном:

– Я не стану сердиться за некоторые не совсем сдержанные слова, вырвавшиеся у вас. Вы защищаете честь близкого родственника, который вас вскормил и воспитал. Неудивительно, что вы не можете поверить в его виновность. Впрочем, вы, может быть, скоро одержите верх; я вам говорил, что невозможность представить двух важных свидетелей может переменить дело, и аббаты, не имеющие недостатка ни в могуществе, ни в связях, выйдут белыми, как снег, хоть они и черны, как уголь!

Эти последние слова были произнесены угрожающим тоном, Ларош-Боассо, раздосадованный случившимся, испытывал некоторое облегчение, терзая своими намеками доверчивого юношу. В этом барон весьма преуспел. Леонс был расстроен и напуган. Однако он вдруг поднял голову.

– Барон, – сказал он с жаром, – я уверен, что обвинение это – фальшь, ложь, клевета… И когда правосудие это выяснит, я надеюсь в свою очередь потребовать отчета у клеветника!

И он ускорил шаг, чтобы догнать группу, шедшую впереди. Ларош-Боассо улыбался с видом удовлетворенного мщения.

Они приближались к мызе, строения которой виднелись издали в вечернем тумане. Как только показались охотники, какой-то человек вышел из дома и побежал навстречу к ним.

Это был Лабранш, доверенный слуга Ларош-Боассо. Он быстро сказал своему господину:

– Есть письма для вас, барон. Их принес конюх мадам Ришар. Этот бедный малый гнался за нами два дня и с трудом нас нашел. Зная, как вы ждете новостей, я поспешил…

– Очень хорошо, Лабранш, за твое усердие ты получишь луидор, как только у меня появятся деньги… Но где же эти письма?

– Посыльный хочет отдать их вам в собственные руки. Одно из Флорака, другое из Меркоара.

– Из Меркоара? – повторил Ларош-Боассо с удивлением. – Кто может мне оттуда писать? А другое, наверное, от Легри, моего поверенного. Должно быть, он сообщает мне что-то важное…

Он ускорил шаг и скоро поравнялся с Леонсом, который был мрачнее тучи. Барон подошел к нему и попытался завязать разговор; молодой человек отвернулся.

– Вы на меня сердитесь, – сказал барон тоном дружеского упрека, – а между тем я не дал вам повода сердиться на меня. Послушайте, сейчас вы сомневались в некоторых фактах, сообщенных мною вам, и я хочу доказать их справедливость. Я узнал, что мне принесли письма из Флорака и Меркоара. Вы можете остановиться на этой мызе, побыть у меня в гостях, и я сообщу вам содержание этой корреспонденции, которая, вероятно, относится к делу фронтенакского приора. Или я ошибаюсь, или вы найдете в ней доказательства того, что слова мои справедливы.

Леонс не испытывал к барону особого доверия, но растревоженное хитрыми уловками Ларош-Боассо любопытство не давало юноше покоя. К тому же его очень интересовало содержание письма из Меркоара, потому что в этом письме наверняка говорилось о Кристине де Баржак, с которой он давно уже не виделся. После короткого раздумья он ответил барону:

– Хорошо, я выслушаю известия, которые вы мне сообщите. И я надеюсь, что ваши домыслы будут опровергнуты, а вы сами пожалеете о своих поступках.

Они дошли до мызы. Мартен и другие горцы не захотели войти к Фереолю, которого теперь считали своим врагом; они предпочли ждать Леонса у дверей, коченея от холода. Фереоль, со своей стороны, не приглашал соседей отдохнуть у своего очага и лишь бросал на них мрачные взгляды. С тех пор как он узнал о результате предприятия, то есть о смерти своего родственника Жанно, его мучили угрызения совести. Но горец был слишком горд, чтоб сознаться в своей ошибке, и не смел сердиться на барона – главную причину этого несчастья – поэтому-то он и воспылал такой ненавистью к Мартену, своему соседу и ровне. Это дело тотчас после отъезда посторонних должно было сделаться началом продолжительной и ожесточенной войны семейств, столь традиционной для этих мест.

Главная комната мызы была уже освещена. У огня грелся гонец. На большой кровати, занимавшей угол комнаты, лежал Легри, обложенный компрессами. Фермерша и ее дочь суетились около раненого. Сильный запах трав показывал, что все домашние рецепты против ушибов были уже употреблены.

Ларош-Боассо подошел к гонцу, который при виде его поспешил встать и отдал ему письма. Барон схватил их с жадностью и хотел читать, когда Легри, приподнявшись на локте, сказал плаксиво:

– Ах, любезный барон, вот и вы наконец! Жеводанский зверь убит?

Ларош-Боассо не отвечал и распечатал одно письмо. На его лице читалось сильное волнение, и вдруг…

– Победа! – закричал он, размахивая письмом. – Я не смел ожидать подобного результата… Поздравьте меня!.. Я теперь граф и владелец поместья Варина!

Присутствующие смотрели на него с удивлением.

– Что вы говорите, барон? – спросил Легри. – Если это так, я вас знаю, вы безжалостно бросите меня!..

Ларош-Боассо обернулся к Леонсу.

– Вы просите доказательств, – сказал он, – пойдемте со мной.

Он взял лампу со стола и увел племянника приора в смежную комнату, где они были избавлены от докучливого общества Легри.

– Читайте, – сказал он со злобной радостью, подавая Леонсу распечатанное письмо.

Это письмо было из Флорака, от Легри, поверенного Ларош-Боассо.

Вот оно.

«Барон, наше дело идет прекрасно. Вам уже не нужно гоняться по горам и по долам за этим Зубастым Жанно, свидетельство которого мало помогло бы нам, потому что он был безумен; даже в показаниях Фаржо мы не имеем теперь надобности, потому что приор, наш самый опасный противник, во всем признался Алепскому епископу. Я ни за что не поверил бы, что хитрый Бонавантюр мог признаться, но епископ, с которым я недавно виделся, сам уверил меня в этом.

Вы, вероятно, легко угадаете, барон, последствия этого признания. Епископ, убежденный в виновности фронтенакских монахов, готов отдать вам поместье Варина, как только я предоставлю доказательства, что вы самый близкий родственник и прямой наследник покойного графа и маленького виконта. Я занимаюсь розыском нужных документов, которые должны находиться среди ваших фамильных бумаг, и скоро доставлю их вам. Но ваше присутствие здесь может оказаться необходимым, и если вы сможете прибыть сюда, то ваши интересы только выиграют.

Пока прелат еще сильно рассержен на фронтенакских монахов и очень суров с ними. Вы уже, наверное, догадались, что ходит много толков об этом деле. Все думают, что настоятеля и монахов оправдают, чтобы не слишком марать честь духовенства, все наказание падет на приора, который действительно виновнее всех в этом деле. Он, вероятно, будет заключен в подземную тюрьму, которые всегда есть в монастырях…»

Остальная часть письма представляла собой советы отца Легри своему примерному сыну.

Леонс стоял словно громом пораженный. Теперь у него не оставалось сомнений в том, что приор признался в страшном преступлении, а прелат, которому поручено следствие, был убежден в его виновности. Бедный молодой человек выронил роковую бумагу и, рыдая, закрыл лицо руками.

Между тем барон распечатал письмо из Меркоара и быстро пробежал его глазами. Без сомнения, содержание его было не столь серьезно, потому что Ларош-Боассо громко рассмеялся, но тут же сдержал себя: горе Леонса было столь глубоко и отчаянно, что даже барону, виновнику этого горя, стало жаль юношу.

– Мужайтесь, друг мой, – произнес он как можно проникновеннее, – разочароваться в человеке, который вас воспитал, который сумел внушить вам и любовь и уважение, это очень больно, я понимаю вас… Однако не приходите в отчаяние. Епископ Алепский вспыльчив, но мягкосердечен, да и я сам, если спокойно войду во владение моим фамильным имуществом, не стану требовать расправы над приором. Это дело уже так старо, что его пора забыть, маленького виконта все равно не вернуть. Я искренне расположен к вам, и мне хотелось бы помочь вам пережить это горе.

Эти утешения, отчасти лживые, отчасти искренние, произвели эффект совершенно противоположный тому, на который рассчитывал барон.

– Какое мне дело до наказания? – с отчаянием в голосе воскликнул племянник приора. – Меня занимает только преступление, одно преступление… Но чем больше я думаю об этом, – продолжал он, – тем больше мне кажется, что это преступление, это ужасное, жестокое, подлое преступление не мог совершить тот человек, которого я знаю! Факты обманывают, улики ложны, все ошибаются. Тут есть какое-то недоразумение, тайна, которая откроется, может быть, впоследствии, я твердо в этом убежден!

– Давайте хотя бы на время забудем об этой истории, так огорчившей вас. Вы можете придерживаться любой точки зрения на события, происходящие во Фронтенакском аббатстве. А сейчас, чтобы немного развлечь вас, я прочту вам письмо, которое получил из Меркоара. Оно очень забавно, уверяю вас.

– Из Меркоара? – переспросил Леонс, к тому моменту уже забывший об этом письме.

– Да. Прочтите сами, если хотите; в нем не содержится ничего значительного, но это презабавный документ!

Письмо было от кавалера де Моньяка. Слог вполне соответствовал образу этого почтенного дворянина.

«Барон, – писал конюший Кристины де Баржак, – я слышал, что вы взяли к себе в услужение бывшего меркоарского лесничего по имени Фаржо. А так как вы не заблагорассудили спросить согласия на это у моей благородной госпожи, знатной и могущественной девицы Кристины де Баржак, графини Меркоарской, я, Антуан Леонар, кавалер де Моньяк, почетный конюший вышесказанной девицы, утверждаю, что вы поступили не как дворянин. Если вы не согласны со мной, барон, я вас попрошу назначить мне как можно скорее место, куда я поспешу явиться с другом, и мы закончим этот спор как подобает людям благородного происхождения.

Вы, может быть, подумаете, что причина этой ссоры слишком ничтожна и что, вызывая вас на поединок, я вспоминаю какие-нибудь прежние и более серьезные ваши провинности. Нет, барон, во время вашего кратковременного пребывания в замке Меркоар вы не изменили обязанностям, налагаемым на вас гостеприимством, а если какие-нибудь глупые люди осмелятся утверждать обратное, я думаю, что вы так же, как и я, будете готовы заставить их молчать.

В надежде на скорый ответ, Антуан, кавалер де Моньяк».

Это странное послание, столь неуклюжее и маловразумительное, заканчивалось следующим постскриптумом:

«Меня уверили, что в этом невежливом поступке вам помогал Легри, ваш друг. Так как не нужно щадить подобную ничтожную личность, то я прошу вас, барон, передать господину Легри, что я хорошенько отлуплю его, если он попадется мне в руки».

Прочтя это письмо, Леонс оставался задумчив.

– Что вы скажете о вызове этого оригинала? – спросил Ларош-Боассо, громко смеясь.

– Он ничего не говорит о Кристине, – рассеянно прошептал Леонс.

Ему тут же стало неловко оттого, что он обнаружил свои истинные чувства, и юноша поспешил спросить:

– Вы ответите на вызов де Моньяка?

– Я? Помилуйте! Драться с этим шутом, с дураком? Я буду так же смешон, как и он. Притом у меня есть другие дела; вы видите, что мой стряпчий считает необходимым мое присутствие в городе. Завтра утром я уеду во Флорак… Я вынужден оставить здесь бедного Легри. Пусть ожидает, надеюсь, наш доблестный кавалер не отправится сюда, чтобы его вздуть. А вы, мосье Леонс, разве не намерены отправиться в Фронтенак, чтобы поддержать своих друзей аббатов? Мы могли бы какое-то время ехать вместе.

Несмотря на показную благосклонность барона, Леонс не проникся к нему особой симпатией. Он встал.

– Я еще не знаю, что я буду делать, – сказал он с расстроенным видом. – Я думаю, что мой бедный дядя, заставив меня уехать столь поспешно, хотел скрыть от меня свое унижение, и, может быть, мое присутствие только увеличит его душевные муки. Благодарю за ваше предложение, барон, но я не принимаю его. Мы должны направиться в разные стороны. Пути наши различны.

– Как вам угодно, – отвечал Ларош-Боассо с улыбкой. – Я вижу, мосье Леонс, что награда, обещанная счастливому охотнику, который убьет жеводанского зверя, интересует вас больше, чем участь вашего дяди. Поезжайте и не теряйте мужества! Но не надейтесь, что мы не встретимся. Сегодня наши пути расходятся, но они могут пересечься снова. Прощайте!

Они обменялись поклонами, ироническим с одной стороны, холодным с другой, и Леонс вышел. Через несколько минут он и его люди покинули мызу.

XXII Посещение

Зима свирепствовала в Жеводанских горах, в особенности в окрестностях Меркоара. Нет, холод не достигал такой суровости, как, например, в 1709 году, оставившем о себе такие ужасные воспоминания по всей Франции, но беспрестанные резкие перепады температуры, то дожди, то мороз, внезапные оттепели и похолодания вконец вымотали и людей, и природу. Звери в лесах также страдали от странных прихотей зимы, и возможно, даже сильнее людей. Волки, которых голод делал лютыми, наносили серьезный ущерб хозяйству этой части провинции. И жеводанский зверь, недавно возвратившийся в меркоарские леса, снова принялся опустошать окрестности.

Понятно, что при подобных обстоятельствах в замок редко заглядывали гости, а следовательно, ничто в нем теперь не нарушало глубокой тишины. С самого начала зимы он принял вид пустынный и унылый; ставни оставались запертыми, снег лежал сугробами во дворах, хищные птицы свили гнезда в трещинах стен; можно было предположить, что замок необитаем. Одиноких охотников, которых необходимость вынудила искать в нем гостеприимства на одну ночь, встречал кавалер де Моньяк. Он был учтив и всячески подчеркивал, что гостю в замке очень рады, однако вряд ли это было правдой, потому что сама владетельница замка ни разу не проявила желания поговорить с кем-либо из гостей. Кристина, некогда постоянно пребывавшая вне стен своего мрачного дома, теперь почти не покидала его, ограничиваясь лишь редкими и непродолжительными прогулками по саду.

В один из январских дней, почти лишенных солнца, мадемуазель де Баржак сидела в гостиной замка с сестрой Маглоар и кавалером де Моньяком. Хотя в массивном камине сгорал почти целый ствол дерева, в слишком просторной комнате ощущался леденящий холод. Оконные занавеси, совершенно раскрытые, чтобы впустить побольше света, давали возможность видеть низкое серое небо, тучи странных очертаний, которые тяжело тянулись по склонам гор, и обнаженные старые деревья, уродливые остовы леса. Сильный ветер завывал вокруг замка, а мелкий дождь стучал в стекла монотонно и печально.

Кристина и сестра Маглоар сидели друг напротив друга за рабочим столиком, на котором лежали рубашки, чепчики из толстого холста и другая одежда, предназначенная для беднейших из деревенских детей. Монахиня считала рукоделие лучшим способом, чтобы скоротать скучный зимний день.

Кристина охотно покорилась ее воле; так голова ее могла свободно предаваться своим тайным мыслям в то время, как руки проворно работали иглой. Итак, две неутомимые швеи в течение длинных дней и еще более длинных вечеров этой унылой зимы сшили немало одежды, защитившей многих деревенских детей от ветров и морозов.

Внешний облик Кристины сильно изменился. Загар сошел с ее лица одновременно со здоровым румянцем. Бледность и некоторая худоба придавали ее чертам то трогательное изящество, которым часто отмечены лица людей глубоко несчастных. Иногда в глубине ее опустевших черных глаз вспыхивал отблеск какого-то далекого пламени, но тут же потухал. Ее наряд соответствовал всем требованиям моды, хотя оценить ее старания в этой области было некому. В пустынном замке сидела девушка в прекрасном шелковом платье, с напудренной высокой прической и душой, полной неизбывной печали.

Временами, впрочем, какое-то подобие прежней живости возвращалось к ней. Сейчас она прервала свою работу и с поднятой иглой в руке слушала, нахмурившись, важные известия, сообщаемые ей ее почетным конюшим. Кавалер де Моньяк стоял перед ней, докладывая обо всем, что ему было известно. Он заметил признаки раздражения на лице своей госпожи. Кавалер уже раскаивался в своей откровенности, которая произвела на мадемуазель де Баржак такое сильное впечатление. Он жалел, что не смог скрыть от нее новостей, но неизменная правдивость и гордость не позволяли ему держать что-то втайне от госпожи.

– Повторяю вам, кавалер, – сказала Кристина тоном, который заставил вздрогнуть сестру Маглоар, – это один из тех нелепых рассказов, которые выдумывают от скуки люди в это холодное время. Вы верите этому совершенно напрасно. Повторяю вам, это невозможно! Если бы это было правдой, – тут она запнулась, – я умерла бы тут же!

Ее слова так напугали сестру Маглоар, что она отбросила свое шитье и сказала так резко, как не выражалась никогда ранее:

– Мосье де Моньяк, вы что утратили разум? Зачем вы рассказываете этот вздор мадемуазель де Баржак! Над вами подшутили, а вы мало того что поверили, так еще и напугали бедную Кристину!

Эти слова оскорбили щепетильного дворянина. Он вскинул голову и произнес напыщенным тоном:

– Ваше счастье, что вы женщина, сестра Маглоар, и вдобавок еще и монахиня!.. Но я думаю, что вы скоро убедитесь, что со мной нельзя шутить! А если б кто-нибудь попробовал это сделать, будь он простолюдин или человек дворянской крови, у меня есть шпага, чтобы потребовать удовлетворения от дворянина, и палка, чтобы наказать дерзкого простолюдина. Потрудитесь этого не забывать, любезная сестра!

Но эта пылкая речь пропала даром; ни монахиня, ни графиня не слушали кавалера, дворянская честь которого сейчас волновала их меньше всего, да и раньше, честно говоря, тоже не особенно заботила.

Однако сам де Моньяк остался этой речью доволен. Кристина, по-прежнему ушедшая в свои мысли, наконец тихо проговорила:

– Отвергая возможность опасности, ее не уменьшишь. Простите, кавалер. Повторите то, что вы сейчас сказали. Действительно ли жеводанский зверь убит вчера вечером в Лабейсерском лесу, в трех лье отсюда?

– Я не могу дать вам честное слово дворянина. Я не был свидетелем этого; я ограничусь точным повторением слов сторожа Жерома. Сегодня утром в кабаке лесничий из Лабейсера объявил, что зверь убит. Он погиб вчера вечером от выстрела охотника, который его подстерегал в течение нескольких часов. Пуля, говорят, попала в самое сердце. Смерть страшного зверя несомненна, ему отрубили голову и правую ногу, чтобы выставить в качестве трофеев. Вот – слово в слово – то, что мне было рассказано. Впрочем, не угодно ли вам позвать Жерома и расспросить его самого?

– Это лишнее. А имя… имя охотника вам известно?

– Лабейсерский лесничий не мог дать никаких сведений на этот счет; он только заметил, что счастливого охотника сопровождало много людей, которые вели себя, как его слуги, следовательно, он должен быть кем-то благородного происхождения.

– А намерен ли он… – Она была не в силах договорить.

– Мне кажется, что отрубленная голова и лапа предназначаются для человека, которому необходимо доказать, что зверь действительно убит…

– Видимо, мне предстоит увидеть голову этого страшного зверя, – с горькой улыбкой произнесла Кристина. В ее глазах снова вспыхнули отсветы далекого пламени – и тут же погасли: – За кого же я выйду замуж? Кем может оказаться этот охотник? Кто из наших соседей дворян способен убить жеводанского зверя?

– Да мало ли у нас охотников!

Моньяк стал перечислять всех соседних дворян, которые в то или иное время охотились на зверя. Мадемуазель де Баржак слушала его внимательно и, казалось, ждала одного имени, которое не было произнесено.

– Это все? – нетерпеливо спросила она. – Я знаю, что есть еще охотники, о которых вы не упомянули. Почему вы не назвали человека, которого не хотите больше никогда видеть в этих стенах? Это может быть он? Могу ли я сделаться женой того, кого ненавижу?

– Есть слухи, что барон де Ларош-Боассо и друг его Легри вернулись в окрестности Меркоара несколько дней тому назад; но я уверен, что это ложь, они далеко отсюда.

Кристина облегченно вздохнула.

– Мне все равно, кто это сделал, – сказала она тихо, – но было бы слишком обидной насмешкой судьбы, если б это сделал он…

Кавалер де Моньяк хотел было что-то сказать, но сестра Маглоар опередила его:

– Конечно, это не он. У барона сейчас много других дел. Недавно у нас был проездом посланный от его преподобия фронтенакского приора. Он останавливался в замке на днях, чтобы собрать необходимые сведения. Цель его поручения состояла в том, чтобы отыскать барона де Ларош-Боассо и пригласить его от имени королевского комиссара и его преосвященства епископа Алепского в Фронтенак, где должно произойти оглашение второй части духовного завещания покойного графа де Варина. Так как посланный не проезжал обратно, надо полагать, что он встретился с бароном и с ним вместе уехал во Фронтенак. Вчера должно было состояться оглашение завещания; стало быть, барон де Ларош-Боассо находился в аббатстве в то самое время, когда в Лабейсерском лесу убили жеводанского зверя.

– Это все хорошо, любезная сестра, – сказал сухо Моньяк, нахмурив брови. – Но я сам вручил посыльному письмо, которое должно было заставить барона вернуться, если у него в жилах течет хоть одна капля благородной крови! Я вынужден предположить, что его отыскать не смогли. Какие-то собрания по поводу денежных выгод или семейных вопросов не могли бы помешать дворянину явиться на мой зов. Впрочем, вам известно, сестра Маглоар, что посланный имел подобное поручение и к другому лицу, которое также не явилось по приглашению, когда…

Кавалер замолк по знаку, поданному ему украдкой сестрой Маглоар.

– А это лицо, – спросила Кристина тихо, – конечно же Леонс? Не старайтесь скрыть это от меня! Он в здешних краях, я это знаю, я его видела!

– Вы видели его? – спросила урсулинка в изумлении.

– Там, на горе, перед нами я часто вижу его, когда гуляю в саду. Я вижу охотника, который останавливается на вершине скалы и смотрит в сторону замка. Я сразу угадала, кто он, несмотря на расстояние. Мне казалось, что он видит меня, что я смотрю в его глаза. Только как моя душа ни спрашивала его, почему он не хочет приблизиться ко мне, он не ответил…

– Быть может, он оценивает себя по достоинству, – несколько холодно заметил кавалер. – Вы не можете не знать, в каком страшном преступлении замешан его дядя. А он его племянник, и…

– Стыдитесь, стыдитесь, кавалер! – перебила его сестра Маглоар в негодовании. – Как вы можете верить этой клевете, вы, которому отец-приор сделал столько добра? И разве несет Леонс ответственность за преступление своего дяди, если б даже это преступление было совершено на самом деле? Вы знаете сами, каков характер этого юноши. Он очень добр, добрее, чем большинство мужчин, но и смелостью тоже не обделен. Узнав про то, что его дядя обвинен в убийстве маленького виконта и находится в заточении, мосье Леонс тут же прискакал во Фронтенак. Ему не позволили увидеться с отцом Бонавантюром, который содержится в своей келье под строжайшим надзором. Тогда этот славный молодой человек решился доставить дяде средства к побегу. Все было подготовлено, но заговор раскрыли. Он не упал бы духом после первой неудачи и пошел бы против всех властей, светских и духовных, чтоб оказать помощь своему родственнику, но сам приор передал ему строгое приказание не предпринимать ничего и смириться с тем, что произошло.

Сестра Маглоар говорила с жаром, ей совершенно несвойственным, видимо, в одном из уголков ее монашеского сердца ютилась романтичность юной барышни.

– Да, Леонс именно таков! – вскричала Кристина радостно. – Ах, сестра Маглоар, расскажите мне об этом подробно!.. Расскажите все, что вы знаете!

– Я знаю очень немного, милое дитя. С тех пор как аббатство подверглось интердикту, ничего неизвестно про то, что там происходит. Это рассказал мне последний посланный из Фронтенака. Пока он грелся в кухне, я всячески старалась разговорить его; но этот беглец был до того труслив, что я с трудом добилась от него нескольких слов. Как бы то ни было, мосье Леонс вынужден был отказаться от своих отчаянных попыток освободить приора. Он вернулся в Меркоар, чтобы продолжить охоту на жеводанского зверя, пока в аббатстве будет вестись процесс.

– Приор верен себе! – усмехнулась Кристина. – Несмотря на весь ужас своего нынешнего положения, он, кажется, не собирается отступать от своего прежнего плана. Но… Как странно было бы, сестра Маглоар, если б Леонс оказался победителем жеводанского зверя! Разве он не мог стать им? Он ловок, храбр, неутомим… Как вы полагаете, сестра?.. А вы, кавалер, что скажете?

Кавалер де Моньяк задумался.

– К несчастью, – ответил он наконец с очевидной досадой, – мне известно, что мосье Леонс не поехал в аббатство, несмотря на полученное приглашение. Он остался в окрестностях Меркоара. Так что вполне возможно, что, напав случайно на след жеводанского зверя… Пожалуй, даже не скажешь, кто хуже – беспутный барон или этот юноша, не дворянин, племянник монаха, обвиненного в преступлении.

Последнего замечания мадемуазель де Баржак будто не услышала.

– Но если это правда, если это действительно так… – забормотала она задумчиво, и голос ее дрожал от сдерживаемых чувств. – Но тогда он мог быть уже здесь… Отчего же он еще не явился в замок?

Она не успела договорить, как в гостиную вбежал слуга.

– Мосье Леонс только что приехал и просит позволения видеть вас, – доложил он своей молодой госпоже.

Если бы действием сверхъестественной силы замок вдруг подняло в воздух, три человека, находившиеся в гостиной, не могли бы испытать большего изумления. Никто не мог решиться ответить слуге. Наконец Кристина пробормотала с невыразимым волнением:

– Господи, неужели Ты меня пожалел?

– Я вас умоляю подумать…

– Кристина, милое дитя, подумайте, что вы еще можете ошибаться!

Мадемуазель де Баржак точно очнулась от этих слов кавалера де Моньяка и сестры Маглоар.

– Да, да, вы правы! Будьте со мной; я приму его как подобает владетельнице замка.

– Франсуа, – обратилась она к слуге, – просите мосье Леонса войти.

Спустя несколько минут в прихожей послышались шаги. Леонс вошел с какой-то извиняющейся неловкостью. Он был одет чрезвычайно просто, а вид имел растерянный и смущенный. Когда он увидел Кристину, щеки его покрылись легким румянцем. Он пристально смотрел ей в лицо и, возможно, даже не сразу заметил перемену в облике девушки – ее нарядное платье и дорогую прическу. Зато он увидел в ее глазах ту пустоту, которой не замечали люди, окружавшие ее все это долгое время. Фразы, заготовленные им заранее, куда-то испарились. Он остановился в нескольких шагах от владетельницы замка и ограничился одним глубоким поклоном.

Кристина не могла больше сохранять холодное достоинство, сдерживавшее ее душу, словно клетка. Она вскочила с места.

– Леонс!.. Вы… дорогой гость в Меркоаре.

Она растерялась, не зная, что еще сказать, и протянула ему руку. Юноша порывисто пожал ее:

– Как вы добры! Вы рады мне! Вы меня не презираете, вы не возненавидели меня!

– Ненавидеть? Презирать? Вас, мой друг? Вы не могли так думать! Леонс, мне известно ваше горе; я разделяю его. Но ваша твердость духа, ваша мудрость не могут изменить вам! Вы должны быть сильны!

Они сели рядом. Сестра Маглоар тепло приветствовала племянника приора, а кавалер, более сдержанный, лишь холодно ему поклонился. Леонс смог побороть свое волнение.

– Простите мне, – обратился он опять к Кристине, – простите этот взрыв чувств, которые вам должны быть понятны. Мог ли я надеяться на подобный прием теперь, когда я подвергся такому жестокому унижению и весь свет отвернулся от меня! Ведь вы были не очень-то ко мне расположены при последней нашей встрече…

– Разве? Поверьте, Леонс, я всего лишь была растеряна и напугана всем, что произошло тогда со мной. Но если я обидела вас, простите меня. Сейчас, когда вы нуждаетесь в дружеской поддержке, я чувствую себя обязанной оказать ее вам! Поверьте, я ваш друг… вы очень дороги мне… я…

Тут в разговор поспешили вступить кавалер де Моньяк и сестра Маглоар.

Но Леонс оставался мрачен и смущен. Кристина наблюдала за каждым его жестом, ее нетерпение возрастало. Наконец она перебила де Моньяка посреди какого-то поучительного рассуждения, спросив вдруг:

– Я знаю, мосье Леонс, что вы с некоторых пор разыскиваете следы жеводанского зверя; много ли у вас соперников в этом опасном предприятии?

– Много, графиня. Слишком большая награда обещана победителю.

– И… все ли охотники знают об этой награде?

– Это мне неизвестно. Но я думаю, что ни один благородный человек не захотел бы воспользоваться вашим опрометчивым обещанием и вынудить вас сделаться… – Леонс запнулся, – своей женой. Я полагаю, чтобы заслужить руку прекрасной и благородной Кристины де Баржак, недостаточно убить жеводанского зверя, необходимо иметь незапятнанное имя, знатный род и другие преимущества, которые имеют значение в свете. И к тому же необходимо, чтобы сама графиня… чтобы она сама отдала ему свое сердце!

Слушая эти слова, произнесенные с глубоким чувством, Кристина замерла от необыкновенной радости, охватившей все ее существо. «Да-да, Леонс победил зверя», – шептал ей внутренний голос, которому она боялась поверить и в то же время уже верила всем сердцем.

– Я не раскаиваюсь, Леонс, в том, что дала тот странный и торжественный обет, – сказала она, опустив взор, – кто бы ни исполнил условие, он вправе требовать от меня обещанного. Будь он происхождения самого скромного, самого низкого, я покорюсь своей судьбе, я… полюблю этого человека!

Леонс задумался на мгновение.

– Полюбите? – спросил он задумчиво. – Кристина, ваше сердце так своенравно, едва ли вы сможете ему приказать!

– Быть может, мне не придется приказывать! – рассердилась Кристина. – Мосье Леонс, мне известно, что жеводанский зверь убит вчера вечером в Лабейсерском лесу!

– Что… что вы говорите, графиня? – вскричал молодой человек, подняв голову. – Жеводанский зверь убит в Лабейсерском лесу? Да это невозможно!

– Отчего же?

– Оттого, что в это самое время, пока мы с вами говорим, мой егерь Дени в чаще Монадьерского леса, около лье отсюда, идет по его следам!

Кристина почувствовала совершенную беспомощность. И тут же ее охватил гнев. Сдерживая его изо всех сил, она сдавленно спросила:

– Слышите, кавалер? А вы мне говорили…

Кавалер де Моньяк невозмутимо повторил рассказ, слышанный им от сторожа Жерома. Леонс слушал с напряженным вниманием.

– Это непостижимо! – заключил он наконец с растерянностью и ужасом в голосе. – Неужели Дени, всегда такой осторожный, такой опытный в своем деле, мог ошибиться на этот раз? Неужели он ошибся и принял за след жеводанского зверя другого волка? Но тогда… Тогда, – продолжал он с волнением, – с минуты на минуту сюда может явиться тот, кто… придет требовать вознаграждения за победу!

– Я сильно этого опасаюсь, Леонс! Увидев вас, я было надеялась… но если не вы убили зверя, что же вас привело в Меркоар? Я знаю, что вы уже давно здесь, но до сего дня вы обходили наш замок стороной…

Леонс ударил себя по лбу.

– Вы правы; благодарю, что вы мне напомнили, почему я пришел сюда! Дело в том, что я на днях получил от епископа Алепского письменное приглашение явится во Фронтенак. По словам епископа, это дело чрезвычайной важности. Я совершенно равнодушен к собственной судьбе, к тому же я не хотел повиноваться приказанию надменного епископа, ожесточенного преследователя моих друзей, поэтому я велел передать, что не смогу быть в аббатстве. Вскоре мне прислали второе уведомление, на этот раз от самого приора, моего дяди. Он писал, чтобы я сегодня же явился в Меркоар и ждал в замке какого-то важного известия. На этот раз я решил проявить покорность и смирение, поэтому поспешил сюда, несмотря на то, что опасался холодного приема. Ваше радушие так обрадовало меня, что я забыл о цели своего приезда… Скажите, не приходило ли в замок письмо на мое имя?

Кристина вопросительно взглянула на свою наставницу и почетного конюшего.

– Ничего не было, – сказал де Моньяк.

– Еще нет ничего, – отозвалась в свою очередь сестра Маглоар, – но я думаю, вам следует подождать.

– В таком случае, – обратился Леонс к мадемуазель де Баржак, – вы, вероятно, позволите мне занять скромный уголок в вашем доме, чтобы я мог дождаться этого письма. Я не потревожу вас, поверьте мне.

Кристина с грустью смотрела на юношу. «Отчего он думает, будто здесь ему не рады? Как переубедить его?» – размышляла она.

– Леонс, вы мой друг, – сказала наконец девушка. – Я рада вашему приезду! Оставайтесь здесь столько, сколько вам нужно. Мы вспомним чудные дни нашего детства; вы расскажете мне о книгах, которые прочли, о людях, с которыми сводила вас судьба в ваших странствиях. И потом… если история, рассказанная кавалером, правда? Если сюда скоро явится победитель жеводанского зверя? Неужели вы не хотите быть со мной рядом в такой момент, когда решится моя судьба? Кто поддержит меня добрым словом и ласковым взором?

– Разве при вас нет вашего почетного конюшего, графиня? – вмешался де Моньяк тоном оскорбленного достоинства. – Я считаю себя вполне способным оказать вам любую помощь.

Кристина не отвечала, она наклонилась к Леонсу и стала ему что-то говорить шепотом. Молодой человек, быть может, смущенный этой ее дерзостью, отвечал сначала односложно; но Кристина продолжала что-то шептать ему и наконец отвлекла Леонса от его печальных размышлений. Вскоре молодые люди вели непринужденную беседу; оживленную и веселую, хотя слезы то и дело наворачивались им на глаза. Этот тихий шепот искренней любви производил на двух свидетелей впечатление весьма различное. Сестра Маглоар, возможно, в молодости познала нежные чувства, почему и улыбалась весьма снисходительно. Кавалер де Моньяк, напротив, вертелся в своем кресле, нюхал табак раз за разом и время от времени громко прочищал горло значительными гм! гм! на которые, однако, никто не обращал внимания. Поэтические воспоминания о прошлом легко могли увлечь юношу и девушку к смутным надеждам на будущее, и будущее это могло им уже представляться в свете менее мрачном и грустном.

Но вот на парадном дворе послышался лошадиный топот и почти тотчас вслед за ним громкие звуки охотничьего рога раздались в стенах старого Меркоарского замка. Молодые люди вздрогнули и стали прислушиваться к этим звукам, которые, судя по всему, не предвещали ничего хорошего.

– Милосердный Боже, что это? – воскликнула сестра Маглоар, молитвенно сложив руки.

– Кто осмеливается так дерзко возвещать о своем прибытии в Меркоар? – удивился де Моньяк.

Раздались торопливые шаги; дверь внезапно открылась, и слуга доложил:

– Граф де Варина!

Вошел барон де Ларош-Боассо.

XXIV Сундучок

Де Ларош-Боассо был в своем богатом мундире начальника волчьей охоты. Он шел гордо, высоко подняв голову и улыбаясь, как человек уверенный в себе. За ним егерь нес плотно закрытый сундучок, который поставил у двери и по знаку своего господина тотчас удалился. Все присутствующие были поражены до оцепенения смелостью барона, столь дерзко явившегося в дом, обитатели которого имели немало причин его презирать и ненавидеть. Сестра Маглоар была пунцова от негодования, а впалые щеки кавалера приняли зеленоватый оттенок. Леонс остолбенел, вспомнив слова барона о том, что их дороги еще могут пересечься. «Почему здесь и сейчас?» – в отчаянии думал он. Кристина утратила то выражение радости, которое недавно освещало ее лицо. Но холодная сдержанность, освоенная ею как главная составляющая хороших манер, выручила юную графиню. Она церемонно приветствовала барона и спросила с легкой иронией:

– Граф де Варина, что означает этот новый способ являться в мой дом? Разве вы, милостивый государь, надеетесь, что новое имя заставит нас встретить вас как другого человека?

Несмотря на всю свою самоуверенность, Ларош-Боассо несколько смутился от этого резкого приветствия.

– О моя прелестная госпожа! – сказал он, заставив себя улыбнуться. – Зачем вы напоминаете мне вину, которую вы мне простили и за которую я был так жестоко наказан? Что же касается титула и нового имени, принятого мною теперь, то они принадлежат мне по праву рождения, и никто более не может у меня их отнять.

– Итак, милостивый государь, – спросила владетельница замка, в которой любопытство на мгновение подавило чувство гнева, – вы уже владеете поместьями рода Варина?

– Еще нет, моя очаровательница, но остается соблюсти лишь ряд формальностей, так сказал мне епископ Алепский. Быть может, я уже сегодня был бы графом Варина, если бы вчера отправился во Фронтенак. Но дела, не терпящие отлагательства, удержали меня в этих краях, и я предпочел послать вместо себя своего поверенного, который лучше меня сумеет защитить мои интересы. Но я взял на себя смелость принять звание и фамилию, которые составляют мое законное родовое наследство!

Леонс не мог больше сдерживаться.

– Мне показалось, – заметил он сухо, – что вы слишком торопитесь чваниться званием, еще вам не принадлежащим по закону и справедливости.

Ларош-Боассо быстро обернулся и поглядел на Леонса так, будто только теперь заметил его присутствие.

– А, это вы, мой юный товарищ по охоте? – сказал он с презрительной фамильярностью. – Я мог бы вам ответить, что ваше мнение ничего не значит в этом деле, но буду снисходителен к вам, так как угадываю причину вашего вмешательства в подобный вопрос. По вашему мнению, вероятно, мое настоящее звание доказывает преступление вашего дяди, чьи тайные происки так долго лишали меня законного наследства? Быть может, вы и правы, мне все равно. И вам, приятель, я бы тоже посоветовал просто забыть об этой истории…

– Вы называете меня приятелем? Я не подозревал, что имею честь считаться вашим другом!

– Прошу прощения! Но наши отношения казались мне весьма теплыми и дружескими, разве нет? Впрочем, воля ваша; я настаивать не буду, могу вас уверить, у меня нет недостатка в друзьях!

Он презрительно усмехнулся, Леонс дрожал от гнева, но помня слово, данное приору, сдерживал себя, как мог: «Если я сейчас наброшусь на него, репутация дяди может пострадать, решат, что делаю это по его приказу!»

Ларош-Боассо, быть может, собирался отпустить в адрес Леонса какой-нибудь новый сарказм, когда кавалер де Моньяк привлек к себе внимание барона.

– Мосье де Варина, – сказал конюший, отвесив глубокий поклон, – по-видимому, вы забыли обязательство чести, взятое вами на себя под именем Ларош-Боассо. Вероятно, по этой причине вы не получили моих посланий и не ответили на них, как подобает дворянину хорошего рода. Но теперь я решил не терять вас из вида, будь вы Варина или Ларош-Боассо, пока я не добьюсь от вас того, что хотел.

Барон засмеялся еще громче.

– Черт вас побери, мой прекрасный странствующий рыцарь, мой отважный защитник красавиц, мой храбрый заступник оскорбленных дам! – вскричал он. – Вы чертовски упорны в своих фантазиях! Вероятно, опять речь о стороже Фаржо да о том, что я решился охотиться в лесах Меркоара без вашего разрешения? Хорошо, хорошо, мы потолкуем об этом. Даже если нам пришлось бы решать спор деревянными саблями и пряничными шпагами, я обещаю вам принять ваш вызов. Но в настоящее время я занят делами поважнее и прежде всего сообщу вашей госпоже причину моего посещения.

– Визит без приглашения начинают именно с этого, – холодно заметила Кристина.

– Вы очень со мной жестоки, графиня. Входя в ваш дом, я, однако, надеялся на прощение, которое вы мне даровали с таким великодушием.

– Мое прощение не давало вам права на дружеское отношение. Потрудитесь сообщить мне цель вашего посещения. И будьте по возможности кратки, чтобы не затягивать ваш визит.

Ларош-Боассо не ожидал от Кристины такой открытой неприязни. Будучи любимцем женщин, он свято верил, что все они смотрят на него с восторгом, как хозяйка гостиницы мадам Ришар. Но сейчас его чуткое ухо уловило презрение и насмешку в голосе графини де Баржак.

Он был озадачен и молчал. Тогда кавалер де Моньяк повторил тоном холодным и бесстрастным:

– Ну что ж, господин барон или граф – спорить о вашем звании я не намерен – разве вы не слышали? Мадемуазель де Баржак, моя благородная госпожа, желает, чтобы вы сообщили ей цель вашего посещения, а потом… – Он указал рукой на дверь.

Барон вскипел гневом.

– Клянусь всеми чертями! – вскричал он. – Этот старик совсем вошел в роль лакея. И это дворянин!..

– Милостивый государь, – в свою очередь перебил его Леонс, – вы забываетесь!

Барон бросил яростный взгляд на обоих защитников Кристины и вдруг разразился громким хохотом.

– Позвольте вас поздравить, графиня, – сказал он наконец. – Противиться вашей воле в Меркоарском замке небезопасно; у вас такие храбрые защитники, которые готовы вышвырнуть за ворота любого, кто им не по нраву, только дай им волю! Однако мне пора объясниться и попробовать поменяться с ними ролями.

Мадемуазель де Баржак, которая стояла все это время, теперь опустилась на стул. Слова барона пробудили все ее мрачные предчувствия. Кавалер де Моньяк и Леонс, забыв о взаимном недовольстве, ожидали с тяжелым сердцем того, что скажет им де Ларош-Боассо. Последний явно наслаждался этой мучительной для своих врагов паузой. Но длить ее бесконечно было нельзя, и вот он произнес нарочито громко и отрывисто:

– Помните ли вы, графиня, вашу клятву отдать свою руку и состояние тому охотнику из благородного сословия, который убьет жеводанского зверя?

– Помню, – ответила Кристина.

– И эту клятву, – продолжал де Ларош-Боассо, – вы намерены сдержать? Вы, вероятно, не откажете в вашей руке благородному человеку, который, положившись на данный вами обет, рисковал своей жизнью, чтобы исполнить требуемое условие?

– Я сдержу свое слово.

– В таком случае, – вскричал барон с торжествующим видом, – я заявляю свое право на все преимущества, обещанные победителю жеводанского зверя! Я имел счастье убить его в Лабейсерском лесу. Вот мои доказательства.

Он взял сундучок, поставленный слугой у двери, перенес его на середину комнаты и открыл. В нем лежала волчья голова и одна лапа, из них еще сочилась кровь. Кристина быстро взглянула на трофеи барона. Девушка не раз видела убитых волков, и даже размер этой ужасной окровавленной головы не испугал ее, но мысль о том, что все ее мечты и надежды убиты так же, как и этот зверь, вдруг острым ножом вонзилась в ее сердце. Ей стало так больно, что она едва не упала. Остальные присутствующие были также взволнованы, с любопытством рассматривая содержимое сундучка.

Леонс казался совсем убит; кавалер, всегда медлительный в своих соображениях, хмурил лоб и шевелил губами, размышляя о происходящем, а сестра Маглоар воздевала глаза и руки к небу, повторяя молитвы. Ни одна из подробностей этой сцены не могла укрыться от де Ларош-Боассо.

– Однако, – заметил он насмешливо, – моя победа здесь, по-видимому, никого не радует! Не понимаю вас, графиня! Барон де Ларош-Боассо, граф де Варина, кажется, партия не такая жалкая, ведь случай мог сделать владельцем замка Меркоар какого-нибудь презренного браконьера.

Все замолчали.

– Друзья мадемуазель де Баржак, – сказал наконец Леонс, решив использовать последнее средство, – не могут слепо принять на веру ваших слов. Сперва следовало бы доказать, что волк, убитый вами, и есть тот самый жеводанский зверь, в чем я лично сомневаюсь.

– Беспристрастному человеку достаточно одного взгляда на эти доказательства, – возразил де Ларош-Боассо, указывая на раскрытый сундучок. – Эта чудовищная голова, эти громадные клыки, эти сильные когти разве могут принадлежать другому волку, кроме знаменитого жеводанского зверя?

– А что же подтверждает то, что вы один убили этого волка? – настаивал Леонс.

– Можно допросить Легри, моего протеже. Он теперь на меня сердит и отказался сопровождать меня сюда, поэтому не может подтвердить мои слова. Еще может дать показания мой старший егерь Лабранш, да кроме того, целая толпа крестьян, служивших мне загонщиками. Не беспокойтесь, мосье Леонс, все надлежащие гарантии будут представлены тем, кто вправе их требовать. Но сперва я хочу узнать, исполнит ли мадемуазель де Баржак свой обет. Учитывая ее неприязнь ко мне, я сильно в этом сомневаюсь…

– Я сдержу свое слово! – со злостью выкрикнула Кристина. – Даже если меня ждет медленная смерть от ненависти и отвращения к своему мужу!

Ларош-Боассо даже слегка опешил от ее слов. «Что за черт вселился в нее? – растерянно подумал он. – Видимо, это сидение в четырех стенах в обществе монахини и полоумного кавалера превратило ее в фурию, скрывающую свой свирепый нрав за светским манерами!»

– Неужели вы, дворянин, можете согласиться на это? – произнес Леонс тоном отчаявшегося проповедника. – Где ваша гордость? Разве вы сможете связать свою судьбу с женщиной, которая вас не любит? Этот союз, заключенный вследствие опрометчивого обещания, станет всеобщим посмешищем! Неужели вы полагаете, что будете счастливы и сможете сделать счастливой графиню? Я бы советовал вам отказаться от права, которое вы сейчас заявляете!

– Отказаться? То есть уступить место некоему чувствительному юноше, герою одной из тех страстишек, которые порой существуют между школьником и пансионеркой, не так ли, мосье Леонс? Право, если кому-нибудь я бы и мог уступить, то только не этому ягненочку фронтенакских бенедиктинцев!

На этот раз решимость Леонса не забывать слова, данного дяде, не устояла под напором овладевшего им бешенства.

– Барон де Ларош-Боассо, – сказал он твердо, – вы подлец. Вы не любите эту девушку и лишь ради собственной прихоти решили сделать ее своей женой, даже зная, что она вас ненавидит и презирает. Очевидно, ваша цель – ее богатство, ее большие поместья, они нужны вам как средство позолотить вновь ваш потускневший герб, запятнанный вашей развратной жизнью!

Барон не мог сохранить своего презрительного хладнокровия при таком жестоком оскорблении, брошенном ему прямо в лицо.

– Черт возьми, господин авантюрист, – вскричал он вне себя, – ваша дерзость заходит слишком далеко. Но будь вы десять раз простолюдин, я вас заставлю взять назад ваши дерзкие слова.

– Не заставите, барон! Напротив, где бы вы ни были, я везде намерен повторять их во всеуслышание…

– Довольно, милостивый государь! Вы, вероятно, чрезмерностью оскорбления хотите заполнить расстояние между нашими сословиями! Вам это удалось; давайте выйдем отсюда, выйдем сейчас же!

– Наконец-то! – сказал Леонс.

Они направились к двери. Кристина смотрела им вслед, закусив губу и нахмурив лоб. Мысли о судьбе, такой насмешливой и жестокой, окружили ее, как темные тени. Она, Кристина де Баржак, была главной виновницей того, что, может быть, сейчас единственный дорогой ей человек погибнет от руки этого мерзавца… ее будущего мужа… «Надо остановить их! Как угодно, любой ценой!» – Она привстала с кресла, но тут кавалер де Моньяк преградил дорогу Леонсу и Ларош-Боассо.

– Позвольте, господа, – сказал он торжественно, – этого я допустить не могу. Господин барон или, вернее, граф, не может располагать собой; я вызвал его на поединок раньше вас, мосье Леонс! Итак, я не уступаю вам своего преимущества и, пользуясь прекрасным настроением барона де Ларош-Боассо, графа де Варина, прошу его оказать мне честь…

– Умоляю вас, кавалер! – вскричал Леонс. – Дайте мне отомстить за себя и за ту, кто мне дороже всего на свете! Вы не можете знать, сколько горечи и злобы накопилось у меня в сердце против этого недостойного дворянина!

– Сожалею, мосье Леонс, но уступить вам не могу. Мне принадлежит право мстить за оскорбление, нанесенное моей молодой госпоже; это входит в обязанности моего звания! Весьма сожалею, что вынужден вам отказать, но считаю своим долгом…

– Ах, черт вас возьми! – перебил его де Ларош-Боассо, внезапно развеселившийся. – Да деритесь со мной оба! Очень я буду бояться молокососа, воспитанного трусливыми монахами, и беззубого старика, который вздумал еще раз обнажить свой заржавевший обломок шпаги! Давайте, говорю я вам, вместе или порознь, я сражусь с вами обоими, нападайте хоть прямо сейчас!

– Выйдем, – сказал Леонс. – Поединок не должен проходить при даме.

– Она была бы только рада, – бросил Ларош-Боассо, но тут же добавил: – Выйдем.

– К вашим услугам, господа, – произнес де Моньяк с поклоном.

Эта нелепая сцена разозлила Кристину. Ее судьба казалась ей страшной, но это была ее судьба, и девушке не хотелось, чтобы еще кто-то расплачивался за совершенную ею ошибку.

Она быстро встала и, отстранив сестру Маглоар, желавшую ее удержать, сказала повелительным тоном:

– Останьтесь, господа! Прошу вас!.. Приказываю вам! Если мое слово в этом доме еще имеет какой-нибудь вес, то здесь не будет никаких поединков!

Все трое остановились и после минуты колебания медленно приблизились к молодой хозяйке.

– Ради бога, господа, выслушайте меня, – продолжала Кристина. – И вы Леонс, мой лучший друг, и вы, кавалер, мой преданный защитник, я благодарна вам за вашу заботу, но я не хочу, чтобы из-за меня вы сражались с мосье де Ларош-Боассо. Барон доказал, что в точности исполнил то, за что я обещала награду. И он эту награду получит. Я не хочу, чтобы о графине де Баржак говорили, будто она не держит своего слова.

– Но Кристина, – возразил Леонс, – этот человек отзывался о моем дяде и обо мне в выражениях самых оскорбительных!

– Он оскорбил честь рода де Моньяк! – подхватил кавалер.

– И прибавьте, господа, – добавил де Ларош-Боассо с издевкой, – что я ни одного слова не беру назад.

Кристина продолжала, обращаясь к Леонсу и де Моньяку:

– Если вы захотите сразиться с бароном по своим личным причинам, то вы должны сделать это в другое время и в другом месте! – сурово заключила Кристина. – Здесь, в моем замке, не место для сведения личных счетов, а защищать мою честь, еще раз повторяю, вы не должны!

Она по очереди отводила в сторону каждого из противников барона и, казалось, прибегала к самым убедительным доводам, чтобы заставить кавалера и Леонса отказаться от своего намерения. И тот, и другой сдались наконец на ее просьбы, но было нетрудно угадать, что они воспользуются первым же случаем, чтобы возобновить ссору.

К Ларош-Боассо вернулось его прежнее хладнокровие, едва он заметил, что мадемуазель де Баржак добилась своей цели.

– Благодарю, моя прелестная, – сказал он, улыбаясь, – вы благородно держите свое слово! Позвольте мне питать надежду, что ваша честность станет началом менее враждебных чувств к… будущему владельцу замка Меркоар.

С этими словами он поцеловал ей руку.

– Владельцу замка Меркоар… – повторил Леонс. – Рано вы осмелились так себя назвать, милостивый государь. Мадемуазель де Баржак зависит от опекунов разумных и строгих, которые позаботятся о том, чтобы ее необдуманная клятва была отменена. Я полагаю, что отцы Фронтенакского аббатства не дадут совершится этому браку, найдя тому подходящую причину.

– В самом деле? – Кристина посмотрела на юношу с насмешливой грустью. – Ну да, если монахи преследуют в этом деле свой интерес…

– А что если интересы монахов и ваши собственные интересы пересекутся? – продолжал Леонс.

– Черт возьми! Они уже сговариваются! Не забывайтесь, юноша! – рявкнул барон. – Вспомните, что дела фронтенакских монахов не так уж хороши, если не сказать совсем плохи! Некий епископ недавно им порядком пообстриг когти. Я их не боюсь; увидим, кто из них осмелится выступить против меня. Уж не дряхлый ли старец-аббат, почти впавший в детство, неспособный двинуться от подагры и ревматизма, который одной ногой уже в могиле? Или, быть может, доблестный защитник монастыря, гордость общины, ловкий, осторожный, красноречивый отец Бонавантюр? К несчастью, это светило в настоящую минуту несколько померкло: святой отец, обвиненный в убийстве маленького виконта, сидит под замком в собственной келье, из которой он, вероятно, вскоре перейдет в мрачную темницу.

– Вы рано торжествуете, барон. Никто не в силах предвидеть будущее, – заметила сестра Маглоар.

В установившейся на несколько минут тишине все отчетливо услышали лошадиный топот и людской говор во дворе замка. Побуждаемая беспокойством, а может быть, и каким-то предчувствием, монахиня вышла из гостиной осведомиться о причине шума. Из окна, выходившего во двор, она увидела носилки, перевозимые лошаками, и нескольких слуг, едущих верхом. Одного взгляда на носилки было достаточно, чтобы глаза монахини наполнились радостью. Она бросилась в зал. Заметив ее оживление, присутствующие обратились к ней с расспросами, но не успели еще получить ответа, как дверь отворилась вновь и слуга торжественным голосом доложил:

– Его преосвященство епископ Алепский и его преподобие приор Фронтенакский.

Священнослужители вошли в зал.

XXV Открытие

Невзирая на свой небольшой рост, епископ имел величественную осанку и держался с достоинством, внушавшим окружающим почтение. Он был в фиолетовом дорожном плаще и в шапочке того же цвета, из-под которой блестели его как бы спокойные, но полные скрытого нервного напряжения серые глаза. Возле него смиренно шел отец Бонавантюр, по-прежнему уверенный, спокойный и улыбающийся, правда слегка похудевший.

– Дядя, дорогой! – воскликнул обрадованный Леонс. – С вами все в порядке! Я так рад!

Он бросился к приору и крепко обнял.

– Ну, мальчик мой, ты меня задушишь! От этого поста я стал совсем слаб! – со смехом отвечал приор. – Вы так рады мне, осужденному законом преступнику?

– Преступник – тот, кто оклеветал вас, отец мой! – с жаром продолжал Леонс. – Я не сомневался в вашей невиновности… Вы расскажете нам, что на самом деле произошло? Что стало причиной этого чудовищного недоразумения?

В это время владетельница замка в сопровождении сестры Маглоар поспешила навстречу к епископу де Камбису. Монахиня встала перед ним на колени, как того требовал ритуал, а мадемуазель де Баржак склонила перед ним голову и сказала:

– Монсеньор, я благодарю вас за честь, которой вы меня удостоили, посетив мой замок!

– Да снизойдет мир Господень на этот дом! – ответил епископ торжественно. – Встань, дочь моя, – обратился он к сестре Маглоар, – лишь перед Господом нашим стоит преклонять колени! Даже мы, служители его, думающие, что действуют от его имени, на самом деле существа слабые, способные заблуждаться.

Тут взгляд епископа остановился на Леонсе. Прелат внимательно посмотрел на юношу, а затем обратился к отцу Бонавантюру:

– Это он?

– Он, монсеньор.

Епископ осенил Леонса крестным знамением.

– Да благословит вас Господь, сын мой! – сказал он каким-то особенно проникновенным тоном. – Сохраняйте привязанность к вашему наставнику, этому достойному человеку, драгоценными советами которого вы всегда пользовались. Вы не захотели явиться ко мне, невзирая на мое настоятельное приглашение; поэтому я приехал сюда сам, чтобы иных обрадовать, а других привести в смущение. Вы также, барон, – обратился он к Ларош-Боассо, который стоял с недоуменным выражением лица, – не приехали вчера в аббатство, как вас приглашали.

– Меня здесь удержало важное дело, монсеньор; но к вам должен был явиться мой поверенный, старый Легри.

Епископ кивнул.

– Все равно, – сказал он, – теперь вы узнаете, что произошло вчера. Само провидение привело вас сегодня сюда, чтобы вы смогли присутствовать при торжественном оправдании человека, которого вы обвинили в тягчайшем преступлении.

Он сел и все заняли места вокруг него, кроме сестры Маглоар и кавалера де Моньяка, которые держались несколько поодаль. Не зная, о чем речь, Леонс и Кристина с тоской во взоре смотрели то на спокойные черты приора, то на строгое лицо епископа. Ларош-Боассо, понимающий, что происходит нечто, не входившее в его планы, не мог больше владеть собою.

– Монсеньор, – вскричал он в гневе, – потрудитесь-ка объяснить, что случилось во Фронтенаке! Странные произошли перемены, как вижу! Тогда вы были исполнены праведного гнева на этих корыстолюбивых и безжалостных монахов, которые убили маленького виконта, чтобы завладеть его наследством! Вы, кажется, обещали, что накажете виновных самым суровым образом! И что же? Теперь вы оказываете величайшую милость главному виновнику преступления, этому волку в овечьей шкуре, смиренному отцу, руки которого обагрены кровью невинного ребенка!

– Остановитесь, барон, – перебил его епископ, недовольно морщась: пафос он любил только в собственных речах. – Прекратите бряцать словами, которые не могут ранить! Вы справедливо заметили, что произошли значительные перемены. Обнаружилась истина. И она подкреплена доказательствами более весомыми, чем шквал гневных слов. Господь не дал свершиться неправедному суду. Монахи подверглись притеснениям с моей стороны незаслуженно, и мне пришлось просить у них прощения за то, что я нарушил уклад их жизни, а главное – пытался заставить их каяться в преступлении, которого они не совершали.

– Я знал, я знал, – шептал счастливый Леонс, сжимая руку отца Бонавантюра, возле которого он сидел.

– Преподобный отец, я также никогда не верила в то, что вы могли… – начала Кристина, но приор только улыбнулся ей ласково.

– Монсеньор, вы заблуждаетесь! Они… они вас обманули! – воскликнул возмущенный Ларош-Боассо. – Этот хитрый монах одарен хитростью лисы и ядовитостью змеи. Но ему будет нелегко провести меня. Я не отступлюсь от моего обвинения, мой священный долг как потомка семьи Варина – отомстить за моего погибшего от рук монахов родственника. Отец Бонавантюр, по собственному признанию, сопровождал таинственного незнакомца, который в день, когда совершилось преступление, подошел к кормилице Фаржо в саду замка Варина. Прежде всего приору следовало сказать, кто это был, кто осмелился поднять руку на…

– Теперь мы знаем, кто это был, – холодно сказал епископ.

– Кто же?

– Ваш дядя, граф де Варина, родной отец исчезнувшего виконта.

Ларош-Боассо оторопел, точно его обухом ударили по лбу.

– Вы сомневаетесь, – продолжал де Камбис, – но вы убедитесь в этом, когда увидите вторую часть духовного завещания покойного графа, которая была обнародована только вчера при фронтенакском капитуле. Граф подробно рассказывает, как в упомянутый вечер он вошел в сад замка Варина через калитку, от которой он один имел ключ, придумал предлог, чтобы удалить кормилицу, и…

– Монсеньор, – перебил его барон, – как можно поверить в подобное? Отец, даже в помешательстве, которым мог страдать покойный граф Варина, не мог поднять руку на родного сына! Это бред, написанный обезумевшим графом под диктовку монахов!

– А кто вам говорит, что ребенок был убит? Он жив.

– Жив? Это невозможно!

– Жив, повторяю вам, и мы все его знаем. Он и сейчас среди нас.

– Как? Неужели это… – Мысль, возникшая в это мгновение в уме Ларош-Боассо, придала его лицу выражение крайнего изумления.

– Мнимый племянник приора, так называемый Леонс, который наконец примет теперь свое настоящее имя и титул графа де Варина.

Юноша вопросительно и изумленно смотрел на своего воспитателя, а приор лишь улыбался, словно хотел сказать: «Теперь-то ты понял, мальчик мой, почему я говорил, что Кристина не так далека от тебя, как ты думаешь!»

– Его преосвященство говорит истину, – произнес наконец отец Бонавантюр. – Со мной этот юноша связан узами дружбы, а не кровного родства. В этом легко убедиться, если отправиться ко мне на родину: в селенье, откуда я родом, вам скажут, что я был единственным ребенком у матери, а следовательно, у меня не может быть племянника!

– Поздравляю вас! – шепнула Леонсу Кристина. – Вы заслужили этот подарок судьбы!

Кавалер де Моньяк поспешил извиниться перед юношей за свою неучтивость, а сестра Маглоар со слезами на глазах повторяла: «Слава Господу! Будьте счастливы, виконт!» Кристина тем временем отошла в сторону. Ей вспомнился разговор с отцом Бонавантюром и тот «богатый жених знатного рода», которого ей настойчиво рекомендовал монах. Сердце ее больно сжалось. «Почему мне не могло прийти в голову, что наши интересы могут совпадать?» – подумала она с горечью.

Ларош-Боассо не сделал ни одного движения, чтобы приблизиться к своему новому родственнику. Опомнившись от оцепенения, в которое его повергло это неожиданное известие, он заметил с иронией:

– Это очень трогательно, без сомнения, но я не могу поверить в подобную романтическую историю! Я желаю видеть доказательства! Не так-то просто вам будет лишить меня наследства!

– В доказательствах нет недостатка, барон, – сказал епископ. – Они вполне убедительны. У отца приора есть документы, которые вы имеете полное право изучить.

В это время отец Бонавантюр положил на стол связку бумаг, которые Ларош-Боассо принялся рассматривать с величайшим вниманием, пока епископ рассказывал о подробностях той давней истории:

– Вы знаете, что ваш дядя, граф де Варина, отрекся от протестантизма. Это поселило раздор между ним и его младшим братом, бароном де Ларош-Боассо, вашим отцом. Однако граф принял католическую веру не из расчета на получение мирских благ. Его обращение – дело фронтенакской братии и в особенности отца Бонавантюра. Им удалось разбудить религиозные чувства графа. В уединении монастыря граф предавался размышлениям о Боге и вечности. Он стал аскетом и мистиком. Страдая неизлечимой болезнью, которая его медленно сводила в могилу, граф часто задумывался о будущем своего маленького сына. Эта мысль не давала ему покоя. После его смерти опекуном мальчика должен был стать его брат барон Ларош-Боассо, который, несомненно, воспитал бы ребенка протестантом. Конечно, граф мог назначить опекуном мальчика кого-нибудь другого, но, считая своего брата человеком крайне опасным, он боялся, что тот все равно вмешается в жизнь несчастного ребенка. Эти мучительные вопросы постоянно вертелись у него в голове, и чтобы преодолеть все затруднения, граф придумал престранный способ. Надо было похитить его сына, находившегося в замке Варина, и распустить слух о его смерти. Поместье Варина не было майоратом, и граф мог завещать его Фронтенакскому аббатству не навсегда, а лишь на время. Что же касается молодого виконта, то он жил бы в монастыре под чужим именем, считаясь родственником одного из монахов. Его должны были воспитывать в правилах католической веры и скрывать от него настоящее имя и звание до двадцатипятилетнего возраста. Лишь став достаточно образованным и самостоятельным, виконт смог бы сам управлять имением. В первый раз, когда граф де Варина сообщил об этом плане своему другу и поверенному отцу Бонавантюру, приор постарался отговорить его от этого рискованного предприятия. Граф сначала как бы дал себя уговорить, но вскоре опять вернулся к этой мысли. Он долго обдумывал все возможные случайности, анализировал варианты развития событий. Граф словно помешался на этой идее, изводя приора бесконечными просьбами. Уступая мольбам графа, отец Бонавантюр посоветовался с капитулом насчет этого весьма странного плана. После продолжительных колебаний было решено, что монахи попробуют осуществить план графа, хотя все очень сомневались в успешности этого предприятия. Но, как ни странно, все удалось. Граф, несмотря на слабость, хотел сам принять деятельное участие в исполнении этого дела. Он тайно уехал из Фронтенака с отцом Бонаватюром и двумя преданными слугами и вечером подошел к калитке сада своего замка. Обманом удалив кормилицу, он подошел к сыну, который его узнал и с радостью ушел с ним. Шапочку маленького виконта отец специально бросил на землю, а для того, чтобы окончательно убедить всех в том, что мальчик умер, в реку через несколько дней выбросили труп ребенка, умершего в приюте аббатства, предварительно одев его в костюм маленького виконта. Конечно, эта инсценированная трагедия разбила сердце кормилицы мальчика, которая до конца своих дней корила себя за то, что оставила ребенка без присмотра. Но будем честны: каким бы пламенным христианином не был граф, он оставался в первую очередь графом, а представителям благородного сословия не свойственно задумываться о том, что у простолюдинов тоже есть сердце.

Предпринятые меры вполне смогли убедить всех в смерти мальчика. Даже представители правосудия остались убеждены, что молодой виконт нечаянно упал в поток, протекавший близ замка. Тогда граф, чувствуя приближение смерти, думал только о завершении начатого им дела. Опасаясь, что впоследствии юного графа сочтут самозванцем, его отец принял самые тщательные предосторожности, чтобы можно было легко доказать принадлежность мальчика к роду Варина.

Он велел составить в трех экземплярах подробное изложение всех обстоятельств похищения, им самим учиненного; два экземпляра отданы были на сохранение разным нотариусам, а третий остался в архиве аббатства. Каждая из этих бумаг была подписана им самим, двумя нотариусами и шестью старшими монахами обители, включая аббата и приора. Потом граф написал два завещания, одно из них нужно было обнародовать сразу после его смерти, а другое в тот день, когда его сыну исполнится двадцать пять лет. Кроме того, граф потребовал тех фронтенакских монахов, которые знали эту тайну, поклясться, что они ни при каких условиях не огласят до истечения назначенного срока настоящее имя и звание своего воспитанника. Приняв все эти меры, он умер спокойный, в уверенности, что его воля точно будет исполнена. И монахи с честью сдержали свою клятву. Они подверглись оскорблениям и унижению, но не нарушили волю покойного покровителя. Но время пришло, вторая часть завещания была распечатана и прочтена, а следовательно, все обвинения против приора рассеялись как дым.

Таков был рассказ епископа.

– Вы видите, любезный юноша, – заключил епископ, обращаясь к Леонсу, – каких жертв стоило вашему отцу и вашим друзьям воспитание в правилах веры и нравственности, которое вы получили. Не давайте же заглохнуть доброму семени в вашей благородной душе. Пусть ваше будущее станет достойным продолжением прошлого. Помните о том, кто помог вам достичь того, что вы имеете. Особенно не забывайте ваших благодетелей, добрых отцов святой обители, где вы выросли, и достойного приора, который воспитал вас.

– Ах, монсеньор, – воскликнул Леонс, – если бы мой отец был жив, он не мог бы ожидать от меня большего уважения, благодарности и любви, чем я испытываю к своему наставнику.

Он опять обнял приора, по щекам которого текли слезы. Отец Бонавантюр смущенно вытирал их и счастливо улыбался.

– Итак, я один оказываюсь виновным во всем этом, – заключил епископ. – Я поверил в то, что мирные монахи, известные набожностью и делами милосердия, совершили жестокое преступление. С первых дней, видя, как стойко и терпеливо они переносили жестокое обращение, я стал сомневаться в справедливости этих строгих мер. Позднее, когда Леонс, то есть граф де Варина, попытался организовать для приора побег, а тот отказался, мои сомнения усилились, ведь настоящий преступник не упустил бы возможности уйти от рук правосудия. А вчера при чтении духовной покойного графа я понял всю свою вину. Я признал ее в присутствии всего капитула и просил прощения у достойного отца приора, как прошу и теперь…

– Ах, монсеньор! – перебил его отец Бонавантюр. – Как вы можете так унижать себя? Те факты, которые были вам известны, свидетельствовали против нас. Вы поступали с нами снисходительно, учитывая серьезность приписываемого нам преступления. Мои оправдания вы отвергли совершенно справедливо: внешняя благопристойность не свидетельствует о невиновности. Увы, своим молчаливым упорством мы подтолкнули вас к суровым мерам.

– Как бы то ни было, я хотел искупить мою вину перед достойным приором, сопровождая его в этот замок. Отец Бонавантюр рассказал мне о событиях, что произошли здесь, и о той неосмотрительности, которую проявила хозяйка этого поместья. Я был весьма озадачен всей этой историей…

Во время этого разговора барон был то рассеян, то внимателен. Сперва он тщательно изучил бумаги, привезенные приором, надеясь отыскать в них повод к пересмотру дела о наследстве. Но к концу речи епископа он уже понял, что это бесполезно.

– Ну, мое графство решительно полетело ко всем чертям! – наконец сказал он с видом философического добродушия. – Однако я все же остаюсь Ларош-Боассо, а это что-нибудь да значит. Любезный кузен, – продолжал он с иронией, – примите мои поздравления. Черт меня побери! Я ведь мог убить вас на дуэли, так сказать, обагрить свои руки кровью родственника!

– Дуэль, Леонс? – покачал головой приор. – Вы забыли о своем обещании?

– Простите, отец! Теперь я понимаю, почему вы так настаивали на том, чтобы я избегал ссор с мосье де Ларош-Боассо. Барон, – прибавил он тотчас, – мне хотелось бы, чтобы мы с вами были в добрых отношениях, как подобает близким родственникам, в доказательство я протягиваю вам руку, которую вы вольны пожать или оттолкнуть.

Ларош-Боассо пожал плечами.

– Дружба со мной поссорит вас с друзьями, – ответил он, усмехнувшись. – Рука зачумленного еретика может передать вам заразу, которой опасался ваш отец. Нам лучше держаться подальше друг от друга. Слава и благополучие новому графу де Варина! Что касается меня, то благодаря своему вчерашнему счастливому выстрелу, я могу жить, не завидуя вам.

– Вы правы, – со вздохом согласился Леонс. – Я охотно променял бы мое состояние и титул на…

– О чем вы? – спросил приор с удивлением.

Леонс рассказал ему о том, что Ларош-Боассо убил жеводанского зверя. Эта новость огорчила отца Бонавантюра, а также епископа, который, очевидно, прибыл сюда для того, чтобы силой своего авторитета убедить Кристину отказаться от клятвы. Впрочем, епископ все-таки постарался вмешаться в дело.

– Этот брак не может состояться, церковь никогда не согласится его благословить. Мадемуазель де Баржак – католичка, она не может выйти замуж за протестанта.

– Вот они, ваши монашеские хитрости! – с презрением в голосе сказал Ларош-Боассо. – Но дав клятву, мадемуазель де Баржак не сказала о том, что протестант не может претендовать на ее руку. Речь шла только о том, что это должен быть человек благородного сословия, и только. Я спросил ее, могу ли я рискнуть, и она ответила, что я имею такие же права, что и прочие. Не так ли, Кристина?

Графиня молчала.

– Говорите, дочь моя, – сказал епископ. – Я обладаю достаточной властью в церкви, чтобы снять с ваших плеч бремя этого тяжкого обета… Вы будете счастливы с тем, кого любите!

– Все было так, как говорит барон, – тихо произнесла Кристина. – Я дала слово и его сдержу. В моей семье честность считалась главной добродетелью, а счастье… Счастье – небольшая плата за сохранение достоинства.

Мертвое молчание наступило после этих слов.

– Черт возьми! – вскричал наконец Ларош-Боассо, глядя на свою будущую жену. – Мне достанется чертовски гордая женщина! Наслаждайтесь вашим титулом и вашим богатством, кузен Варина, у меня будет сокровище получше. Ничего не скажешь, я весьма вовремя убил жеводанского зверя!

– К несчастью, вы еще не убили его, любезный барон! – произнес сзади насмешливый голос.

Два человека только что тихо вошли в гостиную, незамеченные никем. Один был поверенный барона, другой – старый егерь Леонса.

Это заявление настолько удивило собравшихся, что никто даже не возмутился из-за столь бесцеремонного вторжения. Барон, вспыхнув от гнева, тут же бросился к Легри.

– Что тебе надо? – спросил он дрожащим от ярости голосом. – Как ты смел явиться сюда?

– Я пришел потому, – ответил Легри громко и не пугаясь гнева своего патрона, – что, с вашего позволения, вы не убили жеводанского зверя, и я поспешил предупредить недоразумение или опрометчивый поступок.

– Как ты… ты, который вчера видел сам, что я всадил пулю в сердце этого проклятого зверя… как ты можешь опровергать… – Ларош-Боассо задыхался от гнева.

– Спросите у этого человека, – сказал Легри спокойно. – Ну что, Дени, – обратился он к егерю, который, не обращая ни малейшего внимания на присутствие важных господ, принялся рассматривать волчью голову и лапу, – что скажешь? Это жеводанский зверь?

– Нет, сударь, – решительно произнес Дени. – Я уверен, что этот, несомненно, очень могучий и сильный волк все-таки не тот, которого называют жеводанским зверем.

Собравшиеся переглянулись. На лицах застыло недоумение. Те, кому надо бы радоваться, боялись, что эта радость окажется преждевременной, а потому предпочли послушать дальнейшую речь егеря.

Ларош-Боассо взорвался:

– Что означает эта дерзкая шутка? – вскричал он. – Что это за наглый простолюдин, который приходит учить дворянина в гостиной дамы?

– Я знаю, что мне здесь не место, господин барон. Мое место в лесу, и я, простите мне мою дерзость, знаю о лесе больше вас. Это голова и лапа не жеводанского зверя, а старого большого волка, бродившего в последнее время в соседних лесах и названного Черным волком. Он был очень свиреп и немало из тех нападений, что приписывались жеводанскому зверю, совершил именно он. Я не раз встречал в лесу его следы и тоже поначалу думал, что он и есть жеводанский зверь. Но потом я увидел след настоящего зверя – его лапы гораздо крупнее, хотя вам, наверное, трудно доверить в то, что такое вообще возможно. Мосье Леонс, мой господин, вы помните, что я указывал вам на эту разницу следов?

– Стыдно признаться, я совсем забыл об этом! О да, теперь я вспоминаю! К тому же известно, что жеводанского зверя однажды ранили в голову, и впоследствии на ней остался шрам. Об этом говорили многие охотники!

– Я, – сказал Легри, – один из немногих, кто видел зверя. Он сбил меня с ног, когда я шел через овраг Вепря. Я помню, что у него шерсть была серой, а эта голова почти черная. Кавалер де Моньяк, вы там тоже были, подтвердите или опровергните мои слова!

Кавалер поспешил подтвердить слова Легри.

– Стало быть, тут ошибка или обман? – спросила Кристина де Баржак, задрожавшая от волнения. – Жеводанский зверь жив, а я свободна!

– Нет, графиня! – отрезал барон. – Я утверждаю, что этот волк и есть пресловутый жеводанский зверь. Чтобы убедить меня в противном, нужны более весомые доказательства.

– Вам нужны доказательства, господин барон? – спросил Дени насмешливым тоном. – Я с утра высматривал след одного зверя, мне удалось его загнать в каменоломни Монфишэ за Монадьерским лесом. Зверь имел неосторожность войти в эту лощину без выхода. Проход в нее я поручил стеречь Жервэ и нескольким крестьянам, малым неробким, а сам что было духу помчался уведомить мосье Леонса. Попавший в западню волк и есть единственный и настоящий жеводанский зверь.

– Что ты говоришь, Дени? – радостно воскликнул Леонс. – Может ли такое быть?

– Придя сюда, я велел оседлать вашу лошадь и приготовить ваши ружья и охотничье снаряжение. Извольте последовать за мной, мосье Леонс, зверь дожидается смерти от вашей руки!

– Скорее на лошадей! Не будем терять ни минуты, а то волк может ускользнуть! – Леонс бросился к выходу из залы.

– Он не ускользнет, но и без боя не сдастся! Будьте готовы к этому…

– Я давно готов! Живо – на лошадей и в путь! Благословите меня!

Он подошел к приору и к епископу, которые дали ему свое благословение.

– Графиня, – обратился Леонс к мадемуазель де Баржак. – Я выполню условие, которое необходимо для того, чтобы вами обладать, или умру!

С этими словами он исчез в дверях.

– Я буду ждать вас! – Кристина бросилась за ним вслед, надеясь, что он услышит ее. – Я буду молиться о вас!

«Я люблю вас!» – прошептала она тихо, остановившись на пороге.

Ларош-Боассо стоял мрачный и задумчивый в углу комнаты. Легри же, казалось, наслаждался его унынием.

– Черт возьми! – воскликнул наконец барон, подняв голову. – Сегодня счастье, по-видимому, идет в руки только к этому красавчику! Но почему бы мне не воспользоваться удобным случаем? Я также охотник, и охотник недурной, мои люди и лошади ожидают меня во дворе… Дело еще, может быть, не совсем проиграно! Жеводанский зверь жив, а кем он будет убит – решит случай.

Он сделал Легри знак последовать за ним.

– Вы зовете меня с собой? – возмутился тот. – Вы меня предали, не желаю больше иметь дела с вами!

– А, – сказал барон с презрением. – Ваш отец уже написал вам о моем совершенном разорении и гибели всех моих надежд? Да, это правда, дружба со мной больше не сулит вам выгоды. Но неужели вы полагаете, что вас примут в свой круг эти люди? Не думаю. Посмотрите, с каким презрением на вас смотрит кавалер, который, помнится, обещал вас отколотить…

Этот довод убедил Легри. Вскоре приор и епископ остались наедине.

– Монсеньер, – сказал отец Бонавантюр, – помолимся, чтобы это дело завершилось благополучно для всех его участников.

XXVI Каменоломни Монфишэ

Направляясь к парадному двору, где они должны были найти своих лошадей, Ларош-Боассо и Легри продолжали разговаривать вполголоса.

– Ссора между нами, Легри, – говорил барон, горячась, – это черт знает что такое! Это не имеет смысла! Как вы нуждаетесь во мне, так и я в вас. О чем вы думали, переходя на сторону моих врагов? В тот день, когда они уничтожат меня, они легко справятся и с вами.

– Повторяю вам, барон: вы меня обманули. Я почти разорил отца, удовлетворяя вашу расточительность. Чтобы угодить вам, я совершал поступки, о которых мне стыдно вспоминать, а вы не сдержали своего слова, когда я потребовал то, что должно было принадлежать мне! Вы сделали вид, что забыли о нашем договоре!

– Я помню наш договор лучше вас! – решительно сказал Ларош-Боассо. – В случае, если б я убил жеводанского зверя (а мне доказано, что я его не убил), я обещал уступить вам мои права на графиню де Баржак, если буду иметь в своем владении наследство графа Варина. А графом де Варина я стану только в том случае, если мой дорогой кузен, поскакавший во весь опор к каменоломням Монфишэ, будет так умен, что сломает себе шею или даст волку себя растерзать.

– Ваш кузен? – повторил Легри, широко раскрыв глаза от изумления. – Что вы этим хотите сказать? Я вас не понимаю.

Ларош-Боассо передал ему историю Леонса и, не обращая внимания на удивленные восклицания своего поверенного, продолжил:

– Мои дела в отчаянном положении, но я возьму свое, клянусь всеми чертями ада, хотя бы для того пришлось… Послушай-ка, Легри, я в тысячу раз охотнее отдам богатую наследницу тебе, чем уступлю ее этому плем… моему кузену! Твое желание еще может осуществиться! Отправившись тотчас к каменоломням, где, говорят, зверь сейчас прячется, мы еще можем рассчитывать на счастливый случай. Известное дело, – прибавил он мрачным тоном, – на охоте бывают необыкновенные приключения, странные ошибки…

– Ради бога, барон! – вскричал поверенный с испугом. – Что вы задумали? Я не осмелюсь…

– Жалкий трус! – вспылил Ларош-Боассо, топнув ногой, но тут же взял себя в руки и продолжал спокойнее: – Мы будем поступать в зависимости от обстоятельств. Мы должны быть неразлучны и воспользоваться первым удобным случаем, а тогда… Слушайте же, так как вы непременно этого требуете, я обещаю вам способствовать вашему браку с Кристиной, этой восхитительной девушкой, от которой мне приходится отказаться.

– Сдержите ли вы обещание, барон? Если бы я мог вам верить…

– Даю честное слово дворянина! Как бы низко я ни пал, подобному слову я еще не изменял никогда. И вы мне поверите, не правда ли? – прибавил он с бешенством, которое едва мог сдерживать. – Вы будете выполнять мои приказания, что бы я ни говорил или делал!

– Однако, барон, все же надо бы знать…

– Молчите! В путь! Мы теряем время!

Легри не посмел возражать. Они уже были во дворе. По приказу барона подвели двух оседланных лошадей. Однако Легри еще не окончательно решился на предприятие, бесспорно, опасное, а быть может, и преступное, и потому не торопился садиться на лошадь. Ларош-Боассо уже заносил ногу в стремя, когда кто-то легко коснулся его плеча. Барон обернулся, взбешенный этим вмешательством, и увидел кавалера де Моньяка. Старый конюший держал под полой своего полукафтана две шпаги одинаковой длины. Он имел вид весьма решительный.

– Послушайте-ка, господин барон, – сказал он тоном довольно дерзким. – Так не уезжают. Я вашим кузеном еще не стал и не стану никогда, а потому имею право пригласить вас на небольшую прогулку до опушки леса. Там есть место, где…

Барон не отвечал и стоял с неподвижным взором, как бы не понимая, что от него требуют. Наконец он сделал нетерпеливое движение и вскричал:

– Ступайте к черту, старый враль! Мне некогда слушать вздор! В другой раз я, пожалуй, убью вас, но не сегодня!

Он хотел вскочить в седло, но кавалер удержал его за фалду.

– Может, я и мелю вздор, милостивый государь, – сказал он с тем холодным гневом, который свойствен людям желчным, – но взгляд у меня еще верен, рука не дрожит. Итак, я приглашаю вас…

– Выпусти мою полу, старый дурак, выпусти! Или, невзирая на твои седины…

Он занес руку, кавалер не шевельнулся.

– Теперь, милостивый государь, – сказал он, – вы более не можете отказать мне в удовлетворении, на которое я имею право.

Эта упорство убедило барона. Он задумался на несколько секунд.

– Совсем помешался старик, – пробормотал он наконец. – Ну ладно, покончим с этим; надолго это дело меня не задержит. Легри, брось лошадь и ступай с нами.

– Куда, барон?

– Куда нас поведет кавалер. А секундант у вас есть, мосье де Моньяк?

– Вы очень любезны, господин барон, – ответил кавалер, сняв шляпу и вновь приняв свой обычный тон щепетильной учтивости. – Я желал бы пригласить секундантом дворянина. Я хотел послать за маркизом де Гальефонтен, но это слишком задержало бы всех нас. С вашего позволения, я позову егеря Контона, который стоит вон там; он был солдатом, а если учесть, что мосье Легри простой мещанин, то мы будем вполне равны.

– Зовите, кого хотите, черт вас возьми! – вскричал барон с нетерпением. – Только поторопитесь.

Кавалер, обрадованный согласием, поспешил предупредить егеря, который остался очень доволен тем, что ему оказали такую честь. Затем, не обращая внимания на толки слуг, наполнивших парадный двор, противники и секунданты направились к воротам.

– Чтобы лошади были готовы, – приказал барон своим людям, выходя из замка. – Мы вернемся через пять минут.

Вскоре они достигли соседнего леса. На первой прогалине кавалер остановился.

– Не кажется ли вам, что это подходящее место? – спросил де Моньяк у Ларош-Боассо.

– Совершенно подходящее.

Старый конюший тотчас скинул с себя полукафтан и жилет, потом подошел к барону и подал ему шпаги, чтобы противник выбрал любую из них. Ларош-Боассо взял первую, которая попалась под руку, и в свою очередь стал готовиться к бою.

При первом выпаде кавалера Легри, удивленный его ловкостью, пробормотал сквозь зубы:

– Гм, старый солдат битвы при Фонтенуа не худо берется за дело. Ларош-Боассо – искусный фехтовальщик, но он встретил противника, достойного себя. Даже не знаю, кому из этих двух желать успеха: старик на меня зол, но и Ларош-Боассо стал опасен, очевидно, у него на уме что-то страшное, а мне совсем не хочется становиться преступником. Пусть Бог или черт решает, кто из них победит!

Он не успел произнести этого великодушного желания, как шпаги противников скрестились с громким лязгом.

В это время Леонс и Дени скакали в каменоломни Монфишэ, куда был загнан жеводанский зверь. Эти заброшенные каменоломни находились посреди горной и лесистой местности, где Леонс впервые встретился со зверем, на которого сейчас вел охоту. Но воспоминание о той схватке нисколько не охлаждало пыл молодого человека. Менее чем через четверть часа он и его спутник на взмыленных лошадях и едва переводя дух от быстроты, с которой мчались, прискакали к проходу, который стерегли Жервэ и несколько крестьян, вооруженных дубинами и ружьями. Проход этот был не что иное, как пролом в скале, устроенный некогда для проезда телег; две базальтовые глыбы находились по обе его стороны. Через это отверстие было видно довольно обширное пространство, окруженное остроконечными скалами и усеянное камнями и кустарником. Жервэ и его товарищи держали на привязи двух собак, которые рычали, временами поглядывая на вход в каменоломню. Увидев Леонса и Дени, Жервэ обрадовался.

– Я вас ждал с нетерпением, – сказал он, пока всадники сходили с лошадей. – Это хитрое животное приближалось к нам несколько раз, так что я стал побаиваться, как бы оно не рискнуло прорваться сквозь проход. К тому же начинает темнеть, а если его не убить засветло, то можно быть уверенным, что волк у нас уйдет, как его ни стереги!

– Ты уверен, что он не выбрался из западни? – спросил Дени.

– Конечно, посмотрите, как собаки рвутся и нюхают воздух, чуя близость зверя. Проклятый волк не более как в пятидесяти шагах отсюда!

– Хорошо, – сказал Леонс. – Ты, Дени, оставайся с этими добрыми людьми и будь готов встретить волка, если он попробует от нас ускользнуть. Я же один войду туда с Кастором; для обороны мне будет достаточно моего карабина со штыком и охотничьего ножа.

Дени слушал с изумлением, к которому примешивался страх.

– Простите мою дерзость, – сказал он почтительно. – Но я позволю себе обратить ваше внимание на опасность, которой вы подвергаетесь, идя совершенно один на грозного зверя. Он будет неистово бороться за свою жизнь! С вашего позволения, я пойду с вами, и вместе…

– Я не позволю этого, Дени, – возразил Леонс с твердостью. – Я не хочу ничьей помощи в борьбе, которая мне предстоит. Никто не войдет в каменоломню, что бы ни случилось. Вы меня поняли, надеюсь? Я никогда не прощу того из вас, кто ослушается моего приказания. Только в том случае, если волк прорвется сквозь проход, вы можете стрелять в него; до тех пор никак не заявляйте о своем присутствии.

Леонс обыкновенно обращался с подчиненными мягко, но на этот раз тон его был резок и повелителен. Тем не менее егерь не отступал:

– Я старый охотник, мосье Леонс, и мой долг предупредить вас об опасности.

– Довольно, – остановил его Леонс. – Мой карабин заряжен?

– Я только что его зарядил двумя мерками пороха и двумя пулями.

– Хорошо.

Молодой человек удостоверился, что затравочный порох не отсырел, провел ногтем по огниву и, вынув из ножен свой охотничий нож, оказался готов пойти на грозного противника.

– Не забудьте моих наставлений, друзья, – сказал он уже голосом спокойным и почти веселым. – Стерегите хорошенько ваш пост, более я от вас ничего не требую.

В ту минуту, когда он собирался идти, приказав спустить Кастора, собаку Жана Годара, Дени сказал ему умоляющим тоном:

– Господин, прошу вас, возьмите с собой ищейку. При всей своей трусливости она даст вам знать о приближении волка, и вы не будете застигнуты врасплох.

Леонс согласился, хотя не ожидал большой пользы от ищейки. С двумя собаками он вошел в глубокую лощину, образуемую каменоломнями. Там царили мертвая тишина и неподвижность. Со всех сторон лощину окружали склоны гор, слишком крутые, чтобы по ним можно было взобраться вверх. Полосы снега, местами растаявшего, резко выделялись на темном вереске. Посреди ложбины была лужа, образованная дождевыми потоками; лужа эта замерзла, а лед был слегка припорошен снегом. На этот унылый пейзаж, словно траурное покрывало, было наброшено серое вечернее небо.

Это была своего рода арена, на которой должен был состояться бой между человеком и зверем. Удрать отсюда было невозможно – только выйти победителем или погибнуть.

Леонс медленно продвигался вперед, шаг за шагом, зорко осматривая все вокруг, вслушиваясь в каждый шорох, держа наготове свой тяжелый карабин. Он тщательно всматривался в каждое углубление, каждый куст репейника. Действительно, волк мог внезапно наброситься на него и растерзать, прежде чем охотник успеет заметить его. Временами он останавливался, сдерживая дыхание, собаки бродили вокруг него, но не подавали голоса. Ищейка была особенно беспокойна; она часто возвращалась к хозяину, дрожа всем телом. Тогда Леонс ласково гладил ее, и она снова отправлялась отыскивать след зверя. Другой пес, сильный и храбрый, вел себя более решительно. Чутье Кастора, не такое тонкое, как у ищейки, вынуждало его полагаться на нее в деле розыска следов. Впрочем, следы были совершенно свежи; во многих местах на снегу виднелись широкие и глубокие следы, казалось, проложенные минуту назад.

Однако волк не показывался, и если бы стены, окружавшие эту местность, не были бы так высоки и неприступны, можно было бы предположить, что ему удалось через них перескочить. Но это было невозможно. Прыжок на двадцать или тридцать футов в высоту волку не под силу. У этого зверя нет той удивительной эластичности мускулов, которой отличаются пантеры, тигры и другие хищники из семейства кошачьих. Итак, волк, несомненно, находился внутри каменоломни и мог появиться с минуты на минуту, чтобы принять бой.

Более десяти минут Леонс бродил между камней и кустов, вдруг ищейка вернулась к нему более испуганная и дрожащая, чем прежде, у ног хозяина она искала убежища от угрожающей опасности. Бульдог Кастор, напротив, остановился и, вытянув свою сильную шею, на которой был ошейник с торчащими наружу гвоздями, он глухо зарычал. Все это говорило о том, что вблизи находится хищник; но молодой охотник, как ни напрягал зрение, ничего разглядеть не мог.

Наконец ему удалось разгадать позицию грозного неприятеля. В тридцати шагах от него была лужа, на ее краю сухой и пожелтевший тростник сильно колебался. Между стеблями тростника Леонс заметил две неподвижные, блестящие точки, которые даже днем, казалось, светились жутким светом. Ничего больше видно не было, но охотник знал: зверь скрывается в тростнике, готовый, вероятно, кинуться на него, как только он подойдет ближе.

Леонс остановился и медленно приложил карабин к плечу, но не стрелял. Быть может, в эту роковую минуту он вспомнил, что чудовище, находившееся в нескольких шагах от него, убило восемьдесят три человека и тяжело ранило около тридцати, что оно одержало верх над двумя– или тремястами охотниками, которые его преследовали, и что вся Франция была встревожена из-за него. У него сильно забилось сердце, в глазах потемнело, голова начала кружиться. Но вдруг он почувствовал на себе взгляд Кристины, словно бы она стояла совсем рядом и наблюдала за ним, тревожась о его судьбе и замирая от страха. Леонс глубоко вздохнул, кровь спокойнее потекла по его жилам, головокружение прошло, и спустя несколько секунд все окружающие предметы приняли в глазах молодого человека свой обычный вид.

То ли оттого, что расстояние казалось ему еще слишком большим, то ли оттого, что противник был недостаточно заметен, Леонс пошел вперед, держа карабин наготове. Собаки следовали за ним, рыча, одна от злости, другая от страха. Но этот маневр молодого охотника не привел ни к какому результату, волк не трогался с места, и видны были лишь одни его блестящие глаза. Наконец Леонс потерял терпение, остановился и прицелился в самый центр меж двух светящихся точек. Но тут роли переменились мгновенно.

Зверь, увидев угрозу своей жизни, решился на бой. Его большая голова с навостренными ушами, могучее тело с сероватой шерстью, тяжелый и длинный хвост внезапно показались из тростника, зверь яростно ринулся на своего противника.

Леонс не оробел при этом внезапном нападении. Когда волк был от него в десяти шагах, он хладнокровно прицелился в голову и выстрелил. Выстрел из большого карабина, повторенный нескончаемым эхом, произвел оглушительный шум, подобный грому, но не смог заглушить дикий рев. Сквозь дым от пороха Леонс увидел волка, силою удара повергнутого наземь и, казалось, смертельно раненного. Крик радости не успел сорваться с губ юноши, когда зверь, истекая кровью, поднялся на ноги и пошел на охотника.

Боль и жажда мести удесятерили отвагу волка. Он не хотел умирать, не убив того, кто пришел сюда, чтобы его погубить. Секунда – и он уже повалил охотника. Тщетно Леонс старался противопоставить ему свой штык, сделанный из стали лучшего закала. Штык был сломан, как стекло, карабин измолот в щепки, а Леонс, опрокинутый зверем, так ударился о землю, что почти лишился чувств.

Гибель его казалась неизбежна, потому что защищаться он был не в состоянии, но верные союзники не покинули его. Бульдог Кастор, который один раз уже потерпел поражение в схватке с жеводанским зверем, несомненно, хотел взять реванш.

Он с ожесточением бросился на волка. Даже ищейка, то ли ободренная видом крови своего врага, то ли побуждаемая опасностью, которой подвергся ее хозяин, поборола свойственную ей робость, бесстрашно бросилась на волка и вцепилась ему в горло. Чтобы победить этих двух противников, зверю пришлось оставить Леонса.

Но победить собак волку было легко. Одного движения грозных челюстей было достаточно, чтобы переломить позвоночник несчастной ищейки, между тем как острые, как ножи, когти раздирали ей брюхо и разбрасывали далеко внутренности. Бедная собака, умирая, испустила пронзительный визг. Оставался Кастор, который также схватил зверя за горло и впился в него зубами. Волк попробовал было от него избавиться мотая головой из стороны в сторону, однако бульдог, наученный опытом, вцепился в него мертвой хваткой. Тогда они покатились по земле, раздирая и кусая друг друга с невыразимой яростью; но волк, несмотря на свои раны, сохранял преимущество, которое неминуемо должно было повлечь за собой окончательную победу.

Леонс, возле которого сцепились в смертельной схватке два животных, несколько минут пребывал в забытье. Но сознание быстро вернулось к нему. Едва владея телом из-за своего падения, ослепленный пылью и снегом, которые летели ему в лицо, он приподнялся на локте и вынул из ножен свой охотничий нож. В ту минуту, когда противники покатились в его сторону, он с трудом открыл глаза и, собрав все силы для последней попытки к спасению, воткнул нож по рукоять в серую спину зверя.

В ту же секунду он услышал чей-то голос:

– Не унывайте, мосье Леонс! Держи крепко, Кастор! Мы идем!

Больше Леонс ничего не слышал. Какие-то железные зубья раздирали ему грудь, потом страшная тяжесть навалилась на него, сдавила ему дыхание и он лишился чувств. Приятное ощущение свежести возвратило ему сознание. Вокруг него усердно хлопотали Дени, Жервэ и еще несколько человек. Ему брызгали в лицо холодной водой из лужи, расстегнули ему платье, чтобы он свободнее мог дышать.

– Зверь… – прошептал он, разлепив губы. – Где зверь?

– Убит, мосье Леонс, – радостно ответил старый егерь. – Убит окончательно и бесповоротно!

И он указал на громадного волка, всего в грязи и в крови, который лежал мертвый возле истерзанных останков бедной ищейки.

Чуть далее Кастор, тяжело дыша, вылизывал свои раны. Грустное сомнение мелькнуло в голове Леонса.

– Дени, – сказал он, приподнимаясь на локте. – Это ты убил его? Почему ты меня ослушался и пришел сюда?

Егерь улыбнулся.

– Взгляните на мое ружье, господин, – сказал он, показывая свое ружье, совершенно чистое и неразряженное, мне, право, смертельно хотелось пустить пулю в этого молодца, – но вы так крепко обнялись, что я не рискнул этого сделать. Впрочем, к чему было тратить порох понапрасну? Вы уже покончили дело с этим старым чертом, посмотрите сами.

Приподняв труп волка-исполина, он показал Леонсу его нож, вонзенный по рукоять в плечо зверя. Лезвие так глубоко вошло в тело волка, что вынуть его можно было только с величайшим усилием. Раны, от которых Леонс лишился чувств, зверь нанес ему, уже умирая. Он до самого последнего мгновения пытался отомстить своему убийце.

Глядя на это несомненное доказательство своей победы, Леонс забыл о боли. Радость наполнила его сердце, голова закружилась от счастья и усталости, и он прокричал изо всех сил:

– Благодарю Тебя, Господи! Это правда: я убил жеводанского зверя!

Немного позднее торжествующие охотники возвращались в Меркоарский замок. Леонс, весь помятый и в ушибах, шел пешком, опираясь на Дени. Некогда грозного зверя перекинули через спину лошади, и его страшная голова и длинные ноги с острыми когтями висели по обе стороны седла. Потом пришел Жервэ, неся на руках бедного Кастора, который жалобно поскуливал от боли, хотя вид его убитого врага, раскачиваемого рысью лошади, порой еще, казалось, возбуждал его ярость. Шествие замыкали крестьяне, которые были едва ли не счастливее всех: ведь больше всего вреда жеводанский зверь причинял именно им.

Таким образом достигли замка. Недалеко от главных ворот охотников догнала небольшая группа людей, настолько же молчаливых и грустных, насколько те были шумны и веселы. Состояла она из слуг, несущих на носилках бесчувственное тело, завернутое в плащ. За ними следовало несколько человек, которых из-за наступающих сумерек нельзя было узнать в лицо. Леонс приказал своим людям остановиться и хранить молчание. Когда же носильщики с ним поравнялись, он тихо спросил, указывая на тело:

– Кто это?

Носильщики или не слышали, или не хотели ответить; они молча прошли мимо со своей печальной ношей и вскоре исчезли под сводом ворот. Леонс не решился повторить свой вопрос. Он не успел еще обдумать, что же могло произойти в его отсутствие, когда вдруг услышал радостный голос приора:

– Леонс, друг мой, вы ли это? О, хвала Всевышнему! Вы возвращаетесь целы и невредимы!

– Господь был ко мне милостив и щедр, мой добрый отец! Он послал мне победу над лютым зверем, наводившим ужас на всю провинцию! Но скажите мне, ради бога, кто этот несчастный, которого сейчас пронесли в замок?

– Это был человек, который умер без покаяния. Меня уведомили слишком поздно. Он был уже мертв, когда я пришел на место боя. Впрочем, я сомневаюсь, что он стал бы исповедоваться… Да простит ему Господь его грехи!

– Но… кто? Вы не назовете мне его имя, преподобный отец?

– Нужно ли называть? Леонс, вы теперь единственный представитель древнего и знатного рода Варина.

Леонс несколько минут стоял в задумчивости, в душе его шевельнулась жалость к этому человеку – подверженному страстям и порокам, но смелому до дерзости и отчаянному до безрассудства.

Пока он предавался этим размышлениям, мимо него прошли два человека, один из которых говорил:

– Я исполнил только половину моего долга, мэтр Легри! Я наказал главное лицо, оскорбившее мою госпожу; но этим я не ограничусь. Я даю вам три дня на распоряжения для похорон вашего друга; по истечении этого срока рассчитывайте, что я вас отколочу, как обещал, где бы вы мне ни попались.

Отец Бонавантюр и молодой граф быстрым шагом направились в замок. Они приближались ко входу во внутренний двор, когда раздался звонкий и радостный голос, который, казалось, заполнил собой все окружающее пространство:

– Леонс, мой милый Леонс!

Графиня де Баржак бежала им навстречу. Лицо ее сияло, как утреннее солнце.

– Кристина! – крикнул Леонс. – Бог даровал мне победу, и я пришел требовать свою награду!

Вместо ответа мадемуазель де Баржак вне себя от восторга упала в его объятия.

Спустя два месяца граф де Варина, барон Жеводанский, начальник королевской волчьей охоты в Жеводанской провинции, сочетался браком в Мендском соборе с графиней де Баржак, владетельницей замка Меркоар. Народ встречал громкими радостными криками отважного охотника, избавителя страны от страшного волка, который и ныне известен под именем жеводанского зверя. Ни до, ни после этих событий не появлялись во Франции животные, подобные ему.

Брак был совершен его преосвященством епископом Алепским, монсеньором де Камбисом, при участии его преподобия Бонавантюра, тридцать четвертого фронтенакского аббата. Его предшественник недавно умер, и прежний приор был назначен на его место. Сестра Маглоар в своем костюме урсулинки сопровождала невесту в церковь и заменяла ей мать.

Кавалер де Моньяк, имевший несчастье убить на дуэли ближайшего родственника жениха, принимать официальное участие в торжестве не мог. Он покинул свой пост почетного конюшего, ему была назначена большая пенсия, которая ограждала его от любой нужды. Любуясь издали своей молодой госпожой, он бормотал про себя с невыразимым наслаждением:

– Что ж, теперь я могу отдохнуть! Пока она находилась под моей охраной, никто не смел обидеть ее безнаказанно. Я убил одного и поколотил другого. Остальное довершит Господь!

Примечания

1

бальи – во Франции XIII–XVIII вв. представитель короля или сеньора, управлявший областью, называемой бальяжем, в которой осуществлял административную, судебную и военную власть.

(обратно)

2

автор уверяет вас, что он не преувеличивает, все цифры взяты им из хроник того времени.

(обратно)

3

бержерка – глубокое мягкое кресло на невысоких ножках.

(обратно)

Оглавление

I Толки

II Гостиница

III Объявление войны

IV Нападение

V Владетельница замка

VI Приезд

VII Охота на волка

VIII Овраг Вепря

IX Лесничий Фаржо

X Погоня в лесу

XI Осада

XII Дочь пьяницы

XIII Предложение

XIV Клятва

XV Выздоровление

XVI Договор

XVII Монастырь

XVIII Капитул

XIX Семейство Фереоль

XX Лес Со

XXI Ликантроп

XXII Признания

XXII Посещение

XXIV Сундучок

XXV Открытие

XXVI Каменоломни Монфишэ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg