«Клятва рыцаря»

Баронесса Эмма Орчи Клятва рыцаря

Глава 1

Несмотря на царивший во Франции террор, французы находили возможным по-прежнему веселиться, танцевать, наслаждаться музыкой, посещать театры. Ювелиры были завалены работой, а модистки придумывали, как прежде, новые фасоны одежды, давая нарядам названия, такие, например, как туника «отрубленная голова». Только три раза в течение этих памятных четырех с половиной лет театры был и закрыты: это было в дни сентябрьских убийств 1792 года, заставивших Париж содрогнуться от ужаса. Во все остальное время театры гостеприимно отворяли свои двери, и те же самые зрители, которые днем присутствовали при постоянных драмах на площади Революции, вечером наполняли ложи и партер, смеясь над сатирами Вольтера или проливая слезы над сентиментальными трагедиями преследуемых судьбой Ромео и невинной Джульетты.

В те страшные дни смерть стучалась почти в каждую дверь, и люди, мимо которых она проходила со снисходительной улыбкой, привыкли смотреть на нее с презрением, с беззаботным равнодушием, ожидая, что назавтра она и их может удостоить своим благосклонным посещением.

В холодный вечер двадцать седьмого нивоза второго года Республики, иначе шестнадцатого января 1794 года, в Национальном театре собралось блестящее общество. На сцене возобновляли комедию Мольера «Мизантроп» в новой постановке, и жадный до веселья Париж готовился приветствовать выступление одной из своих любимых артисток.

В этот день Конвент вотировал новый закон, по которому шпионы Конвента имели право производить домашние обыски, не предупреждая об этом Комитет общественного спасения, и могли по своему личному усмотрению отправлять в тюрьму врагов общего блага, причем им было обещано по тридцать пять ливров «за каждую добычу для гильотины»; а вечером те же члены Конвента, поставившие тысячи жизней в зависимость от горстки кровожадных ищеек, собрались на улице Ришелье смотреть веселую комедию своего бессмертного соотечественника.

Появление каждого из этих «отцов народа» вызывало вокруг благоговейный шепот. Вот пришел Робеспьер со своим задушевным другом Сен-Жюстом и его сестрой Шарлоттой; вот протолкался к своему месту Дантон, напоминавший громадного косматого льва; громкими приветствиями был встречен красивый мясник Сантерр, кумир парижской черни, появившийся в блестящем мундире национальной гвардии.

В одной из маленьких лож авансцены уже давно находились двое мужчин, по-видимому, очень довольных царившей в глубине ложи темнотой. Младший из них оказался новичком в Париже, так как при появлении всем известных членов правительства постоянно обращался к своему собеседнику за разъяснениями.

— Скажите мне, де Батц, — произнес он, указывая на группу только что вошедших мужчин, — кто этот человек в зеленом костюме с обезьяньим лицом и глазами шакала?

— О, это — гражданин Фукье-Тенвиль! — ответил ему товарищ, выглянув из ложи. — Правительственный прокурор, а рядом с ним — Эрон.

— Эрон? — вопросительно повторил молодой человек.

— Да, в настоящее время он главный агент Комитета общественного спасения.

— Что это значит?

Оба собеседника снова уселись в глубине ложи и инстинктивно понизили голоса, лишь было упомянуто имя правительственного прокурора. Старший из них — полный, цветущего вида мужчина с маленькими, проницательными глазками, с лицом, испещренным оспой, — пожал плечами при наивном вопросе товарища и добавил с презрительным равнодушием:

— Это значит, мой милый Сен-Жюст, что два эти человека, спокойно изучающие программу сегодняшнего спектакля, — порождения сатаны, и их хитрость равняется их могуществу.

— Ну да, Фукье-Тенвиля я знаю, — с невольной дрожью сказал Сен-Жюст, — мне хорошо знакомы его хитрость и могущество. Что же касается Эрона…

— Могу только сказать вам, мой друг, — беззаботно произнес де Батц, — что сила и жадность проклятого прокурора совершенно бледнеют перед властью Эрона.

— Не понимаю, почему!

— Вы слишком долго прожили в Англии, счастливец, и не имеете понятия о смене актеров на этой кровавой арене. Сегодня играет роль Марат, завтра он уступает место Робеспьеру. Сегодня еще пользуются властью Дантон, Фукье-Тенвиль и ваш милейший братец Антуан Сен-Жюст, но Эрон и ему подобные бессменны.

— Разумеется, шпионы?

— И какие шпионы! Вы не были на сегодняшнем заседании Конвента? Там разбирали новый декрет, почти уже утвержденный. В одно прекрасное утро у Робеспьера в голове создается капризная фантазия; после полудня она уже превращается в проект закона, который усердно поддерживает толпа рабов, опасающихся, как бы их не обвинили в умеренности или в человеколюбии, и мы получаем закон, освящающий величайшие преступления.

— А Дантон?

— Дантон теперь рад был бы обуздать диких зверей, которым сам отточил зубы, но завтра он уже будет обвинен в умеренности. Это Дантон-то, который находил, что гильотина действует слишком медленно! Он может завтра же погибнуть по обвинению в измене Республике, а поганые псы, подобные Эрону, будут упиваться кровью таких львов, как Дантон.

Де Батц невольно замолчал, так как его голоса совсем не стало слышно из-за поднявшегося в зале шума. Спектакль задерживался, и публика выражала свое нетерпение свистками и топотом.

— Если Эрон потеряет терпение, — весело промолвил де Батц, — то антрепренер театра, а с ним, может быть, и его главные артисты и артистки, проведут завтра неприятный день. Ведь сегодняшним декретом все агенты Комитета общественного спасения, с Эроном во главе, получили разрешение преследовать врагов общего блага. Не правда ли, как это туманно сказано? Один окажется врагом общего блага потому, что тратит слишком много денег, другой — потому, что их слишком мало; этот виноват в том, что оплакивает умершего родственника, а тот — зачем радуется чьей-нибудь казни; тот окажется чересчур чисто одетым, а этому поставят в вину пятна на его платье. Отныне эти агенты имеют право допрашивать узников частным образом, без свидетелей и без околичностей предавать их суду. Обязанности их вполне определены: они должны «набирать добычу для гильотины» — вот точное выражение декрета. Да, если Эрон и его негодяи усердно примутся за работу, то в неделю свободно положат в карман от четырех до пяти тысяч ливров. Мы делаем большие успехи, дорогой Сен-Жюст!

Все это де Батц проговорил, не повышая голоса, не выражая ни малейшего негодования; в его тоне скорее слышалось удовольствие.

— Но мы должны спасти из этого ада тех, кто отказывается плавать в море крови! — с жаром воскликнул Сен-Жюст. Глаза его сверкали, щеки покрылись ярким румянцем.

Тонкие черты лица Армана Сен-Жюста очень напоминали черты его сестры, красавицы леди Блейкни, но в нем не было и следа энергичного выражения, характеризовавшего очаровательное лицо Маргариты. У него был лоб не мыслителя, а скорее мечтателя, и серо-голубые глаза могли принадлежать идеалисту, но никак не человеку, способному на энергичные поступки. Все это не укрылось от проницательных глаз де Батца, пока он с добродушной снисходительностью смотрел на своего юного друга.

— Мы должны думать не о настоящем, а о будущем, мой милый Сен-Жюст, — медленно и многозначительно произнес он. — Что значат несколько жизней в сравнении с теми великими принципами, которые мы должны наметить себе целью?

— Вы подразумеваете восстановление монархии? — перебил его Сен-Жюст. — Я знаю это, а тем временем…

— А тем временем, — серьезно продолжал де Батц, — всякая жертва ненасытной жадности этих людей является лишней ступенью к восстановлению законности и порядка. Другими словами — к восстановлению монархии. Только таким образом может народ дойти до сознания, что он был одурачен и обманут людьми, которые имели в виду лишь собственные выгоды, воображая, что единственный путь к власти через трупы тех, кто стоял у них на дороге. Пресытившись наконец постоянным зрелищем нескончаемой борьбы честолюбия и ненависти, народ обратится против этих диких зверей и потребует восстановления всего того, что они стремятся разрушить. На это наша единственная надежда, и — поверьте мне, друг мой! — каждая голова, которую вырывает из пасти гильотины ваш романтичный герой, Рыцарь Алого Первоцвета, является новым камнем, служащим упрочению этой гнусной Республики.

— Не могу этому поверить, — с жаром сказал Сен-Жюст.

Де Батц только пожал своими широкими плечами, но удержался от возражения, которое уже готово было сорваться с его губ.

В эту минуту со сцены послышались три традиционных удара, возвещавших поднятие занавеса. Как по волшебству, мгновенно утихло все возраставшее нетерпение публики, и взоры всех устремились на сцену.

Глава 2

Года за два до описываемых нами событий в Англии образовался небольшой кружок под названием Лига Алого Первоцвета, поставивший себе целью спасать от гильотины невинно осужденных французских граждан. Лигу составляли двадцать молодых людей, которые принадлежали к высшей аристократии и возмущались происходящим во Франции; во главе кружка стоял молодой баронет, сэр Перси Блейкни, личный друг принца Уэльского и муж французской артистки, красавицы Маргариты Сен-Жюст. Благодаря спокойному мужеству, смелости и замечательной находчивости сэра Перси, располагавшего к тому же крупными денежными средствами, членам Лиги всегда удавалось достичь намеченной цели, хотя для этого им приходилось рисковать жизнью.

В деле спасения невинных изобретательность сэра Перси не знала границ. Однажды для спасения Поля Деруледа и его невесты, Жюльетты де Марни, молодые англичане, переодетые французскими национальными гвардейцами, сопровождали приговоренных к смерти в тюрьму и, пользуясь темнотой, набросились на своих товарищей, настоящих гвардейцев, связали их и освободили осужденных. В другой раз сэр Перси, чтобы незаметно вывезти из Парижа графиню де Турней де Бассерив с сыном и дочерью, уложил их в простую повозку и прикрыл сверху кочанами капусты и другими овощами; сам же, нарядившись грязной, отвратительной старухой, уселся на козлы и правил лошадью. Остановившись у заставы, где все выезжавшие из Парижа повозки подвергались обыску, и болтая с сержантом Бибо, эта «старуха» вскользь упомянула, что вряд ли ее пропустят на следующий день с овощами на рынок, так как у ее внука, которого она везет в повозке, по-видимому, чума. При этом известии все окружающие шарахнулись прочь, а сержант с ругательством приказал «старухе» убираться поскорее вон из города с зачумленной повозкой.

Каждый раз, когда предприятие Лиги увенчивалось успехом и спасенные люди уже находились вне опасности, кто-нибудь из членов революционного правительства получал загадочное послание — листок бумаги с изображением скромного придорожного алого первоцвета, обладавшего свойством останавливать кровь. Этот первоцвет являлся эмблемой благородной роли кружка, самыми деятельными членами которого были сэр Эндрю Фоуке, задушевный друг Блейкни, женившийся впоследствии на дочери графини де Турней де Бассерив, хорошенькой Сюзанне, лорд Гастингс и лорд Энтони Дьюгерст.

Негодуя на Лигу, по милости которой множество французских аристократов избегли предназначенной им смерти, французское правительство дважды посылало в Англию своего представителя Шовелена, который должен был узнать, кто руководит рискованными предприятиями Лиги, и доставить этого человека во Францию. Шовелену удалось установить, что вождем в кружке был сэр Перси Блейкни, но захватить его французам не удалось: оба раза Шовелен оказывался осмеянным и одураченным, а эмигранты успевали благополучно добраться до Англии, так же как и баронет со своими друзьями. В первый раз это случилось в окрестностях Кале, где сэр Перси, встретив Шовелена в монашеском платье, узнал его, несмотря на переодевание, и тонко провел, великолепно разыграв роль старого, жадного до денег еврея; во второй раз Шовелен потерпел неудачу в Булони, когда Колло д’Эрбуа помчался темным вечером в Париж, уверенный, что везет заявление сэра Перси об отказе, за огромную сумму, от дальнейшего вмешательства в дела Франции; вместо того в кармане Колло д’Эрбуа оказался листок с изображением ненавистного революционному правительству алого первоцвета и с насмешливым четверостишием, которое когда-то сочинил сам Блейкни по поводу неудачных стараний французского правительства отыскать Рыцаря Алого Первоцвета:

Красного вождя мы ищем впопыхах, Где же он? На земле? В аду? На небесах? Франция давно охотится за ним, Но первоцвет проклятый все ж неуловим.

Зять Блейкни, Арман Сен-Жюст, вступивший также в члены Лиги, приехал теперь в Париж и в первый раз после того памятного дня, когда он окончательно порвал с республиканской партией, к горячим приверженцам которой долгое время принадлежал вместе со своей красавицей сестрой Маргаритой; в последние полтора года часто приводили в ужас известия о деятельности его бывших единомышленников, заливших всю Францию кровью невинных жертв террора. После смерти Мирабо власть понемногу перешла из рук умеренных республиканцев, единственной и бескорыстной целью которых было освобождение народа от неограниченной тирании Бурбонов, к ненасытным демагогам, руководствовавшимся исключительно личной ненавистью к обеспеченным классам. Теперь не было уже и речи о борьбе за политическую и религиозную свободу; люди, долго находившиеся под гнетом, теперь вступили в борьбу с прежними притеснителями и добились для народа той свободы, которая вскоре привела к ужасным злоупотреблениям. Арман Сен-Жюст, один из проповедников нового учения, провозгласившего девиз «Свобода, равенство, братство», быстро убедился, что самая дикая, необузданная тирания действовала во имя тех идеалов, которым он поклонялся. Те искорки энтузиазма, которые он и приверженцы Мирабо пытались зажечь в сердцах угнетенного народа, быстро обратились в красные языки неугасимого пламени. Взятие Бастилии было только прелюдией к сентябрьским убийствам, дикие ужасы которых бледнели перед тем, что происходило в настоящую минуту.

Спасшись от мщения революционеров, благодаря помощи Рыцаря Алого Первоцвета, Арман направился в Англию и тотчас сделался членом Лиги, тесно сплотившейся вокруг своего героического вождя; но до сих пор ему ни разу не приходилось принимать активное участие в благородной деятельности Лиги, так как ее вождь решительно запрещал ему безрассудно рисковать собой. В Париже еще слишком хорошо помнили и Армана, и его сестру. Женщину, подобную Маргарите, нелегко было забыть, а к ее браку с английским аристо республиканские кружки отнеслись очень неблагосклонно. Разрыв Армана с республиканской партией вызвал у его бывших друзей желание отомстить человеку, примкнувшему к эмигрантам. Кроме того, у брата с сестрой был во Франции злейший враг в лице их двоюродного брата, Антуана Сен-Жюста, претендовавшего когда-то на руку Маргариты, а теперь раболепного последователя Робеспьера. Его заветной мечтой было предание революционному трибуналу своих близких родных в доказательство своего усердия и патриотизма. Это и было главной причиной, заставившей Рыцаря Алого Первоцвета удерживать Армана в Англии. Наконец, в начале 1794 года молодому человеку удалось добиться от Блейкни разрешения принять участие в ближайшей экспедиции во Францию. Главная цель этой поездки до сих пор оставалась тайной для всех участников Лиги; они знали только, что это была самая опасная из всех экспедиций.

В последнее время обстоятельства очень изменились. Непроницаемая тайна, окружавшая личность благородного вождя Лиги Алого Первоцвета, прежде служила достаточной порукой за безопасность его предприятий; но теперь один уголок таинственного покрывала был приподнят грубыми руками: Шовелен, бывший уполномоченный французского правительства при английском дворе, не сомневался больше в тождестве сэра Перси Блейкни с Рыцарем Алого Первоцвета, а Колло д’Эрбуа видел его в Булони и был им одурачен. С тех пор прошло четыре месяца, и большую часть этого времени Блейкни провел во Франции; избиения в Париже и провинции приняли такие ужасающие размеры, что почти ежечасно требовалась бескорыстная помощь маленького кружка героев. По одному слову любимого вождя эти молодые люди, баловни общества, бросали жизнь, полную удовольствий и развлечений, чтобы рисковать жизнью ради невинных, беспомощных жертв деспотов, не знавших жалости. Люди семейные, как Фоуке, Гастингс и другие, по первому призыву начальника бросали жен и детей и шли на помощь несчастным, и Арман, не связанный семьей, имел право требовать, чтобы его больше не отстраняли от дела.

В Париже он не был около пятнадцати месяцев и был поражен переменой, какую нашел в нем. Его охватило жуткое чувство одиночества. Хотя улицы были полны народа, но на лицах всех окружающих он видел одно и то же выражение какого-то застывшего испуга, словно жизнь вдруг сделалась для них какой-то страшной загадкой.

Сложив своей незатейливый багаж в указанном ему грязноватом помещении, Арман, с наступлением темноты, пошел бесцельно бродить по улицам, инстинктивно приглядываясь, не встретится ли знакомое лицо. В этот поздний час на площади Революции, где совершала свое страшное дело гильотина, все уже стихло, и на пустынных улицах не слышалось предсмертных воплей осужденных; но общий мрачный вид города произвел на Армана удручающее впечатление.

Побродив около часа по улицам, Арман уже повернул домой, как вдруг его окликнул чей-то мягкий, веселый голос, сразу напомнивший ему то счастливое время, когда сумасбродный барон де Батц, бывший блестящий гвардейский офицер, забавлял Маргариту безумными планами ниспровержения все усиливавшейся власти народных представителей.

Арман очень обрадовался этой встрече и тотчас согласился на предложение барона отправиться в один из театров, чтобы на свободе побеседовать о старых временах.

— Поверьте, мой друг, здесь — самое безопасное место для разговоров, — сказал де Батц. — Я изучил все закоулки этого проклятого города, где кишмя кишат шпионы, и пришел к заключению, что самое безопасное место — маленькая ложа авансцены. Из-за шума голосов на сцене и среди публики никто не услышит разговора сидящих в ложе лиц, кроме тех, кому он предназначается.

Армана, который чувствовал себя затерявшимся в большом городе, нетрудно было уговорить провести вечер с оживленным собеседником бароном де Батцем. Его выходки всегда забавляли, и хотя Блейкни предостерегал Армана против возобновления прежних знакомств, он решил, что это не может относиться к барону де Батцу, известному своей преданностью королевскому дому. Однако не прошло и десяти минут, как Арман уже раскаялся в том, что, придя в театр, возобновил старое знакомство. Хотя он знал барона как ярого роялиста, но в его душу невольно вкралось недоверие к этому самодовольному человеку, каждое слово которого дышало эгоизмом. Поэтому, когда занавес, наконец, поднялся, Сен-Жюст повернулся лицом к сцене, стараясь заинтересоваться игрой артистов.

Однако это вовсе не входило в планы его собеседника. Было очевидно, что барон намерен продолжить начатый разговор и что он пригласил Сен-Жюста в театр не столько для присутствия на дебюте артистки Ланж в роли Селимены, сколько для специального разговора. Присутствие Сен-Жюста в Париже сильно удивило барона, и его изобретательный ум уже сделал целый ряд предположений, в достоверности которых ему необходимо было убедиться. Он молча подождал несколько минут, внимательно следя своими маленькими проницательными глазками за молодым другом, пока тот не обернулся к нему.

— Ваш кузен, Антуан Сен-Жюст, теперь неразлучен с Робеспьером, — сказал он, кивая в сторону публики. — Покидая Париж полтора года назад, вы имели основание относиться к нему с презрением, как к пустому, незначительному человеку; теперь же, если вы намерены остаться во Франции, вам придется считаться с его грозной силой.

— Да, я знаю, что он подружился с волками, — равнодушно ответил Арман. — Когда-то он был влюблен в мою сестру, но она, слава Богу, не им интересовалась.

— Говорят, он с отчаяния примкнул к волкам, — сказал де Батц. — Вся эта шайка состоит из людей, которые в чем-то разочаровались и которым нечего терять. Когда все эти волки перегрызутся между собой, тогда, и только тогда, нам можно будет надеяться на восстановление монархии во Франции; а не перегрызутся они до тех пор, пока их жадность будет находить готовую добычу. Ваш друг, Рыцарь Алого Первоцвета, должен был бы скорее поддерживать нашу кровавую революцию, чем отнимать у нее ее жертвы… если он действительно так ненавидит ее, как показывает.

Барон вопросительно взглянул на Сен-Жюста, но тот упорно молчал.

Тогда барон вызывающим тоном медленно повторил:

— Если только он действительно так ненавидит нашу кровожадную революцию, как показывает.

В тоне его звучало сомнение. Сен-Жюст вмиг вспыхнул негодованием.

— Алому Первоцвету, — заговорил он, — нет никакого дела до ваших политических планов. Свой благородный подвиг он совершает ради справедливости и человеколюбия.

— И ради спорта, — фыркнул де Батц, — по крайней мере, мне так говорили.

— Он англичанин, — возразил Сен-Жюст, — и потому никогда не признается в том, что им руководит мягкое чувство. Но какова бы ни была причина, результаты говорят сами за себя!

— О да! Несколько жизней спасены от гильотины! Но чем невиннее и беспомощнее были бы жертвы, тем громче вопиял бы голос крови в осуждение диких зверей, пославших их на казнь!

Сен-Жюст молчал, считая спор бесполезным.

— Если кто-нибудь из вас имеет влияние на вашего пылкого вождя, — продолжал де Батц, не смущаясь молчанием собеседника, — то я от души желаю, чтобы им воспользовались.

— Каким образом? — спросил Арман, невольно улыбаясь при мысли о том, чтобы кто-нибудь руководил планами Блейкни.

Пришла очередь барона замолчать. Подождав несколько минут, он спросил:

— Что, ваш Рыцарь Алого Первоцвета в настоящее время в Париже?

— Это я не могу вам сказать, — ответил Арман.

— Ну, со мной нет необходимости притворяться, друг мой! Увидев вас сегодня вечером в Париже, я сразу догадался, что вы приехали не один.

— Вы ошибаетесь, дорогой мой, — спокойно проговорил Арман, — я приехал один.

— Не могу этому поверить, так как заметил, что вы не особенно обрадовались встрече со мной.

— И опять-таки ошиблись. Я был очень рад вас видеть, так как чувствовал себя весь день чрезвычайно одиноким. То, что вы приняли за неудовольствие, было просто удивление от неожиданной встречи.

— Неожиданной? Положим, вы действительно могли удивиться, видя, что такой известный и опасный заговорщик, как я, разгуливает на свободе. Вы, разумеется, слышали, что за мной следит полиция?

— Я слышал, что вы сделали не одну благородную попытку освободить из рук этих животных наших несчастных короля и королеву.

— И все эти попытки окончились неудачей, — невозмутимо произнес де Батц. — Каждый раз меня или продавал кто-нибудь из моих сообщников, или выслеживал подлый шпион, жаждавший получить награду за донос. Да, мой дорогой друг, после нескольких попыток спасти от эшафота короля Людовика и королеву Марию Антуанетту я все-таки не в тюрьме и смело гуляю по улицам, разговаривая со встречающимися друзьями.

— Вам благоволит удача, — не без иронии заметил Сен-Жюст.

— Я всегда был очень осторожен, — возразил де Батц. — Я заводил себе друзей там, где, как я и предвидел, они могли мне больше всего понадобиться.

— Да, я знаю, — с насмешкой подтвердил Арман, — вы пользуетесь австрийскими деньгами…

— Значительная часть которых прилипает к грязным рукам наших милых патриотов, устраивающих революции, — докончил за него де Батц.

— На деньги австрийского императора я покупаю свою безопасность и могу поэтому работать на пользу монархии Франции.

Сен-Жюст молчал, невольно проводя параллель между этим самодовольным хвастуном и тем благородным заговорщиком, чистые, ничем не запятнанные руки которого всегда были готовы поддержать слабого и несчастного.

— Мы подвигались вперед медленным, но верным шагом, — продолжал де Батц, не подозревая, какие мысли родились в голове его молодого друга. — Мне не удалось спасти монархию в лице короля и королевы, но я могу спасти дофина.

— Дофина? — невольно прошептал Сен-Жюст.

— Да, дофина, — подтвердил де Батц, — вернее, Божьей милостью Людовика Семнадцатого. В настоящее время это — самая драгоценная жизнь во всем мире.

— Вы правы, де Батц, — горячо проговорил Арман, — это — самая драгоценная жизнь на свете, и ее надо во что бы то ни стало спасти.

— Разумеется, — спокойно сказал де Батц, — только без участия вашего друга, Рыцаря Алого Первоцвета!

— Почему это?

Не успело слово сорваться с губ Сен-Жюста, как он уже пожалел об этом.

— Мой милый друг, — с добродушной улыбкой сказал де Батц, — вы решительно не годитесь в дипломаты. Так, значит, этот изящный герой, ваш Рыцарь Алого Первоцвета, надеется вырвать нашего молодого короля из когтей сапожника Симона[1] и прочей сволочи?

— Я этого не говорил, — угрюмо произнес Арман.

— Но я говорю! Разве может кто-то сомневаться, что ваш романтичный герой не обратит внимания на маленького мученика в Тампле? Ваше появление в Париже ясно говорит о том, что вы стали под знамена загадочного маленького алого первоцвета и что сам предводитель этой Лиги теперь в Париже и надеется похитить Людовика Семнадцатого из Тампля.

— А если бы и так, то вы должны не только радоваться, но и постараться помочь.

— Тем не менее я не сделаю ни того ни другого, — спокойно произнес де Батц. — Людовик Семнадцатый — французский король; поэтому и жизнью, и свободой он должен быть обязан только нам, французам, и никому другому!

— Но ведь это чистейшее безумие! — воскликнул Арман. — Неужели вы дадите ребенку погибнуть из-за вашего личного эгоизма?

— Называйте это, как вам угодно! Всякий патриотизм до известной степени эгоистичен, и в это дело я не допущу иноземного вмешательства!

— Но вы работаете, используя иностранные деньги!

— Это — совсем другое дело. Я не могу достать деньги во Франции и беру их там, где нахожу; но бегство короля Людовика Семнадцатого из Тампля я могу организовать французскими средствами, и слава его спасения будет принадлежать французским роялистам.

Широко открытыми глазами смотрел Сен-Жюст на довольное лицо своего друга. Арману теперь стало ясно, что желание барона, касавшееся спасения несчастного дофина, было вызвано вовсе не патриотизмом, а исключительно корыстолюбием. Вероятно, в Вене ему обещали щедрую награду, если Людовик XVII прибудет целый и невредимый на австрийскую территорию, и эта награда ускользнула бы из рук барона, если бы в дело вмешался непрошеный англичанин. Преследуя свои корыстные цели, де Батц рисковал жизнью несчастного ребенка, но до этого ему не было дела: его собственное благополучие было гораздо важнее самой драгоценной жизни во всей Европе.

Теперь Арман дорого дал бы за возможность оказаться в своем незатейливом убежище. Слишком поздно оценил он мудрость данного ему совета, предостерегавшего его не только от новых знакомств, но даже и от возобновления старых.

Пристально глядя на сцену, Сен-Жюст придумывал, как бы ему поскорее расстаться под благовидным предлогом с бароном де Батцем и вернуться домой, где он надеялся найти весточку от Блейкни, которая напомнила бы ему, что на свете еще существуют люди, преследующие более идеальные цели, нежели эгоистические заботы исключительно о своей собственной особе и ее материальном благоденствии.

По окончании первого акта Арман встал, намереваясь проститься со своим другом, но в эту минуту на сцене уже раздались традиционные три удара, возвещавшие начало второго действия. Со своей стороны де Батц, который в своем безграничном самомнении был убежден, что его предыдущие речи произвели впечатление на его молодого друга, придумывал, как бы ему удержать Армана в театре для дальнейших разговоров в том же духе.

Случай помог ему.

Как раз в эту минуту на сцене кончился сердитый монолог Альсеста. Кто знает, как устроилась бы жизнь Сен-Жюста, если бы он ушел двумя минутами раньше? От каких тяжелых минут были бы избавлены и сам он, и люди, близкие его сердцу! Эти две минуты решили всю его дальнейшую судьбу. В тот миг, как он торопливо произносил слова извинения, голос Селимены, обращавшейся к своему задорному возлюбленному, заставил его выпустить руку приятеля и оглянуться на сцену. Он никогда еще не слыхал такого глубокого, мягкого, чарующего голоса и невольно обратил внимание на его обладательницу.

Поэты и романисты уверяют, что существует любовь с первого взгляда; идеалисты клянутся, что только такая любовь и есть настоящая, истинная. Поддавшись очарованию голоса артистки Ланж, Арман мгновенно забыл о своем недоверии к барону и, машинально опустившись снова в кресло, весь превратился в слух. Не обращая внимания на довольно пошлые слова, которые Мольер влагает в уста Селимены, Арман, как страстный любитель музыки, испытывал громадное наслаждение всякий раз, когда она вступала в разговор.

С окончанием последнего действия это увлечение, разумеется, так и кончилось бы, если бы в дело не вмешался барон де Батц. Заметив, что его увлекающийся друг совсем очарован прелестной артисткой, де Батц решил воспользоваться этим для достижения намеченной цели. Он спокойно дождался конца второго акта и, когда Арман со вздохом откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, словно желая еще раз пережить испытанное наслаждение, произнес с хорошо разыгранным равнодушием:

— Мадемуазель Ланж — даровитая актриса, не правда ли, мой друг?

— У нее чудный голос, ласкающий слух, как самая сладкая мелодия, — ответил Арман. — Я никогда не слышал ничего подобного!

— И вдобавок ко всему она красавица, — с улыбкой заметил де Батц. — В следующем акте, дорогой Сен-Жюст, советую вам пошире открыть ваши глаза.

Арман так и сделал, и нашел, что вся наружность Ланж вполне гармонировала с ее голосом. Он не мог бы сказать, была ли она красива: рот был немного велик, а нос далеко не классической формы; но карие глаза, опущенные длинные ресницы, имели задумчивое и нежное выражение, всегда находящее отклик в мужском сердце, а за полными губками сверкали два ряда ослепительно-белых зубов. В Музее Карнавале сохранился ее портрет работы Давида. Все, кому приходится видеть его, невольно удивляются, почему эти прелестные, хотя и неправильные черты вызывают в каждом чувство грусти.

В течение всех пяти актов Селимена почти не сходила со сцены.

После четвертого акта де Батц вскользь заметил:

— Я имею счастье быть лично знакомым с мадемуазель Ланж. Если вы хотите быть представленным ей, то мы можем пройти после спектакля в фойе.

Хотя осторожность шептала Арману: «Не поддавайся!», но ему не было еще и двадцати пяти лет, и мелодичный голос Ланж заглушал предостерегающий шепот совести, заставляя забыть даже долг относительно вождя Лиги.

Горячо поблагодарив услужливого приятеля, Арман весь остальной вечер с особенным нетерпением и натянутыми нервами ожидал того счастливого момента, когда большие карие глаза красавицы артистки одарят его наконец своим взглядом, а нежные губки произнесут его имя.

Глава 3

Когда по окончании спектакля молодые люди вошли в артистическое фойе, оно было полно народа. Бросив в него быстрый взгляд через открытую дверь, де Батц поспешно увлек приятеля подальше от Ланж, сидевшей в отдаленном уголке и окруженной почитателями с бесчисленными цветочными подношениями.

Арман и де Батц вернулись на сцену, где при дымном свете сальных свечей слуги убирали декорации, не обращая внимания на медленно прохаживавшихся двоих мужчин, погруженных в собственные мысли.

Заложив руки в карманы и опустив голову на грудь, Арман тихо ходил взад и вперед, бросал по сторонам быстрые взгляды каждый раз, когда на опустевшей сцене раздавались чьи-нибудь шаги или издали доносился звук женского голоса.

«Благоразумно ли ждать здесь? — пришло ему в голову. — Ведь де Батц сам сказал, что от Эрона и его шпионов мы никогда не отделаемся».

В фойе мало-помалу все затихало. Сначала удалились поклонники артисток, затем актеры. Последними покинули фойе артистки, спеша по расшатанной деревянной лестнице в находившейся позади сцены маленькой, темной, душной клетушке, носившей громкое название грим-уборных.

Арман и де Батц с нетерпением ожидали, пока все разойдутся. Когда толпа, окружавшая Ланж, немного поредела, Сен-Жюсту удалось бросить несколько взглядов на изящную фигуру девушки. Прохаживаясь между сценой и открытой дверью в фойе, он невольно любовался хорошенькой головкой в напудренном парике, соперничавшем белизной с нежным цветом кожи Ланж.

Де Батц бросал нетерпеливые взгляды на окружавшую артистку толпу и, казалось, не мог дождаться момента, когда ее оставят наконец одну. От него не укрылись восхищенные взгляды, которые Арман бросал в направлении фойе, и это обстоятельство, по-видимому, было ему очень приятно.

Наконец барон с чувством глубокого удовлетворения увидел, как Ланж пошла к двери, посылая прощальные приветы своим поклонникам, с сожалением расстававшимся с нею. В ее движениях было много детской безыскусственности; она, видимо, не отдавала себе отчета в своей привлекательности, но откровенно радовалась успеху. В руках у нее был целый сноп душистых нарциссов, привезенных из какого-то мирного уголка благодатного юга. Быстро выйдя из фойе, Ланж очутилась лицом к лицу с Сен-Жюстом и испуганно вскрикнула: в те дни всякая неожиданная встреча могла кончиться очень печально; но де Батц поспешил успокоить ее.

— Вы были так окружены, мадемуазель, — сказал он своим мягким голосом, — что я не отважился проникнуть в толпу ваших поклонников, хотя непременно хотел лично принести вам свои почтительнейшие поздравления.

— Ах, это наш милый де Батц! — весело воскликнула артистка. — Но откуда вы явились, мой друг?

— Тсс!.. — прошептал он, не выпуская ее маленькой ручки и приложив палец к губам в знак молчания. — Умоляю, не называйте меня по имени!

— Ну, вам нечего бояться, пока вы здесь! — произнесла Ланж с кажущейся беззаботностью, хотя дрожащие губы не оправдывали ее слов. — Раз навсегда решено, что Комитет общественного спасения не посылает своих шпионов на театральные подмостки. Если бы нашего брата стали отправлять на гильотину, то спектакли очень пострадали бы: артистов нельзя заменять по первому желанию, и тех из них, которые еще живы, надо беречь, а не то граждане, которые теперь управляют нашей судьбой, не будут знать, куда пойти вечером.

Хотя красавица проговорила все это с присущей ей веселостью, тем не менее не трудно было заметить, что постоянная тревога, в которой приходилось жить каждому, не могла не отразиться даже в этой юной, почти детской душе.

— Пойдем в мою грим-уборную! — предложила она. — Здесь нельзя замешкаться, потому что сейчас потушат свет. У меня есть собственная грим-уборная, где мы можем спокойно побеседовать.

С этими словами Ланж быстро направилась к деревянной лестнице.

Арман, державшийся все время в стороне, сначала не знал на что решиться, но по знаку де Батца последовал за ним и артисткой, напевавшей какую-то песенку и ни разу не обернувшейся взглянуть на своих спутников.

Войдя в крошечную грим-уборную, она бросила цветы на стол, на котором в беспорядке валялись коробочки, баночки, письма, пуховки для пудры, шелковые чулки и батистовые косыночки. Когда она обернулась к своим гостям, в ее глазах снова сверкал веселый огонек.

— Закройте дверь, мой друг, — обратилась она к барону, — а потом садитесь где хотите, только не сядьте на какую-нибудь мою баночку с дорогим притиранием или коробку с драгоценнейшей пудрой.

Де Батц поспешил повиноваться.

Тогда артистка, обратившись к Арману, вопросительно произнесла своим мелодичным голосом:

— Месье?..

— Сен-Жюст к вашим услугам, мадемуазель, — ответил Арман с низким, изящным поклоном во вкусе благовоспитанного английского двора.

— Сен-Жюст? — с некоторым замешательством повторила Ланж. — Вероятно?..

— Родственник гражданина Сен-Жюста, которого вы, без сомнения, знаете, мадемуазель, — пояснил Арман.

— Мой друг Арман Сен-Жюст, — вмешался де Батц, — совсем новичок в Париже; он постоянно живет в Англии.

— В Англии! — воскликнула Ланж. — О, расскажите побольше об Англии! Я так хотела бы туда поехать! Может, мне это когда-нибудь и удастся. Садитесь же, де Батц! — продолжала она, невольно краснея от устремленного на нее взгляда Сен-Жюста, не скрывавшего своего восхищения.

Освободив для барона одно из кресел, заваленных кусками материи, она уселась на кушетке, жестом пригласив Армана сесть рядом.

Снова взяв в руки букет нарциссов, она поднесла его к лицу, так что Арман мог видеть только ее чудные темные глаза.

— Рассказывайте же мне про Англию! — повторила она, уютно устраиваясь среди мягких подушек, как балованный ребенок, собирающийся слушать любимую сказку.

Арман сердился на присутствие де Батца, чувствуя, что много рассказал бы этой прелестной девушке об Англии, если бы его толстый, самоуверенный друг догадался оставить их одних. Но де Батц не собирался уходить, и Арман ощущал смущение, немало забавлявшее Ланж.

— Я очень люблю Англию, — неловко начал он. — Моя сестра замужем за англичанином, и я сам надолго там поселился.

— В обществе наших эмигрантов? — спросила Ланж.

Арман промолчал, но де Батц с живостью воскликнул:

— О, не бойтесь в этом признаться, милый Арман. У мадемуазель Ланж много друзей среди эмигрантов. Не правда ли, мадемуазель?

— Разумеется, — подтвердила красавица. — У меня везде есть друзья. До их политических убеждений мне нет дела. Я считаю, что артистам нечего мешаться в политику. Вы видели, гражданин Сен-Жюст, что я не справлялась о ваших убеждениях. Судя по вашему имени, можно было думать, что вы — приверженец Робеспьера, а между тем я нахожу вас в обществе барона де Батца и слышу, что вы живете в Англии.

— Нет, он не сторонник Робеспьера, — снова вмешался де Батц. — Скажу вам по секрету, у него есть особенный идеал, воплощенный в человеке, которого он положительно боготворит.

— Как романтично! — воскликнула Ланж, глядя прямо в лицо Сен-Жюсту. — Скажите же, ваш идеал — мужчина или женщина?

В его глазах она прочла ответ раньше, чем он смело промолвил:

— Женщина.

— Хорошо сказано, Арман! — с добродушным смехом воскликнул де Батц. — Но уверяю вас, мадемуазель, до сегодняшнего вечера его идеалом был мужчина, известный под именем Рыцарь Алого Первоцвета.

— Рыцарь Алого Первоцвета! — воскликнула Ланж, выронив из рук нарциссы. — Вы его знаете?

Арман невольно нахмурился, хотя ему было приятно сознание, что она заинтересовалась им. Но его сердила неделикатность де Батца. Для него самого даже имя их предводителя было чуть ли не святыней. Он снова почувствовал, что наедине с актрисой рассказал бы ей все, что знал о Рыцаре Алого Первоцвета, не сомневаясь, что нашел бы в ней верное, сочувствующее сердце; теперь же ограничился коротким:

— Да, мадемуазель, я его знаю.

— О, расскажите про него! Здесь, во Франции, многие восхищаются вашим национальным героем. Конечно, мы знаем, что он — враг нашего правительства, но это ведь не значит, что он — враг Франции. Французы могут оценить храбрость и благородство; нас привлекает тайна, окружающая этого необыкновенного человека. Расскажите, он дворянин?

— Этого я не могу вам сказать, мадемуазель, — с улыбкой ответил Арман, — не имею права.

— Как? Если я вас прошу…

— Рискуя даже навсегда навлечь на себя ваше неудовольствие, я все-таки ничего об этом не скажу.

Артистка с удивлением взглянула на своего собеседника — она привыкла, что все ее желания всегда исполнялись.

— Гражданин Сен-Жюст ничего не скажет вам, мадемуазель, — заговорил де Батц с добродушной улыбкой, — уверяю вас, что мое присутствие наложило на его уста печать молчания. Я убежден, что наедине вам удастся выпытать у моего скромного друга любую тайну.

Ланж не возразила ему ни слова, только снова взяла в руки букет и, поднеся к лицу, бросила на Сен-Жюста смущенный взгляд.

Через некоторое время она заговорила о погоде, о дороговизне продовольствия; о том, как неудобно стало жить с тех пор, как слуги сделались такими же полноправными гражданами, как их господа. Арман вскоре заметил, что происходившие вокруг него события не оставляли в ее душе глубокого следа. Артистка до мозга костей, Ланж жила своей собственной жизнью, стремясь добиться совершенства в любимом искусстве и стараясь вечером художественно передать то, что старательно изучала в течение дня. Слыша об ужасах, совершавшихся на площади Революции, она содрогалась совершенно так же, как при исполнении трагедий Расина или Софокла, а к несчастной королеве Марии Антуанетте чувствовала такую же симпатию, как к чуждой ей Марии Стюарт.

Когда де Батц упомянул имя дофина, она быстро подняла руку, как бы прося его перестать, и с глазами, полными слез, произнесла дрожащим голосом:

— Не говорите мне об этом ребенке, де Батц! Ведь я ничем не могу ему помочь! Я даже стараюсь не думать о нем, потому что тогда готова возненавидеть своих соотечественников. Иногда я чувствую, что охотно отдала бы жизнь, только бы этого маленького мученика возвратили тем, кто его любит, чтобы он узнал радость и счастье! Но никто не возьмет моей жизни, — прибавила она, улыбаясь сквозь слезы. — Какую цену имеет моя жизнь в сравнении с его драгоценной жизнью?

Вскоре после этого гости артистки простились. На красном лице де Батца блуждала спокойная улыбка — он был очень доволен результатом сегодняшнего разговора.

— Вы заглянете ко мне еще, гражданин Сен-Жюст? — спросила Ланж, когда Арман, прощаясь, целовал ей руку, стараясь по возможности продлить это наслаждение.

— Я всегда к вашим услугам, мадемуазель, — с живостью ответил он.

— Сколько времени вы намерены пробыть в Париже?

— Меня каждую минуту могут вызвать отсюда.

— Тогда приходите ко мне завтра. До четырех часов я свободна. Площадь дю-Руль. Там всякий укажет вам дом, где живет гражданка Ланж.

— Всегда к вашим услугам, мадемуазель, — повторил Арман общепринятые слова, но в его глазах артистка прочла глубокую благодарность и радость, наполнившие его сердце.

Глава 4

Было около полуночи, когда Арман и де Батц вышли из душного, жаркого театра. Холодный ночной воздух пронизывал их насквозь, и они поспешили плотнее закутаться в свои плащи.

Арман более чем когда-либо горел нетерпением отделаться поскорее от де Батца, плоские шутки которого выводили его из себя. Он жаждал остаться наедине с собой и разобраться во впечатлениях сегодняшнего вечера. С одной стороны, в его душе жило блаженное воспоминание о прелестной молодой девушке с волшебным голосом и самыми пленительными глазами, какие ему приходилось видеть; с другой стороны, его мучили угрызения совести: в последние несколько часов он сделал как раз обратное тому, что серьезно советовал ему его наставник. Он не только возобновил старую дружбу, которую гораздо благоразумнее было предать забвению, но еще завел новое знакомство, увлекавшее его по такой дорожке, которой, как он наверняка знал, его наставник ни за что не одобрил бы.

Расставшись с бароном, Арман, не оглядываясь, быстро зашагал по направлению к Монмартру, где была его квартира.

Де Батц долго следил за ним, насколько это позволяли тусклые фонари, затем повернул в противоположную сторону. На его цветущем лице, испещренном оспой, выражалось мстительное торжество.

— Ну, мой дорогой Алый Первоцвет, — пробормотал он сквозь зубы, — ты желаешь вмешиваться в мои дела, хочешь снискать себе и своим друзьям славу, вырвав первым приз из когтей кровожадных животных? Посмотрим, кто кого перехитрит французский хорек или английская лиса!

Барон быстро шел по тихим, пустынным улицам, весело размахивая тростью с золотым набалдашником. Изредка ему попадались кабачки с гостеприимно раскрытыми дверями, через которые доносились громкие голоса ораторов, прерываемые резкими возражениями и ругательствами; в таких случаях де Батц спешил поскорее миновать приюты политиканов, зная, что эти споры часто оканчивались дракой на улице, причем дело никогда не обходилось без доносов и следовавших за этим арестов. По временам вдали слышался неясный барабанный бой: то национальная гвардия, несшая ночное дежурство на площади Революции, напоминала «свободному» французскому народу, что сторожевые собаки мстительной революции бодрствуют денно и нощно, «отыскивая добычу для гильотины», как гласил сегодняшний правительственный декрет.

Время от времени тишина пустынных улиц, по которым де Батц направлялся к предместью Тампль, нарушалась криками, бряцаньем оружия и призывами о помощи, что говорило о непрекращавшихся в городе доносах, домашних обысках, внезапных арестах и страстной борьбе за жизнь и свободу. Привыкнув к таким сценам, де Батц равнодушно шел дальше, не обращая внимания на то, что видел и слышал, и думая лишь о своей сегодняшней удаче. Дойдя до площади Революции, он наткнулся на нечто вроде лагеря, где мужчины, женщины и дети работали над изготовлением оружия и обмундирования солдат республиканской армии. Французы призывались к борьбе с тиранами, и теперь на обширных площадях Парижа день и ночь шла подготовка к битвам, которые должны были обеспечить гражданам свободу.

В этот поздний час ночи посиневшие от холода голодные мужчины при свете смоляных факелов обучались солдатским приемам, а женщины, напрягая зрение, чтобы разглядеть собственную работу при колеблющемся свете факелов, шили рубахи для солдат, задыхаясь от дыма, насыщавшего воздух; даже дети слабыми пальчиками подбирали разные лоскутки, из которых приходилось шить новую одежду. За таким делом эти несчастные рабы проводили не только день, но и добрую часть ночи, усталые, озябшие, голодные, лишь для того, чтобы получить скудное пропитание, которое обязаны были доставлять мелкие ремесленники или фермеры, почти такие же несчастные, как люди, работавшие в импровизированных лагерях. Ни о каком денежном заработке нечего было и думать: люди работали только из страха наказания.

Де Батц был очень доволен таким положением вещей, считая, что чем больше будет недовольных, тем скорее все пожалеют о том, что начали беспорядки и вернутся к монархии. Зрелище бесчисленных жертв революции доставляло де Батцу такое же удовлетворение, как самому кровожадному из якобинцев Конвента. Он готов был собственноручно приводить в действие гильотину, работавшую, по его мнению, слишком медленно для его личных планов. Девизом его было: «Цель оправдывает средства». Не все ли равно, если будущий король Франции взойдет на трон по ступеням, сложенным из обезглавленных тел и обагренных кровью мучеников?

Ночь была морозная. Снег хрустел под ногами де Батца, а с холодного зимнего неба бледная, равнодушная луна спокойно смотрела на огромный город, утопавший в безграничном море бедствий. На узких улицах, по которым он теперь проходил, на площадях, возле ограды уединенных кладбищ, — везде встречались ему ночные стражи с фонарями в руках, через каждые пять минут монотонно провозглашавшие:

— Граждане, спите спокойно! В городе все в порядке!

Наконец де Батц очутился перед высокими мрачными стенами Тампля, бывшего свидетелем многих страшных трагедий. Здесь, как и на площади Революции, барабанный бой напоминал о неусыпном бодрствовании национальной гвардии; но кроме этого ни один звук не нарушал царившей тишины: всякий отчаянный стон, всякая страстная жалоба были навсегда похоронены среди суровых, молчаливых каменных стен.

У главных ворот барона остановил часовой, но он сказал ему пароль, прибавив, что ему надо переговорить с гражданином Эроном. Часовой в ответ угрюмо указал ему на колокольчик у ворот, в который де Батц и позвонил изо всех сил. Громко разнесся по двору медный звон; в воротах осторожно отворилось маленькое окошечко, и кто-то повелительным голосом осведомился, что нужно полуночному посетителю. На этот раз де Батц резко заявил, что ему необходимо немедленно видеть гражданина Эрона по крайне важному делу, а блеск серебряной монеты, которую он поднес вплотную к окошечку, обеспечил ему пропуск. Медленно, с визгом повернулись на петлях тяжелые ворота и снова захлопнулись, как только де Батц прошел под арку. Тотчас налево была сторожка привратника, окликнувшего позднего посетителя. Де Батц повторил пароль, и его немедленно пропустили, тем более что его лицо, по-видимому, было здесь хорошо знакомо. Широкоплечему, худощавому человеку в поношенной куртке и дырявых штанах приказано было проводить посетителя к гражданину Эрону. Он медленно поплелся, волоча ноги и гремя связкой ключей, которую держал в руке.

Пройдя несколько плохо освещенных коридоров, они вскоре повернули в главный коридор, не имевший крыши и освещенный теперь причудливым светом луны. Слева в этот коридор выходили решетчатые окна и массивные дубовые двери с тяжелыми засовами; возле каждой двери сидели на ступенях солдаты, устремлявшие подозрительные взгляды на запоздалого посетителя.

Вздох нетерпения вырвался из груди де Батца, когда он проходил мимо большой центральной башни с освещенными изнутри маленькими окнами; за этими мрачными стенами потомок гордых завоевателей, носитель славного имени, в печали и унижении проводил последние дни жизни, начавшейся среди блеска и могущества. Барону невольно вспомнились все его неудачные попытки спасти короля Людовика XVI и его семью. Каждый раз успеху предприятия мешало какое-нибудь случайное обстоятельство. О, если бы судьба улыбнулась ему наконец! Какое богатство оказалось бы в его руках! Но даже теперь, припоминая свои неудачи в то время, как они проходили по тому самому двору, которым следовали несчастные король и королева, направляясь к своей Голгофе, он утешал себя мыслью, что никому не должно посчастливиться там, где его постигла неудача. Он не знал, предпринимал ли что-либо английский авантюрист для спасения короля Людовика и королевы Марии Антуанетты, но одно он твердо и бесповоротно решил: никакие земные силы не вырвут у него драгоценного приза, предложенного Австрией для спасения маленького дофина!

«Пусть лучше ребенок погибнет, если я не смогу сам спасти его!» — думал де Батц, мысленно ругая проклятого англичанина и его единомышленников.

Наконец спутник де Батца остановился перед низкой дверью, обитой железом. Отпустив своего проводника, барон позвонил в железный колокольчик и терпеливо подождал, пока дверь открылась, и он оказался лицом к лицу с высоким, сутуловатым человеком в засаленном платке, который держал над головой фонарь, бросавший слабый свет на веселое лицо посетителя.

— Это я, гражданин Эрон! — сказал де Батц и вдруг осекся, заметив предостерегающий жест Эрона.

Барон понял, что не следовало произносить имя Эрона, чтобы по всем закоулкам мрачного здания не пронеслось как эхо: «Гражданин Эрон о чем-то совещается с бывшим бароном де Батцем!» Это могло оказаться одинаково неприятным для них обоих.

— Войдите! — коротко произнес Эрон, запирая тяжелую дверь.

Видимо, хорошо знакомый с местностью, де Батц через узкую площадку прямо направился к приветливо отворенной маленькой двери и смело вошел в комнату, куда за ним последовал и Эрон, предварительно поставив фонарь на пол на площадке.

Комната, в которую они вошли, была маленькая, душная, с выходившим во двор решетчатым окном. К почерневшему потолку была подвешена лампа, распространявшая смрадный запах, а небольшой камин в углу скорее дымил, чем согревал. Два-три стула, стол, заваленный бумагами, и шкаф, в открытые двери которого можно было видеть царивший в нем хаос, составляли убранство всей комнаты.

Указав своему гостю на стул, Эрон сам уселся на другой и, взяв со стола короткую трубку, отложенную, вероятно, в сторону при появлении неожиданного гостя, несколько раз не спеша затянулся.

— Ну, в чем дело? — резко спросил он.

Тем временем де Батц бросил шляпу и плащ на ветхий плетеный стул и уселся ближе к огню, вытянув свои длинные ноги. Его спокойствие раздражало Эрона.

— Ну так в чем дело? — повторил он, ударив кулаком по столу. — Говорите же, что вам надо! На кой черт являетесь вы так поздно? Чтобы компрометировать меня и погубить нас обоих?

— Полегче, полегче, мой друг! — невозмутимо остановил его де Батц. — Не теряйте столько времени в пустых разговорах. Кажется, до сих пор вы не имели основания жаловаться на бесполезность моих визитов к вам?

— В будущем они могут оказаться для меня еще полезнее, — проворчал Эрон, — у меня теперь больше власти.

— Я знаю, — мягко сказал де Батц, — вы можете доносить на кого угодно, арестовать кого угодно и представлять революционному трибуналу по своему личному усмотрению кого угодно.

— Вы для того и пришли сюда ночью, чтобы рассказать мне все это? — фыркнул Эрон.

— Нет, не для этого! Я просто догадался, что теперь вы со своими проклятыми ищейками будете целые дни заняты отыскиванием добычи для гильотины и в распоряжении ваших друзей у вас окажется только ночь. Часа два тому назад я видел вас в театре, друг Эрон, и не думал, что вы уже собрались спать.

— Чего же вы хотите от меня?

— Скажем лучше — чего вы хотите от меня, гражданин Эрон, за то, чтобы вы и ваша свора оставили меня в покое?

Резко отодвинув стол, Эрон прошелся по узенькой комнате и встал перед своим гостем. Тот, в свою очередь, склонив голову набок, спокойно разглядывал остановившееся напротив него чудовище в образе человека. Высокого роста, худощавый, с длинными ногами, немного согнутыми в коленях, как у опоенной лошади, с узким лбом, на который в беспорядке спадали жидкие волосы, со впалыми щеками и большими глазами навыкате, в которых светилась холодная, беспощадная жестокость, Эрон производил отталкивающее впечатление.

— Уж не знаю, стоит ли мне возиться с вами, — медленно произнес он. — В эти два года вы изрядно надоели Комитету общественного спасения. Было бы даже очень приятно раз и навсегда раздавить вас, как навязчивую муху.

— Приятно — может быть, но бесконечно глупо, — холодно возразил де Батц. — Ведь за мою голову вы получите всего тридцать пять ливров, а я предлагаю вам за нее в десять раз больше.

— Знаю-знаю, но дело становится опасным.

— Почему? Я очень осторожен. Пусть ваши ищейки оставят меня в покое.

— Да ведь вы не один, у вас столько проклятых союзников.

— Ну, о них не хлопочите. Пусть сами о себе позаботятся.

— Каждый раз, как они попадают к нам, кто-нибудь из них непременно указывает на вас.

— Ну да, под пыткой, — хладнокровно сказал де Батц, грея руки у огня. — Вы ведь с прокурором завели в Доме правосудия целый дьявольский оркестр. Не правда ли, друг Эрон?

— Какое вам до этого дело? — проворчал Эрон.

— Решительно никакого. Я даже предлагаю вам три тысячи пятьсот ливров за удовольствие знать, что происходит внутри этой милой тюрьмы.

— Три тысячи пятьсот! — воскликнул Эрон, и его взгляд невольно смягчился.

— Прибавьте только два маленьких нуля к той сумме, которую вы получите, если выдадите меня своему проклятому трибуналу, — сказал де Батц, как будто случайно опуская руку в карман и шелестя бумажными деньгами.

У Эрона от этого сладкого звука даже слюнки потекли.

— Оставьте меня три недели на свободе — и деньги ваши, — любезно докончил де Батц.

В комнате воцарилось молчание. Пробивавшийся сквозь решетчатое окно бледный свет луны боролся с желтоватым светом масляной лампы, озаряя лицо агента Комитета общественного спасения, не знавшего, на что решиться.

— Ну, что же, торг состоялся? — спросил наконец де Батц своим мягким голосом, до половины вытаскивая из кармана соблазнительный сверточек с измятыми бумажками. — Дайте мне обычную расписку в получении денег и берите вот эту штуку.

— Говорю вам, это опасно, — злобно усмехнулся Эрон. — Если эта расписка попадет кому-нибудь в руки, меня прямо отправят на гильотину.

— Даже если меня арестуют, она попадет в руки агента Комитета общественного спасения, которого зовут Эрон, — спокойно возразил де Батц. — Без риска нельзя, мой друг! Я также рискую.

Де Батц, на многих тогдашних патриотах испытавший силу золота, нисколько не сомневался в успехе своего дела и смотрел на Эрона с самодовольной улыбкой.

— Ладно, — произнес агент, словно вдруг на что-то решившись, — я возьму деньги, только с одним условием: вы оставите Капета[2] в покое.

— Дофина?

— Называйте его, как хотите, — сказал Эрон, подходя ближе и с ненавистью глядя на своего сообщника, — но предоставьте его нам.

— Чтобы вы его убили? Как же я могу помешать этому?

— Вы и ваши сообщники хотите увезти его отсюда, а я этого не допущу. Если мальчишка пропадет, то и я пропаду, так сказал Робеспьер. Не троньте Капета, а не то я не только пальцем не шевельну, чтобы помочь вам, но собственноручно сверну вам шею!

В глазах Эрона было столько беспощадной жестокости, что де Батц невольно вздрогнул и, отвернувшись, стал смотреть в огонь, прислушиваясь к тяжелым шагам ходившего по комнате агента Комитета.

Вдруг он почувствовал, что кто-то положил руку ему на плечо. Он чуть не вскрикнул от неожиданности, что заставило Эрона рассмеяться: он любил вселять страх в сердца людей, с которыми ему приходилось сталкиваться.

— Я сейчас отправлюсь в свой обычный ночной обход, — отрывисто сказал он, — пойдемте со мной, гражданин де Батц!

Приглашение прозвучало скорее как приказание, и так как де Батц колебался, Эрон сделал ему повелительный знак следовать за собой. Взяв из передней фонарь, он вытащил из-под камзола связку ключей и стал нетерпеливо побрякивать ими.

— Идемте же, гражданин! — сурово произнес он. — Я хочу показать вам единственное сокровище в этом доме, до которого вы не должны дотрагиваться своими проклятыми пальцами.

Де Батц наконец принудил себя встать, чувствуя, как ужас сковывал все его члены, в чем он самому себе не хотел признаться. Он готов был вслух уверять себя, что нет основания трусить. Эрон не сделал бы ему никакого вреда, зная, что этот неисправимый заговорщик представляет для него неистощимый источник дохода. Три недели скоро пройдут, а там можно возобновить договор.

Эрон все еще ждал у двери, и де Батц, с большим трудом поборов свое волнение, плотно закутался в плащ, после чего вышел из комнаты, стараясь заранее предугадать, на какие жестокости и оскорбления придется ему натолкнуться во время этого ночного обхода.

Глава 5

Барону снова пришлось проходить бесконечными коридорами обширного здания; из-за узких решетчатых окон до него опять доносились душераздирающие стоны и страшные проклятия, свидетельствовавшие о совершавшихся за стенами трагедиях. Эрон шел впереди, и де Батц едва поспевал за ним. Да он, собственно говоря, и не нуждался в проводнике: немногие из парижан знали так хорошо расположение тюрьмы с целой сетью камер и дворов, как тщательно изучивший ее де Батц.

Все ворота охранялись стражниками; в коридорах и дворах на каждом шагу встречались солдаты; некоторые из них курили или играли в карты, другие расхаживали с ружьем на плече, но все без исключения были настороже. Эрона все прекрасно знали в лицо, и хотя в эти дни всеобщего равенства никто не отдавал воинской чести, однако каждый из стражников сторонился, уступая дорогу, или даже предупредительно отворял дверь перед главным агентом Комитета общественного спасения.

Дойдя до главных ворот, Эрон постучал ключами в дверь комнаты привратника, и так как она не сразу отворилась, то сам отворил ее ударом ноги.

— Где привратник? — высокомерно спросил он.

— Лег спать! — проворчал кто-то сидевший в углу на корточках, но вставший по суровому приказанию Эрона и теперь тяжелыми шагами подходивший к нему с сапогом в одной руке и щеткой — в другой.

Это был тот самый человек, который только что провожал де Батца к Эрону.

— Ну, тогда ты бери фонарь и иди с нами! — сказал ему главный агент, сердито глядя на спящего привратника. — А почему ты все еще здесь? — вдруг прибавил он, точно что-то вспомнив.

— Гражданин привратник остался недоволен тем, как я вычистил его сапоги, — проворчал тот, к кому обращался Эрон. — Настоящий аристо! Ну, уж и место здесь! Каждый день вычисти двадцать камер да сапоги чисть любому сторожу или привратнику. Неужели это — подходящее дело для доброго патриота?

— Если ты недоволен этим, гражданин Дюпон, — сухо произнес Эрон, — то можешь убраться, куда угодно, на твое место найдутся тысячи желающих.

— Работаешь девятнадцать часов в сутки и за всю эту каторгу получаешь девятнадцать су… — продолжал ворчать Дюпон, однако Эрон уже не слушал его.

— Вперед, капрал! — отрывисто приказал он, обращаясь к группе солдат, ожидавших снаружи. — Возьми с собой четверых солдат, мы пойдем в башню.

Маленькая процессия двинулась в путь. Впереди всех с фонарем шел Дюпон, сгорбившись и волоча ноги, за ним — капрал с двумя солдатами и Эрон рядом с де Батцем; остальные два солдата замыкали шествие. Эрон передал ключи Дюпону, и тот, отомкнув дверь, пропускал мимо себя всю процессию, каждый раз снова замыкал дверь и снова шел впереди всех. Сделав два или три поворота по винтовой каменной лестнице, все очутились перед тяжелой дверью. Де Батц впал в некоторое уныние: предосторожности, принятые Эроном для охраны «самой драгоценной жизни в целой Европе», оказались гораздо сложнее, чем он предполагал. Теперь он понял, что для освобождения дофина потребуется масса денег, сверхъестественная изобретательность и безграничное мужество. Только первым из этих условий самодовольный интриган обладал в достаточной степени, так как в австрийских деньгах ему не было отказа. Что касается изобретательности и мужества, то он верил, что у него и того, и другого вполне достаточно, хотя в его попытках освободить королевскую семью эти качества плохо ему служили. Де Батц не допускал мысли, чтобы Рыцарь Алого Первоцвета и члены его Лиги могли в чем-нибудь его превзойти; надо было лишь устроить так, чтобы они никак не могли помешать ему в попытке освободить дофина.

Из этой задумчивости его вывел резкий оклик Эрона, подозвавшего его к себе. Вынув из кармана ключи, агент собственноручно отпер тяжелую, обитую железом дверь и отрывисто приказал де Батцу и Дюпону пройти в помещение, после чего снова запер за ними дверь, оставив солдат снаружи. Перейдя через темную переднюю, он постучал в противоположную дверь.

— Симон, ты здесь, старина? — крикнул он.

За дверью послышалась какая-то возня, словно передвигали мебель, затем дверь распахнулась, и грубый голос пригласил поздних посетителей войти.

В комнате было чрезвычайно душно от табачного дыма, запаха кокса и копоти от лампы; ко всему этому примешивался острый запах крепкого спирта. Поставив свой фонарь на пол, Дюпон остался в передней, прислонившись в уголке; вследствие частых повторений любимое зрелище Эрона перестало интересовать этого мирного «патриота». Де Батц огляделся кругом с любопытством, смешанным с отвращением. Комната была довольно обширных размеров. В одном углу стояла монументальная кровать, в другом — огромный диван; кроме того, в ней было наставлено столько шкафов, кресел, ящиков и всякой всячины, что она казалась складом мебели средней руки. Посреди всего этого находился довольно полный мужчина с бледными, точно выцветшими глазами и толстыми губами, а рядом с ним — моложавая женщина, чрезмерная полнота которой, так же, как и значительная бледность, указывали на слабое здоровье и сидячий образ жизни. Вдруг она неожиданно отошла в сторону, и де Батц увидел в уголке жалкую фигурку некоронованного короля Франции.

— Отчего Капет не в постели? — спросил Эрон.

— Он не хотел сегодня читать свои молитвы, — с хриплым смехом ответил Симон, — и лекарство не хотел пить. Уж могу сказать: это место скорее для собак, чем для людей.

— Если тебе здесь не нравится, старик, можешь подать в отставку, — холодно сказал Эрон. — И без тебя найдется на это место много охотников.

Бывший кожевник что-то проворчал и плюнул в сторону царственного мальчика, который стоял с равнодушным лицом, мало интересуясь тем, что происходило вокруг него. Де Батц не мог не заметить, что мальчика, по-видимому, сытно кормили и что на нем была теплая куртка из грубого сукна, шерстяные чулки и толстые башмаки. Золотистые кудри, по которым покойная королева Мария Антуанетта с любовью проводила тонкими, надушенными пальчиками, теперь в беспорядке свешивались на лицо, давно утратившее всякий след достоинства.

Жена Симона знаком подозвала его к себе, и ребенок тотчас подошел без всякого страха.

— Так трудно держать его чистым! — словно извиняясь, обратилась она к де Батцу и углом грубого, грязного передника обтерла дофину лицо. — А теперь будь умным мальчиком, выпей лекарство и ответь свой урок, чтобы сделать маме приятное; тогда и пойдешь спать. — Взяв со стола стакан с прозрачной жидкостью, которую де Батц принял за воду, она поднесла напиток к губам мальчика; тот отвернулся и захныкал.

— Разве лекарство такое не вкусное? — осведомился де Батц.

— Господи! — воскликнула Симон. — Это просто самая лучшая водка, какую только можно достать. Капет ее любит: от нее он становится веселым и хорошо спит. Пей же скорей, — шепнула она, видя, что Эрон занят разговором с ее мужем. — Ты знаешь, что папа рассердится, если ты не выпьешь хотя бы половины.

Сделав гримасу, мальчик вдруг решился и взял стакан. Де Батц с трудом верил собственным глазам, видя, как потомок Людовика Святого опорожняет стакан крепчайшей водки по приказанию жены грубого кожевника, которую должен называть мамой. Барон с отвращением отвернулся.

Симон с видимым удовольствием наблюдал за этой сценой, и в его бесцветных глазах светилось торжество.

— А теперь, малыш, — весело обратился он к дофину, — покажи вот этому гражданину, как ты читаешь молитвы! — Вытащив из угла засаленный красный колпак, украшенный трехцветной кокардой, и рваный грязный флаг, бывший когда-то белым, с вышитыми на нем золотыми лилиями, он надел колпак мальчику на голову, а флаг бросил на пол. — Ну, Капет, читай свои молитвы! — сказал он, сопровождая свои слова веселым смехом.

Все его движения были грубы, нескладны. Расхаживая по комнате, он то сворачивал с места стул, то натыкался на кресло.

Воображению де Батца представились роскошные залы Версаля и изящные аристократки, ухаживавшие за этим ребенком, который теперь стоял перед ним и покорно топтал ногами знамя, бывшее с Генрихом IV в сражении при Ирви; потомок Бурбонов плевал на их знамя, вытирая башмак о его потертые складки, а затем резким, надтреснутым голосом запел «Карманьолу»: «Ça ira! Ça ira! Les aristos a la lanteme!»[3]. Слушая его песни, де Батц готов был заткнуть уши и бежать вон из комнаты. От движения щёки мальчика разгорелись, глаза заблестели от выпитой водки; размахивая колпаком, он восклицал:

— Да здравствует Республика!

Симон хлопала в ладоши, с гордостью глядя на ребенка, а ее муж то и дело посматривал на Эрона, ожидая одобрения.

Эрон кивнул и процедил сквозь зубы что-то вроде похвалы.

— А теперь отвечай свой катехизис, Капет, — хриплым голосом произнес Симон.

Мальчик опустил руки по швам и наступил на золотые лилии, составлявшие гордость его предков.

— Как тебя зовут? — спросил Симон.

— Людовик Капет.

— Кто ты?

— Гражданин Французской Республики.

— Кто твой отец?

— Людовик Капет, бывший король, тиран, погибший по воле народа.

— Кто твоя мать?

Де Батц невольно вскрикнул от ужаса, услышав, как ребенок равнодушно произнес циничное ругательство. Несмотря на все свои недостатки, он все-таки был по рождению джентльмен и не мог не возмущаться тем, что ему пришлось видеть и слышать.

Он быстро направился к двери.

— Ну, каково, гражданин? — фыркнул Эрон. — Удовлетворены ли вы тем, что видите?

— Может, гражданин пожелает посмотреть, как Капет будет восседать на золоченом кресле, — насмешливо предложил бывший кожевенник, — а мы с женой встанем на колени и будем целовать ему руки?

— Здесь страшно жарко, — пробормотал де Батц, взявшись за ручку двери. — У меня просто голова кружится.

— Ну, сын мой, Капет, отправляйся спать, — сказал Симон, толкая мальчика к постели. — Ты так пьян, что всякий добрый республиканец остался бы доволен!

В виде ласки он ущипнул мальчика за ухо, а затем поддал его сзади коленом. В настоящую минуту он был доволен маленьким Капетом и вовсе не хотел быть с ним грубым; его потешало впечатление, произведенное на незнакомого посетителя молитвами и катехизисом Капета.

Что касается мальчика, то его возбуждение вдруг сменилось неодолимым желанием уснуть, и он не раздеваясь повалился на диван. Симон заботливо поспешила подложить ему под голову подушку, и через минуту ребенок уже спал крепким сном.

— Я доволен вами, гражданин Симон, — проговорил Эрон, направляясь к двери, — и дам о вас в Комитет благоприятный отзыв. Что касается гражданки, — прибавил он, обращаясь к жене Симона с недоброй улыбкой, — то она лучше сделала бы, если бы поменьше старалась. Совсем ни к чему подкладывать подушку под голову этого отродья. У многих добрых патриотов нет никакой подушки. Уберите ее! И мне не нравится, что у мальчишки на ногах сапоги: с него довольно и простых сабо.

Гражданка Симон ничего не возразила. Казалось, с ее губ готов был сорваться какой-то ответ, но ее остановил повелительный взгляд мужа, любезно провожавшего гостей до двери.

— Вот как мы ведем свои дела, гражданин! — угрюмо произнес Эрон, обращаясь к барону, когда они снова вернулись в его контору.

— Что вы за дьяволы! — выругался де Батц, долго не приходивший в себя от ужаса и отвращения.

— Мы добрые патриоты, — возразил Эрон, — и отродье тирана ведет ту же самую жизнь, какую вели сотни тысяч детей, когда его отец угнетал народ. Впрочем, что я говорю? Он живет гораздо лучше их! Он сыт и тепло одет, а тысячи невинных детей, на совести которых не лежит отца-деспота, умирают от голода.

В глазах агента при этом было столько злобы, что у его собеседника от ужаса кровь застыла в жилах. При воспоминании о тех, кого он считал угнетателями народа, Эрон превращался в дикого, ненасытного зверя, и де Батц сознавал, что никакими миллионами нельзя у него купить свободу маленького короля.

— Придется проститься с Симоном и его супругой, — снова заговорил Эрон, бросая на приятеля подозрительный взгляд, — в лице этой женщины есть что-то, не внушающее доверия. Я прогоню их, как только найду патриота понадежнее. Что у нас сегодня? Четверг, вернее — уже пятница. К воскресенью я покончу с Симоном. Мне показалось, что вы переглядывались с этой бабой, — злобно продолжал он, ударив по столу кулаком с такой силой, что чернильница чуть не опрокинулась, — и если я узнаю…

В этом месте его речи де Батц нашел полезным пошуршать в кармане деньгами.

— Если вы попытаетесь добраться до Капета, — хриплым голосом докончил Эрон, — я собственноручно предам вас трибуналу!

«Если ты, конечно, меня поймаешь, мой друг», — подумал де Батц.

Его деятельный мозг уже принялся за работу. При посещении башни Тампля он заметил, что жена Симона могла оказаться ему полезной; он считал, что корыстолюбивую женщину ему будет вовсе не трудно подкупить.

Несмотря на угрозы Эрона, де Батц и не думал отказываться от предприятия, сулившего ему миллионы; но прежде всего следовало отделаться от беспокойного Рыцаря Алого Первоцвета, который со своими сумасшедшими товарищами действительно серьезно мешал планам барона. Без этого непрошеного вмешательства он мог не спеша подготавливать освобождение дофина, чтобы действовать наверняка, а тем временем неугомонные англичане могли выхватить у него из-под носа такой лакомый кусок. Думая об этом, гасконец-роялист проникался к ним такой же злобной ненавистью, как и главный агент Комитета общественного спасения.

— Если эта маленькая гадина улизнет, — продолжал между тем Эрон, — то я через двадцать четыре часа сложу голову на гильотине, как эти собаки-аристократы! Я действительно ночей не сплю, придумывая, как бы получше уберечь этого мальчишку Капета. Этим Симонам я никогда не доверял.

— Не доверяли? — воскликнул де Батц. — Да разве можно найти где-нибудь более бесчеловечных чудовищ?

— Бесчеловечные чудовища! — фыркнул Эрон. — Нет, они плохо, исполняют свои обязанности. Мы хотим, чтобы из этого отродья тирана вышел настоящий республиканец и добрый патриот, который уже не годился бы в короли, если бы вы и ваши проклятые единомышленники завладели им. Со временем это будет человек, который не сумеет есть иначе, как пальцами, и каждый вечер будет мертвецки пьян. Вот что нам нужно! Мы сделаем его негодным для вашей цели, если бы вы даже его похитили. Но это вам не удастся! Лучше я собственными руками задушу мальчишку!

Эрон схватил свою коротенькую трубку и несколько времени с ожесточением курил.

— Друг мой, — начал де Батц, — вы совершенно напрасно волнуетесь. Кто сказал вам, будто я хочу впутываться в эти дела?

— Лучше и не пробуйте! — прорычал Эрон.

— Вы уже сказали это. Только не думаете ли вы, что было бы гораздо разумнее, вместо того, чтобы сосредоточивать исключительное внимание на моей недостойной особе, обратить ваши помыслы к тому человеку, который, поверьте, гораздо опаснее?

— Кто это?

— Англичанин, известный под именем Рыцаря Алого Первоцвета. Вы, конечно, слышали о его подвигах? Думаю, гражданин Шовелен и гражданин Колло много могут порассказать о нем.

— Их стоило бы обоих гильотинировать за постыдный промах в Булони прошлой осенью.

— Берегитесь, как бы такое же обвинение не было предъявлено теперь вам! — хладнокровно произнес де Батц. — Ведь Рыцарь Алого Первоцвета в настоящее время в Париже.

— Черт бы его побрал!

— И как вы думаете, зачем он явился? — спросил де Батц и с намерением немного помолчал, а затем медленно и многозначительно сказал: — Затем, чтобы спасти от тюрьмы самого драгоценного из узников Тампля!

— Как вы это узнали? — с гневом спросил Эрон.

— Я догадался. Сегодня я встретил в Национальном театре одного из членов Лиги Алого Первоцвета.

— Будь он проклят! Где его найти?

— Если вы подпишете расписку в получении трех тысяч пятисот ливров, которые я жажду передать вам, то я скажу вам, где его найти.

— Где деньги?

— У меня в кармане.

Молча придвинув к себе чернильницу и бумагу, Эрон поспешно нацарапал несколько слов и, засыпав написанное песком, протянул бумагу де Батцу.

Тот внимательно прочел ее и вскользь заметил:

— Вы даете мне всего две недели свободы?

— За эти деньги этого достаточно; если вы желаете продлить срок, вам стоит увеличить сумму.

— Пусть остается так, — спокойно произнес де Батц, складывая бумагу. — По нынешним временам и две недели безопасности во Франции — обстоятельство очень приятное. Да и я предпочитаю быть с вами в постоянных сношениях, друг Эрон. Через две недели я опять явлюсь к вам.

Вынув из кармана кожаный бумажник, он достал из него пачку банковых билетов и положил их на стол перед Эроном, а расписку бережно спрятал в бумажник и снова положил в карман. Эрон тем временем пересчитывал деньги. Теперь всякая свирепость исчезла с его лица, выражавшего лишь удовлетворенную жадность.

— Ну, — сказал он, проверив деньги и спрятав их во внутренний карман камзола, — расскажите мне про вашего друга.

— Я знаю его уже несколько лет, — начал де Батц. — Это родственник гражданина Сен-Жюста и он принадлежит к Лиге Алого Первоцвета.

— Где он живет?

— Это уже ваше дело узнать. Я видел его в театре, а затем в фойе, где он строил куры гражданке Ланж. Я слышал, что завтра он собирается к ней около четырех часов. Вы, разумеется, знаете, где она живет.

Подождав, пока Эрон записал что-то на листке бумаги, де Батц встал и накинул на плечи плащ. Через десять минут он уже шел по улице Тампль, глядя на маленькое решетчатое окно, за которым томился несчастный принц. По странности человеческой натуры, он не замечал всей низости той роли, какую только что играл при свидании с агентом Комитета общественного спасения, с отвращением вспоминая в то же время все слова Эрона и старания супругов Симон сделать из маленького некоронованного короля настоящего республиканца и доброго патриота.

Глава 6

— Вчера вы были крайне нелюбезны! — промолвила мадемуазель Ланж. — Как могла я улыбаться, видя вас таким суровым?

— Вчера мы были не одни, — ответил Арман. — Как мог я говорить о том, что близко моему сердцу, зная, что равнодушные уши услышат то, что предназначалось для вас одной?

— Это вас в Англии учат так красиво выражаться?

— Нет, мадемуазель, это умение невольно рождается в душе при виде чудных женских глаз.

Ланж сидела на маленьком диванчике, прислонившись головкой к мягкой подушке; на некотором расстоянии от нее на низеньком кресле поместился Арман. Зная, что она страстно любит цветы, он принес ей огромный букет первых фиалок, лежавший у нее на коленях. Артистка была немного взволнована и часто вспыхивала ярким румянцем под устремленными на нее восторженными взглядами молодого человека.

Ланж была сирота и жила с дальней родственницей, особой средних лет, которая исполняла при пользовавшейся успехом актрисе обязанности дуэньи, экономки и служанки, и держала чересчур смелых поклонников в известных границах.

Она рассказала Сен-Жюсту всю свою прежнюю жизнь, детство, проведенное в задней комнате при лавке ювелира, родственника ее покойной матери; сообщила, как ей страстно хотелось попасть на сцену, как боролась с родными, не чуждыми предрассудков своего сословия, как, наконец, добилась желанной свободы. При этом она не скрыла своего скромного происхождения; наоборот, гордилась тем, что в двадцать лет была уже одной из самых известных в художественном мире артисток и что всем этим была обязана только себе. Расспрашивая Армана о его сестре, она невольно коснулась Англии и личности Рыцаря Алого Первоцвета.

— Говорят, что человеколюбие играет лишь второстепенную роль в его подвигах, — сказала она, — что главным двигателем во всем этом является азарт.

— Как всякий англичанин, Рыцарь Алого Первоцвета немного стыдится выказывать чувства; он готов даже отрицать всякие благороднейшие чувства, наполняющие его сердце. Но возможно, что и азарт играет немаловажную роль в его деятельности, связанной с огромным риском.

— Во Франции его боятся. Он уже столько народу спас от смерти!

— И спасет еще многих, Бог даст.

— Ах, если бы он мог спасти бедного маленького узника в Тампле! О, если бы ваш благородный Рыцарь Алого Первоцвета отважился спасти этого невинного агнца, — прибавила она со внезапно набежавшими на глаза слезами, — я в глубине души благословила бы его и сделала все, что только могу, лишь бы ему помочь!

— Да благословит вас Бог за эти слова, мадемуазель! — воскликнул Арман, опускаясь перед ней на колени. — Я уже начал терять веру во Францию, начал думать, что все здесь — и мужчины, и женщины — низкие, злые, жестокие люди; но теперь могу только на коленях благодарить вас за ваши участливые слова, за то нежное выражение, которое видел в ваших глазах, когда вы говорили о несчастном, беспомощном, всеми брошенном дофине.

Ланж больше не удерживала слез, катившихся по щекам. Одной рукой она прижала к глазам тоненький батистовый платочек, а другую невольно протянула Арману, продолжавшему стоять на коленях. Под влиянием охватившего его чувства он обнял Ланж за талию и стал шептать нежные слова любви, готовый поцелуями осушить ее слезы.

Вдруг на лестнице послышались тяжелые шаги нескольких человек, затем раздался женский крик, и с выражением ужаса на лице в комнату ворвалась мадам Бэлом, родственница Ланж.

— Жанна, дитя мое! Это ужасно! Что с нами будет? — простонала она, закрывая голову передником и падая в кресло.

Ланж и ее гость в первую минуту не тронулись с места, словно не отдавая себе отчета в случившемся, но в следующий момент до их слуха долетел резкий окрик:

— Именем народа, откройте!

В то страшное время такое требование всегда служило прологом к драме, первый акт которой неизбежно кончался арестом, а второй почти всегда — гильотиной.

Жанна и Арман взглянули друг на друга, сознавая, что только смерть может разлучить их. Не сводя взора с Сен-Жюста, с горячим поцелуем приникшего к ее руке, Жанна твердо произнесла:

— Тетя Мари, соберись с духом и сделай, что я скажу!

— Именем народа, откройте! — снова крикнул грубый голос за дверью.

Бэлом сбросила с головы передник и в изумлении смотрела на всегда кроткую Жанну, неожиданно заговорившую таким повелительным тоном. Видимое спокойствие и твердость племянницы оказали свое действие на старушку.

— Что ты думаешь делать? — трепещущим голосом спросила она.

— Прежде всего ступай отворить дверь!

— Но… там солдаты…

— Если ты добровольно их не впустишь, они через две минуты высадят дверь, — с прежним спокойствием возразила Жанна. — Открывая дверь, ворчи погромче, что тебе помешали стряпать, и сразу скажи солдатам, что они найдут меня в будуаре. Иди же, ради Бога! — с нетерпением повторила она. — Иди, пока дверь еще цела.

Испуганная Бэлом поспешно повиновалась. Действительно, нельзя было терять ни минуты — снаружи в третий раз послышалось грозное:

— Именем народа, откройте!

— Начинайте поскорее что-нибудь декламировать. Какое-нибудь любовное объяснение! — быстро шепнула Жанна Сен-Жюсту, не поднимая его с колен. — Какое вы знаете?

Арман подумал, что она от страха помешалась.

— Мадемуазель… — начал он, стараясь ее успокоить.

— Слушайте и делайте, что я скажу! — с полным самообладанием промолвила она. — Тетя Мари послушала меня. Согласны вы последовать ее примеру?

— Готов даже умереть! — с живостью воскликнул Арман.

— Тогда начинайте скорее декламировать! — умоляла Жанна. — Неужели вы не знаете никакого монолога наизусть? Или объяснение Родриго с Хименой? Если не это, так что-нибудь другое! — быстро проговорила она. — Только скорее! Каждая минута дорога!

Это была правда: из передней уже слышно было, как грубый голос спрашивал, где гражданка Ланж.

— У себя, в будуаре, — ответила тетя Мари, под влиянием страха отлично разыгравшая свою роль. — Вот уж не вовремя-то! — ворчала она. — Ведь сегодня у меня хлеб печется!

— Придумайте же скорее! — с отчаянием прошептала Жанна, в смертельном страхе сжимая руку Сен-Жюста. — Ради спасения нашей жизни… Арман!

В первый раз в эту страшную минуту она назвала Сен-Жюста по имени. Словно по вдохновению свыше, он сразу понял, чего она требовала, и в тот момент, как дверь будуара широко распахнулась, он, все еще стоя на коленях, прижал руку к сердцу, а другую подняв к небу, громко продекламировал из «Сида» несколько строк.

— Нет, нет, милый кузен, — с недовольной гримасой проговорила хорошенькая артистка, — это никуда не годится! Вы не должны так подчеркивать конец каждой строки…

Эрон (это он так порывисто распахнул дверь) в недоумении остановился на пороге. Он рассчитывал найти здесь одного из приверженцев неутомимого Рыцаря Алого Первоцвета, а вместо этого увидел молодого человека, который хотя и стоял на коленях перед гражданкой Ланж, но, по-видимому, был далек от восхищения ею и хладнокровно цитировал стихи.

— Что это значит? — грубо спросил Эрон.

Ланж невольно вскрикнула от неожиданности.

— Как, сам гражданин Эрон? — воскликнули она, кокетливо разыгрывая смущение. — Отчего же тетя Мари не доложила о вас? Это большое упущение с ее стороны! Впрочем, сегодня она занята — она собиралась печь хлеб, и я не решаюсь сделать ей замечание. Садитесь, пожалуйста, гражданин Эрон! А вас, кузен, — весело обратилась она к Сен-Жюсту, — прошу не стоять больше в таком глупом положении!

Некоторую лихорадочность в движениях и легкий румянец на щеках можно было свободно объяснить боязнью перед таким неожиданным посещением. Эрон настолько растерялся, найдя совершенно не то, что ожидал, что молча смотрел на молодую хозяйку, продолжавшую болтать как ни в чем не бывало.

— Кузен, — произнесла Жанна, обращаясь к Арману, поднявшемуся наконец с колен, — это гражданин Эрон, о котором я вам говорила. А это мой кузен Бэлом, только что приехавший из провинции, — обратилась она к Эрону. — Он играл в Орлеане главные роли в трагедиях Корнеля; однако, боюсь, парижская публика окажется не такой снисходительной, как орлеанская. Но отчего у вас такой мрачный вид, гражданин? — вдруг спросила она, понизив голос и словно лишь теперь поняв, что Эрон мог прийти вовсе не в качестве почитателя ее таланта. — Я ведь думала, вы пришли поздравить меня с моим — вчерашним успехом. Я видела вас вчера в театре, хотя вы и не захотели потом прийти ко мне. Посмотрите на эти цветы! Были такие овации! — Жанна указала на многочисленные букеты в вазах. — Гражданин Дантон сам поднес мне букет фиалок, а Сантерр — нарциссы. А вот этот лавровый венок — не правда ли, хорош? — я получила от самого гражданина Робеспьера!

Непринужденность юной артистки совсем сбила Эрона с толку: он был уверен, что де Батц говорил ему про англичанина; всем известно, что приверженцы Рыцаря Алого Первоцвета — англичане с рыжими волосами и огромными, выдающимися вперед зубами, а здесь…

Арман, которому грозная опасность придала находчивости, расхаживал взад и вперед по комнате, продолжая декламировать отрывки из «Сида».

— Нет, нет, — с нетерпением перебила его Ланж, — нельзя так говорить.

Притом она так забавно передразнила его неловкие жесты и неправильные ударения, что сам Эрон не мог удержаться от смеха.

— Так это — кузен из Орлеана? — спросил он, так резко бросаясь в кресло, что оно заскрипело под ним.

— Да, настоящий Простофиля! — насмешливо ответила Жанна. — А теперь, гражданин Эрон, вы должны выпить с нами чашечку кофе. Гектор, — обратилась она к Сен-Жюсту, — спуститесь с облаков и попросите тетю Мари поторопиться с кофе.

Кажется, в первый раз Эрона приглашали остаться и выпить чашечку кофе вместе с жертвой. Хотя он и убедился, что кузен Ланж — с головы до ног чистокровный француз, однако если бы он получил донос от кого-нибудь другого, то все-таки отнесся бы к этому кузену с сильным подозрением; но сам де Батц не возбуждал в нем никакого доверия, и теперь у него вдруг мелькнула мысль, что барон нарочно послал его по ложному следу, чтобы самому безопаснее добраться до башни Тампль. Эрон уже видел, как де Батц, завладев ключами от тюрьмы и пользуясь беспечностью стражи, проникает всюду, не встречая нигде препятствий. В настоящую минуту он даже забыл свою теорию о том, что человек, посаженный в тюрьму, всегда безопаснее человека, оставленного на свободе, и, вскочив с кресла, собрался уходить, помня, что было раз и навсегда условлено считать актеров чуждыми политике, следовательно — людьми безопасными.

Упрекнув его за короткий визит, Жанна с намерением упомянула о маленьком дофине, рассчитывая, что это напоминание побудит Эрона поспешить в Тампль.

— Вчера, гражданин, — кокетливо сказала она, — я была крайне польщена тем, что вы забыли даже на время о маленьком Капете, чтобы присутствовать на дебюте Селимены.

— Забыть его! — повторил Эрон, с трудом подавив ругательство. — Я никогда не забываю об этом отродье! Да и теперь должен спешить к нему: уж чересчур много кошек точат зубы на мою мышку. До свидания, гражданка! Знаю, что должен был бы принести вам цветов, но у меня столько дел!.. Я совсем измучен!

— Я вам верю, — серьезно ответила Жанна. — Но все-таки приходите сегодня вечером в театр. Я играю Камиллу; это — одна из моих лучших ролей.

— Да-да, я приду… может быть… Очень буду рад вас видеть. А где остановился ваш кузен? — неожиданно спросил он.

— У меня, — не задумываясь, смело ответила Жанна.

— Хорошо! Скажите ему, чтобы завтра утром пришел в Консьержери[4] за охранным свидетельством. Этого требует новый закон. Вам также следует обзавестись таким свидетельством.

— Прекрасно! Завтра мы с Гектором вместе придем в Консьержери; может, и тетя Мари придет. Вы не пошлете нас к тетушке гильотине? — беспечно проговорила Жанна. — Вам ведь не найти другой такой Камиллы… да и такой прекрасной Селимены! — Продолжая весело щебетать, Жанна проводила гостя до самой двери. — Вы — настоящий аристо, гражданин! — воскликнула она, с прекрасно разыгранным восхищением указывая на двух стражников, ожидавших Эрона в передней. — Я горжусь, что у моих дверей столько граждан. Смотрите же, приходите сегодня вечером смотреть Камиллу и не забудьте заглянуть в фойе, дверь которого будет всегда для вас гостеприимно открыта.

Ланж сделала Эрону шаловливый реверанс, и он ушел в сопровождении своих телохранителей.

Заперев за ним дверь, Жанна стояла, прислушиваясь, пока их шаги не раздались уже во дворе. Тогда она с облегчением вздохнула и медленно направилась в будуар, только тут почувствовав, чего ей стоило выдержать всю эту сцену. За сильным нервным напряжением последовала неизбежная реакция; Жанна, шатаясь, с трудом добралась до своей комнаты и упала в кресло. В ту же минуту Арман, очутившись перед ней на коленях, сжал ее в объятиях.

— Вы должны немедленно покинуть Францию, — заговорила она сквозь рыдания, которых уже не в силах была удержать. — Он вернется, я его хорошо знаю. Вы только в Англии будете в безопасности.

Но Сен-Жюст не мог ни о чем думать, кроме Жанны. Эрон, Париж, весь мир не существовал для него.

— Я обязан вам жизнью! — прошептал он. — Какая вы мужественная! Как я вас люблю!

Ему казалось, что он всегда любил Жанну. В ней он нашел все, чему привык поклоняться, чем всегда восхищался в своем благородном вожде, видя в нем воплощение всех своих идеалов. Жанна обладала всеми качествами, которыми глубоко чтимый им герой приводил его в безграничный восторг. Арман не переставал удивляться мужеству Жанны, спокойной находчивости и смелости, которые помогли ей отвратить грозившую ему опасность. Но чем же он заслужил все это; почему она ради него рисковала своей драгоценной жизнью? Это и сама Жанна не сумела бы объяснить.

Мало-помалу нервное волнение улеглось; только Жанна никак не могла удержать слезы, впрочем, нисколько не безобразившие ее хорошенького личика. Она не могла двинуться с места, не могла пошевельнуться, так как Арман продолжал обнимать ее колени; но ей было хорошо, покойно, и она не отнимала рук, которые Сен-Жюст не переставал покрывать поцелуями.

Минуты летели, а им надо было столько сказать друг другу! Уже сгущались вечерние тени; комната погрузилась во мрак, потому что тетя Мари, которая, вероятно, еще не пришла в себя от пережитого ужаса, не спешила зажечь свет; но молодые люди не жаловались на это.

— Ты меня любишь? — прошептал Арман, поднявшись с колен и заглядывая в глаза Жанне.

Она молча склонила голову к нему на грудь.

Тетя Мари наконец принесла лампу и нашла их сидящими рядом, рука об руку, забывшими все на свете, кроме своей великой любви. Внесенный свет нарушил очарование, волшебной сказке пришел конец.

— О, дорогая моя! — дрожащим голосом начала тетя Мари. — Как тебе удалось избавиться от этих животных?

Ей никто не ответил, и она, вглядевшись пристальнее в молодых людей, не стала больше ни о чем расспрашивать, поняв, что им не до нее и ее страхов, и на цыпочках вышла из комнаты.

— Твоя жизнь в опасности, — сказала Жанна, пробудившись от очарования и вернувшись к действительности. — Умоляю, береги ее ради меня! Уезжай поскорее из Парижа! Каждый час, который ты проведешь здесь, только увеличивает опасность.

— Я не могу покинуть Париж, пока ты здесь.

— Но мне ничто не грозит, — возразила она. — Не забудь, что я — актриса, а правительство не обращает внимания на нас, бедных шутов. Людям необходимо развлекаться, даже в промежутках между двумя убийствами. Мне даже гораздо безопаснее остаться здесь, так как мой поспешный отъезд мог бы для нас обоих оказаться гибельным.

Она была права, но Арман не мог решиться оставить ее одну в Париже.

— Послушай, дорогая, — сказал он, немного подумав, — разреши мне переговорить с Рыцарем Алого Первоцвета! Он в настоящее время в Париже, и моя жизнь, и мои действия в полном его распоряжении. Я не могу сейчас же уехать из Франции. Я и мои товарищи должны помочь нашему предводителю в серьезном деле, сущности которого он еще не открыл нам, но я уверен, что дело идет об освобождении дофина из Тампля.

У Жанны вырвался невольный крик ужаса.

— Нет-нет, — быстро и серьезно заговорила она, — это невозможно! Кто-то выдал тебя, и за тобой, наверное, следят. Я думаю, тут замешан этот отвратительный де Батц. Нам удалось сбить шпионов с толку, но лишь на самое короткое время. Эрон живо раскается в своей беспечности и вернется. Меня он, может быть, оставит в покое, но за тобой будет следить; тебя потащат в Консьержери для выдачи документа, и тогда обнаружится твое настоящее имя. Хотя тебе на этот раз удалось обмануть его, он все-таки не выпустит тебя из виду, и если ваш предводитель удержит вас в Париже, твоя смерть будет на его совести.

Последние слова Жанна произнесла резким, жестким голосом. Она чисто по-женски уже готова была ненавидеть ту таинственную личность, которой до сих пор восхищалась, ненавидеть лить потому, что жизнь и безопасность Армана зависели, казалось, от желания этого неуловимого героя.

— Тебе нечего за меня бояться, Жанна, — запротестовал Арман. — Рыцарь Алого Первоцвета бережет всех своих помощников и никогда не допустит, чтобы я подвергался бесполезному риску.

Его слова не убедили Жанну; она уже ревновала его к неизвестному человеку, умевшему вызвать к себе такое восторженное чувство.

— Во всяком случае, я не могу уехать из Парижа, — продолжал Сен-Жюст, — пока буду знать, что ты здесь и, может быть, подвергаешься опасности. Я сойду с ума, если уеду, оставив тебя здесь. Мы вместе уедем в Англию и будем там счастливы. — И он принялся описывать Жанне красоты Кента, где намеревался поселиться с ней, и спросил в заключение: — Так ты поедешь со мною, моя дорогая, любимая?

— Конечно, если ты этого желаешь, Арман, — тихо прошептала Жанна.

Хотел ли он! Он завтра же увез бы ее туда, если бы это было возможно; но у нее был контракт с театром, затем надо было покончить с домом и обстановкой. А тетя Мари? Ну, она, разумеется, поедет с ними. Жанна думала, что к весне ей удастся устроить все дела, а Сен-Жюст клялся, что не уедет без нее из Парижа. Зная хорошо Эрона, Жанна понимала, что ей удалось лишь на несколько часов отвратить угрозу и что с этого дня Арману ежеминутно будет угрожать смертельная опасность. Наконец она обещала ему, что поступит по совету его вождя. Арман должен был увидеться с ним в тот же вечер, и, если их переселение будет решено, она поспешит с приготовлениями к отъезду и, может быть, через неделю последует за ним.

— А до тех пор этот жестокий человек не станет, может быть, рисковать твоей жизнью, — промолвила она. — Помни, Арман, что теперь твоя жизнь принадлежит мне. О, я готова ненавидеть твоего вождя за то, что ты так его любишь!

— Не говори так, дорогая, — остановил ее Сен-Жюст, — о человеке, близком к совершенству, благородном рыцаре, которого я люблю больше всех.

Как ни было это грустно, но все-таки им пришлось расстаться. Жанна сознавала, что, в сущности, чем скорее доберется Арман до своей квартиры, тем будет лучше, на случай, если Эрону вздумается прислать своих шпионов, чтобы следить за ним. У нее была смутная надежда, что если таинственный герой действительно обладал таким благородным сердцем, как уверял Сен-Жюст, то он почувствует сострадание к душевной тревоге скорбящей женщины и освободит любимого ею человека от данного им слова. Эта мысль немного утешила ее, и она стала торопить Армана скорее идти на свидание со своим вождем.

— Когда мы завтра увидимся? — спросил он.

— Теперь нам очень опасно встречаться, — ответила Жанна.

— Но я должен непременно видеть тебя!.. Я не могу прожить и дня, не повидав тебя.

— Самое безопасное место — театр.

— Я не могу ждать вечера. Разве нельзя мне прийти сюда?

— Ни за что на свете! Здесь могут караулить сыщики Эрона.

— Тогда где?

— Будь в час в театре, у входа на сцену, — сказала Жанна, немного подумав. — К этому времени наша репетиция кончится. Постарайся незаметно проскользнуть в комнату привратника. Я предупрежу его и пришлю за тобой свою горничную; она проводит тебя в мою уборную, где мы можем без помехи провести вместе с полчаса.

Арман вынужден был удовлетвориться этим, хотя ему страстно хотелось увидеться с Жанной опять в ее будуаре, где он был так счастлив. Наконец он ушел с твердым намерением доверить свою тайну Блейкни и просить его помочь Жанне как можно скорее выбраться из Парижа.

Глава 7

Долго бродил Арман по улицам, не отдавая себе отчета, куда идет. Все его помыслы были сосредоточены на любимой девушке; он вспоминал каждое ее слово, каждое движение, не переставая восхищаться ее красотой, мужеством и хладнокровием, с каким она приняла кровожадную ищейку, осквернившую своим присутствием патриархальный старосветский будуар. Очнулся Арман лишь тогда, когда почувствовал усталость и голод. Войдя в первую попавшуюся таверну, он поужинал, не обращая никакого внимания на то, что ему подавали и был ли еще кто-нибудь в зале при его приходе.

Когда он снова очутился на улице, дул резкий северо-восточный ветер и снег валил хлопьями. Плотно закутавшись в плащ, Арман поспешно направился к жилищу Блейкни, где его ждали и до которого было довольно далеко. Ему вдруг захотелось поскорее очутиться среди друзей, услышать спокойный голос Рыцаря Алого Первоцвета и убедиться, что Жанна отныне будет находиться под охраной его Лиги.

Блейкни занимал небольшой дом на набережной д’Эколь, позади церкви Сен-Жермен л’Оксерруа. На той самой башне, с которой за двести лет перед тем прозвучал призыв к избиению гугенотов, только что пробило девять часов. Быстро проскользнув в отворенные ворота, Арман прошел через темный двор и поднялся по каменной лестнице. Через минуту он был в кругу друзей, с которыми мог расслабиться. Хотя обстановка была самая незатейливая, подобно всем меблированным помещениям той эпохи, но во всем чувствовалось присутствие человека с прихотливым и изящным вкусом. Чистота была безусловная; из камина распространялась приятная теплота; окна не были плотно закрыты и пропускали в комнату струю свежего воздуха; на столе в грубом глиняном кувшине стоял большой букет роз, а носившийся в воздухе легкий аромат тонких духов был особенно приятен после отравленного воздуха узких парижских улиц.

В комнате уже находились сэр Эндрю Фоуке, лорд Тони и лорд Гастингс, дружески приветствовавшие Сен-Жюста.

— А где же Блейкни? — спросил Арман, пожимая им руки.

— Здесь! — послышался громкий, приятный голос.

Арман, оглянувшись, увидел Блейкни, стоявшего в дверях комнаты.

Какой спокойный вид имел этот герой-человек! А ведь за его голову французское революционное правительство заплатило бы любую сумму. Происходило ли это от беспечности или от незнания грозившей ему опасности? Это не мог сказать даже его ближайший друг Эндрю Фоуке. Глядя на этого джентльмена в безукоризненно сшитом костюме, с дорогими кружевами у ворота и рукавов, с изящной табакеркой в одной руке и тонким батистовым платком в другой, никто не поверил бы, что это не пустой щеголь, а человек, способный на самые безумные поступки, вызывавшие в одной нации восторг, а в другой — жажду мщения.

Арман с радостью пожал Блейкни руку, чувствуя, однако, некоторое угрызение совести при воспоминании о том, как провел он сегодняшний день; ему даже показалось, что из-под полуопущенных век Блейкни устремил на него испытующий взор, от которого не могло укрыться, что в эту минуту происходило в душе молодого человека.

— Боюсь, я опоздал, — сказал Арман. — В темноте я сбился с дороги. Надеюсь, вы недолго меня ждали?

Все придвинули стулья к огню, кроме Блейкни, который предпочел остаться стоять.

— Дело касается дофина, — без всяких предисловий начал он.

Ни для кого это известие не было неожиданным, все об этом догадывались. Ради этого рискованного дела Эндрю Фоуке покинул свою молодую жену, а Сен-Жюст уже раньше заявлял свое право на участие в этом благородном деле. Уже более трех месяцев Блейкни не покидал Францию, постоянно перевозя спасенных им несчастных из Парижа, Нанта или Орлеана в приморские города, где их встречали его друзья. Теперь изящный щеголь сбросил свою светскую маску, и перед собравшимися стоял человек, спокойно смотревший в глаза смертельной опасности, не старавшийся ни преувеличить ее, ни уменьшить, желавший только строго взвесить то, что им предстояло совершить.

— Кажется, все готово, — продолжал Блейкни после небольшой паузы. — Чету Симон неожиданно удалили; я это узнал сегодня. Они перебираются из Тампля в воскресенье, девятнадцатого. По-видимому, это — самый удобный для нас день. Насколько я понимаю, нельзя заранее составить никакого плана; в самую последнюю минуту какая-нибудь случайность может указать нам, как действовать. Но от каждого из вас я ожидаю помощи, которая должна выразиться в беспрекословном повиновении моим указаниям; лишь при таком условии мы можем сколько-нибудь надеяться на успех. — Он несколько раз прошелся по комнате, останавливаясь перед висевшей на стене картой Парижа и его окрестностей. — Я думаю, лучше всего будет сделать так, — заговорил он снова, присев на край стола и глядя на товарищей, не сводивших с него взора. — Разумеется, я до воскресенья останусь здесь, поджидая удобного случая, когда мне можно будет всего безопаснее проникнуть в Тампль и захватить ребенка. Конечно, я постараюсь выбрать момент, когда Симон будет переезжать, уступая место своему преемнику. Одному Богу известно, — серьезно добавил он, — каким образом мне удастся добраться до дофина. В настоящую же минуту я об этом знаю столько же, сколько и вы все.

Он с минуту помолчал. Все напряженно смотрели на него. Вдруг серьезное лицо Блейкни просияло, а в глазах вспыхнул веселый огонек.

— Одно мне совершенно ясно, — весело промолвил он, — что в воскресенье девятнадцатого января тысяча семьсот девяносто четвертого года его величество король Людовик Семнадцатый, сопровождаемый мною, покинет этот отвратительный дом. Также несомненно для меня и то, что здешние бесчеловечные негодяи не завладеют мной, пока на моих руках будет эта драгоценная ноша. Поэтому прошу вас, милый мой Арман, — прибавил он с задушевным смехом, — не смотрите так мрачно и помните, что нам понадобится вся ваша сообразительность.

— Что я должен буду делать, Перси? — спросил Арман.

— Сейчас скажу, только сначала объясню вам общее положение дела. Ребенок будет увезен из Тампля в воскресенье, но в котором часу, не могу сказать; чем позже это произойдет, тем лучше, так как вечером можно с меньшим риском увезти его из Парижа. Нам следует действовать почти наверняка; ведь если наша попытка не удастся и ребенку придется снова вернуться в Тампль, то его положение станет гораздо хуже теперешнего. Между девятью и десятью часами я надеюсь увезти его из Парижа через заставу Ла-Виллетт; там меня должны ожидать Тони и Фоуке с какой-нибудь крытой повозкой, разумеется, переодетые так, как подскажет им их изобретательность. Вот несколько удостоверений личности; я их коллекционирую: они всегда полезны.

Все оживленно подошли к Блейкни.

Он достал из кармана целую пачку засаленных от прикосновения документов, какими Комитет общественного спасения снабжал всех свободных граждан новой Республики и без которых никто не мог переменить место жительства, не вызывая подозрения.

— Выбери, что найдешь более подходящим для нашего случая, — сказал он, передавая документы Фоуксу, — и ты также, Тони. Вы можете быть каменщиками, возчиками угля или трубочистами; мне это безразлично, лишь бы имели возможность получше загримироваться, чтобы, не подвергаясь опасности быть заподозренными, запастись повозкой и ждать меня в указанном месте.

Пересмотрев документы, Фоуке со смехом передал их Тони, и оба джентльмена принялись обсуждать преимущества того или другого переодевания.

— В качестве трубочистов вы можете наложить больше грима, — заметил Блейкни, — да и сажа для глаз не так вредна как угольная пыль.

— Но сажа сильнее пристает, — заявил Тони, — а мы вряд ли попадем в ванну раньше, чем через неделю.

— Разумеется, раньше не попадете! — со смехом подтвердил Блейкни. — Ах ты сибарит!

— Через неделю сажу, пожалуй, и не отмоешь, — задумчиво произнес сэр Эндрю.

— Если вы оба так капризны, — сказал Блейкни, пожав плечами, — то можно одному нарядиться краснокожим, а другому — красильщиком. Один до конца дней своих останется ярко-красным, так как красная краска не отстает от кожи, а другому придется купаться в скипидаре, пока все разноцветные остатки не согласятся расстаться с ним. Во всяком случае… о, милый мой Тони!.. Что за запах!.. — И расхохотавшись, как школьник, замышляющий шалость, Блейкни поднес к носу надушенный носовой платок.

Гастингс громко фыркнул, но получил за это от Тони изрядный удар в бок.

Арман с удивлением смотрел на своих товарищей. Прожив уже больше года в Англии, он все еще не научился понимать англичан. Люди, которые готовились к делу, требовавшему беспримерного хладнокровия и вместе с тем безумной смелости, забавлялись шутками, достойными какого-нибудь подростка.

«Что подумал бы о них де Батц?» — невольно пришло ему в голову.

Между тем Фоуке и Дьюгерст, серьезно обдумав вопрос о переодевании, решили изобразить двух угольщиков и выбрали паспорта на имя Жана Лепти и Ахилла Гропьера.

— Положим, ты вовсе непохож на Ахиллеса, Тони, — в последний раз пошутил Блейкни.

— А теперь, — сказал сэр Эндрю, прямо переходя от шуток к делу, — скажи, Блейкни, где нам ждать тебя в воскресенье.

Рыцарь Алого Первоцвета встал и подошел к висевшей на стене карте; Фоуке и Тони последовали за ним.

— Вот видите, — заговорил Блейкни, водя по карте своим тонким пальцем, — здесь застава Ла-Виллетт. За ней, направо, к каналу ведет узкая улица. В конце ее вы и должны меня ждать. Завтра там будут разгружать уголь, и вы можете поупражнять свои мускулы в качестве поденщиков и, кстати, заявить себя по соседству добрыми, хотя и грязными, патриотами.

— Нам лучше всего сейчас же приняться за дело, — сказал Тони. — Я сегодня же прощусь с чистой рубашкой.

— И не на один день, милый мой Тони. Усердно поработав завтра днем, вы можете переночевать или в повозке, если уже достанете ее, или под арками моста через канал.

— Надеюсь, что и Гастингса ожидает такая же приятная перспектива, — с усмешкой вставил Тони, однако по его лицу было видно, что он счастлив, как школьник, собирающийся уезжать на каникулы.

Лорд Тони был настоящим сорвиголовой, и страсть к опасным приключениям пересиливала в нем, может быть, увлечение геройскими подвигами под руководством предводителя Лиги. Что касается Фоукса, то его мысли больше всего занимал маленький мученик Тампля, и это заглушало присущую каждому англичанину любовь к соревнованиям и приключениям.

Во избежание недоразумений сэр Эндрю еще раз повторил все указания Блейкни.

— А какой будет сигнал? — спросил Дьюгерст.

— Как всегда, крик морской чайки, повторенный три раза с короткими промежутками, — ответил Блейкни. — А затем мне понадобится ваша помощь, — обратился он к Гастингсу и Сен-Жюсту, не принимавшим до сих пор участия в переговорах. — Несчастная кляча, обычная в угольных повозках, не в состоянии будет протащить нас больше пятидесяти — шестидесяти километров. Я рассчитываю добраться с ней до Сен-Жермена, ближайшего места, где можно достать хороших верховых лошадей. Там по соседству живет фермер по имени Ашар; у него есть чудные лошади, которых мне приходилось нанимать; особенно хороша одна, настолько сильная, что легко свезет и меня — а я ведь не легонький! — и мальчика, которого я возьму в свое седло. Завтра рано утром вы оба, Гастингс и Арман, выйдете из Парижа через заставу Нельи и доберетесь до Сен-Жермена, как найдете удобнее. Там вы отыщете Ашара, падкого до денег, и заручитесь хорошими лошадьми. Вы оба прекрасно ездите верхом, оттого я именно вас и выбрал. Одному из вас придется вести в поводу двух лошадей, другому — одну. Вы встретите угольную повозку километрах в семнадцати от Сен-Жермена, там, где дорога поворачивает на Курбвуа. Направо есть небольшая роща, которая сможет служить прекрасным убежищем для вас и лошадей. Я надеюсь быть там около часа по полуночи с воскресенья на понедельник. Ну, все ли вам ясно, и довольны ли вы оба?

— Ясно-то оно ясно, — спокойно сказал Гастингс, — только я крайне недоволен.

— А почему?

— Это слишком легко. Мы не подвергаемся никакой опасности.

— Я так и ждал, что вы заворчите! — сказал Блейкни, добродушно улыбаясь. — Знаете, если вы с такими мыслями соберетесь завтра из Парижа, то, уверяю вас, и вы, и Арман попадете в ловушку гораздо раньше, чем дойдете до заставы Нельи. Вам нельзя будет злоупотреблять гримом: порядочный фермерский работник не должен быть грязным; вас скорее могут открыть и арестовать, чем Фоукса и Тони.

В течение всего этого времени Арман сидел молча, опустив голову, и хотя не поднимал взгляда, однако чувствовал, что Блейкни пристально смотрит на него. Холод пробежал у него по спине, когда он подумал, что не может покинуть Париж, не увидевшись с Жанной. Стараясь казаться спокойным, он вдруг поднял голову, смело посмотрел на Блейкни и спокойно спросил:

— Когда должны мы выйти из Парижа?

— Вы должны сделать это на рассвете, — ответил Блейкни, слегка подчеркивая слово «должны». — Всего безопаснее проскользнуть в ворота тогда, когда туда и сюда снует рабочий люд. И в Сен-Жермен надо прийти пораньше, пока у фермера не разобрали хороших лошадей. Переговоры с Ашаром должны вести именно вы, Арман, чтобы нас не выдал английский акцент Гастингса. Надо обдумать всякую мелочь, предусмотреть всякую возможную случайность, Арман: слишком уж много поставлено на карту!

Сен-Жюст ничего не возразил, но остальные переглянулись с удивлением. Вопрос, предложенный им, был самый обыкновенный, между тем в ответе Блейкни слышался почти выговор.

Гастингс первый прервал наступившее тягостное молчание, подробно повторив все наставления Блейкни.

— Во всяком случае, это нетрудно, — сказал он в заключение, — и мы постараемся исполнить все как можно лучше.

— Главное — чтобы у вас обоих были свежие головы, — серьезно произнес Блейкни, глядя на Сен-Жюста, продолжавшего сидеть с опущенной головою и не принимавшего никакого участия в разговоре.

Снова наступило молчание. Все продолжали сидеть около огня, погруженные в свои мысли. Через полуоткрытые окна с набережной долетали гул из одного из импровизированных лагерей, оклики патрулей, завывания ветра и шум сухого снега, бившего в оконные стекла. Блейкни вдруг встал с места и, подойдя к окну, широко распахнул его. В эту минуту издалека донесся глухой ропот барабанов, а снизу послышался показавшийся всем насмешкой над существующими обстоятельствами крик ночного сторожа:

«Спите спокойно граждане! Все в порядке!»

— Разумный совет! — шутливо заметил Блейкни. — Не пойти ли и нам спать, как вы думаете?

С его лица уже исчезла строгость, но он, казалось, готов был снова улыбнуться; лишь внимательный Фоуке разглядел, что эта веселость была лишь маской, и в первый раз с тех пор, как знал Блейкни, заметил морщину на его обыкновенно гладком лбу и какую-то жесткую линию вокруг губ. С проницательностью истинного друга Фоуке угадал, что было на душе Блейкни, и понял, что сегодня же вечером непременно произойдет объяснение между Перси и Арманом.

— Кажется, мы обо всем переговорили, Блейкни? — спросил он.

— Обо всем, дорогой мой, — ответил сэр Перси. — Не знаю, как вы, но я чертовски устал.

— А где вещи для завтрашнего переодевания? — осведомился Гастингс.

— В нижнем этаже; ключ у Фоукса, — ответил Блейкни.

Он еще пошутил по поводу костюмов и париков, но говорил как-то отрывисто, что не было в его привычках; Гастингс и Дьюгерст приписали это усталости и стали прощаться. Через минуту молодые англичане ушли, и Арман остался наедине с сэром Перси.

Глава 8

— Ну, Арман, в чем дело? — спросил Блейкни, когда шаги его друзей затихли внизу.

— Значит, вы угадали, что… мне надо… вам кое-что сказать?

— Разумеется.

Резким движением отодвинув свой стул, Арман принялся быстро ходить взад и вперед по комнате. Не обращая внимания на его хмурое лицо, Блейкни присел по своему обыкновению на угол стола и принялся спокойно полировать ногти.

Вдруг Сен-Жюст с решительным видом остановился перед зятем и произнес:

— Блейкни, я не могу завтра покинуть Париж.

Сэр Перси молча разглядывал свои ногти.

— Мне необходимо остаться здесь, — решительно продолжал Арман. — Я еще несколько недель не вернусь в Англию. За стенами Парижа у вас есть три помощника, кроме меня, но внутри Парижа я вполне в вашем распоряжении.

Снова на его слова не последовало никакого ответа; Блейкни даже не взглянул на Армана.

— В воскресенье вам будет нужен какой-нибудь помощник, — продолжал он, все более волнуясь. — Я весь к вашим услугам… здесь или вообще где-нибудь в Париже… но я не могу покинуть город теперь — ни под каким видом.

Видимо, удовлетворенный состоянием своих ногтей, Блейкни встал и, слегка зевнув, направился к двери в соседнюю комнату.

— Спокойной ночи, дружок! — сказал он. — Нам обоим пора в постель. Я чертовски устал.

— Перси! — горячо воскликнул молодой человек. — Неужели вы расстанетесь со мною, не сказав ни слова?

— Я сказал много слов, дорогой мой, — возразил Блейкни, уже отворяя дверь в спальню.

— Перси, вы не можете так уйти! Что сделал я такого, что вы обращаетесь со мною, как с ребенком?

Рыцарь Алого Первоцвета подошел к Арману и, взглянув ему прямо в лицо, спокойным, почти дружелюбным тоном произнес:

— Неужели вы предпочли бы услышать от меня, что брат моей Маргариты — лжец и обманщик?

— Блейкни! — воскликнул Арман, с угрожающим видом делая шаг к нему. — Если бы кто-нибудь другой посмел сказать мне…

— Дай Бог, Арман, чтобы никто, кроме меня, не имел права сказать вам это.

— И вы не имеете права!

— Имею полное право, друг мой. Разве вы не клялись мне? И разве в настоящую минуту вы не собираетесь нарушить эту клятву?

— Я не нарушу свою клятву. Я сделаю все, что вы велите… дайте мне самое опасное поручение. Я все исполню.

— Я уже дал вам очень трудное и опасное поручение.

— Покинуть Париж и заняться наймом лошадей, пока вы и другие будете исполнять главную задачу? Это и нетрудно, и неопасно.

— Для вас, Арман, это очень трудно, потому что ваша голова недостаточно свежа, чтобы предвидеть все серьезные случайности и приготовиться к ним, кроме того, данное вам поручение и опасно, так как вы влюблены, а влюбленный человек способен слепо попасться во всякую ловушку, да и друзей увлечь с собою туда же.

— Кто сказал вам, что я влюблен?

— Вы сами с самого начала показали это, — с прежним спокойствием, даже не повышая голоса, проговорил Блейкни. — В противном случае мне оставалось бы только познакомить вас с арапником, как низкого клятвопреступника. И я, без сомнения, вышел бы даже из себя, хотя это было бы совершенно бесполезно и неблаговоспитанно, — добродушно добавил он.

Сен-Жюст был готово грубо выругаться, но, к счастью, в этот момент его горевшие гневом глаза встретились с ласковыми глазами Блейкни, и благородное достоинство, которым было проникнуто все существо скромного героя, заставило молодого человека смодчать.

— Я не могу завтра покинуть Париж, — повторил он уже гораздо спокойнее.

— Потому что вы сговорились увидеться с ней?

— Потому что сегодня она спасла мне жизнь и теперь сама в опасности.

— Она не может быть в опасности, если спасла жизнь моему другу, — просто сказал Блейкни.

— Перси!

Эти простые слова нашли отголосок в душе Сен-Жюста — он почувствовал себя обезоруженным. Его сопротивление сломилось перед этой непреклонной волей, и его охватили чувство стыда и сознание собственного бессилия. Он упал на стул и опустил голову на руки.

— Видите, какая трудная задача, Арман! — мягко сказал Блейкни, ласково положив руку ему на плечо.

— Перси, она спасла мне жизнь, а я не поблагодарил ее.

— Для благодарностей будет еще много времени, Арман, а теперь грубые животные ведут королевского сына к смерти.

— Я ведь ничем не помешал бы вам, если бы остался здесь.

— Одному Богу известно, как сильно вы уже навредили нам.

— Каким образом?

— Вы говорите, что она спасла вам жизнь… значит, вам грозила опасность, и Эрон, и его приспешники напали на ваш след; этот след привел их ко мне. А я поклялся вырвать дофина из рук злодеев. В нашем деле, Арман, влюбленный человек представляет смертельную опасность. Поэтому на рассвете вы непременно должны вместе с Гастингсом покинуть Париж.

— А если я откажусь?

— Милый друг, — серьезно сказал Блейкни, — в великолепном словаре, составленном Лигой Алого Первоцвета, не существует слова «отказ».

— Но если я все-таки откажусь?

— В таком случае вы предложите любимой женщине запятнанное имя.

— Вы все-таки настаиваете на моем повиновении вашей воле?

— Я помню вашу клятву.

— Но это бесчеловечно!

— Милый Арман, требования чести часто бывают жестоки; это — могучий властелин, и все мы, называющие себя мужчинами, — его послушные рабы.

— Это вы тиран! Если бы вы захотели, то могли бы исполнить мою просьбу.

— А вы ради удовлетворения эгоистичного требования юношеской страсти хотели бы, чтобы я рисковал жизнью людей, имеющих ко мне безграничное доверие?

— Бог знает, чем вы это заслужили; по-моему, вы — просто бесчувственный эгоист.

— В том-то и заключается трудность данного вам поручения, Арман, что вам приходится повиноваться вождю, к которому у вас нет больше доверия, — проговорил сэр Перси в ответ на оскорбительные слова Сен-Жюста.

Это Арман уже не мог вынести. Горячо восставая против строгой дисциплины, противоречившей его сердечным стремлениям, он в душе все же оставался верен Блейкни, которого глубоко уважал.

— Простите меня, Перси, — смиренно сказал он, — я, кажется, сам не сознавал, что говорил. Я не нарушу свою клятву, хотя ваши требования и кажутся мне теперь жестокими и эгоистичными. Я исполню все, что вы сказали. Вам нечего бояться.

— Я и не боялся этого, милый друг.

— Конечно, вы не можете понять… Для вас, для вашей чести задача, которую вы себе поставили, является вашим единственным кумиром. Настоящая любовь для вас не существует. Теперь я это вижу. Вы не знаете, что значит любить!

Блейкни ничего ему не ответил. При последних словах Сен-Жюста его губы плотно сжались, а глаза прищурились, словно он старался увидеть что-то такое, что было вне поля его зрения. Может, этот смелый человек, не задумываясь рисковавший жизнью и свободой, теперь видел вокруг себя не окружавшие его стены, а тенистый парк в Ричмонде, зеленые лужайки и поросшую мхом каменную скамейку, на которой сидела красивая женщина, устремив печальный взор на далекий горизонт. Она была одна, из ее чудных глаз по временам катились тяжелые слезы.

Вдруг из плотно сжатых губ Блейкни вырвался тяжелый вздох, и он непривычным жестом провел рукой по глазам.

— Может, вы и правы, Арман, — тихо сказал он, — может, я не знаю, что значит любить.

Сен-Жюст приготовился уйти, твердо решившись сдержать данную клятву, хотя был уверен, что, покидая Париж, навеки теряет Жанну. Он снова подпал под магическое влияние человека, невольно покорившего своей волей товарищей.

— Я пойду вниз, — сказал он, — и сговорюсь с Гастингсом относительно завтрашнего дня. Спокойной ночи, Перси!

— Спокойной ночи, дорогой мой! Кстати, вы еще не сказали мне, кто она.

— Ее зовут Жанна Ланж, — с неохотой ответил Сен-Жюст.

— Это молодая артистка из Национального театра?

— Да. Вы ее знаете?

— Только по имени.

— Она прекрасна, Перси, и ангельски добра. Вспомните мою сестру Маргариту!.. Она ведь также была актрисой. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Они пожали друг другу руки. Арман еще раз устремил на Блейкни умоляющий взор, но вождь смотрел строго, и Сен-Жюст со вздохом удалился.

Блейкни еще долго неподвижно стоял на том же месте, где прощался с Арманом, и в его ушах все звучали его слова: «Вспомните мою сестру Маргариту!». На минуту он забыл обо всех совершавшихся в Париже ужасах, не слышал стонов невинных жертв террора, призывавших на помощь; не видел малютки-потомка Людовика Святого, в красной шапке на детской головке, попирающего ногами «королевские лилии» и циничными словами позорящего память матери. На минуту все это перестало существовать.

Перси снова был в своем ричмондском саду. Его жена Маргарита сидела на своей любимой каменной скамейке, а он — на земле у ее ног, положив голову ей на колени, будучи погружен в сладкие мечты. У ног его река делала красивый изгиб и несла дальше свои воды мимо склонившихся к ней прибрежных ив и высоких, стройных вязов. Вниз по реке плыл гордый лебедь, и Маргарита лениво бросила ему в воду несколько хлебных крошек. Она смеялась счастливым смехом, потому что любимый муж был возле нее. Он отказался от безрассудных предприятий ради спасения чужих жизней и теперь жил только для нее, для своей обожаемой жены.

Часы на башне Сен-Жермен л’Оксерруа медленным боем напомнили Блейкни, что настала ночь. Очнувшись от своей грезы, он быстро подошел к окну и посмотрел на улицу.

Народу, работавшему в лагере на набережной, разрешено было отдохнуть дома до завтрашнего утра. Женщины с детьми спешили по домам. Навстречу им попалась кучка грубых солдат и стала без церемонии расталкивать их. Один из солдат грубо оттолкнул с дороги ребенка, цеплявшегося за материнскую юбку; женщина, в свою очередь, оттолкнула обидчика и, собрав своих цыплят под свое крыло, приготовилась дать отпор. В одну минуту она была окружена, от нее оттащили плачущих детей; солдаты ругались, началась общая свалка, послышались крики раненых; многие женщины в испуге бросились бежать куда глаза глядят.

Блейкни захлопнул окно. Теперь перед его мысленным взором был уже не ричмондский сад, а мрачная тюрьма, в которой томился в заключении потомок французских королей.

— Пока я еще жив, я вырву у этих животных их добычу, — прошептал бесстрашный Рыцарь Алого Первоцвета.

Глава 9

Арман Сен-Жюст провел ужасную ночь. Его сильно лихорадило, от озноба зуб не попадал на зуб; в висках так стучало, что казалось, они готовы были лопнуть. Еще далеко не рассветало, когда он поднялся со своего жесткого ложа, не сомкнув ни на минуту глаз и чувствуя себя не в состоянии лежать. У него болела спина, глаза были красными от бессонницы, но он не чувствовал физической боли, будучи весь поглощен сердечной тревогой. В его душе страстная любовь к Жанне боролась с верностью к своему вождю, которому он был обязан жизнью и которому поклялся в безусловном повиновении. К счастью, погода была не холодная, и, когда Арман, наскоро окончив туалет, со свертком под мышкой вышел на улицу, ему было даже приятно почувствовать на разгоревшемся лице мягкое дуновение южного ветерка.

На улицах было еще совсем темно. Фонари давно погасли, а бледное январское солнце еще не прорезало своими лучами нависших над городом тяжелых облаков. Шел мелкий дождь, размывавший дорогу, и когда Арман спускался с высоты Монмартра, где тротуары являлись еще редкостью, ноги его скользили в грязи; это затрудняло ему путь, но он не обращал на такое неудобство никакого внимания, окрыленный одной мыслью — увидеть Жанну, прежде чем покинет Париж. Он не думал о том, как устроить это свидание в такой ранний час; он знал лишь одно: он должен повиноваться своему предводителю и в то же время увидеться с Жанной, чтобы объяснить ей, что вынужден немедленно покинуть город, и просить ее как можно скорее готовиться к отъезду в Англию.

Он не сознавал, как предательски поступал, стараясь увидеться с Жанной. Пренебрегая всякой осторожностью, он не видел, что подвергал большому риску не только успех плана, задуманного вождем Лиги Алого Первоцвета, но и саму жизнь благородного предводителя и его друзей. Расставаясь накануне с Гастингсом, Арман сговорился встретиться с ним вблизи заставы Нельи в семь часов; теперь было только шесть — времени у него было достаточно.

Со стороны улицы Сент-Оноре площадь дю-Руль заканчивалась высокими железными воротами, которые в те времена на ночь замыкались, и на обязанности состоявшего при них сторожа лежало охранение выходивших на площадь домов от ночных бродяг. В настоящее время ворота были сорваны с петель, железо продано в пользу всегда нуждающейся в деньгах казны, и никто не интересовался бездомными и голодными злоумышленниками, приходившими искать приюта под портиками домов, давно уже благоразумно покинутых своими богатыми или аристократическими владельцами.

Беспрепятственно проникнув на знакомую площадь, Арман быстро направился к дому, в котором жила Жанна, а затем, не обращая внимания на воркотню привратника, ругавшего раннего посетителя, помешавшего ему спать, быстро поднялся по крутой лестнице и громко позвонил. Ни одной минуты не думал он о том, что Жанна, вероятно, была еще в постели и что старушка Бэлом может просто не принять неожиданного посетителя; не сознавал он явной неосторожности своих поступков. Он твердо помнил только, что ему необходимо видеть Жанну, от которой теперь его отделяла лишь одна стена.

— Черт вас побери, гражданин! Что вы здесь делаете? — громко ворчал привратник, появляясь на площадке со свечой в руке. — Что вам нужно? — спросил он, приправляя свою речь ругательствами.

— Как видите, гражданин, — вежливо ответил Арман, — я звоню в дверь гражданки Ланж.

— В такой ранний час? — фыркнул привратник.

— Я желаю ее видеть.

— Ну, так вы не туда попали, гражданин, — с грубым смехом сказал старик.

— Как не туда? Что вы хотите сказать? — спросил озадаченный Арман.

— Ее здесь теперь нет и вы не скоро ее найдете! — объявил привратник и начал спускаться с лестницы.

Арман еще раз сильно позвонил, но так как ему не открывали, то он бросился вслед за привратником и схватил его за руку.

— Где мадемуазель Ланж? — крикнул он.

— Ее арестовали, — ответил привратник.

— Арестовали? Когда? Где? Как?

— Когда? Вчера вечером. Где? Здесь, в ее комнате. Как? Арестовал агент Комитета общественного спасения… и ее, и старуху. Больше я ничего не знаю и отправляюсь в свою постель, а вас прошу отсюда убираться. Вы наделали шума, и мне за это попадет. Спрашиваю вас, прилично ли прерывать в такой час утренний сон добрых патриотов?

Стряхнув с плеча руку Сен-Жюста, привратник равнодушно стал спускаться с лестницы.

Арман продолжал стоять на площадке, будучи не в состоянии ни двинуться с места, ни заговорить. Он непременно упал бы, если бы инстинктивно не прислонился к стене. Последние сутки он провел в лихорадочном возбуждении, и его нервы были натянуты до крайности. Страсть, радость, счастье, смертельная опасность и душевная борьба совершенно измотали его, а недостаток пищи и бессонная ночь окончательно вывели из равновесия. Последний неожиданный удар обрушился на него как раз в тот момент, когда он менее всего был способен его вынести.

Жанна арестована, в тюрьме — и все из-за него! В его разгоряченном воображении уже рисовалась одна из тех картин, которых он много-много видел полтора года назад; только теперь в руках кровожадных злодеев оказались не неизвестные ему люди, а любимая женщина. Он уже видел, как ее тащили на суд, представлявший какое-то издевательство над правосудием; слышал обвинительный приговор, затем стук колес роковой, направляющейся к гильотине, тележки по мостовой. Боже, да он сходил с ума!

Как безумный, бросился Арман вниз по лестнице, пробежал мимо пораженного привратника и, как зверь, преследуемый охотниками, помчался по узкой улице Сент-Оноре. Шляпа свалилась у него с головы, волосы развевались по ветру, промокший плащ давил на плечи, но Арман бежал все дальше и дальше.

Жанна арестована! Сен-Жюст не знал, где искать ее, но твердо помнил, куда следовало бежать прежде всего. Было еще темно, но Арман родился в Париже и наизусть знал каждый квартал в городе. Машинально избегая мест, где стоял патруль национальной гвардии, он добрался наконец до церкви Сен-Жермен л’Оксерруа. Завернув за угол и поднявшись по каменной лестнице, он позвонил и измученный прислонился к стене, чтобы не упасть.

Вот послышались хорошо знакомые, твердые шаги, дверь отворилась, и кто-то положил ему руку на плечо. Больше Арман ничего не помнил.

Глава 10

Он пришел в себя в комнате Блейкни: тот вливал ему в рот какую-то живительную влагу.

— Перси, ее арестовали! — жалобно воскликнул Арман, как только к нему вернулась способность говорить.

— Ладно! Не говорите ничего, пока вам не станет лучше.

С почти нежной заботливостью Блейкни подложил под голову Арману подушки и принес чашку горячего кофе. Сен-Жюст с жадностью его выпил. Теперь он был спокоен, что все будет хорошо, так как Блейкни знал, что случилось, и мог поправить дело. Арман тихо лежал на диване, чувствуя, как к нему понемногу возвращались силы и как падает лихорадочное возбуждение. Сквозь полуприкрытые глаза он видел, как бесшумно двигается по комнате Блейкни, уже совсем одетый; Арман даже усомнился, что тот ложился спать. Устыдившись своей слабости, Сен-Жюст вскочил с дивана и с нескрываемым восхищением посмотрел на Блейкни, молча и неподвижно стоявшего у окна, как воплощение спокойной силы.

— Перси, я совсем оправился, — начал Арман, — я только устал, потому что бежал всю дорогу, от самой улицы Сент-Оноре. Могу я все рассказать вам?

Не говоря ни слова, Блейкни закрыл окно и, усевшись рядом с зятем, выслушал его страстный рассказ. Ни одна черта в его лице не выдала волнения или неудовольствия, которое было бы вполне понятно в человеке, встретившем помеху в самом начале задуманного им опасного предприятия.

— Эрон со своими ищейками вернулся к ней вчера вечером, — задыхаясь, сказал Арман. — Они, конечно, хотели поймать меня и, не найдя никого, схватили ее… О Господи!

Он закрыл лицо руками, чтобы Перси не видел его страданий.

— Я это знал, — спокойно произнес Блейкни.

Арман, с изумлением взглянув на него, пробормотал:

— Как? Когда вы это узнали?

— Когда вы вчера ушли от меня, я отправился на площадь дю-Руль, но опоздал.

— Перси! — воскликнул Арман, краснея до корней волос. — Вы это сделали?

— Разумеется! — так же спокойно ответил Блейкни. — Разве я не сказал вам, что буду оберегать вашу Жанну? Когда я узнал о ее аресте, было слишком поздно ее искать, но сегодня утром я как раз собирался идти узнать, в какую тюрьму отправили мадемуазель Ланж. Мне скоро надо уходить, Арман, пока стража не сменилась в Тампле и в Тюильри. Это — самое безопасное время, а мы все уже достаточно скомпрометированы.

Сен-Жюст вспыхнул от стыда, хотя в голосе Блейкни не было и тени упрека, и в глазах светилось обычное добродушие. В мгновение ока понял Арман, сколько вреда причинил он делу Лиги своим безрассудством. Каждый его поступок подвергал опасности задуманный Блейкни рискованный план: дружба с бароном де Батцем, знакомство с Ланж, вчерашнее посещение ее, сегодняшний безумный бег по улицам Парижа, дававший возможность любому шпиону проследить за ним до самого жилища Блейкни. Не заботясь ни о ком и ни о чем, кроме своей возлюбленной, Арман в это утро легко мог привлечь к себе внимание любого агента Комитета общественного спасения и свести его лицом к лицу с Рыцарем Алого Первоцвета.

— Перси, — прошептал Арман, — сможете ли вы когда-нибудь простить меня?

— Прощать тут нечего, — спокойно ответил Блейкни, — но много такого, что не следует больше никогда забывать, как, например, ваш долг относительно других, вашу обязанность повиноваться и вашу честь.

— Я совсем обезумел, Перси… О, если бы вы могли только понять, что значит для меня Жанна!

— Ну, что касается этого, то мы ведь вчера решили, что в деле чувства я холоден, какрыба, — с беззаботным смехом произнес Блейкни. — Во всяком случае, вы должны согласиться, что я умею держать данное слово. Я поручился вчера за безопасность мадемуазель Ланж, хотя с самого начала предвидел, что ее арестуют, однако надеялся, что успею увидеть ее до прибытия Эрона; к несчастью, он опередил меня только на полчаса. Она арестована, это — правда, но отчего вы не хотите доверить мне ее спасение? Разве нам не удавались гораздо более рискованные предприятия? Даю вам слово, что мадемуазель Ланж не будет сделано никакого вреда, — торжественно добавил он. — Им нужна не ваша Жанна, а вы. Через нее рассчитывают добраться до вас, а через вас — до меня. Честью своей ручаюсь — девушка будет спасена. Постарайтесь поверить мне, Арман. Я знаю, что вам нелегко доверить мне то, что для вас дороже всего на свете, но вы должны слепо слушаться меня, или я не в состоянии буду сдержать слово.

— Что должен я делать?

— Прежде всего немедленно покинуть Париж. Каждая минута, проведенная здесь, увеличивает опасность… о нет, не для вас, — прервал себя Блейкни, заметив, что Арман собирается возражать, — нет, опасность, угрожающую другим… и нашему делу.

— Как могу я уйти в Сен-Жермен, зная, что Жанна…

— Под моей защитой? — спокойно перебил его Перси, положив руку на плечо. — Вы увидите, что я вовсе не такое бесчеловечное чудовище, как вы полагаете. Но я должен думать о других и о ребенке, которого поклялся спасти. Я не пошлю вас в Сен-Жермен. Ступайте вниз и выберете себе одежду погрубее; та, что вы выбрали вчера, вероятно, валяется теперь где-нибудь на площади дю-Руль. В маленьком ящичке вы найдете самые разнообразные паспорта, выберите любой, переоденьтесь и отправляйтесь к заставе Ла-Виллетт. Там вы отыщете Фоукса и Тони; они, вероятно, будут разгружать уголь. Постарайтесь как можно скорее переговорить с ними и скажите Тони, чтобы он немедленно отправлялся в Сен-Жермен к Гастингсу вместо вас, а сами останетесь с Фоуксом.

— Понимаю. Только как же Тони доберется до Сен-Жермена?

— Можете быть уверены, дорогой мой, Тони доберется. А вы делайте то, что скажу я, ему же предоставьте самому заботиться о себе. А теперь, — серьезно добавил Блейкни, — чем скорее вы покинете Париж, тем будет лучше. Держитесь вблизи заставы, перед тем как ее закроют; я постараюсь сообщить вам, как идут дела у мадемуазель Ланж.

Арман молчал, все более и более сгорая от стыда. Он чувствовал, что не заслуживает бескорыстных хлопот о нем сэра Перси. Слова благодарности не шли у него с языка — он сознавал всю их неуместность в данное время. Он был уверен, что все англичане лишены всякого чувства и что его зять, несмотря на все свои бескорыстные геройские подвиги, в делах сердца неминуемо должен был оказаться человеком с притупленной чувствительностью. Однако это не мешало Сен-Жюсту, обладавшему честным, благородным сердцем, с восхищением относиться к своему Предводителю. Стремясь загладить свое не справедливое отношение к Блейкни, он решил поступать, как Фоуке, Дьюгерст и другие члены Лиги и беспрекословно исполнять его требования.

Хотя Арман старался казаться хладнокровным, но от его друга не укрылось его волнение.

— Я дал вам слово, Арман, — сказал Блейкни в ответ на его немую мольбу. — Неужели вы не можете верить мне, как верят другие? Ну а теперь ступайте, постарайтесь поскорее увидеться с нашими и послать Тони, куда я сказал, а вечером ждите известий о мадемуазель Ланж.

— Да благословит вас Бог, Перси! — невольно вырвалось у Сен-Жюста. — Прощайте!

— Прощайте, дорогой мой! Спешите! Чтобы через четверть часа вас не было в Париже.

Заперев за Арманом дверь, Рыцарь Алого Первоцвета подошел к окну и широко распахнул его навстречу сырому утреннему воздуху. Теперь, когда он остался наедине с самим собой, его лицо приняло тревожное выражение, а на губах появилась горькая улыбка разочарования.

Глава 11

Тихо опускались вечерние тени. Арман в одежде простого рабочего стоял, прислонившись к низкой стене в самом конце узенькой улицы, выходившей к каналу; отсюда было хорошо видно все, что происходило поблизости заставы Ла-Виллетт.

Он чувствовал себя совершенно разбитым после всего, что ему пришлось пережить в последние сутки, да еще после целого дня непривычного тяжелого физического труда. Придя утром на пристань, Арман нанялся в поденщики и вскоре получил приказание разгружать уголь с пришедшей накануне барки. Он работал усердно, надеясь физической усталостью заглушить душевную тревогу. Заметив, что невдалеке от него Фоуке и Дьюгерст работали, как настоящие угольщики, какими мог быть доволен самый взыскательный хозяин, Арман при первой возможности передал им поручение Блейкни. Спустя немного времени лорд Тони исчез, проделав это так ловко, что Арман не заметил, когда и куда он скрылся.

Около пяти часов рабочие получили расчет, так как наступившие сумерки не дозволяли продолжать работу. К своему великому огорчению, Арман нигде не нашел Фоукса, с которым ему очень хотелось перекинуться хоть немногими словами. Тяжелая физическая работа не успокоила его нервов, и мозг снова усиленно заработал, стараясь придумать, в какую тюрьму заключили Жанну. Вдруг в его голове мелькнула страшная мысль: как мог Перси, на которого нельзя было не обратить внимания, ходить из одной тюрьмы в другую, справляясь о судьбе Жанны? Какая нелепая идея! Зачем он только согласился на его безумный план! Чем больше Арман думал об этом, тем невыполнимее казалась ему затея Блейкни. Сэр Эндрю не показывался, а он сумел бы успокоить Сен-Жюста, заставить снова поверить в находчивость Блейкни.

Через несколько минут должны были закрыть заставу, а Перси нигде не было видно. Из города потянулись огородники, привозившие на рынок овощи, поденщики, спешившие по домам, и нищие, искавшие на ночь приюта где-нибудь на берегу канала.

От волнения Арман не мог остаться на одном месте и начал прохаживаться по улице, стараясь не привлекать к себе внимания. Увидев небольшую группу слушателей, собравшихся вокруг оратора, который громил Конвент, состоящий, по его словам, из изменников народному благу, он смешался с ними, делая вид, что заинтересовался темой речи, между тем как его взгляд беспрестанно обращался в сторону заставы, откуда должен был прийти Перси.

Но Блейкни не пришел, и Сен-Жюсту предстояло провести целую ночь в полной неизвестности относительно судьбы его обожаемой Жанны.

«Может, что-нибудь задержало Перси, или он не успел собрать обещанные сведения? — с тревогой подумал он. — А может, то что он узнал, было слишком ужасно?»

Вечерний сумрак вокруг Армана сгущался, и в этом сумраке ему представлялось не открытое место перед заставой, а площадь Революции; грубый столб, на котором висела масляная лампа, казался ему грозной гильотиной, а мерцающий свет лампы — отблеском какого-то красного света на ее нож. Ему чудилось, будто он окружен шумной толпой, вооруженной косами и вилами, какую он видел четыре года назад при взятии Бастилии. Вдруг послышался стук колес по булыжной мостовой, и толпа еще больше зашумела. Кто-то запел: «Ça ira!», раздались крики: «Les aristos! a la lanterne! a mort! les aristos!»[5].

Вот на площадь выехала тележка с приговоренными к казни, среди которых Арман увидел молодую женщину в светло-сером шелковом платье, со связанными назад руками, в которых она держала букет фиалок.

Все это существовало, конечно, лишь в его воображении, и он прекрасно сознавал это, но принял видение за пророческое. Ни одной минуты не думал он о Блейкни, которому поклялся в точности исполнить все его указания; ему отчетливо представлялось, что он видит Жанну, которую везут на гильотину. Сэра Эндрю с ним не было, Перси не пришел. Да, это было указание свыше: он должен сам спасти свою возлюбленную!

Теперь Сен-Жюст строго порицал себя за то, что покинул Париж. Может быть, сам Блейкни счел его малодушным за то, что он так быстро изменил свое намерение остаться в Париже, чтобы защищать Жанну; возможно, что все требования, предъявленные к нему Блейкни, имели целью только испытать его любовь.

Теперь Арман понял, что не Блейкни было предназначено спасти Жанну, которую он даже не знал; разумеется, это должен был сделать человек, обожающий ее и готовый умереть вместе с нею.

На башенных городских часах пробило шесть, а Перси все не было. Быстро приняв решение, Арман с паспортом в руках смело направился к заставе. Часовой остановил его, но он храбро предъявил паспорт, хотя и дрожал все время, пока сержант разглядывал документ; однако все оказалось в порядке, да и Арман, черный от угольной пыли, с лицом, покрытым потом, вовсе не походил на аристократа. Кроме того, в те времена попасть в город было нетрудно: городские ворота охотно открывались для всякого, кто сам лез в пасть льва.

Через несколько минут тревожного ожидания Арман получил разрешение войти в город, но документ у него отобрали, объявив, что в случае отъезда из Парижа он должен будет выхлопотать себе новый паспорт от Комитета общественного спасения. Блейкни не было дома, когда Арман зашел к нему в этот вечер, да и позже он не вернулся, пока Арман бродил около церкви Сен-Жермен л’Оксерруа. Из мученный ходьбой и тщетным ожиданием, чувству себя близким к обмороку, молодой человек отправился наконец к себе домой, на Монмартр, и, бросившись на узкую, жесткую постель, забылся тяжелым сном.

Когда он проснулся, был уже день и сквозь грязные стекла окон пробивался бледный свет сырого, ветреного зимнего утра. Арман быстро вскочил на ноги. Не оставалось никакого сомнения, что Перси ничего не узнал про местопребывание Жанны; но тут же Арман утешил себя: что не удалось простому другу, в том, наверное, посчастливится любящему человеку.

Грубое платье рабочего могло очень пригодиться ему в достижении намеченной цели; он быстро, оделся, зашел в знакомую таверну и, заказав себе кофе с хлебом, принялся обдумывать программу дальнейших действий.

Все тюрьмы были переполнены; правительство заняло все монастыри и разные общественные учреждения для помещения сотен так называемых изменников, которых арестовывали по пустому подозрению или доносу какого-нибудь злоумышленника. Случалось, что заключенным возвращалась иногда свобода, но только не тем, которые попадали в Консьержери — тюрьму, считавшуюся преддверием гильотины. Поэтому Арман решил прежде всего отправиться именно туда. Уверившись, что Жанне не грозила немедленная опасность, он мог спокойнее продолжать свои поиски. У него даже мелькнула мысль, что в таком случае Комитет общественного спасения согласится, может быть, освободить ее, если Арман предложит за это свою жизнь.

Эти мысли придали ему бодрости; он даже заставил себя немного поесть, сознавая, что теперь ему никак нельзя ослабеть физически, если он хочет быть в состоянии помочь Жанне.

Было около девяти часов утра, когда перед ним в тумане вырисовались угрюмые стены тюрьмы Шателе и здания, где проходили заседания суда. Арман знал, что удобнее всего было проникнуть в тюрьму через судебный зал, доступ в который был всегда свободен во время заседаний. Суд должен был начаться в десять часов, однако во дворе уже собралась значительная толпа мужчин и женщин, единственное занятие которых состояло, по-видимому, в том, чтобы изо дня в день присутствовать при душераздирающих драмах, разыгрывавшихся с ужасающим однообразием. Арман смешался с этой толпой, в которой заметил несколько рабочих, так что его костюм не привлекал ничьего внимания.

Вдруг его слуха коснулось имя, давшее совершенно иное направление его мыслям: кто-то в толпе назвал Капета, подразумевая маленького некоронованного короля Франции, и Арман в то же мгновение вспомнил, что сегодня воскресенье, 19 января, — день, назначенный Блейкни для освобождения дофина. Теперь все стало понятно Сен-Жюсту: Перси просто забыл про Жанну! Пока он томился неизвестностью, Рыцарь Алого Первоцвета, верный взятой им на себя задачи, равнодушный ко всякому чувству, которое могло служить помехой его планам, очевидно, заботился лишь о маленьком узнике в Тампле, предоставив Жанне заплатить жизнью за спасение будущего короля.

Однако глубокая горечь, наполнившая сердце Сен-Жюста при этой мысли, вскоре сменилась живой радостью. Так будет даже лучше! Он один спасет любимую; это его долг и его право. Он ни минуты не сомневался, что его жизнь охотно будет принята взамен ее жизни.

До открытия заседания суда оставалось всего несколько минут. Вместе с толпой Арман медленно подвигался к судебному залу, стремясь поскорее попасть во внутренние дворы, где днем прогуливались заключенные. Наблюдать за времяпрепровождением аристо, ожидавших суда и смертного приговора, сделалось одним из любимых зрелищ парижан — приезжавших в столицу провинциальных родственников обязательно угощали этим интересным спектаклем. Публику отделяли от заключенных высокие железные ворота, охраняемые часовыми. Все это было хорошо известно Сен-Жюсту, и он именно на это и рассчитывал. Чтобы не обратить на себя внимания, он пробыл даже несколько минут в зале судебных заседаний, где с обычной в то время спешкой была разыграна одна из коротких, несложных трагедий: в зал привели несколько узников; затем последовал поспешный допрос, недослушанные ответы, чудовищный по своей несправедливости обвинительный приговор, произнесенный Фукье-Тенвилем и серьезно выслушанный людьми, которые смели называться судьями ближних. Порой из уст кого-нибудь из этих несчастных, отправляемых на бойню, слышался горячий протест; иногда женский голос выкрикивал страстную угрозу; но здоровые удары ружейными прикладами немедленно восстанавливали молчание, и приговоры (обыкновенно осуждавшие на казнь) быстро следовали один за другим, вызывая одобрительные рукоплескания зрителей и насмешливые остроты гнусных судей.

Охваченный ужасом Арман поспешил выбраться из зала, присоединившись к небольшой кучке зевак, пробиравшейся к коридорам, и вскоре очутился в длинной галерее узников. Налево, во дворе, за тяжелыми железными воротами он увидел довольно многочисленную толпу женщин, из которых одни сидели, другие прогуливались. Он услышал, как его сосед объяснял кому-то, что это все — женщины, которых сегодня поведут на суд. Сердце Сен-Жюста при этих словах готово было разорваться от одной мысли, что между этими несчастными могла находиться и его обожаемая Жанна. С помощью добродушного сторожа, принявшего в нем участие, Арман пробрался в первый ряд и, прильнув к решетке, стал отыскивать в двигавшейся перед ним толпе ту, которая была для него дороже всех на свете. Однако, сколько он ни приглядывался, ее нигде не было видно, и в его сердце понемногу стал проникать слабый луч надежды. Стоявший рядом с ним сторож усмехнулся его волнению.

— Уж нет ли здесь вашей зазнобушки, гражданин? — спросил он. — Вы словно хотите глазами съесть этих аристо.

В своем грязном платье, с лицом, почерневшим от угля, Арман действительно не мог иметь ничего общего с аристократками, составлявшими большинство в этой толпе. Его возбужденный вид забавлял его соседа.

— Ну, что, угадал я, гражданин? — спросил сторож. — Здесь она?

— Я не знаю, где она, — бессознательно ответил Арман.

— Так отчего же не отыщете ее? — допытывался сторож, не выказывая, однако, ни тени враждебности.

— Я не знаю, где мне ее отыскать, — сказал Арман, стараясь принять вид неотесанного деревенского парня. — Моя милая куда-то исчезла; мне говорят, будто она мне изменила, а я думаю, что ее, может быть, арестовали.

— Тогда, парень, ступай в первый коридор направо и спроси у привратника список заключенных женщин, — добродушно проговорил сторож. — Каждый свободный гражданин Республики имеет право просматривать эти списки; только если вы не сунете привратнику пол-ливра, — добавил он по секрету, — так не скоро дождетесь списка.

— Пол-ливра! — воскликнул Арман, продолжая разыгрывать свою роль. — Откуда такому бедняку, как я, достать такую уйму денег?

— Ну, тогда и нескольких су будет довольно; в нынешнее тяжелое время и они будут очень кстати.

Арман принял к сведению этот намек и, когда толпа двинулась дальше, поспешно сунул в руку сторожу несколько медных монет. Добравшись до указанного места, он, к своему крайнему огорчению, нашел помещение привратника запертым. В полном отчаянии от сознания, что еще несколько часов ничего не будет знать о своей возлюбленной, Арман стал расспрашивать солдат, в котором часу заведующий списками вернется к себе, никто из них не мог дать ему никаких указаний. Арман разыскал сторожа, тот принял в нем участие, но и от того он получил лишь лаконичный ответ: «Теперь еще не время!» — ничего ему не объяснивший. Наконец какой-то добрый человек, по-видимому, хорошо знакомый со здешними порядками, сказал Сен-Жюсту, что списки предоставляются публике для обзора от шести до семи часов вечера.

Делать было нечего — пришлось ждать.

Не зная, как убить время, Арман больше часа простоял, прильнув лицом к железной решетке, отделявшей его от того двора, где прогуливались женщины, заключенные в тюрьму. Один раз ему почудилось, что он слышит мелодичный голос Жанны; он пристально всматривался в ту сторону, откуда послышался голос, но ничего не мог разглядеть сквозь кустарники, занимавшие середину двора. Наконец, не находя себе места, он вышел на набережную. Весь день стояла оттепель, а затем пошел мелкий дождь, превративший плохо вымощенные улицы в озера грязи. Арман ничего этого не замечал и шел по набережной с шапкой в руке, подставляя пылающее лицо мягкому ветру. Проголодавшись, он наскоро закусил в первой попавшейся таверне, все время прислушиваясь к бою башенных часов, который должен был возвестить ему желанный час освобождения от душевной муки.

Вернувшись к той сторожке, где можно было просматривать списки заключенных, Сен-Жюст увидел, что окошечко наконец открыто, а на двух столах красуются две огромные книги в кожаных переплетах. Хотя Арман явился сюда за целый час до указанного ему срока, он нашел перед окошечком привратника уже порядочную толпу. Два солдата поддерживали порядок, заставляя долготерпеливых посетителей строго соблюдать очередь. Молчаливая, сосредоточенная толпа повиновалась этим требованиям, почтительно ожидая, пока книги будут предоставлены в распоряжение лиц, пришедших искать в них имена дорогих им людей — отцов, матерей, братьев, жен…

Изнутри сторожки слышался громкий голос, настойчиво требовавший предъявления паспорта или какого-нибудь официального удостоверения, и с того места, где стоял Арман, было видно, каким дождем сыпались медные монеты из рук посетителей в руки правительственного чиновника. Когда очередь дошла до Сен-Жюста, он без околичностей положил на стол серебряную монету и с жадностью схватил список с надписью: «Женщины». Щедрый дар не замедлил оказать свое влияние.

— Когда ее арестовали? — спросил чиновник, желая помочь щедрому посетителю.

— В пятницу вечером, — прошептал молодой человек, сначала даже не понявший вопроса.

Перелистав несколько страниц, чиновник грязным пальцем указал на ряд имен.

— Вот здесь, — коротко сказал он. — Ее имя должно быть в этом ряду.

От волнения Сен-Жюсту казалось, что все буквы перед его глазами пляшут какой-то бешеный танец; пот выступил у него на лбу, и он с трудом переводил дух. Вдруг в глаза ему бросились следующие строки, которые показались ему написанными кровью:

«582. Бэлом, Мария, шестидесяти лет. Освобождена».

«583. Ланж, Жанна, двадцати лет, актриса. Подозревается в укрывательстве изменников и бывших дворян. 29-го нивоза переведена в Тампль, камера 29».

Больше Арман ничего не видел из-за красного тумана, застлавшего ему глаза.

Вдруг он услышал возглас:

— Пустите же! Теперь моя очередь! Не собираетесь ли вы простоять тут целую ночь?

Вслед затем чьи-то грубые руки оттолкнули его; Арман споткнулся и непременно упал бы, если бы кто-то не поддержал его и не вывел на улицу, где холодный воздух заставил его очнуться.

Жанна была заключена в Тампль, — значит, и его настоящее место также в Тампле. Туда нетрудно было попасть: стоило крикнуть: «Да здравствует король!» или: «Долой Республику!» — и двери любой тюрьмы гостеприимно отворились бы для нового гостя. Вся кровь бросилась в голову Сен-Жюсту; он смотрел и не видел, слушал и не слышал. В голове был невыносимый шум, в висках стучало; перед глазами все время клубился какой-то туман, сквозь который Арман смутно видел улицы, церковь Сен-Жермен л’Оксерруа и дом, где жил Блейкни… Блейкни, ради чужого ему человека, забывший товарища и Жанну!.. Вот он наконец и у ворот Тампля. Его окликают часовые.

— Да здравствует король! — дико кричит Арман.

Шляпу свою он потерял во время быстрой ходьбы; платье его насквозь вымокло от дождя. Он пытается пройти в ворота, но скрещенные штыки не пускают его.

— Да здравствует король! — снова кричит он, прибавляя на этот раз: — Долой Республику!

— Молодец-то, кажется, совсем пьян, — замечает один из солдат.

Арман вступает в драку, силясь пробиться к воротам, пока чей-то здоровый удар не повергает его на землю. Арман проводит рукой по лбу и чувствует, что тот мокрый… От дождя или от крови? Арман старается собраться с мыслями.

— Гражданин Сен-Жюст! — говорит возле него чей-то спокойный голос.

Арман с удивлением оглядывается. Кто-то мягко берет его за руку, и тот же спокойный голос продолжает:

— Может, вы меня забыли, гражданин Сен-Жюст? Я не имею чести пользоваться с вашей стороны такой же тесной дружбой, какой удостаивала меня ваша очаровательная сестра. Мое имя Шовелен. Чем могу быть вам полезен?

Шовелен, смертельный враг его сестры Маргариты! Аристократ, обратившийся в революционера, дипломат, занимавшийся благородным ремеслом шпиона! Одураченный противник Рыцаря Алого Первоцвета!

Все эти соображения, как молния, промелькнули в голове Армана, пока он смотрел на Шовелена, слабо освещенного висевшей на стене масляной лампой. Бесцветные, глубоко сидящие глаза негодяя серьезно смотрели на Армана.

— Я был почти уверен, — спокойно заговорил Шовелен, — что мы встретимся в этот ваш приезд в Париж. Мой друг Эрон сказал, что вы в городе; но, к несчастью, он потерял ваш след, и я уже начинал опасаться, что наш общий друг, загадочный Рыцарь Алого Первоцвета, увлек вас отсюда, что крайне огорчило бы меня.

С этими словами он ласково взял Сен-Жюста за локоть и повел к воротам.

Арман машинально последовал за ним.

Среди царившего в его голове хаоса ясно выделялась только одна мысль: судьба все устроила к лучшему, столкнув его с Шовеленом, который, без сомнения, его ненавидел и рад был бы увидеть мертвым. Арману казалось, что он с легкостью отдаст свою жизнь взамен жизни Жанны. Она ведь была арестована по подозрению в укрывательстве его, Сен-Жюста, которого все знали как изменника Республики; значит, если его арестуют и казнят, то ей непременно простят ее вину. Против Жанны никто ничего не имел, а к актерам и актрисам правительство относилось с большим снисхождением.

Остановившись под аркой, Шовелен принялся отряхивать свой мокрый плащ, не переставая говорить тем же дружелюбным, слегка насмешливым тоном:

— Надеюсь, леди Блейкни здорова?

— Благодарю вас, сэр, — машинально прошептал Арман.

— А мой дорогой друг, сэр Перси Блейкни. Я надеялся встретиться с ним в Париже. Я знаю, он был очень-очень занят, но я все равно живу этой надеждой. Посмотрите, как судьба благоволит ко мне: я сейчас прогуливался здесь по соседству, почти не надеясь встретить кого-либо из своих друзей, как вдруг, проходя мимо входа в эту очаровательную гостиницу, вижу моего дорогого друга Сен-Жюста, стремящегося сюда попасть. Однако я все говорю о себе, не осведомляясь о вашем здоровье. Вы, кажется, порядочно ослабели? Здесь душно и сыро. Надеюсь, вам теперь лучше? Прошу вас, располагайте мной, если я могу быть вам чем-нибудь полезен.

Арман понемногу овладел собой, вспомнил, с каким достоинством держали себя его английские друзья, умевшие бесстрастно смотреть прямо в лицо величайшей опасности. Ему захотелось подражать лорду Тони, который всегда был готов совершить какую-нибудь мальчишескую выходку.

— Меня удивляет, гражданин Шовелен, — начал он, как только смог справиться со своим голосом, — что вы считаете достаточным держать меня за руку, чтобы я не убежал и спокойно прохаживался здесь с вами вместо того, чтобы сбить вас с ног; а это легко сделать, так как я моложе, да и сильнее вас.

— Да, это нетрудно было бы сделать, — медленно произнес Шовелен, делая вид, будто серьезно взвешивает слова Сен-Жюста, — но не забудьте о страже, которой много в этих стенах.

— Мне помогла бы темнота. Ведь в коридорах темно, а в отчаянии человек ни перед чем не останавливается.

— Это — правда. А ваше положение, гражданин Сен-Жюст, довольно-таки опасное.

— И здесь нет моей сестры Маргариты, гражданин Шовелен, и вы не сможете предложить мою жизнь за жизнь вашего врага.

— Нет, нет, — равнодушно сказал Шовелен, — не за жизнь моего врага, я знаю, но…

— За ее жизнь! — с жаром воскликнул Арман. — За жизнь мадемуазель Ланж! Вы ведь освободите ее, раз я в ваших руках?

— Ах да, мадемуазель Ланж! — сказал Шовелен, со своей обычной любезной, загадочной улыбкой. — Я о ней и забыл.

— Как могли вы забыть, что ее арестовали эти жестокие псы? Она действительно укрыла меня на самое короткое время, не зная, что я изменил Республике. Я сознаю свою вину и во всем признаюсь, но она ничего не знала, — я обманул ее; понимаете, она невиновна? Я во всем признаюсь, но ее вы должны освободить.

Арман говорил со все возраставшим волнением, стараясь разглядеть в темноте выражение лица своего собеседника.

— Потише, мой молодой друг! — хладнокровно промолвил Шовелен. — Вы, кажется, предполагаете, что я могу что-либо сделать для дамы, в которой вы принимаете такое участие; но вы забыли, что я потерял доверие правительства после постигших меня неудач. Мне оставили жизнь из жалости к моим трудам, однако не в моей власти возвратить кому-либо свободу.

— В таком случае вы можете арестовать меня! — возразил Арман.

— Я могу только донести на вас, — со снисходительной улыбкой промолвил Шовелен, — так как я — все еще агент Комитета общественного спасения.

— Прекрасно! — воскликнул Арман. — Комитет с удовольствием арестует меня, уверяю вас. Я хотел избежать ареста и выручить как-нибудь мадемуазель Ланж; но теперь я отказываюсь от этого плана и отдаюсь в ваши руки. Этого мало: я дам вам честное слово, что не только не сделаю сам никакой попытки к побегу, но не позволю никому помогать мне в этом направлении и буду самым покорным узником, если вы обещаете освободить мадемуазель Ланж.

— Гм, — задумчиво отозвался Шовелен, — пожалуй, это исполнимо.

— Разумеется, исполнимо! — подхватил Арман. — Мой арест и смерть для вас неизмеримо важнее смерти молодой невиновной девушки, оправдания которой может потребовать весь преклоняющийся перед нею Париж. Что касается меня, то я для Республики желанная добыча: мои всем известные антиреволюционные убеждения, брак моей сестры с иностранцем…

— Ваше родство с Рыцарем Алого Первоцвета… — подсказал Шовелен.

— Совершенно верно. Я нисколько себя не защищаю.

— И ваш загадочный друг не должен хлопотать о вашем освобождении. Итак, это дело решено. А теперь отправимся к моему другу Эрону, главному агенту Комитета; он выслушает ваше признание, а также и те условия, на каких вы отдаетесь в руки прокурорской власти.

Поглощенный одной мыслью о Жанне, Арман не заметил иронического оттенка в голосе Шовелена. Со свойственным юности эгоизмом он думал, что его личные дела настолько же интересны революционному правительству, насколько важны ему самому.

Не говоря больше ни слова, Шовелен сделал ему знак следовать за ним и скоро вывел его на тот широкий, квадратный двор с крытой вокруг него галереей, по которому за два дня перед тем проходил де Батц, направляясь к Эрону.

Глава 12

Теперь Шовелен уже не держал Сен-Жюста за руку. По своей профессии шпиона он научился хорошо распознавать людей и гордился тем, что умел читать, как в открытой книге, в сердцах людей, подобных Сен-Жюсту; если сэр Перси сумел одурачить его, то это следовало объяснять исключительным умом Блейкни, с которым Шовелену не под силу было бороться. До тонкости изучив особенности латинской расы, он прекрасно понимал, куда мог завести молодого француза, вроде Сен-Жюста, рыцарский, страстный характер. Зная, насколько можно доверять человеку, способному как на великодушный, так и на безумный до нелепости поступок, он спокойно шел вперед, даже не оглядываясь на своего молодого спутника. Теперь он убедился, что Рыцарь Алого Первоцвета в настоящее время в Париже, но не знал, насколько ему может пригодиться арест Сен-Жюста. В одном он был убежден: Блейкни, которого он теперь не только хорошо знал и боялся, но которым невольно восхищался, не способен был покинуть одного из своих друзей в несчастье. Брат Маргариты в Тампле! Это, разумеется, послужит верной приманкой для неуловимого авантюриста, продолжавшего издеваться над целой армией шпионов, высланных по его следу.

Помещение Эрона выходило на второй двор, и, чтобы попасть туда, надо было пройти мимо главной башни, в которой маленький король Людовик XVII влачил свое жалкое существование.

— Вот куда мы поместили Капета, — сухо сказал Шовелен, указывая на башню. — До сих пор ваш Рыцарь Алого Первоцвета еще не пробовал здесь своих сил.

Арман ничего не ответил: ему не трудно было казаться равнодушным, так как все его мысли были сосредоточены на Жанне и до какого-то короля или судеб Франции ему в эту минуту не было дела.

Наконец, они дошли до последних ворот, также охраняемых часовыми, но почему-то отворенных. Слева, из ярко освещенной караульни, слышался громкий смех. Комната была полна солдат, а посреди нее на большом столе в беспорядке стояли оловянные кувшины и кружки, лежали брошенные карты и игральные кости.

Пройдя в ворота, Шовелен и его спутник очутились в помещении, в которое из караульни падал яркий свет, от чего прилегавшие к нему коридор и каменная лестница казались погруженными в совершенный мрак, хотя и освещались каким-то жалким фонарем. Вскоре Арман стал различать множество предметов, которыми были заставлены сени; туг были и бесчисленные стулья, и деревянная кровать, и диван, совсем загородивший лестницу, и поставленные один на другой столы. Посреди всего этого хаоса стоял крупный мужчина, отдававший приказания каким-то людям.

— Эй, дядя Симон! — весело воскликнул Шовелен. — Сегодня переезжаете?

— Да, слава Богу!.. Если только есть Бог! — ответил здоровяк. — Это вы, гражданин Шовелен?

— Я, как видишь. Я не знал, что вы так скоро уходите. Гражданин Эрон, вероятно, где-нибудь поблизости?

— Он только что ушел отсюда, — ответил Симон. — Он хотел еще раз взглянуть на Капета, прежде чем моя жена заперла мальчишку во второй комнате, а теперь ушел к себе домой.

Сверху по лестнице спускался человек, тащивший на спине комод, из которого были вынуты ящики; за ним шла жена Симона, придерживая рукою комод.

— Мы лучше начнем нагружать тележку, — сказала она. — Мы совсем загородили коридор.

Бросив на Армана и Шовелена подозрительный взгляд, она плотнее закуталась в черную шаль.

— Как я буду рада выбраться из этой Богом забытой дыры! — сказала она. — Я ненавижу эти стены.

— Да, гражданка, ваше здоровье, по-видимому, не в блестящем состоянии, — вежливо произнес Шовелен. — Кто помогает вам перевозить вещи?

— Дюпон, мастер на все руки, — коротко ответил Симон. — Я взял его от привратника. Гражданин Эрон не позволил мне взять кого-нибудь со стороны.

— Справедливо! Что, новые надзиратели уже пришли?

— Только гражданин Кошфер. Он там, наверху, поджидает других.

— А Капет?

— В целости и безопасности. Гражданин Эрон пришел взглянуть на него и приказал мне запереть это отродье во вторую комнату. Тут как раз явился гражданин Кошфер и остался караулить.

Все это время носильщик стоял с комодом на спине, низко нагнувшись и громко ворча на свое неудобное положение.

— Кажется, гражданин хочет, чтобы моя спина переломилась? — пробормотал он. — Не начать ли нам выносить вещи на улицу? Я обещал по два су за каждые десять минут мальчишке, который взялся присмотреть за моей лошадью. Этак нам придется всю ночь перевозить вещи.

— Ну, ладно, нагружай тележку, — грубо сказал Симон. — Начинай вот с этого дивана!

— Подождите, я сперва схожу посмотрю, все ли в порядке в тележке. Я сейчас же вернусь.

— Захвати что-нибудь с собой, — проговорила жена Симона.

Взвалив себе на спину стоявшую за дверью корзину с бельем, Дюпон спустился с лестницы и вышел из ворот.

— Как понравилось Капету расставание с «папой» и «мамой»? — смеясь, спросил Шовелен.

— Ну, он скоро оценит, как ему хорошо жилось под нашим надзором, — ответил Симон.

— Когда ожидаете вы прочих надзирателей?

— Они должны сейчас прийти, но я не стану их дожидаться. Довольно одного Кошфера, чтобы сторожить Капета.

— Ну, прощайте, дядя Симон! — весело сказал Шовелен. — Честь имею кланяться, гражданка!

Отвесив жене Симона насмешливый поклон и кивнув ее мужу, Шовелен удалился.

— Целых шесть месяцев такой каторжной работы, — ворчал за его спиной Симон, — и за это ни пенсии, ни слов благодарности! Уж лучше служить какому-нибудь бывшему аристократу, чем этому проклятому Комитету.

Вернувшийся Дюпон принялся не спеша переносить вещи супругов, и делал это так неловко, что им пришлось большую часть работы исполнить самим.

Глава 13

Добравшись до квартиры Эрона, Шовелен и Сен-Жюст узнали, что ее хозяин еще не возвращался, но к восьми часам будет дома. До крайности утомленный Арман бросился на стул перед камином. Несколько минут он сидел не двигаясь, устремив взгляд на огонь, но вскоре явился Эрон и поздоровался с Шовеленом. Бросив на Сен-Жюста беглый взгляд, он сказал:

— Очень сожалею, что снова должен заставить вас ждать. Симон с женой уехали, а новые надзиратели, которым надо передать Капета, явились только что. Поэтому мне надо пойти туда и самому убедиться, что в башне все в порядке.

Эрон опять ушел, хлопнув дверью.

Арман отнесся вполне безучастно к его появлению; в эти минуты он чувствовал лишь страшную усталость и готов был положить голову на плаху, если бы мог там отдохнуть. Под влиянием приятной теплоты от камина он задремал, свесив голову на грудь, а Шовелен, заложив руки за спину, принялся ходить взад и вперед по узкой комнате.

Вдруг на лестнице послышались поспешные шаги и через минуту на пороге появился Эрон, смертельно бледный, с беспорядочно падавшими на мокрый лоб волосами, сразу постаревший на несколько лет. Шовелен остановился, с недоумением глядя на товарища. У Эрона зуб на зуб не попадал, и он не мог выговорить ни слова. Шовелен подошел к нему и положил руку ему на плечо.

— Неужели пропал Капет? — спросил он.

В расширившихся от ужаса глазах Эрона он прочел немой ответ.

— Каким образом? Когда?!

Так как Эрон все еще не мог говорить, то Шовелен с нетерпением обратился к Сен-Жюсту, отрывисто сказав:

— Налейте ему выпить!

Отыскав в шкафу водку, Арман налил стакан и поднес к губам Эрона, а Шовелен снова принялся ходить по комнате.

— Соберитесь с духом, — строго сказал он, обращаясь к Эрону, — и расскажите, как все случилось.

— Этот проклятый Кошфер был в заговоре, — глухо произнес Эрон. — Я как раз уходил из башни, когда он явился, и поговорил с ним при входе. Капета я видел целым и невредимым и приказал жене Симона запереть его во второй комнате, а Кошфер оставался в передней. Жена Симона и Дюпон, которого я хорошо знаю, возились в это время с вещами. Я готов поклясться, что на площадке тогда никого больше не было. Кошфер, простившись со мной, прошел в комнату в ту минуту, как жена Симона запирала на ключ дверь во вторую комнату. Отдавая ключ Кошферу, она сказала: «Я заперла там Капета. Там он будет в сохранности, пока не придут остальные надзиратели».

— Разве Кошфер не вошел в комнату, чтобы удостовериться, что Капет на месте?

— Разумеется, он вошел! Вернее, он велел ей отворить дверь и заглянул в комнату через ее плечо. Он клянется, что ребенок лежал одетый в дальнем углу на ковре. Когда я опять поднялся туда, все надзиратели были налицо. Мы вошли в комнату, я держал в руке свечу. Ребенок так и лежал на ковре, как его видел Кошфер. Один из нас, — кажется, это был Лорине, — взял у меня свечу и подошел поближе к мальчику, да как закричит! Мы все бросились к нему и увидели, что вместо ребенка там лежало просто чучело…

В маленькой комнатке воцарилось молчание. Эрон сидел, закрыв лицо руками и содрогаясь всем своим огромным телом.

Арман выслушал его рассказ с горящими глазами и сильно бьющимся сердцем, невольно вспоминая вечер в домике позади церкви Сен-Жермен л’Оксерруа.

— Подозреваете вы кого-нибудь? — спросил Шовелен.

— Подозреваю ли я?! — с ругательством воскликнул главный агент. — Это не подозрения, а уверенность! Только два дня назад этот человек сидел вот на этом самом стуле и хвастал тем, что собирался сделать, а я сказал ему, что собственными руками сверну ему шею, если он вздумает освободить Капета!

И его длинные пальцы, напоминавшие когти хищной птицы, сжались, как у кошки, захватившей лакомую добычу.

— О ком вы говорите? — спросил Шовелен.

— Да, разумеется, о проклятом де Батце. Его карманы набиты австрийскими деньгами. Он-то и подкупил их всех: Симона с женой, Кошфера и сторожей…

— И Лорине, и вас, — сухо добавил Шовелен. — Не спешите с нелепыми обвинениями, вы этим ничего не выиграете. Есть сейчас кто-нибудь в башне?

— И Кошфер, и все остальные там и стараются придумать, как скрыть свою измену. Кошфер чует, что дело плохо и что ему придется отвечать, а прочие опоздали на несколько часов. Все они виноваты и знают это. Что касается Батца, — с бешенством заговорил Эрон, — так к полуночи он будет в моих руках. Я стану его пытать. Трибунал даст мне на это полномочие. Здесь, внизу, есть темная камера, и мои молодцы знают, как сделать жизнь невыносимой!

Резко остановив этот бешеный поток красноречия, Шовелен вышел из комнаты.

Сен-Жюсту пришло в голову, что теперь можно воспользоваться внезапно наступившей апатией Эрона и бежать, и, забыв, что у него не было больше паспорта, без которого он не мог никуда явиться, он смело направился к двери. Эрон не обратил на него никакого внимания. Пройдя переднюю, Арман отворил наружную дверь, но тотчас увидел перед собой скрещенные штыки и понял, что теперь он в самом строгом плену. Со вздохом разочарования вернулся он к камину. Эрон даже с места не тронулся.

Через несколько минут в комнату вошел Шовелен.

— Можете, если хотите, арестовать де Батца, — сказал он, закрывая за собой дверь, — но в исчезновении дофина он неповинен. — Дрожащими руками он разгладил смятый клочок бумаги, который держал в руке, и с проклятием швырнул на стол перед главным агентом. — Все это смастерил проклятый англичанин, — сказал он несколько спокойнее, — я сразу догадался об этом. Поставьте на ноги всех ваших ищеек, гражданин, пусть его непременно выследят.

Эрон тщетно пытался разобрать написанное на клочке бумаги. Он был совсем подавлен разразившейся над ним катастрофой, зная, что за исчезновение ребенка ему предстояло заплатить собственной жизнью.

Что касается Сен-Жюста, то, несмотря на тревогу о судьбе Жанны, он не мог не почувствовать гордости при мысли об успехе Блейкни, и это отразилось на его лице.

Шовелен, заметив это, насмешливо улыбнулся и проговорил:

— У вас теперь руки полны дел, гражданин Эрон, и я не стану беспокоить вас добровольным признанием, которое этот молодой человек намеревался вам сделать. Скажу только, что это — приверженец Рыцаря Алого Первоцвета, пользовавшийся, кажется, большим доверием. Но теперь слишком поздно для разбора дела и ареста. Он лишен возможности покинуть Париж, но пусть ваши люди не теряют его из виду. На сегодня я отпустил бы его домой.

Эрон промычал что-то невнятное, а Сен-Жюст не мог прийти в себя от изумления. Неужели он свободен, хотя бы за ним и будут следить ищейки Эрона? Однако его самолюбие сильно страдало от мысли, что его личности придавали так мало значения. Кроме того, как оставить Жанну в Тампле?

— Спокойной ночи, гражданин, — обратился между тем к нему Шовелен. — Вы, вероятно, будете рады вернуться домой? Как видите, главный агент Комитета очень занят и не может сейчас принять в жертву вашу жизнь, которую вы собирались так великодушно предложить ему.

— Я не понимаю вас, гражданин, — холодно возразил Арман, — и мне не надо вашей снисходительности. Вы арестовали невиновную женщину, обвиняя ее в том, что она укрывала меня, и я пришел отдать себя в руки правосудия, чтобы она могла снова получить свободу.

— Но теперь не до этого, гражданин, — вежливо заметил Шовелен, — и дама, судьбой которой вы так горячо интересуетесь, вероятно, уже спит. До утра ей не удастся найти приют, а погода крайне неблагоприятна. Если вы отдаете себя в наше полное распоряжение, то завтра рано утром мадемуазель Ланж будет освобождена. Я думаю, мы можем это обещать, гражданин Эрон?

Последний, все еще не пришел в себя, поэтому смог только пробормотать несколько невнятных слов, заикаясь, как пьяный.

— Вы серьезно обещаете это, гражданин Шовелен? — спросил Арман.

— Даю вам мое слово, если вы принимаете его.

— Нет, это не годится. Дайте мне безусловный пропуск, тогда я вам поверю. Я знаю, что мой арест для вас важнее ареста мадемуазель Ланж, и воспользуюсь этим пропуском для себя или для кого-нибудь из моих друзей, если вы не сдержите слова по отношению к мадемуазель Ланж.

— Справедливо! — со странной усмешкой произнес Шовелен. — Вы правы: вы для нас имеете больше значения, нежели очаровательная дама, которая, надеюсь, еще много лет будет восхищать Париж своим талантом и изяществом. Все будет зависеть от вас. Вот вам безусловный пропуск, — прибавил он, порывшись на столе Эрона. — Комитет редко выдает такие.

Внимательно прочитав бумагу, Арман спрятал ее во внутренний карман и спросил:

— Когда я получу известие о мадемуазель Ланж?

— В течение завтрашнего дня. Я сам явлюсь к вам за получением этого драгоценного документа, а до тех пор вы будете в полном моем распоряжении, не так ли?

— Я все исполню. Живу я…

— О, не беспокойтесь, — с вежливым поклоном прервал его Шовелен, — мы сами вас найдем.

Эрон, не принимавший участия в этих переговорах, по-прежнему неподвижно сидел у стола. Шовелен проводил Сен-Жюста до первой линии часовых, где дружелюбно простился с ним, причем сказал на прощание:

— Вы увидите, что этот пропуск отворит перед вами любую дверь. Спокойной ночи, гражданин!

— Спокойной ночи!

— Ну, теперь мы с тобой померяемся, — сквозь зубы пробормотал Шовелен, когда шаги Сен-Жюста смолкли вдали. — Посмотрим, чья возьмет, мой таинственный Рыцарь Алого Первоцвета!

Глава 14

Ночь была на редкость темная, и дождь лил как из ведра. Завернувшись в парусину, Эндрю Фоуке приютился под угольной повозкой, но и там промок почти насквозь. К его большому огорчению, ему не удалось достать крытую повозку, и продолжительное ожидание на открытом воздухе под дождем и в совершенной темноте не могло назваться приятным. Но на эти неудобства Эндрю не обращал внимания, хотя в своем великолепном доме в Суффолке был окружен всевозможным комфортом и роскошью. Ему было только неприятно, что он не мог определить время. На пристани сегодня рано прекратили работу из-за наступившей темноты; около часа прошло, пока рабочие разошлись, а затем наступила полная тишина, и это время показалось Эндрю вечностью. В исходе задуманного Блейкни предприятия он ни минуты не сомневался, так как, в противоположность Сен-Жюсту, имел полнейшее доверие к своему предводителю. Уже четыре года он был неизменным участником всех его отважных похождений, и во все это время мысль о возможности неудачи ни разу не закралась в его душу. Теперь он тревожился за самого Блейкни, которого с радостью избавил бы от физической усталости и нервного напряжения, если бы это было в его власти.

Вдруг что-то подсказало ему, что благородный предводитель Лиги находится где-то поблизости; действительно, почти тотчас раздался трижды повторенный крик морской чайки, и через минуту из мрака вынырнула какая-то темная фигура и остановилась возле повозки.

— Фоуке! — послышался тихий оклик.

— Здесь! — последовал быстрый ответ.

— Помоги мне положить ребенка в повозку. Он заснул и порядочно оттянул мне руки. Есть у тебя сухая парусинка, чтобы подложить под него?

— Боюсь, не очень сухая.

С нежной заботливостью уложили они маленького короля в старую повозку. Блейкни укрыл его своим плащом и несколько минут прислушивался к ровному дыханию спящего мальчика.

— Сен-Жюста здесь нет; ты знаешь это? — сказал сэр Эндрю.

— Да, я это знал, — коротко ответил Блейкни.

Ни одним словом не обменялись эти два человека относительно опасности, грозившей их делу в течение последних часов. Преданному Фоуксу было достаточно, что ребенок спасен и что Блейкни известно об отсутствии Сен-Жюста. Он снял с лошади торбу и развязал ей путы на ногах.

— Садись, Блейкни, — сказал он, — все готово.

Молча уселись они в повозку: Блейкни — возле мальчика, а Фоуке сел править. Внимательно изучив в течение последних суток эту пустынную местность, он знал, как избежать всяких сторожевых постов и поскорее выбраться на Сен-Жерменскую дорогу. Один только раз он оглянулся, чтобы спросить у Блейкни, который час.

— Теперь должно быть около десяти, — ответил тот. — Подгони-ка свою клячу! Тони и Гастингс, пожалуй, уже поджидают нас.

Было так темно, что на расстоянии метра нельзя было ничего различить, но дорога была совершенно прямая, а лошадь, казалось, знала ее еще лучше Фоукса. Раза два ему пришлось слезать с козел и вести лошадь под уздцы, чтобы избежать рытвин. Местами им попадались группы жалких домиков, с тускло освещенными окнами, но большей частью путь их лежал мимо заброшенных, невозделанных полей, отделявших беглецов от парижских укреплений. Темная ночь, позднее время и завывания ветра создавали путникам благоприятную обстановку, а медленно плетущаяся угольная тележка с сидевшими в ней двумя рабочими не могла возбудить ничьего любопытства. Когда они проезжали через Сент-Уан, на церковной колокольне пробило полночь.

Протащившись около пятнадцати километров, лошадь начала заметно уставать, но теперь было уже недалеко до места, назначенного для встречи с друзьями. Было почти четыре часа утра. Фоуке вылез из повозки и пошел перед лошадью, боясь пропустить перекресток с указательным столбом.

— Кажется, добрались! — прошептал он и, заметив белевшую во мраке надпись, свернул на узкую дорогу.

Проехали по ней с четверть часа; вдруг Блейкни окликнул Фоукса:

— Рощица должна быть как раз направо, — сказал он и вылез из повозки.

Он исчез во мраке, и через минуту послышался крик морской чайки, на который последовал немедленный ответ.

Тем временем Фоуке выпряг свою клячу и отогнал ее на противоположную роще сторону, надеясь, что на другой день кто-нибудь найдет и ее, и повозку и возблагодарит небо за такой щедрый дар. Вернувшийся Блейкни, вынул спящего ребенка из повозки, кликнул Фоукса и повел его через дорогу в рощу, где пять минут спустя Гастингс уже принимал на свои руки маленького короля Франции.

В противоположность Эндрю лорд Тони желал знать все подробности похищения. Он любил рассказы о тонко устроенных побегах и остроумно избегнутой опасности.

— Только два слова, Блейкни, — попросил он. — Пока Фоуке готовит лошадей, расскажи, как тебе удалось похитить мальчика?

Как ни отговаривался Блейкни, но в конце концов уступил:

— Ну, если уж ты так хочешь все знать, то я скажу тебе. В течение последних недель я был в Тампле слугой на все руки: я мыл полы, зажигал лампы и выполнял тысячу мелких дел для этих негодяев; когда же у меня выдавался свободный часок-другой, я бежал домой и собирал вас всех к себе.

— Черт возьми, Блейкни! Значит, третьего дня, когда мы все были у тебя…

— Я только принял ванну, в чем, уверяю вас, была крайняя необходимость. Все утро я чистил сапоги и узнал, что Симон с женой в воскресенье перебираются из Тампля; мне тогда же было приказано помочь им при переезде. К этому времени все в Тампле уже хорошо меня знали. И Эрон знал: ночью я всегда нес фонарь, когда он навещал этого бедного малютку. Весь день я был ему нужен. «Дюпон, зажги лампу в конторе!», «Дюпон, почисти мне плащ!» и все в том же роде. Я нанял крытую тележку и привез в ней чучело, чтобы заменить мальчика. Сам Симон об этом ничего не знал, а жена его была подкуплена. Чучело было прекрасно сделано, с настоящими волосами на голове. Жена Симона помогла мне уложить чучело на ковер и накрыть его, пока эти животные — Эрон и Кошфер — разговаривали на площадке лестницы. Что касается его величества короля Франции, то мы спрятали его в корзину для белья. Комната была слабо освещена, и всякий мог обмануться. Пока я перевозил вещи Симона, король Людовик Семнадцатый лежал в корзине. Потом я помог снять все вещи с тележки… разумеется, кроме корзины. Затем я отправился со своей повозочкой в хорошо знакомый мне дом, где для меня уже было заготовлено много корзин, нагрузил ими тележку, выехал из Парижа через Венсенские ворота и доехал до Баньоле; там я вынул его величество из корзины, и мы пошли за руку в темноте, под дождем, пока его маленькие ножки не отказались идти дальше. Тогда я взял мальчика на руки, и он заснул. Вот и все.

А если бы жена Симона не поддалась на подкуп? Или если бы Эрон захотел остаться в комнате во все время переезда?

— Ну, тогда пришлось бы придумать что-нибудь другое. Не забудьте, что во всех обстоятельствах жизни всегда бывает момент, случай (так называемая спасительная соломинка), который является к вам на помощь; иногда это длится лишь несколько секунд, столько времени, сколько надо, чтобы ухватиться за эту соломинку. Поэтому единственная моя заслуга во всех наших успешных делах — просто умение быстро ухватиться за эту спасительную соломинку, пока мне сопутствует удача. Если бы что-либо помешало в исполнении моего плана, то, наверное, на помощь мне явился бы добрый случай. Как видите, все было очень просто.

Действительно, все было «просто»! И мужество, и отвага, и необыкновенный героизм, и находчивость, и хотя Фоуке и Дьюгерст привыкли к подвигам Блейкни, но даже и они не находили слов для выражения своего восхищения.

— А когда поднялась суматоха на улицах из-за пропажи дофина? — спросил Тони, немного помолчав.

— Когда мы выходили из Парижа, ничего еще не было слышно, — задумчиво ответил Блейкни. — Мне это было даже непонятно. А теперь довольно болтать, — весело прибавил он. — Садитесь на коня, а ты, Гастингс, помни, что в твоих руках будет судьба Франции, хотя и заснувшая.

— А вы? — в один голос воскликнули все трое.

— Я не поеду с вами. Доверяю ребенка вам. Поезжайте прямо в Мант; вы будете там часов около десяти; отправляйтесь на улицу Лa-Typ и позвоните в дом номер десять; дверь вам откроет старый человек; скажете ему одно слово: «Enfant»[6], на которое он должен ответить: «De roi»[7]. Передайте ему ребенка, и да благословит вас Бог за оказанную сегодня ночью помощь!

— А вы, Блейкни? — повторил Тони, и в его голосе зазвучала искренняя тревога.

— Я отправляюсь прямо в Париж, — спокойно ответил он.

— Для чего? Перси, ради Бога, понимаете ли вы, что собираетесь сделать?

— Прекрасно понимаю.

— Да ведь там все вверх ногами перевернут, чтобы разыскать вас; там уверены, что это — дело ваших рук.

— Я это знаю.

— Блейкни!

— Ты лишь теряешь время, Тони. Ведь Арман в Париже; я сам видел его в коридоре в Тампле в обществе Шовелена.

— Боже! — воскликнул Гастингс.

Все молчали, понимая, что Перси не оставит друга, брата Маргариты, в руках врагов.

— Один из нас останется с тобой? — немного погодя спросил Эндрю.

— Да! Я хочу, чтобы Тони и Гастингс, передав ребенка, как можно скорее добрались до Кале и поддерживали там связь с «Мечтой». Шкипер предупрежден. Скажите ему, чтобы он не уходил из Кале. Я надеюсь, он скоро мне понадобится. А теперь на коней! — весело прибавил Блейкни. — Гастингс, когда ты будешь готов, я передам тебе ребенка. Он будет в полной безопасности у тебя на седле, если ты его привяжешь к себе ремнем.

Больше ничего не было сказано. Гастингс и Тони вывели лошадей из рощи на дорогу, вскочили в седла, а маленького мальчика, ради спасения которого они потратили столько времени и выказали столько бескорыстной преданности и героизма, устроили на седле лорда Гастингса.

— Придерживай его рукой, — посоветовал Блейкни, — хотя лошадь твоя кажется очень смирной. Ну, скорее в Мант, и да хранит вас Господь!

Обменявшись последними приветствиями и еще раз пожав руку своему вождю, молодые люди скрылись в темноте.

Помолчав несколько минут, Фоуке отрывисто спросил:

— Что мне теперь делать, Блейкни?

— Прежде всего, дорогой, запряги одну из оставшихся трех лошадей в угольную повозку, а затем тебе, пожалуй, придется возвращаться по той же дороге. Потом продолжай выгружать уголь; таким образом, ты не будешь привлекать к себе внимания.

По вечерам поджидай меня с повозкой там же, где мы сегодня встретились. Если через три дня ты ничего обо мне не услышишь, возвращайся в Англию и скажи Маргарите, что я отдал свою жизнь, спасая ее брата.

— Блейкни!

— Тебя удивляет, что я говорю не так, как обыкновенно? — спросил Перси, дружески положив руку ему на плечо. — Я совсем развалился, Фоуке. Во мне словно что-то надломилось, когда я нес на руках этого несчастного ребенка. Мне было невыразимо жаль его, но в то же время меня не покидала мысль: не спас ли я его от одной беды, чтобы он попал в другую? На его бледном личике было такое выражение, словно судьба предопределила ему никогда не быть счастливым. И я подумал: как ничтожны все наши усилия, когда Господь не хочет нам помогать!

Пока Блейкни говорил, дождь перестал; по небу быстро неслись тучи, и мрак немного рассеялся. Эндрю, внимательно всматриваясь в лицо друга, заметил на нем совершенно такое же выражение, о каком только что говорил сам Блейкни.

— Перси, вы беспокоитесь об Армане? — мягко спросил он.

— Да! Ему следовало доверять мне, как я доверяю ему. Он много повредил нам, не исполнив моих приказаний, так как вообразил, что может один спасти любимую женщину. Я же знал, что могу освободить ее, и в настоящую минуту она в сравнительной безопасности. Старушка Бэлом была освобождена на следующий же день после того, как их обеих арестовали, а Жанну Ланж я сегодня утром поместил на улице Сен-Жермен л’Оксерруа, недалеко от моей квартиры. Мне не трудно было вывести ее из тюрьмы под видом своей дочери, так что изящная мадемуазель Ланж ушла из Тампля за руку с неотесанным деревенщиной Дюпоном.

— Но Арман не знает, что она освобождена?

— Нет, не знает. Я не видел его с тех пор, как он в субботу рано утром пришел мне сказать, что Ланж арестована. Поклявшись, что будет повиноваться мне, он отыскал тебя и Тони, но несколько часов спустя вернулся в Париж и своими безумными поисками Ланж привлек к ней всеобщее внимание. Бедняга Арман! Он сам полез в когти льва, и Шовелен со своей шайкой пользуются им, как приманкой, чтобы поймать меня. А ведь ничего этого не было бы, если бы он доверял мне!

При этих словах Блейкни тяжело вздохнул.

Фоуке знал, что Перси страстно желал вернуться в Англию, чтобы провести с любимой женой несколько счастливых дней. Арман разрушил все эти планы.

— А каким образом ты сам намерен возвратиться в Париж? — спросил Эндрю, запрягая лошадь в повозку.

— Я и сам еще не знаю, — ответил Блейкни, — но безопаснее идти пешком. На крайний случай у меня в кармане благонадежный паспорт. Остальных лошадей мы бросим здесь; если ими воспользуется какой-нибудь бедняк, спасающийся от виновников террора, — в добрый час! При первой возможности я вознагражу моего друга фермера за потерю лошадей. А теперь прощай, мой дорогой! Не сегодня, так завтра, а то и послезавтра ты услышишь обо мне. Прощай, и да хранит тебя небо!

— Да хранит вас Господь, Блейкни! — горячо произнес Эндрю.

На душе у него тяжелым гнетом лежала тревога за друга, и какой-то странный туман застилал глаза, когда он бросал прощальный взгляд на одиноко стоявшего на дороге Рыцаря Алого Первоцвета.

Глава 15

Около полудня уставший и голодный Блейкни благополучно добрался до Парижа. Войдя в незатейливую таверну, посещаемую по большей части рабочими, и где его грязный костюм не мог привлечь ничьего внимания, он с аппетитом пообедал, несмотря на то, что готовили в таверне скверно. Вокруг него шли оживленные разговоры о тирании, которую проявляли представители «свободной» Республики, причем имена Эрона и его помощников произносились с отвращением; но о Капете не упоминалось вовсе, из чего Блейкни заключил, что агенты Комитета сохраняли в величайшей тайне исчезновение дофина.

Пообедав, он отправился искать себе приют на ночь, что было не особенно трудно, так как вследствие эмиграции, а главным образом — усиленной деятельности гильотины в последние восемнадцать месяцев, множество помещений пустовало, и хозяева рады были всякому жильцу, лишь бы он не навлек на них нареканий со стороны местных отделений Комитета общественного спасения. Закон предписывал владельцам наемных помещений в течение двадцати четырех часов по приезде нового жильца сообщать о прибытии его в полицейское бюро с описанием его наружности, предполагаемого общественного положения и занятий. Однако назначенный срок оказывался иногда очень растяжимым в зависимости от щедрости нового постояльца. Таким образом, Блейкни, часто меняя квартиры, находился в сравнительной безопасности.

Подыскав себе квартиру подальше от своего прежнего жилища, он решил хорошенько отдохнуть до наступления темноты. Когда же опустилась ночь и стало безопасно показываться на улице, он приступил к поискам брата Маргариты. С этой целью Блейкни прежде всего отправился на Монмартр и стал с беззаботным видом слоняться по соседству с той улицей, где жил Арман. Он не мог справиться о своем зяте в его квартире, будучи уверен, что если Арман не арестован, то за ним неотступно следят. Его внимательные глаза уже заметили двух рабочих, настойчиво наблюдавших за домом на улице Круа-Бланш, где жил Арман. Без сомнения, это были шпионы, но Блейкни не мог знать, за кем именно они следят.

Побродив часа два, он уже решил направиться к тюрьме Шатле, в которую должен был попасть Арман, если бы его арестовали, как вдруг увидел Сен-Жюста, медленно бредущего по улице. В то время как он проходил мимо уличного фонаря, Блейкни заметил, как Арман был бледен и как осунулось его лицо. В ту же минуту и Арман взглянул на него, но, к счастью, ничем не выдал своего волнения, очевидно, зная, что за ним неусыпно следят. Вскоре он скрылся в дверях своего дома, и в ту же минуту Блейкни увидел, как к двум шпионам присоединился третий, и все трое о чем-то оживленно стали переговариваться.

Блейкни стало ясно, Сен-Жюст получил свободу лишь для того, чтобы сделаться приманкой для поимки более важной дичи. По выражению глаз молодого человека Перси понял, что Арман не знал, что Жанна на свободе; сердце благородного вождя Лиги наполнилось жалостью, и в душе его проснулось страстное желание сообщить несчастному, что его любимая в сравнительной безопасности.

После короткого раздумья он решил отправиться в свою последнюю квартиру, куда Арман, может быть, писал ему в надежде, что он вернется в Париж. Ни на минуту не забывая своей роли, Блейкни тяжелой поступью рабочего медленно шел по улицам, тесно прижимаясь к домам, чтобы быть менее заметным. Дойдя до церкви Сен-Жермен л’Оксерруа, он медленно обошел вокруг всего дома, пытливо глядя во все стороны, чтобы убедиться, что за домом не следят. Видимо, Арман не заносил сюда никакого письма, иначе дом, несомненно, находился бы под надзором ищеек Эрона; но он мог теперь прислать весточку, зная, что его вождь в Париже. Поэтому Блейкни решил наблюдать за домом, а в этом искусстве он достиг такого совершенства, что мог преподать помощникам Эрона небесполезный урок. Прячась под воротами, он прокараулил до полуночи, изрядно промокнув в своей тонкой блузе под мелким, пронизывающим дождем; затем он отправился домой и, подкрепившись несколькими часами здорового сна, в семь часов утра снова был на своем наблюдательном посту.

В нахлобученной на глаза шапке, искусно загримированный, с коротенькой глиняной трубкой во рту, с босыми грязными ногами, он стоял неподалеку от своего бывшего жилища, засунув руки в карманы поношенных брюк, напоминая своим внешним видом опустившегося бродягу.

Ему не пришлось долго ждать. Запертые ворота отворились; из них вышел привратник и принялся мести улицу. Минут через пять со стороны набережной показался маленький оборвыш и медленно пошел вдоль улицы, стараясь разобрать надписи на домах. Наконец он приблизился к дому, возле которого притаился Блейкни.

— Раненько же ты поднялся, голубчик! — проворчал Перси, вынув трубку изо рта.

— Это правда, — ответил бледный маленький мальчик. — Мне надо отнести записочку, кажется, вот в этот дом.

— Верно! Можешь отдать ее мне.

— Нет, гражданин, — ответил мальчик с внезапным страхом. — Это к одному из жильцов. Я должен отдать ему самому.

— Я сам передам записочку, малыш, — проговорил Блейкни, которому инстинкт подсказывал, что это было письмо к нему от Сен-Жюста. — Я знаю того гражданина, кому назначено письмо. Ему будет неприятно, если об этом письме узнает привратник.

— О, я не покажу его привратнику, — промолвил мальчик. — Я сам поднимусь на лестницу.

— Послушай, сынок, — спокойно произнес Блейкни, — ты сейчас отдашь мне письмо и получишь за это пять ливров.

Боясь, что привратник не пустит оборванного мальчишку в дом и отнимет у него письмо, Блейкни решил помешать этому. Если бы у него дошло дело до объяснений с привратником, Бог знает чем бы все кончилось. Хотя привратник раньше и относился к своему постояльцу дружелюбно, но в сутки многое могло перемениться и обязательный привратник мог неожиданно переродиться в опасного шпиона. К счастью, он на минуту вошел в дом, и Блейкни, решив воспользоваться этим моментом, еще раз повторил свое условие.

— Пять ливров! — воскликнул мальчик. — О, гражданин! — Он уже схватился за письмо, но остановился, густо покраснев. — Тот гражданин тоже дал мне пять ливров, — застенчиво произнес он. — Он живет в том доме, где моя мама привратница. Он очень добр к ней, и мне хотелось бы сделать все так, как он велел.

Славный мальчуган, подумал Блейкни, его честность искупает не одно преступление этого города, от которого сам Бог отступился. Однако на него, кажется, придется действовать страхом.

Он вынул руку из кармана, и мальчик увидел, что его грязные пальцы сжимают золотую монету.

— Отдай мне сейчас письмо, — сказал Блейкни, грубо схватив мальчика за плечо, — а не то…

Пошарив у мальчика за блузой, он вытащил скомканную, грязную бумажку.

Мальчик заплакал.

— Вот тебе пять ливров, — сказал Блейкни, сунув ему в руку золотую монету, — отдай это матери и скажи вашему жильцу, что письмо у тебя насильно отнял высокий человек. Беги, пока я не надавал тебе пинков.

Испуганный мальчуган не стал дожидаться дальнейших приказаний и пустился бежать, крепко зажав в кулачке золотую монету; через минуту он скрылся из виду.

Блейкни не сразу прочел письмо; он быстро засунул его в карман и медленно побрел к себе домой. Только очутившись в своей каморке, он развернул письмо и прочел:

«Перси, Вы не можете простить меня, как и сам я не прощаю себя; но, если бы Вы знали, как я страдал последние два дня, Вы, я думаю, простили бы. Я свободен и в то же время я — узник. Когда же я думаю о Жанне, то могу желать для себя лишь смерти. Перси! Она все еще в руках этих злодеев. Я видел список заключенных женщин. Завтра, может быть, ее приговорят к смерти, а я даже не могу пойти повидаться с Вами из боязни навести шпионов на Ваш след. Не можете ли Вы, Перси, прийти ко мне? Привратница предана мне. Если сегодня в десять часов вечера Вы найдете ворота не запертыми, а на подоконнике окна налево от входа рядом с зажженной свечой будет лежать клочок бумаги с вашими инициалами, — это будет знаком, что Вы безопасно можете пройти в мою комнату. Вторая площадка, дверь направо. Именем женщины, которую Вы любите больше всего на свете, умоляю Вас прийти ко мне, помня, что любимой мною женщине грозит немедленная смерть и что не в моих силах ее спасти. Ради Бога, Перси, помните, что Жанна для меня — все!»

— Бедный Арман, — с грустной улыбкой прошептал Блейкни. — Он даже и теперь не доверяет мне, не хочет доверить мне спасение своей Жанны. Впрочем, — помолчав прибавил он, — и я ведь никому другому не доверил бы Маргариту.

Глава 16

В тот же вечер в половине одиннадцатого Блейкни, все еще в поношенном костюме рабочего и босой, чтобы иметь возможность скрыть шум шагов, повернул на улицу Круа-Бланш.

Ворота дома, где жил Арман, действительно не были заперты, и на улице не видно было ни души. Внимательно осмотревшись, он проскользнул в ворота. На подоконнике окна, налево от входа, рядом с зажженной свечой, он нашел клочок бумаги с собственными инициалами. Никто не остановил его, когда он бесшумно поднимался по лестнице. На второй площадке направо дверь не была заперта; он толкнул ее и вошел в маленькую переднюю, в которой не было огня. Дверь в следующую комнату была притворена; Перси осторожно отворил ее и в ту же минуту понял, что игра была проиграна: позади него послышались чьи-то шаги, а прямо перед ним, прислонившись к стене, стоял смертельно бледный Арман, по обе стороны которого, как два телохранителя, стояли Шовелен и Эрон.

В одну минуту комната наполнилась людьми: по крайней мере двадцать человек пришли арестовать одного!

Когда тяжелые руки опустились на плечи Блейкни, он весело расхохотался, говоря:

— Черт возьми, вот так попался!

— Теперь выгода не на вашей стороне, сэр Перси, — сказал ему по-английски Шовелен, между тем как Эрон ворчал что-то, как зверь, удовлетворенный пойманной добычей.

— Клянусь Богом, сэр, — хладнокровно ответил Блейкни, — я согласен, что в настоящую минуту вы правы. Не беспокойтесь, друзья мои, — прибавил он, обращаясь к солдатам, — я никогда не борюсь с обстоятельствами, которые сильнее меня. Двадцать против одного? Я легко уложил бы четверых, — ну, а что же было бы дальше?

Однако в солдатах была сильна вера в его сверхъестественную силу, и, прежде чем связать его, один из них для безопасности ударил его прикладом сначала по правому плечу, потом — по левому; затем Блейкни связали крепкими веревками. Но он умел проигрывать так же, как раньше умел выигрывать.

— Эти проклятые черти связали меня, как мокрую курицу! — с неподражаемой веселостью проговорил он. — А Жанна давно была освобождена, Арман! — крикнул он. — Эти дьяволы солгали тебе… и сыграли с тобою вот эту шутку. Она уже с воскресенья свободна… в том доме… знаешь?

Однако боль от ударов прикладом была так сильна, что Перси потерял сознание.

Это случилось во вторник 21 января 1794 года, или, согласно новому календарю, 2 плювиоза второго года Республики. В «Монитер»[8] от 3 плювиоза упомянуто:

«Вчера вечером, около половины одиннадцатого, англичанин, известный под именем Рыцаря Алого Первоцвета, в течение трех лет устраивавший заговоры против Республики, арестован благодаря самоотверженным стараниям гражданина Шовелена и водворен в Консьержери, где находится под строгой охраной. Да здравствует Республика!»

Примечания

1

Сапожнику Симону было вверено воспитание дофина Людовика XVII после казни короля Людовика XVI.

(обратно)

2

Революционеры называли короля Людовика XVI гражданином Капетом; тем же именем они называли и дофина.

(обратно)

3

«Вперед! Вперед! На фонари аристократов!» (фр.).

(обратно)

4

Тюрьма при здании суда в Париже. Во времена террора в ней содержались приговоренные к смерти.

(обратно)

5

На фонарный столб аристократов! Смерть аристократам! (фр.)

(обратно)

6

Ребенок (фр.).

(обратно)

7

Короля (фр.).

(обратно)

8

«Монитер» — официальный правительственный орган Французской Республики.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg