«Д'Артаньян — гвардеец кардинала. Провинциал, о котором заговорил Париж»

Д'Артаньян — гвардеец кардинала. Провинциал, о котором заговорил Париж (fb2) - Д'Артаньян — гвардеец кардинала. Провинциал, о котором заговорил Париж (Д’Артаньян — гвардеец кардинала - 1) 1374K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Александрович Бушков

Александр Бушков Д'Артаньян — гвардеец кардинала Провинциал, о котором заговорил Париж Книга I Memoires De mr d,Artagnan Lieutenant de la Compagnie des Mousquetaires du Kardinale interpretaire Alexander Bousqouve Подлинная история юности мессира д'Артаньяна, дворянина из Беарна, содержащая множество Вещей Личных и Секретных, происшедших при Правлении Его Христианнейшего Величества, Короля Франции Людовика XIII в Министерстве Его Высокопреосвященства Кардинала и Герцога Армана Жана дю Плесси де Ришелье, а также поучительное повествование о Свершениях, Неудачах и прихотливых путях Любви и Ненависти

Вступление

Если бы весной 1625 года зоркий и внимательный наблюдатель мог бы пролететь над прекрасной Францией из конца в конец на высоте птичьего полета, он непременно отметил бы, что в стране царит спокойствие. Не видно было осажденных городов, по дорогам и полям не двигались войска, не дымили обширные пожарища. Повсюду, казалось, царит мир и спокойствие.

Но так только казалось…

К тому времени вот уже добрых семьдесят лет королевство сотрясали гражданские войны, вызванные слабостью королевской власти, своеволием дворянства, а особенно — религиозной враждой. Еретики-протестанты, более известные нам под именем гугенотов, желали не обрести равноправие с католиками, а создать свое государство в государстве, где они могли бы править сами, не подчиняясь никому. Трижды за неполные двадцать лет они устраивали резню католикам, не щадя ни старых, ни малых, а в 1572 г. пытались захватить власть в Париже, но были разбиты во время резни, известной истории как ночь святого Варфоломея. Однако оружия они не сложили, и к моменту, когда начинается наше повествование, в их руках оставалось несколько великолепных крепостей и целые провинции Франции, где король не пользовался ни малейшей властью.

Эти ожесточенные войны, порой разводившие по разные стороны даже членов одной семьи, стоили Франции неисчислимых жертв и разрушений — и, мало того, несли смерть ее королям, одному за другим. В 1574 г. умер Карл Девятый — внезапно и скоропостижно, и молва настойчиво приписывала его кончину отравлению. Его преемник, Генрих Третий, погиб в 1589 г. от удара кинжалом. Овладевший престолом Генрих Наваррский, прозванный Великим Повесой (одних лишь его официальных любовниц история насчитала пятьдесят шесть, а случайные не поддаются учету), многое сделал для славы и величия страны — но и он в 1610 г. был убит. Правительницей при малолетнем короле Людовике Тринадцатом стала его мать, Мария Медичи.

И тогда возле нее появился пронырливый и жадный фаворит, итальянец Кончино Кончини. Приехав во Францию без гроша в кармане и с долгами в две с половиной тысячи пистолей, он стал маршалом и маркизом, высасывая соки из страны так, что очень скоро возбудил всеобщую ненависть. Едва войдя в совершеннолетие, юный король Людовик велел его арестовать — и во время ареста Кончини был убит к ликованию парижан.

Однако это не принесло спокойствия. Буйное дворянство, хорошо вооруженные гугеноты и мечтавшие о былой воле вельможи, владевшие своими полунезависимыми герцогствами и графствами, вновь разожгли войну, и дошло до того, что бежавшая из Парижа Мария Медичи тоже стала собирать силы против сына. Дважды войска матери и сына сходились в ожесточенной схватке. Доставшиеся Людовику по наследству религиозные войны продолжались с прежним ожесточением. Тогдашняя Франция была отнюдь не той страной, что нам сегодня известна, — хотя бы потому, что ее территория составляла четыре пятых от нынешней. Но и на этих землях не было покоя. Добрая половина Франции до сих пор говорила не на французском, а на местных языках и ощущала себя прежде всего бретонцами, нормандцами, гасконцами, а никакими не французами. Всего восемьдесят лет прошло с той поры, как французский язык был признан официальным языком королевства.

Одни провинции всецело подчинялись центральной власти; другие до сих пор пользовались массой былых прав и привилегий; иные не признавали на деле другой власти, кроме своих феодалов; в одних местах вся политическая, юридическая и религиозная власть принадлежала гугенотам, в других католики кое-как удерживали первенство.

Трудами Генриха Четвертого были устроены мануфактуры, где ткали шелк и атлас и делали ковры; возникли хрустальные заводы, полотно из Бретани и Вандеи во множестве продавалось за границу; в другие страны продавали также пшеницу. Однако постоянные войны наносили всему этому огромный ущерб.

Чтобы рассказать о положении дворянства, лучше всего будет дать слово французскому историку: «Существовало, скорее, две разновидности дворянства: знать — настоящие властители, жадные и воинственно настроенные феодалы, набитые деньгами, с бесчисленными владениями и должностями, составляющие заговоры или уходящие в раскол по любому поводу; и мелкое дворянство — обедневшие и разорившиеся с наступлением мира дворянчики, у которых был выбор либо прозябать в своих пришедших в запустение замках, либо податься на службу к королю или какому-нибудь могущественному вельможе. Между ними пролегла бездна, но было и то, что их объединяло: гордость своим происхождением и чувство чести, которое толкало стольких из них драться на дуэли: 2000 погибнут в одном только 1606 году!»

Необходимо добавить к этой невеселой картине еще одну немаловажную деталь: мира не было не только в королевстве, но и меж королевской четой. Отчуждение меж молодым Людовиком и его супругой Анной Австрийской, сестрой испанского короля, росло и усугублялось. Все громче шептались о том, что королева все же не устояла перед ухаживаниями блистательного фаворита английского короля герцога Бекингэма во время свидания в Амьене…

И в это самое время выросла фигура могучего и сильного волей первого министра при слабом и безвольном короле — Армана Жана дю Плесси, герцога де Ришелье, умного и решительного министра, стремившегося объединить страну, покончить с произволом буйного дворянства и приструнить гугенотов, получавших помощь деньгами и оружием от исконных врагов Франции — англичан и испанцев.

Страна стояла на пороге новой войны. Воцарившаяся в ней тишина была лишь кратким затишьем перед очередной бурей, долгой и кровавой грозой.

Именно в часы этого затишья по дороге к Парижу ехал молодой всадник на старом коне — и вскоре нам предстоит с этим юношей познакомиться поближе…

Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено.

И.В. Сталин

Кружат созвездья в смене прихотливой,

А мы во власти этого полета,

И правят духом, что лишен оплота,

Минутные приливы и отливы.

То возрождая лучшие порывы,

То тяготя ничтожною заботой,

От поворота и до поворота

Ведет нас путь, то горький, то счастливый…

1530

Хуан Боскан-и-Альмогавер

Часть первая Провинциал, о котором заговорил Париж

Глава первая Гостиница «Вольный мельник»

В первый понедельник апреля 1625 года жители городка Менга, известного разве что тем, что там триста лет назад родился поэт Гийом де Лоррис, имели мало поводов как для беспокойства, так и для развлечений. В ту буйную эпоху, когда то и дело испанцы дрались с французами, знатные господа — то друг с другом, то с королем, гугеноты — с добрыми католиками, а бродяги и воры — со всеми на свете, выпадали тем не менее и спокойные дни, не отягощенные бряцаньем оружия и шумом уличной свалки. Однако справедливо замечено, что скука порою удручает даже еще более, нежели бурные стычки, мятежи, войны и смуты. А посему в часы всеобщей скуки любое, даже самое малозначащее событие способно вызвать живейший интерес.

Событием таковым для городка Менга стало лицезрение молодого всадника, с четверть часа назад въехавшего через ворота Божанси и направлявшегося по Главной улице к известной только одному ему цели. Впрочем, исторической точности ради необходимо упомянуть, что самое пристальное внимание горожан привлек отнюдь не всадник. Что бы там ни думал о себе самом этот юноша, сколь бы высокого он ни был мнения о собственной персоне, в нем на первый взгляд не замечалось чего-то особенно выдающегося. Говоря по совести, это был самый обычный молодой человек восемнадцати лет, в шерстяной куртке, чей синий цвет под влиянием времени приобрел странный оттенок, средний между рыжим и небесно-голубым. Взгляд его был открытым и умным, лицо продолговатым и смуглым, выдающиеся скулы, согласно представлениям того времени, свидетельствовали о хитрости (что в данном случае, скажем, забегая вперед, оказалось совершенно справедливо), крючковатый нос был тонко очерчен, а по берету с подобием обветшавшего пера можно было сразу определить гасконца. Человек неопытный мог бы поначалу принять его за сына зажиточного фермера, пустившегося в путь по хозяйственным надобностям, но это впечатление разрушала длинная шпага в кожаной портупее, висевшая на боку юного незнакомца.

Как уже было сказано, внешность молодого человека не таила в себе ничего особенно уж примечательного — в особенности для жителей расположенных вдоль проезжего тракта местечек, привыкших лицезреть юных провинциалов, все как один направлявшихся в сторону Парижа, чей блеск и коловращение жизни манили честолюбивых отпрысков обедневших родов подобно пению сирен из знаменитой греческой поэмы.

Зато конь, несший на себе очередного путника, был не в пример более примечателен — но, увы, отнюдь не красотой и статью. Возможно, ему и случалось когда-нибудь гарцевать, грызя удила, — но это явно происходило так давно, что этого не мог помнить нынешний хозяин сего Буцефала. Это был беарнский мерин добрых четырнадцати лет от роду, диковинной желтовато-рыжей масти, с облезлым хвостом и опухшими бабками, он трусил, опустив морду ниже колен, но все же способен был покрыть за день расстояние в восемь лье.[1]

В те времена роман испанца Сервантеса о благородном идальго Дон Кихоте Ламанчском уже был известен тем, кто имел склонность читать книги, — так что человек образованный без труда провел бы параллели меж престарелым беарнским мерином и Росинантом. Правда, к таковым, безусловно, не относились обитатели Менга, — но они, не отягощенные ни грамотностью, ни тягой к изящной словесности, тем не менее в лошадях разбирались неплохо, и потому молодой всадник повсеместно вызывал улыбку на лицах прохожих. Правда, при виде внушительной шпаги и горящих глаз юноши, пылавших отнюдь не христианским смирением, улыбки эти моментально тускнели…

Юноша-гасконец, не без некоторых на то оснований считавший себя неплохим наездником, прекрасно понимал, что верхом на этом коне он выглядит смешно, — и потому воспринимал всякую улыбку как оскорбление, а всякий взгляд как вызов. На всем пути от родного Тарба до Менга он не разжимал кулаков и не менее дюжины раз за день хватался за эфес шпаги, едва ему казалось — все равно, были или нет для того основания, — что его гордость оскорблена насмешливым взглядом очередного праздного зеваки. Было в его взгляде нечто такое, отчего прохожие подавляли смех вовремя. Так и произошло, что до Менга юноша добрался, сохранив в неприкосновенности весь немалый запас запальчивости. Что, отметим в скобках, отнюдь не устраивало нашего героя (а надобно предуведомить читателя, что молодой человек как раз и будет главным героем повествования) — известно, что все наперечет недоросли провинции Беарн настроены крайне воинственно, иные злословят, будто все оттого, что скудость данной провинции как раз и не дает возможности развиться каким бы то ни было иным склонностям и стремлениям… Говоря совсем уж откровенно, он не просто ждал повода обнажить, наконец, шпагу — он прямо-таки жаждал встретить подходящий случай…

Пока юный незнакомец неспешно движется в сторону гостиницы «Вольный мельник», у нас найдется немного времени, чтобы познакомить читателя с новым Дон Кихотом и обстоятельствами, заставившими его предпринять дальнее путешествие в блистательный Париж.

Звали молодого человека д'Артаньян. К тому времени, как он появился на свет, это имя было известно не менее пятисот лет — вот только давно уже не находилось среди представителей славного рода таких, чтобы смогли возвысить его звучание. Юность нашего гасконца прошла в откровенной бедности, и потому последние несколько лет он только и думал о том, как уйти на поиски судьбы, — настроения, отнюдь не редкие в небогатом Беарне. В дорогу его вели не только удручающая бедность, но и пример тех, кому удалось, покинув эту скудную провинцию, взлететь до невиданных высот. В первую очередь на ум приходил, конечно, Генрих Наваррский, беарнец, ставший королем Франции, — а ведь был еще ближайший сосед семейства д'Артаньянов, бедный дворянин де Труавиль, ушедший в Париж с маленьким сундучком за спиной и через годы под именем де Тревиля ставший капитаном роты мушкетеров, единственной в те времена. Легко догадаться, что перед лицом столь известных примеров честолюбивые юноши вроде нашего героя питали самые смелые надежды…

Родители д'Артаньяна были настолько бедны, что не смогли дать ему в дорогу ничего, кроме вышеописанного престарелого мерина и десяти экю звонкой монетой[2]. Матушка, правда, еще втихомолку спорола новенький галун с парадного камзола супруга и, увязав его в узелок, украдкой сунула сыну — а отец вручил ему свою собственную шпагу.

В чем не было недостатка, так это в благословениях и напутствиях, благо запас и того, и другого неиссякаем, поскольку не зависит от материальных причин. Однако, кроме высокопарных слов, наш молодой человек получил в дорогу еще и два рекомендательных письма — одно было написано его отцом к господину де Тревилю, другое добрым соседом к господину де Кавуа, капитану гвардейцев кардинала. Опрометчивым было бы ждать от этих писем слишком многого: известно, что достигшие высокого положения люди склонны забывать вообще о существовании в их прошлом друзей юности и былых соседей, — но все же некоторое подспорье имелось…

Таким вот образом наш герой и вступил в городок Менг — сжегши за собой все мосты подобно герою древнегреческой (или древнеримской, быть может, д'Артаньян не силен был в подобных ученых материях) мифологии, с десятью экю в кармане и отцовской шпагой на боку, не покидавшей еще ножен за время путешествия. За его спиной горожане ухмылялись во весь рот — но перед собой д'Артаньян видел лишь деланно-постные физиономии, ибо осторожность брала верх над веселостью повсюду, куда бы ни направлял юноша своего заслуженного Росинанта. И все же, будучи человеком неглупым, он прекрасно понимал, какое впечатление производит его мерин. Он охотнее всего миновал бы Менг без остановок и направился прямиком в Париж, где рассчитывал избавиться, наконец, от желтого Буцефала (вопреки отцовским напутствиям никогда не продавать славного боевого коня и дать ему в почете и холе умереть от старости), но хорошо понимал, что четвероногому старцу требуется отдых.

Призывно распахнутые ворота гостиницы «Вольный мельник» были совсем близко, но физиономии праздно торчавших здесь же слуг и горожан показались д'Артаньяну чересчур уж невозмутимыми — и он твердо решил проехать мимо в сторону другого постоялого двора, расположенного, как он уже знал, на выезде из городка.

Однако именно тогда произошло одно из тех малозначительных на первый взгляд событий, которые, тем не менее, способны оказывать на людские судьбы (и даже судьбы династий и держав) поразительнейшее влияние…

Согласно тогдашней архитектурной моде, здание было окружено открытыми галереями на испанский манер, и на первом этаже, положив узкую ладонь на резную балясину потемневших от времени перил, стояла молодая женщина дет двадцати — двадцати двух, чья красота была совершенно необычна для южных провинций Франции, где д'Артаньян прожил безвыездно всю свою сознательную жизнь…

Это была, безусловно, знатная дама, чуть бледная, со спускавшимися до плеч длинными светлыми локонами, большими голубыми глазами и розовыми губками, прекрасная, как пламя.

Юный возраст д'Артаньяна делал его крайне чувствительным ко всем женщинам, лишь бы они были молоды и красивы. Это обстоятельство, равно как и необычная для Гаскони красота незнакомки, послужило причиной того, что юноша моментально натянул поводья. Ни хозяин, ни конюх не озаботились тем, чтобы подержать стремя приезжего столь незначительного вида, — а своего собственного слуги у д'Артаньяна, разумеется, не было (вообще никогда в жизни). И потому он покинул седло самым будничным образом, попросту самостоятельно спрыгнув на пыльную землю. Тогда только его соизволил заметить сонный конюх — и повел мерина в конюшню со скоростью, которую оценила бы любая меланхолическая черепаха. Хозяин гостиницы, правда, держался несколько живее, как и было положено человеку его ремесла, вынужденного расточать комплименты всякому проезжему, даже столь непрезентабельному на вид, — дело в том, что д'Артаньян, впервые выбравшийся в большой свет, с трактирщиками, тем не менее, был знаком (эта порода во множестве встречается и в Гаскони), а потому с самого начала, словно бы невзначай, потряхивал своим кошельком с таким видом, словно там вместо жалкого десятка экю звенела пригоршня полновесных золотых луидоров или двойных испанских пистолей.

Звон этот, несомненно, был для хозяина гостиницы сладчайшей на свете музыкой, — а потому юному гасконцу незамедлительно были предложены лучшая в Европе комната и лучший в мире обед. Первое он незамедлительно отклонил, опасаясь нанести урон своим скудным средствам, а второе охотно принял и в ожидании обеда занял место на галерее в нескольких шагах от очаровательной незнакомки, не обратившей на него, увы, особенного внимания. Д'Артаньян, хоть и происходивший из глухой провинции, все же был обучен азам этикета и был не настолько неотесан, чтобы откровенно таращиться на незнакомую даму, без сомнения, принадлежавшую к аристократическим кругам. Однако он, не чуравшийся охотничьих забав, как истый гасконец, умел и краешком глаза наблюдать за тем, что происходило поблизости, — умение для охотника небесполезное. Его первоначальные впечатления подтвердились полностью — молодая дама была еще прекраснее, нежели казалось на первый взгляд, и при мысли, что через каких-то пару часов их пути бесповоротно разойдутся, юный гасконец ощущал мучительную сердечную тоску. Его воображение, в родной Гаскони делавшее д'Артаньяна опасным как для смазливых горничных, так порою и для их благородных хозяек, разыгралось невероятным образом, рисуя вовсе уж несообразные с унылой действительностью картины…

Плохо только, что действительность порою невероятно уныла. Д'Артаньян осознал это, когда в ворота «Вольного мельника» влетел всадник на великолепном испанском жеребце, при виде которого молодая красавица сделала непроизвольное движение, подавшись к самым перилам. Без сомнения, именно этого дворянина она и ждала.

Это, конечно же, был дворянин — человек лет около тридцати, с черными проницательными глазами, бледным лицом, крупным носом и черными, тщательно подстриженными усами, на вид решительный и опасный. Как недоброжелателен ни был к нему д'Артаньян с первой же минуты, он вынужден был признать, что незнакомца не портит даже шрам на левом виске, напоминавший старый рубец от пули.

Незнакомец спрыгнул с коня, небрежно отвернувшись от благородного животного с таким видом, словно не сомневался, что о нем моментально позаботятся. Так и произошло: стряхнув сонную одурь, к коню бросились конюхи и слуги, спеша подхватить повод. Черноволосый дворянин, хотя и одетый в простой дорожный костюм и запыленные ботфорты, сразу производил впечатление человека, привыкшего требовать от окружающих внимания и почтения. Д'Артаньян отчаянно ему позавидовал — и охотно проткнул бы шпагой насквозь, имейся к тому хоть крохотный повод…

Позванивая шпорами, незнакомец направился прямиком к белокурой даме, торопливо раскланялся и произнес по-испански:

— Тысяча извинений, миледи. Непредвиденная задержка на дороге.

— У вас кровь на рукаве, Рошфор. Вы что, опять кого-то убили? — произнесла молодая дама мелодично и насмешливо.

— Не считайте меня чудовищем, право… Я не старался никого убивать. Но полежать в постели кое-кому придется. Что поделать, не было другого выхода… Они все-таки ждали на Божансийской дороге, и это была не случайная стычка…

— Значит, вы полагаете, что ваш разговор… — произнесла молодая дама, став серьезной.

— Безусловно.

Молча слушавший их д'Артаньян принял решение: коли уж не было повода блеснуть шпагой, всегда оставалась возможность блеснуть истинно дворянским благородством…

— Прошу прощения, господа, — сказал он решительно, двумя шагами преодолев разделявшее их расстояние. — Так уж случилось, что я знаю по-испански, как всякий почти гасконец. У меня нет намерений подслушивать чужие разговоры, но я считаю своим долгом предупредить, что понимаю каждое слово, на тот случай, если ваша беседа совершенно не предназначена для чужих ушей…

Красавица, которую незнакомец называл «миледи», наконец-то взглянула на него с любопытством и интересом. Ее голубые глаза были огромными и бездонными, и в сердце юного гасконца вспыхнул сущий пожар. С неудовольствием чуя собственную остолбенелость, он поторопился добавить, обращаясь уже исключительно к незнакомцу:

— Разумеется, сударь, если вы считаете себя оскорбленным моим бесцеремонным вмешательством в разговор, я готов…

— Ну что вы, сударь, — ответил незнакомец. — Наоборот, я в вас сразу увидел воспитанного и любезного дворянина, и ваши побуждения достойны уважения…

Это было произнесено столь вежливо и доброжелательно, что даже искавший ссоры со всем миром д'Артаньян вынужден был убрать руку с эфеса отцовской шпаги — затевать ссору со столь любезным собеседником было бы недостойно дворянина.

— Увы, вы оказались правы, шевалье, — произнесла молодая дама с улыбкой, лишь подбросившей топлива в невидимый миру пожар. — Наша беседа и в самом деле не предназначена для чужих ушей…

Поскольку эти слова были произнесены дамой, д'Артаньян получил возможность без малейшего ущерба для собственной чести выйти из непростой ситуации: он поклонился насколько мог галантно и направился следом за хозяином в обеденный зал, успев краешком глаза заметить, что незнакомец и миледи тоже скрылись в гостинице.

Усаживаясь за стол и все еще пребывая во власти этих голубых глаз, он нашел слабое утешение в мысли, что речь, вернее всего, шла отнюдь не о любовном свидании. Все поведение и незнакомца по имени Рошфор, и голубоглазой дамы свидетельствовало, что дело в чем-то другом, — то ли чутье опытного охотника подсказывало это, то ли д'Артаньяну яростно хотелось верить, что обстоит именно так, а не иначе…

— Послушайте, любезный, — не вытерпел он, второпях утолив первый голод ножкой утки по-руански. — Мне кажется, что я где-то уже видел эту даму…

— Вполне возможно, ваша милость, — пожал плечами трактирщик со свойственным его ремеслу философским видом. — Вам виднее…

— Вот только никак не могу вспомнить ее имени, — продолжал решительно д'Артаньян с выражением лица, казавшимся ему самому ужасно хитроумным. — Миледи, как бишь…

— Ну, ваша милость… — развел руками трактирщик с тем же непроницаемым видом умудренного жизнью владельца заведения на оживленном тракте. — Если вы вспомнить не можете, я — тем более. Мне она своего имени не называла.

— Но дама, безусловно, из знатных?

— О, это уж несомненно! — охотно подхватил трактирщик. — Это уж сразу видно, ваша милость, в особенности ежели живешь на бойком месте вроде моего… Жизнь и ремесло научат разбираться в проезжающих. Верно вы подметили, дама из знатных. Ее привезла карета со слугами в ливреях, но не в этом только дело, конечно, не в карете и не в ливреях, нынче хватает и таких, кто то и это получает отнюдь не по праву рождения… Вашей милости не доводилось слышать историю о достопочтенном господине наместнике нашей провинции и прекрасной мельничихе? Особа эта самого низкого происхождения, но благодаря щедротам господина наместника разъезжает…

— Черт побери! — рявкнул д'Артаньян. — Как вы смеете сравнивать!

— Ваша милость, ваша милость! — заторопился хозяин. — Я и не имел такой дерзости, как вы можете думать… Просто к слову пришлось… Так вот, к этой даме слуги обращались «миледи» — хотя я голову готов прозакладывать, да и свое заведение тоже, что она не англичанка, а самая несомненная француженка…

— Да, мне тоже так кажется, — сказал д'Артаньян. — Судя по ее выговору, она француженка.

— Быть может, ваша милость видели ее при королевском дворе? — с самым простодушным видом поинтересовался хозяин.

Д'Артаньян хмуро воззрился на него, готовый при первом подозрении на издевку обрушить на голову хозяина бутылку анжуйского — благо та была уже пуста, — но трактирщик смотрел на него невинным взором непорочного дитяти. Если издевка и наличествовала, то она была запрятана чересчур уж глубоко, и решительные действия были бы опять-таки ущербом для дворянской чести…

После недолгого размышления д'Артаньян, уже готовый было дать волю гасконской фантазии, переменил решение в последний миг.

— Мне еще не приходилось бывать при дворе, — произнес он твердо и решительно. — Как и вообще в Париже. Но могу вас заверить, любезный хозяин, что по прибытии в Париж немного времени пройдет, прежде чем я окажусь при дворе…

Глава вторая Д'Артаньян обзаводится слугой

— Надо полагать, ваша милость, вам обещали придворную должность? — осведомился трактирщик.

Д'Артаньян вновь задумался, не почествовать ли ему его той самой опустевшей бутылкой, — но вновь натолкнулся на исполненный невинности и крайнего простодушия взгляд, от которого рука поневоле опустилась. Начиная помаленьку закипать — теперь уже не было никаких сомнений, что хозяин харчевни над ним издевается, — он все же удержался от немедленной кары. Ему пришло в голову, что он будет выглядеть смешно, затеяв практически на глазах у неизвестной красавицы миледи ссору с субъектом столь низкого происхождения и рода занятий. Вот если бы выдался случай блеснуть на ее глазах поединком с достойным противником вроде Рошфора…

Смирив гнев, он решил, что лучшим ответом будет подобная же невозмутимость.

— Должности при дворе мне пока что не обещано, любезный хозяин, — произнес он, бессознательно копируя интонации Рошфора. — Но здесь, — он похлопал себя по левой стороне порыжевшей куртки, — лежат два письма, которые, безусловно, помогут не только попасть во дворец, но и сделать карьеру… Доводилось ли вам слышать имя господина де Труавиля?

— Простите?

— Ах да, я и забыл… — спохватился д'Артаньян. — Он давно переменил имя на де Тревиль…

— Капитан королевских мушкетеров?

— Он самый, — ликующе подтвердил д'Артаньян, видя, что трактирщик на сей раз не на шутку ошеломлен. — А приходилось ли вам слышать о господине де Кавуа?

— О капитане гвардейцев кардинала?

— Именно.

— О правой руке великого кардинала?

— Уж будьте уверены, — сказал д'Артаньян победным тоном. — Ну так как же, любезный хозяин? Как по-вашему, способен чего-то добиться человек, располагающий рекомендательными письмами к этим господам, или мне следует оставить честолюбивые планы?

— О, что вы, ваша светлость… — пробормотал хозяин, совершенно уже уничтоженный. — Как же можно оставить… Да я бы на вашем месте считал, что жизнь моя устроена окончательно и бесповоротно…

— Не сочтите за похвальбу, но я имею дерзость именно так и считать, — заявил д'Артаньян победительным тоном истого гасконца.

— И вы имеете к тому все основания, ваша милость… светлость, — залепетал хозяин. — Бога ради, не прогневайтесь, но я задам вам один-разъединственный вопрос… — Он поднялся с расшатанного стула и откровенно присмотрелся к д'Артаньяну в профиль. — Не может ли оказаться так, что вы имеете некоторое отношение к покойному королю Генриху Наваррскому? Неофициальное, я бы выразился, отношение, ну вы понимаете, ваша светлость… Всем нам известно, как бы это поделикатнее выразиться, о склонности покойного короля снисходить до очаровательных дам, почасту и пылко, и о последствиях этих увлечений, материальных, я бы выразился, последствиях…

Д'Артаньян уставился на него во все глаза, не сразу сообразив, что имел в виду трактирщик. Потом ему пришло в голову, что любвеобилие покойного государя и в самом деле вошло в поговорку, а незаконных отпрысков Беарнца разгуливало по Франции достаточно для того, чтобы составить из них роту гвардии.

— Почему вы так решили, милейший? — спросил он с равнодушно-загадочным видом, польщенный в душе.

Трактирщик расплылся в улыбке, крайне довольный своей проницательностью и остротой ума.

— Ну как же, ваша светлость, — сказал он уже увереннее. — Я — человек в годах, и в свое время через мои руки прошло немало монет с изображением покойного короля. Вот, изволите ли видеть, сходство несомненное…

Он двумя пальцами извлек из тесного кармана серебряную монету в полфранка, вытянул руку, так что монета оказалась на значительном удалении от глаз, и взором знатока окинул сначала профиль покойного Беарнца, потом д'Артаньяна. И заключил с уверенностью, свойственной всем заблуждающимся:

— Тот же нос, та же линия подбородка, силуэт…

Д'Артаньян, напустив на себя вид скромный, но вместе с тем величественный, смолчал, сделав тем не менее значительное лицо. Он не спешил объяснять трактирщику, что есть некие черты, свойственные всем без исключения гасконцам, так же как, к примеру, фламандцам или англичанам — очертания носа и подбородка, скажем… В конце-то концов, сам он ни словечком не подтвердил умозаключения трактирщика, так что совесть его, пожалуй что, чиста. Вот если бы он собственной волей произвел себя в самозванные потомки Беарнца…

— Есть вещи, любезный трактирщик, о которых следует помалкивать, — сказал он значительно. — Негоже мне сомневаться в добродетели моей матушки…

— О, я все понимаю, ваша светлость! — заверил трактирщик живо. — Значит, вы изволите держать путь в Париж…

— Да, вот именно. Но я не хотел бы…

— Вы можете быть уверены в моей деликатности, — заверил хозяин. — Я многое повидал в жизни. Ваш скромный вид, ваша, с позволения сказать, лошадь… Что ж, это умно, умно… Никому и в голову не придет, что под личиной такого вот…

— Что вы имеете в виду? — вскинулся д'Артаньян, которому кровь ударила в голову.

— О, не сердитесь, ваша светлость, я лишь хотел сказать, что вы великолепно продумали неприметный облик, когда пустились в путешествие… И все же… Быть может, вам понадобится слуга? Негоже столь благородному дворянину, пусть и путешествующему переодетым, самому заниматься иными недостойными мелочами…

— Слуга? — переспросил д'Артаньян. — А что, вы имеете кого-то на примете?

Предложение хозяина пришлось как нельзя более кстати, ибо прекрасно отвечало его собственным планам. Явиться в Париж в сопровождении слуги означало бы подняться в глазах окружающих, да и в собственных, на некую ступень…

— Имею, ваша светлость, — заторопился хозяин. — У меня тут прижился один расторопный малый, которого я бы вам с превеликой охотой рекомендовал. Право слово, из него выйдет толковый слуга, вот только сейчас у него в жизни определенно наступила полоса неудач…

Он так многозначительно гримасничал, что д'Артаньян, начиная кое-что понимать, осведомился:

— Он вам много уже задолжал?

— Не особенно, но все же… Два экю…

Ощутив некое внутреннее неудобство, но не колеблясь, д'Артаньян решительно вынул из кошелька две монеты и царственным жестом протянул их хозяину:

— Считайте, что он вам более не должен, любезный. Пришлите его ко мне сию минуту.

Его невеликие капиталы таяли, но сейчас были вещи и поважнее тощавшего на глазах кошелька… Хозяин, выскочив за дверь, почти тут же проворно вернулся в сопровождении невысокого малого, одетого горожанином средней руки, с лицом живым и смышленым. На д'Артаньяна он взирал со всем возможным почтением. Тот, надо сказать, представления не имел, как нанимают прислугу. На его памяти в родительском доме такого попросту не случалось, те немногие слуги, что имелись в доме, были взяты на место еще до его рождения и всегда казались д'Артаньяну столь же неотъемлемой принадлежностью захудалого имения, как высохший ров и обветшавшие конюшни. Однако он, не желая ударить в грязь лицом, приосанился, сделал значительное лицо и милостиво спросил:

— Как тебя зовут, любезный?

— Планше.

— Ну что ж, это легко запомнить… — проворчал д'Артаньян с видом истинного барина, для которого нанимать слугу было столь же привычно и естественно, как надевать шляпу. — Есть у тебя какие-нибудь рекомендации?

— Никаких, ваша милость, — удрученно ответил малый. — Потому что и не приходилось пока что быть в услужении.

Д'Артаньян подумал, что они находятся в одинаковом положении: этот малый никогда не нанимался в слуги, а сам он никогда слуг не нанимал. Однако, не желая показать свою неопытность в подобных делах, он с задумчивым видом покачал головой и проворчал:

— Нельзя сказать, что это говорит в твою пользу…

— Ваша милость, испытайте меня, и я буду стараться! — воскликнул Планше. — Честное слово!

— Ну что ж, посмотрим, посмотрим… — процедил д'Артаньян с той интонацией, какая, по его мнению, была в данном случае уместна. — Чем же ты, в таком случае, занимался?

— Готовился стать мельником, ваша милость. Так уж получилось, что я родом из Нима…

— Гугенотское гнездо… — довольно явственно пробормотал хозяин.

— Ага, вот именно, — живо подтвердил Планше. — Доброму католику там, пожалуй что, и неуютно. Вот взять хотя бы моего дядю… Он, изволите ли знать, ваша милость, поневоле притворялся гугенотом, так уж вышло, куда прикажете деваться трактирщику, если ходят к нему в основном и главным образом гугеноты? Вот он и притворялся, как мог. А потом, когда он умер и выяснилось, что все эти годы он был добрым католиком, гугеноты его выкопали из могилы, привязали за ногу веревкой и проволокли по улицам, а потом сожгли на площади.

— Черт возьми! — искренне воскликнул д'Артаньян. — Куда же, в таком случае, смотрели местные власти?

— А они, изволите знать, как раз и руководили всем этим, — поведал Планше. — Вы, ваша милость, должно быть, жили вдалеке от гугенотских мест и плохо знаете, что там творится… Особенно после Нантского эдикта, который они считают манной небесной…

— И что же дальше?

— А дальше, ваша милость, не повезло уже мне. Вам не доводилось слышать сказку про мельника, который на смертном одре распределил меж сыновей наследство таким вот образом: одному досталась мельница, второму — мул, а третьему — всего-навсего кот?

— Ну как же, как же, — сказал д'Артаньян. — В наших местах ее тоже рассказывали…

— Значит, вы представляете примерно… Вообще-то, у нас было не совсем так. Надо вам сказать, двух моих младших братьев отец отчего-то недолюбливал, бог ему судья… И мельницу он оставил мне, старшему, а им — всего-то по двадцать пистолей каждому. Только им такая дележка пришлась не по нутру. Хоть отец мой и был открытым католиком и нас, всех трех, так же воспитывал, но мои младшие братья, не знаю уж, как так вышло, вдруг в одночасье объявились оба самыми что ни на есть гугенотами…

— Постой, постой, — сказал д'Артаньян, охваченный нешуточным любопытством. — Начинаю, кажется, соображать… А ты, значит, в гугеноты перекинуться не успел?

— Не сообразил как-то, ваша милость, — с удрученным видом подтвердил Планше. — Ни к чему мне это было, не нравятся мне как-то гугеноты, уж не взыщите… Ну вот, и поднялся страшный шум: завопили младшенькие, что, дескать, поганый папист, то бишь я, хочет подло обворовать честных гугенотов. Мол, отец им мельницу завещал, а я его последнюю волю истолковал превратно. И хоть было завещание по всей форме, на пергаменте составленное, только оно куда-то вдруг запропало — стряпчий наш был, как легко догадаться, гугенотом. И свидетели объявились, в один голос доказывали, что сами при том присутствовали, как мой покойный батюшка торжественно отрекался и от папизма, и от меня заодно, а наследство передавал младшим… Ну что тут было делать? Еле ноги унес. Тут уж было не до мельницы — убраться б целым и невредимым… Хорошо еще, прихватил отцовского мула, решил, что, коли уж меня мельницы лишают, мула я, по крайней мере, имею право заседлать… Подхлестнул животину и помчал по большой дороге, пока не опомнились… Вот и вся моя история, коли поверите на слово…

— Ну что же, — величественно заключил д'Артаньян. — Лицо у тебя располагающее, и малый ты вроде бы честный… Пожалуй, я согласен взять тебя к себе в услужение, любезный Планше. Вы можете идти, — отпустил он хозяина плавным мановением руки, и тот сговорчиво улетучился из обеденного зала.

Видя молчаливую покорность хозяина, Планше взирал на нового хозяина с нескрываемым уважением, что приятно согревало душу д'Артаньяна. Новоиспеченный слуга, кашлянув, позволил себе осведомиться:

— Вы, ваша милость, должно быть, военный?

— Ты почти угадал, любезный Планше, — сказал д'Артаньян, — во всяком случае, в главном. Я еду в Париж, чтобы поступить в мушкетеры его величества… или, как повернется, в какой-нибудь другой гвардейский полк. Наше будущее известно одному богу, но многое зависит и от нас самих. А потому… Скажу тебе по секрету, что я намерен взлететь высоко и имею к тому некоторые основания, как подобает человеку, чье имя вот уже пятьсот лет неразрывно связано с историей королевства. Скажу больше, я глубоко верю, что именно мне суждено возвысить его звучание…

Он готов был и далее распространяться на эту всерьез волновавшую его тему, но вовремя подметил тоскливый взгляд Планше, прикованный к остаткам трапезы. На взгляд бедного гасконского дворянина, там еще оставалось достаточно, чтобы удовлетворить голодный желудок — и на взгляд Планше, очень похоже, тоже. А посему, оставив высокие материи, д'Артаньян озаботился вещами не в пример более прозаическими, распорядившись:

— Садись за стол, Планше, и распоряжайся всем, что здесь видишь, как своим.

Планше не заставил себя долго упрашивать, он проворно уселся и заработал челюстями. Д'Артаньян, заложив руки за спину, задумчиво наблюдал за ним. С набитым ртом Планше промычал:

— Ваша милость, у вас будут какие-нибудь приказания?

— Пожалуй, — так же задумчиво сказал д'Артаньян. — Пожалуй… Ты, как я понял, уже не первый день здесь?

— Целую неделю, ваша милость.

— И успел ко всем присмотреться? Обжиться?

— Вот то-то…

— Здесь, в гостинице, остановилась молодая женщина, — сказал д'Артаньян, решившись. — Голубоглазая, с длинными светлыми волосами. Ее, насколько я знаю, называют миледи… Полчаса назад она стояла на галерее, на ней было зеленое бархатное платье, отделанное брабантскими кружевами…

— Ну как же, ваша милость! Мудрено не заметить… Только, мне кажется, что она не англичанка, хотя и зовется миледи. По-французски она говорит не хуже нас с вами, и выговор у нее определенно пикардийский… По-английски она, правда, говорила вчера с проезжим английским дворянином, вот только, воля ваша, у меня осталось такое впечатление, что английский ей не родной…

— Интересно, ты-то откуда это знаешь? — спросил заинтригованный д'Артаньян. — Ты же не англичанин?

— А я умею по-английски, — сказал Планше. — Отец долго вел дела с английскими зерноторговцами, частенько меня посылал в Англию, вот я помаленьку и выучился… Отрубите мне голову, ваша милость, но английский ей не родной, так-то и я говорю…

— Это интересно, — задумчиво промолвил д'Артаньян. — Одним словом, друг Планше, когда пообедаешь, постарайся выяснить о ней как можно больше. У тебя интересная физиономия, любезный, — и продувная, и в то же время внушает расположение… Думаю, тебе будет нетрудно договориться со здешней прислугой?

— Ничего трудного, ваша милость, — заверил Планше. — Я тут помогал в хозяйстве, успел со многими сойтись накоротке…

— Вот и прекрасно, — твердо сказал д’Артаньян. — Займись не откладывая. Я буду на галерее.

И он немедленно туда отправился, втайне надеясь, что очаровательная незнакомка, вызвавшая такую бурю в его сердце, покажется там вновь. Увы, прошло долгое время, а пленительное видение так и не появилось. Д'Артаньян готов был поклясться, что ни она, ни черноволосый дворянин по имени Рошфор еще не покидали гостиницы, — со своего места в обеденном зале он прекрасно видел весь двор и ворота. Быть может, он ошибался и свидание все же любовное?

Как бы там ни было, но он, руководствуясь еще одним присущим гасконцам качеством — а именно нешуточным упрямством, — оставался на прежнем месте, утешая себя тем, что нет таких любовных связей, которые затягивались бы до бесконечности, а следовательно, самые пылкие из них когда-нибудь да кончаются, и это позволяло фантазии по-прежнему парить в небесах…

— Есть новости, ваша милость, — сказал Планше, появившись на галерее бесшумно, словно бесплотный дух. — Здешняя служба — ужасные болтуны, всегда рады почесать язык, посплетничать о проезжающих, что хорошего слугу отнюдь не красит… Впрочем, какие из них слуги, одно слово — трактирная челядь…

— Что ты узнал? — нетерпеливо спросил д'Артаньян.

Планше чуточку приуныл:

— Не так уж много, ваша милость. Только то, что они сами знали. Эту даму и впрямь зовут миледи, миледи Кларик, и она из Парижа… Все сходятся на том, что это настоящая дама, из благородных. Платит щедро, над деньгами не трясется… От ее служанки известно, что она была замужем за каким-то английским милордом, только совсем недавно овдовела и вернулась во Францию… в Париже у нее великолепный особняк…

«Значит, она свободна! — ликующе подумал д'Артаньян. — Свободна, очаровательна и богата… Да, и богата… Последнее немаловажно…»

Читателю не стоит слишком пристрастно судить нашего гасконца за эти мысли — в те ушедшие времена даже для благородного дворянина считалось вполне приличным и естественным искать в женщине источник не одного лишь обожания, но и вполне земных благ, от выгодной женитьбы до приятно отягощавших карманы камзола туго набитых кошельков. Таковы были нравы эпохи, а юный гасконец был ее сыном.

— Она здесь впервые, — продолжал Планше. — Все эти дни ждала некоего дворянина, который как раз сегодня прискакал откуда-то издалека.

— Лет тридцати, черноволосого?

— Вот именно.

— С застарелым следом от пули на левом виске?

— Совершенно верно, сударь.

— В фиолетовом дорожном камзоле и таких же штанах, на испанском жеребце?

— Вы описали его точно, ваша милость… Именно о нем она и справлялась не единожды… — Планше почесал в затылке и сделал чрезвычайно хитрое выражение лица. — Только, по моему разумению… а если точно, по мнению здешней челяди, речь тут идет вовсе не о любовной интриге. Им, я думаю, можно верить — на такие вещи у них глаз наметан, тут нужно отдать им должное… Тут что-то другое, а что — никто, понятно, толком не знает…

Д'Артаньян понятливо кивнул. Смело можно сказать, что его времена были ничем другим, кроме как чередой нескончаемых заговоров и политических интриг, принявших такой размах и постоянство, что их отголоски регулярно докатывались и до захолустной Гаскони. Все интриговали против всех — король и королева, наследник престола Гастон Анжуйский и вдовствующая королева-мать Мария Медичи, кардинал Ришелье и знатные господа, внебрачные потомки Генриха Четвертого и законные отпрыски титулованных домов, англичане и испанцы, гугеноты и иезуиты, голландцы и мантуанцы, буржуа и судейские. Многим порой казалось вследствие этого, что не быть замешанным в заговор или интригу столь же неприлично, как срезать кошельки в уличной толчее и столь же немодно, как расхаживать в нарядах покроя прежнего царствования. Эта увлекательная коловерть могла привести на плаху либо в Бастилию, но могла и вывести в те выси, что иным кажутся прямо-таки заоблачными. Излишне уточнять, что наш гасконец, твердо решивший пробить себе дорогу в жизни, был внутренне готов нырнуть с головой в эти взвихрённые и мутные воды…

И он подумал про себя, что судьба, наконец-то, предоставляет желанный случай, — вот только как прочесть ее указания, пока что писанные неведомыми письменами?

Глава третья Белошвейка в карете парой

— Это все, что тебе удалось разузнать?

— Все, ваша милость, — пожал плечами Планше. — А если я чего-то не знаю, то это исключительно потому, что никто тут не знает… Да, вот кстати! Та очаровательная особа, что сейчас стоит возле кареты, на мой взгляд, особа еще более загадочная, чем ваша голубоглазая дама и ее спутник в фиолетовом…

Д'Артаньян, на которого слова «загадка» и «тайна» с недавнего времени действовали, как шпоры на горячего коня, встрепенулся и посмотрел в указанном направлении.

Он увидел прекрасную карету, в которую добросовестно суетившиеся конюхи как раз закладывали двух сильных нормандских лошадей, — а неподалеку стояла та самая помянутая особа. И в самом деле очаровательная — не старше двадцати пяти лет, с вьющимися черными волосами и глубокими карими глазами, в дорожном платье из темно-вишневого бархата. Сияние многочисленных драгоценных камней в перстнях, серьгах, цепочках и прочих женских украшениях свидетельствовало, что незнакомку никак нельзя считать ни девицей на выданье из бедной семьи, ни супругой какого-нибудь малозначительного человечка. Весь ее облик, таивший в себе спокойную уверенность, все ее драгоценности, карета и кони несли на себе отпечаток знатности и несомненного богатства.

Таковы уж молодые люди восемнадцати лет — в особенности бедные дворяне из глухой провинции, с тощим кошельком и богатейшей фантазией, — что мысли д'Артаньяна приняли неожиданный оборот, способный показаться странным только тем, кто плохо помнит собственную молодость. Голубоглазая красавица миледи по-прежнему оставалась в его мыслях — но в то же время он был неожиданно для себя покорен и захвачен кареглазой незнакомкой, нимало о том не подозревавшей.

— И в чем же загадка, Планше? — спросил он незамедлительно.

— Знаете, что сделала эта красотка, когда приехала сюда два дня назад?

— Откуда же?

— Поинтересовалась, нет ли пришедших на ее имя писем.

— По-моему, вполне естественное желание, — сказал д'Артаньян. — И лишенное всякой таинственности.

— Быть может, сударь, быть может… Вот только она интересовалась письмами на имя Мари Мишон, белошвейки из Тура. Таковые письма нашлись, числом три, и были ей, понятно, вручены… Мало того, за эти два дня трижды приезжали самые разные люди, искавшие в гостинице опять-таки девицу по имени Мари Мишон, — и их, согласно недвусмысленным распоряжениям, к ней и препровождали… Вы и теперь не видите тут загадки? Если это белошвейка, то я, должно быть, епископ Люсонский…

— Совершенно верно, Планше, совершенно верно… — процедил д'Артаньян, вновь уловивший божественный аромат интриги. — Поскольку меж тобой и его преосвященством епископом Люсонским мало общего, то отсюда, согласно науке логике, проистекает…

— Мишон! — фыркнул Планше. — Вы-то сами верите, сударь, что эта дама может носить столь плебейское имечко?

— Ни в малейшей степени, Планше…

— Вот видите! Интересно, какого вы теперь мнения о моей сообразительности, сударь?

— Планше, нам обоим повезло, — великодушно признал д'Артаньян, не особенно раздумывая. — Ты обрел господина, с которым далеко пойдешь, а я — толкового слугу…

— Уж будьте уверены!

— Белошвейка Мари Мишон… — повторил в раздумье д'Артаньян.

— Белошвейка, ха! — воскликнул Планше. — Конечно, случается, что иные белошвейки разъезжают в каретах даже побогаче, но тут совсем другое дело… Тут чувствуется порода. Взгляните на нее попристальнее, сударь! Такая осанка сделала бы честь принцессе… Говорю вам, это порода!

— Друг мой Планше, — все в той же задумчивости произнес д'Артаньян, — а часто ли тебе приходилось общаться с принцессами?

— Говоря по совести, сударь, вообще не приходилось. Но вы же понимаете, что я имею в виду?

— Да, кажется…

— Смотрите, смотрите! — возбужденно зашептал Планше. — А эти господа, никак, плотник и зеленщик? Тот, что повыше, ну прямо-таки плотник, по имени, скажем, Николя, а тот, что бледнее, право слово, зеленщик со столь же плебейским имечком? Коли уж они так церемонно и вежливо раскланиваются с белошвейкой, они и сами, надо полагать, из столь же неблагородного сословия…

— Не нужно быть столь злоязычным, друг Планше, — ханжески сказал д'Артаньян. — Негоже злословить о ближних своих, в особенности тех, кого видишь впервые в жизни…

Но на губах его блуждала та хитрая улыбка, что свойственна даже простодушным гасконцам, — к коим наш герой уж никак не принадлежал.

В самом деле, двое мужчин, подошедших к очаровательной незнакомке с видом старых знакомых, менее всего смахивали на представителей помянутых Планше профессий, безусловно необходимых обществу, но неблагородных… В обоих за четверть лье удалось бы опознать дворян, причем отнюдь не скороспелых (какими, увы, та эпоха уже была достаточно богата). Один был мужчина лет тридцати, с лицом и осанкой, в которых было нечто величественное. Ни один плотник не мог бы похвастать такой белизной рук — да и не всякий знатный дворянин. Хотя на незнакомце был простой дорожный камзол, в его походке, всем облике ощущался если не переодетый вельможа, то, во всяком случае, человек, обремененный длиннейшей родословной и гербами, лишенными вычурности и многофигурности, то есть безусловно древними…

Второй выглядел немного попроще, но тоже был личностью по-своему примечательной — крайне рослый и широкоплечий, с высокомерным лицом. Хотя на нем был простой, даже чуточку выцветший синий камзол, поверх оного сверкала роскошная, сплошь вышитая золотом перевязь ценою не менее десяти пистолей, а то и всех пятнадцати, а с его могучих плеч ниспадал плащ алого бархата. Оба были при шпагах, в высоких сапогах со шпорами, почти не запыленных, — а значит, им явно не пришлось в ближайшее время ехать верхом по большой дороге. Они миновали галерею, не удостоив д'Артаньяна и мимолетного взгляда, — и он как раз раздумывал, не является ли это тем пресловутым оскорблением, которого наш гасконец так жаждал на протяжении всего пути.

— Ну, говорите же, Атос! — нетерпеливо сказала незнакомка с карими глазами, рекомая белошвейка. — Удалось?

— Частично, милая Мари, — сказал мужчина лет тридцати с грациозным поклоном, лишний раз убедившим, что д'Артаньян видит перед собой высокородного дворянина. — Письма я получил без особого труда, но здесь неожиданно объявился Рошфор, этот цепной пес кардинала…

— Черт возьми! — воскликнула красавица совершенно по-мужски. Разговор опять-таки велся по-испански — обычная предосторожность в ту пору, призванная сохранить содержание беседы в тайне от окружающего простонародья. На сей раз д'Артаньян неведомо почему не спешил проявить благородство и сознаться во владении испанским. «В нем прямо-таки чувствуется вельможа, — лихорадочно пронеслось в голове у гасконца. — Но имя, имя! Атос… Это же не человеческое имя даже, это, кажется, название какой-то горы… Планше прав, продувная бестия, — здесь тайна, интрига, возможно, заговор!»

— Атос, Портос, господа! — воскликнула незнакомка чуть ли не жалобно. — Это просто невыносимо! — И она добавила непринужденно: — Неужели не найдется человека, способного, наконец, перерезать ему глотку?

Это благое пожелание, высказанное столь очаровательной особой прямо-таки небрежно, с безмятежной улыбкой на алых губках, окончательно отвратило д'Артаньяна от мысли громогласно признаться в знании испанского. Он успокоил свою совесть тем, что его действия никак нельзя было назвать подслушиванием украдкой, — все-таки он открыто стоял на галерее в полудюжине шагов от беседующих, так что нимало не погрешил против дворянской чести…

— Будьте спокойны, сударыня, — прогудел великан, которого звали Портосом. — На сей раз ему, похоже, не уйти. Я приготовил ему хороший сюрприз на Амьенской дороге. Если только он не продал душу дьяволу, как предполагал однажды Арамис, все будет кончено в самом скором времени. Четыре мушкета — это, знаете ли, весомый аргумент.

— Вот кстати, об Арамисе, — живо подхватила красавица. — Я полагала что сегодня его, наконец, увижу… Господа, не забывайте, что я женщина — и сгораю от любопытства самым беззастенчивым образом. Любая женщина на моем месте была бы заинтригована безмерно. Он засыпает меня отчаянными письмами так давно, что пора в конце концов сказать мне все в глаза, произнести эти признания вслух… и, быть может, получить награду за постоянство. В конце концов, мы живем не в рыцарские времена, и это обожание на расстоянии выглядит чуточку смешно…

— Арамис еще не вернулся из Мадрида, — вполголоса сказал Портос.

— Тш-ш, Портос! — прошипел его спутник. — Будьте осторожнее, бога ради!

— Но я же говорю по-испански, — с некоторой долей наивности сказал великан Портос. — Кто тут понимает по-испански?

Атос вздохнул как-то очень уж привычно:

— Портос, вы меня то ли умиляете, то ли огорчаете… По-испански, да… Но вы же явственно произнесли «Арамис» и «Мадрид», а это может натолкнуть кого-нибудь на размышления…

— Кого? — жизнерадостно прогудел великан. — Кто из тех, кого мы сейчас видим вокруг нас, способен размышлять? Право же, Атос, вы сгущаете краски…

— Пожалуй, — задумчиво отозвался Атос. — В самом деле… Трактирная челядь не в счет… — Он быстрым, испытующим взглядом окинул террасу. — Еще какой-то молодчик, по виду горожанин, и тупой на беспристрастный взгляд юнец с соломой в волосах, от которого за туаз несет навозом… Возможно, я излишне нервничаю. Но ставки слишком высоки, Портос, и мы обязаны предусмотреть все случайности…

— Любезный Атос, — с чувством сказал Портос. — Я перед вами прямо-таки преклоняюсь, сами знаете. Но должен сказать прямо: порой вы бываете удивительно несносны. Обратите внимание, я учел все ваши замечания, я говорю о важных вещах исключительно по-испански…

— Господа, господа! — вмешалась незнакомка. — Умоляю, будьте чуточку серьезнее!

Оба нехотя умолкли. Что до д'Артаньяна, то его улыбка стала прямо-таки зловещей. Он наконец-то обрел то, чего так долго ждал, — несомненное оскорбление, высказанное, если рассудить, прямо в лицо человеком при шпаге, несомненным дворянином, несмотря даже на его странное имя, тем более произнесенное при даме, которая, хоть и выдавала себя за белошвейку, принадлежала, несомненно, к более высоким сферам…

Его рука стиснула рукоять шпаги. И все же он подавил первый порыв, не ринулся с террасы сломя голову, решил выждать еще немного. Кровь его кипела — но стремление поближе познакомиться с разворачивавшейся на его глазах интригой оказалось сильнее. «Прекрасно, — подумал он. — Кое-что начинает проясняться. Если незнакомец по имени Рошфор, как только что прозвучало, имеет отношение к кардиналу, кто же, в таком случае, эти люди? Ясно, что они принадлежат к противостоящей стороне, но таких сторон чересчур много, чтобы можно было делать выводы уже теперь…»

— Я серьезен, милая герцогиня, — заверил Портос. — Как никогда.

«Герцогиня! — вскричал про себя д'Артаньян. — Вот так история! Положительно, тайн и загадок на меня свалилось больше, чем я того желал! Как бы не раздавило под этакой тяжестью! Но когда это гасконцы пасовали?!»

— Тс! — шепотом прикрикнула красавица. — Портос, вы, право, невозможны! Запомните же, что меня зовут Мари Мишон… Я — белошвейка, ясно?

Атос мягко произнес:

— Милая Мари, вам не кажется, что белошвейка, разъезжающая в карете парой, в блеске драгоценностей, все же рано или поздно наведет кого-нибудь на подозрения?

«Он чертовски умен», — великодушно отметил д'Артаньян.

Красавица сделала гримаску, словно собиралась заплакать:

— Атос, Портос прав: вы сегодня положительно несносны. Я так привыкла к этой именно карете… Не хотите же вы сказать, что я должна была надеть рубище или что там еще носят настоящие белошвейки? Я и так оставила дома большую половину своих драгоценностей… В конце концов Портос прав: вокруг нас лишь тупое простонародье, не способное думать и подмечать несообразности…

— Вы уверены, что среди них нет шпионов кардинала?

— До сих пор я не видела никого, кто подходил бы под это определение, — твердо заявила герцогиня.

Д'Артаньян прекрасно рассмотрел, что лицо отвернувшегося от него Атоса поневоле исказила страдальческая гримаса. Тем временем во дворе появились новые лица — двое всадников, по виду слуг, с двумя лошадьми в поводу. Судя по тому, как они остановились поодаль и терпеливо ждали, это были слуги двух незнакомцев со странными именами. Один из них глядел столь выразительно и покашливал столь демонстративно и нетерпеливо, что Атос в конце концов обратил на него внимание и скупым мановением руки велел подойти. Слуга что-то недолго шептал ему на ухо, а потом, вновь отосланный тем же красноречивым жестом, вернулся к товарищу.

— Поздравляю вас, друзья мои, — сказал Атос сумрачно. — Упомяни о черте… Рошфор ближе, чем мы думали. Он здесь, в «Вольном мельнике». Мало того, здесь и миледи…

— Черт меня раздери со всеми потрохами! — вырвалось у Портоса.

— Но позвольте, господа! — беспомощно воскликнула герцогиня. — Почему же я ее ни разу не видела?

— Потому что она не стала попадаться вам на глаза, — с безграничным терпением проговорил Атос. — Она умеет при необходимости оставаться невидимой…

— Слушайте! — пробасил великан Портос. — Может, это враки?

— Гримо не мог ошибиться, — лаконично ответил Атос. — Они здесь вдвоем…

— Атос, значит, их только двое?

— Портос, вы необычайно сильны в арифметике…

— А как же, у меня был учитель, — простодушно сказал Портос. — Вот что… Может, это и есть наилучшее решение проблемы? Мы дождемся, пока он выйдет, вызовем его и преспокойно проткнем… Каков бы он ни был, не в его характере бежать от вызова…

Какое-то время Атос, как показалось гасконцу, всерьез взвешивал это предложение.

— Нет, — сказал он наконец. — Неминуемо сбегутся зеваки, весь город, пойдут разговоры, кто-нибудь может узнать нас либо герцогиню… Лучше уж, Портос, предоставить все богу… и тем, кого вы оставили на Амьенской дороге. Согласен, это несколько против правил чести, но, в конце концов, Рошфор служит человеку, который сам поставил себя вне правил чести, осмелившись покуситься на привилегии и исконные вольности дворянства, обращаться с дворянами, словно с тем двуногим скотом, что копается на полях… Пусть будет Амьенская дорога. — Его лицо на миг исказилось хищной гримасой. — И совсем хорошо будет, если миледи решит его сопровождать…

— Фи, Атос! — воскликнула герцогиня. — Все-таки это женщина…

— Милая Мари, — спокойно сказал Атос. — Женщина, которая так рьяно и упорно вмешивается в мужские дела, занимается мужскими делами, не должна протестовать, по-моему, если с ней решат поступить, как с мужчиной… Таково мое глубокое убеждение.

— И мое тоже, — прогудел Портос. — Женщина, ха! Нас с Атосом эта женщина вполне способна привести на плаху, да и вам, дражайшая гер… тьфу, Мари, она способна принести немало бед… Атос, вы мудры, как тот древний римлянин Сократ! Пусть все решает Амьенская дорога… к слову, не зря же я отвалил этим молодчикам пятьдесят пистолей своих собственных денег!

— Ну, в конце концов… — протянула герцогиня, чье очаровательное личико озарилось кроткой улыбкой. — Учитывая обстоятельства… Что же, разъезжаемся, господа? Письма вы получили, Атос, и я могу с превеликим облегчением передать это в Париже… С Рошфором все решено… Едем?

— Да, пожалуй, — с видимым облегчением согласился Атос. — Я поскачу по дороге на Бриссак, вы, Портос, повернете на Сен-Жоли. Вы же, Мари, преспокойно поедете в Париж прямой дорогой. Даже самые хитрые шпионы потеряют след… Письма, разумеется, останутся у меня.

— Пусть так и будет, — кивнула герцогиня.

— В таком случае, вперед?

— С превеликой охотой, — сказал Портос. — Здесь сквернейшее вино, а уж пулярки…

Д'Артаньян понял, что его час настал.

Глава четвертая Первая в жизни дуэль

Порою опасно представлять молодому человеку чересчур уж яркие картины определенных жизненных правил, потому что у него нет еще привычки к чувству меры. К сожалению, об этом как раз и не подумал г-н д'Артаньян-отец, давая сыну последние наставления перед дорогой… «Сын мой, — сказал тогда старый вояка. — Коли уж вы твердо намерены выбрать военное дело, запомните накрепко: честь военного столь же деликатна, как честь женщины. Если добродетель женщины окажется под подозрением, жизнь ее станет одним бесконечным упреком, пусть даже она после найдет средство оправдаться. Именно так обстоит и с военными — с той разницей, что потерявший честь военный человек оправдаться уже не сможет никогда. Вы еще мало знаете, как поступают с женщинами сомнительной добродетели, но поверьте, то же бывает и с мужчинами, запятнавшими себя какой-нибудь трусостью…»

Г-н д'Артаньян-отец, к сожалению, позабыл уточнить, что эти поучения никогда не следует принимать буквально, а потому, как уже упоминалось, наш герой на всем протяжении своего пути так и рвался повздорить с людьми, частенько не имевшими никакого намерения нанести ему оскорбление. Вот и теперь ярость совершенно затмила ему рассудок, и он сбежал по ступенькам, цепляя их огромными старомодными шпорами, и, выхватывая на бегу шпагу, что есть сил крикнул великану по имени Портос:

— А поворотитесь-ка, сударь! Иначе мне придется ударить вас сзади!

Неспешно повернувшись на каблуках, гигант усмехнулся то ли удивленно, то ли презрительно и протянул:

— Ударить меня? Да вы рассудком повредились, милейший!

— Быть может, — сказал д'Артаньян запальчиво. — Вот только моя шпага помешательством отнюдь не страдает… Вынимайте-ка свою, сударь, вынимайте! Если, конечно, к вашему сверкающему эфесу прилажен клинок!

— Хотите убедиться? — хищно усмехнулся великан, вмиг выхватив шпагу. — Как видите, прилажен!

— Портос, Портос! — предостерегающе вскрикнул кавалер по имени Атос, делая такое движение, словно собирался кинуться меж ними. — Опомнитесь! Молодой человек, да что с вами? Не припомню, чтобы мы как-то задели вас…

— В самом деле? — саркастически ухмыльнулся д'Артаньян. — Насколько я могу доверять собственным ушам, этот… господин упомянул что-то насчет тупого юнца с соломой в волосах, от которого за туаз несет навозом? А поскольку он при этом смотрел прямо на меня…

— Тьфу ты! — досадливо охнул Портос. — Кто бы мог знать, что он понимает по-испански?

Атос, явно настроенный кончить дело миром, сказал с мягкой укоризной, в которой не было и тени дерзости:

— Молодой человек, если вы дворянин, вам следовало бы знать, что подслушивать чужие разговоры — не самое приличное на свете…

Д'Артаньян, стоя с изготовленной к бою шпагой, отрезал:

— Очень жаль, сударь, что именно мне приходится вам разъяснять некоторые тонкости… Подслушивание, по моему глубокому убеждению имеет место, когда человек таится где-нибудь за углом… Я же стоял открыто, у вас на виду. Прежде чем отпускать оскорбления в адрес совершенно незнакомых людей, вашему другу стоило бы убедиться, что те его не понимают… Передайте ему, что он невежа… да и вы, сдается мне, тоже…

Во взгляде Атоса блеснула молния. Он сказал спокойно, но с неприкрытой угрозой:

— Молодой человек, я не привык, чтобы со мной разговаривали подобным тоном и употребляли такие эпитеты…

— Быть может, как раз и настало время обрести эту привычку? — задиристо осведомился д'Артаньян.

Это была первая дуэль в его жизни, и он твердо решил идти до конца. Он стоял с обнаженной шпагой в руке перед двумя несомненно знатными дворянами, хотя и прикрывавшимися дурацкими прозвищами, и на происходящее смотрела красивая молодая дама, носившая титул герцогини. А посему не было в мире силы, способной заставить нашего гасконца отступить.

Атос схватился за рукоять шпаги.

— Господа, господа! — с тревогой воскликнула герцогиня. — Не забывайте о деле! Вы себе не принадлежите сейчас, слышите? Вы не имеете права рисковать! Я приказываю! Шпаги в ножны!

Глядя прямо на нее, гордо выпрямившись, д'Артаньян произнес со всей возможной твердостью:

— Ваша светлость, это единственный ваш приказ, который я не смогу выполнить! Что до этих господ, они вольны поступать, как им угодно. Я готов удовольствоваться извинениями…

— Он назвал ее «вашей светлостью»… — пробормотал Портос.

— Ну да, он же понимает испанский, — тихо ответил Атос. — Это все ваша несдержанность, Портос…

— Атос, Портос, я вам приказываю! — настойчиво вскричала дама.

Атос так и не вынул шпагу из ножен (хотя и не убрал руку с эфеса), Портос же в некотором замешательстве опустил клинок. Чувствуя свой перевес, д'Артаньян изобразил на лице самую издевательскую улыбку, на какую был способен, и громко воскликнул:

— Ну что же, господа, можете показать мне спины в присутствии дамы… Честью клянусь, я не буду вас преследовать…

— Вы играете с огнем, юноша, — сказал Атос, бледнея на глазах. — Не знаю, кто вы такой и как вас зовут, но хочу предупредить, что вам выпало несчастье связаться с королевскими мушкетерами, людьми опытными в тех играх, которые вы по юношескому недомыслию нам навязываете…

Услышав, что его противники принадлежат к королевским мушкетерам, юный гасконец нимало не испугался — наоборот, он был на седьмом небе от счастья. Еще и оттого, что краем глаза заметил, как растет вокруг них толпа зевак.

— Не вижу причин скрывать свое имя, — сказал он громко. — Я — д'Артаньян, гасконский дворянин из Тарба. Последние пятьсот лет это имя достаточно известно во Франции, мало того, оно ничем не было запятнано. Боюсь, что с вашими именами обстоит как раз иначе — не зря же вы укрываетесь за кличками каких-то пастухов…

Атос выхватил шпагу.

— Атос! У вас письма! — вскрикнула герцогиня, бледная, как полотно. — Умоляю!

Величайшим усилием воли Атос вложил шпагу в ножны и, гордо подняв голову, произнес так, словно каждое слово рождалось в мучениях:

— Сударь, я готов вас пощадить исключительно в силу вашего юного возраста… Портос, шпагу в ножны! Я так хочу, Портос!

Великан с самым натуральным рычанием вложил все-таки шпагу в ножны и повернулся, чтобы уйти.

— Подлый трус! — крикнул ему д'Артаньян, уже совершенно не владея собой.

— Атос! — взревел великан. — Я и это должен стерпеть? Нет, тысячу чертей!

И его шпага вновь сверкнула на солнце.

— Ну что же… — сказал Атос задумчиво. — Неужели Красный Герцог подослал к нам этого гасконца? Удар шпагой — всегда удар шпагой, кто бы его ни наносил, даже такой вот мальчишка…

— Верно подмечено, сударь! — расхохотался д'Артаньян. — Ну так что же, будет кто-нибудь со мной драться или вы все же покажете спины?

— Ничего не поделаешь, Портос, — сказал Атос с величайшим хладнокровием. — Убейте этого наглого щенка и скачите… ну, вы знаете. Я отправляюсь.

Он повернулся и решительными шагами направился к своей лошади.

Портос кинулся на д'Артаньяна, издав сущее львиное рычание. Клинки со звоном скрестились. После первых выпадов гасконец понял, что его противник относится к схватке довольно несерьезно, — во взмахах шпаги великана прямо-таки чувствовалось некое пренебрежение. Должно быть, Портос и мысли не допускал, что враг ему достался серьезный…

Сообразив это, гасконец на ходу переменил намерения. Он уже не стремился убить противника, решив сделать его смешным, — по разумению д'Артаньяна, это было бы гораздо более изощренной местью, нежели холодный труп у ног…

Он метался вокруг великана, нападая с самых неожиданных сторон вопреки обычным приемам боя. И в какой-то миг его острому глазу открылось под роскошным бархатным плащом нечто…

Не колеблясь, д'Артаньян нанес рубящий удар, и его шпага рассекла витой шнур, удерживавший плащ на плечах. Алый бархат упал к ногам дуэлянтов. В толпе зевак послышался громкий хохот.

Догадка д'Артаньяна полностью подтвердилась. Портос, позер и фанфарон, не нашел достаточно денег, чтобы купить сплошь вышитую золотом перевязь, а потому она, блиставшая спереди, сзади была из простой буйволовой кожи. Для чего великану, надо полагать, и понадобился плащ в жаркую погоду…

— У вас оригинальная перевязь, сударь, лопни мои глаза! — воскликнул д'Артаньян, хохоча.

Портос, рыча что-то нечленораздельное, бросился на него, забыв о всякой осторожности. На миг д'Артаньяну показалось, что на него несется оживший горный утес. Но он не потерял самообладания — и пустил в ход прием, которому научился от отца.

Выбитая из рук Портоса шпага высоко взлетела, сверкая позолоченным эфесом, и жалобно зазвенела на пыльной земле.

— Вам не кажется, сударь, что ваша жизнь в моих руках? — спросил д'Артаньян, играя клинком и крепко прижав ногой шпагу Портоса. Портос хмуро смотрел на него, уронив руки. — По-моему, вам следует извиниться… — торжествующе продолжал д'Артаньян, чья душа ликовала.

— Простите, — проворчал Портос, глядя исподлобья. — Сам не знаю, как у меня вырвалось…

— Я полностью удовлетворен вашими извинениями, сударь, — сказал гасконец, поклонившись со всей возможной грацией. — Полагаю, на этом наше дело можно считать законченным, насколько я разбираюсь в правилах чести?

Портос хмурым ворчанием подтвердил, что так оно и обстоит.

Следовало спешить — Атос еще не успел выехать со двора, поскольку все вышеописанное произошло гораздо быстрее, чем кто-то мог подумать. Не теряя времени, д'Артаньян бросился к нему, крича:

— Эй, сударь, куда же вы бежите?

Он успел еще заметить в стороне унылую физиономию слуги по имени Гримо — а в следующий миг на него накинулось сразу несколько зевак из числа слуг и горожан, осыпая гасконца градом ударов. Под ударом лопаты клинок д'Артаньяна переломился, палка обрушилась на голову гасконца и рассекла ему лоб, и он упал, обливаясь кровью, чуя боль в боках и спине, куда ему угодили каминными щипцами.

Он не выпустил эфеса шпаги, хотя обломок клинка был не длиннее двух ладоней. Видя спокойно стоявшего поодаль, со шпагой в ножнах Атоса, крикнул, пытаясь приподняться:

— Сударь, и вы считаете себя дворянином, если спокойно на все это смотрите?! Такое поведение не делает вам чести! Черт побери, в таком случае велите этому сброду меня прикончить — или я, клянусь честью, непременно с вами посчитаюсь!

— Любезный, — хладнокровно ответил Атос. — Я не вправе командовать этими людьми. Очень жаль, что с вами такое произошло, но, право же, небольшая трепка вам не помешает. В будущем будете более мудрым, господин из Тарба…

Он поклонился и твердым шагом направился к своему коню. Мимо прогрохотала карета герцогини. Взвыв в бессильной ярости, д'Артаньян совершил единственный подвиг, на какой был способен — вонзил обломок клинка в ногу одного из стоявших над ним горожан.

На него вновь обрушился град ударов — хорошо еще, что врагов было слишком много, и они мешали друг другу, размахивая своим импровизированным оружием. Тем не менее д'Артаньян понял, что все это может кончиться весьма печально, — но ничего не мог поделать.

Женский голос раздался, казалось, над самой его головой:

— Рошфор, быстрее, они же его убьют!

Сквозь заливавшую глаза кровь д'Артаньян все же разглядел, как дворянин в фиолетовом одним прыжком перемахнул через перила галереи. Взлетела сверкающая шпага, нанеся плашмя несколько глухих ударов по спинам и головам.

Вокруг лежавшего в пыли д'Артаньяна моментально стало пусто. Из последних сил приподнявшись на локте, он увидел, что обращенные в бегство враги сгрудились у ворот. Они выкрикивали в адрес Рошфора ругательства, грозили кулаками, но ни один не рисковал броситься первым.

— Дева Мария и все ее ангелы! — яростно воскликнул пузатый человек в черном камзоле, выглядевший зажиточным горожанином. — Пора показать этим дворянчикам, что им не все позволено! Пуэн-Мари, Жак, бегите за арбалетами! Надо сделать из этого молодчика добрую подушечку для булавок!

По толпе прошел глухой одобрительный ропот. Из своего неудобного положения д'Артаньян тем не менее рассмотрел, что лицо Рошфора и его не сулившая ничего доброго улыбка казались высеченными из куска льда.

Не двинувшись с места, небрежно вложив шпагу в ножны, черноволосый дворянин громко произнес:

— Эй вы, у ворот! А ну-ка, назад! Прежде чем бросаться на человека, не мешает поинтересоваться его именем… Я — граф Рошфор, конюший его высокопреосвященства кардинала. Я всегда выполняю свои обещания… а потому не заставляйте меня поклясться, что я подожгу ваш городишко с четырех концов…

Его слова оказали прямо-таки магическое воздействие на толпу разъяренных горожан: едва прозвучало упоминание о кардинале, сжатые кулаки разжались, на смену злости пришел испуг, даже д'Артаньяну, чье сознание туманилось из-за потери крови, стало ясно, что быстротечная кампания бесповоротно проиграна жителями Менга. Еще несколько мгновений — и толстяк, намеревавшийся послать за арбалетами, с самым униженным видом приблизился к Рошфору, бормоча что-то насчет трагической ошибки и еще о том, что его неправильно поняли, что он был и остается вернейшим слугой его высокопреосвященства кардинала Ришелье…

— Не сомневаюсь, — небрежно отмахнулся Рошфор. — Что же, избавьте меня от вашего общества, милейший, и прихватите с собой свою свору… Эй вы! Живо перенесите молодого человека в дом! Лекаря, быстро! Найдется в этом городишке хоть один эскулап, которому можно доверить не лошадь, а человека? Ну, так что же вы стоите?

Его приказания исполнялись с поразительной быстротой. Кто-то опрометью кинулся за лекарем, слуги проворно подхватили д'Артаньяна и внесли в обеденную залу, где, сняв с юноши куртку, уложили на широкую скамью. Любопытных следом набилось столько, что в окнах померк свет.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Рошфор, склонившись над гасконцем.

— Благодарю вас, все в порядке, — браво ответил д'Артаньян, хотя готов был вот-вот потерять сознание. — Наклонитесь ближе… Рошфор, вам не следует ехать по Амьенской дороге…

Рошфор, моментально выпрямившись, громко распорядился:

— А ну-ка, все, кому не хочется висеть на воротах, вон отсюда!

Послышался шум и треск — присутствующие так спешили покинуть помещение, отталкивая один другого, что едва не вывернули дверные косяки. Когда они остались с глазу на глаз, Рошфор вновь наклонился над д'Артаньяном, меряя его проницательным взглядом:

— Что вы говорили об Амьенской дороге?

— Вам не следует по ней ехать, — слабым голосом произнес д'Артаньян, силясь не потерять сознания раньше времени. — Вас там будут поджидать четверо наемников с мушкетами.

— Всего четверо? — губы Рошфора исказила хищная улыбка. — Ну, это не так страшно… В любом случае спасибо, юноша. Как выражались древние, кто предупрежден — тот вооружен. Откуда вы это узнали?

— Случайно услышал, — ответил д'Артаньян.

— Вот как? — Рошфор прищурился. — Не от господ ли мушкетеров?

— Я не шпион, — сумрачно произнес д'Артаньян. — Я попросту решил вас предупредить, как дворянин дворянина.

— Ну что же, это делает вам честь, — сказал Рошфор, по-прежнему меряя юношу испытующим взглядом. — Вы, надо полагать, кардиналист?

— Я всего-навсего бедный гасконский дворянин, пустившийся за фортуной в Париж, — в сердцах сказал д'Артаньян. — В нашей глуши, собственно, нет ни роялистов, ни кардиналистов… хотя и до нас, конечно, доходят кое-какие известия о жизни в столице…

— Судя по выговору, вы, должно быть, из Дакса или По?

— Из Тарба, мое имя — д'Артаньян.

— В Тарбе и его окрестностях, насколько мне известно, обитает несколько ветвей рода д'Артаньянов. К которой их них вы имеете честь принадлежать?

— Я сын того д'Артаньяна, что участвовал в войнах за веру вместе с великим королем Генрихом, отцом нашего нынешнего короля, — ответил д'Артаньян, гордо выпрямившись, насколько это возможно для человека, лежащего на грубо сколоченной скамье в самой беспомощной позе.

— Это достойный дворянин… — сказал Рошфор в некоторой задумчивости. — Значит, вы пустились за фортуной…

— Если вы усматриваете в этом нечто достойное насмешки, я готов вам доказать… — слабым голосом, но решительно произнес д'Артаньян.

— Ну полно, полно! — успокоил его Рошфор. — Должен вам заметить, что вы, не будучи ни роялистом, ни кардиналистом, тем не менее ухитрились впутаться в нешуточные игры…

— Таково уж гасконское везение, — сказал д'Артаньян как мог беззаботнее. — Мы не бежим от опасностей, они нас находят сами…

— Боюсь, опасность сильнее, чем вам представляется. Вы чересчур рьяно выступили на стороне одних против других…

— Черт меня раздери! — воскликнул д'Артаньян. — Я и намерения не имел…

— Увы, судьба мало считается с нашими намерениями, — с легкой усмешкой сказал Рошфор. — Боюсь, вы, сами того не осознавая, приобрели могущественных врагов… но так уж устроена жизнь, что порой, обретая врагов, тем самым обретаешь и друзей…

— Врагов я уже видел, — сказал д'Артаньян. — А вот друзей что-то не успел заметить…

— Вот как? По-моему, вы вправе считать своим другом человека, которого предупредили о засаде…

— Быть может…

— Черт побери, д'Артаньян, неужели вы считаете меня настолько неблагодарным?

— Нет, здесь другое, — поразмыслив, сказал д'Артаньян. — Я боюсь показаться навязчивым. Человеку в моем положении — с тощим кошельком, туманным будущим и полным отсутствием заслуг — легко сделаться навязчивым…

— Вздор, — решительно сказал Рошфор. — Не будьте так мнительны… Что там, любезный? Да, это как нельзя более кстати…

Он взял из рук робко приблизившегося хозяина бутылку вина, налил полный стакан и протянул д'Артаньяну. Гасконец осушил его единым махом, и импровизированное лекарство оказало свое действие: слабость отступила, стало теплее, появилась некоторая уверенность.

— Ну? — нетерпеливо прикрикнул Рошфор. — Где ваш лекарь, горе-трактирщик? Долго прикажете дожидаться?

— За ним послали, ваша милость… — хозяин трясся, как сухой прошлогодний лист. — Надеюсь, с молодым дворянином не случилось ничего страшного?

— Страшное случится с кем-нибудь другим, если молодому человеку не будет оказано достойной заботы, — небрежно ответил Рошфор. — Ну, живо, поторопите там этих болванов и раздобудьте лекаря хоть из-под земли!

Глянув вслед хозяину, покинувшему помещение в полуобморочном состоянии, он вновь обернулся к д'Артаньяну:

— Итак, эти господа были настолько любезны и уделили моей скромной персоне столько внимания, что даже выслали на Амьенскую дорогу убийц… Что ж, люди они решительные. Чутье подсказывает мне, что этих господ звали Атос, Портос и Арамис…

— Вы правы только в отношении первых двух, — сказал д'Артаньян, раскрасневшийся от вина. — Арамиса с ними не было… Они и в самом деле мушкетеры короля?

Рошфор ответил с тонкой улыбкой:

— Я бы выразился несколько иначе: мушкетеры господина де Тревиля. Бога ради, не подумайте, что я хочу сказать что-то, роняющее достоинство нашего христианнейшего короля, но вряд ли выдам вам государственную тайну, если уточню, что его величество кое в чем уступает своему великому отцу… Например, в решимости и воле, а также умении управлять государством… Вас, провинциала, не коробят ли, часом, такие вещи?

— Ну что вы, — сказал д'Артаньян, отнюдь не желая выглядеть провинциалом. — До нас доходят разговоры, что его величество, как бы деликатнее выразиться, не горит желанием взять в собственные руки бразды…

— Вот именно, — кивнул Рошфор, понизив голос. — К счастью, его величество достаточно умен, чтобы передать вышеупомянутые бразды тем лицам, которые по уму и решимости этого достойны… Легко понять, что я говорю о кардинале. Поверьте, д'Артаньян, это великий человек. Плохо только, что его замыслы не в состоянии оценить наша буйная знать, находящая порой поддержку у…

— Я понимаю, — сказал д'Артаньян.

Он и в самом деле понял, что Рошфор имеет в виду королеву — кое-какие тонкости были известны и в Беарне…

— Мне показались странными их имена… — начал он осторожно.

— Имена, как легко догадаться, вымышленные, — сказал Рошфор. — Сыновья из знатных родов так порой поступают, записавшись в мушкетеры. Вот, кстати, вы, случайно, не называли им свое?

— Конечно, называл, — гордо ответил д'Артаньян.

— Это плохо, — задумчиво сказал Рошфор. — Теперь они вас знают…

— Не вижу ничего плохого. Я охотно с ними встречусь в Париже, мы, по-моему, отнюдь не закончили разговор…

— Вы не на шутку рискуете, — ответил Рошфор крайне серьезно. — Уж я-то их знаю…

— Быть может, вам известно и имя герцогини?

— Обожающей выдавать себя за белошвейку? Ну разумеется…

— Кто же она? — жадно спросил д'Артаньян.

— Мой юный друг, — проникновенно сказал Рошфор. — Вы уверены, что вам стоит впутываться во все эти дела? Речь идет не о простой трактирной стычке, позвольте вам напомнить. Эти люди ведут крупную и серьезную игру, где ставками сплошь и рядом служат головы…

— Вы были со мной откровенны, граф, — сказал д'Артаньян. — Позвольте ответить тем же. Сама жизнь меня заставляет очертя голову бросаться в те самые игры, о которых вы упомянули. Поскольку выбор у меня небогат. Либо унылое прозябание в Артаньяне, либо… Черт побери, если нет другого пути, я вынужден рискнуть!

— Возможно, дело даже не в риске, — сказал Рошфор, — а в умении выбрать правильную сторону… Анна?

Он обернулся. Белокурая незнакомка подошла к импровизированному ложу, глядя на д'Артаньяна с неприкрытым сочувствием. Гасконец охотно вскочил бы и принял более достойную позу, но слабость все же давала о себе знать, несмотря на вино.

— Боже мой! — сказала она сочувственно. — Что это мужичье с вами сделало…

— Пустяки, миледи, — живо ответил д'Артаньян. — У гасконцев крепкие головы, мы и не такое выносили…

Итак, она звалась Анна… Отныне это имя казалось д'Артаньяну прекрасным, хотя прежде он не видел в нем ничего особенного. Под ласковым взглядом голубых глаз он взлетел на крыльях фантазии и удали в вовсе уж недостижимые выси. Положительно, жизнь на глазах обретала неимоверную остроту и несказанную прелесть. Он дрался с мушкетерами короля — и одного из них победил; он оказался замешан в какую-то крупную интригу с участием титулованных особ — а судя по некоторым намекам, и самой королевы; он удостоился благосклонных взглядов красавицы миледи и показал себя храбрецом перед не менее очаровательной герцогиней, пусть и неизвестной пока по имени, и все это — в один день. Неплохо для нищего гасконского недоросля!

— Вы должны немедленно уехать, Анна, — сказал Рошфор вполголоса. — Самое время.

— А вы?

— Я немного задержусь. У меня небольшое дельце на Амьенской дороге. О, не беспокойтесь, совершеннейшие пустяки…

И его губы вновь тронула уже знакомая д'Артаньяну хищная усмешка, которую наш гасконец поклялся впоследствии воспроизвести перед зеркалом.

— Где они? — раздался рядом испуганный возглас.

В комнате появился сухопарый пожилой мужчина, чья длиннополая одежда выдавала в нем лекаря. Тут же стоял бледный юноша, держа кожаную сумку, из которой торчали разнообразнейшие докторские инструменты, способные ужаснуть раненого солдата в сто раз сильнее, нежели жерла орудий врага. Особенно д'Артаньяну не понравилась широкая пила, имевшая такой вид, словно не раз уже побывала в деле.

— Кто — они, любезный? — поднял брови Рошфор.

— Убитые и раненые, конечно, — сварливым тоном отозвался врач. — За мной, как сумасшедший, прибежал Пуэн-Мари, он сказал, что в «Вольном мельнике» учинилось жуткое побоище, все завалено трупами и ранеными…

— Он преувеличил, — хладнокровнейшим тоном ответил Рошфор. — Раненый всего один, и он перед вами, а убитых, должен вас разочаровать, нет вообще…

— Он будет жить? — с беспокойством спросила миледи, глядя так, что гасконец готов был отдать за нее всю свою кровь.

После беглого осмотра врач сообщил чопорно:

— Должен вам сообщить, милая дама, что этот юноша проживет еще очень и очень долго… если не будет ввязываться в новые стычки, которые могут закончиться не так благополучно. Пока же… Я бы рекомендовал повязку на голову, кое-какие надежные снадобья — которых у меня обширнейший запас — и день-другой полного покоя… Найдется тут комната, куда можно перенести больного, чтобы он не дышал кухонным чадом?

— Думаю, да, — кивнул Рошфор. — Эй, где там наш горе-трактирщик?!

Когда д'Артаньяна выносили со всем прилежанием присмиревшие слуги, он успел еще поймать взгляд белокурой красавицы — и то, что вслед ему была послана самая ослепительная улыбка, было не свойственным гасконцам преувеличением, а самой доподлинной реальностью.

Глава пятая Обворован!

Через четверть часа д'Артаньян, чья голова была уже перевязана чистым полотном, почувствовал себя настолько лучше, что уже не лежал в кровати, а сидел, опершись на подушки, и задумчиво созерцал целую шеренгу пузырьков и склянок с «надежными снадобьями», которыми врач, испытывавший к Рошфору нешуточное почтение, уставил подоконник от края и до края.

Потом в дверь осторожненько протиснулся Планше с его камзолом и узелком в руках. Новообретенный слуга выглядел несколько предосудительно — под глазом у него красовался огромный, уже посиневший кровоподтек, рукав камзола был полуоторван, а сам камзол помят и запылен.

— Черт возьми, что с тобой стряслось? — спросил д'Артаньян удивленно. — Можно подумать, тебя пропустили через мельничные жернова.

— И не говорите, сударь… Близко к тому. Они тут, в Менге, здоровые ребята, ну да я им показал, как умеют махать кулаками в Ниме.

— Во что ты ухитрился ввязаться?

— Ну как же, сударь, — печально сказал Планше. — Когда на вас набросилась вся эта свора, я почел своим долгом помочь хозяину, благо народ был сплошь неблагородный, в самый раз для меня… Поначалу дело шло удачно, но их было слишком много, и мне тоже досталось. Этот верзила, кузнечный подмастерье, знает хитрую ухватку, как подбивать под колено и валить с ног, надо будет запомнить… Ничего, я тоже кой-кому оставил добрую память, пару челюстей уж точно свернул на сторону…

— Спасибо, Планше, — сказал д'Артаньян важно. — Я сразу понял, что парень ты надежный… Боюсь, нечем пока что тебя вознаградить за верную службу…

— Вот тут можете не беспокоиться, сударь. Та дама, миледи, дала мне целый луидор. Она очень беспокоилась о вас…

— Ну что ты врешь, бездельник! — сказал д'Артаньян с суровым выражением лица, внутренне ликуя в то же время.

— Не сойти мне с этого места, сударь! Клянусь богородицей, у нее даже голос дрожал, когда она сокрушалась, что вынуждена уехать и оставить вас здесь в полной беспомощности…

— Ох уж эти женщины… — проворчал д'Артаньян с видом умудренного жизнью человека. — Вечно они преувеличивают. Какая такая полная беспомощность, если все кончилось пустяками? Подумаешь, устроили маленькое кровопускание… Голова-то цела.

— Рад слышать, сударь, — сказал Планше озабоченно. — Я вижу, однако, вы к лекарствам и не прикасались вовсе? Нужно же лечиться…

— Вот то-то и оно, — сказал д'Артаньян серьезно. — Даже такие железные люди, как гасконцы, не отрицают медицины. Только вот что, мой любезный Планше… Собери-ка ты в мешок всю эту аптеку, всю, без малейшего изъятия, и выброси потихоньку в подходящее место…

— Но, сударь…

— Я приказываю! — сказал д'Артаньян и добавил наставительно: — Видишь ли, матушка дала мне с собой рецепт поистине чудодейственного бальзама, который ей когда-то открыла старуха цыганка. Бальзам этот излечивает любые раны… кроме, пожалуй что, сердечных, а порукой тому — мой отец, который его не раз пользовал с непременным успехом… Когда расправишься с аптекой, ступай на кухню, спроси вина, масла, розмарину и еще кое-чего, что записано на этой вот бумажке… да береги ее, смотри! Мы оба будем им лечить наши раны, и ты убедишься, что цыганки не всегда бывают обманщицами… Ну, живо!

— А куда прикажете сложить ваши вещи?

— Да вот на этот стул хотя бы, — небрежно распорядился д'Артаньян.

Планше повиновался, потом, крутя головой в некотором сомнении, принялся сваливать в тряпицу флаконы и склянки. Едва он вышел, как д'Артаньян порядка ради полез в потайной карман камзола, чтобы удостовериться в сохранности своего главного достояния — рекомендательных писем…

Он раз двадцать выворачивал пустой карман, как будто это могло чем-то помочь. Он перетряхнул и ощупал камзол, как будто письма могли завалиться за подкладку, в дыру, которой не имелось. И много времени понадобилось, прежде чем он смирился с простой истиной: писем там не было…

Должно быть, его яростный рев разнесся по всей гостинице — потому что буквально через несколько мгновений в комнату вбежал встревоженный хозяин:

— Ваша светлость?!

Д'Артаньян сгоряча выхватил из ножен шпагу, забыв, что от клинка остался жалкий обломок. Впрочем, хозяин пребывал в столь явном расстройстве чувств, что даже этот огрызок привел его в ужас.

— Ваша светлость! — возопил он, размазывая слезы по толстому лицу. — В чем я провинился?!

— Письма! — вскричал д'Артаньян, все еще размахивая обломком клинка. — Мои письма!

— Письма?

— Не притворяйся идиотом! — взревел д'Артаньян. — Что-то я до сих пор не встречал идиотов среди трактирщиков! Вы все себе на уме, канальи! Мои рекомендательные письма, про которые я тебе говорил, прохвост ты этакий!

— К господину де Тревилю? — припомнил хозяин.

— И к господину де Кавуа, правой руке кардинала! — кричал д'Артаньян. — Итого два! Ты умеешь считать или только обсчитывать? Два письма! А сейчас нет ни одного!

Он был еще довольно слаб, и эта вспышка гнева вызвала приступ нешуточной дурноты, так что д'Артаньян вынужден был выпустить бесполезный обломок шпаги и со стоном откинуться на подушки. Получив на миг передышку, хозяин, о чем-то усиленно поразмыслив, вопросил:

— Надо ли понимать так, сударь, что письма украдены?

— А ты как думаешь, болван? — слабым голосом отозвался д'Артаньян.

— Боже мой! Репутация моей гостиницы безукоризненна…

— Боюсь, у твоей гостиницы очень скоро не останется ничего, кроме репутации, — тихо, но достаточно грозно пообещал д'Артаньян. — Как только мне станет чуточку лучше, я ее разнесу в пух и прах, а тебя самого… тебя самого… черт, да я тебя надену на вертел и зажарю!

— Пресвятая богородица! — возопил хозяин с нешуточным страданием. — Что же это творится? Господа мушкетеры грозили отрезать мне уши. Граф Рошфор обещал повесить на воротах, а теперь вот и вы…

— Позволь тебе напомнить, мошенник, — сказал д'Артаньян, — что и мушкетеры, и граф Рошфор далеко отсюда… а значит, я-то доберусь до тебя первым, уж будь уверен… То, что останется от твоей гостиницы, от этого притона, где грабят благородных путешественников, нужно будет, думается мне, переименовать. Лучше всего будет звучать «Трактирщик на вертеле». Как тебе?

Судя по лицу хозяина, подобная перспектива не вызвала у него ни понимания, ни энтузиазма. Окончательно уничтоженный, он торчал посреди комнаты, бормоча:

— Ваша светлость, ваше сиятельство… Должно быть, вывалились в суматохе… Я сейчас всех подниму на ноги…

— И немедленно! — заорал д'Артаньян, собрав остаток сил.

Примерно через четверть часа в дверь бочком-бочком вошел Планше и доложил с опаской:

— Сударь, этот бедолага, я о нашем гостеприимном хозяине, собрался было вешаться, но я его отговорил…

— И зря, Планше, и зря… — откликнулся д'Артаньян, уже поостыв, но все еще пребывая в сквернейшем расположении духа. — В конце концов, «Трактирщик на веревке» ничем не хуже «Трактирщика на вертеле», сдается мне…

— Простите, сударь?

— Пустяки, это я о своем… — сказал д'Артаньян. — Что же, они так и не нашли моих писем?

— До сих пор ищут, сударь, — сказал Планше. — Хозяин поднял на ноги всех, кого только мог, вплоть до конюшенного сторожа и поварят… Только я сильно сомневаюсь, что ваши письма найдутся…

— Почему? — насторожился д'Артаньян.

Планше подошел к постели и понизил голос:

— Я тут перекинулся парой слов с прислугой… Из тех, у кого глаз позорче и смекалки побольше… Они мне рассказали интересные вещи, сударь. Когда вашу милость понесли сюда и в обеденном зале никого не осталось, а ваши вещи там по-прежнему валялись, всеми в суматохе забытые, туда зашли эти два прохвоста, Гримо и Мушкетон.

— Это еще кто такие?

— Слуги тех двух мушкетеров, ваша милость.

— Гримо, Гримо… — припомнил д'Артаньян, борясь с головной болью. — Да, именно так его называл Атос…

— Вот именно, сударь. Гримо — это тот субъект с постной рожей святоши и хитрющими глазами. А второй, Мушкетон, — толстый такой нормандец, очень даже представительный для слуги… Клодина говорит, они там пробыли несколько минут… А знаете, что самое интересное? Когда они, наконец, вышли, тот, который Мушкетон, сказал тому, который Гримо, с гнусной такой усмешечкой: «Знаешь, приятель, я не дворянин, да и ты тоже, так что с нас и взятки гладки, да и спроса никакого. Хороший слуга должен всегда ухватить мысль господина, а то и взять на себя то, что господину проделать — против чести…» А потом добавил: «Никто и не заметит — бешеный гасконец валяется наверху, а его слуга слишком тупой…» Тогда-то Клодина не поняла, в чем дело, но я, как только услышал, сразу догадался. Понимаете?

— Чего же тут не понять? — уныло вздохнул д'Артаньян. — Они решили узнать, кто я такой, посмотреть, не сыщется ли в моих вещах чего-то для них интересного… Дворянин не мог опуститься до такой низости, как воровство бумаг, зато слуга…

— Вот то-то, — печально подхватил Планше. — Если я правильно все понимаю, то потом будет вовсе не унизительно для дворянской чести, если господин поинтересуется, что там за бумаги таскает в кармане его слуга…

— Пожалуй, — согласился д'Артаньян.

— «Его слуга слишком тупой»! — яростно повторил Планше. — Ну, если нам доведется свидеться, я им постараюсь растолковать, что они насчет меня крепенько заблуждались…

— Будь уверен, любезный Планше, — сказал д'Артаньян, надеясь, что ему удалось в точности повторить хищную ухмылку Рошфора. — Я приложу все силы, чтобы встретиться еще разок с этими господами. Где господин, там и слуга, так что у тебя будет шанс… Ну что же тут поделаешь, если догнать их мы не в состоянии? Иди, пожалуй что, на кухню и спроси все, что нужно для приготовления бальзама, будем лечиться по-настоящему, без аптеки этого коновала…

Глава шестая Гасконец в Париже

Так и осталось загадкой, что именно помогло д'Артаньяну полностью оправиться и встать на ноги уже через два дня, — то ли юношеское здоровье, то ли волшебный бальзам цыганского происхождения, то ли полное отсутствие лекарей поблизости. Быть может, все вместе. Как бы там ни было, через два дня он пустился в путь, сопровождаемый Планше на муле (хозяин «Вольного мельника» проводил его до ворот самым почтительным образом, но с нескрываемым облегчением, явно опасаясь исполнения хотя бы половины прозвучавших в его адрес со всех сторон нешуточных угроз).

Путь до Парижа был совершенно не отягощен какими-либо стычками и, откровенно говоря, даже скучен. Точности ради следует предположить: так, очень может быть, произошло оттого, что в ножнах нашего гасконца покоился вместо шпаги жалкий обломок клинка, с которым даже самый отчаянный беарнский задира не рискнул бы ввязываться в схватку.

В Париж д'Артаньян въехал через предместье Сен-Антуан, где и был вынужден остановиться совершенно вопреки первоначальным замыслам. Дело в том, что он неожиданно столкнулся с новым противником, неведомым в Гаскони, мало того — с противником многочисленным и непобедимым…

Противник этот был — парижские уличные мальчишки, весь белый день болтавшиеся под открытым небом в поисках зрелищ и объектов для издевок. С величайшим прискорбием следует поведать, что наш гасконец — а точнее говоря, его незаурядный мерин — моментально сделался как первым, так и вторым. Дело дошло до того, что вслед нашему герою были пропеты импровизированные куплеты, быть может, и уступавшие строфам великого Ронсара или Клемана Маро, но, должно признать, исполненные язвительного остроумия, хотя рифмы и хромали, а количество слогов в строках вряд ли соответствовало тогдашним строгим правилам стихосложения.

Что еще хуже, мальчишки служили лишь, пользуясь военными терминами, запальным шнуром — ибо привлекали внимание своей суетой и воплями уже вполне взрослых парижских зевак самого неблагородного происхождения, против которых не годилось обнажать шпагу (которой, собственно говоря, и не было), а попытки воздействовать на них с помощью кулаков ввиду многочисленности зевак неминуемо привели бы к повторению недавних событий на дворе «Вольного мельника», причем в неизмеримо более опасных масштабах. Д'Артаньян очень быстро уяснил как это, так и то, что дальнейшее его продвижение по парижским улицам на желтой лошади приведет исключительно к тому, что следом за ним потянется многолюднейшая процессия, отнюдь не похожая на свиту древнеримских триумфаторов…

Последние события уже несколько поубавили у гасконца безрассудной бравады, и он начал понимать, что, кроме лихих выпадов шпагой, в жизни существуют еще такие вещи, как тщательно обмысленные военные хитрости. А посему он, величайшим усилием воли проигнорировав раздававшиеся за спиной куплеты и шуточки, свернул в ворота первого же попавшегося на дороге постоялого двора.

Именно там и развернулась бурная деятельность, ставившая целью сделать его вступление в Париж и менее заметным, и более приемлемым для дворянина, исполненного самых честолюбивых замыслов…

Для начала Планше был отправлен на набережную Железного лома, где к шпаге д'Артаньяна был приделан новый клинок. Вслед за тем верный слуга был усажен за портняжную работу — обшивать единственные запасные штаны и камзол хозяина тем самым галуном, пропажу которого, сдается, д'Артаньян-отец все еще не обнаружил, поскольку его единственный выходной костюм хранился на дне дальнего сундука в ожидании каких-нибудь особо уж выдающихся событий, ожидать коих в беарнской глуши было, прямо скажем, чересчур оптимистично…

Потом настал черед заслуженного мерина. Он был продан первому попавшемуся лошадиному барышнику за три экю — вполне приличную цену, если учитывать возраст почтенного животного и выпавшие на его долю жизненные испытания. Правда, с небрежным видом пряча в карман вышеназванную сумму, д'Артаньян ощутил легкий укол совести, дословно вспомнив напутствия отца.

«Сын мой! — сказал тогда достойный дворянин. — Конь этот увидел свет в доме вашего отца тринадцать лет назад и все эти годы служил нашему семейству верой и правдой. Не продавайте его ни при каких обстоятельствах, дайте ему умереть в почете и старости и, если вам придется пуститься на нем в поход, щадите его…»

Всякий почтительный сын должен свято исполнять отцовские наставления, — но д'Артаньян вынужден был признать про себя, что его отец, отроду не бывавший в Париже, будем откровенны, плохо представлял себе тот мир, куда отправил сына. Пуститься в поход на заслуженном четвероногом ветеране необычного цвета было вещью прямо-таки невозможной — а скудные средства д'Артаньяна никак не позволяли обеспечить мерину не то что «почет и покой», но мало-мальски сытое существование…

Так что с тяжестью в сердце, но пришлось отступить от иных родительских наставлений…

Следующим шагом д'Артаньяна стало то, что он отправил Планше подыскать подходящую, но недорогую квартиру, а сам тем временем еще более уменьшил свои скудные капиталы, приобретя фетровую шляпу вместо потрепанного берега с огрызком пера, с намерением придать себе более парижский вид.

Все эти усилия, с радостью отметил он двумя часами позже, принесли плоды — когда Планше вернулся и они направились в Париж через Сен-Антуанские ворота, ни уличные мальчишки, ни великовозрастная праздная чернь, наполнявшая улицы, не проявили к нашему гасконцу особого интереса, и он понял, что может, в общем, сойти за парижанина.

— Мне вот что пришло в голову, сударь, — сказал Планше, прилежно шагавший сзади, как и положено воспитанному слуге. — А не продать ли мне этого самого мула? Негоже как-то на нем разъезжать, когда хозяин идет пешком…

— Ну, ты на нем не разъезжаешь, а ведешь в поводу, — подумав, заключил д'Артаньян. — А во-вторых, могу тебя заверить, что пешком я намерен ходить недолго. Какой-нибудь счастливый случай да подвернется, Планше, уж точно подвернется… Долго еще нам идти?

— Не особенно, сударь, почти уже и пришли. Это место, как говорят, именуется Сен-Жерменским предместьем, а это вот — улица Старой Голубятни. Между прочим, дом господина де Тревиля, как я узнал, на этой же улице, совсем неподалеку…

«Быть может, это доброе предзнаменование? — подумал д'Артаньян. — Что же, всякое почти что событие может нести двойное толкование. Либо удастся найти опору и протекцию у капитана королевских мушкетеров, либо мне придется бродить слишком долго, чтобы отыскать господ Атоса и Портоса, с которыми есть еще о чем поговорить…»

Потом эти мысли вылетели у него из головы, потому что вышедшая ему навстречу хозяйка означенных меблированных комнат отнюдь не подходила под тот сложившийся в уме гасконца образ пожилой и костлявой супруги парижского буржуа, занятой выжиманием денег из тех, кто имел неосторожность задержаться под ее кровом…

Прежде всего, эта исключительно прелестная молодая женщина была старше д'Артаньяна всего-то на четыре или пять лет, а ее темно-русые волосы, выразительные серые глаза и гибкий стан, затянутый в зеленое домашнее платье, могли бы привлечь и человека, имевшего гораздо более богатый опыт сердечных историй, нежели наш юный гасконец…

Посему вряд ли стоит упрекать юношу за то, что воспоминания о синеглазой миледи и кареглазой герцогине моментально улетучились, по крайней мере, на время. Юность, как известно, крайне эгоистична и умеет восторгаться лишь тем, что оказалось перед глазами, — так и д'Артаньян был всецело очарован улыбкой хозяйки, тем временем произнесшей с изрядной скромностью:

— Боюсь, сударь, что столь блестящему дворянину наш скромный дом покажется чересчур убогим…

Уже опомнившись, д'Артаньян браво ответил, нисколько не промедлив:

— Сударыня! Как только я вас увидел, я готов снять даже чердак, лишь бы не лишиться столь очаровательной хозяйки!

Он боялся, что его комплимент покажется очаровательной особе ужасно провинциальным, — но, должно быть, те слова, что приятны женским ушкам, одинаковы что в провинции, что в столице христианнейшего королевства. Не зря же наш гасконец был вознагражден за него ослепительной улыбкой.

Осмотрев предназначенную ему комнату, где имелись прихожая для слуги и удобный гардероб (а во дворе обнаружилась еще и конюшня), д'Артаньян был крайне всем этим доволен, но его воодушевление мгновенно улетучилось, едва он услышал цену, которую предстояло регулярно платить за эти апартаменты.

— Вы все же недовольны, шевалье? — спросила хозяйка, увидев набежавшую на его лицо тень.

— Сударыня… — произнес д'Артаньян, решив быть откровенным. — Хотя я и гасконец, то есть происхожу из той страны, где неохотнее всего признаются в собственной бедности, но именно эта причина мешает мне принять ваше предложение. Эти апартаменты слишком хороши для меня, точнее, чересчур обременительны для моего кошелька… я всего лишь бедный дворянин из Беарна, приехавший в столицу буквально три часа назад в поисках фортуны… С гардеробом и конюшней мне попросту нечего делать — другого платья у меня нет, а в конюшню я могу поставить пока что лишь мула моего слуги…

И он приготовился к тому, что ему самым решительным образом укажут на дверь. Трудно было бы ждать иного от женщины, занимавшейся ремеслом, которое заставляло ее требовать денег, и регулярно…

Однако очаровательная хозяйка после короткого раздумья предложила:

— Сударь, не окажете ли честь пройти в гостиную и отведать вина? Мы могли бы многое обговорить…

Д'Артаньян не заставил себя долго упрашивать — даже если ему предстояло отправиться восвояси, он, по крайней мере, смог бы отведать вина, не платя за него. К тому же, как выяснилось вскоре, вино молодой женщины оказалось хорошим.

— Дело в том, сударь, что мой муж, кроме меблированных комнат, решил еще открыть ресторан на улице Феру, — пояснила она тут же. — И поневоле, несмотря на свою скупость, вынужден был закупить в провинции немало доброго вина — кто же станет посещать вновь открывшееся заведение, если там подают кислятину, невыносимую для господ с тонким вкусом?

При упоминании о том, что она оказалась замужней, д'Артаньян не на шутку приуныл — его взбудораженная фантазия (свойственная гасконцам, надо полагать, в компенсацию за отсутствие в карманах презренного, но столь необходимого металла) уже начала было рисовать картины одна заманчивее другой…

Впрочем, дела определенно обстояли не так мрачно. От д'Артаньяна не укрылась та чуточку презрительная, исполненная скуки гримаска, с которой молодая красавица упомянула о законном супруге. А потому он вновь воспрянул душой и с галантной улыбкой поведал:

— Ваш муж?! Сударыня, вы показались мне настолько юной, что я и предполагать не мог о таком вот обстоятельстве… Вы так очаровательны и юны, клянусь честью рода д'Артаньянов — именно это имя я ношу, — что я и подумать не мог…

Наливая ему вина, очаровательная хозяйка призналась с милой гримаской:

— Сударь, юность мужская и женская — разные вещи… Если мужчина может пребывать в холостом состоянии хоть до седых волос, то нашей сестре, увы, приходится гораздо раньше устраивать жизнь… Надобно вам знать: я, хоть и занимаюсь подобным ремеслом, но родилась не горожанкой, а настоящей мадемуазелью и происхожу из довольно древнего рода в Нормандии…

— Вот она, разгадка! — воскликнул д'Артаньян, как заправский волокита. — С первого же мига, как я вас увидел, я сказал себе, что дело тут нечисто: юная дама, обладающая такой красотой и статью, просто не имеет права оказаться обычной буржуазкой…

Услышав, что ее титуловали «дамой», молодая особа потупилась от удовольствия, кончики ее ушек порозовели:

— Ваша проницательность делает вам честь, шевалье д'Артаньян… Увы, наш дом пришел в совершеннейший упадок, и, как ни печально в этом признаваться, причиной стало предосудительное поведение моей матушки. Случилось так, что она влюбилась в одного дворянина из их соседства, и он в нее также, и, что гораздо хуже, они стали искать тех встреч, что способны вызвать роковые последствия, если охваченные страстью особы состоят в законном браке… Отец мой, застигнув однажды соперника в собственном доме, проткнул его шпагой, и это убийство разорило оба дома, зажиточных прежде. Они пустили на ветер свое достояние, одни — стремясь покарать моего отца, другие, то есть наша фамилия, — защищаясь. И суды, и наемники проглотили все, что нашлось в сундуках и кошельках…

— Что ж, это мне знакомо, — сочувственно сказал д'Артаньян. — Такие истории — не привилегия одной Нормандии, в Беарне случалось нечто подобное… И чем же все кончилось?

— В конце концов мой отец, собрав последние средства, выкупил себе помилование у правосудия, а также принял меры, чтобы избавить себя от мстителей. Мою матушку он заточил в монастырь и сам взялся за воспитание детей. А нас у него было восемь: три мальчика и пять девочек. Мальчики недолго его обременяли — едва они вошли в возраст, батюшка отправил их на военную службу. Нас, девушек, он сначала рассчитывал также раскидать по монастырям. Однако… — и молодая хозяйка улыбнулась так лукаво и многозначительно, что фантазии д'Артаньяна достигли высшей точки, — однако мы, должно быть, чересчур уж любили мирскую жизнь со всеми ее радостями… Ни одна из нас не пожелала вступить в монастырь. Отец, немало этим раздосадованный, выдал нас замуж за первых встречных. Не имея состояния, не станешь придирчиво выбирать зятьев, будешь счастлив принять тех, что замаячат на горизонте… Одна моя сестра теперь замужем за бедным дворянином, он соблюдает обычно пост длиной в полгода и заставляет следовать этому жену — вовсе не из набожности и не по какой-то заповеди церкви, а потому, что есть ему не на что. Другая стала супругой одного крючкотвора, исполняющего в суде в наших местах ремесло адвоката и прокурора…

— Ну, должно быть, она не самая несчастная из сестер? — усмехнулся д'Артаньян. — Люди такого сорта обычно неплохо устраиваются за счет других, я о судейских крючкотворах…

— Вы совершенно правы, шевалье, несмотря на молодость, вы прекрасно знаете жизнь (д'Артаньян при этих ее словах сделал значительное лицо и гордо подбоченился). Пожалуй, эта моя сестра — самая из нас благополучная… Две других моих сестры устроились ни так и ни этак — живут их мужья не блестяще, но, по крайней мере, дело не доходит до полугодовых постов…

— И как же обстояло с вами, очаровательная…

— Луиза, — сказала она с обворожительной улыбкой. — Так звучит имя, данное мне при крещении.

— Должен сказать, что оно великолепно, — сказал д'Артаньян, уже освоившийся в ее обществе. — И как же обстояло с вами, очаровательная Луиза?

— Откровенно говоря, мне трудно судить о своей участи, — сообщила Луиза с кокетливой улыбкой. — С одной стороны, я получила в мужья, во-первых, дворянина, пусть и захудалого, во-вторых, обладателя некоторых средств. Муж мой, дослужившись до лейтенанта пехоты, сменил ремесло и занялся сдачей внаем меблированных комнат, а нынче вот и открывает кабаре, то есть винный ресторанчик… С другой же… — и она одарила гасконца откровенным взглядом. — Столь хороший знаток жизни, как вы, несомненно понимает, как должна себя чувствовать молодая женщина, наделенная мужем старше ее на добрую четверть века, к тому же добрых шесть дней в неделю проводящего в деловых разъездах…

«Черт меня раздери! — подумал д'Артаньян. — Преисподняя и все ее дьяволы! Неужели мои фантазии не столь уж беспочвенны и оторваны от реальности?! Когда женщина так играет улыбкой и глазками…»

— Вам, должно быть, невыносимо скучно живется, Луиза, — сказал он с насквозь эгоистическим сочувствием.

— Вы и представить себе не можете, шевалье д'Артаньян…

— Вдвойне жаль, что я не смогу у вас поселиться… Не хочу быть самонадеянным, но питаю надежды, что мне удалось бы скрасить вашу скуку рассказами о великолепном Беарне… — Выпитое вино и благосклонные взгляды хозяйки придали ему дерзости, и он продолжал решительно: — И, быть может, служить вашим кавалером в прогулках по этому городу, чьи достопримечательности заслуживают долгого осмотра…

— Дорогой шевалье, — решительно сказала Луиза. — Сейчас, когда мы так мило и умно побеседовали и, кажется, узнали друг друга поближе, я не вижу для этих апартаментов иного жильца, кроме вас.

— Но мои стесненные средства…

— Забудьте об этом, шевалье! Дайте мне за комнаты столько, сколько сами пожелаете… а то и совсем ничего можете не платить. Не удручайтесь платой, право. Заплатите мне сполна, когда составите себе состояние — я убеждена, что это с вами случится гораздо быстрее, чем вы думаете. Столь умный и храбрый дворянин, как вы, очень быстро выдвинется в Париже. В нашем роду никогда не было, слава богу, ни ведьм, ни гадалок, но я уже убедилась, что предначертанные мною гороскопы всегда сбываются…

— Я очарован столь доброй любезностью, — сказал д'Артаньян уже из приличия ради. — И все же…

— Д'Артаньян, д'Артаньян! — шутливо погрозила ему пальчиком очаровательная Луиза. — Разводя подобные церемонии, вы изменяете вашей родине! Неужели существуют гасконцы, которые, будучи на вашем месте, не были бы счастливы воспользоваться столь доброй фортуной?! Или вы лишь притворяетесь гасконцем?

— Никоим образом, — сказал д'Артаньян, чрезвычайно обрадованный таким поворотом дела. — Что ж, я вынужден капитулировать перед лицом натиска, который у меня нет желания отражать…

— Вот и прекрасно, шевалье! — просияла очаровательная хозяйка. — Я чувствую, мы станем добрыми друзьями…

— Со своей стороны клянусь приложить к этому все усилия! — браво заверил д'Артаньян.

Увы, совершенного счастья в нашем мире доискаться трудно. Когда д'Артаньян, приятно взволнованный обретением и удобной квартиры, и прелестной хозяйки, приканчивал бутылку анжуйского, в гостиной появилось новое лицо, имевшее, к сожалению, все права тут находиться, поскольку это и был законный супруг очаровательной Луизы, отставной лейтенант пехоты, человек, как легко догадаться, лет пятидесяти, невыносимо унылый и желчный на вид субъект, одетый в черное платье на манер судейских чиновников. Поначалу на его кислой физиономии все же появился некоторый намек на улыбку — когда он узнал, что видит перед собой занявшего лучшие апартаменты постояльца. Однако вскоре, перекинувшись с д'Артаньяном парой фраз, он вновь впал в прежнее состояние обиженного на весь свет брюзги. Должно быть, был неплохим физиономистом и умел рассмотреть содержимое чужих кошельков через сукно камзола — и сразу понял, что платежеспособность д'Артаньяна находится под большим сомнением. Гасконцу показалось даже, что г-н Бриквиль (именно такое имя носил супруг красавицы Луизы) намерен решительно опротестовать заключенную женой сделку, и потому наш герой принял самый гордый и независимый вид, как бы ненароком поглаживая эфес шпаги, всем своим видом показывая, что в случае попытки претворить свои намерения в жизнь отставной лейтенант будет вызван на дуэль в этой самой комнате вопреки всем королевским эдиктам.

Должно быть, г-н Бриквиль был не только физиономистом, но и умел порою читать чужие мысли — он по размышлении уныло согласился с происшедшим вторжением гасконца. Правда, всем своим видом показывал, что кто-кто, а уж он-то вовсе не собирается быть не то что добрым другом д'Артаньяна, но хотя бы приятным собеседником. Но поскольку это, во-первых, не сопровождалось чересчур уж явными проявлениями враждебности, подавшими бы повод для дуэли, а во-вторых, д'Артаньяну было достаточно и общества хозяйки, он решил про себя быть философом. То есть стоически выдерживать скрытую неприязнь г-на Бриквиля, обладавшего, тем не менее, одним несомненнейшим достоинством, а именно тем, что его шесть дней в неделю не бывало дома…

Оказавшись, наконец, в своей комнате, д'Артаньян растянулся на постели и, размышляя над событиями этого дня, пришел к выводу, что пока что жаловаться на судьбу грешно. Он нежданно-негаданно стал обладателем отличной квартиры, новой шляпы с пером и нового клинка. Мало того, его квартирная хозяйка оказалась не костлявой мегерой из третьего сословия, а очаровательной молодой особой дворянского происхождения, чьи улыбки и пылкие взгляды, как подозревал гасконец, таили намек на то, о чем так вдохновенно повествовал в своей книге синьор Боккаччио, — а надо сказать, что именно эта книга была единственной, которую д'Артаньян за свою жизнь одолел от корки до корки и, мало того, прочитал трижды…

Жизнь по-прежнему была обращена к нему своей приятной стороной — хотя будущее было исполнено неизвестности.

Именно последнее обстоятельство очень быстро заставило д'Артаньяна перейти от романтических мечтаний к действиям. Хотя он лежал на том боку, где в кармане камзола покоился кошелек, последний ничуть не создавал неудобств, не давил на тело, поскольку был тощим, словно пресловутые библейские коровы из проповеди, которую он однажды прослушал, будучи в Беарне (справедливости ради следует уточнить, что в церкви он оказался не столько движимый религиозным рвением, сколько застигнутый ливнем неподалеку от нее).

Какое-то время он взвешивал шансы, выбирая направление, в коем следовало отправиться, делая первые шаги на поприще карьеры. Выбор ему предстояло сделать из двух домов — де Тревиля, капитана королевских мушкетеров, и де Кавуа, капитана мушкетеров кардинала. Для обоих предоставлявшихся ему шансов существовали как плюсы, так и минусы, но по размышлении д'Артаньян решил, что, поскольку г-н де Тревиль обитает на этой же улице, совсем неподалеку, с него и следует начинать…

Глава седьмая Капитан королевских мушкетеров

Пройдя во двор через массивные ворота, обитые длинными гвоздями с квадратными шляпками — архитектурная деталь, отнюдь не лишняя во времена, когда на парижских улицах еще случались ожесточенные сражения и пора их еще не отошла, — д'Артаньян оказался среди толпы вооруженных людей. Далеко не все из них носили мушкетерские плащи — в ту эпоху ношение военной формы еще не стало непременной обязанностью, да и самой формы, строго говоря, не существовало. За исключением буквально нескольких гвардейских частей, где носили форменные плащи, в большинстве прочих полков ограничивались тем, что старались попросту придать солдатской одежде хоть какое-то единообразие (чаще всего стараясь, чтобы цвет ее сочетался с цветом знамени полка или роты). Однако, судя по разговорам и по самому их здесь присутствию, это все были либо мушкетеры, либо ожидавшие зачисления в роту — не зря перья на их шляпах при всем разнообразии нарядов были одинаковыми, белыми и малиновыми, цветов ливреи Королевского Дома.

Толпа напоминала бушующее море, где неспешно и грозно перекатываются волны. Люди расхаживали по двору с уверенностью завсегдатаев, то затевая ссоры, то занимаясь шуточным фехтованием. Чтобы пробиться через это скопление и при этом с равным успехом не уронить собственной чести и избежать вызова на дуэль, требовалось приложить недюжинную ловкость. А чтобы самому не вызвать того или другого, нужно было запастись величайшим терпением.

Для д'Артаньяна стало нешуточным испытанием путешествие сквозь эту толкотню, давку, гам и суету. Многие оглядывались ему вслед так, что не оставалось сомнений: в нем опознали провинциала, мало того, хуже того, считают жалким и смешным. Вся уверенность д'Артаньяна сразу улетучилась — и пришлось напоминать себе, что кое с кем из скопища этих бесшабашных удальцов он уже успел переведаться самым тесным образом, оставшись, строго говоря, победителем.

В этот миг, как ни странно, он искренне радовался, что не встретил ни Атоса, ни Портоса. При таковой встрече он ни за что не удержался бы, непременно затеял бы ссору первым — и уж, безусловно, не достиг бы не только приемной де Тревиля, но даже лестницы.

И потому он вопреки своей гордыне смотрел в землю, чтобы ненароком не увидеть знакомые лица… То ли благодаря этому вынужденному смирению, то ли тому, что Атоса с Портосом здесь и вправду не оказалось, д'Артаньян добрался до приемной хоть и не скоро, но избежав всех подводных камней, и его шпага осталась в ножнах…

В обширной приемной, разумеется, уже не дрались даже в шутку — зато собравшиеся там оживленнейшим образом, нимало не понижая голоса, сплетничали как о женщинах, так и о дворе короля. Даже самую малость пообтесавшись в пути — то есть наслушавшись вещей, о которых в Беарне и не ведали, — д'Артаньян все же испытал форменный трепет, поневоле слушая все эти разговоры. Здесь с самым непринужденным видом перечислялись столь громкие имена и обсуждались столь сокровеннейшие подробности как любовных интриг, так и политических заговоров, что голова кружилась, как от вина.

Потом стало еще хуже. Собравшиеся были настроены по отношению к кардиналу не просто недоброжелательно — оставалось впечатление, что Ришелье был личным врагом буквально всех здесь присутствующих. И политика кардинала, заставлявшая трепетать всю Европу, и его личная жизнь были здесь предметом для подробнейших пересудов и самых беззастенчивых сплетен. Великий государственный деятель, кого так высоко чтил г-н д'Артаньян-отец, служил здесь попросту посмешищем. Правда, со временем д'Артаньян, наслушавшись вдоволь этих пересудов, подметил своим острым умом одну примечательную особенность. Если г-н д'Артаньян-отец восхищался кардиналом вовсе не бездумно, а мог подробно аргументировать все поводы к уважению и перечислить свершения кардинала, пошедшие только на пользу Франции, то здешние пересуды были лишены как логики, так и аргументов. Не было ни малейших попыток беспристрастно взвесить все, что сделано кардиналом для государства, ища как слабые стороны, так и сильные. Собравшимся здесь кардинал попросту не нравился, вот и все. Его ненавидели, если рассудить, как ненавидят строгого учителя, требующего порядка в классе, или пристрастного командира, вздумавшего искоренить в своей роте беззастенчивую вольницу и ввести строгую дисциплину. Д'Артаньян был согласен с отцом в том, что произвол и ничем не сдерживаемые буйные выходки дворянства были опасны для государства еще более, нежели разлад в налаженном хозяйстве, и мог бы, как ему представлялось, аргументированно и логично поспорить кое с кем из присутствующих. Беда только, что он успел уже понять — собравшимся здесь не нужны ни аргументы, ни логика. Кардинал Ришелье осмелился посягнуть на повсеместную анархию — и этого для многих было достаточно… Никто из них понятия не имел ни о рычагах управления государством, ни о финансах, ни о большой европейской политике, но давно подмечено, что критиковать чьи-то действия, не предлагая взамен своих рецептов, — дело слишком легкое и увлекательное, чтобы от него отказался хоть один напыщенный болван или светский горлопан…

Д'Артаньян понял, что, пожалуй, напрасно считал себя до сих пор человеком, которого нечем смутить. Разговоры здешние были таковы, что, казалось, сюда сию минуту должна ворваться королевская стража, засадить половину присутствующих в Бастилию, а другую половину колесовать на Гревской площади, у Трагуарского креста или у церкви святого Павла, где обычно расставались с жизнью узники Бастилии. А сам д'Артаньян, как ему представлялось, неминуемо разделил бы их участь как сообщник, поскольку молча слушал все эти речи…

Однако шло время, а все эти невероятно вольнодумные и оскорбительные для кардинала разговоры продолжались с прежним накалом, как будто никто из присутствующих не верил, что окажется похороненным на кладбище святого Иакова, где, как известно, бесчестно погребали государственных преступников. Понемногу и д'Артаньян стал успокаиваться, понимая, что это, вероятнее всего, обычные, ежедневные сплетни, так и не наказанные Бастилией…

— Что вам угодно? — высокомерно обратился к нему некий раззолоченный господин. — Я вижу, вы здесь человек совершенно новый… Не назовете ли ваше имя и цель прихода?

Нервы д'Артаньяна настолько были расстроены и взбудоражены всем услышанным, что он едва не назвал этого вельможу почтительно «сударем», но вовремя сообразил, что это не более чем лакей г-на де Тревиля, пусть и сверкавший золотыми галунами.

Изо всех сил пытаясь держаться независимо — ибо лакей любой важной особы все же не более чем лакей, — он ответил, с неудовольствием отмечая, что голос его дрожит:

— Я — д'Артаньян, дворянин из Беарна… земляк господина де Труавиля…

— Кого? — с неподражаемой интонацией осведомился раззолоченный павлин.

— Господина де Тревиля, — торопливо поправился гасконец. — Не будете ли вы так добры, любезный, исходатайствовать мне у вашего хозяина несколько минут аудиенции?

Он несколько овладел собой — и его горящий взгляд недвусмысленно напомнил обладателю раззолоченной ливреи, что слуга всегда слуга, а дворянин со шпагой на боку всегда дворянин, и забвение этой немудреной истины чревато порой нешуточными последствиями… Уже чуть более почтительным тоном лакей спросил:

— У вас есть какие-нибудь рекомендательные бумаги, которые я должен буду передать господину де Тревилю?

— Нет, — кратко ответил д'Артаньян, вздохнув про себя. Лакей поднял бровь, однако ответил вежливо:

— Я доложу.

— Мне бы не хотелось ждать долго…

Лакей, обозрев его с ног до головы, сказал:

— Простите, сударь, но в данную минуту у господина де Тревиля имеет честь пребывать канцлер Сегье, первый чиновник короны. Так что ваша милость наверняка не будет в претензии немного обождать…

И, задрав нос, скрылся в кабинете. Совершенно ясно было, что следует изготовиться к долгому ожиданию, — и д'Артаньян покорился неизбежному, напряг глаза, всматриваясь в дальний угол зала: показалось вдруг, что там мелькнула знакомая перевязь, расшитая золотом, правда, исключительно с одной стороны…

— Господин де Тревиль ожидает господина д'Артаньяна, — послышался вдруг зычный голос лакея.

Наступила тишина — как обычно в то время, когда дверь кабинета оставалась открытой, — и молодой гасконец торопливо пересек приемную, спеша войти к капитану мушкетеров.

Оказавшись в кабинете, он поклонился чуть ли не до самой земли и произнес довольно витиеватое приветствие, но де Тревиль, ответив довольно сухим кивком, прервал его на полуслове:

— Соблаговолите подождать минутку, любезный д'Артаньян, я должен покончить с предыдущим делом…

«Интересно, почему же вы в этом случае поторопились меня пригласить?» — подумал д'Артаньян то, что, конечно же, не осмелился бы произнести вслух.

Вежливо склонив голову, он встал в стороне от стола, краешком глаза наблюдая за стоявшим перед де Тревилем канцлером королевства — высоким худым мужчиной, чья одежда намекала как на его духовное, так и судейское прошлое.

— Итак, вы не собираетесь прикладывать печать? — вопросил де Тревиль, потрясая какими-то бумагами.

— Не собираюсь, — кратко ответил канцлер. — Простите, не собираюсь.

— Позвольте освежить вашу память, — суровым тоном начал де Тревиль. — Ее величество королева соблаговолила данными грамотами оказать мне некую милость. И ваша обязанность сводится лишь к тому, чтобы приложить печать…

— Именно этого я и не собираюсь делать, — спокойно сказал канцлер. — Господин де Тревиль, я далек от того, чтобы вмешиваться в военные дела, но во всем, что касается государственного управления, извольте уж считать более компетентным меня. Милость, вам оказанная, вызовет нешуточный ропот среди множества людей, чьи интересы эти грамоты затрагивают, и последствия могут оказаться самыми непредсказуемыми. Стоит ли ради удовлетворения ваших прихотей вызывать смуту, которая…

Де Тревиль перебил его самым неприязненным тоном:

— Интересно, вам придает смелости то, что вы в милости у кардинала, или это упрямство присуще вам изначально?

«Я бы непременно оскорбился, — подумал д'Артаньян. — Такой тон даже для гасконца непозволителен, когда говоришь с канцлером королевства…»

Канцлер Сегье невозмутимо ответил:

— Смелости, дорогой де Тревиль, мне придает многолетний опыт государственного чиновника, привыкшего всегда просчитывать последствия тех или иных поступков, в особенности когда речь идет о милостях, выпрошенных из сущего каприза…

«А он не трус, хоть и похож на святошу, — одобрительно подумал д'Артаньян. — Неплохой ответ».

— Позволю вам напомнить, что этот «каприз» одобрен ее величеством, — сурово сказал де Тревиль.

— Милейший капитан, — проникновенно сказал канцлер, — королева еще так молода и не особенно искушена в делах государства. Для того и существуют опытные чиновники, чтобы думать о последствиях… Если вы соблаговолите несколько смягчить суть своих претензий…

— Смягчить? — саркастически усмехнулся де Тревиль. — Нет уж, предпочитаю поступить иначе. Что ж, не будем возвращаться к этому разговору…

И он с треском разорвал грамоты, небрежно швырнув обрывки на стол перед собой. Даже провинциалу вроде д'Артаньяна было ясно, что капитан мушкетеров, пожалуй, несколько занесся, говоря таким образом с первым чиновником короны.

— Вот видите, дело разрешилось само собой… — как ни в чем не бывало произнес канцлер. — Что ж, разрешите откланяться…

Он повернулся и величаво прошествовал к двери, вызвав молчаливое одобрение д'Артаньяна, признавшего в душе, что он, пожалуй, не смог бы на месте канцлера сохранить столь гордую невозмутимость…

Де Тревиль, сразу видно, кипел от сдерживаемой ярости. У д'Артаньяна возникли подозрения, что всемогущий капитан мушкетеров для того его и пригласил в кабинет, чтобы провинциал стал свидетелем того, как независимо держится де Тревиль даже с высшими сановниками королевства. Однако, обманувшись в своих ожиданиях касаемо неведомых д'Артаньяну милостей или привилегий, де Тревиль впал в нешуточную злобу, что было видно невооруженным глазом…

Он все же попытался сделать над собой усилие, спросил почти любезно:

— Итак, вы — сын моего старого друга д'Артаньяна… Чем могу быть вам полезен? Говорите кратко, время у меня на исходе…

Д'Артаньян, следуя совету, сказал:

— Уезжая из Тарба в Париж, я рассчитывал просить у вас плащ мушкетера…

— И только-то? — поморщился де Тревиль, пребывая в самом дурном расположении духа. — Молодой человек, я не хочу быть резким, однако вынужден вам пояснить: по личному становлению его величества никого не зачисляют в мушкетеры, пока он не испытан в нескольких сражениях, или не совершил каких-то особо блестящих подвигов, либо, наконец, не потаскал пару лет мушкет в каком-то более скромном гвардейском полку или роте…

Д'Артаньян признавал справедливость его слов — беда лишь, что они были сказаны, на его взгляд, не самым любезным тоном, а известно ведь, что порой интонация важнее содержания… Неловкость, пережитая д'Артаньяном в приемной и во дворе, настроила его самого отнюдь не на мирный лад, и он закусил удила. К тому же де Тревиль добавил еще более сварливым тоном:

— Конечно, если вас, любезный провинциал, заботит не суть, а быстрый результат… В этом случае вас с распростертыми объятиями примут, скажем, у мушкетеров кардинала, где склонны раздавать налево и направо гвардейские плащи первому попавшемуся…

— Сударь! — сам ужасаясь своему тону, произнес д'Артаньян. — Не будете ли вы столь любезны повторить ваши последние слова…

И замолчал, испугавшись того, что мог наговорить. На лице де Тревиля появилось нечто похожее на смущение, и он сказал примирительно:

— Бога ради, юноша, простите мою резкость. Я очень уж зол… Разумеется, я не имел в виду вас, когда упомянул о «первых попавшихся». Я лишь имел в виду, что мушкетеры кардинала во многом уступают кое-каким другим ротам…

Если разобраться, это было форменное извинение капитана королевских мушкетеров перед никому не известным юным провинциалом. Однако д'Артаньян думал о другом: теперь, когда стало ясно, что вожделенный плащ ускользнул из его рук, это, как ни странно, придало юноше решимости. И он громко произнес:

— Прошу прощения, господин де Тревиль, вы уверены в справедливости вашего утверждения?

Де Тревиль, уже считавший, очевидно, разговор оконченным, резко поднял голову:

— Что вы, черт побери, имеете в виду, д'Артаньян?

— Совсем недавно в Менге мне пришлось столкнуться с двумя из ваших мушкетеров… по крайней мере, они выдавали себя за таковых. Одного я победил в поединке, а второй показал мне спину, не доводя до боя. Мне известны лишь их странные прозвища — Атос и Портос… Как видите, иногда мушкетеры уступают не только гвардейцам кардинала, но и первому встречному юному провинциалу.

— Атос и Портос? Что за вздор!

— Возможно, они были самозванцами, — кротко сказал д'Артаньян. — В этом меня убеждают последующие события. После отъезда обоих господ у меня пропали рекомендательные письма, адресованные как вам, так и господину де Кавуа…

— Вот как, вы знаетесь с кем-то, кто знается с Кавуа? — спросил де Тревиль и только теперь осознал всю фразу. — Что вы себе позволяете, юноша? Вы осмелились обвинить моих мушкетеров в краже бумаг у дворянина?! Положительно, для никому не известного провинциала вы слишком много себе позволяете! Черти и преисподняя! В конце концов, откуда я могу быть уверенным, что вы и в самом деле сын моего старого друга д'Артаньяна, а не наглый самозванец?

Д'Артаньян, поклонившись, ответил преспокойно:

— Мою личность помогли бы засвидетельствовать те самые бумаги, что таинственным образом пропали после отъезда господ мушкетеров из Менга…

— Довольно, — резко распорядился де Тревиль. Широкими шагами пересекши кабинет, он яростно распахнул дверь и крикнул в прихожую: — Атос! Портос!

В кабинете сразу же появились двое мушкетеров, при виде которых д'Артаньян вновь добросовестно скопировал хищную усмешку Рошфора, ибо это были именно те дворяне, с кем он столкнулся в Менге.

— Вам знаком этот юноша? — неприязненно осведомился де Тревиль.

— Ну, мы имели случай с ним беседовать… — ответил Атос бесстрастно.

— Господин Атос употребляет не самые подходящие слова, — сказал д'Артаньян с неприкрытым торжеством. — Результатом нашей с ним беседы стало то, что он уклонился от боя, предоставив местной челяди напасть на меня с вилами и лопатами… Что до господина Портоса, то он-то шпагу как раз обнажил, не могу упрекнуть… но его никак нельзя назвать победителем в нашем поединке, ибо это означало бы погрешить против истины…

Взгляд де Тревиля казался острее кинжала:

— Атос, Портос! Что скажете?

— Мой капитан, произошла досадная случайность… — пробормотал великан, глядя на д'Артаньяна с лютой злобой и раздувая ноздри. — Никто не застрахован от того, что споткнется на случайном камне… Вы мне сами рассказывали из древней истории про этого перса, Ахилла, которому стрела нечаянно попала в пятку…

— Другими словами, вы оказались побеждены? Вот этим юнцом?

— Я же говорю, роковая случайность… — пробурчал Портос, опуская глаза. — Нога подвернулась на камне…

— А мне помнится, я выбил у вас шпагу, — сказал д'Артаньян безжалостно.

Портос, насупившись, ответил яростным взглядом.

— А вы, Атос? — в сердцах притопнул ботфортом де Тревиль. — Этот мальчишка осмелился обвинить вас в том, что вы показали ему спину.

— Мне пришлось именно так и поступить, капитан, — ответил Атос с полным достоинством. — Поскольку бывают ситуации, когда дворянин настолько не принадлежит себе, что вынужден пренебречь даже правилами чести… Дело, напоминаю, было в Менге…

— В Менге… — как эхо, повторил де Тревиль, обменявшись со своим мушкетером понимающим взглядом. — Ну да, я как-то не сообразил… — И его лицо, когда он повернулся к д'Артаньяну, стало недружелюбным еще более. — Так это вы помогали Рошфору?

— Совершенно не припомню, чтобы я хоть в чем-то помогал графу Рошфору, — сказал д'Артаньян, явственно ощущая воцарившиеся в кабинете холодок и напряжение. — Скорее уж граф был настолько любезен, что разогнал сброд, напавший на меня… о, не буду говорить «по указке этих вот господ». Попросту так уж совпало… Роковая случайность, пользуясь терминологией господина Портоса. Так уж вышло, что сброд с лопатами и палками напал на меня аккурат в тот миг, когда я намеревался призвать к ответу господина Атоса, решившего уклониться от схватки…

— Господин Атос только что объяснил причины, по которым он был вынужден так поступить, — ледяным тоном сказал де Тревиль. — И должен заметить, что его объяснения меня полностью устраивают. В самом деле, бывают ситуации, когда дворянин не принадлежит себе…

— О, помилуйте, кто я такой, чтобы оспаривать это утверждение? — с полнейшей беззаботностью вопросил д'Артаньян. — Я и не пытаюсь… Я всего лишь рассказал вам, как встретился в Менге с двумя из ваших мушкетеров… и господа мушкетеры были настолько любезны, что, собственно говоря, подтвердили мой рассказ… Не так ли, господин Атос? Господин Портос?

Оба достойных шевалье молча смотрели на него с сумрачным видом людей, получивших нешуточное оскорбление — и намеренных в самом скором времени за него расплатиться. Д'Артаньян, осознававший всю серьезность ситуации, тем не менее улыбался во весь рот: кому еще удавалось так вот оконфузить двух мушкетеров в присутствии их капитана? Пожалуй, удовольствие это стоило крушения надежд на мушкетерский плащ…

— Вот видите, господин де Тревиль, господа молчанием выражают свое согласие, — сказал д'Артаньян. — Все было именно так. Но были еще пропавшие письма…

— Он обвиняет вас в том, что вы похитили его письма, — с бесстрастным видом произнес де Тревиль.

— Меня, должно быть, неправильно поняли, — торопливо поправил д'Артаньян. — Я вовсе не говорил, что подозреваю самих господ мушкетеров в столь недостойном поступке. Я сказал лишь, что мои письма исчезли после их отъезда…

— По-моему, это одно и то же, — сказал де Тревиль. — Как бы вы ни играли словами подобно вашему учителю Рошфору… Атос? Портос?

Атос, подняв правую руку, произнес с тем же хладнокровием:

— Даю слово дворянина, что я не похищал писем этого… юноши и даже не держал их в руках.

— Вот именно! — сказал Портос. — Вот именно! Я тоже клянусь!

— Не сомневаюсь, господа, что именно так все и обстояло, — сказал д'Артаньян. — Но можно ли сказать то же самое о ваших слугах? Можете ли вы поручиться за них в том, что они…

— Сударь, вы невежа, — сказал Атос, бесстрастностью тона лишь подчеркнувший оскорбление. — Сразу видно, что вы приехали издалека. У дворян столицы королевства нет и не может быть привычки ручаться за слуг. Ручаться за слугу? Фи! Где вы воспитывались?

— Откровенно говоря, я вовсе и не воспитывался, — сказал д'Артаньян. — Ну что вы хотите, господин Атос, от Тарба? Какого такого воспитания? Очень рад, что вы посвятили меня в тонкости столичного этикета. Что мне ответить на «невежу»? Ну, разве что… Я и в самом деле считаю вас большого ума человеком…

— Дьявольщина! — прорычал Портос. — Убьет его кто-нибудь наконец?

И он сделал движение, словно собирался выхватить шпагу.

— Вы еще не излечились от простуды, вынудившей вас носить плащ даже в нынешнюю жаркую погоду? — кротко спросил д'Артаньян.

Портос, издав нечленораздельный рык, на ладонь вытянул клинок из ножен, но де Тревиль резко приказал:

— Шпагу в ножны, Портос! Оставайтесь оба на месте. Теперь я полностью согласен с вами, что этого юношу, о котором неизвестно даже, кто он такой, следует хорошенько проучить… Но вы подумали, что будут говорить в Париже, если его проткнут здесь? У меня в кабинете? У меня в доме? Черт возьми, посмотрите на него! Все назовут моих мушкетеров детоубийцами…

— Те, кто видел меня в Менге, в деле с господином Портосом, вряд ли станут употреблять такое определение, — сказал д'Артаньян хладнокровно, чувствуя себя победителем в этой странноватой стычке.

— Извольте замолчать, сударь! — прикрикнул на него де Тревиль. — И, будьте так любезны, покиньте немедленно мой дом, где ваше пребывание, согласитесь, является не вполне уместным… Господа мушкетеры не двинутся с места и уж, безусловно, не станут ввязываться в драку…

— Ну да, им не привыкать, — сказал д'Артаньян.

— Сударь, не вынуждайте меня кликнуть лакеев… — зловеще-тихо произнес де Тревиль. — Не знаю, что за игры вы ведете, но участвовать в них я не намерен. Если вам так уж приспичило быть убитым, пусть это произойдет где-нибудь в другом месте…

— Что ж, это вполне справедливо, — сказал д'Артаньян ему в тон и вежливейшим образом раскланялся со всеми тремя. — Примите мои уверения в совершеннейшем к вам почтении… и не сочтите за обременительный труд передать мое восхищение очаровательной белошвейке по имени Мари Мишон… Это касается вас, господин Атос… Впрочем, если мое поручение возьмется выполнить господин Портос, я не буду в претензии. Всего наилучшего!

— Минуту, любезный д'Артаньян, — сказал Атос. — Относите ли вы себя к поэтическим натурам?

— Простите?

— По вкусу ли вам изящная словесность?

— Черт возьми, да! — сказал д'Артаньян. — Особенно мне по душе «Декамерон» синьора Боккаччио, хоть он и написан не рифмами…

— Прекрасно, — сказал Атос. — В таком случае, душевно вас прошу, озаботьтесь в ближайшее же время отыскать в Париже какого-нибудь рифмоплета — их тут полно, берут недорого — и закажите ему красивую, прочувствованную эпитафию на собственную могилу. Разумеется, если считаете, что обычной эпитафии вам будет недостаточно. Только умоляю вас, не медлите…

— Когда мы встретимся с вами вновь, любезный Атос, — сказал д'Артаньян, кланяясь, — вы поймете, что вам самому следовало бы воспользоваться тем, что вы предложили мне… Честь имею, господа!

Он раскланялся и вышел, решив не испытывать далее судьбу. На сей раз он миновал приемную и двор гораздо быстрее, без дипломатических ужимок.

Лишь оказавшись на улице, он трезво подумал, что в одночасье нажил себе чересчур уж могущественных врагов, в то время как друзей поблизости по-прежнему не наблюдалось. Но гасконец ни о чем не сожалел, наоборот, был доволен собой, как только может быть доволен беарнский недоросль, богатый лишь бравадой и не научившийся по молодости лет беречься опасностей. Удручали его даже не внезапно нажитые враги, а то, что одна из дорог, по которой он намеревался было шагать к успеху и карьере, оказалась совершенно непроходимой…

Но разве эта дорога была единственной?

— Что же, — проворчал себе под нос д'Артаньян. — Самое время вспомнить какую-нибудь подходящую гасконскую пословицу. Что бы такое… Ну как же! «Если тебе не удалось напиться из озера, ступай к роднику»… Черт меня подери, самое оно!

Глава восьмая Капитан мушкетеров кардинала

Особняк на улице Сен-Оноре, где держал свою штаб-квартиру капитан мушкетеров кардинала Луи де Кавуа, во многом напоминал резиденцию де Тревиля — точно так же и обширный двор, и приемная были полны господ самого бретёрского вида, развлекавшихся шутливыми поединками и последними придворными сплетнями, среди которых главное место отводилось самой знаменитой любовной интриге королевства тогдашнего времени — недвусмысленным ухаживаниям за Анной Австрийской блестящего герцога Бекингэма, фаворита и первого министра английского короля. История эта столь широко распространилась по Франции, что д'Артаньян слышал кое о чем еще в Тарбе, — но здесь она обсуждалась с той смелостью, какой не могли себе позволить провинциалы. Господа гвардейцы без малейшего стеснения соглашались, что после известного свидания в амьенских садах его величество король, несомненно, стал обладателем того невидимого украшения на челе, что видно всякому, кроме его обладателя. Если и были какие-то частности, требовавшие дискуссий, то касались они вещей глубоко второстепенных — например, сколько всего раз королевский лоб оказался увенчан теми развесистыми отростками, что составляют неотъемлемую принадлежность четвероногого сподвижника св. Губерта[3]… Поскольку в ближайшие недели во Францию должно было прибыть английское посольство, дабы торжественно увезти на свой туманный остров предназначенную в жены королю Карлу Первому принцессу Генриетту Марию, сестру Людовика Тринадцатого, сходились на том, что глава означенного посольства, герцог Бекингэм, надо полагать, приложит все усилия, чтобы выполнить еще одну миссию, не обозначенную в верительных грамотах…

Впрочем, все, даже самые злоязычные, признавали, что нельзя очень уж строго судить молодую королеву — ведь известно, что его величество в некоторых вопросах является полной противоположностью своему славному отцу Генриху Наваррскому, обрекая молодую и пылкую испанку на унизительное целомудрие. Коли уж дошло до того, что его христианнейшее величество особым эдиктом запретил при дворе не только чересчур смелые вырезы платьев, но даже и наряды, чрезмерно обтягивающие фигуру, дабы, как он выражался, «не поощрять откровенных приглашений к сладострастию и избыточной вольности нравов»…

Собственно говоря, насколько уяснил д'Артаньян, прислушиваясь к разговорам, неудовольствие здесь вызывало, конечно же, не стремление королевы найти маленькие любовные радости на стороне, а то, что она для этих целей выбрала не кого-то из славных французских дворян, а заезжего англичанина, традиционного врага Страны Лилий. С этой точки зрения предыдущая королева Мария Медичи, даром что итальянка, показывала себя французской патриоткой — если, конечно, не считать презренного Кончини…

Нужно отметить — быть может, с прискорбием, — что д'Артаньян уже не шарахался так от этих разговоров, как это имело место в особняке де Тревиля. Он уже перестал ждать, что вот-вот ворвется королевская стража и поволочет всех присутствующих в Бастилию. Начал понемногу привыкать, что столичные пересуды чрезвычайно вольны и, что немаловажно, караются колесованием или Бастилией в исключительно редких случаях…

Когда лакей провел его в кабинет капитана, он увидел перед собой мужчину тридцати с лишним лет, чуть располневшего, с румяным лицом, не лишенным известного лукавства, — и буквально сразу же по выговору опознал в нем уроженца Пикардии.

— Прошу вас, садитесь, шевалье, — предложил де Кавуа с той чуточку отстраненной вежливостью, что служит признаком человека безусловно светского. — Итак, вы — д'Артаньян… из Беарна. Подобно многим провинциалам вы… да что там, и ваш покорный слуга в том числе, пустились в Париж за фортуной… Мне следовало бы поинтересоваться вашими рекомендательными письмами, но я слышал, что вы их утратили при странных обстоятельствах…

— Ваша милость! — воскликнул д'Артаньян в непритворном удивлении. — Неужели слухи о злоключениях ничем не примечательного дворянина докатились и до Парижа?!

— Его высокопреосвященство кардинал обязан знать все, что творится в стране, — сказал де Кавуа уклончиво. — А следовательно, и его слуги обязаны не ударить в грязь лицом… Итак, вас угораздило столкнуться с этими головорезами Атосом и Портосом…

— И, между прочим, даже остаться победителем в поединке! — заявил д'Артаньян, гордо подняв голову.

— Да, и это мне известно… Вы, часом, не пытались ли найти на них управу у господина де Тревиля?

— Господин капитан, вы, честное слово, ясновидец, — сказал д'Артаньян, заметно поскучнев. — Как раз пытался, но… В общем, мои надежды оказались напрасны.

— Этого следовало ожидать, д'Артаньян. Мушкетеры короля, начиная с их капитана, — тесно спаянная компания, кое в чем подобная, увы, алжирским пиратам… Человеку со стороны нечего искать справедливости там, где ущемлены их интересы.

— Я это уже понял, — сказал д'Артаньян. — Ну что же, у меня остается еще шпага, с которой вышеупомянутые господа уже знакомы… И я знаю, где их искать…

— Послушайте моего совета, молодой человек, — серьезно сказал де Кавуа. — Конечно, при быстрой ходьбе обычно одолевают изрядный кусок пути — но и больнее всего расшибают себе ноги, излишне торопясь вперед… Вы сейчас не более чем одинокий храбрец — а эти господа многочисленны, спаяны традициями роты и, что еще опаснее, имеют неплохую поддержку в Лувре. Так что, умоляю вас, воздержитесь от опрометчивых решений. Я не сомневаюсь в вашей храбрости, но даже славные герои прошлого не рисковали выходить в одиночку на целое войско…

— Вот об этом и разговор! — живо подхватил д'Артаньян. — Поверьте, любезный капитан, я не настолько самонадеян, чтобы в одиночку противостоять всему свету. Собственно говоря, я и прибыл в Париж, чтобы, смирив гасконскую гордыню, стать частичкой некой силы…

— Догадываюсь, — кивнул де Кавуа. — Вероятнее всего, вы станете просить о зачислении в роту?

— Вы, положительно, ясновидец, — поклонился гасконец. — В самом деле, я имею дерзость просить вас именно об этом.

Де Кавуа посмотрел на него с хитрым прищуром:

— И вас не останавливает то, что гвардейцы кардинала, как бы это дипломатичнее выразиться, не всегда окружены всеобщей любовью? Увы, большей частью обстоит как раз наоборот…

— Черт побери! — сказал д'Артаньян. — Какое это имеет значение, если сама служба столь выдающейся личности, каков кардинал, искупает все неудобства? Знаете, мой отец крайне почтительно отзывался о его высокопреосвященстве и ценит в нем государственного мужа… И то, что я видел и слышал по дороге сюда, лишь укрепляет меня в этом убеждении. И, наконец… — дерзко ухмыльнулся он. — Эта самая неприязнь, что порой высказывается окружающими, как раз и служит великолепным поводом…

— Почаще обнажать шпагу?

— Прах меня побери, вот именно!

— Сударь… — сказал де Кавуа. — Если надо быть бравым, для этого совсем не обязательно быть задирой. Бывают порой случаи, когда поручения кардинала как раз заключаются не в том, чтобы звенеть шпагой…

— Охотно вам верю.

— И запомните еще вот что, любезный провинциал, — продолжал де Кавуа. — Не хотелось бы, чтобы ваше буйное воображение сыграло с вами злую шутку. В конце концов, и мушкетеры короля, и мушкетеры кардинала служат одному королю, одному знамени. Конечно, случаются порою… прискорбные инциденты, вызванные чрезмерной запальчивостью. Однако стычки таковые, безусловно, осуждаются как его величеством, так и его высокопреосвященством, рука об руку трудящимися на благо королевства…

— Ну да, я знаю, — сказал д'Артаньян с видом величайшего простодушия. — Я кое о чем наслышан был в дороге… Мне говорили достойные доверия люди, что господин кардинал порою рассылает по провинциям специальных людей, чтобы они отыскали ему тамошних знаменитых бретёров, достойных пополнить ряды мушкетеров его высокопреосвященства… Речь, разумеется, идет о том, чтобы таковые господа проявили себя исключительно против испанцев или иного внешнего врага…

И он не удержался от улыбки, прекрасно уже зная, что как король, так и кардинал кичились отвагой своих гвардейцев — которую те, конечно же, проявляли в стычках меж собою к явному негодованию своих господ и по скрытому их поощрению…

— Положительно, мне говорили о нем сущую правду, — пробормотал де Кавуа в сторону. — Этот гасконец и неглуп, и хитер… И он громко произнес:

— Не стану скрывать, любезный д'Артаньян, кое в чем вы все же правы… Шпагу приобретают не для того, чтобы она пылилась в ножнах где-нибудь в чулане. Однако, боюсь, именно те обстоятельства, о которых вы поминали, как раз и преграждают вам путь в мою роту… по крайней мере, пока…

— Что вы имеете в виду? — не без обиды спросил д'Артаньян.

Де Кавуа встал, обошел стол и, приблизившись к гасконцу, дружески положил ему руку на плечо:

— Мой дорогой д'Артаньян, прошу вас, не обижайтесь и выслушайте меня с должным благоразумием. Я ничуть не собираюсь ставить под сомнение вашу отвагу. Наоборот, вы прекрасно показали себя в Менге. Совсем неплохо для неопытного юноши. Черт побери, выбить шпагу у Портоса — не столь уж никчемное достижение…

— И обратить в бегство Атоса, не забывайте! — вновь гордо задрал голову д'Артаньян.

— Вот этим я бы не советовал вам гордиться, — мягко сказал де Кавуа. — Господин Атос кто угодно, только не трус. И коли уж он показал вам спину, у него были весомейшие причины…

— Что ж, я не настолько туп, чтобы этого не понять, — кивнул д'Артаньян. — Ну да, конечно, у него были какие-то письма, из-за которых он даже рисковал прослыть трусом… Ну что же, постараюсь с ним встретиться, когда он никуда не будет спешить.

— Мы несколько отклонились от предмета беседы, — решительно прервал де Кавуа. — Я подвожу вас к несколько иной мысли… Видите ли, д'Артаньян, вы и в самом деле неплохо показали себя… но, знаете ли, лишь поначалу. Понимаете, иногда финал битвы еще более важен, нежели она сама. Еще раз прошу, не обижайтесь… но чем, в итоге, закончилась ваша гасконада? Тем, что шпага ваша была сломана, что вы с разбитой головой лежали в пыли и были унесены в состоянии полнейшей беспомощности…

— Черт побери! — воскликнул д'Артаньян, выпрямляясь на стуле, точно в седле боевого коня и ища эфес шпаги.

— Господин д'Артаньян… — сказал де Кавуа с укоризной, хотя и не сразу, но несколько успокоившей гасконца. — Повторяю, я считаю вас недюжинным храбрецом… Я хочу лишь объяснить вам, что именно этот финал несколько повредил вашей репутации. Перед всеми вы, как ни печально, предстанете отнюдь не победителем двух знаменитых мушкетеров… В людском мнении запоминаются не какие-то эпизоды, а непременно финал всего дела…

— Что ж, в том, что вы говорите, есть своя справедливость, — признался д'Артаньян, понурив голову. — Не могу этого не признать… Простите, что отнял у вас время…

И он, видя полное крушение всех надежд, попытался было встать, но де Кавуа, сжав его плечо неожиданно сильной рукой, принудил остаться на месте.

— Мой вам совет, д'Артаньян, — сказал он повелительно: — избавьтесь от глупой обидчивости. И научитесь выслушивать собеседника до конца. Наш разговор далеко не закончен… Вам и в самом деле рановато пока надевать плащ моей роты. Но это отнюдь не значит, что я намерен отправить вас восвояси. Черт возьми, у вас есть задатки. Наберитесь же терпения и ждите случая их проявить. А что до службы… Что вы скажете о зачислении кадетом в одну из частей Королевского Дома? Право же, для бедного гасконского недоросля это не столь уж плохая первая ступенька… Что скажете?

Д'Артаньян про себя признал, что слова капитана полностью справедливы, — Королевский Дом, или Старые Корпуса, как еще именовались гвардейские части, был неплохим карьерным началом для нищего приезжего из Тарба…

С похвальной скромностью он спросил:

— Позволено ли мне будет выбрать меж конницей и пехотой?

— Пожалуй, да, — подумав, кивнул де Кавуа. — Итак? Что вы выбираете — телохранители, стражники или рейтары?

— А не объясните ли провинциалу, — сказал д'Артаньян, — в которой из этих рот больше людей, разделяющих мое отношение к господам королевским мушкетерам?

— Пожалуй что, в рейтарах, — не задумываясь, ответил Кавуа.

— В таком случае соблаговолите считать меня рейтаром.

— Охотно, — сказал де Кавуа и, вернувшись за стол, придвинул к себе письменные принадлежности. — Я сейчас напишу записочку к господину де Ла Селю, который, получив ее, немедленно зачислит вас кадетом к рейтарам. По этой же записке вам выдадут седло рейтарского образца, кирасу и шлем. Об остальном, увы, вам следует позаботиться самостоятельно… У вас есть конь?

Д'Артаньян ответил унылым пожатием плеч.

— Не удручайтесь, — сказал де Кавуа с веселыми искорками в глазах. — Так уж случилось, что некий неизвестный благотворитель, чье имя я никак не могу назвать, поскольку связан словом, желает оказать вам некоторую помощь…

И он, открыв ящик стола, выложил перед собой приятно зазвеневший кожаный мешочек.

— Здесь сто пистолей, — пояснил капитан. — Вполне достаточная сумма, чтобы обзавестись подходящей лошадью и кое-какими мелочами, необходимыми гвардейцу… Я надеюсь, вам не свойственна чрезмерная щепетильность?

— Ну что вы, господин капитан, — живо сказал д'Артаньян, проворно сунув в карман столь неожиданный подарок судьбы. — Как говорят у нас в Беарне, если перед тобой упала с ветки груша, не следует пинать ее ногой, в особенности если она спелая… Передайте мою горячую и искреннюю благодарность неизвестному дарителю… — Тут в голову ему пришла неожиданная мысль, и он решительно продолжил: — А то слово, которым вы связаны, не позволяет ли все же уточнить — о неизвестном дарителе идет речь… или о неизвестной дарительнице?

— Увы, не позволяет, — с непроницаемым видом сказал де Кавуа. — Могу лишь сказать, что данная особа искренне к вам расположена…

Д'Артаньян понял по его решительному виду, что ничего более не добьется, — и распрощался, рассыпаясь в выражениях, полных благодарности.

Отсюда он первым делом направился на Пре-о-Клер к лошадиным барышникам и после ожесточенного торга стал беднее на семьдесят пистолей из нежданно свалившихся с небес ста — но и обладателем весьма неплохого английского коня, которого с важным видом велел отвести в казармы рейтаров, куда немедленно направился и сам. Господин де Ла Сель, встретивший его крайне любезно, вмиг уладил нехитрые формальности, так что д'Артаньян не просто вышел оттуда кадетом — выехал на коне под рейтарским седлом.

Памятуя о двух еще гасконских пословицах, как-то: «Хоть карман пустой, да бархат густой» и «Если в кармане ни единого су, позаботься о цветном плюмаже», он незамедлительно отыскал галантерейную лавку, где обзавелся шелковым галстуком с полудюжиной цветных бантов к нему, а также пряжками, цепочками и лентами для камзола. И лишь потом поехал к оружейнику на улицу Железного Лома, где после долгого и вдумчивого изучения отобрал себе пару пистолетов рейтарского образца. И в первой лавке, и во второй он выкладывал на прилавок монеты с таким видом, словно по всем карманам у него были распиханы туго набитые кошельки, а управитель его поместий по первому распоряжению мог прислать хоть бочонок денег. Надо сказать, это произвело впечатление на господ торговцев, принимавших его за переодетого принца крови, — по крайней мере, так казалось самому д'Артаньяну, с величественным видом указывавшему, по какому адресу ему следует доставить покупки…

Глава девятая, где обнаруживается, что литература и жизнь все же тесно связаны меж собой

На сей раз д'Артаньян совершенно не имел никаких причин опасаться, что его вид послужит предметом насмешек для уличной черни и дерзких парижских сорванцов. Со всех точек зрения он выглядел вполне достойно, восседая не на самом лучшем в Париже коне, но все же на таком, коего грех стыдиться любому гвардейцу. Жаль только, окружающие и не подозревали о том, что видят перед собой новоиспеченного гвардейца из Дома Короля, и д'Артаньян твердо решил разбиться в лепешку, но раздобыть в ближайшее же время денег на новое платье, сразу открывавшее бы его принадлежность к полку. Хотя от ста пистолей неизвестного благотворителя или — хотелось верить — прекрасной благотворительницы остались жалкие крохи, у гасконца уже созрел великолепный план, как приумножить скудные капиталы. В дороге он сам, свято выполняя наказы родителей, ни разу не поддался соблазну усесться за игру, но за время пути наслушался историй про невероятное везение, сопутствующее новичкам, рискнувшим впервые поставить деньги на кон. Приличные места, где можно было претворить план в жизнь, уже были ему известны.

Конечно, это означало бы вновь нарушить родительские запреты — но д'Артаньян, как и в истории с продажей желтого мерина, успокаивал свою совесть тем, что, во-первых, родительские напутствия не вполне учитывали жизненных реалий, а во-вторых, что важнее, он собирался играть не ради азарта или всеобщей моды, а в силу суровой необходимости, чтобы раздобыть денег на экипировку. Почтенный родитель никак не подозревал, какие суммы понадобятся молодому человеку, обосновавшемуся в Париже и записанному в гвардию…

Свернув на улицу Старой Голубятни, он заставил английского скакуна гарцевать, и тот, стряхивая пену с губ, выгнув шею и грызя удила, сделал все, чтобы его молодой хозяин выглядел как нельзя более блестяще. Воодушевленный успехом, д'Артаньян поклялся себе завтра же отправить Планше за отборным овсом — пусть даже им самим придется попоститься. А впрочем, прекрасная Луиза вряд ли позволит, чтобы постоялец, к которому она отнеслась столь радушно, чах от голода у нее на глазах. А значит, и Планше что-нибудь да перепадет…

Подъехав к воротам, он увидел, что там ведутся несомненные приготовления к отъезду. Слуги проворно грузили в повозку чемоданы и дорожные мешки, а г-н Бриквиль наблюдал за ними со своей всегдашней кислой миной, словно подозревал, что на отрезке дороги длиною всего-то в десяток шагов нерадивые лакеи успеют украсть и пропить пожитки в ближайшем кабачке. Здесь же стоял конюх, держа в поводу оседланную лошадь хозяина, настолько уступавшую новому приобретению д'Артаньяна, что тот лишний раз испытал приятное чувство превосходства. Все усмотренное вкупе со шпагой на боку г-на Бриквиля, занимавшей это место лишь в исключительных случаях, многое сказало бы и менее наблюдательному человеку, нежели наш гасконец. Он с радостью отметил, что стоявшая тут же Луиза вовсе не походила на женщину, собравшуюся пуститься в путешествие.

С важным видом он спрыгнул с седла и бросил поводья одному из слуг:

— Отведи моего коня в конюшню, Клеман, да смотри, вытри его как следует!

— Господи! — воскликнула Луиза с живейшим интересом. — Какой великолепный конь, господин д'Артаньян!

— Пустяки, — ответил гасконец с наигранной скромностью. — Можно было подобрать и получше, но время поджимало — завтра утром следует явиться в казармы гвардейской кавалерии, представиться командиру, выяснить, в какую именно роту меня зачислили…

— Сударь! — воскликнула прекрасная нормандка в совершеннейшем восхищении. — Вы уже в гвардии!

— Ну, вы же знаете, что я явился в Париж делать карьеру… — сказал д'Артаньян, внутренне распираемый гордыней. И обратился к г-ну Бриквилю тем покровительственно-радушным тоном, каким всегда говорят с пожилыми унылыми мужьями молодых красавиц: — Что я вижу, любезный хозяин! Никак, изволите путешествовать?

— Вот именно, — мрачно ответил Бриквиль со своим всегдашним кислым видом. — В Бургундию, знаете ли. Там у меня процесс в парламенте Дижона, по поводу наследства. Каковое, между прочим, выражается кругленькой суммой в семьсот пистолей, — добавил он примерно с той же едва скрытой гордыней, с какой д'Артаньян объявил о своем вступлении в гвардию.

— А я-то решил, судя по обилию багажа, что вы собрались не иначе как к антиподам… — ответил д'Артаньян.

— Я думаю, ради такого наследства стоило бы отправиться и к антиподам, — сухо заверил г-н Бриквиль. — А вы, я слышал, были настолько опрометчивы, что встали под военные знамена? Ах, господин д'Артаньян, молодо-зелено! Охота вам была взваливать на плечи такую обузу…

Гордо подбоченившись, гасконец ответил:

— Хотел бы уточнить, что я записан не в какой-нибудь провинциальный полк, а в рейтары. Которые, как известно, принадлежат к Дому Короля…

— Ах, д'Артаньян, это все едино, — ответствовал г-н Бриквиль с гримасой, способной заставить молоко створаживаться не хуже ведьминых заклинаний. — Это все едино… Пустой карман, нерегулярно выдаваемое жалованье, муштра и выговоры, а если начнется, не дай бог, война, все еще более усугубится — погонят куда-нибудь по непролазной грязи под мушкетные пули и ядра… Послушайте моего совета, подыщите более безопасное ремесло. Гораздо более скучное, но более выгодное. Все мы грезили сказочками о блестящих отличиях на глазах короля, маршальских жезлах и ослепительных карьерах. А жизнь — она проще, любезный д'Артаньян, и гораздо скучнее… — Он печально вздохнул: — По крайней мере, не торопитесь хотя бы жениться. Иначе получится так, что, пока вы месите грязь где-нибудь во Фландрии, вокруг вашей супруги будут увиваться волокиты и вертопрахи…

Глянув через его плечо на очаровательную Луизу, имевшую сейчас вид воплощенной добродетели, д'Артаньян усмехнулся:

— Плохого же вы мнения о человечестве, любезный хозяин…

— Просто я, в отличие от вас, юноша, искушен в жизни и умудрен опытом, — печально ответствовал г-н Бриквиль.

Д'Артаньяну крайне не понравился взгляд, которым его квартирохозяин как бы связал воедино на миг гасконца и Луизу, упомянув о волокитах и вертопрахах. Ревнивцы — народ своеобразный и способны на самые непредсказуемые поступки. А потому гасконец решил с ходу увести мысли хозяина от опасного направления.

— Вот кстати, — сказал он беззаботно. — Меня, едва я услышал ваше имя, крайне занимает один любопытный вопрос… Вы, часом, не родня ли известному Рожеру де Бриквилю, приближенному маршала Жиля де Рэ, сподвижника Жанны д’Арк?

Похоже, он угодил в яблочко. Хозяин прямо-таки расцвел:

— Я и не думал, любезный д'Артаньян, что вы столь сведущи в генеалогии и истории Франции, вы мне поначалу показались крайне легкомысленным юнцом, уж не посетуйте… Ну что же, пусть я и не могу представить вещественных доказательств — учитывая, какие бури пронеслись над королевством за эти двести лет и сколько бумаг погибло в пожарищах, — но в нашем роду никогда не сомневались, что со славным Рожером нас связывают родственные узы…

«Совсем славно будет, ежели окажется, что и остальные это мнение разделяли», — подумал гасконец.

Проследив, как увязывают его багаж, г-н Бриквиль напоследок дал жене и слугам массу советов, насколько многословных, настолько и бесполезных, ибо они сводились к банальностям — сохранять дом в порядке, плату взыскивать вовремя, избегать мотовства, вовремя тушить огни, стеречься пожара, воров и нищих… Обогатив остающихся столь мудрыми наставлениями, он, наконец, сел на коня и тронулся в путь. Любезность д'Артаньяна простерлась до того, что он добросовестно махал вслед носовым платком, пока повозка и всадник не скрылись за поворотом, — искренне надеясь, что кто-нибудь из прохожих примет его за благонравного сына, почтительно прощающегося с пустившимся в странствия отцом…

— Ах, господин д'Артаньян, — сказала растроганно Луиза, — как благородно с вашей стороны вот так тепло провожать Бриквиля…

Гасконец браво ответил:

— Луиза, долг любого гвардейца — относиться со всем возможным почтением к супругу столь очаровательной женщины…

— Интересно, — сказала Луиза, лукаво прищурясь, — а каково же в таком случае должно быть отношение гвардейца к самой женщине?

Д'Артаньян окинул ее внимательным взором — но личико прекрасной нормандки было совершенно невинным, взгляд лишен легкомыслия, лишь в уголках алых губ таилось нечто, заставлявшее вспомнить поговорку о тихом омуте, издавна известную и в Беарне.

— Я полагаю, опять-таки со всем возможным почтением, — сказал он в некоторой растерянности.

— Вы полагаете… — фыркнула Луиза, решительно отвернулась и вошла в дом.

Д'Артаньян в некотором смущении ретировался в свою комнату, где некоторое время забавлялся новехонькими пистолетами, примеряясь, насколько они удобно лежат в ладони, целясь во всевозможные предметы домашнего обихода, проверяя колесцовые замки и кремни. За окном понемногу сгущались сумерки, и пора было посылать Планше к хозяйке за свечой — обычно в Беарне он в это время уже видел десятый сон, но сейчас, взволнованный всеми происшедшими в его жизни изменениями, ложиться не собирался.

— Любезный господин д'Артаньян! — послышался вслед за деликатным стуком в дверь голосок хозяйки. — В том ли вы виде, чтобы к вам можно было войти?

— Разумеется, — ответил он с готовностью.

Непринужденно войдя в комнату, Луиза огляделась и сделала испуганную гримаску:

— Господи, эти военные игрушки… Уберите их куда-нибудь, а то еще выстрелят ненароком…

— Исключено, сударыня, — ответил д'Артаньян со снисходительностью старого вояки. — Для производства выстрела необходимо, чтобы…

— Бога ради, избавьте меня от этих ужасных подробностей! — зажала она пальчиками уши. — Скажите лучше, можете ли прямо сейчас помочь мне в мелких домашних делах?

— С превеликой охотой! — заявил гасконец браво.

Он только сейчас заметил, что очаровательная нормандка избавилась от корсажа, обычно стягивавшего ее стан, и пленительные округлости, коих не мог не заметить любой зоркий наблюдатель, были благодаря вырезу платья и отсутствию шнуровки открыты нескромному взору так, что г-на Бриквиля это, безусловно, не привело бы в восторг.

«Черт побери! — подумал гасконец, направляясь следом за хозяйкой. — Неужели я настолько здесь обжился, что меня уже по-семейному не стесняются? Что бы это могло означать?»

Вообще-то, у него были подозрения насчет того, что это может означать, но он помнил: то, что могло в Беарне оказаться простым и ясным, в Париже, не исключено, означает совершенно другое…

— Слуги, бездельники, уже завалились спать, — щебетала хозяйка, решительно направляясь в сторону гостиной. — А я вдруг вспомнила, что сегодня совершенно необходимо достать серебро, чтобы его завтра с утра почистили…

«Суетливая у них тут жизнь, в Париже, — думал д'Артаньян, поспешая следом. — У нас в Беарне преспокойно достали бы серебро из буфета и утречком, куда оно денется…»

Войдя в гостиную и остановившись у высоченного прадедушки нынешних сервантов, именуемого дрессуаром, хозяйка пояснила:

— Мне придется встать на табурет, чтобы дотянуться до верхней полки, а вы будете меня поддерживать, я ужасно боюсь высоты…

В некотором противоречии с только что сказанным она довольно ловко вспрыгнула на табурет и потянулась к верхней полке, бросив, не оборачиваясь:

— Поддержите же меня, а то я непременно упаду!

Д'Артаньян после секундного колебания крепко поддержал ее за талию обеими руками — и следует сказать, что подобные домашние заботы ему крайне понравились.

— Ах! — воскликнула вдруг молодая женщина. — У меня кружится голова, я, кажется, падаю…

И она в самом деле рухнула с табурета прямо на руки д'Артаньяна, поневоле вынужденного крепко схватить ее в объятия. Ему стало тем временем приходить в голову, что в некоторых отношениях жизнь схожа что в Париже, что в Тарбе…

Но додумать до конца он не успел — вокруг его шеи обвились две стройные ручки, и нежный голосок прошептал на ухо:

— Милый д'Артаньян, а можете ли вы отнестись ко мне ужасно непочтительно? Я вам приказываю быть со мной непочтительным…

— Гвардеец в таких случаях слепо повинуется, — сказал д'Артаньян, покрепче прижимая ее к себе и с бьющимся сердцем ощущая гибкое, сильное тело под тонким платьем.

— Вот и прекрасно. А теперь проводите меня в спальню. Мы же не глупые подростки, чтобы целоваться посреди гостиной. Только не стучите так сапогами. Слуги отправлены со двора, но все равно — береженого бог бережет… А лучше снимите их сразу…

Вмиг сбросив сапоги, д'Артаньян последовал за Луизой в спальню, где был незамедлительно увлечен на массивную супружескую постель под балдахином, так и не успев этикета ради сказать какой-нибудь куртуазный комплимент, коего, по его мнению, требовали приличия. Вместо этого ему было предложено помочь очаровательной нормандке избавиться от платья, после чего события приняли пылкий и недвусмысленный оборот.

Д'Артаньян, как любой выросший в деревне, имел некоторый опыт в общении с прелестницами, склонными позволять мужчине вольности. Правда, опыт таковой был им приобретен на лесных полянах, в стогах сена и заброшенных строениях, так что он впервые оказался наедине с лишенной предрассудков дамой в натуральной спальне, на широкой постели с самым настоящим балдахином. Но это, в общем, дела не меняло, и он приложил все усилия, чтобы следовать на сей раз не родительским заветам, а наставлениям синьора Боккаччио, благо эта ситуация, пришло ему в голову, словно была взята прямиком из бессмертного «Декамерона». А это свидетельствовало, что изящная словесность и жизнь все же теснее связаны меж собой, чем это кажется иным скептикам.

К сожалению, пришлось очень скоро признать, что его опыт не так богат, как представлялось доселе. Кое-какие уроки, преподанные ему очаровательной и пылкой нормандкой, это, безусловно, доказали, приведя в восторг и некоторое оторопение. Похоже, свою фантазию он зря считал такой уж бурной — прекрасная парижанка, руководя событиями без малейшего смущения, ввергла гасконца в такие шаловливые забавы, что он, повинуясь дразнящему шепоту и нежным опытным ручкам, сам себе удивлялся, проделывая то, что от него требовали, и, в свою очередь, подвергаясь не менее удивительным атакам. Черт побери, так вот каковы нравы в Париже! Куда там беарнским резвушкам с их неуклюжей прямотой…

К сожалению, самые приятные вещи обладают свойством оканчиваться. Настал момент, когда столь упоительные забавы пришлось прервать по причинам отнюдь не духовным, а самым что ни на есть земным, — и д'Артаньян блаженно вытянулся на обширной супружеской постели, держа в объятиях обнаженную прелестницу так, словно имел на это все законные права.

«Гром меня разрази, — подумал он в блаженной усталости. — Положительно, везет так, что жутко делается. Ну никаких тебе препятствий на дороге, одни достижения. Вот так вот поневоле задумаешься: а что, если трактирщик из Менга был прав и сходство мое с королевским профилем на монете отнюдь не случайное? Что, ежели… Прах и преисподняя! С одной стороны, конечно, некрасиво и даже грешно подозревать собственную матушку в недостаточной добродетели… с другой же… Персона короля, как известно, возвышается над всеми установлениями и правилами приличия, ибо монарх сам определяет, что считать добродетелью, а что — пороком. Недалеки те времена, когда люди еще указывали с гордостью в официальных бумагах титул вроде: „Сякой-то, королевский бастард[4]“… Нет, а вдруг? Как бы это узнать дипломатичнее? Не обретался ли в наших местах великий Генрих? Не может же так везти сыну простого захолустного дворянина…»

— Вы не уснули, мой рыцарь? — нежным голоском осведомилась Луиза.

— Помилуйте, — спохватился д'Артаньян. — Какой гвардеец может уснуть, пребывая в подобном обществе? — И осведомился с хорошо скрытым беспокойством: — Я надеюсь, Луиза, вы не разочарованы?

— Вы очень милый мальчик, д'Артаньян, — ответила прекрасная нормандка. — И я не сомневаюсь, что под руководством опытной учительницы вы еще станете по-настоящему опасны для дам…

Пока д'Артаньян обдумывал ее слова, пытаясь догадаться, что здесь от комплимента, а что — от той дерзости, на которую всегда имел право слабый пол, Луиза мечтательно протянула:

— Д'Артаньян… Как вас назвали при святом крещении?

— Шарль, — сказал д'Артаньян. — Собственно, если уж стремиться к точности, то мое полное имя звучит как Шарль де Батц д'Артаньян де Кастельмор…

Вообще-то, он не стремился к предельной точности, а потому не стал добавлять, что Батц и Кастельмор, собственно, давно уже представляют собой пришедшие в совершеннейший упадок клочки земли, дикие пустоши, единственным достоинством которых осталось то, что они дают владельцу право на соответствующие титулы… В конце концов, скрупулезность — качество стряпчего, а не дворянина, не правда ли?

— Шарль д'Артаньян… — тем же мечтательным голосом произнесла Луиза. — Луиза де Батц д'Артаньян де Кастельмор… Право, это звучит гораздо более звучно и красиво, нежели Луиза де Бриквиль…

На всякого мужчину, даже самого неискушенного, любая тень подобных намеков испокон веков действовала, как рев охотничьего рога на пугливую дичь. А потому д'Артаньян, тревожно встрепенувшись, поторопился напомнить:

— Прелесть моя, но ведь помянутый де Бриквиль — ваш законный супруг… Перед богом и людьми…

— Ах, милый Шарль, если бы еще перед лицом этой вот постели… Стыдно вам признаваться, но свои законные супружеские права мой дражайший супруг берется осуществить форменным образом пару раз в год — и если бы вы знали, как кратки и скучны эти редкие свидания! Никакого сравнения с вами, дорогой Шарль, уж вы-то знаете, как ублажить даму… Нет, вы в самом деле полагаете, что я была бы вам плохой женой? Я молода, смею думать, красива и отнюдь не бедна… И к тому же дворянского рода…

«Караул! — в совершеннейшем смятении возопил про себя д'Артаньян. — Меня, кажется, хотят окрутить?! Черт, окно высоко над землей, да и пожитки остались в комнате…»

— Неужели, милый Шарль, я вас напугала? — невинным голоском поинтересовалась Луиза, шаловливо давая волю рукам. — Ну что такого страшного в моем предложении?

— Однако ваш муж пребывает на этом свете в полном здравии… Позвольте вам напомнить, Луиза, что по законам королевства двоемужие, как и двоеженство, карается виселицей, на коей придется болтаться и «пособнику», как выражается судейская братия, то есть мне…

— Помилуйте, Шарль, к чему упоминать о таких ужасах? — рассудительно прервала Луиза. — Вы так храбры и ловки… Что вам стоит, вызвав де Бриквиля на дуэль, сделать меня вдовой?

— Черт побери, это просто еще один способ попасть на виселицу, столь же надежный…

— Ну, не преувеличивайте, Шарль! В Париже ежедневно случается столько дуэлей со смертельным исходом… А кара постигает виновных в исключительно редких случаях. У вас наверняка найдутся заступники при дворе… И вообще, я не тороплю вас сделать это немедленно. Просто поставьте перед собой такую задачу…

— Непременно, моя радость, непременно, — торопливо заверил д'Артаньян, радуясь некоторой отсрочке.

— В конце-то концов, все может решиться и более естественным образом, — проворковала ему на ушко Луиза. — Бриквиль, как многие брюзги и скряги, пренебрегающие к тому же супружеской постелью, страдает регулярными разлитиями желчи, и лекарь по секрету мне сообщил, что следующий удар может оказаться роковым…

«Господи боже и пресвятая дева Мария! — взмолился про себя д'Артаньян, не на шутку устрашенный подобной перспективой. — Молю вас: в неизреченной милости вашей пошлите долгие годы жизни де Бриквилю… тому Антуану де Бриквилю, что держит меблированные комнаты на улице Старой Голубятни в Сен-Жерменском предместье… Чтобы уж никакой ошибки не случилось…»

— Вот именно, предоставим все природе и богу, — сказал он со вздохом облегчения. — В конце концов, разве плохи такие вот отношения? В них есть та поэтическая прелесть, которой уделил столько внимания самый замечательный писатель современности, синьор Боккаччио, автор бессмертного «Декамерона»…

— Возможно, — согласилась Луиза. — Вот только… Мне казалось, что Боккаччио, автор «Декамерона», умер лет триста тому… Впрочем, возможно, это был какой-то другой Боккаччио…

— Черт меня раздери, — сказал д'Артаньян. — Неужели, Луиза, вы читаете романы?

— Хочу вам напомнить, милый Шарль, что я происхожу из старого рода, а значит, учена читать и писать. В конце концов, если мадемуазель де Скюдери, особа безусловно светская, пишет романы, отчего другая особа дворянского происхождения не может романы читать? Я читала «Кира Великого», «Клелию», а также «Декамерон», «Амадиса Галльского», стихи господ Маро, Ронсара и Полиде… Конечно, этого недостаточно, чтобы сравниться со столь серьезным знатоком изящной словесности, как вы — а в вас сразу чувствуется таковой, — но и невежественной, смею думать, меня нельзя назвать… Вот вам еще одно мое ценное качество как супруги — вы всегда сможете поговорить со мной о романах и поэзии…

— Это, конечно, достоинство… — растерянно пробормотал д'Артаньян, не на шутку встревоженный тем, что разговор вновь свернул на опасную дорожку. — А что вы читали последнее?

— Увы, последний мой роман остался недочитанным, — печально поведала Луиза, — поскольку ко мне в руки попали лишь полсотни первых страниц без переплета. Но история эта меня крайне заинтересовала, и я охотно одолела бы роман целиком… Написал его испанец по имени Мигель де Сервантес, и повествовалось там о благородном шевалье Дон Кихоте…

— Знавал я в Гаскони одного де Сервантеса, — сказал д'Артаньян. — Правда, звали его не Мигель, а Хорхе-Арандиго-Лусия-Фадрике, и кто-кто, а уж он-то безусловно не мог написать романа, поскольку читать и писать не умел совершенно. Он, видите ли, считал, что подобное умение попросту оскорбительно для знатного идальго и должно оставаться лишь уделом неблагородного народа… Так что это, конечно, не он… Хотя дворянин был безусловно достойный, спесив так, как может быть только испанец, как ни печально признавать подобное гасконцу…

Он спохватился и прикусил язык, чтобы ненароком не проговориться о горничной того, беарнского де Сервантеса: при всей своей неискушенности он вдруг подумал, что Луиза без всякого восторга выслушала бы иные его воспоминания о родных краях…

— И о чем же шла речь в том романе?

— О пылкой любви благородного идальго к простой пастушке, кою он воображал себе принцессой…

«Ну, это в испанском стиле», — подумал д'Артаньян, а вслух, разумеется, сказал:

— Клянусь честью, Луиза, я вам раздобуду этот роман, пусть даже для этого придется обойти всех книготорговцев Парижа…

Он пообещал бы сейчас и Луну с неба — лишь бы только отвлечь свою очаровательную любовницу от совершенно ненужных мыслей касаемо обзаведения новым мужем. «Не по-христиански это, — ханжески сказал себе д'Артаньян, — отнюдь не по-христиански — стремиться к новому супружеству, когда первого мужа еще не унесли черти…»

— Вы меня крайне обяжете, Шарль! — промурлыкала Луиза, и ее голос вдруг исполнился шаловливой загадочности. — А коли уж речь зашла об изящной литературе, не припомните ли вирши господина Ронсара об аленькой маленькой пещерке?

Покраснев в темноте, гасконец, отроду не бравший в руки никаких виршей, подумал, что, кажется, уловил все же ход ее мыслей…

Глава десятая О том, какими терниями порой покрыт путь к изящной словесности

Выйдя ранним утром во двор — он еще не отвык от беарнской привычки вставать засветло, — д'Артаньян увидел там свою очаровательную хозяйку, домовито приглядывавшую за разгрузкой тележки мясника. Если у него самого от некоторой неловкости припекало кончики ушей, то прекрасная Луиза смотрела на него столь спокойно и невинно, выглядела такой безмятежной и благонравной, что наш гасконец на какой-то миг засомневался: не приснилось ли ему, что ночью он побывал в постели г-на Бриквиля, на его законном месте?

— Доброе утро, господин д'Артаньян! — ангельским голоском поприветствовала его Луиза, выглядевшая свежей и совершенно неприступной, сущим олицетворением супружеской верности. — Как вам спалось на новом месте?

— Прекрасно, — сказал гасконец. — Всю ночь видел чудесные сны…

— Интересно, о чем? — прищурилась Луиза.

— Да как вам сказать, госпожа Бриквиль… Всю ночь снились иные главы из бессмертного романа синьора Боккаччио…

— Интересное, должно быть, было зрелище? — как ни в чем не бывало спросила она. — Вы, господа гвардейцы, — люди легкомысленные, и сны ваши, должно быть, вам под стать…

Воспользовавшись тем, что слуги находились на значительном отдалении, д'Артаньян тихонько сказал:

— Ах, как я сожалею, Луиза, что мы с вами сейчас не среди беарнских полей, где полно стогов сена…

— Вот как? — еще сильнее прищурилась она с дразнящей улыбкой. — И что же со мной произошло бы в стогу беарнского сена?

— Черт знает что, милая Луиза, — сказал д'Артаньян мечтательно. — Черт знает что…

— Тс! — шепнула она, став серьезной. — Не дай бог, слуги услышат, они возвращаются. Вы не знаете Бриквиля, он оставил шпионов…

— Луиза!

— Молчите, глупец, — потребовала она настойчивым шепотом. — Нынче ночью мне все скажете… — И добавила громко: — Шевалье, помнится, вы обещали мне раздобыть роман некоего испанца…

Д'Артаньян поклонился:

— Мадам, не зря говорится — чего хочет женщина, того хочет бог. Посему я отправляюсь немедленно…

По его небрежному знаку Планше подвел ему вычищенного должным образом английского жеребца, и д'Артаньян прямо-таки величественно выехал за ворота.

Правда, первым делом он направился не на поиски лавки книготорговца, а поехал на улицу Кассет и приобрел там кожаный камзол, а также белое перо на шляпу — по меркам той эпохи этого было вполне достаточно, чтобы недвусмысленно обозначить свою принадлежность к гвардейской кавалерии.

Если экипироваться должным образом было нетрудно, то отыскать место, где торгуют книгами, оказалось не в пример более трудной задачей — подобных заведений было тогда в Париже не в пример меньше, чем трактиров или зеленных лавок. Даже иные коренные парижане задумчиво чесали в затылках.

Наконец после чуть ли не двухчасовых плутаний по улицам д'Артаньян обнаружил искомое неподалеку от Люксембургского дворца и, оставив коня на попечение одного из вездесущих уличных мальчишек, храбро вошел внутрь.

Он оказался в обширном помещении, где вдоль стен тянулись до самого потолка массивные книжные полки из мореного дуба, уставленные внушительными томами в кожаных переплетах, иные — с золотым тиснением. Было тихо и пусто, только у конторки спиной к нему стоял незнакомый человек — судя по висевшей на боку шпаге, дворянин — и с отрешенным видом перелистывал страницы толстого фолианта.

Увидев на незнакомце плащ мушкетеров короля, синий с золотыми лилиями, д'Артаньян ощутил себя собакой, нос к носу столкнувшейся с кошкой в чужом дворе. Его рука невольно дернулась к эфесу, но д'Артаньяна смутила необычность места, где они сейчас находились. Благолепная атмосфера учености, царившая в этом величественном и тихом, словно собор, помещении, подействовала даже на задиристого гасконца.

— Что вам угодно, сударь? — вежливо осведомился пожилой человечек в черном, вынырнувший неведомо откуда. Он смотрел с таким видом, словно подозревал, что блестящий гвардеец забрел сюда по ошибке.

Д'Артаньян с любопытством принялся было разглядывать красовавшиеся на торговце очки — диковинную новинку по тем временам, состоявшую из пары круглых стекол в массивной оправе, удерживаемых на носу сложным приспособлением вроде щипцов, но вовремя спохватился и произнес с видом знатока:

— Видите ли, любезный… Мне нужен «Декамерон» синьора Боккаччио — на французском языке, понятно, и чтобы он был полный, со всеми днями и страницами…

Он впервые в жизни покупал книгу и потому отчаянно боялся сделать что-нибудь не то, но хозяин как ни в чем не бывало покивал лысой головой:

— Вам повезло, ваша милость, у меня как раз остался один экземпляр, который вам обойдется всего в двадцать два ливра…

«Интересно, а тут торгуются или как? — стал лихорадочно размышлять д'Артаньян. — Двадцать два ливра — это, пожалуй, чересчур… Ну, а вдруг торговаться в книжной лавке категорически не принято и противоречит дворянской чести? Черт побери, не обзаботился узнать заранее!»

Он все же решил не торговаться, величественно кивнув:

— Благодарю, милейший. Книгу отошлете на улицу Старой Голубятни в меблированные комнаты г-жи Бриквиль, для д'Артаньяна, кадета рейтаров…

Он видел краем глаза, что незнакомый мушкетер при этих словах вдруг с явным интересом поднял глаза от книги, разглядывая его украдкой, — но и в этом опять-таки не было пока повода для ссоры. А потому д'Артаньян преспокойно продолжал:

— Вы хорошо запомнили адрес?

— Разумеется, ваша милость. Вы любите творения Боккаччио?

— Люблю ли? — негодующе воскликнул д'Артаньян, нимало не кривя душой. — Да попросту обожаю! Надо вам знать, любезный хозяин, что я однажды имел даже случай перекинуться парой слов с этим талантливым сочинителем!

Мушкетер вдруг засмеялся, достаточно громко. Как ни сдерживал себя д'Артаньян, но этого было достаточно…

— Сударь! — сказал он, поворачиваясь к незнакомцу. — Не соблаговолите ли сказать, над чем это вы так потешались, чтобы нам посмеяться вместе?

— Охотно, сударь, — вежливо ответил мушкетер. — Меня рассмешило одно место в этой вот книге… Впрочем, вас оно может и не рассмешить, ибо вкусы и пристрастия — вещь тонкая, индивидуальная…

Все это было произнесено с должной учтивостью, не дававшей даже записному бретёру повода для вызова, — однако в глазах мушкетера определенно таилась насмешка. Д'Артаньян поневоле задумался: а что если он вновь дал маху со своим гасконским краснобайством и этот самый Боккаччио, как уверяла тогда Луиза, и в самом деле давненько уж помер?!

— Вполне с вами согласен, сударь, — церемонно ответил д'Артаньян, окинув незнакомца быстрым и пытливым взором.

Это был молодой человек лет двадцати двух или двадцати трех, с простодушным и несколько слащавым выражением лица, черными глазами и румянцем на щеках. Тонкие усы безупречно правильной линией оттеняли верхнюю губу. Во всем его облике было, однако, нечто неуловимое, вызывавшее ассоциации с особой духовного звания.

Видя, что д'Артаньян не намерен продолжать разговор, молодой человек, чуть заметно пожав плечами, вновь уткнулся в книгу. Гасконец же повернулся к хозяину:

— А есть ли у вас испанский роман некоего де Сааведра об идальго по имени Дон-Кихот?

— Ну как же, ваша милость! — поклонился хозяин. — Извольте! «Доблестный Дон-Кихот де Ла Манча», переведенный на французский Сезаром Уденом, секретарем и переводчиком нашего короля, издание этого года, едва покинувшее печатный станок! Особо подчеркну, что это уже четвертое издание за одиннадцать лет, ибо роман сей…

— Дайте же мне его, черт побери, любезный! — нетерпеливо воскликнул д'Артаньян.

— Сию минуту… — и книготорговец спохватился вдруг: — Тысяча извинений, господин гвардеец, но в моей лавке остался один-единственный экземпляр, и его сейчас перелистывает господин мушкетер…

— Ах, вот как! — громко произнес д'Артаньян в пространство. — Ну, я не сомневаюсь, что этот господин сейчас вам его вернет и возьмет с полки что-нибудь другое…

— Можете не рассчитывать, сударь, — не оборачиваясь, произнес мушкетер, медленно переворачивая страницы.

— Послушайте, — сказал д'Артаньян нерешительно. — Дело в том, что я обещал одной даме сегодня же принести именно этот роман…

— Вот совпадение, сударь! — все так же стоя к нему спиной, отозвался мушкетер. — Абсолютно то же самое я могу сказать о себе…

— Сударь!

— Что, сударь?

— Вы не думаете, что вашу обращенную ко мне спину я могу расценить совершенно недвусмысленно? — задиристым тоном произнес д'Артаньян, уже не боясь нарушить благоговейную ученую тишину этого места.

— Это как же, сударь? — осведомился мушкетер, оборачиваясь с быстротой молнии, и его глаза сверкнули гневом, изгнав всякие ассоциации с духовным лицом.

— Вы уступите мне книгу? — спросил д'Артаньян вместо ответа.

— Сударь, я пришел первым.

— Я пришел вторым, но это ничего не значит, — сказал д'Артаньян решительно. — Если меня не обманывают глаза, у вас на левом боку висит вещичка, которую испанцы называют «эспада», ну, а мы, французы, попросту «шпага»…

— Совершенно верно, сударь. Желаете поближе рассмотреть клинок?

— Почему бы и нет?

— Ого! — произнес мушкетер насмешливо. — Да вы, пожалуй, ищете ссоры, милейший?

— Вы только сейчас это поняли, сударь?

— Ну что вы! Мне просто в голову не могло прийти, что юнец вроде вас отважится задирать мушкетера короля, который пользуется некоторой известностью в городишке под названием Париж, — и отнюдь не по причине кроткого нрава…

Д'Артаньян, поклонившись по всем правилам, произнес:

— Мне уже доводилось встречаться в Менге с парочкой мушкетеров короля, и у меня осталось впечатление, что их доблести явно преувеличены… Одного фанфарона, помнится, звали Атосом, другого — Портосом…

Во взгляде молодого мушкетера сверкнула угроза:

— Ах, вот как? Значит, вы тот д'Артаньян…

— Вы хотите знать, тот ли я д'Артаньян, что задал трепку двум буффонам из вашей роты? Я самый! Д'Артаньян из Беарна. Можно поинтересоваться вашим именем? Бьюсь об заклад, оно способно удивить человека постороннего. Почему-то имена всех мушкетеров, с которыми мне довелось встречаться, напоминают то ли названия гор, то ли турецких городов…

— Меня зовут Арамис, — с ледяным спокойствием сообщил молодой человек.

— Ба! — воскликнул д'Артаньян. — Вы уже успели обернуться из Мадрида? По воздуху вас, что ли, черти несли?

Арамис недоброжелательно прищурился:

— Поначалу я принял вас за очередного невежу, но, сдается мне, вы заслуживаете большего… Вам никогда не говорили, что язычок ваш чересчур длинен?

— Черт побери, не вам его укорачивать!

— Как знать, любезный д'Артаньян, как знать?

— Не покинуть ли нам это почтенное заведение? — живо предложил д'Артаньян.

— Охотно, — кивнул Арамис и обернулся к хозяину. — Любезный, не убирайте книгу со стола. Я только убью этого человека и сейчас же вернусь за нее расплатиться…

— Смешно, дорогой хозяин, но от меня вы услышите то же самое, — сказал д'Артаньян через плечо, направляясь к выходу вслед за мушкетером.

Шагая бок о бок так, что издали казались добрыми друзьями, они вышли на огороженный пустырь за Люксембургским дворцом, где чуть ли не каждый день решались меж дворянами дела подобного рода. Сейчас, правда, на пустыре мирно паслись козы. Арамис дал пастуху какую-то мелочь, и тот быстрехонько удалился.

— Приступим? — осведомился д'Артаньян, кладя руку на эфес.

— Не кажется ли вам, что кожаный камзол дает вам некоторые преимущества? Это не кольчуга под одеждой, но все же…

— Дьявол вас разрази, вы правы! — сказал д'Артаньян, сбрасывая камзол с перевязью на траву. — Но мне кажется, я вправе просить вас ответить той же любезностью. Случается, что иные фальшивые смельчаки поддевают кольчугу…

— Вы смеете подозревать меня в таких вещах?!

— Но вы же мушкетер короля, а эта публика…

— Черт вас побери! — прорычал Арамис, сбрасывая плащ и камзол так молниеносно, словно они вспыхнули на нем. — Довольны? А теперь к бою, сударь, к бою!

Клинки скрестились. Д'Артаньян сразу определил, что Арамис предпочитает итальянскую манеру, при которой не дают клинкам расцепиться. Сам он предпочитал, выражаясь современным языком, более маневренную схватку — и, улучив подходящий момент, отразив несколько сильных ударов, сам сделал выпад, едва не отправивший мушкетера к праотцам. Арамис парировал удар, но клинки уже бесповоротно разомкнулись. Д'Артаньян напал в своей излюбленной манере: осыпая врага градом ударов со всех сторон, так что тот, хотя и более опытный в схватках, явно растерялся при виде гибкого и ловкого гасконца, обратившегося, казалось, в целую толпу блиставших остриями уроженцев Беарна.

Разъяренный тем, что ему не удается справиться с противником, коего он поначалу счел неопасным юным бахвалом, Арамис стал делать ошибку за ошибкой, а д'Артаньян, мастерски используя промахи мушкетера, уже не на шутку теснил его.

Еще через несколько секунд острие шпаги д'Артаньяна пронзило плечо Арамиса. Тот, бледнея на глазах, попытался было переложить шпагу в левую руку, но гасконец, выбив ее тем самым отцовским приемом, столь грозно взмахнул клинком, что Арамис, отступив на шаг, уже обезоруженный, поскользнулся на истоптанной траве и рухнул на землю.

Одним прыжком д'Артаньян оказался рядом и приставил острие к его горлу:

— У нас в Беарне сказали бы, сударь, что ваша жизнь в моих руках… Интересно, как эта ситуация именуется в Париже?

— Так же, сударь, — сдавленным голосом ответил Арамис, изо всех сил сохраняя достоинство.

— Любезный Арамис, — сказал д'Артаньян, которому кое-что вспомнилось вдруг. — А что, если в обмен на вашу жизнь я потребую назвать настоящее имя очаровательной белошвейки Мари Мишон?

Арамис вздрогнул, но отозвался непреклонно:

— Это не та сделка, сударь, на которую согласится настоящий дворянин.

— Прах вас побери, быть может, вы и правы… — задумчиво сказал д'Артаньян, отводя клинок. — Ладно, дарю вам жизнь без всяких условий, но вашу шпагу вынужден потребовать… кажется, я имею на это право?

— Несомненно, — сказал Арамис, все более бледнея от потери крови.

Д'Артаньян, гордый победой и оттого великодушный, помог ему подняться, отвел к Люксембургскому дворцу и, усадив на ступени, позвонил в колокол у входа, справедливо рассудив, что обитатели дворца уже свыклись с подобными подкидышами не хуже монахинь, коим подбрасывают под ворота незаконнорожденных младенцев.

— Ну вот, любезный Арамис, — сказал он покровительственно. — Все, что мог, я для вас сделал, так что честь моя не задета. А сейчас, с вашего позволения, я вас покину, пока не заявилась стража по мою душу… И на прощанье позвольте дать вам ценный совет: постарайтесь впредь серьезнее относиться к дворянам из Гаскони…

— Я непременно учту ваш совет, — слабым голосом ответил Арамис. — И, в свою очередь, дам свой: не считайте себя самым ловким в этом городе…

— Помилуйте, я и не собираюсь! Я просто хочу доказать, что кое-что значу… и это у меня пока что получается.

— До поры до времени, милостивый государь… Мы еще встретимся.

— Со своей стороны приложу к этому все усилия, — сказал д'Артаньян, вежливо раскланявшись.

Он услышал, как в ограде дворца с визгом открывается калитка, и с чувством исполненного долга заторопился прочь, унося с собой шпагу Арамиса.

Бедняга книготорговец выпучил глаза так, что они, право слово, коснулись стекол очков:

— Вы вернулись?! А где же тот дворянин?

— С ним произошла небольшая неприятность, — сказал д'Артаньян. — Могу вас заверить, что вскоре он будет здоров, но, даю вам честное слово дворянина, за книгой он в ближайшие дни определенно не явится. Полагаю, теперь я могу ее у вас попросить?

— О, разумеется, сударь… — пролепетал торговец. — Двадцать два ливра за Боккаччио и двадцать восемь за «Дон-Кихота»… итого с вашей милости пять пистолей…

— Дьявол! — воскликнул д'Артаньян, вытащив из кошелька два жалких экю. — Я и не думал, что так потратился… Может, вы примете долговую расписку?

— О, что вы, сударь! — воскликнул с превеликим жаром книготорговец, явно горевший желанием поскорее увидеть спину беспокойного покупателя. — Я немедленно же отправлю книги по названному вами адресу, а вам открою неограниченный кредит… Заплатите, когда сочтете нужным… Так отрадно видеть, что молодые люди из гвардии находят время для изящной словесности…

— А как вы думали, милейший? — внушительно сказал д'Артаньян. — Надобно вам знать, что в Королевском Доме служат не одни вертопрахи и волокиты, проводящие время в праздных забавах… Настоящий гвардеец не чужд изящной словесности, вот именно! — Он оглянулся по сторонам и, видя, что они одни, понизил голос. — Любезный, возможно, я что-то напутал… Вы меня чрезвычайно обяжете, объяснив, жив ли гениальный литератор синьор Боккаччио…

Хозяин осторожно ответил:

— Сударь, с прискорбием должен вам сообщить, что господь призвал его к себе ровным счетом двести пятьдесят лет назад…

— Черт возьми, как медленно доходят новости до Беарна! — не моргнув глазом, вскричал д'Артаньян. — А у нас его полагали живым… Ну что же, всего вам доброго, сударь…

Выйдя на улицу со шпагой Арамиса под мышкой, он пробормотал себе под нос:

— Положительно, мне везет! Гвардия, очаровательная любовница, успешная дуэль с мушкетером — и, как венец всего, неограниченный кредит в книжной лавке! Есть повод задрать нос… хотя, честно говоря, я предпочел бы неограниченный кредит не в этом складе мышеяди, а в каком-нибудь уютном кабачке вроде «Сосновой шишки»… но что поделать, не годится с ходу требовать от фортуны чересчур много…

Глава одиннадцатая Поединок с людоедом и новый друг

Когда д'Артаньян, все еще от души пыжившийся своей победой — и, надо сознаться, к тому были все основания, — въезжал в ворота, гордо подбоченившись так, что напоминал бронзовый монумент королю Генриху Четвертому, навстречу ему попался человек в черном, шагавший так уверенно и горделиво, словно его только что назначили канцлером королевства, изгнав г-на де Сегье. Однако вид у него был отнюдь не благородный, и д'Артаньян, считая простого горожанина пустяковым препятствием, и не подумал сворачивать, направив своего каракового конька прямо на субъекта, чья физиономия к тому же крайне не понравилась нашему гасконцу. По его глубокому убеждению, находившемуся в полном соответствии с нравами той эпохи, человек, не имевший права носить шпагу, не имел равным образом права и на столь горделивую осанку — гордыня хороша только в том случае, если имеешь возможность ее отстоять (гасконец искренне полагал, что сделать это можно исключительно при посредстве шпаги, ибо не был искушен в других средствах вроде судейского крючкотворства, в особенности подкрепленного тугим кошельком…).

Враз потеряв кичливый вид, субъект в черном выскочил из-под копыт с проворством вспугнутого перепела и проводил д'Артаньяна злобным взглядом. Не обратив на это ровным счетом никакого внимания, д'Артаньян передал английского жеребца конюху, поднялся к себе и с внешне безразличным видом сказал, подавая Планше шпагу:

— Планше, повесь-ка эту рапиру на стену… Нет, погоди. Можешь раздобыть где-нибудь подходящий крюк?

— Запросто, сударь.

— Найди, пожалуй что, три, — приказал д'Артаньян. — Вколотишь их в стену где-нибудь на видном месте, на один повесишь эту самую шпагу, а два других пусть пока остаются пустыми. Ну, а я уж постараюсь, чтобы и для них побыстрее нашлись украшения…

— Никак, сударь, вас можно поздравлять со славной победой?

— Пустяки, любезный Планше, — сказал д'Артаньян с тем же наигранным безразличием. — Особенно и нечем гордиться — один-единственный королевский мушкетер, не бог весть какой подвиг… Вот кстати, у тебя есть повод выпить за мое здоровье…

И он с царственным видом протянул слуге экю — одну монету из двух, остававшихся в его кошельке. Славный малый рассыпался в благодарностях, а д'Артаньян, не мешкая, отправился к хозяйке.

— Луиза! — радостно воскликнул он, врываясь в гостиную с той бесцеремонностью, какую в отсутствие Бриквиля полагал своей привилегией. — Поскольку я привык выполнять свои обещания, особенно данные очаровательным женщинам, могу вас обрадовать касаемо испанского романа… Черт побери, да вы плачете! Что случилось?

В самом деле, глаза прекрасной нормандки были заплаканы, и выглядела она совершенно потерянной. «Уж не вернулся ли Бриквиль с полдороги и не устроил ли сцену? — пронеслось в голове у д'Артаньяна. — Ревнивцы, особенно бессильные в постели, способны на самые грязные выходки…»

— Это все из-за Бриквиля, — произнесла Луиза, всхлипывая.

— Черт возьми, значит, он все-таки вернулся? — воскликнул д'Артаньян, хватаясь за шпагу. — Пожалуй, вы правы, Луиза, его и в самом деле следует…

— Вы не поняли, Шарль, — сказала Луиза. — Беда не в том, что он вернулся, как вы решили, а именно в его отсутствии…

— Уж не осмелился ли кто-то вас обидеть? — воинственно вскричал д'Артаньян. — Скажите только имя…

— Вы тут ничем не поможете, Шарль… Обида того рода, когда обидчик пользуется покровительством закона… Бывают такие случаи…

— Что за вздор, не должно быть таких случаев вовсе!

— Вы еще так плохо знаете жизнь… Ко мне приходил Перраш, что живет на углу Старой Голубятни и Феру, ростовщик…

— Ага, ага! — сказал д'Артаньян, начиная кое о чем догадываться. — Невысокого роста, пожилой субъект самого гнусного облика? Я только что видел, как он выходил в ворота…

— Вот именно, — печально сказала Луиза. — Видите ли, Бриквиль прекрасно помнит о тех деньгах, что сам давал в долг или должен с кого-то получить — тут он не ошибется ни на одну минуту, ни на одно су… Совсем по-другому обстоит с теми деньгами, которые он сам кому-нибудь должен… Короче говоря, он так и уехал, запамятовав, что подошел срок уплаты по векселю. О чем Перраш и нагрянул объявить. Я в жутком положении, в доме нет такой суммы…

— Сколько же он требует?

— Полторы тысячи ливров.

— Черт побери, сто пятьдесят пистолей! — уныло протянул д'Артаньян. — Отроду не держал в руках таких денег… Что же делать? У вас нет родственников или знакомых, которые могли бы выручить?

— Увы…

— А договориться с ним нельзя?

— Не получится, Шарль. Он с родной матери стребовал бы долг через судейских…

— Ну да, он сразу показался мне душевным и добрым… — сказал д'Артаньян, лихорадочно пытаясь что-нибудь придумать и горестно осознавая, что найти выход он не в состоянии. — Вы говорите, на углу Феру? Нужно что-нибудь придумать…

— Что?

— Вот что, Луиза, — многозначительным тоном сказал д'Артаньян, в голову которому пришла великолепная идея. — Не отчаивайтесь, я скоро вернусь…

И он выбежал из гостиной. По его глубокому убеждению, истинный дворянин в такой ситуации не должен был сидеть сложа руки. Коли уж делишь с женщиной постель, следует принимать близко к сердцу и ее злоключения… Поднявшись к себе, он засунул пару пистолетов за пояс и взял длинный хлыст. Неплохо было бы ради пущего устрашения прихватить с собой Планше с мушкетом, да вот беда, у Планше пока что не было мушкета ввиду печального состояния финансов его хозяина…

К дому Перраша он подошел, нахлобучив на нос шляпу и грозно помахивая хлыстом. Шпоры отчаянно звенели при каждом шаге, блестели новехонькие пистолеты, шпага колотилась о ботфорты — а из-под нахлобученной шляпы сверкали нешуточной решимостью глаза и не обещавшая ничего доброго усмешка, старательно скопированная у Рошфора. Д'Артаньян не без оснований подозревал, что выглядит весьма внушительно — должно быть, это мнение разделял и привратник, шарахнувшийся с дороги, жалобно что-то пискнув.

Ободренный первой победой, д'Артаньян без церемоний вошел в дом и оказался в обширном помещении, судя по всему, игравшем роль приемной, — на стульях у стен сидели с видом просителей несколько человек, в том числе даже один несомненный дворянин. Зрелище это разозлило д'Артаньяна еще больше. «Приемная, прах меня побери! — взревел он про себя. — Как будто этот паршивый буржуа — принц крови!»

К нему тут же подошел слуга и без всякого почтения поинтересовался независимым тоном:

— Что вам угодно, сударь?

Вид у него был столь спесивый и чванный, словно он служил кому-то из герцогов, а то и принцев крови. Однако такого обращения д'Артаньян не стерпел бы и от лакея Королевского Дома.

— Мне нужно немедленно видеть вашего хозяина, — сказал он столь же независимо. — Кажется, его зовут Перраш?

— Господин Перраш сейчас изволит быть занят, — сказал слуга, загораживая дверь.

— Черт побери, вы имеете дело с дворянином! — сказал д'Артаньян, закипая не на шутку.

— Знали б вы, сударь, как часто господину Перрашу приходится иметь дело с дворянами… — сказал слуга, едва ли не зевая ему в лицо. — Присядьте, что ли, и подождите, а я посмотрю, удастся ли для вас что-нибудь сделать…

— С дороги! — рявкнул д'Артаньян. — Немедленно!

— Сударь, если вам нужда ссуда, ведите себя пристойнее…

— Ну хорошо, — сказал д'Артаньян вкрадчиво. — Судя по вашему выговору, милейший, вы откуда-то из Оверни?

— Предположим, сударь…

— А значит, вы плохо знакомы с обычаями гасконцев, любезный… — тем же тоном, который кто-то по недоумию мог бы даже назвать ласковым, продолжал д'Артаньян. — Чтоб вы знали, в наших краях не принято пасовать перед столь наглыми и незначительными препятствиями. Если на дороге у меня стоит такой олух, как ты, мешающий мне пройти туда, куда я непременно желаю попасть…

— Ну, ну! — подначивал слуга, и в самом деле плохо знакомый с гасконскими нравами.

— …я попросту отшвыриваю негодяя и высаживаю дверь, — сказал д'Артаньян решительно.

И тут же претворил обещанное в жизнь — могучим ударом кулака отправил слугу в угол приемной и наподдал по двери ногой так, что она распахнулась, с грохотом ударившись о стену. Не теряя времени, д'Артаньян ворвался в комнату и захлопнул дверь за собой с видом разъяренной богини мщения из греческой мифологии, о коей он краем уха что-то такое слышал в те времена, когда отец в меру финансов и разумения пытался еще приобщить сына к азам науки.

Жаль только, что на господина Перраша столь шумное и неожиданное вторжение вооруженного до зубов незнакомца не произвело, нужно признать, особенного впечатления. Он так и сидел за столом, заваленным испещренными цифирью бумагами, кучками монет различного достоинства и гусиными перьями, взирая на гасконца словно бы с некоторой скукой.

Именно это как раз и ввергло гасконца в некоторую растерянность. Столкнувшись с бранью или вооруженным отпором, он сумел бы проявить себя должным образом, но это ленивое безразличие сбивало с толку почище, чем любые проявления враждебности.

Впрочем, он быстро овладел собой. Ростовщиков не любят нигде, а в Гаскони особенно. Деньги для захудалых дворян — большая редкость, сплошь и рядом, чтобы их раздобыть, приходится, наступив на глотку гордыне, обхаживать таких вот субъектов, набитых пистолями, и отсюда проистекают разные унизительные коллизии, а если вспомнить о существовании вовсе уж оскорбляющих дворянское достоинство мерзости вроде процентов, закладных, просроченных векселей и торгов, не говоря уж о налагаемых на имущество должника арестах… Одним словом, ярость очень быстро взяла верх над растерянностью.

— Вы, сударь, даете деньги в долг… — процедил д'Артаньян ядовито.

— Совершенно верно, — сказал г-н Перраш. — Если у вас есть необходимость в займе, для этого вовсе не нужно так шуметь, молодой человек, и портить стены…

— Я вам не молодой человек! — рявкнул д'Артаньян. — Я — дворянин из Беарна, кадет рейтаров…

— Здесь у меня бывали и гвардейцы, и особы титулованные, — как ни в чем не бывало сообщил г-н Перраш. — Изложите ваше дело взвешенно и по существу…

— Вы не можете не знать господина Бриквиля, хозяина меблированных комнат…

— Могу вас заверить, молодой человек, — всех своих должников я прекрасно помню… Вас это удивляет?

— Он вам должен полтораста пистолей…

— Вот именно. И срок уплаты истек.

— Ну да, я знаю. Вы имели наглость привести госпожу Бриквиль в совершеннейшее расстройство… Она рыдает, черт побери! Что вы себе позволяете?

— Я?! — изумился г-н Перраш, подняв брови в нешуточном удивлении. — Я всего лишь напомнил ей, что срок уплаты истек, и я в соответствии со своими законными правами могу выставить на торги их домашнюю обстановку…

— Вот об этом и речь! — воскликнул д'Артаньян. — Как вы посмели надоедать женщине?

— Надо вам знать, юноша, что по законам французского королевства жена вправе произвести уплату по векселям мужа в случае, если последний отсутствует…

— Но у нее нет сейчас таких денег!

— В таком случае, придется распродать обстановку…

Все грозные взгляды д'Артаньяна и его вызывающий тон разбивались о ледяное спокойствие этого субъекта, словно волны о стену берегового укрепления. Д'Артаньян с неудовольствием отметил, что теряет инициативу.

— Послушайте, как вас там, Перраш… — сказал он тоном ниже. — В конце концов, нет таких положений, из которых нельзя было бы найти выход… Вскоре Бриквиль вернется и уплатит вам сполна… Его жена тут совершенно ни при чем, а вы довели ее до слез…

Перраш с любопытством воззрился на него бесцветными глазками:

— Любопытно бы знать, отчего вы столь близко к сердцу принимаете горести и треволнения госпожи Бриквиль? А! Я понял! Вы, должно быть, ее кузен из провинции или другой близкий родственник, только что прибывший в Париж, исполненный родственных чувств, но совершенно незнакомый со столь скучными материями, как векселя и закладные?

Все это было произнесено с видом крайнего простодушия, но д'Артаньян, несмотря на молодость, кое-что повидал в этой жизни и был убежден, что простодушный ростовщик — явление столь же редкое, как человек с двумя головами или чиновник, не берущий взяток.

— Что за глупости вы несете! — воскликнул д'Артаньян, чуть покраснев под проницательным взглядом ростовщика и, мало того, сознавая, что тот это заметил. — Долг всякого подлинного дворянина — встать на защиту дамы…

— Такое поведение делает вам честь, молодой человек, — с непроницаемым видом сообщил Перраш.

— Послушайте, — сказал д'Артаньян. — Я вам настоятельно предлагаю: дождитесь возвращения Бриквиля…

— Один бог знает, когда он соизволит вернуться, — ответил Перраш. — Ну, а ежели, не дай-то бог, он по дороге утонет в реке или станет жертвой разбойников? — Похоже, затронутая тема пришлась ему по вкусу, и он с некоторым даже воодушевлением продолжал: — Путник может сломать шею, упав с лошади, отравиться насмерть трактирной пищей, стать мишенью молнии, умереть от удара, заполучить…

— Вы надо мной издеваетесь? — зловеще поинтересовался д'Артаньян.

— Помилуйте, как я смею? Я просто добросовестно перечисляю все дорожные случайности… Кто мне заплатит, если с Бриквилем что-то подобное стрясется? Лучше уж не рисковать и получить свое, пока есть возможность. И потом… Молодой человек, в каждом ремесле есть свои незыблемые правила. Если станет известно, что я простил одного должника, все остальные тут же решат, что меня можно разжалобить первой с грехом пополам придуманной сказочкой или причитаниями… Нет, такого нельзя допускать! Дело не в очаровательной госпоже Луизе, а в принципе!

— Да вы просто людоед!

— Я, сударь? — воскликнул задетый не на шутку Перраш. — Клянусь телом Христовым и смертными муками Спасителя нашего, что я ни разу не набрасывался на людей из-за угла где-нибудь в темном переулке и не приставлял им нож к горлу, требуя принять от меня некую сумму взаимообразно! Провалиться мне на этом месте, ко мне всегда приходят сами!

— Значит, вы отказываете?

— С прискорбием, молодой человек, с величайшим прискорбием!

Д'Артаньян, опершись обеими руками на край стола, навис над ним:

— Да я вам уши отрежу!

— Вынужден вам заметить, юноша, что у вас чересчур бедная для уроженца Гаскони фантазия, — ответил Перраш, зевнув от скуки. — Уши мне обещали отрезать раз двести. А также — повесить вверх ногами на моем же собственном крюке для лампы, четвертовать, удавить, содрать кожу, набить из меня чучело, разорвать на кусочки, стереть в порошок… Прямо-таки удручает порой бедность выдумки…

— Ах ты, каналья! — взревел д'Артаньян. — Ты попросту до сих пор не имел дела с гасконцами…

Одному богу ведомо, что за жуткие вещи произошли бы в кабинете ростовщика мигом позже, но в эту самую секунду дверь с треском распахнулась, вновь избороздив тяжелой медной ручкой многострадальные обои из тисненой кордовской кожи, и на пороге показался побитый слуга в компании трех или четырех сотоварищей, прихвативших в качестве убедительных аргументов для беседы кто каминные щипцы, кто кухонный вертел.

— Ах, вот как? — воскликнул д'Артаньян, поворачиваясь к ним лицом и подбоченясь так, чтобы они в должной мере могли оценить его арсенал. — Нет уж, второй раз такая штука со мной не пройдет! Я вам сейчас покажу, канальи, как нападать на гвардейца!

И он, не колеблясь, схватился за шпагу.

— Гильом, Жан! — укоризненно произнес г-н Перраш. — Вы подумали, что будет говорить о нравах этого дома наш юный гость? Право же, он решит, что Перраш держит в услужении неотесанную деревенщину! Сейчас же убирайтесь вместе с этими сугубо мирными приспособлениями… а вы, Эсташ, задержитесь, на случай, если мне придется послать за полицией…

После короткого замешательства все, кто был, если можно так выразиться, вооружен, покинули комнату с недовольным ворчанием, а наглый слуга, скрестив руки на груди, привалился к косяку двери с самым многозначительным видом.

— Передайте вашей… родственнице, молодой человек, — победительным тоном начал Перраш, — что ваш визит только укрепил меня в прежнем решении. Ни минуты отсрочки, слышите? А вам я посоветую побыстрее удалиться из моего дома, иначе этот вот расторопный слуга мигом сбегает за комиссаром полиции, а уж он-то вам втолкует, что мы живем при таком правлении, когда не позволено являться грозить человеку, одолжившему свои собственные деньги с самыми добрыми намерениями… И получившему взамен визит наемного бретёра…

— Эй вы, полегче на поворотах! — вспылил д'Артаньян. — Я вам не наемный бретёр!

— О, прошу прощения! — моментально сбавил тон Перраш. — Я и забыл, что вами руководят самые благородные побуждения. Ах, эта счастливица Луиза! Благородные господа наперебой спешат встать на ее защиту… Увы, молодой человек, каковы бы ни были ваши побуждения, они не меняют дела. Вы сами уйдете или все-таки сбегать за комиссаром?

Д'Артаньян не убоялся бы и десяти комиссаров, не считая прочих судейских крючков, но благоразумие напомнило ему, что он явился сюда не разбивать головы и мебель, а договориться об отсрочке взыскания по векселю — каковая миссия, должно признать, с треском провалилась…

А посему он, гордо задрав голову и сжимая эфес шпаги, величавой поступью покинул обиталище современного людоеда, грохоча ботфортами со всем возможным презрением, — единственное, что он мог сделать в столь безнадежной ситуации. Как ни унизительно, пришлось отступить — этот чертов Париж был полон полиции и стражников, готовых без всякого почтения к фамильным гербам накинуться на всякого возмутителя спокойствия и нарушителя их клятых законов, несомненно выдуманных такими вот лихоимцами для защиты от справедливого возмездия…

У ворот его ждал тот самый дворянин, что сидел в приемной, пока д'Артаньян уговаривал слугу допустить его к ростовщику.

— Черт возьми, сударь, вы славно проучили этого кровопийцу! — сказал он одобрительно. — Будет впредь знать, как связываться с благородными людьми… Сразу видно королевского гвардейца!

Хотя д'Артаньян, строго говоря, и не одержал никакой победы, лесть ему была приятна, как всем смертным.

— Пустяки, — сказал он скромно. — Какой-то буржуа… С кем имею честь, сударь?

— Я маркиз де Пишегрю, дворянин из Нормандии, служу в роте швейцарских гвардейцев.

— Черт возьми, вы тоже из Королевского Дома! — обрадовался д'Артаньян. — Я — д'Артаньян из Беарна, служу в рейтарах.

— Очень рад знакомству, — раскланялся маркиз.

Это был человек лет тридцати, худой и подвижный, с длинной рапирой на боку, грозно закрученными черными усами и чрезвычайно юрким взглядом. Одет он был довольно скромно (по чести говоря, определение «потертый» подходило к нему как нельзя лучше), но д'Артаньян, сам не блиставший богатством гардероба, не склонен был считать обтрепанное перо на шляпе и выцветший камзол чем-то постыдным для дворянина.

— Искренне вам сочувствую, д'Артаньян, — сказал маркиз с самым дружеским участием. — Простите, но вы так шумели, что вся приемная оказалась в курсе вашего дела…

— Я в отчаянии, маркиз, — сказал д'Артаньян. — Только подумать — все упирается в какие-то жалкие полтораста пистолей… Честное слово, я уже начинаю подумывать ограбить кого-нибудь… разумеется, не дворянина, — добавил он торопливо.

— Грабеж, любезный д'Артаньян, это серьезное ремесло, требующее навыка и хватки, — рассудительно сказал Пишегрю. — Иначе вы в два счета окажетесь на галерах, а то и на эшафоте… Я, знаете ли, давненько обитаю в Париже. Случалось видеть, как молодые глупцы, считающие себя ловкачами, избирали карьеру ночного грабителя… и дорого платились. Поверьте человеку искушенному: уличный грабеж — не ремесло для дворянина… В особенности неопытного в этих делах.

— Помилуйте, я выразился чисто фигурально, для красного словца. Чтобы выразить глубину своего отчаяния, — пристыженно сказал д'Артаньян. — Но мне и в самом деле позарез необходимы эти полторы сотни пистолей…

— Но ведь есть вполне честные способы, вполне достойные дворянина! — живо сказал маркиз.

— Любезный Пишегрю, назовите их, немедля!

— Вы, должно быть, недавно в гвардии и вообще в Париже, мой друг?

— Увы… — признался д'Артаньян.

— Я сразу так и подумал… Будь вы получше знакомы с Парижем, знали бы, что здесь есть немало мест, где дворянин может совершенно законно, не погрешив против чести, составить себе состояние.

— А именно?

— Игорные дома, любезный д'Артаньян! Что с вами? Вы переменились в лице так, словно я вам предложил заключить письменный договор с дьяволом…

Д'Артаньяну стыдно было показаться в глазах своего нового знакомого неотесанным провинциалом, но он все же признался:

— Мой отец категорически наставлял не иметь дела с подобными заведениями…

— Отцовские заветы, не стану спорить, дело святое, — сказал Пишегрю вкрадчиво. — Вы только не поймите меня превратно, но наши отцы, боюсь, не всегда представляют во всей полноте те изменения, что произошли со времен их собственной молодости…

— Клянусь небом, вы читаете мои мысли!

— Вот видите, д'Артаньян! К тому же ваш почтенный отец, без сомнения, имел в виду какие-нибудь подозрительные притоны… и предостерегал вас от игры ради самой игры, то есть от бесцельного разгула. Разве он мог предполагать, что вам деньги понадобятся для того, чтобы выручить из беды женщину, заслуживающую всяческого уважения?

— Вряд ли он мог это предвидеть, — в задумчивости произнес д'Артаньян, которому новый друг нравился все больше и больше.

— Вот видите. Ради благородной цели можно и отступить от родительских предписаний… Слышали ли вы, что в Лувре есть зал, именуемый Прихожей короля?

— Разумеется.

— Там каждый день идет игра, — сказал Пишегрю деловито. — Легко догадаться, что общество, которое там собирается, состоит отнюдь не из завсегдатаев подозрительных притонов… Почему бы вам не отправиться туда и не попытать счастья? Новичкам, знаете ли, везет.

— Я бы не прочь, но…

— Что же на сей раз вам мешает?

— У меня остался в кармане один-единственный экю, — сконфуженно признался д'Артаньян. — Хотя я не искушен в азартных играх, но подозреваю, что столь мизерные ставки непозволительны, тем более в Лувре, где собирается знать…

— Полноте, д'Артаньян! — с мягкой укоризной сказал его новый друг. — Разве это препятствие для дворянина? Я вам охотно одолжу хоть пять пистолей, хоть десять. В последние дни мне, знаете ли, везло.

— Вы тоже там играете?

— Частенько. И успешно.

Вообще-то, внешний вид маркиза находился в некотором противоречии с его последними словами, но д'Артаньян, опасаясь показаться неучтивым, не стал задавать неуместных вопросов. Он попросту был рад, что судьба свела его со столь любезным кавалером, без сомнения, отличным знатоком Парижа и всех тех удовольствий, что предоставлял желающим этот многоликий город.

— Черт возьми, вот вам моя рука! — воскликнул д'Артаньян. — Ведите меня, любезный маркиз, кратчайшей дорогой!

Очень быстро д'Артаньян убедился, что судьба послала ему поистине бесценного друга. Маркиз де Пишегрю был прямо-таки кладезем знаний о Париже и тех его обитателях, что только и могут интересовать дворянина из провинции, намеренного сделать карьеру и стать заметным. Пишегрю, казалось, был в курсе решительно всех любовных историй, поединков, скандалов в благородных домах, поверенным всех тайн, обычно тщательно скрываемых от смертных. На д'Артаньяна обрушилась сущая лавина имен, любовных связей, мелких и крупных секретов титулованных особ, чьи имена в провинции обычно произносились едва ли не со священным трепетом.

Д'Артаньян, правда, так и не смог определить, является ли его новый друг роялистом или кардиналистом. Пишегрю тщательно избегал, при всей своей словоохотливости и всеведении, касаться как короля с королевой, так и кардинала. То ли он не был еще до конца уверен в д'Артаньяне, то ли выбрал себе жизненную позицию, позволявшую стоять в стороне от будораживших Париж политических страстей и интриг, на что, по мнению гасконца, имел полное право.

Когда они добрались до Прихожей короля, д'Артаньян обнаружил там столько людей, сколько, наверное, не мог бы собрать на свои выступления самый искусный проповедник Парижа. Он поначалу робел, но Пишегрю (многим здесь знакомый) подтолкнул его к выбранному столу и уверенно заставил делать ставку.

Державший кости шевалье де Моншеврей, дворянин из французского Вексена, состоявший в свите герцога де Лонгвиля, ставку гасконца принял благосклонно, без малейшего неудовольствия. Кости застучали по столу…

Все познания д'Артаньяна в игре сводились пока что к тому, чтоб понять, выиграл он или проиграл. По совету Пишегрю он принялся удваивать ставки — при неудаче он терял все, зато при фортуне и выигрыш удваивался…

То ли выбранная тактика не подвела, то ли сыграло свою роль пресловутое везение, свойственное новичкам. Как бы там ни было, часа через два д'Артаньян стал полноправным обладателем целых девяноста шести луидоров — и решительно отказался, вопреки уговорам Пишегрю, от дальнейшей схватки, твердо заявив, что новый друг обязан вспомнить о причинах, толкнувших его испытывать судьбу.

Пишегрю был несколько разочарован, но настаивать не стал. Вернув ему долг, д'Артаньян помчался на улицу Старой Голубятни, словно на крыльях.

Увы, на сей раз он застал хозяйку не просто заплаканной — рыдающей в три ручья.

— Господи! — воскликнул он в ошеломлении. — Неужели стряслось что-то еще?

— Вы все испортили, Шарль… — сообщила Луиза. — Перраш опять приходил, так и пыша злобой… Он меня упрекал в том, что я, по его собственным словам, натравила на него то ли наемного бретёра, то ли нахального любовника, который его едва не зарезал в собственном доме… Все слуги могут подтвердить, что бешеный гасконец угрожал шпагой и пистолетами самому хозяину и его домашним…

— Черт возьми, но ведь все было совершенно не так!

— Шарль, порой все решает не истина, а количество свидетелей… Перраш сразу после вашего ухода побежал к комиссару полиции нашего квартала и сделал жалобу по всей форме, требуя, чтобы вас послали на галеры или по крайней мере засадили в Шатле и продержали там подольше…

— Выходит, я должен теперь спасаться от полиции?

— Ну, не все так плохо, — улыбнулась Луиза сквозь слезы. — С нашим комиссаром я давно знакома. Очень приличный и справедливый господин, дворянин из старого, хоть и обедневшего рода. Уж он-то никак не склонен без тщательной проверки давать ход наглым жалобам какого-то буржуа. Я сумела ему объяснить, что вы — воспитанный и благонравный молодой человек, и если разок погорячились, то исключительно из лучших побуждений и по юношеской запальчивости… Преследования против вас возбуждено не будет, комиссар мне обещал твердо. Однако во всем прочем он не властен. Перраш назначил на завтра торги, всю мою обстановку продадут…

— Успокойтесь, — сказал д'Артаньян с видом победителя. — Пусть продают, я знаю человека, который ее немедленно купит исключительно для того, чтобы она осталась на своем месте…

И он принялся пригоршнями выгребать из карманов выигранные луидоры, со звоном усыпая золотыми монетами стол.

— Боже мой, Шарль! — просияла Луиза, с непросохшими глазами бросаясь ему на шею. — Вы лучший мужчина в мире!

Скромность заставляет нас воздержаться от детального описания того, что происходило в гостиной возле усыпанной золотом скатерти в красно-синюю клетку. Мы можем упомянуть лишь, что корсаж прекрасной нормандки оказался безжалостно расшнурованным, ее русые локоны пришли в совершеннейший беспорядок, а д'Артаньян, считавший, что ему открыты все тайны любви, тем не менее узнал еще кое-что новое о женщинах. Учитывая, что стоял еще светлый день и дом был полон слуг, все произошедшее было совершеннейшим безумием, но накал страстей, охвативший любовников, был очень уж велик…

Когда молодые люди вернулись в здравый рассудок, д'Артаньян вновь поразился, каким самообладанием и остротой ума обладают дочери Евы: Луиза, быстренько приведя себя в порядок, выглядела так, словно ничегошеньки не произошло, и они занимались вдвоем чтением богословских книг или другим не менее благонамеренным занятием.

— Шарль, мне пришла в голову великолепная идея… — сообщила Луиза с тем же самообладанием. — Вовсе не нужно, чтобы нашу обстановку выкупали вы…

— Отчего же? Я ее незамедлительно куплю и подарю вам…

— А в какое положение вы меня этим поставите? Приличную замужнюю женщину? Бриквиль отнюдь не болван, и он вряд ли поверит, что вас к этому подарку подтолкнуло лишь желание сделать ему приятное… Да и противный Перраш, чует мое сердце, постарается ему наговорить черт-те что… Нужно их упредить.

— Каким образом?

— Я все продумала, — решительно заявила Луиза. — Нужно сделать так, чтобы это я заняла у кого-нибудь деньги, понимаете? Вы для роли кредитора не годитесь, это опять-таки чересчур явно… Приведите мне кого-нибудь из ваших знакомых, на кого можете положиться, и я по всем правилам выпишу ему заемное письмо на эти деньги. Представляете, в каком положении окажется Бриквиль? Даже если Перраш ему что-нибудь гнусное наговорит — а это уж будьте уверены, — мой муженек не успеет задать мне выволочку. Я первая перейду в наступление. Выскажу ему все: как эгоистичен и непредусмотрителен он был, забыв о долге и сроке уплаты, в какое положение он меня поставил своей забывчивостью, сколько трудов мне пришлось приложить, пока я, в отсутствие хозяина взвалив на хрупкие женские плечи груз забот, отыскала сговорчивого кредитора…

— Черт возьми, а ведь ему будет не до нападения! — расхохотался д'Артаньян. — И уж никак не до попреков и подозрений!

— Вот именно, Шарль… Есть у вас кто-нибудь на примете?

«О женщины, вам имя — вероломство! — подумал д'Артаньян. — Право слово, недурно подмечено! И фразочка неплоха! Нужно будет ее запомнить и при случае предложить кому-нибудь из тех, что пишут пьесы для театра…»

— Луиза, — сказал он решительно. — Все будет улажено быстрее, чем вы себе представляете!

Он незамедлительно поднялся к себе, крикнул Планше и, не теряя драгоценного времени, спросил:

— Планше, как ты думаешь, кто ты таков?

— Слуга вашей милости, — незамедлительно ответил малый.

— Главным образом, — сказал д'Артаньян. — Главным образом… Но есть еще и другая сторона твоей славной личности. Да будет тебе известно, что в данный момент ты — алчный ростовщик, лихоимец, ссуждающий деньги в долг…

— Я, сударь?! — воскликнул Планше в совершеннейшем изумлении. — Да у меня и денег-то нет! Тот экю, что я, согласно вашим приказаниям, должен был пропить за ваше здоровье, уже остался в кабачке «Сосновая шишка»…

— Друг мой, ты пребываешь в совершеннейшем заблуждении, — сказал д'Артаньян, загадочно ухмыляясь. — В гостиной, на столе, лежит куча золотых монет, которые ты под заемное письмо ссудил нашей любезной хозяйке…

И он вкратце посвятил Планше в тайны задуманного предприятия, ставившего своей целью посадить дражайшего г-на Бриквиля на невидимую миру цепь и напялить на него столь же невидимый намордник.

— Ну что же, сударь, — вздохнул Планше. — Коли вы приказываете… Откровенно говоря, не лежит у меня сердце к ростовщикам, даже дикие турки, я слышал, их не любят и ущемляют всячески, даром что безбожные агаряне… А у нас в Ниме одного ростовщика опустили головой вниз в выгребную яму, причем до сих пор неизвестно, кто его так искупал… Но, коли уж мой господин приказывает… Я, знаете ли, не слепой и кое о чем догадываюсь, но язык буду держать за зубами, как хорошему слуге и подобает…

— Планше, ты образец слуги, — сказал д'Артаньян. — Когда я стану маршалом Франции, отдам тебе в управление все ветряные мельницы в какой-нибудь провинции…

— Благодарю вас, сударь, но у нас в стране нет такой должности…

— Что за важность? — фыркнул д'Артаньян. — Мы ее изобретем специально для тебя! Пошли, нужно послать за стряпчим и быстренько составить заемное письмо…

План Луизы был претворен в жизнь незамедлительно — уже через час Планше был сделан заимодавцем, что подтверждалось соответствующей бумагой, а назавтра выставленная на торги обстановка была им куплена и, разумеется, так и осталась на месте.

— Черт возьми, а если Бриквиль привезет кучу денег, выиграв-таки процесс о наследстве? — спросил д'Артаньян ночью, пребывая, как легко догадаться, в супружеской постели помянутого господина. — И быстренько расплатится?

— Нам нечего беспокоиться, Шарль, — сообщила Луиза. — Наследство это заключается в земельном участке и недвижимости. У Бриквиля всегда было туговато с наличностью…

И больше о деньгах в эту ночь не было сказано ни слова.

Глава двенадцатая Перевязь Портоса

Положительно, сам бог послал д'Артаньяну в друзья столь искушенного и всезнающего человека, как Пишегрю. Так полагал сам гасконец, чья жизнь со времен нового знакомства изменилась самым решительным образом.

Прежде всего, он открыл для себя новый удивительный мир, заключенный внутри Парижа, как семечко в яблоке, и неизвестный людям непосвященным, — целую Вселенную игорных зальчиков, укрытых в задних комнатах кабачков, ресторанов и даже лавочек, торговавших вроде бы исключительно галантереей или шорным товаром. Пишегрю, не ограничиваясь Прихожей короля, был своим человеком во всех этих местах, куда ввел и д'Артаньяна как полноправного члена Братства игроков, по своей многочисленности и неимоверно далеко простиравшихся связях, пожалуй, превосходившего даже таинственный орден иезуитов.

Д'Артаньян, пользуясь высоким слогом авторов старинных триолетов, отдался этому вихрю удовольствий со всем пылом новичка. Его довольно быстро выучили играть не только в кости, но и в карты — в пикет, ландскнехт, экарте. Гвардейские обязанности отнимали не так уж много времени, и д'Артаньян чуть ли не все свободное от караулов время проводил, странствуя с Пишегрю по всему Парижу, со всей юношеской завзятостью гордясь тем, что там и сям его после условленных фраз или попросту узнав в лицо пропускают в укрытые от посторонних глаз помещения, куда может попасть не всякий герцог, если только он не входит в Братство.

Жизнь игрока была неустойчивой и переменчивой, как ветер: д'Артаньян то покупал Луизе драгоценные безделушки и жаловал Планше полновесными пистолями, когда его карманы трещали от тяжести выигранного, то вынужден был за полцены продавать что-то из своего пополнившегося гардероба, а то и оставлять заемные письма ростовщикам, вившимся вокруг игроков, как мухи. Однако, как ни удручит это иных моралистов, именно такая жизнь, богатая впечатлениями и эмоциями, щекочущими нервы почище любой дуэли, притягивала д'Артаньяна несказанно. Впрочем, дуэлей тоже хватало — точнее, тех быстрых и безжалостных поединков в глухих тупичках, что случаются чуть ли не ежедневно, когда за игорным столом вспыхивают ссоры. Нужно добавить, что далеко не всегда д'Артаньян острием клинка расплачивался за собственные обиды — он считал своим долгом непременно вставать на защиту своего друга Пишегрю (каковой, упомянем втихомолку, особенной храбростью не отличался, сплошь и рядом предоставляя д'Артаньяну улаживать вспыхивавшие скандалы с помощью шпаги). За короткое время гасконец, к его тайному удовольствию, приобрел в определенных кругах репутацию опасного бретёра, задевать которого себе дороже…

Очень быстро Пишегрю посвятил его и в другие стороны жизни Парижа, которые, впрочем, в отличие от тайных игорных комнат, не особенно и таили свое местопребывание. Речь идет о тех кварталах, где обитали веселые и сговорчивые девицы, которые, заслышав звон монет, приходили в совершеннейший восторг и старались сделать все возможное, чтобы заглянувший к ним кавалер остался доволен. Многие из них были по-настоящему красивы и остры на язычок, причем, что немаловажно, проводивший время в их обществе дворянин был свободен от всяких последующих обязательств вроде обещаний жениться или просто уделять красотке время. Быстро преодолев робость, д'Артаньян, опять-таки ведомый оборотистым Пишегрю, стал своим и в иных из этих заведений. На сей раз совесть его была совершенно спокойна: отец д'Артаньяна ни словечком не упомянул о подобных веселых домах, не говоря уж о том, чтобы предостерегать сына от их посещения. Теперь д'Артаньян не на шутку подозревал, что его почтенный родитель, никогда не бывавший в Париже и других больших городах, попросту не ведал о существовании таких заведений, — но, как бы там ни было, коли нет запрета, нет и его нарушения… Так что с формальной точки зрения все обстояло благолепно.

Случилось так, что Пишегрю, несмотря на всю свою осторожность и благоразумие (именуемые иными циниками трусостью), все же получил однажды удар шпагой в бок и оказался прикован к постели. А потому д'Артаньян, нежданно-негаданно оставшийся без своего Вергилия (впрочем, по невежеству в изящной словесности наш гасконец никогда и не прилагал к другу этого имени), в одиночестве отправился бродить по Парижу. Случаю было угодно привести его в кабачок у Люксембургских конюшен, где был устроен зал для только что изобретенной игры под названием бильярд (игра эта была настолько новой, что никто не додумался пока, даже склонные по любому поводу заключать пари англичане, делать денежные ставки).

По причине той же новизны игроков вокруг массивного стола, крытого зеленым сукном, было совсем мало. Большая часть присутствующих выступала в роли зрителей, намереваясь сначала хорошенько присмотреться к правилам и приемам игры, чтобы не оконфузиться, поспешив, — и внимательно следила, как мелькают палки, именуемые киями, и щелкают большие костяные шары.

Зрелище это было настолько новым и занимательным, что господа дворяне из исконно враждующих меж собой гвардейских рот, вопреки обычной практике, даже почти не бросали косые взгляды на извечных соперников, полностью сосредоточившись на увлекательном зрелище.

Однако д'Артаньян зорким глазом охотника почти сразу же высмотрел среди игроков знакомую фигуру — не кто иной, как Портос браво действовал кием с таким видом, словно пытался поддеть на копье какого-нибудь испанца. Впрочем, мудрено было не заметить издали эту огромную фигуру, знаменитую перевязь, сиявшую ярче солнца, и плащ из алого бархата, призванный скрыть кое-какие недостатки помянутой перевязи. Судя по этому плащу, Портос по-прежнему страдал насморком не на шутку…

Д'Артаньян подумал, что ему сегодня несказанно везет. Дождавшись момента, когда очередной тур (или как там это называлось) новомодной игры закончился и Портос, передав кий соседу, отошел от стола, гасконец направился прямо к нему — но с видом отнюдь не вызывающим, а вполне мирным.

Вежливо раскланявшись перед Портосом и стоявшими рядом с ним дворянами, д'Артаньян учтиво произнес:

— Сударь, не откажите в любезности… Я — провинциал, совсем недавно приехавший в Париж. К стыду своему должен признаться, что в нашей глуши, как вы понимаете, далеки от последних веяний столичной моды… Меж тем вы, сударь, судя по вашему облику, безусловно являетесь одним из признанных законодателей моды… Не расскажете ли, где можно приобрести столь великолепную перевязь?

Портос, насупясь, мрачно взирал на д'Артаньяна с таким видом, словно готов был не просто вызвать гасконца на дуэль, а сожрать его со всеми потрохами, подобно дикому туземцу из Африки. Что до д'Артаньяна, то он улыбался великану доброжелательно и смущенно, как и подобает робкому провинциалу.

Пауза затянулась, так что окружающие, не посвященные в суть их взаимоотношений, стали удивленно переглядываться.

— Черт возьми, Портос! — воскликнул один из мушкетеров. — Что с вами такое? Молодой человек, несомненно воспитанный, вежливо задал вам вопрос… Неучтиво столь долго держать его в ожидании.

Как ни зол был Портос, он, несомненно, понял, что, ответив грубо, будет понят окружающими неправильно. Сделав над собой превеликое усилие, он произнес:

— Перевязи такие, сударь, продаются у Марго на улице Вожирар…

— Благодарю вас, — еще галантнее раскланялся д'Артаньян. — И, должно быть, стоят они не менее сотни пистолей?

— Ну, в любом случае недешево, молодой человек, недешево, — ответил Портос с тем же усилием, словно грыз невидимые удила.

Видно было, что он лихорадочно размышляет, силясь усмотреть повод для ссоры, — но найти таковой было бы трудновато, не объяснив предварительно присутствующим, в чем тут дело. А этого-то, крепко подозревал д'Артаньян, Портос ни за что не сделает…

— Благодарю вас, сударь, — еще раз поклонился он и, отойдя в сторону, принялся наблюдать за игроками.

Он стоял совсем близко от стола. Видел, как Портос вновь взял в руки кий, но поначалу не заподозрил ничего плохого…

И успел уклониться в самый последний момент, когда большой костяной шар, пущенный могучей рукой великана, просвистел у самого его виска. Д'Артаньян, несмотря на всю свою храбрость, вынужден был отпрянуть: тяжелый шар, пожалуй, мог проломить голову, словно мушкетная пуля…

В нескольких местах послышались смешки. А следом раздался оглушительный бас Портоса:

— Ничего удивительного, что этот юнец испугался шарика… Самым грозным, что он видел в провинции, наверняка были исключительно гадящие ему на голову воробьи…

Он выпрямился, с хищным любопытством глядя на гасконца. Однако д'Артаньян, у которого молниеносно родился великолепный план, сделал над собой усилие и, убрав руку с эфеса, бочком-бочком отошел в сторонку с робкой улыбкой сконфуженного провинциала. Смех усилился, но гасконец стоически вытерпел и это.

Портос, хохотнув и пожав плечами, вновь склонился над бильярдным столом, целясь в очередной шар…

Д'Артаньян тщательно рассчитанным маневром зашел ему за спину и наступил на край алого плаща, что есть сил прижав его к полу каблуком.

Не заметивший этого Портос сделал выпад кием, резко наклонившись вперед…

Послышался треск лопнувшего шнура, удерживавшего плащ на плечах. Туго натянувшийся бархат моментально сполз с плеч великана, открыв на всеобщее обозрение потаенную часть перевязи, отнюдь не блиставшую великолепием.

Портос повернулся к гасконцу, еще не осознав в полной мере, что произошло, — и тут грянул всеобщий хохот, причем его мишенью был уже вовсе не д'Артаньян.

— Дьявол! — воскликнул гасконец громко. — У нас в Беарне и не подозревали, сколь прихотливой может быть парижская мода! Это ее очередной изыск, не так ли, сударь, — обильное золото впереди и простая буйволиная кожа сзади?

Хохот крепчал — и поводом опять-таки был не д'Артаньян… Красный как рак, Портос подхватил плащ и быстренько задрапировался в него, подобно римскому патрицию, но дело было сделано, тайна выплыла на свет божий, и д'Артаньян, еще не достав шпаги, одержал первую победу…

— Черт возьми! — прорычал великан, судорожно нашаривая в складках алого бархата эфес шпаги. — Сударь, вы невежа!

— А вы, надо признать, — записной модник, — кротко ответил д'Артаньян. — Страшно подумать, каких высот вы достигли бы, став сущим законодателем мод, будь у вас в кармане лишняя пара пистолей…

— Ага! — сказал кто-то рядом. — Дело принимает интересный оборот! Пожалуй, это все неспроста…

— Вы удивительно наблюдательны, сударь, — сказал д'Артаньян, обернувшись к говорившему и отвесив ему поклон. — Когда мы последний раз встречались с этим господином…

Он едва успел отскочить — Портос ринулся на него, как бешеный бык.

— Портос, Портос! — закричали несколько голосов. — С ума вы сошли? Если хотите его проткнуть, соблюдайте правила…

— Сударь! — взревел малость опомнившийся Портос. — Я вас насажу на шпагу, как куренка не вертел!

— Ого! — сказал д'Артаньян хладнокровно. — Не слишком ли сильно сказано?

— Сказано человеком, привыкшим грудью встречать опасность!

— Ну еще бы, — усмехнулся д'Артаньян. — Не сомневаюсь, что все опасности вы встречаете исключительно грудью. Как же иначе, коли у вас есть весомейшие причины не показывать никому спину…

— Достаточно! — крикнул Портос. — Я вас вызываю!

— У вас та же шпага, которую я выбил во время нашей последней встречи? — с деловым видом спросил д'Артаньян. — Если так, быть может, вам стоит послать за другой? Эта как-то не приносит вам удачи… Быть может, какая-нибудь цыганка наложила на нее порчу?

— Достаточно! — взревел Портос. — Если хотите драться, пойдемте на улицу! Кто ваш секундант?

— Боюсь, у меня нет здесь знакомых… — с искренней озабоченностью сказал д'Артаньян.

— Сударь, могу ли я предложить вам свои услуги? — спросил молодой человек лет двадцати пяти, судя по одежде, гвардеец кардинала. — Меня зовут граф де Вард…

— Охотно, граф, — поклонился д'Артаньян.

Портос оглянулся, поводя налитыми кровью глазами:

— Кто-нибудь здесь… Черт побери, Атос, вы как нельзя более кстати!

Мушкетер с величавой осанкой выступил вперед, недружелюбно глядя на д'Артаньяна. Тот тоже его узнал с первого взгляда и преспокойно сказал, обращаясь скорее к собравшимся:

— Ну что же, господин Портос, ничего не имею против такого секунданта… Хотя… Должен заметить, что этому господину если и пристало участвовать в дуэлях, то исключительно в качестве секунданта. В любой другой роли он, безусловно, не на месте…

— Поосторожней, молодой человек! — воскликнул стоявший рядом мушкетер. — Вы оскорбляете человека, участвовавшего во множестве поединков…

— Неужели? — с наигранным изумлением воскликнул д'Артаньян. — Право, сударь, вы меня несказанно изумили! Мне дважды приходилось самым недвусмысленным образом вызывать этого господина, и оба раза он уклонялся…

— Черт раздери, что вы такое говорите!

— Спросите у господина Атоса, — сказал гасконец. — Всецело полагаюсь на его откровенность.

— Атос, вы слышали, что несет этот юнец? — удивился мушкетер. — Что же вы молчите?

Д'Артаньян злорадно сказал:

— Должно быть, господин Атос столь молчалив оттого, что на сей раз в его распоряжении нет толпы простолюдинов с жердями и вилами.

— Достаточно! — сказал Атос, побледнев. В его взгляде сверкнула молния. — Молодой человек, вы мне немедленно ответите…

— Я всецело к вашим услугам, — поклонился д'Артаньян и добавил с неподдельным огорчением: — Правда, слово «немедленно» тут не вполне уместно, ибо это зависит не от меня… Прежде мне нужно уладить маленькое дельце с господином Портосом. Впрочем, если он вам уступит свою очередь, я охотно…

— Да ни за что на свете! — зарычал великан. — Атос, я для вас готов на что угодно, но этот наглый сопляк — мой! Уж простите, но я его убью, не откладывая и не уступая никому это удовольствие!

— Вот совпадение, я думаю о происходящем точно теми же словами! — сказал д'Артаньян.

— Господа! — негодующе воскликнул кто-то. — Вы, право, мешаете играть! Идите деритесь и дайте нам закончить партию.

— Пойдемте, господа? — предложил д'Артаньян.

Глава тринадцатая Плечо Атоса

Они вышли на пустырь, и д'Артаньян немедленно обнажил шпагу:

— Ну что же, любезный Портос, посмотрим, так ли вы ловко щелкаете шпагой, как щелкаете по шарам…

Шпага великана сверкнула на ярком солнце, и он ринулся в сторону гасконца очертя голову — но держась, правда, гораздо осмотрительнее, чем в прошлый раз. Уже по его первым выпадам д'Артаньян понял, что поражение в Менге кое-чему бахвала все-таки научило.

После обмена ударами, нескольких выпадов и перемещений д'Артаньян вдруг ощутил, что ему совершенно не хочется не то что убивать этого глуповатого великана, но и вообще наносить ему телесный урон. Победить Портоса без всякого пролития крови отчего-то было гораздо занятнее…

А посему он в последний миг отказался от уже намеченного удара и, сделав вид, что оплошал, занял оборону. Портос наседал, приняв игру д'Артаньяна за чистую монету, его шпага сверкала перед лицом гасконца, отступившего ровно на три шага, как и наметил поначалу.

Воспрянувший Портос напирал, рискнув сбросить плащ по причине полного отсутствия зрителей.

— Ах, как сияет ваша перевязь! — проговорил сквозь зубы д'Артаньян, снова сделав вид, что дрогнул перед противником и вообще устает.

— Я еще погляжу, как засияют твои кишки! — откликнулся Портос.

— Если не секрет, сколько вы все же заплатили за перевязь? Я себе непременно хочу такую…

— Дороже, чем ты стоишь!

— Господа! — поморщился Атос. — Не превращайте поединок в балаган! И не забывайте, что я жду своей очереди. Деритесь всерьез!

— Черт возьми, вы совершенно правы! — сказал д'Артаньян.

И, нанеся несколько ударов уже в полную силу, со всей быстротой юности и гасконским проворством, вновь пустил в ход испытанный прием, справедливо рассудив, что есть вещи, которые ничуть не обесцениваются от частого употребления, наоборот.

Как и в прошлый раз, шпага Портоса, сверкая золоченым эфесом, взлетела высоко вверх, описала дугу — весьма изящную, заметим — и полетела прямехонько в прошлогодний бурьян, широкой полосой окаймлявший пустырь.

Портос, определенно кое-чему научившийся за время тесного общения с д'Артаньяном, на сей раз не потерял ни мига — он опрометью кинулся было в ту сторону, куда упала шпага, спеша ее подобрать, на что имел полное право согласно дуэльному кодексу. Вот только д'Артаньян не расположен был затягивать события сверх всякой меры. Он сделал ложный выпад под воротник, потом молниеносно приставил острие шпаги к животу Портоса, заставив того замереть перед лицом неизбежного.

— Вам не кажется, сударь, что самое время для вас просить пощады? — осведомился он с торжеством. — Или хотя бы извинения? Я готов удовольствоваться как раз последним, право…

Портос оглянулся на своего секунданта в полной растерянности.

— Ничего не поделаешь, Портос, — пожал тот плечами, не столько даже удрученный постигшим друга поражением, сколько просияв от радости, потому что сообразил, что ничто не мешает теперь ему схватиться с д'Артаньяном. — Вы проиграли…

— Извините, — пробормотал Портос. — Дьявол вам ворожит, что ли…

— Да, конечно, если считать дьяволом моего отца, научившего меня этому приему, — сказал д'Артаньян. — Но, уверяю вас, нет решительно никаких оснований отождествлять этого почтенного дворянина и врага рода человеческого… Полагаю, я могу взять вашу шпагу?

— Разумеется, можете, — нетерпеливо сказал Атос. — Эй, эй! Портос на нее не покушается более, она так там и будет лежать, оставьте ее в покое, черт подери! Мы с вами еще не закончили!

И он с решительным видом обнажил свою.

— К вашим услугам, сударь! — поклонился д'Артаньян.

Клинки со звоном скрестились. На сей раз д'Артаньян сам оказался в роли Портоса — он, памятуя подсознательно, как Атос дважды уклонялся от схватки, отчего-то решил, что и впрямь имеет дело с робким и неуверенным противником, и в первую минуту пустил в ход далеко не все свое умение и проворство.

За что и был немедленно наказан — шпага Атоса раз и другой сверкнула в столь опасной близости, что д'Артаньян моментально опомнился и сообразил, что следует, по гасконскому присловью, из шкуры вон вывернуться, если он хочет выйти живым из этой истории.

Увы, первая ошибка сплошь и рядом влечет за собой и последующие. Д'Артаньян пропустил удар, и острие шпаги Атоса вонзилось ему в левое плечо. К счастью, большую часть удара приняла на себя перевязь, и клинок лишь по касательной проник под кожу.

— У него кровь! — воскликнул де Вард.

— Но он, как я вижу, не намерен выйти из боя, — отозвался Атос, наседая.

— Вот именно! — крикнул д'Артаньян, сосредоточив все внимание на клинке противника и не видя ничего более вокруг.

Сверкающая паутина мастерских ударов вновь и вновь сплеталась вокруг него, но д'Артаньян, собрав все свое умение, успешно оборонялся. А там и перешел в наступление. Он вызвал в памяти воспоминание о позорной неудаче в Менге, о презрительной усмешке Атоса, обращенной к нему, распростертому в пыли во дворе, — и это придало нечеловеческие силы. Он словно бы отрешился от всего сущего, в мире больше не было ничего, кроме острого мелькания шпаг — вот только над схваткой сиял еще взгляд огромных синих глаз…

Д'Артаньян нанес удар — и его клинок пронзил правое плечо Атоса. Мушкетер, проворно отступив, перебросил шпагу в левую руку и довольно мастерски пробовал обороняться, но гасконец налетел на него, как вихрь, в свою очередь, сплетая сеть молниеносных ударов.

Не прошло и полминуты, как Атос был вторично ранен, на сей раз в левый бок. Он бледнел на глазах от потери крови, взмахивая шпагой все неувереннее, и д'Артаньян уже пару раз мог бы покончить с ним. Однако ему вновь пришло в голову, что победа над противником вовсе не обязательно должна заключаться в том, чтобы тот свалился у твоих ног бездыханным трупом…

Он задержал руку — и, окончательно измотав противника, выбил у него шпагу тем же отточенным приемом. Атос, шатаясь, опустился в траву. Д'Артаньян не стал наседать на него, требуя громко умолять о пощаде или хотя бы извиниться, — он и так был вполне удовлетворен исходом. Он лишь спросил:

— Полагаю, я могу взять вашу шпагу?

Сидевший в сухой прошлогодней траве Атос кивнул, стараясь сохранять достоинство, насколько это возможно для человека, находящегося в столь невыгодной позе. Портос приблизился, что-то ворча со свирепым и в то же время унылым видом — сочетание, из-за своей несомненной несовместимости немало повеселившее д'Артаньяна.

— Господа, я считаю себя удовлетворенным, — поклонился он весело. — Надеюсь, наша сегодняшняя встреча заставит вас несколько изменить мнение о гасконцах… или, по крайней мере, об одном-единственном гасконце…

— Пожалуй, — слабым голосом отозвался Атос. — Но мы еще встретимся, сударь…

— Вот именно, — подхватил Портос.

— Ничего не имею против, — сказал д'Артаньян. — Вот кстати, передайте привет господину Арамису и скажите, что я преклоняюсь перед его страстью к изящной словесности вообще и к испанским романам в особенности… А теперь, любезный Портос, отведите вашего друга туда, где ему окажут помощь… и накиньте сначала плащ, бога ради, иначе ваша простуда опять обострится…

Ответив ему полным бессильной ярости взглядом, Портос, однако, накинул плащ и, подняв Атоса, повел его в сторону кабачка. Д'Артаньян, подобрав обе шпаги, безмятежно улыбнулся.

— Благодарю вас, сударь, за то, что вызвались мне секундировать, — сказал он графу де Варду.

— Не стоит благодарностей, — ответил тот со всем расположением. — Правда, я охотно поменялся бы с вами ролями, ну да не все еще потеряно… Однако должен вам заметить, д'Артаньян: вы вели себя, как благородный человек, и все же крайне неблагоразумно было с вашей стороны отпускать их живыми.

— Черт побери, я вполне удовлетворен…

— Не сомневаюсь. И все же вы поступили безрассудно. Следовало их прикончить, на что вы имели полное право согласно дуэльному кодексу, и ни один ревнитель чести вас не упрекнул бы…

— Извините, но в этом было бы что-то от палачества, — с негодованием прервал д'Артаньян. Де Вард вздохнул:

— А вы уверены, что они в схожей ситуации пощадили бы вас?

— Не вполне…

— Вот то-то… Вы нажили себе опасных врагов, мой благородный юноша. Собственно говоря, против вас отныне не только Трое Неразлучных…

— Кто, простите?

— О господи, как вы еще несведущи в столичной жизни! Атоса, Портоса и Арамиса давно прозвали Тремя Наразлучными. Арамис непременно был бы с ними сегодня, но он лежит в постели после недавнего удара шпагой…

— Не просто шпагой, — гордо сказал д'Артаньян. — Вот этой самой шпагой… — и он погладил эфес отцовской рапиры.

Вопреки его ожиданиям, граф де Вард не только не поздравил его с победой, он стал еще более озабоченным:

— Ах, так это были вы… Бога ради, не обижайтесь, д'Артаньян, но ситуация еще более усугубляется. Эти люди и без того горой стоят друг за друга, а в особенности теперь, когда вы ухитрились за два поединка нанести поражение всем троим… Против вас отныне не только эта троица, но и вся рота королевских мушкетеров. Можете мне поверить, я знаю нравы этого преторианского легиона… Всякий мушкетер короля отныне будет считать своим долгом свести с вами счеты, помните об этом и не давайте застигнуть себя врасплох. Вы — один в этом городе, у вас нет ни покровителей, ни друзей… если вы только не согласитесь считать меня одним из таковых.

— Охотно, граф, — сказал д'Артаньян. — Вот вам моя рука… А впрочем, у меня уже теперь двое друзей. Вы не знаете, но у меня все же есть хороший друг, маркиз де Пишегрю.

— Пишегрю? — переспросил де Вард с непонятным выражением лица. — Ну что же… Позвольте дать вам еще один совет…

Он замолчал и обернулся, услышав отчаянный топот сапог по сухой земле, покрытой жухлой прошлогодней травой. Д'Артаньян положил было руку на эфес шпаги, но его новый друг не проявлял ни малейшего беспокойства, и гасконец разжал пальцы.

К ним, придерживая шпагу, подбежал очень рослый, широкоплечий дворянин, лишь немногим уступавший в статях Портосу. Поверх камзола на нем красовался плащ гвардейцев кардинала, такой же, как на графе де Варде.

— Что случилось, Каюзак? — обеспокоенно спросил граф.

— Господа, господа! — выкрикнул гвардеец, силясь перевести дыхание. — Вам нужно немедленно отсюда убираться! Кто-то позвал стражников, и они совсем близко…

— Черт возьми, я им покажу, с кем они имеют дело!.. — вскричал д'Артаньян, вновь хватаясь за шпагу.

— Оставьте! — решительным тоном распорядился де Вард. — Где-нибудь на окраине, в сумерках, это еще сошло бы, но средь бела дня, почти в самом центре Парижа… Поверьте, д'Артаньян, вы только навредите себе. Лучше нам всем скрыться, поскольку бежать от стражи — дело для дворянина нисколько не позорное, вполне житейское… Поздно! Поздно!

Со стороны особняка герцога де Ла Тремуйля показалась целая орда лучников королевской стражи, а с противоположной стороны — столь же внушительный отряд их собратьев, сомкнувший вокруг троицы кольцо со сноровкой, свидетельствовавшей о богатом опыте охоты на двуногую дичь. Д'Артаньян, сумрачно глядя исподлобья, пришел к выводу, что всякое сопротивление бесполезно: не столько оттого, что его убедили увещевания де Варда, сколько от осознания того простого факта, что противник превосходил количеством многократно, и не в человеческих силах одолеть такую ораву. Ну, а сложить голову в безнадежном бою с презренными альгвазилами[5] было бы величайшей глупостью, на которую и гасконец не способен…

— Господа, по крайней мере, вы здесь совершенно ни при чем… — успел сказать д'Артаньян, когда вокруг них окончательно сомкнулось кольцо стражников, судя по их физиономиям, пылавших самым низменным охотничьим азартом.

— Честное слово, я попытаюсь сделать все, что в моих силах, — одними губами ответил де Вард.

Вперед протолкался королевский сержант, очевидно, самое крупное на данный момент присутствующее здесь начальство, вооруженный, кроме шпаги и грозного вида, еще и жезлом с медной королевской лилией, который он держал перед собой так важно, словно полагал его маршальским, — или волшебным щитом, способным оградить его от оскорбления действием.

— Вы арестованы, господин гвардеец, — сказал он, пыхтя от быстрого бега. — Извольте отдать вашу шпагу.

— Которую, не будете ли столь любезны уточнить? — с сарказмом поинтересовался гасконец, имевший собственную шпагу в ножнах и еще две в руках. — Эту? Или эту? А может, эту вот?

На щекастом лице сержанта отразилось немалое умственное усилие — ситуация, безусловно, выходила за рамки обычной. Правда, он очень быстро просиял:

— Отдавайте все, прах меня побери!

— На каком основании? — с ледяным спокойствием осведомился д'Артаньян, не сдвинувшись с места.

— Не прикидывайтесь дурачком, ваша милость, — зловещим тоном протянул сержант. — Нам сообщили благонадежные и благонамеренные люди, что вы были зачинщиком дуэли…

— И где же пострадавшие?

— А кровь, кровь на земле? — торжествующе возопил сержант, тыча толстым пальцем в успевшие уже подсохнуть пятна на том месте, где сидел Атос.

— Вы полагаете, что это неопровержимое доказательство? — столь же хладнокровно вопросил д'Артаньян.

— Я, сударь, ничего не «полагаю», — грозно пыхтя, заявил сержант. — Я попросту исполняю свои обязанности, а они таковы, что вас следует немедленно задержать как лицо, злонамеренно нарушающее королевские эдикты! Извольте не умничать и отдать шпагу… тьфу, черт, три шпаги!

— А если я не подчинюсь?

— Справимся! — пообещал сержант, чувствуя себя в полнейшей безопасности с тремя дюжинами подчиненных за спиной. — И не с такими фертиками справлялись… Эй, кто там с веревками, давайте сюда!

Де Вард сделал д'Артаньяну знак не противиться.

— И все же! — строптиво сказал гасконец. — Как вы можете арестовывать дворянина на основании столь зыбких улик? Где трупы или хотя бы раненые? Где другие участники? Мы просто прогуливались здесь с моими друзьями…

Сержант преспокойно спросил, ухмыляясь:

— Вы, милсдарь, всегда гуляете этак вот, с парочкой шпаг в руках, помимо своей на поясе?

— А как же, — невозмутимо ответил д'Артаньян. — Такие уж привычки у нас в Беарне — чем древнее и благороднее род у дворянина, тем больше он с собой прихватывает шпаг, отправляясь на прогулку. Иные, случается, с целой охапкой изволят гулять, и никто не подумает удивляться, не говоря уж про претензии со стороны полиции. Так что я еще скромно выгляжу для истинного гасконца с этим вот убогим арсеналом…

— Тут вам не Гасконь, а Париж, — насупился сержант, заподозривший, наконец, что над ним издеваются. — Если каждый тут начнет щеголять провинциальными обычаями, гасконскими или там бургундскими — выйдет форменная неразбериха и хаос, а мы не для того его величеством поставлены блюсти… Ну, отдадите вы, наконец, шпаги?

— Держите, — сказал д'Артаньян со вздохом расставаясь и с отцовским подарком, и с трофеями. — Только учтите вот что: эти господа здесь совершенно ни при чем, они случайно тут оказались…

— К ним у нас претензий нет, — заверил сержант, облегченно вздохнув при виде того, как арсенал д'Артаньяна перекочевал в цепкие руки его подчиненных. — Про них нам указаний не было, а вот вашу милость описали так, что ошибки быть никакой не может… Извольте проследовать!

Он мигнул сыщикам, и они тотчас образовали вокруг д'Артаньяна настоящее пехотное каре, из которого не было никакой возможности вырваться. Напоследок де Вард послал ему выразительный взгляд, и гасконец, вздохнув, зашагал под неусыпным надзором десятков глаз.

— Вы, милсдарь, не переживайте, не стоит оно того, — ободряюще сообщил сержант, пыхтя ему в затылок. — На галерах трудно только первые двадцать лет, а потом, утверждают знающие люди, как-то привыкаешь…

Д'Артаньян с чувством ответил:

— Любезный, вы и представить себе не можете, как я тронут вашим дружеским участием в моей судьбе… Если я сейчас разрыдаюсь от умиления, это не будет противоречить каким-то вашим полицейским предписаниям?

— Рыдайте хоть в три ручья, мне-то что? — пробурчал сержант. — Не запрещено…

— Мы прямо в Бастилию сейчас? — осведомился д'Артаньян с наигранным безразличием.

— Ишь! — проворчал сержант. — Эк вас всех в Бастилию тянет почета ради… Нет уж, милсдарь, позвольте вас разочаровать! В Бастилию, надобно вам знать, препровождают серьезных преступников, а ежели туда пихать каждого дуэлянта, Бастилия, пожалуй что, по швам треснет… Довольно будет с вашей милости и Шатле!

Как ни удивительно, но в первый момент д'Артаньян ощутил нешуточную обиду — чуточку унизительно для человека с его претензиями было узнать, что он недостоин Бастилии…

Глава четырнадцатая В узилище

Тюрьма, безусловно, не принадлежит к изобретениям человеческого ума, способным вызывать приятные чувства, конечно, если не считать тех, кому она дает кусок хлеба и жалованье. Однако д'Артаньян, как легко догадаться, в их число не входил, наоборот…

По дороге к крепости Шатле он бахвалился, как мог, шагая с таким видом, словно прибыл инспектировать войска, а стражники стали его почетным сопровождением, но, оказавшись под сводами старинной тюрьмы, в густой и словно бы промозглой тени, казавшейся изначальной и существовавшей еще до начала времен, поневоле ощутил закравшийся в сердце холодок неуверенности и тоски (слава богу, о настоящем страхе говорить было бы преждевременно).

Печальная процессия, где д'Артаньян имел сомнительную честь быть центром внимания и единственным объектом зоркой опеки, миновала обширный крепостной двор, где д'Артаньяну тут же шибанул в нос омерзительный запах трупного разложения, — здесь по старинной традиции выставляли для возможного опознания подобранных на парижских улицах мертвецов, чью личность не смогли удостоверить на месте (провожатые гасконца, в отличие от него, восприняли это удручающее амбре со стоицизмом завсегдатаев — то есть, собственно говоря, и не заметили вовсе).

Охваченный странной смесью любопытства и подавленности, д'Артаньян прошел по длинному полуподземному коридору, поторапливаемый конвойными скорее по въевшейся привычке, чем по реальной необходимости (впрочем, надо отметить, обращение с ним, как с человеком благородным, все же было не таким уж грубым). Совершенно несведущий в данном предмете, он ожидал каких-то долгих церемоний и возни с бумагами, но его, столь же равнодушно поторапливая, повели по выщербленной лестнице, затолкали в обширную комнату — а мигом позже дверь захлопнулась с тягучим скрипом, заскрежетал засов и звучно повернулся ключ в громадном замке.

Теперь только до д'Артаньяна дошло, что он оказался в тюремной камере, вовсе не походившей на представления гасконца о данной разновидности жилых помещений, где люди, за редчайшими исключениями, не обосновываются добровольно. Он полагал, что всякая тюрьма — это расположенная ниже уровня земли темная яма с охапкой гнилой соломы, кишащая пауками, крысами и прочими издержками шестого дня творения, а каждого, оказавшегося в камере, немедленно приковывают к стене тяжеленной цепью.

Действительность оказалась все же несколько пригляднее: цепей нигде не было видно, в зарешеченное окошечко, пусть и находившееся на высоте в полтора человеческих роста, скуповато проникал солнечный свет, камера была выложена тесаным камнем, как парижская мостовая, а вместо кучи соломы имелась широкая лежанка. Из мебели имелись еще стол и скамейка, а также лохань непонятного назначения, источавшая отвратительный запах.

Не ведая того, д'Артаньян повел себя так, как множество его предшественников: обошел камеру, обследовав с неистребимым любопытством новичка абсолютно все, что только можно было осмотреть и потрогать (за исключением, понятно, мерзкой лохани), добросовестно попытался допрыгнуть до зарешеченного окошечка (ничуть в том не преуспев), и в конце концов уселся на лежанку, охваченный крайне неприятным и тягостным чувством вольного доселе человека, чья свобода вдруг оказалась стеснена в четырех стенах независимо от его желаний. Только теперь до нашего героя дошло, что он всецело зависит от своих тюремщиков, которые могут принести еду, а могут и забыть, вообще отопрут дверь, когда им только заблагорассудится.

Он попытался было утешить себя напоминанием, что в подобном положении оказывались не просто благородные особы, а коронованные, но рассуждения эти были хороши тогда лишь, когда человек философствует над биографической книгой, пребывая на свободе. Когда же усядешься на жестких неструганых досках тюремной лежанки, не обремененной не то что подобием постели, но даже и пресловутой соломой, мысль о предшественниках, пусть и коронованных, не придает душевного спокойствия…

Откуда-то из угла выскочила жирная крыса, проворно пересекла мощеный пол по диагонали и уселась в двух шагах от д'Артаньяна столь непринужденно, будто фамильярно набивалась в друзья. Гасконец шикнул на нее, топнув ботфортом, — и крыса, оскорбленная в лучших чувствах, не спеша поплелась назад в угол, выражая всем своим видом удрученность оттого, что ее обществом так решительно пренебрегали.

От яростного отчаяния у д'Артаньяна родилась было блестящая идея — схватить скамейку и дубасить ею в дверь, чтобы явились тюремщики и внесли в его жизнь хоть какую-то определенность. Однако здешние архитекторы, должно быть, давным-давно предусмотрели такие побуждения у своих постояльцев и приняли соответствующие меры: и скамейка, и стол оказались намертво прикреплены к полу с помощью ржавых железных скоб и барочных гвоздей. Одна лишь непонятная лохань годилась в качестве стенобитного орудия, поскольку стояла свободно, но взять ее в руки было выше сил гасконца.

Он встрепенулся, заслышав, как прежние звуки повторились в обратной последовательности: сначала с хрустом повернулся ключ в замке, потом заскрежетал отпираемый засов и, наконец, с пронзительным скрипом распахнулась дверь.

Первыми в камеру вошли два стражника с алебардами и заняли места по обе стороны стола. Следом появился обтрепанный писец, вмиг разложивший на столе бумаги и утвердивший на нем огромную медную чернильницу. Когда все приготовления были закончены, в камеру с величественным видом небожителя вошел пожилой полицейский комиссар в черной судейской мантии, с бесцветными глазами и черепашьей шеей, предосудительно торчавшей из черного засаленного воротника. Усевшись за стол напротив д'Артаньяна, он огляделся со столь подозрительным и унылым видом, словно полагал решительно всех вокруг, в том числе своего писца и стражников, закоснелыми злодеями, скрывавшимися от кары исключительно благодаря своей недюжинной пронырливости.

— Ваше имя и звание, — произнес он невыразительным голосом, напоминавшим шуршание шерстяной ткани.

— Шарль де Батц д'Артаньян де Кастельмор, дворянин из Беарна, — ответил д'Артаньян с разозлившей его покорностью.

— Занятие?

— Кадет второго батальона роты рейтаров Королевского Дома, — ответил д'Артаньян, с грустью констатировав, что эти слова не произвели на комиссара никакого впечатления.

— Имеете ли образование?

— Домашнее, пожалуй что, — сказал д'Артаньян чистую правду, уже немного овладев собой. — Но и оно, по чести признаться, осталось незавершенным. Увы, мой домашний учитель, как ни бился, не смог добиться того, чтобы его усилия вошли в гармонию с моей натурой и своеобразием ума. Когда его видели последний раз, он с изменившимся лицом бежал к пруду — а пруды, надо вам знать, сударь, у нас в Гаскони глубокие, иные даже с водяными… С тех пор беднягу в наших краях не наблюдали…

— Ваши местные власти были поставлены в известность об исчезновении данного господина? — с каменным лицом спросил комиссар.

Д'Артаньян, сбившийся с мысли, удивленно уставился на него, но вскоре вынужден был признать, что г-н полицейский комиссар не отвечает шуткой на шутку, а спрашивает вполне серьезно. Растерянно помотал головой:

— Вроде бы нет, не помню…

— Напрасно, — сухо сказал комиссар. — О внезапном исчезновении лица, имеющего постоянное проживание в данной местности, следует, согласно предписаниям, немедленно заявлять властям… Итак… Ваш парижский адрес?

— Предместье Сен-Жермен, улица Старой Голубятни, меблированные комнаты Бриквиля под номером восемнадцать.

— Женаты или холосты?

— Холост.

— Вероисповедание?

— Католическое.

Писец, склонив голову к левому плечу и высунув от усердия кончик языка, скрипел скверно очиненным пером, которое запиналось и брызгало ему на рукав, и без того покрытый засохшими пятнами чернил.

Воспользовавшись паузой, д'Артаньян, наконец, решился и спросил довольно-таки негодующе:

— Соблаговолите объяснить, сударь, на каком основании меня сюда засадили и в чем, собственно говоря, обвиняют!

— В злоумышленном нарушении одного из положений Нантского эдикта, — преспокойно ответил комиссар, не выказав никакого раздражения. — То есть в том, что вы с заранее обдуманным намерением вызвали на дуэль сразу двух дворян…

Д'Артаньян мгновенно воспрянул духом: как-никак речь зашла о вещах, которые любой дворянин, живший в то беспокойное время, знал назубок…

— Нет уж, сударь, позвольте! — решительно прервал д'Артаньян. — Не знаю, насколько вы сведущи в таких делах, но я-то, я, честное слово, могу вас поучить! Дуэль — это заранее подготовленный поединок, когда один вызывает другого, назначает время, место, оружие, уточняет насчет секундантов… В моем же случае имела место несомненная встреча. То есть непредвиденная, вовсе не готовившаяся заранее стычка. С тех пор, как стоит мир, не было такого, чтобы осуждали дворян, попавшихся на встрече!

Он ожидал взрыва ярости, но плешивый инквизитор с черепашьей шеей, вот диво, закивал ему с видом доброго учителя, довольного ответом прилежного ученика:

— Вот именно, шевалье, вот именно… Вы очень точно обрисовали разницу меж дуэлью и встречей… но как быть, если есть заслуживающие всякого доверия свидетели, которые единогласно показывают, что произошла как раз дуэль?

— Да где они, эти свидетели? Покажите!

— А вот этого я вовсе не обязан делать, — мягко сообщил комиссар. — Согласно законам королевства, достаточно и того, что их показания, соответствующим образом записанные, находятся вот здесь, — и он похлопал ладонью по груде зловещих бумаг перед собой. — Этого вполне хватит, чтобы вам предоставили пожизненный стол и квартиру в тихом доме под названием Бастилия… а то и, что вероятнее, отвезли опять-таки за казенный счет на одну из парижских площадей, Гревскую или Трагуарского креста…

— Да что вы такое говорите… — севшим голосом промолвил д'Артаньян, начиная терять уверенность в себе. Он настолько пал духом, что даже не возмутился при упоминании площади Трагуарского креста — что для столь родовитого дворянина было несомненной обидой, ибо там казнили приговоренных исключительно низкого звания.

— Всего лишь объясняю, что ждет нарушителя королевских эдиктов вроде вас… в конце. А в ближайшем будущем вам предстоит столкнуться с весьма неприятной процедурой под названием Supplice des brodequins…

— Это еще что такое?

— Испытание сапогом, — любезно разъяснил комиссар. — Ноги допрашиваемого вкладывают в деревянные колодки, а потом меж ними неторопливо забивают деревянные клинья, пока мясо не смешается с раздробленными костями… Если мы с вами не договоримся ладком, вы прямо отсюда отправитесь в подвал, где сведете знакомство накоротке с мастером этих унылых церемоний… И не козыряйте вашим дворянством, право. Эти сапожки надевали людям и познатнее вас, а на плахе оказывались и герцоги, и маршалы… Неужели вы об этом не знаете?

Д'Артаньян понурил голову, чувствуя, как в душу понемногу закрадывается отчаяние.

— Но это же несправедливо! — вырвалось у него помимо воли. — Почему, в таком случае, схватили меня одного?

— До остальных еще дойдет очередь, — пообещал комиссар. — Что вам толку о них думать? Вам следует побеспокоиться о себе, пока не оказались в подвале. Здесь не шутят, молодой человек. Вы попали в прескверную историю! Злонамеренно вызвали на дуэль мушкетеров нашего христианнейшего короля…

— Это была встреча!

— У нас другие сведения. Особенно когда свидетели показывают против вас…

— Это какой-то дурной сон! — воскликнул д'Артаньян.

— Ничего подобного, молодой человек. Это — правосудие… — Он вдруг изменил тон, теперь его голос звучал вкрадчиво и медоточиво: — Однако надобно вам знать, что правосудие видит свою высокую задачу отнюдь не в том, чтобы непременно обрушить топор на шею человека, а и в том еще, чтобы помочь ненароком сбившемуся с пути молодому, неискушенному провинциалу вроде вас…

— Что вы имеете в виду?

— Молодой человек, — сказал комиссар, прямо-таки источая доброжелательность и сочувствие. — Я, знаете ли, вот уже четвертое царствование встречаю на своем неблагодарном посту. Служил и при Генрихе Третьем, и при Генрихе Четвертом, и при правлении королевы-матери, а вот теперь имею честь служить Людовику Тринадцатому, да продлит господь его дни… Всякое повидал — и заматерелых злодеев, и оступившихся юношей вроде вас… Честное слово, я хочу вам помочь. Но для этого нужно, чтобы и вы пошли мне навстречу…

— То есть?

Комиссар доверительно наклонился к нему:

— Поговорим, как разумные люди… Мы оба прекрасно понимаем, что за господ королевских мушкетеров найдется кому заступиться — у капитана их роты нешуточное влияние и немалые связи… А у вас? Есть у вас покровитель, к чьей помощи можно прибегнуть? Вот видите, вы молчите… Вам не на кого положиться… кроме меня. Я — ваш единственный друг.

— Что вы от меня хотите? — настороженно спросил д'Артаньян, усматривая за мнимым радушием очередную ловушку. Комиссар заговорил еще доверительнее:

— Если что и может вас спасти, так это ваша юность и неискушенность… а также — откровенность. Человеку с моим опытом совершенно ясно, что вам самому ни за что не пришло бы в голову вызывать на дуэль королевских мушкетеров. Вас подучили, это несомненно. Некто, опытный и коварный, воспользовался вашей горячностью и простодушием, чтобы с вашей помощью, вашими руками свести счеты с верными гвардейцами короля. Потому что наш некто близок к людям, которые в гордыне своей пытаются занять неподобающее им место возле короля… К людям, которые слишком много на себя берут и потому вызывают всеобщую неприязнь… Лукавые временщики…

— Уж не на министра-кардинала ли вы намекаете, сударь? — спросил д'Артаньян решительно.

На морщинистом лице комиссара мелькнуло нечто похожее на страх.

— Тс! — шепнул он, оглянувшись на дверь. — Не будьте так прямолинейны, юноша… Скажем так: вы правильно усмотрели тенденцию и направление мой мысли… Некоторую тенденцию и некоторое направление. Вот что, вы мне кажетесь вполне разумным человеком… К чему вилять? Если мы с вами договоримся и вы дадите полные, искренние показания об иных приближенных иных временщиков, участь ваша моментально облегчится…

Д'Артаньян, уже видевший, куда клонится дело, стал задумываться, не пришло ли время использовать в качестве единственного оружия ту самую мерзкую лохань. Он явственно ощущал, как его затягивает в исполинские шестерни какого-то равнодушного и оттого еще более ужасного механизма…

Дверь неожиданно распахнулась, ввалился озабоченный стражник, без алебарды, и, с ходу склонившись к уху принципала, что-то горячо зашептал.

— Черт побери, Майяр, не брызгайте слюнями мне в ухо! — раздраженно отстранился комиссар. — Говорите спокойнее… И где он?

— Да вон, уже… — и стражник ткнул большим пальцем через плечо.

В следующий миг порог камеры решительно переступил Луи де Кавуа, капитан мушкетеров кардинала. Опираясь на украшенную лентами трость с золотым набалдашником, он остановился в дверях, словно в раме картины, и, держа на отлете свиток пергамента, принялся разглядывать всех присутствующих с видом небрежным и высокомерным.

— Кто здесь будет комиссар Бертион? — осведомился он, глядя поверх голов с аристократическим прищуром.

Это было произнесено так, что комиссар невольно встал из-за корявого стола:

— Сударь…

— Вот здесь у меня королевский приказ, — сказал де Кавуа, одним движением развернув свиток. — Его величество повелевает немедленно освободить господина д'Артаньяна, кадета рейтаров Королевского Дома. Не угодно ли ознакомиться? — и он, встряхнув норовивший вновь скататься в трубку пергаментный лист, сунул его под самые глаза комиссара. — Поскольку этот юноша, как мне доподлинно известно, и есть господин д'Артаньян, извольте озаботиться, чтобы его немедленно освободили и вернули шпагу…

— Три шпаги, — громко поправил приободрившийся д'Артаньян. И с трудом подавил детское желание показать на всю длину язык своему мучителю, ощущая себя в совершеннейшей безопасности.

— Но…

— Вы имеете дерзость сомневаться? — в голосе де Кавуа за мнимым благодушием звенел металл. — Позвольте уточнить, в чем — в подлинности королевской подписи или моей личности?

— О нет, что вы, ни в том, ни в другом, ваша личность мне прекрасно известна…

— Тогда? — произнес де Кавуа, неподражаемо изогнув левую бровь.

Побагровев, комиссар тоненьким бабьим голоском вскричал:

— Что вы стоите, болваны? Немедленно принесите шпагу этого дворянина…

— Три шпаги, — копируя интонации де Кавуа, насколько удалось, поправил д'Артаньян.

— Три шпаги! — завопил комиссар в совершеннейшем смятении чувств. — Живо, бездельники, живо!

Стражники, сталкиваясь алебардами, кинулись в дверь, за ними, подчиняясь общему настроению, метнулся писец.

— Примите мои извинения, господин капитан… Недоразумение… Недобросовестные свидетели… — бормотал комиссар, из багрового становясь бледным. — Молодой человек, простите, бога ради, я вас убедительно прошу, забудьте все, что вам здесь сдуру наговорили… Вы ведь не в претензии?

Д'Артаньян, высокомерно задрав подбородок, принял из рук вспотевшего от страха писаря все три шпаги и торопливо направился следом за де Кавуа, опасаясь, что его избавитель улетучится, как сон, оставив юношу наедине с тюремщиками.

Во дворе стояла карета, запряженная парой могучих мекленбургских лошадей. Де Кавуа любезным жестом пригласил в нее гасконца и неторопливо поднялся следом. Кучер моментально прикрикнул на лошадей, и карета с грохотом покатила по мощенному булыжником двору мимо череды уложенных на наклонных досках безымянных трупов — на сей раз д'Артаньян пребывал в таком волнении, что даже не обратил внимания на запах.

— Вы вовремя явились, господин де Кавуа… — сказал он с облегченным вздохом.

— Вам следует поблагодарить графа де Варда и Каюзака. Они тут же кинулись ко мне…

— Вовремя, — повторил д'Артаньян. — От меня уже начали добиваться показаний, что напасть на мушкетеров меня подучили люди кардинала. Я, правда, не успел узнать, кого они имели в виду… Но главное, черт побери, прозвучало…

— Это весьма интересно, — сказал де Кавуа, и его румяная добродушная физиономия словно окаменела. — Весьма. Я не я буду, если мы не разберемся, кто стоит за подобной интригой. Сам по себе этот ваш комиссар — чересчур ничтожное насекомое… Право же, вы бурно начинаете жизнь в Париже, д'Артаньян. Вы уже ухитрились оказаться в центре какой-то опасной интриги…

— Могу вас заверить, я не прилагал к тому никаких усилий, — горестно вздохнул д'Артаньян. — Я всего лишь хотел проучить этих господ, Атоса и Портоса…

— Ну да. А кто-то увидел удобный случай через ваше посредство проучить нас… Вам следует быть осмотрительнее, мой юный друг. Подобные события имеют дурную привычку продолжаться и затягиваться…

— Куда мы едем?

— В Лувр.

— К кому?

— К его величеству.

— Вы шутите?!

— Ничуть, — сказал де Кавуа, усмехнувшись. — Вам повезло дважды, любезный д'Артаньян. Во-первых, его величество был в Париже, в Лувре, потому и удалось все проделать так быстро, а во-вторых, что важнее, король переживал очередной приступ неодолимой скуки, который знатоки латыни называют, помнится, ученым словом melancholie… Пребывая в подобном состоянии, его величество бывает рад любой возможности развеять скуку… Так что вы подвернулись как нельзя более кстати. Нашлись люди, которые поторопились донести его величеству о злодейском нападении неких кардиналистов на мушкетеров де Тревиля… но были и другие, представившие положение дел в ином свете, более близком к истине.

— И короля заинтересовала моя скромная персона?

Де Кавуа доверительно понизил голос:

— По правде говоря, в приступе скуки его величество рад любому событию, нарушающему хандру… Так что не ждите чересчур много от этой аудиенции. Но постарайтесь произвести на короля самое лучшее впечатление, какое только сможете.

«В Лувр! — восторженно и горделиво подумал д'Артаньян. — В Лувр! И прямо из Шатле! Кто же мои таинственные благодетели?»

— Вы, случайно, не знаете, где сейчас граф де Рошфор? — спросил он, оживившись.

— Его нет в Париже.

— И где же он?

— Д'Артаньян, я к вам неплохо отношусь, но будьте любезны запомнить следующее, — непререкаемым тоном изрек де Кавуа. — Если графа нет в Париже, то, за редчайшими исключениями, только он сам и господин кардинал знают, где он находится… и еще господь бог, конечно, но отец наш небесный ни с кем не делится своим всеведением…

Глава пятнадцатая Его величество у себя дома

Возможно, кому-то из наших читателей, отличающихся особенными монархическими убеждениями, покажется несколько печальным тот несомненный факт, что д'Артаньян вошел в Лувр с малого подъезда, не испытывая ни волнения, ни трепета перед аудиенцией у короля. Однако в оправдание нашего героя стоит привести сразу несколько весьма, думается, весомых соображений. Во-первых, гасконцы не приучены трепетать перед кем бы то ни было. Во-вторых, в те времена меньшей свободы, но большей независимости, когда десятилетия оставались еще до правления Короля-Солнца, окончательно претворившего в жизнь заветы Ришелье по усмирению буйного дворянства, всякий дворянин считал короля лишь первым среди равных, и не более того. В-третьих, трепет и преклонение перед монархом сохранились разве что в глухой провинции, где королевская особа, так никем в жизни и не увиденная, порой являет собою лишь отвлеченную, блистающую идею. Д'Артаньян же успел, пребывая в кругу столичных гвардейцев и завзятых игроков, наслушаться достаточно, чтобы понять: этот король — лишь бледная тень своего великого отца, не совершивший в своей жизни ничего не то что выдающегося, но мало-мальски примечательного…

Сохранивший, по выражению остряка Бассомпьера, лишь половину пороков Валуа при том, что добродетелей Бурбонов он не сохранил вообще, король Людовик Тринадцатый, его христианнейшее величество, по общему мнению, был неблагодарен, скареден, жесток и пошл, поскольку убивал время на жалкие забавы, казавшиеся ему государственными делами. Единственно из скупости он самолично проверял ведомости дворцовых расходов, безжалостно вычеркивая те статьи, что казались ему разорительными. Все при дворе помнили недавний случай с супругой генерала Коке и де Ла Вилльером. По традиции им всякий раз во время их дежурства при дворе отпускались лакомства: первой — тарелка взбитых сливок, второму — блюдо бисквитов. Король, узнав о таком расточительстве, повелел немедленно прекратить «эти излишества».

Имелись ли у короля достоинства? Да, несомненно.

Он отлично стрелял, прекрасно дрессировал собак подобно своему предку, незадачливому Карлу Девятому, мастерски плел охотничьи тенета, чинил ружейные замки не хуже цехового ремесленника, вытачивал резьбу на прикладах, а порой выковывал ружейные стволы.

Он мастерски умел чеканить медали и монеты, в чем ему усердно помогал незаконный внук Карла Девятого д’Ангулем, частенько говаривавший: «Что бы нам объединиться, ваше величество, и работать вместе, пополняя казну? Я бы вас научил приготовлять сплавы, заменявшие в монетах золото и серебро, такие, что никто их не отличит от настоящих. А вы бы за это берегли меня от виселицы».

Он самолично разводил в парниках ранний зеленый горошек и, как рачительный буржуа, посылал слуг продавать его на рынке.

Он отлично стряпал, особенно умел приготовлять варенье.

Он прекрасно владел цирюльным мастерством и частенько брил дежуривших во дворце офицеров.

Он недурно играл на лютне и сам сочинял музыкальные пьески — впрочем, дрянные.

Он хорошо делал «римские свечи», «бураки», шутихи и прочие пиротехнические забавы для фейерверков.

Вот и все, пожалуй. Иных добродетелей, талантов и свершений за королем не водилось. Нельзя же было считать добродетелью то вынужденное целомудрие, в котором он, чуждый постельных баталий, держал свою молодую супругу? Добродетелью подобное воздержание можно считать лишь у лиц духовного звания, но никак не у юных супругов, к тому же обязанных позаботиться о наследнике престола…

В оправдание короля можно добавить лишь, что он был невероятно одинок. Никто не любил его, и он никого не любил. Его мать, Мария Медичи, откровенно его презирала (и король ее ненавидел еще со времен убийства Генриха Четвертого). Его родной брат, герцог Гастон Анжуйский, спал и видел во сне, как некая счастливая случайность освобождает для него самого французский трон (что не было секретом для Людовика). Его супруга, Анна Австрийская, откровенно предпочитала ему блистательного герцога Бекингэма, что стало явным после истории в амьенских садах (и король ненавидел ее, презирал, как, впрочем, и прочих особ женского пола, сколько их ни есть).

И, наконец, над обстоятельствами рождения короля, подобно черной грозовой туче, нависала мрачная, многим известная и, безусловно, постыдная тайна. Шептались, что чертами лица и смуглостью кожи его величество напоминает как раз покойного фаворита Марии Медичи, презренного итальянца Кончини, чем, кстати, как раз и объясняется полнейшая несхожесть характера и привычек короля с его венценосным батюшкой Генрихом. Тот самый запойный остряк, маршал Бассомпьер, в свое время отпустил на этот счет непереводимый каламбур: «Чего же вы хотите, господа? Ребенок потому так черен, что дело все в чернилах» (нужно объяснить, что по-французски слова «чернила» и «Анкр» созвучны, а именно титул маркиза д’Анкра носил Кончино Кончини).

Таков был король, от чьего имени Францией безраздельно правил министр-кардинал Ришелье, в описанные времена еще не получивший титула генералиссимуса. У короля хватало здравого смысла передоверить все дела по управлению государством его высокопреосвященству, но это еще не означало, что кардинал чувствовал себя спокойно, — капризный, переменчивый и слабохарактерный король всегда поддавался чужим влияниям, так что должность первого министра при нем была отнюдь не синекурой…

Д'Артаньян, вошедший в сопровождении де Кавуа, увидел перед собой молодого человека двадцати четырех лет, одетого с несомненным изяществом, но с лицом, в сущности, незначительным, отнюдь не вдохновлявшим, надо полагать, резчиков монет. К тому же лицо короля было отмечено неизгладимой печатью того самого недуга, что происходит от разлития черной желчи.[6]

Правда, при появлении новых лиц король проявил некоторую живость и, едва дождавшись, когда д'Артаньян выпрямится после почтительного поклона, воскликнул:

— Подойдите ближе, господа, подойдите ближе! Кавуа, кого вы мне привели, черт возьми?

— Это и есть Шарль де Батц д'Артаньян де Кастельмор, о котором докладывали вашему величеству и которого вы изволили освободить из Шатле час назад…

— И вы не шутите?

— Я бы не осмелился перед вашим величеством… — с грацией истинного придворного поклонился де Кавуа.

— Поразительно! — воскликнул король и обошел вокруг почтительно застывшего д'Артаньяна, разглядывая его, словно античную статую, извлеченную из недр земных. — Мне говорили, что некий гасконский бретёр злодейски напал на моих мушкетеров, вызвал обширные беспорядки и чуть ли не мятеж… Но это же сущий ребенок!

— Отсюда ваше величество с легкостью сделает вывод: иные люди, имеющие к королю доступ, пользуются этим отнюдь не для того, чтобы говорить правду…

— Вы правы, де Кавуа, — грустно согласился король. — Всюду ложь… Кругом ложь… Короли — самые несчастные люди на земле, потому что никому так не лгут, как королям… Ну что же, мы во всем разберемся. Меня не зря называют Людовиком Справедливым!

Д'Артаньян не шелохнулся, сохраняя почтительнейшее выражение лица, хотя прекрасно знал уже, что Справедливым короля именуют не в силу присущего ему данного достоинства (скорее, будем честны, обстоит как раз наоборот), а из-за того только, что его величество изволил появиться на свет в сентябре, когда Солнце находится в знаке Весов, символе правосудия…

— Поразительно! — повторил король. — Что же, именно этот юнец победил Атоса, нанеся ему удар шпагой?

— Совершенно верно.

— И Арамиса?

— Да, государь.

— И выбил шпагу у Портоса?

Д'Артаньян, поклонившись, поправил:

— Даже дважды, ваше величество. В Менге и здесь, в Париже.

— Каждый случай, взятый в отдельности, еще можно было бы объяснить стечением обстоятельств, — задумчиво произнес король. — Но когда они следуют один за другим… Говорите правду, юноша: это были дуэли?

— Всякий раз это были встречи, — сказал де Кавуа. — Посудите сами, ваше величество: как неопытный юноша из провинции за считанные дни набрался бы достаточно дерзости и умения, чтобы самому вызывать господ мушкетеров?

— Вы хотите сказать, что мои мушкетеры — бессовестные задиры?

— О, что вы, ваше величество! — запротестовал де Кавуа. — Скорее уж виной всему трагическое стечение обстоятельств… До тех пор, пока шпага будет оставаться неотъемлемой принадлежностью дворянина, от этого никто не гарантирован…

— Словеса, словеса! — сказал король, все еще не освободившийся от меланхолии, хотя и несколько повеселевший. — Все вокруг меня прячут истину за красивыми словесами… Черт побери, еще мой славный отец издавал строжайшие эдикты о запрещении дуэлей, и я, наследуя ему, оглашал новые…

— Встреча, ваше величество… — сказал де Кавуа.

— Да, я помню…

— Взгляните на господина д'Артаньяна, сына славного дворянина, добровольцем сражавшегося за веру бок о бок с вашим славным отцом. Молодой человек удручен и искренне раскаивается…

Д'Артаньян поторопился придать себе вид совершеннейшего раскаяния и покорной удрученности.

— Ну да, как же! — проворчал король. — Взгляните только на эту хитрую гасконскую рожу! Не забывайте, де Кавуа, я сам наполовину гасконец, а потому меня-то не обведешь вокруг пальца! Раскаяние, ха! Скорее уж этот юный нахал втихомолку пыжится от гордости! Ну-ка, отвечайте, сударь, да или нет?

— Самую чуточку, ваше величество, — смиренно ответил д'Артаньян.

— Приятно видеть, что вы, по крайней мере, честны со своим королем… или почти честны… Что же мне с вами делать, любезный д'Артаньян? Вы, ей-же-ей, поставили меня в сложное положение — меня, вашего короля! С одной стороны, побежденными оказались мои мушкетеры…

— Но победителем стал ваш гвардеец, — вкрадчиво сказал де Кавуа.

— Вот именно, вот именно… С другой же стороны, у меня есть повод не на шутку посмеяться над хвастовством де Тревиля, полагающего, что его рота — лучшие в мире солдаты… Признайтесь, Кавуа, вас это только порадует?

— Мы все — слуги вашего величества…

— Хитрец вы, де Кавуа, хотя и не гасконец, — сказал король убежденно. — Но я не могу сердиться на человека, известного всему Парижу как образец супружеской добродетели. Это ваша сильная сторона, мошенник вы этакий. Итак, господа… По-моему, молодой дворянин заслуживает некоторой награды. Не потому, что я снисходительно отношусь к дуэлям, упаси боже! Я просто рад, что мои гвардейцы получают достойное пополнение… но на будущее — довольно, д'Артаньян, слышите? Если мне донесут, что вы дрались на дуэли, я уже не буду так снисходителен!

— В том случае, если вашему величеству донесут правду, я готов понести любое наказание, — сказал д'Артаньян.

— Вот именно, вот именно… Что же мне с вами делать? Ну, как-то вы все-таки устроены, верно? Вы уже состоите в гвардейских кадетах. Я мог бы помочь вам купить первую же роту гвардии, которая будет продаваться… но, насколько я знаю гасконцев, есть кое-какие обстоятельства, точнее, одно-единственное обстоятельство… Безденежье — недуг, не щадящий ни королей, ни простых смертных… Вот что… Ла Шене! — позвал король и, когда камердинер вошел, решительно распорядился: — Ла Шене, посмотрите у меня по всем карманам, не найдется ли там тридцати пистолей… а впрочем, не будем мелочны! Посмотрите, не найдется ли сорока! И если найдется, несите их немедленно сюда.

Разумеется, деньги нашлись, и именно сорок пистолей.

«Его величество ровно в два с половиной раза менее щедр, нежели мой до сих пор неизвестный даритель… или дарительница, — моментально подсчитал д'Артаньян, имевший некоторые способности к математике. — Что поделать, я и не думал, что меня наградят орденом Святого Духа. Нужно уметь довольствоваться малым…»

Вслух он, конечно же, рассыпался в благодарностях. Увы, ситуация была совершенно неподходящей для того, чтобы просить у короля мушкетерский плащ, — теперь было совершенно ясно, что д'Артаньяну этот плащ уже не принесет ни радости, ни покоя. В роте королевских мушкетеров наверняка косо посмотрели бы на новичка, как раз и прославившегося победой над тремя самыми знаменитыми бретёрами г-на де Тревиля…

Уже в коридоре ему пришло в голову, что есть все же, чем гордиться. Получить из рук известного своей скупостью короля целых сорок пистолей — это, если рассудить, нешуточное отличие…

— Главное, д'Артаньян, не вздумайте возлагать чересчур уж большие надежды на эту аудиенцию, — серьезно сказал де Кавуа. — Вы попросту развеяли скуку его величества, и только. Вы по-прежнему ходите по лезвию ножа. Если в следующий раз королю снова насплетничают касательно вас, но с большим успехом…

— Я понимаю, — сказал д'Артаньян. — Но не могу же я вернуться в провинцию?

— По-моему, вас теперь из Парижа не выгонишь и под страхом Бастилии… Будьте осмотрительнее, друг мой! Берегитесь не только дуэлей, но и женских историй. Его величество беспощаден к нарушителям супружеской добродетели, и там, где простит дуэлянта, не пощадит разоблаченного повесу. А о вас уже начали кружить смутные слухи, ваше имя связывают с некоей замужней женщиной…

— Гнусные сплетни, — сказал гасконец насколько мог убедительнее. — Я всего лишь столуюсь у этой достойной дамы, потому что в трактирах кормят настолько ужасно, что веришь иным россказням о судьбе, постигшей бесследно пропавших путников, чья судьба известна лишь недобросовестным поварам…

— Вот кстати. Не отобедаете ли у меня? Моя супруга хотела вас видеть. Могу вас заверить, что мой повар пополняет свои запасы в хороших лавках и ни разу не ловил для своих пирогов заплутавших путников…

— Охотно, — сказал д'Артаньян искренне.

Глава шестнадцатая, раскрывающая, кто был подлинным хозяином в доме капитана де Кавуа

Д'Артаньян питался совсем неплохо — трудами госпожи Бриквиль, понятное дело, — но повар семейства де Кавуа, как вскоре стало ясно, был не в пример искуснее того, чьими услугами пользовалась Луиза. Такого сальми[7] из зуйков и жаворонков д'Артаньян еще не отведывал в Париже, жареные бекасы тоже были вне всяких похвал, а шпигованная телятина с артишоками и мозгами сделала бы честь Лукуллу. Вина тоже подавались великолепные — главным образом бургундское «нюи» и «поммар», считавшиеся в то далекое время наиболее изысканными. Становилось понятно, отчего де Кавуа несколько располнел. Сам же д'Артаньян пришел в благодушнейшее настроение. Он несколько рассеянно слушал болтовню госпожи де Кавуа, бойкой, нарядной и красивой женщины лет двадцати пяти-двадцати шести, и чем дальше, тем больше в ее выговоре ему стало угадываться что-то знакомое…

— Послушайте, госпожа де Кавуа! — сказал он наконец, чувствуя себя, словно тот древний грек, сделавший какое-то великое открытие, связанное с насыпанным в ванну золотом (как бишь его? Алкивиад, кажется? Вроде бы у него был титул Архимедикус…) — А вы ведь родом из Лангедока!

— Совершенно верно, господин д'Артаньян! — живо подтвердила хозяйка. — Можно сказать, мы с вами из соседских мест — Гасконь рядышком с Лангедоком, рукой подать, стоит только через Гаронну переправиться… В Лангедоке я и познакомилась с де Кавуа. Вы слышали эту историю?

— Откуда же, госпожа де Кавуа, — сказал д'Артаньян искренне.

— Мирей! — воскликнул де Кавуа, пытаясь урезонить жену.

— Луи, не мешай мне развлекать гостя беседой! — решительно возразила госпожа де Кавуа, и суровый капитан мушкетеров кардинала, к немалому удивлению д'Артаньяна, покорно умолк. — Я, знаете ли, дочь знатного лангедокского сеньора, а вот де Кавуа — сын мелкопоместного дворянина из Пикардии…

Де Кавуа печально вздохнул, но не осмелился более протестовать вслух. У д'Артаньяна понемногу стали раскрываться глаза на то, кто является подлинным хозяином в этом доме, — и это, без сомнения, вовсе не капитан гвардейцев кардинала, грозный и решительный лишь за пределами этого уютного жилища…

— Госпожа де Кавуа, — сказал гасконец убежденно. — Такое происхождение вряд ли порочит дворянина. Я тоже сын мелкопоместного дворянина, чего совершенно не стыжусь…

— Господь с вами, д'Артаньян! Я вовсе не хочу сказать, что презираю Луи. Наоборот, я его ужасно люблю… Так вот, моего отца звали де Сериньян, и во время войн в Каталонии он был ни больше, ни меньше как бригадным генералом. А я была вдовой дворянина по имени де Лакруа, совсем молоденькой вдовой, бездетной и, могу похвалиться, красивой.

— Вы и сейчас красивы, госпожа де Кавуа, — искренне сказал гасконец.

— Ага, как бы не так! Видели бы вы меня тогда… Тогда мне было всего шестнадцать, а теперь — двадцать шесть, и я родила восьмерых детей, любезный господин д'Артаньян…

— Восьмерых?!

— Вот именно. Их, правда, осталось только шесть, господу было угодно взять у нас двоих… Но мы отвлеклись. Так вот, я была очаровательной шестнадцатилетней вдовой и вовсе, скажу вам по совести, не собиралась лить слез по муженьку, которого и не успела-то узнать толком — родители поторопились меня выдать замуж, да простится им на том свете эта торопливость… А Луи служил в то время у господина де Монморанси — так он, пикардиец, и оказался в нашем Лангедоке. Он меня увидел и тут же влюбился — я того стоила, право же… У меня осталось от покойного мужа некоторое состояние, а Кавуа был небогат, и этот дурачок, вообразите себе, по этой именно причине и не решался сделать мне предложение. Чтобы и я, и окружающие не подумали, что он хочет жениться на деньгах. Он мучился, терзался, украдкой бродил вокруг моего дома и даже пытался покончить с собой, бросившись в пруд…

— Мирей, Мирей! — кротко возразил де Кавуа. — Вот насчет пруда ты все же наврала…

— Ну хорошо, насчет пруда я присочинила ради красного словца, чтобы совершенно походило на рыцарские романы… но насчет всего остального не соврала ничуть. Разве ты не терзался?

— Терзался, — со вздохом согласился де Кавуа.

— И мучился?

— Несказанно.

— И в отдалении от моего дома бродил ночами, вздыхая так, что пугались лошади в конюшне?

— Бродил. Однако, сдается мне, насчет лошадей ты…

— Так поэтичнее, — безапелляционно отрезала очаровательная госпожа де Кавуа. — Вы только представьте себе эту картину, д'Артаньян: ночные поля Лангедока, над которыми разносятся вздохи и рыдания бродящего, как призрак, безутешно влюбленного де Кавуа… Это ведь поэтично, согласитесь?

— Ну, в некоторой степени… — дипломатично ответил д'Артаньян.

— Вот видите! Словом, однажды случилось так, что Кавуа с кем-то серьезнейшим образом поссорился, и должна была состояться дуэль… Знаете, что он устроил? Отправился к нотариусу и, допуская, что может быть убит, составил завещание по всей форме. А наследницей назначил меня. Пикантность тут еще и в том, что я-то нисколечко не подозревала, какие чувства в нем возбудила, я с ним даже не была знакома. Зато жена нотариуса была моей подругой. Вдруг она приходит и говорит: «Мирей, вы знаете, что будете наследницей господина де Кавуа, если его убьют на дуэли?» Я была прямо-таки ошеломлена. И спрашиваю: «Кто такой этот господин де Кавуа? Я с ним совершенно незнакома и впервые слышу это имя!» Моя подруга отвечает: «О, это молодой красивый дворянин, который тайно и беззаветно в вас влюблен…» Можете представить, д'Артаньян, какую бурю любопытства такие слова вызвали у юной очаровательной вдовы? Впервые меня тайно и беззаветно любил молодой красивый дворянин… А де Кавуа десять лет назад и впрямь был красив, как Адонис… с тех пор он состарился и располнел, но я люблю его, как встарь… Конечно же, я была тронута. Я рассказала все моему отцу, братьям, всем нашим друзьям — и послала их с утра прочесывать местность, чтобы помешать дуэли…

— И помешали? — с живым интересом спросил д'Артаньян.

— Увы, нет. Если бы я сама поскакала на поиски дуэлянтов, я бы непременно им помешала!

— Не сомневаюсь, госпожа де Кавуа, — искренне ответил гасконец.

— Ну вот… А эта орава мужчин — мои родные, знакомые и их слуги — без всякой пользы носились по окрестностям. Тем временем поединок давно закончился. Только не де Кавуа был убит, а он сам нанес противнику два удара шпагой, не получив ни одного — у него, знаете ли, легкая рука. Потом только подоспели посланные мною всадники — и доставили де Кавуа ко мне в целости и сохранности, овеянного славой победителя. Я посмотрела на него — и влюбилась. И, не откладывая дела, заявила ему: «Слушайте, господин де Кавуа, если вы меня любите, почему бы вам на мне не жениться?» Подозреваю, сам он так и не решился бы… Но теперь, после моих слов, куда ему было деваться? С тех пор мы так и живем в согласии и любви, и на свете, могу вас заверить, нет человека счастливее де Кавуа. Я взяла на себя решительно все домашние дела и заботы, а ему осталась работенка для ленивых — командование ротой, служба у его высокопреосвященства кардинала… — Тут она замолчала и пытливо воззрилась на д'Артаньяна, причем видно было, что ее только что осенила некая новая идея. — Послушайте, д'Артаньян, а вы ведь не женаты?

— Не женат, госпожа де Кавуа, — признал гасконец очевиднейший факт.

— Но это ведь плохо! В браке есть множество хороших сторон и несомненных радостей…

— Не сомневаюсь, госпожа де Кавуа. Но я, как истый гасконец, невероятно беден…

— Вздор! — энергично сказала госпожа де Кавуа. — Ничего не стоит подыскать вам невесту с состоянием, молодую, красивую и умную… почти так же, как я. У меня в Фуа есть добрая знакомая, очаровательная вдова девятнадцати лет, с ежегодным доходом в девять тысяч пистолей… или вам это покажется ничтожной суммой?

— Это мне кажется сокровищами Голконды, — сказал д'Артаньян.

— Ну вот, и прекрасно! Она в мае будет в Париже, и я непременно вас познакомлю…

Д'Артаньян не то что испугался — всерьез запаниковал. Что-что, а эта склонность замужних дам была ему прекрасно известна еще по Беарну: они обожают «устраивать счастье» всякого холостяка, попавшего в поле зрения, и стремятся устроить его брак с таким пылом и напором, что сопротивляться порой невозможно. Сначала Луиза, откровенно возмечтавшая выйти за него замуж, а теперь еще и молодая вдова из Фуа…

— Ну что же, решено? — продолжала госпожа де Кавуа тоном решительного полководца накануне сражения. — Я напишу в Фуа, расскажу Жюстине, что для нее есть великолепный жених…

— Но простите, госпожа де Кавуа, мое положение пока что не позволяет думать о женитьбе… — робко запротестовал д'Артаньян, не на шутку испуганный этим напором. — Я простой кадет рейтаров…

— Мы вас сделаем гвардейцем кардинала, — непререкаемым тоном прервала госпожа Кавуа. — Верно, Кавуа? Вы зачислите д'Артаньяна в роту — как-никак он уже прекрасно показал себя, в течение нескольких дней изрядно потрепав королевских мушкетеров, и не каких-то незаметных замухрышек из задних шеренг, а отпетых бретёров Атоса, Портоса и Арамиса. Почему вы удивляетесь, д'Артаньян? Обо всем происходящем в Париже я осведомлена не хуже полиции. Итак, де Кавуа?

— Потребуется согласие его высокопреосвященства… — пробормотал де Кавуа.

— В таком случае, я сама отправлюсь к его высокопреосвященству. Благо меня к кардиналу всегда пропускают беспрепятственно — если только он не занят вовсе уж неотложными государственными делами. Де Кавуа, подтвердите д'Артаньяну, что я не преувеличиваю!

— Все так и обстоит, д'Артаньян, — подтвердил де Кавуа. — Господин кардинал питает слабость к моей супруге — в самом высоком и благородном смысле этого слова.

— Господи, какие слова вы выбираете, Луи! Господин кардинал не «питает слабость», как вы неудачно изволили выразиться, а получает подлинное наслаждение от бесед с умной и проницательной женщиной — это его собственные слова. Господин кардинал вовсе не считает, подобно иным глупцам, что женщины уступают мужчинам в остроте ума. Решено! — воскликнула госпожа де Кавуа, вся в плену только что родившихся грандиозных планов. — Я завтра же отправлюсь к кардиналу и скажу ему следующее: «Ваше высокопреосвященство! Коли уж вам угодно называть меня своим другом, то выполните мою маленькую просьбу. Господин д'Артаньян, многообещающий и отважный юноша, что ни день задающий выволочку королевским мушкетерам, безумно влюблен в мою добрую знакомую Жюстину де Эрмонтей…»

— Я?! — воскликнул д'Артаньян.

— Жюстина так красива, умна и домовита, что вы в нее немедленно влюбитесь, как только увидите, — отпарировала госпожа де Кавуа. — Тут и сомнений быть не может! «Господин кардинал! — скажу я. — Только вы способны составить счастье двух любящих сердец!»

— Но позвольте…

— Я не искажаю факты, а всего-навсего предвижу будущее, — еще суровее прервала его госпожа де Кавуа. — Вы молоды, красивы и отважны, и я уверена, что Жюстина сразу вас полюбит… В общем, я объясню кардиналу, что вам просто необходим плащ гвардейца его высокопреосвященства… Вряд ли он мне откажет в таком пустяке.

Д'Артаньян в растерянности воззрился на капитана, роте коего грозило столь неожиданное пополнение, ожидая, что тот укажет супруге на беспочвенность ее планов. Однако, к его унынию, де Кавуа с видом грустной покорности судьбе покивал головой и сказал:

— Должен вам сказать, д'Артаньян, Мирей не преувеличивает. В ее силах все это устроить. Были примеры, знаете ли…

— Ну, а когда вы станете гвардейцем кардинала, — продолжала госпожа де Кавуа, уже не встречая сопротивления со стороны наголову разбитого противника, — и Жюстина приедет в Париж, я приложу все силы, чтобы…

Д'Артаньян был близок к тому, чтобы выкинуть белый флаг, однако в голове у него ослепительной молнией вдруг блеснула великолепнейшая идея. В ужасе от предстоящей женитьбы на неизвестной Жюстине де Эрмонтей его ум невероятно обострился. И он нашел способ одним ударом убить двух зайцев: и увернуться от венца, и, очень может быть, узнать, наконец, имя той красавицы, что снилась ему до сих пор, несмотря на все парижские похождения, невероятно расширившие и углубившие его познания о дочерях Евы.

— Госпожа де Кавуа, — сказал он насколько мог убедительнее и проникновеннее, — я бесконечно благодарен вам за стремление устроить мое счастье, но так уж сложилось, что я влюблен…

— Вы не шутите?

— Слово дворянина. Причем ситуация моя противоположна той, что десять лет назад существовала у вас и господина де Кавуа. Вы не знали, что господин де Кавуа в вас влюблен, вы и не подозревали о его чувствах, вообще о нем самом — а я видел мою избранницу лишь мимолетно и понятия не имею, кто она такая, как ее зовут и где она живет… Вроде бы в Париже, но я не уверен…

Моментально забыв о своих далеко идущих планах, госпожа де Кавуа воскликнула:

— Как же вы с ней встретились?

— Это было в Менге, когда я ехал в Париж, — признался д'Артаньян, — на постоялом дворе. — Кое-что припомнив, он заговорил увереннее: — Она дворянка, француженка, была замужем за англичанином, но овдовела и вернулась во Францию…

— Ну вот видите, как прекрасно все складывается! Она, конечно же, молода?

— Да, буквально двумя-тремя годами старше меня…

— И красива?

Д'Артаньян молча вздохнул.

— Это почти то же самое, что я вам предлагала! — торжествующе заключила госпожа де Кавуа. — Молодая очаровательная вдова… что из того, что это не Жюстина де Эрмонтей? Вы уверены, что не помните ее имени? Или хотя бы имени ее покойного мужа-англичанина?

— Честно признаться, в Менге мне так двинули по голове, что из памяти порой кое-что выскакивает… — признался д'Артаньян. — Хотя… мой слуга, парень оборотистый, что-то выяснил… По крайней мере, ее имя по мужу он узнал… Клабак… Клотик… Кубрик… Ага! Ну да, как же я мог забыть! Ее звали миледи Кларик…

Что-то неуловимо изменилось за столом, в воздухе повисла определенная напряженность. Даже болтливая и беззаботная Мирей де Кавуа вдруг присмирела, не говоря уж о ее супруге — капитан де Кавуа смотрел на д'Артаньяна озабоченно и грустно.

— Вы уверены, друг мой? — спросил он, отводя глаза. — Ее и в самом деле звали миледи Кларик?

— Ну конечно, никаких сомнений! Теперь я припомнил точно! Она там встречалась с графом Рошфором…

— Ни слова больше! — сказал де Кавуа с самым решительным выражением лица. — Мы выбрали неудачный предмет для беседы, д'Артаньян… Верно, Мирей?

К несказанному изумлению д'Артаньяна, г-жа де Кавуа смиренно поддержала:

— Ты совершенно прав, Луи…

— Да в чем же дело? — воскликнул д'Артаньян, видя, что оказался в шаге от цели, но был остановлен самым безжалостным образом. — Что, она вновь вышла замуж?

— Насколько мне известно, нет, — сказала г-жа Кавуа.

— Она кого-то любит?

— Не думаю.

— Так в чем же дело? — вскричал д'Артаньян. — Вокруг нее что, существует какая-нибудь порочная тайна?

— Ни в коем случае, — сказала г-жа де Кавуа. — Однако Луи прав… Понимаете ли, д'Артаньян, иные тайны должно держать в секрете как раз оттого, что они нисколечко не порочны…

— Вы говорите загадками.

— Увы… Давайте сменим тему и поговорим хотя бы о Жюстине де Эрмонтей…

Д'Артаньян уже понимал, что ничего более не добьется, — существовала некая незримая преграда, которую он ни за что не смог бы преодолеть. Даже расположенные к нему люди отчего-то отказывались в этом помочь. И по недолгом размышлении он решил не настаивать, но это вовсе не означало, что гасконец собирался отступать. Чересчур уж большое впечатление произвела на него голубоглазая незнакомка из Менга…

— Ну что же, если вы видите к тому основания, я не настаиваю, — сказал он рассудительно.

— Вот и прекрасно! — оживилась г-жа де Кавуа. — Могу вас заверить, что Жюстина… А впрочем, о Жюстине мы еще найдем время поговорить. Послушайте, д'Артаньян, я тут замыслила одну интригу, в которой мне потребуется помощь…

— Готов оказать любую, — решительно поклонился гасконец.

— Мирей! — слабо запротестовал де Кавуа.

— Луи, изволь немедленно замолчать! — воскликнула его супруга. — Я лучше знаю, что делать!

После того, как был пройден опасный подводный камень — то есть прекратился разговор о незнакомке из Менга, по неизвестным причинам окутанной покровом непроницаемой тайны, положение в доме вернулось на круги своя: бразды правления вновь перешли к госпоже де Кавуа, а ее муж покорно замолчал.

— Понимаете ли, д'Артаньян… — доверительно сообщила г-жа де Кавуа. — В последнее время Луи угодил в немилость к господину кардиналу. Не стоит вдаваться в детали, упомяну лишь, что Луи не справился с неким поручением… Видит бог, в том не было ни капельки его вины, но ставки были чересчур уж высоки, а господин кардинал при всем его уме и самообладании порой позволяет ярости взять в нем верх над рассудком. Короче говоря, Луи угодил в немилость. Если я, подобно обычному просителю, начну допекать кардинала своими слезами и мольбами вернуть расположение, это может и не выправить ситуацию. Так вот, я придумала великолепный план, который, несомненно, развеселит его высокопреосвященство, а значит, и смягчит… Вы готовы мне помочь?

— Безусловно, — браво ответил д'Артаньян.

— Господин кардинал не прощает обмана в серьезных вещах — но, как всякий великий человек, снисходителен к тем, кто устроит безобидную шутку, касающуюся сущих мелочей. Слушайте внимательно, д'Артаньян…

Глава семнадцатая, заставляющая вновь вспомнить старую детскую загадку

Благодаря неукротимой энергии и решимости г-жи де Кавуа план кампании был подготовлен в кратчайшие сроки и незамедлительно начал претворяться в жизнь…

Едва войдя в дом капитана мушкетеров кардинала, первый медик его величества Бувар увидел там удрученных слуг, передвигавшихся на цыпочках со столь скорбными лицами, словно в доме уже лежал покойник. Вышедшая навстречу г-жа де Кавуа была непричесанной, и платье ее находилось в совершеннейшем беспорядке, не говоря уж о заплаканных глазах.

В комнате больного, у его изголовья, сидел д'Артаньян, сгорбившись, обхватив руками голову и вздыхал так удрученно, что мог, право же, разжалобить лютого зверя крокодила.

— Все бесполезно! — воскликнул он, притворяясь, что не замечает вошедшего медика, человека самой величественной осанки, но, по достоверным слухам, абсолютно безграмотного в своем почтенном ремесле. — Мой друг вот-вот умрет от разлития желчи в становом хребте!

— Милый юноша, — с важностью произнес Бувар, — должен вам сказать, что, с точки зрения практической медицины, упомянутый вами диагноз, уж не посетуйте, абсолютно нелеп и невежествен, ибо желчь никак не может разлиться в становом хребте…

Д'Артаньян и сам нисколечко не сомневался, что является совершеннейшим невеждой в практической медицине, исключая разве что помощь раненым дуэлянтам и перепившим вина гвардейцам, И потому он, нисколько не обидевшись, возопил горестно:

— Да какая разница, отчего умирает мой друг, если он вот-вот отойдет в мир иной!

Он хотел было еще и возрыдать, но побоялся, что не сумеет изобразить это столь же убедительно, как присутствующая здесь г-жа де Кавуа, а посему ограничился тем, что застонал еще горестнее и даже легонько ударился лбом о витой столбик балдахина, делая вид, что обезумел от отчаяния.

Капитан де Кавуа в этом представлении исполнял, пожалуй, самую легкую роль, не требовавшую ни потока слов, ни драматических жестов. Он попросту лежал в постели (где простыни были залиты кровью и прозрачной непонятной жидкостью), закатив глаза и старательно испуская время от времени жалобные стоны, а также притворяясь, что он уже не видит и не осознает ничего из происходящего вокруг.

Едва-едва приподняв голову, он остановил взор на д'Артаньяне и промолвил слабым голосом:

— Антуанетта, не плачьте обо мне… — вслед за тем, переведя взгляд на Бувара и супругу, добавил: — Ваше величество и ваше высокопреосвященство, как благородно с вашей стороны, что вы самолично навестили меня в этот скорбный час…

— Больной бредит, — деловито констатировал Бувар. — Медицине знакомы случаи столь полного отрешения от действительности.

— О сударь! — воскликнула г-жа де Кавуа, обливаясь слезами. — Осмотрите же его, умоляю вас, быть может, его еще можно спасти… Луи с самого утра рвало кровью, и он насквозь промок от пота…

С бесстрастием лекаря, повидавшего на своем веку немало неприглядного, Бувар наклонился к больному и, чуть ли не тыкаясь носом в простыни, осмотрел обильные кровяные пятна. После чего глубокомысленно заключил:

— Как ни странно для профана, вы совершенно правы, госпожа де Кавуа, — это легочная кровь, извергнутая вследствие рвоты, что недвусмысленно свидетельствует о плеврите…

Д'Артаньян, самолично посылавший слугу на бойню за склянкой коровьей крови, происходившей определенно не из легких, имел на сей счет свое особое мнение, но, конечно же, остерегся его высказывать в присутствии светила медицины и первого медика его христианнейшего величества. Наоборот, он горячо поддержал диагноз:

— Черт возьми, как вы угадали! Его рвало, словно фонтан бил…

— Юноша, не упоминайте о враге рода человеческого в столь трагические минуты, — попрекнул Бувар, по-прежнему елозя носом по мокрым простыням. — Однако! Как мерзко воняет сия прозрачная жидкость, происходящая, конечно же, от обильного потоотделения… Запах сей, или, говоря медицинскими терминами, мерзостное амбре, сразу выдает состояние больного…

Д'Артаньян мог бы уточнить, что запах свидетельствует лишь о том, что данная жидкость представляет собою разбавленное водой содержимое некоего горшка, взятого отнюдь не на кухне, а в том потаенном помещении, где даже король теряет толику достоинства. Но, как легко догадаться, такая откровенность была бы излишней.

Капитан де Кавуа, которому определенно наскучило лежать неподвижно, вновь пошел на импровизацию: он задергался всем телом и завопил:

— Вперед, мои молодцы! Заходите с левого фланга! Мушкеты на сошки, раздуй фитиль, приложись, целься!

С видом человека, чьи догадки подтвердились целиком и полностью, Бувар возвестил:

— Я вижу, состояние больного таково, что мы смело можем говорить в его присутствии, он все равно ничего не осознает вокруг… Не хочу вас удручать, госпожа де Кавуа, но качество крови и пота поистине отвратительно, и опасность поистине высока…

Мадам де Кавуа вновь ударилась в слезы — искусство, присущее всем без исключения женщинам, а д'Артаньян перед лицом столь печального диагноза счел нужным еще пару раз боднуть лбом столбик балдахина.

— Бедный юноша, он так переживает… — снисходительно молвил Бувар. — Он ваш родственник, госпожа де Кавуа?

— Любимый племянник, — всхлипывая, ответила та. — Луи обещал составить ему протежирование при дворе…

Со всей мягкостью, на какую был способен этот самовлюбленный педант, Бувар ответил:

— Как ни печально это говорить, госпожа де Кавуа, но вряд ли ваш муж сможет когда-либо осуществить свои намерения. Готовьтесь к худшему, говорю вам по секрету, готовьтесь к худшему. Жаль, ваш муж был так молод… Впрочем, вы еще так молоды и очаровательны, что добавлю утешения ради: вряд ли вы долго пробудете вдовой…

Капитан де Кавуа, выслушавший эти благие пожелания без всякого удовольствия, взревел, пользуясь своей привилегией беспамятного больного, да что там — беспамятного умирающего:

— Вперед, мои молодцы! Развесьте на сучьях всех поганых докторишек! Кишки им выпустите, руки-ноги переломайте! Все врачи — неучи и дураки, особенно парижские, а главный болван — некто Бувар!

— Бедняга! — с подлинно христианским смирением вздохнул Бувар. — Он уже окончательно отрешился от действительности… Мои соболезнования, госпожа де Кавуа…

И он с тем же величественным видом, что особенно присущ невеждам, покинул комнату, полагая свой долг выполненным. Когда стало ясно, что он уже не вернется, капитан де Кавуа моментально выздоровел и попытался было вскочить с постели, но жена решительно удержала его:

— Нет уж, Луи, извольте лежать! Этот болван непременно разнесет новость по всему Парижу, и к вам вереницей потянутся визитеры — кто из подлинного сострадания, кто из любопытства, кто захочет втихомолку позлорадствовать над вашим беспомощным состоянием и порадоваться близкой кончине… Так что полежите-ка до вечера.

— Но что же дальше? — спросил капитан, с недовольным видом вновь вытягиваясь на перепачканных простынях.

— А о дальнейшем вам и заботы нет, — отрезала Мирей де Кавуа. — Каким фасоном я это дело доведу до конца, вам вовсе необязательно знать. Болейте себе спокойно и помните: я, если бралась за что-нибудь, всегда доводила до конца и, что характерно, успешного… С вами останется д'Артаньян… только, д'Артаньян, стенайте как можно добросовестнее! И, бога ради, не колотитесь лбом о кровать, столбик может подломиться… Не стоит перегибать палку, мы и так на пути к успеху!

Вслед за тем она отправилась к себе и облачилась в самое строгое траурное платье, какое только отыскалось в гардеробной. Женщина в таком наряде за пол-лье опознавалась как безутешная вдова.

Последовательно претворяя в жизнь план кампании, мадам де Кавуа вскоре появилась в только что отстроенном дворце кардинала, известном в ту пору как Пале-Кардиналь (Пале-Роялем это здание стало именоваться лишь после того, как кардинал на смертном одре завещал его королю). Повела она себя чрезвычайно хитро: ничего не говоря, попросту встала в угол кардинальской приемной с видом крайнего отчаяния, что красноречивее любых слов. Естественно, офицеры и приближенные кардинала, все наперечет прекрасно ее знавшие, к тому же уже прослышавшие от Бувара о визите к умирающему капитану, решили, что дело все же завершилось печальным финалом — и осыпали даму соболезнованиями. Госпожа де Кавуа опять-таки не отвечала ни словечком и ничего не подтверждала прямо, она лишь скорбно кивала и лила слезы.

Трагическая новость очень быстро достигла кабинета Ришелье — кардиналу-министру моментально шепнули, что опасно захворавший де Кавуа мертв, а его вдова ожидает в приемной. Ришелье, подвергший капитана опале, тут же заподозрил, что именно это стало причиной кончины верного сподвижника — и, ощутив нечто похожее на угрызения совести, распорядился немедленно провести к нему безутешную вдову.

Это был просторный кабинет, сообразно вкусам кардинала (никогда не забывавшего, что он представляет церковь воинствующую) украшенный разного рода оружием на стенах. Всю середину комнаты занимал квадратный стол с книгами и бумагами, поверх которых лежала развернутая огромная карта Ла-Рошели и ее окрестностей, — ибо кардинал всерьез собирался покончить с тем неприглядным положением, когда французский король не мог распоряжаться доброй дюжиной городов на территории своего же королевства, занятых гугенотами при поддержке Англии и Испании.

Арман Жан дю Плесси, кардинал де Ришелье, был человеком среднего роста, высоколобым, гордого и даже надменного вида, с пронзительным взглядом и уверенной осанкой привыкшего повелевать сановника. В ту пору ему было тридцать семь лет, но в волосах и бородке клинышком уже пробивалась первая седина.

Собрав всю мягкость — что было для Ришелье весьма сложной задачей, — он обнял вдову и сказал:

— Мирей, я расстроен вашей потерей… Покойный был неправ, приняв происшедшее так близко к сердцу.

— Но вы же лишили его своего расположения окончательно и бесповоротно! — сквозь всхлипывания сказала г-жа де Кавуа.

— О господи, мадам… Так долго находясь возле меня, покойный должен был узнать мой характер. Каким бы грозным ни бывал мой гнев против истинных слуг, он никогда не бывал долговременным. Особенно теперь, когда смерть нас примирила…

Госпожа де Кавуа моментально спросила:

— Значит, вы больше на него не сердитесь?

— Ну конечно же, нет, — утешающе ответил Ришелье.

— Значит, Луи может теперь, как ни в чем не бывало, вернуться к исполнению своих обязанностей в Пале-Кардинале?

«Бедняжка, — подумал кардинал сочувственно, — ее ум помутился от горя…» А вслух мягко промолвил:

— Боюсь, Мирей, теперь это было бы затруднительно…

— Отчего же? — живо воскликнула г-жа де Кавуа.

— Моя дорогая, я безмерно вам сочувствую, но вынужден напомнить, что покойник не может нести какую бы то ни было службу…

— Боже мой, ваше высокопреосвященство! — сказала г-жа де Кавуа в изумлении и испуге. — Кого вы называете покойником?

— Но ведь вы овдовели…

— Я?! — воскликнула г-жа де Кавуа в еще большем изумлении и еще более сильном испуге, так что кардинал поневоле оторопел. — А почему вы так решили, монсеньёр?

— Мне доложили… — сказал всерьез опешивший кардинал.

— Выдумки, монсеньёр! Безответственные сплетни!

— Но Бувар…

— Этот болван не способен отличить мертвого от живого, а больного от здорового!

— Но ваше платье…

Госпожа де Кавуа сказала смиренно:

— Ваше высокопреосвященство, я надела эти одежды в знак траура — но исключительно траура по потере моим Луи и мною самой ваших милостей и доброго расположения! Именно так, ни о чем другом и речь не шла. Припомните, разве я хоть словечком упомянула о том, что мой супруг мертв?

— Никоим образом, — вынужден был признать Ришелье.

— И в приемной я тоже не сказала ни словечка о его мнимой смерти, можете справиться! Как я посмела бы хоронить живого человека, в особенности моего любимого Луи? Я просто-напросто пришла к вам в трауре, а остальное выдумали ваши приближенные — и, как я вижу, поторопились ввести вас в заблуждение…

— Позвольте! Значит, ваш муж и не болен вовсе?

— О, конечно же, он болен! — живо возразила г-жа де Кавуа, уже видя по лицу кардинала, что одержала победу. — Он прямо-таки умирал от горя, лишившись вашего расположения… но теперь, когда я только что услышала от вас, что вы нисколечко на него не сердитесь, я не сомневаюсь, что он моментально выздоровеет, когда я ему передам ваши благосклонные слова… Думаю, вы увидите его даже сегодня, уверена в этом!

Кардинал долго изучал ее пытливым взглядом, лишенным обычной суровости, у него был вид человека, застигнутого врасплох. В конце концов он расхохотался так, что удивленно вскинули головы многочисленные кошки, любимицы Ришелье, коими был полон кабинет, — и смеялся долго, что, несомненно, было добрым знаком.

— Мирей, Мирей! — еле выговорил Ришелье сквозь выступившие на глазах слезы. — Ну и шуточку же вы со мной сыграли! В хорошенькое положение я из-за вас попал!

— Я? С вами? Я бы никогда не посмела, монсеньёр! — со смиренным видом запротестовала г-жа де Кавуа. — Неужели вы полагаете, что утрата ваших милостей не заставит человека облачиться в траур? Могу вас заверить, что обстоит как раз наоборот! И потом, вы-то уж никак не попали в смешное положение — о том, что произошло здесь, знаем только мы двое, а в моей деликатности вы можете быть уверены. Скорее уж это ваши приближенные выставили себя глупцами, поверив бестолочи Бувару и не удосужившись меня расспросить подробнее.

— Разрази меня гром, вы правы, Мирей… — задумчиво произнес Ришелье. — Дело сделано, и отступать некуда…

По его тону г-жа де Кавуа поняла, что окончательно выиграла дело, — кардинал, как всякий умный человек, уже вспомнил старую истину: чтобы вас не подняли на смех, следует первым рассмеяться над собой… и, конечно, над другими, попавшими в ту же ловушку. Старая детская загадка гласит, что темнее всего под пламенем свечи. Так и кардинал, игравший европейскими монархами, словно шахматными фигурками, при известии о том, что он оказался одурачен слабой женщиной, был достаточно мудр, чтобы не гневаться. Скорее уж следовало отнестись к происшедшему с философским смирением — благо представился случай первому принести в Лувр известие о постигшем Бувара несомненном позоре…

— Мирей, Мирей… — промолвил кардинал, уже нисколечко не сердясь. — Лучшей комедиантки, чем вы, я покуда не знал. Честное слово, меня так и подмывает попросить короля учредить по примеру должности суперинтенданта зданий пост суперинтенданта комедии — и отдать эту должность вам, хотя у нас и не принято допускать женщин к государственным постам…

— А что, ваше преосвященство? — вслух предположила г-жа де Кавуа. — Думается, я бы справилась.

— Быть может, вы справились бы и с должностью министра? — все еще смеясь, предположил Ришелье.

— Так далеко мои амбиции не простираются, — с достоинством произнесла г-жа де Кавуа. — Однако, говоря по совести, монсеньёр, я рискну предположить, что когда-нибудь все же на министерском посту окажутся женщины…

— Мы с вами до этого не доживем, Мирей, и слава богу…

— Бесспорно, не доживем, монсеньёр. И все же, когда-нибудь…

— Ах, Мирей, вы меня уморите! — вновь расхохотался кардинал. — Женщина на посту министра… Скажите еще, что у наших отдаленных потомков женщины будут не только министрами, но, вот нелепость, финансистами, судьями, а то и офицерами!

— Кто может знать будущее, монсеньёр?

— Довольно, Мирей! — решительно прервал Ришелье. — Признаюсь, вы мне доставили немало веселых минут, но нельзя же затягивать шутку до бесконечности! У меня полно важных дел. Ступайте же и передайте вашему дражайшему мужу, что он может выздороветь…

Глава восемнадцатая Д'Артаньян у себя дома

Строго говоря, наш гасконец находился вовсе не у себя дома (за полным пока что неимением такового), а в том самом ресторане, что открыл наконец на улице Ла Арп[8] вернувшийся в Париж г-н Бриквиль. Однако нужно отметить, что с некоторых пор, благодаря известным читателю обстоятельствам, д'Артаньян чувствовал себя как дома в любом строении, согласно имущественным законам безраздельно и всецело принадлежащем г-ну Бриквилю… И, в общем, имел на то некоторые основания, поскольку частенько осуществлял в отношении очаровательной Луизы те права, на каковые ее законный супруг оказывался сплошь и рядом решительно неспособен…

Правда, на сей раз и речи не было о практическом осуществлении этих самых прав — и оттого, что стоял белый день, и потому, что место отнюдь тому не благоприятствовало. Оно вовсе не подходило для любовных свиданий, так как было отделено от большого ресторанного зала исключительно легкой перегородкой с высокими, от пола до самого потолка, окнами. Шторы, правда, были задернуты, но все равно для пылких игр это помещеньице никак не годилось — одна из дверей вела в зал, а вторая — в кабинет хозяина.

— …и тогда его величество изволил в самых недвусмысленных выражениях похвалить мою отвагу, — продолжал д'Артаньян под восхищенным взглядом Луизы. — Более того, он простер свое расположение настолько, что велел господину Ла Шене принести из его собственных карманов пригоршню луидоров, каковыми меня и наградил. Вот один из этих самых луидоров, коими его величество наградил меня…

Говоря по совести, все до единого королевские луидоры уже были потрачены в тех местах, к коим приохотил д'Артаньяна услужливый Пишегрю, но тот, которым гасконец хвастался перед Луизой, в общем, ничем от них не отличался, поскольку вышел из-под того же чекана, так что никакого обмана тут, собственно, и не было…

— Я нисколько не сомневалась, Шарль, что удача вам в конце концов улыбнется, — с сияющими глазами сказала Луиза. И вкрадчиво поинтересовалась: — Быть может, теперь, когда вы лично известны его величеству, мне будет легче добиться развода?

Услышав знакомую песню, д'Артаньян мгновенно насторожился, как почуявший гончих заяц. И поторопился авторитетным тоном заверить:

— Боюсь, дело обстоит как раз наоборот… Его величество — ярый противник разводов… Если окажется, что мое имя связано с потребовавшей развода женщиной, с карьерой придется бесповоротно распрощаться…

— Значит, Шарль, карьера вам важнее, чем моя любовь? — незамедлительно задала Луиза столь обожаемый женщинами вопрос, приводящий всякого мужчину в бешенство.

Д'Артаньян, однако, сдержался и смирнехонько ответил:

— Луиза, я вас несказанно люблю, но в мои годы нужно думать и о карьере… На что мы будем жить, черт возьми?

— Ну, это просто, — сказала практичная Луиза. — Нужно как следует разорить Бриквиля, так, чтобы деньги перекочевали ко мне, а уж потом я с ним разведусь, и у нас останется и ресторан, и меблированные комнаты… Бриквиль, право, не пропадет, у него есть земля в провинции, та самая, отсуженная в наследство…

— Черт возьми, Луиза, вы меня ставите неизвестно в какое положение! — в сердцах воскликнул д'Артаньян. — Шарль де Батц д'Артаньян де Кастельмор, владелец кабаре и меблированных комнат… Я как-никак гвардеец короля, прах меня побери!

— Но кто же вам мешает совмещать владение рестораном с гвардейской службой? — резонно возразила Луиза. — Коли уж даже его величество совмещает свои королевские обязанности с выращиванием и продажей на рынке зеленого горошка?

Крыть было нечем, и д'Артаньян, пораздумав, завел старую песенку, к которой прибегал не раз:

— Луиза, я еще так молод…

Его очаровательная и упрямая любовница многозначительно прищурилась:

— Шарль, до сих пор ваша молодость вам не мешала проделывать со мной презанимательные вещи… Она вам не мешала и соблазнить меня самым целеустремленным и напористым образом…

— Мне? — воскликнул д'Артаньян. — Соблазнить вас?

— Ну конечно, разве вы забыли? — промурлыкала Луиза. — Вы меня коварно соблазнили, гвардейский бесстыдник, как я ни сопротивлялась, а потом научили всем этим развращенным забавам, при одном воспоминании о которых меня вгоняет в краску…

— Я — вас?

— Ну разумеется. У вас очень короткая память, Шарль. Я-то была так неопытна и, строго говоря, почти что невинна — мой бессильный и лишенный всякой фантазии муженек вел себя так, что я даже не могла чувствовать себя женщиной… Но пришли вы, совратили меня и обучили столь бесстыдным вещам…

— Луиза! — в растерянности воскликнул гасконец.

— И вас даже не мучает совесть? Впрочем, — продолжала Луиза с загадочной улыбкой, — нужно признать, что эти вещи достаточно приятны… Шарль, вы не хотите, часом, вновь воспользоваться моей беззащитной доверчивостью?

С этими словами, сияя дразнящей улыбкой, она решительно приблизилась к д'Артаньяну, уселась ему на колени и тонкими пальчиками распустила верхний узел шнуровки корсажа.

— Луиза, это сущее безумие! — запротестовал гасконец, в котором благоразумие взяло верх над естественными побуждениями гвардейца, на коленях у коего восседает очаровательная, готовая к любым проказам особа. — Сюда могут войти из зала…

— Вздор…

— Есть еще кабинет…

— Кабинет пуст, туда можно попасть только через комнатку, где мы с вами сейчас сидим. Есть еще, конечно, окно, но даже Бриквиль не настолько глуп, чтобы лазить в свой собственный кабинет со двора, через окно…

— Подождите, — сказал д'Артаньян, с тревогой наблюдая, как шнуровка все более распускается. — Честное слово, я собственными ушами слышал в кабинете некое шевеление, только что. Планше мимоходом упоминал, что ваш муж приставил кого-то из слуг за нами шпионить…

— Но ведь до сих пор все обходилось? Шарль, помогите мне справиться с этим шнуром…

— Луиза, в кабинете определенно кто-то есть!

— Какой вздор! — сказала Луиза, решительно приникая к его губам. После некоторого колебания д'Артаньян все же ответил на ее ласки — пусть и довольно скромным образом.

Именно в этот миг дверь, ведущая в кабинет, с грохотом распахнулась, ударившись о стену, и в проеме, словно разъяренный дух мщения, возник г-н Бриквиль с выражением лица, не сулившим ничего доброго.

Д'Артаньян оставил шпагу в передней. Г-н Бриквиль также был без шпаги, зато держал в руках два пистолета со взведенными курками и еще пара пистолетов была заткнута у него за пояс. Мельком подумав, что подобной артиллерийской батареи с лихвой достаточно даже для пары-тройки гасконцев, не говоря уж об одном-единственном, д'Артаньян торопливо выпростал блудливую десницу из широко распахнутого декольте очаровательной хозяйки и постарался придать себе равнодушный вид ни в чем не повинного случайного прохожего — что с его стороны было не самым разумным ходом, учитывая тот недвусмысленный факт, что Луиза по-прежнему восседала у него на коленях, обнимая за шею. Оба застыли, словно оглушенные ударом дубины, а грозный муж удовлетворенно протянул:

— Презанимательные вещи, говорите? Бесстыдные забавы? Бессильный муженек, лишенный всякой фантазии, говорите? А не кажется ли вам, моя прелесть, что у меня все же есть некоторая фантазия? И в комнату через окно лазят не одни лишь дураки! Та-та-та, какая интересная у вас позиция!

Что характерно, физиономия у него была не сердитой, а скорее исполненной несказанного удовлетворения. Смело можно сказать, что г-н Бриквиль выглядел счастливым. Ревнивцы имеют такую особенность, что радуются вещам, которые заставляют их окончательно убедиться в собственном позоре и несчастии. Некоторые считают это болезнью. Как бы там ни было, ревнивец порой жаждет увидеть жену или любовницу в объятиях соперника. Все, способное подтвердить, что его подозрения — сущая правда, имеет для него ни с чем не сравнимое очарование, и он никогда и ни от чего не получает такого удовольствия, как от констатации собственного несчастья…

Д'Артаньян смятенно подумал, что подобное удовольствие от лицезрения собственной жены, застигнутой в объятиях любовника, следовало бы причислить к тому извращению, коим славятся итальянцы, — и карать точно так же, без всякой жалости. К сожалению, у него не было ни времени, ни возможности убедить парижский парламент[9] незамедлительно ввести дополнения в законы против извращенцев…

Луиза, очнувшись от оцепенения, наконец-то спрыгнула с колен д'Артаньяна и даже нашла в себе силы пролепетать:

— Сударь, мы как раз говорили о некоторых усовершенствованиях в заведовании рестораном…

— Охотно верю, сударыня! — с саркастическим хохотом воскликнул г-н Бриквиль. — Запахнитесь хотя бы, а то, я вижу, наш постоялец весьма усовершенствовал ваш туалет, приведя его к первозданной простоте! Прикройтесь, я вам говорю! До вас еще дойдет черед, а пока что мы займемся вами, гвардейский вертопрах! Когда я служил в армии, кое-чему научился…

Д'Артаньян к тому времени тоже несколько опомнился и вскочил на ноги. Он внимательно следил за пистолетным курком — этому приему уже научили его опытные вояки в роте. И, когда курок стал опускаться, гасконец моментально упал на одно колено.

Пистолетная пуля, шумно просвистев над самой его головой, ударила в высоченное стекло, с грохотом и дребезгом разнеся его на мелкие осколки, и, судя по звуку, влепилась в стену общего зала. Там моментально послышались испуганные вопли и началась самая настоящая паника, особенно усилившаяся после второго выстрела и второй пули, отправившейся вслед за товаркой.

Не теряя времени, д'Артаньян бросился на Бриквиля, и они схватились самым вульгарным образом, как пьяные крестьяне на деревенской ярмарке, в то время как Луиза упала в обморок и уже не видела завязавшейся баталии.

В зале тем временем раздались истошные вопли, призывавшие дозор, полицию, судейских и всевозможные кары небесные. Не обращая на это внимания, д'Артаньян и г-н Рогоносец ожесточенно боролись — один пытался выхватить из-за пояса запасные пистолеты, другой изо всех сил пытался этому помешать.

Этому увлекательному занятию они предавались вплоть до того момента, когда распахнулась вторая дверь, в зал и в комнатушку ввалились оказавшиеся поблизости стражники под предводительством полицейского комиссара квартала, за которым кто-то успел сбегать.

Д'Артаньян уже слышал о нем от Луизы. Теперь же убедился сам, что это человек несколько иного сорта, нежели прожженный судейский крючок, допытывавший его в Шатле. Здешний комиссар, когда-то, как и Бриквиль, служивший в армии, был широкоплечим и усатым мужчиной средних лет, самого решительного и грозного вида, привыкший скорее к шпаге, нежели к гусиному перу.

Увидев новых лиц, г-н Бриквиль моментально заскочил в кабинет и проворно заперся там.

— Черт вас всех побери! — зычным голосом взревел комиссар, багровея и грозно вращая глазами. — Да здесь убийство! Мадам Луиза мертва!

— Вы, к счастью, ошиблись, — возразил д'Артаньян, силясь отдышаться. — Она попросту упала в обморок, когда этот болван принялся палить тут из пистолетов, словно мы в окопах под Ла Рошелью…

— Похоже, вы правы, — поправился комиссар, склонившись над Луизой и бегло ее осмотрев. — Слава богу, она невредима… Эй, черт вас забери со всеми потрохами, что здесь произошло? Бриквиль, вы с ума сошли? Немедленно отоприте, иначе я вас арестую и отведу в Шатле!

— Преследуйте не меня, а этого гвардейского вертопраха! — завопил из-за запертой двери хозяин. — Я его застал в постели с собственной женой, вот и не сдержался!

Комиссар устремил на д'Артаньяна пытливый и подозрительный взор, свойственный представителям его многотрудной профессии.

— Помилуйте, сударь, где вы здесь видите постель? — пожал плечами д'Артаньян с выражением крайнего простодушия и совершеннейшей невинности. — Я попросту снимаю комнаты и столуюсь у этой почтенной дамы… но хозяин, такое впечатление, совершенно повредился умом на почве беспочвенной ревности. Мы мирно беседовали о финансовых делах заведения, когда он ворвался и стал палить направо и налево…

— Ах ты, прохвост! — завопил Бриквиль из своего безопасного убежища. — Вы были поглощены прелюбодейством!

— Господин прево, — кротко сказал гасконец. — Убедитесь сами — разве мы похожи на застигнутых врасплох прелюбодеев? Наша одежда в совершенном порядке…

Удостоенный не принадлежащего ему высокого титула[10], комиссар заметно смягчился. Он не стал указывать гасконцу на его ошибку, но все же проворчал, покосившись на Луизу:

— Вообще-то, некоторый беспорядок в одежде я все же усматриваю…

— Ничего удивительного, — сказал д'Артаньян. — Она упала без чувств, вот платье и распахнулось… Но взгляните на меня — я, черт побери, полностью одет и застегнут на все решительно пуговицы!

— Вообще-то, конечно… — проворчал комиссар. — Эй, Бриквиль, отоприте наконец, я сниму с вас допрос!

Бриквиль, довольно долго исполнявший военное ремесло, не избавился от свойственной военным в те времена грубости по отношению ко всем, не принадлежащим к этому сословию. Он заорал вовсе уж грубо:

— Чтоб вас черти взяли, де Морней! Убирайтесь прочь со своими головорезами! И не вмешивайтесь не в свое дело! Слышите? Это только меня касается! Ну да, я рогоносец, рогоносец, прах меня побери, но разве у вас есть право инспекции над рогоносцами? Убирайтесь ко всем чертям!

Комиссар, тоже бывший вояка, тоже не обладавший голубиной кротостью, рассвирепел:

— Зато у меня есть право хватать каждого, кто вздумает палить средь бела дня из пистолетов! Бриквиль, отоприте по-хорошему, а то так просто не отделаетесь!

— Да подите вы к дьяволу! — донеслось из кабинета. — Добром прошу, убирайтесь к чертовой матери! У меня тут еще два пистолета, и, клянусь всеми святыми, я и вам влеплю пулю, если будете защищать этого совратителя и преследовать меня в моем собственном заведении!

Комиссар тихонько сказал д'Артаньяну:

— Думается мне, сударь, вам следует уйти, пока он не впал в совершеннейшее неистовство…

— Но я ни в чем не виновен…

— Не сомневаюсь, сударь, не сомневаюсь, — с задумчивым видом протянул комиссар. — Но вы, черт возьми, его раздражаете, так что лучше будет, если я честью провожу вас отсюда…

— Ах, вот как? — возопил г-н Бриквиль, судя по звукам, в ярости бегавший по кабинету из конца в конец. — Вы отпускаете этого прелюбодея, де Морней? Клянусь небом, я и на вас найду управу! Конечно же, он вас подкупил! Ничего, у меня найдутся заступники…

— Эй, выбирайте выражения, Бриквиль!

— Да пошел ты к монаху в пазуху, продажный сутяга! Убирайся отсюда, пока не проглотил парочку пуль!

— Ах, вот как? — зловеще протянул комиссар, окончательно вышедший из себя. — А ну-ка, молодцы, ломайте дверь! Именем правосудия!

— Пулю в лоб пущу! — отозвался Бриквиль. — Думаешь, я никогда не догадывался насчет тебя и этой потаскушки, моей супруги?

— Вышибайте дверь! — ревел комиссар, воспламененный гневом.

Его подчиненные, понуждаемые приказом и имевшие богатый опыт в таких делах, незамедлительно обрушились на дверь с такой сноровкой, что она вскоре же вылетела.

На пороге встал разъяренный Бриквиль и направил на комиссара пистолет. Он нажал на крючок, но пистолет дал осечку, и едва успел Бриквиль выхватить последний, как был буквально задавлен толпой стражников. Один из них, схватив валявшееся у камина полено, отвесил молодецкий удар по руке рогоносца, окончательно его обезоружив, после чего повергнутый на пол г-н Бриквиль был в мгновение ока опутан веревками, словно болонская колбаса, и на руках вынесен за дверь.

Глядя ему вслед и грозно шевеля лихо закрученными усами, комиссар громко сообщил:

— Если этот мерзавец вернется из Шатле раньше, чем через пару-тройку лет, могу вас заверить, я съем собственную шляпу! Уж будьте уверены! Эй там, кто-нибудь! Принесите воды и побрызгайте на бедняжку, она все еще без чувств!

— О нет! — пролепетала Луиза, приподнявшись на локте и озирая присутствующих. — Вы невредимы, Шарль, слава богу… И вы тоже, Антуан, это чудовище вам не повредило…

Услышав, как Луиза называет в оплошности комиссара по имени, д'Артаньян мрачно подумал, что подозрения Бриквиля насчет комиссара, быть может, столь же справедливы, как на его собственный — г-н де Морней выглядел ценителем прекрасного пола и умельцем в обращении с ним. Однако ситуация не благоприятствовала тому, чтобы и ему, в свою очередь, мучиться ревностью — особенно учитывая, что один рогоносец только что уведен отсюда в Шатле…

— Боже мой, где он?

— Успокойтесь, дорогая, — заявил комиссар, браво крутя усы. — Он в Шатле и, клянусь небесами, выйдет оттуда не скоро…

— Ах, как вы меня утешили, господин комиссар… — чарующим голоском произнесла Луиза. — Вы меня избавили от страхов и тревог…

Правда, она при этих словах очень уж многозначительно поглядывала на д'Артаньяна — в свою очередь, сообразившего, что дела обстоят неплохо, и его привилегии в этом доме не только не пострадали, но, наоборот, расширились, учитывая, что рогоносец уведен в такое место, где будет лишен возможности мешать чужому счастью…

Глава девятнадцатая О том, как полезно порой быть постоянным клиентом торгового заведения

Вряд ли стоит очень уж долго растолковывать непонятливым, где в эту же самую ночь пребывал д'Артаньян, — разумеется, в спальне супругов Бриквиль, на уже знакомой читателю супружеской постели под балдахином. За все время романа с прекрасной нормандкой гасконец и его любовница еще никогда не чувствовали себя в такой безопасности: главная помеха их ворованному счастью, сиречь г-н Бриквиль, пребывал за семью запорами в надежнейшей крепости, откуда при всем своем бешенстве и коварстве вряд ли мог выбраться самостоятельно в ближайшие пару-тройку лет, обещанных ему комиссаром…

И все же очаровательная Луиза призналась, откровенно ежась от страха:

— У меня до сих пор мурашки по коже. Так и кажется, что Бриквиль подслушивает под дверью, вот-вот ворвется с пистолетом или кинжалом… У него в комнате дюжины две кинжалов — его единственная слабость, на которую он охотно швыряет деньги, да и пистолетов там не менее полудюжины…

— Какие глупости, Луиза! — браво заявил д'Артаньян, привлекая ее к себе со сладостным ощущением победителя. — Клянусь честью дворянина, что вы зря тревожитесь. Из Шатле так просто не выберешься, уж мне-то лучше знать, я сам там побывал…

— Но вы ведь оттуда выбрались?

— Милая Луиза, не равняйте меня с этим склочным негодяем, вашим муженьком! Честно признаться, я оттуда не «выбирался» — меня они выпустили сами. Потому что за мной туда прибыл сам господин де Кавуа, капитан мушкетеров кардинала, и у него был приказ о моем освобождении, подписанный его величеством собственноручно. Есть некоторая разница, вам не кажется? Вряд ли у Бриквиля найдутся друзья, способные его оттуда вытащить так быстро…

— Интересно, — мечтательно сказала Луиза, — есть у нас законы, позволяющие в кратчайшие сроки получить развод с человеком, заключенным в Шатле?

— По-моему, нет, — мгновенно ответил д'Артаньян, уже свыкшийся с подобными ее мечтаниями, как с неизбежным злом, от которого до сих пор как-то удавалось уворачиваться. — Определенно, нет.

— Как жалко… До чего удобный случай, Шарль, не правда ли? Если толково поговорить с комиссаром де Морнеем и вознаградить его парой сотен…

Она замолчала и, тихонько взвизгнув, прижалась к д'Артаньяну. Что до гасконца, то он тоже обратился в слух.

И убедился, что им не почудилось: в замке поворачивали ключ, стараясь делать это как можно тише. Кто-то пытался проникнуть в спальню.

Д'Артаньян кошкой прянул к двери и с грохотом задвинул засов, как раз вовремя — неизвестный по ту сторону отпер замок и собирался уже войти.

— Эй вы, там! — громко возвестил д'Артаньян самым решительным тоном. — Кто вы такие, что ломитесь не просто в чужой дом — в чужую спальню? Я не буду кричать полицию — сам возьму шпагу и попротыкаю вас всех к чертовой матушке!

С той стороны столь же громко ответил язвительный, свирепый голос, увы, прекрасно знакомый:

— Ах ты, мерзавец! Это моя спальня, если ты не забыл, вертопрах, скотина, блудливец, тварь! А шпага твоя, вот кстати, лежит аккурат рядышком со мной, на кресле… На этот раз ты попался, гасконский приблудыш! Эй, Пьер, Жеан, ломайте дверь!

Пришлось признать, что на свете все же существуют чудеса — вроде бы пребывавший за толстыми стенами Шатле г-н Бриквиль собственной гнусной персоной объявился тут же, рядом, отделенный от д'Артаньяна лишь досками двери толщиной в палец, и настроение у него, сдается, было самое что ни на есть недружелюбное. Оставалась еще зыбкая надежда, что д'Артаньян столкнулся с дьявольским наваждением, что над ним вздумал подшутить какой-то бес или другой мелкий обитатель преисподней, выбравшийся в Париж, чтобы поиздеваться над тамошними нерадивыми христианами. Что это бес, для коего нарушение одной из заповедей Христовых все равно, что распахнутая дверь, голосом Бриквиля глумится над незадачливым любовником. «Сколько же я не был в церкви?» — с запоздалым раскаянием подумал д'Артаньян.

Однако он даже не пытался вспомнить подходящую к случаю молитву, уверенный, что имеет дело с обитателями этого мира. На дверь обрушился страшный удар железного лома — а это уже мало походило на бесовские проделки. Никто отродясь не слышал о бесах, столь умело и шумно орудующих ломом…

Дверь была не особенно крепка, и после третьего удара одна из продольных досок с треском вылетела, в образовавшейся дыре мелькнул острый конец помянутого лома, исчез, ударил в другом месте…

— Черт вас побери, Бриквиль! — заорал гасконец. — Вы, в конце концов, дворянин! Берите шпагу, выйдем во двор и решим наше дело раз и навсегда!

Удары на минуту стихли.

— Много чести, прелюбодей! — торжествующе завопил Бриквиль. — Я тебе без всякой дуэли уши отрежу, а может, еще что-нибудь! Да, вот именно, и еще что-нибудь! Ломайте дальше, олухи! Птичка в западне! Ух, и потешусь я над тобой, гасконский ублюдок!

— Боже мой, Шарль, бегите! — простонала Луиза. — Вы погубите и меня, и себя!

— Легко сказать… — пробормотал д'Артаньян, беспомощно озираясь.

Из одежды на нем имелась лишь ночная рубашка — все остальное вкупе со шпагой лежало в прихожей, по ту сторону сокрушаемой ломом двери…

Ситуация выглядела скверно, и гасконец действовал согласно заведенному неведомо кем порядку. Невозможно установить, кто и когда ввел этот неписаный обычай, но так уж повелось исстари: застигнутый в подобных обстоятельствах любовник, будь он хоть олицетворением храбрости и героизма, обязан был, не вступая в битву, ретироваться как можно быстрее, если имел к тому хоть малейшую возможность. Д'Артаньян, наскоро обмыслив происходящее, решил, что не стоит становиться исключением из общего правила.

Он метнулся в соседствовавший со спальней кабинет, распахнул окно настежь и, поручив себя богу, выбросился во мрак, на соседний двор.

Падение его оказалось смягчено чем-то довольно мягким, подвижным и несомненно живым, судя по взрыву ругательств. В одно мгновение д'Артаньян оценил ситуацию. Он свалился во двор, где сидели при лунном свете человек двадцать подмастерьев владельца соседнего заведения, торговца жареным мясом. Всех их д'Артаньян отлично знал, и они его тоже, поскольку гасконец был завсегдатаем этой лавки, где жареное мясо было лучше, чем у других. Кто-то тут же воскликнул, удержав другого, собравшегося было попотчевать пришельца дубинкой:

— Погоди, это ведь господин д'Артаньян!

— Он самый, — торопливо ответил гасконец, стоя среди них в ночной рубашке. — Решили полюбоваться луной?

На самом деле он прекрасно понимал, в чем тут дело — лихие подмастерья наворовали у хозяина изрядное количество жареного мяса (лежавшего тут же, на чистой холстинке) и решили устроить себе не значившийся в церковных календарях ночной праздник. Однако, как воспитанный человек, д'Артаньян притворился, что не заметил очевидного — еще и оттого, что рассчитывал на ответную любезность.

— Ну да, луна нынче примечательная, — не моргнув глазом, ответил его собеседник. — А вы какими судьбами, господин гвардеец?

— Не помню, говорил я вам или нет, что я — лунатик? — столь же хладнокровно ответил д'Артаньян. — Собрался было по нашему обычаю прогуляться по крыше, да вот незадача, проснулся не вовремя — и кубарем полетел вниз. Мы, лунатики, только во сне ловкие, а стоит нам проснуться…

Высоко над их головами раздавались отчетливые вопли г-на Бриквиля, страшно раздосадованного внезапным исчезновением д'Артаньяна и призывавшего на его голову все кары небесные и земные. Д'Артаньян нисколечко не боялся, что подмастерья его выдадут: как-никак он был завидным клиентом, завсегдатаем их заведения, а г-н Бриквиль, в противоположность ему, ни разу не переступал порога сего торгового дома, да вдобавок пребывал с хозяином во враждебных отношениях — как и со всеми прочими соседями, впрочем. Бриквиля в округе терпеть не могли — а д'Артаньян, наоборот, пользовался нешуточной любовью всех окрестных торговцев, поскольку оставлял в их лавках изрядную долю выигранных денежек…

— Куда он девался? — орал Бриквиль на все предместье. — Принесите огня и осмотрите комнаты, болваны! Он мог спрятаться куда-нибудь в закуток! Под кроватью посмотрите, в шкафу! Молодчик куда-то определенно забился, как крыса в нору!

— Что-то не похоже, хозяин… — ответил неуверенный голос слуги Пьера. — Нигде его не видать…

— Олухи! Недотепы! — надрывался Бриквиль. — Говорю вам, принесите огня! Он где-то прячется!

Должно быть, они вгорячах не обратили внимание на распахнутое настежь окно кабинета или решили, что оно расположено слишком высоко. Д'Артаньян внутренне кипел от очередного оскорбления — гасконцы никогда не прячутся от врага, в крайнем случае они спасаются бегством, но случай для того, чтобы объяснять разъяренному Бриквилю такие тонкости, был явно неподходящий…

Подмастерья, прекрасно слышавшие вопли наверху, и ухом не повели. Только один из них сказал деликатно:

— Кажется, сударь, вам следует побыстрее отсюда убраться…

— Хорошо тебе говорить! — удрученно воскликнул д'Артаньян, озирая свои босые ноги. — В таком виде?!

Быстренько посовещавшись, подмастерья отправили одного из них в дом с наказом поторопиться. Гонец через пару минут вернулся бегом с парой разношенных башмаков, старой шляпой и дырявым плащом:

— Чем богаты, сударь…

Однако в положении д'Артаньяна и это скудное убранство было сущим кладом. Он торопливо накинул плащ, нахлобучил шляпу, натянул башмаки и торопливо сказал:

— Окажите еще одну услугу, друзья мои… Кто из вас знает моего слугу Планше?

— Да все мы тут его знаем.

— Отлично. Разбудите его, бога ради, и расскажите потактичнее, в каком положении я очутился. Пусть принесет мою одежду, шпагу и кошелек с деньгами. Я его буду ждать в саду у отеля Люин…

— Ладно уж, так и быть… Поспешайте, сударь!

— Черт меня раздери со всеми потрохами, молодчик, точно, выпрыгнул в окно! — послышался над головой рык рогоносца. — Во двор, растяпы, живее! Перехватим его там, пока не успел удрать! Ах, как будет славно, если он там валяется с переломанными ногами! То-то повеселимся, прах его побери!

— Не дождешься, рогач… — пробормотал под нос д'Артаньян.

Не медля более, выскочил за ворота и, поплотнее запахнувшись в плащ, припустил в сторону отеля Люин. Разношенные башмаки были ему велики и немилосердно шлепали, а чересчур маленькая шляпа, наоборот, угрожала ежеминутно свалиться с макушки, но гасконец мчался, не удручаясь такими тонкостями, по залитой лунным светом безлюдной улице.

Отбежав на достаточное расстояние, он остановился, перевел дух и уже не спеша направился к садам. Опасаться, в общем, было нечего — ночных полицейских дозоров в те времена еще не завели, а грабители вряд ли заинтересовались бы столь убого экипированным запоздалым прохожим.

Прислонившись к дереву, д'Артаньян уже спокойно обдумал произошедшее и пришел к выводу, что поступил единственно возможным образом. Пожалуй, даже будь при нем шпага, не следовало устраивать драку — окажись он захвачен в плен превосходящими силами неприятеля, стал бы живой уликой против Луизы, которую в этом случае сообразно с законами эпохи муж-рогоносец мог и насильно упечь в монастырь. Теперь же г-н Бриквиль мог беситься, сколько душеньке угодно — одни его показания, не подкрепленные доказательствами в виде застигнутого in flagrant[11] прелюбодея, немного стоили. А к Луизе д'Артаньян успел по-своему привязаться, несмотря на все ее поползновения во что бы то ни стало стать законной супругой гасконца.

Вскоре на дороге показался человек, нагруженный охапкой одежды. Под мышкой у него торчала шпага. Это мог оказаться либо грабитель, возвращавшийся с удачной вылазки, либо верный Планше. Вскоре д'Артаньян с радостью убедился, что верно как раз второе.

— Планше! — осторожно позвал он, выходя на открытое место.

— Ах, это вы, сударь! — воскликнул верный малый, устремляясь к нему. И добавил с упреком: — Предупреждал же я вашу милость, чтобы были осторожнее… Слуги давненько за вами шпионили…

— Ну кто мог подумать? — удрученно понурился д'Артаньян. — Он же сидел в Шатле… Откуда он взялся?

— Вот этого не знаю, сударь. Знаю только, что они там переворачивают дом вверх дном, все еще надеются отыскать вашу милость… но подмастерья вас не выдали. Они, знаете ли, славные ребята…

— Знаю, — сказал д'Артаньян. — Когда все уляжется, обязательно передам им пару пистолей, чтобы выпили за мое здоровье… Ну, что ты стоишь? Помоги одеться!

Вскоре д'Артаньян обрел прежнюю уверенность в себе — он был одет и обут в свое обычное платье, на голове красовалась его собственная шляпа с белым гвардейским пером, шпага была на поясе, а туго набитый в результате последнего выигрыша кошелек — в кармане.

— Куда же мы теперь, сударь? — грустно вопросил Планше. — Домой нам возвращаться как-то не с руки, по крайней мере сегодня, уж это точно…

Д'Артаньян раздумывал недолго и решение принял твердое.

— Я отправляюсь к квартальному комиссару, Планше, — сказал он решительно. — Ну, а ты можешь меня сопровождать — не оставаться же тебе на улице в такой час?

— К комиссару?

— Вот именно, друг Планше, — сказал д'Артаньян. — Конечно, поздновато для визита к обычному человеку, но комиссар в силу занимаемой должности, думается мне, привык, что его беспокоят посреди ночи…

— Что вы намерены делать, сударь?

Д'Артаньян, нехорошо прищурившись, признался:

— Понимаешь ли, Планше, если человек использует против меня самые подлые приемы, я, в свою очередь, не чувствую себя связанным правилами благородного боя. Благо и в Писании, насколько я помню, сказано что-то вроде: если тебе выбили зуб, вырви мерзавцу око…

— Там вроде бы не совсем так сказано… — осторожно поправил Планше, поспешая вслед за своим господином.

— А какая разница, Планше? — решительно усмехнулся д'Артаньян. — Дело, по-моему, в незатейливом принципе: если с тобой поступают подло, ответь столь же неблагородно. Уж против этого ты ничего не имеешь?

— Никоим образом, сударь!

Глава двадцатая Квартальный комиссар у себя дома

Д'Артаньяну не так уж долго пришлось дожидаться комиссара в комнате для приема посетителей — должно быть, к столь поздним визитам здесь и в самом деле привыкли. Однако комиссар выглядел сумрачным и неприветливым, как всякий, вырванный из постели посреди ночи. Его нерасчесанные усы грозно топорщились, зевота раздирала рот помимо воли, а выражение лица было таким, словно он твердо намеревался отвести душу, забив кого-нибудь в кандалы, раз уж все равно пришлось вставать… Пожалуй, намерениям гасконца это только благоприятствовало.

— А, это опять вы, сударь… — проворчал комиссар, усаживаясь за квадратный столик. — Что это вас носит в такую пору?

Как и подобало человеку, подвергшемуся самому подлому насилию, д'Артаньян заговорил взволнованно и удрученно:

— Господин комиссар, я прошу вас немедленно принять должные меры против негодяя Бриквиля! Право же, это переходит всякие границы! То, что он себе позволяет…

Комиссар откровенно зевнул:

— Шевалье, вы что, не могли дождаться утра? Бриквиль все равно в Шатле…

— Вы так полагаете? — спросил д'Артаньян с саркастической усмешкой, достойной трагической маски греческого театра. — Наш достойный Бриквиль свободен, как ветер!

— Этого не может быть.

— Еще как может! Полчаса назад он меня едва не убил со своими подлыми клевретами! Даю вам слово дворянина!

Комиссар похлопал глазами, потряс головой — и проснулся окончательно. На его лице появилось несказанное удивление:

— Как это могло получиться?

— Откуда я знаю? — пожал плечами д'Артаньян. — Одно несомненно: он пребывает на свободе и пытался перерезать мне глотку, что не удалось исключительно благодаря счастливому стечению обстоятельств. Но они, должен вам сказать, чертовски старались!

— Подождите, — сказал комиссар, тщетно пытаясь ухватить нить. — Эй, кто там! Скажите Пуэну-Мари, пусть сломя голову бежит в Шатле и немедленно выяснит, почему мой заключенный оказался на свободе! Одна нога здесь, другая там, шевелитесь, дармоеды!

Слышно было из-за приоткрытой двери, как кто-то опрометью затопотал по лестнице, призывая означенного Пуэна-Мари.

— Теперь расскажите все, не преувеличивая и не отягощая меня ненужными подробностями.

— Преувеличивать нет нужды, — сказал д'Артаньян. — Того, что произошло, и так достаточно… Я задержался в гвардейских казармах до десяти вечера — вы ведь, господин комиссар, как я слышал, старый вояка и прекрасно знаете, как это бывает: весь день напролет отдаешь службе и не успеваешь за весь день перехватить и маковой росинки… Уж вы-то понимаете…

— Безусловно, — подтвердил комиссар важно.

— Вот видите! Одним словом, я был голоден настолько, что готов был вцепиться зубами в конскую ляжку того всадника, что стоит на Новом мосту…[12]

Но перекусить было негде — все таверны давно закрыты, а в тех кабачках, что еще готовы услужить, предлагали одно вино, без крошки хлеба… Вот я и подумал: какого черта? Ведь в меблированных комнатах, где я живу, есть повара, которые ночуют в доме, быть может, печи еще не погасли… Я пошел к себе домой — и к несказанному моему удивлению наткнулся на господина Бриквиля. По чести говоря, у меня не осталось сил ни удивляться, ни задираться — я голоден, как волк. Решив забыть о том, что произошло днем, я попросил его приготовить мне еды, обещал заплатить впятеро больше обычной цены — и был настолько неосторожен, что, показывая ему деньги, вынул весь кошелек, вот этот самый… — и д'Артаньян продемонстрировал туго набитый кошелек. — Мне накануне крупно повезло в карты… Бриквиль, должно быть, решил вместо предложенной пары луидоров получить все. Он самым елейным голоском пригласил меня наверх. Заверяя, что не успею я выпить стаканчик вина и отдохнуть, как ужин будет готов. Я, человек наивный, поверил и последовал в его кабинет… Не прошло и пары минут, как Бриквиль ворвался с кинжалом и пистолетом в сопровождении парочки головорезов по имени Пьер и Жеан и еще какого-то верзилы самого разбойничьего вида, которого они кликали Клейменый Анри. Они закричали, махая пистолетами и кинжалами, чтобы я немедленно отдал им все, что при мне есть, — и, я всерьез подозреваю, не собирались этим ограничиться. Наверняка они меня зарезали бы, чтобы правда не выплыла наружу… Я упомянул о вас и пообещал, что вы с ними непременно рассчитаетесь за подобное злодейство. Тогда Бриквиль… Мне, честное слово, неловко повторять то, что он о вас сказал, язык не поворачивается… У нас в Беарне об этаких гнусностях и не слыхивали…

— Ну-ка!

Опустив глаза, как и пристало столкнувшемуся с несказанной пошлостью хорошо воспитанному юноше из провинции, д'Артаньян упавшим голосом поведал:

— Бриквиль сказал, что он чихал на вас, плевал на вас, что он вас нисколечко не боится и готов вступить с вами в противоестественные сношения на итальянский манер…

— Что-о? — взревел комиссар, вздымаясь во весь свой немаленький рост. Он подбежал к двери, распахнул ее могучим ударом ноги, едва не расколов пополам, и заорал: — Эй, Жак! Оноре! Возьмите побольше людей, кого только соберете, отправляйтесь в дом Бриквиля и приволоките его сюда немедленно! Если не пойдет добром, волоките за ноги и подгоняйте дубинками! — Вернувшись за стол, он еще долго возмущенно фыркал, ухал и чертыхался. Потом, немного успокоившись, зловещим тоном пообещал: — Ну ничего, мы еще посмотрим, кто кого будет пользовать итальянским манером… Мы еще разберемся, как этому мошеннику, разбойнику чертову, удалось выбраться из Шатле… Да, а что там было дальше?

— Шпага, конечно, была при мне, — сказал д'Артаньян. — Но в одиночку я от них ни за что бы не отбился. А потому пришлось, забыв о гордости, наудачу выброситься в окно. Хвала господу, я ничего себе не переломал — зато без всякого злого умысла покалечил парочку подмастерьев моего соседа, мирно сидевших во дворе. Они, со своей стороны, собираются подать жалобу — а также выступить моими свидетелями…

— Кажется, они уже здесь, — проворчал комиссар, прислушиваясь к шагам и голосам в прихожей.

— Тем лучше, — сказал д'Артаньян. — И вот еще что, господин комиссар… Не скажете ли, как звали вашего почтенного отца?

— Мишель-Фредерик… А какое это имеет значение?

— Огромное! — радостно воскликнул д'Артаньян с самым что ни на есть простецким видом. — Как только я услышал, что вас зовут де Морней, я вспомнил… Мой батюшка в свое время, давно тому, остался должен сорок луидоров парижскому дворянину по имени Мишель-Фредерик де Морней, и это мучило его несказанно: ну вы же понимаете, долг чести… Когда я отправлялся в Париж, он наказывал мне разыскать заимодавца…

— Мой отец умер пять лет назад… — в некоторой растерянности пробормотал комиссар.

— Или его наследников, — продолжал д'Артаньян хладнокровнейше. — И непременно вернуть старый долг. Как примерный сын и дворянин, я обязан выполнить волю отца…

И он принялся отсчитывать золотые, выкладывая их рядками на свободном от бумаг краю стола. Комиссар оторопело следил за ним и, наконец, попытался слабо запротестовать:

— Отец мне никогда не упоминал о подобном долге…

— Благородному человеку не пристало кичиться однажды оказанными благодеяниями, — с пафосом сказал д'Артаньян. — Извольте, сударь, ровнехонько сорок луидоров, сколько и взял в долг мой батюшка лет пятнадцать тому…

Золотые луидоры французское казначейство стало впервые чеканить лишь три года назад — но комиссар, очень похоже, не собирался вдаваться в такие тонкости. Сорок золотых, выложенных четырьмя аккуратными рядами так, что они напоминали строй хорошо вымуштрованных солдат, производили весьма приятное впечатление. Впрочем, комиссар сделал слабую попытку запротестовать:

— Вы уверены, сударь…

— Помилуйте! — воскликнул д'Артаньян, глядя на него невиннейшим взором. — Какие тут могут быть сомнения? Я возвращаю отцовский долг сыну кредитора — что здесь противу дворянской чести?

Должно быть, именно его кристальной чистоты взор и убедил комиссара, что дело пристойное и правильное. Комиссар живо выдвинул ящик стола, горстью смахнул туда золото и сказал с видом человека, начавшего что-то такое припоминать:

— В самом деле, в самом деле… Д'Артаньян из Беарна, ну конечно же… Такое поведение делает вам честь, сударь, и я окончательно убедился, что юноша вы честный, достойный уважения и доверия… Зовите ваших свидетелей!

Появились подмастерья торговца жареным мясом, числом четверо.

Охая, кособочась и потирая кто спину, кто шею или ногу, они гладко и красочно поведали, как мирно сидели у себя во дворе, наслаждаясь ночной прохладой и лицезрением полной луны, — и вдруг над их головами послышались отчаянные призывы о помощи, крики «Караул! Грабят!», а также злодейские голоса, требовавшие немедленно отдать им все деньги и испускавшие старинный клич рыцарей большой дороги: «Кошелек или жизнь!». Вслед за тем буквально на голову им спрыгнул их благородный сосед, шевалье д'Артаньян, известный всему кварталу как благонравный и тихий молодой человек самого примерного поведения. Совершенно ясно, что это он стал жертвой грабителей, коими предводительствовал г-н Бриквиль, опять-таки известный всему кварталу, но с самой худшей стороны. В заключение они выразили желание подать жалобу на увечья в адрес того же г-на Бриквиля — ведь, рассуждая здраво, именно он послужил причиной того, что юному гвардейцу пришлось покидать дом через окно, а не через дверь…

«Молодец, Планше, — подумал тем временем д'Артаньян. — Отлично справился. Четыре луидора потрачены не зря…»

Судя по тому, как блистали охотничьим азартом глаза комиссара, уже давно стряхнувшего сонную одурь, петля правосудия все теснее стягивалась вокруг шеи незадачливого г-на Бриквиля — пока, увы, в фигуральном смысле…

Тем временем из Шатле вернулся гонец — стражник по имени Пуэн-Мари, запыхавшись, проскользнул в дверь и долго нашептывал что-то на ухо своему принципалу. После чего комиссар заметно поскучнел и решительно обратился к свидетелям:

— Ну что ж, вы пока можете идти… Да прикройте за собой дверь поплотнее.

— Что случилось? — спросил д'Артаньян, при виде удрученного лица комиссара исполнившись самых скверных предчувствий.

— У нашего Бриквиля есть заступники, — досадливо сказал комиссар. — Он, конечно же, не сбежал из Шатле — оттуда, по совести вам признаюсь, сбежать трудненько… Его выпустили вчера вечером. К Бриквилю, оказывается, регулярно ходил в ресторан один мушкетер из роты де Тревиля, и они приятельствовали. А у де Тревиля есть дальний родственник, советник Высшей палаты уголовного суда, — эти магистраты, знаете ли, в последнее время начинают пользоваться влиянием и играть роль. Бриквиль каким-то образом дал знать приятелю, а тот, не мешкая, оповестил магистрата. Советник самолично явился в Шатле и приказал привести к нему арестованного — на что в силу своей должности имел полное право. Когда Бриквиля спросили, за что он арестован, тот, прикинувшись смиренником, ответил, что всего лишь не мог терпеть, когда из него делали рогоносца и попытался удалить из своего дома того, кто навлек на него позор. Пребывая в крайнем расстройстве чувств, он произвел некоторый шум в квартале, а комиссар полиции, то бишь я, вместо того, чтобы встать на сторону правосудия, принял сторону изменницы и прелюбодея, приказал отправить его в тюрьму, не пожелав выслушать справедливых резонов… Узнав также, что речь идет о вас, сударь, известном своей преданностью кардиналу, родственник де Тревиля велел выпустить Бриквиля на свободу немедленно…

— Ах ты, черт! — в сердцах воскликнул д'Артаньян.

— Я оказался в сложном положении, — доверительно признался комиссар. — Родственник самого де Тревиля, знаете ли… И королевский мушкетер…

— Прах меня побери, но ведь есть еще и сегодняшнее разбойное нападение! — воскликнул д'Артаньян, не собиравшийся отступать. — А что до де Тревиля и его родственников… У меня — а значит, и у вас — тоже найдутся заступники!

— Кто, например? — с нескрываемой надеждой спросил комиссар.

Интонации его голоса показали, что комиссар остается сторонником гасконца, хотя и исполнившимся разумной осторожности.

— Ну, например, господин де Кавуа, капитан мушкетеров кардинала. Или граф де Рошфор, конюший его высокопреосвященства, — сказал д'Артаньян уверенно. — Могу вас заверить, что эти достойные господа, верные слуги всемогущего министра, ни за что не дадут в обиду столь дельного и толкового чиновника, как вы, наоборот, должным образом оценят ваше служебное рвение и безукоризненное исполнение долга…

Он прекрасно видел, что комиссара раздирает нешуточная внутренняя борьба. Ему не хотелось связываться с родными влиятельного де Тревиля — но, с другой стороны, названные гасконцем имена произвели не менее сильное впечатление. К тому же взгляд комиссара то и дело обращался к ящику стола, где так уютно покоились сорок луидоров прошлогоднего чекана…

— Быть может, следует послать за мадам Луизой? — спросил д'Артаньян с таким видом, словно эта догадка осенила его только теперь и он вовсе не посылал Планше полчаса назад с поручением еще и к Луизе, чтобы проворный малый подробно растолковал, каких показаний ей следует держаться.

— Вы полагаете?

— Я уверен, она подтвердит мой рассказ во всех деталях, — заверил д'Артаньян. — К тому же… Коварство этого злодея, Бриквиля, уже не вызывает сомнений, как и его разбойничьи повадки. Боюсь, как бы он и ей не повредил…

— Луизе? — рявкнул комиссар с таким видом, что кое-какие подозрения д'Артаньяна вновь ожили и даже укрепились. — Ну, я ему покажу! Я ему пропишу… итальянский манер! Ага! Слышите? Я не я буду, если это не нашего голубчика волокут!

В самом деле, в приемную ввалилась толпа стражников, увлекая за собой г-на Бриквиля, связанного по рукам и вдобавок обмотанного толстенной веревкой, как болонская колбаса. Незадачливый рогоносец грозно вращал глазами, ругался, плевался, как дикий турок, что есть мочи упирался и поносил своих гонителей, как только мог, — но бравые стражи закона, поддавая ему тычки в шею, одолевали как числом, так и умением.

Следом, уже самостоятельно, как и подобает пришедшей за правосудием пострадавшей стороне, появилась очаровательная Луиза, простоволосая, как древняя вакханка, в растерзанной одежде, с явственно наблюдавшимся под правым глазом тем сомнительным украшением, которое ни одна женщина не стремится добровольно заполучить.

Картина была достойна кисти великого живописца Сальватора Розы — в тусклом свете казенных масляных плошек сверкали алебарды и шпаги стражников, взъерошенный Бриквиль, словно только что изловленный дикий лесной человек, нечленораздельно рычал и сверкал глазами с таким видом, словно и вправду сожрал бы сырьем всех до единого присутствующих; распущенные волосы и полуприкрытые корсажем прелести Луизы являли собою приятный контраст с обшарпанными стенами, неряшливыми стражниками и монстрообразным арестантом — а в центре с видом оскорбленной добродетели помещался д'Артаньян, воздевший очи горе, словно христианский мученик древних веков на арене со львами.

С прискорбием стоит отметить, что гасконец ввиду неполноты своего образования (так мы деликатно поименуем полное отсутствие такового) вовсе не усматривал никаких ассоциаций меж происходящим и живописными полотнами — ну, а остальные, между нами, были ему под стать…

Комиссар, видя, что ускользнувшая было дичь вновь угодила в надежные силки, звучно откашлялся и протянул:

— Те-те-те, любезный Бриквиль… Я уж было распрощался с надеждой увидеть вас вновь, но вы, похоже, часу прожить не можете, чтобы не нарушить законов Французского королевства… На сей раз вы у меня так просто не отделаетесь…

— Я?! — завопил Бриквиль, потерявший последние остатки благоразумия. — Да это самый настоящий заговор! Вы с этим вертопрахом определенно стакнулись! Или он вам заплатил? Это я — пострадавший, слышите, я! Я изловил этого вот потаскуна со своей женушкой прямо в постели, и он голышом сбежал через окно!

Д'Артаньян кротко сказал:

— Господин комиссар, я не собираюсь ничего говорить в свою защиту… посмотрите на меня и сами решите, похож ли я на человека, застигнутого в чьей-то там постели и голышом сбежавшего через окно… По-моему, нисколечко.

— Да ваша одежда до сих пор валяется в моей прихожей! — возопил Бриквиль.

— Ах, вот даже как… — скорбно вздохнул д'Артаньян. — Вы в мое отсутствие вломились в занимаемую мною комнату, утащили оттуда запасную мою одежду и где-то там бросили, надо полагать… Кого вы хотели провести, глупец? Одного из лучших полицейских комиссаров Парижа?

— Вот именно, вот именно, — сказал польщенный комиссар. — Госпожа Бриквиль, правда ли, что ваш муж с некими сообщниками пытался ограбить вашего жильца?

— Ну конечно, сударь, — всхлипнула Луиза. — Они бы непременно зарезали бедного господина д'Артаньяна, но он попросил у них разрешения прочесть последнюю молитву, а сам, выйдя в другую комнату, отважно выбросился в окно…

С точки зрения д'Артаньяна, эта ее импровизация была совершенно ненужной деталью, но сказанного не воротишь…

— И ваш жилец был одет?

— Ну конечно же! Кто садится ужинать голым?

— Все обстоятельства не в вашу пользу, Бриквиль, — сказал комиссар с видом проницательным и грозным. — Ваш жилец свидетельствует против вас. Ваша жена свидетельствует против вас. Соседские подмастерья свидетельствуют против вас. А это неспроста…

— Потому что вы все тут в сговоре! — взревел Бриквиль. — Знаете, что мне сказала эта потаскуха, когда я ее немного поучил по праву мужа? Что она непременно со мной разведется и выйдет замуж за этого гвардейского хлыща! (Д'Артаньян невольно содрогнулся от страха перед подобной перспективой.) А если для этого понадобится засадить меня в тюрьму, сказала эта шлюха, она и засадит, поскольку вас, де Морней, с ней связывают…

Комиссар с грохотом обрушил на стол кулак, а перехвативший его взгляд стражник проворно отвесил арестованному увесистый подзатыльник, отчего тот замолчал, и тайны, оглашение коих, безусловно, могло нанести ущерб отдельным представителям доблестной парижской полиции, так и остались непроизнесенными.

— Положительно, Бриквиль, вы закоренелый преступник, — сказал комиссар свирепо. — По-моему, вас следует незамедлительно…

— Господин комиссар! — торопливо воззвал д'Артаньян, вдруг сообразивший, что свобода Бриквиля и его собственная свобода оказались причудливым образом связаны, поскольку тюремное заточение ресторатора неминуемо влекло угрозу законного брака гасконца с Луизой. — Я вовсе не жажду ни крови, ни мести. Господин Бриквиль, бедняга, попросту поддался соблазну, вид золота затмил ему разум… Мало ли что в жизни случается, даже святые порой поддавались искушению… Сдается мне, я был бы вполне удовлетворен, если бы вы прочитали господину Бриквилю суровую нотацию и убедили его больше так не делать… К чему лишать человека свободы, если всегда можно дать ему шанс исправиться? Будем великодушны, как истинные христиане, простим бедняге его невольное прегрешение…

Комиссар смотрел на гасконца хмуро и насмешливо, и у д'Артаньяна создалось впечатление, что его видят насквозь. Простодушный полицейский — вообще явление редкое, особенно в столице. Оставалось надеяться лишь на то, что содержимое верхнего ящика стола сыграет свою роль.

— Ну, если подумать… — начал комиссар.

— Заклинаю вас, простите этого бедолагу! — воскликнул д'Артаньян. — Лишь бы он сделал для себя урок на будущее…

Ему только что пришло в голову, что в Париже и без того есть множество укромных уголков, где можно видеться с любовницей. К чему же продолжать свидания в ее собственном доме, подвергаясь риску?

— Послушайте, Бриквиль, — сказал комиссар, решившись. — По-моему, молодой человек говорит дело. К чему нам всем эти хлопоты, а вам еще и разорительный судебный процесс? Давайте и впрямь замнем дело по-соседски. Какого дьявола вы прицепились к бедному юноше с разными там беспочвенными подозрениями? Не следует судить о вещах по первому впечатлению и своей первой мысли. В рогатых видениях, посещающих ревнивых людей, больше воображения, чем истины. Таково уж ваше ремесло ресторатора и содержателя меблированных комнат — супруга ваша прямо-таки вынуждена ласково улыбаться посетителям и постояльцам, чтобы не растерять клиентуру. Тут нет ничего от распущенности, право же. Вполне возможно, парочку таких улыбок или взглядов вы и истолковали совершенно неподобающим образом… Короче говоря, я вас готов вытащить из этой неприятности при условии, что вы мне пообещаете быть благоразумным в будущем, примиритесь и с вашей законной супругой, и с этим достойным юношей…

Но господин Бриквиль, очевидно, ободренный столь быстрым своим предыдущим освобождением из темницы, окончательно закусил удила и потерял всякую осторожность.

— Это я-то должен быть благоразумным? — завопил он. — Это мне следует искать примирения? Благодарю покорно! Мало того, что меня сделали рогоносцем, что меня преследует без всякого на то повода продажный полицейский чин — я еще обязан сам искать примирения? Только потому, что этот вертопрах и фат, задира и похабник — кардиналист?! Знаем мы, любезный комиссар, откуда ноги растут! Ну ничего, найдутся люди, которые, уж будьте уверены, вложат ума и этим кардинальским прихвостням, и их хозяину, выскочке и интригану, ненавидимому всей Францией…

Он замолчал — комиссар, упершись кулаками в источенную шашелем доску стола, медленно поднялся во весь рост со столь грозным и свирепым видом, что никто не удивился бы, изрыгни он изо рта пламя, а из глаз — искры.

— Все слышали? — страшным, зловещим голосом протянул комиссар. — Все здесь присутствующие слышали, какими словами этот проходимец отозвался о первом министре нашего христианнейшего короля? Его величество изволит доверять господину кардиналу, без колебаний приблизив его к своей особе, а вот Бриквиль, фу-ты, ну-ты, осмелился бесчестить его высокопреосвященство так, что и повторить грех! Да за меньшее людей отправляли на Гревскую площадь! На сей раз вы крепенько влипли, дражайший! Теперь вас не вытащит из-за решеток ни один магистрат! Теперь дело насквозь политическое, а это уже другой оборот! Похоже, Бриквиль, вам все-таки придется примерить каменный камзол… Уведите его с глаз моих — а поскольку до Шатле гораздо дальше, волоките прямиком в Консьержери! А уж оттуда, никаких сомнений, он быстренько попадет в Бастилию! Что вы стоите?

«Видит бог, моей вины тут нет, — без малейших угрызений совести подумал д'Артаньян, глядя вслед окруженному толпой стражников Бриквилю. — Сам накликал беду, болван… Господи ты боже мой! Да ведь теперь она от меня точно не отстанет! Вот положеньице…»

Судя по обращенному к нему взгляду Луизы, задумчивому и словно бы оценивающему, худшие подозрения сбывались с поразительной быстротой…

Вернувшись домой уже перед самым рассветом в крайнем расстройстве чувств (и едва избавившись от Луизы, жаждавшей, чтобы ее немедленно утешили после всех переживаний и бурных событий), д'Артаньян только теперь обнаружил на столе записочку от Пишегрю, приглашавшего его завтра на игру в кости.

Глава двадцать первая Как играли в кости в кварталах Веррери

Кварталы Веррери получили свое название оттого, что примыкали к одноименной улице на правом берегу Сены. Сейчас уже невозможно установить, улица ли создала кварталам дурную славу или все обстояло как раз наоборот, но безусловным фактом или, говоря языком науки, аксиомой является то, что и улица Веррери, и прилегающие к ней кварталы считались в славном Париже именно тем самым местом, которое люди богобоязненные, добродетельные, робкие или просто не отягощенные предосудительными привычками (либо деньгами на оплату таковых привычек, обходившихся во все времена весьма недешево) предпочитали во всякое время суток обходить десятой дорогой.

Однако д'Артаньян представлял им полную противоположность. В восемнадцать лет страшное для почтенных обывателей слово «порок» предстает чем-то отвлеченным от реальной жизни, а вот веселье привлекает несказанно. Кварталы Веррери при всей своей сомнительной славе обладали одним несомненным достоинством — там было весело. За свои деньги человек мог незамедлительно получить все желаемые удовольствия, а от неизбежных сопутствующих осложнений сорвиголов вроде нашего гасконца спасали как бойкая шпага, так и юношеское пренебрежение к опасности, что в сочетании являет собою взрывоопасную смесь и позволяет человеку ни за что не угодить в малопочтенную категорию «легкой добычи».

Д'Артаньяна легкой добычей никто не считал, а потому он разгуливал, как завсегдатай, там, где королевские стражники рисковали появляться лишь плотными кучками, ощетинившись алебардами…

Впрочем, улица, куда он направил стопы согласно записке Пишегрю, считалась одним из пристойных мест — если только позволительно употреблять подобные обороты по отношению к кварталам Веррери. Видимо, все дело было в том, что она располагалась на некоем незримом пограничном рубеже, где еще могли появляться без особых тревог решившие пощекотать нервы и поискать приключений случайные визитеры…

Д'Артаньян, в отличие от залетных гостей, которых сразу можно было опознать по неуверенности во взгляде и поведении, по-хозяйски вошел в один из ничем не примечательных домов, лишенных каких бы то ни было вывесок или иных отличительных знаков, бросил ливр одноглазому привратнику, приветствовавшему его со всем возможным почтением, и вступил в обширную прихожую, где его радостно встретили бойкие и смазливые девицы — Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта, а также другие, чьи имена не сохранились для истории. Всё это были девушки отзывчивые и приветливые, не обремененные ни корсажами, ни чрезмерной чопорностью, — а потому без церемоний повисли на шее у гасконца, награждая звонкими поцелуями и прижимаясь так тесно, что меж ними и д'Артаньяном не смогла бы протиснуться и самая куцая мораль. И гасконец, и отзывчивые девицы с приятностью ощущали прикосновения пленительных выпуклостей — д'Артаньян считал таковыми те, что были даны девицам от природы, а для грациозных нифм, наяд, дриад и сильфид самой пленительной выпуклостью на статной фигуре юного гвардейца был карман, в коем лежал туго набитый кошелек. В общем, обе стороны были довольны друг другом.

Увы, на сей раз у него были более неотложные дела, и он пробился к лестнице на второй этаж через эту щебечущую стайку, щедро раздавая серебряные ливры, а то и турские экю в ответ на просьбы милых созданий.

На втором этаже, в знакомой сводчатой комнатке, сидели вокруг стола трое приятелей по играм и кое-каким предосудительным похождениям — одноглазый шевалье де Пютанж, вынужденный не так давно покинуть одну из рот Королевского Дома по не известным никому причинам, которые он сам объяснял подлыми интригами завистников, недавно прибывший из Нового Света граф (по его собственным заверениям) де Герлен, обогатившийся там пусть не золотом, но бесценным жизненным опытом, и мрачный во всякую погоду дю Буа, чье дворянство иные полагали сомнительным, но не могли не признать, что гонора у дю Буа хватит на полдюжины шевалье.

По комнате слоями плавал сизый дым — поскольку все трое усердно предавались новомодной и редкостной забаве, завезенной с той стороны океана известным путешественником Жаном Нико. Заключалась она в том, что высушенные листья американского растения, в честь знаменитого мореплавателя названного травой никотианой, набивались в трубку с чашечкой на конце и поджигались тлеющим угольком, после чего смельчак втягивал дым в глотку и даже в легкие, а потом извергал его назад, словно дракон из старинных рыцарских романов. Многие считали эту забаву богомерзкой, и широкого распространения она пока что не получила, но д'Артаньян, считавший своим долгом незамедлительно перенимать все столичные новшества, уже начал ей обучаться, и с таким успехом, что почти даже не кашлял, заглатывая никотиановый дым. Именно он, что признавалось честной компанией, сделал недавно интересное открытие — подметил, что желание втянуть в себя дым горящей никотианы особенно возрастает после пары бутылок доброго вина. Шевалье де Пютанж, некогда посещавший основанный Сорбонном университет, советовал даже сочинить об этом открытии ученый мемуар и предъявить его профессорам, но у них как-то не доходили руки, и открытие пока что оставалось неизвестным университетскому миру Европы…

Д'Артаньян, не теряя времени, громко потребовал от слуги именуемый с чьей-то легкой руки «курительной трубкой» предмет, удобно расселся в свободном кресле и принялся выпускать дым в потолок с несомненно возросшим мастерством.

— Что Пишегрю? — спросил он непринужденно.

— Сейчас придет, — кратко ответил де Пютанж.

Д'Артаньян присмотрелся к компании и отметил, что сегодня все трое выглядят особенно напряженными и сосредоточенными, словно охваченными некоей общей заботой. Обдумать эти наблюдения он не успел — распахнулась ведущая в соседнюю комнату дверь и влетел Пишегрю, гораздо более суетливый и возбужденный, чем обычно, словно охваченная приступом бешенства капелька «живого серебра»[13]. Под распахнувшимся плащом у него д'Артаньян заметил, кроме шпаги, еще и внушительный охотничий нож с рукоятью из оленьего рога.

— Хорошо, что вы наконец пришли, други мои, — сказал он отрывисто. — Отойдемте в уголок…

Д'Артаньян, отложив дымящее курительное приспособление, последовал за ним в дальний угол комнаты.

— Кажется, нам, наконец, крупно повезло, д'Артаньян, — сказал Пишегрю лихорадочным шепотом. — Посмотрите туда…

Он на два пальца приоткрыл дверь, из которой выбежал, и гасконец приник к ней глазом.

В соседней комнате катались по столу кости и позвякивало золото. Двоих из четырех д'Артаньян прекрасно знал — повесы из их компании, а вот другие были решительно незнакомы. Один выглядел совершенно незначительным, а вот другой казался человеком незаурядным: лет тридцати, белокурый, с орлиным носом и решительным подбородком. Оба были одеты, как богатые дворяне, но было в них что-то неуловимо чужеземное.

— Т-с, не мешайте! — прошептал Пишегрю, когда д'Артаньян чересчур широко приоткрыл дверь. Оттащил гасконца назад в угол и тихонечко продолжал: — Вы слышали, что в Париж прибыли английские послы во главе с милордом Бекингэмом, которые будут сопровождать в Англию принцессу Генриетту Марию, невесту Карла Первого?

— Ну разумеется. По-моему, весь Париж уже об этом знает.

— Эти двое — из посольской свиты. Оба набиты золотом, словно маковая головка — зернышками. Англичане, люди подозрительные, боятся, что их обворуют в гостинице, и таскают все свои денежки с собой. Клянусь пресвятой девой, у них с собой не менее чем по тысяче пистолей на брата — по всему видно, собрались повеселиться в Париже на славу. Но играют они по маленькой, так, что смотреть нет никакой возможности… Вы слышите, д'Артаньян? Две тысячи пистолей на семерых… А то и на четверых — я намерен под каким-нибудь предлогом отослать эту троицу, — он кивнул в сторону троих курильщиков. — Все равно от них мало толку, да и делить две тысячи на четверых гораздо проще, чем на семерых, — это ясно для любого, кто освоил азы математики…

— Вы уверены, что нам удастся выиграть все?

— Вовсе нет, — уныло поведал Пишегрю. — Я же говорю, что они играют по маленькой, скупердяи чертовы, ни настоящего азарта, ни удвоения ставок… Тоска берет! При самом удачном финале у них удастся выудить сотню пистолей, не более…

— Тогда я вас не понимаю…

— Да бросьте вы, д'Артаньян! — лихорадочно зашептал Пишегрю. — Что тут понимать? Четверо решительных людей на многое способны. Мы с вами находимся, слава богу, довольно далеко от Дворца правосудия…

Тут только до д'Артаньяна начал понемногу доходить смысл задуманного маркизом. К чести нашего гасконца стоит сказать, что все его существо решительно возмутилось против такого.

— Черт возьми, Пишегрю! — сказал он решительно. — Вы что, предлагаете их вульгарным образом ограбить?

— По совести говоря, я первоначально предполагал этим и ограничиться, — признался Пишегрю, щуря глаза. — Но потом хорошенько поразмыслил… Они не просто заезжие путешественники, а дворяне из посольства, побегут с жалобами, непременно будет наряжено следствие, не дай господи, дойдет до короля…

— Но тогда я решительно перестаю вас понимать…

— Да бросьте вы, д'Артаньян! — сказал Пишегрю, с многозначительным видом тыкая его в бок. — Что тут непонятного? Надо взять у них денежки — и сделать так, чтобы они никогда и никому не пожаловались на этом свете…

Д'Артаньян стоял, как громом пораженный.

— Черт бы вас побрал, Пишегрю! — выдавил он наконец. — Не только ограбление, но еще и…

— Д'Артаньян, не стройте из себя невинного дитятю! Подумаешь, эка невидаль! Говорю вам, две тысячи пистолей на четверых! Я все обдумал, целую ночь сидел… Этот дом построили лет триста назад, и уже в те времена он играл примерно ту же роль, что и сейчас. В нижнем этаже и подвале найдется немало потайных уголков, где можно надежно спрятать… так, что до Страшного суда никто не найдет. Хозяин как-то проговорился мне под жутким секретом, что за эти триста лет в нашем гостеприимном домике не раз случалось подобное — и ни разу правда так и не всплыла на свет… Конечно, придется кое-чем поделиться с хозяином и парочкой слуг…

Д'Артаньян с неудовольствием сказал:

— Хорошенькие разговоры вы ведете в доме, где из окон фасада отчетливо видны и Гревская площадь, и Шатле…

Пишегрю хмыкнул с ухарским видом:

— То-то и оно, любезный друг, то-то и оно! Темнее всего под пламенем свечи! Подождите минутку…

Он проворно отбежал и принялся что-то шептать на ухо сидевшим за столом, порхал вокруг них с видом заправского демона-искусителя. Не прошло и минуты, как все трое вскочили, отложили трубки и почти бегом покинули комнату.

— Сработало, — удовлетворенно хохотнул Пишегрю, возвращаясь к д'Артаньяну. — Я им сказал, что в «Крашеной бороде» только что остановился набитый луидорами парламентский советник из Бордо, ярый любитель карт и костей, всякий раз оставляющий в Париже решительно все денежки… Вот они и кинулись сломя голову, чтобы никто не опередил… Теперь нас только четверо, — сказал он, распахнул плащ и с решительным лицом проверил, легко ли выходит из ножен охотничий нож. — Две тысячи пистолей, а то и больше… Лучше всего, если те наши друзья там, в комнате, затеют с ними ссору, а мы чуть погодя ворвемся и уладим все быстренько…

— Нет уж, — твердо сказал д'Артаньян. — В таком деле на меня не рассчитывайте.

— Черт вас побери, д'Артаньян, с ума вы сошли? Две тысячи пистолей! И потом — это же англичане, проклятые еретики, за которых доброму католику непременно простится сорок грехов!

— Избавьте меня от ваших планов, — сказал д'Артаньян. — Конечно, я чувствую себя неловко оттого, что мне уже восемнадцать лет, а я до сих пор не убил ни одного англичанина…

— Вот видите! Где вы еще, прах и преисподняя, отыщете такой случай? Судьба нам сама посылает…

— Боюсь, любезный маркиз, мы плохо понимаем друг друга, — сказал д'Артаньян с непреклонной решимостью. — Я имел в виду войну или дуэль. Ни за что в жизни не стану подло убивать людей, пусть даже англичан, ради пригоршни пистолей!

— Бросьте шутить, д'Артаньян! Время совершенно неподходящее. Я к вам давно присматриваюсь, отваги у вас хватит на троих, а шпагой вы владеете, как сам дьявол…

— Не спорю. Но разбойничьим ножом пользоваться не умею. И не собираюсь учиться.

— Но, д'Артаньян…

— Я, кажется, выразился достаточно ясно? — спросил гасконец с ледяным презрением. — Боже, как вы, оказывается, мелки и гнусны, Пишегрю, а я-то был к вам расположен…

— Ах вы, молокосос! — вспылил Пишегрю. — Да я вас…

Д'Артаньян отступил на шаг и положил руку на эфес шпаги:

— Ну что же, в эту игру я умею играть… Доставайте шпагу, вы, негодяй!

Пишегрю разрывался меж д'Артаньяном и соседней комнатой, в которой послышались громкие, возбужденные голоса. Он торопливо замахал руками, отшатнувшись, — маркиз, как давно убедился д'Артаньян, был мужества невеликого.

— Друг мой, друг мой, опомнитесь! — плаксивым голосом воскликнул Пишегрю. — Умоляю, простите, если я сказал что-то неподобающее… Я все же надеюсь убедить вас…

В соседней комнате с грохотом упало кресло. Пишегрю распахнул дверь и кинулся туда. Д'Артаньян несколько замешкался.

— Это черт знает что такое! — кричал с английским выговором обладатель решительного подбородка. — Ваши кости залиты свинцом! Вы, сударь, определенно из тех, кто не надеется на фортуну и пытается ее подправить собственными усилиями… Я достаточно ясно выразился, надеюсь?

— Сударь, вы меня оскорбили, причем смертельно! — орал в ответ метавший кости шевалье де Эскоман (для коего такие оскорбления, по слухам, были делом чуть ли не обыденным). — И вы мне за это ответите!

— Охотно. Где наши шпаги, Блеквуд?

— В соседней комнате, милорд… — испуганно ответил его спутник.

— Были! — зловеще хихикая, сказал Пишегрю и, во мгновение ока схватив обе стоявших в углу шпаги, выкинул их в окно, где они жалобно зазвенели на брусчатке. — Мы вам сейчас покажем, английские еретики, как оскорблять честных людей!

И он выхватил из ножен — нет, не шпагу, а охотничий нож, широкий, с загнутым концом. Де Эскоман и его напарник проворно выхватили шпаги.

— Ах, вот так? — взревел высокий англичанин. — Значит, это не только притон, но еще и логово убийц? Блеквуд, хватайте кресло! Будем, черт побери, продавать наши шкуры подороже!

Однако от его спутника не было особого толку — он испуганно отпрянул в угол с видом записного труса, бормоча:

— Попробуем как-то договориться, быть может? — и, внезапно ринувшись к распахнутому окну, что есть мочи заорал, перевесившись через широкий подоконник: — К оружию! Убивают! Грабят! Дозор сюда, кликните дозор! Здесь убивают дворян из английского посольства!

Де Эскоман втащил его назад за ворот камзола, но на улице уже начался неизбежный в таких случаях переполох — сбегались зеваки, громко перекликаясь меж собой, а люди более степенные и законопослушные подхватили призыв англичанина, во всю глотку кликая дозор. Ясно было, что замыслы Пишегрю провалились.

Д'Артаньян, однако, ринулся в комнату, руководствуясь не стремлением примкнуть к победителям, то есть к полицейским стражникам, судя по топоту, уже сбегавшимся с трех сторон, а побуждаемый собственными представлениями о чести — коим все происходящее здесь решительно противоречило.

В мгновение ока он уколол концом шпаги Пишегрю повыше локтя — отчего маркиз взвыл от боли и неожиданности, выпустив нож; двумя прыжками оказался рядом с напарником де Эскомана и выбил у него шпагу отточенным приемом, а самого де Эскомана, упершись клинком ему в живот, заставил попятиться. После чего произнес, обращаясь к высокому англичанину:

— Сударь, хоть вы и англичанин, но не в обычае французских дворян завлекать кого бы то ни было в игру, чтобы потом зарезать. — Он не без некоторой рисовки сделал изящный жест шпагой. — Вас никто не обидит, клянусь честью.

— Очень хочется вам верить, сударь, — настороженно произнес высокий англичанин, изготовившийся обороняться тяжелым креслом, поскольку других предметов, пригодных на роль оружия, в комнате попросту не имелось. — Но лица этих господ, точнее, уж простите, рожи… Эй, за спиной!

Д'Артаньян проворно обернулся, как раз вовремя: недавние друзья собрались с духом и вновь попытались напасть. Пишегрю бесповоротно выбыл из схватки, он стоял в углу, зажимая ладонью пораненное место (укол острием шпаги был пустяковым, так что дело было скорее в осторожности маркиза) с видом получившего смертельную рану воителя, готовящего для сподвижников пафосное предсмертное слово. Однако двое остальных, немного опамятовавшись, предприняли было попытку довести дело до конца, они надвигались с решительными лицами, но клинки в руках явственно подрагивали: данные господа были не из завзятых бретёров…

Гасконец без труда отбил мотнувшийся в его сторону клинок, сделал плие, как танцор, уклонился и наотмашь хлестнул де Эскомана шпагой по лицу. Второй шулер, видя такое и слыша вопль сотоварища, предпочел отступить.

Дверь распахнулась от сильнейшего пинка, и в проеме показались несколько грозно наклоненных алебард, за которыми маячили исполненные охотничьего азарта физиономии стражников. Коли уж им случилось ворваться в кварталы Веррери в достаточном количестве, они намеревались, по лицам видно, отыграться за все предшествующие страхи, поношения и поражения. Хорошо осведомленному об этой их привычке д'Артаньяну стало немного неуютно.

Вдобавок, что печальнее, англичанин по имели Блеквуд бросился к стражам закона и завопил:

— Скорее сюда, друзья мои! К оружию! Эти четверо злодеев хотели нас зарезать, ограбить и шулерски обыграть!

«О, эти англичане! Стоило ли спасать подобного негодяя?» — с философской грустью и непритворной обидой подумал д'Артаньян.

Перспектива попасть в число обвиняемых его нисколечко не прельщала. Англичане, как известно всякому французу, представляют собой образец низости и коварства, если и второй чужеземец, спасенный им, подтвердит слова спутника…

Окно второго этажа располагалось не столь уж высоко — и стоявший ближе других к нему д'Артаньян, не раздумывая, выпрыгнул на улицу. Он устоял на ногах, даже каблуки не сломал, — и, моментально протолкавшись меж опешившими зеваками, не успевшими его задержать, бросился в первый же переулок, выскочил на улицу Веррери и помчался в сторону церкви Сен-Мерри, откуда ближе всего было до моста Нотр-Дам.

Довольно скоро он убедился, что никто его не преследует, и зашагал степенно, как и пристало королевскому гвардейцу. Столь неожиданное разочарование в прежних друзьях, обернувшихся вульгарными головорезами, способными без зазрения совести убить человека ради презренного металла (пусть даже и англичанина), повергло гасконца в уныние, и он долго гулял по Новому рынку, в конце концов зашел в кабачок, меланхолично осушил бутылку божансийского вина и лишь потом покинул остров Сите.

На углу его дожидался Планше. Увидев сумрачно бредущего хозяина, малый проворно кинулся навстречу и заступил дорогу, не давая д'Артаньяну сделать ни шагу:

— Сударь, подождите! Может, вам и не стоит спешить домой…

— Что случилось? — поинтересовался д'Артаньян без особого интереса — даже божансийское вино, обычно им любимое, не смогло сегодня поднять настроение.

— Сразу столько событий, сударь, что и не знаю даже, с какого начать…

— Начинай с самого плохого, друг Планше, — вяло сказал д'Артаньян с видом трагического героя из пьесы великого Корнеля, на коего в течение первого действия несчастья сыпались, как зерно из распоротого мешка. — Начинай с того, что ты сам полагаешь особенно плохим…

Ненадолго призадумавшись, сметливый слуга решительно сказал:

— Во-первых, сударь, господин Бриквиль отдал богу душу в тюрьме Консьержери…

— Не знаю, что там насчет остального, но это и впрямь самое плохое, — согласился д'Артаньян, еще сильнее ощутив себя персонажем Корнеля. — Что же, эти звери-тюремщики запытали его до смерти? Безобразие, куда смотрит король…

— Да что вы, сударь… Его и пальцем никто не успел тронуть. Сам помер, как мне шепнул писец комиссара де Морнея. Едва его привели в Консьержери, он брыкнулся на пол и помер… Лекарь говорит, все из-за обширного разлития желчи и общей меланхолии становых жил…

— Надеюсь, вдова безутешна и себя не помнит от горя? — с надеждой спросил гасконец.

— Надо вам признаться, сударь, не так чтобы уж… — сказал Планше с хитрым видом. — Она, конечно, на людях сохраняет приличествующую безутешность, но уже три раза спрашивала меня, когда же, наконец, появится господин д'Артаньян, потому что ей в столь глубоком горе необходима поддержка кого-то близкого…

— Плохи дела, Планше, — сказал д'Артаньян.

— Пожалуй что, сударь. А еще я собственными ушами слышал, как она, думая, что никто не видит и не слышит, посмотрелась на кухне в зеркало и с мечтательной физиономией протянула: «Луиза де Батц д'Артаньян де Кастельмор…»

— Не добивай меня, Планше! — прямо-таки взвыл д'Артаньян.

— Именно так и было, сударь, клянусь моей бывшей мельницей…

— На войну бы куда-нибудь ускакать, но ведь нет ни войны, ни мятежа! — в сердцах сказал д'Артаньян. — Боже мой, куда катится Французское королевство? Ни войны, ни мятежа! Что происходит с прекрасной Францией?

— А еще, сударь, приходили сыщики с каким-то судейским… Расспрашивали про вас с видом грозным и загадочным, все выпытывали, куда вы ушли. Сказали, что еще вернутся. Они поминали кварталы Веррери…

— Беда никогда не приходит одна, — сказал д'Артаньян, и без того слишком удрученный, чтобы печалиться новой напасти. — Надеюсь, это все?

— Не совсем, сударь… В-третьих и в-последних, вас там дожидаются два гвардейца кардинала. Они появились вскоре после ухода сыщиков, сказали, что будут ждать вашу милость, даже если им придется обратиться в статуи, потому что у них приказ…

— Чей? И касаемо чего?

— Они не сказали, сударь. Вид у них еще более загадочный и грозный, чем у сыщиков… Осмелюсь заметить, ваша милость, а не бежать ли вам в Нидерланды? Все молодые люди из хороших семей, оказавшись в сложных жизненных обстоятельствах, бегут за границы, так уж в этом Париже принято… До Испании далеко, в Англию нужно пробираться морем, а вот Нидерланды ближе всего… Я, со своей стороны, буду вам сопутствовать, ибо негоже покидать того, кто был щедр к своему слуге во времена процветания… Можете мне даже не платить, пока дела ваши не поправятся… А там, глядишь, что-нибудь и переменится и мы вернемся…

— Спасибо, Планше, ты верный слуга, — растроганно сказал д'Артаньян, гордо выпрямившись. — Но это не тот случай, когда гасконец бежит от опасности. Черт побери, когда скверные новости сыплются, как град, нужно грудью встречать невзгоды! По крайней мере, даже если меня и уведут в Бастилию…

— Типун вам на язык, сударь! Что вы уж сразу про Бастилию!

— Даже если меня и уведут в Бастилию, — повторил д'Артаньян, находя некоторое удовлетворение в смаковании свалившихся на него бед, — то, по крайней мере, там меня не оженят на прекрасной Луизе… Пошли, Планше!

Он приосанился, надел шляпу набекрень и двинулся к меблированным комнатам, чувствуя себя храбрее пророка Даниила, который бесстрашно встретил льва в печи огненной, куда его бросили враги.[14]

Навстречу ему вышли двое незнакомых мушкетеров кардинала, сохранявших на лицах именно то грозное и загадочное выражение, о коем упоминал Планше.

— Господин д'Артаньян? — спросил один отрывисто.

— Он самый, — гордо подбоченился гасконец. — Я должен отдать вам шпагу, господа?

— Шпагу? — гвардейцы переглянулись словно бы растерянно. — Нет, такого приказа у нас нет, шевалье. Нам попросту велено доставить вас в особняк господина де Кавуа, нашего капитана…

— Кем велено? Самим капитаном?

— Не совсем… — еще более смутился гвардеец. — Но нам велено… И приказано, если вы будете упорствовать, применить силу…

— Кажется, я кое о чем начинаю догадываться, — вслух подумал д'Артаньян. — Что же, извольте, я готов следовать за вами. Планше, не стоит делать столь трагического лица. Кажется, я поторопился насчет Бастилии…

Глава двадцать вторая Крутой поворот в судьбе

На сей раз д'Артаньяна в доме де Кавуа не только не потчевали дичью и бургундским, но даже не предложили сесть. Госпожа де Кавуа так и заявила, едва он вошел:

— Извольте оставаться на ногах, господин д'Артаньян! В вашем положении нотации следует выслушивать стоя!

Капитан де Кавуа, присутствовавший здесь же, смирнехонько сидел в уголке с таким видом, будто он надеялся быть принятым за безобидный предмет меблировки, от коего не требуется участие в людских беседах. Зато его супруга, брызжа энергией, достаточной для двоих, подошла к д'Артаньяну и, потрясая возле самого его носа указательным пальчиком, вопросила:

— Несчастный вы человек, вы хоть понимаете свое положение?

— Мое положение? — переспросил д'Артаньян крайне осторожно. — Оно, разумеется, не из блестящих, хотя я и не рискнул бы назвать его безнадежным…

И он умолк, надеясь, что услышит какие-нибудь разъяснения.

— Вы слышите, Луи? — с трагическим пафосом спросила мадам де Кавуа своего безмолвного супруга. — Наш милейший д'Артаньян не согласен с тем, что его положение безнадежно… Боже мой, какая самонадеянность!

Капитан де Кавуа ответил неопределенным пожатием плеч и движением бровей, что можно было толковать как угодно.

— Ах, да помолчите вы, Луи! — в сердцах воскликнула его жена, хотя капитан и так молчал. — От вас, я вижу, никакого толку… Д'Артаньян, вы понимаете, что стоите на краю пропасти?

— Я, мадам?!

— Да, вы! Именно вы! Объяснить вам подробнее?

— Сделайте одолжение, госпожа де Кавуа… — пробормотал гасконец растерянно.

— Будьте благонамеренны, сделаю! Исключительно ради того, что вы мне кажетесь все же не совсем пропащим… Итак, сударь! Вы, помнится, хотели, чтобы о вас заговорил Париж? Ну что же, извольте радоваться: о вас уже говорит весь Париж… Только не смейте так глупо и широко улыбаться! — прикрикнула она с интонациями драгунского сержанта. — Вам вообще не следует улыбаться! Потому что о вас говорят главным образом как о прелюбодее, развратнике, бретёре, забияке, разбойнике и убийце…

— Мадам…

— Молчите, я сказала! — Сейчас очаровательная госпожа де Кавуа напоминала гасконцу древнегреческую богиню мести, которая именовалась вроде бы «гурия». — Я нисколечко не прибавляю от себя, я только повторяю то, о чем болтают в Париже… Начнем с шашней меж вами и вашей квартирной хозяйкой. Будете отрицать?

— Конечно, некое увлечение имело место…

— Увлечение? Да все говорят, что вы с ней миловались чуть ли не на глазах законного мужа! Которого едва не проткнули прилюдно шпагой. А потом, подкупив полицию, сгноили его в тюрьме по насквозь вымышленным обвинениям, где бедняга и нашел свой конец…

— Все было совсем не так… — осмелился заикнуться д'Артаньян. — Не совсем так, я бы сказал…

— Молчите, несчастный! Я как-никак немного разбираюсь в жизни, я второй раз замужем и произвела на свет восемь детей… Голову могу прозакладывать, что ваша возлюбленная — обычная вертихвостка, которая решила охомутать глупого юнца… Вообще-то, и вы сами хороши — где были ваши глаза? Не видели, с кем связываетесь?

— Мирей, юношеские чувства… — робко вставил словечко де Кавуа.

— Не пытайтесь его защищать, Луи! Мне лучше знать, как следует воспитывать таких вот дурачков! Так вот, д'Артаньян, сама я верю, что ваша дражайшая Луиза — беззастенчивая и развратная хищница… но попробуйте убедить в этом сплетников! Люди, знаете ли, верят не тому, что происходит на самом деле, а тому, что говорят многие! «Все говорят» — эта фраза губила и людей посерьезнее вас! Ясно вам? Злая молва убивает вернее шпаги. Или, по крайней мере, безвозвратно разрушает доброе имя… В доме Бриквилей лежит покойник… Это факт?

— Увы… — кивнул д'Артаньян.

— Это факт. Весомо, грубо, зримо… И вы можете из кожи вон вывернуться, но не оживите этого скота Бриквиля. Положение усугубляется тем, что его кончину кое-кто объясняет происками кардиналистов, а отсюда вытекает, что найдутся охотники раздуть сплетню до небес ради выгоды для своей партии… Наконец, есть еще его величество. Король крайне не одобряет подобных вещей — откровенного прелюбодейства, нарушения святости домашнего очага и тому подобных вещей… Вам крупно повезло, д'Артаньян, что короля нет в Париже. Придворные сплетники любят развлекать его рассказами о всех парижских новостях, а ваши похождения — сущий клад для сплетников… Король лежит в постели в Компьене. Он простудился, встречая английское посольство во главе с милордом Бекингэмом… или решил, что простудился, что, в общем, никакой разницы не составляет. Короче говоря, он слег в постель, никого не хочет видеть, и даже сплетни его не радуют. Будь он в Париже, все обстояло бы для вас еще печальнее — а так есть надежда, что дело удастся замять… Или вы и в самом деле собрались жениться на этой особе, у которой в любовниках перебывала половина квартала?

— Да боже упаси! — воскликнул д'Артаньян с неподдельным ужасом.

Госпожа де Кавуа чуточку смягчилась:

— Что же, вы хотя бы не потеряли голову, а это уже кое-что… Пойдем далее. Где были ваши глаза, когда вы связались с Пишегрю и его шайкой? Это — законченный прохвост, нечистый на руку игрок, завсегдатай всех веселых домов Парижа… — Она прищурилась. — Впрочем, вы ведь, кажется, тоже? Мне ужасно не хочется произносить слова, которые благородной даме и примерной матери семейства и знать-то не пристало, но вы меня вынуждаете! Вы веселитесь со шлюхами во всех парижских борделях! Жоржетта, Жанетта, Лизетта, Мюзетта… Кварталы Веррери, улица Сен-Дени, заведение под названием «Флорентийская роза» на Сен-Мартен…

Капитан де Кавуа кротко поправил:

— Мирей, заведение на Сен-Мартен именуется «Флорентийская лилия»…

Супруга зловеще прищурилась:

— Интересно, Луи, откуда вам известны такие тонкости? — спросила она медоточивым голоском.

Капитан в ужасе замолчал, но госпожа де Кавуа, к его несказанному облегчению, вновь обернулась к д'Артаньяну:

— Сударь, я смело могу назвать себя особой достаточно широких взглядов. Я понимаю, что есть вещи, от которых юнцов-ветрогонов вроде вас ни за что не удержать… но должны же быть какие-то рамки! Вы же стали завсегдатаем всех парижских борделей…

— Честное слово, не всех… — пролепетал гасконец.

— По крайней мере, большей их части, — безжалостно оборвала госпожа де Кавуа. — И в какой компании, Создатель! Сущий сброд вроде Пишегрю и его приятелей. Пишегрю, которого держат в роте только потому, что его дядя служит дворецким у принца Конде и протежирует беспутному родственнику… Де Пютанж, изгнанный из гвардии за подделку завещания… Самозванный граф де Герлен… И прочие, столь же гнуснопрославленные! Одного всерьез подозревают в шпионаже в пользу испанцев и мантуанцев, другой заливает кости свинцом, третий чудом выскользнул из петли, потому что не нашлось свидетеля в деле об ограблении почтовой кареты, у четвертого рукава набиты запасными козырными картами… Хорошенькая компания для молодого человека из столь древнего рода! Самые подходящие кандидаты на поездку четверней, когда лошади скачут в разные стороны![15] Улица Дыбы по ним плачет и когда-нибудь дождется![16] И, наконец, вы докатились до того, что оказались замешаны в деле о нападении на англичан, которых ваша компания хотела убить и ограбить! Где была ваша голова? Даже англичан нельзя безнаказанно резать и грабить в столице нашего христианнейшего королевства!

— Но я…

— Молчите! Между прочим, ваши беспутные дружки задержаны все до одного… и они твердят, что именно вы были зачинщиком всего, что вы все придумали!

— Да что вы такое говорите! — воскликнул д'Артаньян, у которого при этаком известии волосы форменным образом встали дыбом.

— Экий вы недотепа! — чуть понизила голос госпожа де Кавуа. — Вы что, незнакомы с нравами таких вот субъектов? Они готовы все свалить на дурачка вроде вас, чтобы избежать наказания… Ладно, ладно, не вздумайте в моем доме падать в обморок… по крайней мере, пока я не закончила выволочку… Вам крупно повезло, дорогой д'Артаньян. Слышите? Тот, второй англичанин оказался благородным человеком. Как ни удивительно, приходится признать, что и среди англичан попадаются порядочные люди, вроде белых ворон… Да и парижская полиция имеет некоторый опыт, и компания Пишегрю ей прекрасно известна. Вас никто не будет преследовать, прыгайте от радости, а лучше молитесь, если вы еще не забыли, как это делается… Благодарите бога — и ваших искренних друзей.

— Госпожа де Кавуа, у меня нет слов, я готов броситься к вашим ногам…

— Успеется! Слушайте дальше. Давайте подведем кое-какие итоги, как выразился бы его высокопреосвященство. Вы ославлены как записной прелюбодей, запутанный в скверную историю с кончиной мужа вашей любовницы. Вы шатаетесь по самым подозрительным кварталам Парижа, веселитесь в борделях, играете в кости и карты — в экарте, пикет…

«А также в ландскнехт, бассет и гальбик», — мог бы уточнить гасконец, но благоразумно промолчал.

— Одним словом, вы катитесь под уклон по скользкой дорожке, — твердо заключила госпожа де Кавуа. — Вы на счету у полиции, ваше имя треплют сплетники, о ваших беспутных похождениях, того и гляди, может узнать король — и тогда вы пропали… Вы в полной мере осознаете свое печальное положение?

— Да, — промолвил д'Артаньян.

— Честное слово?

— Честное слово… — промямлил он, понурив голову и опустив глаза — и вовсе не кривя душой.

— Попробую вам поверить, — сказала госпожа де Кавуа, глядя на него испытующе и сурово.

— Но откуда вы все это знаете?

Она ответила ледяным тоном:

— Запомните, д'Артаньян: кое в чем я осведомлена не хуже парижской полиции… а то и получше. В особенности когда задеты интересы не только моего Луи, в чьем доме вы были приняты, но и самого кардинала. Я уже говорила об этом, но теперь объясню подробнее… Вас многие считают кардиналистом — вы то и дело деретесь с королевскими мушкетерами, вы приняты в доме капитана гвардейцев кардинала, вы знаете графа Рошфора…

— Вообще-то, я ничего не имею против такого обо мне мнения…

— Похвально слышать. Но беда-то как раз в том, что ваше поведение бросает на кардиналистов тень. Именно вас иные выставляют в качестве примера того, как растленны и преступны сторонники кардинала… Понимаете вы это?

— Теперь понимаю…

— И это мне отрадно слышать… — призналась госпожа Кавуа. — Надеюсь, вы в достаточной степени прониклись?

— Да, — покаянно признался гасконец.

— Дело зашло слишком далеко, — продолжала госпожа де Кавуа. — Нужно принимать немедленные и решительные меры. Я не могу позволить, чтобы из-за вас был нанесен ущерб великому кардиналу… А потому говорю вам со всей определенностью: я настроена решительно. Вы верите?

— Вот в этом я нисколечко не сомневаюсь…

— Прекрасно. Итак… Право же, я готова отправиться в Пале-Кардиналь и убедить монсеньёра выслать вас из Парижа в Беарн. С запрещением возвращаться назад под страхом самых суровых мер — что в устах его высокопреосвященства никогда не звучало пустой угрозой. Если нет другого способа вас спасти от вас же самого — что ж, пусть будет так… Я самолично напишу вашим родителям, изложу причины, по которым вы были высланы из Парижа…

— О сударыня! — вырвалось прямо-таки стоном у д'Артаньяна.

— Мирей, ему всего восемнадцать… — тихо осмелился вставить слово капитан де Кавуа. — Он еще может исправиться…

— Ну что же, попытаемся, как истинные христиане, дать еще одну возможность покаявшемуся грешнику… — самую чуточку ласковее сказала госпожа де Кавуа. — Д'Артаньян, если вы обманете мои ожидания, я буду беспощадна. По-настоящему. Все, что я вам обещала, будет пущено в ход, и даже более. Людей, не оправдавших доверия, не стоит и щадить… Вы готовы следовать моим указаниям?

— Всецело.

— Вы немедленно развяжетесь с Луизой Бриквиль.

— Клянусь.

— И нынче же днем съедете оттуда.

— Обещаю.

— Отныне вы незнакомы с Пишегрю и его шайкой…

— Уже незнаком.

— И не станете связываться с им подобными.

— Обещаю.

— Вы будете играть только в достойной компании… а месяц-другой, пока все не забудется, лучше вообще не играть.

— Клянусь.

— Вы будете посещать бордели… ну, скажем, не чаще раза в неделю — а месяц-другой вообще не будете туда ходить.

— Я уже забыл туда дорогу… — сказал д'Артаньян. И воскликнул с ужасом: — Надеюсь, вы не собираетесь запретить мне драться на дуэли с королевскими мушкетерами?

— Пожалуй, это вам можно разрешить, — подумав, сказала госпожа де Кавуа. — Но соблюдайте при этом должную осторожность…

— Клянусь, — сказал д'Артаньян, с радостью отметивший, что понятие «должная осторожность» — чересчур расплывчатое и лишено четких формулировок.

— Ну вот, мы вроде бы ничего не упустили… — задумчиво подвела итог госпожа де Кавуа.

Д'Артаньян ничуть не удивился бы, заставь она его в завершение прочитать изрядное количество «Pater Nocter» и «Ave Maria»[17], наложив форменную епитимью, — но госпожа де Кавуа при всей своей суровости все же не зашла настолько далеко, чтобы присваивать себе права и прерогативы духовного лица. Спасибо судьбе и на том…

— Оноре! — громко позвала госпожа де Кавуа.

С похвальной быстротой появился почтенный седой дворецкий и выжидательно поклонился.

— Оноре, — не мешкая, сказала хозяйка. — Вы подобрали господину д'Артаньяну подходящие квартиры, как я наказывала?

— Разумеется, мадам… Жак и Анри с утра обходили прилегающие кварталы… — Он достал из-за обшлага камзола листы бумаги и близоруко поднес к глазам. — Улица Ла Арп, неподалеку от Сорбонны…

— Это не подходит, — сказала госпожа де Кавуа. — Тамошние студенты — не самая лучшая компания для молодого человека в подобных обстоятельствах.

— Возле отеля Люин…

— Там очень уж близко игорный дом.

— Улица Сен-Жак, восемнадцать, неплохие комнаты…

— Кто хозяева? И кто там еще живет?

— Нотариус с супругой и дочкой девятнадцати лет…

— С дочкой? — насторожилась госпожа де Кавуа. — Девятнадцати лет? Нет, и это не годится… Неужели все?

— Есть еще улица Могильщиков, одиннадцать. Владелец — почтенных лет галантерейщик, его жена служит кастеляншей в гардеробе королевы… Дочки нет, у них вообще нет детей…

— Кастелянша в гардеробе королевы… — задумчиво повторила госпожа де Кавуа. — Наверняка пожилая особа… Что ж, это, пожалуй что, нам подходит… Вы слышите, д'Артаньян?

— Разумеется.

— Вы все поняли? Нынче же днем вы переберетесь на улицу Могильщиков, в дом номер одиннадцать, к… Как там его зовут, вашего галантерейщика, Оноре?

— Бонасье, — без запинки ответил дворецкий. — Его зовут Бонасье.

— До чего плебейская фамилия… — сказала госпожа де Кавуа. — Однако это не имеет никакого значения. Так даже лучше. Уж наверняка почтенная пожилая кастелянша королевы не станет для вас, милейший д'Артаньян, очередным подводным камнем…

— Ну разумеется! — с готовностью ответил гасконец, сразу же представивший себе старуху ханжеского вида, с четками в руках, высохшую и неприветливую.

— В таком случае, отправляйтесь перевозить вещи.

— Непременно…

— Что же вы топчетесь?

Д'Артаньян, в тщетных попытках оттянуть неизбежное, столь решительные перемены в жизни, крутой поворот в судьбе, осмелился даже не на робкий протест, а на почтительное замечание:

— Название улицы, дорогая госпожа де Кавуа, очень уж мрачное и — угнетающее…

— Ничего, вам не повредит, — безапелляционно сказала госпожа де Кавуа. — Живут же люди даже на улице Дыбы — и не слышно что-то, чтобы это оказалось для них каким-то зловещим предзнаменованием. Есть вот, кстати, старинное поверье: тот, кто поселится рядом с кладбищем, будет жить долго и счастливо.

— У нас в Беарне нет такого поверья…

— А в Париже есть. Постойте-постойте… — у госпожи де Кавуа был вид человека, внезапно озаренного великолепной идеей. — Может быть, вы и правы… В том смысле… А почему бы не поселить вас у нас в доме, любезный д'Артаньян? Уж тогда вы будете у меня на глазах, и я смогу как следует заняться вашим воспитанием. У меня на шее — шесть детей, орава бестолковых слуг, которыми постоянно нужно руководить, да вдобавок любимый муж — но я чувствую в себе достаточно сил и умения, чтобы заняться еще и вами…

— Уж это несомненно, — пробормотал себе под нос гасконец.

И форменным образом затрепетал, как колеблемый ветром сухой осенний лист. Осуществи мадам де Кавуа свое намерение, жизнь гасконца, что он прекрасно понимал, обратилась бы в сущую каторгу, некое подобие затворничества девиц из хороших семей, которых до совершеннолетия отдают на воспитание в пользующиеся хорошей репутацией монастыри. Безусловно, госпожа де Кавуа превзошла бы любую строгую аббатису…

Что хуже всего, на лице капитана де Кавуа моментально расцвела одобрительная улыбка — как догадался тут же д'Артаньян, супруг госпожи де Кавуа тут же сообразил, что в этом случае сам он непременно избавится от толики бдительной опеки жены, переложенной частью на гасконца, и даже не скрывал эгоистичной радости…

— Нет, к сожалению, не получится, — подумав, сказала госпожа де Кавуа. — Дом у нас определенно тесноват, как ни ломаю голову, не могу придумать, как выделить вам комнату… Придется вам все же отправляться на улицу Могильщиков…

— Как жаль! — лицемерно воскликнул д'Артаньян, себя не помня от радости.

В отличие от него, капитан де Кавуа огорчился непритворно.

— Да, и вот еще что, — сказала госпожа де Кавуа. — До меня дошли слухи, что вы наравне с самыми отъявленными парижскими повесами развлекаетесь тем, что глотаете дым этой отвратительной американской травы, как ее там… Что за ужасное новшество! Есть в этом что-то от козней врага рода человеческого: вспомните, кто пускает дым изо рта… То-то! И, наконец, это вдобавок ко всему еще и портит дыхание. Луи однажды из любопытства предался этому новомодному пороку — и я его заставила полчаса полоскать рот ароматной кельнской водой, потому что при попытке его меня поцеловать ощутила столь неприятное дуновение, что описать невозможно…

— Госпожа де Кавуа, — истово произнес гасконец. — Даю вам слово дворянина, что собственными ушами слышал, как заслуживающий всякого доверия господин де Ла Валет, недавно вернувшийся из Нового Света, рассказывал, что дымом никотианы там дышат многие, в том числе и духовные лица, даже один кардинал…

С типично женской логикой госпожа де Кавуа отпарировала:

— Ну и что? Духовным лицам не приходится целоваться с женщинами — по крайней мере, так им предписано… Обещайте покончить и с этой омерзительной привычкой, слышите?

— Обещаю, — уныло ответил д'Артаньян, готовый принести любые обеты и даже попытаться их выполнить, лишь бы покончить, наконец, с пребыванием в этом пыточном зале, где роль палача выполняла молодая и очаровательная женщина, способная, пожалуй что, и впрямь руководить каким-нибудь министерством.

— Ступайте, — смилостивилась хозяйка. — И хорошенько зарубите себе на носу, что наблюдать за вами я буду пристально. Горе вам, если не сдержите обещаний!

Глава двадцать третья О том, как легко сделать счастливым бравого швейцарца

Выйдя из дома де Кавуа, д'Артаньян побрел, не разбирая дороги, столь удрученный и подавленный, что, вполне возможно, он не обратил бы даже никакого внимания на громкие насмешки мушкетеров короля в его адрес, прозвучи они рядом.

В таком расстройстве чувств он оказался впервые в жизни. Точности ради необходимо уточнить, что на главном месте, конечно, был страх — страх лишиться пусть и скромных, но достижений, пусть и подмоченной, но репутации победителя гвардейцев де Тревиля, покинуть Париж не по собственной воле, вернуться в свой глухой и сонный Беарн, где, конечно же, придется столкнуться с неприкрытыми насмешками. Люди склонны ненавидеть своих земляков, совершивших ослепительный взлет из окраинной провинции, — но еще более яростно они издеваются над теми, кто потерпел неудачу и вынужден был вернуться назад, в унылую глушь…

Он нисколечко не сомневался, что госпожа де Кавуа не колеблясь приведет при нужде свои угрозы в исполнение. Ей это, безусловно, удастся. Ей всегда все удается. Она, наверное, единственная женщина в Париже, не связанная с кардиналом тайными делами или романтическими узами, которую он принимает исключительно ради удовольствия побеседовать с веселой и умной дамой… Второй такой не было и нет. Приказ о высылке из Парижа кардинал подпишет не колеблясь — если только не примет других, более решительных мер, оскорбленный тем, что похождения гасконца невольно бросили тень на него и его людей.

Однако точности ради необходимо и добавить, что страх был не единственным чувством, терзавшим д'Артаньяна. Он был молод, не успел еще очерстветь душой и испортиться окончательно (несмотря на все старания Пишегрю и его банды), а потому вчерашний провинциал, воспитанный в захолустной чистоте нравов, искренне раскаивался в том, что натворил, — а заодно и в собственной глупости, не позволившей прежде разглядеть подлинное лицо недавних дружков.

А в общем, именно такое сочетание глубоких чувств — страх перед крушением всех жизненных надежд и неподдельное раскаяние — как раз и способно оказать надлежащее действие, вразумив зарвавшегося юнца самым убедительным и действенным образом…

— Д'Артаньян, вы что, так зазнались после очередной победы, что не узнаете скромных друзей?

Спохватившись, гасконец поднял голову и увидел с полдюжины своих добрых знакомых, стоявших у входа в таверну «Голова сарацина» аккурат под потемневшей вывеской, на которой некий неизвестный художник изобразил предмет, давший название заведению, — как уж сумел. Признанные мастера вроде великого Леонардо или славного Джотто, безусловно, не признали бы в безымянном творце ровню, а синьор Джорджо Вазари вряд ли включил бы его имя в свои труды, но, по крайней мере, не стоило отрицать того безусловного факта, что кистью трактирного живописца двигало истинное рвение, побудившее выбрать не то что кричащие — вопящие сочетания красок, вот уже лет двадцать, несмотря на злобное критиканство со стороны природных стихий вроде дождя и града, поражавшее воображение прохожих.

Д'Артаньян вежливо раскланялся. Собравшиеся здесь дворяне, несмотря на беззаветную любовь к покрытым пылью заветным бутылочкам, костям, картам и непринужденным особам женского пола, все же были не из тех, чьего общества госпожа де Кавуа, безусловно, не одобрила бы. Скорее уж они подходили под определение «достойной компании», но д'Артаньян был настолько напуган и удручен, что готов был шарахнуться даже от уличного мальчишки, предложившего бы сыграть в камешки…

— Хорошие новости, д'Артаньян! — воскликнул усач Бернажу, гвардеец кардинала. — На заднем дворе только что начали разгружать повозку с испанским вином. Если поторопить слуг и кинуть им пару ливров, уже через четверть часа расправимся с полудюжиной стеклянных испаночек. Потом можно будет метнуть кости и отправиться к матушке Жемблу — Страатман совершенно точно выяснил, что вчера к ней прибыли некие девочки из Тулузы…

Глядя на него с неописуемым ужасом, д'Артаньян сказал:

— Благодарю вас, Бернажу, но я не пью…

— Не — что? — воскликнул пораженный гвардеец.

— Я более не пью вина. Только воду.

— Д'Артаньян, бросьте шутить! Момент выбран самый неудачный. Мамаша Жемблу как раз справлялась о вас, долго не видела…

Воздев глаза к небу, д'Артаньян кротко произнес:

— Господи, прости этой заблудшей женщине то, что она вынуждена промышлять таким ремеслом…

У обступивших его приятелей лица стали понемногу вытягиваться. Кто-то тихонько сказал:

— Как хотите, господа, а мне кажется, что он не шутит…

— Вот именно, — поддержал другой.

— Ну, а партию в кости? — не унимался Бернажу.

Положив ему руку на плечо, д'Артаньян проникновенно сказал:

— Бернажу, друг мой, откажитесь от этой пагубной привычки, пока она вас не ввергла в геенну огненную… Враг рода человеческого не дремлет…

— Что за черт! — воскликнул Бернажу. — Это не д'Артаньян! Это какой-то призрак, наваждение, морок, принявший вид д'Артаньяна! Клянусь издырявленным брюхом святого Себастьяна…

Сумеречное состояние д'Артаньяна было столь глубоким, что он печально произнес:

— Бернажу, друг мой, вы определенно богохульствуете или уж по крайней мере святотатствуете…

После этих слов стоявшие ближе всех к д'Артаньяну чуточку отступили, словно опасаясь, что подозрения Бернажу справедливы и им явился морочить голову выходец из пекла.

— Точно, призрак!

— Призраки не являются днем, Бемо… Мой дядя — аббат, уж я-то знаю…

— Все равно, послушайте его только! Это же не д'Артаньян, это какой-то подменыш!

— Нет, это я, собственной персоной, — сказал д'Артаньян. — Просто-напросто я глубоко переосмыслил свою грешную жизнь и убедился в ее глубокой порочности, а потому встал на путь праведности…

От него отступили еще дальше.

— Действительно, — сказал кто-то. — Выходит, де Шепар был прав, когда говорил, что видел его в книжной лавке. А я не поверил и вызвал его на дуэль. Бедняга Шепар, он напрасно получил удар шпагой в правый бок, надо будет зайти извиниться…

— Ну да, так оно и начинается, — поддержали его. — Сначала — книжная лавка, потом — этакие вот проповеди, а кончится все, чего доброго, монастырем…

— Тс! — умоляюще прошептал кто-то. — Только не вздумайте ему перечить! Показывайте, будто во всем с ним согласны! Человеку в его состоянии опасно противоречить…

Д'Артаньян, слушавший все это со смирением пожираемого львом древнего христианина, перевел взгляд на лейтенанта швейцарских гвардейцев Страатмана, и его мысли вдруг приняли совершенно иное направление. Во-первых, он вспомнил, что Страатман был завсегдатаем открытого Бриквилем кабаре — причем привлекала его скорее очаровательная Луиза, нежели вино. Во-вторых, Страатман был холост. В-третьих, он был мужчиной видным — бравым, румяным, усатым, ростом едва ли не в шесть парижских футов[18]…

Не раздумывая, д'Артаньян крепко ухватил швейцарца за рукав камзола и поволок за собой. Ошарашенный Страатман не сопротивлялся, скорее всего, следуя только что прозвучавшему совету. Они удалились уже на квартал, когда рослый лейтенант осмелился спросить:

— Д'Артаньян, друг мой, не кажется ли вам, что вы мне сейчас оторвете рукав?

— Черт побери, тогда следуйте за мной сами!

— Куда это? — осторожно осведомился лейтенант.

Д'Артаньян остановился и повернулся к нему:

— Страатман, только не перебивайте и не пугайтесь… Помнится, вы не раз говорили, что охотно женились бы на подходящей женщине, располагающей кое-каким хозяйством?

— О да! — мечтательно признался лейтенант. — В Швейцарии меня никто не ждет, любезный д'Артаньян, и возвращаться мне некуда. У меня отложено тысячи полторы пистолей, найти бы еще милую хозяюшку…

— Вам нравится Луиза Бриквиль?

— О да! В высшей степени! Но она, как известно, замужем…

— Она вдова со вчерашнего дня.

— Вот как? Но, насколько мне известно, вы, друг мой, имеете честь состоять другом дома…

— Уже нет, — нетерпеливо сказал д'Артаньян. — Следуйте за мной, Страатман, не колеблясь — и ваше счастье будет устроено скорее, чем вы думаете! Вперед, Швейцария, вперед!

И он устремился к улице Старой Голубятни, решительно увлекая за собой флегматичного швейцарца, все еще обдумывавшего его слова по свойственной уроженцам вольной Гельвеции неторопливости ума. Прошло не менее пяти минут, прежде чем Страатман спросил с потрясенным видом:

— Но ежели она вдова, то, стало быть, она свободна?

— Страатман, дружище, вы мудры, как тот библейский царь — как бишь его, Суламифь… Вперед! Вперед!

Вскоре стало ясно, что дом покойного Бриквиля не особенно и напоминает собою пресловутое обиталище печали. Слуги, конечно, сохраняли на плутовских физиономиях приличествующее случаю кислое выражение, полагаемое ими траурным, но вряд ли печаль их была искренней, ибо скупого и придирчивого хозяина никто не любил.

Равным образом и Луиза далека была от классического образа безутешной вдовы. На ней, разумеется, было надето траурное платье, а кроме того, ее нежные пальчики и лебединая шея по обычаям того времени украшали особого вида траурные принадлежности — подвеска с черепом, кольца со скелетами и гробами, но глаза ее отнюдь не выглядели распухшими от неудержимых рыданий, а голос вовсе не сорвался от причитаний. Странно, но эта одежда и эти украшения лишь придавали прекрасной нормандке очарования, так что лейтенант Страатман, собравшийся было рассыпаться в цветистых соболезнованиях, прикусил язык и восхищенно замер.

— Как хорошо, что вы наконец пришли, дорогой Шарль! — сказала она самым обычным голосом. — Я в совершеннейшем отчаянии и расстройстве — столько печальных хлопот свалилось на голову бедной вдовы, лишенной дружеской поддержки, крепкого мужского плеча…

Она даже достала из-за рукава кружевной платок и прижала его к глазам — но у д'Артаньяна осталось стойкое подозрение, что изделие брабантских кружевниц так и осталось сухим…

— Примите мои соболезнования, Луиза, — сказал гасконец учтиво.

— Да, и мои!

— Вот именно, и его соболезнования тоже, — сказал д'Артаньян. — Вы ведь помните, Луиза, лейтенанта Страатмана, завсегдатая вашего заведения?

— Ах, я в таком расстройстве чувств, что никого уже не узнаю… — печально промолвила Луиза (но взгляд, которым она одарила швейцарца, иной не признававший ничего святого циник мог бы и назвать кокетливым). — Шарль, я, кажется, упаду сейчас в обморок… Не проводите ли вы меня в комнаты?

Собрав всю свою решимость — как-никак с красавицей Луизой его многое связывало, — гасконец ответил:

— К великому моему сожалению, я должен немедленно собрать вещи и уехать…

— Как?!

— Ни о чем меня не спрашивайте, Луиза! — сказал д'Артаньян со столь таинственным видом, что обманулся бы кто-нибудь и хитрее Луизы. — Поручение, данное мне, клятвы, которые я при этом дал… Одним словом, я не вправе сказать более, — голос его дрогнул. — Быть может, там, куда я направляюсь, меня ожидают нешуточные опасности…

«Самое смешное, что это мало расходится с правдой, — подумал он весело. — Пожилая кастелянша в роли квартирной хозяйки, ханжа, богомолка, наверняка похожая на химеру с крыши собора Нотр-Дам, — что может быть страшнее? Жить с такой под одной кровлей — это нешуточная опасность, так что я нимало не погрешил против истины…»

— Боже мой, Шарль!

— Будем благоразумны, Луиза, — твердо продолжал гасконец. — У меня мало времени. Повторяю, данные мне наставления… Самые недвусмысленные приказы, исходившие от особы, которую я не могу назвать…

Глаза Луизы моментально зажглись любопытством.

— Ну намекните хотя бы!

Д'Артаньян значительным тоном поведал:

— Могу лишь сказать вам, что эта особа частенько беседует один на один с кардиналом-министром, который изволит обращаться к данной особе «мой друг»…

И здесь он нисколечко не расходился с правдой — он просто не говорил всей правды, а это, как-никак, не имеет ничего общего с ложью…

— Боже мой, Шарль… — в совершеннейшей растерянности сказала Луиза. — Вы меня оставляете совершенно одну, в такой момент…

— Кто сказал, что я оставляю вас одну? — возразил гасконец. — Я привел с собой вашего нового квартиранта, господина Страатмана, лейтенанта швейцарских гвардейцев Королевского Дома!

— Нового квартиранта? — растерянно пробормотал Страатман.

— Молчите, несчастный! — суровым шепотом предостерег д'Артаньян, заставив спутника умолкнуть безжалостным тычком локтя под ребро. — Молчите, слушайте и соглашайтесь! — И преспокойно продолжал: — Лейтенант Страатман, большой поклонник вашей красоты и домовитости, узнав, что я съезжаю с квартиры, столь горячо умолял меня рекомендовать его вам в качестве квартиранта, что я не посмел отказать… Рекомендую его вам от всего сердца. Господин Страатман — крайне приличный молодой человек. Во-первых, он служит в одной из самых старых гвардейских рот Королевского Дома. Во-вторых, он лично известен его величеству. В-третьих, он бережлив и сумел скопить уже пятнадцать тысяч ливров (гасконец нарочно сосчитал сбережения лейтенанта не в пистолях, а в ливрах, чтобы выглядело внушительнее). В-четвертых, он холост — и твердо намерен вступить в брак, как только подыщет красивую, домовитую и добропорядочную женщину, вовсе не обязательно юную вертихвостку… нет, господин Страатман не из тех, кого пленяют пустоголовые юные вертихвостки! Господин Страатман знает жизнь. Он говорил мне, что предпочел бы жениться на порядочной, хозяйственной вдове, которая уже избавилась от юношеского романтизма и прочно стоит на ногах… Так ведь, мой друг?

— Ну да, конечно… — в полном замешательстве пробормотал рослый усач. — Вы все правильно говорите…

— Вы слышите, Луиза? — спросил гасконец, торопясь закрепить успех. — Более того, господин Страатман — происхождения самого благородного, он пусть и отдаленный, но потомок швейцарского королевского рода… ну да, сейчас Швейцария не имеет коронованного монарха, но в давние, старые времена там были свои короли, и лейтенант Страатман ведет свой род от одного из них… (названный господин попытался было с удивленным видом вставить словечко, но был незамедлительно усмирен и призван к молчанию новым, еще более сильным тычком локтя). — Нет сомнений, что вы, Луиза, с вашим житейским практицизмом и опытом сумеете подыскать столь завидному жениху подходящую партию…

Луиза, к его радости, наконец-то окинула бравого швейцарца тем мимолетным, оценивающе-охотничьим взглядом, которому всякая женщина, ходят такие слухи, обучается еще во младенчестве. Надо сказать, швейцарец выглядел очень даже неплохо, и д'Артаньян определенно мог считать, что у него стало одной заботой меньше…

— Что же, если господин Страатман не побрезгует гостеприимством бедной вдовы… — произнесла она тем тоном, который следовало бы назвать мурлыкающим, если бы речь не шла о безутешной вдове, только что потерявшей любимого мужа.

— Он-то? — воскликнул д'Артаньян, развивая успех. — Да что вы! Он, говорю вам, сам уговаривал меня рекомендовать его вам! Вы только взгляните на него — бедняга оцепенел и онемел от радости, узнав, что вы согласны принять его на квартиру! Ведь так, друг мой?

— О да! О да! — воскликнул швейцарец, всерьез опасаясь получить под ребра локтем в третий раз. — Я несказанно рад, мадам Бриквиль…

— Что ж, в таком случае я вас покидаю, — заявил д'Артаньян и быстренько проскользнул к лестнице.

Войдя к себе, он застал Планше почти в таком же расстройстве чувств, в каком сам пребывал совсем недавно.

— О сударь! — радостно воскликнул бедный парень, вскакивая. — Я уж думал, долгонько вас не увижу, а то и никогда, вы, когда уходили с теми гвардейцами, заверяли, что беспокоиться не стоит, но вид у вас был не самый веселый… Надеюсь, все обошлось?

— Хочется верить, Планше, хочется верить… — сказал д'Артаньян, глубоко вздыхая. — Ну-ка, быстренько собирай вещи. Слава богу, у нас с тобой их не особенно много, так что повозка не понадобится.

— Совершенно верно, сударь, все уместится в хороший узел… Я его без труда унесу или лучше — увезу на муле… Мы что, переезжаем?

— Вот именно.

— Позволено ли мне, сударь, узнать, куда?

— Не особенно далеко, — сказал д'Артаньян. — На улицу Могильщиков.

— А зачем?

— Планше! — грозно нахмурился д'Артаньян. — Хороший слуга не задает хозяину таких вопросов!

— Простите, сударь… Мне просто было интересно.

— Порой, любезный Планше, жизнь требует от нас молча повиноваться чужим распоряжениям, — сказал д'Артаньян, смягчившись. — Так что собирайся незамедлительно, а я пойду оседлаю коня, чтобы дело шло быстрее…

Направляясь в конюшню, он увидел, что Луиза, стоя на том же месте, оживленно беседует с бравым швейцарцем, — а Страатман, уже немного освоившись, крутит усы, пожирает очаровательную хозяйку откровенными взглядами, вообще ведет себя непринужденно. Конечно, Луиза держалась чопорно, как и положено свежеиспеченной вдове, — но успевший ее неплохо узнать д'Артаньян сразу определил, что гвардейский усач уже занял место в ее сердце.

Они даже не заметили д'Артаньяна, хотя он прошел буквально в двух шагах. Простаку-швейцарцу, столь неожиданно обретшему свой матримониальный идеал, это было простительно, но вот Луиза… Гасконец ощутил мимолетный, но крайне болезненный сердечный укол. Он вспомнил все, происходившее меж ним и Луизой, — и никак не мог понять, отчего она во мгновение ока стала к нему безразлична. Это было, по его мнению, обидным и несправедливым.

В ту пору он был слишком молод и не знал еще, с какой легкостью женщины отрекаются от былых привязанностей — молниеносно, бесповоротно и бездумно-жестоко…

Глава двадцать четвертая Письмо, которое попало не по адресу

Картину, представшую взору любого беззастенчивого зеваки, вздумавшему бы заглянуть в распахнутое окно одной из комнат на втором этаже дома номер одиннадцать на улице Могильщиков, иные наши читатели, уже составившее свое мнение о д'Артаньяне, могут посчитать откровенным вымыслом автора, — а господа Бернажу, Страатман и другие из той же компании, наоборот, счесть вполне реальной, но свидетельствующей в первую очередь о том, что их подозрения оказались абсолютно верными и бедняга гасконец окончательно повредился рассудком либо твердо решил бросить военную службу и вступить в какое-нибудь монашеское братство…

В солнечный майский день, около двух часов пополудни, кадет роты рейтаров Королевского Дома д'Артаньян сидел у окна и читал книгу.

Именно так и обстояло, каким бы удивительным это ни показалось кое-кому. Д'Артаньян прекрасным майским днем сидел у окна и читал книгу.

Однако, поскольку мы находимся в лучшем положении, нежели любой прохожий, и можем заглянуть в суть вещей и явлений, следует немедленно внести несколько немаловажных уточнений.

Во-первых, гасконец был человеком слова и свято держал данные госпоже де Кавуа обещания. Во-вторых, книга эта представляла собой не ученый трактат или философические опыты господина де Монтеня — это был любимый д'Артаньяном «Декамерон», раскрытый сейчас на том месте, где гасконская дама силой своего остроумия превращала короля Кипра из бесхребетного в решительного.

В-третьих, что опять-таки немаловажно, улица Могильщиков не могла предоставить тех развлечений, к которым приохотился было д'Артаньян в прежние дни. Как и говорила госпожа де Кавуа, это был приличный и благонамеренный район — чересчур уж благонамеренный.

Населяли его почтенные парижские буржуа, те, кого через пару сотен лет немцы будут именовать филистерами[19]. Жизнь их напоминала движение отлаженной часовой стрелки, изо дня в день совершающей свой нехитрый и заранее заданный путь по циферблату. Настолько, что гасконец, проживший здесь неделю, уже мог заранее предсказать, когда появится на улице ювелирных дел мастер Лавернь с супругой и племянницей и в какую сторону они направятся; когда вернется домой из лавки оружейник Ремюз; когда пойдет в трактир на углу шляпник Дакен и когда он оттуда вернется — и не ошибался ни разу.

Помянутый трактир с отвратительным буржуазным названием «Приют паломника» опять-таки не мог служить тем местом, где д'Артаньян способен был найти развлечение. Побывав там однажды, он больше ни разу не переступал порог этого заведения. Заполняли его те самые почтенные и благонамеренные жители улицы Могильщиков, способные часами цедить стаканчик скверного руанского вина, ведя унылые, тягучие, бесконечные и скучнейшие разговоры о вещах прямо-таки омерзительных с точки зрения юного, энергичного гвардейца: крестины, свадьбы, мелкие домашние заботы, цеховые дела, торговые сделки, визиты в гости к родственникам, богомолье, варка варенья и леность слуг… Даже сплетни у них были столь же скучные и удручающе мелкие…

Трудно поверить, но за неделю д'Артаньян не наблюдал на улице Могильщиков ни единой дуэли, что навевало вовсе уж смертную тоску по более оживленным улицам Парижа, на коих он пока что не рисковал появляться, ожидая, пока забудутся иные его эскапады, невольно бросившие тень на великого кардинала и его окружение…

Поднимая время от времени глаза от книги и бросая взгляд за окно в тщетных надеждах узреть хоть какой-то повод для развлечения, д'Артаньян видел Планше, стоявшего у ворот со столь же унылым лицом, какое было у его хозяина. Бедный малый тоже отчаянно скучал на улице с печальным названием. В ответ на расспросы д'Артаньяна он охотно поведал, что здешние слуги из окрестных домов способны нагнать нешуточную печаль на молодого и веселого лакея блестящего гвардейца — как и их хозяева, способны просидеть вечер за одним-единственным стаканчиком руанской кислятины, а то и, о ужас, пикета[20], историй рассказывать не умеют и слушать не любят, проказам и ухаживанью за горничными безусловно чужды, проводят все время в бесконечном перемывании косточек своим хозяевам… Одним словом, господин и слуга пребывали в одинаково унылом расположении духа, нежданно-негаданно угодив в некое подобие ада…

Впрочем, в этом аду обнаружился свой ангел…

Даже премудрая госпожа де Кавуа с ее знанием жизни и житейской расчетливостью, как оказалось, попала впросак! Кастелянша из гардероба королевы, супруга г-на Бонасье, оказалась не набожной сухопарой старухой, а очаровательной молодой женщиной по имени Констанция, способной вскружить голову молодому дворянину отнюдь не в силу нехватки в этих местах других красоток. Она была прекрасна со всех точек зрения, и пылкое сердце д'Артаньяна, как легко догадаться, снова колотилось учащенно, а его фантазия представляла собой подобие лесного пожара. Госпожа де Кавуа, не подозревая о том, бросила щуку в реку. Особенно если учесть, что супруг молодой красавицы, г-н Бонасье, был скучнейшим пожилым субъектом, даже не галантерейщиком, а бывшим галантерейщиком, удалившимся на покой и жившим на проценты с удачно вложенного капитальца. Увидев впервые красотку Констанцию рядом с этой желчной образиной, д'Артаньян моментально вспомнил старую гасконскую сказку о красавице и чудовище, слышанную от кормилицы…

К его великому сожалению, каких бы то ни было шагов — на которые он все же готов был решиться, используя казуистически тот факт, что госпожа де Кавуа вовсе не запрещала ему ухаживать за кастеляншей, — предпринять никак не удавалось по не зависящим от него причинам. Очаровательная хозяйка дома за эту неделю появлялась всего дважды, а дома ночевала лишь единожды. Г-н Бонасье с нескрываемой гордостью сообщил как бы между делом д'Артаньяну, что его супруга всецело поглощена своими обязанностями в Лувре, и его, означенного г-на Бонасье, это, с одной стороны, несколько огорчает, ибо он неделями не видит законной супруги, с другой же стороны несказанно радует, поскольку такое рвение на службе королеве обязательно будет должным образом оценено и повлечет за собой несомненные выгоды…

Д'Артаньян, в соответствии с уже привитыми ему Парижем циническими взглядами на жизнь вообще и на молодых женушек пожилых буржуа в особенности, начал крепко подозревать, что постоянные отлучки прекрасной Констанции вызваны, быть может, не рвением на королевской службе, а рвением иного рода, проявляемым на крахмальных голландских простынях в обществе какого-нибудь придворного хлыща. Его христианнейшее величество, как известно, являл собою поистине недосягаемый образец добродетели, но его окружение следовало сему образцу лишь на словах, и гасконец достаточно наслушался о царивших в Лувре нравах. К тому же его величество так и не вернулся еще из Компьена, где изволил вторую неделю валяться в постели, мучимый воображаемыми хворями, что, несомненно, еще более раскрепостило дворцовые забавы. С нешуточной ревностью — на которую он, собственно, не имел никаких прав, но это не делало ее менее пылкой — д'Артаньян напоминал себе, что благородные луврские повесы вряд ли обошли своим вниманием очаровательную мадам Констанцию (по его скупым наблюдениям, отнюдь не выглядевшую монашкой).

Этими своими мыслями он, разумеется, не стал делиться с г-м Бонасье — во-первых, не стоит беседовать с пожилыми мужьями ветреных красоток о таких вещах, во-вторых, г-н Бонасье и без того производил на д'Артаньяна впечатление совершенно затурканного человечка, терзаемого страхами перед всем на свете. В минуты веселого настроения (увы, посещавшие его на улице Могильщиков крайне редко) д'Артаньян готов был даже допустить, что г-н Бонасье имеет за спиной какую-то грандиозную и жуткую тайну — ну, например, однажды он, застигнув женушку с любовником, сгоряча убил последнего и закопал тело в подвале…

Это был, разумеется, сущий вздор — г-н Бонасье выглядел трусом, не способным убить и полевую мышь, но порой его бегающие глазки, удрученный вид и вздрагивание при каждом громком звуке и впрямь заставляли гасконца верить, что дело тут нечисто…

Он с тяжким вздохом отвернулся было от окна, собираясь осилить еще десяток страниц «Декамерона»…

И застыл в неудобной позе.

Прекрасная карета нюрнбергской работы, запряженная двумя сильными нормандскими лошадьми, показалась на улице Могильщиков и, проехав немного, остановилась как раз напротив ворот домовладения г-на Бонасье, напротив подпиравшего воротный столб Планше, — а тот, узрев хотя бы подобие развлечения, уставился во все глаза на столь знакомый д'Артаньяну экипаж.

Действительно, это была та самая карета, запомнившаяся после событий в Менге… Более того, в глубине кареты своим орлиным взором д'Артаньян с колотящимся сердцем тотчас заметил ту самую прелестную и загадочную особу, не известную по имени герцогиню, красавицу лет двадцати пяти, с вьющимися черными волосами и глубокими карими глазами. На сей раз она была в палевом платье, щедро украшенном кружевами, в сиянии самоцветов.

Д'Артаньян замер у подоконника, не в силах шелохнуться. Владевшие им чувства были самыми противоречивыми и трудно поддававшимися определению, совсем недавнее прошлое ожило, вновь грозя захватить в поток событий… или нет?

Он видел, как с подножки кареты соскочила горничная, где она сидела по обычаю того времени, смазливая девушка лет двадцати, живая и проворная, с большим пакетом в руке. Она прямиком подбежала к оторопевшему Планше и спросила бойким, мелодичным голоском:

— Вы здесь служите? В этот доме?

— Д-да… — ответил чуточку растерявшийся малый.

— Вашему господину, — с озорной улыбкой произнесла горничная, сунула Планше в руку пакет и вприпрыжку вернулась на ступеньку. Кучер моментально хлопнул вожжами, прикрикнул на лошадей, и карета унеслась во мгновение ока, словно запряженные в нее кони были крылатыми… как их там? Ага, Фугасами!

Только теперь д'Артаньян очнулся от оцепенения и, перевесившись через подоконник, позвал:

— Планше!

Слуга быстренько поднялся в комнату, протягивая ему пакет, — не скрепленный сургучной печатью, а попросту заклеенный:

— Это вам, сударь!

— Мне? Ты уверен?

— Сударь, эта девчонка — до чего хороша резвушка! — ясно сказала: «Вашему господину». А другого господина, кроме вас, у меня нет и, дай-то бог, не будет…

Признав эти доводы совершенно неопровержимыми, д'Артаньян, не отсылая Планше, потянулся было разорвать пакет…

И остановился. Синими чернилами, четким, разборчивым, прямо-таки писарским почерком на нем было написано: «Жаку-Мишелю Бонасье для передачи известному лицу».

В первую голову д'Артаньян ощутил нешуточное разочарование — оказывается, произошла всего-навсего ошибка… Но тут же его мысли приняли иное направление. Даже менее проницательный человек, чем наш гасконец, сразу догадался бы, что столкнулся с какой-то крайне любопытной тайной. В самом деле, что могло быть общего меж некоей герцогиней, определенно замешанной в какие-то серьезные дворцовые интриги (как о том неопровержимо свидетельствовало происшедшее в Менге), и скучнейшим, убогим во всех отношениях галантерейщиком на покое? Вряд ли сыщется что-то более несовместимое, чем эти два человека — прекрасная герцогиня и пожилой рантье. И тем не менее…

Д'Артаньян спросил серьезно:

— Планше, я правильно понял? Особа, передавшая тебе письмо, так и сказала: «Вашему господину»?

— Точно так, сударь…

— А господин у тебя один…

— Вы, сударь!

— Следовательно, — принялся размышлять вслух д'Артаньян, — письмо это вполне может оказаться адресовано мне, ведь так, Планше?

— Уж будьте уверены!

Д'Артаньян раздумчиво продолжал:

— И даже более того… Слова «известному лицу» вполне могут относиться к моей персоне…

— Совершенно верно, сударь! — поддержал верный слуга, сообразивший, что унылое прозябание на улице Могильщиков оказалось, наконец, нарушено неким крайне интересным событием и заинтригованный не менее своего господина. — Мой господин — вы, а Бонасье — наш домохозяин, эрго…

— Чего?

— «Эрго» — по-латыни означает «следовательно», сударь… — пояснил Планше почтительно. — Когда-то я, будучи мальчишкой, прислуживал на мессе нашему приходскому кюре, вот и запомнил парочку латинских слов. Никогда не знаешь, где оно пригодится…

— Эрго! — ликующе воскликнул д'Артаньян. — Ты кладезь мудрости, друг Планше! Вот именно: эрго! Эрго — письмо может оказаться адресованным мне. Ну, а если все же произошла ошибка, случайность, совпадение… Черт побери, для дворянина нет ничего унизительного в том, что он случайно вскроет письмо, адресованное какому-то галантерейщику, вдобавок удалившемуся от дел…

— Уж это точно, сударь! — живо поддержал Планше, явно настроенный урвать свою малую толику от этой загадки, если хозяин позволит. — И говорить нечего: дворянин может вскрыть хоть целую гору писем на имя всяких там галантерейщиков и шляпников!

— Вот и я так думаю, — сказал д'Артаньян.

Он решительно вскрыл пакет. И озадаченно выругался — благо запрета на ругательства госпожа де Кавуа на него не накладывала, как-то упустив из виду эту мелочь…

В пакете лежал конверт, запечатанный красным сургучом с оттиском какого-то круглого предмета — вероятнее всего, растопленный сургуч придавили не печаткой, а чем-то вроде набалдашника дамской трости. Надпись была сделана уже другим почерком, бисерным, определенно женским, красными чернилами: «Господину Арамису, мушкетеру короля, в собственные руки».

— Арамису! — невольно воскликнул д'Артаньян, узрев имя своего врага. И тут же добавил убитым голосом: — Это совершенно меняет дело, вот именно…

— Почему, сударь?

Д'Артаньян уныло ответил:

— Видишь ли, Планше, дворянин никак не может вскрыть письмо, адресованное другому дворянину, это решительно против чести…

Он стоял, печально глядя на конверт с красной печатью. Письмецо жгло ему руки, он чувствовал себя, словно тот цирюльник из древней мифологии, ненароком узнавший тайну царя, что звался, кажется, Мадрас, у него еще были козлиные рога, что ли…

— Пожалуй, сударь…

— Черт возьми, меня так и подмывает… — горестно сказал д'Артаньян. — Но ведь против чести!

— Сударь, — вкрадчиво сказал верный слуга. — А не припомните ли, что произошло тогда в Менге с вашими письмами?

— А? — переспросил д'Артаньян. — Ты что имеешь в виду, мошенник?

— Сударь, — сказал Планше с крайне лукавым выражением лица. — Мне кажется, я только что слышал, как в вашей комнате упала со стены шпага… По-моему, вам следует повесить ее на место — грех мне, простолюдину, прикасаться к благородному оружию…

— Ты полагаешь? — спросил д'Артаньян.

Не раздумывая нисколечко, он оставил письмо на столе и вышел в соседнюю комнату. Планше, разумеется, почудилось — шпага как ни в чем не бывало висела на своем законном месте, но д'Артаньян все равно оставался в комнате на время, достаточное кающемуся для того, чтобы прочитать «Патер ностер» не менее полудюжины раз.

— Ах, что я наделал! — огорченно воскликнул Планше.

Услышав это сквозь приотворенную дверь, д'Артаньян вернулся в комнату, где его слуга сидел за столом и, держа перед глазами распечатанное письмо, совершенно не замечая присутствия хозяина, громко и внятно читал его вслух…

— Любезный Арамис! — старательно произносил Планше. — Ваши отчаянные и цветистые письма, писанные столь великолепным слогом, вызванные столь неподдельными чувствами, не могли в конце концов не произвести впечатления на бедную глупышку, чье сердце дрогнуло и растаяло, как воск на солнце. Шевалье, я готова ответить на высказанные вами чувства так, что это, быть может, придется вам по душе. Мало того, мне рассказали о вашем твердом стремлении сыграть роль в известном деле. Надеюсь, вы не станете упрекать легкомысленную особу вроде меня за то, что она намеревается одним выстрелом убить двух зайцев? Если нет — приходите сегодня вечером на улицу Вожирар, дом семьдесят пять, и, когда башенные часы пробьют девять, постучитесь. Вас будут ждать, и мы, наконец-то, увидим друг друга после столь долгой заочной переписки. Мари.

— Черт возьми, что это ты делаешь, бездельник? — воскликнул д'Артаньян, когда Планше, закончив читать, свернул письмо первоначальным образом.

— Ах, это вы, сударь? Мне, право, очень неловко, что я позволил себе подобную вольность, но любопытство было сильнее меня, и я как-то нечаянно, неожиданно для самого себя, распечатал это самое письмецо… Каюсь, каюсь! Можете задать мне нешуточную выволочку! Но я, в конце концов, не дворянин, откуда мне знать правила чести…

— Когда-нибудь, мошенник ты этакий, я тебя обязательно выдеру, если ты еще раз позволишь себе нечто подобное, — со всей потребной для данного случая суровостью ответствовал д'Артаньян. — Твое счастье, плут, что сейчас мне некогда… Скажи лучше, как ты собираешься исправить свой проступок? Нужно же привести конверт в первоначальный вид…

— Будьте спокойны, сударь, приведу! — без тени смущения воскликнул Планше. — В Ниме я водил дружбу с одним выжигой, полицейским писцом, он меня и научил, как можно вскрыть конверт, не повредив печати, а потом аккуратненько прилепить печать, словно так всегда и было… Вашей милости, благородному дворянину, совершенно незачем знать эти пошлые и вульгарные полицейские штучки, но, заверяю вас, совсем скоро письмо будет выглядеть так, словно его и не касалась посторонняя рука…

Минут через пять д'Артаньян убедился, что Планше не соврал: черт его знает, как он это проделал, но сургучная печать красовалась на прежнем месте, словно ее не касались с тех пор, как отправитель запечатал конверт.

— Твое счастье, мошенник, что ты так мастерски исправил ошибку, — сказал д'Артаньян сурово. — Подумать только: какой-то слуга осмелился вскрыть письмо, предназначенное благородному мушкетеру короля! Молчи об этом, как рыба, чтобы не нанести ущерба мне или себе… Понял?

— Будьте спокойны, сударь!

— Прохвост! — в сердцах воскликнул д'Артаньян. — Видеть тебя не могу! Отправляйся со двора до вечера… постой, вот тебе пара ливров, можешь завернуть в кабачок…

Оставшись один, он попытался было читать «Декамерон» далее, но мысли — и взгляд тоже — то и дело возвращались к лежащему на столе письму.

Д'Артаньян, как известно, был чертовски любопытен. Он хорошо помнил, что речь в письме шла не об одном только любовном свидании — туманные упоминания об «известном деле», несомненно, касались каких-то интриг…

Его безудержная гасконская фантазия вновь напоминала лесной пожар — благо ситуация опять-таки не была предусмотрена теми клятвами, что он вынужден был дать госпоже де Кавуа. Недельное прозябание в скучнейшем квартале буржуа, полное воздержание от всех прежних забав будоражили и ум, и чувства…

Но что тут можно было поделать? Для него не было места во всей этой загадочной игре…

Не было?

Но ведь недостойно дворянской чести…

А кто сказал, что недостойно?

Ох, нехорошо…

Но чем это отличается от обычной проказы?

Так ничего и не решив для себя, он увидел в окно очаровательную Констанцию Бонасье, чинно шагавшую под руку с законным супругом, — вот уж поистине красавица и чудовище…

Это была очаровательная женщина лет двадцати пяти, темноволосая, с голубыми глазами, чуть-чуть вздернутым носиком, чудесными зубками и мраморно-белой кожей. Что же до г-на Бонасье… своей унылой персоною он мог бы заинтересовать, по глубочайшему убеждению д'Артаньяна, лишь ваятеля, искавшего модель для новых скульптур вроде тех, что украшали кровлю собора Парижской Богоматери…

С тягостным вздохом д'Артаньян взял со стола выглядевшее совершенно ненарушенным письмо и торопливо пустился вниз, вышел из дома, столкнувшись с супругами Бонасье как раз в тот момент, когда они подходили к самым воротам.

— Рад буду оказать вам услугу, сударь, — произнес он вежливо, обращаясь к г-ну Бонасье, но глядя главным образом на его молодую супругу. — Мой слуга в мое отсутствие — и в ваше тоже — принял письмо, привезенное некой неизвестной ему особой, передавшей на словах, что адресат вам известен… Извольте!

Он предпочел не упоминать о конверте, вскрытом им самим, надеясь, что такими деталями никто не будет интересоваться.

Г-н Бонасье с опаской взял письмецо, словно ядовитую змею, а бегло прочитав надпись, вообще пригорюнился так, словно ему доставили на дом смертный приговор или по крайней мере повеление немедленно явиться в Бастилию своими ногами, не дожидаясь присланных за ним стражников. Никаких сомнений, ему и в самом деле был прекрасно знаком настоящий адресат — и факт этот не вызывал у бывшего галантерейщика и тени радости. Его очаровательная супруга, наоборот, одарила д'Артаньяна ослепительной улыбкой и мелодичным голоском произнесла:

— Благодарю вас, шевалье…

— О что вы, какие пустяки, мадам, — ответил гасконец, не сводя с нее глаз. — В моем лице вы всегда будете иметь надежного квартиранта, готового к любым услугам…

— Не сомневаюсь, сударь, — скромно опустив глаза, произнесла прекрасная Констанция и впорхнула в дом, как птичка, увлекая за собой унылого супруга, которому, казалось, уже все безразлично на этом свете, даже улыбки, расточаемые его женой юному гвардейцу.

«Да на нем лица нет! — подумал д'Артаньян. — Краше в гроб кладут! Лопни моя селезенка, здесь точно какая-то тайна! А что, если это направлено против кардинала? Черт побери, вот способ исправить свои прежние прегрешения и оказаться полезным его высокопреосвященству!»

Он старательно попытался втолковать себе, взбегая по ступенькам, что им движут именно эти соображения и никакого личного интереса тут нет — исключительно забота об интересах кардинала-министра, как же иначе, господа!

Д'Артаньян уже знал, что гостиная домохозяина расположена как раз под одной из двух занимаемых им комнат. Нимало не колеблясь, он выхватил кинжал из висевших на стене ножен и принялся разбирать паркет, поддевая острием дощечки. Буквально через пару минут дело было закончено, и от гостиной его отделял один лишь тонкий потолок. Распростершись на полу, гасконец приложил к нему ухо без малейших колебаний — уж, безусловно, дворянская честь нимало не пострадает от того, что дворянин подслушивает разговор какого-то галантерейщика со своей супругой, принадлежащей к тому же невысокому сословию…

Он отчетливо разбирал каждое слово.

— Сударь, — послышался нежный и мелодичный, но исполненный железной решимости голосок очаровательной Констанции. — Вы немедленно отправитесь на улицу Кассет и передадите письмо господину Арамису…

— Ни за что на свете!

— Что вы сказали, несчастный?

— Извольте, Констанция, я охотно повторю! Ни за что на свете! Довольно с меня этих писем! Пресвятая дева, каждый раз они мне жгут карман или пазуху, как раскаленные угли… Так и кажется, что каждый прохожий — переодетый сыщик кардинала, а уж в особенности если это стражник или гвардеец в красном плаще с крестом…[21] Это поистине адские муки!

— Галантерейщик! — презрительно бросила супруга.

— Вот именно, сударыня! Галантерейщик! И не стыжусь сего! Потому что покорно, со смирением прожил всю жизнь на месте, отведенном мне Провидением, никогда не пытаясь выйти за пределы, отведенные рождением и наследственным ремеслом! А вы… вы… Как вы себя ведете, Констанция? Вы очертя голову бросаетесь в интриги всех этих знатных господ, словно вы тоже герцогиня или по крайней мере маркиза… Опомнитесь, молю вас! Они вас не защитят в случае чего!

— Вы полагаете?

— Да уж, полагаю! Позвольте вам заметить, что рекомая белошвейка Мари Мишон, а на самом деле герцогиня де Шеврез…

— Без имен, несчастный! Уши есть и у стен!

— Ну хорошо, хорошо! Не забывайте, что она-то — белошвейка только по названию, а на деле… Ее всегда защитит муж-герцог и многочисленная знатная родня… А что будет с вами, Констанция? Вы навсегда сгинете в каком-нибудь монастыре…

— Ну, это мы еще посмотрим… — произнесла Констанция с невыразимым презрением к собеседнику и столь же явной гордой решимостью. — Пока, во всяком случае, мне покровительствует сама королева…

— Нашли покровительницу! Да она от вас отделается, едва почует для себя опасность, отречется от вас!

— Посмотрим…

— Да и смотреть нечего! Все эти знатные господа думают в первую очередь о себе! Вот увидите, едва запахнет жареным и кардинал прознает об очередном заговоре против него, они наперегонки помчатся каяться, выпрашивать прощение, предавать друг друга… а все шишки посыплются на мелкоту вроде вас! Констанция, опомнитесь! К чему вам влезать с головой в эти интриги?

— Вам не понять, старый вы пень!

«Быть может, он и старый пень, — подумал д'Артаньян, — но нельзя отрицать, что рассуждает он здраво, хоть и галантерейщик, а на деле наделен нешуточной житейской мудростью…»

Герцогиня де Шеврез! Вот оно что! Молодая супруга пожилого сановника, предоставившего ей полную свободу, придворная дама и наперсница королевы Франции Анны Австрийской, ее поверенная во всех интригах, направленных главным образом против кардинала, особа огненного темперамента, менявшая любовников, как перчатки… Очаровательная, бесстыдная и решительная Мари де Шеврез де Роган-Монбазон, она же — скромная белошвейка Мари Мишон… Боже мой, куда это вас ненароком занесло, д'Артаньян? Да черт побери, на самые верхи!

Разговор в гостиной тем временем продолжался.

— Вы знаете, Констанция, — смиренно продолжал г-н Бонасье, — я, честное слово, был бы рад, заведи вы себе попросту любовника…

— Да неужели?

— Да, так уж выходит… Дело, в конце концов, житейское. Мало ли в Париже рогоносцев? Конечно, мне не доставило бы особенного удовольствия, заведи вы любовника и украдкой бегай к нему… но, черт меня побери, есть же разница между словами «страдать» и «бояться»! Знай я, что ваши отлучки вызваны исключительно любовными делишками, я отчаянно страдал бы — но и только! И только! Теперь же я боюсь! Ежедневно и еженощно! Боюсь разносить эти ваши письма, ходить по вашим поручениям, шарахаться от гвардейцев кардинала и сыщиков… Господи ты боже мой, кардинал умен и хитер, он обязательно расправится и с этим заговором…

— Молчите, жалкий вы человек!

— Жалкий, вот именно… Но я буду еще более жалким, если окажусь в тюрьме, а то и на плахе. Вам легче, вы как-никак женщина, зато я изопью свою чашу до дна… Кто будет церемониться с галантерейщиком? Есть разница меж монастырем и плахой…

— Судьба с вами сыграла злую шутку, — преспокойно ответила его супруга. — Вам бы женщиной родиться, трусливой бабой…

— Предпочитаю быть трусливой бабой, нежели мертвым героем! Уж если и знатные господа роняли голову на виселице или оказывались в Бастилии…

— Не тряситесь вы так!

— Легко сказать!

— Иными словами, вы не пойдете относить письмо?

— Вот именно, не пойду! — ответил галантерейщик с неожиданным упорством. — Довольно с меня этих поручений! А если там, на улице Кассет, уже ждет засада? Если вашего Арамиса уже отвели в Бастилию, чтобы не впутывался в заговоры?

— Жалкий вы трус! Собирайтесь немедленно!

— Увольте!

— Как вы смеете?

— Смею, сударыня, смею! Уж не посетуйте, но жизнь и свобода мне дороги, и потом, я слишком стар и слаб, чтобы вытерпеть все эти ужасы вроде испанского сапога или дыбы… Да меня и простой удар хлыстом приведет в ужас! Поручайте отныне все это кому-нибудь другому!

— Итак, вы отказываетесь?

— Бесповоротно! — воскликнул г-н Бонасье с той смелостью, которую человеку вроде него придает лишь панический страх. — Отныне я вам не помощник в этих делах! Найдите себе другого посыльного! Лопнуло мое терпение!

— Ах, вот как? — вкрадчиво произнесла прекрасная Констанция. — И вы полагаете, что я прямо сейчас примусь искать надежного посыльного? Где же мне его найти впопыхах?

— А это уж ваша забота!

— Письмо должно быть доставлено немедленно!

— А это уж ваша забота! — отрезал расхрабрившийся Бонасье.

— За этим стоит сама королева!

— А это уж ваша забота!

— Вы понимаете, что я не могу подвести ее величество?

— А это уж ваша забота!

— Хорошо, — произнесла красавица тоном, не сулившим ничего хорошего тому, кто навлек на себя ее гнев. — Вы, стало быть, сударь, боитесь Бастилии…

— Как любой здравомыслящий человек.

— Прекрасно. В таком случае вы там окажетесь нынче же! Прямо сегодня! Еще до ночи!

— Не шутите так…

— А кто вам сказал, несчастный, что я шучу? Я настроена самым решительным образом. Дражайший господин Бонасье, мой незадачливый супруг, у вас попросту нет обратной дороги! Вы ввязались в игру, где дорога ведет исключительно в одном направлении…

— Я не ввязывался, благодарю покорно! Вы меня вовлекли…

— Да какая разница? В любом случае нет обратной дороги. Теперь вы не можете отказаться. Вы посвящены во многие секреты, чересчур опасные для их обладателей. Либо станете выполнять мои поручения по-прежнему, либо…

— Либо — что?

— Либо я распахну окно и крикну дозор. А когда появится стража, я именем королевы прикажу отвести вас в Бастилию, которой вы так боитесь. И не сомневайтесь, вы задержитесь там надолго… Или вы сомневаетесь, что я это сделаю? Зря…

Д'Артаньяну почудился шорох разворачиваемой бумаги. Какое-то время стояла напряженная тишина, потом послышался унылый голос галантерейщика, чей приступ решимости, судя по всему, прошел:

— Пожалуй, вы это сделаете…

— Без всяких «пожалуй»! Ну что вы решили? Кардинал, вполне вероятно, попросту не успеет заточить вас в Бастилию — ни вас, ни кого-то еще. А я… я немедленно приведу в исполнение угрозу. Выбирайте, любезный муженек, между угрозой проблематичной и вполне весомой…

Послышался шумный вздох:

— Констанция, вы не оставляете мне выбора…

— Конечно, не оставляю. У вас есть только один выход. Немедленно отправляйтесь на улицу Кассет, к господину Арамису!

— Ну хорошо, хорошо… Дайте только выпить стакан воды, я совсем разбит, того и гляди удар хватит…

— Быстро пейте вашу воду — и в дорогу!

Звякнуло стекло — судя по звукам, руки у галантерейщика отчаянно тряслись так, что горлышко графина немилосердно колотилось о край стакана…

Д'Артаньян, нимало не колеблясь более, быстренько уложил назад дощечки паркета, притоптал их сапогами, чтобы легли ровно на прежнее место, надел перевязь со шпагой, сунул за пояс кинжал, нахлобучил шляпу и кинулся вниз по лестнице, совершенно не рассуждая, — события увлекали его, словно могучий морской отлив, уносящий в океанские просторы неосторожного пловца…

Оказавшись во дворе, он придал себе безразличный вид и, прислонившись к каменному столбу ворот, принялся поправлять свой наряд с тщанием гвардейского щеголя, направлявшегося искать светских увеселений.

Вскоре показался г-н Бонасье, этакая аллегория Удрученности. Как ни в чем не бывало д'Артаньян воскликнул, словно бы невзначай заступив почтенному галантерейщику дорогу:

— Ба, что я вижу, любезный господин Бонасье! Вы тоже куда-то собрались со двора? Вот уж чего я не в состоянии понять! К вам в кои-то веки, оторвавшись от дворцовых забот, заглянула очаровательная женушка — а вы припустили вон из дома, вместо того чтобы с пользой провести время самым приятным образом… Право, у вас в жилах не кровь, а водица!

Взгляд г-на Бонасье был затравленным — вполне возможно, истерзанный трусливыми и тревожными ожиданиями, он и в своем квартиранте подозревал шпиона кардинала. Он невольно прижал правую руку к груди — где, под камзолом, надо полагать, и покоилось злосчастное письмо.

— Да вот, знаете ли, неотложные дела… — с вымученной улыбкой пробормотал он.

— В вечернюю пору? — деланно изумился д'Артаньян. — А не намерены ли вы… ах, шалунишка! Это при красавице-жене, которую вы так редко видите? Ничего, можете быть спокойны, я вас не выдам! Гвардейцы короля прекрасно понимают такие вещи!

— Право, вы ошибаетесь…

— Черт возьми, но какие могут быть дела вечерней порой? Что до меня, то я честно готов признаться всему свету, что отправляюсь развлекаться. Да-да, вот именно! Сначала загляну на улицу Кассет, а уж потом…

Неожиданно услышав неотрывно связанное с его вечными страхами название улицы, несчастный галантерейщик вздрогнул так, что это не укрылось бы и от менее внимательного наблюдателя, что говорить о д'Артаньяне с его рысьим взором… Убедившись, что птичка сама идет в силки, гасконец безмятежно повторил:

— Ну да, на улицу Кассет, к моему знакомому… Там живет Арамис.

— Мушкетер короля? — вырвалось у Бонасье.

— Совершенно верно.

— Вы с ним знакомы, сударь?

— Ну разумеется, — ответил д'Артаньян преспокойно. — Мы с ним довольно тесно знакомы, мы даже ходим в одну книжную лавку…

Самое смешное, что во всем им сказанном не было пока что ни слова неправды. «Ну, давай, черт тебя подери! — мысленно поторопил д'Артаньян собеседника. — Удочка закинута, аппетитная приманка на крючке, хватай же!»

И с радостью услышал робкий голос Бонасье:

— Сударь, не будет ли с моей стороны неуместным просить вас о небольшом одолжении, о сущем пустяке…

— Что за вопрос! — воскликнул д'Артаньян. — Конечно, любезный хозяин! Коли уж я пользуюсь вашим гостеприимством…

— Не согласились бы вы передать господину Арамису письмецо? Вот оно, у меня с собой…

— В самом деле, сущий пустяк! — бодро заверил д'Артаньян. — Ну конечно же! Не впервые. Совершенно пустяковое одолжение, почему бы и не порадеть такому человеку, как вы… Давайте.

— Вот, сударь… Только, я вас умоляю, никому об этом не говорите… Понимаете, одна дама, написавшая это письмо, не желала бы огласки…

Д'Артаньян серьезнейшим тоном сказал:

— Клянусь честью дворянина, любезный Бонасье, что я ни единым словечком не упомяну об этом письме ни единому человеку на свете! И о том, кто его отнес, умолчу!

Совесть у него была спокойна — эту клятву он собирался исполнять самым добросовестным образом, поскольку это отвечало в первую очередь его собственным планам…

— Ах вы, хитрец! — воскликнул он, шутливо грозя домохозяину пальцем. — Вы в свободное время еще и подрабатываете тем, что служите письмоносцем у знатных дам…

— О сударь… — ответил Бонасье, почувствовавший явное облегчение, когда страшный конверт исчез в кармане д'Артаньяна. — Маленькие люди вроде меня, экономные и расчетливые, не должны пренебрегать любыми побочными заработками… В самом деле, мне обещали несколько ливров за доставку… но у меня обострилась подагра, и ходьба причиняет невыразимую боль… Душевно благодарю вас…

— Не стоит, не стоит! — радушно воскликнул д'Артаньян и преспокойно удалился в сторону улицы Кассет.

Однако, оказавшись за углом, вне поля зрения застывшего в воротах галантерейщика, он изменил направление и зашагал в сторону улицы Вожирар…

Остановившись, оглядевшись и убедившись в отсутствии нескромных глаз, он тихо повторил себе под нос запомнившуюся строчку из письма герцогини:

— И мы наконец-то увидим друг друга после столь долгой заочной переписки… Черт побери, очень похоже, господин Арамис, и вы, очаровательная герцогиня, что вы так и не сталкивались лицом к лицу, а следовательно — или эрго, как выразился бы мой ученый латыни слуга, — вы не знаете друг друга… Вот и прекрасно! Позвольте уж выкинуть с вами веселую шутку! Это будет забавная шутка, разрази меня гром со всеми потрохами! Вы, герцогиня, никак не невинная девушка, а значит, совесть моя чиста — вполне в духе «Декамерона»…

И он уверенными шагами направился к цели со всей беззаботностью гасконской юности, не подозревая, что его судьба меняется вовсе уж бесповоротно…

Часть вторая Тень над короной Франции

Глава первая Ночью на парижских улицах

К дому на улице Вожирар д'Артаньян подошел, когда до назначенных девяти часов оставалось еще изрядно времени, — но тут уж он ничего не мог с собой поделать, сжигаемый азартом и нетерпением. Теперь, когда он знал, что загадочная молодая дама была на деле герцогиней де Шеврез, он понимал, что этот крохотный домик на Вожирар был, конечно же, всего лишь уютным гнездышком для потаенных встреч, — мимо настоящего дома де Шеврезов он до сих пор проходил не единожды, и тот роскошный особняк не имел ничего общего с курятником, притаившимся в тупичке…

Уже взявшись за дверной молоток, он подумал: «Черт побери, что, если у нее превосходная память и она меня моментально узнает? Ну и что? Не убьет же меня ее челядь, а если попробует, шпага с кинжалом наготове. Не побежит же она жаловаться королю на то, что вместо одного любовника под его личиной пробрался другой? Его величество не одобряет нарушения супружеской верности, кто бы ни был в том замечен… Решено!»

И он, словно бросаясь навстречу неприятельским клинкам, заколотил молотком в дверь.

Появился мрачный слуга, сразу видно, одержимый подозрениями во враждебных замыслах касательно всего мира и всех его обитателей. Придерживая дверь рукой, он осведомился:

— Что вам угодно, сударь?

— Я пришел к даме, написавшей мне это письмо, — сказал д'Артаньян, показав конверт.

Во взгляде слуги что-то самую малость изменилось к лучшему:

— И ваше имя?

— Арамис, — невозмутимо ответил д'Артаньян.

— Прошу вас, — посторонился слуга.

Д'Артаньян протиснулся в дверь, стараясь на всякий случай не поворачиваться к унылому церберу спиной. Слуга старательно запер дверь, гремя многочисленными цепями и засовами, после чего, почтительно шагая впереди с зажженным светильником, проводил д'Артаньяна в небольшую гостиную. Поставил светильник на стол и удалился со словами:

— Уж не посетуйте, придется вам немного обождать, сударь, вы явились задолго до назначенного времени…

Оставшись один, д'Артаньян первым делом проверил, легко ли выходит из ножен кинжал и удобно ли висит на боку шпага, — когда имеешь дело с герцогиней де Шеврез, одержимой очередной интригой, предосторожность отнюдь не лишняя… Он прошелся вдоль стен — но нигде не заметил ни притаившихся злодеев, ни потайных дверей.

Голоса и непонятная возня за тонкой перегородкой привлекли его внимание. Без особых церемоний д'Артаньян извлек кинжал, проковырял крохотную дырочку и незамедлительно прильнул к ней левым глазом. Его взору открылось не совсем обыденное зрелище — по крайней мере, для недавнего провинциала.

Давешняя горничная стояла, прислонившись спиной к стене, закрыв глаза и закинув голову, покорно уронив руки, а прелестная герцогиня де Шеврез, удовлетворенно щурясь, припала к ее губам долгим поцелуем, выдававшим большую сноровку. Платье служаночки было распахнуто самым откровенным образом, и унизанные перстнями ладони герцогини оглаживали пленительные выпуклости, с коими, по глубокому убеждению наблюдавшего эту сцену с отвалившейся челюстью д'Артаньяна, наилучшим образом сочеталась бы именно мужская рука.

— Ваша милость… — пролепетала девушка, когда платье сползло с ее плеч окончательно под нетерпеливыми пальцами герцогини. — Это так странно…

— Глупости, солнышко, — отозвалась герцогиня. — Ты не в провинции, а в Париже, привыкай к столичному обхождению, глупышка… — продолжала она, не ослабляя натиска. — Золотом осыплю, не трепыхайся… Какая талия, какие бедра, а вот это местечко у нас в Париже именуется Нидерланды, то есть Нижние земли…

— Ах, сударыня…

— Стой спокойно и не притворяйся, что тебе впервые в жизни задирают юбчонку. В своей Пикардии, надо думать, вдоволь навалялась на сеновалах?

— Но то были парни…

— Глупышка, я тебе докажу, что нет особой разницы, — промурлыкала герцогиня ей на ухо, действуя так, что растерявшаяся девушка залилась краской. — Скажу тебе по секрету — мне приходилось этим заниматься с нашей возлюбленной королевой, и она осталась довольна, что уж ломаться пикардийской простушке… Я из тебя сделаю очаровательную и опытную маленькую шлюху, мое прелестное дитя, и, если будешь умницей, поднимешься гораздо выше из этого убогого домишки…

— Ваша милость, я так не могу… — прошептала девушка, слабо попытавшись убрать целеустремленную ладонь со своего обнаженного бедра, но это привело лишь к тому, что другая рука герцогини овладела Нидерландами.

— Если может королева, можешь и ты, дуреха, — жмурясь от удовольствия, довольно улыбаясь, проговорила герцогиня. — Ну-ка, не болтай и подставь губки… Говорю тебе, будешь умницей, попадешь в Лувр, в спальню королевы… Наша бедная Анна обязана получать маленькие удовольствия, коли уж муженек ей достался недоделанный. Ну, не дури! В этих руках, говорю тебе, побывала королева Франции и многому обучилась, так что благодарила потом…

«Черт побери, у нас в Беарне это не в обычае! — подумал д'Артаньян оторопело. — Да и в Париже подобные штучки вроде бы должны сурово караться… Интересно, врет она насчет королевы? Ох, чует мое сердце, нисколечко. Вот в чем, стало быть, секрет небывалого фавора нашей герцогини… Бедная девочка, вот-вот ее совратят окончательно, а ей, могу поклясться, гораздо более по вкусу бравые гвардейцы, нежели придворные дамы с их противоестественными привычками… Как бы ее выручить?»

Однако в этот вечер служаночке явно не суждено было расширить опыт новыми впечатлениями — в комнату довольно бесцеремонно ввалился давешний мрачный слуга и пробурчал:

— Вы велели напомнить, сударыня… Близится время… Мушкетер уже ждет в гостиной…

— Сучий прах! — непринужденно воскликнула герцогиня, нимало не смущенная вторжением непрошеного свидетеля. — Ты хоть додумался предложить дворянину вина, скотина? Нет? Я так и знала… Продам я тебя когда-нибудь туркам в евнухи, орясина, поскольку ни для чего другого ты не годишься, мерзкая рожа… Иди и принеси в гостиную бургундского из дальнего угла подвала! Живо! — И, с нескрываемым сожалением выпустив девушку из объятий, заботливо одернула ей юбку, натянула платье на плечи, потрепала по щеке. — Ничего, когда выдастся свободная минутка, я еще займусь твоим обучением… А сейчас быстренько приведи себя в порядок и ступай к гостю. Заруби себе на носу — этот дворянин мне крайне необходим. В этом доме он должен встретить самый теплый прием…

— Приятно слышать… — пробормотал д'Артаньян, стоя так, чтобы моментально отпрыгнуть от стены при появлении слуги.

— А потому будь с ним поласковей, — продолжала герцогиня. — Если, паче чаяния, ему вздумается прижать тебя в уголке, не вздумай изображать святую. Понятно?

— Понятно, — прошептала служаночка. — Но я думала, вы сами намерены им заняться…

— Намерена, — мечтательно сказала герцогиня. — Ох как намерена… Ну и что? Прикажешь ревновать к тебе? Чушь! Я вообще не ревнива, никогда не понимала людей, одержимых этим чувством… Брысь!

Сообразив, что более он ничего интересного не услышит и не увидит, д'Артаньян отпрянул от проделанной дырки и чинно уселся за стол. И вовремя — появился слуга с подносом. Добросовестно пытаясь придать себе услужливый и предупредительный вид, он налил гасконцу стакан, осведомился, не будет ли каких пожеланий, и убрался восвояси, пробурчав напоследок, что хозяйка «вот-вот изволят быть, ваша милость».

На смену ему явилась очаровательная служаночка, все еще с пылающими щеками и с явственным следом от жемчужных зубок на шее. Притворившись, что не замечает ее смущения, д'Артаньян благодушно спросил:

— Когда же, наконец, появится твоя хозяйка, милочка?

— Обещала вот-вот спуститься, — промолвила девушка, отчаянно трепеща длинными ресницами. — Просила вас чувствовать себя, как дома.

— Малютка, а ты присоединяешься к этой просьбе? — спросил д'Артаньян с самой обаятельной, как он надеялся, из своих улыбок.

— О да, конечно, сударь…

Она была такая хорошенькая, молоденькая и свежая, что д'Артаньян с его здоровыми провинциальными вкусами не мог остаться равнодушным — незамедлительно подошел, привлек к себе и поцеловал с присущей гвардейцам непринужденностью. Девушка, зажмурившись, после короткого колебания вернула ему поцелуй, по ее собственной воле затянувшийся надолго. Ободренный первым успехом, гасконец продвинулся далее, опять-таки не встретив сопротивления — как ему хотелось верить, не только в силу полученных красоточкой распоряжений.

Отстранившись наконец с сожалением, он оглядел потупившуюся девушку и спросил:

— Интересно, из каких уголков прекрасной Франции происходят такие красотки? Попробую угадать… — и с видом провидца заключил: — Ну конечно же, из Пикардии!

— Ах сударь! — пролепетала пораженная служаночка. — Вы так метко угадали… Вы просто волшебник!

— Что поделать, у меня есть немало несомненных достоинств, дар ясновидения в том числе, — скромно ответил д'Артаньян. — Но, конечно, исключительно в рамках, дозволенных нашей святой церковью… Как тебя зовут?

— Кати.

— Очаровательное имя, — сказал д'Артаньян. — И запомнить легко.

— Сударь…

— Да, милочка?

— Не нужна ли вам исправная и работящая служанка? Или, может, кому-то из ваших друзей?

— Что за черт? — сказал д'Артаньян. — Ты недовольна своим нынешним местом?

— Как вам сказать… Не совсем.

«У этой девчонки еще сохранилась провинциальная добродетель, — подумал гасконец. — Как и у меня, признаемся втихомолку. Вот только этот беззастенчивый город прилагает все усилия, чтобы выбить из нас обоих все, что здесь добродетелью отнюдь не считается. И что тут прикажете делать? Как говорят в Беарне — с волками бегать, по-волчьи выть…»

Однако ему вовсе не хотелось оставлять это юное создание в бесцеремонных объятиях герцогини де Шеврез, хотя трудно сказать, что здесь было от сочувствия, а что — от мужского эгоизма… Как бы там ни было, он сказал, понизив голос:

— Вот что, милая… Приходи как-нибудь на улицу Могильщиков, одиннадцать. Спроси слугу по имени Планше и попроси провести к хозяину… Не обязательно называть мое имя… лучше вообще его не называть, просто скажи Планше, чтобы проводил к своему господину, а уж я его предупрежу нынче же…

Прелестная пикардийка вскинула на него глаза:

— Нынче вы, сударь, сдается мне, будете очень заняты другим заботами…

С любопытством глянув на нее, д'Артаньян осведомился:

— Дитя мое, уж не хочешь ли ты сказать, что я с первой же встречи произвел на тебя неизгладимое впечатление? Нет, это за мной водится, конечно, чего уж там…

Длиннющие ресницы порхнули, как бабочки на цветущих лугах Гаскони, а взгляд зеленых пикардийских глаз был определенно кокетливым:

— По-моему, вы хороший человек, сударь…

— И почему же?

— Вы не нахальничаете, вот что, — расхрабрилась Кати. — У вас есть уважение к бедной девушке…

«Ба! — сказал себе д'Артаньян. — Уж не втюрилось ли, вульгарно говоря, в меня это цветущее дитя Пикардии? Мелочь вроде бы, а приятно, черт побери! Давно в меня никто не втюривался после той давней истории с крошкой Эжени…»

— Откровенно говоря, ты мне понравилась с первого взгляда, — сказал он, в общем, чистую правду (особенно если вспомнить, в каком виде гасконец ее наблюдал в дырочку, чуть ли не купающаяся нимфа…).

— Вы мне тоже, сударь… — опустив глаза, созналось юное создание. «Решено, — подумал д'Артаньян. — Нужно во что бы то ни стало спасти это очаровательное и восторженное создание от объятий герцогини, и как можно скорее…»

— Ты запомнила адрес?

— Конечно, сударь… Могильщиков, одиннадцать.

— Можешь быть уверена, что там тебя встретят со всем дружелюбием, — заверил д'Артаньян, вновь привлекая ее к себе.

И тут же отпрянул, разжав объятия: в дверях показалась очаровательная герцогиня Мари де Шеврез де Роган-Монбазон, супруга одного из виднейших сановников королевства, подруга, наперсница и, как негаданно оказалось, еще и любовница королевы Франции (интересно, а об этом пикантном факте известно ли кардиналу, которому, по слухам, должно быть известно все на этом свете и даже немножечко больше?).

Она вошла величественно, во всем блеске горделивой осанки, молодости и красоты, подкрепленных сиянием драгоценных камней и роскошью платья. Как ни прискорбно об этом упоминать, но при виде сей очаровательной дамы у д'Артаньяна моментально вылетела из головы пикардийская простушка, и он уставился на герцогиню, пораженный.

— Идите, Кати, — ангельским голосом распорядилась герцогиня. — Итак, любезный Арамис, мы, наконец, встретились после всех этих писем, после того, как мне все уши прожужжали о ваших пылких чувствах ко мне… Что же вы так долго медлили, глупый? По-моему, я никогда не давала поводов зачислять меня в монашки… Особенно когда речь идет о столь храбром, видном и прославленном дворянине, как вы… Ну почему вы так долго медлили, гадкий?

Д'Артаньян, откашлявшись, хрипло сказал:

— Тысяча извинений, герцогиня… Королевская служба, да вдобавок дуэли… В Париже развелось столько нахалов, что порой невозможно спокойно пройтись по улицам — пока доберешься из Сен-Жермена в кварталы Сен-Оноре, по пути придется проучить не одного задиру…

— Я слышала, что в последний раз вам не особенно повезло?

— Это случайность, милая Мари, — сказал д'Артаньян поспешно.

— Ну разумеется. Этому проклятому беарнцу попросту повезло… Но вы его еще убьете, я не сомневаюсь!

— На части разрублю! — грозно пообещал д'Артаньян. — И каждый кусочек проткну по отдельности!

— Странно, — сказала герцогиня в некоторой задумчивости. — Мне вдруг показалось, что у вас у самого гасконский выговор… Хотя вы ведь родом из Оверни?

— Из Лимузена, — браво солгал д'Артаньян, слегка встревожившись, хотя на деле представления не имел, из каких мест происходит этот чертов Арамис. — Наш выговор так напоминает гасконский, что путают очень и очень многие…

— Да, должно быть… — безмятежно сказала герцогиня, улыбаясь ему. — Я никогда не была сильна в географии и окраинных наречиях, просто отчего-то показалось вдруг, что выговор у вас гасконский… Оставим эти пустяки.

— Охотно, — сказал д'Артаньян, и сам страстно желавший любой ценой увести разговор от опасной темы. — Не удручайтесь незнанием географии, герцогиня, к чему ее знать дворянам, если есть кучера? Они всюду довезут… Есть вещи, в коих вы несравненно более сильны…

— Вы полагаете? — прищурилась герцогиня, улыбаясь ему нежно и загадочно, ухитряясь одновременно выглядеть наивной и искушенной покорительницей сердец (один бог ведает, как женщинам удается эти несовместимые крайности совмещать, но ведь удается же блестяще!). — И в чем же я сильна, по вашему мнению?

— В несомненном искусстве одним своим появлением разбивать сердца, — сказал д'Артаньян с воодушевлением.

Он уже совершенно успокоился — видел по поведению герцогини, что она не узнает в нем нескладного юнца из Менга, виденного мельком, искренне принимает за Арамиса.

— Бедный… — протянула герцогиня с видом чрезвычайно наивным и в то же время соблазнительным. — Неужели я, плутовка, не ведая того, разбила ваше бедное сердечко?

— С той минуты, как я увидел вас впервые…

— И где же, шевалье? Женщины — существа впечатлительные, им приятно слышать такие подробности…

Хорошо ей было требовать! А вот д'Артаньян при всей своей изворотливости оказался, пусть и в переносном смысле, приперт к стене: что, если Арамис, чтоб его черти взяли, по примеру иных влюбленных в письмах к предмету своей страсти подробнейшим образом описывал свои переживания? И упомянул-таки, где увидел герцогиню впервые? И если сейчас д'Артаньян назовет совершенно другое место и время…

Он все-таки отыскал выход. Сказал многозначительно, пожирая ее восхищенным взглядом:

— Вы сами прекрасно помните, герцогиня, что же мучаете меня и требуете глупых подробностей? Какое они имеют значение теперь, когда вы ответили, наконец, на мои чувства…

И, рассудив, что каши маслом не испортишь, он шагнул вперед с явным и недвусмысленным намерением заключить герцогиню в объятия — для чего ему вовсе не пришлось делать над собой усилие. Неисповедимы пути мужской логики — и д'Артаньян даже после подсмотренных им забав герцогини со служанкой чувствовал к красавице Мари не менее сильное, чем прежде, влечение — а то и более разгоревшееся. Было в этом чувстве что-то от странной, опасной, безумной и чуточку извращенной тяги броситься головой вниз в бездну, которая порой охватывает человека, поднявшегося на вершину башни или горы…

Сейчас, глядя в глубокие карие глаза, д'Артаньян вспомнил это чувство, иногда охватывавшее его на гасконских горных кручах…

Красавица проворно вырвалась из его объятий, так и не сомкнувшихся. Встав в сторонке с видом смиренницы, она погрозила пальцем.

— Милый Арамис, вы торопите события…

— Мари, — сказал д'Артаньян, ничуть не играя. — Я без ума от вас, и мои чувства отчаянно ищут выхода, ответа…

— Арамис, разве я пригласила бы вас сама, если бы не намеревалась ответить на ваши чувства должным образом?

— Тогда…

Герцогиня подошла к нему вплотную, глядя снизу вверх. Ее обрамленное черными вьющимися волосами личико было прекрасно, как пламя, а карие глаза в полумраке гостиной казались бездонными.

— Подождите минуту, Арамис, — сказала она так серьезно и строго, что руки д'Артаньяна опустились сами собой. — Всему свой черед. Я нынче же ночью отвечу на ваши чувства… но давайте сначала поговорим о делах. Чувственные узы только тогда крепки, когда к ним примешано еще и общее дело… Вы согласны?

— Безусловно.

— Я навела о вас справки, любезный Арамис, — сказала герцогиня столь же серьезно. — И узнала больше, чем вы сами о себе знаете… Вы — младший сын из небогатой, пусть и родовитой фамилии. Одно время вы даже собирались стать духовным лицом, потому что тогда вам казалось, будто это наилучший способ сделать быструю карьеру. Но потом вы поняли, что на этом пути протекция и покровители не менее важны, чем на военной или государственной службе. И поскольку у вас не было ни первого, ни второго, вы отбросили мысли о сутане и благодаря ходатайству дальнего родственника были зачислены в королевские мушкетеры. Вы, бесспорно, умны. И очень быстро поняли, что снова оказались в тупике: даже при добром расположении к вам де Тревиля много времени пройдет, прежде чем вы станете чем-то большим, нежели теперь… У вас есть только ваша шпага, нерегулярно выплачиваемое жалованье… и яростное стремление воспользоваться первым же счастливым случаем, способным вознести высоко. Но как раз случая-то и не подворачивается… Я правильно излагаю?

— Абсолютно, — сказал д'Артаньян совершенно искренне — потому что все сказанное ею об Арамисе в точности подходило к нему самому.

— Мне известно, что вы не раз выражали вслух желание… о нет, не продать душу дьяволу, до этого пока не дошло, к счастью… но вы полны решимости поставить все на карту. Рискнуть по-крупному всем, что имеете, включая жизнь, лишь бы вырваться из нынешнего своего унылого состояния… Я права?

— Совершенно, — сказал д'Артаньян. И это тоже в полной мере относилось к нему самому.

На ее очаровательном личике появилась загадочная, влекущая улыбка:

— Так вот, милый Арамис… Ваш счастливый случай именуется Мари де Шеврез. Понимаете? Я говорю не о постели, где мы вскоре с вами окажемся — это-то подразумевается само собой. Я вам готова предложить нечто большее, нежели очередное женское тело, — шанс. Если вы рискнете его использовать, награда превзойдет ваши самые смелые мечты. Вы готовы?

— Да, черт возьми!

— Это может оказаться смертельно опасно…

— Наплевать.

— Все может при неудаче кончиться плахой или Бастилией…

— Значит, надо постараться, чтобы неудачи не было.

— Вы будете нашим душой и телом…

— Клянусь, — сказал д'Артаньян.

— Вы все обдумали?

— Да, черт побери! — сказал д'Артаньян решительно. — Даже если вы мне предложите собственноручно заколоть кардинала.

— Вполне возможно… — протянула герцогиня. — Ну что же, пойдемте.

— Куда?

— Вы колеблетесь?

— Я чертовски любопытен, вот и все…

— В Лувр. Только сначала наденьте вот это…

Она распахнула дверцу высоченного дрессуара — тогдашнего громоздкого прародителя платяных шкафов — и достала синий плащ с украшенным золотыми лилиями белым крестом. Плащ мушкетера.

— Быстрее же! Слышите, часы на башне пробили девять!

Д'Артаньян быстро накинул плащ, а герцогиня тем временем накинула на плечи легкую мантилью и опустила на лицо капюшон.

— Идемте, — сказала она, направляясь к двери. — Сегодня в Лувре несут караул мушкетеры вашей роты, так что этот плащ послужит лучшим пропуском. Что до пароля, он мне известен.

Они вышли на пустынную улочку, залитую светом полной луны. Из садов Вожирар наплывал аромат цветущих яблонь, на земле лежали удивительно четкие тени, все вокруг напоминало сон, и собственное тело показалось д'Артаньяну невесомым, как дым костра.

— Идемте, — сказала герцогиня. — Сейчас к нам присоединятся наши спутники. Вы будете идти сзади, охранять того из мужчин, кто пониже ростом. Вы и второй его телохранитель. С ним ничего не должно случиться, что бы ни произошло, понимаете? Он должен невредимым попасть в Лувр и столь же благополучно покинуть его до рассвета…

— Я понял, — сказал д'Артаньян.

— А если случится какое-нибудь недоразумение в Лувре… Запомните накрепко одно: мы, две скромных королевских служанки, воспользовались удобным случаем, чтобы провести в Лувр своих любовников-мушкетеров, благо там достаточно укромных помещений для утех, а его величество, к счастью, в Компьене… Что бы ни происходило, держитесь этой истории…

Когда они приблизились к ведущему на Новый мост переулку, оттуда навстречу им вышли трое — женщина, закутанная в плащ, и двое мужчин в мушкетерских плащах. Д'Артаньян сразу понял, что это и есть их загадочные спутники: тот из мужчин, что был пониже ростом, уверенно пошел впереди в сопровождении женщины, а его напарник, высокий и широкоплечий, в нахлобученной на нос шляпе, встал бок о бок с гасконцем, и они двинулись следом за таинственной парочкой.

Ни единого слова — все, надо полагать, заранее обговорено… Д'Артаньян, бдительно держа руку на эфесе шпаги, так и шарил глазами по сторонам — но, к счастью, ночные разбойники в этот час были, надо полагать, заняты где-то в другом месте, а припозднившиеся гуляки агрессивных поползновений не проявляли.

Краем глаза гасконец то и дело любопытно косился на своего безмолвного спутника, в чьей походке и манере держаться определенно узнал нечто знакомое, но, как ни напрягал свою память, не мог вспомнить, с кем свела его судьба.

Случай помог ему даже более, чем гасконец рассчитывал. Примерно на середине Нового моста неожиданный порыв ветра сорвал шляпу с идущего впереди незнакомца, и тот поступил, как любой на его месте: с ругательством развернулся назад, в два прыжка догнал свой головной убор, подхватил его и вновь нахлобучил поглубже…

Ругательство, вырвавшееся у него, было английским — но д'Артаньян и без того узнал бы это лицо. Во время торжественного въезда в Париж английского посольства рейтары, как и другие гвардейцы, были выстроены на улицах для вящего почета — и гасконец оказался тогда от раззолоченного, сиявшего алмазным блеском всадника в каких-нибудь пяти шагах…

Это был Джордж Вилльерс, герцог Бекингэм, фаворит английского короля, посол короля, обожатель королевы Франции Анны Австрийской, то ли несколько месяцев назад добившийся ее благосклонности в Амьене во время тамошнего бала, то ли, по крайней мере, приложивший к тому недвусмысленные усилия…

Словно луч света блеснул во мраке перед д'Артаньяном. Теперь он уже не сомневался, что высокий незнакомец, шагавший бок о бок с ним бесшумно и безмолвно, словно тень отца Гамлета из новомодной британской пьесы, — тот самый англичанин, что исключительно благодаря его усилиям не был убит и ограблен в борделе Веррери…

Глава вторая Королевский дворец глазами провинциала

Как и предсказывала герцогиня, в один из боковых входов Лувра, выходивший на улицу Сен-Оноре, они проникли без всяких хлопот — два стоявших на часах мушкетера, услышав произнесенное шагавшей впереди всех незнакомкой заветное слово «Рокруа», расступились и, не произнеся ничего, ни о чем не спросив, дали дорогу.

Трое ряженых мушкетеров и две дамы прошли шагов тридцать вдоль высокой каменной ограды, увитой густым плющом, потом незнакомка негромко спросила герцогиню:

— Прикажете вести вас западным крылом?

— Нет, давайте лучше через помещения для слуг, — моментально ответила та. — Так чуточку длиннее, но надежнее…

Еще в первый раз, когда незнакомка отчетливо произнесла пароль, д'Артаньяну почудилось в ее голосе нечто знакомое. Теперь он уверился окончательно. Их проводницей была очаровательная Констанция Бонасье, супруга жалкого галантерейщика…

«Интересная выдалась ночка, прах меня побери!» — подумал гасконец, замыкавший шествие.

И, в свою очередь, нахлобучил шляпу чуть ли не на нос, чтобы Констанция его ненароком не узнала, — иначе все пропало бы, никаких сомнений. Вряд ли его жизни в этом случае грозила бы опасность — что такое один англичанин, ну, пусть даже двое? — но он был бы разоблачен и никогда уже не узнал бы тайны, чей аромат уже щекотал ему ноздри, а ведь до нее рукой подать…

Констанция Бонасье распахнула небольшую дверь. Они вошли в прихожую, стали подниматься по какой-то лестнице, скупо освещенной масляными плошками, долго шли по длинному коридору, спустились на один этаж, свернули налево, потом направо… Снова коридор, лестница, подъем, коридор… Д'Артаньян, останься он тут один, нипочем не нашел бы дороги назад, он вообще не представлял, где они сейчас находятся, — то ли в двух шагах от королевской спальни, то ли возле комнатушки младшего швейцара. Он знал, что Лувр огромен и похож на лабиринт, но, видя его до сих пор исключительно снаружи, не предполагал, что дворцовые помещения так многочисленны и запутанны, — здесь, пожалуй что, нужен проводник, как на гасконских горных перевалах…

В конце концов они оказались в длинной, широкой галерее, всем своим видом свидетельствовавшей, что младшие швейцары и прочая дворцовая челядь сюда не захаживают. Слева тянулись огромные, до самого потолка, окна, сквозь которые свободно проникал лунный свет, образовав на полу шеренгу безукоризненных прямоугольников, перемежавшихся со столь же геометрически точными полосами темноты. Справа стены в нижней своей части были обшиты искусно отделанными деревянными панелями, а в верхней украшены картинами, рельефами и статуями. Лестница впереди — широкая, с вычурными перилами — уходила куда-то вверх, а вправо и влево сворачивали коридоры. Над головой нависали огромные затейливые люстры выше человеческого роста, но свечи в них не горели и высоченный потолок лишь смутно угадывался — кажется, он тоже был изукрашен выпуклыми узорами.

— Оставайтесь здесь, Арамис, — тихонько приказала герцогиня, в полумраке сжав руку д'Артаньяна. — Я отведу гостя и скоро вернусь…

И все четверо свернули в правый коридор, стараясь ступать как можно тише. Д'Артаньян остался совершенно один посреди безмолвия, мертвенно-бледного лунного света и нарезанных на ломти, как пирог у аккуратной хозяйки, полос темноты.

Царила совершеннейшая тишина, и гасконец при всей своей отваге ощутил себя заблудившимся ребенком — огромный древний дворец, в чьем необозримом чреве д'Артаньян так неожиданно оказался, подавлял и пугал в точности так, как действуют на непривычного человека дремучие леса Гаскони. Леса эти как раз были для д'Артаньяна знакомы, словно отцовский замок, исхожены вдоль и поперек на многие лье в светлое и темное время суток — но здесь он чувствовал себя крохотным, заблудившимся, потерянным…

Чем дольше он ждал, тем тревожнее становилось на душе. Ему стало представляться, что неведомая интрига раскрыта, что сюда сейчас ворвутся, лязгая оружием, облитые трепещущим светом факелов многочисленные стражники, в грудь ему упрутся острия алебард, и кто-то, облеченный нешуточной властью, потребует ответа… А что мог объяснить кадет рейтаров? Чем оправдаться? Тем, что, воспользовавшись посланным другому приглашением, проник к легкомысленной даме… и дальше? Ну, предположим, с его светлостью послом Англии, представляющим особу короля Карла Первого, и супругой герцога де Шеврез (по иронии судьбы находившегося сейчас в Лондоне в качестве французского посла) обращаться будут с некоторой почтительностью, но что касается малых мира сего, вроде того англичанина, Констанции Бонасье и бедного беарнского дворянчика…

Потом его охватили тревоги и страхи другого рода — уже не касавшиеся нашего, материального мира и оттого, пожалуй, еще более жуткие. Подобно многим провинциалам, вместо образования пробавлявшимся россказнями деревенских краснобаев, легендами и страшными сказками, д'Артаньян, признаемся, был суеверен (впрочем, в ту эпоху это касалось и людей не в пример более образованных). Глядя на мертвенно-белые лица статуй с пустыми слепыми глазницами, он поневоле вспомнил беарнские предания о древних истуканах, которые в особые ночи (например, в полнолуние, как сейчас) начинают ходить, перемещаться, охотиться за припозднившимися путниками… Что, если вон тот верзила, задрапированный в беломраморный плащ, с чем-то вроде пучка молний в руке, сейчас медленно-медленно повернет к нему свою трупную рожу, уставится бельмами, сойдет с невысокого пьедестала, неожиданно быстро метнется…

Проклятый лунный свет играл злые шутки — в изменчивых переливах серебристого сияния и угольно-черной мглы казалось, что белые статуи украдкой меняют позу, пока гасконец отводит от них растерянный взгляд, ухитряются чуть-чуть переместиться со зловещими замыслами, рельефные нимфы и сатиры поворачивают головенки, ища невидящим взглядом чужака, и все это языческое сборище едва слышно перешептывается меж собой, ожидая рокового часа полуночи, когда произойдет что-то определенно жуткое…

Сейчас живая и богатая фантазия, всегда свойственная д'Артаньяну, обернулась против своего хозяина, погружая в горячечный мир кошмаров. Вдобавок он вспомнил о легендах, с которыми познакомился уже в Париже, — рассказы о привидениях, порой навещающих древний Лувр. Взять хотя бы зловещего красного человечка, с завидным постоянством бродящего ночью по коридорам, когда французских королей ожидают скорые несчастья… Или белую даму…

Он судорожно сжал эфес шпаги, но облегчения и душевного успокоения это не принесло. Против потустороннего мира земное оружие бессильно. Что до духовного… Впервые в жизни д'Артаньян пожалел, что был столь нерадивым прихожанином и не помнил ни одной молитвы, надежно отгоняющей нечистую силу и прочие порождения тьмы. Даже «Патер ностер» он вряд ли смог бы произнести без запинки.

«Господи, — взмолился гасконец, прижавшись спиной к стене возле небольшой ниши. — Убереги меня от здешней чертовщины, и я, ей-же-ей, закажу по мессе во всех парижских соборах, а в Сен-Дени — целых три. И пожертвую на украшение алтаря аббатства Сен-Жермен де Пре золотую цепочку, которую выиграл в кости у шевалье де Бриссака, а церкви Сен-Северен принесу в дар сорок пистолей, выигранных в „Голове сарацина“… И никогда не буду больше…»

Тягучий стон, раздавшийся совсем рядом! Весь облитый холодным потом, д'Артаньян перекрестился, бормоча единственную запомнившуюся строчку: «…да расточатся враги его…»

Как и следовало ожидать, столь ничтожные познания в святом богословии не произвели увещевающего действия на объявившуюся совсем близко нечистую силу — стоны продолжались, к ним примешивались некие зловещие, ни на что не похожие звуки, словно бы жалобное оханье грешников в аду, возня и копошение, будто в углах собирались ждущие полуночи выходцы из преисподней…

Ожидание опасности во сто крат мучительнее самой опасности, зримой и ощутимой. Осознав это и горя желанием обрести хоть какую-то определенность, пусть даже невероятно пугающую, д'Артаньян, крестясь, двинулся в сторону источника неведомых звуков. Свернул направо, туда, где скрылись его спутники, крадучись, сделал с дюжину шагов вдоль стены, в сторону непонятных звуков, заглянул под арку дверного проема…

И облегченно вздохнул всем нутром, ощутив невероятную слабость — и несказанное облегчение.

Существа, производившие этот шум, оказались вполне земными, принадлежащими к тому миру, которого д'Артаньян не боялся нисколечко. Прямо в широкой полосе белого лунного сияния, на широкой кушетке, в объятиях верзилы-англичанина лежала прелестная Констанция Бонасье и, закинув голову, прикрыв глаза, оскалив жемчужные зубки в гримасе наслаждения, тихо постанывала в такт незатейливым, но размашистым колыханиям любовника, с победительной ухмылкой заглядывавшего ей в лицо. Невольный свидетель имел все возможности убедиться, что ножки очаровательной галантерейщицы стройны, грудь безукоризненна, а бедра достойны не только валятеля, но и ваятеля.

«Мои поздравления, г-н Бонасье! — подумал д'Артаньян не без зависти. — Напророчили на свою голову, знаете ли…»

И, тут же забыв вырвавшиеся сгоряча обеты вести отныне жизнь исключительно добродетельную, подумал: а эту вот английскую ухватку надо будет запомнить, тут они нас обскакали, еретики чертовы, мы как-то не додумались… Надо же, выходит, и этак вот можно…

— Ну что? — хрипло спросил англичанин, нависая над молодой женщиной. — Это будет получше ваших французских фертиков?

И д'Артаньян с крайним неудовольствием услышал вздох Констанции:

— О, милорд… — а вслед за тем милая особа негромко произнесла такое, что у гасконца уши заполыхали.

«Черт знает что, — подумал он сердито. — Какое право имеют эти еретики с туманного острова валять наших красоток прямо в королевском дворце? Каков хозяин, таков и слуга… Легко представить, что происходит сейчас в спальне ее величества… А не вызвать ли мне его на дуэль? Повод? Да к черту повод! Он англичанин, и этого вполне достаточно!»

Рука сама тянулась к эфесу шпаги, но д'Артаньян (за что потом не на шутку себя зауважал) сдержался гигантским усилием воли. Устраивать дуэль в Лувре, да еще посреди ночи, — это уже чересчур, моргнуть не успеешь, как окажешься на Гревской площади в центре всеобщего внимания. Конечно, это была бы небывалая честь и нешуточная слава — первый французский дворянин, проткнувший в поединке чертова англичанина прямо в королевском дворце, но поскольку честь и слава неминуемо сопряжены с лишением головы, стоит взять себя в руки…

Он тихонечко отступил и вернулся на прежнее место. Негромкие стоны и сопутствующие звуки не утихали. Д'Артаньян, сердито грызя усы, прислонился к стене.

И вновь встрепенулся, заслышав тихие шаги. В дальнем конце галереи показалась тихо беседовавшая парочка — дама в богатом платье и кавалер без шпаги. Судя по некоторым наблюдениям, оба, безусловно, не принадлежали к миру призраков, но д'Артаньяну в его положении этот факт не прибавлял радости. Парочка направлялась прямо к нему, поглощенная друг другом, но все же не настолько, чтобы не заметить рано или поздно меж двух беломраморных статуй фигуру в мушкетерском плаще и шляпе, мало похожую на творение придворных художников и скульпторов.

«Притвориться призраком, быть может? — смятенно подумал д'Артаньян. — Пугнуть их как следует? А вдруг не поверят? А если поверят, не поднимется ли переполох? Нет, какой из меня призрак…»

Он бесшумно сделал пару шагов вправо и укрылся в неширокой нише, встал в дальний ее уголок, меж кушеткой и стеной. Вовремя — парочка остановилась совсем рядом, у соседней ниши.

Мужчина вдохновенно произнес:

— Что я еще могу сказать вам, Марион? Клянусь вашей жизнью и моей смертью, чувства мои бездонны, как океаны, и высоки, как самые грандиозные горы…

«Хорошо поет, собака, — не без цинизма подумал д'Артаньян. — Убедительно поет. Надо будет запомнить и ввернуть при случае — такое всегда пригодится…»

— Ах, Арман… — отозвалась дама тоном упрямой добродетели. — Ваши слова нежны и обжигающи, но я никак не могу решиться изменить своему супружескому долгу…

«Ба! — подумал д'Артаньян. — Сдается мне, красотка, ты себе просто-напросто набиваешь цену. Быть может, я и не великий знаток женщин, но одно знаю: верная жена, ежели и захочет сохранить верность, то не в столь высокопарных выражениях. Нет, сударыня, она гораздо проще, но убедительнее выразится! Помню, малютка Пьеретта, даром что крестьяночка, не колеблясь, хлопнула меня по щеке, вот по этой самой, и доходчивыми выражениями объяснила, что сын я там сеньора или нет, а кое-какие вещи она только с муженьком делает…»

Не исключено, что та же самая мысль пришла в голову неведомому Арману — судя по легкому шуму, он предпринял наступление посредством заключения предмета своей страсти в объятия.

— Боже мой, Арман! — послышался укоризненный голосок. — Как вы напористы! У меня подкашиваются колени, право, и я готова сделать глупость… Ах, нет — я тверда!

— Марион, Марион! — задыхающимся голосом отозвался Арман. — Любовь моя жаждет поэтического выражения!

— О, мой поэт… Начинайте же… Нет, не это! Стихи…

Арман с большим чувством продекламировал:

— Шлю ветрам вздохи, слезы лью в унынье, Покой мне чужд и отдых мне неведом, И больно мне, что путь за вами следом Привел меня туда, где стражду ныне; Но позади небытие пустыни: Бежать от вас — отдаться худшим бедам; И мне еще больней, что вам об этом Сказать не смею я в немой кручине. Коль устремлюсь к вершине, путь измерен Стопами тех, кто пал вдали от цели. Мне их пример — в печаль и в устрашенье. Всего же горше то, что мной потерян Надежды свет, светивший мне доселе Во тьме глубокой вашего забвенья…

Послышался глубокий вздох:

— Ах, Арман, что вы делаете? Моя твердость тает…

«Он в самом деле настоящий поэт, — с нескрываемым уважением подумал д'Артаньян, притаившись, как мышь. — Я бы и двух строк в рифму связать не смог, а он — эвона, какие кружева сочиняет…»[22]

— Марион…

— Арман…

— Позвольте увлечь вас в дружескую тень ниши…

«Только не сюда! — готов был возопить д'Артаньян. — Хватит испытывать мое терпение! Я вам не мраморный!»

Однако, на его счастье, парочка скрылась в соседней нише. Некоторое время царило молчание, перемежавшееся лишь многозначительным шуршанием ткани и звуками, которые человек цинический без колебаний определил бы как страстные поцелуи, — а поскольку д'Артаньян, увы, был как раз таков, он склонился именно к этому определению. А очень быстро раздался вздох-стон, неопровержимо свидетельствовавший, что сию секунду в славном городе Париже, где и без того превеликое множество рогоносцев, их число увеличилось еще на одну персону.

«Дьявольщина! — сердито подумал д'Артаньян. — Слева — Констанция с англичанином, справа — Арман с этой… Сколько же их тут? Вот так домик под названием Лувр! Хорошенькие тут заведены нравы, нечего сказать! Только подумать, хозяин этого славного дома, то бишь его христианнейшее величество, завзято преследует людей, позволивших себе невинные забавы вроде тех, что происходят в кварталах Веррери, в то время как в его собственном доме… Интересно, когда король в Лувре, здесь то же веселье происходит? Он сейчас в Компьене, правда… Вот уж поистине — кот за дверь, мышам раздолье…»

— Арамис! — послышался тихий, знакомый голос.

Чуть поколебавшись, д'Артаньян выскочил из ниши (что никак не повлияло на возню в соседней, продолжавшуюся с прежним пылом) и на цыпочках подошел к герцогине. Шепотом спросил:

— Где вы так долго были? Я чертовски волновался…

— А почему так тихо? — отозвалась герцогиня почти нормальным голосом.

— Да понимаете… Как бы это сказать…

Перехватив направление его выразительного взгляда, герцогиня решительно подошла к нише, заглянула туда и, со смехом воскликнув: «Ничего не вижу, ничего не слышу!» вернулась к д'Артаньяну.

— Господи, Арамис, какой вы впечатлительный! — воскликнула она весело. — Можно подумать, вы впервые… Милый мой, таков уж Лувр, и ничего с этим не поделать. Пойдемте.

Следуя за ней по коридору направо, д'Артаньян с любопытством спросил:

— Интересно, а когда его величество ночует в Лувре…

— Могу вас заверить, все обстоит точно так же, — фыркнула герцогиня. — Хорошо еще, наш король не имеет привычки бродить по коридорам и переходам с лампой, как ночной сторож. То-то была бы для него охапка сюрпризов! — Она непринужденно заглянула в комнату, где все еще продолжалось самое живое и тесное общение англичанина и француженки. — А, ну конечно, он задрал-таки подол малютке Констанции, воплощенной скромности… Кстати, вам известно, что ваш обидчик, д'Артаньян, поселился у нее на квартире?

— Н-нет… — пробормотал гасконец.

— Точно вам говорю, у меня самые верные сведения. Представляю, что там происходит в отсутствие галантерейщика, какие фокусы откалывает резвушка Констанция… Быть может, пригласим ее к нам попозже, когда англичанин устанет? — Она звонко рассмеялась. — Боже, да вы прямо-таки шарахнулись! Арамис, ну разве можно в наш просвещенный век сохранять столь замшелые представления о любви? Сдается мне, я многому могу вас научить… — Она остановилась. — Тс!

— Что такое? — тревожно завертел головой д'Артаньян, хватаясь за шпагу.

— Я вам просто хотела показать историческое место, — сказала герцогиня. — Именно тут, в этом самом коридоре, лет пятьдесят назад Ла Моля, любовника Маргариты Наваррской, поджидали в темном углу пять убийц, собравшихся задушить его без шума. И это были не какие-то там прохвосты — два короля, два принца крови и один владетельный герцог… Никогда не слышали эту историю?

— Нет. У нас в… — он запнулся и вовремя поправился, — у нас в Лимузене об этом никогда не рассказывали… Кто они были?

— Короли — Карл Девятый Французский и Генрих Наваррский, принцы — Алансон и Анжу, да вдобавок герцог Гиз, предок моего муженька. Но знаете, что самое смешное? Ла Моль не пошел этой дорогой, потому что его предупредили, и сделал это не кто иной, как муж Марго, сам Генрих. У него, знаете ли, были на сей счет свои соображения, не имевшие ничего общего с глупой ревностью… Вот образец для подражания! О чем вы задумались?

— Эта история говорит еще и о том, что среди пятерых заговорщиков всегда найдется изменник…

— Как обычно, — сказала герцогиня серьезно. — Как обычно… Однако вы неглупы, Арамис…

— А вы считали иначе?

— О, что вы… — Она остановилась, взяла д'Артаньяна за рукав и притянула вплотную к себе. В полумраке ее глаза, казалось, светились изнутри, как у волчицы. — Смотрите только, не покажите себя чересчур умным… Понимаете, о чем я?

— Конечно, — сказал д'Артаньян. — Успокойтесь, герцогиня. Предав ваш заговор, я получу гораздо меньше, чем могу достичь, будучи его преданным участником…

— А почему вы решили, что речь идет о заговоре? — быстро спросила герцогиня.

— Да господи, я же не невинное дитя! — воскликнул д'Артаньян. — К тому ведут все ваши намеки, недомолвки, туманные обещания невиданного взлета…

— Надеюсь, вас не пугает слово «заговор»?

— Меня пугает одно, — сказал д'Артаньян насколько мог убедительно. — Мое нынешнее убогое состояние.

— Вот таким вы мне нравитесь…

— Послушайте, — сказал д'Артаньян. — Это ведь герцога Бекингэма мы проводили в Лувр?

— Допустим…

— Без всяких допущений. Я его узнал.

— Ах да, следовало предвидеть, — беззаботно сказала герцогиня. — На улицы ведь вывели всю гвардию во время проезда посольства, и мушкетеров в том числе… Ну и что? Вы имеете что-нибудь против того, что наша бедняжка королева, обреченная бессильным муженьком на самое пошлое целомудрие, немного развлечется в надежных мужских руках?

— Ну что вы…

— Вот видите. Я, особа беззастенчивая, немного подглядела в щель меж занавесями. Могу вас заверить, что королева в данную минуту чувствует себя превосходно, хотя кое-какие английские ухватки, безусловно, стали для нее открытием… Ну вот и все, мы пришли.

Она повернула ручку двери и подтолкнула д'Артаньяна в небольшую комнату, где главенствующее положение занимала огромная кровать, а на столике красовался прекрасно сервированный ужин с фруктами и вином. У столика с выжидательным видом стояла смазливая служанка, окинувшая д'Артаньяна столь насмешливым и откровенным взглядом, что ему стало чуточку неловко. Он вдруг сообразил, что роли, пожалуй что, несколько поменялись, и в роли соблазняемой провинциальной красотки выступает он сам, а в роли предприимчивого гвардейца — очаровательная Мари де Шеврез. Это наносило некоторый урон его мужской гордости — но, впрочем, какая разница, ежели все происходящее не противоречит естественному ходу вещей?

О чем-то пошептавшись со служанкой, герцогиня отослала ее небрежным мановением руки, встала у постели и обернулась к д'Артаньяну с лукавой улыбкой на алых губках:

— Итак, шевалье?

Д'Артаньян, не вполне представляя, как ему держаться, сделал шаг вперед и, невольно вспомнив Армана, произнес насколько мог вдохновенно:

— Мари, моя любовь к вам глубока, как…

— О господи, да бросьте вы эту чушь! — с досадой сказала очаровательная герцогиня. — Снимайте поскорее шпагу и сбросьте ваш дурацкий плащ! Или вы полагаете, что у меня есть время слушать сонеты, мадригалы и прочие там элегии? Ни времени, ни желания! Ну-ка, как командуют у вас в гвардии, раз-два!

Д'Артаньян оторопело потянул через голову перевязь со шпагой, не сняв предварительно плаща, в результате чего полностью запутался в одежде. Герцогиня, заливисто хохоча, помогла ему лишиться синего плаща, шпаги и камзола, после чего, прильнув всем телом, дразнящим шепотом спросила:

— Ну что, готовы поехать в Нидерланды?

— Какие еще Нидер… — бухнул д'Артаньян и тут же умолк, вспомнив недавнюю сцену, которой был свидетелем.

Мари де Шеврез рассмеялась еще звонче:

— Арамис, вы, право, очаровательны с вашей простотой! — и, властно ухватив его ладонь, без церемоний указала кратчайшую дорогу в Нидерланды. — Это и есть Нижние земли, говоря по-французски… Вы готовы туда отправиться?

Ну разумеется, он был готов — правда, не предполагал, что выпавшее на его долю путешествие окажется столь долгим, разносторонним и познавательным. Можно сказать, что д'Артаньян, подобно великим путешественникам прошлого, объездил весь белый свет. Он побывал и в Нижних землях, и в Верхних землях, и даже, к некоторому его провинциальному изумлению, у Антиподов — а как еще прикажете назвать в соответствии с правилами географии земли, противостоящие Нижним? Путешествие настолько затянулось, что из упоительного, право же, превратилось с некоторого момента в утомительное.

К тому времени, когда герцогиня смилостивилась над ним и дала измученному путешественнику отдых, он был настолько измочален, что втихомолку уже проклинал в душе собственную проказу, — и вытянулся без сил рядом с обнаженной красавицей, прекрасной, как пламя и свежей, как роса. Удивительно, но она не выказывала и тени усталости, она лежала, откинувшись на подушки, глядя бездонными карими глазами с каким-то новым выражением.

— Мне непонятен ваш взгляд, Мари, — не выдержал в конце концов д'Артаньян. — Неужели вы остались недовольны…

— Ну что вы, глупый! — отозвалась красавица, играя его волосами. — Наоборот. В этой постели, уж простите за откровенность, побывало немало надутых павлинов, изображавших из себя статуи Геракла, но на поверку оказавшихся слабыми… А в вас, Арамис, есть что-то невероятно первозданное, наивное… но, черт побери, сильное! Считайте, вы выдержали некое испытание… Терпеть не могу слабых. Я сама не из слабых — во всех смыслах, не только в этом… Обнимите меня. Вот так. Вы мне нравитесь, Арамис. В вас есть… нечто. Вы мужчина.

«Ну вот, — подумал д'Артаньян в блаженной усталости. — Кто знает, осталась ли бы она так довольна настоящим Арамисом? Похоже, совесть моя чиста…»

Лежа в его усталых объятиях, герцогиня безмятежно продолжала:

— Честно признаюсь, такой мне и нужен. Если вы будете столь же сильны в нашем деле, я вас подниму так высоко, что вам и не снилось. Но бойтесь дать слабину… Я не прощаю подобного.

— Интересно все же, что это за дело?

— Скоро узнаете. — Она задумчиво уставилась в потолок, нагая, как Ева до грехопадения, ее прелестное личико, обрамленное волнами черных вьющихся волос, стало не по-женски твердым. — Совсем скоро. Пока вам должно быть достаточно и того, что это дело сильных. Что эти сильные сочли вас достойным своих рядов. Что на другой стороне… о, там есть и сильные! По крайней мере, один уж наверняка. Но над ним — опять-таки слабый и ничтожный. Черт побери, это ведь словно о нем сложено…

Всемогущие владыки, прежних лет оплот и слава, короли… И они на высшем пике удержаться величаво не могли. Так уходят без возврата восседавшие надменно наверху. Господина и прелата приравняет смерть мгновенно к пастуху…

Ее голос приобрел ту же неженскую силу, а очаровательное лицо было исполнено столь злой решимости, что в гасконце вновь проснулись суеверные страхи его далекой родины, и он не на шутку испугался, что лежавшая в его объятиях нагая красавица вдруг обернется ведьмой, мороком, чем-то ужасным. А очаровательная Мари, словно не видя его, уставясь то ли в потолок, то ли в видимые ей одной дали, нараспев читала, словно вонзала в кого-то клинок:

— Где владетельные братья, где былое своеволье тех времен, Когда всякий без изъятья исполнял их злую волю, как закон? Где спесивец самовластный, процветанье без предела, где оно? Может, там, где день ненастный: чуть заря зарозовела, уж темно?

Почему-то д'Артаньяну стало по-настоящему страшно — и от этих чеканных строк, срывавшихся с алых губок, и от ее бездонного хищного взгляда, слава богу, направленного на кого-то другого, кого не было здесь, и от самого древнего Лувра, наполненного призраками всех убитых здесь за долгие века. «Это смерть, — подумал он трезво и отстраненно. — Что бы они там ни затеяли, это сулит кровь и смерть, теперь в этом нет ни малейшего сомнения. Боже, вразуми, научи, как мне выпутаться из этой истории… Я ведь не собирался, всемогущий боже, ни во что ввязываться, я считал, что придумал веселую проказу, быть может, не вполне совместимую с дворянской честью, но я никому не хотел причинить зла, ты слышишь, господи? Она зовет кровь и смерть, как те ведьмы, о которых болтали наши гасконские старики…»

А вслух он сказал:

— Я и не подозревал, Мари, что вы, подобно Маргарите Наваррской, сочиняете столь прекрасные стихи…

— Вы мне льстите, милый Арамис, — отозвалась она прежним голосом, нежным и ласковым. — Это не я. Это дон Хорхе Манрике, сто пятьдесят лет назад павший в бою в междуусобных кастильских войнах. Черт возьми, как он ухитрился предсказать? — И она повторила с несказанным удовольствием, смакуя, словно прекрасное вино: — Господина и прелата приравняет смерть мгновенно к пастуху… Боже мой, как он мог предвидеть! Вот именно — Господина и Прелата! Обнимите меня, Арамис, мне вдруг стало холодно…

Д'Артаньян послушно потянулся к ней, но тут раздался тихий стук в дверь. Герцогиня живо соскочила с постели и, небрежно накинув тончайший батистовый пеньюар, направилась открывать. Приотворив невысокую дверь буквально на ладонь, она обменялась с кем-то невидимым парой тихих фраз, после чего вернулась в постель. Не разобравший ни слова д'Артаньян чуточку встревожился — кто его знает, этот чертов Лувр, — но постарался спросить как можно беззаботнее:

— Что случилось?

— Ничего особенного, — сказала герцогиня, укладываясь рядом и по-хозяйски закинув его руку себе на шею. — Сейчас придут люди, которые объяснят вам все остальное, мой милый друг…

Глава третья Как благородные господа сговаривались утопить щенка

В следующий миг дверь бесцеремонно распахнули во всю ширину, и в комнату совершенно непринужденно вошли двое мужчин. При виде первого из них д'Артаньян решил поначалу, что это король собственной персоной, что он, распустив слух о мнимом своем пребывании в Компьене, внезапно нагрянул ночью искоренить дворцовую вольность нравов…

Сердце у него ушло в пятки, как, будем беспристрастны, у любого на его месте. Однако он очень быстро понял свою ошибку, воспрянув духом. Надо сказать, что обмануться в полумраке и от неожиданности было не мудрено — младший брат короля, Гастон, герцог Анжуйский, ровесник д'Артаньяна, чертовски походил на старшего брата… Правда, имелись и кое-какие существенные отличия, касавшиеся не облика, а духа — следовало признать, что Жан Батист Гастон, Сын Франции[23], олицетворял как раз ту решимость и волю, которых так не хватало его коронованному брату.

Д'Артаньян прожил в Париже достаточно, чтобы сразу узнать и второго визитера, — это был принц Конде собственной персоной…

«Младший брат короля! — подумал д'Артаньян. — Кузен короля! Невероятная честь для моей скромной персоны, если учесть, что я лежу со своей любовницей совершенно голый… Да, вот именно, черт побери! Стыд-то какой!»

Он торопливо натянул простыню до самого носа — но прелестная герцогиня как ни в чем не бывало осталась лежать в грациозной и непринужденной позе, распахнутый батистовый пеньюар прикрывал ее не более, нежели носовой платок способен прикрыть знаменитую статую Персея работы великого Челлини.

— Ну-ну, не смущайтесь, шевалье! — добродушно прикрикнул принц Конде, развалясь в ближайшем кресле. — Картина самая обычная для Лувра, в особенности когда отсутствует хозяин, отчего-то почитающий Лувр аббатством, а себя — настоятелем…

— Совершенно верно, — фривольным тоном подхватил брат короля. — Если учесть к тому же, что оба мы уже имели случай побывать на вашем месте, дорогой Арамис. Так что отбросьте стыд и церемонии. Можно сказать, что мы собрались здесь в тесном, почти семейном кругу…

— Вы циник и проказник, принц, — надула губки герцогиня. — Шевалье влюблен в меня трепетно и романтично, и ваши непристойности способны привести его в уныние…

— Но если это правда?

— Все равно. Вы играете чувствами влюбленного…

— О, что вы, Мари! — воздел руки принц в наигранном ужасе. — Я вовсе не посягаю на чувства шевалье Арамиса, тут он волен оставаться их единственным владельцем и распорядителем. Я-то вас нисколечко не люблю, очаровательная распутница, я просто вас вожделею… Вы согласны с таким разделением обязанностей, шевалье? Вы ее любите, я вожделею, нужно только устроить так, чтобы не мешать друг другу…

— Совершенно согласен с вашим высочеством, — сказал д'Артаньян, решив вести себя так, чтобы не выбиваться из царившего здесь настроя. — Очень мудро сказано…

— Вот видите, — сказал Гастон спутнику. — Мне о нем сказали сущую правду — он вовсе не деревенщина и не святоша. Мне он кажется совершенно разумным человеком…

Принц Конде пока что помалкивал, восседая с видом серьезным и чуточку озабоченным. Выглядел он настоящим вельможей, осанистым и величественным, но д'Артаньян достаточно общался с парижскими сплетниками, чтобы узнать уже: законность рождения принца в свое время оспаривалась вполне открыто. Существовали сильные подозрения, что его матушка, Шарлотта де Ла Тремуйль, родила его от своего пажа, гасконца Белькастеля (приходившегося, кстати, отдаленной родней де Кастельморам), а после, когда вернулся законный муж и ветреная Шарлотта испугалась, что истинный отец не удержит язык за зубами, она хладнокровно отравила беднягу пажа. По этому делу было даже наряжено следствие, тянувшееся восемь лет, начался судебный процесс, но по приказу доброго короля Генриха Четвертого он был прекращен, а все бумаги сожжены (злые языки шептали даже, что отцом принца Конде был сам Генрих, и незадачливый паж поплатился жизнью именно за то, что был посвящен в опасные секреты, а вовсе не за собственные постельные подвиги).

Уже полностью обретя спокойствие, д'Артаньян подумал с цинической веселостью: «Если молва все же права в той ее части, что касается пажа Белькастеля, то мы с этим принцем, изволите ли видеть, родственнички, хоть и весьма отдаленные… Хотя, честно признаться, меня такой родственничек вовсе не радует…»

— Господа, — сказал принц Конде решительно. — Быть может, вы перестанете упражняться в остроумии? До утра совсем близко, а нам нужно немало обсудить…

— Да, конечно, — кивнул Гастон. — Мне просто хотелось, чтобы шевалье немного освоился в нашем обществе и перестал стесняться…

— По-моему, он вполне освоился. Не правда ли, шевалье?

— Да, разумеется, — сказал д'Артаньян и даже принял позу, казавшуюся ему непринужденной и вполне соответствующей моменту.

— Мы уже успели немного поговорить, — сказала герцогиня, положив голову на плечо д'Артаньяну. — Шевалье, как я и предполагала, горит желанием изменить свое убогое положение… и не боится риска.

— Приятно слышать, — серьезно кивнул принц Конде. — Именно эти побуждения и делают из людей отличных заговорщиков… К тому же вы, дорогой Арамис, служите у де Тревиля, а значит, вам будет еще легче принять приглашение на охоту…

— На охоту? — переспросил д'Артаньян.

— Вот именно, — сказал Гастон Анжуйский. — Охота будет, надо вам сказать, на красного зверя, ха-ха-ха! Объяснять вам подробно или вы проявите сообразительность? Ну-ка, шевалье, я хочу узнать, острый ли у вас ум…

— Я, кажется, понимаю, — медленно произнес д'Артаньян, сведя в одно все слышанные до этого намеки, кое-какие собственные догадки и наблюдения. — Вы, господа, намерены сместить кардинала?

Принц Конде с хищной улыбкой сказал:

— Браво, шевалье! Но вы чуточку не угадали. Вернее, остановились в своих рассуждениях на полдороге. Мы вовсе не намерены его смещать. Мы твердо намерены его убить. Только так можно рассчитывать от него избавиться раз и навсегда. Потому что его высокопреосвященство, надо отдать ему должное, противник страшный. Такие люди перестают быть опасными, только оказавшись в гробу. Все прежние попытки сместить, как вы выражаетесь, кардинала ни к чему не привели — его величество, как всем известно, страдает раздвоенностью натуры. С одной стороны, кардинала он ненавидит, как ребенок ненавидит строгого ментора, с другой же — чувствует себя за спиной Ришелье так уютно и безопасно, что никогда не отважится с ним расстаться… Я много думал над сложившейся ситуацией и пришел к выводу, что действовать прежними методами более нельзя. Его надо убить, черт побери! Проткнуть, как каплуна, благо многие сделают это с превеликим удовольствием!

— Именно это я вам и пыталась втолковать чуть ли не два года, мои прекрасные господа… — тоном уязвленного самолюбия прервала его герцогиня.

— Мари, Мари… Ну ладно, вы были правы, вы светоч разума и здравого рассудка, а мы с Гастоном были глупцами… Довольны вы теперь? Вот и отлично. Итак, дорогой Арамис… Всякий заговор проходит две стадии — разговоров и действий. Разговоры уже позади. Действия вот-вот будут предприняты. Готовы ли вы в этом участвовать?

«Интересно, сколько я проживу, если вдруг решительно откажусь? — подумал д'Артаньян. — Пожалуй, ровно столько времени, сколько ему понадобится, чтобы броситься к двери и крикнуть вооруженных сообщников, так как когда человеку предлагают участвовать в таком вот дельце, поблизости непременно спрячут парочку вооруженных сообщников на случай непредвиденных осложнений…»

— Господа, неужели я похож на человека, способного упустить такой шанс?! — воскликнул он непринужденно. — Простите за прямоту, но мы, провинциальные рубаки с пустым кошельком, просто вынуждены быть циниками и хвататься за любую возможность… Я хорошо представляю, какие выгоды ждут человека, оказавшегося на вашей стороне в таком вот предприятии…

— Боюсь, шевалье, вы не вполне представляете все выгоды дружбы с нами и верного служения нам… — вкрадчиво сказал Гастон Анжуйский.

— Простите, принц? — поднял бровь д'Артаньян.

— Весь вопрос в том, насколько далеко простирается ваш цинизм, — сказал Сын Франции с тем же коварным и хитрым выражением.

— Дьявольщина! — воскликнул д'Артаньян. — А если я вас заверю, что он вообще не стеснен границами, рубежами и препятствиями?

— Он мне нравится, черт возьми, — сказал принц Конде. — Не то что все эти идеалисты, с ними вечно хлопот полон рот… По-моему, вы можете говорить с ним откровенно, принц. Во-первых, он жаждет сделаться персоной, а во-вторых, вне всякого сомнения, хорошо представляет, чем для него чревата измена, так что нет нужды брать с него страшные и прочувствованные клятвы, которые люди циничные все равно нарушают без зазрения совести…

— Герцогиня, — в приступе внезапного озарения произнес д'Артаньян, повернув голову так, что их лица почти соприкасались. — Я правильно понял произнесенные вами стихи? Вы ведь не зря упомянули, что смерть будет одинаково безжалостна и к Господину, и к Прелату… Сдается мне, охотники не ограничатся одним зверем… Ваши замыслы направлены гораздо дальше. Выше, я бы выразился…

— Вы видите в этом что-то пугающее? — небрежным тоном, словно случайно положив руку на эфес шпаги, осведомился принц Конде. — Или категорически для вас неприемлемое?

Д'Артаньян ощутил, как напряглась прильнувшая к нему герцогиня, и понял, что настал кульминационный момент.

— Быть может, я и разочарую вас, господа, — сказал он, — но замысел этот мне не кажется ни пугающим, ни неприемлемым, а только лишь крайне выгодным.

Брат короля и кузен короля обменялись быстрыми взглядами, после чего Конде медленно убрал руку с эфеса. Гасконец физически ощутил, как ослабло витавшее в воздухе напряжение.

— Я же говорила вам, что он подходит, — сказала герцогиня.

— Что бы мы делали без вас, Мари… — усмехнулся герцог Анжуйский. — Дорогой Арамис, вам, как и многим провинциалам, наверняка приходилось охотиться?

— Конечно.

— И вы разбираетесь в охотничьих собаках?

— Неплохо.

— Вы воспитываете щенков, отбираете лучших…

— Случалось не единожды.

Герцог Анжуйский прищурился:

— А случалось ли вам топить еще слепых щенков? Тех, из кого заведомо не могло выйти никакого толку?

— Бывало, — сказал д'Артаньян.

— Собственно говоря, этим нам и предстоит заняться. Вполне возможно, какой-нибудь чувствительной натуре утопивший хилого щенка собачник покажется варваром и палачом — но человек понимающий-то знает, что это делается не из склонности к мучительству, а ради улучшения породы… пожалуй что, в интересах самого щенка, в противном случае обреченного на болезни и прозябание…

Д'Артаньян подумал мельком, что мнением самих щенков, строго говоря, никто никогда не интересовался. Могло оказаться, что у них имелась своя точка зрения, решительным образом расходившаяся с намерениями владельца псарни. Но он промолчал: как бы там ни было, в словах его собеседника был свой резон — в доме д'Артаньяна не раз топили слабых и болезненных щенков, из которых не могло вырасти ничего толкового, и эта печальная процедура знакома каждому завзятому собачнику…

Принц Конде сказал с мимолетной улыбкой:

— Поскольку нашему другу Анжу неприятно, да и не по-христиански, пожалуй что, обсуждать некоторые вещи, я возьму на себя эту нелегкую обязанность, которую мы должны исполнить для блага Франции… Людовик мне родственник, но приходится повторить вслед за древним мудрецом, что истина в данный момент дороже. Действительность же такова: быть может, во Франции нет второго менее приспособленного для роли короля человека, нежели мой кузен Людовик. Бывали в истории короли-тираны, подобно Людовику Одиннадцатому, бывали короли-развратники вроде Генриха Четвертого, но они при всех их недостатках были подлинными королями. Они правили, и не так уж плохо. Меж тем мой кузен не способен управлять решительно ничем, даже стойкостью определенных частей тела… Да-да, вы зря улыбаетесь, герцогиня! Это тоже имеет огромное значение. Франции нужен наследник, черт побери! Но мало кто верит, что его в состоянии смастерить кузен Луи. В кого он только такой удался, прах его забери? Довести молодую, очаровательную супругу до того, что она то вынуждена брать уроки любви у нашей очаровательной Мари, то, рискуя многим, тайком пускать к себе английского ветреника, который ее в настоящую минуту и охаживает… Моя чрезмерная откровенность вас не шокирует, любезный Арамис?

— Не сказал бы, — кратко ответил д'Артаньян, легонько отстраняя под простыней шаловливую ладошку герцогини.

— Отлично… Так вот, хороший охотник всегда знает, какого щенка следует побыстрее утопить, потому что от него не будет толку. А у нас речь идет о королевстве! Наш друг Гастон, — похлопал он по колену сидевшего в напряженно-горделивой позе брата короля, — совсем другое дело. Он решителен, смел, обладает всеми необходимыми качествами для человека, достойного занять трон. Да и способность к производству здорового потомства уже доказал не один раз, пусть и, как бы это деликатнее выразиться, неофициально… Самое пикантное, что законы королевства некоторым образом на нашей стороне. Видите ли, Арамис, есть во французских законах такое правило: если король по тем или иным причинам не в состоянии исполнять свои обязанности — или сам подпишет соответствующий эдикт, — то первый принц крови, в данном случае Гастон, может объявить себя Главным Наместником королевства… а отсюда уже недалеко и до коронации. У меня найдутся в парижском парламенте люди, которые подкрепят этот закон целой грудой комментариев и прочих юридических целесообразностей. Все будет законно…

— Значит, существует два заговора? — спросил д'Артаньян.

— Ну разумеется. Точнее, внутри одного существует еще и второй, о котором знает не в пример меньше людей, — но вы отныне к ним принадлежите, счастливец! Большая часть вовлеченных в заговор свято верит, что речь идет только о том, чтобы прикончить кардинала в одном из его замков… Вот дурачье! Как будто мы с Гастоном только тем и озабочены, чтобы, обжигая собственные пальцы, таскать каштаны из огня для кучки напыщенных дураков, ненавидящих кардинала, чтобы они потом воспользовались в полной мере плодами победы… Нет уж, мы в первую очередь обязаны думать о собственном преуспевании… и о благе королевства, разумеется, — поторопился он добавить с ханжеским видом.

— И как это будет выглядеть? — спросил д'Артаньян с искренним любопытством.

— Довольно просто, — заверил Конде. — Сначала убьют кардинала — и те из заговорщиков, кто не посвящены в потаенное, вроде вашего командира де Тревиля, с помощью имеющихся в их распоряжении средств обеспечат успех этого благого дела, а также и умиротворение тех, кто мог бы защитить кардинала или после его смерти повести себя непредсказуемо. Ну, а почти в то же время будет приводиться в исполнение другой план. Мы поднимем верные войска и парижан, займем Бастилию, Арсенал, все городские заставы, арестуем короля и препроводим его в надежное место. Я не исключаю: его величество будет настолько здравомыслящим, что немедленно же подпишет упомянутый эдикт, передающий права Главного Наместника герцогу Анжуйскому.

— Ну, а потом?

— Потом? — переспросил принц Конде с крайне примечательным выражением лица, для полного описания которого понадобилось бы, пожалуй, талантливое перо синьора Никколо Макиавелли. — О, потом нам остается надеяться на божественное провидение и одну из тех случайностей, что изменяют судьбы государства и венценосцев…

— Сдается мне, я слыхивал о таких случайностях, — усмехнулся д'Артаньян. — Они — а то и божественное провидение — удачно проявили себя в замке Беркли, а также в монастыре Сен-Клу и на улице Ферронри…[24]

Лицо принца Конде оставалось спокойным и безмятежным:

— Право, дорогой Арамис, я не силен в географии и представления не имею, где такие замки, монастыри и улицы и с какими событиями они связаны…

Герцог Анжуйский коротко хохотнул откровенно, косясь на принца Конде, и, не удержавшись, воскликнул:

— Принц, я отношусь к вам с искренним восхищением и уважением! Вы великолепны!

— Честное слово, не пойму, о чем вы, господа, — ответил принц Конде, выглядевший сейчас олицетворением невинности и добродетели. — Я решительно не понимаю ни хода ваших мыслей, ни смысла ваших реплик… Когда я говорил о божественном провидении, я имел в виду исключительно то, что король наш Людовик хил, слаб, болезнен, подвержен частым хворям и приступам меланхолии с разлитием желчи, — а потому я уверен, что долго он не протянет, в особенности если произойдут события, которые его крайне расстроят… Будем уповать на бога, господа, и не более того! Все в руках божиих!

— Черт побери, я вами восхищен, любезный родственник! — весело сказал герцог Анжуйский. — Великого ума человек, не правда ли, Арамис?

— О, вы мне льстите, Гастон, — скромно потупился принц. — Ну что ж, признаюсь, я неглуп — и не более того… Что скажете, Арамис?

Д'Артаньян произнес:

— Я подумал о завидной судьбе, какая меня ожидает при смене царствования…

— О, на этот счет можете не беспокоиться! — сказал герцог Анжуйский. — Будьте уверены, я умею ценить верность… Вы можете высоко взлететь, шевалье, если не обманете наших надежд…

— Постойте, — спохватился д'Артаньян. — А какую роль вы отводите ее величеству?

— Но это же ясно, — сказал принц Конде. — Роль ее величества, супруги короля… Гастона. Некоторые наблюдения позволяют думать, что ее величество Анна Австрийская не будет удручена или испугана такой участью…

— Она быстро почувствует разницу, — заверил герцог, самодовольно крутя ус. — Уж я постараюсь…

Д'Артаньян подумал, что яснее нельзя и выразиться: даже Сын Франции не имеет права жениться на женщине, будь она хоть королева, при живом муже. Значит, ее величеству предназначено овдоветь крайне быстро после претворения в жизнь задуманного — в полном соответствии с правилами, царящими в среде толковых охотников.

— Итак, вы согласны, шевалье? — спросил принц Конде нетерпеливо.

— А разве в моем положении принято раздумывать? — пожал плечами д'Артаньян. — Располагайте мною, господа!

— Прекрасно, — сказал Конде и положил на стол тяжелый, приятно звякнувший кошелек. — Здесь триста пистолей. Вот подорожная на имя шевалье де Лэга. Рекомендательное письмо к статхаудеру Нидерландов Морицу Оранскому[25] — поскольку вам предстоит ехать в Нидерланды… о, не в том смысле, какой под этим понимает наша очаровательная Мари, а в самом прямом. Письмо — на тот случай, если у вас возникнут какие-нибудь хлопоты… Вы мне предстаете молодым дворянином-гугенотом, вынужденным бежать из страны из-за религиозных преследований. За все время, что существуют независимые Нидерланды, они ни разу еще не выдавали Франции протестантов, как ни настаивали порой наши посланники. Надеюсь, вы, с вашим живым умом, сможете при нужде прикинуться записным гугенотом. Чтобы не запутаться, проще всего объявить себя приверженцем какой-нибудь секты — их у протестантов столько, что сам черт ногу сломит. Главное, много и вычурно ругать римского папу и католическую церковь вкупе с инквизицией… Итак, вы поедете в Нидерланды, в город Зюдердам. Остановитесь в гостинице «Зваарте Зваан». Запомните хорошенько, а если вылетит из памяти, помните хотя бы, что по-фламандски это означает «Черный лебедь». По-фламандски вы, конечно, не говорите…

— Только по-испански.

— Что ж, и это может оказаться полезным в наших делах… Ничего, многие в Нидерландах знают французский, тем более что вам там предстоит встретиться как раз с нашими соотечественниками… Мы отправили в Зюдердам графа де Шале, маркиза Талейран-Перигор. Ему предстояло провести кое-какие переговоры с испанцами — вы, должно быть, понимаете, что нам очень поможет поддержка брата ее величества, испанского короля… Испанцы дают золото, а если понадобится, то и войско. Ничего не поделаешь, иногда без подобных альянсов не обойтись, это политика, милейший Арамис, постарайтесь смотреть на такие вещи с пониманием. Только глупая чернь именует подобные соглашения ужасными терминами вроде «предательства». Мы, люди политические, должны обладать более широким кругозором… Де Шале или кто-то из его людей найдут вас сами. Они скажут вам: «Мадрид и Зюдердам». Вы ответите: «Флери и Париж». Вам покажут в точности такую монету, а вы предъявите свою…

Он положил на столик рядом с пухлым кошельком и свернутой в трубочку бумагой большую золотую монету — старинный испанский мараведис. Присмотревшись, д'Артаньян увидел, что один ее край особенным образом вырезан зубчиками, а в самой монете проделаны чем-то тонким и острым, вроде кончика стилета, три дыры.

— Шале расскажет вам об итогах переговоров и передаст письма, — продолжал принц Конде. — Вы, не медля после этого ни минуты, пуститесь в путь и привезете их Мари. Ну, а потом… Как старый любитель каламбуров, могу сказать, что у нашего Луи не будет никакого «потом» — в отличие от всех здесь присутствующих… Удачи, шевалье, и да хранит вас господь всемогущий!

Оба нежданных гостя поднялись и тихо, как призраки, покинули комнату. Едва за ними затворилась дверь, герцогиня вскочила, подбежала к ней и долго прислушивалась. Вернувшись в постель, облегченно вздохнула:

— Нет, ушли. Не стали подслушивать отнюдь не из избытка благородства, а исключительно потому, что слишком для этого глупы…

— А что, они могли услышать что-то интересное?

— Вот именно, Арамис… — Герцогиня прильнула к нему, а д'Артаньян, слава богу, немного отдохнувший, приготовился к долгому и пылкому поединку, но Мари де Шеврез, сама отстранив его руку, зашептала на ухо с крайне серьезным видом: — Надеюсь, вы не питаете к этим господам, что только что ушли, любви? И не испытываете к ним преданности?

— Это что, какое-то коварное испытание? — тоже шепотом отозвался д'Артаньян.

— Арамис, я считала вас умнее… Это не испытание, а некоторые уточнения к планам, в которые вас только что посвятили. Ну подумайте сами: если внутри некоего заговора может существовать второй, в который немногие посвящены, почему бы внутри второго не сложиться третьему, о котором знает еще меньше людей?

— Ах, вот оно что… Я начинаю понимать…

— И что же вы поняли?

— По-моему, эти господа не взяли в расчет, что у королевы может быть свое собственное мнение на все происходящее…

— Арамис, вы прелесть, — сказала герцогиня, щурясь. — Если Гастон и Конде не намерены таскать каштаны из огня для толпы не посвященных в главное сообщников, то почему это должна делать для них наша милая Анна? Здесь есть одна пикантная подробность: Гастону еще только предстоит сделаться королем или хотя бы Главным Наместником… Между тем моя милая подруга Анна — уже королева. И если с ее незадачливым муженьком и в самом деле произойдет трагическая случайность, к чему ей делить власть с Гастоном? Есть же совсем свежий пример: королева-мать Мария Медичи после смерти Генриха Четвертого правила Францией семь лет безраздельно и единолично. И потеряла власть исключительно оттого, что достигший совершеннолетия Людовик с помощью верных дворян распорядился убить ее фаворита… Но нашей Анне повезло не в пример больше — у нее пока что нет не только подрастающего сына, но и вообще ребенка… Она может править долгие, долгие годы… Вам объяснять, кто будет стоять рядом с ее троном?

— Ну что вы, Мари… — усмехнулся д'Артаньян. — Я даже знаю, кто будет скрашивать ее одиночество в постели…

— Вы мне льстите, Арамис. Это для нее был лишь эпизод, вызванный неестественным целомудрием… Мужчин она любит больше, чем женщин, хотя при возникшем желании не делает меж ними особой разницы… Отсюда вытекает дальнейший план действий: ну, например, подсунуть ей вас. Я же говорила, что не ревнива, — при чем тут ревность, если ставки так велики? Только подумайте: если мы вдвоем будем преданно служить ее величеству и днем, и ночью, мы станем силой, с которой никто уже не справится… Как считаете?

— Мари, у вас государственный ум, — искренне сказал д'Артаньян.

— Рада, что вы это наконец заметили, шевалье… Я все продумала. Вдвоем вы возведем вокруг королевы неприступную линию обороны, благодаря которой появление новых фаворитов — или фавориток — будет решительно невозможно. Мы, черт побери, будем править королевством!

— А герцог и Конде?

— Ну не думаете же вы, что они добровольно согласятся уступить нам столь почетную роль? — с невинной улыбкой произнесла герцогиня. — Просто-напросто нужно постараться, чтобы после убийства кардинала и… и настигшего Людовика божественного провидения тот самый случай, изменяющий судьбы держав и династий, быстренько настиг и двух наших соратников по заговору… Я уже предприняла кое-какие шаги на этот счет. У меня найдутся надежные люди. Но и вы, со своей стороны, должны будете принять в этом участие. Чем больше шпаг, тем лучше… Или вам их жаль?

— Говоря откровенно, ничуточки, — сказал д'Артаньян. — Знаете, я тоже неплохой охотник, и с собаками возился никак не меньше Сына Франции… Всего-навсего в ведре с водой окажется не один щенок, а три…

— Я вами очарована, милый мой! — воскликнула герцогиня, звонко расцеловав его. — Давненько не встречала энергичных молодых людей, понимающих меня с полуслова… Все дело в том, что вы из провинции — столичные отпрыски знатных семей подернуты жирком, а людям вроде вас приходится карабкаться с самого низа… — Она грациозно вскочила с постели, подошла к окну и посмотрела на посветлевший краешек неба. — Быстрее одевайтесь, Арамис, скоро рассвет, а вам еще предстоит сопровождать этого английского потаскуна…

— Вот кстати, — сказал д'Артаньян, встав и принявшись разыскивать свои штаны. — А ему вы какое место отводите? Ведь как только королева останется молодой очаровательной вдовой, он примчится…

— Арамис, — с мягким укором сказала герцогиня. — Неужели вы думаете, что я не приняла во внимание эту безделицу? Конечно же, примчится. Но в том-то и соль, что в Лувр ему придется пробираться столь же тайным образом — ну, а в следующий раз с ним может произойти одна из тех трагических случайностей, на которые так богаты ночные парижские улицы… Или вы любите англичан?

— Терпеть их не могу, — сказал д'Артаньян чистую правду. — Француз я, в конце концов, или нет?

Глава четвертая Королева Франции щедра на подарки, но ее любовник ей мало уступает

Одевшись полностью, д'Артаньян озаботился надвинуть шляпу как можно ниже, так, чтобы скрывала лицо, — в коридорах уже самую чуточку посветлело, и Констанция могла его наконец узнать с самыми роковыми для гасконца последствиями.

Хорошо еще, что ни она, ни герцогиня не стали их провожать в обратный путь, — герцогиня могла заговорить с д'Артаньяном, пришлось бы отвечать, и голос опять-таки мог показаться Констанции знакомым… Обе дамы проводили трех одетых в мушкетерские плащи мужчин той же длинной и запутанной дорогой по коридорам и лестницам Лувра до охранявшейся караулом калитки. Там компания разделилась — дамы остались во дворце, а мужчины, беспрепятственно выпущенные мушкетерским караулом, пошли той же дорогой, какой пришли. Небо над островерхими крышами уже заметно приобрело темно-синий оттенок, сменивший ночную тьму. Вот-вот должен был зарозоветь восточный краешек неба, стояла покойная тишина, только временами нарушавшаяся шагами гуляк, возвращавшихся домой после веселой ночи.

Д'Артаньян украдкой наблюдал за герцогом Бекингэмом — того явственно распирала не только радость, но и неудержимое желание похвастаться одержанной победой перед спутниками. Все мужчины в этом отношении одинаковы, кроме разве что евнухов. К тому же д'Артаньян, сам отнюдь не безгрешный, великодушно признавал за герцогом, даром что англичанином, право на похвальбу: не каждому выпадает провести бурную ночь с молодой, очаровательной королевой, наградив сумрачное чело монарха двумя украшениями, которые обычно видны всему свету, исключая того, кто их носит…

Кроме того, д'Артаньяна крайне интриговало и другое: он давно уже заметил, что герцог скрывает под мушкетерским плащом небольшой ящичек из полированного дерева с наведенным золотом французским королевским гербом на крышке. То же любопытство, несомненно, испытывал и третий их спутник, мимолетный любовник Констанции, — он то и дело бросал на ящичек самые недвусмысленные взгляды, но, как человек от герцога зависимый, опасался задать неделикатный вопрос.

Д'Артаньян, находившийся в лучшем положении, в конце концов не выдержал:

— Милорд…

Бекингэм живо повернулся к нему:

— Вы меня узнали?

— Кто же в Париже не узнает самого изящного кавалера Англии? — сказал д'Артаньян, решив, что в интересах дела можно даже сделать комплимент не кому-нибудь, а проклятому англичанину.

Комплимент этот упал на подготовленную почву: Бекингэм остановился (они как раз шли по Новому мосту) и с превеликой готовностью поддержал разговор:

— Быть может, вы, шевалье, знаете и суть моего визита в Лувр?

— Ну разумеется, милорд, — сказал д'Артаньян с легким поклоном. — Примите мои искренние поздравления. Французы, черт побери, умеют должным образом ценить отвагу влюбленных и одержанные ими победы! Вы же, как ни прискорбно это признать, одним махом обошли всех повес нашего королевства — ваших достижений нам уже не превзойти. Это, конечно, немного прискорбно, но, как я уже говорил, мы умеем ценить славные победы!

Лесть всегда оказывала отравляющее действие и на людей гораздо умнее Бекингэма — что уж говорить о герцоге, который прямо-таки расцвел, напыжился самым глупым образом и величественно произнес, стоя у перил и гордо взирая на озаренные восходящим солнцем парижские крыши:

— Благодарю вас, шевалье. Что скрывать, победа во всех отношениях славная, тут вы угодили в самую точку, любезный…

— Арамис, — подсказал его спутник, давно уже прислушивавшийся к голосу д'Артаньяна с неусыпным вниманием.

— Вот именно, Арамис. По-моему, я имею право гордиться?

— Безусловно, — поклонился д'Артаньян.

— Вы спрашиваете, что это за ящичек? — не выдержал герцог, хотя д'Артаньян ничегошеньки не спросил. — Ваша королева — восхитительная во всех отношениях женщина. Ей угодно было преподнести мне в качестве залога любви эту безделицу…

Он высвободил ящичек из-под плаща и поднял крышку. В лучах восходящего солнца засверкали радужным сиянием великолепные алмазные подвески, прикрепленные к шелковым лентам, связанным узлом и украшенным золотой бахромой. Это новомодное женское украшение, носившееся на плече, так и называлось по-немецки, откуда пошла мода: Achsel-Band[26], а по-французски — аксельбант.

— Великолепные камни! — воскликнул рослый англичанин, беззастенчиво заглядывая через плечо д'Артаньяна, — и последний с ним мысленно согласился.

— Без сомнения, — самодовольно произнес Бекингэм. — Украшение это подарил ее величеству августейший супруг, но повелительница моего сердца нашла этим алмазам лучшее применение… Не правда ли, они прекрасны вдвойне — еще и оттого, что являются залогом любви королевы Франции к ее верному рыцарю…

— Безусловно, милорд, — поддакнул англичанин. И вдруг воскликнул, глядя на д'Артаньяна, шляпа которого нечаянно сбилась на затылок. — Так это вы — Арамис?

— Я, — скромно сказал д'Артаньян, видя, что узнан.

— Черт возьми, как я вам благодарен!

— Вы знакомы? — изумился герцог.

— О да! Шевалье Арамис оказал мне неоценимую услугу, он, без преувеличения, спас мне жизнь…

— Какие пустяки, — сказал д'Артаньян. — Кучка трусливых мерзавцев, для которых было достаточно одного вида обнаженной шпаги…

— И тем не менее! Я ваш должник, шевалье! Лорд Винтер, барон Шеффилд не бросает слов на ветер… Но, господа, пойдемте, умоляю вас! Уже совсем светло, а вы, милорд, когда все в особняке проснутся, должны лежать в постели, словно и не уходили никуда… Поспешим же!

— Вы правы, — с большим неудовольствием сказал Бекингэм, которому определенно хотелось стоять на мосту, упиваться своим триумфом и сыпать напыщенными фразами. — Высшие соображения требуют…

Он с видимой неохотой опустил крышку ларца, спрятал его под плащ, и все трое пошли дальше. Д'Артаньяну привиделась некая грустная ирония судьбы в том, что они и по пути в Лувр, и возвращаясь оттуда, пересекали площадь Дофина…[27]

Оказавшись на том месте, где д'Артаньян первый раз увидел их ночью в сопровождении ветреной Констанции Бонасье, герцог Бекингэм решительно сказал:

— Думаю, здесь мы и расстанемся, шевалье. Благодарю вас за то, что сегодняшней ночью вы были для меня ангелом-хранителем…

— Не стоит благодарности, — сказал д'Артаньян с внезапно проснувшейся в нем гасконской гордостью. — В таком предприятии, как ваше, я всегда готов сопутствовать даже…

Он чуть не ляпнул «англичанину», но вовремя спохватился, торопливо закончив:

— …даже злейшему врагу…

— Но мы ведь с вами не враги?

«Интересные дела! — воскликнул мысленно д'Артаньян. — Англичанин ты или нет?» Но, обретя за последнее время кое-какое понятие о дипломатическом искусстве, он сказал непринужденно:

— О, разумеется, мы с вами друзья, милорд!

— Когда бы вы ни вступили на английскую землю, вы всегда найдете во мне друга и покровителя, — напыщенно произнес Бекингэм.

— Не сомневаюсь, милорд, — ответил д'Артаньян и повернулся было, чтобы уйти.

Бекингэм задержал его:

— Минуточку, шевалье! В знак истинной дружбы примите эту безделицу. Быть может, такой пустяк не вполне вас достоин, но у меня нет под рукой ничего другого… Примите, не погнушайтесь!

Он снял с пальца перстень с большим алмазом и подал его д'Артаньяну. Гасконец, поблагодарив должным образом, надел его на средний палец правой руки. Еще один поклон — и англичане исчезли в том же проулке, откуда появились ночью.

Д'Артаньян остался один. Первым делом он поднес к глазам руку с неожиданным подарком — и изумился. За время парижской жизни он приобрел кое-какие познания в драгоценных камнях и сейчас без труда определил, что столь нежданно доставшийся ему великолепный алмаз стоит не менее тысячи пистолей. Для бедного гасконского дворянина это был сущий клад. Даже боязно было чуточку расхаживать по Парижу с таким сокровищем на пальце, пусть и светлым днем…

«Разрази меня гром! — растерянно подумал д'Артаньян. — То ли его светлость герцог — законченный позер, то ли он так богат, что не знает цены деньгам и самоцветам. Подумать только: камень в тысячу пистолей для него — „пустячок“ и „безделица“! А впрочем, надо сказать, что для англичанина он вполне приличный человек, умеет быть благодарным не только на словах. Черт побери, одного этого камешка было бы достаточно, чтобы восстановить пришедшее в упадок восточное крыло Артаньяна да еще прикупить те земли, что когда-то продали терзаемые безденежьем Кастельморы, — пахотный клин и луга за речкой Обербуа…»

Он еще долго стоял, любуясь переливами рассветных солнечных лучей в безукоризненных гранях алмаза, игрой крохотных радуг. Прошло довольно много времени, прежде чем он вернулся к унылой, скучной, опасной и томительной реальности…

— Черт меня побери со всеми потрохами! — воскликнул он, словно бы окончательно проснувшись. — Но что же мне теперь делать? Ведь нужно же что-то делать, и немедленно!

Слишком тяжела была ответственность, нежданно-негаданно свалившаяся на плечи юного провинциального дворянина. Быть может, вовсе и не было преувеличением сказать, что судьба короля и Франции вдруг оказались в руках скромного гасконского юнца, — и эта невидимая ноша так пригибала к земле, что колени его задрожали.

— Что же делать? — повторил он в полнейшей растерянности. — Ну и угораздило же! Они ведь не шутят, они… они все это будут претворять в жизнь, и очень скоро!

Он внезапно ощутил себя маленьким ребенком, потерявшимся в огромном городе, беззащитным, слабым… Вся бравада улетучилась моментально. Собравшись устроить веселую проказу, он неожиданно оказался среди матерых заговорщиков, от чьих слов и решений за доброе лье несло большой кровью…

— Ну уж нет, черт возьми! — воскликнул он, ударив кулаком о ладонь. — Мы еще посмотрим, господа, чья возьмет! Надо срочно посоветоваться… Один ум хорошо, а два лучше…

Круто повернувшись, он со всех ног, не разбирая дороги, побежал в обратную сторону, проскочил Новый мост, не замечая шарахавшихся от него удивленных прохожих, чудом не угодив под колеса повозки, и, оказавшись на улице Арбр-Сек, припустил в сторону особняка капитана де Кавуа — точности ради нужно сказать, что он спешил найти мудрый совет и поддержку отнюдь не у капитана…

Глава пятая Д'Артаньяна принимают за другого, но сути дела это не меняет

Внезапно чья-то сильная рука форменным образом рванула назад, остановив безумный бег, и кто-то возмущенно вскрикнул:

— Господин Торопыга, вы что, глаза забываете дома, когда летите сломя голову?! Вы мне разорвали… вот черт! Что ж, это еще лучше, клянусь всем моим невыплаченным жалованьем!

Опомнившись, д'Артаньян поднял глаза на человека, которому на бегу разорвал плащ рукоятью шпаги, — и узнал Арамиса. Мушкетер с сердитой радостью продолжал:

— Право же, лучше! Я думал, это попросту какой-то нахал из нашей же роты, новичок, не знающий меня в лицо… Куда это вы так несетесь? Извольте объясниться, и немедленно! Почему на вас плащ нашей роты? Как вы вообще посмели нарядиться королевским мушкетером, ищейка вы кардинальская!

Только теперь д'Артаньян спохватился, что не снял навязанное герцогиней де Шеврез маскарадное одеяние, синий плащ королевских мушкетеров, — да так и несся в нем по Парижу.

Кровь бросилась ему в лицо при последних словах Арамиса, и он надменно ответил, выпрямившись и скрестив руки на груди:

— Если вы намеревались меня оскорбить, то жестоко ошиблись. Подобные эпитеты свидетельствуют лишь о вашей глупости.

— Неужели? — с интересом спросил Арамис, приняв вид человека, которому больше некуда спешить. — Не будете ли так любезны повторить?

Д'Артаньян открыл было рот… и прикусил язык. Он никак не мог сейчас драться — когда в его руках, быть может, была жизнь короля и кардинала, когда ставкой в игре была корона Франции, над которой неожиданно сгустилась мрачная тень…

— Соблаговолите назначить время и место, — сказал он нетерпеливо. — Любые секунданты, любые условия, меня устроит все. Но сейчас я спешу по чрезвычайно важному…

Арамис, со злым огоньком в глазах, бесцеремонно прервал:

— Вас что, необходимо оскорбить действием, трус вы гасконский? Быть может, вы и тогда не будете драться?

Только теперь д'Артаньян в полной мере осознал, в каком положении находился Атос тогда, в Менге. Собрав всю силу воли, он попытался взять себя в руки, но ничего из этого не вышло — рука сама метнулась к эфесу шпаги, и собственный голос он слышал словно бы со стороны:

— Кого это вы назвали трусом?

— Вас, милейший. Вы не только трус, но и полишинель. Кто вам позволил напяливать плащ столь славной роты, которого вы недостойны? Да вы невероятный нахал!

— Быть может, — ответил д'Артаньян сквозь зубы. — Вот только не вам, господин недопеченный аббатик, учить меня хорошим манерам.

— Как знать…

Возле них — на значительном отдалении, понятно — уже собирались парижские зеваки, обладавшие прямо-таки мистическим чутьем на подобные зрелища и способные безошибочным нюхом определить за безобидным вроде бы разговором прелюдию к поединку…

— Ну так что же? — осведомился Арамис. — Угодно вам проследовать со мною… ну, скажем, на пустырь за Люксембургским дворцом?

— Черт побери, нет! — сказал д'Артаньян и, не колеблясь более, обнажил шпагу. — Я спешу по невероятно важному делу, и у меня нет времени на шутов вроде вас, несостоявшихся священников, вообразивших себя бретёрами… Либо деритесь прямо здесь, либо проваливайте к чертовой матери, а я вас прогоню уколами в зад!

— Здесь? — спросил Арамис, невольно оглядываясь.

В самом деле, место было выбрано не только многолюдное, но и опасное для обоих участников дуэли — справа была церковь Сен-Жермен Локсерруа, а справа, совсем близко, Лувр. Даже не особенно приходилось напрягать взгляд, чтобы рассмотреть кариатиды западного крыла королевского дворца, а также швейцарских гвардейцев у одного из входов…

— Говорю вам, у меня совершенно нет времени! — воскликнул д'Артаньян. — Или соблаговолите назначить время и место, чтобы мы встретились чуть попозже, или катитесь к черту!

— Здесь может быть умысел…

— Прах вас побери, не я вас остановил, а вы меня, болван! — прямо-таки взревел д'Артаньян. — Мне и навязывать условия! Ну? Ладно, ладно, проваливайте отсюда, аббатик, у меня нет времени, и я, чего доброго, постараюсь вас убить моментально…

— Посмотрим, как это у вас получится! — вскричал побледневший Арамис и тоже выхватил шпагу. — Ну, извольте!

Клинки скрестились, последовало несколько выпадов.

— Люди добрые, лопни мои глаза, это же Бутвиль! — заорал кто-то из растущей толпы зевак. — Точно вам говорю, это сам знаменитый Бутвиль! Кто еще способен драться возле Лувра?!

Слышавший это краем уха д'Артаньян был несказанно обрадован репликой случайного зеваки — немалая честь быть принятым за легендарного Франсуа де Монморанси, сеньора де Бутвиля, непревзойденного забияку, обожавшего устраивать дуэли в самом центре Парижа в знак особого презрения к строгим эдиктам короля и кардинала-министра! Пожалуй, даже Бутвиль до сих пор не завязывал поединка в паре шагов от Лувра…

Но некогда было тешить самолюбие — рассерженный Арамис напирал не на шутку… Д'Артаньян, отпрыгнув назад и вынудив противника повернуться лицом к солнцу, а значит, оказаться в заведомо невыгодном положении, налетел, как вихрь. Он превзошел самого себя, казалось, что в руке у него сверкает молниями Зевса целая дюжина шпаг, — вот только гасконцу было не до столь высокопарных сравнений, да и о Зевсе он имел самое смутное представление все от того же недостатка образования. Он просто стремился покончить дело как можно быстрее и с наибольшей для себя выгодой — он сейчас не имел права оказаться убитым или раненым…

Собственно, они были не в равном положении — за Арамисом стояли лишь его уязвленная гордость и стремление свести счеты, а вот гасконец ощущал себя ответственным и за других, и, да простятся ему столь пафосные мысли, за Францию…

Острие шпаги Арамиса пробило край плаща — но д'Артаньян, молниеносно уклонившись, уже нанес удар в правую руку противника, на ладонь повыше локтя.

Арамис, издав невольный стон, разжал пальцы, и шпага загремела по брусчатке. Быстренько наступив на нее ногой, чтобы поединок, не дай бог, не затянулся, — вдруг Арамис столь же ловко дерется и левой? — д'Артаньян приставил противнику острие к груди и быстро спросил:

— Признаете себя побежденным? Ну, не тяните, мне некогда с вами возиться! Признавайте себя побежденным или, клянусь богом…

— Признаю, — нехотя произнес Арамис, зажимая рану левой ладонью и пошатываясь.

— Ну, то-то, — удовлетворенно вздохнул д'Артаньян, побыстрее вкладывая свой клинок в ножны. — Вашу шпагу я, с вашего позволения, и на этот раз прихвачу с собой, поскольку имею на это полное право. Не волнуйтесь, она у меня будет висеть на почетном месте рядом с дюжиной других, из которых половина когда-то принадлежала вам и вашим товарищам по роте… Послушайте, Арамис! Откровенно вам говорю, бросьте вы эту дурную привычку — драться со мной. Сами видите, ничего хорошего из этого не выходит — ни тогда, в книжной лавке, ни теперь…

— Вообще-то говорят, что бог любит троицу, — процедил Арамис, пошатываясь от потери крови, но силясь сохранить вид несгибаемый и стоический. — Мы еще встретимся.

— Ладно, ладно, как хотите… Ну, мне пора бежать. О вас позаботятся — тут столпилось столько народу… Вот черт!

Д'Артаньян с упавшим сердцем убедился, что бежать поздно, да и некуда — зеваки брызнули во все стороны, словно вспугнутые воробьи, и вокруг гасконца стало смыкаться кольцо не менее чем из двадцати стражников, низко опустивших алебарды. Д'Артаньяну они показались ордой спятивших поваров, накинувшихся со шпиговальными иглами на заячью тушку.

Какой-то миг он лелеял безумную надежду вооруженной рукой пробиться сквозь сомкнувшееся кольцо, но с тяжким вздохом расстался с этой мыслью. У стражников были алебарды немецкого образца, имевшие на навершии длинное широкое острие размером со старинный меч. При первом же взмахе шпагой два десятка этих жутких лезвий моментально бы превратили гасконца в то самое подобие шпигованного зайца. Даже шпага записного храбреца бессильна против такого количества алебард…

Благоразумно не приближаясь, держась поодаль, начальник стражи громко распорядился:

— Шевалье, извольте немедленно…

— Ну да, ну да, — проворчал д'Артаньян. — Отдать вам шпагу… Что еще может прийти в голову полицейским крючкам? У вас крайне убогая фантазия, господа… Вечно одно и то же. Вот, держите обе.

Видя, что сражения не предвидится, стражники уперли алебарды древками в землю. Д'Артаньян проводил грустным взглядом обе шпаги, свою и трофейную, перекочевавшие от начальника стражи к какому-то вовсе уж простоватому детине, рыжему, как Иуда. Что поделать, сопротивление было бессмысленно, достаточно вспомнить о Карле Смелом[28]…

Зеваки, ободренные мирным завершением конфликта, вновь сбились в плотную толпу. Кто-то громко объяснял соседям, что это сеньор де Бутвиль, отчаянный бретёр, попытался было превзойти самого себя, но, пожалуй что, перегнул палку…

Д'Артаньян был так озабочен и расстроен, что даже не попытался громко внести ясность — хотя при других обстоятельствах непременно указал бы добрым парижанам на их ошибку.

— Пойдемте, шевалье? — предложил начальник стражи вполне мирно, видя, что пленник не сопротивляется.

— В Шатле или в Консьержери? — осведомился д'Артаньян с недюжинным знанием вопроса.

— В Консьержери, если ваша милость не возражает. Это гораздо ближе, а вам вряд ли есть разница… Даже наоборот, вам от Консьержери выйдет прямая выгода. От Консьержери гораздо дальше до Гревской площади, чем от Шатле, и когда вас поведут на плаху, полчасика дольше будете любоваться божьим светом…

— Что меня всегда привлекало в парижской полиции, — сказал д'Артаньян, — так это ее душевность и доброта…

Глава альгвазилов хмыкнул:

— Я-то что, ваша милость, я грубиян известный, вы еще нашего комиссара не видели, вот где добрейшая душа, нежная, как лилия…

Покосившись на него, д'Артаньян с сомнением покачал головой: он уже имел некоторый опыт общения с парижскими полицейскими комиссарами и добряков среди них что-то не заметил, как ни вглядывался…

Однако вскоре, пройдя под мрачными сводами тюремного замка Консьержери и представ перед комиссаром этого квартала, он готов был в первый момент подумать, что исключения из правил все же возможны. За столом, заваленным неизбежными бумагами, восседал необъятных размеров толстяк, из судейской мантии которого можно было, пожалуй, выкроить два, а то и три одеяния для его собратьев по профессии. Комиссар больше всего напоминал стог сена. Гигантское чрево не позволяло ему сесть к столу вплотную, так что он определенно не мог дотянуться до бумаг. Добродушнейшая физиономия чревоугодника и выпивохи была отягощена тремя внушительными подбородками, а щеки едва ли не лежали на плечах.

Глаза у толстяка оказались огромные, синие, взиравшие на вошедшего с детским любопытством, незамутненно-ясные…

— Фракондель, голубчик мой, душенька, кого вы мне привели? — воскликнул он с мягким укором. — Вернее, что вы мне тут наговорили? Ну какой же это Бутвиль? Шалопайчика Бутвиля я знаю в лицо и не теряю надежды с ним когда-нибудь свидеться, но он, прощелыга этакий, ветреник несказанный, постоянно резвится на чужой территории… Ну да ладно, коли уж привели этого, не уводить же его назад, не отпускать же на все четыре стороны! Еще, чего доброго, опять возмутит тишину и спокойствие наших милых улочек безбожной дуэлью! Уговорили, Фракондель, уговорили, плутишка! Оставляем его в нашем уютном заведении…

— Я бы хотел объясниться… — сказал д'Артаньян, нетерпеливо переступая.

— Хо-хо-хо! — расхохотался добрейший комиссар, так что его щеки и многочисленные подбородки затряслись самым уморительным образом. — Хороший вы мой, душечка, зря вы нетерпеливо этак ножкой по казенному полу постукиваете, словно жеребчик застоялый! Вы уж эти манеры бросьте, ласково вас прошу! Вы к нам завернули не на часок, а на всю вам оставшуюся жизнь… хотя сколько ее там осталось, вашей незадачливой жизни… Снимем сейчас с вас допросик, как полагается, потом придет хмурый такой дядька, сведет вас в подвальчик, сапожки испанские вам наденет и начнет, мерзавец, клинья вбивать, пока от косточек кашка не останется… Ну, а потом, обычным порядком, сведут вашу милость на Гревскую площадь, душевно попросят положить удалую головушку на чурбачок — и тот же дядька топориком вам по шейке ка-ак ахнет! У него это хорошо получается, вы и охнуть не успеете, как душенька отлетит! Имеем навык, знаете, вы у нас и не десятый даже, милый вы наш дворянчик, хо-хо-хо!

— Но позвольте…

— И не просите, и не позволю, хо-хо-хо! — заливаясь жизнерадостным смехом, воскликнул комиссар благодушно. — Ну сами подумайте, бесценный вы мой, как нам поступать с ветрогоном вроде вас, столь бессовестно нарушающим указы о запрете дуэлей, что вступили в строжайше запрещенный поединок под самыми окнами Лувра! Уж не прикажете ли принести вам из ближайшего кабаре бургундского с тушеными голубями, а то и веселых девок кликнуть? Нет, душенька, разговор с вами будет короткий — по накатанной колее пойдете, хе-хе-хе! Хо-хо-хо! Право слово, не дождетесь вы у нас развлечений кроме испанского сапога, честью вам клянусь!

Жизнерадостно излагая все это, он улыбался, подмигивал, тряс подбородками, то и дело разражаясь заливистым смехом, и глаза его при этом оставались незамутненными. Д'Артаньян лишний раз убедился, что в данном случае исключений из правил не бывает.

— Я, драгоценный мой, не для того сюда поставлен его величеством, чтобы бургундским поить прощелыг вроде вас, самоцветный мой, золотой мой, бесстыжие ваши глазыньки! Подумать только — столь юны на вид, а уже проходите по жуткой статье «оскорбление величества»!

Д'Артаньян после знакомства с Шатле, а также тесного общения как с полицейскими комиссарами, так и с компанией Пишегрю, нахватался кое-каких поверхностных познаний в юриспруденции…

— Соблаговолите изъясняться точнее, господин комиссар, — сказал он неприязненно. — Оскорбление какого величества вы имеете в виду — божественного или земного?[29]

Комиссар удивленно уставился на него, потом, как ни в чем не бывало, залился хохотом:

— Однако вы и фрукт, хо-хо-хо! На вид юнец юнцом, а в законах-то разбираетесь! Ох, не простая птичка к нам залетела, чует мое сердце, тут одним сапожком не обойдется, нужно будет как следует порасспрашивать… «Земного величества», ясное дело, золотой мой! Я вам покажу, любезный, как средь бела дня безобразия нарушать и драку дуэлянтствовать, хе-хе-хе! Я вам покажу, как своевольничать и монаршие указы ни в грош не ставить, господа королевские мушкетеры, так-то!

Когда он произносил последние слова, в его младенчески наивных глазах определенно полыхнула откровенная злоба и неприязнь — и д'Артаньян, твердо решивший, что пришла пора выпутываться из этой скверной истории, сделал для себя недвусмысленные выводы…

— Судя по выражению вашего лица и интонации, вы, сударь, кардиналист? — деловито спросил д'Артаньян.

— Да уж позвольте, лапушка, таковым и оставаться, хо-хо-хо! — отозвался комиссар, колыша необъятным чревом, смахивая выступившие от беззаботного смеха крупные слезы и гримасничая. — И, как верный слуга великого кардинала, обещаю вам, господин королевский мушкетер, что бунтарский дух из вас мы повытрясем!

— Боюсь, вы ошибаетесь, — решительно перебил д'Артаньян. — В мушкетерах короля я не состою, и плащ этот оказался на моих плечах по причинам, которые вам нет нужды знать…

Впервые на лице толстяка обозначилось нешуточное изумление. Не давая ему опомниться, д'Артаньян сделал три шага к столу, волоча за собой вцепившихся ему в локти оторопелых стражников, и, чеканя слова, сказал:

— Слушайте меня внимательно и не хохочите, как идиот! Немедленно пошлите людей — и лучше всего верховых — в дом господина де Кавуа, капитана мушкетеров его высокопреосвященства, а также в Пале-Кардиналь, чтобы они разыскали графа де Рошфора, конюшего монсеньёра Ришелье. Молчать, я вам говорю! Пусть немедленно разыщут одного из этих господ или обоих и попросят их явиться сюда! Речь идет о судьбе Франции, понятно вам, жирное вы брюхо?! Если промедлите или выполните мое поручение дурно, кардинал вас еще до заката прикажет повесить на башне Консьержери! Ну, что вы сидите, как жаба на лопухе?

Было в его лице и голосе нечто, отчего толстяк, мгновенно изменившись лицом, с неожиданным проворством вскочил на ноги, опрокинув брюхом стол, так что зловещие бумаги — а других здесь и не имелось — разлетелись по всей комнате. Караульные настолько изумились, что от растерянности выпустили арестованного. Д'Артаньян скрестил руки на груди и, видя решительный перелом в свою пользу, высокомерно поторопил:

— Живее! Служба кардинала! Именем его высокопреосвященства!

Комиссар, топчась прямо на рассыпанных бумагах, вместо прежнего густого баса воскликнул тоненьким бабьим голоском, себя не помня от растерянности:

— Что вы стоите, болваны?! Живо, бегите в конюшню, найдите Пьера и Грегуара, пусть седлают коней! Пусть сломя голову летят в Пале-Кардиналь и к капитану де Кавуа!

Стражники, мешая друг другу и сталкиваясь боками, выскочили в узенькую дверь. Комиссар, с удивительным для такой туши проворством приплясывая вокруг д'Артаньяна, запричитал:

— Простите дурака, ваша милость, кто же знал, кто мог предполагать, что тут не нахальная дуэль, а кардинальская служба… Уж не гневайтесь, душевно прошу! Пока они управятся — бургундского, а? Тушеных голубей, а? Фаршированных болонской колбаскою с каперсами? Мигом слетают…

— Оставьте эти глупости, — сказал д'Артаньян значительным тоном. — Дайте лучше простой воды, в горле пересохло…

…Неизвестно, что говорили посланцы комиссара и какие аргументы они пустили в ход, но уже через полчаса, показавшиеся д'Артаньяну вечностью, в коридоре зазвенели шпоры, и в комнатушку энергичным шагом вошли двое мужчин: капитан де Кавуа и граф Рошфор, судя по их виду, мчавшиеся верхами.

На лице Кавуа отобразилось горькое разочарование, даже нешуточная обида:

— О господи, это вы, д'Артаньян! Если вы опять влипли в какую-то неприглядную историю, вам, черт меня побери, придется выпутываться самому… Что это за выдумки насчет кардинальской службы?

— Подождите, — сказал Рошфор, окинув д'Артаньяна проницательным взглядом черных глаз. — Шевалье, откуда у вас мушкетерский плащ, и что означает весь этот маскарад?

— Подождите за дверью, — приказным тоном обратился д'Артаньян к комиссару. — Вас позовут, когда будет в вас надобность…

Комиссар, после реплики капитана де Кавуа засомневавшийся было в неких мрачных и грандиозных полномочиях д'Артаньяна, покосился на графа Рошфора, но тот согласно кивнул — и толстяк проворно выкатился за дверь с самым разнесчастным видом, окончательно запутавшись в сложностях жизни.

— Итак? — с непроницаемым видом спросил Рошфор.

Д'Артаньян, подойдя к ним вплотную и понизив голос, сказал:

— Господа, жизнь его величества и кардинала в опасности!

Глава шестая Кардинал Ришелье у себя дома

— Я отчего-то полагал, что вы несколькими годами старше, — сказал кардинал Ришелье, почти бесшумно прохаживаясь по кабинету, — но кардинальские коты, ухоженные, пушистые, благодаря своей невероятной чуткости ловившие настороженными ушами малейший звук, то и дело провожали его загадочными прищуренными взглядами.

Д'Артаньян был наслышан о них, но видел впервые — и старался сидеть, не шевеля ногами, потому что парочка избалованных созданий непринужденно разместилась у его пыльных ботфорт, время от времени пробуя их на прочность когтями, таращась снизу вверх со столь серьезным и озабоченным видом, словно хотели понять, друг это хозяину или враг.

— В таком случае, оба мы оказались в одинаковом заблуждении, монсеньёр, — сказал д'Артаньян. — Я тоже, уж не обижайтесь на провинциала, представлял вас убеленным сединами стариком. В провинции только и разговоров о вас… Но ваш возраст молва как-то обходила стороной…

— Вы разочарованы?

— Наоборот, — сказал д'Артаньян. — Свершения выглядят особенно грандиозными, когда их инициатор в расцвете лет и сил…

— Вас уже научили в Париже говорить льстивые комплименты? — усмехнулся Ришелье.

— Помилуйте, монсеньёр, вы же не дама, а духовное лицо, какие могут быть комплименты… — простодушно ответил д'Артаньян. — Просто о вас говорят повсюду…

— Хотите сказать, одну похвалу?

— Нет, конечно, и худое тоже… Но разве эта молва делает погоду? — Д'Артаньян, резко меняя тему разговора, постарался вернуться к мучившему его вопросу: — Монсеньёр… Я до сих пор озабочен всеми этими клятвами, что пришлось тогда дать…

— Успокойтесь, — решительно сказал кардинал. — Клятва, данная убийцам и заговорщикам, не имеет силы. Я вас отрешаю от всех клятв — властью, данной мне святым римским престолом, тем престолом, что выше любого королевского… — Он поднял руку, словно для благословения, и произнес несколько слов на латыни, в которых д'Артаньян понимал не больше, чем если бы они звучали на каком-нибудь наречии дикарей из Нового Света. — Ну что же, господин д'Артаньян… Вы оказали огромную услугу — и не просто человеку, а государству. Скажу вам по секрету, у меня есть свой человек среди заговорщиков — и еще один из их же собственных рядов совсем недавно кое о чем донес. Рассчитывая, надо полагать, что это его спасет… Он будет неприятно удивлен, когда после разгрома заговора ему отрубят голову вместе с остальными.

— Можно спросить, монсеньёр, почему? Ведь он оказал услугу…

— Услугу оказали вы, любезный шевалье. Вы — обличитель, а не доносчик. Это совершенно разные вещи. Обличитель, едва услышав нечто, представляющееся ему гнусным, решительно сообщает тем, кому надлежит ведать безопасностью государства. Доносчик — это другое… Человек, о котором идет речь, был вовлечен в заговор довольно давно, получил изрядную сумму денег и рассчитывал при удаче взлететь гораздо выше, чем он того заслуживает. Но потом… Деньги имеют свойство кончаться — а хотелось еще. Кроме того, его измучил страх за собственную шкуру, он стал бояться, что все раскроется, что всех настигнет кара… Другими словами, если бы он был уверен в победе заговорщиков, если бы ему дали больше денег, он остался бы на прежнем месте в прежней роли… Таких не стоит щадить. Теперь о вас, д'Артаньян. Я высоко ценю вашу искренность, вы оказали и мне, и другим нешуточную услугу, но… Мне хотелось бы понять ваши мотивы. Не ответите ли на несколько вопросов?

— Как на исповеди…

— Почему — «как»? — На лице кардинала появилась мимолетная усмешка. — Вы сами только что вспомнили, что я не только министр, но и духовное лицо… Так вот, дорогой д'Артаньян, ничто не мешало вам и далее оставаться в заговоре. То, что вы не Арамис, не имело никакого значения. Предположим, им удалось бы сместить меня, заточить в монастырь — и, несомненно, тут же убить — короля, претворить в жизнь все задуманное… И тут выясняется, что никакой вы не Арамис, а д'Артаньян. Неужели они прогнали бы вас и отдали все причитающиеся вам блага настоящему Арамису только потому, что именно за него себя выдавали вы? Действовал-то человек, а не имя! Я думаю, вас не только не прогнали бы с позором, но, наоборот, приблизили — ведь вы показали бы себя крайне ловким человеком, какие людям вроде герцога Анжуйского и принца Конде необходимы, и чем они бессовестнее, тем лучше. Одним словом, то, что вы приняли на себя чужое имя, нисколько вам не помешало бы на пути к преуспеянию. И вы не могли об этом не думать…

— Я думал, монсеньёр, — честно признался д'Артаньян. — Примерно то же самое приходило мне в голову.

— Но вы пришли ко мне… Почему? До сих пор ничто в вашем поведении не показывает, что вы ждете от меня золота, почестей, иной награды. Отчего же? Простите за назойливость, но в таких делах необходима полная ясность…

— Так просто и не объяснишь, монсеньёр, надо подумать… — сказал д'Артаньян, ожесточенно скребя в затылке в надежде, что это старое и испытанное средство поможет побыстрее постичь истину. — Понимаете ли… То, что они задумали, — неправильно. Так не полагается. Это против законов божеских и человеческих. Простите, что я подхожу с нашими провинциальными мерками, но это все равно, как если бы я или кто-то из моих братьев, устав дожидаться наследства, заточил отца в подвале… И потом… Знаете, я до того, как выбрался из захолустья, плохо представлял себе, что такое государство. Мне казалось, что жизнь в нем налаживается сама собой, что страна живет, будто ручей течет — по проторенному руслу… Ну вот, а потом я немного присмотрелся. Оказалось, государством необходимо управлять, словно нашей рейтарской ротой. И очень много тут зависит от того, какой командир. У плохого не будет порядка, шеренги не научатся держать строй, каптенармус пропьет доверенное ему имущество, солдаты разболтаются… А у хорошего командира — о, у него наоборот. Так вот, сдается мне, вы — хороший командир. У Франции не было денег — вы наполнили казну. У Франции не было флота — вы его создали. В провинциях власть сеньоров была выше любого закона — уж я-то знаю, кое-кто из наших родственников и знакомых оттого и пострадал, что они были правы, но бедны, а сеньоры тех земель — неправы, но сильны… Вы назначили в провинции интендантов и губернаторов, которые приструнили самодуров… И, наконец, вы — сущий гасконец, монсеньёр! Вас ненавидит столько влиятельных и могущественных особ, против вас плетут столько козней и заговоров — а вы невозмутимо возвышаетесь, как утес, о который разбиваются волны! Это совершенно по-гасконски! Пусть даже весь мир идет войной — плечо вперед, навстречу пулям!

— Иными словами, я — образец добродетели? — с тонкой усмешкой закончил за него Ришелье.

— Ну что вы, монсеньёр! — с тем же простодушием воскликнул д'Артаньян. — Есть кое-что, чего я не могу понять и принять, хоть в Бастилию сажайте… Ну как это можно, простите на дерзком слове, запрещать дуэли? Дворянин и дуэль — это… это… это нечто изначальное, как небо над головой! Черт побери, если так пойдет и дальше, то… Мне поневоле приходят в голову вовсе уж идиотские, ни с чем не сообразные вещи… Если так и дальше пойдет, чего доброго, дворяне когда-нибудь будут ходить без шпаг, а если их обидят, они побегут к судейским с жалобой… Видите, какая чушь лезет в голову! Нет, с дуэлями вы определенно дали маху…

Он спохватился и умолк, страшась собственной дерзости. Однако кардинал задумчиво смотрел на него без видимых признаков гнева.

— Любезный д'Артаньян, — сказал он мягко. — Известно ли вам, например, сколько дворян погибло от дуэлей в царствование Генриха Четвертого?

— Ну, человек двести… Или целых триста…

— Четыре тысячи.

— Черт побери меня… о, простите, монсеньёр! А тут нет никакой ошибки?

— Нет. Разве что число преуменьшено. Оно впечатляет?

— Да конечно, ясное дело… — протянул д'Артаньян растерянно. — И все же дуэль есть дуэль, испокон веку так заведено…

Он чуть-чуть не ляпнул: «Но вы-то, монсеньёр, вы-то ничего не имеете против, когда ваши мушкетеры задают трепку королевским!» — но вовремя опомнился. У всякой непринужденной беседы есть свои границы, в особенности если ваш собеседник — лицо, обладающее большей властью, чем сам король…

— Итак… — задумчиво сказал Ришелье. — Вы сделали выбор меж мною и теми господами…

— Так уж получилось, монсеньёр. Случайно… а может, и не случайно. Вы знаете, меня по-доброму принимали в доме капитана де Кавуа — а граф Рошфор выручил из нешуточной передряги, когда неисчислимые толпы неотесанного мужичья набросились на меня с лопатами и вилами… Я вдруг понял: все те, кого я уважаю, кому обязан, находятся по одну сторону, а эти господа — по другую… Вот так я и оказался на кардинальской службе…

— Прекрасно, что вы сами это признали, не дожидаясь моего предложения, — сказал кардинал. — Правда, у вас еще есть возможность отказаться. Прежде всего потому, что люди на моей службе далеко не всегда сходятся в честном бою с противником. Увы, моя служба — это еще и лицедейство, коварство, игра, притворство, чужая личина… Насколько было бы просто, наступай наши враги открыто, со шпагами наголо… К сожалению, чаще всего обстоит как раз наоборот. Подумайте хорошенько, если вы ищете моей службы. Кое-что может показаться вам несовместимым с дворянской честью…

— А мне наплевать, — упрямо сказал д'Артаньян. — Мы, гасконцы, не любим шараханий в симпатиях и антипатиях… да и потом, вы, монсеньёр, надо полагать, не заставите своих слуг губить хорошего человека… А там, бог даст, выдастся и случай позвенеть шпагой.

— Он может настать быстрее, чем вы думаете, — сказал Ришелье. — Видите карту?

— Это, по-моему, Ла-Рошель…

— Именно. Но у гугенотов в руках не одна Ла-Рошель. Катр, Мильго, Прива, Але, Андюз — во всех этих превращенных в крепости городах, исконно французских, французский король, посмотрим правде в глаза, совершенно не волен распоряжаться. Чем и пользуются враги. Английское золото потоком течет в ту же Ла-Рошель… — Бледное лицо кардинала на миг исказилось гримасой непритворного гнева. — Видит бог, с этим необходимо покончить… Гугеноты — вечный источник раздора. Бедненькие, ущемляемые гугеноты… До сих пор, через полвека, слышен плач по безвинным гугенотам, убитым в Варфоломеевскую ночь, — и мало кто помнит, что сами гугеноты до того трижды устраивали резню католиков, не щадя ни старых, ни малых… Да и Варфоломеевская ночь… Вам известно, что это гугеноты готовили заговор с целью убить короля и захватить власть?

— Нет, — сказал д'Артаньян. — Но ничуть не удивлюсь…

— Заговор был, — сказал Ришелье. — В ближайшем окружении адмирала Колиньи и других гугенотских вождей находился доверенный человек королевы-матери Екатерины Медичи, он оставил обстоятельный доклад[30]. Гугенотов просто упредили, вот и все… Так что, коли уж вам, господа мои, не терпится позвенеть шпагами, я вам предоставлю для этого удобный случай… Война начнется скоро. Совсем скоро. Вам не приходило в голову, отчего герцог Бекингэм отправился к королеве на любовное свидание только спустя неделю после приезда в Париж? Ничто не мешало ему сделать это сразу же — король лежит больной в Компьене, у королевы хватает доверенных слуг…

— А ведь верно! — воскликнул д'Артаньян. — Отчего же он медлил, коли сгорал от любви?!

— Потому что он в первую очередь политик, а уж потом — беззаветно влюбленный. Всю эту неделю он трудился, как пахарь. Раздавал полновесное английское золото, вербуя сторонников английской короны… и, как легко догадаться, отнюдь не среди третьего сословия.

— Среди дворян?!

— Дорогой д'Артаньян, вы слишком молоды и не успели свыкнуться с некоторыми вещами…

— Черт меня… о, простите! Монсеньёр, я еще понимаю гугенотов — они открытые враги веры и престола, нет ничего удивительного в том, что они берут иностранное золото и приглашают на французскую землю чужеземных солдат… Но когда парижская знать…

Ришелье усмехнулся:

— По-вашему, когда тридцать семь лет назад испанские войска заняли Париж, с захватчиками сотрудничали исключительно люди нетитулованные? Как вы наивны, шевалье…

— Ах, вот оно что… Он раздавал золото…

— И немало, смею вас заверить. В Париже уже составилась проанглийская партия. Это политика, любезный д'Артаньян. Там нет чувств и идеалов — одна целесообразность. Если смерти министра или свержения законного короля можно добиться только с помощью чужеземного золота и чужеземных же войск — будьте уверены, заговорщики без колебаний возьмут и то, и другое…

— Вот еще одна причина, чтобы не отказываться от вашей службы, — сказал д'Артаньян, упрямо выпятив челюсть. — Знаете, монсеньёр, мне раньше казалось, что весь мир состоит из нашего прекрасного Беарна. А оказалось, Гасконь — это только часть Франции… Но что же мне в этой ситуации делать, ваше высокопреосвященство?

— То есть как это — что? — поднял брови Ришелье. — Возьмите эту записку. Мой казначей незамедлительно выдаст вам триста пистолей. Вы заберете назад вот это, — он повертел в тонких сильных пальцах особым образом изуродованную монету. — И немедленно отправитесь в Нидерланды, в гостиницу «Зваарте Зваан»… А как же иначе? Поручения особ столь высокопоставленных, как герцог Анжуйский и принц Конде, и столь очаровательных, как герцогиня де Шеврез, следует выполнять со всей скрупулезностью и надлежащим рвением… А если без шуток, д'Артаньян, — мы обязаны действовать. Никто, кроме вас, не подобрался столь близко к самому центру заговора…

Глава седьмая, где молодой живописец самым честным образом зарабатывает пятьдесят пистолей, а молодому гасконцу предлагают значительно больше, но за дела гораздо более бесчестные…

Быть может, гостиница «Зваарте Зваан» и располагавшийся на первом ее этаже трактир с тем же названием и считались самыми первосортными в славном городе Зюдердаме. Даже наверняка. Не во всяком парижском заведении для благородной публики встретишь столь роскошную обстановку: просторный зал, выложенный плиткой, балки под потолком натерты воском, окна вручную раскрашены разноцветными пейзажами и цветами, столовые приборы великолепны, имеется даже оркестр, пристойно услаждающий слух господ посетителей…

Вот только развлечения здесь были какие-то предосудительные. В соседнем зале, вместо того, чтобы играть в мяч или в шары, как все приличные люди, шумела и гремела странная, на взгляд д'Артаньяна, забава — там протянули под потолком веревку, привязали к ней бочонок с живехоньким котом внутри, и господа присутствующие по очереди метали в означенный бочонок тяжеленные дубинки, отчего грохот стоял несказанный, словно при осаде крепости, но остальные относились к этому с полнейшим равнодушием. Д'Артаньян поначалу решил, что встретился с шайкой каких-то пьяных гуляк, перепробовавших все мыслимые развлечения и воспаленными своими мозгами измысливших нечто извращенное, но из расспросов выяснилось, что никакое это не извращение, а обычная, можно сказать, ежедневная трактирная игра, в которой принимают участие люди из самого благородного общества, азартно делая ставки, а выигрывает тот, кто окончательно прикончит несчастную животину, каковую продолжают осыпать градом дубинок и после того, как бочонок разлетится на клепки.

Д'Артаньян никогда не питал особой любви к котам, предпочитая, как многие провинциальные дворяне, лошадей, охотничьих собак, а то и, если средства позволяли, ловчих птиц, но такое вот мучительство было ему никак не по сердцу. «И что они к бедному животному прицепились? — думал он, попивая неплохое вино. — Если нужно тебе прикончить кота, поступай, как все нормальные люди — возьми за хвост да приложи башкой об стену, вот и все дела. И нечего устраивать из этого публичное зверство. Ха! И эти люди еще упрекают нас, что мы порой спалим на костре — по приговору суда, между прочим — пару-другую гугенотов или еретиков… Впрочем, они тут все сами гугеноты, что с них взять… Видела бы госпожа де Кавуа, столь старательно отвращавшая меня от азартных игр, эту! А видел бы монсеньёр, любитель кошек! Войну бы им объявил, наверное, и завоевал бы к чертовой матери!»

Вообще страна, где ему довелось пребывать, была, по сложившемуся уже у д'Артаньяна стойкому убеждению, какая-то нелепая. Дома кое-где расположены ниже уровня моря, и паруса кораблей виднеются выше черепичных крыш; крестьяне покупают картины, словно господа; у них тут есть правитель, тот самый статхаудер, из благородного дома принцев Оранских, но власти у него, пожалуй что, нет никакой; страна помешалась на цветах вроде тюльпанов, и за редкую луковицу платят столько, что в Париже на эти деньги можно было бы купить домик; садовникам, будто они благородные шевалье, даровано право ношения шпаги, но вызовов на дуэль они, извращенцы, решительно не принимают (д'Артаньян уже осторожненько наводил справки), так что решительно непонятно, зачем им нужна шпага на боку, грядки пропалывать, что ли, или в камине ворошить?! И почти они все тут гугеноты — даже не гугеноты, собственно говоря, а кальвинисты, начиная с принца Оранского, и есть еще какие-то анабаптисты, меннониты, ремонстранты, арминиане и даже приверженцы загадочной армянской церкви — полюшко непаханое для святой инквизиции…

Впрочем, справедливости ради д'Артаньян признавал за здешней страной и ее обитателями и кое-какие положительные стороны. Вино тут было отличное, пиво неплохое, девицы, как прошлой ночью выяснилось, не ломаки и недорогие, а, кроме того, курение травы никотианы в Нидерландах процветало несказанно. Чем д'Артаньян пользовался беззастенчиво — ведь госпожа де Кавуа вовсе не брала с него клятвы не заниматься этим в Нидерландах, все запреты касались исключительно Франции…

Дым стоял в зале, словно над артиллерийскими редутами. Достаточно было поманить услужающего и согласно лексикону той эпохи распорядиться: «Любезный, я хочу испить трубочку никотианы!», как тебе мгновенно доставляли заказанное. Д'Артаньян, торчавший тут уже три дня, успел узнать, что в здешних домах обустроены особые комнаты, куда хозяйка сгоняет всех курильщиков, а иные невесты, выходя замуж, требуют внести в брачный контракт пункт, согласно которому будущий супруг никогда не будет пить в доме никотиану, или тобакко, как здесь еще называют американскую траву.

Еще одно несомненное достоинство — тут каждый второй говорил по-французски, что очень облегчало жизнь «шевалье де Лэгу». Увы, в настоящий миг ему казалось, что трехдневному безделью пришел конец, и на горизонте обозначилась несомненная опасность…

Д'Артаньян давно уже приглядывался к столику в углу, где сидел молодой, не старше его самого, человек в скромной одежде и, то и дело бросая на гасконца — именно на него, никаких сомнений! — пристальные, пытливые взгляды, что-то упорно царапал на листе желтоватой бумаги новомодным приспособлением под названием карандаш.

Это продолжалось уже довольно долго, и д'Артаньян всерьез стал подозревать, что имеет дело со шпионом, беззастенчиво, в открытую записывавшим какие-то свои наблюдения. Вполне возможно, что уже вскрылась история с фальшивым Арамисом, и за д'Артаньяном следили агенты заговорщиков, — то-то три дня никто не дает о себе знать…

«Может, выманить его под благовидным предлогом на улицу, завести в темный уголок и проткнуть шпагой? — по-деловому размышлял д'Артаньян. — Пока-то хватятся… А труп, пожалуй что, можно скинуть в канал. В городе, где на каждом шагу текут каналы, словно нарочно созданные для утопления убранных с пути шпионов, грех не использовать такую возможность… Точно, шпион. И вон тот капуцин с нахлобученным на нос капюшоном, что второй час сидит над стаканом вина, тоже выглядит крайне подозрительно — где это видано, где это слыхано, чтобы монах цедил жалкий стаканчик вина битый час?! Да настоящий монастырский житель обязан за это время с парой кувшинов управиться! И это шпион, ясное дело!»

Он пытался, как мог, угомонить разошедшуюся фантазию, но ничего не удавалось с собой поделать, — как всякому новичку тайной войны, ему повсюду мерещились шпионы, в невероятных количествах сновавшие вокруг. Все подмеченные жесты казались тайными знаками, а невинные реплики окружающих — исполненными двойного смысла. Рошфор, наскоро объяснивший ему кое-какие ухватки, которыми должен владеть опытный лазутчик, как раз и предостерегал от подобных крайностей, но сейчас д'Артаньян, удрученный, раздосадованный и удивленный тем, что за три дня никто к нему так и не подошел, не назвал пароля и не показал монету, особым образом продырявленную и изрезанную, сидел, как на шильях…

И он в конце концов не выдержал — отложив погасшую трубку, встал, направился прямехонько к юноше с бумагой и, остановившись над ним в вызывающей позе, решительно спросил:

— Эй вы, что это вы там пишете? И почему при этом глаз с меня не сводите?

Юноша, испуганно подняв на него глаза, сконфузился — тоже, надо полагать, начинающий лазутчик вроде самого д'Артаньяна, лицом владеть не умеет…

— Видите ли, сударь, я…

Он окончательно смешался и, замолчав, показал д'Артаньяну лист, на котором был изображен какой-то очень знакомый человек, ну просто близко знакомый…

— Черт меня раздери со всеми потрохами! — сказал д'Артаньян, сразу позабыв о прежних подозрениях. — Так вы что же это, сударь, меня изобразили? Ну в самом деле, это же я самый! То-то мне сразу стало казаться, что я уже где-то видел эту рожу! В зеркале, вот где! Нет, положительно, это я!

— Именно так, сударь, — чуть осмелев, сказал молодой человек. — Понимаете ли, у меня нет денег, чтобы нанять натурщика…

— Кого-кого?

— Такого человека, который дает рисовать себя за деньги… Здешний хозяин мой дальний родственник, и он великодушно позволяет рисовать посетителей… Вы, надеюсь, не имеете ничего против?

— А с чего вдруг? — изумился д'Артаньян. — Это мне даже интересно, меня отроду не рисовали, даже в тюрьмах ограничивались тем, что описывали внешность своим корявым полицейским наречием…

— Неужели вы сидели в тюрьмах, сударь?

— А как же! — гордо сказал д'Артаньян. — Законы у нас во Франции, друг мой… — тут в нем взыграл патриотизм, и он резко изменил тон, — то есть законы у нас лучшие в Европе, если не считать эдиктов о дуэлях. Можете себе представить, незнакомец: не успеешь проткнуть шпагой какого-нибудь нахала на парижской улице, как тебя тут же хватают и волокут в тюрьму! Но не на того напали, да будет вам известно! Д’Ар… Арамиса, — торопливо поправился он, — голыми руками не возьмешь! Как приволокут, так и отпустят! Послушайте, а что это за шлем вы у меня на голове нарисовали? Вы, вообще-то, мастер, это видно, но у нас во Франции таких шлемов в войсках не водится…

— Это древнеримский шлем, сударь… — робко пояснил юноша.

— Древнеримский?

— Ну да. Уж простите за такую вольность… Но лицо у вас столь решительное, профиль так резко очерченный, что вы мне показались форменным древнеримским воином… Если вас это оскорбляет…

— Да ну, отнюдь! — запротестовал д'Артаньян. — Наоборот, в этом определенно что-то есть… Многие, дамы особенно, отмечали в моем лице эту вот решительность, но я и не подозревал, что она древнеримская. Черт возьми, я уважаю древнеримских воинов! Они были неплохие вояки! Особенно этот, как его, Мурлыций, который всем побежденным врагам отрубал левые руки, за что его и прозвали Мурлыций Сцевола, то бишь Левша…[31] И еще Щипион Африканский, получивший это имя за то, что молодецкими ударами щепил щиты врагов вдребезги![32] Читал я про них, как же!

— Значит, сходство несомненное? — с надеждой спросил молодой человек.

— А как же! — заверил д'Артаньян. — Уж себя-то я сразу узнаю! Эй, а что это у вас на столе жалкий стаканчик пива? Так не пойдет, не пойдет! Эй, господин услужающий! Перенесите-ка сюда с моего стола все, что там есть, да принесите господину живописцу того же самого, я за все плачу! Значит, вы изволите быть живописцем?

— Я еще только делаю первые шаги, — признался юноша, покраснев от смущения. — Мое имя Рембрандт-Гарменц Ван Рин, можете называть меня просто Рембрандт… Я, собственно, нигде и ни у кого не учился, у меня нет покровителей и мэтров, есть только страстное желание стать живописцем…

— Ну-ну, не скромничайте, любезный Римкрант! — сказал д'Артаньян. — Видно птицу по полету! Я вон у вас получился, как живой! Подумаешь, нигде не учились… Я тоже нигде не учился, а успел уже пощекотать шпагой полдюжины парижских бретёров и удостоиться аудиенции у короля! Тут не в учебе дело, а в жизненном упорстве! А ну-ка выпьемте бургундского! Клянусь плащом святого Мартина, из вас выйдет настоящий живописец! Эк вы стакан-то лихо осушили! — Убедившись, что шпионажем тут и не пахнет, д'Артаньян стал благодушен, дружелюбен и словоохотлив. — Попомните мои слова: из человека, способного осушить стакан единым махом, выйдет мастер живописи! Уж я-то и в этом знаю толк. Я, понимаете ли, три дня маюсь тут от безделья, и от нечего делать прочитал забытую кем-то книгу про знаменитых живописцев. Черт возьми, они мне понравились! Умели люди радоваться жизни во всех ее проявлениях. Мне, правда, не по нутру этот самый да Верцелли, что вместо женщин жил с юношами, за что и получил кличку Содома, но вот Торриджано очень даже нравится — он однажды одним ударом кулака сломал нос какому-то Микелеанжело, а потом на войне захватил знамя и прослыл доблестным офицером. Ваятель Сильвио тоже был человек своеобразный, он, изволите ли видеть, однажды в целях искусства выкопал покойника, нарисовал его во всех видах, а потом содрал с него кожу и сшил себе нательную рубашку… Вот этого я решительно не понимаю. Зато некий Фра Филиппо, лихой, должно быть, малый, похитил монахиню из монастыря, бежал с ней, и они потом даже произвели на свет сына. А еще мне нравится такой Триболо — он, пишут, нарисовал с натуры трех повешенных за ногу капитанов, бежавших с солдатским жалованьем. Черт побери, так с ними и надо поступать! Но более всех восхитил меня Бенвенуто Челлини. Вот был человек! Средь бела дня прикончил на улице своего врага, пробившись через целую ораву его телохранителей, вообще перебил кучу народу, бежал из тюрьмы, совращал дам, подделывал античные фигуры! Когда я про него прочитал, мне страшно захотелось вызвать его на поединок — пусть он и не дворянин, но с таким сорвиголовой всякому лестно подраться, хоть он и простого звания![33] И, вообразите себе, милейший Ремпрант, я узнаю вдруг, что он уж лет с полсотни как помер! Меня взяла такая тоска и разочарование, я будто осиротел в одночасье… Знаете, что? Только не обижайтесь, право… По моему мнению, вам бы нужно взять себе имя поблагозвучнее, на манер всех этих итальянцев. Джотто, Леонардо, дель Сарто — так легко запомнить! А если вы и дальше будете зваться Римкрант… Рембрандт, то это никак за слух не зацепится. Возьмите да и наименуйтесь… скажем, Рембрачио. Отличие невелико, а запомнить гораздо легче. Сравните сами: где Рембрандт, а где Рембрачио!

— Я об этом подумаю, сударь, — вежливо согласился собеседник. — Простите за назойливость, но, быть может, нарисовать с вас настоящий портрет?

— Это как, цветными красками?

— Именно.

— Рисуйте, любезный Ремпрант! — решительно воскликнул д'Артаньян. — С меня еще никогда не рисовали портретов, особенно разноцветными красками. Вот удивятся в Париже!

Чуточку подумав, он решительно распустил завязки кошелька и стал выкладывать на стол золотые пистоли. Отсчитав пятьдесят монет, придвинул зазвеневшую кучку к юноше и спросил:

— Этого будет достаточно?

— О да, сударь! — у растроганного юноши даже слезы появились на глазах. — Вы — мой первый настоящий заказчик…

— Ну-ну, милейший, к чему эта влага? — сказал польщенный д'Артаньян с видом умудренного опытом человека. — Рисуйте, рисуйте. Потом пришлете портрет в Париж на улицу Могильщиков, номер одиннадцать.

«Ничего он не пришлет, конечно, — подумал д'Артаньян. — Пропьет со здешними краснощекими девицами. Ну ладно, как бы там ни было, я нашел неплохое применение пистолям принца Конде. Многие владетельные особы покровительствовали живописцам — короли, римские папы, герцоги. Грех отставать. Деньги все равно дармовые, а юнец, глядишь, не все пропьет, на краски останется. Д'Артаньян, покровитель живописцев, — это звучит. Это хороший тон. В Париже не грех и ввернуть в обществе, пусть знают, что я не только вино пью, в карты играю и на дуэлях дерусь…»

— Любезный господин Арамис, — вкрадчиво произнес кто-то над его плечом. — Не уделите ли мне несколько минут?

«Ага! — вскинулся д'Артаньян, словно пресловутые шилья впились-таки пониже спины. — Явились наконец!»

— Я вас покидаю, любезный Рембрандт, — сказал он собеседнику. — Пейте себе на здоровье, я за все уплатил… Желаю оседлать Фортуну!

— Спасибо, сударь! Портрет ваш я непременно пришлю…

— Ну как же, как же, я и не сомневаюсь… — благодушно сказал д'Артаньян, помахал ему рукой и отошел вслед за незнакомцем в надвинутой на глаза шляпе.

— Присядем здесь, если не возражаете?

— Не возражаю, — сказал д'Артаньян, ожидая, когда будут произнесены условные слова.

Однако он их так и не дождался. Незнакомец попросту сдвинул шляпу на затылок — и д'Артаньян присвистнул от удивления.

— Ловко! — сказал он, улыбаясь во весь рот. — Милейший лорд Винтер?

— Тс! Я здесь под чужим именем…

— Понятно, понятно… Как там наш герцог?

— Он в добром здравии, — тихо сказал лорд Винтер. — Вот что, Арамис. За вами сейчас придет человек, к которому вы сюда и прибыли… Я опередил его буквально на четверть часа. У меня к вам будет интересное и серьезное предложение…

— Слушаю.

— Так уж получилось, что я в курсе всех ваших замыслов. О, не нужно хвататься за шпагу… Я вовсе не намерен вас выдавать. Во-первых, доносить позорно для дворянина, во-вторых, это было бы крайне невыгодно… Я, знаете ли, всей душой желаю успеха и победы вам и вашим друзьям, полного осуществления ваших замыслов…

— Спасибо на добром слове, — настороженно сказал д'Артаньян. — Но о чем вы, в таком случае, хотите со мной говорить?

Лорд Винтер перегнулся к нему через стол, понизил голос до шепота:

— Арамис, я просто-напросто хотел попросить вас внести в ваши планы некоторые изменения, довольно-таки пустяковые…

— А именно?

— Я же говорил, что знаю практически все, — сказал Винтер с загадочной улыбкой. — Я вовсе не собираюсь вас просить внести какие-то изменения в судьбу некоего недалекого рогоносца по имени Луи… Но что касается других…

— Извольте выражаться яснее, — сухо сказал д'Артаньян.

— Охотно. В конце концов, мы друг друга стоим, потому что оба сейчас — отъявленные заговорщики… Дорогой Арамис, вы ведь почти незнакомы ни с герцогом Анжуйским, ни с принцем Конде, верно?

— Пожалуй…

— Вы их почти не знаете. Они ничего не успели сделать для вас — одни лишь обещания. О, конечно, они их когда-нибудь сдержат, но я могу предложить вам гораздо более приятное будущее…

— И что я для этого должен буду сделать?

— Сущие пустяки. Вам даже не понадобится делать это самому, если не лежит душа. Вам нетрудно будет подыскать себе подручных среди заговорщиков… Итак, Арамис, я знаю, что кардинала Ришелье ваши друзья задумали убить в его замке Флери. Они явятся туда словно бы в гости во главе с герцогом Анжуйским и принцем Конде, а за столом разыграют мнимую ссору, шпаги появятся из ножен, и в суматохе с полдюжины их проткнут кардинала… Как видите, я знаю все. Но тут-то и начинаются те изменения, которые мне крайне желательны… Что, если суматоха продлится чуточку дольше, чем ваши друзья задумывали? Всего на пару минут дольше. Но в результате окажется, что сраженным оказался не только кардинал, но еще и герцог с принцем… Это ведь сущая безделица, Арамис: два-три удара шпагой, пара пистолетных выстрелов… И останется только ее величество, Анна Австрийская. Только она одна. И править она будет безраздельно. Ну к чему тут в этой комбинации герцог и принц? Тем более, что вы лично не теряете ничегошеньки, наоборот, приобретете еще больше. Вот вам доказательство серьезности моих намерений. — Он извлек из-под плаща и положил на стол большой и тяжелый мешочек, издавший стук, словно приличных размеров булыжник. — Здесь тысяча пистолей — в испанских двойных, и это лишь, если позволено так выразиться, скромный первоначальный взнос… В дальнейшем моя благодарность неизмеримо превзойдет этот скромный залог дружбы. Поместья в Англии, с которых можно получить изрядный доход, орден Подвязки или Бани, титул… Мои полномочия, не сочтите за похвальбу, можно смело назвать неограниченными. Ваше будущее, согласись вы на мое предложение, можно считать устроенным, так что вам позавидуют многие…

«Интересное предложение, — цинически подумал д'Артаньян. — И насквозь понятное, без малейших загадок. Нетрудно понять, кто будет набиваться в соправители к королеве при этаком-то раскладе. Лопни моя селезенка, речь идет об одном хорошо мне знакомом английском герцоге, недавно наставившем рога самому королю Франции. Недурную каверзу вы замыслили, господа англичане! В Столетней войне нас не победили, так, стало быть, решили попробовать с другого конца?»

Но вслух он сказал, сохраняя на лице полнейшую невозмутимость:

— Интересное предложение, милорд…

— Могу дать вам честное слово дворянина, что я сдержу все свои обещания…

— Ну конечно, — сказал д'Артаньян. — Как же без честного слова в таких вот делах?

— Итак? — напряженно спросил лорд Винтер.

«Что тут думать? — сказал себе д'Артаньян. — На тысячу пистолей батюшка не только отстроит Артаньян и прикупит утраченные земли, но, пожалуй, сможет приобрести и заливные луга у горы Понс — отличное подспорье в хозяйстве, сколько раз я об этом слышал… Если, как учит его высокопреосвященство, не имеют значения клятвы, данные заговорщикам и убийцам, то и деньги у них можно брать со спокойной совестью. Предназначались они для дурного дела, а пойдут на благое. Да и потом, грех не обмануть англичанина, еретика чертова, врага исконного…»

— По-моему, на такое предложение следует сразу отвечать согласием, — сказал он, постаравшись придать себе самый коварный и зловещий вид, какой, по его убеждению, и должен быть у приличного заговорщика. — Уговорили. Вы и мертвого уговорите, милорд, особенно с помощью таких вот увесистых аргументов…

И он по-хозяйски придвинул к себе тяжеленный кошелек, подумав при этом: «Буду отсылать батюшке деньги, обязательно напишу, чтобы сколько-нибудь на церковь пожертвовал, тогда уж и вовсе никакого греха на душе…»

— Вы, надеюсь, сумеете все организовать? — спросил Винтер озабоченно.

— Будьте уверены, — сказал д'Артаньян. — С такими деньгами это будет нетрудно.

— Но имейте в виду, что руки у нас длинные…

— Не сомневаюсь, — сказал д'Артаньян. — Что же, я постараюсь сделать все, что велит мне мой долг перед Францией, клянусь!

«Ловко, д'Артаньян! — подумал он восхищенно. — Такую клятву не грех и соблюсти в точности. Я ведь ни капельки не лгу, я и в самом деле сделаю все, что велит мне долг перед Францией…»

— У вас мало времени, — сказал лорд Винтер. — Как только вернетесь в Париж, принимайтесь за дело… Ну вот и ваш человек. Мне пора удалиться, никто не должен видеть нас вместе…

И он выскользнул из-за стола, словно бесплотный дух, во мгновение ока исчезнув в клубах заволокшего зал никотианового дыма… Казалось, он вообще не появлялся здесь — но увесистый кошелек являл собою крайне весомый довод в пользу того, что разговор действительно состоялся, а намерения англичан, как обычно, были самыми коварнейшими…

Д'Артаньян поторопился прибрать кошелек в карман.

Глава восьмая О том, какое применение порой находили в Зюдердаме вареным ракам

Едва он успел это сделать, как к его столику с самым невозмутимым видом приблизился человек при шпаге, судя по покрою одежды, несомненный французский дворянин, прибывший оттуда совсем недавно.

— Я имею честь видеть перед собой шевалье де Лэга? — спросил он негромко, но с совершенно невозмутимым лицом.

— Да, — кратко ответил д'Артаньян, придавая себе столь же невозмутимый вид, чтобы сразу показаться человеком серьезным и уж никак не новичком в многосложной науке заговоров.

— Мадрид и Зюдердам, — произнес незнакомец.

— Флери и Париж, — немедля ответил д'Артаньян.

Незнакомец показал в согнутой ковшиком ладони испанский мараведис, изуродованный тем же манером, как тот, что лежал в кармане гасконца, — и д'Артаньян незамедлительно предъявил для обозрения свой, с теми же предосторожностями.

После чего незнакомец облегченно вздохнул:

— Наконец-то, Арамис…

— Черт побери, я вас жду уже три дня! — обиженно заявил д'Артаньян.

— Простите, шевалье, но все окончательно решилось только сегодня. Граф вам расскажет остальное…

— Граф? Значит, это не вы — граф де Шале?

— Я вас к нему проведу, — сказал незнакомец. — Пойдемте немедленно. Вы не заметили, чтобы за вами кто-нибудь следил?

— Вроде бы нет, — сказал д'Артаньян.

Капуцин, до сих пор клевавший носом над стаканом вина, все еще казался ему подозрительным, но он промолчал, помня, как только что обманулся с юнцом-художником. Черт побери, бывают же и мало пьющие капуцины, надо надеяться?!

— Слава богу, — вздохнул незнакомец. — Получив письма, вам надлежит спешить в Париж, не теряя времени. У вас остались в гостинице какие-нибудь ценные вещи?

— Никаких. Одни пустяки.

— Тем лучше. Где ваша лошадь? Слуга?

— Лошадь в конюшне неподалеку от гостиницы, там же и слуга…

— И вовсе прекрасно… — сказал незнакомец. — Когда поговорите с графом де Шале, седлайте лошадь и скачите в Париж, не возвращаясь в гостиницу. Не стоит рисковать зря, особенно когда при вас будут письма…

— Что-нибудь случилось? — с небрежным видом опытного заговорщика спросил д'Артаньян.

— Пока нет, но… Красный чулок что-то определенно пронюхал. Его ищейки уже в Нидерландах. Я только что расстался с вашим другом Атосом, да-да, он тоже здесь, выполняет свою часть обязанностей…

Насторожившись, д'Артаньян спросил елико мог беззаботнее:

— И что говорит мой друг Атос?

— В Зюдердам, очень похоже, приехал этот чертов д'Артаньян, один из любимчиков кардинала. Гримо, слуга Атоса, его видел вчера на набережной канала Медемблик…

«Ага, — подумал д'Артаньян. — Когда я возвращался от красотки Елены…»

— Нет сомнений, что он примчался сюда вынюхивать наши секреты. Этот гасконец совсем молод, но дьявольски изворотлив и не на шутку опасен…

«Спасибо на добром слове, — подумал польщенный д'Артаньян. — Вы, сударь, очень точно меня обрисовали…»

— Где он остановился, пока неизвестно. Гримо ищет его по всему городу и, я уверен, найдет. А уж тогда… Атос со своим дурацким благородством ни за что не одобрил бы иных задумок, но я всерьез думаю: а не прикончить ли этого гасконца и не скинуть ли труп в какой-нибудь канал? Одним шпионом меньше…

— Вы совершенно правы, сударь, — серьезно сказал д'Артаньян. — С этим проклятым гасконцем так и следует поступить, чтобы не вынюхивал тут, ищейка проклятая…

— Значит, и вы того же мнения? — обрадовался незнакомец.

— А как же, — сурово сказал д'Артаньян. — Этого чертова д'Артаньяна давно следовало бы прикончить…

— Не можете забыть тот удар шпагой? — усмехнулся незнакомец.

— Дело не в моих личных обидах, — сурово ответствовал д'Артаньян. — Речь, черт возьми, идет о судьбе Франции, какое может быть благородство? В канал кардиналиста!

— Вы ничего не имеете против, если я передам ваши слова Атосу?

— Наоборот, — сказал д'Артаньян, размашисто шагая следом за провожатым по набережной одного из многочисленных каналов. — Так и передайте — Арамис настроен самым решительным образом. В канал этого д'Артаньяна, в канал! А до того — нож ему в спину!

— Ну, это уже по части Гримо… Он, я надеюсь, справится. Если только Атос не заартачится. Поистине, он слишком большой чистоплюй, наш Атос, он предлагал более мягкий план, имеющий целью лишь лишить д'Артаньяна свободы…

Д'Артаньян украдкой оглянулся, сделав вид, что поправляет перевязь съехавшей на спину шпаги. И приуныл несколько. Сбывались его худшие подозрения — на значительном отдалении от них в том же направлении шагала примечательная фигура, тот самый монах-капуцин, коему вроде бы полагалось мирно подремывать над своим стаканом в трактире «Зваарте Зваан».

Сердце у него упало, но он ничего не сказал спутнику — лишь попытался определить, не похож ли этот навязчивый монах на переодетого Гримо, но так и не пришел к однозначному выводу. Трудно узнать даже кого-то знакомого, когда на нем не привычное платье, а скрывающая очертания фигуры монашеская ряса, вдобавок с нахлобученным на лицо капюшоном…

Прошагав еще парочку улиц, провожатый свернул направо и остановился перед таверной «Зеленый дракон», из двери которой, как легко догадаться, валили густые клубы никотианового дыма.

Они вошли, и незнакомец уверенно повел д'Артаньяна в дальний угол огромного общего зала, к невысокой двери с полукруглым верхом, обитой вычурными полосами кованого железа.

Д'Артаньян последовал за ним без малейшего колебания или страха — он просто-напросто передвинул шпагу так, чтобы была под рукой, и хорошенько осмотрелся, запоминая расположение помещений и выхода на случай скоротечного отступления, не имеющего ничего общего с тем, что принято именовать бегством.

За дверью обнаружилась большая комната со сводчатым потолком и неизбежными навощенными балками, посреди которой за длинным столом сидело человек семь. Здесь никотиану не пили, д'Артаньян не усмотрел ни единой струйки дыма, зато к вину относились, как все нормальные люди — стол был уставлен бутылками, по виду старыми, с благородным содержимым, не каким-нибудь пикетом.

Прямо посреди стола красовалось странное сооружение — крепко связанная из прутьев виселица, точная копия настоящей, размером с добрый парижский фут, и на ней на толстой крученой нитке болтался, временами легонько вращаясь вокруг оси, здоровенный ярко-красный вареный рак.

— Забавники у вас тут, я смотрю… — тихонько сказал д'Артаньян спутнику, глазами показывая на багрового речного жителя, которому любитель поесть давно нашел бы лучшее применение. — Это, как я понимаю, символизирует одного нашего общего знакомого?

Тот расхохотался:

— У вас острый ум, милый Арамис! Ну конечно же, мы тут символически пока что вздернули Ришелье!

«Боюсь, с настоящим кардиналом это будет проделать несколько труднее», — подумал д'Артаньян.

Сидевшие за столом их не заметили — один из них, низенький и отчаянно толстый, напоминавший фигурой репку, вскочил, сбросив локтем стакан, и, воздев руку, словно ведущий в бой полки генерал, принялся декламировать, визжа и захлебываясь:

— Его уж нет! Исчез наш кардинал! Для всех его друзей — ужасная потеря, Но не для тех, которых угнетал, Преследовал, тиранил, обижал… Они теперь избавлены от зверя! Исчез наш кардинал! И тот, кто за железную решетку Других с таким усердием сажал, Сам, наконец, в дубовый гроб попал! Когда кортеж чрез мост переезжал, Наш медный всадник, верно, во всю глотку Взглянув на этот гроб, захохотал! Исчез наш кардинал!

«Под медным всадником он, надо полагать, имеет в виду конную статую великого Генриха на Новом мосту, — подумал д'Артаньян. — Что ж, все правильно: если кардинала и впрямь убили бы в замке Флери, гроб непременно повезли бы через Новый мост… Интересно, кто это? Угнетенный, преследуемый, только что из оков… То-то физиономия жиром заплыла, щеки вот-вот лопнут… Самый что ни на есть несомненный и неподдельный изможденный узник…»

— Кто это? — шепотом спросил он спутника.

— О, это совершеннейшее ничтожество, — ответил тот пренебрежительно. — Писателишка из Парижа, Андре… то ли Буроскью, то ли Бурлескью, самого подлого происхождения субъект, хотя и именует себя то немецким дворянином, то шведским графом, то даже потомком знатного еврея из Толедо, ведущего род прямиком от праотца Авраама… Ничего не поделаешь, любезный Арамис, в наши времена приходится вовлекать даже таких вот мизераблей — простолюдины порой незаменимы, чтобы, собравшись стадом, одобрительным гулом поддерживать те решения, которые вкладывают в их дурацкие головы благородные господа. Кроме шпаг, нынче есть еще и типографский станок — а этот вот парижский прощелыга умеет, что ни говори, складно сочинять вирши, памфлетики и тискать их на станке… Пусть его повеселится, потом отошлем назад на то место, которого он заслуживает… К тому же, скажу вам по свести, у него есть молодая проказливая женушка, а в этом случае подлое происхождение благородных господ отвращать не должно… Подождите минутку.

Он прошел к столу и, склонившись над одним из сидящих, что-то зашептал ему на ухо. Тот, оглянувшись, живо вскочил и подошел к д'Артаньяну, а остальные, увлеченные вином и визгливыми виршами, и внимания не обратили на вошедших.

На сей раз гасконец, несомненно, имел дело с дворянином — совсем молодым, стройным, изящным.

— Вы и есть Арамис? — спросил он отрывисто, как человек, принужденный спешить. — Я — граф де Шале, маркиз де Талейран-Перигор, служу ее величеству королеве. Надеюсь, вы простите мне, что не приглашаю вас к столу? Я бы выставил перед вами все вина и яства Зюдердама, но обстоятельства таковы, что вам следует немедленно отправляться во Францию. В городе…

— Рыщут кардинальские ищейки, я уже осведомлен, — сказал д'Артаньян. — Мне они пока что не попались, а жаль, был бы случай обнажить шпагу…

— Забудьте об этом! — прошептал молодой граф. — Интересы дела выше подобных забав… Письма, которые вы повезете, — итог долгих и тягостных переговоров с испанцами… Впрочем, там все сказано.

Он достал из-под колета[34] довольно толстый свиток из доброй полудюжины свернутых в трубку бумаг и сунул д'Артаньяну.

— Возьмите и понадежнее спрячьте под камзол!

— Я должен передать что-нибудь на словах?

— Ну разве что… Пока они там будут расшифровывать письма… Передайте, пожалуй, что все в порядке. Испанцы дают деньги, их войска уже выдвигаются, чтобы согласно уговору занять пограничные города, а испанский король готов всеми имеющимися в его распоряжении средствами поддержать свою сестру, нашу королеву, вплоть до занятия Парижа… Первым делом, как и договаривались, следует покончить с кардиналом, тогда другого можно будет взять голыми руками — насчет де Тревиля все решено… Кардиналу на сей раз пришел конец…

«Э, сударь! — воскликнул про себя д'Артаньян. — Как выражаются у нас в Беарне — не стоит жарить непойманного вепря…»

Вслух он сказал:

— Я передам все в точности, граф.

— Торопитесь, бога ради! Я не хочу, чтобы вас видели эти… — Он оглянулся в сторону расшумевшихся гуляк. — В заговор втянулось столько случайного народа, от которого надо будет избавиться по миновании в нем надобности, а пока мне — мне! — приходится сидеть за одним столом с подобными скотами, — кивнул он в сторону толстяка, вдохновенно извергавшего рифмованные поношения кардиналу, коего этот субъект самонадеянно полагал уже покойным. — Не возвращайтесь в гостиницу…

— Да, меня уже предупреждали.

— Отлично. Где-то тут рыщет д'Артаньян. Атос взялся с ним покончить, но это не тот случай, когда нас способно выручить дурацкое благородство Атоса. Бьюсь об заклад, он по всегдашнему своему обыкновению полагает покончить дело дуэлью, — как будто сейчас допустимы обычные правила чести! Нет, не тот случай!

«Ну, после таких слов моя совесть чиста совершенно», — подумал д'Артаньян, пряча письма под камзол и тщательно застегивая пуговицы.

— Вперед, черт возьми! — энергично поторопил его молодой граф. — Письма передайте в руки герцогине… Удачи, Арамис!

Глава девятая О разнице меж каббалистикой и наукой

Д'Артаньян не заставил себя долго упрашивать — он нахлобучил шляпу, кивнул на прощанье графу и побыстрее выскочил из комнаты, прежде чем на него успели-таки обратить внимание эти болваны, отчего-то искренне полагавшие, что кардинала Ришелье можно уничтожить посредством дрянненьких, бегущих впереди событий виршей и детских забав с повешенными раками.

Оказавшись на улице, он огляделся. Капуцина в пределах досягаемости взора не наблюдалось. «Черт бы их побрал, опытных шпионов, — подумал д'Артаньян. — Может, они как-нибудь ухитряются, без всякой помощи нечистой силы, следить так, что их самих вовсе не видно? Нет, в конце концов, тут не беарнские леса, где можно затаиться в кустарнике, за деревом, на ветках наконец…»

Он быстрыми шагами направился в сторону конюшен, где дожидался Планше с лошадьми.

Трое выскочили ему навстречу из узенького кривого переулочка так быстро, что д'Артаньян в первый миг принял их за некое подобие чертей, — но тут же спохватился: с каких это пор черти бросаются на христианина, хоть и нерадивого, средь бела дня, пусть и в насквозь еретической стране?

И выхватил шпагу — поскольку на него уже было нацелено сразу три. У каждого к тому же были и даги, длинные узкие кинжалы. Судя по их гнусно-решительным физиономиям, эти господа, если только тут уместно столь вежливое определение, намеревались действовать вопреки всем правилам дуэли (о коих, быть может, не слыхивали от рождения). На д'Артаньяна, направляемые недрогнувшими руками, устремились сразу шесть стальных жал. Хорошо еще, что в тесном переулочке они не смогли напасть сомкнутой шеренгой и мешали друг другу, ожесточенно сталкиваясь боками, а то и клинками, бросаясь вперед с тупой яростью, вызванной, без сомнения, особо щедрой платой.

Первое время д'Артаньян довольно удачно отмахивался своей длинной рапирой, уклоняясь и делая финты — кругообразные движения клинком. Однако, как опытный боец, он быстро понял, что дело его заведомо проигрышное: пока он стоял, прижавшись спиной к бугристой глухой стене, он был почти неуязвим, но нельзя же стоять так вечно. Рано или поздно которое-то из шести жал его достанет, потому что он лишен главного — всякой возможности маневра. К тому же под распахнувшимися плащами у двоих из них блеснули рукояти пистолетов. В горячке первых минут они забыли о своем огнестрельном оружии, но как только вспомнят… Это не дуэль, никто не будет соблюдать правила чести…

Спасение пришло столь же неожиданно, как выскочили нападавшие. За спинами хрипло дышавших наемных убийц показалась фигура в монашеской рясе братьев-капуцинов; трехфутовая сучковатая палка, увесистая и толстенная, лишь отдаленно напоминавшая пастырский посох, с каким подобает странствовать смиренному служителю божьему, взметнулась, описала короткую дугу и соприкоснулась с затылком одного из нападавших так удачно, что тот моментально рухнул без движения. С невероятным проворством монах сунул палку меж ногами второго, отчего тот растянулся на булыжнике мостовой во всю длину с невероятным шумом, а еще через миг обрушил свое нехитрое, но страшное оружие на запястье третьему, враз вышибив у того шпагу. Убийца взвыл, как иерихонская труба, — но капуцин, уже не обращая на него внимания, схватил д'Артаньяна за рукав и поволок за собой лабиринтом кривых переулочков, мимо аккуратных домиков, каких-то бочек, шарахавшихся детей, повозок, тупичков, остолбеневавших почтенных горожан, куда-то чинно шествовавших с чадами и домочадцами… Гасконец не сопротивлялся, уже видя, что это — друг.

Наконец они остановились перевести дыхание — и, повинуясь мановению руки капуцина, почти сразу же двинулись дальше нормальным шагом, не привлекая ничьего внимания.

— Спасибо, святой отец… — растерянно промямлил д'Артаньян. — Вас мне послал сам господь…

— Скорее уж один из его земных слуг, носящих кардинальские мантии… — раздался знакомый голос.

Капюшон на миг откинулся, д'Артаньян встретил проницательный взгляд черных глаз, увидел непревзойденную хищно-удалую улыбку графа Рошфора — и тут же капюшон опустился вновь, оставив для обозрения лишь подбородок, выбритый, как и подобает смиренному монаху, не имеющему права щеголять модной бородкой вроде «рояльки».[35]

— Рошфор!

— Тс! Брат Бруно, скажем…

— Вы здесь?!

— И не только я, — загадочно сказал Рошфор. — Вы слишком неопытны, чтобы оставлять вас одного на столь непривычной стезе… Черт меня побери, д'Артаньян, вам еще многому предстоит научиться! Когда я увидел, с каким дурацким видом вы озираетесь на улице, явно пытаясь высмотреть, не следят ли за вами, у меня сердце упало…

— Тьфу ты, — обиженно сказал д'Артаньян. — А мне-то казалось, что я действовал очень ловко…

— Ничего подобного, уж простите. Не унывайте, со временем научитесь многим полезным премудростям…

— Вот, кстати, о премудростях, — сказал д'Артаньян. — Где вы научились так виртуозить посохом? Это что-то невероятное, прямо-таки сверхъестественное…

— Ничего сверхъестественного, — усмехнулся Рошфор. — Всего-навсего бой на пастушьих посохах. Научился в Каталонии. Даже у простонародья, знаете ли, можно почерпнуть много полезного. Для тех случаев, когда противник вместо честного боя на шпагах измышляет самые подлые приемы…

— Черт возьми! — спохватился д'Артаньян. — У наших пастухов, в Беарне, есть ведь нечто подобное! Но мне и в голову не приходило поближе присматриваться к забавам простонародья…

— И совершенно зря, — серьезно сказал Рошфор. — Ничего, будет время, я вам покажу, на что способны в умелых руках пастушеская палка, американская веревка с петлей и даже, не удивляйтесь, обычный сапог… Насколько я понимаю, вы получили письма от Шале?

— Да, вот они, у меня под камзолом…

— Отлично. Эта скотина Гримо почти достиг цели…

— Гримо?

— Да, я видел неподалеку его характерную физиономию, которую ни за что с другой не спутаешь… Ничего, не унывайте. Главное, они наткнулись на вас достаточно далеко от «Зеленого дракона». А потому, я уверен, долго не сопоставят одно с другим, будут полагать, что рыщущий по Зюдердаму д'Артаньян и курьер герцогини де Шеврез — два разных человека. Когда они откроют, что речь шла об одном и том же, будет слишком поздно.

— Черт побери, но Атосу скажут, что здесь — Арамис!

— Ну и что? События должны развернуться сразу после того, как вы прибудете в Париж. Ваша задача — обскакать Атоса в прямом смысле. Ну, и вдобавок я позабочусь, чтобы этот достойный шевалье подольше не смог пуститься в путь. Даже если он догадается, что это вы выдавали себя за Арамиса, которому сейчас полагается мирно лежать в постели с раненым плечом, будет, повторяю, слишком поздно…

— Куда мы идем?

— Ко мне, — сказал Рошфор. — Здесь есть домик, хозяин которого мне всецело предан, там я могу быть самим собой, да и вы тоже… Нужно просмотреть письма. Чтобы и вы, и я знали их содержание — мало ли что может случиться в дороге и с письмами, и с кем-то из нас… Так что лучше предусмотреть досадные случайности… В гостиницу вам возвращаться нет смысла — слишком опасно.

— Да там у меня нет ничего ценного… нет, черт возьми, я совсем забыл! Деньги все при мне, но в гостинице — подорожная на имя де Лэга и рекомендательное письмо к статхаудеру! Вдруг да понадобятся…

— Не беспокойтесь, — сказал Рошфор. — Там уже нет ваших бумаг…

— А где они?

— Где следует, д'Артаньян. Где следует, можете мне поверить… Ну вот, мы пришли.

Он остановился перед небольшим домиком на берегу одного из многочисленных каналов, достал из недр рясы ключ и повернул его в украшенном медными пластинами замке. Дверь отворилась. Никто их не встречал. Д'Артаньян впервые столкнулся с диковинной планировкой, присущей нидерландским домам, — все комнаты и комнатушки тут были расположены в разных уровнях, соединенные сложной системой лестниц и ступенек: домик совсем небольшой, но, право, заблудиться можно… Следуя за Рошфором, д'Артаньян поднимался все выше, пока они не оказались на чердаке, ютившемся под потемневшими от времени огромными стропилами.

С первого взгляда д'Артаньяну показалось, что они попали в мастерскую алхимика: на железном листе в углу еще слабо курились дотлевающие угли, и над ними на треноге висел котелок с чем-то горячим, откуда пахло резко и неаппетитно. На старом столе выстроились в ряд несколько медных и стеклянных сосудов с разноцветными жидкостями — но цвета эти не вызывали у гасконца никаких привычных ассоциаций.

— Прекрасно, — удовлетворенно сказал Рошфор, сбрасывая рясу и оставшись в обычном дорожном платье. — Корнелиус уже все подготовил… Давайте письма. Быть может, я поторопился, приказав Корнелиусу приготовить эту адскую кухню, но, судя по моему опыту, мы имеем дело с настоящими заговорщиками, матерыми, а у таких господ обычно принято использовать надежные меры предосторожности. И если человек не искушен в некоторых вещах… ну, давайте быстрее письма!

— Черт побери! — ошарашенно воскликнул д'Артаньян, достав из-под камзола свиток и быстренько развернув его, после чего тот распался на полдюжины листов бумаги…

Девственно чистых листов.

— Что такое?

— Они меня провели! — воскликнул д'Артаньян горестно. — Подсунули чистую бумагу! И пока мы тут торчим, настоящий курьер…

— Д'Артаньян, вам еще многому предстоит научиться… — рассмеялся Рошфор. — Это и есть письма.

Гасконец озадаченно осмотрел все листы, один за другим, покачал головой:

— Вы шутите, Рошфор?

— Отнюдь.

— Но тут же не видно ни единой строчки, ни единой буквы!

— Глядишь, и появятся… — весело пообещал граф, забирая у него бумаги. — Для начала попробуем самое простое средство…

Он высек огонь и одну за другой зажег восемь свечей в громадном кованом подсвечнике, после чего, к превеликому изумлению д'Артаньяна, принялся сосредоточенно и старательно водить одним из листов над колышущимися огоньками, держа бумагу совсем близко. При этом он, не отрываясь от странного занятия, не оборачиваясь к гасконцу, говорил:

— Есть особые чернила, которые, после того как ими напишут письмо, высыхают и делаются невидимыми. Иные из них проявляются под воздействием огня… но не в нашем, сдается мне, случае. Ничего, попробуем луковый отвар…

Он аккуратно разложил лист на столе и принялся осторожно капать на него содержимым одной из склянок. Без всякого видимого результата. Точно так же не оказали никакого действия и жидкости из других сосудов, всех до единого. Наблюдая за бесплодными усилиями Рошфора, д'Артаньян все сильнее склонялся к мысли, что его самым коварным образом провели.

Однако граф не походил на проигравшего.

— Одно из двух, — сказал он задумчиво. — Либо буквально за последнюю неделю выдумали какое-то новое хитрое средство, что маловероятно, либо остался верный, испытанный метод, который я специально оставил напоследок, сейчас вы сами поймете, почему… Вы себя, часом, не относите к неженкам?

— Да нет, я бы не сказал… А чего мне ждать?

— Серьезного испытания для вашего носа, — с ухмылкой сказал Рошфор, направляясь в дальний угол чердака.

Он принес оттуда полную самых обычных яиц корзинку и две миски. В одну, пошире и пониже, положил письмо, тщательно расправив лист, во вторую, повыше и пообъемистее, разбил первое яйцо…

Д'Артаньян поневоле шарахнулся, зажимая нос, — от яйца шибануло невыносимым смрадом.

— Шерт побери, — прогнусавил гасконец, по-прежнему зажимая нос двумя пальцами. — Оно ше тухлое!

— Тухлейшее! Как и все остальные! — весело подтвердил Рошфор, крутя носом и морщась, но не прекращая своего занятия. — Между прочим, это и есть самое трудное — раздобыть дюжины три на совесть протухших яиц. Крайне своеобразный товар, его обычно незамедлительно выкидывают в отхожие ямы… Но старина Корнелиус постарался на совесть. Какова вонища, а? Шибает, как из пушки!

— Сачем? — осведомился д'Артаньян, не решаясь отойти, чтобы не пропустить что-то интересное.

— Зачем непременно тухлые? Боюсь, я не смогу ответить, потому что сам не знаю толком. Тут нужно быть ученым химиком… Мне, в конце концов, важно не научное объяснение, а результат. Что до результата, он всегда одинаков: в тухлых яйцах содержится некое вещество, определенным образом действующее на определенный вид тайных чернил. Вот и все. Если нам повезет…

Высоко поддернув манжеты, он с безмятежным видом принялся тщательно размешивать содержимое миски длинной деревянной палочкой, отчего чердак заполнился столь невыносимым зловонием, что д'Артаньян едва не кинулся опрометью прочь, но героическим усилием справился с собой, любопытство пересилило брезгливость, и он даже придвинулся вплотную к столу.

— Ну вот… — сказал Рошфор. — Думаю, достаточно…

С загадочным видом фокусника он поднял обеими руками миску и осторожно стал лить ее содержимое в другую, стараясь равномерно распределить клейкую омерзительную массу по всей поверхности бумаги. Д'Артаньян, вытянув шею и уставясь через его плечо, даже убрал пальцы от носа, кое-как смирившись с запахом.

— Пресвятая дева! — вскричал он, старательно, размашисто перекрестившись. — Честное слово, граф, это сущее колдовство!

На листе стали понемногу проступать некие знаки, становясь все четче, все темнее, все разборчивее…

— Это не колдовство, а всего-навсего наука, — сказал Рошфор убедительно. — Как видите, иногда и от господ ученых бывает польза — не все из них, как выяснилось, занимаются отвлеченными высокими материями, неприменимыми в реальной жизни…

— Черт меня побери со всеми потрохами! — воскликнул д'Артаньян, но, присмотревшись, продолжил упавшим голосом: — Ну и что? Увидеть-то мы увидели это ваше тайное письмо, но его же нельзя прочитать. Тут какая-то каббалистика. Так и знал, что не обошлось без нечистой силы, у меня давненько были предчувствия, что добром дело не кончится, еще когда собирался в эту еретическую страну. Они тут все колдуны, вкупе с нашими заговорщиками…

Действительно, там не было привычных букв, пусть даже складывавшихся бы в слова чужого, незнакомого гасконцу языка, — лист покрывали аккуратные ряды цифр и каких-то загадочных значков, твердо сочетавшихся для д'Артаньяна с чернокнижием и прочим письменным колдовством.

— Успокойтесь, — усмехнулся Рошфор. — Письмо попросту написано шифром. Неужели вы ничего не слышали про шифр?

— Ах, вот оно что… — пристыженно улыбнулся д'Артаньян. — Слышал, конечно, доводилось. Но я думал, шифр… это что-то такое… а он, оказывается, этакий… Но тут же ничего невозможно понять!

— По моему глубокому убеждению, на свете есть только одна вещь, которую невозможно понять, — сказал Рошфор. — Ход мыслей женщины и ее сердце. Все остальное пониманию поддается, пусть порой и с великими трудами. Что написал один человек, другой всегда сумеет прочитать.

— Так читайте же!

— Дорогой д'Артаньян, мне лестно, что вы столь высокого мнения о моих способностях, но сейчас и я бессилен. Ничего, мы преодолеем и эту трудность… А пока давайте сюда остальные листы. Вряд ли наши друзья из «Зеленого дракона» были столь изощренны, что каждое из полудюжины писем писали разными чернилами. Если первое поддалось тухлому яйцу, разумно предположить… Ну да, так и есть!

Как тут же убедился д'Артаньян, остальные письма представляли собой ту же смесь цифр с каббалистическими знаками. Рошфор тщательно прополоскал их в ушате с водой, но запах все равно чувствовался. Покосившись на крутившего носом гасконца, Рошфор усмехнулся, спрятал листы себе за пазуху и взял свой могучий пастырский посох.

— Пойдемте. Попробуем разгрызть этот орешек… а заодно и познакомитесь с крайне примечательной личностью.

Они вышли на улицу и минут пять петляли по узеньким улочкам, удалившись от канала, зато выйдя к другому, почти совершеннейшему близнецу первого, — та же застоявшаяся темная вода, дуновение сырости, шаткие деревянные мостки, парочка отрешенных от всего сущего рыбаков, замерших над удочками…

На сей раз, выйдя к небольшому узкому домику с островерхой крышей, Рошфор постучал медным дверным молотком. Им открыла старуха, столь полно отвечавшая представлениям гасконцев о ночных ведьмах, что д'Артаньян добросовестно повторил про себя молитву, — лицо старой карги сморщенное, как печеное яблоко, крючковатый нос смыкается с крючковатым подбородком, дружелюбная улыбка обнажает парочку желтых зубов, ухитрившихся пережить всех своих собратьев…

Однако Рошфор вошел без малейших колебаний. Вздохнув, гасконец последовал за ним по привычному уже лабиринту лестниц, лестничек и крутых ступенек в недра домика — пока они не добрались до обширной комнаты.

Точнее, некогда обширной. Сейчас чуть ли не все свободное пространство занимали толстенные фолианты и груды исписанной бумаги, лежавшие штабелями, кучами, чуть ли не достигавшими потолка, грозившими ежеминутно рассыпаться от легкого прикосновения локтем и рухнуть на голову неосторожному гостю, погребя его, словно снежная лавина в горах Беарна. В полной мере осознавая эту угрозу, д'Артаньян остановился на пороге, не решаясь двинуться с места без долгой предварительной рекогносцировки. Рошфор же уверенно направился в глубины бумажных лабиринтов. Впрочем, и он, откинув капюшон, зорко следил, чтобы ненароком не задеть книжно-бумажные стены и не погибнуть столь унизительной для дворянина смертью — от удара по макушке увесистыми томами…

Кто-то тронул д'Артаньяна за локоть, и он шарахнулся было, но вовремя опомнился, замер в неудобной позе, чудом не обрушив достигавшую его макушки стену из пахнущих пыльной кожей книг.

Перед ним стоял низенький неопрятный старичок с круглыми глазами филина и припорошенной пылью лысиной, обрамленной венчиком всклокоченных седых волос. Глаза его горели совершеннейшим безумием, а в руке он сжимал большой лист усыпанной цифирью бумаги, коим без лишних церемоний потряс перед носом д'Артаньяна:

— Все сходится! — воскликнул он ликующе, так непринужденно, словно они были знакомы с давних пор. — Жизнеописание великого Александра Македонского укладывается в те же числовые закономерности! Число Зверя, деленное пополам! Понимаете вы, что это означает? Да посмотрите сами!

Д'Артаньян представления не имел, о чем идет речь, но твердо помнил одно: сумасшедшим ни в коем случае нельзя противоречить, дабы не привести их в ярость…

— Э-э… конечно… — сказал он осторожно, едва удержавшись от того, чтобы не кликнуть на помощь Рошфора. — Как же тут не понять? Все столь ясно и достоверно изложено, что завидки берут…

Кажется, он угодил в точку — безумный старичок расплылся в дружеской улыбке:

— Рад, сударь, встретить столь проницательный ум, пусть в сочетании со столь юным возрастом. Я в вас сразу почуял подлинного ученого… — Он надвинулся, прижал д'Артаньяна к стене и, потрясая у него перед лицом своей бумагой, горячечно заговорил: — Все прежние историки были жалкими неучами и болванами, потому что тупо заполняли свои хроники убогим перечнем событий, не подозревая о существовании Великой Системы! И только я, я один, — впервые! Вот вам подлинная хронология всех событий от Адама до наших дней! Поскольку несовершенный наш мир создан богом, но руководим дьяволом, в основе непременно должно лежать Число Зверя — 666! Лишь великая наука нумерология способна создать Систему! Если разделить Число Зверя пополам, если взять число 360, божественное число, положенное богом в основу движения земного шара, если привлечь магическое, священное число 9, мы достигнем гармонии! Тут нет места неразберихе! От завоевания Константинополя крестоносцами должно пройти ровно 333 года, а кто утверждает иначе — тот неуч, тупица и болван! Должно пройти 333 года! От завоевания Константинополя до…

— Э-э, сударь… — осторожненько попытался вставить слово д'Артаньян. — А почему Число Зверя нужно непременно делить на два?

— А на сколько еще его прикажете делить? — несколько обиделся старичок. — Это же очевидно! Непременно на два! Всякая империя в существовании своем не может превышать числа лет, равного сумме квадратов и кубов числа 12 — великого и фатального числа Платона. Римляне, ассирийцы и прочие воплощают это число в точности! От основания Рима до разрушения империи обязано было пройти совершенное число лет — квадрат семи и сумма семидесяти…

— А почему? — растерянно повторил д'Артаньян.

— Потому что эти числа совершенны, и именно ими, а вовсе не дурацким перечнем событий обязана руководствоваться мировая история! Это же лежит на поверхности!

«Сейчас начнет кусаться, — обреченно подумал д'Артаньян. — Черт, в какой же стороне дверь, куда бежать?»

К его великому облегчению, послышался спокойный голос Рошфора:

— Ага, вы уже мирно беседуете? Любезный господин Скалигер, для вас есть любопытная задачка…

— Нет ничего любопытнее цифр и чисел!

— О том и речь, — терпеливо сказал Рошфор. — Вот тут у меня зашифрованные письма, которые…

— Ни слова более! Давайте сюда! Так бы сразу и сказали!

Старичок выхватил у него свиток и убежал куда-то в дальний угол.

— Граф, — шепотом произнес д'Артаньян. — Куда вы меня привели? Это же сумасшедший!

— Ну разумеется, — с полнейшим самообладанием ответил Рошфор. — Законченный безумец. Этого бедолагу зовут Жозеф Скалигер, он гугенот, астролог и математик… и свихнулся на том, что вся мировая история, изволите ли видеть, может быть рассчитана каббалистическими методами на основе каких-то «совершенных чисел» и манипуляций с вычислениями… Ну да вы сами слышали.

— Зачем же мы пришли? Его нужно срочно запереть в смирительный дом…

— Ну что вы, — с тонкой усмешкой сказал Рошфор. — Кому мешает один свихнувшийся астролог, если он не опасен для окружающих? Пусть себе забавляется с цифрами и ищет закономерности там, где их нет. Когда умрет, эту груду бумаг слуги продадут в бакалейные лавки — нельзя же всерьез поверить, что бред этого бедняги что-то значит. Однако… Д'Артаньян, он безумец во всем, кроме вычислений. Каковые, надо отдать ему должное, проделывает с невероятной быстротой. Нет такого шифра, к которому…

Из-за груды книг выскочил старичок, ликующе размахивая письмом.

— Вот и все, стоило огород городить! Ну конечно же, метод замещения цифрами букв французского алфавита вкупе с обозначением абзацев особыми знаками!

— У вас получилось что-то осмысленное? — спросил Рошфор живо.

— А? Понятия не имею, посмотрите сами. Вроде бы что-то такое складывалось, но мне это уже неинтересно…

Рошфор взял у него бумагу и тихо прочел:

— «Ваше высочество, господин герцог Анжуйский! Спешу сообщить, что переговоры с испанцами…» Пожалуй, это вполне осмысленно!

— Да? — отозвался старичок без малейшего интереса. — Ну, вам виднее, а поскольку это не имеет никакого отношения к Великой Системе расчета подлинной истории, я и голову себе не собираюсь забивать этими вашими житейскими глупостями! Не мешайте, мне надо работать…

— Милейший господин Скалигер, — вкрадчиво сказал Рошфор. — Я был бы вам весьма признателен, если бы вы подобным образом разделались со всеми шестью письмами…

— А зачем?

— Я дам вам целых пятьдесят пистолей, и вы себе купите много бумаги и чернил, незаменимых для расчетов… для ваших гениальных расчетов!

— Вы, пожалуй, правы, — неохотно признался старичок. — Эти проклятые торговцы никак не хотят давать бумагу даром, сколько я им ни растолковывал значение Великой Системы для грядущих поколений… Давайте сюда ваши глупости!

Он вырвал у Рошфора свитки и вновь скрылся за грудами книг. Слышно было, как он громко бормочет под нос о ничтожестве житейских мелочей пред лицом великой и стройной хронологии, которая когда-нибудь непременно овладеет умами всего человечества.

Глава десятая, в которой д'Артаньяну вновь приходится вспомнить об одной своей старой проказе

Примерно через четверть часа д'Артаньян вынужден был признать, что Рошфор вновь оказался прав: выскочивший из бумажного лабиринта безумный старичок сунул им письма, сгреб пистоли и опрометью помчался назад к столу. Хватило одного взгляда, чтобы удостовериться: этот гениальный безумец — или безумный гений — вмиг расшифровал послания, не вникая в их смысл. Все планы заговорщиков были теперь, как на ладони — с точным перечнем имен, обязанностей, замыслов и привлеченных для их реализации сил. Сумасшедший астролог по имени Скалигер так и не узнал, что его усилия помогут спасти короля Франции и его первого министра…

Уже на улице д'Артаньян сочувственно вздохнул:

— Бедняга… Скажите мне, Рошфор, правда ли, что, как я слышал, земля круглая, как шар…

— Но она и в самом деле круглая, д'Артаньян, — сказал Рошфор. — И представляет собой огромный шар.

— Бросьте шутить! — воскликнул гасконец. — На всем пути от Беарна до Парижа я, уж поверьте, не заметил ничего подобного — земля везде плоская, как доска. Конечно, кое-где попадаются возвышенности и горы, не без того, но я никогда не поверю, что ехал по шару! И потом, будь земля шаром, с нее тут же стекла бы вода, свалились люди с животными…

Улыбаясь, Рошфор сказал:

— Даю вам честное слово дворянина, д'Артаньян, что земля — шар.

— Ну, это другое дело, — уныло произнес д'Артаньян. — Коли дворянин что-то подтверждает своим честным словом, этому должно верить… Но я все равно не возьму в толк, как это может быть…

— Мы об этом поговорим как-нибудь в другой раз, — сказал Рошфор. — Сейчас нам обоим пора поспешить, нужно убираться и из этого города, и из этой гостеприимной страны. Давайте поделим письма ровно пополам — на случай, если с кем-то из нас что-то произойдет. Пусть половина бумаг, но попадет к кардиналу. Нужно только поделить их так, чтобы обе половины содержали достаточно улик… Пожалуй что, я отдам вам эту… и эту… а себе возьму… да, и эту… Мы разделимся и отправимся разными дорогами — я поеду через Западную Фландрию в Лилль, а вам, пожалуй, лучше всего будет скакать в Сен-Кантен через Брабант. Знаете дорогу?

— Да, — сказал д'Артаньян. — От Мехельна через Брюссель, а далее большая дорога идет через деревушку… как ее… ужасно смешное название… ага, Ватерлоо!

— Вот именно. Удачи!

Он дружески кивнул д'Артаньяну, опустил на лицо капюшон и вмиг скрылся за ближайшим углом, словно растаял. Д'Артаньян, оглядевшись в поисках шпионов, — он искренне надеялся, что на сей раз это вышло у него не так неуклюже, — пошел в противоположную сторону.

— Эй, сударь!

Уже наученный горьким опытом, гасконец первым делом схватился за шпагу, но по некотором размышлении решил подождать. Окликнувшие его больше походили на стражников, чем на наемных убийц из здешних притонов. Четверо с алебардами перегородили ему дорогу, еще трое выстроились сзади во всю ширину улочки, а восьмым был субъект без алебарды, но со шпагой и каким-то жезлом вроде тех, что во Франции носили некогда королевские сержанты. Все восемь были одеты в одинаковые желтые кафтаны, и перья на шляпах у них одинаково черные…

За их спинами мелькнула вдруг знакомая физиономия, вытянутая, бледная и постная. Моментально узнав Гримо, д'Артаньян невольно выдвинул из ножен шпагу на две ладони — но слуга Атоса уже исчез в ближайшем проулке, а стражники с большим проворством, свидетельствовавшим о недюжинном опыте, склонили алебарды так, что с двух сторон образовался стальной горизонтальный частокол.

— Черт знает что… — проворчал д'Артаньян, ладонью загнав шпагу обратно в ножны при виде этой многозначительной демонстрации. — Ухватки у вас, господа мои, в точности как у ваших собратьев в Париже, будто всех вас, полицейских крыс, где-то в одном месте натаскивают… Сударь! — громче воскликнул он, обращаясь к человеку со шпагой, некоторым образом выделявшемуся на фоне тупых физиономий. — Отчего вы мне заступили дорогу и что от меня хотите? Не кошелек ли?

— Вовсе даже наоборот, сударь, — ответил человек со шпагой. — Мы не разбойники, а служители закона. Я — Ван Бекелар, бальи второго ранга, начальник полицейских агентов Зюдердама, а это — алебардисты из городской милиции. Вам придется пойти с нами в ратушу, и без глупостей, иначе…

— Я иностранец! — сказал д'Артаньян.

— Я знаю. Вас-то нам и нужно… Извольте, сударь, смирнехонько шагать в середине строя! Я не стану забирать у вас шпагу, к чему эти церемонии, но и вы уж не вздумайте дурить…

Передние довольно слаженно повернулись на месте, так что д'Артаньян видел лишь их спины, а задние придвинулись, держа алебарды так, что их острия посверкивали в опасной близости от гасконца. Сопротивляться или бежать не было никакой возможности.

— Ладно, я покоряюсь силе, — сказал он, двинувшись вслед за стражниками. — Посмотрим, каковы у вас тюрьмы…

— Мы пока что в ратушу, сударь. Но оттуда и до тюрьмы недалеко, — обнадежил бальи.

Д'Артаньян шел, не испытывая особенного беспокойства. Еще в Париже Рошфор ему кое-что рассказывал о нравах здешней полиции, не менее продажной, чем в Париже, а то и поболее. Старший бальи, глава всех служителей закона, принадлежал обычно к одной из местных богатых фамилий, выкладывал за свое тепленькое местечко кругленькую сумму — и, как легко догадаться, с надеждой быстро эти денежки вернуть. Пачкать руки, занимаясь самолично грязными делишками, он не желал и обычно передавал свои полномочия этому самому бальи второго ранга — сплошь и рядом личности сомнительной, со столь скверной репутацией, что перед ним закрывались двери домов всех мало-мальски добропорядочных буржуа. Мало того, у жителей Нидерландов имела хождение уже не раз слышанная д'Артаньяном поговорка: «Продажен, как бальи».

Такое положение дел позволяло человеку предприимчивому враз обернуть ситуацию в свою пользу — как-никак у д'Артаньяна было при себе множество самых убедительных аргументов круглой формы, отчеканенных из испанского золота…

В ратуше его, предварительно отобрав-таки шпагу, незамедлительно провели в комнату, где за пустым, не оскверненным ни единой казенной бумажкой столом восседал рослый толстяк в богатой одежде, с физиономией спесивой и недоброжелательной. Стражники остались за дверью, но Ван Бекелар последовал за ним и встал обок стола с таким видом, словно подозревал д'Артаньяна в намерении вцепиться зубами в глотку сановника за столом. Тот, сверля д'Артаньяна неприязненным взглядом маленьких глазок, сказал:

— Я — Ван дер Маркен, бальи города Зюдердама. А вы кто такой?

— Я? — с простодушной улыбкой переспросил д'Артаньян. — Я — шевалье де Лэг из Парижа, путешествую по своим делам…

— И у вас есть документы?

— Да, конечно… — сказал д'Артаньян. — Впрочем, нет… Они остались у моего слуги, одному богу ведомо, где этот болван сейчас шляется…

— Где вы остановились?

Не стоило, пожалуй что, наводить их на «Зваарте Зваан» — там уже мог побывать Атос или кто-то из заговорщиков. Д'Артаньян сокрушенно сказал:

— Не помню названия… Простите великодушно, но вашего языка я не знаю и не помню, как это название звучит… Запамятовал. Такая большая гостиница, в три этажа, с вывеской и трактиром внизу…

— Очень точное описание, — фыркнул бальи. — У нас в городе, знаете ли, много гостиниц в три этажа и с трактиром внизу… Значит, у вас нет бумаг, а названия гостиницы вы не помните… А знаете что? У нас, в Нидерландах, есть масса приспособлений, позволяющих освежить память даже самым рассеянным. У нас есть дыба, раскаленное железо, кнут, стол для растягивания… что там еще, Ван Бекелар?

— Воронки, чтобы лить воду в глотку ведрами, — с неприятной улыбкой добавил тот. — Тиски для пальцев рук и ног… Наши судейские различают пять степеней пытки, но могу вас заверить, незнакомец, что уже первая не содержит ничего приятного… А слышали ли вы о наших казнях? Мы нимало не отстаем от остальной Европы, вы не в каком-нибудь захолустье, а во вполне передовой стране! У нас привязывают к стулу и обезглавливают ударом сабли, сжигают живьем, закапывают опять-таки живьем, топят в бочке… Ну, и вешают, конечно, как же без этого… Вы не могли не видеть виселицы, через какие бы ворота ни въехали в Зюдердам, — они у нас возле каждых ворот стоят…

— Да, я обратил внимание, — кивнул д'Артаньян. — Там еще болтались какие-то бедолаги, так что свободных крюков вроде бы не было…

— Ничего, — пообещал младший бальи. — Для вашей милости, так и быть, мы крюк освободим… Хотите познакомиться с магистром высоких дел?

— Это еще кто?

— В других странах этого господина вульгарно именуют палачом. Но вы в Нидерландах, незнакомец, здесь население тяготеет к высокому решительно во всем… У нас — магистр высоких дел. Этот господин славно умеет выкалывать глаза, брать щеки клещами, протыкать язык раскаленным железом, клейма класть…

Оба они старались произвести грознейшее впечатление. Но д'Артаньян, хотя и очутился в прескверной ситуации, падать духом отнюдь не торопился. «Комедианты, — подумал он с оттенком презрения. — Шуты гороховые. Видывал я такие ухватки! Я, господа мои, чуть ли не все парижские тюрьмы посетил, за исключением разве что Бастилии, меня и почище пугали. Незнакомы вы с парижскими полицейскими комиссарами, вот где людоеды! А вы по сравнению с ними — щенки писючие!»

— Господа, — сказал он вслух. — Я слыхивал о пресловутом нидерландском гостеприимстве, но такого, право, все же не ожидал… Бога ради объясните, отчего вы намерены ко мне применить все эти премилые выдумки?

— Потому что вы — испанский шпион, — сурово сказал старший бальи.

— Я? — изумился без наигрыша д'Артаньян. — Вот уж навет, клянусь…

Он хотел было поклясться чем-то католическим, но вовремя вспомнил, что в протестантской стране это не только не поможет, но еще более укрепит их в подозрениях.

— Я — испанский шпион? — продолжал он, от души рассмеявшись. — Да кто вам сказал такую глупость?!

— У нас верные сведения, — многозначительно произнес старший бальи. — Советую вам сознаться самому, не доводя до печального знакомства с магистром высоких дел. Это, безусловно, смягчит вашу участь и сделает нас с вами добрыми друзьями… Мы умеем ценить искреннее раскаяние совсем еще молодого человека, которого запутали в свои сети какие-нибудь злокозненные иезуиты…

«Пой, соловей, пой! — подумал д'Артаньян. — Эти полицейские штучки мне насквозь знакомы, их на мне такие прохвосты пробовали, что не чета вам! Одно и то же, даже скучно…»

— Господа, — сказал он решительно. — Вы тут давеча упоминали, что ничем не отличаетесь от всей Европы и даже кое в чем ее превосходите. Что вы — передовая страна… Черт возьми, но ведь в приличных странах так с путешественниками не поступают! Если я чей-то там шпион, приведите свидетелей, которые меня уличат, или предъявите какие-нибудь убедительные доказательства…

Он зорко следил за выражением лиц этой парочки — и подметил, что в быстром взгляде, коим они обменялись, определенно присутствовала некая растерянность, отчего душа д'Артаньяна мгновенно возликовала: есть такая уверенность, что нет у них ни надежных свидетелей, ни весомых улик! Общими фразами пугают пока что…

— Так в чем же мое преступление, господа, объясните? — воскликнул д'Артаньян, решив, что сейчас самая пора перейти в наступление. — Кто и в чем меня уличает? Что я сделал? Укрепления изучал? Пушки в арсенале считал? Секреты выведывал? Совращал какого-нибудь доброго протестанта перейти в лоно этой поганой римской церкви?

При последних его словах оба вновь переглянулись, но уже с совершенно другим выражением лиц. Развивая успех, д'Артаньян продолжал уверенно:

— Или у вас все-таки есть свидетели, уличающие меня в одном из этих гнусных преступлений, а то и всех сразу? Приведите хоть одного, вдруг я при его виде дрогну и раскаюсь? Молчите?

— Подождите, — неуверенно сказал старший бальи. — Вы так верно сказали о римской церкви… Надо ли понимать, сударь, так, что вы — протестант?

Д'Артаньян саркастически рассмеялся:

— А кто же я, по-вашему?! Мерзкий католик? — Вовремя вспомнив, что в качестве доказательства ему могут устроить экзамен по каким-нибудь гугенотским тонкостям, в которых он не разбирался нисколечко, гасконец спешно добавил: — К великому моему сожалению, протестант я по молодости лет нерадивый, ни одной молитвы толком не помню, не разбираюсь, откровенно говоря, в богословских хитросплетениях, но на то богословы есть… Главное-то — я убежденнейший протестант, и точка! Да я… я…

У него вдруг — как всегда бывало с д'Артаньяном в минуты нешуточной опасности — родился в голове великолепный план. Точнее, пришли на ум воспоминания об устроенной в Менге проказе. Не колеблясь, д'Артаньян размашистыми шагами прошел к ближайшему окну, повернулся в профиль и, постояв так некоторое время безмолвно, громко спросил:

— Вам не кажется, что я похож на своего отца?

— Ну… — растерянно промолвил старший бальи. — Всякий похож на своего отца — и я, и Ван Бекелар, как говорят…

— Тут все дело в том, какой отец, — грустно признался д'Артаньян. — Неужели не замечаете? Странно, мне многие говорили… Тут все дело в том, какой отец, господа! Я — сын великого государя Генриха Четвертого! Присмотритесь хорошенько. Охотно допускаю, что вы не видели его вживую, но монеты-то с его незабываемым профилем не могли не видеть! Присмотритесь ко мне как следует, говорю я вам!

И застыл, горделиво выпрямившись, так что бьющее в окно солнце освещало его профиль во всей красе.

Старший бальи что-то быстро проговорил младшему по-голландски — для д'Артаньяна, не владевшего здешним языком, это звучало как нечто похожее на «бре-ке-ке-кекс».

— Бре-ке-ке-кекс… — произнес младший и сломя голову выбежал из комнаты.

Он почти сразу же вернулся, неся что-то перед собой в сжатом кулаке. Передал этот предмет начальнику — д'Артаньян уголком глаза рассмотрел монету.

Держа ее перед собой двумя пальцами вытянутой руки, старший бальи принялся сосредоточенно водить головой вправо-влево, глядя то на монету, то на д'Артаньяна, с гордым видом скрестившего руки на груди.

Вскоре оба вновь затянули свое «бре-ке-ке-кекс». Не разбирая ни слова, но чуя в интонациях удивление, растерянность, ошеломление — и даже, о радость, некоторое почтение! — д'Артаньян победительно улыбнулся.

И громко произнес, не глядя на них:

— Вы убедились, господа мои? Странно, что не заметили раньше столь очевидного сходства…

— Это так неожиданно… — произнес старший бальи.

— Да уж, я думаю, — сказал д'Артаньян, возвращаясь к столу и бесцеремонно усаживаясь в одно из кресел. — Вы тоже можете сесть, господа, давайте без церемоний… Как вы, должно быть, прекрасно понимаете, я — незаконный сын. Истина требует уточнить, что подобных сыновей у моего великого отца было, как вам, должно быть, известно, превеликое множество… но разве это, черт побери, что-либо меняет? Коли в моих жилах течет та же кровь великого короля, что и у раззаконнейших сыновей! Не законный, но родной! Батюшка меня любил по-настоящему, я помню его ласковые руки и орлиный взор…

— Значит, вы изволите быть протестантом? — осторожно спросил старший бальи, уже совершенно переменившись в лице, — он явно не представлял себе, как держаться со столь неожиданным визитером и что в таком случае следует предпринять.

— Ну конечно, я же говорил, — сказал д'Артаньян уверенно. — Я вырос в… в Лимузене, в старинной и знатной гугенотской семье, мы, бывало, за стол не садились, не оплевав предварительно портрет римского папы…

Зарываться, конечно, не следовало — в глазах обоих его пленителей еще присутствовало некоторое сомнение. Эти двое — не чета простодушному трактирщику из Менга, полиция везде одинакова, и глупцы там попадаются крайне редко. Что бы придумать такое, чтобы уж совершенно поразить их воображение? Ага!

— Во время своих путешествий я частенько встречался с самозванцами самого разного пошиба, господа, — признался он доверительно. — И вынес одно твердое убеждение: всякий раз они сводили дело к тому, что вымогали деньги у городских властей. Позвольте вас заверить, что у меня нет и не было подобных намерений — по которым сразу и изобличают самозванцев. Наоборот, я прибыл сюда, чтобы устроить одно очень серьезное предприятие, о сути которого позвольте уж пока умолчать… но одно могу вам сказать: Нидерланды от этого только разбогатеют. Не желаете ли убедиться?

Он с самым небрежным видом вытянул из кармана тяжеленный кошелек, полученный от Винтера, чье содержимое пока что сохранялось в целости, развязал тесемочки и наклонил замшевый мешок над столешницей.

Золотой поток хлынул на нее, издавая самый приятный на свете звон. Двойные испанские пистоли громоздились на потемневшей доске стола живописно и крайне внушительно. Пара монет сорвалась со стола, покатилась по полу. Краем глаза д'Артаньян подметил, что младший бальи проворненько придавил их подошвой сапога — и тут же уставился в потолок с наивно-безразличным видом, словно и не было у него под ногой золотых кругляшей. Старший этого не заметил — он таращился выпученными глазами на груду золота с тоскливо-жадным выражением голодного кота, отделенного от миски с густыми сливками толстым непреодолимым стеклом…

— А вы говорите — испанский шпион… — сказал д'Артаньян прямо-таки покровительственно. — Ну посудите сами: какой шпион, даже самый важный, будет располагать такими суммами? Позвольте вас отблагодарить за гостеприимство и доброе отношение, любезный господин бальи. Пожалуй, мой венценосный родитель вел бы себя на моем месте вот так…

И с этими словами он небрежно зачерпнул золото горстью, сколько в руку влезло (но помня о том, что эти деньги предназначались отцу на расширение хозяйства, постарался все же особо не увлекаться), и с величественным видом, присущим царственным особам, протянул руку через стол.

Старший бальи повел себя молодцом — без малейших колебаний, отнекиваний и ложной скромности он вытянул сложенные ковшиком ладони, принял золото и уставился на него, едва ли не облизываясь. Подчиненный завистливо взирал на него — но с этим д'Артаньян вовсе не собирался делиться, хватит с него и того, что ногой прикрыл.

С самым недвусмысленным видом показывая, что его щедрость не безгранична, он собрал золото в кошелек, тщательно завязал его и отправил в карман. Сказал доверительно:

— Вы знаете, господа, меня форменным образом преследует один иезуит, переодетый простым слугой, строит всякие козни, пытается погубить… Типичная иезуитская рожа: бледная, вытянутая, словно хлебнул полведра уксуса, вид постный и весь какой-то ханжеский, словно его уже записали в святые…

— Он мне сразу показался подозрительным! — выпалил младший бальи. — В самом деле, вылитый иезуит…

Начальник метнул в его сторону предостерегающий взгляд и, покачивая ладонями с позванивавшим в них золотом, льстиво улыбнулся д'Артаньяну:

— В самом деле, сдается мне, что произошло досадное недоразумение, простите великодушно, ваша милость.

«Точно, — подумал д'Артаньян. — У них ничего больше нет, кроме нашептываний скотины Гримо, донесшего на мнимого испанского шпиона. Атос и его слуга здесь, конечно же, неофициальным образом, они сами не располагают крепкой заручкой в этом городе… А впрочем, сам Атос вряд ли пошел бы на такой подлый ход, надо отдать ему должное, он известен как человек, всегда следующий правилам чести. Это Гримо постарался…»

Старший бальи медоточивым голосом продолжал:

— Я рад слышать, что вы намерены пополнить нидерландскую казну. Вот только это чересчур уж растяжимое понятие — нидерландская казна, обезличенное, что ли… Здесь, в славном городе Зюдердаме, тоже есть городская казна, и она, признаюсь, не особенно полна… Налоги собираются неаккуратно, расходы превышают воображение, торговля захирела, а мореплавание не приносит прежнего дохода…

«Положительно, ему мало, — моментально догадался д'Артаньян. — Не очень уж и тонко намекает…»

Примечания

1

Лье — старинная мера длины, около четырех километров.

(обратно)

2

Поскольку в нашем романе довольно много места будет отведено разговорам о деньгах, читателю полезно будет познакомиться с французскими монетами той эпохи, от самых мелких до самых крупных. Самой мелкой монетой считался денье. Далее следовали:

1 лиар = 3 денье,

1 су = 4 лиара,

1 ливр = 1 франк = 20 су,

1 экю = 3 ливра,

1 пистоль =10 ливров,

1 луидор = 2 пистоля,

1 двойной луидор (он же квадрюпль) = 4 пистоля.

Пистоль, собственно говоря, был испанской золотой монетой, но имел хождение в нескольких европейских государствах, в том числе и во Франции. Луидор, как явствует из названия (луи д'ор — золото Людовика) также был золотым. Из золота до 1641 г чеканилось и экю. Ливр был серебряным, прочие монеты — медными (хотя су иногда изготовлялось из железа).

(обратно)

3

Животным святого Губерта во Франции издавна считался олень.

(обратно)

4

Бастард — незаконный отпрыск.

(обратно)

5

Альгвазил — в Испании должностное лицо, выполнявшее в том числе и судебные или полицейские функции. Во Франции это слово исстари приобрело переносный смысл как символ держиморды.

(обратно)

6

Буквальное значение слова «меланхолия» — «черная желчь».

(обратно)

7

Сальми — жаркое из дичи, предварительно зажаренной на вертеле.

(обратно)

8

В некоторых наших старых переводах с французского эта улица именуется улицей Лагарп.

(обратно)

9

Парламентами в то время именовались окружные суды. Главным из них был Парижский, обладавший и некоторыми политическими правами (например, возражать против тех или иных королевских указов, отказываться их регистрировать и даже требовать отмены).

(обратно)

10

Парижский прево совмещал функции главного городского судьи, военного коменданта и начальника полиции, так что д'Артаньян польстил весьма скромному квартальному комиссару, каких в Париже имелось довольно много.

(обратно)

11

На месте преступления (латинск.).

(обратно)

12

Имеется в виду конная статуя Генриха IV.

(обратно)

13

«Живое серебро» — ртуть.

(обратно)

14

Д'Артаньян, должно быть, нерадиво слушавший проповеди в церкви, смешивает два разных библейских эпизода: пророка Даниила бросили в ров со львами, а в «пещь огненную» были ввергнуты трое юношей, никакого отношения к пророку не имевших.

(обратно)

15

Намек на четвертование, которое тогда во Франции приводили в исполнение с помощью четверки лошадей — к ним привязывали руки и ноги приговоренного и гнали лошадей в разные стороны.

(обратно)

16

Улица Дыбы вела к площади Дыбы, где в те времена с помощью одноименного устройства производили публичную экзекуцию над дезертирами, ворами и разбойниками.

(обратно)

17

Данные молитвы (соответствующие православным «Отче наш» и «Богородице, Дево, радуйся») должен был определенное количество раз прочитать кающийся грешник согласно наложенной на него исповедником епитимье (покаянию).

(обратно)

18

Парижский фут равняется 32, 5 см.

(обратно)

19

Филистер — скучный мещанин, обыватель, ведущий размеренную жизнь, лицемер и ханжа.

(обратно)

20

Пикет — самое скверное вино того времени, прообраз нынешней «бормотухи». Изготовлялось не из винограда, а из виноградных выжимок.

(обратно)

21

Мушкетеры короля носили синие плащи-накидки с крестом, украшенным золотыми королевскими лилиями, мушкетеры кардинала — такие же плащи, только красные, под цвет кардинальской мантии, и крест на них был без лилий.

(обратно)

22

Точности ради стоит упомянуть, что неизвестный Арман цитирует не собственные стихи, а сонет испанского поэта Гарсиласо де ла Вега (1502–1536).

(обратно)

23

Сын Франции и Дочь Франции — официальные титулы наследных принцев и принцесс.

(обратно)

24

В замке Беркли в 1327 г. тюремщики убили свергнутого английского короля Эдуарда II. В монастыре Сен-Клу был убит французский король Генрих III (1589), а на улице Ферронри в Париже — Генрих IV (1610).

(обратно)

25

Статхаудеры — правители Нидерландов после освобождения страны от испанского владычества.

(обратно)

26

Плечевая лента (нем.).

(обратно)

27

Улица и площадь Дофина были проложены в 1607 г при постройке Нового моста и названы в честь наследника престола, будущего Людовика XIII.

(обратно)

28

Знаменитый бургундский герцог Карл Смелый (1433–1477) был убит под Нанси в бою со швейцарцами именно ударом алебарды.

(обратно)

29

В старинном французском праве существовали две разновидности «оскорбления величества». «Оскорбление божественного величества» означало святотатство, богохульство, ересь и т. д. «Оскорбление земного величества» относилось к королю и подразумевало любые покушения как на саму особу короля, так и на безопасность государства (в известной степени соответствуя понятию «государственная измена»). На практике допускало самое расширенное толкование.

(обратно)

30

Все, что рассказывает Ришелье о нравах гугенотов (как и Планше, кстати), — исторический факт. Последнюю по времени резню католиков гугеноты устроили в Ниме всего за три года до Варфоломеевской ночи. Доклад де Бушавана о парижском заговоре 1572 г., готовившемся вождями гугенотов, сохранился до нашего времени.

(обратно)

31

Как ни прискорбно, но наш герой снова попал впросак: Муций Сцевола получил прозвище Левша за то, что, попав в плен и показывая стойкость, сжег собственную левую руку.

(обратно)

32

Надо полагать, гасконец имеет в виду победителя Ганнибала, полководца Сципиона, и в самом деле прозванного Африканским.

(обратно)

33

Как ни удивительно это может показаться читателю, но на сей раз д'Артаньян излагает исторически достоверные сведения из биографий знаменитых итальянских живописцев и ваятелей.

(обратно)

34

Колет — камзол без рукавов.

(обратно)

35

Та самая бородка, что более известна нам под именем «эспаньолки». Во Франции именовалась «роялька», т. е. «королевская», поскольку ее, забавляясь парикмахерским ремеслом, выдумал именно Людовик XIII.

(обратно)

Оглавление

Вступление

Часть первая Провинциал, о котором заговорил Париж

  Глава первая Гостиница «Вольный мельник»

  Глава вторая Д'Артаньян обзаводится слугой

  Глава третья Белошвейка в карете парой

  Глава четвертая Первая в жизни дуэль

  Глава пятая Обворован!

  Глава шестая Гасконец в Париже

  Глава седьмая Капитан королевских мушкетеров

  Глава восьмая Капитан мушкетеров кардинала

  Глава девятая, где обнаруживается, что литература и жизнь все же тесно связаны меж собой

  Глава десятая О том, какими терниями порой покрыт путь к изящной словесности

  Глава одиннадцатая Поединок с людоедом и новый друг

  Глава двенадцатая Перевязь Портоса

  Глава тринадцатая Плечо Атоса

  Глава четырнадцатая В узилище

  Глава пятнадцатая Его величество у себя дома

  Глава шестнадцатая, раскрывающая, кто был подлинным хозяином в доме капитана де Кавуа

  Глава семнадцатая, заставляющая вновь вспомнить старую детскую загадку

  Глава восемнадцатая Д'Артаньян у себя дома

  Глава девятнадцатая О том, как полезно порой быть постоянным клиентом торгового заведения

  Глава двадцатая Квартальный комиссар у себя дома

  Глава двадцать первая Как играли в кости в кварталах Веррери

  Глава двадцать вторая Крутой поворот в судьбе

  Глава двадцать третья О том, как легко сделать счастливым бравого швейцарца

  Глава двадцать четвертая Письмо, которое попало не по адресу

Часть вторая Тень над короной Франции

  Глава первая Ночью на парижских улицах

  Глава вторая Королевский дворец глазами провинциала

  Глава третья Как благородные господа сговаривались утопить щенка

  Глава четвертая Королева Франции щедра на подарки, но ее любовник ей мало уступает

  Глава пятая Д'Артаньяна принимают за другого, но сути дела это не меняет

  Глава шестая Кардинал Ришелье у себя дома

  Глава седьмая, где молодой живописец самым честным образом зарабатывает пятьдесят пистолей, а молодому гасконцу предлагают значительно больше, но за дела гораздо более бесчестные…

  Глава восьмая О том, какое применение порой находили в Зюдердаме вареным ракам

  Глава девятая О разнице меж каббалистикой и наукой

  Глава десятая, в которой д'Артаньяну вновь приходится вспомнить об одной своей старой проказе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg