«Сказания древа КОРЪ»

Сергей Сокуров Сказания древа КОРЪ

...

И ответил дух добра и чистых стихий Агура-Мазда на вопрос растерянных людей, ищущих бога, в чём зерно его учения: «Кто пашет поле, кто сеет хлеб, тот возделывает Аша – Царство Света и Правды».

Авторский пересказ из «Авесты»

Пролог

I

Если вы путешествуете из Петербурга во Псков, вам не миновать Сиверского городка, что в тридцати верстах к югу от Гатчины. А остановитесь здесь на денёк, непременно загляните в увеселительное заведение под вывеской « У Анграманна ». Владеет злачным местом «новый русский» неопределённого возраста по редкому, можно сказать, редчайшему имени Эшмо , по фамилии, вынесенной на вывеску над входом в погребок. Развязные завсегдатаи, почти жильцы подполья, предпочитают кличку халдей . В советское время знали в городке Анграмановых . Перестроечный представитель этого рода сообразил, что слог « ман » явная находка при занятии бизнесом . Добавьте теперь второе «н» к тому « ману »! Звучит? Супер , выражаясь на современном великом и могучем сленге.

Эшмо Эшмович Анграманн (так в паспорте гражданина Российской Федерации), человек малообщительный во вред заведению, о происхождении своём ни слова, кривой усмешкой отвечает на досужий вопрос, не с Кавказа ли он. Порывшись в городском архиве, можно, наверное, обнаружить автобиографию какого-нибудь Анграманова (с одним «н»). Бросится в глаза странный почерк, будто рука привыкла не буквы, а иероглифы писать. Возможно, жизнеописание не обойдёт и предков автора. Ими окажутся некие парсы , уроженцы Бомбея. Они якобы бежали из порабощённой английскими империалистами Индии. Однако всеведущие сиверцы утверждают, что владелец кабачка и всего каменного дома с угловой башенкой, похожего на маленький замок, натуральный семит. И в подтверждении своей уверенность укажут на выдающийся нос предпринимателя, назвав его «шнобелем», на мелкую волнистость конских (по жёсткости) волос на голове да на оттопыренные, острые уши. Ради справедливости, возражу: подмеченная «волнистость» характерна отнюдь не для сородичей царя Давида . Скорее для персидских мужей эпохи Ахеменидов. Взгляните на их рельефы.

Местные историки-любители к этой интересной информации добавят, что Анграмановы в каждом поколении были представлены единственным ребёнком – мальчиком, которому неизменно давали имя Эшмо. И вот какая странность: никто здесь не видел жён, хозяек, вообще работниц. Когда очередной Ангроманов отдавал Богу душу, объявлялся взрослый сын, фигурой, лицом и манерами похожий на усопшего отца («как две капли воды» говорят в таком случае). Он вступал во владение недвижимостью и делом. Предание упоминает здесь постоялый двор задолго до появления Сиверского городка. Обнаружен старинный портулан Ингерманландии, как шведы называли Ижорскую землю. На нём, у перекрёстка дорог, показано одинокое строение, трактир по всем признакам. Кому оно принадлежало, неведомо. В народной памяти, кроме вереницы Эшмо, ни одного имени не осталось.

При царях, выправляя паспорт, на вопрос «православный или какого другого исповедания?» энный по счёту наследник трактира отвечал: « Верю в Спасителя, рождённого от девы ». Понятливый чиновник записывал пришлого (с виду басурмана) православным. Новый прихожанин посещал Дом Божий по большим праздникам. Вперёд, к именитым, не протискивался, скромно выстаивая службу в затенённом углу придела.

Революция не стала рубить сук на котором комиссары отдыхали за чаркой после борьбы за счастье человечества. Первым нэпманом здесь стал Анграманов. Последовавшая национализация превратила трактир в подвальную «точку общепита» со скучным собственным названием «Столовая» (в народе – «столовка»), где подавали вино в разлив. К удивлению многих, на должность заведующего был назначен «нетрудовой элемент». Он вовремя вспомнил о своём более чем пролетарском происхождении. Оказалось, его бомбейские праотцы были рикшами. То есть возили на собственных горбах колонизаторов. В анкетах заведующий не писал, как другие, «атеист». Он многословно подчёркивал свой атеизм отрицанием Христа и Христовой церкви, а также Торы и Корана, буддийских ценностей и языческих верований. Здесь необходимо отметить, что никто из колена Анграмановых в вопросах веры ни разу не солгал – ни царским, ни советским чиновникам. Причина этого станет понятна позже. Что – что, а этическое правило «не солги» никем из них не нарушалось. Они всегда говорили правду, но настолько иносказательно, что можно было толковать сказанное так и сяк. Из тонких, резко изломанных, будто зигзаг, уст Анграмановых бранные слова не вылетали. Даже чёрта они называли чёрным ангелом , а плохую девчонку дэвкой, и это «э» облагораживало неблагозвучное слово.

Ещё один признак был характерен для всех, кто звался Эшмо: они плохо переносили солнце. В ясную погоду тот или иной Ангроманов покрывал голову шляпой с широченными полями, а когда дневной свет был особенно ярок, вообще старался не выходить из дому. Да что там солнце! Наблюдательные сиверцы заметили, что и в самый глухой ненастный вечер в «маленьком замке» сразу гасили все огни, лишь хозяин выпроваживал из кабачка последнего посетителя. Будто не люди, а видящие в темноте кошки населяли дом. Сиверский городок в лице одного из Эшмо открыл в России эру очков с затемнёнными стёклами, причём, такой черноты, что проще было бы накладывать на глаза повязку из плотной ткани.

Вывести на чистую воду советского человека Эшмо Эшмовича попытался один из постоянных клиентов «столовки», лишённый заведующим кредита за бесконечное нахождение в «чёрном списке». Был он в прежней, трезвой жизни человеком больших дарований. Учился, говорили, до отчисления за «проступки, порочащие комсомол», в каком-то редком институте, что-то вроде «восточных языков». Так что не с бухты-барахты вещал, но словами знатока из лексикона падшего интеллигента. Дескать, этот падлюка, жмот, хуже жида пархатого, парс не по национальности, потому что такого народа вообще не существует. Он член тайной антисоветской секты парсов. Причём, извращенец, ибо не огню поклоняется, как нормальные парсы, верующие в этого… Агура … как его… словом, Ормузда, а тлеющим головёшкам, пеплу, покойникам («Ни одни похороны в городе не пропустит, сам видел, сука буду!»). Значит, вроде тайного сатаниста. Ведь не зря имя такое – Эшмо! «Что значит Эшмо?.. Плесни, браток!.. Это Асмодей, одно из имён дьявола, дэва , по-ихнему. И фамилия – Анграманов! Так это же дух тьмы Ангра-Манью ! Понимаешь? Слушай, возьми бутылку, завтра выставлю ответную».

Может быть, после таких речей «околостоловковская» общественность и поднялась бы против местного дэва, да ниспровергатель зла в затрапезном пиджаке с отвислыми пустыми карманами, перегнул палку, когда коснулся того, чего в приличных домах не говорят. Эшмо-де спаивает народ, торгуя «зелёным змием». Такой поворот местных «зелёных змеепоклонников» не устраивал. Подавляющим большинством голосов городка тему закрыли.

Что касается перестройки… Доберёмся и до неё – к концу романа. А сейчас обратимся к двухвековой давности.

II

На исходе 1812 года в винный погреб трактирщика Эшмо Анграманова спустилась четвёрка ранних посетителей. Были они очень молоды. Ладно сидели на них видавшие виды шинели из серого сукна, с пелеринами, подпоясанные некогда белыми офицерскими шарфами. Головы двоих покрывали внестроевые фуражки с чёрным околышем, под цвет стоячих воротников. Третий отличался красным воротником и треугольной шляпой с плюмажем из общипанных ветрами чёрных и оранжевых петушиных перьев. Четвёртый красовался кивером, нарядным от цветных шнуров и приборной меди. Эти различия позволяли сведущему в особенностях обмундирования русской армии предположить, что уютному подвальчику на военной дороге оказали честь представители разных родов войск. А когда головные уборы, шинели, шпаги армейского образца и перчатки были брошены на лавку, такое предположение превращалось в уверенность.

Гусар Александрийского полка определялся сразу по ментику, доломану, ташке и рейтузам чёрного цвета, местами оживлённых красным сукном. Остальные молодцы, при эполетах красного поля, были в тёмно-зелёных двубортных кафтанах фрачного покроя, и панталонах, обещающих стать если не белыми, то серыми после стирки. Два чёрных воротника с красной выпушкой на мундирах различались тем, что один из них имел «учёную выпушку» – метку офицеров инженерных войск в виде серебряной галунной обшивки. Следовательно, второй чёрный воротник мог принадлежать артиллеристу. Золочёные пуговицы подтверждали. А красный воротник владельца треуголки подтверждал: линейная пехота, царица полей , составила в злачном месте компанию трём другим родам войск. Высеребренный медный полумесяц на груди пехотинца, с рельефным орлом, так называемый ринограф , указывал на чин подпоручика. Другие молодцы, судя по некоторым деталям и особенностям мундира, пребывали также в чинах не высоких.

В тот предрассветный час они оказались в погребе первыми. Выбрали стол у глухой стены под скатом крестового свода. Помещение наполнилось зычными голосами. Артиллерист и «линейный», оба голубоглазые и белые лицами, отличались высоким ростом и плотным сложением. Двое других (инженер и гусар) – были заметно ниже их, худощавы, быстры и ловки в движениях, глазами и ликом темны. Объединяли молодую четвёрку одинаковые волосы на голове, светло-русые и слегка волнистые. Если для пары великанов они были естественны, то их смуглые спутники выглядели так, будто надели парики из чужих волос.

Одинаковая «масть» громогласного «квартета» навела хозяина на предположение, что перед ним кровные братья. Он, разумеется, не видел и не слышал, как у входа в погребок, на вежливое требование патрульного офицера представиться, старший по чину, поручик полевой артиллерии, назвал четыре имени, добавляя к каждому «сын Борисов». При этом, произнося «Андрей», склонил голову и щёлкнул каблуками.

Раскрою истину. Двое гигантов, погодки (один из них – Андрей), наследовали дородство, окраску кожи и глаз матушки, природной волжанки. Младшие братья пошли в отца, человека неизвестно откуда пришлого на Нижегородчину, чернявого, как цыган, сухого и выносливого, точно мул, наградившего ребят трубным голосом. Он передал детям и мулье своё здоровье. Матушкиного же и на саму себя не хватило. Зато она одарила всех наследников чудесными своими волосами, ибо Борис Иванович, сколько помнили его родные, под вечным картузом ничего не имел, кроме черепа, обтянутого вытертым до блеска пергаментом.

Из разговора, происходившего за столом, Эшмо уверился в своём предположении и выудил много любопытного. В частности, он понял причину трудного сбора братьев. Мудрено было собраться офицерам из разных полков, гнавших Бонапарта.

Свела Борисовичей кончина батюшки, вдовца, который сам пахал в родовой вотчине на правобережье Волги, следовательно, однодворца . «Однодворцами» называли людей служилого сословия, владевших землёй в один двор , да «душами» наперечёт пальцев одной руки. Одним двором такой барин с семьёй и люди его жили, хоть в разных избах; вместе и поле обрабатывали. Борис Иванович, пристроив сыновей на царскую службу, кормил дочерей. Как им теперь без отца? Понятно, почему был невесел разговор горе-наследников за дешёвым вином.

Обсудив письмо сестры, полученное Андреем, теперь старшим в роду, одобрили его решение отпуска не просить. Посчитали постыдным для русского офицера в такое время уклониться от французских пуль. Правда, старший умолчал о другой причине остаться в строю: «А вдруг какая «дура», мне предназначенная, другому брату достанется! Как жить с таким грехом?»

– Антонине отпишу, – поставил точку Андрей, – хозяйство беречь бабьими силами с помощью Архипа да Силантия… Кто ещё там живой? – (ответа не получил, продолжил). – А как поход закончим, тогда порешим, кому из нас на земле быть, кому дальше лямку тянуть, офицерским жалованьем довольствоваться.

– Ежели кому будет решать, – воспользовался паузой безусый подпрапорщик, самый младший из четвёрки. Быстро заглянул в глаза братьев, увидел в них одни вопросы. – Война, как пить дать, ещё годы продлится. Может, никого из нас и в живых не останется. Так что давайте сразу бумагу в Нижний составим: так, мол, и так, отказываемся от наследства в пользу незамужних сестёр.

Мысль недавнего выпускника Санкт-Петербургского инженерного училища, одобрил второй из гигантов, пехотный подпоручик:

– А что, верно толкует Петруша. Оставим Ивановку сёстрам. По правде, я складывать свои кости в землях немецких не намерен, только домой мне ходу нет. Там всё равно, что христарадничать. Лучше уж до конца «ать-два, ать-два». Император наш, полагаю, наградит слуг своих, живота за него и за Отечество не щадивших. Давайте Бога просить, чтобы помог узурпатора одолеть в Европах этих. За труд и награда будет.

«Чёрный гусар», в чине корнета, досадливым жестом прервал брата. Три пары глаз уставились на него. Первый из младших братьев, более чернявый, чем Петруша, с пушистыми усиками, умудрялся быть одновременно и весело-нервным и угрюмым.

– Эка хватил, Игнатий! Держи карман шире! Что за проклятая русская натура всё у Боженьки выпрашивать, да на царя-батюшку надеяться. По мне, лишь руки наши собственные нам в помощь да голова, да удача в придачу, которая идёт навстречу тем, кто не ждёт её на печи, а ищет по всем направлениям.

Андрей глянул на третьяка строго и снисходительно:

– Что за особа такая – удача? Поясни.

Гусар вопрос в шутку не перевёл, неудовольствия поручика (теперь ставшего отцом для младших) не побоялся, понёсся дальше, горячась всё больше.

– Простите, братцы, за речи не по чину. Темнота вы ивановская, даром училища, словесные да арифметические, покончили и возле образованных трётесь. Удача – девица капризная: сегодня – такая, завтра – иная; то наградит вдруг, то как липку обдерёт – неудачей обернётся. С неё нельзя глаз спускать и, главное, не перечить ей. Но, принимая зло, как неизбежность, избавляться от него праведно. Не терять чести и достоинства. То есть быть верным слову и своим убеждениям, меньше мечтать пустопорожне, больше трудится в поте лица своего. Удача достойного заметит и оценит, и, глядишь, вновь на добро расщедрится. Только она никогда не догоняет ленивца, бредущего вслепую. Она становится на пути между целью и тем, кто уверенно идёт к задуманному через завалы и ямы и гадает: наградить – не награждать, а то и вовсе сделать дорогу непроходимой. Поравняешься с ней, тогда и решит.

Игнатию монолог наскучил:

– Нагородил ты словес, Сергей, угомонись! Выпьем лучше за нашу удачу.

– А мне плеснёте, кавалеры?

В световом круге от подвешенной над столом масляной лампы под жестяным абажуром показалась тонкая рука с серебряным блюдцем, на котором стоял на высокой ножке узкий бокал из хрусталя. Короткое замешательство, и мужчины вскочили. Упала табуретка. Андрей поставил её на место и переместился на шаг вбок, жестом приглашая незнакомку разделить с офицерами стол.

– Благодарю вас. За удачу пьют стоя.

Голос – глубокое, звучное контральто – завораживал. Братья подчинились ему. Петруша, начав с бокала дамы, стал было разливать из кувшина остатки вина, да Сергей, спохватившись, остановил его окликом:

– Эшмо! Неси лучшее, что есть, не этой дряни!

Хозяина за прилавком не оказалось. Гусар завертел головой, всматриваясь в затенённые углы – куда девался чёрт носатый? И замер, изумлённый: сквозь хрусталь бокала на серебряном блюдце просвечивало искристое вино гранатового цвета. Перевёл взгляд на стакан старшего брата, уже наполненный наполовину. То же самое – солнечный дар лучших виноградников юга. А ведь несколько минут назад из этого кувшина, что держал в руках растерянный последыш, они, соблазнённые дешевизной, пили мутную, бурого цвета жидкость, не столько пьянящую, сколько вбивающую в мозг тупой кол. Взял из рук младшего кувшин, подозрительно заглянул в него, понюхал. И запах другой – ну, просто аромат райского сада! Осторожно стал разливать по пустым ещё стаканам. Чудо повторялось. Видимо, братья Сергея этого не заметили. Они во все глаза разглядывали незнакомку, а та, ловя взгляды молодых мужчин, отвечала каждому лукавым прищуром странных очей и лёгкой улыбкой узких и бледных, красиво очерченных губ.

Когда гусар перехватил взгляд женщины, ему открылась тайна её глаз. Они у неё были слегка раскосы и разно окрашены (левый – насыщенного бирюзового цвета, правый – карий, тёмного оттенка). Занимало воображение и несоответствие между молодым, без единой морщинки, чистым лицом и ровно седыми, с блеском начищенного серебра волосами. Зачёсанные от висков и высокого лба к затылку и там схваченные чёрной лентой, они ниспадали из-под банта крупными локонами до пояса. Небольшая её головка с мелкими чертами несколько скуластого, смуглого или сохранившего летний загар лица была не покрыта, точно у девушки. «Разночтение» внешних признаков не давало возможности определить её возраст.

На незнакомке поверх кофточки из чёрного шёлка была надета бархатная безрукавка бордового цвета, расшитая речным жемчугом, обтягивающая маленькую грудь. Узкие плечи покрывала чёрная шаль. Такого же цвета юбка спускалась от тонкой талии, стянутой широким красным поясом, округлыми складками до середины голеней. Стройность бесстыдно открытых ног подчёркивали изящные полусапожки чёрной кожи, также расшитые речным жемчугом.

Сергей отметил про себя цветовое сходство своего мундира с нарядом незнакомки: чёрное и красное. Ему удалось рассмотреть это сказочное видение во весь рост и со всех сторон, когда он обходил стол, чтобы не тянуться через него к даме с протянутой стопкой, подобно мужлану. Гусар галантно прикоснулся краем своего захватанного, стакана к донышку сверкающего бесцветным хрусталём бокала и умудрился, как полагалось благородному русскому офицеру, поцеловать «фарфоровый» (определил он) мизинчик.

…Губы обожгло ледяным холодом. Кавалерист невольно отшатнулся, вызвав ироническую улыбку в уголках бледных губ красавицы. Сбитый с толку каким-то смутным, тягостным предчувствием, он вернулся на своё место за столом, и сразу раздался под сводами подвального помещения звучный контральто:

– Так за удачу, кавалеры!

Сдвинулись над столом с глухим звоном сосуды с вином, запрокинулись мужские головы, одним махом осушая стаканы. Когда женщина, не торопясь, допила своё вино, все пятеро совершили жертвоприношение Духу Удачи по русскому обычаю – рассыпалось по каменным плитам пола битое стекло. И вновь заговорила незнакомка, по-русски чисто, но произнося каждый звук старательно, словно прилежная в учении иностранка:

– Верьте мне, братья Борисовы: поход вы закончите победой и все живы останетесь. Но события и воля сильных расшвыряют вас по империи, а кого и за её пределы. В последний раз вы вместе, больше никогда не увидитесь. Вам и вашим внукам, и детям ваших внуков, их потомкам ближним и дальним суждены испытания жизнью. Они никогда лёгкими не бывают. Некоторым из потомства Борисова выпадут приключения необыкновенные. В радость ли, в горе – кто как их воспримет. И этим определит себе цену. Родину вашу ждут страшные войны и потрясения. Тайна покроет конец двух царей, и будут два цареубийства, на последнем и сама Россия во гроб ляжет. Но из гроба сможет встать, если корни её служилого люда не засохнут. Берегите их. Вам только и сберечь. Не поминайте лихом.

Хлопнула дверь за стойкой. Офицеры обернулись на звук. В свете коптилок на полках с бутылками обрисовалась тощая фигура Эшмо с двумя большими кувшинами в руках.

– Что ж ты, халдей лукавый, такую красавицу от приличных людей прячешь? – шутя, усилив громовые нотки в голосе, окликнул его поручик.

– Притом, Кассандру, – поддержал старшего брата Петруша.

И все четверо вновь обратили взоры на… на то место, где только что стояла предсказательница. Она исчезла. Будто не было её вовсе. Однако серебряное блюдце на торце стола свидетельствовало, что седоволосая молодка братьям не привиделась. Андрей подозвал хозяина.

– Мы только что беседовали здесь с женщиной. Она твоя жена, хозяйка?

Восточный нос сделал отрицательное движение.

– У меня нет жены.

– Ну, сестра, дочь? Или прислуга?

Анграманов пожал плечами:

– В доме нет женщин. Я живу один. Справляюсь.

Андрей обошёл стены, пробуя богатырскими руками железные прутья на окнах.

– Так, так… Сюда можно проникнуть незаметно через чёрный ход?

– Дверь на надёжных запорах, господин офицер. По лестнице я поднимался и спускался, она была у меня на виду.

Игнатий хлопнул себя ладонью, размером с окорок, по лбу, да так, что, будь это лбы младших братьев, то пришлось бы их выносить вперёд ногами.

– Сдаётся мне, я понимаю, – и виноторговцу. – Ступай, любезный к себе, – дальше братьям, перейдя на шёпот, когда они вновь уселись за столом. – Это всё от чёртова пойла! Привиделось. Что мы пили? Дай кувшин! – (поскольку стаканы и бокал превратились в осколки, пехотный подпоручик вытряхнул на серебряное блюдце густой, бурого цвета винный осадок, поднёс к губам, лизнул с гримасой отвращения). – От этого и слон ума лишится.

– Слишком просто, брат, у тебя выходит – допились до чёртиков, – усомнился Андрей. – Давайте-ка обменяемся впечатлениями, кто из нас что видел что слышал. Если мнения совпадут, значит, была та девица. Если не совпадут – каждому в отдельности привиделось от снадобья Эшмо, будь он неладен. Начнём, как положено у военных, с младшего по чину.

Впечатления от внешности незнакомки у сыновей Борисовых, в целом, совпали. Одинаково запомнилась всем и короткая речь незнакомки, и вкусовое ощущение дорогого вина, которого в кувшине не могло быть и, судя по осадку, не было. И всё-таки в реальность виденного трое из четверых до конца не верили и словам предсказательницы значения не придали. Только гусар отстаивал мнение, что седовласая девица не была плодом отравленного алкоголем ума.

– Ничего нам не привиделось! Была да сплыла бестия, выскользнула за дверь мимо ротозея хозяина – и вся недолга. Маркитантка она. Так одеваются только маркитантки. Все они гадалки, а эта особенная, колдунья. Сдаётся мне, правду она о нас сказала – не свидимся мы больше, не суждено. В последний раз мы вместе. Дети наши уже родства, имён дядей и не вспомнят. И друг друга не признают. Ведь кто мы? Борисовы сыны, Борисовичи. У нас даже нет настоящей фамилии. Коль уж не встретимся никогда, давайте условимся о заветном слове. Оно вроде пароля нам будет. Когда придёт время обзаводится фамилией, пусть каждый из нас навертит буковок, сколько захочет, вокруг того слова. Возьмём… Что возьмём?… Ну, хотя бы « кор» – от слова «корень». Какой корень, спросите? Да наш – сынов Борисовых корень! Притом, « cor » на латини значит «сердце». Тоже со смыслом. В груди каждого из нас одно сердце бьётся, русское. Крикнешь «кор!», звучит, издалека слышно.

Слова гусара развеселили братьев.

– Красиво говоришь. Ну, ты ж у нас любимчик муз, – заметил Игнатий, снисходительно улыбаясь.

Сергей остался серьёзным:

– А чтоб не забыть уговор… Хозяин, во сколько оцениваешь этот чёртов металл?

Серебра у Анграманова в заведении сроду не водилось. Сунутое ему под нос блюдце видел он впервые. Но отчего бы не признать, раз его благородие спрашивает? И Эшмо уверенно называет цену.

– Добро, – не стал торговаться гусар. – Неси вина, что с маркитанткой пили, не этой дряни.

Кувшин полетел в угол. Черепки разлетелись, и словно капли крови брызнули на стену. Хозяин, будто не заметив безобразия, отправился выполнять заказ.

– Погоди, Крёз! – властно вмешался Андрей. – Ты что, на вдове купца женился?

– Вчера карта шла, – пояснил корнет, устанавливая на столе блюдце. Поднялся с табурета и обнажил саблю. – Отойдите-ка в сторону.

Поручик с гримасой нарочитой покорности повиновался, бросив: «Чем бы дитя не тешилось. Пусть его». Игнатий и Петруша последовали за старшим братом подальше от рубаки. В свете масляной лампы блеснул клинок, глухо вскрикнула дубовая столешница, и серебряное блюдце разлетелось на две части. Обе подверглись той же участи. Гусар рубил лихо, умело, но всё-таки каждый из четырёх секторов по размеру немного отличался от других. Вложив саблю в ножны, Сергей собрал четвертушки. Стоя, изогнувшись над столом, стал аккуратно выцарапывать осколком хрустального бокала на серебре инициалы Борисовичей – А, И, С, П. При этом он согласовал старшинство по возрасту с размером обрубка. Закончив работу, сложил четвертушки впритык, прочитал вслух по часовой стрелке:

– АПИС… – задумался. – Слово какое-то… На имя похоже, не христианское. Где-то слышал. Или читал…

Хозяин за стойкой напрягся. Неужели опять неудача? Он долго ждал! Очень долго. Это входило в задание – ждать. Каких лиц? В каком количестве? Эшмо не знал. Надо было подкараулить в одно время несколько посетителей, не из простых, связанных родственными узами. Притом, имена их должны быть таковыми, чтобы при перестановке инициалов образовалось имя одного из извечных врагов людей, особенно этих. Главное, чтобы оно прозвучало под сводами погреба. Когда братья в разговоре назвали друг друга, Эшмо вмиг сложил в уме все комбинации. Увы, большинство образованных слов оказались без смысла. Одно, АПИС, было именем быка, земного воплощения египетского бога Пта, покровителя наук, искусств и ремесла. Чур его! Другим можно было бы начать проект, одобренный там, куда виноторговца и на порог не пускали, если бы не досадная мелочь. В том слове не хватало конечного звука, изображаемого в русском письме буквой «д». Как обойти это препятствие?

Невольно виноторговцу помог, ничего не подозревая, Игнатий. Услышав «Апис», он заметил:

– Хорошо, что не Аспид.

«Аспид! Аспид!», – как никогда громко отозвалось эхо под низким сводами зала. Эшмо удовлетворённо потёр за стойкой руки. Конечно, это не совсем то, что он ожидал, далеко не отлично, но, как говорят в этой стране, «на безрыбье и рак – рыба». На исполнение проекта придётся затратить немало дополнительных сил. Что ж, он готов. Выбора у него нет.

Гусар разворошил пальцами рубленное серебро.

– Ладно, разбирайте. На память о нашей встрече. Последней. И помните: «кор»!

Братья вновь сели за стол, теперь украшенный тремя сабельными шрамами, разобрали куски серебра, рассовали по карманам.

Потом пили вино, лучшее вино трактирного подвала в Сиверском городке, хотя того, что разделили с маркитанткой, не нашлось. Пили много, молча, как-то оцепенело, определил Эшмо, внутренне иронизируя над податливостью троих взрослых людей вздорному, казалось со стороны, капризу четвертого из них, одного из младших. Похоже, на гусара сильнее, чем на других братьев, подействовали чары маркитантки, но ведь остальные, не столь очарованные, могли бы привести в чувство одного. Нет, много не понимал в России виноторговец, хотя родился здесь, а до него рождались и жили несчётные Эшмо, его предки.

В тот день больше никто не заглянул к нему. Странно. Последние недели войска шли из Петербурга на юг потоком. Но хозяин посчитал, что день удался.

Книга I БЕЛАЯ ИМПЕРИЯ

Часть первая. БОРИСОВИЧИ

Глава I. Подпоручик Игнатий и Кшыся

На исходе января 1813 года взвод русской пехоты столкнулся у Вислы с таившимися в заснеженном лозняке французами. Единственной жертвой короткой схватки стал подпоручик Игнатий, сын Борисов. Он получил в живот осколок гранаты. По тем временам ранение брюшной полости было смертельным. Неизбежный в таких случаях перитонит не лечили. Лекарь развёл руками и велел звать священника. Недаром на Руси изначально презренное брюхо и жизнь, Божий дар, назывались одним словом – «живот».

Полковой батюшка, отправляющий на ходу церковные требы, поспешно исповедал умирающего и велел денщику влить стакан водки в разинутый от стона рот живого покойника. У того нашлись силы на вызов небу хриплым голосом: «Эх, жизнь – кишки с дерьмом!»

Пока алкоголь туманил сознание, подпоручик успел запомнить подошедшую к нему сбоку молодку в чёрно-красном наряде. По седой, непокрытой головке узнал маркитантку. «Стерва! Слукавила: не все Борисовы увидят Париж. Дай Бог остальным дойти!», – бредил умирающий в полузабытье, всё глубже погружаясь в темень, когда несли его солдаты в ближайший от места стычки фольварк.

Очнувшись, Игнатий увидел белый лепной потолок, хрустальную люстру на крюке. И сразу склонилась над ним неземной красоты дева, в золотых кудряшках, вся бело-золотая. «Сон? Или в раю?» – прошептал раненый и ощутил жизнь земную, лучшую из двух по своей определённости. Это ощущение обожгло изнутри грудь, опьянило сладко-мучительной радостью, что испытывают, наверное, те, кому объявляют о помиловании на эшафоте. Вскочить бы на ноги, да пуститься в пляс, да петь, кричать во всё горло, да тискать всех встречных и поперечных в объятиях. И подхватить на руки это кружевное с ласковыми очами облачко, и понестись с ним к потолку, вокруг люстры в дикой мазурке. И говорить глупости, безбожно, откровенно врать о своих подвигах и производить впечатление неосуществимыми великими планами. Но тело желаниям ещё не повиновалось. Только губы складывались в улыбку и пытались оформить в слова звуки, возникшие в груди.

–  Цо пан мувье?

– Где я?

–  Маеток пана Корчевского. Я его цурка, Кшыся .

– Цу… Дочурка?.. Кры…

–  Так, так, Христина .

Напрасно гадать о причинах чудесного, из ряда вон выходящего выздоровления второго сына однодворца Бориса Ивановича. Остаться среди живых он мог благодаря и богатырскому здоровью волжанина, и искусству местного лекажа , и какому-то хитрому снадобью, изготовляемому из заговорённых трав, и самозабвенному уходу панночки Кшыси. Скорее всего, последнему. Во всяком случае, он так считал до конца своих дней. Как бы там ни было, через два месяца после смертельного ранения подпоручик инфантерии, вписанный в армейской канцелярии в реестр убиенных, мог выходить в парк при усадьбе Корчевских. Он был способен на самостоятельные прогулки, однако, просыпаясь утром неизменно с мыслью о сиделке, сразу впадал в слабость и не решался передвигаться по дому и вокруг него, если не чувствовал опоры в виде слабой ручки Христины. Хрупкая на вид барышня никогда не отказывалась сопровождать выздоравливающего великана, который, случалось, вдруг начинал валиться с ног, слава Матке Бозке, в сторону панночки.

Старый пан Корчевский не разделял самоотверженности своей дочери. Он видел, на чём оно основано и куда может привести. Этот самый гоноровый из всей гоноровой шляхты «полу-магнат», как завистливо окрестили его незаможние соседи, будь его воля, выпроводил бы русского за ворота, едва тот встал с постели. Но воля поляка, год назад подкрепляемая мощью Франции, теперь объективно оказалась в воле императора «москалей», этого снежного барса с кошачьими повадками, который польскую мышку из когтей не выпустит. К тому же вчерашние участники Наполеоновской коалиции становятся одним за другим участниками коалиции Антинаполеоновской, и русские в ней играют решающую роль. Победителя надо уважать, тем более тем, кто прошлым летом провожал на восток конницу Домбровского на завоевание Москвы.

Правда, самым серьёзным препятствием для выпроваживания незваного гостя была сама единственная и поздняя дочь, убившая своим появлением на свет болезненную мать. Кшыся только с виду была хрупкой, да и косточки её белые, омываемые голубой кровью, не больш у ю нагрузку способны были выдержать. Но был в ней некий каркас, будто из стали. О таких говорят: «Девушка с характером», подразумевая волю, а не упрямство единственного, избалованного дитя богатого папочки.

Рослый, весь какой-то добротный красавец-варвар производил неплохое впечатление на старого «полу-магната». Он бы мог украсить своей внушительной фигурой любой приём. Как дворецкий. Даже в роли управляющего был бы на своём месте. Но в зятьях! Невозможно представить. Пан Корчевский умело выспросил у своего нечаянного гостя всю его подноготную. Однодворец. Не велика беда. Среди польской шляхты, размножившейся как блохи, почти все однодворцы, а девять из десяти и двора не имеют, только дедовскую саблю, латаный зипун, дырявую шапку и много гонора. Но каковы у этой бедноты родословные! А этот русский офицер? Признался, что его дед дворянство под солдатской лямкой выслужил. И такое сорное растение да в цветник пятисотлетнего рода Корчевских! Никогда! От этого внутреннего возгласа вислые седые усы на худом лице «полу-магната» воинственно топорщились.

Христина, как увидела светловолосого гиганта, внесённого во двор маетка с распоротым животом, так сразу сказала себе «это мой», не зная даже, жив ли офицер. Мысль эта укрепилась в ней, когда умирающего обмыли, сменили ему бинты и уложили в чистую постель в одном из покоев господского дома, похожего на небольшой дворец. Спальня и малая гостиная панночки находилась рядом. Чуткая девушка проявила ловкость и врожденные качества милосердной сестры. В уходе за страждущим оказалась неутомимой. Движимая чистым чувством, и днём, и ночью оказывала помощь своему «пациенту», как назвала раненого в первый день. Если есть на земле место, наиболее приспособленное к возникновению любовных отношений, то это место – военный госпиталь. Здесь сходятся страдание и сострадание, живительный уход и нужда в нём, истерзанное металлом мужское тело и женские руки, обладающие лечебным свойством. Мужское и женское соединяется здесь так тесно, что отделить их друг от друга не просто.

Игнатий и Христина, одетые по-летнему, расположились в ротонде «с амурами», заказали кофе. Цветущая сирень отделяла их от дома. Голоса с той стороны глохли в густой листве и цветных гроздьях кустарника. Помешивая давно остывший кофе ложечкой, едва умещавшейся в правой лапище, а левой нежно касаясь кукольных пальчиков девичьей руки, вытянутой по бедру поверх белого кружевного платья, подпрапорщик говорил проникновенным голосом, от которого гудел купол ротонды, а шаловливые мраморные амуры корчили рожи:

– Милая Кшыся, я, уверяю вас, единственный из раненых в этой войне, ктурый не хце, жыбы… жэбэ… словом, чтобы рана заживала.

Он мешал русские и польские слова и старался произносить фразы, как ему казалось, на языке молодой хозяйки. А та игриво потупила свои небольшие, со светлыми пушистыми ресницами, глазки. По правде говоря, то небесное создание, что явилось Игнатию, когда он впервые открыл глаза после забытья, оказалось остроносенькой, с мелкими чертами лица, с бледными губками и бесцветной радужкой глаз, отнюдь не яркой блондинкой. Но сколько во всём этом подвижном существе было радостной, брызжущей искрами жизни! Влюбляясь в таких, говорят от души: ты самая прекрасная на свете, ты самая желанная!

Когда пауза затянулась, девушка лукаво посмотрела на северного Самсона:

–  Цо так, пан Игнацы?

«Пан Игнацы», не контролируя нервные пальцы, скрутил серебряную ложечку в штопор.

– Батюшка ваш, дай Бог ему долгих лет жизни, никогда не согласится на наш брак. Не ровня мы. Лучше бы мне умереть тогда!

В последних словах было столько боли, что юная полька поверила в их искренность. Она вскочила, пролив кофе на мраморную столешницу, обхватила ладонями голову несчастного русского. Потом резко отстранилась; на бледном лице её отразилась решимость.

– Ждите меня здесь, – перешла она на французский. В голосе зазвучал металл.

Потекли томительные минуты. Больше часа, прикинул осуждённый на разлуку. Он совсем истомился, делая круг за кругом вокруг ротонды. Амуры издевательски улыбались. Со стороны дома не доносилось ни звука. Наконец, грохнуло так, будто рухнул на пол обеденный сервиз (потом оказалось: сервиз таки, только кофейный). Ещё через полчаса появилась торжествующая Христина. Стремительная походка. Развеваются кружева.

– Отец просит вас к себе.

На пороге обшитого красным деревом огромного кабинета Игнатий с замиранием сердца остановился. Французским он владел плохо, польскому только учился, поэтому воспользовался родным, придав ему местный оттенок:

– Вы звали меня, ясновельможный пан?

Хозяин фольварка был чернее тучи. Даже малиновый его шлафрок, казалось, потемнел. Стиснув жёлтыми зубами чубук, указал гостю на кресло в стиле ампир, сам опустился в такое же возле камина, в котором при раскрытых окнах горели с треском смолистые сосновые сучья. Его русская речь оказался вполне приличной.

– Прошу вас, пан офицер, без лишних слов. Вы, я розумем, маетности не ма. До жечи , как ваше родовое имя, Игнатий Борисович?

– Борисовы мы…

– То для меня велька честь… А позвольте спросить, вельмишановный ваш ойтец тоже был Борисов?

– Нет, мой пан, Борис, сын Иванов, Борис Иванович.

Знатный поляк с неприязнью посмотрел на русского, причисленного к благородному дворянству из служилых. Чубук выпал из его рта, ладони крепко припечатали подлокотники кресла. Зрачки старика потемнели, впились в лицо недостойного просителя руки его дочери.

–  Хцеш мою цурку, жовнеж?

– Считаю за честь… – растерялся Игнатий.

– А, честь! Окажу вам честь: будете после венчания с Христиной паном Корчевским. Венчания в костёле. Вы понимаете, в костёле? И дзети ваши станут Корчевскими. Ка-то-ли-ка-ми! Это мои условия. Не хцеш – вынось до Московии, без Кшыси! До видзеня !

Наш однодворец истории Генриха Наваррского не знал, поэтому не мог мысленно воскликнуть «Париж стоит обедни!». Но нечто подобное прозвучало в нём, тем более что отказываться от православия от него не требовали. И ещё одно соображение помогло ему принять условие будущего тестя: в фамилии поляка уловил он (не сразу) наколдованный младшим братом слог «кор». Чудеса! Да Сергей вещун! И вспомнилось последнее появление маркитантки.

После описанного разговора старый Корчевский до конца своих дней называл зятя при дочери «твой схизматик». Так и не смирился с выбором единственной своей наследницы.

Перед венчанием невеста обнаружила среди личных вещей жениха обрубок серебряного блюдца с выцарапанным инициалом «И». В ответ на свой вопрос услышала историю, открывшую этот роман.

Глава II. Пётр и Александр

Взвод пионерской роты инженерных войск, в составе которой находился четвёртый Борисов сын, Пётр, в начале марта 1814 года перемещаясь вдоль Сены вниз по течению, наводя мосты, разрушенные отступавшими французами, восстанавливая разбитые дороги. К юноше уже никто не обращался «Петруша». Преградой служили отросшие за поход усы и новое выражение глаз, выдающее бывалого армейца, к тому времени прапорщика.

До Парижа оставалось не более тридцати льё. Прикрывая пионеров , вдоль реки двигались пруссаки генерала Йорка. Чёрные мундиры союзников вдохновили «зелёных» сапёров на кличку «вороны», до поры, до времени беззлобную. Не раз битые галлами, служившие Наполеону в двенадцатом году за страх, немцы злопамятно отыгрывались на мирном населении. Впрочем, тем отличались и австрийцы. И, чего греха таить, мародёрствовали казаки. Обыватели не испытывали страха только перед регулярными русскими войсками. Подданные Александра, нижние чины и офицеры, исполненные жаждой мщения за поруганные святыни Москвы, неожиданно для себя и недругов проявили великодушие, вступив в пределы Франции. Кому мстить? Русские ожидали, на примере отечества, всенародного сопротивления французов, а их встретило растерянное, покорное население. Испуганные спины вызывали брезгливость, не гнев.

На окраине Вандёвр-сюр-Барс случилось Петру Борисову увидеть несколько сотен изуродованных трупов мещан и крестьян обоего пола и всех возрастов (в том числе детей), уложенных в храмовом дворе. Густой дух мертвечины расползался по пригороду. Католический священник с причтом под звон одинокого колокола обходил ряды мёртвых. Серые спины сапёров раздвинулись, пропуская офицера.

– Кто их, братцы?

– Да вороны балуют, барин. Сказывают, дознались немцы, что тутошний мер казну императора припрятал. Так его давай пытать. Не выдал. Тогда энтих…

Мрачное настроение овладело прапорщиком, хотя ему приходилось видеть до этого на полях сражений и не такие груды мёртвых тел. Через несколько дней показались красные крыши Провена. За городком, знали наступающие, Париж. Увидеть и умереть! Не думалось молодому человеку, что можно умереть, и не увидев города мечтаний всего русского офицерства.

Пётр со своей командой работал ввиду богатой фермы, похожей кучностью добротных каменных строений на форт. Вдруг оттуда раздался ружейный выстрел. Сизый дымок потянулся вверх из узкого окошка. Потом выяснилось, что хозяйский сын, подросток, обиженный за отечество, пальнул в сторону чёрных мундиров, маршировавших мимо фермы. Пуля никого не задела, однако вызвала форменный штурм усадьбы силами роты пруссаков с огневой поддержкой полевого орудия. Через четверть часа усадьба горела.

– Братцы, да что ж такое творится! – воскликнул старый унтер, пояснявший давеча причину расправы с мирными обывателями Вандёвр-сюр-Барса.

Пётр посчитал своим долгом вмешаться. Он не видел и не слышал, как его солдаты, помедлив в нерешительности, разобрали из пирамидок ружья и двинулись ему вдогонку.

Во дворе, за разбитыми воротами фермы, солдаты в чёрных мундирах тащили из огня, что под руки попадалось. На русского прапорщика не обратили внимания. Из ближней к воротам постройки послышался пронзительный крик ребёнка. Пётр рванулся в дверной проём, сочившийся дымом. В глубине постройки горела мебель. В том направлении огромный фельдфебель нёс в одной руке, на отлёте, голого младенца, за ножку, вниз головой. Младенец исходил воплями. Верзилу не остановил окрик за его спиной, он даже не оглянулся, а большего Пётр сделать не успел: пруссак швырнул жертву на пылающие угли. Последний пронзительный крик, запахло горелым мясом.

Солдаты инженерной команды застали конец этого жуткого действа. Старый унтер успевает забрать у своего обезумевшего командира пистолет. Нижние чины валят на пол огромного фельдфебеля. Тот ругается, брызжет красной от разбитых губ слюною, зовёт на помощь. Наконец понимает, что скручен союзниками, не французами. В потоке лающей речи можно понять одно слово, «сатисфакция». Пётр, с перекошенным лицом, вызов на дуэль отвергает:

– Стреляться? Не будет тебе такой чести! Расстрелять, немедленно! Как мародёра и детоубийцу.

Фельдфебель до последнего мгновенья не осознавал своей участи. Поставленный сапёрами к стене, он вдавился толстой спиной в опалённый камень и уставился водянистыми шарами на вскинутые ружья союзников.

– Пли! – скомандовал прапорщик.

Неслыханный случай довели до российского императора и короля Пруссии. Мол, при штурме немцами укреплённой фермы неприятеля влез без спросу в дело прапорщик, из сапёров его царского величества. В чём-то не поладил с храбрым прусским фельдфебелем, обвинил его без оснований в мародёрстве и, пользуясь неразберихой боя, застрелил его.

Император во время заграничного похода в неизбежных конфликтах между русскими и союзниками редко принимал сторону своих. Такая позиция казалось ему верхом справедливости. Он демонстрировал беспристрастность высшего судьи, объективность «общеевропейца», попечителя народов. Придёт время, и предводитель «северных варваров», зато самый просвещённый монарх Европы, наигуманнейший из них, откажется от контрибуции из кармана бедных французов. В Париже он позволит воссоздать национальную гвардию побеждённых, а те не станут отказывать себе в удовольствии брать под стражу русских солдат и офицеров, якобы нарушающих общественный порядок. Он запрёт на месяцы в казармах полуголодных победителей, чтобы, не дай Бог, утончённые французы не чувствовали дискомфорта от запаха портянок, обилия скуластых лиц и грубой речи. В назидание иным, утвердит смертный приговор своему солдату за стащенную с прилавка булку.

В те мартовские дни Александр I готовился к торжественному финалу затянувшейся войны. Проступок безликого прапорщика, то ли Иванова, то ли Петрова, возможно, Сидорова не мог быть темой для размышлений ума, обдумывающего триумфальный вход в Париж. «Отдайте его на суд немцам. Этот жест успокоит их», – отмахнулся Александр Павлович от докладчика.

Трибунал состоялся при штабе армии Йорка. На всё понадобилось четверть часа. Трое скучающих оберов посчитали недостоверными показания обвиняемого, а о свидетелях не позаботились. Русские много пьют. Вот и привиделось юнкеру в суматохе боя, что немец швыряет младенца в огонь. Бред! Прусский фельдфебель на такое не способен. «Признайтесь, герр Порисофф, трофеи не поделили и – бах-бах! – в союзника? А теперь мы вас бах-бах! Только по закону. У просвещённых немцев закон выше короля».

Генерал Йорк, однако, такой приговор не подписал, расстрел заменил на темницу. Он-то знал, на что способны немцы. Не так давно, дознавшись, что его солдаты растягивали суконщика в Ножане за конечности, выпытывая тайник с наполеондорами, он бросил с горечью: « Я думал, что имею честь командовать силами прусской армии, теперь вижу шайку разбойников ». Эти слова были записаны адъютантом и остались в истории.

До отправки в крепость осуждённого заперли на гауптвахте. Соседние нары занимал щуплый немец-дезертир. Днём он сидел на своём ложе, раскачиваясь и жалуясь на судьбу. Пасть духом русскому мешало преследовавшее его видение – младенец, бросаемый в огонь. Оно вызывало подёргивание века и порыв бежать за призраком толстой спины, догнать… Рука тянулась к шпаге, отнятой при аресте. Являлось и во сне, особенно отчётливо во сне, когда та спина совсем близко, но собственные руки, ноги скованы, не подчиняются воле.

В одну из ночей дверь в камеру отворилась:

– Кто из вас Фридрих Штельмах, выходи!

Фриц, умаявшись жалостью к себе, был погружён в глубокий сон.

Пётр догадался: вечером сменился наряд. Прапорщик лежал под шинелью в нижнем белье. Решение созрело мгновенно. Выдавив из горла на немецком (постарался русский) «да, сейчас, сейчас», он натянул панталоны и сапоги Фрица, втиснулся в чужой сюртук, треуголку нахлобучил до бровей. Немецкая шинель тоже пришлась впору. Привычным движением провёл ладонью по внутренней части бедра, где был зашит в плотное полотно кальсон осколок серебряного блюдца – его единственное достояние.

Выходя в коридор, едва освещенный масляным ночником, опустил голову. Дежурный капрал пошёл вперёд, не оглядываясь. Дошли до сеней, где дремала охрана и чадил горелым салом толстый свечной огарок. У дверей, на выходе, ждал мокрый, в натекшей луже, солдат, при ружье с примкнутым штыком. Капрал обменялся с ним фразами (Пётр не понял), и сопровождающий пропустил арестанта вперёд, велев заложить руки за спину. Слово «хенде» русский уже знал.

Ночь была темна, дождлива и ветрена. Возле кордегардии свет из окон дежурного помещения ещё позволял различать дорогу, отблескивающую мокрой брусчаткой. За углом здания далёкий уличный фонарь играл роль слабого маяка. С правой стороны, за живой оградой, темнел сад. Оглядываясь через плечо, Пётр не видел стражника, лишь слышал шаги и дыхание. Вдруг тот споткнулся, выругался; железная оковка приклада ударилась о мостовую. Борисов рванулся вправо, налетел на тугую, колючую стенку из стриженых ветвей, по грудь высотой. Перемахнул через неё и, выставив перед собой руки, натыкаясь на деревья, падая и поднимаясь, не чувствуя боли, стал удаляться от шоссе. Грохнул ружейный выстрел, послышались голоса, но сразу стихли. Впереди как будто стало светлеть. Пошёл на огни, таясь за живой изгородью. Оказалось, противоположной стороной сад выходит на центральную площадь городка. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! На рассвете пруссаки прочешут сад. Мокрая одежда, голод стали нестерпимы. Заныли ссадины. Пан или пропал! В тёмной стене домов светились изнутри стеклянные двери. На вывеске читалось «бистро» – вечный русский след во Франции. Бывший русский офицер в немецком одеянии, он же преступник, осуждённый на тюремное заключение, более того – беглый, уже не таясь, направился на свет с монетой в пять сантимов в чужом кармане.

Тепло, запахи кухни, табачный дым, красное вино в бокалах – какое блаженство! Русский входит не сразу, осматривает помещение через стекло приоткрытой двери. Ни одного чёрного мундира! В основном, синие – на французах, отпущенных победителями под честное слово по домам. Будто собрались здесь офицеры Великой Армии на плачевную тризну.

Посетителя в прусской шинели встречают хмурые лица, неприязненные взгляды. Пётр понимает, что никакая, даже самая изысканная ложь ему не поможет. Спасти его способна лишь откровенность. На неплохом французском он обращается сразу ко всем:

– Месье, я не солдат Блюхера. Я русский. Выслушайте меня.

И коротко излагает свою одиссею, от случая на ферме до той минуты, когда вышел из глухого сада на свет «бистро». Умолк, и его окружили, увели в дальнее зальце. Там, за обильным ужином, за красным вином, то и дело подливаемым услужливыми руками в бокал, ещё и ещё раз излагал свою историю Пётр Борисов между тостами за «хорошего русского». Один лейтенант, с густыми смоляными кудрями, похожий на грека или итальянца, вёл себя сдержанно. Он будто изучал русского. За полночь из-за шторы показалась одутловатая физиономия хозяина: «Патруль!»

Немцы кого-то искали. Заглянули и в зальце. Но и там ничего подозрительного не обнаружили. Когда начался переполох, лейтенант бросил в сторону Петра: «В конце коридора. Следуйте за мной!» И скрылся за портьерой. Тяжёлая ткань отделяла от общего помещения две двери впритык. Обе приоткрыты. В какую? Ноги понесли вправо. Захлопнул за собой дверь, и глаза потеряли способность что-либо различать. На ощупь двинулся вдоль стены. Поворот, снова поворот и опять, всё влево, вроде по кругу идёт. Где же тупик? Вдруг почувствовал цепкую хватку тонких пальцев на своём локте. Раздался низкий женский голос: «Сюда! Сюда! Идите вперёд, смелее!». Голос показался Петру знакомым, вызвал в памяти винный погребок в Сиверском городке. Удивляться, гадать не было времени. «Стойте! Здесь. Протяните перед собой руку». Пётр повиновался – толкнул дверь. Свет ночника на миг ослепил. «Мерси, мадам». Но проводница исчезла, оставив странное ощущение нереальности, будто погрузился на миг в сон и очнулся.

В каморке его ждал лейтенант. Взяв дверь на крючок, представился Александром, пояснил, что снимает этот чулан из соображений дешевизны. Отсюда выход через оконце во внутренний двор, открытый в глубь квартала с лабиринтом кривых улочек. Это разъяснение успокоило Петра Борисова. Завязался доверительный разговор. Перешли на «ты». В ответ на откровенность беглого арестанта Александр рассказал о себе. Он пересыпал французскую речь словами и даже целыми предложениями из какого-то странного языка, похожего на русский, с обилием согласных звуков. Одни слова были волжанину непонятны, другие звучали почти по-русски, о значении третьих он догадывался.

– Я не француз и служил не Бонапарту. Вначале он был моим божеством. Был. Мы, горцы, уважаем силу, а поверженный бог обнаруживает бессилие, значит, теряет божественное влияние. Тут уж ничего не поделаешь: любил – разлюбил… Я возвращаюсь к своему народу – в Черногорию. Вижу, у тебя вертится на языке вопрос, как же я мог воевать против России, сделавшей столько добра для моего народа. Мы с братом поступили на французскую службу, чтобы пройти военную науку и практику в армии величайшего полководца после того, как оба императора, Александр и Наполеон, заключили мир в Тильзите. Когда французы вторглись в Россию, мы с братом нашли способ уклониться от похода на Москву. Потом я принимал участие в нескольких стычках с австрийцами. Я ведь дал присягу. Но никакая присяга не заставила бы меня поднять руку на русских. Понимаю: воюя против союзников России, я невольно становлюсь её недругом. Как искупить этот грех? Я чувствую свою личную вину.

– Я ни в чём тебя не обвиняю, Александр. Всё это очень сложно: война и мир, присяга, честь, обязанность, патриотизм… Вот я убил немца, союзника. По-твоему, и я стал недругом своей родины?

– Спасибо за понимание. Послушай, в Россию тебе сейчас хода нет. В глазах царя и прусского короля ты преступник. Франция в руках союзников. Тебя повсюду схватят. Предлагаю православному христианину убежище под кровлей отцовского дома. Тебя в нём примут как своего. Понимаешь, сходство… Я сразу заметил, как только ты вошёл в бистро. Удивительное сходство! Ты и мой брат – одно лицо. Только он значительно старше, и волосы у тебя от снега твоей страны выцвели. Брат давно не шлёт вестей, где-то голову сложил. Что ж, судьба… Бедная Катерина… Это я о жене брата…Наверное, вдова … Так соглашаешься?

– Но как мы выберемся отсюда? И сможем ли пересечь все границы? Ведь я без документов, приметен.

– Примету уберём чёрной краской для волос, у здешних сорокалетних красавиц разживёмся. И тогда по всем паспортным приметам ты – зеркало моего брата, даже рост и сложение сходятся, только концы усов придётся опустить. Брат учился здесь военному делу в артиллерийском училище и на полях сражений в Испании. Под Мадридом чуть ногу не потерял. Но обошлось, только хромать стал. Паспорт Петра остался у меня. Даже по имени вы двойники. Черногорцы нашего племени тебя за своего примут. Не только из-за сходства со старшим сыном воеводы. Ты русский. Это много значит. Мои соплеменники верят, что Россия поможет вернуть им и плодородные долины Никшича и Подгорицы.

Свечку загасили под утро. Ворочаясь под простынёй, не в силах заснуть от пережитого, Борисов спросил вполголоса:

– Александр, слышь?.. У вас фамилии есть? Какая ваша?

– Мы – Каракоричи, – делая ударение на «о», ответил лейтенант. – Наш с братом отец, Милован Каракорич, был воеводой племени плужан. Царство ему небесное… Спим!

Кор! – отозвалось внутри Петра громко, будто влетела в него вещая птица.

Глава III. Андрей Корнин и царь

Когда сдача Парижа войскам коалиции была предрешена, на голом холме, в виду столицы мира, остановилась роскошная кавалькада – монархи, военачальники и свиты их величеств. Издали выделялся признанный всеми глава победителей, император Александр Первый, рослый, на светло-сером жеребце, сам весь в белом. Отсюда открывался сразу весь настороженный Париж – его высокие черепичные крыши, бесчисленные башни, золочёный, в подражание кремлёвским храмам, купол Дома Инвалидов. В низине местами, под греющим уже мартовским солнцем блестела Сена. Между восточными кварталами города и холмом, на краю рощицы, защитники города устроили батарею. Завидев кавалькаду, французы засуетились было возле пушек. Да канониры, видимо, оценили расстояние до цели и отказались от пустой пальбы.

В это время на разбитое шоссе под холмом выползли из-за поворота в сопровождении пешей прислуги упряжки полуроты лёгкой полевой артиллерии русских, судя по тёмно-зелёным мундирам и чёрным воротникам. За ними пылило сбитыми сапогами немногочисленное охранение, тоже в зелёном, но с красными воротниками. Внимание французов, готовых к бою, переключилось на ближнюю цель, появившуюся между ними и низким утренним солнцем. Артиллеристы на марше заметили неприятельские пушки поздно. Их внимание отвлекло блестящее зрелище на холме. Чтобы лучше рассмотреть венценосных особ, несколько офицеров стали подниматься по скату. Залп картечью от рощицы пришёлся по ним. Потери среди русских оказались значительными.

Артиллерийский поручик Андрей Борисов, не покинувший колонну ради сомнительного удовольствия поглазеет на шитые золотом мундиры, волею случая остался старшим по званию при шести пушках. Не рискуя разворачивать орудия на открытом месте под прицелом неприятеля, он приказал ездовым съезжать в лощину, а пешим канонирам залечь на месте. Сам, не мешкая, повёл бегом солдат охранения к роще, в штыковую. Французы не успели дать второй залп. На них произвели впечатление не столько русские штыки (сами были горазды к такой работе), сколько бегущий на них впереди подразделения гигант с обнажённой головой, с тесаком в ручище, издающий лужёной глоткой громоподобное «ура». Бросив орудия незаклёпанными, последние защитники Парижа ретировались в рощу.

Лишь один хромоногий офицер, наделавший русским беды, замешкался у ближнего к дороге орудия. То ли растерялся, то ли старая рана не позволила последовать за товарищами. На него и выбежал Андрей. На миг приостановился. Ему показалось, что перед ним младший из братьев. Настолько лицом и фигурой француз и Петруша были схожи. В следующее мгновение Андрей понял, что обознался. Двойник оказался жгучим брюнетом, когда, сделав выпад банником, потерял кивер. Поединок на тесаке и баннике длился не долго. Француз остался лежать у колёс проклятой пушки.

Андрею не впервой было убивать. Лишать жизни ближнего стало его ремеслом с недоброй памяти Аустерлица. Правда, артиллеристам редко приходилось видеть ещё живые, последний миг живые глаза своих жертв. А этого француза, похожего на Петрушу, только старшего по возрасту, поручик, наклонившись, разглядывал с близкого расстояния. Француз умер не сразу. Сначала, глядя на удачливого противника, выдавил из себя на французском, с акцентом: «Ты… Ты не немец… Ты – русский? Здесь наступают немцы…» Потом глаза закрылись, и белые губы умирающего что-то зашептали на непонятном языке. Русскому показалось, он понимает отдельные слова, црна гора, пива … Неужели умирающий просит пива? А во фляге и воды нет.

Андрею стало не по себе. Боковым зрением заметил тень сбоку. Скосил глаза: короткая юбка в крупных складках, нарядные полусапожки – маркитантка, наверное. Эти девки, следующие за армиями, не только торговали галантереей, бакалеей, москательным товаром и, безотказно, собой, но и не гнушались обирать на поле боя мёртвых и умирающих. Схваченных за таким занятием убивали безжалостно. Поднять глаз не успел – француз заговорил быстро-быстро, захлёбываясь кровавой слюной. Силясь понять его, не обратил внимания на слова маркитантки, а когда они прозвучали в его сознании, она удалялась в сторону рощи. Её узкие плечи покрывала чёрная шаль, струились по спине из-под чёрного банта на затылке серебристые локоны. Что она сказала? Женский голос, вызываемый памятью, вновь зазвучал в ушах Андрея: «Жаль его. Напрасно. И тебя жаль, поручик. За эту смерть придётся многое отдать». Что за наваждение! Что ему отдавать? У него ничего нет. Седая голова женщины, её одеяние напомнили зимнее утро двенадцатого года, чёртов кабачок носатого Эшмо. Так это ж та проклятая баба, вещунья!

Из этой мысленной горячки с трудом вывели поручика настойчивые оклики унтера: «Вашбродь, вашбродь!..» – «А! Что? Что тебе? – тут только офицер увидел солдат охранения, сходящихся после атаки к своему командиру. – Кто-нибудь… Ты и ты, догоните ту девку! Сейчас в лесу скроется». – «Где? Там никого нет». – «Да вон же, в чёрном, с белой головой. Живо!» Солдаты недоумённо переглянулись, а унтер подтвердил: «Верно, нет никакой девки, вашбродь». Поручик с досады хлопнул ладонями по ляжкам, точно из пушки пальнул, и замер в недоумении. Чёрная фигура на салатном фоне косогора вдруг расплылась, растворилась в воздухе. «Привиделось», – решил с облегчением, списав непорядок в своей голове на волнение, пережитое возле умиравшего француза. Тот уже не шевелился.

За этим коротким сражением наблюдали с вершины холма вершители судеб мира. Когда дело было кончено, царь Александр велел адъютанту с генеральскими эполетами подозвать бравого офицера. Артиллерист сразу узнал императора, не смутился, лишь вытянулся привычно перед начальством, подкупающим знаменитой на всю Европу «улыбкой глаз».

– Как зовут, герой?

– Поручик Андрей, сын Борисов, ваше величество.

– С сего дня – штабс-капитан, Андрей Борисович… Фамилия-то какая?

Теперь артиллерист смутился.

– Стало быть… Борисов…

Русские в свите государя обменялись понимающими улыбками, «немцы» в лад тоже заулыбались, ничего не понимая. Царь обратился в пустоту по-французски:

– Как называется эта местность?

– Корн и , – отозвались услужливые голоса.

– Корн и ? Хорошо, запишите героя штабс-капитаном Корниным, – и тронул поводья.

У новоиспечённого штабс-капитана закружилась голова. Не от неожиданного повышения в чине. Будто увидел монархом дарованную фамилию начертанной огромными буквами на тугих мартовских облаках и сразу бросился в глаза первый слог – «кор»! «Вот оно, колдовство! Брат Сергей… Корень Борисов, сor – сердце… И сочинять не пришлось… Сам царь… Нет, само Провидение!» – завертелось в мозгу. Ноги стали чугунными. Опустился на прошлогоднюю ослизлую траву. Из лощины уже выползали орудийные упряжки в окружении пешей прислуги.

Глава IV. Сергей Борисов и маркитантка

В анналах европейской истории появилась глава «31 марта 1814 года», описывающая вступление в Париж отборных войск коалиции.

Отбор был непрост. Солдаты и офицеры воюющих сторон изрядно поизносились на дорогах Европы, стоптали не одну пару сапог. А русские успели обтрепаться ещё до Немана. Даже гвардия выглядела непрезентабельно. С трудом приодели несколько частей конногвардейской дивизии, императорских «пешцев» – гренадёр и три дивизиона кирасир. Придали «ряженым» казачий полк, который был живописен самой экзотикой нарядов, будь то обновка или лохмотья. Эта парадная колонна русских, местами разорванная такими же живописными вставками из очищенных и отмытых к случаю австрийцев и пруссаков, открыла торжественно шествие через предместья в сторону Елисейских полей.

За драгунами и гусарами императорской гвардии, в окружении блестящей свиты из тысячи генералов, серый Эклипс (дар «брата» Наполеона «брату» Александру) церемониальным шагом нёс на благородной спине благороднейшего земного человека, одолевшего Антихриста. Как ни пыжились, как ни привставали в сёдлах ехавшие рядом прусский король и титулованный представитель Вены, они, как и весь генералитет, не видимы были в сиянии рослого, начавшего уже полнеть Александра. Для такого случая он облачился в белоснежный мундир кавалергардского полка с тяжёлыми золотыми эполетами, с голубой муаровой лентой через плечо. Голову покрыл зелёной треуголкой, украшенной султаном из белых перьев.

В ответ на приветствия парижан из-за спин национальных гвардейцев царь понимал руку, ласково улыбался, очаровывал прищуром глаза, повторял звучным голосом: «Я несу вам мир и торговлю». В ответ из толпы неслось: «Да здравствует Александр! Да здравствуют русские! Ура союзникам!» Небезызвестная мадам де Шастеней ядовито заметила: «Можно подумать, что французы обрели вторую родину, Россию».

Ничего этого не видит чёрный гусар Сергей Борисов, уже ротмистр Александрийского полка, украшенный белым крестиком «Георгия» четвёртой степени. Чин и завидный орден добыл он в сражении при Кульме, взяв отчаянной кавалерийской атакой редут противника. По правилам военного искусства он должен был пасть со всем эскадроном под фашинами редута, да, видать, Фортуна, эта капризная девка, решила отличить в тот день дерзкого гусара. При неудаче ждало бы нарушителя тактики суровое наказание, но, известно, победителей не судят.

В число избранных участников красочного действа на улицах Парижа эскадрон волжанина не попал. Крайне потрёпанный вид его залихватских рубак на вороных конях не спасали даже выигрышные рядом с другими мундирами чёрные доломаны, в золотых шнурах, ментики, и рейтузы, оттененные красными воротниками и обшлагами, обкладками ташки и чепрака, тоже чёрных. Пришлось довольствоваться местом в хвосте пёстрой, грохочущей железом змеи, пять часов проползавшей от окраины столицы к его центру. За чёрными гусарами грохотали по булыжной мостовой колёса четырехсот пушек. А в арьергарде дробно и мягко стучала неподкованными копытами казацких и калмыцких лошадей «дикая Азия».

Да, обыкновенному армейскому гусару не пришлось стать свидетелем высших почестей, какими когда-либо награждала побеждённая страна его соотечественников. Зато он видел другое, что запало в память и душу, что направило мысли на предметы, ранее не замечаемые, оттого как бы не существующие, а теперь оказавшиеся реальными. Они взволновали воображение и стали звать к действиям, о которых до Парижа отчаянный рубака не помышлял…

Изначальное впечатление от Парижа – недоумение. Неужели это город юношеских грёз русского благородного сословия!? Сергея и братьев иноземцы не воспитывали. Но многие из его сослуживцев в офицерских погонах охотно делились с товарищами впечатлениями от восторженных воспоминаний их гувернёров о мировом средоточии всех мыслимых красот, развлечений и удовольствий. Французские авторы царили во всех книжных собраниях, наполняли журналы. Фантомный образ Парижа и всей Франции среди русского просвещённого люда был ярок и величественен, и приманчив, как местообитание светлых героев из прекрасной поэмы. Иной оказалась действительность.

С первых дней пребывания союзников в галльских пределах стали заметны отвратительные пятна на всеми признанном эталоне процветания, цивилизованности и государственного устройства. Бросались в глаза бесформенные, с земляными полами, мазанки поселян, сплошь безграмотных, считающих своё селение центром мира, а весь мир – измеряемым одним льё от своего порога. Сергей мог бы подписаться под словами Никиты Муравьёва, который писал из армии домой: « Здешние жители бедны, необходительны, ленивы и в особенности неопрятны. Француз в состоянии просидеть сутки у окна без всякого занятия. Едят они весьма дурно. Скряжничество их доходит до крайней степени; нечистота их отвратительна, как у богатых, так и у бедных людей. Народ вообще мало образован, немногие знают грамоте, даже городские жители ».

Некоторые находили оправдание непритязательной действительности: «Провинция есть провинция, что с неё возьмёшь? Вот погодите, войдём в столицу!»

И вот, лишь усиливая отвращение от знакомства с галльской «глубинкой», потянулись грязные кварталы Сен-Мартенского предместья Парижа. Дома здесь были старые, закоптелые, с облупившейся штукатуркой; улицы тесны и зловонны. Под ногами чавкала грязь, замешанная на помоях и разложившейся падали. В глазах толпившихся зевак вместо ожидаемой святой ненависти к вооружённым чужакам, нахлынувшим с востока, читалось лишь угрюмое, боязливое отчуждение и тупое любопытство. Молчание толпы невольно заставляло солдат уплотнять шеренги.

Отнюдь не праздничное настроение вступающих в «Новый Вавилон» стало меняться к лучшему за воротами Сен-Дени. Здесь проходила граница между простонародными кварталами и враждебным плебсу городом буржуа и знати, шёлковых сутан и золотых эполет. Теперь Париж становился для русских варваров, не впервые выбравшихся в Европу через «Петрово окно», узнаваем. Вычурные особняки, роскошные дворцы, прославленные храмы, театры, бульвары и парки, широкие улицы. Из окон свисали белые простыни – под цвет знамени Бурбонов, ожидаемых с обозом победителей. Нарядная публика, ликуя, высыпала под весеннее солнце. Деревья, экипажи, крыши домов облепили любопытные. Какой-то буржуа, прорвавшись сквозь цепи национальных гвардейцев, которые обеспечивали порядок, приставал к каждому блестящему мундиру: «Мы уже давно ждём его величество!». Словом, кричали женщины «ура» и в воздух чепчики бросали. Разнёсся слух, что кортеж венценосных особ остановится на Елисейских полях. Будто бы волею императора Александра там состоится православный молебен. Туда толпами повалил народ.

Сергей представил себе Москву, встречавшую Наполеона. Ему, в отличие от повеселевших товарищей, стало тошно. Уж лучше бы народ безмолвствовал, больше было бы к нему уважения со стороны победителей. Сыну Борисову вдруг захотелось закрыть глаза, заткнуть уши, забиться в угол какого-нибудь кабачка, подобного тому, что в Сиверском городке. Сыскать братьев вряд ли удастся, если они живы. Почему «если»? Он верил предсказанию седой женщины в чёрном. Заглянул в ташку: серебряный обрубок с буквой «Р» на месте.

На одном из бульваров в голове конной колонны раздалась команда спешиться. Денщик подхватил поводья ротмистрова жеребца, освободил от удил. Усталый конь потянулся к молодой травке на газоне. Поодаль, вокруг фонтана, уже паслись казачьи кони между наскоро разбитыми палатками. Пёстрые парижане толпились вокруг, умилительно обращали внимание детей на «монгольских лошадок». С тех пор, как стоял где-то здесь шатёр китайского шёлка с бунчуком Аттилы, прошло тринадцать веков. Но всё смешалось в бедной Европе: русские варвары окрестили гуннами незваных гостей Москвы осенью двенадцатого года.

В походной жизни, на бивуаках, в паршивых городках Великого (хм!) Герцогства Варшавского, в Силезии соблазны были бедны, как случайные углы насильственного для хозяев постоя. Там Сергей, сын Борисов, пускался во все тяжкие, насколько позволял тощий карман и обстоятельства. «Гусарил» напропалую, с волжским размахом: карты, дрянное шампанское, курительные трубки до одурения, маркитантки. Ни одной книги за полтора года не было прочитано, только обрывки немецких и французских газет рассеянно просматривались перед употреблением. Да застревали в мозгу от частого повторения при застольях стихи своего брата-гусара Дениса Давыдова, что гуляли по армии в списках: Жомини да Жомини, а о водке ни полслова .

Странно, пока гнали Бонапарта на запад по заснеженной России, офицеры вели себя как монахи рыцарского ордена. Но будто повесили моральную узду на приграничном столбе. Первый день в пределах Польши «чёрные гусары» решили закончить в корчме, что держал жид . Вот там отвели душу! Сергей Борисов проснулся на конюшне, рядом какая-то девка с опухшим лицом, с задранными юбками, на голом бедре похабная татуировка. В голове молодца – кол из затвердевших паров самогона. Дома с ним такого не случалось. Видно, вольный воздух заграницы подействовал. Потом, между сражениями, в землях немецких и в восточных департаментах Франции, были и карты, и шампанское (чем ближе к Парижу, тем лучшего качества). Шевелились в голове грубые, без проблеска, мысли. Звучали сугубо мужские разговоры. Покупались задёшево любовницы-провинциалки, все эти фальшивые фрейлейн, жадные и трусливые, откровенно развратные провинциалки-мамзельки. На закуску досталась парижанка с широкими взглядами на нравственность. Но всё это отошло на задний план после одной встречи.

По окончании походной жизни, сблизившей владельцев тысяч «душ» с однодворцами, а тех и других – с нижними чинами, вчерашними крепостными, началось скорое разбегание за обычные сословные заборы. В Париже, полном соблазнов, русские офицеры, из состоятельных аристократов, истосковавшиеся по светской суете, проводили свободное от службы время среди дам высшего общества в модных салонах Сен-Жерменского предместья. Снимали ложи в прославленных на весь просвещённый мир театрах. Те из дворян, что попроще, обладатели билетов на постой и принятые на пансион в частные дома, ограничивались дружескими вечерами в семьях горожан. Реже посещали недорогие рестораны, были охочи до дешёвых спектаклей, заглядывали в музеи. Конечно же заводили любовные интрижки, фланируя по бульварам в поисках галантных (и не очень) приключений. Многим было по карману нанять экипаж для выезда в Версаль, Сен-Клу. Каждый мог наслаждаться видами города и панорамой окрестностей, взобравшись на Монмартрский холм, позволить себе чашку кофе, пропустить стаканчик винца в многочисленных «бистро». «Хозяин, месье, быстро, быстро!» – «О, понимаю, сейчас сделаю бистро , господин офицер». Некоторые становились завсегдатаями литературных и политических кружков.

Какой-то природный стержень, находившийся в самых тайных глубинах души волжанина в размягчённом состоянии, вдруг затвердел, дал знать о себе. То ли время этому пришло, то ли череда знаменательных событий, приведших русских со славой в центр мира, ускорило созревание нового человека в гусаре во плоти, по привычкам и приёмам жизни. Скорее то и другое, и встреча, упомянутая выше, стали тому причиной.

О последней – отдельно. Она помогает понять крутой поворот Сергея Борисова во взглядах на себя, на окружающее. Ибо только каким-то «особым временем» или «необыкновенными событиями» эволюцию человеческой натуры, происходящую в считанные недели, удовлетворительно не объяснишь.

Итак, та встреча…

В одну из летних ночей ротмистр Александрийского гусарского полка после дружеской пирушки пробирался к месту ночлега улочками квартала на внешней стороне ворот Сен-Дени в неприятном предвкушении встречи с Луизой. И что он нашёл в немолодой уже, худосочной девушке, дочери бакалейщика, к которому был определён на постой! Всему виной приступ проклятой сентиментальности. Луиза так тосковала по галантерейщику из Лиона, объявленному её женихом накануне похода в Россию и сгинувшему в снегах, что гусар не мог её не утешить. И стал светом в окошке девичьей спальни, откуда она высматривала своего утешителя. Что делать? Тайно бежать из этого дома с лавкой внизу? Выход, недостойный дворянина. Заменить галантерейщика при обряде венчания? Очень благородно! А потом? В Ивановку? О, Боже! Уж лучше наследовать дело месье бакалейщика. А ещё лучше – застрелиться!

Между редкими фонарями пробираться приходилось на ощупь. Окна в домах уже были черны, серые стены выступали из тьмы мутными пятнами. Ещё один столб с фонарём, за ним проклятый дом. Одно из окон бельэтажа тускло окрасилось белым. Так и есть, Лизка в ночной рубашке! Гусар невольно замедлил шаги. И в эту минуту его окликнул по званию женский голос.

Женщина стояла за световым кругом фонаря. Рассмотреть её мешал бивший в глаза свет. Сергей приблизился к ней. Она была закутана в тёмную шаль от головы по щиколотки.

– Чем могу служить, мадам?

Ростом они были одинаковы, но ему не удалось заглянуть под складку шали, затемняющей лицо. Лишь тонкие, красиво очерченные губы оказались в тусклом свете горящего на столбе масла. Ночная бабочка? Нет, не похоже, те не так одеваются в тёплые ночи. Да и кого им отлавливать в этой пустыне?

– Месье офицер, вы человек порядочный. Проведите меня до освещённого перекрёстка. Я боюсь одна. Уж натерпелась страху, пока добралась сюда.

С этими словами она сунула под руку гусара узкую холодную ладонь и повела его сквозь темень на далёкий свет следующего фонаря. Сергей подчинился охотно – ещё с часик без «любимой». Он старался шагать медленно, и женщина не торопилась, каблучки сапожек в такт звону шпор стучали по мостовой. Правила галантности не позволяли молчать.

– Вы, мадам… – (она не возразила на обращение), – живёте поблизости?

Женщина была настроена игриво.

– Я повсюду живу, кавалер, в любой дом вхожа. А сейчас мне необходимо быть на том перекрёстке. Думаю, моя просьба вас не затруднила. Признайтесь, вы и сам не спешите домой?

– Признаюсь, – охотно подтвердил ротмистр. Ему стало легко и весело. – Жаль, что не придётся вести вас через весь Париж, на ту сторону Сены.

– Это совсем не обязательно, месье. Не имеет значения, пять минут вы пожертвуете мне или всю ночь. Главное, с этой прогулки, на которую вы к удаче своей так легко согласились, ваша жизнь круто изменится.

– Неужели? К лучшему?

Незнакомка подумала:

– По всякому будет, но не будет бесплотной траты считанных минут жизни, равно короткой, год ли вам ещё отпущен или полвека. Не верьте тем, кто говорит, что у них всё прекрасно. Такие люди или лгут или равнодушны к жизни. Настройте себя на приятие жизни как на редкий, ограниченный во времени дар, и всё, что в нём, белое и чёрное, переносите, словно неизбежную данность. Удачам радуйтесь, неудачу принимайте с достоинством. Думаю, у вас есть задатки для этого. Скажу больше: вас ждут большие испытания, в которых обыкновенные житейские трудности будут казаться незначительными, и в самих них вы найдёте удовлетворение. Просто живите, сохраняя честь, оставаясь верным данному слову, дружбе, любви, справедливости, людям, поверившим в вас. Да ведь нечто подобное вы и сами некогда говорили. Разве не так? Будьте последовательны. Вот мы и пришли. Благодарю вас за проводины. Прощайте, месье Серж.

Действительно, они оказались на перекрёстке, освещённом двумя фонарями. Здесь была граница между бедными кварталами, оставшимися за спиной и особняками более состоятельных граждан, огороженными высокими заборами. Пока ротмистр озирался, гадая, какой дом откроет свои двери его ночной незнакомке, скрипнула калитка в заборе, и только женский сапожок мелькнул из-под короткой юбки. Где-то всё это сын Борисов уже видел: и полусапожки, расшитые жемчугом, и чёрную шаль. И голос, с лёгкой хрипотцой, знаком. Она знает его имя, хотя он не представлялся… Постой, постой! Так это же та самая маркитантка!

Ломая голову над странной встречей, русский офицер направился в сторону бакалейной лавки. Дом будто сам выехал из-за изгиба улочки – сияющий огнями по всем окнам бельэтажа и подъезда. Что за ночная иллюминация! И когда успели? Ведь менее часа назад он проходил мимо спящего дома. На прихоть Луизы не похоже, она бережлива как и её отец. Недоумевая, вошёл в переднюю, где ждал его растерянный денщик с узлом походного скарба у ног. Месье бакалейщик буквально скатился к запоздалому постояльцу по лестнице:

– Серж!.. Месье ротмистр! Умоляю! Вернулся Шарль. Из плена. Он ничего не подозревает. Взываю к вашему благородству. Я послал кузену записку. Он живёт неподалёку. Вы знаете. Идите туда! Прекрасная комната – окнами в сад. А стол!

Изобразив на лице оскорблённое самолюбие, нищий русский офицер, не дожидаясь конца монолога, звеня шпорами, будто на смотре, развернулся «кру-у-гом». За стенами дома, на брусчатке, освещённой из окон, сбросил маску – подпрыгнул и поскакал, пританцовывая, напевая «Марсельезу», в спасительном направлении. Денщик с узлом последовал за барином, предвкушая щедрые «на водку».

Глава V. Серж Корсиканец

Долго в ту ночь ворочался с боку на бок ротмистр на новом месте – мешали музыка в душе и какая-то работа в черепной коробке, будто освобождался мозг от накопившегося за годы войны сора, наполнялся свежим воздухом. Наконец Сергей погрузился в глубокий, целительный сон и проснулся далеко за полдень другим человеком, ощутил он. Наградив денщика франком «за верную службу», послал его к полковому командиру сказать, мол, барин занемог. Обычно в таких случаях «недуги» лечил в бистро. На этот раз гусар решил просто с денёк побездельничать, насладиться свободой, которую он последние часы понимал как избавление от обязательств перед Луизой. Дай, Бог, им с мужем-галантерейщиком счастья!

Устав от бездумной неги в постели, взялся за какой-то глупый французский роман. Скоро и чтение наскучило. Никак не мог придумать, за что бы полезное взяться. Наконец оделся и двинулся бесцельно, пешком, куда глаза глядят. Недавно в Париж прибыла из Лондона «гора жира и спеси», с уязвлённым до крайности самолюбием, – очередной Людовик, по счёту Восемнадцатый. Это явление назвали «реставрацией Бурбонов».

Теперь не просто было определить, кто здесь победитель. Русские стали пленниками поверженных. Офицеры более-менее свободны. Но нижние чины! Одни воинские части заперли в парижских казармах, другие расквартировали по предместьям. Солдат изнуряют смотрами, плохо кормят. Единственные развлечения под замком в редкие часы отдыха – карты и вычёсывание вшей. Рискнувших на «самоволку» с мстительным удовлетворением отлавливают национальные гвардейцы. Это раздражающее, оскорбительное, но однообразное зрелище постепенно приедалось. Укоренявшийся порядок вещей никто не мог изменить. Пассивно сочувствующие ворчали: «Скорее бы домой». Те же, кто не в силах был смириться с действительностью, активно искали пути к её изменению.

В тот памятный для ротмистра день, то и дело натыкаясь на свежие метки новой власти, он вдруг подумал о том, что во многом заблуждался насчёт Франции. Кажется, теперь он понимает природу отвратительных пятен на лице Марианны. Совсем не «корсиканское чудовище» повинно в их появлении. Это, похоже, старые, многовековые следы абсолютизма Бурбонов, которые не успел ликвидировать Бонапарт за полтора десятилетия своего энергичного правления. Новыми для себя мыслями ротмистр поделился с седоволосым капитаном Старой Гвардии. Они случайно оказались рядом за стойкой в кафе, куда гусар забрёл подкрепиться стаканом вина. Ветеран горячо согласился с русским. И продолжил его мысль: эти пятна стали проявляться тем ярче, чем сильнее сжималась Наполеоновская Франция под давлением сил коалиции. «Бедная страна! Как ей помочь? Кто отведёт её от края пропасти? На ум приходит только один человек… нет, сверхчеловек, но он пленник острова Эльба». Прощаясь, француз и русский, разогретые вином, условились о встрече.

По дороге домой, перебирая в уме события дня, Сергей Борисов не предполагал, что среди русских в Париже его мысль, высказанную капитану Старой Гвардии, поддержал бы, с оговорками, русский царь. Александр Павлович уже сожалел, что не оставил на троне Франции Наполеона или его малолетнего сына от Марии Луизы. С каждым днём всё большую озабоченность царя вызывало политическое упрямство Людовика, угрожающее нарушить хрупкое равновесие в послевоенной Европе. Тупоумный подагрик сразу вызвал недовольство народа безоглядным возвращением к старым, дореволюционным институтам. Бурбон не щадил и так уязвлённое самолюбие привыкшей к победам французской армии. Царь убеждал короля оставить нации триколор и даровать ей либеральный режим. Сейчас главное, внушал ему император, – умиротворение и объединение республиканцев, бонапартистов, роялистов, легитимистов, «если только не желать новых потрясений» .

« Надо уважать двадцать пять лет славы », – однажды закончил свой монолог император в надежде, что убедил этого толстошкурого осла. Куда там! Вместо идеи народного суверенитета, на чём настаивал самодержавнейший в мире монарх, брат казнённого Капета вскоре оглашает лишь манифест с обещанием от своего имени даровать народу представительное правление и основные гражданские права.

Оставшиеся не у дел, оскорблённые офицеры наполеоновской армии отгородились от роялистов, радостно беснующихся на улицах, дверями кафе. Среди потёртых, чаще всего синих мундиров, случается, мелькают зелёные. На русских косятся, но они мужественно переносят глухую неприязнь. Они сочувствуют отверженным. Вот, например, «чёрный гусар», ротмистр Александрийского полка. Его видят, как правило, рядом с ветераном Старой Гвардии по имени Шарль д’Анкур.

Ещё одна загадка «непостижимой славянской души»: некоторые из тех, кто преследовал французов от Москвы до Парижа, сотворяют себе кумира . Совсем недавно в непобедимом, казалось, враге, по фамилии Бонапарт, его новые, неожиданные поклонники не видели великана. Это был удачливый, опасный карлик с острым профилем и пронзительными глазами Антихриста. Его, разорителя церквей, грабителя имущества, поджигателя и убийцу, с трудом выпроводили из России, долго теснили в Европе, пока не прижали к стенам Парижа и не пленили в Фонтенбло. Но из опасного карлика после его падения вдруг вырастает в русских глазах благородный титан. « Хвала! Он русскому народу высокий жребий указал и миру вечную свободу из мрака ссылки завещал»,  – запишет коренной москвич слова примиренья в год смерти Наполеона на острове Святой Елены. Будь император французов наследственным государём, призрак военного гения, не покидавший Европу, не стал бы идолом многих в оккупационном корпусе, не знающих, чем заняться в наступившей вдруг тишине, в скуке будней. Однако величайшим в общественном мнении предводителем народов и завоевателем стал сын бедного корсиканского чиновника, начавший службу младшим лейтенантом артиллерии. Он назвался императором французов и заставил монархов Европы признать себя равным им. Сколько самолюбивых, тайных мечтаний возбуждал этот взлёт! Для какого-нибудь подпоручика, носившего суконную шинель, подбитую по бедности сукном же, создаваемый воображением идол был не золотой, а из такого же, как мечтатель, захолустного человеческого материала. При этом только безумец надеялся, что Фортуна может отметить и его столь же щедро. Нормальный человек не мечтает стать вровень со своим фетишем. Фетишист удовлетворяет религиозное чувство перед образом преклонения служением ему.

Для поклонников ссыльного императора образ преклонения был живым, человеческим, реальным. Служить ему – значит вызволить императора, стать под его знамя. Русские бонапартисты были уверены, что после полученного в Москве урока великий человек, по духу конечно же республиканец, принявший корону лишь под давлением обстоятельств, направит свои нечеловеческие способности и энергию на созидание мирной, процветающей Франции. И эта великая страна станет вечной союзницей России. Царь Александр – странный русский, странный православный – с каждым днём разочаровывал их всё больше и больше своей политикой. Она редко отвечала интересам России. Франция, которую якобы освободили от узурпатора, досталась недостойному монарху по имени Людовик Восемнадцатый. Он вызывает негодование и отвращение. Европа начинает плясать под дудку австрийца Меттерниха, ещё вчера лакея Бонапарта. Англия остаётся самым последовательным и коварным врагом России, вчерашней её союзницы.

Ротмистр Александрийского полка окунулся в стихию бонапартизма сначала ради новых, острых ощущений. Затем, как человек увлекающийся, всей душой, в один судьбоносный для себя момент, посчитал за благо для своей страны помочь французскому другу Шарлю вернуть на трон Франции «истинного» императора. Какое дело соотечественникам Сергея Борисова до интересов Альбиона? Почему династические союзы важнее естественных, диктуемых интересами нации и географией. Что это за «легитимное» право у Бурбонов владеть презирающим его народом? Да пусть корсиканец хоть всю Европу мордой в коровью лепёшку ткнёт! Вечный враг России – Порта. Балканских славян, православных греков, а не немцев надо освобождать; брать Константинополь, ключ от проливов, заручившись поддержкой возвращённого на трон Наполеона. Так убеждал себя чёрный гусар, собираясь на тайную сходку с единомышленниками.

Он не нарушил присягу. Узнав о высочайшем решении начать вывод русских войск из Франции, Сергей Борисов выхлопотал в полку бессрочный отпуск. Сменил гусарский мундир на цивильное. Теперь он частное лицо.

В кабачке у ворот Сен-Дени, облюбованном ветеранами непрерывной двадцатипятилетней войны, «белой вороной» среди офицерских мундиров выглядит молодой человек в сером сюртуке гражданского покроя. У него узкое тёмное лицо, какие бывают у жителей Прованса, из под шляпы с высокой тульей упрямо выбиваются светло-русые пряди волос. Ветераны, обращаясь к нему запанибратски, как к своему, называют его то Сержем, то корсиканцем за внешнее сходство с островитянами, за ту страстность, с которой русский, вчерашний враг, включился в святое дело изгнания Бурбонов, этого позора Франции. Его смуглые руки с тонкими сильными пальцами, когда нет другого дела, заняты набросками окружающих его лиц, предметов антуража. Альбом для рисования и карандаш у него всегда в кармане. Однажды, делая наброски лиц по памяти, он увидел, что грифель как бы непроизвольно вывел профиль Андрея. И при этом ему показалось, что он слышит голос брата за дверью, на улице. Хотел выглянуть. Да кто-то помешал.

По окончании позднего ужина на одной из малолюдных улочек предместья с десяток участников пирушки сядут под покровом ночи в скромные экипажи и двинутся просёлками, избегая оживлённых шоссе, на юг, к Лазурному берегу, откуда рукой подать до заветного острова Эльба. Среди них будет один иностранец.

…Спустя несколько дней в ворота постоялого двора на портовой окраине города Кан въехали два шарабана, влекомые усталыми мулами. В кузовах с высокими бортами сидели мужчины разного возраста, похожие на военных, безвкусно, второпях переодетых в штатское. Один лишь из путников, узколицый, телом не богатый, жилистый молодой человек, красовался подобранным по оттенку и покрою платьем серого цвета и шляпой с высокой тульей. К приехавшим вышел хозяин, похоже, заранее осведомлённый о прибытии гостей из Парижа.

– Комнаты над вами заняты нашими, не сомневайтесь, месье Шарль, – сказал он вполголоса, обращаясь к сидевшему за возницу. В пристройке – двое иностранцев. Ждут провожатого через Альпы. В Триест направляются. Разговор выдаёт в них славян, скорее всего русских. А лицами – цыгане.

– Русские?! – всполошился молодой человек в сером. – Ещё опознают.

Путники уже выбрались из шарабана. Кто-то усомнился:

– Что, у вас в России все друг с другом знакомы, Серж? Вас же дома – что снега.

– Не будем дразнить Фортуну, – заметил другой, – пусть наш гусар из комнаты без нужды не выходит, пока не прибудет судно.

Седой капитан сделал предостерегающий жест:

– Друзья, не забывайтесь! Здесь нет Сержа, нет других настоящих имён. Только клички. Здесь наш друг – Корсиканец! Так обращайтесь к нему и так зовите за глаза.

Сергей благодарно улыбнулся ветерану Старой Гвардии. Ему нравилось новое своё имя; оно сближало его с величайшим из землян, и в нём звучало мистически « COR! »

А в это время в пристройке двое нелюдимых жильцов постоялого двора вели беседу за запертой дверью. Заглянуть в комнату снаружи мешали жалюзи. Старший, в синем мундире французского офицера, без эполет, говорил младшему, одетому как простолюдин:

– Разговорился на рынке с одним инвалидом. Оказался, сослуживец брата. Он видел Петра в последний раз где-то под Парижем. То ли Корби, то ли Корнэ название местности, не запомнил. Артиллеристы ждали пруссаков, а на батарею выскочили русские. После боя Петра обнаружили среди мёртвых…

– Прими мои сожаления, друг. Что поделаешь, война.

– Бедная Катерина: в тридцать лет вдова, четверо детей. Мало утешения, что у нас каждая вторая замужняя становится вдовой в молодые годы.

– Насчёт племянников не беспокойся, Александр, помогу. И знаешь, что? – Пусть Катерина выходит за меня. Замолви словечко, сосватай вдову!

– Да ты же её в глаза не видел, Пётр. Вдруг не по сердцу окажется. Притом, она старше тебя лет на десять.

– Пустое! Я её уже люблю. Я всех вас, черногорцев, люблю, поверь.

Глава VI. Артиллерии отставной штабс-капитан

Поминать российские дороги недобрым словом русские стали по возвращении из заграничного похода. Запомнились отличные немецкие шоссе, с водостоками по обочинам, устланные утрамбованной щебёнкой, нередко мощённые камнем. Заметно уступали им дороги Франции. Но и они вызывали зависть. Даже первейший в России тракт, соединяющий столицы, новую с древней, казался лишь несколько улучшенным путём сообщения, по суху, между уездными центрами. Какую же оценку могло заслужить у путешественника на колёсах обыкновенное грунтовое ответвление в сторону Мурома и дальше – на Арзамас от печально знаменитой Владимирки, утоптанной до каменной твёрдости сотнями тысяч каторжных ног!

Обшарпанную коляску, когда-то покрытую чёрным лаком, но, слава Богу, ещё не старую, крепкую, с поднятым верхом, влекли, надрываясь, две тощие лошадёнки. Дорогой называлось ухабистое, в рытвинах, углубление в глине с косыми стенками. В низинах, где грунтовые и атмосферные воды и в сушь не успевали просыхать, колёса засасывало по ступицы. Ездовая пара с трудом выдирала экипаж из вязкой грязи. На подъёмах и на спусках весенние солнце и ветер делали дорогу легче, и ямщик, гикая, переводил тягловую силу на рысь. Когда леса сменились осиновыми и берёзовыми рощицами, когда пошли чернозёмы, коляска местами уже не катилась по просёлкам, а волоклась, ползла, плыла на рессорах, как на полозьях саней. Редки стали сёла с церковью и погостом, всё чаще попадались на пути деревеньки. Глушь, пустота, но сердце путника билось в радостном волнении. Андрей Корнин приближался к отчему дому, оставленному тринадцать лет назад, в позорный год Аустерлица, когда впервые понюхал пороху.

Ещё далеко не старый, лицом и большим, крепким телом зрелый, что называется матерой, отставной штабс-капитан ехал вступать во владение отцовской вотчиной. На нём был вытертый серо-зелёный внестроевой сюртук военного покроя, без знаков различия, в тон ему дорожная широкополая шляпа. Ноги в сапогах с отворотами поставил на «подножную шкатулку», обшитую оловянным листом. В неё вместился нехитрый скарб, канцелярские бумаги и пакет, перевитый крест на крест бечевой. Прогонные деньги для расчёта со станционными смотрителями и подорожную он держал в боковом кармане. Другой карман заполнил мелкими ассигнациями, медными и серебряными монетами. Они предназначались, по раздумью, на скудные обеды в дорожных трактирах и на вознаграждение паромщикам на переправах через реки. С неделю тому назад, под перезвон заутрени, покинул Корнин Москву через Рогожскую заставу.

Пока катил оживлённой Владимиркой, развлекался внешними впечатлениями. Вот у деревни Горенки за подстриженными кущами парка высится сверкающей громадой дворец Разумовского, а с другой стороны дороги это великолепие оттеняет приземистое, жёлтое с белым, казённое здание полу-этапа. Вот за крутыми откосами над Клязьмой встаёт Владимир, великокняжеская столица Залесской Руси. Она впускает путника через Золотые ворота, дабы подивился тот белокаменным кружевам Успенского собора. А вот, после Боголюбова, над заливными лугами, над светлой речкой Нерля, отражаясь в ней, стоит, будто в чистом небе, невесомый, цвета первого снега, однокупольный храм Покрова. Самое изящное строение легендарных времён Всеволода Большое Гнездо. А из трактира музыкальная машина доносит мелодичное позванивание. Узнаётся: «Аскольдова могила».

Потом мысли, лишённые ярких раздражителей, увели в глубь памяти. Вспомнился Париж. Летом 1814 года артиллерийский офицер без сожаление сказал ему «адьё», полагая, что мир, наконец, установился в Европе. Русские без сожаления покидали столицу мировых соблазнов. Она приелась и вывернула наизнанку карманы. Как-то он, офицер победившей армии, отказал себе в бокале пива, проходя мимо кабачка у ворот Сен-Дени. Не все части возвращались домой скорым шагом. Штабс-капитан Корнин с приданной ему командой двигался в сторону отечества, останавливаясь на вспаханных ядрами полях сражений. Между оползающими насыпями редутов и могилами, отыскивал и ставил на колёса пушки, брошенные в спешке при движении русских армий в сторону Парижа. За этим делом застал его март 1815 года и весть о возвращении узурпатора в Париж. Бурбон бежал. За «100 дней Наполеона Бонапарта» командир роты лёгкой полевой артиллерии штабс-капитан Корнин успел только развернуть упряжки в сторону заходящего солнца. Европа готовилась к новой войне. Все разговоры – только о ней. Сказывали, в окружении императора появилось несколько новых лиц. Среди них – отчаянный рубака Серж Корсиканец. Новый Мюрат, уверяли всезнайки из нестроевых. Портрет гусара в немецкой газете вызвал удивлённый возглас сдержанного обычно Андрея Борисовича: «Вылитый брат Сергей! Есть же на свете двойники». После Ватерлоо владелец этой странной фамилии, похожей на кличку корсара, в прессе и молвой больше не упоминался.

Когда батарея штабс-капитана Корнина вновь загрохотала колёсами орудий по булыжным мостовым Парижа, окончательно развенчанный император плыл на английском бриге в последнее невозвратное изгнание. А «белый, в лилиях» король примащивался на ненадёжном французском троне, умоляя коалицию не оставлять Франции, пока живо на острове Святой Елены «это чудовище». Русский оккупационный гарнизон на этот раз задержался в Париже на три года. Возглавил его генерал Воронцов, тот самый, которого вскоре «отличит» в Одессе несдержанный на язык и перо юноша Пушкин злой и несправедливой эпиграммой. При графе, озабоченном прежде всего бесконфликтным сосуществованием войск и мирного населения, нижним чинам стало жить вольготней и сытнее. Офицеры, не верящие в возможность мира, пока жив Бонапарт, пустились во все тяжкие, соря деньгами. Их примеру своеобразно последовал царь, великодушно отказавшись от контрибуции. Александр вообще был плохим финансистом, не отличал рубль от червонца. При сборах домой в 1818 году открылось, что русские задолжали владельцам бистро, различных развлекательных заведений, хозяевам квартир, просто «французским друзьям» и подругам полтора миллиона франков ассигнациями. Как благородный человек, патриот, пекущийся об авторитете родины, граф Воронцов, представитель «варварской страны», продал доходное имение в России и покрыл долги армии из своего кармана. Тощее Министерства финансов в Петербурге поблагодарило генерала тёплым письмом.

Перед выступлением из Парижа командир гарнизона просматривал списки унтеров и обер-офицеров русских частей. Рядом с большинством фамилий была записана красными чернилами сумма во франках. На одной строке, без красной пометки, взгляд генерала остановился. Граф подозвал канцеляриста:

– А этот… штабс-капитан Корнин?

– Не должен-с, – торопливо пояснила чернильная душа. – Обходился жалованьем-с.

– Похвально. Вот что, любезный, этих святых угодников нашей армии, Корнина и других, сведи в отдельный список и каждому выдай вознаграждение из расчёта средней суммы долга.

– Слушаю-с, ваше высокопревосходительство.

Так скромный артиллерист, живущий от получки до получки, стал обладателем почти одной тысячи франков. Сумма для него фантастическая.

Эти-то деньги, обмененные в Варшаве на рубли, он и вёз в пакете, навороченном из газет и перевязанном бечёвкой. Решил осмотреться в отчем доме, прикинуть, что требует первоочередных трат, только потом развязать кубышку. Застряв в Петербурге для решения дел, связанных с отставкой и введением в наследство, Андрей Борисович обменялся письмами со старшей из сестёр, Антониной. Тем самым он избавился от неожиданностей, которые ждут всякого, лишённого вестей из дому много лет.

Глава VII. Игнацы Корчевский

Заможний пан Игнацы Корчевский старался не напоминать окружающим и даже самому себе о своём происхождении. Такой стиль поведения поощрялся Кшысей, в которую бывший пехотный подпоручик влюблялся всё сильнее, по мере того, как входил в лета и толстел. Страстное чувство молодой женщины, согласно хрупкой природе страсти, очень скоро сменилось милой привязанностью к добродушному увальню. Он располагал к себе покладистостью, отсутствием шляхетской заносчивости и постоянной готовностью услужить всякому. После кончины «полу-магната», ускоренной выбором горячо любимой дочери, новоиспеченный поляк не стал полноправным хозяином доходного фольварка. Он, как был принят в знатную семью принцем-консортом , таковым и остался. Старый Корчевский всю свою движимость и недвижимость завещал внуку Збигневу, «дофину», при «регенстве» пани Христины (смеялись злые соседские языки). Хоть милость Кшыси к мужу была безгранична, отец малолетнего землевладельца жил всё ж таки из милости супруги, повелительницы его слабого сердца. Он не обманывался, когда в глаза его называли хозяином. Правда, заняв роскошный кабинет покойного тестя, он во мнении окружающих получил право так титуловаться. Иногда, при плохом настроении, связанном с погодой, такое положение в семье задевало русского. Он оправдывался перед собой тем, что «зато» удерживает важную территорию, которой владел с рождения.

Такой территорией было православие. Нет, схизматик прилюдно не толковал о православии, не спорил с религиозными папистами-фанатиками, чья вера «правильней». Он просто отмалчивался, если разговор при нём касался веры. К руке местного епископа, частого посетителя усадьбы, не подходил, ограничивался светским поклоном на расстоянии из уважение к сану. Разумеется, чужеродный элемент в монолитном католическом обществе не мог быть ни исторгнут из него, ни обнесён частоколом отчуждения. После Венского конгресса Королевство Польское, образованное на основе Варшавского княжества, этого наполеоновского творения, вошло в состав России. «Царём Польским» стал православный государь, такой же схизматик, как и зять «полу-магната» Корчевского. Но заноза – есть заноза: окружающее её тело ощущает дискомфорт. Если её нельзя решительно удалить, она рано или поздно сама выйдет…

Пани Кшыся, природная часть этого общества или (вернёмся к образности) живого католического тела, давления на мужа не оказывала, желая видеть его у папского престола. Однако с присущей ей искусством всего добиваться, если не мытьём, так катаньем, всегда вовремя появлялась перед «её толстячком» с аргументом сменить веру (нет, нет, не на лучшую, а на «более удобную» здесь, на Висле!). Рассказывая, обычно перед сном, с горечью, о какой-нибудь хозяйственной или светской неудаче, со вздохом заключала: «Всё могло бы повернуться иначе, в лучшую сторону, будь ты, Игнацы , католиком». По мере того, как подрастал Збышек , его будущие интересы, судьба владельца фольварка всё чаще в речах озабоченной матери стали связываться с желанным для Корчевских переходом «главы семьи» (подчёркивалось голосом!) в церковь Святого Петра.

Короче говоря, пришёл день… Об этом дне подробней.

В просторной, самим придуманной одежде из тончайшего отбеленного полотна Игнатий с бутылкой «венгерского», со льда, спасался от жары в ротонде «с амурами», в тени разросшихся кустов сирени, в ту пору отцветшей. Это место вызвало в нём элегическое настроение, стало любимым местом уединения, своеобразным храмом его души, как у всех русских, в значительной степени языческой. Налив бокал «солнечного концентрата», он смотрел сквозь рубиновую жидкость на блики полуденного светила, играющие на капителях мраморных колонн, и думал… Да ни о чём он, по своему обыкновению, с тех пор как стал «главой семьи», не думал. Просто следил за игрой света, наслаждаясь ощущением жизни. Неожиданно появилась Кшыся, золотая от волос, китайского шёлка и зонта в тон платья.

– О чём задумался, мой Гаргантюа?

Так она нежно называла своего толстяка наедине.

Игнацы , переведя взгляд с бокала на жёнушку, которая для него оставалась б о льшим явлением, чем солнце, совершенно искренне ответил:

– Думаю, свет, мой, во что облачиться мне, когда ты поведёшь меня к мессе.

Христина, выпустив из рук солнечный зонтик, без театральности бросилась к ногам мужа.

– Ты сам, ты сам решил, коханы. Как я этого ждала!

Чем ближе подступал назначенный день крещения в костёле, тем смутней становилось у Игнатия на душе. Чтобы прояснить её, чувствовал он, необходимо совершить какой-то очистительный поступок во благо покидаемых им единоверцев, близких. Почему-то чаще всего наплывало крупное, с трагическими глазами лицо старшей сестры, Антонины. Она и подсказала из дали в тысячи вёрст голосом, слышимым только им, братом. С её советом отступник вошёл в будуар жены. И вышел просветлённым, радостным. Жена поняла мужа и дала своё согласие выделить ему крупную сумму денег. Столько никогда раньше не просил скромный в потребностях Игнатий.

Через несколько дней «хозяин» фольварка вызвал в кабинет учёного ходатая по делам Корчевских. Им оказался восточного вида господин, в лапсердаке и чудовищной шляпе, при пейсах. На днях ему предстояло отправиться в Россию на открываемую Нижегородскую ярмарку – проведать, чем она может быть полезна для плодов польской земли. По наказу пани Христины… Нет, нет, оговорились!.. По наказу пана хозяина. Пан Игнацы чуть не забыл о другом важном деле. Еврею необходимо сделать небольшой крюк, разыскать на волжском правобережье имение сыновей Борисовых. Там вручить барыне Антонине Борисовне от имени Игнатия вот этот баул, закрытый на замок. И ключик – отдельно.

– Ой! – вскрикнул учёный ходатай, с трудом отрывая вместительный, толстой кожи баул от пола. – Что это в нём, ясновельможный пан? Будто золотом наполнен.

Ещё один баул, поменьше размерами, оказался почти столь же тяжёл. Его следовало доставить в Нижний Новгород и передать настоятелю Спасо-Преображенского собора.

Невиданная честь: туманным утром следующего дня Игнатий- Игнацы Корчевский, осунувшийся после бессонной ночи, в стёганом шлафроке, сам вышел на крыльцо проводить путников. Слёзы появились на глазах пана подпоручика, когда тяжёлая дорожная карета с учёным человеком польских землевладельцев и его вооружёнными помощниками скрылась за въездными воротами в усадьбу.

Глава VIII. Каторжник

После Ватерлоо захваченных офицеров армии Наполеона англичане и пруссаки передали королевской военной администрации. Среди пленных сразу выделилась группа подозрительных лиц, которые выдавали себя за французов. На допросах они путались в показаниях, называли вымышленных родителей и свидетелей. Правосудие не сомневалось: перед ними не граждане Франции, призванные под императорские знамёна бежавшим с острова Эльба Бонапартом, а иностранцы. Разговор с наёмниками в трибуналах был короток: каторжные работы.

Не избежал сурового приговора и гусарский полковник Серж Корсиканец, выдававший себя за провансальца. Ни удовлетворительный французский язык, ни внешность южанина не могли ввести в заблуждение опытных служителей армейской Фемиды. Корсиканец! Нет таких фамилий. Явно кличка участника тайного братства бонапартистов. Только как ни назвался бы лжец, он отметился в памяти многих знатных французских семей виновником гибели и позора элитного эскадрона королевских кирасир.

В истории утвердилось мнение, что опасный беглец с острова Эльба на пути от бухты Жуан до столицы не встретил сопротивления войск Бурбона. Это заблуждение. Стычки между «белыми с лилиями» и «трёхцветными» местами случались. На подступах к Парижу эскадрон императорских гусар атаковал подразделение тяжёлой королевской конницы. Кирасиры, все из благородных семей, были изрублены гусарами под командой дотоле неизвестного Сержа Корсиканца. Командир лёгких конников за этот успех получил из рук императора полковничьи эполеты. Уязвлённая родовая аристократия взяла на мстительную заметку дерзкого гусара. И когда истекли «сто дней» Бонапарта, верный его офицер не мог рассчитывать на снисхождение старой знати.

Полковник был приговорён к пяти годам неволи. На него, как и на всех арестантов, собранных в тюремном дворе Брюсселя, надели синие тиковые штаны и красную арестантскую куртку поверх батистовой офицерской рубахи. Ему остригли голову, но поленились сбрить чёрную щетину на запавших щеках. Оставили осуждённому добротный солдатский ранец с обиходными предметами. Среди них затесался осколок блюдца из белого благородного металла. Владелец сохранил заветное серебро в отнюдь не сытой жизни на острове Эльба. Поднялся с ним на борт брига «Непостоянный». Флагман исторической флотилии с Бонапартом на капитанском мостике тайно, глухой ночью, двинулся к Лазурному берегу, ведя за собой мелкие парусники. 1 марта 1815 года в бухте Жуан, в виду города Кан, высадилась «армия» в 1100 штыков, чтобы возродить Империю.

Пожилой жандармский офицер сопровождения осуждённых, носивший, по всем признакам, по ошибке мундир стража порядка и законности вместо сутаны кюре, проверяя поклажу нового подопечного, долго рассматривал обрубок серебряного блюдца с выцарапанным инициалом С.

– Это что?

– Семейная реликвия.

Предмет определялся как «режущий». Обещание «превосходительного каторжника» не употреблять его во зло не возымели действия на службиста. Он изъял опасный предмет, но обещал осуждённому возвратить реликвию в день освобождения.

Мужество покинуло презиравшего смерть кавалериста, наречённого неумолимой властью пятизначным номером, когда на нём, под затылком, заклёпывали ударами молотка железный ошейник. Прикованных к общей цепи прогрузили на длинную телегу и повезли в сторону моря. Решение покончить собой, как только представится возможность, казалось Номеру 11516 окончательным. Но долгая дорога способствовала созреванию другой мысли, более свойственной сильной и здоровой натуре Сергея, сына Борисова. Медленно уплывал за задок телеги мирный сельский пейзаж уже недоступной жизни. Двуногое существо с железным ошейником на шее, потерявшее право называться человеком, но, тем не менее, им ещё остающееся, всё сильнее проникалось желанием преодолеть соблазны самоубийства. Выжить во что бы то ни стало! Сделать эту цель своим маяком и двигаться на огонь надежды через унижения и боль, телесную и душевную.

Сена и морские воды Ла-Манша в месте встречи образуют узкий и глубокий, более тридцати километров, залив (губу, говорят поморы в России). На северной его стороне раскинул свои причалы и другие портовые сооружения Гавр – главные морские ворота Франции. Здесь же находился острог. Узилище и в стужу не отапливалось. Арестанты спали на голых досках, ели неизменный «сюп». Всегда в кандалах, часто прикованные за ногу цепью к ядру. За малейшую провинность надсмотрщики наказывали каторжников палками, карцером, хуже могильного склепа. На рассвете заключённых уводили из острога в порт – на разгрузку торговых судов, на работы в доках. Пуще смерти страшились галер. При кораблекрушениях гребцов некогда было расковывать, да и опасно для команды. И работа на вёслах по двадцать часов с утки изнуряла до скорой смерти.

К счастью для русского, выдающего себя за француза-провансальца, даже здесь он почти освободился от настойчивого, соблазнительного зова смерти. А телом был крепок, несмотря на кажущуюся хрупкость небольшой фигуры. Часто его товарищи по несчастью (по сравнению с ним – голиафы) падали в изнеможении под мешком с грузом, у забиваемой вручную сваи; не выдерживли многочасовой плотницкой работы в доках. Его же тонкие, перевитые железными мускулами руки не знали усталости. Недостаток физической силы он возмещал природной выносливостью. Притом, научился расходовать энергию так, чтобы её хватало от сна до сна, короткого, но глубокого, всегда для него целительного.

При остроге была школа. Когда заболевал какой-нибудь учитель-монах из обители, содержащей школу, тюремное начальство обязывало экс-полковника вести занятия. Получалось вроде отпуска, способствующего восстановлению сил. От изнурительной работы, от беспросветных мыслей выручала также способность к рисованию. Каторжане для обогревания под открытым небом в ненастные дни разводили, где разрешалось, костры. Уголёк из золы годился для росписи стен и других подходящих поверхностей в минуты отдыха колодников. Тюремное начальство заметило эту способность Номера 11516 и, бывало, заказывало «парсуны» с себя, предоставляя дешёвому (очень дешёвому) художнику какое-нибудь свободное помещение тюрьмы под временную мастерскую.

Ещё Корсиканец отыскал «наощупь» верный способ коротать время – не замечать его. Серж-Сергей не считал дни, не делал ногтём по вечерам царапин на досках нар, чем занимались многие из его соседей по заточению; не заглядывал мысленно в будущее, даже в завтрашний день. Календарь для него перестал существовать. Какой сегодня день? Число? Месяц? А год?.. Не всё ли равно! Вдруг оказалось: третье лето миновало с того дня, когда удар молотка под затылком отозвался в мозгу болью отнюдь не физической.

То осеннее утро выдалось пасмурным, холодным. Только каторжные погодой не интересовались. Те, для кого каждая минута существования – жестокая, бескомпромиссная война со всем тем, что олицетворяет тюрьму, способны ощущать лишь очень сильную боль и очень сильный голод. В заключении тупеет не только ум, тупеет каждая клетка организма. Какое значение имеет погода, если в твоём распоряжении в дождь, снег, стужу, при палящих лучах солнца, ветре неизменные штаны да куртка, рубаха из грубого холста, шарф жгутом, похожий на корабельный канат, башмаки, подбитые гвоздями, нелепая шапчонка?

Когда надсмотрщик с палкой на плече, вместо того чтобы соединить заключённого Номер 11516 цепью с другими каторжниками перед выходом со двора острога, велел ему следовать за ним, конвоируемый подумал, что ждёт его карцер и двойные кандалы. За что? Гадать не хотелось. Просто пришла его очередь. Но вместо карцера он оказался в кордегардии. Проходя через сумрачную прихожую, заметил боковым зрением человека в офицерском мундире без погон. Лица не разглядел: ранний посетитель сидел спиной к окну, а свеча на столике перед ним была экономно потушена дежурным жандармом.

В кабинете начальника, кроме самого хозяина в полковничьих эполетах, находились двое в штатском, не из тюремной команды. Каждого из здешних Сергей знал в лицо.

Неожиданно начальник, глядя в бумагу, выложенную на стол, обратился к арестанту, подтверждает ли он своё имя, названное им на суде, – Серж Корсиканец. Номер 11516 подтвердил по форме. Тем же скучным голосом, не поднимая глаз, жандармский полковник объявил:

– Решением Королевского суда вы с сегодняшнего дня освобождены. Двое в штатском, глядя на хозяина острога, согласно кивнули. Полковник сдвинул на край стола раскрытую, большого формата книгу и чернильницу с пером:

– Распишитесь здесь.

Сергей, сын Борисов, машинально повиновался. Он не был взволнован. Лишь удивлён: «Неужели пять лет прошло? Нет, года два-три…». Видимо, вид у него был для сидящих забавным, когда, с трудом расписавшись в книге, выпрямился и вытянул руки по швам. Королевские чины многозначительно переглянулись. Полковник повторил:

– Свободны. Возьмите паспорт. Да берите же! Ступайте!

Теперь голова у амнистированного пошла кругом. Надсмотрщик под локоть вывел его из кабинета и, велев дожидаться его в прихожей, вышел во двор.

– Серж! – шагнул к нему от окна человек в офицерском мундире без погон.

– … Не может быть!.. Шарль!

Освобождённого гусара уже тискал в объятиях седоволосый ветеран Старой Гвардии, с которым летом 1814 года группа бонапартистов отплыла из Кан в сторону острова Эльба. Последний раз они, оба полковники, виделись накануне сражения при Ватерлоо. Когда восторг встречи сменился оживлённым, осмысленным диалогом, русский узнал, что Шарля спас от мести роялистов высокородный племянник, граф д’Анкур. Любимец Людовика; увёз дядю в родовое имение на полуострове Бретань и продержал там несколько месяцев под честное слово, пока вокруг Бурбона не утихли страсти «ста дней». Получив свободу действий, Шарль занялся поисками участников высадки в бухте Жуан. Найти удалось немногих. В их числе оказался каторжник Номер 11516. Свободу его француз-полковник выменял на обещание племяннику не пытаться вызволить императора с острова Святой Елены – не компрометировать титулованную фамилию в глазах короля.

Разговор друзей-бонапартистов прервал вернувшийся надсмотрщик. Не расставаясь с палкой, он нёс на плече солдатский ранец экс-полковника. Следом за ним показался в дверях пожилой жандармский офицер сопровождения арестантов. В руке он держал предмет, размером с ладонь, завёрнутый в серую холстину и перевязанный шнурком. Приблизившись к амнистированному, протянул ему свёрток:

– Ваше серебро, месье полковник.

Через несколько часов нанятое Шарлем рыбачье судно выйдет из Гаврского порта вслед за солнцем в залив Сены. За мысом Аг баркас повернёт на юг, к берегам Бретани.

Граф д’Анкур, владелец титула и родового замка, вчерашнего каторжника невзлюбил заочно. Шарль представил его настоящим именем. Во мнении убеждённого роялиста, русские хоть и пригрели у себя дома высокородных беженцев из Франции после революции, таких как герцог де Ришелье, но унизили французов так, как не унижал их никто со времён 100-летней войны. Правда, граф несколько смягчился, когда увидел карандашные наброски нежеланного гостя. Даже снизошёл до заказа ему своего портрета Сергею раньше не приходилось писать масляными красками. Пришлось учиться на ходу. Работа затянулась. Увидев себя на холсте, граф окаменел лицом и молча удалился. Не качество исполнения было тому причиной. Рука художника невольно изобразила сущность молодой, с жесткой складкой рта, холодной натуры. Работа была отправлена в чулан. Новых заказов от хозяина имения на полуострове не последовало.

Борисову сыну претило быть нахлебником у кого-либо. К его удаче он пришёлся ко двору, точнее сказать к цеху, а по-русски, – к артели мастеров по восстановлению старых фресок. Неподалёку от замка д’Анкуров, в седловине между соседними холмами, располагалось аббатство, возведённое в романском стиле ещё при Карле Великом. Здесь находилась графская усыпальница. Древние фрески сильно потускнели, местами было невозможно понять, что на них изображено. Как-то, прогуливаясь по окрестностям, товарищи по высадке в бухте Жуан забрели в аббатство. Их внимание привлекли спорщики, сгрудившиеся у покрытой фресками стены. Сергей-Серж прислушался, дал совет. Кто-то из спорящих сначала возразил, но, подумав, последовал совету чужака. Когда на стене под рукой мастера появилось поверх старой краски свежее красочное пятно, раздались возгласы одобрения. С того дня гость Шарля зачастил в аббатство. Сначала работал как ученик – за символическую плату, скоро оказался среди помощников мастера. Пришёл день, когда со словами «позвольте, граф, расплатиться за стол и кров» он выложил перед своим благодетелем табачный кисет с луидорами. Разумеется, родовой аристократ от золота своего гостя надменно отказался. Тогда гость пожертвовал эти деньги домовому храму д’Анкуров. Представитель титулованной знати был вынужден невольно признать однодворца равным себе.

Жизнь в Бретани русского человека, нижегородца из служилого сословия, авантюрная, наполненная приключениями, закончилась, когда капитана Шарля, из младшей ветви д’Анкуров, отнесли в родовой склеп. Сергей-Серж, по приобретённой в остроге привычке не замечать течения времени, только тогда обратил внимание на календарь. Ого! Седьмой год пошёл, как он вышел из острога. А всего пробыл Сержем Корсиканцем более десяти лет. Пора к русскому имени возвращаться. Пора к своим.

Глава IХ. Црна Гора

Путешествуешь ли из Лондона в Париж, оттуда – в Петербург через Стокгольм, затем, с заездом в Варшаву, направляешься в Вену – всё Европа, многоликая, узнаваемая по платью, по манере поведения, по схожим образцам искусства и литературы. Местные народы перелистывают календари XIX века Христианской эры, их знать изъясняется в гостиных на французском языке. На этом небольшом «полуострове евразийского материка» императоры и короли посылают своих солдат друг на друга прусским шагом под губительный огонь шуваловских орудий, часто на английские деньги.

А спустишься Дунаем из Вены всего на шестьсот вёрст через европейский Будапешт в Белград, столицу зависимых от Порты сербов, окажешься на территории азиатского владыки. Султан управляет Балканским полуостровом, колыбелью европейской цивилизации, из Стамбула. Древний Византий давно забыл дней Константиновых начало , обзавёлся минаретами и сералями. Семибашенный замок, янычары, тонкие и прочные колья, как метод воспитания ослушников, протяжные, сдавленные вопли муэдзинов.

Если, оставив за спиной Белград, одолеть в полуденном направлении ещё две с половиной сотни вёрст горных дорог (вернее, бездорожья), окажешься на Адриатическом побережье. Здесь, в османской глубинке, обнаружится сюрприз в виде крохотной скалистой страны Црна Гора , называемой за её пределами чаще Монтенегро. Никем из соседей никогда за всю свою долгую историю Черногория до конца завоёвывана не была. Повернувшись спиной к католическому и протестантскому западу, презрительно глядя в близкое лицо ислама, упрямо продолжали жить славяне-черногорцы по «византийскому времени» раннего христианства. И в начале века паровых машин патриархи отдельных родов – ещё не феодалы, лишь примеряются к их правам. Племенная территория ещё не государство и правит на ней волей вооружённых мужчин, скупщины , светский и духовный владыка, в одном лице, по законам гор. Древнейший из законов – право на кровную месть. Вендетта и междоусобицы не дают дожить до старости четвертой части мужчин каждого поколения. Вторая четверть гибнет в войнах с турками. Только в сражениях с иноземцами и в праздники по случаю побед, да в церкви черногорцы едины. Признаёт брат брата по низкой цилиндрической шапочке чёрного цвета, с красным верхом, что называется капа , по православному кресту на груди, по однострунным гуслям за спиной и всегда заряженному ружью в руке. С последним не расстаются и ночью, кладя у изголовья. Вазда му е рука на оружью. Каждый мальчишка, в семье ли воеводы он растёт или углежога, перво-наперво учится метко стрелять, пасти овец, сочинять героические песни по древним образцам и петь их, водя смычком-гудало по струне народного инструмента. Также учатся с колыбели узнавать издали два лица: одно принадлежит тому, кому на роду написано тебя убить, другое – твоей жертве, назначенной нередко дедами задолго до рождения мстителя.

Црна Гора – природные бастионы Динарского нагорья. Они возвышаются над Адриатикой, местами отступая от берега, скалистыми уступами. Венчает эту неприступную цитадель «донжон Плутона» – вершина Боботов-Кук высотой в 2522 метра. Две стремительные горные реки, Пива и Тара, в глубоких каньонах, как Божьи рвы, охватывают царственную высоту горных сербов. Самые могущественные враги южных славян (а таковыми веками оставались турки-османы), заглатывая их земли по всему Балканскому полуострову, неизменно ломали зубы на камнях Черногорского карстового плато. Его защитников будто не женщины рожали, а духи гор ваяли из того же камня. Если полчища завоевателей, бывало, овладевали долинами, их жители уходили вверх, за облака, откуда отступать некуда, выше только небо.

Оставались независимыми гребни хребтов, местами голые, лишённые почвы, белеющие известняком, местами зелёные от трав. И горные склоны, поросшие буковыми и дубовыми рощами, населённые оленями, кабанами, дикими козами, зайцами, всякой живой мелочью не доставались врагам. Высокогорные луга, освобождаясь от зимнего снега, давали пищу овцам, спасителям нации, едва насчитывавшей сто тысяч человек в свободных от турок пределах. Народ неизменно выживал и прирастал новыми поколениями. Клочки скудной почвы в расщелинах скал, на узких террасах горных потоков распахивались и худо-бедно кормили местное население и беженцев из долин кукурузой и пшеницей. Порте удавалось овладевать, бывало, надолго, основными житницами Черногории. Ими были плодородные почвы вокруг селений Никшич и Подгорица, Скадарская озёрная котловина, богатая краснозёмами. Там вызревали маслины, плоды гранатовых деревьев и виноград.

Но сердце Черногории всегда оставалось в горах. Они учили доблести, укрепляли тело, обостряли зрение стрелков, воспитывали презрение к смерти, ставили честь выше всех ценностей, усиливали любовь к Родине. Весела ми майка! И удивительная любовь к пению у горцев – от гор, что многозвучным эхом отзываются на голос певца, подхватывают мотив мощным хором.

Испытывая во всём материальном недостаток, обитая в бедной хижине, горец не считал себя нищим. Ведь ему безраздельно принадлежало всё это живописное Божье творенье – мятежно вознесённые к звёздному небу скальные зубцы, будто сошники вспахивающие райские угодья. Православное мироощущение не препятствовало вере в мифических белых дев – хозяек рощ, озёр, рек и ручьёв, скал и отдельных камней, расщелин и пещер, горных троп. Они поселились здесь задолго до Христа. Эти вилы незримы, но голосисты. Они добры и суровы одновременно: предупреждают путников об опасности и жестоко наказывают ослушников. Их соблазнительные голоса способны заманить юнака туда, откуда нет выхода. Только однажды за все неисчислимые века лишь одну вилу , обитавшую в пещере на горе Ловчен, приручит, добром понудит служить себе избранный Богом черногорец. Но в году 1814, куда я завёл сейчас читателя, тому мальчику всего один год от роду. Подождём немного.

Россия со времени Петра Великого помогала православным родичам финансами. Русская дипломатия работала на престиж малого народа, оказывающего героическое сопротивление мощной мировой империи с повадками восточного хищника. Когда заканчивался Век Екатерины, объединённые силы племенных воевод нанесли сокрушительное поражение османским войскам при Крусах. Ходили слухи о лёгких орудиях, доставленных неизвестно какими путями, неизвестно от кого в руки православных. В годы Наполеоновских войн с помощью русской средиземноморской эскадры адмирала Сенявина черногорцы отвоевали берег Адриатического моря, что закрепило фактическую независимость горной области. Православные митрополиты в Цетинье, из рода Петровичей-Негошей, получивших второе имя по названию родного племени, были живым центром притяжения приверженцев греческого вероисповедания. Уже более ста лет они забирали в свои руки и светскую власть. В обществе, в котором клановые интересы ставились выше племенных, а племенные превалировали над общенациональными, такая централизация была благом для народа.

Дом рода Каракоричей, не одно столетие дававших воевод племени плужан, отличался от других жилых построек горного селения Плужине лишь б о льшими размерами. Сложенный из дикого камня, с окнами-бойницами, он стоял на скалистой террасе над глубоким каньоном речки Пивы, замыкая наружную стену двора. Изнутри к ней лепились хозяйственные постройки. Открытой стороной двор выходил на каньон. В случае необходимости усадьба превращалась в крепость, как и соседние дворы. Патриархальное селение на скале являло собой серьёзное препятствие для тех, кто с недобрыми намерениями поднимался от приморской низины в горы единственной дорогой через Подгорицу и Никшич. С запада горную дорогу из долины Дрины, занятой турками, контролировал укреплённый Старопивский монастырь.

В летний день 1814 года дозорные на звоннице церкви Св. Георгия оповестили плужан особым звоном колокола о приближении к селению с востока двух верховых. Двигались они не дорогой через Никшич, а тропой из Крстака. Мужчины высыпали за околицу. Запестрело куртками, короткими шароварами, чулками. У каждого на голове капа, на ногах кожаные опанки. Все при оружии. Конная пара неизвестных им не страшна, но так здесь положено мужчине выходить из дому на глаза чужих. Даже священники носят под ризами мирское платье, за поясом – кинжалы и пистолеты.

За ворота своих дворов вышли женщины в чёрном. Среди них выделялись тревожным выражением тёмных глаз жёны Александра и Петра Каракоричей. Другие замужние женщины или уже дождались своих мужчин, уходивших на чужие войны, или получили весть о их гибели. Только род Каракоричей был в неведении. И вот с верха башни раздались голоса:

– Так это наши! На церковь крестятся, по православному.

– Каракоричи! Оба живы!

– Нет, вижу только Александра.

– И Петр рядом.

– Это не Пётр. Чужой.

Наконец всадники на мулах, в окружении плужан, встретивших их за околицей, появились в селении. Принятый издали за Александра Каракорича, им и оказался. Молодой спутник его действительно обладал сходством с Петром, но только сходством общим: один тип лица. Впрочем, узкие, тёмные лица с горбатым носом и карими очами встречались здесь на каждом шагу.

Отвечая на приветствия всё прибывающей толпы, всадники подъехали к дому Каракоричей, спешились у ворот. Сняв шапки, перекрестились на барельефное изображение Матери Божьей с младенцем в нише надвратной арки. Александр шепнул спутнику:

– Вот эта, выше других, Катерина, моя невестка.

– Прекрасная женщина! – искренне отозвался русский и, с молодой горячностью повторил сказанное много дней раньше. – Окажи честь – сосватай. Прошу.

Александр вроде бы не обратил внимания на слова своего подопечного. Он склонился в общем глубоком поклоне перед сородичами:

–  Помага бог !

–  Добра ти среча ! – отвечали ему, склоняя головы.

После этого обнял жену, скоро отстранился, словно не был дома день-другой, и стал по очереди здороваться с каждым из домашних. Пётр, сын Борисов, также сделав общий поклон, стал искоса поглядывать на Катерину. Рослая, с первыми следами увядания на удлинённом, с прямым тонким носом лице, окружённая детьми-подростками, она поникла всем стройным телом, поняв по каким-то особенностям поведения деверя, что уже вдова. Когда Александр приблизился к ней, она опустила сухие глаза, дала обнять себя за плечи и трижды поцеловать в щёки. Потом так же внешне бесстрастно выслушала весть деверя и приняла его волю:

– Пётр умер, да упокоится его душа, – (сделав паузу, старший в роду подвёл к вдовой невестке чужестранца, всем своим видом выражающего расположение к окружающим людям, соединил их руки). – Вот муж тебе, Катерина, мой названный брат, тоже Пётр, новый Каракорич. Он русский, а значит, более чем брат нам, плужанам.

Последнюю фразу Александр произнёс, напрягая голосовые связки, чтобы его слышали не только родные. Соплеменники, стоявшие поодаль, согласно откликнулись. У всех на памяти были дерзкий прорыв под огнём французов русской флотилии в бухту черногорского порта Бар и молебен освободителей (подумать только!) в православном храме в Цетинье.

Женщина не убрала своей руки, выразив тем самым своё отношение к неожиданному сватовству. И так – рука в руке, – не обменявшись ни словом, помолвленные пересекли двор, поднялись на крыльцо дома и скрылись за дверями, оставив свидетелей древнего языческого обряда снаружи.

Глава Х. Каракорич-Рус

Большая усадьба Каракоричей вмещала несколько семей. Замужние дочери покойного воеводы Милована ушли из отчего дома продолжать жизни других родов, незамужние ждали своей очереди под родным кровом. Всех сыновей последнего вождя плужан пережил Александр. Когда пришло время выбирать нового воеводу, скупщина согласно выкрикнула Александра Каракорича. Избранник с семьёй переселился в древнюю резиденцию жупанов. От него самого, от его братьев пошли самостоятельные ветви. Другой Пётр, наречённый Каракорич, кровного родства с ними не имел. Русский офицер с помощью местной славянки стал здесь родоначальником отдельного «древа». Ещё плохо владея местным наречием, он говорил о себе, ломая язык, «я русский, рус». Плужане и соседи подхватили: «Каракорич-Рус». Так появилась новая черногорская фамилия.

Первый Каракорич-Рус, с Катериной, пасынками и падчерицами, занял крыло жилого строения старой усадьбы. Кроме них, в доме жили другие свойственники его жены. Покои супругов выходили окнами и дверью на террасу над каньоном. Глубоко внизу, на дне ущелья, грохотала, перекатывая валуны, пенная Пива. Отсюда открывался вид на царственную вершину Боботов-Кук и островерхие шапки её горной свиты, белеющие, точно снегом, известняками, доломитами и меловыми породами. По какому же признаку это белогорье названо чёрным? Есть легенда, что, когда скапливается и запекается под солнцем кровь бойцов на светлом камне гор, они темнеют.

Петру полюбилось отдыхать от дневных сует над Пивой. В распашном кафтане, прихватив чубук с трубкой, усаживался на краю пропасти. Высоты не боялся. Смотрел перед собой и в себя, курил, вспоминал Россию и всех, кого оставил в ней. Заряженный пистоль с кремневым замком держал под правой рукой. Вазда му е рука на оружью.

В краю, где древний Бог Кровной Мести был столь же почитаем, как восточный пришелец Иисус Христос, мужчины с ятаганом и огнестрельным оружием ходили по нужде, спали, ели, зачинали детей. Клинком и средством огненного боя владели все в совершенстве. Походка выработывалась звериная. Ибо каждый был и охотником на себе подобного и дичью для обитателей соседнего селения, случалось, соседнего дома. По преданию, Каракорич-пращур убил в ссоре отца семейства из селения, что виднелось со звонницы за каньоном. И потянулась кровавая цепь мести. Интересно, попадает ли в перечень обязательных жертв названный брат убитого на войне сына Милована Каракорича? Опасаясь быть осмеянным, как трус, Пётр никому не задавал этого вопроса. Но ответ всё-таки получил, когда молчаливая, всё понимающая Катерина сама засунула ему за пояс великолепную, с насечкой из серебра, черногорскую «игрушку». С тех пор он с пистолем не расставался. Стены покоя, доставшегося Каракоричу-Русу, были увешаны всевозможным холодным и огнестрельным оружием поверх звериных шкур, между черепами оленей и горных козлов. Выделялся размерами (скорее пушка чем ружьё) старый, проверенный дедами жевердан с кремневым замком, украшенный перламутром, цветными камнями, накладками из серебра. Пальнёшь во врага картечью – нет головы, а то и несколько голов враз. Тут же находились пороховницы из рогов копытных, кожаные подсумки и лядунки со свинцом. Сталь и серебро, полированное дерево, прекрасно выделанная кожа. В горах убивают красиво. И зверей, и заморского врага, и ближнего. Сюда Борисов сын добавил новинку иного характера. Местный умелец по его заказу изготовил из бука пластину квадратной формы, оковал её по краям серебром и врезал по центру квадрата сектор серебряного блюдца с выцарапанными на нём инициалом «П». Место для этого украшения, странного для непосвящённого, нашлось над столом для письма. Кроме сабельного творения брата-гусара, ничего материального от прошлой жизни у беглеца не осталось. Потом появились книги на русском языке. Петр добыл эти сокровища в Русской Православной миссии при дворе Митрополита в Цетинье, куда Каракоричи-Русы возили новорожденного сына. Катерина хотела, чтобы их с молодым мужем первенца непременно крестил сам Митрополит. Это был и для отца мальчика первый спуск в долину, с тех пор как он поселился в Плужине. Он запомнился новыми впечатлениями.

Сначала вёрст пятнадцать всадники и мать с младенцем в двуколке поднимались по каменистому просёлку вдоль левого берега Пивы. Миновали Пивский монастырь и свернули вправо. Просёлок вывел путников через перевал в Никшич. Отсюда был световой день неспешной езды до многолюдного селения Подгорица по хорошей дороге через плодородную долину, находившуюся в руках турок. Османы теперь опасались чинить препятствия своим извечным врагам. Не дай, Аллах, осерчать русских! Оставив Подгорицу, за Петровской горой путники увидели судоходное Скадарское озеро, самый большой пресный водоём на Балканах, в каменистых, местами заболоченных берегах. Лишь северо-западным его заливом, с россыпью скалистых островков, владели черногорцы. Его берега и несколько обитаемых, укреплённых остров по-прежнему удерживали албанские турки. Западнее, на побережье Адриатики, хозяйничали австрийцы. Перешла в их руки и одна из наиболее защищённых от морской непогоды, глубоко врезанная в гористый берег «фестончатая» бухта по названию Боко-Котор. В тот день путникам открылась в разрыве туманной дымки часть залива, его ответвление, но и по нему можно было составить представление об изумительной красоте этого горного каньона, погрузившегося в море, как говорили, при Всемирном потопе. У Руса, как чаще всего звали Петра плужане, кольнуло в сердце. Ведь черногорское приморье, отвоёванное у османов и французов с помощью русских моряков, решением Венского конгресса в 1815 году поставлено под контроль Вены. С согласия русского царя. Как после этого «дипломатического жеста» Александра I смотреть в глаза соседям! Вообще, победитель Наполеона повёл себя неразумно в отношени черногорцев: лишил их денежной помощи, поступавшей в страну со времён Петра Великого. Когда-то небольшие субсидии своим бедным соседям выплачивала зажиревшая Венеция, не без расчёта, разумеется. Но республика, по воле Бонапарта, приказала долго жить. Место коварного благодетеля Црной Горы заняла Австрия, тоже с дальним прицелом. Нет, лучше не думать об этом! Лучше смотреть по сторонам.

С закатной стороны к озеру подступало Цетиньское поле. За час ходьбы можно пройти его из конца в конец. У подножия горной гряды Ловчен, в зелёном обрамлении оливковых рощ и виноградников, дубняка и гранатовых деревьев, открылся белый монастырь среди россыпи мелких построек. Цетинье. И резиденция митрополита, и светский центр страны. Крепостная стена с арочными углублениями, с широкими у основания приземистыми башнями под коническими крышами ограждала от внешнего мира храмовые сооружения. Среди них выделялись размерами суровый по внешнему виду монашеский корпус и украшенное аркадой здание консистории, исполнявшей также функции министерств и высшего суда. Здесь собиралась общенациональная скупщина , принимали гостей.

Над двухскатными кровлями и кущами старых деревьев возвышалась квадратная, увенчанная крестом башня Табля. Отсюда дозорные оповещали Цетиньскую обитель, жителей посада и окрестных селений о подозрительном движении на дорогах. Верх башни щетинился дубовыми кольями. На них, в мстительное подражание туркам, были насажены головы врагов, предварительно отмытые от крови и грязи, просоленные и причёсанные. Некоторые усохли, почернели, «улыбались» оскаленными зубами. Пётр I Негош (по-местному Петар ), правящий митрополией и страной уже четвёртое десятилетие, от этой традиции не отказался. Наверное, особенно «нарядно» выглядела башня в дни наивысшего торжества, когда черногорцы рагромили турецкую армию при Крусах.

После той победы «Пётр Первый Црной Горы » добился от султана лукавого признания некоторой автономии Черногории. В Стамбуле был издан специальный фирман , так хитро составленный, что толковать его можно было по-разному Тем не менее, он укрепил авторитет митрополита за рубежом. И, главное, у себя дома. Ведь каждый черногорец терпел от самого себя, неукротимого и упрямого, от соседа по родному селению, от жителей другого посёлка, что рядом (руку протяни!), от родственных племён не меньше, чем от воинов Аллаха. В грозовой атмосфере страстей и вражды вокруг горы Боботов Кук весьма кстати оказалось появление человека в рясе, наделённого высшей земной властью. Его убедительное слово, иногда только красноречивый жест или просто крест, посланный враждующим сторонам, останавливали племена, всегда готовые к смертному бою по пустякам, охлаждали горячие головы отдельных упрямцев, мирили семьи, враждующие из-за межи в кукурузном поле.

Мудрый митрополит воспитывал свою паству написанной им «Краткой историей Черногории». Содействовали сплочению крошечной нации его эпические, воспевающие героику народа стихи и патриотические послания друзьям, ходившие по рукам в списках. Для «трудных чад» своих высокообразованный чернец составил « Законник ». Книги печатались на обветшавшем станке сербского первопечатника Црноевича, установленном в друкарне митрополичьего двора три века тому назад. Русские обещали доставить новую типографию в Цетинье, только никак оказии не случалось. Редкие транспорты, пробивавшиеся к месту назначения морем и посуху, битком набивались оружием и порохом, бывало, продовольствием. Только свинца не просили черногорцы, свинец в горах был свой.

Как-то, оглянувшись на себя, далёкого уже – в глубине минувших лет, молодого, посвящаемого в архиереи, митрополит встревожился отсутствием наследника. Старший племянник умер в детстве. Второй, посланный на учёбу в Петербург, увлёкся светской жизнью, превратился в неисправимого шалопая. Надежда оставалась на третьего, Радивоя. Мальчонке едва исполнилось два года к тому времени, когда в Цетиньскую обитель чета Каракоричей-Русов привезла крестить новорожденного из Плужине.

Глава XI. Брат, сестра и Хруновы

Андрей Корнин ещё не узнавал глазами того угла Нижегородщины, в котором Екатерина Великая выделила служилому человеку Ивану, родства не ведавшему, землицы на один двор и несколько душ крестьян. Но уже чисто русским чувством родного пепелища ощущал близость отчего дома. Коляска катилась по сухому месту, со всех сторон открытому, овеваемому лёгким воздухом. Весенние поля зеленели первой травой, зацветал дикий кустарник и какие-то деревья, похожие на вишнёвые. На все лады гомонили птицы. Когда лошадёнки, уже не понукаемые ямщиком, весело побежали под гору, впереди зачернела вспаханная земля. Мерно ходили по полю мужики с лукошками через плечо, рассеивая горстями, широкими махами руки хлебные семена. Следом, взрывая сошниками чернозём, шли за сохами оратаи. Мелкие лошади тянули сильно, вдохновенно, рассыпая на две стороны рыхлую землю. Сзади следовали железнозубые бороны, запряжённые совсем мелочью о четырёх ногах и управляемые мальчишками. Хотя было свежо, мужики и дети были с непокрытыми головами, босы, в рубахах поверх летних портков.

Вчерашний офицер залюбовался этим тяжёлым, но добрым, лёгким и весёлым трудом. К чёрту губительную артиллерию! Он рождён для полевого хозяйства, чтобы ходить за сохой, срезать косой траву, воевать с сорными травами, возить просохшее зерно на мельницу и поздно вечерять в кругу семьи простой крестьянской пищей. Андрея наполнила радость встречи с родным-забытым, давно оставленным ради царской службы. Подумал, не их ли, Борисовичей, мужики заняты севом. Судя по многолюдству, да по обширности запашки это не их вотчина, а крепкого соседа. Эта мысль вызвала ощущение наследственной бедности, но не стала ложкой дёгтя – проявилась в сознании и стёрлась светлыми впечатлениями. Ведь Корнин возвращался в природную для него среду обитания, в мир труда из мира службы , от долга по присяге к долгу свободной деятельности.

Вдруг на спуске взгляд зацепился за осиновую рощицу, из-за которой выглядывал серый от ряби пруд. Вот она, вотчина в один двор! Узнал, хотя мгновенье назад не мог вспомнить подъездной дороги. Просёлок огибал рощицу и заросший пруд, и открывалась усадьба, обнесённая завалившимся местами тыном. За распахнутыми створками ворот приготовилась сползти по склону в пруд большая изба, крытая тёсом. По голому кругу двора – хоровод избушек и хозяйственных строений под соломенными крышами. Мужики и бабы, ребятишки теснятся под крыльцом. В одну горсть барина поместятся. Над ними, между столбами жалкого портика, узнаётся грузным телом, крупным лицом сестра Антонина в грубом платке. Выбравшись из коляски, загулявшийся по Европам хозяин торопливо откупается от крестьян мелкой медью из кармана, оставляет на них коней и ямщика и понимается по шатким ступеням. Антонина, ростом не обиженная, мочит слезами сюртук на груди брата. Он ведёт сестру в дом под локоток, удивляясь её проницательности: «Ты как узнала, что сегодня приеду?» – «Сердцем почуяла, Андрюша».

В родовом гнезде пахнет протопленными печами, сыростью мытых полов, жарким самоваром и сухими травами, развешенными по комнатам. Мерцает лампада перед божницей. Шуршат тараканы. Утерев слёзы ладонью, сестра тут же приняла деловой вид, захлопотала без суеты, толково отдавая распоряжение сенной девке и, высовываясь за входную дверь, зычным голосом – людям . Удивительно, всё исполнялось. Видно было, Антонина здесь и барыня, и крестьянка, и кухарка, и ключница, и ходатай по собственным делам, и ещё управительница «имением». На ней запашка, оброк, бездельные мужики, частенько под хмельком, ревизские сказки. Всё на ней.

Дорога утомила Андрея. Но брат и сестра не расходились на ночлег до вторых петухов. Самовар давно остыл. Заскучали недопитые стаканы толстого синего стекла. Обиженно надулись на подоконниках старинные штофы с наливками домашнего изготовления. Старшие из детей однодворца Бориса, Иванова сына, всё говорили и наговориться не могли. Андрей поведал о своих подвигах на полях Европы, о том, как фамилию Корин от самого царя получил, о житье-бытье в оккупированном Париже. Рассказал о встрече братьев в Сиверском городке и пророчестве маркитантки и показал свою четверть серебряного блюдца с буквой А. Живы ли младшие, не знает. В Европе не встречались, даже вестей по оказии штабс-капитан от своих не получал. Когда наступила пауза, Антонина с живостью изложила своё, что вертелось у неё на языке:

– Верно, о младшеньких сказать нечего, а Игнатий наш жив. Только послушай братец! Появился здесь прошлой весной человечек, невиданный в наших краях. Иудей! Вот тебе крест! Сунул мне тяжеленный сундучок. От пана Игна…цы, говорит. Да, так и сказал, от пана Игнацы. Больше ничего добавить не пожелал, как я к нему, Иуде (прости, Господи!) не льстилась.

С этими словами Антонина вновь перекрестилась.

– Странно, – отозвался Андрей. – Чего это с ним приключилось? Игнацы! А что в бауле?

– Да вроде… Глянь-ка сам.

Старшая из детей Борисовых тяжело поднялась из-за стола, подошла к угловому сундуку, обитому медными полосами, скоро нашла ключ в связке на поясе. Извлекать баул позвала брата. Тот, раскрыв обтянутый кожей дорожный сундучок, решился дара речи. Наконец выдохнул:

– Да тут… Мы миллионщики!

Гостинец Игнатия оказался грудой наполеондоров. Тысяч на тринадцать рублей, подсчитал отставной штабс-капитан, разложив золотые кружочки в столбики на освобождённой от посуды столешнице. Затем старшие Борисовичи, отправив деньги обратно в баул, а тот – на дно сундука, уставились друг на друга. Первой заговорила Антонина:

– Есть у меня мыслишка, братец.

Тот понимающе улыбнулся, сходил в выделенную ему комнату за «подножной шкатулкой», что была с ним в экипаже, извлёк из неё пакет, перевязанный бечевой.

– С такой же мыслишкой я ехал сюда, правда, намного более скромной. Вот тысяча рублей, выданные мне за труды тяжкие во благо отечества. Деньги к деньгам – и прикупим землицы с крестьянами. А, сестрёнка?

У той загорелись глаза и сразу потухли. Вздохнула:

– Земля у нас больно дорога, да и хрестьяне не дёшевы. Надо бы посоветоваться с Хруновым.

– Кто таков?

– Сансаныч, сосед наш, ума палата. Все к нему за советом ездют. Человек пришлый, откуда – не ведаю. Годков три, как Александровку купил. Не забыл, чай, сельцо за Голым долом. Хрунов не богат, да дочка у него единственная… Александра… На выданье, – Антонина хитро покосилась на брата, но тему развивать не стала. – Ладно, утро вечера мудренее.

– И то верно, – согласился Андрей, – Ты-то как? О смерти сестры Маруси (царство ей небесное!) ты мне подробно отписала. А что Таня, её замужество? Не понял я, неужто на крестьянина прельстилась? А не крепостной ли?

– Был крепостным на заводах Демидова, да выкупился. Знатный рудознатец наш свойственник Степан Золотарёв. Видать, когда золотишко для хозяина грёб, о себе не забывал. И слава Богу! Уважаю. С Камня съехал, говорит, подальше от соблазна, в золоте – дьявол. Купил в уезде дом с участком, огородничает. Какой ни есть – доход… А я… Что я? Кто на бесприданницу прельстится? Да на бабу-гренадёра? Так меня за глаза называют. А мне даже лестно. Да и на что нам чужой мужик в доме? Вот женю тебя (я ведь теперь тебе за мать осталась), пойдут родные мужички, малюсенькие, – не удержалась, закончила прозрачно. – Да-а, барышня Хрунова хороша-а.

…Кричали вторые петухи.

Новоявленный хозяин Ивановки проспал всего-то часа три, но поднялся свежим, наполненным радостью совсем иного свойства, чем той, с которым ложился в постель. Та была тяжела, как грозовой воздух, как баул, присланный невесть откуда братом Игнатием, сменившим православное имя на какое-то басурманское. Андрей опасался сделать неверный шаг с неожиданным богатством в руках, прогадать, лишиться подпорки в виде золотых столбиков из наполеондоров. Утренняя же радость была в красках зари, в ощущении всем телом земной, здоровой жизни.

Первая мысль – что ждёт его сегодня? Сразу ответ: полевая работа. На неё вдохновили его сеятели при подъезде к дому.

Через час он уже на яровом клине с мужиками. Сам идёт за сохой, сначала неумело, но вскоре память тела восстанавливается, и борозда выпрямляется, становится глубже, и чёрная почва рассыпается на две стороны аккуратней. Впереди косолапо шагает мужичок с лукошком, в рубахе навыпуск, босой. И подросток за спиной барина-пахаря боронит вспашку. Всё как у соседа, но в миниатюрном повторении, ибо у сына Борисова землицы с ладонь и народишка: раз, два – обчёлся. Эта мысль выводит на неожиданное богатство. Да, надо бы встретиться с… как его… Хруновым.

Тот лёгок на помине. Ещё солнце не село, когда сосед в изящной, лакированной коляске, одноконь, ворвался во двор через всегда распахнутые ворота. Рядом с немолодым вдовцом, догадался Андрей, сидела дочь в дорожном, застёгнутом наглухо, под горло, платье. Лица у прибывших одинаковые: улыбчивые, с лукавинкой в светлых глазах под высокими дужками льняных бровей. От первых слов с незнакомцем повели себя так, будто много лет перекликались через тын.

И Андрей сразу почувствовал расположение к соседу. А перед дочерью его растерялся. Шальная мысль проскочила горячей струйкой из основательной головы тридцатилетнего молодца в доселе холодное сердце. Да справился, не стал размягчаться посторонними мечтами.

Зато Антонина решила сразу брать быка за рога.

За ужином, поговорив о том, о сём, перешли к главной теме деревенских разговоров – о земле, о душах. Оказалось, у Хруновых мужички как тараканы расплодились на купленном клочке. А прикупить не по карману, дорога здесь землица. У Корниных (эту фамилию Антонина сразу прикрепила к себе, как дарёную брошь), наоборот, людей не хватает, чтобы обрабатывать даже поле размером с носовой платок.

– Дорого, дёшево, – вздохнула Антонина, – а прикупать нам придётся, с людьми, хоть в другом уезде.

– Разве капиталец позволяет? – поинтересовался сосед, отличая на столе вишнёвую наливочку. – Сколько способны выложить? А я скажу, на что рассчитывать можете.

Андрей, подумав, назвал сумму.

– Не густо. Но если с такими деньгами на левый берег податься, к башкирцам, там можно разжиться землевладением, что твоё королевство Неаполитанское.

– Верно, – согласилась Антонина. – Свояк наш, Степан, дюже башкирцев хвалит, бессребреники.

–  За морем телушка,  – усомнился артиллерист, решивший стать землепашцем. – Допустим, людей за Волгу переведём, да сколько их у нас? И там крестьянами не разживёшься. Демидовы и всех вольных по заводам растащили.

Хрунов не возражал:

– И то правда, пуста земля будет. Что с неё возьмёшь? – тут какая-то мысль взволновала его, преобразила лицо, как вдохновением. – Вот ежели бы ваш капитал деньгами, да мой – душами – сложить, можно рискнуть… А что, идея!

– Андрей, бывший тугодумом, уставился на прожектёра:

– Кто ж хозяином будет? Как делить землю и людей? И кто наследует?

Хрунов и Антонина быстро переглянулись. Александра заулыбалась, без смущения, без рисовки. Голос отца стал вкрадчивым:

– Как-нибудь поладим, сосед наш дорогой. А наследует наш внук… Знаешь, что, – гость вдруг перешёл на «ты», – присылай-ка завтра сватов. Чего тянуть!

– И присылать не надо, и «завтра» ни к чему. Я тута, сейчас готова, – важно, совершенно серьёзно произнесла «баба-гренадёр», дуя на остывший чай в блюдце.

Александра дурашливо всплеснула руками – кружева на рукавах и рюши на высокой, обтянутой английским сукном груди заволновались.

– Меня бы, батюшка и тётушка Антонина Борисовна, вначале спросили.

– А чё тя спрашивать, пигалица? – в тон дочери ответил отец. – Разве не вижу, глаз с молодца не сводишь. Где ещё такого богатыря в уезде встретишь? Засидишься, поджидая, старой девой останешься.

Андрей не привык на военной службе к таким «светским» вольностям. Там вольности проще. Он не знал, куда девать глаза и руки. Чувствовал, как наливается кровью его лицо. В тумане перед глазами обнаружился только один выход из столь неловкого для него (только для него) положения. Но как приступить? Слова в сем деле требуются особые. И особые жесты. Это тебе, штабс-капитан, не орудийной прислугой командовать! Наконец, смутно вспомнил какие-то правила, приличествующие неженатому мужчине его сословия в такой переделке. Он поднялся на ноги, едва не врезавшись теменем в потолочный брус, опрокинув стул, и заговорил в сторону божницы, так как отец и дочь сидели на противоположных сторонах накрытого стола:

– Сан… э-э-э, Александр Александрович, ваше высокоблагородие… сударыня… то есть барышня, Александра Александровна… Почитаю за честь породниться… Словом, прошу благословения… и руки…

Теперь девушка – открытая в чувствах и в их выражениях душа – смотрела во все глаза на хозяина дома. Впервые за весь вечер оценивала как возможного суженого. Очень даже не дурён! Можно сказать, привлекательный: твёрдое, волевое лицо; вместе с тем доброе, светлое. С ним будет легко. Староват, правда, лет тридцать. Да ничего, старики бывают крепкими. Как смешно делает он предложение. Ой, сейчас расхохочусь! Согласиться что ли? Ладно, соглашусь.

Глава XII. Наперсник Негоша

Сына Петра и Катерины Каракоричей-Русов нарекли Дмитрием. В узком мире селения, где все в той или иной степени родственники, свежая кровь вызвала к жизни мальчика с «букетом» способностей. Он всё схватывал на лету, к тому же был прилежен. Дарования мальчика выявились в плужинской «арифметической школе». Начало ей положил военный инженер, маявшийся без дела.

Об этой школе прослышал митрополит и при объезде паствы летом 1825 года выразил желание ознакомиться с ней. По осмотру принял решение оставить учебное заведение прапорщика пионерской службы подготовительным для задуманных правителем Црной Горы курсов военных инженеров. Лучшей кандидатуры в главные наставники, чем русский прапорщик пионерской роты, в Черногории не нашлось. Первый курс открывался при школе. Предполагалось направлять в Плужине для обучения новому делу толковых молодых людей из черногорских четников.

В те дни на глаза владыки, при испытании школяров, попался крещённый им отрок Дмитрий. Не только в классах. Опрос учеников закончился демонстрацией физической подготовки ребят. Дети седлали скакунов и делали круг по просторному двору, стреляли из ружей в тыквы, выложенные на низком заборе над каньоном Пивы, преодолевали боковую расщелину по канату, натянутому между её бортами. И здесь Дмитрий оказался среди лучших. После вечерней трапезы в доме воеводы, Пётр I Негош вспомнил о способном школьнике и выразил желание видеть его перед сном. Десятилетнего мальчика привели в покой, отведённый для высокого гостя.

– Останьтесь и вы, – сказал митрополит родителям Дмитрия. – Речь пойдёт о будущем вашего сына.

Правящий представитель чёрного духовенства, будучи бездетным, в том году назвал своего наследника. Им стал третий племянник, двенадцатилетний Радивой. Он увидел свет в семье Томо Маркова П е тровича, обитавшей в селении Негуши, у подошвы горной гряды Ловчен. Род Петровичей, из племени Негошей, уже почти 130 лет правил страной. Своеобразие династии было в передаче власти от дяди к племяннику, так как властным лицом являлся митрополит, «монарх в монашеской рясе». Полное имя сына Томо было Радивой Томов Петрович-Негош. Многодетная семья занимала обычный для деревни дом из дикого камня под черепичной крышей, более просторный, чем у соседей, более опрятный и обставленный богаче. В отдельном покое отец-богатырь (всегда не молодой, сколько знал его сын) принимал гостей. Еси ли здрав и еси ли рад гостима? – Здрав сам, а гостима увиек рад. Мама по имени Ивана (всегда молодая на памяти сына) и сёстры Радивоя подавали кофе и вина, угощали заглянувших мимоходом и приезжих издалека, бараниной, овощами и фруктами, неповторимым окороком-пршютом, под крепчайшую ракию, после которой русская водка кажется водичкой. Школа гостеприимства на всю жизнь.

Не по годам серьёзный, уже не отрок, но ещё не юноша, Радивой обладал быстрым, впечатлительным умом, был отзывчив на страдания людей. В нём созревал склонный к созерцательности и размышлениям поэт высокой пробы. Вот его бы в Санкт-Петербург, в знаменитый Царскосельский Лицей! Да уж поздно… Пришлось начать образование племянника со школы в древнем городке Котор на берегу живописной Боко-Которской бухты Адриатического моря. Здесь Радивой быстро освоил грамматику сербского языка, разобрался в особенностях родного наречия, научился читать и писать на итальянском и немецком. В которском порту любознательный юнак слышал и усваивал на лету речи французских моряков и русских негоциантов. Правящий дядя внимательно следил за его успехами. На второй год понял: которская школа исчерпана, пора перейти к «высшему образованию», доступному в маленьком отечестве.

Митрополит Пётр понимал: прошло время, когда будущий правитель страны воспитывался в плотном окружении чернецов и монашествующих чиновников. Для правильного развития наследника требовались теперь, по убеждению старого главы Црной Горы, высокообразованные светские наставники и сверстники из семей воевод и их приближённых, старейшин, белого духовенства, состоятельных землевладельцев и купцов. На ум приходили гетайры Александра Македонского, «потешные» однолетки русского царя Петра Алексеевича.

К будущим наперсникам наследника предъявили определённые требования. Мало управлять боевым конём; на скаку, привстав на стременах, попасть из ружья в подброшенное яблоко. Мало зажигательно петь сочиняемые на ходу песни, вести лёгкую беседу, плавать, словно рыба, прыгать по скалам, подобно горному оленю, в чём был искусен Радивой сызмала, когда он, отпрыск знатного рода, как все его однолетки из простонародья, пас овец своего отца за околицей родного селения Негуши. От сверстников, приближённых к наследнику, требовались ум и качества иного свойства. Каждому из них предстояли долгие испытания за письменным столом, среди изощрённых политиков, в многоязычном окружении друзей и недругов, в делах веры, международных отношений, просвещения, культуры, торговли, промышленности, земледелия. Словом, возле отрока, подготавливаемого к управлению страной, виделись достойные его подданные, друзья-советники. От приглашаемых на почётную игру-службу требовалось развивать в себе выявленные при отборе качества. А чтобы развитие пошло правильно и быстро, в нужном направлении, доверенные люди митрополита повсюду присматривали наставников.

Катерина не сразу согласилась расстаться с сыном. Последний, поздний ребёнок стал её последней же привязанностью в трудной жизни горянки. Но отец руководствовался иными чувствами: его единственному сыну выпали честь и удача приобщиться в маленькой, застрявшей в средневековье стране, к зарождающемуся сословию высокого духа.

Возле митрополита в закатные годы его правления образовался просвещённый кружок. В нём выделялся сербский поэт и педагог, секретарь правителя Сима Милутинович, человек сложного характера, сдержанно-самолюбивый, жаркий оратор. Уроженец боснийского Сараево, он участвовал в восстании сербов против турецкого ига. Бежал в Россию, которую боготворил; одно время жил в Одессе, где встречался со ссыльным Пушкиным у общих знакомых.

Владыка доверил Милутиновичу воспитание наследника, а заодно надзор за наставниками и «гетайрами». В сопровождении гордых и взволнованных родителей, начали прибывать в Цетинье подростки, утверждённые правящим дядей быть товарищами его племянника Раде. Так звали близкие серьёзного мальчика Радивоя, ростом выше всех своих сверстников при дворе старого Петра I Негоша. Он отличался яркой красотой: чёрные, с блеском, кудри до плеч, полные внутреннего огня глаза, цвета горной смолы, в которых, по словам всегда вдохновенного Милутиновича, отражалось величие Божьего мира .

В Цетинье отец и сын Каракоричи-Русы прибыли вдвоём. Привратник обители, пропустив Дмитрия, вежливо и решительно закрыл дверь, как говорится в таких случаях, перед носом провожатого. Его роль в воспитании сына была закончена. А несовершеннолетний плужанин переходил в разряд монастырских жильцов и учеников специальной школы при консистории.

Сима Милутинович предпочитал учить уму-разуму быстро взрослеющих мальчиков-южан, воспитывать в них граждан своей страны методом «Афинской школы», совмещённым со спартанской закалкой. В тени гранатовых деревьев монастырского сада слово умелого и терпеливого педагога ненавязчиво проникало в юные умы и глубже – в сокровенные уголки души. Казалось, он знал наизусть творения всех мыслителей континента от Платона до Гёте. Боготворил Пушкина, часто повторял: «Пушкин – первый среди славянских певцов! Нет, первый в Европе! Вот увидите, он ещё удивит мир! «Бахчисапайский фонтан» – только цветики, как говорят русские, цветочки впереди».

Нередко наставник выводил ватагу подопечных в луга, в перелески по краям Цетиньского поля. Бывало, седлали коней и достигали на рысях и вскачь отрогов горной гряды Ловчен. Однажды Раде едва не погиб, выпав из седла, но, превозмогая боль, взобрался на спину дикого скакуна и догнал товарищей. У подошвы гряды питомцы сараевца спешивались, разувались и босоногими, сбивая ступни в кровь, карабкались на скалистую Озёрскую вершину. «Ну, как Суворов в Альпах! Вы – его чудо-богатыри. Герои растут в горах, а в долинах – тыквы», – подбадривал не молодой уже учитель учеников, сам весь исцарапанный острыми камнями и колючками, сам весь в синяках.

С горы просматривалось Цетиньское поле, зелёное вблизи и ярко-синее, растворяющееся в дымке у дальнего края. Там громоздились друг на друга прозрачные, чуть более плотные, чем чистое небо над ними, отроги Боботов-Кука. На востоке, правее Цетинье, блестело под солнцем голубой сталью Скадарское озеро. А в морской берег закатной стороны вычурными заливами врезалась Боко-Которская бухта, с увалистыми берегами, наполненная густым ультрамарином.

Все эти прекрасные творения божественных сил, соединяясь в молодых душах с понятием родина, производили впечатление хорошей, доходчивой лекции на патриотическую тему. Для каждого ученика был свой ориентир в развёрнутой перед глазами панораме. Назывался он «малой родиной». Для Дмитрия Каракорича-Руса таковым служил в северной стороне отрог, скрывающий за острым гребнем каньон Пивы. Радивой ощущал свои корни у подножия Ловченской гряды. Там, в селении Негуши, в каменных домах под черепичными крышами изначально жили его соплеменники-негуши. С орлиной высоты племенное гнездо выглядело красным пятнышком, размером с ноготь.

Каждый человек, если он не ошибка Бога, предназначен какому-нибудь служению. Названный Негошич посвящался провидением служению короткому, но яркому и разнообразному – государственному, поэтическому и духовно-религиозному.

Кроме занятий в саду, в стенах обители, в старинной монастырской библиотеке, с перерывами на еду и сон, кроме обязательных физических упражнений, наследник обладал изнуряющей «привилегией». Он обязан был постигать учение государственности непосредственно возле правителя.

Изо дня в день, когда его «потешные» отдыхали, он переписывал документы государственной важности (причём, обязан был вникать в них, давать им оценку перед владыкой). Радивой участвовал в совещаниях высших чиновников в рясах, присутствовал на советах воевод, нередко в сходах старейшин отдельных селений. Племянник писал письма под диктовку старого дяди-митрополита. Иногда засыпал над столом, валился с ног у конторки. Вскакивал, доделывал работу. Никакого снисхождения племяннику!

А ведь ещё надо было записать, чтобы не забыть, стихотворение, что неожиданно, даже во сне, начинало звучать в нём, несказанно волнуя и мучая. Разве виноват Раде, что родился поэтом? Сима, старший друг, понимал подопечного. Секретарь митрополита был поэтом не столь одарённым, как его подопечный, но известным. И у него тоже накапливалась за день гора клочков бумаги с набрасываемыми мимоходом строф.

– Выбери себе помощника, Радивой, вон как исхудал, – решает, наконец, Милутинович.

Юный раб дядиной канцелярии не колеблясь выбирает Каракорича-Руса. Для Дмитрия это упряжка на много лет.

За первые три года учения в «Школе Милутиновича» рослый мальчик Раде вымахивает в саженного юнака, на голову возвышающегося над любой толпой. Ещё он отличен мужественной красотой, вдохновенным выражением миндалевидных жгучих глаз. Чёрный шелковистый пух на верхней губе, на давно потерявших детскую округлость щеках – ещё не борода с усами. И в речи , произносимой тихим баритоном после ломки голоса, не всегда слышится муж , временами – мальчик . Таков наследник в пятнадцать лет. А всего два года спустя Радивой будет поражать окружающих рассуждениями зрелого человека о необходимости решительных реформ в стране, живущей византийскими снами.

И сербы Црной Горы , кто с тревогой, кто с надеждой, станут ждать перемен в Цетинье.

Они произойдут в конце 1830 года. Старый митрополит не осилит свой восемьдесят четвёртый год. Без малого полвека правил страной её духовный пастырь, первым из рода Негошей наречённый Петром при постриге. Умирая, он завещал своему народу всегда держаться России, светоча православного мира. И просил соотечественников хотя бы на полгода, в знак траура о нём, отказаться от кровной мести и междоусобиц. Вскоре он был канонизирован и остался в народной памяти Пётром Святым.

В тот скорбный холодный день стеклись на площадь перед монастырём в Цетинье людские толпы, прибыли представители всенародной скупщины, и названный покойным митрополитом наследник был провозглашён церковным и светским правителем святой для черногорцев земли.

Традиция Черногории требовала, чтобы мирянин, предназначенный в пастыри народа, стал монахом. Поэтому, сразу по смерти Петра I, Радивой Томов замонашил , приняв имя небесного покровителя покойного дяди. Вскоре юного чернеца посвятили в сан иеродиакона, затем архимандрита. За епископским саном ему предстояло выехать в Россию, ибо духовному и светскому правителю Црной Горы надлежало быть в звании митрополита. Можно было двигаться на север не мешкая, но дела не пустили…

Радивой остался на странице предыстории нового правления. История его начала писаться от Петра II Негоша. И вновь кровью. Истомились, видать, черногорцы, следуя второму завету покойного митрополита. На шестом месяце то здесь, то там, точно табуны застоявшихся жеребцов, пошло племя на племя, оружием решая накопившиеся споры.

Но не для развлечения ума проходил Пётр II науку государственного управления в особых условиях Црной горы. С бесстрашием, свойственным юности, семнадцатилетний господарь бросается в гущу схваток – увещевает, бранит, наказывает заводил заточением и смертью, введя в закон смертную казнь. И сам постоянно находится на волоске от гибели. Не было бы счастья, да несчастье помогло : смута вокруг Боботов-Кука вызывает желание Стамбула отхватить под шумок у драчунов лакомый кусок, Цетиньское поле.

При угрозе вторжения черногорцы, как всегда, забывают о распрях. «К оружию!» – согласно звучит в селениях. Но времени мало. Негош с помощью надёжных воевод едва успевает собрать небольшой отряд. Турок в десять раз больше. Они загодя делят плодородное поле и… терпят поражение в открытом сражении. Эта первая победа нового властителя над вековым врагом возносит его на крыльях государственного двуглавого орла выше, чем расправы над домашними смутьянами. Россия, охладевшая к своим православным подопечным после Тильзитского мира, вновь с интересом посмотрела в сторону Црной Горы глазами царя Николая Павловича, недавно сменившего на троне своего брата Александра, равнодушного к бедам маленького родственного народа. Цетинье стало общаться с Петербургом через консула Российской империи в хорватском городе Дубровнике, отошедшим Австрии. Но консул Гагич, серб по национальности, на беду Негоша, оказался двуличным. Добро братьям-черногорцам делал по указу из Зимнего дворца, а зло – по душевному расположению к Вене. Пётр Второй пытался завести с ним разговор об устройстве посольства Его Императорского Величества в столичном селении у стен монастыря, но Гагич ссылался на неизбежное неудовольствие Габсбургов таким дипломатическим ходом вблизи их владений на Адриатике, на бурную реакцию Стамбула, с которым у Северной Пальмиры намечался оборонительный союз. Молодому правителю пришлось оставить надежды на прямую поддержку его начинаний императором Николаем на «потом».

Требовала решения и проблема гувернадурства. Век с небольшим назад, по настоянию сильной тогда Венеции, в Цетинье учредили светскую должность гувернадура , якобы для присмотра за сугубо зарубежными связями. Притом, должность наследственную. Исполнитель её, эдакий министр иностранных дел, из рода в род мнил себя соправителем митрополита, хотя власть его была несравнимой с властью духовного лидера. Хитроумные дожи пристроила своего ставленника в безопасном месте – в контролируемом ими Которе; жалование ему выплачивалось из казны торговой республики. Наконец содержание его взяли на себя австрийские власти. Естественно, делиться даже малой часть ю власти c нахлебниками католиков Пётр II не захотел, однако решил не торопиться.

На всю оставшуюся небольшую жизнь Негош сделает для себя вывод: Черногория способна вести успешные оборонительные войны. Однако наступательные ей в одиночку, без помощи России или полусвободной Сербии, не по силам. И ещё одно умозаключение: не видеть ему при жизни конца борьбы своих со своими. Горько. Первые три года правления всегда рядом мудрый, но стареющий, болезненный Сима Милутинович. Он больше чем секретарь, он вроде канцлера. Не покидает своего государя надёжный друг и единомышленник Дмитрий Каракорич-Рус. Сын военного инженера смекалист, лишён чувства страха, только очень уж юн даже рядом с Радивоем-Петром. Он и бывший учитель нередко оказывается на краю пропасти вместе с их решительным господином. То вдруг попадают в центр клубка дерущихся между собой, «по традиции», сторонников независимой Черногории, верных подданных цетиньского владетеля. То с трудом выбираются из сетей опасных мечтателей об австрийской Монтенегро под властью кайзера Австро-Венгрии и папы. То сталкиваются с единоплеменниками, чьи отцы предпочли полумесяц православному кресту. Эти потурченцы нередко стояли насмерть за пашалык под властью Порты.

При новом правлении Дмитрий официально становится помощником секретаря Милутиновича и одним из советников первого лица страны. Ростом по плечо высокородному великану, он не сказать что красив, но миловиден, типичный черногорец – смуглый, узколицый. Впрочем, кто мог помешать матери Дмитрия произвести на свет своё подобие? И отец, даром что русский, уроженцами Црной Горы принимался за своего. Живя в Цетинье, Дмитрий находил возможность гостить в доме над Пивой. Роме того, отец иногда виделся с сыном в Цетиньском монастыре, оставшемся резиденцией нового правителя.

До старости Пётр, сын Борисов, не доживёт – пуля мстителя за всех, убитых Каракоричами за столетия, настигнет-таки русского Каракорича на рассвете, когда он выйдет из дому с неизменным пистолем за поясом. Темой долгих разговоров соплеменников станет предостерегающий женский голос, якобы раздавшийся за мгновение до выстрела: «Пригнись!».

Свидетельствовала Катерина. Она как раз выходила из дому на террасу, когда послышалось короткое восклицание с противоположного борта каньона. Женщина взглянула на голос – никого не увидела в скалах; туда же, видимо, повернул голову Пётр, вместо того, чтобы последовать предостережению.

Жертва невидимого мстителя ещё некоторое время дышала. С последним вздохом уста выпустили внятное слово: маркитантка…

При последней встрече отца и сына Пётр Борисович невпопад, будто кто-то невидимый сбил его с темы беседы, рассказал Дмитрию историю серебряного блюдца, отрубленная четверть которого висела в доме у всех на виду, как замысловатое украшение, не вызывая вопросов.

Глава XIII. Аша

Лето миновало. Урожайное. Распечатывать кубышку не пришлось. Хороший знак. Потом всю долгую зиму Андрей Корнин, уже жених, и Хрунов, почти тесть, не гнушаясь советами Антонины, изо дня в день, так и сяк перекраивали план, что возник в голове владельца Александровки в день их первой встречи.

Поездку в Уфу наметили на июнь, когда отвердеют дороги, реки вернутся в свои берега и переправы станут безопасными. Согласно решили сманить Степана Золотарёва. Он знал Урал, не только его руды. Разбирался в почвах, изучил повадки русской администрации, местные тонкости канцелярской волокиты. Для торга с тамошними землевладельцами годился хитроумный Хрунов.

Степан Михайлович поддался соблазну сразу, услышав магическое для него слово «Урал». Ехать условились в большой дорожной карете Хрунова, дормезе – что твой дом на колёсах. Свадьбу отложили к возвращению разведчиков домой. В случае неудачи договорились заложить нижегородские имения, под залог взять ссуды и осуществить задуманное на средней Волге, в меньших масштабах.

Путь был не близок, более тысячи вёрст. В карету впрягли четвёрку хруновских же лошадей, на облучок хозяин посадил своего кучера. Так что подорожная не потребовалась, услугами станций не пользовались. По ночам кормили трактирных клопов или комаров, преград не знавших. Через Волгу переправились на пароме между Казанью и Симбирском, пересекли луговую сторону великой реки. За Шешмой-рекой степь сменилась лесами. Уфу миновали без задержки, решив представляться местному начальству, когда будет о чём говорить. Река Белая (Агидель, по-башкирски) показалась границей между XIX веком и первобытным безвременьем. Чувствовалось приволье неизмеримых пространств по вечернюю сторону Камня, редко заселённых человеком, изобилующих непуганой дичью, роями диких пчёл, рыбой, плодами, травами. По какому-то наитию, не сговариваясь, нижегородцы свернули в долину правого притока Белой, по названию Аша. Это слово почему-то взволновало каждого из троих, но никто не выдал своего волнения перед другими, стыдясь признаться в «бабьей слабости».

Андрей на каждой версте готов был развязать кошель, но упрямый Хрунов гнал возницу, а тот – лошадей вверх по долине. Путники углублялись в страну узкоглазых наездников, живущих в юртах с белыми трубами и пузырчатыми оконцами, питающихся бараниной и кумысом. Вопреки завету Магомета они не брезговали вином, за бутылку которого готовы были уступить немерянные десятины тучного чернозёма.

Корнин решительно отказался от бессмысленного, он считал, гона, когда полное уже бездорожье остановило карету в том месте, где Аша, стекающая с Уральских гор, делала широкую петлю. Здесь, на высоком берегу реки, чернел избами последний в Предуралье на этой широте русский посёлок, названный именем реки, с церковью и заезжим двором. Много лет спустя, интересуясь топонимикой здешних мест, Андрей Борисович не найдёт слова « аша » ни в тюрских, ни в финских, ни в славянских языках. Лишь однажды прозвучит оно из научной работы по религии древних иранцев, рассеянно открытой Корниным на разделе «Авеста». Аша – страна блаженных, рай в верованиях огнепоклонников. Но где Иран, а где Башкирия! Только случайным созвучием можно объяснить такое сближение.

Договариваться с коренными землевладельцами тюбы отправился бывалый Хрунов, нагрузив кучера и лошадей, превращённых во вьючные, турсуками с вином и пивом, да крепким башкирским мёдом. Без такого устного договора со «старшим басурманином», надо отдать должное русской администрации, договор в уездной столице, заключаемый судебным порядком, считался недействительным.

Корнин и Золотарёв остались при карете с деньгами и дорожной поклажей на заезжем дворе. В дороге свойственники сдружились. Бытует мнение, что сближает людей общность интересов. Отчасти так. Однако нередко полная противоположность характеров, действий и образа жизни, взглядов на её явления, судьбы, даже практических интересов также образуют тесную пару. Общее у двух мужчин, сведённых случайным родством, был возраст.

Небольшой ростом, курносый, сухой, неприхотливый Степан Михайлович был человеком сугубо штатским, интересующимся научными открытиями. К тому же стяжал известность сообразительного механика. Крепостное состояние не оставило в нём никакой печати, ибо человеком он был внутренне свободным. Ум, характер, честь в других людях вызывали в нём уважение. Родовые или добытые на дворцовом паркете титулы ни во что не ставил. Пустышкам из титулованных выражал всем своим видом, подчёркнутой вежливостью столько презрения, что давно был бы стёрт с лица земли. Спасительным амулетом служила ему его ценность, поистине золотая, как поисковика драгоценных металлов. Грамоте Степан Михайлович был учён с детства отцом, невольником демидовских заводов, тоже рудознатцем. Университеты свои прошёл в одной из горных школ, основанных ещё Татищевым, и при общении с учёными инженерами Берг-Коллегии. Это он обнаружил в России платину, что позднее позволило императору Николаю Павловичу удивить мир невиданными монетами. Речь внука крестьянина, сына рудознатца-самоучки, самого побывавшего в рабстве, была правильной, книжной, лишь разбавленной специфическими терминами, когда разговор заходил о поисках металлов.

В бездельные дни свойственники занялись рыбалкой и охотой (благо, ружья и снасти нашлись в дормезе). В речной низине водилось множество полевой дичи, а разнообразной рыбы в текучей воде и в старицах было столько, что, казалось, будто в реке и водоёмах почти нет воды.

Однажды на охотничьем привале, в виду синеющих на востоке гор, завязался между ними разговор о недрах. Бывший артиллерист задал своему спутнику несколько наивных вопросов, ответы выслушал столь внимательно, что застоявшегося дома на огороде рудознатца понесло. Он откликнулся яркой импровизацией поэмы о металлах, угле, чёрном масле земных глубин, о минеральных водах. Уже подходя к задворкам Аши, хозяин Борисовки выразил недоумение:

– Не понимаю, как это Демидов тебя отпустил! Ведь ты действительно золотой, Золотарёв.

– Плутон помог, наш горный бог. В ту пору я был в немилости у хозяина. Представляешь, за последние годы ни одной залежи. Скажешь, всё на Урале выбрали? Как бы ни так! Золота в том Каменном поясе зашито много. Только наш граф считает, что оно должно (нет, обязано!) находится там, где он изволит в сей момент стоять. Вынь да положь! Наконец я вынимаю… из своего кармана, то бишь, из мешка… выкуп за себя и отца. По полной оценил Золоторёвых, не сомневайся! Демидов подумал, видно: с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Прошла неделя. Корнин забеспокоился: где это тестя черти носят!? Золотарёв успокоил, мол, обычное здесь дело – пока всё не выпьют, да по новому не закажут, не съест каждый по жирному барану, сделка не состоится. Действительно, пропавшие возвратились через две недели, верхом. Если бы не дарёные башкирские сёдла, не доехали бы до постоялого двора, растерялись бы по дороге. Больно слабы в членах, опухшие до неузнаваемости были переговорщики. Тем не менее Хрунов излучал оптимизм:

– Хоть завтра берём пять тысяч десятин, по полтине за десятину. Представляете, родственнички!? За всё – пять тысяч рублей.

– Как пять!? Две с половиной получается.

– За землю, да. И столько же на подарки господам башкирцам, их родичам. Только ещё выбрать пред… и-ик!.. стоит.

– Что выбирать, сват? Ты кота в мешке купил?

– Всё нормально, нормально, сват. Две вотчины предлагаются. Одна рядом, в устье речки Лемеза, чуточку на юг возвратиться. Другая подале… Аги… Агы…

– Агидель? – нетепеливо переспросил Золотарёв.

– Агы-ы! – наконец икнул Хрунов. – Едем выбирать. Все едем.

Когда лицо и речь Хрунова приняли более-менее нормальный вид, вотчинники поехали осмотривать участки. Первым остались все довольны: ровное место, отороченное лесистыми холмами, заливные луга, чернозём на первой надпойменной террасе Лемезы, со старицами и озерками. Второй участок оказался в пятидесяти верстах от селения, в истоке Аши, здесь узкой, саженей двадцать-тридцать. Земля в верхней части долины преобладала суглинистая, сухая, чернела лишь в низинах; чехол рыхлых пород то здесь, то там протыкали скалистые останцы магматических образований, застывшие сотни миллионов лет назад. С востока речную долину подпирала голым увалистым склоном горная гряда. Корнин решительно высказался в пользу первого участка, Хрунов его поддержал. Один Золотарёв мнения своего не раскрыл, сказал загадочно:

– Прошу вас, дорогие родичи, отпустить меня на несколько дней. До возвращения купчую не оформляйте. Потерпите. Может статься… Да ладно, объясню потом.

Золоторёв объявился в Аше на пятый день, весь в глине (даже нос-пятачок не уберёг), с исцарапанными руками, в синяках по телу. С облегчением сбросил со спины у крыльца мешок на плечевых ремнях, сверху сложил берёзовое корытце и жестяной скребок, опёрся устало на длинную ручку геологического молотка. Начал без обиняков:

– Рекомендую господа, настоятельно рекомендую верховье Аши, под горной грядой. Там обнаружилась погребённая долина древней реки. В наносах… лабораторный анализ подтвердит, но я уверен, – металл. Вот, смотрите.

Степан Михайлович развязал извлечённый из рюкзака кожаный мешочек размером с кисет, огляделся по сторонам и, дав знак сородичам следовать за собой, прошёл в комнату, которую нижегородцы снимали в пристройке к трактиру. Изнутри взял дверь на крючок. Потом расстелил на голом столе самодельную карту исследованной им местности. И осторожно высыпал на бумагу содержимое кожаного мешочка. Образовалась горка жёлтого металлического песка, с вкраплениями окатышей, размерами с горошину, того же цвета. Выделялся изъеденный кавернами, будто оспой, металлический комок, величиной с грецкий орех. Хрунов и Корнин смотрели молча, заворожено.

– Золото, господа. В верховье Аши много золота.

Спустя две недели, в Уфе, Андрей Корнин совершил купчую крепость и принял во владение пять тысяч десятин, вытянутых полосой между правым берегом речки Аши, в верхней её части, и безымянной горной грядой. Дело оставалось за малым: перевести в новую вотчину своих и Хруновских крестьян. Но не скоро дело делается, тем более в России.

Часть вторая. ИСХОД

Глава I. Император

Лето 1825 года выдалось в Ингерманландии жарким и грозовым. Насыщенный электричеством воздух вызывал беспокойное томление души, как в ожидании беды. В окрестностях Царского Села в разное время дня можно было видеть одинокого путника. Он уходил в сторону, когда замечал на просёлочной дороге, на полевой или лесной тропе встречного. Да никто и не пытался приблизиться к нему. Местные жители робели, завидев высокорослую фигуру в генеральском мундире, при звезде и орденах. Всякий узнавал: царь!

В свои сорок семь лет Александр Павлович сохранил цветущее лицо, живой взгляд светлых глаз с обворожительным прищуром, что вызвано было близорукостью, отнюдь не тщеславным желанием нравиться, как утверждали злые языки. Его не портили узкие губы – признак натуры иронической. Он прикрывал лысеющий лоб зачёсом белокурых волос, таких же шелковистых, как и небольшие бакенбарды.

Будучи суеверным, при этом обладая религиозным умом, Александр I после двенадцатого года уверовал в Провидение не без помощи баронессы де Крюденер, мистической женщины. Оно сохранило его, «Белого Ангела», среди стольких опасностей, для торжества над «Ангелом Чёрным». Ничто не грозит царю, пока покровительствуют ему Высшие Силы. Это убеждение помогало императору сохранять выдержку под ядрами и пулями. Случай под Дрезденом усилил его. Тогда, находясь рядом с генералом Моро, Александр почувствовал неодолимое желание отъехать в сторону. И повиновался внутреннему голосу. Сразу на том месте, где только что нервно перебирал копытами Эклипс, разорвалось ядро. Моро был смертельно ранен.

Кто может угрожать одинокому путнику в окрестностях летней резиденции царей? Заговорщики, о которых доносят императору соглядатаи, строят свои республиканские козни в столице и по гарнизонам на юге. Увы, некоторые из господ офицеров, заразившись французским либерализмом, почувствовали вкус к представительным учреждениям, переняли образ мыслей республиканцев. Прихлопнуть сразу всех, что ли? Рука не поднимается: утомила жизнь. Притом, есть Аракчеев – исполнит.

Александр понимал, что, рассуждая таким образом, он лукавит. Причина его бездействия в отношении злоумышленников в ином. Когда все потусторонние силы ополчались против него, будто вставал из гроба отец и ходил по пятам за сыном. Александр никогда не оправдывал себя: он – отцеубийца. Эта мысль отравляла его не только во дни поражений и неудач, но и на вершинах успеха. Затрудняла каждый его шаг, окрашивала чёрным самые чистые, благородные помыслы. Так может быть заговор, созревающий среди его офицеров, участников заграничного похода, и есть грозный знак Провидения. Если он, Александр, не остановил заговорщиков тогда, в 1801 году, то какое у него право пресекать действия других злоумышленников сейчас? Не лучше ли смиренно ждать решения Высших Сил? Он мечется в дорожной карете по России, будто убегает от себя. Забравшись в глушь, не может усидеть на месте. Он не желает никакой охраны, даже адъютанту, князю Волконскому, не позволяет сопровождать себя.

С этими мыслями спаситель Европы вышел на пересечение просек с крестом из бурого гранита. И замедлил шаг. Вновь на пути царя оказался человек в боливаре. Вчера и позавчера, в разных местах этого редкого, с полянами, леса, незнакомец издали кланялся и уходил в сторону. Александр отвечал наклоном головы и продолжал свой путь, не оглядываясь. Сегодня третья встреча. На случайность это не похоже, ведь он, государь, никогда не повторяет свой маршрут. Значит, за ним следят от самого дворца. От этой мысли похолодело в сердце. Привычным усилием воли Александр справился с собой и свернул в боковую просеку. Но не выдержал, оглянулся. Незнакомец шёл за ним, сокращая расстояние.

Преследуемый остановился и повернулся лицом к преследователю. Тот замер, вытянув руки вдоль тела. Ни оружия, ни дорожной палки при нём не было. Кафтан простолюдина, но офицерские сапоги кавалериста. Экзотическая шляпа с широкими полями уменьшала и так небольшой рост незнакомца. «Явно из военных, человек благородный», – уверенно умозаключил Александр, знаток людей.

– Что вам угодно, сударь? – спросил император благожелательно, мягким голосом (ответа не последовало). – Подойдите ближе.

Незнакомец без суеты, сохраняя достоинство, сняв шляпу и держа её в правой руке, повиновался. На расстоянии шага от государя подтвердил его догадку, прищёлкнув каблуками. Только теперь Александр, будучи близоруким, смог рассмотреть этого не старого, но с обильной сединой на висках в бакенбардах, смуглого, темноглазого человека. Что он говорит? Император, тугой на одно ухо, склонился к незнакомцу:

– Что, что? Повторите, будьте любезны.

– Ваше величество, государь, – голос был хрипл; пальцы, держащие шляпу, выдавали волнение. – Прошу о милости…

– Вы нуждаетесь? Какая сумма выручит вас? Кто вы?

– Нет, нет! Я не прошу денег, не в том дело, – запротестовал незнакомец, ободрённый тоном и словами человека, который решал судьбы мира. – Ваше величество, позвольте… Ваш покорный слуга, Серж Корс…, Сергей, сын Борисов…

– Так кто вы, Борисов? Вы служили? Расскажите о себе. Что с вами приключилось? Только всю правду, – (царь присел на пень, смахнув снятыми перчатками опилки на срезанной поверхности, указал жестом на валун). – Можете сесть.

Борисов склонил голову в знак благодарности, но опуститься на камень не решился. Царь не настаивал.

– Да, ваше величество… как на духу… Я был ротмистром Александрийского гусарского полка. За дело при Кульме награждён «Георгием». Покинул полк в июне четырнадцатого года, в Париже…

Царь поднял брови, лицо его стало жёстким. Натянул на красивые руки перчатки.

– Вот как! Это серьёзно, ротмистр… Верните орден!

– Крест потерян при Ватерлоо, Ваше величество.

– Так вы, ротмистр… бывший ротмистр, дезертировали, чтобы воевать против нас?

– Такой мысли у меня не было, государь. Я насмотрелся на Бурбонов и посчитал за благо для Франции и для России участвовать в освобождении законного императора французов с острова Эльба. Под именем Сержа Корсиканца добыл саблей полковничьи погоны.

Суровое выражение на лице царя смягчилось. Он с интересом взглянул на этого гусара с причудами. Ведь они – мысленно признался себе Александр, – они (самодержец и его заблудший подданный) – в какой-то степени единомышленники.

Александр скоро пожалел, что отдал трон Франции Людовику, этой неблагодарной свинье. «Реставрированный король» сумел возбудить в русском императоре глубокую неприязнь ко всем французам, которых он в покорённом Париже первые недели ставил по человеческим качествам выше всех европейцев. Покидая город на Сене, он с горечью признался: «На этой земле живёт тридцать миллионов двуногих животных, обладающих даром речи, но не имеющих ни правил, ни чести. Наконец-то я удаляюсь из этого проклятого города».

– И чем вы занимались после изгнания Бонапарта?

Сергей Борисов уже оправился от сильного волнения.

– Сначала мной занялись королевские тюремщики. Три года каторжных работ в Гавре. Выручил однополчанин, ветеран Старой Гвардии. После каторги я пользовался его гостеприимством в родовом имении, в Бретани. Когда он скончался, я покинул Францию. Решил: будь что будет. Вернусь домой, покаюсь. Непременно перед императором. Он высший судия. Его приговор будет окончательным и справедливым. Его прощение никому не позволит выдвигать против меня новые обвинения. Явись я сразу в полицию, то участь моя была бы неопределённа. Скрываться под чужим именем, играть новую жизнь уже не было сил. Словом, я решился. Сначала оказался в Варшаве. Там, узнаю, находится ваше величество (обнадёживающий знак!). Вы открывали тронной речью заседание сейма. Дальше двигался вслед за царским поездом. И вот я здесь перед вами, мой государь. Смиренно прошу снисхождения и склоняюсь перед вашей волей, каким бы ни было решение вашего величества.

Наступила пауза. Царь сидел на пне, похлёстывая в раздумье прутом по лаковому ботфорту. Дезертир, бывший ротмистр гусарского полка, стоял перед ним поникший. От душевной усталости лицо его посерело, казалось старым, чему способствовала седина в русых волосах, не гармонирующих с цветом кожи и общим восточным обликом. Наконец государь поднялся, вынудив своего собеседника смотреть снизу вверх.

– Я приму решение. Мне надо подумать. Вы где остановились?

– Булочная Шварца, ваше величество.

– Хорошо, в пятницу ждите меня на этом месте, в четыре часа пополудни.

И вдруг подал руку. Гусар не знал дворцового этикета, но догадался поцеловать поверх перчатки. Казалось, глаза царя улыбались.

Проситель осмелел:

– Ваше величество, неужели вы доверяете моему слову? Я нарушил присягу, я бывший каторжник, я проник в Россию незаконно, я…

– Вы придёте в пятницу, сын Борисов, – прервал его сбивчивый монолог император, и внезапно из глубин его памяти всплыл другой «сын Борисов». Александр обладал способностью с одного раза запоминать имена и звания. – Скажите, у вас есть брат Андрей?

– Если остался жив. Артиллерийский поручик. Последний раз мы виделись в двенадцатом году.

– Штабс-капитан, – поправил царь. – Он отличился на моих глазах под Парижем. Вместе с повышением в звании был пожалован фамилией. Так что брат ваш сейчас… м-м-м, Корнов… нет, Корнин.

Александру показалось, что брат упомянутого артиллериста посмотрел на него как-то странно. На самом деле, Корсиканец был поражён. Не столько известием о брате. Дарованная царём фамилия Андрею, со слогом «кор», вызвала в нём волнение. Ведь и его, Сергея, кличка содержала этот слог, ставший мистическим.

Он пропустил момент, когда царь поднялся с пня и направился вниз по просеке в сторону Царского Села. Догнать не решился. Присел на освободившийся пень. Впервые подумал о том, что не случайно, несмотря на все превратности судьбы, серебряный обрубок блюдца сохранился при нём.

Глава II. Служба царская

В пятницу Сергей пришёл к «историческому» пню фатально спокойным. Будь, что будет! Государь сказал «я приму решение», но его протянутая для поцелуя рука, участие, с которым он расспрашивал о брате Андрее, позволяли надеяться, что решение будет благоприятным. В худшем случае, сошлют солдатом с правом выслуги офицерских погон в дальний горнизон. Он, маскарадный Корсиканец на кровавом наполеоновском карнавале, слава Богу, остался русским.

Государя заметил издали. Александр был в белом кавалергардском мундире, который полнил его уже оплывающую фигуру, без треуголки. Как подсказали правила хорошего тона, Сергей двинулся навстречу государю. Когда они сблизились, обнажил голову, поклонился с искренним уважением. Вместо ответного приветствия, император произнёс осуждающе:

– Вы ввели меня в заблуждения, ротмистр, – и поскольку проситель онемел от неожиданности, продолжил. – Мне доложили: вы не дезертировали из армии; вы взяли бессрочный отпуск. Это разное. Это снимает с вас обвинения в преступлении против отечества и в нарушении присяги. Кроме того, вы не принимали участия в боевых действиях французов против русских на стороне первых. Однако вы сражались против моих союзников. За это понесли наказание французской каторгой. Будет с вас. За остальные гусарские безобразия выражаю вам монаршее неудовольствие и выношу порицание, ротмистр.

Протянутая в перчатке рука была сигналом, что разговор на эту тему завершён. Ротмистр! Государь сказал «ротмистр»; тем самым подтвердил воинское звание Сергея Борисова в российской армии. Уронив боливар к ногам, ротмистр благодарно припал к милостивой руке.

– Век не забуду, ваше величество! Используйте меня в любом деле. Я уже не тот гусар. Заблуждения молодости преодолены. Готов служить, где угодно будет вашему императорскому величеству!

– Ну, ну, – остановил Александр бурный поток благодарности прощённого им подданного. – Я хочу верить вам. Может статься, возникнет нужда использовать вас в делах, от которых зависит судьба … Может статься… Пока говорить об этом не будем, ротмистр. Время не пришло… Вы сейчас никакими заботами не обременены? У вас есть какой-нибудь капитал?

Борисов смутился:

– Я не в чём не нуждаюсь, государь.

– Не нуждаетесь? Позвольте усомниться, – с этими словами царь извлёк из бокового кармана незапечатанный пакет. – Возьмите, это в счёт вашего жалованья. Вы будете сопровождать меня на прогулках. Смените платье на более пристойное. Только штатское, но без всяких там боливаров и ярких жилетов, чтобы не бросаться в глаза. Я возвращаю вас из затянувшегося отпуска в прежнем звании, но о полковой жизни пока не мечтайте… Так вы у булочника? Оставайтесь там. Выходите ежедневно к десяти часам на западный берег пруда с Чесменской колонной, дежурьте до четырёх пополудни. Перекусить можно в кондитерской. Оттуда удобно наблюдать за прогуливающимися у воды. Увидите меня, следуйте на расстоянии, покуда не удалимся на безлюдное место. Во дворце не появляйтесь. Понадобитесь, вас найдут.

Два первых летних месяца Сергей Борисов ежедневно занимал пост в указанном им месте, но не стоял столбом у воды, а прогуливался вблизи в боковых аллеях, под прикрытием зелёных кущ. Если уставали ноги или накрапывал дождик, занимал столик в углу кафе, попивал мелкими глотками кофе, потягивал из бокала бордо. Через обычно распахнутое окно открывался вид на пруд с колонной в центре водоёма. Гуляющих было немного. Иногда высыпала из Лицея на озёрные скаты, распугивая благовоспитанных дачников, орда питомцев Энгельгардта. Директор отдыхал от самого памятного из своих подопечных, питомца муз и наслаждений. Кудрявый выпускник семнадцатого года теперь коротал дни в Михайловском.

Ротмистр, выбравший для праздной публики маску анахорета, нелюдимого литератора, заехавшего в Царское Село для общения tete-a-tete с музами, обзавёлся длиннополым сюртуком серого сукна, такого же цвета панталонами, которые заправлял в сапоги с отворотами. Трость с набалдашником из дымчатого стекла, низкий цилиндр завершал скромную экипировку «неизвестного литератора». Покой в сердце и сытая жизнь разгладила ранние морщины на его округлившемся лице. Седина ещё резче оттенила молодость. Спокойный, внимательный взгляд тёмных глаз не вызывал любопытства случайных встречных: человек как человек, ничем не примечательный среди других, коротающих летние дни вдали от шумной столицы.

Царь появлялся раза два в неделю. Прогулки с ним были то совсем короткие, по окраинам парка, то царствующий ходок и его спутник уходили далеко, вслед за солнцем. Забирались в дебри, где буйствовала зелень и стояли над мочажинами столбы кровососущих тварей в ожидании жертвы.

Александр сначала как бы присматривался к новому человеку, обязанному ему всем. Не назойливо с одной стороны подойдёт, с другой, умело выясняя отношение подданного к разным лицам, предметам, событиям. Ротмистр легко раскрывался своему покровителю, не видя ничего предосудительного в любопытстве государя. Служба есть служба. Но при этом царь раскрывался и сам. Не то, чтобы он поставил себе задачу расположить к себе нового человека ответной откровенностью, а делал это непроизвольно.

В мистической душе императора ростки врождённых и в юности возникших желаний разрослись до чудовищных размеров, заполнили всё его существо, вытесняя разум. А ум у него был рациональный, пытающийся сомневаться, взвешивать, сопоставлять. Он знал, что близкие по родству и наперсники его лихорадочных дум переполнены всем, что изливалось из «священного сосуда» по имени Александр всё чаще, всё обильнее. Великие князья Константин и Николай, императрица Елизавета, к которой он давно остыл, «дубовый» Аракчеев, «потусторонний» князь Голицын, любимый адъютант князь Волконский, дама «сердечной привычки» Нарышкина – все они уже не в состоянии пополняться новыми порциями откровений. Всё старое окружение оглушено, задавлено. Теперь Александр почувствовал вдохновение. Возле него оказался искренне преданный ему человек, способный принимать всё, чем облегчает свою душу обожаемый им государь. При новом знакомце отпадала необходимость сдерживаться, опасаясь осуждения, непонимания, предательской огласки. Он знал, что его офицер всё одобрит, со всем согласится, будет нем, как лишённый языка.

Наиболее памятной осталась для ротмистра последняя прогулка с царём. На выходе из рощи они наткнулись на возницу, который избивал кнутом клячонку. Бедняга не могла сдвинуть с места застрявший в тележной колее воз с дровами. Чувствительный государь не мог вынести такого зрелища. И ротмистр возмутился, схватил сзади, в охапку мужика. Тот, разъярённый, не сразу сообразил, в чьих оказался руках. Стал рваться, повторяя: «Мой конь! Моя власть!». Затрещина привела его в чувство. А когда генерал и барин в штатском подсобили клячонке и оплатили её владельцу оплеуху серебряной полтиной, крестьянин стал плакать и божиться, что никогда больше и пальцем не тронет животину. «Смотри у меня, экзекутор!» – пригрозил ротмистр и стал догонять царя, который уже спускался к источнику. В распадке почистили платье и обмылись ключевой водой.

К вечеру, утомившись от ходьбы, путники устроились в тени под клёном. Отсюда виден был царскосельский парк. В его кущах тонул с крышей дворец. Только приплюснутые маковки домашней церкви светились сусальным золотом под солнцем.

Заметно было, весь день Александр таил в себе какую-то мысль. Наконец нарушил молчание:

– Чем мы, цари, отличаемся от того мужика! У каждого из нас свой воз – страна. И бессловесная, покорная тварь – народ. И, как тот несчастный поганец , мы мним себя владыками живого имущества. Мы присвоили себе право карать и миловать, гнать на бойню, то бишь, на войну. По настроению можем лишить мыслящее стадо подножного корма и стойла. В юности некоторые из нас горячо берутся за либеральные реформы, обещают подданным облегчение от тягла, но бессильно опускают руки перед первыми трудностями. Предают доверие нации. Потом, не чувствуя прежнего благоговения и обожания, часто сталкиваясь с ненавистью, начинают решать все проблемы кнутом. Я именно такой владыка, ротмистр. Недаром называют меня Северным Сфинксом. Моим наставником был Лагарп, говорят, брат Робеспьера, моим помощником стал реформатор от Бога, Сперанский, но я не осуществил ни одного обещанного преобразования. Вопреки намерениям, остался самодержцем. И предпочёл править Россией по Аракчеевски. Изгнавших Антихриста оставил в рабском состоянии, многих обрёк на военные поселения. То есть не только не оправдал чаяний народа, но посеял вокруг себя злобу и разочарование. Но теперь я готов перечёркнуть прошлое. Все мои мысли поглощает будущее. Только оно уже не на земле. Оно – по ту сторону…

Император умолк и принял сидячую позу, прислонившись спиной к стволу клёна. Ротмистр поспешил подняться на ноги, смахнул древесный и травяной сор с одежды. Мысль лихорадочно заработала: как избавить царя от душевной боли? Быстро нашёлся:

– Вы несправедливы к себе, мой государь. Посмотрите, как едина и целостна Россия по сравнению с кипящим политическими страстями французским котлом! И это ваша заслуга. Наполеон был великим полководцем, но у него не достало твёрдости навести порядок в собственной стране. Что это за император, от которого в решающую минуту уходят маршалы и уводят за собой войска, как было накануне первого отречения!

Александр невесело усмехнулся:

– Вы повторяете мои слова. Где вы их подслушали? Впрочем, многие так думают. А что касается возможностей владык, их у каждого столько, сколько отпущено свыше. Меня всегда поражала мысль о внезапных поворотах судьбы, об её изменчивости, о тщете усилий земных владык и целых народов. Абсолютно ничего не зависит от нас. Мы лишь игрушки в руках Провидения. У меня нет способностей военачальника, разве что парадом могу командовать. Однако Провидение назначило мне стать победителем величайшего стратега и тактика. Наполеон, отступая от Москвы до Парижа, не проиграл почти ни одного сражения (разве что под Лейпцигом был посрамлён) и всё же оказался побеждённым. В день отречения в Фонтебло у него было шестьдесят тысяч пехоты, но он не двинул их на союзников, какая-то неодолимая воля сковала его решимость. На следующий год он вернул себе трон, начав поход с одной тысячью штыков, и вот нелепый случай под Ватерлоо крадёт у него почти выигранную битву. Как оказался на пути его кирасир овраг, ранее на том месте не существовавший?

…Они уже спускались в долину, к пруду с Чесменским столбом.

– Я ведь не создан для высшей власти, – продолжал царь свой монолог. – Это династическая ошибка, всё тот же случай. В юности мечтал удалиться от мира, жить отшельником. Но, признаюсь, манила и власть, как неизведанная соблазнительница. Что ж, я её изведал в полной мере. Она больше не интересует меня, поверьте. Я пережил крах всего, в чём видел своё предназначение. Теперь ничто не держит меня на троне, кроме долга. Если братья позволят, с лёгким сердцем удалюсь от мира, чтобы кончить свои дни в уединении, служа Богу. Это не такой уж большой секрет. Я говорил Вильгельму Прусскому: откажусь от трона, когда мне исполнится пятьдесят лет. Я хорошо себя знаю. Через два года у меня уже не останется ни физических, ни душевных сил, чтобы управлять такой огромной империей… Погодите, мы в жилой зоне. Пора расстаться. Поразмыслите над моими словами, ротмистр. Я доверился вам не для того, чтобы произвести впечатление. Всё гораздо прозаически.

Неожиданный наперсник дум императора всю ночь размышлял над услышанным. Не спалось. Он сочувствовал Александру. По мнению одного французского литератора, у победителя Наполеона была сильная душа и слабый характер. Поэтому линия его жизни получилась причудливой, изломанной. Сплошные зигзаги. Кавалерийский офицер многому научился в Париже, на острове Эльба и в Гаврском остроге, потом на хлебах у д’Анкуров. Главное, он умел слушать и слышал, смотрел и видел. Его озадачивала не скрываемая тяга просвещённого владыки полу-мира к мессианству и военной дисциплине одновременно. В одной его руке кадило, в другой кнут. Он может в одной фразе упомянуть и Божье царство и сибирскую каторгу. Ему свойственны мелочные служебные придирки, вспышки гнева по пустякам и тут же искреннее раскаяние. Сложный, странный, непонятный человек. Действительно, Северный Сфинкс. Тем не менее, обожаемый доброй половиной соотечественников, к которым принадлежал гусар Сергей Борисов, побывавший полковником Сержем Корсиканцем и каторжником. Не заснув в ту ночь, ротмистр, ко всему прочему, озаботился вопросом: а когда же царская служба? Ведь пока что он, строго говоря, валяет дурака возле императора. Долго так продолжаться не может.

Глава III. Тайное задание

Александр Павлович будто отозвался на томление своего тайного спутника в прогулках по царскосельским окрестностям.

Чуть свет к крыльцу булочника подкатил на одноколке, запряженной караковым рысаком, alter ego императора, генерал-адъютант Волконский. Правил сам. Князь Пётр Михайлович, приставленный Екатериной Великой к внуку-подростку в неопределённом качестве родовитого товарища-наперсника, привязался к инфанту как нянька, снисходительно относился ко всем капризам августейшего «дитяти», любил его и жалел, даром что они были почти ровесники. На открытом, с круглыми, «изумлёнными» глазами князя застыла вечная забота и обида на товарищеские грубости властителя слабого и лукавого , с которым он редко разлучался, даже исполняя должность начальника Главного штаба в заграничном походе. В окружении императора князя Волконского за глаза называли дядькой, камердинером и нянькой.

Сергей Борисов, в неглиже, выглянул в раскрытое окошко на топот копыт. Князя узнал по известному портрету, хотя тот был в одной рубашке, с непокрытой головой. Волконский догадался, кто перед ним, дал знак не мешкать. Боевой офицер, привыкший облачаться по тревоге, ждать себя не заставил. В обычном своём платье, с тростью, свежевыбритый, занял место рядом с высокородным возницей. К дворцу подъехали окольным путём, к чёрному крыльцу. В глубине двора кто-то, в нижней рубашке, колол дрова. Сергею показалось, что он видит со спины царя. Разглядывать было некогда. Волконский спешил. Не встретив ни души, прошли в просторный кабинет. Он был уставлена несколькими одинаковыми столами, по числу министерств. На каждом столе лежала стопка каллиграфически исписанных бумаг – на прочтение и подпись главе государства и первого лица Священного Союза европейских монархов.

Так же молча, как вёз постояльца булочника Шварца, князь жестом пригласил его сесть на диван в углу, оставил одного. Медленно потекли минуты. Колыхнулась портьера на двери в дальней стене, и бесшумно, хотя был в сапогах со шпорами, вошёл царь, улыбнулся узкими губами и, больше, глазами. Такая улыбка предназначалась всем: и кучеру Ильи, и венценосному брату в европах , оттенков не было.

– Пересядьте сюда, ротмистр.

Александр, опустившись в кресло за одним из столов, на котором стоял объёмистый баул, усадил гостя так, чтобы тот находился ближе к здоровому уху. Начал без обиняков:

– Готовы ли вы, мой друг, оказать мне интимную услугу? Сразу успокою вас: честь ваша задета не будет, и ваши действия никому не нанесут вреда. Поверьте мне на слово.

– Ваше величество, я не сомневаюсь нисколько в рыцарской чистоте ваших помыслов и дел. Приказывайте, государь! Нужна моя жизнь – берите её. Другого состояния у меня нет.

– Спасибо, ротмистр, я не сомневался в вашей готовности услужить мне. Только жизнь свою приберегите. Да ей ничто и никто не грозит в предприятии, в котором вам придётся играть активную роль. Пока рано открывать все карты. Исполните сначала первое задание. Сегодня вам предстоит выехать с обычной подорожной в Таганрог… Городишко у Азовского моря. Посетите военный госпиталь, как чиновник по опеке героев войны. Там находится тяжело больной Иван Николаев, унтер-офицер. Выявите, есть ли надежда на его выздоровление. Если нет, дознайтесь, сколько жизни дают ему врачи. Составьте его словесный портрет и запомните. Художника не приглашайте. Вообще, поменьше посторонних лиц. В этом бауле всё, что вам понадобится в дороге, также паспорт на имя Сергея Борисовича Борисова и прочие документы для беспрепятственного проезда через заставы, для прохода через закрытые двери. По возвращении – к Шульцу и ждите князя. Счастливого пути, ротмистр! Да, запамятовал, в экстренных случаях буду держать с вами связь через человека, который, якобы случайно заговорив с вами, произнесёт слово «Корсиканец»… Вам приятно? Это пароль.

Сергею, сыну Борисову было не только приятно. Видимо, мистическая душа его повелителя постепенно проникала в него. Впервые за многие годы появилось беспокойство, что тот обрубок серебряного блюдца с выцарапанной им буквой С, каким-то чудом уцелевший, может вдруг потеряться в новых странствиях. «Куда бы его припрятать?»

«Чиновник по опеке героев войны» возвратился в Царское Село не скоро. Август перевалил за экватор. Всё чаще дворец и парк, мирные окрестности осыпал мелкий балтийский дождик. Утренние туманы, поднимаясь от зеркала пруда, скрывали низ Чесменской колонны, которая, будто топляк, плыла торчком.

Утром одного из ненастных дней Волконский ввёл во дворец, чёрным ходом, одетого в дорожный плащ и шапку с козырьком Сергея Борисова, основательно помятого, и похудевшего. Похудел и его баул, потёртый на изгибах кожи. С трости слез лак. Император ждал его в кабинете с затворенными окнами, стоя у камина, в котором тлело полено. На глубокий поклон вошедшего сделал шаг навстречу, коротко обнял за плечи, руки для поцелуя не подал. На этот раз князь остался в кабинете. Когда тайный посланец и хозяин дворца уселись на диван с придвинутым к нему низким столиком на гнутых ножках, а Волконский занял стул напротив, царь произнёс:

– Рассказывайте, ротмистр. Вы свиделись с Николаевым? Что с ним? Говорят, между нами есть сходство. Вы заметили?

Чувствовалась особая заинтересованность царя в ответах.

– Да, ваше величество, проникнуть в госпиталь не составило труда. Унтер-офицера я застал ходячим, но дни его, по мнению лекарей, сочтены. Ноябрь он не переживёт, возможно, течение болезни ускорится.

Царь с князем переглянулись.

– От чего он умирает? – прямо спросил Александр.

– Сифилис.

Лицо монарха омрачилось.

– Это никуда не годится!

Гонец по особому поручению государя сделал возражающий жест.

– Я навёл справки. Эта болезнь может быть передана по наследству.

Выражение досады на лице Александра усилилось.

– Продолжайте, ротмистр.

– Что касается сходства, оно несомненно существует. Но больной исхудал, лицо почернело. Через два-три месяца Николаев станет неузнаваем для тех, кто его знал. А так он высок ростом, ваше величество. Блондин. Залысины. Губы – не понять какие по натуре – усохли.

В подтверждение словесного портрета посланец не без колебаний вынул из внутреннего кармана сюртука кожаную обложку на тесёмках в восьмую часть листа, развязал. Открылся лист плотной бумаги с карандашным наброском измождённого лица.

– Это моя работа, ваше величество, мой карандаш, – поспешил объяснить нарушитель инструкции. – Я сделал портрет по памяти в обратном пути.

Александр взял набросок, поднёс его к близоруким глазам, долго рассматривал, потом сказал с мрачной иронией:

– Да, сходство есть. Видимо так я буду выглядеть в гробу. А вы изрядный художник, ротмистр! Надо будет использовать вас и в этом качестве.

Борисов склонил голову:

– Это высочайший комплимент в адрес моих скромных способностей, ваше величество… Ещё, заметил я, когда его переодевали санитары, унтер был ранен в правую ногу, след остался.

Александр с укором посмотрел на генерал-адъютанта и начал выговаривать ему недовольным тоном:

– Как же так, князь, у меня следы рожистого воспаления на левой ноге. Ещё этот сифилис! Что Европа скажет? А мои подданные? Нет, совсем никуда не годится.

Князь, ходивший в любимчиках у императора, позволил себе вольность:

– Другого Николаева, ваше императорское величество, у нас нет.

– Ну, уж надулся! Прости, мой друг, – произнеся искренне эти слова и поломав правой рукой длинные, холёные, женственные пальцы на левой, Александр овладел собой.

Сергею Борисову была странна реакция государя на его устный доклад, но он не стал утруждать себя раздумьями, ещё в дороге решив, что его дело повиноваться, выполнять задание. Через несколько дней он заметил суету на задах дворца. Шульц пояснил: император отбывает. «Кончилась для меня царская служба», – с горечью решил бывший кавалерист, бывший каторжник и нахлебник французского графа, и бывший уже тайный исполнитель воли царя. Утешало гордое сознание, что два могущественных владыки Европы воспользовались его услугами, услугами бедного однодворца, без настоящей фамилии (Борисов сын!), обладателя лишь клички – Корсиканец.

За этими грустными мыслями застал его князь Волконский, прибывший на караковом рысаке к пекарне Шульца, чтобы передать волю государя.

Глава IV. Старец и художник

Ротмистр Сергей Борисов обязан был незамедлительно отправиться на перекладных в город Белёв Тульской губернии, поселиться в доме прасола по фамилии Скорых под своим именем, назвавшись живописцем. Там вскрыть инструкции и действовать согласно им. Волконский вручил доверенному лицу своего повелителя пакет с предписаниями и новый баул на замке, набитый ассигнациями разного достоинства. Выдал подорожную, наказав: «Скакать обычно, без происшествий, внимания станционного начальства, обслуги и проезжих на себя не обращать».

В ящике под сиденьем двуколки оказались пистолеты, мольберт, палитра и ящик с масляными красками и набором кистей. Предусмотрительно! Не пальцем же на стекле писать «художнику» на глазах прасола и любопытных соседей.

На последнем перегоне ямщик оказался белёвским. За дополнительный гривенник он подвёз господина художника к усадьбе Скорых на обрывистом берегу Оки. Отсюда открывалась луговая пойма противоположного берега, за ней, в лиловой дали, – плоские холмы верховской стороны.

Прасол, мелкий бородач с водянисто-голубыми умными глазками, по его словам, был уведомлён «неким знатным лицом» о намерении художника писать на Оке этюды. Сговорились о цене. Самозваный Апеллес, обязанный избегать лишних глаз, отказался столоваться с семьёй хозяина, сославшись на своеобразный режим. Ему приглянулась просторная угловая комната с замком в двери из общего коридора, с выходом в сад. Обнаружилась калитка в заборе, ведущая к речной круче, по краю которой вилась тропа. В случае чего можно ускользнуть из дому незамеченным. Разложил в привычном для него порядке немногочисленные вещи. Мольберт поставил на видном месте, у окна. Ящик с пистолетами и баул засунул под кровать. И наказал сенной девушке ничего в комнате пальцем не трогать – убираться он привык сам. Придётся, как чаще всего бывало в жизни Корсиканца, обходится во всём собственными руками, хотя царские деньги позволяли ему содержать лакея. Но слуги любопытны, востры на глаз и ухо, болтливы.

В середине сентября стали распространяться по мещанской окраине слухи о пребывании императора в заштатном городишке Таганроге. Якобы тяжёлое заболевание императрицы Елизаветы вынудило царственного супруга, по рекомендации придворных лекарей, выбрать столь странный «курорт», предпочтя его немецким, отечественным Крыму и Кисловодску. Вскоре «Санкт-Петербургские ведомости», рассылаемые по всем губерниям и уездам, подтвердили эти слухи. Из них «белёвский сиделец», проводивший большую часть дня за мольбертом над Окой, получил представление о приморской резиденции августейших супругов.

Хотя корреспонденты оценок себе не позволяли, легко можно было представить условия жизни императорской четы. Вид на «заштатное» море из окон жалкого одноэтажного дома закрывал чахлый, жалкий сад. Необыкновенно жаркая осень сделала его обитателей узниками скучных помещений под низкой крышей. Рядом с царскими особами находились князь Волконский, теперь ещё и гофмейстер императрицы, семейные врачи, ещё какие-то лица, минимум обслуги. Царь куда-то периодически отъезжал, кажется, в Крым, посетил несколько раз госпиталь, беседовал с ветеранами. Потом – долгое молчание газет. Слухи, не получая свежей пищи, заглохли.

Борисов терялся в догадках. Закончился октябрь. Сколько ещё ему торчать за калиткой с мольбертом на ветру?! А от его повелителя ни единого сигнала. Всё чаще посматривал невольный художник в сторону ворот, не появится ли Волконский или некто, прячущий лицо в воротник. Подойдёт как бы невзначай, назовёт негромко, оглядевшись, пароль: «Корсиканец». Но никто из иногородних не входил в дом, не слышались торопливые копыта на дороге, ведущей к городу с юга. Вскоре холодные осенние дожди загнали живописца под крышу. Он уже сам себя не в шутку называл художником, мысленно опуская кавычки. Работа над этюдами его увлекла. Книжная лавка в центре Белёва, возле собора, позволяла скрашивать долгие одинокие вечера при свече. В моде был Пушкин с его поэмами, которые назовут «южными», с чудесной лирикой, порождённой вольными скитаниями по югу России.

И вдруг печальная весть: царь заболел. Везти в столицу опасно. Номера официальной столичной газеты превращаются в «скорбные листы». Не прошло и три недели от первого известия, как будто гигантская орудийная граната разорвалась над городом, вызывая сначала панику, затем глубокую скорбь: император Александр Благословенный скончался в Таганроге. Что бы ни говорили, народ любил своего царя, спасшего отечество от Антихриста.

Первым побуждением Сергея Борисова было скакать в седле в сторону Азовского моря, чтобы перехватить в дороге траурный кортёж. Но, воспитанный на воинском уставе, облечённый доверием государя, он не мог нарушить инструкцию. Офицер его императорского величества, временно скрывающийся за паспортом «живописца из Петербурга», находится на посту. Снять его может только царь или посланный государём человек, знающий пароль. Даже князь Волконский, не произнеся «корсиканец», не вправе заменить ротмистра на этом посту другим лицом, увезти из дома прасола.

Поэтому, томясь неизвестностью и бездействием, меряя опостылевшую комнату из угла в угол или выходя за южную околицу города, к тракту, Сергей Борисов не покидал Белёва. В бессонные ночи спасали книги. К утру забывался коротким сном и снова коротал бесконечные часы в тревоге.

Пришёл день, когда в городе узнали, что траурная процессия с телом императора покинула Таганрог и медленно, останавливаясь для церковных служб в сёлах и городах, движется на север.

При одной из таких остановок близко к открытому гробу оказывается бёлевский прасол, который в сильной печали по первому снегу помчался на санной тройке наперерез катафалку. Возвратившись домой и став центром внимания уезда, старик живо, с подробностями рассказывал о своих впечатлениях. Царственный покойник-де, располневший в последние годы жизни, стал неузнаваем – «точно шкилет в мундире». На лице кисея, сквозь неё просвечивает чёрное лицо, вылитый арап. Народ отовсюду стекается к шоссе, люди стоят в снегу на коленях часами. Войска маршируют, стреляют пушки.

Глухое осуждение людей вызвало отсутствие возле гроба императрицы. Сказывали, качая головами, разводя руками, что вдова, сослалавшись на хворь, до весны остаётся в Таганроге. Будто не супруга потеряла, а его денщика. Правда, она подурнела и постарела за несколько дней, как женщина, испытывающая невыносимую душевную боль. Странным казался неизменный кучер императора, Илья. Сидя на козлах катафалка рядом с возницами, он так скорбел – одним бородатым лицом, так сокрушённо хлопал себя ладонищами по ляжкам, что проницательные свидетели видели перед собой актёра, а не убитого горем человека.

Рассказ прасола ослабил тревогу Борисова. Он связал некоторые свои подозрения, вызванные поведением царя при их последней встрече и некоторыми признаниями, сделанными Александром во время летних прогулок с тем, что услышал от очевидца панихиды. Решил не трогаться с места до лета. Финансы позволяли. А там возвращаться в столицу, искать Волконского, отчитаться перед генерал-адъютантом Александра о тратах, вернуть остаток. Ещё устроить личные дела – попытаться вернуться в полк чёрных гусар, сославшись под честное офицерское слово на прощение императора.

Скорых не торопил постояльца съезжать. Тот платил исправно, а с наступлением зимних холодов добавил на дрова. Что до опасений старика, возникших, когда он второй раз кряду застал у квартиранта дочь Дарью, позирующей бесстыдно (без платка на голове!), то старуха Скорых и замужние дочери получили строгий наказ не спускать глаз с младшей.

– Знаю я этих господ художников: сначала платок просют снять, потом, прости Господи, сарафан. Вон у нашего уездного предводителя по стенам сколько голых девок поразвешано! Намалюют и пользуются.

Старшая дочь всплеснула руками:

– Как, батюшка, картинами?

– Натурщицами, дура!

Постоялец прасола, выписав столичные «ведомости», прочитывал газету от начала до конца. Скупые официальные сообщения вызывали досаду. Зато обильные сплетни, рассказы свидетелей тех или иных событий дополняли, расшифровывали прессу. Так-то вырисовывалось подобие истины. В печати не нашлось места военному бунту в Петербурге 14 декабря. События на Сенатской площади докатились до Белёва слухами в виде шёпота в начале января 1826 года. Ротмистр обратил на них мало внимания. Все его помыслы были направлены на печатные сообщения и толки вокруг императора. А императором для Сергея Борисовича был всё ещё Александр Благосовенный. Невзирая на установившиеся морозы, благоприятные для сохранности мёртвого тела, гроб вдруг закрыли и, вопреки русским обычаям, не открыли даже при всенародном прощании в Казанском соборе столицы. Только близким родственникам позволили взглянуть на лицо усопшего. При этом императрица-мать театрально воскликнула: «Да, это мой дорогой сын! Ах, как он исхудал!». 13 марта погребение в Петропавловской крепости. И вновь у гроба нет супруги. Она только в середине зимы покинула Таганрог и тащится в Петербург не прямой дорогой, а почему-то кружным путём, отклоняясь к востоку, с небольшой свитой и с каким-то святым отцом, подобранным в дороге, не выходящим из дормеза. Что и думать!?

Наступил май. Исчезли остатки снега в затенённых местах, просохли дороги. Белёвскую окраину словно окутал зелёный, с розовыми и белыми сгустками, туман. От князя Волконского не было никаких вестей.

Однажды поздним вечером дом прасола, уже погрузившийся в ночную тьму и затихший, вдруг пробудился, заскрипел половицами, осветился окнами. Взволнованные голоса понеслись из сеней по комнатам. Постоялец, читавший в постели при свечах новую книжку «Евгения Онегина», накинув шлафрок и подошёл к отрытой сквозняком двери, ведущей в глубь дома, чтобы её захлопнуть. Щель позволила ему охватить взором часть коридора. Там стояла… Не может быть! Маркитантка! Сергей рванулся за порог. Что за наваждение?! Это же Даша! Барышня, полуодетая и простоволосая, была поглощена шумом в сенях, взволнована. На жильца не взглянула. Художник, писавший хозяйскую дочь в застёгнутых под горло пышных платьях, впервые заглянул невольно в глубокий вырез ночной рубашки, увидел нежное основание персей и мысленно, с профессиональной точностью живописца, продлил их до… Горячий бег его мысли прервал взволнованный шёпот девушки:

– Ой, Сергей Борисыч, какой гость к нам пожаловал!

Художник был разочарован, как мальчик, которого оторвали от банки с вареньем.

– И какой, позвольте спросить, барышня?

– Отец Фёдор Кузьмич, святой старец. Батюшка сказывал, объявился он недавно в степном скиту, будто из земли вышел. Никто впредь его не видел.

– А, старцы, странники… Скучно. Вижу, вы не заснёте, а мне пожелайте спокойной ночи.

С этими словами расстроенный ротмистр удалился к себе. Шорох в доме, шаги за стеной продолжались долго. Художник, ворочаясь с боку на бок, никак не мог заснуть. Наконец встал, высек огня и зажёг свечи в двух шандалах. Разместил их на стульях так, чтобы они с двух сторон освещали незаконченный портрет Даши. Долго смотрел на него, потом взял кисть, извлёк из влажной тряпицы приготовленные краски и несколькими решительными ударами щетины о холст превратил закрытое под подбородок, тяжёлое платье из золотой парчи в платье с «рискованным» декольте. Толстая золотая коса, брошенная на грудь, такому платью не соответствовала, но Сергей не стал заменять её модной причёской петербургской красавицы. Казалось, он удовлетворён. Как подписать работу? Девушка из Белёва? Дочь прасола? Просто «Даша»? А что если… портрет невесты? Действительно, чем не будущая жена! Сколько ему? Уже тридцать четыре. Не пора ли жениться? Вот взять и сделать предложение Дарье Фроловне.

И в этот миг дверь, ведущая в коридор, растворилась.

На пороге стоял Александр Павлович.

Но, Боже, какой маскарадный костюм был на русском императоре, отпустившим широкую окладистую бороду, с нитями седины, русую, как и волосы над лысеющим лбом! Узкие штаны и рубаха навыпуск из грубого холста, увеличивали его большой рост. Голубые глаза смотрели на художника предостерегающе, но Борисов не сдержался:

– Ваше величество!

Ему показалось, что он закричал, на самом деле из его груди вытек хрипящий шёпот.

Борода, усы скрывали рот вошедшего, но Сергей почти зримо видел, как сжались в бледную извилистую щель тонкие губы царя.

– Никогда больше… Слышите, ротмистр, не называйте меня именем покойного. Я бродяга без роду, без племени. Сюда пришёл из Почаева через Святые Печеры в Киеве. Зовите меня отец Фёдор! Фёдор Кузьмич, если желаете. Я зашёл к вам просить помощи. Рука, которая меня вела к этому дому, свою роль исполнила. Теперь ваша очередь сопровождать меня. Вы согласны?

Как ни был сбит с толку, взволнован постоялец прасола, ему вдруг пришла дерзкая мысль полностью избавиться от своего сомнения. Он ничего не терял. Холодея от собственной смелости, ответил:

– Обознался, отец Фёдор. Простите! Но я могу покинуть этот дом, лишь услышав приказ непосредственно из уст его величества. Если же вы его посланник, выполняете высшую волю, пусть посмертную, я должен услышать пароль.

Последний раз в жизни мелькнула перед Борисовым «улыбка глаз» и он услышал:

–  Корсиканец .

Заканчивая эту главу, необходимо сказать ещё об одной тайне, сопутствующей неожиданной смерти победителя Наполеона во цвете лет, мужчины с завидным здоровьем до последнего месяца своей жизни.

В первых числах мая, проехав Калугу, Елизавета, императрица-вдова, вдруг сменила направление своего неспешного движения в северном направлении на обратное – велела ехать в Белёв. Здесь она остановилась в доме по соседству с усадьбой прасола. Малая свита разместилась во флигельке, туда же был отослан секретарь. Горничной было велено оставаться рядом, в каморке за стенкой. Мадемуазель Тизон видела в окно, как в сумерках из большой спальной кареты её величества, куда не допускался никто из спутников Елизаветы, выбрался рослый человек, в плаще, с капюшоном, надвинутым на глаза. Крадучись, прошёл к императрице. Вышел не скоро, затемно. Ущербная луна едва освещала плоский фасад дома. Елизавета появилась на крыльце вслед за поздним гостем. Они перекрестили друг друга и разошлись. Императрица вернулась в свою комнату, погружённую во тьму, так как с недавних пор она пугалась зажжённой свечи. Человек в плаще в экипаж не поднялся. Сгорбленная его спина скрылась за углом дома, где начинались владения прасола.

Едва рассвело, мадемуазель Тизон, заглянув в спальню Елизаветы, нашла свою госпожу мёртвой. Подозревали, царственная вдова приняла яд. Но почему в Бёлеве, который в стороне от шоссе Ростов-Петербург? Почему не в Таганроге, когда проводила скорбные дроги? На эти вопросы у историков нет ответа. И я, автор этого повествования, ничего не могу сказать. Разве что кого-нибудь из читателей озарит догадка.

Глава V. Женитьба, приплод и дальняя дорога

Андрей и Александра венчались в церквушке Александровки. Свадьбу начали в доме Хруновых, закончили – в Ивановке. Понаехали со всей округи соседи. Неделю гуляли тут и там. Крестьяне побросали свои и господские работы, благо, урожай был снят и обмолочен и свезён на мельницу.

Заводилы предприятия, как возвратились домой с Урала, ходили в приподнятом настроении, но любопытство окрестных помещиков удовлетворяли лишь по части купленной за Волгой земли. О золоте ни слова. Домашним туманно намекнули, что землица их новая богата не только чернозёмом, есть в ней и другая ценность. При этом подмигивали. Александра на эти ужимки не обращала внимания, но мудрая от прожитых лет, самостоятельная Антонина была заинтригована.

Степан Михайлович, пока оба дома сливались в один, занимался делом, в котором ему не было замены. Он съездил на перекладных в столицу. Там побывал с заветным кожаным мешочком в академической лаборатории, беседовал с горными инженерами. Возвратился в приподнятом настроении и вместе с тем озадаченным:

– Понимаете, мужики, золото белое, в россыпях три золотника (лот!) на кубический аршин. Для тех мест – редкость.

– Белое! – разочарованно протянул Хрунов.

– А вам червонного хоцца? – рассмеялся рудознатец. – Эх, черносошники вы мои! Да чем «червонее», тем меди в нём больше. Я прикинул, при правильной разработке можно вынуть десять тысяч пудов металла. Вот где дьявол зарыт! Надо бы мне туда ещё разок наведаться, тщательней разведать. Оформить заявку будет не просто: нужна цыфирь, а по ней – грамотное заключение.

– Пусть едет, – поставил точку в разговоре Андрей Борисович, видя, что Хрунов вроде бы сомневается в необходимости лишних трат, когда предстоит массовое переселение. – Семь раз отмерь !

Антонина, прослышав о сборах, не вникая в их причины (не бабье дело), вызвалась сопровождать зятя. Очень хотелось ей взглянуть на новую вотчину, в которой, видно уж, придётся кончить свои дни. Желая перемен к лучшему, она вдруг загрустила, когда переезд стал реальностью. Сердце её было здесь, где лежали кости родителей, где она сама увидела свет. Неизменная, бедная, но родная картина стояла в окошке. Брат и Хрунов не возражали: пущай Антонина едет, подсобит мужику, который со своей рудой и есть-спать забудет, ещё захворает. Как тогда без него с этим… «зарытым дьяволом»? К новому предприятии подготовили тот же «колёсный дом», оправдавший себя в долгом пути к Камню и обратно.

Степан и Антонина наконец укатили. Условились, что они перезимуют на месте. Почти сразу, вслед за дормезом выехал за околицу Александровки поезд в дюжину телег, с тяглами. В каждой телеге одна семья – мужики и бабы с взрослыми, неженатыми детьми. Повезли сохи и бороны, семенную рожь, самые необходимые инструменты и предметы для работы и быта. Хрунов освобождался от своих безземельных крестьян, а тех манила жирная новь. Стратегию переселения разработали тщательно.

При отъезде сестры, на которой держалось всё хозяйство, крепостные вожжи оказались в руках брата. Андрей, пока беременности Александры не угрожал тряский просёлок, часто наведывался в Александровку с молодой женой. Выставлялись на стол простые деревенские вкусности и наливки, до которых презиравший шампанское Хрунов был большой охотник. При солнце, при свечах шли бесконечные «военные советы». Александра, день ото дня меняясь фигурой и лицом, устраивалась с вязанием детских вещей рядом с отцом и мужем и время от времени разбавляла своими спокойными репликами, как холодной водой, доводимые до кипения речи мужчин.

К весне в Ивановку доставили письмо из Уфы. Антонина сообщала, что перезимовала в Аше, Степан пропадает в горах. Выбрали живописное, уютное место вблизи протоки под деревню, где первая группа переселенцев соорудила землянки, сбила печи на глине из местного плитняка. До заморозков подняли новь и посеяли озимую рожь под борону, также обработали несколько десятков десятин для ярового сева. Кормятся покупным хлебом, здесь он баснословно дёшев. Люди веселы в ожидании невиданных ими урожаев. Присылайте, Бога ради, подмогу: скоро высевать яровые.

К тому времени Хрунов своё имение продал богатому соседу. Тот согласился со въездом повременить, пока прежний владелец не покончит с переселением. Поэтому, отправив второй поезд тягол, деловой родич Корниных принялся помогать своим крестьянам с продажей дворов. Прослышав о дешёвой распродажи, отовсюду набежали энергичные покупатели. Александровцы избавлялись от лишнего, не подлежащего перегону скота и того имущества, без которого, вроде, можно было бы обойтись, но которое жалко выбросить. Трудно было расставаться с накопленным за несколько урожайных лет хлебом Отдавали его по бросовой цене.

Ивановских в этом году переселять в новую вотчину не готовили. На Аше-реке могли обойтись без них, а вот здесь ещё год-полтора необходимо было поддерживать жизнь в господском доме. Александре предстояло рожать в начале лета. Тысячевёрстная дорога, в осеннюю распутицу, в зимние морозы, тем более при весенних разливах рек, младенцу была заказана. Вот и решили оставить будущую мать под присмотром Татьяны. Младшая сестра Корниных с согласия с мужа продала дом с огородом в уездной столице и, возвратившись в Ивановку, вселилась в комнату покойной сестры Маши. Девичью свою комнату в отцовском доме, с окном на пруд, предоставила невестке. Обличьем и фигурой в мелких Борисовых, умело хлопотливая, бездетная Таня, с её мягким, покладистым характером, желанием всем делать добро, как нельзя лучше подходила для роли мамки.

Вторая партия тягловых успела к сроку посеять на Аше-реке яровой хлеб. Переселенцы стали возводить избы и хлева, огораживать дворы плетнями. Вблизи указанного места под господский дом поставили флигель, куда переселилась из Аши Антонина. Она и вела подробную летопись, отсылая письма с оказией на почту в Уфе.

И вдруг, в начале июня, когда остававшиеся дома люди Хруновых готовились к переходу на новые места – за Волгу, к подошве Уральских гор, в Ивановке объявилась Антонина. Оказалась одна в дормезе, запряжённом четвёркой сытых коней, с упитанным кучером на козлах. Видно, не гнали. Андрей не удивился, не озадачился. Знать, сестра приехала пожить в отчем доме последний годок, проститься навсегда с родными местами; приглядеть, чтобы впопыхах не забыли чего из её личных вещей, семейных реликвий.

Подозрения возникли, когда старшая сестра начала основательно приводить старый господский дом в порядок, будто собиралась коротать здесь свои дни до конца. Приказала заменить подгнившие венцы в основании сруба, обновить тёс на крыше, укрепить ступени крыльца и многое чего переделать в комнатах. Сначал Андрей рассудил, что сестра для невестки старается. Поблагодарив Антонину за заботу, заметил, что достаточно просто почистить дом, да залатать кое-где дыры. Чего тратиться зря, ведь строения обречены на слом. Ответ сестры обескуражил:

– Уж прости меня, братец, не могу я оставить Ивановку, сил не достанет. Решила я, значит, никуда отсюда не съезжать. Хоть подожги усадьбу, запру двери! Мне много не надо: оставь при доме огород, да дворни с тройку душ, остальное твоё. Чай, заслужила я твоей милости, оберегая всё отцовское, пока братья воевали. Из денежек Игнатовых не потратила ни копейки. Вот оставь из них мне на хлеб малую толику. Буду доживать здесь, молиться за тебя, за братьев, за Александру и деток ваших.

Андрей вздохнул, сокрушённо развёл руками:

– Ну что ж, воля твоя, сестрица, ты у меня за мать. А если другие Борисовы объявятся, всем матушкой будешь. Только как ты могла подумать, будто я тебя здесь в бедности оставлю? Бери людей и земли сколько пожелаешь. Да всю дедову вотчину тебе отпишу! Мы теперь, слава Богу, состоятельны. И сумму на содержание назови без стеснения. Что нам считаться!

На непреклонное решение новой родственницы Хрунов заметил, что обрабатывать хлебное поле, достаточное для прокорма одинокой женщины и дворни, нет резона. Дешевле оставить ей только дворовых и огород, как она просит, лишнюю землю продать-таки, а тягло перевести на башкирский чёрнозём. Тогда дешевле будет покупать ей хлеб из общей прибыли. И от хлопот с севом, уборкой, обмолотом женщина будет избавлена. Неожиданно поддержал: пусть, мол, останется в разросшейся семье хоть один старый надел. Мало ли как жизнь повернётся.

Пока судили-рядили, Александра родила мальчика, да так легко, что повитуха не поверила, что роженица в этом бабьем деле новичок. Крестили в Александровке. Едва под напором деда Хрунова не появился ещё один Александр. Неожиданно запротестовала его дочь, и церковный батюшка объявил Бориса, которому, надеялись, суждено продолжить род Корниных. Молодая мать решительно отвергла кормилицу, уже присмотренную Татьяной и одобренную Антониной, хотя сёстры ничего в этом не смыслили. Её разбухшая грудь, казалось, и тройню могла насытить.

Бывший артиллерист смутно почувствовал, что в жизни его произошло событие, которое по значимости неизмеримо важнее всего того, что он добивался, паля из орудий. Сын важнее штабс-капитанских погон, хвалебных слов из уст императора; важнее тех удач, которые улыбнулись ему из баула брата Игнатия, пахотной землёй и недрами Приуралья. Всё перечисленное – это временные радости, а наследник приобщает его к земной вечности, к жизни в грядущих поколениях.

Но сын сыном, а держать людей, готовых к переселению, дольше половины июня значило не успеть к сенокосу в луговой пойме Аши. А там и сбор яровых. Последний, поезд оказался самым длинным. Когда чёрная голова, в виде дормеза, набитого под крышу господским добром, со старостой на козлах рядом с кучером, выезжала за околицу, пёстрое тело, составленное из телег, изгибалось по сквозной улице Александровки. Такой же пёстрый хвост ещё неподвижно лежал на площади возле церквушки. Телеги, о двуконь, горбились, точно арками, лубьём, спасающим от дождя и солнца. Привязанные к задкам коровы шагали лениво, равнодушно. Домашняя птица в клетках яростно отстаивало своё право остаться в нижегородском хлёбове. Везли всё, что оставили дома первые партии. Вперемешку с имуществом натолкали малых детей, стариков и старух, кошек. По бокам телег шли работоспособные крестьяне и крестьянки, собаки путались у них под ногами, бежали впереди и сзади. Скрип колёс, мягкий топот копыт по сухой, пыльной дороге, лай, плач, пьяные выкрики и пение, щёлканье кнутов, матёрные слова.

Проводив крестьян, Корнин и Хрунов, оба на отличных жеребцах, последних из конюшни бывшего хозяина Александровки, поехали шагом в сторону Ивановки через Голый дол. Оба взгрустнули, но грусть была лёгкой, ибо дорогая потеря осталась за спиной всадников. Впереди сиял и пел радостными голосами новый день, в котором были и дорогие лица из прошлой жизни, и новое гнездо, тёплое и сытое, и надежда, что никогда Божья благодать не оставит их, живущих в этом прекрасном мире.

Спустя неделю двое верховых выехали через распахнутые ворота усадьбы в Ивановке. Один ещё молодой, дородный великан; другой – плотно сложенный, средних лет, невысокий ростом. Оба в плащах и мягких шляпах с подбородным ремешком, в высоких сапогах, налегке, только с седельными сумами. Их провожали трое женщин, одна из которых, самая молодая, держала на руках спелёнутого ребенка. Немногочисленная дворня осталась глазеть из-за забора. Сначала всадники ехали медленным шагом, часто оглядываясь. За рощей, скрывшей строения усадьбы и пруд, они сразу перешли в галоп и быстро, оставляя за собой долго стоящие над дорогой клубы пыли, покатились в сторону восходящего солнца.

Глава VI. Борисовка

Господа заняли флигелёк. Под крышей собирались к ночи Андрей Корнин и Хрунов. Золотарёв, пропадая в предгорной полосе башкирской вотчины, редко наведывался в деревню. Мужички (ивановские, занявшие отдельный берег старицы, и хруновское большинство) никак не могли договориться о названии. Одни кричали: «Что тут гутарить, Новоалександровка!», другие, надрываясь по малочисленности голосов, возражали: «Наш барин главнее – его капитал! Стало быть, Новоивановка».

Конец спорам положил Хрунов: «Господа мужики! Единый наследник у нас с зятем – Борис Андреевич Корнин. Хруновских кровей тож. Так пусть деревня наша Борисовкой называется. Как церковь поставим, сельцом будет. С нами Бог!»

Мужики, воодушевившись такой речью, подкреплённой ведрами браги, тут же схватились за топоры и пошла ночная работа на месте под церковь. Закладной камень окропил святой водой батюшка из Аши. Днём все руки – и мужицкие, и бабьи, и ребят, едва на ноги ставших, и даже древних стариков и старух – занимали и яровое поле и выгон, и сенокос в луговой пойме. И река манила сплошным рыбьим ходом, и лес с ягодой и грибами.

Но труд от зари до зари не изнурял, силы человеческие пополняла энергией радость при виде такого изобилия плодов земли и вод, какое нижегородским мужикам, выросшим в тесноте и скудности, казалось сказкой о молочных реках и кисельных берегах. Господа трудились с крепостными рядом. Особенно неутомим был Корнин. Открыв в себе заправского земледельца в первый выход на ивановское поле после войны, Андрей не соблазнился лёгкой, бездельной жизнью состоятельного помещика, что давалась ему неожиданным расположением судьбы. Он похудел, барское мясцо превратилось в плотную ткань физически работающего человека. И ум, избавленный от праздности, стал более острым и быстрым. Как-то он спросил у тестя, который всегда имел ответ на самый сложный вопрос: «Откуда вы, Сансаныч, столько знаете?». – «Жизнь учила. И умные книжки читал», – последовал ответ.

А в это время Золотарёв проводил ночи в землянке при сальной коптилке. Собранная им артель, шестеро вольных старателей, все в возрасте, спали в соседней норе. Кашу и уху варили в котле, на костре. Трапезничали один раз в сутки, долго, за разговорами при звёздах. Зато не успевали доливать чайник.

Известный на Камне рудознатец отобрал себе помощников, объехав на шарабане прииски Южного Урала. Где сманил приглянувшихся старателей, где выкупил задолжавших хозяину. Здешний полувольный приисковый народец отличался своеобразными признаками. В массе своей мелкий, жилистый, с испитыми лицами, говорливый и напористый. Всю эту братию, одетую в рвань, соблазнило видение лёгкой наживы, вера в особую «жилу» в горах. В конце концов, действительность разочаровывала почти всех, озлобляла до крайности. Эта грубая, циничная, опасная масса иногда содержал в серых своих недрах истинное «человеческое золото», подобно тому, как отвалы горных выработок содержат крупицы драгоценного металла.

Отобранные Золоторёвым живые «исключения из правила» выделялись в массе сотоварищей в первую очередь природным трудолюбием. Тяжким грехом считалось в их среде то искусственное рвение, с каким иные набрасываются на объект труда, сулящий немедленную, завидную прибыль. Такие люди всё дели отлично, потому что валить через пень колоду считалось у них бесчестьем. Они были набожны без показной религиозности, а значит, нравственно здоровы. Ум их не был стеснён стенками горных выработок, не залит алкоголем, а постоянно развивался в общении с себе подобными и с приисковыми инженерами. Все они были обучены грамоте и не чурались книг. С промысловой работой сращивались душой, служили ей, как может служить избранному или выпавшему в виде жребия делу русский человек высокой нравственной пробы.

Таких людей Степан Михайлович и высматривал опытным глазом. Одни лично знали знаменитого рудознатца, другие были о нём наслышаны. Поэтому на приглашение поработать вместе за твёрдую плату, не зависящую от результатов поиска, соглашались сразу. Так образовалась артель. Все добровольцы в летах, опытные старатели. Одеты чисто, насколько можно быть чистым, ковыряясь в горной породе. Платье их было сообразно природному окружению – из плотной ткани, хорошей, прочной кожи. Сапоги с голенищами под пах (обычно носили отвороченными). Всякая бытовая мелочь в подсумке – ни одного лишнего предмета – способствовала выживанию в крайне неблагоприятных условиях. Никто не выходил «в поле», как назывался простор вне родного дома, без скатанной снасти для ловли рыбы, и охотничьего ножа. И, разумеется, при старателе, как родная жена, всегда находился рабочий инструмент: берёзовый лоток со скребком, лопаты, кайло и молоток для откалывания образцов от горных пород и жестяные совочки для их просушки на костре.

Золотарёв предоставил артели общий котёл, используемый и в банный день. Тульское ружьё с укороченным стволом всегда было при нём. Несмотря на солидный возраст каждого, старатели обращались друг к другу по кличкам, произведённым или от имён, или по каким-то признакам. Например, Сидорко (от Сидора), Ватрушка (из-за пристрастия наречённого к творожной пище). Иван же Михайлович называл при обращении к подчинённым полные имена: «Сидор Пантелеймонович, а подай-ка топор». Любителя молочного именовал Калистрат Нилыч, иногда, в спешке, Нилыч. Для них хозяин был Степаном Михайловичем, без «господин» или «ваше благородие», что в их устах звучало с насмешкой, когда такой «титул» носил свой брат, из простых, выбившихся в люди.

Глава VII. Золотое руно

Земельное приобретение нижегородцев если смотреть с заоблачной высоты, представляло собой прямоугольник длиной вёрст в десять, шириной около пяти. Вытянут он был почти меридионально, вдоль русла Аши-реки, текущей здесь на север. Река была западной границей владений. С востока к новой вотчины примыкал скалистый кряж. Каменный увал, обращённый к реке, тоже оказался в общей собственности Корниных и Хрунова. На всём протяжении реки, по правобережью, тянулась луговая пойма. Подпирала её саженная стенка надпойменной террасы, широкой и плоской. Здесь зарастали камышом и ряской, мелели от ила и тины и медленно умирали старицы. Верхний слой террасовой толщи, сложенный ветровой пылью, преобразовался в жирную почву на аршин, а местами и на полтора вглубь. Её и называли чернозёмом. Наиболее плодородные участки пошли под распашку в первую очередь.

Луговая пойма и примыкающая к ней терраса, местами поросшая кустарником, редкими группами деревьев, занимали в ширину две-три версты. Дальше к востоку поверхность долины начинала горбиться останцами древних террас, натягивать на себя с уральского низкогорья древесное одеяло, подставлять ладони лощин под ручьи, стекающие с увала. В одной из таких лощин поднималась новыми избами и хозяйственными строениями Борисовка. Над крышами вырастал бревенчатый храм на цоколе из плитчатого известняка.

Задолго до того, как Аша соорудила здесь из гальки и песка речные террасы, другие геологические силы создали на этом месте каньон. В него устремились водные потоки с западных склонов Каменного Пояса, заполняя его обломками гор. В них находился кварц. Он содержал тот самый металл , из-за которого гибнут люди , как верно подметил Мефистофель, распевая свои куплеты под музыку Гуно.

Вдоль этого каньона, доверху засыпанного камнем, учёный рудознатец наметил шурфы. Одни выработки теснились друг к другу, другие вольно рассыпались на большой площади, третьи выстроились цепочками. Опытный горняк понимал язык рельефа, а тот поведал ему о скрытых в глубине «ловушках» тяжёлого металла.

Долбили горные выработки артельщики, по двое на шурф (один на забое, второй, отдыхая, страхует – не дай Бог, обвалится стенка). Золотарёв следил, чтобы стенки крепились венцами из горбыля. Но какой русский не предпочтёт рискнуть, чем сделать лишнее движение! Углубляется на аршин и больше без крепления. Рыхлая стенка на «авось» держится. Если уж «избранные» старатели такой лихостью грешат, так что говорить об «отпетых» промысловиках!

Когда забойщик вскрывал золотоносный пласт песка с мелкой галькой и гравием, Степан Михайлович спускался в тесный шурф, делал зарисовку в «полевой книжке», в ней же описывал увиденное глазами горняка. Затем особым образом отбирал пробу. Набиралось на две совковые лопаты. Этот обломочный материал пересыпался в берёзовое корытце определённого профиля, так называемый лоток.

Дальше священнодействовали опытные старатели. С тех пор, как человек заинтересовался золотом, мало что изменилось в технике ручной промывки шлихов. Устроившись у ручья, старатель железным скребком и голыми пальцами одной руки рыхлит высыпанную в лоток породу, а другой делает осторожные возвратно-поступательные движения лотком в струях воды. При этом кварцевый песок и крупные обломки вмещающей породы уносит ручей, а тяжёлый металл оседает на дне лотка. Когда остаётся щепотка металла с блёстками, нередко горошинами, а иногда самородками золота, драгоценный остаток смывается горстью воды в жестяной совочек и просушивается на огне. Остаётся ссыпать его в бумажный пакетик.

Так работали артельщики Степана Михайловича.

Придёт время: участок на Аше-реке обезобразится ранами шурфов с вывалами пустой породы по краями. На топографической карте появятся квадратики, сделанные карандашом или тушью. Жёлтая фракция сухого остатка будет взвешена на лабораторных весах, учитывающих миллиграммы. Вес породы, брошенный в лоток, на глаз принимается в полпуда. Итак, есть вес в двух числах, есть толщина золотоносного слоя (горняки говорят « мощность »); есть площадь его распространения. А счёты лежат на столе в полевой лаборатории рудознатца. Теперь, со знанием специфики дела, складывай, отнимай, умножай, дели – и получишь волнующий ответ на волнующий вопрос: сколько золота закопано Плутоном в вотчине нижегородцев.

Свою комнату во флигельке Золотарёв приспособил под лабораторию. На неколебимым дубовом столе рудознатец установил точнейшие в округе весы. У окна, рядом с бочкой, наполненной водой, установил сконструированную им печурку. Назвал «малой домницей». На подоконнике разместились спиртовки, невиданный инструмент в плоских, красного бархата внутри, шкатулках. Ячеистые коробки под пакетики с золотом оставлял в шкафу под замком. Входную в комнату дверь тоже запирал. Он доверял родственникам. Только повадки Жёлтого Дьявола были ему известны.

Тот выбрался-таки из шкафа, открыл дверные запоры и пополз по округе «золотыми слухами», самыми невероятными из всех слухов. Мало кто из крестьян видел золото, держал его в руках, но сказки, в которых золото наделено мистической силой, слышал каждый. Теперь, оказавшись буквально под ногами этих людей, наивных за пределами круга их непосредственных забот, сказочный металл обрёл способность, будто пшеничное зерно, расти. Получило объяснение спешка, с которой их господа покинули насиженные места и двинулись на край света, к басурманам.

«Таперча не хлеб будем убирать, мужики, а самородки. Заживём!»

Владельцы Борисовки ещё не обзавелись соседями, чьи владения непосредственно граничили бы с их собственными. Другие помещики, двинувшиеся после войны в этот угол губернии, селились отдельно друг от друга, видя в такой «географии» некую суверенность своих «удельных княжеств». Однако слухи о невероятном везении нижегородцев потянули новосёлов к границам Корнинско-Хруновской вотчины. Опоздали их благородия! Губернские власти не спешили раздавать земли, смежные с владением бывшего штабс-капитана и его тестя. Царской администрации гораздо выгодней было мыть золото на казённых заводах. В результате Андрей Борисович и Александр Александрович, ожидавшие родню из Ивановки, оказались без православного соседства, в окружении башкирцев. Те немногие помещики, низовые по Аше-реке, что поначалу заглядывали, случалось, к ним с визитами, теперь носа не казали в Борисовку. Принялись перелопачивать самым варварским образом свои благословенные десятины, мобилизовав крестьян и наняв «рудознатцев» из шляющихся по Уралу оборванцев с лотками. Увы, у всех оказалось пусто. Неудачники не любят удачливых, последним завидуют. А зависть порождает недругов.

Грянули лопающимися деревьями морозы. Золоторёв привёл в Борисовку всю артель старателей и распределил их на постой по избам. Каждый из них получил оговоренную сумму вознаграждения и сверх того. А главный рудознатец на сутки заперся в своей лаборатории. Только щёлканье костяшек на счётах доносилось из-за двери.

Наконец он вышел в общую комнату с листом бумаги, исчерканным чернильным пером. Компаньоны пили у самовара чай. Хрунов засуетился, передвинул по столу в сторону свободного табурета чашку с блюдцем. Курносое лицо уральца осунулось от бессонной ночи, жидкие волосы над шишковатым лбом лохматились. По дому, в то время мужскому общежитию, он ходил в нижнем белье.

– Радуйтесь или рыдайте, господа, что кому по настроению… Ваши разведанные запасы раза в полтора меньше того, что я давеча, с первой радости, накаркал, но всё равно вы – миллионщики. Насчёт пробы придётся уточнить в Академии. Предварительно, хорошие знаки пошли. Запасы считал, исходя из двух золотников на сто пудов породы. Это только по россыпям. Определил и область сноса. Поясню вам, тёмным, примитивно: то место, откуда вымывается золото. Так вот, кварцевые жилы находятся в увале, что во-он оттуда, где солнышко поднимается, смотрит на вас через окно. Ваши, между прочим увалы. Оттуда, по всем признакам получается, все россыпи пошли. Значит, дважды… нет, многажды вы – миллионщики. Поздравляю и примите моё соболезнование одновременно. Можете заявить по всей форме прииск, дело не долгое, земля-то ваша.

– Так чего медлить! – воскликнул Хрунов, глотая кипяток и не замечая ожога. – Нужно заявку делать уже. Какие ещё бумаги понадобятся?

Андрей Борисович тестя не поддержал, засомневался:

– Спешить – людей насмешить. А дальше что? Что потом делать? Кто золото рыть будет? У нас крестьян на полевые работы не хватает. Да они и не приучены к промысловым работам. Значит, придётся привлекать старателей.

– Во-во! – поддержал шурина Степан Михайлович. – А к старателям необходимо приставить штейгера, мастера то есть, и приискового доводчика. Да горный инженер здесь обязателен, чтобы не наделали делов мужички. Ведь промысловые человечки – народ особый, бредят золотом, ради него готовы всё вокруг в прах превратить.

– Что ты, Степан Михайлыч, заладил про какого-то инженера! Ты-то сам кто? Вот и бери всё дело в свои руки, не обидим. В доле будешь, родственник, чай, – нашёлся Хрунов.

– Если уж дойдёт до промысла, то как не тебе и управляющим быть и этим… как его… шиштейгером? У тебя на золото рука лёгкая, – веско произнёс Корнин. – А прибыль – по ртам, верно.

Золотарёв будто ждал приглашения на должность.

– Может и соглашусь, только при условии: пока, лет с пяток, никаких золотопромывальных мельниц не ставим. Сами не заметим, как превратится она в фабрику. Тут хоть беги – паровая машина пыхтит, толчея гремит пестами, в промывальне хрипит насос, громыхает чугунными шестернями. Ад! Захочется дом перенести подальше, а там всё уже будет завалено кучами пустой породы. Грязь, ямы с водой, превращённые в отхожие места. И повсюду старателишки, ни одного крестьянина, все промысловики. Жуткий народ. Уж я на него насмотрелся. А, значит, появятся кабаки. Захотите оградить землепашцев от такой жизни, вам работников со стороны предложат. Помнётесь и согласитесь. А те или каторжники или рекруты. Те и другие обозлённые жизнью. Их кормить необходимо, крышей, теплом обеспечить. Замучаетесь.

– Да погоди! – прервал страстную речь рудознатца Хрунов. – Что ты предлагаешь? Ну, минет пять лет, что измениться? К этому и вернёмся. Не понимаю: сидеть на золоте и лапу сосать.

Золоторёв, хотя и был ростом меньше Андрея и вровень с Хруновым, сумел посмотреть на них свысока.

– А вот что, принимаем крепкое решение. В церкви поклянёмся. Пока будем разрабатывать россыпь своими силами, осенью да зимой, малым числом наёмных старателей, вроде моих. Ставим шахту, где укажу, при ней вашброд, для промывки шлиха. Крестьян будем привлекать по очереди, когда с хлебными делами покончат. И не станем обижать, платим как наёмным. Эту дурную прибыль – в банк. Как накопится сумма, достаточная для покупки новой вотчины, переводим туда крестьян. Только после тутошнюю золотую полосу – всю под разработку: и россыпи и жилы.

Установилось молчание. Нарушил его Хрунов:

– Надо подумать.

Корнин допил остывший чай.

– Я уже подумал.

На второе лето Андрей Борисович принял от нанятой в Аше артели строителей большой, в два этажа, дом из соснового бруса, на каменном цоколе, с каменными же колоннами. И покатил дормезом за женой, годовалым сыном и Таней. За зиму оформили в Уфе заявку на прииск. Клятву в церкви посчитали ребячеством, но золото так и осталось лежать там, где закопал его Плутон. Старатели, привезённые Золоторёвым в Борисовку, пожили на господских хлебах и разошлись весной кто куда, дав слово собраться здесь, кода начнутся разработки.

Глава VIII. Неожиданный гость

Антонина сидела перед раскрытым на пруд окном в чепце и халате. На подоконнике лежал раскрытый на пятом месяце календарь за текущий 1826 год. С глинистых берегов склонялись над водой, зацветающей ряской, серебристые вётлы. Затопленная у гнилых мостков плоскодонка вспоминала, наверное, четверых братьев и трёх сестёр, когда они были детьми. По пологому склону противоположной стороны пруда поднималась к холмистой гряде осиновая рощица. Её огибал просёлок, ведущий в Арзамас. Закатное солнце висело низко.

Женщина не могла понять, что творится с ней. Её охватывало приятное волнение, когда она смотрела на просёлок. Ведь если и ждать звона колокольчика, то с противоположной, волжской стороны. Только кого оттуда ждать? Последнее письмо от брата Андрея, с припиской Александры и каракулями шестилетнего Борьки, почта доставила в Ивановку недавно. Заодно пришли деньги. Владелец вотчины на Аше-реке аккуратно и щедро выплачивал старшей сестре содержание, избавляя её и немногочисленную, праздную дворню от мыслей о хлебе насущном.

Брат описывал большое и сложное хозяйство на Аше-реке, дом – полную чашу, семейное гнездо – дружное, весёлое, беспокойное. Изобретательная на выдумки, неугомонная Аксандра переносила в предуральские дебри образ великосветской жизни, как понимала его по французским романам и рассказам уфимских дворян, побывавших в столицах. Владетели редких поместий, разбросанных между Уфой и Челябинском, затаив в себе чёрную зависть, опять стали сворачивали в Борисовку, проезжая через Ашу. В доме не умолкала музыка, столы ломились от снеди, лакеи не успевали подавать вино из подпола. Даже неожиданная смерть Александра Александровича не прервала этот бесконечный праздник, лишь приглушила его на время и разорвала на два акта траурным антрактом.

Андрей не поскупился на подробности этого печального события.

Дед наследника имения увлёкся золотоискательством. Напарника нашёл не в Степане Михайловиче, который неделями пропадал с ружьём в горах, оставляя Таню исполнять роль второй мамы племянников, с Божьей помощью пополнявших население усадьбы. Страсть барина разделил пожилой старатель Нилыч. Когда Золоторёв распустил артель, он с сотоварищами покинул сельцо, но заболел в дороге и вернулся просить убежища у своего благодетеля. Тот по старой дружбе снял для него в богатой избе угол. Там и обнаружил его томящийся золотой лихорадкой Хрунов. Пожилым людям, старателю и барину, рыть шурфы и дудки было не по силам. Тогда они принялись расчищать старые горные выработки, не заботясь о восстановлении деревянной крепи. В зимнюю оттепель в одном из шурфов обвалилась рыхлая стенка. На забое в это время ковырялся Хрунов.

С потерей тестя работы Андрею Корнину в хозяйстве прибавилось. Золоторёв, кроме как цветником перед домом и своими горами, ничем не интересовался. Так что ждать гостей со стороны Волги хозяйке Ивановки не приходилось.

Антонина отошла от окна. И вернулась. И в это у минуту из-за рощи, со стороны Арзамаса, выкатила большая дорожная карета. Приседая на задние ноги, кони сдерживали тяжёлый экипаж на спуске, а возница, натягивая вожжи, помогал гривастым, копытным зверям. Рядом с ним, на козлах, сидела барышня в дорожном платье, закрытом по подбородок, в вуальке, спущенной с узких полей женского цилиндра. Похоже, место кучера занимал барин. Одет, как одеваются дворяне – в плаще с пелериной, в шляпе с широкими полями. Заворачивает к дому. Становятся различимы черты узкого, смуглого лица; клок светлых волос выбивается из-под головного убора. Батюшки, никак Сергей! Пожилая женщина опрометью бросилась через комнаты на крыльцо.

А добротный дормез, проскочив новые, но, как всегда, распахнутые ворота, уже катил к крыльцу, огибая дерновый круг с молодым вязом по центру.

– Антонина, сестрица! Жива! – третий брат соскакивает на землю. В глазах радость и беспокойство; обняв сестру, шепчет. – Убери дворовых! Пусть разойдутся.

Хозяйка имения от радости сама доброта:

– Ну, ну, дети мои, будет. С дороги Сергей Борисыч. Отдохнёт, выйдет к вам, а от меня ведро бражки.

Люди, предвкушая угощение, разошлись по избам. Только конюх Архип, зная свои обязанности, остался у лошадей.

– Здесь распряги, карету оставь у крыльца, – приказал приехавший и подал руку барышне, помогая ей сойти на землю. Представил женщин друг дружке. – Антонина, моя сестра, я тебе рассказывал… Моя жена Дарья, прошу любить и жаловать.

Молодая женщина смущённо улыбалась, снимая дорожные перчатки и поправляя цилиндрик с вуалькой. Светло-русая коса при этом вывалилась за плечо. Даша вдруг по-детски рассмеялась и решительно обнажила головку. В эту минуту Антонина её уже почти любила. На поклон невестки ещё ниже опустила голову, но обнять не решилась, заробела перед городской. Гусар при этом поднялся крыльцо, снял «боливар». Теперь стало видно, что волосы его отбелила ранняя седина. Входя в дом, он пропустил женщин, перекрестился и ступил за порог.

Пока сестра хлопотала с ужином, а жена приводила себя в порядок в предоставленной молодым комнате, блудный сын задумчиво обходил родное гнездо, повторяя: «Четырнадцать лет. Подумать только, четырнадцать лет не был дома». Перед тем как удалиться на кухню, Антонина, на расспросы Сергея о близких, поведала скороговоркой многое из того, что мы знаем из предыдущих глав.

Вдруг Сергей спохватился, вышел к карете, оставленной у крыльца. Осторожно постучал в дверцу костяшками пальцев. Дрогнула плотная штора за стеклом. Щёлкнул замок. Сергей огляделся и, приоткрыв дверцу, исчез, как в пещеру нырнул. Двор в этот час уже покрывала вечерняя тень. Пробыв в карете с четверть часа, барин, исполняющий обязанности кучера (и, видимо, какие-то другие, более сложные и таинственные), так же бесшумно выскользнул наружу, сопровождаемый щёлканьем замка. В дом возвратился озабоченным.

Пока сидели за столом втроём, уроженцы Ивановки вспомнили время, «когда живы были батюшка и матушка». Потом разговор коснулся военного времени. Ротмистр поведал о последней встрече братьев в винном погребе Сиверского городка. Улыбаясь воспоминанию, вынул из дорожной сумки завёрнутый в холстину обрубок серебряного блюдца свыцарапанным на металле инициалом «С»; рассказал о пророчестве маркитантки. «Андрей мне такой же кусок показывал, «аз» на нём, – заметила Антонина, повертев в пальцах реликвию и возвращая её брату, – Он свой как зеницу ока бережёт». – «Только вот с «кор» у меня осечка вышла, – делано вздохнул брат, – Как был «сыном Борисовым», так и остался». Сергей не стал посвящать сестру в свою кличку, не знала её и Даша, ведь «Корсиканец» стал паролем. В дороге жена уже слышала от мужа историю о встрече братьев в Сиверском городке и тогда же подметила: «Никуда тебе, муженёк, видать, от этого «кор» не деться». – «Как так?» – не понял Сергей. Дарья поднятым вверх пальчиком помогла себе выделить слог в слове, слышимом Сергеем по сто раз на дню, но не привлекавшим его внимания своей особенностью: «С-кор-ых… Скорых, фамилия моего батюшки». – «Вот те раз! – гусар чуть не выпустил вожжей из рук. – Как-то не заметил. Да-а, видать, судьба». Теперь, в Ивановке, Сергей решил, что сестре не следует знать девичью фамилию Дарьи, пока не закончится его служба возле Фёдора Кузьмича. Надо бы предупредить её. Но Даша за столом клевала носом, в разговор не вникала. Необходимо быть всегда начеку, как можно меньше оставлять за собой следов.

Сразу после позднего ужина, сославшись на трудную дорогу, Даша ушла отдыхать.

Брат и сестра внимательно посмотрели в глаза друг другу.

– Сдаётся мне, Серёжа, ты что-то не договариваешь.

Брат ответил не сразу:

– Да, сестрица… У нас с Дарьей заболевший… В карете. Не спрашивай лишнего. По велению высокой особы я везу, избегая посторонних глаз, старца… Далеко, за Камень. Из экипажа он не выходит, лица людям не кажет, обет дал, так что не обессудь. Вчера у отца Фёдора поднялся жар, придётся на какое-то время перевести его в дом. Так что накажи, чтобы никто из дворовых не входил. Дарья тебе будет за горничную. Она из простых, купеческого звания. На все руки мастерица. И за больным будет ходить. Ночная ваза у нас есть? Отлично. Принеси льда из погреба, приготовь комнату, опусти шторы. Никому ни слова. Тем более, в письмах. Не моя тайна.

К полуночи всё было исполнено. Сергей Борисович, поддерживая старца, который был в плаще и ночном колпаке, провёл его через комнаты, освещённые ночниками, в покой с окном на пруд, освобождённый Антониной. В коридоре, под дверью, поставил для Даши диванчик, куда она перешла, разбуженная мужем. Антонина удалилась в спальню покойной Маши, но не удержалась, выглянула на шарканье ног ведомого. Разглядеть больного не смогла, отметила лишь в уме рост отца Фёдора – Сергей на голову был ниже. Из-под короткого плаща виднелись белые штаны и подол длинной, ниже колен, рубахи.

Что за чертовщина! Столько проблем кольцом обступила царского поверенного, а заснуть ему не даёт мысль о Дашином дорожном открытии – о колдовском дополнении, «С-кор-ых», к преследующему его с 1814 года «кор-сиканцу». И брат Андрей «Кор-нин», подтвердила Антонина слова, сказанные императором ротмитстру в лесу под Царским Селом. Интересно, а как с другими братьями»? Игнатий, со слов сестры, в прятки играет, о Петруше никаких вестей.

Несколько раз повторил Сергей мысленно фамилию тестя. Наверное, прасол до сих пор ручки потирает, радуется, что ловко окрутил барина. Не догадывается старый хитрец о совпадении их намерений. Да, с его, ротмистра, стороны мысль о Даше, как о жене, возникла неожиданно. Он эту мысль не вынашивал, его, художника-мужчину, волновала женская натура и её изображение на холсте. Только не всё ли равно, с чего начинается чувство, главное, во что оно выливается. Он не разу не пожалел о даре случая. Дар – Дарья! Даша ласкова, само спокойствие, домовита. Любые трудности способна переносить. Грамоту знает. Жаль, мало читала; в доме отца одни духовные книги водились. Ничего, приобщу к светской литературе.

Вспомнился тот чёрный день, 3 мая, когда в доме по соседству скончалась неизвестно зачем заехавшая в заокскую глушь императрица. Святой отец принял её кончину как личную трагедию. Рыдал, стонал, хотел куда-то скакать. Когда Сергей Борисов не знал, за что хвататься, прасол времени другого не нашёл для объяснений. Перехватил в суматохе ротмистра в мастерской. В руке старого Скорых плоский, прямоугольный предмет, замотанный в женину шаль. Развернул, держит у груди, будто образ, глаза странные, в них одновременно решительность и растерянность: «Извольте объяснить, господин художник, что сие?» – «Сие должно быть писанный мною поясной портрет вашей дочери Дарьи Фроловны. Догадываюсь, ибо ваша борода, почтеннейший Фрол Спиридоныч, закрывает лицо портрета». – «Так значит вы надругались! В моём доме? Я к вам как к родному, а вы – шуры-муры, тайком? Я до самого царя дойду!» – «Погодите, любезнейший, объясните, в чём дело.». – «А, вы не понимаете! Где вы такое узрели? – перси девичьи! Обнажали? Признайтесь, обнажали?». Бедный художник едва сдерживался, чтобы не рассмеяться: «Совсем не обязательно, ваше… ваше превосходительство. Достаточно иметь воображение». – «Воображение! А если от вашего воображения ребёнок получится? А? Что тогда?!» – «Послушайте, что вы хотите, господин Скорых?» – «Нет, деньгами вы не отделаетесь! Я достаточно богат. Что я хочу?… Мы хотим, чтобы вы женились. Вот моё последнее слово. Или мы оба – к высшему судье».

Борисов озадачился. Что прасолу известно о Фёдоре Кузьмиче? Принимает ли он его за святого старца, которого вызвался поселить возле своих родных в Томске, или посвящён в тайну? Если последнее, ненормальному старику станется потащить его, офицера, облечённого высочайшим доверием, к своему ночному гостю. И в такой день, когда рядом труп Елизаветы! На глаза наплыло свежее личико невинной девушки. Вспомнил её в ночной рубашке с отрытой по соски грудью, и ощущение от того видения вспомнилось. Вновь подумалось: чем не супруга?

На размышление времени не было. Рядом напористый старик с портретом дочери, за стенкой – имп…не забываться!.. Фёдор Кузьмич, в соседней усадьбе – бездыханная императрица. Из этого положения как-то надо выбираться. Слава Богу, есть восхитительный выход. Гусар внутренним ухом слышит трубный сигнал к атаке эскадрона.

«Милостивый государь Фрол Спиридонович, прошу покорно руки вашей дочери, Дарьи Фроловны». Услышав «руки» могучий отец, росточком с гриб, принялся каждое следующее слово подтверждать кивком головы. Ждать от него нечто вроде «согласен», было совсем не обязательно. Художник и не стал ждать, деловито поинтересовался: «Как скоро может состояться венчание» – «Сегодня, – был скорый ответ и – через плечо в сторону двери, громко. – Марья! Дети!»

Ввалилась, толкая перед собой обомлевшую Дашу, вся её родня. Впереди жена с иконой на полотенце. Гусар весело подумал, от каких хлопот избавляют его эти симпатичные люди, если ещё не родные, то уже почти родня. Всё в руках Божьих!

За две недели до летнего солнцестояния ночи в средней полосе России коротки. Едва стал различим слой серой пыли на просёлке, со двора усадьбы выехала дорожная карета, запряжённая четвёркой лошадей. На козлах сидел конюх Архип, подаренный брату Антониной. Был он бобылём. Ивановка его не держала, а даль манила. Ввиду своего полнейшего неведения о тайне путников, опасности он не представлял. Дарья, обнявшись на прощанье с золовкой, сразу устроилась рядом с ним. Она робела святого старца. Притом, в мрачной карете, превращённой отцом Фёдором в дорожную молельню, было жарко от лампады, и Спас смотрел перед собой страшным взором.

Брат и сестра, пока дорога поднималась полого навстречу солнцу, медленно шли за упряжкой. Антонина тяжело опиралась на крепкую руку Сергея: и такой подъём ей давался не просто. Брат, рядом с дородной сестрой, старшей его на тринадцать лет, возвышающейся над ним на полголовы, выглядел как подросток, выведенный матерью на прогулку.

– Ты бы завернул к Андрею, а? Небольшой крюк ведь. Когда ещё свидитесь!

– Я на службе, сестрица. Мне предписано кратчайшей дорогой следовать «отсюда» – «досюда». Будь моя воля, непременно заглянул бы к своим. Ведь и к тебе не попал бы, не заболей мой пассажир. Так что придётся ждать другого раза.

– Жаль, столько лет не виделись с братом.

Некоторое время шли молча. Какая-то неожиданная мысль взволновала Сергея. Он глубоко вздохнул.

– А знаешь, я вновь начал верить маркитантке. Что она сказала? Да то, что мы выживем все в той войне, но уже не встретимся. Потом я повторил её слова. Так и получается. Буду проездом близко от Андрея, но… не суждено, видно. Помню, в Париже, сижу в кабачке и вдруг чувствую кожей – за дверью наш старший. Встать бы да выглянуть. Нет, отмахнулся, за наваждение посчитал. Потом жалел. И сейчас жалею. А Игнатий? Он же где-то рядом, по русским меркам. Но будто на краю землю, на Аляске. Ещё одно подозрение: летом четырнадцатого довелось мне ночевать в одном французском городке у моря. Услышал, что в той же гостинице какой-то русский остановился. Через закрытую дверь услышал голоса, один вроде как у Петрухи. Уже было направился к двери, тут какая-то сила остановила… Ну, простимся уже, пора.

На перевале, откуда начинался долгий спуск в соседнюю лощину, они постояли на дороге обнявшись, и Сергей Борисов, не оглядываясь, стал догонять медленный дормез.

Часть третья. НОВЫЕ ВЕТВИ

Глава I. Господарь Божьим велением

Правитель Черногории Пётр II Негош посетил Санкт-Петербург летом 1833 года по приглашению Императора Всероссийского. Это был знак! Николай I словно бы старался загладить вину покойного брата, который на Венском конгрессе не воспрепятствовал Турции и Австрии урезать территорию маленькой православной страны. Возобновилась прерванная Александром I по наветам недоброжелателей субсидия в одну тысячу золотых червонцев. Более того, Николай оплатил «долг Александра» за 26 лет. Сумма для Черногории фантастическая. Возросла дипломатическая поддержка крохотной страны на европейской арене, где царили крупные хищники. Была увеличена помощь продовольствием, негласно – оружием и боеприпасами. Изыскивались надёжные пути для доставки тайных грузов туда, где будет формироваться регулярная армия Черногории, которую задумал создать новый правитель. Гражданские специалисты (и военные, переодетые в цивильное) получили Высочайшее разрешение на выезд в Монтенегро, якобы для ознакомления с абсолютно «белым пятном» на карте континента. Суда, следующие из российских портов в Адриатическое море, могли брать на борт для разгрузки в любом месте, в руки представителей Цетинье, ремесленные инструменты, оборудование для учебных заведений, научные приборы, школьные принадлежности, учебники, литературу духовного и светского содержания, зерно, семена полезных растений.

Иерейский обоз, готовя в обратный путь, загрузили ящиками с деталями современной типографской машины и прочим оборудованиям для печати. Русскому мастеру печатного дела выправили подорожную.

Царь и его советники посчитали своевременным содействовать молодому Негошу, который энергично и вдохновенно взялся за модернизацию страны. Образованная общественность России восприняла это действие, как героическую попытку малого народа-воина в Европу прорубить окно .

Частные пожертвования превысили правительственные субсидии. «Народу Монтенегро», – подчеркнула глубоким контральто графиня Анна Орлова, протягивая секретарю правящего монаха увесистый пакет. Родовитая дама посетила правителя Черногории в покоях Александро-Невской Лавры, отведённых высокому гостю и его спутникам. Когда мужчины остались одни, вечно простуженный Милутинович, кашляя и сморкаясь, поспешил, по своему обыкновению, сострить:

– Ты обратил внимание, Петар , как сия милая, жаль что увядшая, особа смотрела на тебя?

Бывший наставник Радивоя (по годам ему – отец) постоянно забывал, что его бывший ученик давно не юнак Раде, а глава страны. Негош шалости не принял:

– Я монах, брат Сима. Шала на страна !

Милутинович смутился:

–  Я се не шалим. Ту шале нема .

Дмитрий Каракрич-Рус, хорошо изучивший своего друга-господина, улыбку сдержал, хотя мысленно согласился с наставником, ибо тоже был способен подмечать мимолётное. Заметил он и то, что лицо дорогого ему человека омрачилось так, будто неудачная острота несдержанного секретаря задело какое-то его сокровенное, болезненное чувство. Только через много лет Дмитрий догадается, в чём тут дело. А пока он искоса рассматривает замершего в кресле, устремившего в себя взгляд повелителя горного народа.

Петру Петровичу (так господарь представлялся в России) исполнилось двадцать лет. За спиной три года правления непокорным народом, преодоление смуты и отражение турецкого нашествия. Достигнув теменем саженной высоты, он раздался в плечах. Появились рельефные мышцы на щеках, вертикальная складка между густых бровей и металлический блеск в выразительных чёрных глазах. Выработалась привычка сжимать губы, чтобы сдержать лишнее слово. Телесная красота вчерашнего юноши стала зрелой. За видимой строгостью скрывалась доброта и задушевность в отношении людей, достойных уважения и любви. Небольшая бородка и пышные прямые усы способствовали общему положительному впечатлению.

Энергичный правитель, бард суровых гор, проницательный, как все поэты, будто предвидел свой недолгий век. Он не давал покоя ни себе, ни своему народу. Большинство 107-тысячного населения страны и скупщина племён, по результатам первого года его правления, признала в нём твёрдого, решительного и бесстрашного правителя.

Пока длилось неловкое молчание, русский черногорец мысленно отлучился в недавнее прошлое, общее для себя и тех двоих, родных по крови и вере, по устремлениям сердец.

При митрополичьем дворе в Цетинье наставники устраивали для подопечных, в том числе для наследника, учебные игры в государственность. Милутинович был неумолим в требованиях к Радивою и его наперсникам. Верховным оценщиком и судьёй был сам митрополит. Что касалось племянника, суждение своё опытный старец высказывал ему за закрытыми дверями. Остальных оценивал придирчивый Сима. Результаты такого испытания «потешных» вписывались в журнал. Он сохранился. В нём из году в год Дмитрий Петарович Каракорич-Рус отмечался фразой «успехи превосходны».

«Юные мудрецы» (так называл своих подопечных с доброй иронией учитель-тиран, любимый Сима) называли причиной всех зол их родины отсутствие современной государственности в Черногории. Строить её по европейскому образцу, а точнее, по русским рецептам, по их мнению, надо с создания постоянной армии, взамен чет , народного ополчения. Только тогда можно вновь выйти к морю, изгнать османов из плодородных долин. Племенную администрацию, избираемую «своими» из «своих», необходимо заменить на чиновников, назначаемых в центре. Суд должен быть единым и независимым, выносящим решения по общим законам, разработанным митрополитом Петром I по племенным образцам и сведенным им в «Законнике». Пора избавить нацию от кровной мести, междоусобиц, уносящих бойцов, которые наперечёт. И – может быть, самая главная задача – просвещение народа, культурный подъём от фольклора к образцам высокого искусства и литературы. И в этом деле начинающий поэт Радивой Негош тоже заявил о себе как лидер. Тонкий литературный вкус, врождённое понимание истинного искусства и писательский талант позволяют ему не только стать величайшим певцом родной земли, но и выявлять вокруг себя таланты.

… И минута не прошла, а тройка единомышленников вновь, как ни в чём не бывало, сгрудилась за столом, делятся впечатлениями от увиденного и услышанного в Петербурге. Северная столица ошеломила черногорцев, хотя они проехали не один европейский город, от Вены до Варшавы и Вильно. Петербург отличался от них царственным простором , мощной рекой, превосходящей полноводностью Дунай и Вислу в местах пересечения их архиерейским поездом, симметрией улиц, величественностью строений, архитектурным искусством дворцов, храмов, памятников . Выделенные здесь курсивом слова взяты из сохранившегося письма Негоша сербскому просветителю Вуку Караджичу, жившему в то время в Вене. В приписке сообщает, что покупает много книг на русском языке, пытается читать по ночам сразу всё, опьянённый таким богатством. Русская столица не осталась в долгу. Достаточно было произнести особым тоном «этот монах», и каждый понимал о ком речь – о « высоком как копьё », ослепительно красивом уроженце сказочных гор, вожде воинственных племён и рапсоде, сочиняющим свои песни под аккомпанемент лиры… Или кифары?.. Нет, гуслей. Одним словом, Монтенегро, – млели великосветские дамы. С восхищением рассказывали, как черногорский герой отказался принять заманчивое для себя, но унизительное для народа Црной Горы предложение турок. За год до его поездки в Россию великий визирь Махмуд-Решид-паша предложил предводителю славянских бунтовщиков , как называли вождя непокорного народа в Стамбуле, лицензию- берат на управление всеми землями, населёнными черногорцами. Взамен требовался сущий пустяк – клятвенное признание султана своим сюзереном. Петар ответил: «Пока меня поддерживает народ, султанский берат мне не нужен, а когда народ отвергнет меня, то никакой берат мне не поможет».

Впечатление от первых успешных шагов молодого правителя балканской страны, ориентация его на Россию, личное обаяние усилили позиции монаха-господаря на берегах Невы, что вызывало беспокойную ревность Вены, истерику в Стамбуле и традиционные опасения Лондона. С Уайт-холлом, кайзером и султаном правительству России приходилось считаться, часто с уроном для себя и во вред балканским славянам. Что поделаешь – политика! Рука Северной Пальмиры, протягиваемая Цетинье, производила при этом стыдливые, отвлекающие движения: то Вену по плечу успокаивающе похлопает, то Лондону козырнёт, то как бы рассеянно прикроет глаза, чтобы не заметить безобразий Стамбула в его христианских владениях. Пётр Негош такое лавирование умом политика понимал, но сердцем патриота православного мира, поэтической своей натурой не принимал. Поэтому в его выражениях благодарности царю чувствовалась горечь. Негош следовал советам российского МИД, только своеобразная «черногорская тропа» нередко уходила в сторону от магистрального направления политики его императорского величества. Такая самостоятельность «микроскопического полугосударства», как называли Монтенегро некоторые из российских дипломатов, очарованных Веной, накапливала неудовольствие в Зимнем дворце. В то время внешняя политика России формировалась в кабинете графа Нессельроде. Неистовый австрофил не скрывал своего раздражения Черногорией и всеми этими «славянскими попрошайками, путающимися под ногами великих стран». Но в 1833 году облачка, омрачавшие русско-черногорские отношения, накапливались далеко, на горизонте. Небо над головой оставалось чистым. Император Николай, человек воспитанный и великодушный, был внимателен и благосклонен к правящему собрату по вере, обращался с ним, как с равным, будто принимал коронованную особу какого-нибудь немецкого герцогства. У наделённого почти княжеской властью инока голова от почестей не вскружилась. Пётр давно усвоил, что главное достоинство мужчины и вождя – умение владеть собой. Он ничем не выдавал своих чувств в беседах с властелином полу-мира.

Через несколько дней после описанного эпизода в покоях Александро-Невской лавры Их Величества с семьёй и свитой, высшие сановники империи присутствовали в Преображенском соборе на торжественном рукоположении Святейшим Синодом двадцатилетнего архимандрита в епископы и возведении его в сан владыки Черногории. С того дня патриоты и зарубежные благожелатели Црной Горы стали называть молодого архиерея за глаза митрополитом, хотя только на следующий год российский Синод утвердит его в сане архиепископа, а митрополитом Черногорским и Бердским – спустя десятилетие. Торжественное событие запечатлел маслом на полотне художник Моргунов. На втором плане, слева от владыки в архиерейском облачении, написан худощавый юноша с густой шевелюрой над невысоким, покатым лбом. Через 200 лет экспертиза покажет: это Дмитрий Каракорич-Рус, с того дня уже не помощник секретаря Влыдыки, а второй его секретарь и советник.

Глава II. Всесильный министр

Выдался чудесный день. Государи гуляли в Летнем саду. Их сопровождали придворные и послы европейских стран. Царь облачился для прогулки в зелёный мундир Преображенского полка. Черногорцы пестрели экзотическими одеждами. Епископ Негош посчитал возможным появиться на публике в национальном платье. На нём, поверх белой рубахи навыпуск, подпоясанной золототканым кушаком, надеты были красный жилет и безрукавка такого же цвета. Он был в чёрных коротких шароварах, на дюйм ниже колен; под белыми чулками обрисовывались мускулистые икры ног. Для прогулки по аллеям сада горец выбрал изящные, плетённые из полос тонкой кожи опанки, которые глазеющая публика весело прозвала лаптями. Голову Владыки покрывала капа . Грудь украшали серебряная звезда, крестик на колодке и медаль – награды скупщины.

В полдень в Петропавловской крепости ударила пушка. Царь заметил на французском языке:

– Хорошо бы ввести в европейскую традицию, господа, чтобы орудия звучали только по такому поводу.

Пётр Негош, который читал по-французски, но затруднялся, слыша галльскую речь, вопросительно оглянулся. Моментально последовал перевод на русский и сербский языки.

Император с интересом посмотрел на толмача. Юноша был типичным горцем славянского юга: острое лицо, сухощав, тёмноволос. В свите Негоша он выделялся непокрытой головой. Его соотечественники, казалось, и в постели не снимали подобие чёрной шапки-кубанки.

Заметив взгляд царя, переводчик с достоинством представился:

– Советник и второй секретарь его преосвященства Каракорич-Рус, Дмитрий Петрович.

– Где вы учились русскому языку?

– В семье. Мой отец – русский дворянин Пётр Борисов.

– Вот как! А вы – Каракорич-Рус? «Рус» понимаю. А Каракорич?

– Эту фамилию, ваше величество, отец получил, побратавшись с воеводой Александром Каракоричем и женившись на вдове его брата, родившей меня.

– А как дворянин Борисов очутился в Черногории?

– Батюшка сказывал, что он попал в плен к французам в четырнадцатом году. Бежал вместе с моим черногорским дядей.

– Удивительно! Прямо авантюрный роман. Отец жив?

Вопрос смутил царского собеседника.

– Он недавно умер… от раны.

Николай Павлович, не сводя с него тяжёлых, на выкате, глаз, названных недоброжелателями «оловянными», что-то обдумывал. Наконец сказал:

– Вы мне интересны. У меня появилась мысль насчёт вас. Разумеется, – царь перевёл взгляд на Петра Негоша. – Я вначале должен обсудить её с его преосвященством.

Послы переглянулись. Представитель кесаря подумал о том, что надо бы уведомить Вену о заинтересованности Николая I в полу-русском секретаре-советнике Негоша. Хоть и мал народец, да опасен своей непокорностью, соблазняет подданных Габсбургов на Балканах химерами независимости.

Николай, сам рослый, но уже массивный, взяв архиепископа под руку, прибавил шагу. Для окружающих это было знаком. Они отстали, дав простор беседе tete-a-tete двух государей. Свободный от всеслышащих ушей , царь приступил к задуманному разговору:

– К сожалению, мой дорогой брат, в отношении Черногории я вынужден проводить две политики: одну скрытую, искреннюю, другую – для Вены, Стамбула, Лондона, всё чаще для Пруссии. Вот ещё Франция… Прав Талейран, ничего не забыла и ничему не научилась . Словом, перед ними – никаких особых отношений с балканской страной, никаких предпочтений…

Это была преамбула, ничего нового правителю Црной горы не открывающая. Сделав паузу, император заговорил о «появившейся мысли» в беседе с Дмитрием Каракоричем. Но с этого момента заинтересованный слушатель будто оглох.

Его внимание привлекли двое, вышедшие из боковой аллеи наперерез кортежу. Одним взглядом Пётр II охватил молодую пару, в которой женщина, писаная красавица, возвышалась над спутником. На ней было изящного покроя белое платье, чёрный корсаж с переплетёнными тесёмками, на голове – палевая соломенная шляпа с большими полями; длинные белые перчатки подчёркивали совершенные линии рук. Но большее внимание Негоша привлекла не женщина, нежное, юное создание, на которую можно было бы смотреть часами. Привлёк среднего роста, стройный мужчина лет тридцати пяти, одетый по последней моде (фрак, жилет, цилиндр), но как-то небрежно. Тёмные, слегка углублённые глаза на небольшом бледном лице, чётко очерченный рот. Петербургского денди несколько портил широковатый нос. Из-под полей цилиндра выбивались курчавые волосы. Чётко очерченные брови и полные бакенбарды придавали этой некрасивой, но привлекательной физиономии экзотический, нерусский вид. Когда и где он, Пётр Негош, мог встречать этого человека?! То, что видит это лицо не впервые, архиепископ не сомневался. Какой-то особый магнетизм исходил от «знакомого незнакомца», волнуя в душе господаря поэтическую струну. Именно её.

Между тем кортеж приблизился к боковой аллее. Молодая пара, разъединив руки, поклонилась императору. Николай ответил величавым наклоном головы и вновь вернулся к своему монологу. Мужчина улыбнулся женщине, показав зубы снежной белизны. Кортеж миновал перекрёсток, а правитель Черногории всё ещё оставался глух к словам царственного спутника, борясь с сильным желанием оглянуться.

Вернёмся на несколько минут назад. Когда свита двигалась вслед за хозяином русской земли и его гостем, второй секретарь архиепископа почувствовал прикосновение пальцев к своему локтю. Оглянулся: ему улыбался, словно с клюквой во рту, граф Нессельроде, представленный черногорцам в первый день их визита в столицу. Вице-канцлер империи также управлял Министерством иностранных дел.

Столь высокому положению никак не соответствовала внешность Карла Васильевича. Носатый пигмей, скорее семит, чем пфальцский немец, за которого себя выдавал. Ноги тонкие, как у кузнечика, словно с вызовом обтянутые белыми панталонами. Дмитрий сам был роста незавидного, но его высокопревосходительство едва доставало ему до подбородка. Вот уж подгадали родители известного дипломата, выбрав младенцу имя! Ведь карлы и карлики в русском языке синонимы. Телесные недостатки покрывались голосом. Голос был поставлен многолетними упражнениями в канцеляриях и департаментах, где лютеранин Карл-Роберт командовал подчинёнными, с усилием заставляя себя на несколько часов становиться русским.

Россию сей космополит глубоко и откровенно презирал, повторяя при случае: «Я служу не России, а императору всероссийскому. Да, есть толковые и среди русских. Жаль, что они не родились немцами».

Не будучи одарённым дипломатом и политиком, он скромные свои задатки развивал с немецким тщанием под руководством отца Вильгельма, российского посланника в Лиссабоне. А мать, еврейка Луиза Гонтарь, научила отпрыска гонимого народа не только выживать при любых обстоятельствах, но и достигать успеха на любом поприще, шьёшь ли ты сапоги на заказ или договор между странами. Карла Кисельвроде (так за глаза называла его челядь) был исполнительным наёмником Александра I, потом его венценосного брата. Однако позволял себе, бывало, опасную для карьеры самодеятельность – «подправлял» в дипломатической практике Высочайшее Мнение. Одни видели в этом твердолобое упрямство, чему подвержен был, словно приступам подагры, «вечный старец». Другие подозревали, что немец, отнюдь не обрусевший, следовал каким-то инструкциям из-за рубежа. Не исполнять их, видимо, значило для него подвергаться ещё большему риску. Число сторонников последней версии с годами росло. Ибо «юношеская любовь» Нессельроде к некоронованному властителю Австрийской империи, Меттерниху, выдерживала испытания десятилетиями, вызывая толки, пересуды, изумление Европы. Казалось, выполняя волю своего государя, он всегда задавался вопросом «а что скажет Меттерних?» Наиболее проницательные, ломая голову над секретом подозрительной пары, заподозрили Священный союз. Эта стремительно стареющая дама всё ещё сохраняла способность нравиться преданным сторонникам монархической идеи – австрийскому немцу и русскому немцу. Императоры и короли, царедворцы всех рангов пуще межгосударственных войн боялись революций, вошедших в печальную моду после 1789 года. К революциям они стали причислять все национально-освободительные войны. В восстаниях греков и сербов, в длящейся столетиями обороне Црной горы виделись ими бунты, направленные против своего брата, султана. Хотя страж проливов симпатий ни у кого не вызывал, тем не менее, считался монархом законным по воле Божьей, то бишь Аллаха.

– Граф? – отозвался на прикосновение второй секретарь архиепископа и умерил шаг, давая возможность карлику пристроиться рядом.

– Сударь, Дмитрий Петрович… Приятно встретить сына земляка из столь неевропейского угла Европы, удивительно молодого на ответственном посту советника… Хм! Окажите мне любезность отужинать со мной и моей супругой по-домашнему, без церемоний. Я слышал, владыка сегодня вечером будет занят церковной службой. Понимаю, понимаю, мне необходимо заручиться согласием его преосвященства. Уверен, он возражать не станет. Так условились? Я пришлю за вами карету.

Дмитрий ответил поклоном. Министр внешнеполитического ведомства пожелал принять эту фигуру пантомимы за согласие. Как раз в эту минуту они поравнялись с привлекшей общее внимание молодой парой на перекрёстке парковых аллей.

Нессельроде недобро скривил лицо вокруг неподвижного, выдающегося, словно бугшприт, носа:

– Глядите, наши знаменитости – мадам Пушкина с супругом, сочинителем.

Глава III. Несостоявшийся информатор

Шестёрка рысаков вынесла графскую, с гербом и вензелями, карету Певческим мостом через Мойку к зданию, ничем не примечательному. Ливрейный швейцар распахнул обе половинки дверей. Хозяин, сгибая в разлёт острые коленки, сама радость, уже спускался по широкой лестнице. Издали оповестил:

– Марья Дмитриевна заждалась.

Министр провёл Дмитрия Петровича в малую гостиную. Под люстрой был накрыт круглый стол на три персоны. Хотя за окном разливался томный свет белой ночи, горели свечи, пахло горячим воском. Сразу вошла крупная женщина. Кружевные перчатки не скрывали мужичьих рук. Глаза её сияли, но легко было догадаться, что это свет не души, а огней рампы. Графиня Нессельроде, урождённая Гурьева, трубным голосом выразила радость видеть «соотечественника с героической черногорской кровью в жилах». Пока она говорила, мужчины стояли, причём граф как перед искренне любимым начальством. Он, знала Европа, действительно любил свою жену, в отличие от большинства мелких мужчин, испытывающих тоскливую ненависть к навязанным им в жёны дебелым великаншам. Гордился её фундаментальностью, как миниатюрный, хрупкий магараджа гордится своим слоном. Графиня была alter ego министра. Она командовала чиновниками, будто челядью, назначала и увольняла, представляла к чинам, решала, какие бумаги мужу подписывать, какие вернуть на доработку. Терявшие её расположение подвергались злопамятной мстительности, как Пушкин, неосмотрительно адресовавший некоторые из своих эпиграмм нечистому на руку Гурьеву и его интриганке-дочери.

Поздний обед в серебряных судках лакеи поставили на внесённый столик и удалились. Трапезу сопровождала томительная для черногорца светская болтовня, в которой он больше молчал. Когда перешли к кофе и ликёрам, граф, просительно посмотрев в сторону графини, произнёс:

– Не пора ли поговорить о деле?

Дмитрий предположил, что госпожа Нессельроде после этих слов оставит мужчин наедине под каким-нибудь предлогом. Видимо, это мысль отразилась на его лице, а высокопоставленный дипломат был опытным физиономистом.

– У меня нет секретов от графини.

Секретарь владыки почувствовал неловкость. Карл Васильевич, подождав, пока кофе в его чашке остынет, осушил её одним глотком, как рюмку водки, и уставился в лицо гостя.

– Буду с вами, ваше превосходительство… Вы ведь в чине тайного советника, так? – (Дмитрий ни жестом, ни словом не подтвердил предположение; он никогда не задумывался о своём «чине»). Министр продолжил. – … Буду предельно откровенен. Мой государь нуждается в доверенном лице, владеющем русским и сербским языками, знающий досконально обычаи страны у Адриатического моря и, одновременно, не чуждый России. Как говорится, носящий её в сердце. К тому же, степень доверенности предполагает преданность, как правителю Черногории, так и царствующей особе… Я понятно выражаюсь? – (молодой человек одними губами ответил «да»). – Отлично! Так вот, сударь, вы – кандидат. Возможно, именно сегодня государь сделает вашему … м-м-м, государю предложение, имея в виду вас. Вам предстоит стать тайным посланником со стороны Петербурга в столице Черногории и со стороны Цетинье – в России, эдаким кочующим послом без верительных грамот и официального статуса. Притом, в тайну может быть посвящён самый узкий круг облечённых высшим доверием лиц, – (с этими словами карла , побурев носом, нежно посмотрел на госпожу министершу). Та перехватила эстафету:

– Я, Дмитрий Петрович, сразу, как увидела вас, поняла: вот тот человек, которого мы ищем. Молодость – не порок. Наберётесь опыта, а мы поможем. Пейте свой кофе, господин советник.

Этой последней фразой она вернула слово вице-канцлеру. Благодарный супруг, покорно изготовившийся к длинному монологу министерши, медлить не стал:

– Наши страны, придёт время, официально обменяются послами. Они приступят к выполнению своих обязанностей на виду всей Европы. А пока это время наступит, мы будем просить вашего государя позволить Вам исполнять двойную обязанность, за двойной оклад, разумеется. Тайно, по известным соображениям. Вам придётся, как частному лицу (занятие придумаем), вояжировать между родиной и отечеством отцов … Вы на такое предложение согласитесь? Задаю этот вопрос только от имени его величества. Мнение его преосвященства мне ещё не известно. Хм!

– Я подумаю, ваше высокопревосходительство.

«Как жаль, что он не немец!» – мелькнула мысль в немецкой голове сына еврейки. Вслух он подчеркнул:

– Это на благо обеих стран. Заинтересованность правителя Черногории, полагаю, не меньшая.

– Я подумаю, – повторил Каракорич-Рус.

– Понимаю вас. И ещё одна немаловажная деталь. Одна деликатная проблема. Её необходимо обсудить сейчас же, не медля, – лицо вице-канцлера напряглось, как у человека, идущего ва-банк. – Надеюсь, я могу рассчитывать на ваше благородство. Здесь не должно иметь место разглашение, – вице-канцлер сделал паузу, не сводя печальных, обманчивых семитских глаз с гостя. – Видите ли, ваш повелитель… Он в высшей степени благороден, как лучший представитель вашего не испорченного цивилизацией племени. Хорошая подготовка позволяет ему и в двадцать лет принимать зрелые решения, добиваться блестящих результатов, но… – носач удручённо развёл руками, – в вашей маленькой стране ещё нет достаточно опытных советников, наторевших в международных делах. Легко ошибиться в их оценке. Ошибка может обернуться катастрофой. Пройдёт немало времени, прежде чем в Цетинье появятся дипломаты высокого класса. Я уверен, что вы, Дмитрий Петрович, войдёте в их число, благодаря вашим задаткам и той школе, которую вам предлагает Петербург. Но пока суд да дело, придётся рассчитывать только на нас, единственных настоящих друзей Черногории. Только мы далеко, а Вена нависла над вашей головой. И Стамбул в подбрюшье. Пока доверенные лица скачут туда-сюда, мир может рухнуть. Поэтому, – голос министра стал вкрадчивым, – ради будущего Черногории… Ради России, которая вам, надеюсь, так же дорога… Словом, необходимо загодя предупреждать государя императора о планах вашего повелителя. Не прямо, упаси Бог, а через моё ведомство. Конкретно, через меня. При этом совершенно не обязательно посвящать епископа в предпринимаемые его друзьями усилия. Спокойствие высшего лица страны, его душевное здоровье превыше всего.

Нессельроде умолк. Госпожа министерша, кивавшая в такт каждой фразы мужа, гипнотизируя гостя, изготовилась было открыть рот. Каракорич-Рус её предупредил, обращаясь только к карле :

– Если я вас правильно понял, милостивый государь, вы предлагаете мне состоять при его преосвященстве вашим шпионом?

После такого вопроса естественно было ожидать длинное, сбивчивое оправдание с лейтмотивом «вы не правильно меня поняли, господин секретарь», похлопывание по руке, суетню хозяйки дома, предлагающей ещё кофе. Короче говоря, какое-нибудь действо, выводящее из неловкого положения. Однако Нессельроде проявил мужество, не пожелав пятиться с поклонами, с заискивающей улыбкой. Будь тогда в той гостиной свидетели, знакомые с особенностями характера первого дипломата империи, то часть из них уверяла бы, что министр перенёс приступ упрямства. Другие сослались бы на какое-то указание со стороны или на иные причины, побуждающие Карла Васильевича не менять тона в беседе с гостем из Цетинье.

На недвусмысленный вопрос черногорца Нессельроде ответил не сразу.

За те считанные минуты, пока длилось за столом молчание, он всем своим существом ощутил, чем грозит ему со стороны IV Отделения эта его самодеятельность. Ведь у Николая I и мысли не было использовать секретаря Петра Негоша в качестве тайного осведомителя о намерениях его господина. Это идея была сугубо министерская. Не меньшие неприятности грозили министру с другой стороны. Вена давно ждала от сердечного друга внедрения «своего человека» в Цетинье. Появился подходящий кандидат. И вот снова срывается! Меттерних по заслугам оценивал своего высокопоставленного информатора и (правильно полагали догадливые) друга. Но нежной дружбе австрийский канцлер предпочитал более надёжный способ привязанности. В определённом ведомстве империи Габсбургов, в определённом кабинете, в определённом шкафу под замком хранилась папка с досье на Карла-Роберта, рождённого в Лиссабоне Луизой Гонтарь и записанного сыном немца Вильгельма Нессельроде. Среди весьма любопытных документов находился наилюбопытнейший. Согласно написанному пером , российский посланник в Португалии, будучи ещё простым пфальцским офицером, взял Луизу в жёны беременной от венского барона, который был сыном австрийского еврея. Такое родство нигде в Европе не каралось, для русского царя национальность вообще не имела значения (в своё время Николай I оградит евреев от опасной клеветы). Но имела значение дворянская честь и каралась подтасовка фактов, подделка документов. Да и родословная немецкого барона и русского графа с семитскими корнями рисовала генеалогическое древо весьма экзотическим, вызывающим обидные насмешки. Подведёт граф Вену – и Вена не будет считаться с его самолюбием и карьерой.

Глаза и голос министра растерянности не выдали:

– Можете, милостивый государь, называть это шпионством, если вам угодно, только мне предпочтительней иметь дело с честным, разумным осведомителем, во благо вашего правителя и вашей страны, повторяю.

Каракорич-Рус резко поднялся, не спросив разрешения у хозяйки, как требовал того этикет.

– Суть от замены терминов не меняется, граф. Я вынужден распрощаться с вами.

Графиня закусила губу, нервно перебирая ручищами грязную посуду на столе. Министр, не теряя самообладания, указал властным жестом на стул.

– Присядьте, сударь. Я ещё не всё изложил… Вы солгали моему государю, сказав, что батюшка ваш был в плену у французов. На самом деле он был арестован русскими и выдан прусской комендатуре за убийство союзника, немецкого офицера, – глаза пасынка Вильгельма Нессельроде округлились от негодования. – Понимаете, он лишил жизни немца! Без всяких оснований. Трибунал приговорил Петра Борисова к расстрелу, заменённому тюремным заключением. Борисов из-под стражи бежал. Ваш повелитель не ведает, что его секретарь – сын преступника и сам преступник, поскольку скрывает правду.

Дмитрий, повиновавшись жесту хозяина дома, во все глаза смотрел на обвинителя, пока тот говорил, потом опустил голову:

– Я не знал…

Юный советник и второй секретарь правящего архиепископа вдруг стал похож на провинившегося мальчика.

– Теперь знаете. Советую вам подумать над нашим предложением. Карета вас ждёт.

– Может быть ещё чашку кофе? – как ни в чём не бывало спросила графиня.

Глава IV. За минуту до беды

Отслужив вечерню в придворной Конюшенной церкви, епископ возвратился в Лавру. Усталую свиту отправил по койкам. Заглянул в комнату второго секретаря. Тот ещё не возвратился с ужина у вице-канцлера. После прогулки в Летнем саду они виделись мельком. Пётр Негош по просьбе Нессельроде отпустил своего советника на весь вечер. Милутинович лечился от простуды у себя под одеялом русским национальным напитком. Видимо, подлечился основательно, так как прислуга слышала пение из-под одеяла, пока больной не уснул.

Господарь, сменив иерейское облачение на лёгкую рясу, расположился в кресле у окна. Белой ночью без лампады особенно читался Пушкин. Томик его стихотворений, приобретённый в Варшаве по пути в Петербург, всегда был под рукой. Раскроешь книжку – и переселяешься в иные миры.

Вдруг почувствовал беспокойство. Прислушался – что-то происходило за стеной, в комнате Каракорича-Руса. Негош вышел в коридор. Дверь в соседнюю комнату оказалась приоткрытой. Оттуда раздался металлический звук. Правитель не стал медлить.

Дмитрий сидел во фраке на кровати, обхватив голову руками. Рядом лежал дорожный пистолет со взведенным курком, на ночном столике – исписанный лист бумаги. Первым делом епископ завладел оружием, потом склонился над бумагой, торопливо исписанной рукой секретаря. Прощальная записка была адресована Петру II Негошу. В ней сумбурно и коротко пересказывалось то, что поведал автору записки министр его императорского величества о Петре Борисове, ставшем Каракоричем. В приписке содержалась просьба простить его, сына русского офицера, за невольную ложь.

– Мне нечего тебе прощать, друг, – сказал правитель, сжигая признание на огне спички в камине. – Ложь бывает только вольная. Что касается твоего отца, эти сведения необходимо проверить. В любом случае, никакой вины на тебе нет. Возьми себя в руки, умойся.

Дмитрий с несчастным выражением на юном лице, повиновался. Долго плескался, сморкаясь, за ширмой, где стояли таз и кувшин с водой.

Наперсники проговорили всю ночь. Каракорич-Рус в мельчайших подробностях, передавая речь управляющего внешнеполитическим ведомством России и реплики его неофициальной «соуправительницы», поведал об ужине.

Сначала ухватились за мысль разыграть лицемера. Советник Негоша якобы принимает предложение карлы. Какое-то время выдаёт ему недостоверную информацию, потом выводит на чистую воду перед государём. Скоро от мистификации решительно отказались. Ведь они государственные люди, несущие ответственность перед народом Черногории. Притом, можно нанести вред России – пусть далеко не идеальной, но единственной матери всех южных славян. Другой России нет. И понятие о чести не позволяет втягиваться в сомнительное дело. Они ведь не нессельродцы , а гордые черногорцы.

В конце концов решили разговор с министром иностранных дел предать забвению. Ничего царю не говорить. Вернувшись в Цетинье, подозрительные письма, заверенные его высокопревосходительством вице-канцлером, проверять личной перепиской Петра II Негоша с Николаем I. К действию принимать лишь исходящее непосредственно из Зимнего дворца.

Молодые люди не понимали тогда, что для честной игры необходимы честные игроки всех сторон. Поймут через три года.

Расставаясь с другом-секретарём, чтобы поспать хоть часок, епископ поведал ему о странном волнении, испытанным им при встрече с незнакомой молодой парой на прогулке с царём.

Лукаво улыбаясь, Дмитрий спросил, может ли вспомнить владыка четырёх русских знаменитостей, изображенных на картине Чернецова. Живописное полотно они видели в мастерской художника. Пётр Негош мгновение недоумённо смотрел на секретаря и воскликнул:

– Не может быть! Пушкин?

– Он был с женой. Мне на него указал граф.

– Боже мой, Боже мой! Я мечтал. Наш Пушкин! – начал ходить из угла в угол поэт Црной Горы, ломая пальцы.

– Если прикажете, мой господин, я завтра разыщу его.

– Разыщи, непременно разыщи. Прихвати Симу. Они знакомы – встречались в Одессе. Я обязан его увидеть. Пушкин! Надо же! – звучный голос черногорского поэта окрасился волнением как никогда.

На следующий день Дмитрий Каракорич-Рус и Милутинович нашли Пушкиных на даче за Чёрной речкой. Слуга доложил:

– Ляксандр Сергеич уехавши на Москву и дале, а барыня младенца кормють.

Так и вернулись посыльные ни с чем. Дмитрий едва живым доехал – Сима всю обратную дорогу обвинял его в неудаче. По его словам получалось, что второй секретарь сам нарочно отправил Пушкина подальше от столицы, чтобы досадить им, поэтам.

Правитель Черногории был разочарован, словно Россия обманула его ожидания.

– Как не повезло! Ведь мимо проходил. Ну, ничего, наши пути ещё пересекутся.

В какой-то мере желание сербского поэта сбудется.

Глава V. Злоумышленник

Збигнев Корчевский, будучи студентом Варшавского университета, затем на службе, неизвестно где и на какой должности, прожигал жизнь в компании «золотой молодёжи». Не раз доставлялся конвоем под надзор отца. Пани Христина считала неприличным допрашивать взрослого сына. Молодой шляхтич должен нагуляться, перебеситься. Что касается карьеры, о ней можно было не заботиться в процветающем имении на Висле. Наследница «полу-магната» высылала без риска обрушить семейный бюджет такие пенёндзы сыну, какие и не снились чиновнику. Мать простила своему Збышеку все проказы на десять лет вперёд, потому что его, бесценного, даровала ей свента Мария.

Отец же вообще не обращал внимания на проделки отпрыска. Тоскливое настроение охватывало родителя, когда супруга решала в воспитании наследника применить «мужскую руку»: «Поговори с ним, Игнацы, как мужчина с мужчиной, только в рамках приличия; ты не мужик». Последнее слово она выговаривала чисто по-русски, подчёркивая тем самым, что в просвещённой Польше мужикам не место.

Так и на этот раз: въехал в ворота усадьбы и остановился у парадного крыльца господского дома наёмный экипаж. Из него легко, невзирая на крупную, несколько полноватую для молодых лет фигуру, выскочил блондин, одетый по последней моде, держа котелок подмышкой. За ним последовал жандарм. Поднялись наверх, в кабинет отца. Застали там гору плоти. Она возвышалась над письменным столом, засыпанным табаком, с курительными трубками тут и там и недоеденным яблоком. Узрев перед собой первенца, ясновельможный пан затосковал. Явление сына в сопровождении казённого лица в известном мундире, при сабле, знал отец, грозит неприятным разговором как бы вне очереди, сверх отмеренных женой отцовских обязанностей. И за что такое наказание, пан Иезус !? Збигнев небрежно поклонился родителю и развалился в кресле.

Не обращая внимания на жандарма, оставшегося стоять у дверей, Игнацы Корчевский придал голосу твёрдость, как того требовала педагогика в его разумении:

–  Цо ты знув, пся крев, зробил !?

Второй сын Борисов по-русски теперь только думал, когда приходилось ему совершать этот редкий для него процесс. Ещё ворчал себе под нос на родном языке, если был чем-то недоволен. Разумеется, он охотно поболтал бы с этими… Как их?.. Да, вспомнил, с земляками (какое ужасное слово!). Только где их взять? За ворота усадьбы её номинальный хозяин выезжал редко и неохотно, когда нельзя было отвертеться от сопровождения супруги на званный ужин к соседям. Планета Земля сжалась для принца-консорта при королеве Христине до размеров привисленской вотчины Корчевских. Но и дома пан Игнацы редко отлучался дальше любимой беседки с амурами. Чтобы не столкнуться со случайным гостем, в сад сходил с бокового крыльца, облачившись в короткий шлафрок из мягкой белой шерсти. Витые шнуры на богатырских плечах придавали помещику сходство с генералом при эполетах. В холода уединялсяв зимнем садике под стеклянной крышей.

Пока отец ждёт ответа сына, оглянемся вокруг.

Сын русского однодворца никогда не испытывал интереса к хозяйству, хотя в детстве доводилось помогать отцу и пахать, и косить, и убирать хлеб. Военная служба, потом бездельное существование в качестве богатого помещика вконец отвратили его от занятия хозяйством. Христина Корчевская, в отличие от мужа, к сохе приучена не была, в экономике разбиралась ещё меньше, чем дядя Евгения Онегина. Вообще, хозяйственная сторона сельской жизни раньше её не интересовала. Однако, когда она поняла, что её обожаемый Игнацы способен довести имение до разорения, ощутила прилив энергии. В ней пробудилась львица, вынужденная защищать своё логово. В женщине, принадлежавшей к сословию землевладельцев, тысячу лет кормившихся её плодами, пробудилась фермерша с капиталистическими задатками по жизненной нужде фольварка Корчевских. Она нашла «подпорку» в гувернёре Збышека, прижившемся в доме. Звали этого античного красавца Адамом (а выросший ученик за глаза называл его Аполлоном Бельведерским). Адам стал сопровождать госпожу повсюду, куда её гнала необходимость присматривать за всем собственными глазами. В одном лице Пани Христина была владелицей сложного аграрно-промышленного хозяйства, директором текстильной фабрики, главным инженером, учёным агрономом, финансистом, просителем в министерствах и клиентом надёжного банка.

Можно только предполагать, какими способностями обладал прекрасный чичисбей. Он разумно держался в тени своей нанимательницы, которая часто повторяла: «Не знаю, как бы я обходилась без Адама». Сопровождающее лицо, бывало, рассеянно роняло никому не понятную фразу, притом, на русском языке, когда рядом находился Игнацы: « Смеялся Лидин, их сосед… ». Эта фраза всегда до того была неуместна, что объяснить её можно было лишь признанием за Адамом непостижимой глубины интеллекта. Экс-гувернёр ничем не рисковал – «Графа Нулина», написанного сочинителем Пушкиным, пан Игнацы не читал. Он давно не заглядывал в книги.

Пауза затягивалась. Корчевский Младший рассматривал ногти на пальцах, способных гнуть подковы. Жандарм, переминавшийся с ноги на ногу у двери, решил, что настал благоприятный для него момент прояснить ситуацию.

– Осмелюсь доложить, пан генерал… – унтер явно был сбит с толку «эполетами» на халате. – Молодой пан Корчевский был задержан, когда читал вслух, собирая прохожих, возмутительную поэму «Дзяды» у решётки резиденции наместника его императорского величества в Варшаве. Его доставили в участок, где он плевал на пол и называл пана обер-офицера паном Оприч… паном Опричковским. Потом он показал пану судье… Не смею, пан генерал, даже произнести неприличное слово… Он показал, пшепрошем , это…

Корчевский-отец поморщился, сообразив, что конвоир показывает ему кукиш. Унтер, спохватившись, убрал руку за спину:

–  То не вам, пан генерал, от меня. То пану судье от молодого пана.

– И каков приговор?

– За «Дзяды» – добу в криминале , за ту фигуру, – унтер стал было опять складывать пальцы, да вспомнил о приличии, – месяц домашнего ареста. Прошу пана тут расписаться.

Расписавшись в приёмке преступника, хозяин кабинета с сознанием счастливо окончившегося дела, достал из выдвижного ящика стола ассигнацию.

–  То вам, пан унтер-офицер, довидзеня.

– Бардзо дзинькую, пан генерал .

Поднадзорный, воспользовавшись тем, что выпал из поля зрения конвоира и родного надзирателя, выскользнул из кабинета. На лестнице столкнулся с горничной, велел принести кофе в библиотеку. Там нашёл вазу со сладостями. Весьма кстати. Матка Кшыся куда-то укатила с Адамом ни свет ни заря. А без неё не обедали.

Как только Збигнев переместился в библиотеку, удивительная метаморфоза произошла с ним. Наедине с самим собой он будто сбросил шутовскую личину. Похоже, она служила ему своеобразным щитом. Он превратился в поглощённого какой-то возвышенной мыслью молодого человека. Несколько грубые черты его лица облагородило выражение сосредоточенности. Даже щегольской летний сюртук будто изменил покрой, приобрёл строгость.

Опорожнив вместительный кофейник и расправившись с содержимым вазы, возмутитель спокойствия стал ходить вдоль полок, вслух нахваливая матку за пополнение библиотеки новыми изданиями. Старожилы прошлого века потеснились, дав место всем польским и ввезённым из-за рубежа книгам любимого в этом доме изгнанника Мицкевича. А вот новый сборник лирика Юлиуша Словацкого. Не забыт историк Лелевель. В простенке между застеклёнными шкафами молодой Корчевский обнаружил пейзаж Михайловского. Раньше этой картины здесь не было. На опущенную крышку белого кабинетного рояля брошены были раскрытые ноты. Заглянул – ноктюрн до минор Шопена. Подумалось: это ведь не просто музыка, живопись, стихотворные и прозаические строки. Это исполненная романтизма программа национального воспитания. В произведениях искусства и литературы только и живёт независимая великая Польша, чья реальная территория поделена между тремя сильными державами. В библиотеках и музеях, на вернисажах, в костёле он, Збигнев Корчевский, неистовый поляк душой, восполняет силы, необходимые для борьбы, которую поклялся перед алтарём в Ченстохове довести до конца. Нет, он и его товарищи теперь торопиться не будут. Торопливость погубила восстание 1830 года. Ошибок повторять нельзя.

Збышек стал участником Варшавского восстания в свои неполные шестнадцать лет, как попадает в уличную драку случайный прохожий. Ноябрьским утром 1830 года он заглянул к приятелю в военную школу подхорунжих и застал там необычное возбуждение и бряцанье оружием. «Что у вас?» – «Выступаем». – «Куда?» – «Бить москалей». – «За что?» – «За Польшу». – «Я с вами!» – «Держи пистолеты».

Збышек не успел как следует понюхать пороха. Его продержали в охранении городского арсенала, пока в поле то поляки трепали русских, то русские отвечали им сторицей. Наконец, в августе 1831 года, фельдмаршал Паскевич начал штурм Варшавы. Кровопролитие продолжалось тридцать шесть часов. Оружие из арсенала выбрали, порох кончился. Какой-то старый жолнер , расстреляв свои заряды, вырвал у юноши винтовку с последним патроном: « Геть до дому! » Збышек затаился на съёмной квартире. Русский патруль не обратил на него внимания, уж очень не похож он был на скрывающегося солдата: увалень, типичный студент.

Победители закрыли крамольный университет. Возвращаться домой, в помещичью скуку, молодой человек не захотел. Маткиных пенёндзей хватало, чтобы жить безбедно. Когда шатание по бульваром осточертело, решил навестить своих, а там посмотреть, в Варшаву ли возвратиться или в Париж дёрнуть, где накапливалась польская эмиграция. И тут душой его завладел «Люд польский» – левое варшавское крыло эмигрантского Демократического общества. Один из лидеров крыла, по имени Казимир, убеждал горячих патриотов терпеливо готовить народную войну сразу в «трёх Польшах» – российской, австрийской и прусской. Не мечтать о геройской смерти, а настроить себя на долгую рутинную работу. Предстояло создать материальную основу восстания, все силы вождей отдать воспитанию в поляках патриотизма, как религиозного чувства. Возникли надежды на организацию, путём формирования общественного мнения, общеевропейской антирусской коалиции. Только она способна сломать мощь России – главного врага Польши. Разумное, основательное начало в характере Корчевского обрело фундамент. Но он ещё был очень молод. И молодая энергия, не находящая выхода в томительно-скучных условиях подполья, выплёскивалась в виде политического хулиганства. За него сын землевладельцев и промышленников расплачивался родительским надзором.

У Збышека подвело желудок. Он слышал, как тяжело ходит отец из своего кабинета в столовую залу и обратно – тоже ждёт матку Христину.

Пехотный поручик, старея, остывая в страсти, всё крепче привязывался к жене. И стал ревнив. Причём, ревновал без какого-либо основания к титулованным жеребцам, заскакивающим в усадьбу, если замечал вдруг со стороны хозяйки повышенное внимание к визитёру или некоторую развязность в поведении гостя. А вот откровенная, нежная дружба между почти сорокалетней хозяйкой и красавчиком Адамом, который мимо хорошеньких горничных проходил с пресыщенным видом, не вызывала у висленского Отелло никаких подозрений. Ведь Адам, хоть и носил фрак, хоть принимал пищу за господским столом и удостаивался бесед с хозяином, всё-таки был вроде лакея. Следовательно, недалеко ушёл от быдла. Много чести такому – ревновать к нему! И мысли такой не возникало у ясновельможного пана , привившего свою «родовую былинку» к раскидистому древу Корчевских.

Высыпали звёзды, когда дом оживился громкими голосами. Прислуга поспешила обрадовать пани нежданным появлении сына. Пани действительно обрадовалась, тем не менее сначала прошла к себе сменить дорожное платье на вечернее и привести в порядок моложавое, слегка подсушенное временем лицо. Её примеру последовал и Адам. Встретились за накрытым столом.

Войдя в столовую залу, где уже собрались мужчины, празднично сиявшая по-прежнему молодыми глазами злота Кшыся приветствовала сына почти теми же словами, что и грозный отец, « ты цо зробив? » Без « пся крев » и прибавив « коханый ». Фразу произнесла с особым чувством, на которое способна только мать, очарованная единственным своим дитятей. Стало понятно, никакого ответа от сына она не ждёт. Её настроение мигом передалось супругу. Он осветился как скала под лучами солнца. Счастливый смех с баритональным рокотом зазвенел в хрустале.

– Смеялся Лидин, их сосед, – в меру громко отметил Адам, делая знак лакею налить вина.

Не будем мешать семейной идиллии – выйдем на цыпочках и закроем за собой двери. Никто из обедающих не мог предположить, что Корчевские в последний раз собрались вместе за ужином. Утром прискачет верховой с письмом для Збигнева. Тот объявит родителям, что вынужден вернуться в Варшаву: «Таковы обстоятельства. К чёрту постановление судьи! Ни о чём не спрашивайте! Это дело чести». Ещё дней через десять владелец дома, в котором молодой пан снимал уголок из трёх покоев , напишет Корчевскийм, что его постоялец вновь арестован.

Подождали несколько дней. Арестованного всё не везли. Тогда в Варшаву поскакала матка, без Адама. Вернулась сама не своя: дело серьёзное – Збигнев взят под стражу как соучастник заговора польской молодёжи против императора.

– Идиоты! – воскликнул Игнатий по-русски. – Какая такая польская молодёжь!? Мой сын – россиянин!

– Христина ухватилась за эту соломинку.

– Так поезжай, докажи им! Пусть наш сын хоть татарином станет, лишь бы не каторга. О, матка Боска !

В Варшаве, выслушав «сына Борисова», обещали разобраться. Разобравшись, пригрозили:

– Вы пытались обмануть власть, пан Корчевский! Поручик Игнатий Борисов скончался от ранений в 1813 году. Подлог может дорого обойтись вам.

Глава VI. Родства не помнящий

В скверном городишке Красноуфимске, что в Пермской губернии, изначально, местная хроника зарождалась в воздухе рынка, разносилась по дворам неутомимыми устами. Так, в лето 1826 от Рождества Христова обывателям стало известно, что приехал невесть откуда и вселился в усадьбу на отшибе живописец по прозвищу Скорых. Прозвище оправдал: до начала осени огородил усадьбу новым забором невиданной здесь высоты. Старую вместительную избу перестраивать не стал, двор и огород засадил парковой растительностью.

Этот участок в три сотни десятин на берегу речки Уфы когда-то принадлежал купцу Хромову. Переезжая на жительство в Томск, он уступил его сестре. А та, выйдя замуж в Белёв, за прасола Скорых, оставила дом, сад и огород под надзором семьи работников. Старожилы не могли взять в толк, кем приходятся приезжие Хромову. Показалось странным, что художник старых работников рассчитал и выселил, а на их место никого не нанял. Всю домашнюю работу выполняла молодая супруга художника, которой помогал кучер Архип, из бобылей, на все руки мастер.

Что ж, художники – народ странный, на нормальных людей не похожий. Скорых писал пейзажи и за бесценок уступал их любителям из купцов и духовенства. Иногда кто-нибудь из состоятельных горожан заказывал портрет. Двуногая натура в мастерскую не приглашалась. Портретист выезжал к заказчику на рысаке, впряжённом в двуколку, с ящиком инструментов и красок. Начатый холст оставался там до завершения.

Новосёлы ни с кем дружбы не завели. Бездетная пара с нелюдимым работником захлопнула перед миром ворота, задёрнула на окнах плотные шторы. Даже по праздникам не принимали гостей.

Миловидная жена художника появлялась за воротами всегда в экипаже, одетая в строгое платье. Правил муж или кучер. Двуколка с поднятым верхом останавливалась возле церкви, у магазинов, подвозила хозяйку к рынку. Не сияли огнями окна дома. Одинокие свечи затемно перемещались мутными пятнами по шторам от бельэтажа к мезонину, от крыла к крылу угрюмого дома. Всё это порождало толки один другого нелепее. Шептали, Скорых – колдун. Занимается чёрной магией по ночам, утверждали одни. Другие возражали, мол, странная тройка – опасные злоумышленники, скрывающиеся от властей под чужими паспортами. Третьи предполагали в них фальшивомонетчиков.

Щёл восьмой год вселения четы Скорых с работником в купеческую усадьбу. Кому-то из праздно шатавшихся удалось заметить в окне за откинутой на миг шторой седобородого незнакомца в белом. На следующий день город гудел, что подозрительный художник держит у себя под замком сумасшедшего отца, не желая огласки. Когда слух достиг ушей градоначальника, местный самодержец в тёмно-зелёном мундире офицера артиллерии, без знаков различия, превратив кожу на лбу в стиральную доску от тяжёлой думы, изрёк:

– Непорядок! Надобно разузнать, не опасно ли держать больного дома.

Докладчик, обсыпанный перхотью чиновник четырнадцатого класса, усилил тревогу начальства:

– Старик, вашродь, случается, остаётся дома один. А город наш, смею доложить, деревянный.

– То-то и оно. Не лучше ли отправить в жёлтый дом?

– Прикажете исполнять, вашродь?

– Дурак! Снаряди кого из толковых, будто печи проверить на предмет сажи в трубах, да бочку на крыше просмотреть. Пуста, поди.

– А коль пуста?

– О, Господи! При чём тут бочка!? Ладно, сам досмотрю.

Сказано – сделано. Градоначальник и полицмейстер с эскортом вломились во владения Скорых. Архип, выбежавший из сторожки с матюками на грохот дюжины кулаков о доски ворот, оказался бессильным перед вторжением. Незваных гостей перехватил в прихожей художник. На нём была блуза, испачканная краской, в руках – кисть и пёстрая палитра.

– Чем обязан, господа?

Градоначальник впервые рассмотрел живописца, ставшего притчей во языцех, вблизи: сухое, тёмное лицо; бакенбарды с усами – «уздечкой», светлые волосы на голове будто от другого человека. Умудрённый жизнью, отставной артиллерист укололся о зрачки в карих глазах, подумал: «Этот постоять за себя может! Политично надо с ним, политично». Но по привычке априори ввергать в трепет собеседника, изобразив свирепость на начальническом лице, рявкнул:

– Где бочка?!

– Бочка?.. Полагаю, на крыше.

– Полагаете-с? Проверим. А старик? – (бывший артиллерист заготовил вопрос о печах, с «политическим» подходом, но вырвалось другое).

Сергей Борисович ничем не выдал свою растерянность (правда, длилась она мгновенье). Одним быстрым взглядом оглядел и оценил силы вторжения. Тянуть время, уходить в сторону не было смысла.

– Вы о моём жильце, сударь?

– Именно.

– Фёдор Кузьмич – мой гость. Находится под моим покровительством.

– Позвольте на него взглянуть.

Ротмистр ощутил холодный пот, стекающий по ложбинке хребта.

– Это невозможно… Старый человек… Не здоров.

– Ваше благородие, паспорт, спросите паспорт, – напомнил полицмейстер скороговоркой.

– Сожалею, сударь, не справили. Я подобрал странника по дороге, больным. Родства он не помнит. Мы ему имя да по батюшке сами дали.

– Ничего, на съезжей вспомнит… Значит, странник? За это у нас, по малому счёту, двадцать розог полагается и – в Сибирь на поселение.

Только прозвучали последние слова, как отворилась боковая дверь. Пригнув в дверном проёме белую бородатую голову с глубокими залысинами, перешагнул порог босыми ногами статный старик лет шестидесяти. Выпрямившись, он оказался на голову выше всех, теснившихся в прихожей. На нём была холщовая рубаха ниже колен поверх штанов из такой же грубой ткани, низко перехваченная витым кожаным пояском, за который он засунул большой палец левой руки. Ладонь правой приложил к груди – обрисовался под рубахой нательный крест, какой носят на рясе священники.

– Вы хотели видеть меня, господа? – спросил он смиренно у начальства. Голубые глаза его смотрели ласково. – Я готов понести наказание за нарушение закона империи о бродяжничестве.

Величественный вид старца произвёл на силы власти и порядка впечатление. Полицмейстер и его команда непроизвольно вытянулись по струнке. Градоначальник смешался, заморгал, словно избавляясь от наваждения. Он увидел перед собой не бродягу в платье простолюдина, а вельможу в генеральском мундире. Пересиливая вдруг возникшую в нём робость, постарался придать голосу прежний металл:

– Так это вы-с… Ты – Фёдор… э-э-э… Кузьмич? Стало быть, без паспорта? Знаешь ли ты, что у нас с такими делают?

И, не выдержав взгляда не помнящего родства, перевёл глаза на попечителя:

– По инструкции я обязан этапировать вашего подопечного за Камень. Ему место там.

О двадцати ударах плетьми местный диктатор уже не заикался.

– Зачем же непременно этапировать? – примирительно возразил Сергей Борисович, у которого камень с души свалился. Мы и так собирались переезжать в Томск, как только установится путь.

Скорых сказал правду. Задерживаться в Предуралье надолго не предполагалось. Однако старый работник усадьбы передал из Томска устный наказ купца Хромова не покидать убежища до особого знака. Ожидание затянулось. И вот на днях неизвестный доставил художнику в письмо, в котором иносказательно звучал наказ собираться в путь.

Фёдор Кузьмич так же смиренно, ни к кому определённо не обращаясь, попросил разрешение выйти и, не ожидая ответа, удалился.

В это время в прихожую вышла молодая женщина с мягким, приветливым лицом, в кружевном чепчике.

– Прошу вас, господа, в гостиную, откушать.

– А что, нелишне, заодно картины нашего мастера посмотрим, – нашёлся градоначальник, извлекая из-под отвислого, будто тощий бурдюк, брюха брегет на цепи и заглядывая под крышку циферблата. – Чай, время обеда.

Общество оживилось. Полицмейстер показал себя заботливым отцом:

– Распорядитесь, хозяюшка, нижних чинов накормить.

– Да, да, непременно, – Дарья выглянула в окно. – Архип, отведи солдатиков на кухню.

…Не скоро громко отрыгивающий градоначальник и благостно улыбающийся полицмейстер, оба красные, навеселе, провожаемые хозяином усадьбы, присоединились к нижним чинам. Сытый экскорт ждал начальство на скамейке у ворот под надзором Антипа.

– Верите, господа, ы-ы-ык! Я под Парижем самого царя видел, как вас сейчас, – первое лицо города вытянул руку, показывая расстояние. – Мы тогда с французами дуэлю на пушках имели. Нашей батареей командовал поручик Борисов…ы-ы-ык!

– Андрей Борисов? – воскликнул ростмистр.

– Ы-ы-ык! Он самый. А вы тово, знались?

– Нет, нет, продолжайте, сударь.

– Так значит, мы с лягушатниками перестреливаемся, а царь с князьями да графьями разными с горки смотрит, одобряет нашу артиллерию… ы-ы-ык! К чему я это? Ах, да, скажу вам по секрету… Только между нами, милсдари, тс-с-с! Государь наш, царство ему небесное, и этот бродяга, тось старец Фёдор, на одно лицо. И фигура подстать, ей-Богу, ы-ы-ык!

И градоначальник истово перекрестился на калитку в воротах, услужливо распахнутую Архипом.

Сухой осенью 1833 года знакомый нам дормез, простоявший восемь лет в каретном сарае на окраине Красноуфимска, перевалив Каменный Пояс, катил большаком сквозь хвойные леса, во всякую погоду тёмные, минуя солнечные поляны и золотые рощи, сжатые поля. Проехали Екатеринбург, Тюмень, Омск окраинами. До Томска оставался один перегон. Опекун Фёдора Кузмича справил в Красноуфимске на подопечного документы, вложив приятный на ощупь частный пакет между листами прошения, поданного градоначальнику лично.

Человек, назвавшийся странником Фёдором Кузьмичом, первые дни после таинственной кончины императрицы Елизаветы горестно плакал и молился в доме прасола. Потом, в дороге, в светлое время суток он не покидал кареты, пока не заболел. К удаче путников, в дороге оказался надёжный кров. Первые дни, при общении с молодожёнами в голосе старца то и дело прорывались властные нотки. Даже просьба, бывало, звучала как повеление. Болезнь смягчила характер «родства не помнящего». Потеплел взгляд голубых глаз. Речь стала тихой и ласковой. Миру явился смиренный старец.

Паспорт на Сергея Борисовича Скорых у ротмистра появился ещё в 1826 году, когда белёвские беглецы, оставив за спиной Ивановку, переправились через Волгу. На левом берегу свернули к роще. Фёдор Кузьмич в армяке поверх холщовой рубахи, вынес дорожные принадлежности для письма и складной столик, который установил рядом с тем местом, где ротмистр ладил шалаш. Дарья неподалёку собирала хворост для костра.

Улучив минуту, когда Архип повёл лошадей на водопой, старец задрал полу армяка и надорвал по шву подкладку. Выпала небольшая картонная папка. В ней оказался дважды сложенный лист хорошей бумаги. Фёдор Кузьмич развернул его на виду у спутника. Лист был чистым, только внизу – печать и витиеватая подпись. Усевшись за столик на охапку хвороста, старец стал заполнять бумагу. Писал он левой рукой, с трудом, медленно, как человек, старающийся изменить свой почерк. Наконец воткнул перо в чернильницу-непроливашку, встал и низко поклонился ротмистру:

– Прости меня, Серёжа. Окажи тяжкую услугу мне, обузе своей. Пришёл срок всё прошлое оставить за рекой. И Борисов должен там остаться. Назови фамилию, которая по душе тебе. С ней жить будешь и детям передашь. Аминь!

Сергея Борисовича больше озадачило впервые прозвучавшее обращение «Серёжа». И «ты». Что до фамилии, настоящей у него не было. Сын Борисов? А его дети, Сергеевы что ли будут? И уверенно сказал:

– Если не возражаете… Скорых, мещанин.

Новообращённый при этом ни о каком «кор» не подумал. Он вообще всё реже вспоминал о четвертушке серебряного блюдца, помеченной буквой «С». И никаких особых чувств к тестю не питал, кроме снисходительной благодарности за Дашу. Просто язык повернулся сам собой, и вылетело: «Скорых».

А может быть, кто-то невидимый властно шепнул ему на ухо слово с заветным слогом…

Глава VII. Декабристка по-польски

В доме над Вислой царило уныние. Збигнева Корчевского за участие в тайном обществе Люда польскего приговорили к пяти годам каторжных работ на Зарентуйском руднике.

Узнав о решении суда, пани магнатка задействовала все связи Корчевских, а они были многочисленны и прочны. Эдакие корабельные канаты, опутавшие паутиной разделённую Польшу и протянувшиеся в Петербург. Но дёргать за их концы оказалось мало. Сложная система требовала обслуживания, причём, посредниками из высшей аристократии империи, в которой прочно, как бриллиант в короне, сидело Царство Польское. Не буду описывать весь механизм и последовательность действий охваченной горем матки. Оно, к счастью, не убило её. Наоборот, оживило, придало ей энергии. Не уследить было за ней: только что видели Корчевскую в одном месте и будто сразу – в другом. Неизменный спутник госпожи едва поспевал за ней.

Проницательная прислуга заметила: пан Адам только изображал сочувствие своей покровительнице, притом, неумело; не помогал ей, а путался под ногами. Наконец это заметила и Христина и с досадой велела своему любимчику «лучше заняться делами маетка , больше пользы будет». Теперь к обычным делам прибавилась распродажа части доходных участков и цехов по обработке плодов земли, чтобы иметь под руками свободный капитал. Адам с облегчением переключился на объезды владений Корчевских, уже как доверенное лицо. Теперь к нему стали обращаться « пан управляющий». Корчевская сразу о нём забыла. Во всяком случае, в разговоре с ним поворачивала голову на звук его голоса, но не поднимала на него глаза. Умолкла в усадьбе фраза на русском языке о смешливом помещике Лидине.

Пан Игнацы никак не отозвался на властные перемены во владениях семьи. Он вообще ни на что не отзывался, словно весть об участи единственного сына оглушила его. Когда пропадавшая в Варшаве жена появлялась в усадьбе, супруг довольствовался её коротким рассказом о положении дел и удалялся в спасительную беседку с мраморными амурами переживать несчастье с бутылкой красного вина.

Бурным, но коротким праздником стала удача в борьбе за сына. Именно это слово, «удача!», выкрикнула однажды из коляски Кшыся встречавшим её на крыльце домочадцам. Действительно, Петербург пересмотрел дело «заблудшего молодого человека». Каторгу заменили десятилетней ссылкой за Урал.

Однако, день-другой порадовавшись, мать-победительница загрустила в преддверии разлуки. Десять лет не видеть своего ненаглядного Збышека? Да она не вынесет такой муки! И разве те, кого называют царскими преступниками, возвращаются из Сибири живыми? Их привозят в гробах.

Эти терзания направили несчастную мать на новые решительные действия. Поспешно, не торгуясь, Корчевская сделала ещё одну распродажу имущества. Вырученные деньги сама повезла в Петербург. Там неутомимая полька, эта воистину свента матка , получила разрешение сопровождать сына к месту поселения и оставаться возле него сколько пожелает. Но при этом она лишается дворянства и всех привилегий, превращается в простую мещанку. По сути, полька повторила декабристок, только в «польском варианте»: не жена вызвалась разделить участь мужа, а мать – сына. Корчевской позволили везти арестанта в своей карете при соблюдении всех дорожных правил для такого рода путешественников.

Адам нерешительно предложил себя в попутчики. Он боялся, как бы его повелительница не ответила согласием. Христина с не скрываемой жалостью долгим взглядом проникла в отводимые в сторону глаза незаменимого своего помощника и ответила:

– Ваш долг оставаться здесь, мой друг.

Увядающая женщина произнесла эти слова искренне. За те несколько мгновений душевная пытка так изуродовала лицо красавца, что оно вызвало в ней отвращение. Правда, молодой человек, получив отказ, тут же преобразился, вновь исполнился красотой статуи Аполлона Бельведерского. Только пани Корчевская до отъезда в Сибирь на него уже ни разу не взглянула.

Ежечасно в разнообразных делах, постоянно в мыслях об облегчении участи сына, Христина не выглядела несчастной. Иное впечатление производил бездельный пан Игнацы. Вся огромная, оплывшая фигура некогда бравого пехотного офицера выражала горе. Он терял сразу всё, что привязывало его к жизни – жену и единственного наследника. Едва нашёл в себе сил подняться с помощью камердинера в карету, чтобы навестить Збышека перед дорогой.

Варшавское здание полу-этапа, похожее на все подобные сооружения в империи, исторгло из своих мрачных глубин обросшего рыжеватой бородой рослого молодого человека. Збигнев Корчевский сбросил на нарах излишки веса. Стараниями родной матки приоделся в дорожное платье. Оно его красило больше, чем наряд денди. Осуждённого на ссылку сопровождали два верховых казака.

– Ну что, родные мои, свершим последнее целование,  – с этими словами, запомнившимися с церковно-приходской школы, пан Игнацы извлёк из кармана сюртука кожаный футляр, раскрыл его. Збышек впервые увидел четверть серебряного блюдца с выцарапанной буквой «И». Отец коротко поведал сыну мистическую историю предмета, известную жене. В заключение добавил:

– Всё в воле божьей, сынок. Может, не дождусь твоего возвращения. Этот предмет – всё, что останется тебе в этом мире от русского отца. Хотел отдать тебе сразу, да подумал, дорога предстоит дальняя. Здесь надёжней… Найдёшь в ящике бюро.

Потом перекрестил отъезжающих по православному, попятился, давая карете место развернуться. Казаки пошли рысью вперёд.

Мать и сын видят в заднее оконце, как пытается бежать за экипажем их муж и отец. Отёкшее лицо его от напряжения буро, рот разорван тяжёлым дыханием – вот-вот упадёт в пыль. Поворот, и он исчезает из глаз путников. Навсегда.

Великану, стоящему посреди дороги кажется, что он вновь Игнатий, сын Борисов. Всё, что связано с фольварком на польской земле, ему приснилось. Не было ни старика Корчевского, до конца дней не простившего зятю его русского происхождения, ни Золотого Ангела Кшыси, ни любимого сумасброда Збышека. Надо дождаться попутного экипажа и мчаться к Висле. Там ещё не окончен бой с отступающими французами. Карета, как по заказу, появляется из-за поворота.

Подпоручик инфантерии, терзая рессоры, тяжело взбирается по откинутой наружу лесенке. Внутри кареты, при опущенных шторах, полумрак. Игнатий не сразу различает на противоположном сидении седую женщину с молодым лицом, в чёрной шали, накинутой на плечи.

– Не убивайся, офицер, – говорит она тихо и проникновенно. – Скоро ты избавишься от муки.

И боль отпускает сердце Игнатия. Из чувства признательности он целует руки незнакомки. И немыслимый, загробный холод, отзываясь режущей болью во всём теле, оковывает льдом его сознание.

Так, в глубоком обмороке, и доехал до имения Корчевских пассажир, в котором челядь с трудом признала хозяина. О спутнице у кучера он не спросил. Был уверен: никто её, кроме него, видеть не мог.

Глава VIII. Уютная Даша

В тридцатых годах XIX века Томск представлял собой кучку каменных и бревенчатых строений на возвышенном месте вокруг Богородице-Алексеевского монастыря. Название городу дала одноименная река. Между ней и кручей правого берега половодья намыли низкую террасу. Здесь издавна селились ремесленники, мелкие торговцы и лица неопределённых занятий. Такие слободы назывались чёрными. С постройкой фабрики, что день и ночь дымила кирпичной трубой, в чёрной слободе разместился в бараках рабочий люд – отбывшие свой срок каторжники, ссыльные, потомки беглых; публика бойкая и опасная. Под крутым берегом стояла гнилая вода старицы. Через неё перекинули деревянный мост, соединив слободу с верхним городом.

Опекун Фёдора Кузьмича без труда нашёл в Томске дом купца Хромова. Свойственник белёвского прасола готов был потесниться ради приезжих. Но старец пожелал видеть вокруг себя убогих и страждущих, сирую, обездоленную русь. Чёрная слобода отвечала этому замыслу.

Новый приют был тесен. За глухим забором из горбыля виднелись крыши двух изб и служебных пристроек. Тугие кроны деревьев скрасили первое неблагоприятное впечатление: какой ни на есть садик при жилье. Грядки на задах участка. Одну избу, пятистенку, отделённую от прочих строений купой деревьев, выбрал Фёдор Кузьмич. В другой, о три комнатёнки, разместились Скорых, ждущие прибавления. Архип обжил каморку при конюшне. Можно было перевести дух – крышу изгнанники обрели. Но назревала другая проблема.

Царский баул с ассигнациями быстро пустел. Живописные холсты художник распродал в Красноуфимске. Заговаривать на эту тему с человеком, который знал пароль «Корсиканец», художник долго не решался. Может быть, ещё объявится генерал-адъютант императора. Оставался ещё благодетель Хромов, но насколько купец посвящён в тайну забредшего в Белёв странника? Не приведёт ли неосторожное слово к непоправимым последствиям? Наконец, наедине со старцем, Скорых завёл разговор издалека.

Фёдор Кузьмич, как вошло у него в привычку, сосредотачиваясь на какой-нибудь мысли, засовывал палец левой руки под витой кожаный ремешок. Эта подпояска была у него единственной. Сергей Борисович видел её на мёртвой императрице.

– Значит, сын мой, станем кормиться плодами земными. Здесь, рядом, заводик есть. Мне достанет сил прирабатывать на стол.

Сергей растерялся. Он ждал какого угодно решения, только не этого.

– Отец Фёдор! Я не могу позволить!.. Вернусь к портретам. В Томске, уверен, заказы будут.

– Вот и пиши, – ласково согласился Фёдор Кузьмич. – Бог в помощь. Я принял решение трудиться в поте лица своего, покуда сил хватит.

Родства не помнящий, обзаведясь паспортом, теперь жил не таясь, хотя старался избегать, где можно, публичных появлений. На фабрику его взяли чернорабочим при котельной. Скорых довелось увидеть в распахнутые ворота старца. Тот колол дрова умело, с явным удовольствием, даже с какой-то лихостью. Вспомнился двадцать пятый год, Царское село, царь в нижней рубашке за колкой дров…

Первое время Скорых урез а л суммы, выдаваемые жене на расходы. Сюда прибавлялось скудное вознаграждение фабричного. Пришлось продать рысаков, сменивших белёвских лошадей в Красноуфимске, равно как и дормез. Вырученные деньги пополнили домашнюю кассу. Появилась возможность купить скромный экипаж с поднимаемым верхом и гнедую пару. Архип остался при привычном деле, что, в благодарность, усилило его рвение работника – повара, столяра, плотника.

И прижимистый (бытовала молва) Хромов облегчал участь приглашённых. В слободе он появлялся редко. Из экипажа сразу направлялся в избу странника, проводил там не больше часа. Денег благодетель не оставлял, но время от времени от его имени ввозили во двор дрова; работники из его торгового дома делали ремонт строений, копали огород. Бывало, с купеческого стола доставляли к общему столу новосёлов фрукты и сладости, хорошие вина, икру, птицу и рыбу – всё отменного качества.

Сергей Борисович не смог сразу возвратиться к художественному мастерству. Немало времени ушло, чтобы поднять часть крыши над избой Скорых. Образовавшийся с полуночной стороны проём застеклили. Получилась за счёт чердака просторная мастерская. Появились заказчики, располагавшие свободной копейкой. Заезжий художник становился модным. Большой удачей стал подряд на роспись в одной из церквей богатого монастыря (вот где пригодилась практика в аббатстве!). Это дало возможность нанять няню и приходящую из соседнего двора горничную, когда у Скорых появилась двойня – девочка и мальчик после долгого бесплодия Даши. Казалось, жизнь на новом месте налаживается. Но счастливые мать и отец недолго наслаждались полнотой семейного счастья. Не уберёг Отец Небесный девочку от дифтерита.

Однажды в те страшные дни Сергей Борисович, застав жену на коленях перед иконами с благодарственной молитвой, не удержался: «За что благодаришь!? За дочь?!». – «За Федю, – кротко отвечала жена. – Что живым Он его нам оставил».

Эта смерть сблизила супругов сильнее, чем прожитые вместе годы.

До Дарьи женщины были для чёрного гусара некими загадочными существами, не-мужчинами. Они возбуждали желание быть более остроумным, чем позволял ум, более смелым, чем располагало сердце, более сильным, чем наделено было тело. Перед женщиной хотелось показать себя с лучшей стороны. Непременно отличиться в чём-нибудь на фоне других, себе подобных. При виде женщины возникал порыв помочь ей. Не так в чём-либо конкретном, как помочь вообще, то есть высказать горячее желание быть полезным. Ибо для реальной помощи требовались определённые действия, на которые всегда то времени нет, то денег. Правда, в ответ ожидалось немногое: ну, благодарность, восхищение и тому подобное, что доставляет столько приятных ощущений. Кроме того… А, вернее, в первую очередь… Но об этом в приличном обществе не говорили прямо, даже на бивуаках в сугубо мужской компании. Наши куртуазные предки, когда дело касалось нужды телесной , предпочитали иносказание, вроде «а не сходить ли, господа, в заведение мадам N развлечься?» или «у меня мыло закончилось, где тут маркитантка?». Обойду стороной эту жгучую тему, рискуя вызвать неудовольствие читателя, выросшего в эпоху прав человека на освобождённый от цензуры «литературный секс».

Люди круга и времени ротмистра о женитьбе думали, потому что рано или поздно необходимо было жениться. А почему необходимо? Да потому что все женятся. Этот довод был при всей своей туманности более убедительным, чем ханжеские рассуждения о продолжении рода. Правда, имели место женитьбы по расчёту и по необходимости, но это совершенно иные статьи и о них разговор особый. В основном женились по взаимному влечению, будучи уверенными, что нашли своего единственного (свою единственную), которую (которого), чтобы не потерять, необходимо обвести вокруг аналоя. Не существовало более надёжного колышка для реальной привязи, служащей заменой слабеющих с годами чувств.

С Дарьей Фроловной и Сергеем, Борисовичем произошла самая обыкновенная история. В ней двое действующих лиц. Присмотримся к ним ретроспективно. Восемнадцатилетняя, зрелых форм девушка, обладающая внешностью не броской, но приятной тёплым выражением золотых глаз и какой-то осязаемой на расстоянии физической и нравственной чистотой. И тридцатичетырёхлетний, с мужественным лицом и романтической сединой художник (с офицерской выправкой). Эта пара оказалась в одно время на ограниченной, лишённой конкурентов с той и другой стороны территории при обстоятельствах, благоприятных для возникновения интереса друг к другу. А матримониальные расчёты Флора Спиридоновича, неожиданная ночная суетня, создавшая образ вдохновения для живописца, и почти чувственная его влюблённость в портрет – лишь ускорили сближение ротмистра и дочери прасола. Не будь этого, было бы нечто другое. Логика событий в белёвском доме развивалась для девицы Скорых и заезжего жильца в одном направлении.

Да, обстоятельства благоприятствовали возникновению интереса между Дашей и Сергеем. Но они же лишили их чудесного томления от той минуты, когда сосватанных объявляют женихом и невестой, до первой брачной ночи. Также заменили традиционный свадебный пир собранным на скорую руку ужином. И превратили свадебное путешествие в какое-то сумасшедшее бегство. Медовый месяц прошёл у Даши и Сергея на облучке дормеза от рассвета до заката с небольшим отдыхом в укромном месте в полдень. На ночь молодые сооружали шалаш, если не останавливались на каком-нибудь бедном заезжем дворе, ставя дормез под окном снимаемого покоя.

Вспоминая совместно прожитые годы, супруги в лад выделяли дни изнурительного бега из Белёва в Красноуфимск, как самые лучшие в их жизни. Ни разу муж не слышал упрёков от жены. Конечно, временами ей приходилось не легко. Но ему некогда было присматриваться к ней, прислушиваться к звукам её голоса. Он нёс царскую службу, был бессменным часовым на посту, определённом для ротмистра Александрийского полка императором Александром. Не столько сама эта служба отнимала силы Сергея, сколько необходимость хранить тайну, представляться частным лицом, профессиональным художником, постоянно искать выходы из сложных положений, даже с женой быть начеку.

Даша наверняка догадывалась о своём участии в грандиозном спектакле. Ведь ей легче было подмечать странности в поведении мужа и Фёдора Кузьмича, несоответствие слов и поступков, чем случайным наблюдателям, от которых и расходились невероятные слухи. Если ротмистр, общавшийся с царём довольно продолжительное время, бывало, начинал вдруг сомневаться, что Фёдор Кузьмич и Александр Павлович одно и то же лицо, то дочь прасола даже и помыслить о таком не могла. Видеть воочию императора ей не приходилось. Однако она чуяла какую-то фальшь. Начни женщина присматриваться, прислушиваться, сопоставлять увиденное и услышанное, может быть ей удалось бы приблизиться к истине. Но Даша посчитала грехом свои неопределённые подозрения превращать в расследование. Муж был ей верен, в делах, касающихся семьи, правдив, а что утаивал – это её не касалось.

Со временем невольный художник позволил себе расслабиться рядом с Дашей. Постоянно быть начеку! Кто такое выдержит? Он вдруг понял: она никогда ни о чём, что поставит его в тупик, не спросит, не вынудит его изворачиваться, лгать. Понимание этого принесло ему огромное облегчение. Он определил то место, откуда в его сторону истекает тепло и свет лёгкими, очищающими душу волнами. Там находилась Даша. Если бы ему предложили ответить одним словом на вопрос, «какая у вас жена, сударь?», ротмистр ответил бы: «Уютная». Одновременно с этим вдруг пришёл страх от мысли, что Даша может умереть раньше его. Страх, окрашенный эгоизмом, ибо он испугался не за неё, а собственного одиночества при такой несправедливости судьбы.

Жена тогда подолгу лечилась у знахарок от бесплодия. Она исхудала, ослабела от снадобий, от дополнительных постов, от пищи, которую готовила по рецептам целительниц. Сергей не выдержал, положил конец самоистязаниям жены: «Угомонись, Дарья! На всё воля Божья». Хотел произнести весомо, а при лужёной борисивановской глотке получилось такое колебание воздуха, что сорвалась полка с посудой в буфете. От испуга, наверное, Дарья вдруг забеременела.

Некоторые женщины стремятся ребёнка завести от одиночества. Изба Скорых снаружи выглядела нежилой. И внутри не часто человеческое слово оживляло покои. Поскрипывали половицы от лёгких шагов хозяйки, исполнявшей свою женскую работу, да переминался с ноги на ногу Сергей Борисович у мольберта, не отвечая на попытки сверчка завести беседу. Художник работал углублённо, разговоры ему мешали. Только Даша и не нуждалась в них. Она и без слов слышала родного человека, знала, когда он хочет чаю или мысленно ищет набитую табаком трубку, или испытывает какое-то недомогание, но никак не может оторваться от полотна. Бывало, проходя мимо крутой лестницы, ведущей из сеней наверх, в мастерскую, окликнет: «У тебя изжога? Сейчас принесу яблоко, потерпи, милый».

Ей становилось грустно, когда муж выезжал со двора, всегда сам, без кучера. Смотрела вслед, пока двуколка с чёрным верхом не скрывалась из глаз. Улыбнувшись какому-то воспоминанию, непроизвольно переходила от прерванной отъездом мужа домашней работы к досмотру вещей Сергея. Вот это летнее пальто надо почистить, эти рубашки – для выезда к заказчикам – непременно отгладить, а платью для домашней носки ремонт требуется. Вот балда! Опять забыла наказать Сергею, чтобы по пути домой докупил в лавке Петрова кофе в зёрнах. Придётся потом самой съездить.

С Фёдором Кузьмичом Даша никогда не заговаривала сама. Лишь отвечала на его вопросы и вежливо, но скупо поддерживала разговор в тех редких случаях, когда старец выбирал её в собседники. Она робела перед ним, как в тот первый вечер в Белёве. Общение с Архипом вызывали хозяйственные нужды. Старый конюх души не чаял в барыне, видя в ней женщину из простых, не испорченную приобщением через брак к благородному сословию. К барам наблюдательный, толковый крестьянин относил и старца, не отказывающего дворовому человеку «погутарить» о духовном.

Так может быть, Даша в новой жизни отдыхала от родительского дома, битком набитого домочадцами? В доме на белёвской окраине негде было яблоку упасть. Однако родительское гнездо не было шумным. Большая семья прасола жила размеренной жизнью мещанского сословия по вековому домостроевскому укладу. Распорядок нарушала редко, и только за спиной Фрола Спиридоновича, да не по умыслу, а из-за «веяния свободы» при ослаблении хозяйского контроля. Даша родилась в доме отца, другого жил а не знала. Белёвский дом был частью Божьего мироздания, и рваться из него значило желать чего-то внебожественного, греховного. Но вот был освящён церковью её переход из-под власти отца во власть (так она представляла) мужчины, ей не безразличного. Он ввёл её в совсем другое жилище, на прежнее не похожее, не то что внутренним устройством отдельных частей и убранством, а своеобразным духом. И на новой территории личного бытия молодая женщина почувствовала в себе полноту счастья, ранее ею не испытанную. Но чего-то не хватало… Ребёнка. Естественнейшая потребность женщины – рожать – годами не удовлетворялась. И вот, наконец! Но радость и горе стали рядом. И второе затенило первую. Надолго.

Даша, как мать, пережила, не сломавшись, личную трагедию. Она нашла простые и убедительные слова, чтобы вернуть Бога в душу мужа. Более того, ей достало сил стать ему опорой во дни кризиса в его отношении к Фёдору Кузьмичу. С бессменным охранителем таинственного старца случилось то, что должно было рано или поздно случиться под воздействием крайней усталости и безвыходного, отупляющего однообразием бытия. В то время известность седобородого, как «святого отшельника», раскаявшегося бродяги, стала распространяться с томской окраины на всю округу.

Глава IX. Кризис

Как-то Скорых приснилась мысль, что годы его давно перешли за экватор жизни и впереди, в оставшейся малости, нет никакой возможности быть освобождённым от долга офицера, оставленного забытым на посту. Эта мысль и разбудила. За окном было черно. Ни звука не проникало в дом с пустых улиц чёрной слободы. Под полом скреблись мыши. Рядом посапывала Даша, уставшая за день от младенца и оставившая его на ночь с нянькой в соседней комнатке, превращённой в детскую. Сергей знал, что уже до утра не заснёт. Тихо встал, накинул шлафрок и поднялся на ощупь в мастерскую. Устроился в кресле, не зажигая огня. Теперь можно было думать до вторых петухов.

Он служил двум могущественнейшим императорам. Вначале Александру, потом Наполеону, вновь Александру. И продолжает (можно принять с большой долей достоверности) служить последнему. Будь он, Сергей Скорых, наёмным камердинером, служба у разных господ не могла бы вызвать особых раздумий, выводящих из душевного равновесия. Но он офицер. И характер его службы связан с присягой верности не только лицу, которому он присягнул, но и делу, общему для повелителя и подчинённого. Таким делом вначале было изгнание французов из Отечества, дело благородное, патриотическое, обязательное, поскольку он русский. Служба Наполеону во время бессрочного отпуска, как частного человека, также составляла общее дело миллионов людей, жаждущих освобождения от Бурбонов и союза двух императоров на пользу России и Франции, против всей европейской cворы недругов. Идея ложная, но чистая.

Став в 1825 году доверенным человеком Александра I, ротмистр вновь перешёл на службу родине, хотя не был посвящён в задуманное монархом дело, ибо фигура императора олицетворяет Россию. С 1826 года всё изменилось: Александр Павлович (если он действительно жив) стал частным лицом, «родства не помнящим». Служение ему, не императору , превратилось в исполнение обязанностей лакея. Общим делом хозяина и работника стало сохранение тайны невероятного превращения властелина огромной страны в странника, святого старца. Но ради чего? Ради какой благородной цели? Где здесь интересы Отечества? Не отыскиваются также интересы династии. Как ни напрягай ум, сколько ни думай, к одному выводу ты приходишь, ротмистр Сергей, сын Борисов (или художник Скорых, как угодно): ты служишь капризу августейшей особы. Никакого благородства в этом нет. Никакой пользы стране, народу. Голый каприз!

Это умозаключение освободило Скорых от почти религиозного преклонения перед фигурой, последние годы облачённой в неизменные рубаху и портки из грубого полотна и простонародный армяк, по погоде. Ротмистр изо всех сил старался быть со старцем вежливым. Новая для него манера тщательно подыскивать слова выглядела подражанием воспитанному аристократу, когда тот разговаривает с человеком образованным, но вышедшим из низов. Иногда вырывались грубые слова. Бывало, опекун Фёдора Кузьмича не мог скрыть раздражения.

Как-то за общим обедом в избе Скорых главу семейства понесло. Дескать, его известность, как художника, и приведённые в порядок финансы позволяют снять дом в городе, а они почему-то держатся этой пьяной слободы. Фёдор Кузьмич, по обычаю своему помолчав в раздумье, ответил кротко:

– Воля вольному. Ты свободен, Серёж», – (так старец не обращался к своему опекуну с того дня, когда они переехали на левый берег Волги).

Наступила тягостная пауза. Мужчины опустили глаза в тарелки. Даша, сидевшая на торце стола, внимательно, открыто посмотрела на мужа, перевела взгляд на его визави. Старик, по его словам, был на пятнадцать лет старше художника. Выглядел крепким. Фигуру имел статную. Броскую внешность усиливала сплошная седина окладистой бороды и длинных шелковистых волос, редких над величавым лбом. Сейчас лицо его было напряжённым. Наконец ротмистр нашёлся:

– Я ограничен в свободе действий, любезный Фёдор Кузьмич, пока не услышу пароль.

Старец взглянул на ротмистра с мгновенным ужасом в прозрачных глазах и ещё ниже опустил голову, не ответив на явный вызов.

С недавних пор художник стал небрежно относиться к тайне. То есть, перестал таиться на каждом шагу. Внимательный слушатель мог составить по роняемым им словам, иногда пространным высказываниям довольно цельную картину. А Даша была именно таким невольным слушателем. И стала догадываться, что Фёдор Кузьмич совсем не тот человек, за которого себя выдаёт. Но кто он? В этом вопросе женщина и близко не подошла к раскрытию тайны. Сейчас, за обедом, открылся ей в старце очень несчастный человек. Этого ей было достаточно, чтобы определиться в своём отношении к нему.

Скорых ждал с замиранием сердца: сейчас прозвучит «Корсиканец», и он как бы получит вольную. Но хозяин его судьбы больше не издал ни звука. Он неподвижно сидел, понурившись над тарелкой. В растерянности Сергей встал из-за стола.

– Простите, отец.

И поднялся в мастерскую. Старец не шевелился. Даша вдруг освободилась от робости перед ним. Она впервые за все годы, проведённые вместе, коснулась пальцами морщинистых и жёлтых, женственных кистей рук старого человека, сложенных одна на другой на краю стола перед тарелкой.

– Что вас мучает, батюшка? А? Откройтесь, полегчает.

– Я отцеубийца, доченька, – послышался ответ.

Поднявшись в мастерскую, Дарья застала мужа, сидящим с потухшей трубкой в кресле перед голой, обшитой сосновыми досками стеной. Ни один новый мазок не лёг на холст, поставленный вчера на мольберт. Дарья примостилась на подлокотнике кресла, пригладила тонкие волосы на голове мужа, которые она никогда не видела в их природном цвете, лишь седыми. Он ответил слабым пожатием бедра сквозь ткань платья.

– Что делать, Даша, как быть?

Жена оказалась готовой на ответ:

– Всё оставить как было, мой друг. Ты единственный близкий человек нашего дедушки из какой-то его другой, прежней жизни. Он нуждается в тебе, именно в тебе. Знаешь, служить тому, кому ты очень нужен, наверное, самая большая удача в жизни. Послужи ещё, до конца. Ты же сам не простишь себе, если уйдёшь. Я тебя знаю.

После этого разговора мрачное настроение последних месяцев уже не возвращалось к Сергею Скорых. Его отношение к старцу изменилось не только внешне. Ротмистр перестал ощущать себя рабом капризного фантазёра. Появилось, правда, некое чувство снисходительности к растерянной душе, но оно не проявлялось ни в словах, ни в действиях опекуна. Оно только позволило чёрному гусару стать мысленно (исключительно мысленно) вровень с бывшем властителем стран и народов. Не имело теперь значение, кто перед ним, Александр Павлович или рождённая воображением его фантомная тень.

И ещё одно важное последствие имела для Сергея беседа с Дашей в мастерской после того обеда: она и младенец-сын заняли главное место во всех помыслах Борисова сына. Царская служба, бывшая доселе смыслом его жизни, отодвинулась на второй план, давая приоритетное место семейному служению. И эта перестановка окончательно навела порядок в душе и голове гусара. Если бы пришлось выбирать, он бы выбрал… всех – сына Федю, жену, старца (и Архипа не забыл бы), но не кого-нибудь из них. Они все нуждались в нём.

Глава Х. Дневник племянника

Из томских достопримечательностей ближе всех к усадьбе Скорых находился полу-этап. Пологая крыша приземистого сруба выступала над частоколом. В один из летних дней у полосатой будки при воротах остановился сопровождаемый двумя верховыми крытый экипаж. От колёс до выпуклой крыши, наращенной поклажей, он нёс следы рытвин и ухабов, отечественных луж, подобных морям, и никогда не просыхающей летней грязи. Казаки в высоких шапках соскочили с сёдел.

Распахнулась дверца дорожной кареты, и сначала показался рослый молодец в летнем пальто с пелериной. У него было крупное лицо, обрамлённое сросшимися под подбородком рыжими бакенбардами. Разминаясь, присел на корточки, выпрямился и, подав руку, помог сойти на землю даме в шляпке, повязанной красным платком, в дорожном платье. Молодой человек и его миниатюрная спутница лет сорока прошли к воротам и после небольшой заминки были пропущены стражей во двор пересылочной тюрьмы. Пробыли там недолго. Когда вышли, дама задержалась возле будочника. Тот указал в сторону фабричной трубы. Приметная пара забралась в экипаж и покатила, сопровождаемая верховыми, в указанном направлении. Проехав фабричку, возница осадил лошадей у ворот в глухом, высоком заборе.

Навстречу путникам, пропущенным через калитку, спускался с крыльца художник, судя по робе в пятнах краски.

–  Прошу пана,  – заговорила дама на русско-польском, – мы с сыном просимы пустить нас на ноць. Людзи казали , у вас чисто. О, пенёндзы есчь! Мы бардзо кушай, да кусшать хцем .

Пока звучала эта фраза, художник успел учтиво поклониться и сообразить, что от него хотят.

– Весьма польщён доверием, сударыня. Места для вас найдутся. Помыться можете в баньке, сегодня как раз жена истопила. После пожалуйте к столу, – и спохватился. – Прошу прощения сударыня, Скорых, Сергей Борисович, к вашим услугам.

–  Бардзо рада, Христина Корчевська .

– Збигнев Корчевськи,  – представился царский преступник из-за спины матери, возвышаясь при этом над ней на добрые десять вершков.

Тут только ротмистр его рассмотрел и поразился сходством поляка со старшими братьями, Андреем и Игнатием. Бывает же такое!

За обедом разговор крутился вокруг дорожных впечатлений варшавских пилигримов и русской банной традиции. Поляки от баньки остались в восторге, ибо последний раз ванну, то есть бочку с водой, принимали в Екатеринбурге. В пути плескались при переправах через реки. Хозяева поинтересовались, куда следуют путники. Те назвали Иркутск, не вдаваясь в подробности, кто они, какова цель путешествия. А Скорых, приучённые жизнью лишнего не говорить, любопытство своё допросами не утоляли. Фёдор Кузьмич отобедал у себя, как всегда, когда в усадьбе были чужие, если они не приходили лично к нему. Пану Збигневу постелили в мастерской, пани Христине предоставили гостиную, отделённую от детской супружеской спальней. Казаки переночевали во владениях Архипа, на сеновале. Утром, чуть свет, гости, изливаясь в благодарностях пане Дарьяне , укатили. Даша потом вспоминала, будто слышала, как Архип предупреждал кучера-поляка и казаков смотреть в оба на глухих перегонах, ибо случается, налетают из степей кыргызы и уводят пленников на рынки Бухары.

Сергей Борисович гостей не провожал. Проснулся он поздно с головной болью от вчерашнего «бордо», долго мылся у колодца. В мастерскую поднялся только к полудню. Смотрит, на полу у дивана, на котором молодой поляк провёл ночь, лежит толстая тетрадь в переплёте красной кожи. Раскрыл на первой странице – красивым почерком, крупно, выведено чернилами DZIENNIK. Звучит как «дневник». И дальше больше половины тетради исписаны польскими, видимо, словами. Буквы мелкие, почерк красивый, строчка ровная. Но вот чернильные записи прерываются. Их сменяет серый грифель, буковки начинают прыгать вверх-вниз, налазить одна на другую. И теперь становится понятен смысл написанного: автор дневника, сменив перо на карандаш, перешёл на русский язык. При этом открытии Скорых захлопнул было тетрадь. Но решил, что деликатность здесь неуместна. Необходимо было определить, насколько важны эти записи для автора, насколько они ему ценны. И тогда выбирать, посылать ли верхового с тетрадью вдогонку за молодым ротозеем или ждать от него письма с адресом и просьбой доверить забытую вещь сибирской почте.

С первых карандашных строк Збигнев, рассуждая сам с собой, открыл причину перехода на русский язык, которым он владел значительно хуже, чем родным, польским. Она оказалась прозаичной: необходимо в совершенстве овладеть речью людей, среди которых придётся провести десять лет. Матка Кшыся в этой науке плохая учительница. Жаль, что отмахивался от отца, когда тот, пытаясь сделать сына двуязычным, развлекал его русскими народными сказками.

Листая дневник, местами вчитываясь в него, ротмистр стал прозревать. Хм, занятно! Пан Корчевский и русские сказки! А кто это Борисов? Похоже, русский подпоручик Игнатий и магнат Игнацы – одно и то же лицо. Вспомнилась встреча с сестрой Антониной, её рассказ о денежной посылке из Польши. Теперь эти проезжие поляки. Нет, не случайно Збигнев похож лицом на Игнатия. И фигурой. Откуда взялась фамилия Корчевский? Несколько раз ротмистр повторил её вслух, пока не уловил «кор». Вспомнил новую фамилию Андрея – Корнин, с тем же «кор». Интересно, а как младший из братьев? Вовлечён ли Пётр, если жив, в эту мистическую игру, начало которой положила маркитантка, а развил он, Сергей, по какому-то дьявольскому вдохновению в винном погребе носатого Эшмо в Сиверском городке? Сергей крикнул вниз, чтобы его не отвлекали и захлопнул дверь мастерской. Не прошло и часа, как буквально скатился вниз в сильном возбуждении:

– Мой племянник! Понимаешь, Дарья, сын Игнатия! Ночевал у нас, с матерью. Я за ними. Ещё смогу нагнать.

Скаковая лошадь нашлась у жандарма пересыльной тюрьмы. Нетерпеливый всадник дал шенкеля, и начался жестокий гон по большаку на восток. Встречные подтверждали: да, там-то и там-то видели необычный для здешних мест экипаж, о двуконь, с казацким сопровождением. В долине речки Ия вылетела из-за поворота почтовая тройка, ямщик сам не свой, запричитал, что в нескольких верстах по тракту кыргызы карету пограбили, барыню и казаков поубивали.

– Гони за подмогой! – крикнул ротмистр и пришпорил уставшую лошадь.

Место трагедии увидел у брода через Ию. Истерзанная карета, съехавшая с дороги, уткнулась в кусты. Кони пропали. Трупы казаков без оружия лежали ничком в окровавленной траве. В карете, за распахнутой дверцей, ротмистр обнаружил бездыханное тело пани Христины. Короткая стрела глубоко вошла под левую грудь. В складках юбки правая рука сжимала дорожный многоствольный пистолет (видимо, грабители его не заметили впопыхах). Под колёсами экипажа слабо стонал кучер. Ни Збигнева, ни его трупа нигде не было видно на открытой местности у реки.

Скорых занялся раненым, посечённым саблей. К счастью для поляка, раны были не глубокие, артерии не задеты. Из лекарства у красного гусара нашёлся только коньяк во фляге. На перевязочный материал пошла нижняя юбка мёртвой женщины. К вечеру прискакали жандармы.

Похоронив убитых, и казаков, и католичку, на православном погосте в Томске, Сергей Скорых просил жену приложить все силы, чтобы кучер выжил. Надежды мужа Даша оправдала. Вскоре пан Юзек (у них там все паны, что ли?) поведал своим спасителям и жандармскому офицеру на допросе, что выскочившая на них невесть откуда орда в меховых шапках, с колчанами и луками за спиной в один миг справилась с охраной. Он, пан Юзек, пока был в сознании, слышал из-под колёс экипажа, как пани отстреливалась из двух пистолетов. Видел паныча , которого волокли на аркане в сторону.

Если Збигнев Корчевский остался в живых, рано или поздно из какой-нибудь стоянки племенного хана одного из жузов запросят за «русского» выкуп. На этой оптимистической ноте закончил письмо Сергей, сын Борисов, Игнатию, сыну Борисову. Описал приезд нежданных гостей, разбойное нападении степняков на карету, гибель пани Христины. Сообщил, как сразу заметил сходство между молодым Корчевским и старшими братьями и как невольно открылся ему в Збигневе племянник в забытом дневнике.

Письмо к брату и дневник племянника томский художник вручил пану Юзеку. Выхлопотав для него документы в городской управе, снабдил деньгами и отправил почтовыми в Польшу.

Ответ из маетка Корчевских не заставил себя ждать. Некто пан Адам, управляющий имением, сообщал, что пан Игнацы Корчевский скончался от удара по получении письма из Томска, что денег на выкуп пана Збигнева найти будет трудно, «честно сказать, невозможно». Доходы от оставшихся земель и прочей недвижимости сведены к нулю. Dziennik, присланный ясновельможным паном Скорых, будет ждать в надёжном месте возвращения из плена пана Збигнева, дай, пан Бог, ему удачи.

Что было делать? Бросить всё и ехать в Польшу, самому клянчить деньги у родственников Корчевских на выкуп племянника Сергей Борисович не мог. Он связан по рукам и ногам присягой и честью русского офицера. Да и к кому ехать? Брат мёртв. Оставалось ждать вестей из степи.

Глава ХI. Жизнь в Раю

В сороковые годы, когда правил Россией и задавал тон европейской политике Николай I, донашивавший вялые лавры благословенного брата, не было в стране человека более счастливого, чем Андрей Корнин. Он не ставил себе в заслугу достигнутое, хотя не сидел у разбитого корыта в ожидании чуда, деятельно шёл навстречу удаче. Но вызывало удивление, замешанное на страхе вдруг всё потерять, насколько часто эта самая удача оказывалась в его руках, будто выпадала из воздуха. Было в таком везении нечто мистическое. Оно нет-нет да и вносило тревогу в безмятежное бытие богатого теперь помещика. Православную душу смущали воспоминания о вещунье в соблазнительном обличье дьяволицы, о языческом действе с серебряным блюдцем. С них и началась греховная связь нищего армейского офицера с Судьбой. Было побуждение сделать вклад в церковь этим куском драгоценного металла, но похвальное намерение обратилось в противоположное. Тайком от домашних, Андрей Борисович заказал в Уфе подобие раки из красного дерева. В ней спрятал под замок языческую реликвию, помеченную буквой «А».

Теперь приуральский помещик имел почти всё, о чем он мог мечтать в бытность свою полевым артиллеристом. Только вряд ли мечты поручика, живущего на скудное жалование, возносились выше штабс-капитанских погон и соответствующего им оклада. А когда то и другое буквально свалилось сверху, с поднебесного холма, облюбованного императором на виду Парижа, «Высочайше Отмеченный», можно полагать, увидел в грёзах свою особу полным капитаном. И Провидение, в понятии русского служивого, руководствуется Табелью о рангах.

Когда владельцу вотчины на правом берегу Аши-реки перевалило за пятьдесят, крупная фигура его, склонная к полноте, приобрела статность. Способствовала тому физическая работа в поле и на хозяйственном дворе. Корнин не упускал случая принять в ней участие. Седло на рысаке он предпочитал сиденьям экипажей. Ездить приходилось много. Ибо владения были обширны, а дороги дикого края долги, спешишь ли в уездный центр или к соседям по делам. Рождённый однодворцем, Андрей Борисович знал крестьянский труд с малолетства. Не отвратился от пахоты и косьбы на иных полях, засеваемых трупами, свинцом и чугуном. Испытанная им радость при виде сева яровых на подъезде к Ивановке после долгого отсутствия перетекла в праздничное ощущение благодати, когда на следующий день он присоединился к своим людям на родительском наделе. И сейчас нередко, завидев мужика, бредущего за сохой, соскакивал с лошади и, с обязательным «Бог помогай», занимал его место на жирной борозде башкирского чернозёма. И на току можно было его найти, и на мельнице, что на ручье, запруженном навозной плотиной. Мучная пыль, летящая от жерновов, приводила его в возбуждение, словно когда-то пороховая. Любил смотреть, как девки и бабы полют яровые хлеба – выдёргивают сорную траву, будто кланяясь овсам и пшенице. Но сильнее всего соблазнял его сенокос.

В щедрой луговой пойме уральской реки, где пахучее, в цветах, разнотравье стоит стеной, по грудь, эта самая радостная из всех крестьянских работ. Со стороны косьба выглядит лёгкой. На самом деле – работа тяжкая, до изнурения. Тем не менее сенокос стал украшением трудовой жизни патриархального сообщества господ и крепостных. Что говорить, барство дикое имело место на Святой Руси, но преобладала в деревне гармония отношений между барами и зависимыми от них землепашцами, так удивлявшая каких-нибудь «немцев» крутым замесом светлой и чёрной красок. Не мёд, но и не дёготь. И то и другое в пропорциях, естественных для русского сознания.

Накануне Петрова дня, в сухую пору, на утренней заре, борисовские крестьяне выстраивались цепью перед стеной трав. Среди них занимал место косаря «наш барин», встречаемый дружным «благодарствуйте, батюшка» в ответ на его ласковое приветствие. Взлетали косы – словно молния проскакивала вдоль человеческой цепи, порождая первый звенящий шорох. Этот блеск отражённого солнца, эти звуки от соприкосновения отточенного металла с упругой от сока травой нельзя представить умозрительно. Надо воочию увидеть и услышать собственными ушами. Ж-жик, ж-жик, ж-жик! – ложится полосами трава и луговые цветы, издавая душистый запах, отличный от запаха стоящих на корню трав, более сильный и более пёстрый от ароматических оттенков.

Углубляясь в зелёную гущу нетронутой травы, косцы, одетые в чистые холщовые рубахи, оставляли за тёмными от пота спинами богатый очумелыми насекомыми стол для лесных птиц, слетавшихся на дармовое угощение. Никто не командовал движениями косцов. Это был «оркестр», слаженный долгой, длиной в жизнь, работой. Пройдя ряд, все враз останавливались точить косы. На Нижегородчине точилом служил кварцевый песок, налепливаемый слоями на глиняный стержень. Здесь, в предгорье, достаточно было прекрасного кварцевого песчаника. Поэтому мужики чаще обычного точили всё, что точке подлежало, что под руку попадалось. Притом, появлялся повод точить лясы , ведь одновременно размахивать косами и ворочать языком не получалось, дыхания не хватало.

В жгучий полдень косцы находили тень под телегами и в густой мешанине кустов и водолюбивых деревьев, перевитой хмелем. Перекусывали подсоленным ржаным хлебом, запивая прохладной, из ледников, простоквашей, принесённой жёнами и дочками. Ещё вкуснее казалась ключевая вода для тех, кто в силах был сбегать вверх к родникам. Ужинали после заката при свете костров, поедая из общего котла кашу из полбы деревянными ложками.

В семье Бориса, Иванова сына, охотой не увлекались. Негде было гоняться за зайцами, а птица пролетала над Ивановкой так быстро, что, догони её заряд дроби, она упала бы на территории соседа. К тому же ружейные заряды обходились в копеечку. А на четверых недорослей была в наличии одна пара зимних сапог. Став владельцем доходной вотчины, сын Борисов в руки ружья не брал, не привычно было. И душа, видно, не желала лишать жизни русака или болотную курочку. Немало дичи покрупнее, двуногой, настрелял огненного боя мастер на пространстве между Москвой и Парижем. Не привлекли его внимание и ягоды. Таскать в дом бураками и вёдрами землянику, малину, ежевику, даже полюбившуюся ему полевую клубнику отставной штабс-капитан предоставил дворовым женщинам, да дочкам и охочей до этого дела супруге. Сыновья к собирательству были равнодушны. А вот грибная охота и в гораздо большей степени ловля рыбы вызывали счастливую улыбку на широком, крепком лице природного хозяина и хранителя земли.

Во времена легендарные одной из причин выхода рек из берегов наши деды называли большой приплод в иные годы у водоплавающих тварей. Крестьяне бросали все дела и устремлялись к берегам кто с чем, только не с удочками. Засмеют. Тащили неводы, бредни, какие-то загадочные вятели и недотки, перегораживали ими реки. Слава Богу, динамита ещё не придумали. Особый охотничий азарт испытывали ребятишки и бабы, устанавливая ловушки из связанных юбок и решет, полос холста. Нетерпеливые выхватывали рыбу из воды прямо руками, ибо добычи некуда было деваться от тесноты. Забьётся сообразительный налим под корягу, в норку к перепуганному раку – и там жадные человеческие пальцы достанут. Заодно и рака прихватят: не к хлёбову придётся, так сгодится для наживки на крючок.

Корнин относился снисходительно к такому истреблению живого сверх потребности в пище, понимая охотничий азарт. Но сам в безумной бойне не участвовал. Он предпочитал выследить и отловить на удочку своего особого язика, свою плотицу, своих щук и жерехов, окуней, линей. Даже пескари и лошки у него были свои, узнаваемые в «лицо». Он представлял их в своём воображении заранее, насаживая на крючки разных размеров шарики из хлебного мякиша, червячков, нарезку из раковой шейки. И удочек у него был целый арсенал – в особом шкафу. Отдельный выдвижной ящичек Корнин приспособил под грузила и поплавки разного цвета, замысловатой конфигурации. А лесу изготовлял собственноручно из волос лошадиных хвостов. Прикрепив к ним крючки и грузила, поплавки, наматывал снасти на специальные катушки. Их изготовляли по его заказу в столярной мастерской. Выходя или выезжая на рыбалку со слугой или с детьми, укладывал до дюжины катушек в особую сумку на плечевом ремне. Не та, так другая пригодится. Жена Александра страсти мужа к ужению не разделяла.

Легко представить, начитавшись русской классики и хотя бы немного поудив наяву, что чувствовал в часы уженья хозяин верховья Аши-реки. Кто останется равнодушным, увидев на только что безмятежной глади воды вдруг резко нырнувший поплавок и последующее его дрожание, с погружением и выныриванием в концентрических кругах мелких волн!? Наверное, нам передался восторг далёких предков, жизнь которых нередко зависела от одной-единственной рыбёшки, способной восстановить силы для дальнейшей добычи пищи. Вот гнётся удилище от невидимой ещё силы, тянущей крючок; и вот, наконец, трепещет над поверхностью воды твоя рыба!

Подобное же, не в столь острой форме, переживал Корнин, выискав опять-таки свой груздь. Он не испытывал просто хотения сходить по грибы. Он ждал сигнала, если лето было особенно жаркое, наполненное электричеством в лиловых облаках на горизонте. Вдруг обрушивался ливень под молнии и гром, будто катил Илья-пророк по уральским хребтам пустые железные бочки, высекая огонь. Потом непродолжительное затишье, когда зарождаются и почти сразу созревают грибы. Если знаешь потаённое место, запасись лукошком, иди на сырой, острый запах и ломай хрупкие грузди. Их гнёзда скрывают папоротники и прошлогодние листья. Подобно тому, как Андрей Борисович обязательно съедал или отдавал на чей-нибудь стол пойманную им рыбу, грибы из его лукошка попадали в сметану, в кипяток или в рассол. Никогда не выбрасывались, не сгнивали, забытые под крыльцом. Хозяин башкирской вотчины обладал здоровым инстинктом охотника.

Главной заботой Корнина оставалась пашенная земля. Также требовали хозяйского внимания пчельник и скотный двор, конюшня и каретник, хлебные амбары, сад, в котором царствовали любимые всеми Корниными яблоки разных сортов. Ещё теплицы, где выращивались наряду с зимними овощами, экзотические фрукты вроде лимонов и апельсинов, виноград. Всего сразу не упомнишь, планируя с вечера новый день. Выручали ноги. При ежедневном обходе хозяйства, они сами вели нахоженными путями от строения к строению, от одного плетня к другому. На месте вспоминалось, что за этими стенами, что за тем забором.

Был ещё один особый объект. Он находился под надзором Степана Михайловича, пользующегося полным доверием владельцев Борисовки. Но всё-таки Корнин не мог не уделять ему внимания. Что на прииске происходит? Какой доход он приносит? Тем более что доходом интересовалась губернская администрация. Время от времени из Уфы наведывался неподкупный (читалось по глазам) чиновник: «Ну-с, господин Ротшильд, чем порадуете казну? Где тут у вас прииск?». Каждый страж государственной казны подозревал в налогоплательщике потенциального казнокрада. П о дать в пользу казны с каждого добытого пуда драгоценного металла была не мала. Где гарантия, что золотопромышленник Корнин, владелец прииска, не утаивает самородки из той заветной железной кружки с крышкой, на замке, куда ссыпается промытый осадок жёлтого цвета?

Корнин приглашал остроглазого, с лисьим нюхом, гостя в крыло дома, занимаемое Золоторёвыми. Если рудознатец оказывался на месте, оставлял у него контролёра. Не всякий появлялся на прииске открыто. Бывало, специальный чиновник прибывал с тайной миссией – схватить за руку золотопромышленника и отдельных старателей, утаивающих золото в складках одежды. Только Золоторёв редко оказывался дома. Таня махала рукой в сторону увалов: «Степан Михайлович там».

«Там» значило на вскрытой шурфами россыпи. После смерти Хрунова своякам легко было придерживаться договоренности на условиях Золтарёва. Добычу золотого песка вели в малом объёме на одном из золотоносных участков, выявленных в первый год. Рудознатец не сомневался нисколько, что все пятьдесят тысяч хруновских десятин – сплошная золотоносная полоса с рассыпным и жильным металлом. О своей догадке пока помалкивал, ничего определённого Корнину не говорил. Свояки вскрыли наиболее богатую россыпь, распустив слух, что «жёлтый дьявол» только и затаился здесь, в северо-восточном углу вотчины. Будь среди пришлых крестьян хоть мало-мальски сведущие в золотоискательстве, как почти все уральские жители, они обнаружили бы в конце концов, что у них под ногами. Но Борисовка погуторила взволнованными голосами и затихла. Золотарёв же вновь сколотил малую бригаду из проверенных старателей, привязал их к шахте, пробитой на месте поисковых шурфов, хорошим окладом. Тут же возвели им общую усадьбу на несколько семей, своего рода слободу. И под угрозой увольнения запретили общаться с борисовскими. Самоуправление включало старосту, из старателей, мужика с характером, Степану Михайловичу преданного. Да и Золотарёв здесь дневал и ночевал. Он оставался в одном лице управляющим прииска, горным инженером, штейгером и выполнял обязанности «объездного» с кружкой. Картина неминуемого разрушения, словесно нарисованная им много лет назад Хрунову и Корнину, не только не тускнела в памяти последнего, но расцвечивалась багровыми красками беды по мере того, как он привязывался к этому похожему на рай уголку пашенной земли. Пока жив, никакого расширения добычи!

В большом доме всеми распоряжалась жена. «Парижский период» в её жизни скоро закончился. Она увлеклась «детьми природы», чьи островерхие, покрытые белым войлоком кибитки появлялись на границе корнинских владений то здесь, то там. В сезон дойки кобыл Александра с дочерьми и сыновьями выезжала на кумыс конным караваном, с няньками и гувернёрами, с экскортом любимчиков из дворовых. Питьё это вызывало у экс-штабс-капитана, привычного к недорогим французским винам и отечественным наливкам, изжогу. Он неохотно сопровождал семью в ритуальных поездках, находил какой-нибудь предлог возвратиться домой после вежливой дегустации национального напитка аборигенов. Александра после Бориса рожала ещё семь раз, но из всех детей выжило пятеро: два сына и три дочери. Уральские брат и сёстры держались вместе, были друг к другу благожелательны, а вот нижегородец в их содружество не вписывался. Нет, младшие его не отвергали. Наоборот, пытались вовлекать его в свои игры и занятия, но старший с ленивым равнодушием избегал тесного общения. Как бы держал дистанцию. Родителей такая позиция быстро взрослевшего Бориса настораживала. Однако они не могли ничего поделать. Неожиданно для них оказалось, что первенец уже юноша. Он увлёкся прогулками по горам с дядей Степаном. Стал наведываться на прииск, завёл знакомство со старателями. Андрей приревновал. Для него главным объектом хозяйского внимания была пахотная земля. К ней вначале надо бы присматриваться наследнику. На прозрачный намёк отца недоросль ответил, мол, овсы его не интересуют, он не лошадь. Андрей Борисович встал как вкопанный. Он будто впервые видел сына. Боренька, оказывается, догоняет его в росте. Тонкой костью пошёл в мать. И лицо у него от Хруновых – вытянутое, с высокими дужками бровей. В глазах таится насмешка. Борис явно высокого мнения о себе, отца же считает деревенщиной.

Пока глава семейства обдумывал, как наставить юного наглеца на путь истинный, того зачислили в Александровский лицей. Андрей Борисович заподозрил руку супруги, мечтавшей вслух видеть сына среди знаменитостей страны. По её мнению, верный путь в высшие сферы пролегал через знаменитый лицей. Как это удалось помещице из уфимской глубинки провернуть такое дело, осталось для её мужа загадкой. Правда, у неё были свои деньги, но не всё же деньги решают.

Пришёл срок везти Бориса Корнина в Царское Село. Мать и повезла. Там со временем открылось пристрастие Корнина Младшего к естественными науками. Не закончив курс обучения в элитном заведении, сын написал «батюшке и матушке», что переводится на учёбу к немцам. О времена, о нравы ! Он не умолял родителей разрешить ему перевод из одного учебного заведения в другое, а именно сообщал о своём решении. При этом просил (с дурацкой припиской «нижайше») выправить ему заграничный паспорт и выслать, дополнительно к обычному содержанию, денег – на переезд, на обустройство и на обновление гардероба. «Он, наверное, думает, что мы на золоте сидим», – пробурчал Андрей Борисович.

Глава XII. Опальный государь

Миновало три лета. Холодная осень 1837 года наступила на Адриатике рано. В октябре в горах местами выпал снег. Для одних 36 месяцев – это чуть больше тысячи дней, каждый из которых мимолётен. Для других – эпоха, той или иной продолжительности.

В резиденции правителя Черногории мелькали озабоченные лица. Господарь Пётр, уже архиепископ, был хмур и молчалив. Улучив время он уединился с Каракоричем-Русом в библиотеке, бывшей также залом для деловых приёмов. Здесь у глухих стен, стояли впритык застеклённые книжные шкафы. В простенках между окнами висели живописные картины, гравюры и портреты. С одного из них надменно смотрел глазами навыкат император Николай. На другом втянул голову в плечи усталый от побед Наполеон. Георгий Чёрный, любимый Негошем сербский герой, с вислым носом, пугал немыслимыми усищами входящих в это помещение. Середину помещения занимал круглый стол с дюжиной венских стульев, в дальнем от двери углу нашлось место для небольшого биллиарда.

Церемонии между своими здесь не были приняты. Дмитрий примостился на низком подоконнике. В раскрытое настежь окно туго и бодряще шёл прохладный воздух со стороны Адриатики. Покусывая кончик уса, трогая время от времени бородку пальцами, владыка в задумчивости прохаживался вдоль книжных шкафов. Коленки длинных ног волновали ткань просторной зимней рясы, которую он надевал среди близких при обыденной работе. Наконец произнёс:

– Пора сделать решительный шаг.

– Надо ехать, – согласился секретарь.

Дмитрий Каракорич-Рус теперь ни с кем не делил секретарские обязанности. Одним памятным днём, по возвращении из России, Сима Милутинович покинул и двор господаря и Черногорию. Поступок необъяснимый, во мнении окружающих. По всей вероятности, причина в следующем. Среди пишущего люда есть неизлечимая болезнь – изъедающая душу ревность успешного поэта к ещё более успешному, находящемуся рядом. Взойдя на пятом десятке лет на пик сербской литературы, мэтр Симеон вдруг обнаружил прямо перед собой давнего знакомца, который, будучи ещё отроком, подавал надежду, как одарённый, небольшого, подражательного голоса певец родной страны – знатный сотоварищ бродячих гусляров. И вдруг в ушах мэтра раздался мощный, но не оглушающий, а невольно чарующий голос самобытного барда чёрных гор и их героев. Бывший учитель был ошеломлён и растерян. Он будто увидел себя со стороны – маленького, ну, совсем крохотного рядом с этой вдруг ставшей гигантской фигурой недавнего своего ученика, в том числе в поэзии. Ещё шаг, и он, Милутинович, будет раздавлен, превратиться в пыль, в ничто. Надо немедленно отойти в сторону! И сникший, терзаясь любовью к своему мальчику Раде и завистью к его дару, сербский историк и эпический поэт незаметно, без прощальных речей, удалился в Белград.

– Да, надо ехать, – повторил Негош фразу своего секретаря. – Составь и вышли сегодня в Петербург просьбу о высочайшей аудиенции. Пока доберёмся до Вены, ответ, надеюсь, будет в посольстве. Консула Гагича запрашивать не будем – лишнее препятствие, от ответа уйдёт. Дубровник на страна!

Любопытно, что понудило правителя Црной Горы бросить все дела по превращению патриархальной страны в современное государство и накануне зимы, без согласования с ведомством вице-канцлера Нессельроде, решиться на авантюрную затею добраться, расталкивая «толпящихся у трона», до императора мировой державы? К нашей удаче, ответ на этот вопрос у вездесущей Клио нашёлся.

Вскоре по возвращении господаря из России осенью тридцать третьего года для него и верного его окружения, значит, и для большинства народа, начались неприятности. Конечно, «приятности» черногорцев никогда не баловали, но неожиданно чёрные полосы слились в одну, беспросветную.

Недоброжелатели у Негоша были всегда, а тут словно невидимый дирижёр взмахнул палочкой, и сплетни усилились; стали множиться недобрые оценки деятельности правителя, лишь недавно вступившего в третье десятиление своей жизни. Господарь точно попал в мёртвую зыбь. Не поймёшь, с какой стороны накатываются волны. Злой шёпот ранит сильнее турецкой картечи. Владыку укоряют в строительстве светской резиденции (мало монаху кельи!). Государственные дела вершит спустя рукава. Понятно, не до них – стишки отвлекают, тайком пишет, закрывшись в кабинете на ключ.

Пусть бы сплетни да злые оценки крутились вокруг Боботов-Кука. Но вдруг могущественные страны Европы, ранее едва замечавшие Монтенегро, прониклись жалостью к бедному народу, которому так не повезло с правителем. Пора навести порядок в этом балканском углу. Видимо, непорядком посчитали не ежегодные набеги подданных султана на беззащитные селения у границ Черногории, а решительную, не согласованную с Веной отмену гувернадурства – этой занозы, финансируемой из-за рубежа для ослабления центральной власти. Последнему гувернадуру запретили въезжать в страну, его дела перешли в ведения Сената.

Англия, у которой всюду на планете отыскивались интересы, была готова поднять паруса. Австрийские стратеги интересовались состоянием путей сообщения в глубинке Балканского полуострова. Турция ведала о состоянии дорог, вернее, помнила, что дорог, как таковых, в «краю разбойников» нет; их заменяют тропы, только боялась встретить на них черногорцев. Вот в этом турки отстали от жизни. Кубышка с «долгом императора Александра» позволила архиепископу начать прокладку настоящих дорог – по главным направлениям, в том числе в сторону недоступного пока моря – пригодятся… Правда, и это вызвала ворчание: дороги могут подождать, есть дела поважнее.

Слухи ещё тем страшны, что произрастают ядовитыми плодами на реальной почве повседневной жизни, где всего хватает: верных решений и ошибок, успехов и неудач, конфликтов, разных устремлений отдельных людей, социальных групп, кланов, внутренних противоречий каждой Божьей души.

Недругам Петра II ничего придумывать не приходится. Действительно, государь-архиепископ пытается придать больше светскости высшей власти в стране. Поэзию он считает не личным делом творца, а достоянием нации, средством её просвещения. На типографской машине, доставленной из России, начали печатать правительственные акты и учебники. Ими бы заткнуть недружественные рты, да притчей во языцех стал выпуск двух поэтических сборников Петра Негоша. На доработку произведений правитель позволил себе несколько недель отпуска, оставив у руля главы государства надёжных соратников, в их числе «верного служку», будущего сенатора Церовича и Каракорича-Руса, проявившего способности управляющего делами. Злые языки обошли молчанием неудобный для себя факт, что набирающий известность певец Црной Горы отложил печатанье своей поэмы-песни «Голос каменных гор», чтобы осуществить выпуск альманаха «Горлица», основанного для выявления дарований. « Черногория должна быть прекрасна не только воинами, но и писателями, художниками, учёными », – объяснил поэт-архиепископ своё решение секретарю. Известно, он послал реформатору сербского языка Вуку Караджичу денег из личных сбережений – на издание пословиц и народных эпических произведений. На свои хлеба пригласил его в Цетинье, соблазняя фольклором Црной Горы.

Да, строится новая резиденция. Ибо строится новая Черногория. И внешнее её оформление должно соответствовать будущему светскому государству. Столицы, как таковой, в стране селений нет. Есть Цетиньский монастырь и посад вокруг него. Национальному книгохранилищу, зачатому в 1549 году, уже тесно в монастыре. Только при Петре II оно пополнилось «Петербургской библиотекой» и личным собранием архиепископа на девяти языках. Книги всё прибывают. Просят место экспонаты основанного господарем этнографического музея. Негде принимать послов. Назревает нужда в помещении для заседаний нового законодательного органа – Сената. И Гвардия (задуманный Петром исполнительный орган) потребует приюта, знает опытный к своим двадцати трём годам администратор. Не по кельям же рассаживать молодых, энергичных, бойких «гвардейцев», многие из которых вышли из числа «потешных» при наследнике Радивое. Далее, где Высший суд разместить? Где учить детей и молодёжь? Где размещать преступников, если решительно запретить кровную месть, если сделать подсудными самовольную расправу с ворами, насильниками и мошенниками, побивание неверных жён камнями? Начинания Петра II быстро истощили ту заветную кубышку. Пришлось, впервые за всю историю Черногории, ввести налог на домовладение. Странно, обошлось без бунта, но воплей было много.

Наибольшие нарекания противников новшеств на «бездействие», по их словам, правительства при постоянной угрозе голода в стране. Неурожай тридцать шестого года грозит катастрофой. В селениях устраиваются государственные зерновые склады и магазины, но их нечем заполнять. Слабые духом ждут, что правитель примет хлеб от турок в обмен на покорность. Соратники и верные старейшины советуют просить царя о разрешении на массовое переселение малоземельных жителей Црной Горы в Новороссию. Негош непреклонен: « А кто останется защищать страну и могилы?». Представителю визиря ответил: « Переговоры о взаимоотношениях двух стран будем вести с султаном только после признания им полной независимости Черногории ».

Указом владыки враждующие между собой домашние драчуны отправляются вымещать свой пыл на неспокойные границы. Смертная казнь за вендетту пока что на черновой бумаге, однако весть уже полетела над горами: воля архиепископа – черногорец имеет право умирать только за Родину .

На всё нужны деньги. А тут и тысяча годовых червонцев из Петербурга перестаёт поступать в государственную казну. Интимные письма Николая I «брату Петру» стали приходить всё реже. От любезных слов стала ощущаться холодность, будто писались они осколками льда. А с лета 1836 года из Зимнего дворца в сторону Цетиньского монастыря не донеслось ни звука. Негоша охватило тревожное недоумение. Он не мог понять причину царского неудовольствия. Страдало не только самолюбие правителя маленькой страны. Господарь страшился потерять поддержку царя. Без неё горстке отважных стражников Црной горы не пробиться к морю через австрийские заслоны, не изгнать турок из плодородных долин страны.

В начале ноября поезд Владыки двинулся из Цетинье на север. Блюсти ахиепископское место, хранить мир в стране и стеречь границы остались верные иереи, воеводы и сельские старосты. Для секретарской работы в Цетинье нашёлся толковый канцелярист – Медакович, тёзка Дмитрия Каракорича-Руса, из-за чего историки ХХ века будут путать с одного с другим.

Преодолев горные дороги, дали отдых лошадям в Белграде. За Дунаем покатили равниной к Будапешту. Оттуда рукой было подать до Вены.

В столице империи Габсбургов русский посол вручил Петру Негошу письменное согласие царя на аудиенцию в Санкт-Петербурге, но заставил томиться в ожидании визы. Задерживал её под всякими предлогами. От высокого просителя не прятался, но прятал глаза. В Хофбурге строптивых Негошей не жаловали. Православный архиепископ и сам объезжал стороной дворец кесарей в разъездах по чудесному городу. Сопровождал его всегда Каракорич-Рус, которого новоиспеченная горская знать ревниво называла «личным другом» правителя.

Начался февраль нового 1837 года. Однажды архиепископ отправился с «дежурным визитом» (как он сам с горькой иронией говорил) в российское посольство без секретаря. Дмитрий остался в отеле приводить в порядок бумаги и счета, отобранные для предоставления царским очам. Вдруг император пожелает взглянуть, на что тратят черногорцы его денежки.

Пётр II возвратился неожиданно быстро. Лицо его было искажено болью. «Неужели разрыв с Россией?» – мелькнуло в уме у секретаря. Негош бессильно опустился в кресло. С трудом вымолвил:

– Они… Пушкина убили! Почему я тогда прошёл мимо!? Теперь не увидимся… Он уже в могиле… Пиши! Я буду диктовать… Сейчас, сейчас… Записывай – «Тени Пушкина».

Торопливо перенося пером на бумагу отрывистые слова, вылетающие из уст поэта, Дмитрий конечно же не мог предположить, что его рука выводит чернильные строки, которые в печатном виде Пушкинской темой откроют сборник народных песен «Српско огледало» («Сербское зеркало»):

Всё, что может совершить геройство,

На алтарь чудесный я слагаю,

Посвящаю я светлому праху

Твоему, певец счастливый

Своего великого народа.

На следующий день русский посол, будто чувствуя личную вину перед Негошем, сам привёз визу в отель. Моментально собрались в дорогу. Занемогшего правителя усадили в крытый экипаж, Каракорич примостился рядом. Свитские чины, развлекая венцев экзотическими нарядами, расселись по возкам. Поехали! Двигаться гостям царя предписано было на Варшаву, далее – в Вильно, а во Пскове приготовиться к торжественному въезду в Петербург.

Глава XIII. Визит к дяде

Когда миновали Краков, отличные шоссе австрийских владений сменились ухабистыми, раскисшими от февральского снега дорогами. Впереди и сзади архиерейского поезда скакали верховые – своя стража и высланный навстречу почётный эскорт. За Вислой, в сумерках, постучались в ворота большой усадьбы. Светились несколько окон бельэтажа в постройке дворцового типа. Привратник потащился к пану управляющему. В вестибюле к путникам вышел красавец-поляк, уже сказавший молодости «адьё», но о ней не забывающий. Дал путникам ночлег, польщённый тем, что знаменитый Пётр II Негош, иерарх и светский правитель Монтенегро, не проехал мимо. Непредусмотренная же остановка была вызвана дорожным недомоганием владыки.

Закат ещё тлел, когда секретарь и советник архиепископа Дмитрий Каракорич-Рус, уложив своего государя под одеяло, вышел в парк размяться. Аллея полого взяла в гору. Среди голых деревьев, на заснеженном склоне, темнел домашний костёл. Узкие окна светились изнутри сквозь витражи. Одна створка стрельчатых дверей была распахнута, приглашая гуляющих по парку. Черногорец вошёл. Внутри было светло от свечей в пятирогом шандале. Сидячие места для молящихся по оси нефа были пусты. Слева вдоль стен лежали на высоких надгробиях гипсовые Корчевские (гласили надписи латинскими буквами). Старые и молодые, несколько детей. Мужчины – в рыцарских латах и римских тогах, женщины – в платьях строгого покроя.

Ближнее к двери надгробие осталось без фигуры усопшего. Советник архиепископа машинально прочитал надпись латиницей: ИГНАЦЫ БОРИС КОРЧЕВСКИЙ . Игнацы, Игнатий? Где он слышал это имя? Ах, да – кажется, так называл одного из своих братьев его отец, Петр Борисович. Второе имя усопшего – Борис. Это заставило задуматься. Нет, не может быть, здесь лежит поляк, католик, а родственники Дмитрия Каракорича-Руса, по отцу, все православные. Но что-то есть общее в фамилиях Корчевский и Каракорич. Действительно, тут и там слог «кор». Черногорцы Каракоричи-Русы знали семейную легенду о четырёх братьях, разделивших перед вечной разлукой серебряное блюдце, разрубив его на четыре сектора. А сам Дмитрий (дома Дмитрий Петрович) является хранителем четверти с выцарапанной чем-то острым буквой «П». Неужели… Нет, слишком невероятно! Коснулся ладонью полированного мрамора. Камень был удивительно тёплым в промозглой усыпальнице. Дмитрию показалось, будто кто-то окликнул его. За открытой дверью костёла каркала одинокая ворона. На паперти послышался стук каблучков, вошла женщина в чёрном, белея непокрытой головой. Так одевались обычно маркитантки. Но откуда здесь представительница этой профессии? Не перекрестилась, не преклонила колена. Удалилась в тень и слилась с ней одеждами.

Дмитрий Петрович вышел из костёла, сразу вернулся и оставил на надгробии свою визитную карточку. Чтобы её не снесло потоком воздуха, придавил серебряным рублём с профилем Александра I. Монета досталась ему от отца, Петра Борисовича. Если Игнатий, со вторым именем Борис, и Пётр Борисович одного корня, то по ту сторону бытия монета вернётся к своему первому владельцу, уверил себя Дмитрий.

Глава XIV. Встреча поэтов

Псковский кром , над которым основательно потрудилось время и небрежение, путники увидели на спуске к перевозу через реку Великую. Лёд в конце февраля на этой широте был надёжным. На городской стороне владыку Петра встречал губернатор Пещуров с чиновным людом. Группы любопытствующих горожан пестрели тут и там на высоком берегу под древними стенами из серого плитняка. Невиданные черногорцами храмы, с арочными звонницами, похожие на цитадели, зеленели куполами под чёрными крестами. Подслащивая искренней дружеской улыбкой неприятную новость, губернатор сообщил, что император в ближайшие недели будет с головой погружён в неотложные государственные дела. Посему честь принимать столь высокого гостя выпала ему, Пещурову здесь, на древней земле доверенной ему губернии.

– Нет, ваше высокопреосвященство, Псков не находится в тени близкой столицы. Вы будете удивлены историческими памятниками и литературным богатством этого западного форпоста старой Руси. К сожалению, и я вынужден буду время от времени оставлять вас заботам моих помощников. На мне по просьбе опеки и вдовы… Вы ведь слышали печальную новость? Да, Пушкин. Недавно предали псковской земле.

– Так Пушкин похоронен здесь, не в столице?! – воскликнул владыка.

– Да, вблизи родового имения его матушки, в Святых Горах.

– Тогда, ваше превосходительство, я прошу выделить мне провожатого. Я дал обет.

Пещуров с уважением посмотрел на черногорца.

– Понимаю вас, владыка, ведь и вы знаменитый поэт. Готов служить вам в этом предприятии. Вы, слышу, прекрасно говорите по-русски. А ваши люди? К сожалению, у нас нет толмачей, знающих сербский.

– Не беспокойтесь, господин губернатор, – вступил в разговор Каракорич-Рус, – я наполовину русский, буду переводчиком для всех.

На следующий день свиту владыки составили двое молодцев в меховых жупанах и советник Каракорич-Рус, одетый по-европейски, в зимнюю бекешу и лисью шапку с наушниками. Пещуров приставил двух жандармов для охраны гостей и разбитного чиновника. Разместились в трёх возках. Впереди поскакал верховой предупредить отца игумена, что в Святогорский монастырь следует высокий гость.

Обитель венчала самое высокое место Псковщины. Монахи, увидев издали короткий санный поезд, ударили в большой соборный колокол. Низкий звон его подхватили колокола всех монастырских церквей. Чернецы заняли свои места во дворе.

Игумен, встретив с образом в руках гостя у Святых ворот, догадался по его одеждам, что перед ним важное лицо духовного звания. Приезжий приложился к иконе, на глубокий поклон братии ответил поклоном и произнёс звучным голосом по-русски:

– Мир вам! Я приехал поклониться светлому имени Пушкина и его праху. Покажите, где его отпевали.

Гостей провели в придел через ризницу, в которой Пётр Негош, сняв верхнее платье, облачился в ризу архиеписокопа. Служба началась в том месте, где совсем недавно стоял гроб с телом Пушкина. Владыка служил усердно, ему помогали священнослужители. Заупокойная песнь вышла за стены придела, растеклась по Синичьему холму. Потом игумен провёл гостей к свежей могиле на скате холма, у белой апсиды Успенского собора. Песчаный холмик покрывали еловые лапы. На сосновом кресте читалось одно слово, выведенное чёрной краской – « Пушкинъ ».

Архиепископ опустился на колени и склонил голову, что-то шепча. Слов было не разобрать, но по ритму Дмитрий понял: это стихи, те, что он записывал в венском отеле.

Глава XV. Миссия Дмитрия Каракорича-Руса

Закончился второй месяц «Псковского сидения» черногорцев. Из Зимнего дворца на Неве не доносилось ни сигнала. В окружении Петра Негоша начался ропот: «Сколько можно терпеть царское пренебрежение! Домой, в Цетинье!» Правитель готов был уступить свите. Каракорич-Рус сдерживал, ведь архиепископу в аудиенции отказано не было. Их допустили к самым воротам Петербурга. Там, видимо, мнение иностранного ведомства не в пользу Черногории, однако похоже, император не принял окончательного решения. Надо ещё подождать.

Владыка выслушивал доводы советника, соглашался: «Ты прав, интересы Черногории должны стоять выше моего самолюбия!»

Грозовой май приблизился к своему экватору. Черногорцы коротали дни в Печерском монастыре, который архиепископ избрал своей временной резиденцией. Однажды владыка, обратив внимание «личного друга» на дождевой поток, бурлящий вокруг валуна, лукаво попросил напомнить ему одну русскую поговорку. «Под лежачий камень вода не течёт», – вспомнил сын нижегородца. Оба рассмеялись. И принялись обсуждать, как обратить внимание императора на его забытых гостей.

Ни правитель Черногории, никто из его свиты не мог самовольно появиться в столице империи без особого предписания Николая I. Таков был незыблемый регламент. Пещуров сам искал лазейку в законе, чтобы помочь братьям-славянам. Он с ними сдружился, рискуя вызвать неудовольствие государя. Наконец губернатор нащупал выход из сложного положения. Появившись в монастыре, вначале просил «наполовину русского» рассказать всё об отце, «как на исповеди». Молодой человек поведал его высокопревосходительству всё, что ему было известно об одиссее отца. Не утаил и результаты расследования графа Нессельроде.

– Вице-канцлер?! – не сдержал своих чувств Пещуров. – Это ещё та гадина! Но если допустить, что сведения этого шпиона верны, в России сын за отца не отвечает. Вы, Дмитрий Петрович, рождёны от российского подданного. Значит, таковым фактически являетесь. Не так ли? Прекрасно! Насколько я понимаю, Пётра Борисовича передали пруссакам для проведения следствия и суда и благополучно забыли о нём. У меня нет оснований, достойнейший Дмитрий Петрович, отказывать вам в паспорте, ежели вы меня об этом попросите для посещения, к примеру, столичных лекарей. Не уверяйте меня в своём богатырском здоровье! Вы ошибаетесь, ваш южный организм не в силах противостоять суровому климату севера. Вы меня понимаете? Итак, собирайтесь в столицу, к лучшим лекарям! Там осмотритесь, прикинете, как попасть на очи государя. Вы ведь несколько лет тому назад были представлены его величеству? Память у государя преотличнейшая, смею вас уверить.

И вот (замечают часовые у парадного входа в Зимний дворец) молодой человек появляется, что ни утро, на Дворцовой площади, и дефилирует вдоль царского жилища от бронзового Петра на вздыбленном коне перед Сенатом до Миллионной и обратно, пока брегет не позвонит на обед. Он среднего роста, худощав, с полубаками на смуглом лице; одет в цивильный сюртук, в цилиндре. Много зевак крутится здесь, подгадывая царский выезд, но этот, с тростью, больно уж подозрительно крутит головой. Не замышляет ли что? Часовой докладывает унтеру, тот – дежурному обер-офицеру и по длинной, медленной российской цепочке подозрение доходит до флигель-адъютанта шефа жандармов. Настолько медленной, что есть время рассказать, что задумали черногорцы.

План Негоша-Каракорича прост: как бы нечаянно столкнуться с тем симпатичным камергером, который в тридцать третьем году опекал царских гостей из Черногории. Любезный старичок, надеялся Дмитрий, не откажет в просьбе обратить внимание его царского величества на просителя из дружественной страны, некогда представившегося ему на прогулке в Летнем саду. Честно говоря, такой ход, по размышлению просто смешной, правитель и его секретарь не сами придумали. Пётр II подсмотрел его в повести своего кумира «Капитанская дочка». У Пещурова нашёлся список с рукописи.

Старичок всё не попадался на глаза охотника. Не умер ли?! Дважды, под эскортом лейб-казаков, проносилась, грохоча на булыжной мостовой, внушительная карета с золотыми двуглавыми орлами на дверцах. Прохожие мужского пола обнажали головы или вытягивались, беря под козырёк; женщины приседали в поклоне. Только дети подпрыгивали и вопили, не считаясь с этикетом: «Ца-арь!».

Секретарь архиепископа стал уже терять надежду на камергера, как из дворца вышел и направился в его сторону гигантского роста флигель-адъютант. Подойдя вплотную, тихо произнёс:

– Его высокопревосходительство граф Бенкендорф просит вас к себе, милостивый государь. Прошу следовать за мной.

В эту минуту в кабинет шефа жандармов вошёл император. Бенкендорф стоял к входной двери спиной, опершись кулаками о подоконник раскрытого окна.

– С таким вниманием, граф, высматривают обычно гуляющих дам.

Александр Христофорович живо обернулся.

– Ваше величество! Простите, не ждал.

Николай стал рядом.

– Так что там? Твой флигель? Кого это он ведёт? Сдаётся мне, лицо знакомое.

– Не припомню. Но личность не простая, чую нюхом. Он тут, доложили мне, уже несколько дней крутится, поглядывает на окна.

Николай, в генеральском мундире, с голубой муаровой лентой через плечо, лицом суровый, усмехнулся одним горлом, не меняя выражения светлых, на выкате, глаз:

– После бунта пшеков всё заговорщики мерещатся? Что ж, похвально. Лучше превентивно.

– Нет, ваше величество, это не карбонарий. Скорее всего, он хочет сообщить что-то важное, но не решается. Помню, за несколько лет до четырнадцатого декабря так же вёл себя один унтер, торопясь предупредить вашего августейшего брата Александра о тайном обществе.

– Унтер-офицер Шервуд, – подсказал Николай, демонстрируя отличную память. – А нюх у тебя, Александр Христофорович, отличный. Не обладай ты им, другой сейчас бы стоял на твоём месте… Вспомнил! Личность эта – советник черногорского правителя и толмач. Да, он: тридцать третий год, Летний сад. Ты, граф, стоял справа от меня, а Негош напротив. За его спиной этот и переводил, если фраза оказывалась трудна для владыки. Интересно, что он делает здесь? Я же велел пока не пускать этих разбойников в Петербург. Давай-ка его сюда! Послушаем, послушаем.

Несколько минут спустя рослый флигель-адъютант ввёл задержанного в кабинет графа и вышел. Оказавшись перед самим императором, который стоял у камина, опершись локтём о полку, Дмитрий Каракорич не поверил своей удаче. Вместе с тем он понял, что сейчас может решиться судьба его Черногории. Необходимо взять себя в руки, быть предельно точным в выражении мыслей и кратким; вместе с тем искренним, не допускать фальши даже в дипломатической обёртке.

Граф, заняв место за письменным столом, но не опускаясь в кресло при императоре, приступил к дознанию особым вежливо-ледяным тоном. Ответив на вопросы Бенкендорфа, как он очутился в столице, и, получив разрешение изложить причину, толкнувшего его на кружение по Дворцовой площади, Дмитрий, сдерживая дрожь в голосе, обратился к царю:

– Ваше императорское величество, мой господин – правитель Черногории Пётр Второй уверен, что стал жертвой клеветы. У нас непримиримый враг – Стамбул, наш давний недруг – Вена. И один покровитель – царь великой России. Если вы отвернётесь от нас, Черногория долго не продержится в окружении могущественных соперников на Адриатике. А ведь мы православные, мы ваши дети. Умоляю, ваше величество, выслушайте его высокопреосвященство! Дайте знак, владыка мигом предстанет перед вами.

– Вот как! Так в чём, по-вашему, клевета?

– Невиновным трудно догадываться, в чём их обвиняют, государь. Может быть, правительство его преосвященства подозревают в растрате русских денег. Возможно, в какой-то двойной игре ради собственной выгоды, не знаю. И мой господин не может найти ответа…

Николай Павлович опустился в кресло у камина, дал знак графу и невольному гостю не искать правды в ногах. Гнева он не испытывал. За последние четыре года усилился поток разоблачений из ведомства иностранных дел. Якобы национально-освободительное движение сербов Црной Горы всё сильнее проникается республиканскими настроениями, по примеру итальянских карбонариев. Однако доказательства министра не подтверждались достаточно аргументировано. В швах отдельных докладов явно просматривались белые нитки. Именно это позволяло Николаю I не следовать настоятельным советам Нессельроде. Граф рекомендовал разорвать все отношения с Цетинье, не давать Негошам ни копейки, не сориться с Веной из-за балканских дикарей, будь они трижды греческой веры.

– И кто же клеветник, по-вашему? Говорите, я вам разрешаю. Ну же, смелее!

– Министр.

– Граф Нессельроде? Это серьёзное обвинение в адрес моего вице-канцлера. Вы отдаёте отчёт в своих словах, сударь? Что же толкает, по-вашему, столь высокое лицо империи вводить в заблуждение своего государя?

– Неистребимое австрофильство ваше величество, об этом во всех столицах говорят. Граф – личный друг Меттерниха. Они презирают Черногорию. Моя страна для них – плевок на карте Европы. Растереть, чтобы не портила картину континента и не мешала кое-кому эту картину переписывать себе на пользу.

– Интересно выражаете свои мысли, молодой человек. Ах, да, вы ведь в советниках у знаменитого поэта. И всё-таки вы не сказали, у вас есть доказательства или всё это ваши догадки, основанные на том, о чём «во всех столицах говорят», как вы изволили только что выразиться.

– Есть, ваше величество, только я не смею без разрешения моего господина излагать их где бы то ни было. Но я сейчас могу со всей ответственностью утверждать и привести доказательства своей правоты, что действиями графа Нессельроде руководит личное чувство мести.

Николай Павлович и Александр Христофорович переглянулись. Глаза императора не сулили ничего доброго.

– Пусть вы и подданный другого государя, я приказываю вам говорить, и только правду.

«А, будь что будет!», – в отчаянии, что зашёл слишком далеко, решил Каракорич-Рус и рассказал о давнем ужине у графа и графини на Мойке у Певчевского моста. К его удивлению, выражение глаз императора смягчилось.

– Вот что, сударь, я приму решение позже. Возвращайтесь во Псков. Дежурный офицер вас проводит.

Оставшись наедине, царь и шеф жандармов, согласились, что в словах секретаря владыки Черногории немало правды. Затем обменялись мнениями о вице-канцлере.

Николай:

– За ним нужен глаз, он становится слишком самостоятелен. Понимаю, корректировать политику необходимо чуть ли не ежедневно. Но за моей спиной! Граф служит мне исправно и в то же время не упускает случая услужить австрийцам. Это что, немецкая солидарность? Или нежелание нанести вред личному другу, Меттерниху?

Бенкедорф:

– Я сам немец, ваше величество. Только я – немец русский. Служа вам, мой государь, я служу России. А граф – немец немецкий. Он присягнул вам, императору, и, как истинный немец, останется вашим верным слугой. Но разве слуга не лукавит перед хозяином, не подчищает незаметно его карманы? Он вынужден служить и России, поскольку уверен (не посчитайте это за лесть), что Россия и вы – одно целое, как, к примеру, человек и его ботфорты. А ботфорты можно заменить на другие, можно временно снять, чтобы вытряхнуть камешек. Вот он, как верный слуга, заботящийся о самочувствии хозяина, обнаружил такой камешек под названием Черногория и пытается его вытряхнуть, тем более, что лучший друг из Вены советует.

Николай:

– Да, он по-своему понимает мою пользу и не совсем не прав. Согласись, Александр Христофорыч, в голом политическом плане для России дружба с Веной важней, чем с Цетинье. Только, думая об этом, я думаю как православный, как русский, хотя, честно говоря, не меньше немец, чем ты. Черногории надо помогать. Никто не знает, что будет через сто лет. Владыка человек образованный, истинный европеец. В его окружении немало людей, правителю под стать. Возьми хоть этого молодого наглеца (ишь, разошёлся!). Но чёрный народ! Посмотри только на их рожи! Головорезы! Если кто из авторитетных крикнет там «республика!», сейчас начнут и членов династии, и воевод кривыми ножами резать, оскаленные головы на башнях развешивать. Все венские конгрессы им нипочём. Вообще эти сербы, все наши балканские «братушки» – публика опасная. Не будем держать ухо востро, в такую бойню втянут, что от нашей великой России одни рожки да ножки останутся… Ладно, огорчим нашего Карлушу: вели впустить Негоша в Петербург.

Николая Павловича никто за Кассандру не принимал, но (вот факт для размышления) он предчувствовал 1914 год из 77-летней дали.

Пока Дмитрий Каракорич тащился во Псков на почтовых, его обогнал фельдегерь. Так что секретарь архиепископа только пересел во встречный конный поезд черногорцев. 18 мая 1837 года правящий архиепископ Црной Горы вторично въехал в стольный град Петра, своего небесного покровителя. В дневнике Дмитрия Каракорича-Руса об этом событии всего три слова: Добрались. Слава Богу!

Глава XVI. Борис Андреевич Корнин

В доме Корниных царила суматоха. Родители ждали старшего сына, дети – брата, вечные домашний учитель и гувернантка – первого из своих пяти питомцев. Челядь гадала, каким стал наследник имения, молодой барин сейчас, а завтра хозяин. Возвращению племянника в отечески пенаты радовалась Татьяна Борисовна потому что любила всех ближних. Золоторёв прибывал в приятном предвкушении встречи с тем, кто в отрочестве проявлял не детский интерес к горной промышленности. Каков теперь Борька?

О выезде из Ивановки в направлении новой вотчины Корниных выпускника немецкого университета сообщила письмом, посланным нарочным, Антонина Борисовна. Племянничек, тётку раньше в глаза не видевший, свалился ей как снег на голову, дай Бог ему здоровья. Родственным мимолётным визитом не ограничился. Обошёл маленькое хозяйство, во все углы остренький материнский нос сунул, её светлыми, под высокими дужками бровей, глазами всё внимательно смотрел. Будто основательный, поживший среди бездельных и вороватых мужиков помещик, немало недочётов выявил. Кого на конюшню пороть послал, кто из них барской зуботычиной отделался. Старосте Силантию позволил выбрать: или тот добровольно вернёт барыне краденные деньги или, после порки на конюшне, в пастухи пойдёт. Пойманный за руку вздохнул и открыл кубышку. На старость лет Антонина, довольствуясь рентой от брата, дела забросила, обленилась. Всё больше у окна сидела, с видом на пруд, или поглядывала с крыльца, не едет ли кто со стороны Волги.

Так что не кота в мешке в Борисовке ждали. По дому толково распоряжалась Александра Александровна. Все у неё были в деле. Только хозяин продолжал, как ни в чём не бывало, свой ежедневный труд в хозяйствах имения. Предстоящая встреча с сыном, не казавшим носа домой почти восемь лет, и радовала его и несколько тревожила. Каким стал наследник, что у него на уме, как уживутся с ним в доме? А, может быть, и уживаться не придётся. Покрутится среди деревенских, заскучает по городской жизни и махнёт в какой-нибудь «бурх».

Просёлок, соединяющий Борисовку с внешним миром, тянулся вдоль берега реки. Высматривать Корнина-сына снарядили на лиственницу при въезде в усадьбу дворового мальчишку. Наконец тот завопил: «Еду-ут!».

Четвёрка шла на рысях. Ближе, ближе; и вот сытые звери, не меняя аллюра на подъёме, врываются в распахнутые ворота. Запищало на крыльце высокими голосами сестринское трио. Взрослые и Александр посыпались с крыльца навстречу экипажу. Кучер так лихо притормозил, с разворотом, что встречавшие чуть не оказались под колёсами. Дверца крытого кожей экипажа распахнулась и сошёл на землю с солидной медлительностью молодец, ростом с отца, но сухощавый – в Хруновых, позволил себя обцеловать, затискать, оглушить приветствиями, затащить на крыльцо. Там решительно отстранился сразу от всех и «корнинским» баритоном пророкотал:

– Ну, родные мои, будет, будет… Где тут у нас банька, мать?

– С утра топим. Соскучился поди в своих германиях. Ванька, прими у молодого барина верхнее!

Взгляд Бориса зацепился за брата.

– Сашка! Это ты, чёрт долговязый? Да меня перегоняешь! Ладно, на радостях прощаю. Веди в баньку.

– Составлю вам компанию, – подал голос Степан Михайлович из-за спин родни, почёсывая надо лбом уже совсем голое место.

В ожидании обеда Андрей Борисович прошёл в библиотеку, смежную с его кабинетом. Под неё приспособили большую комнату о три окна на северную сторону. Открытые, до потолка, книжные полки занимали три стены, оставляя свободными прорези для дверей; в простенках висели пейзажи знаменитого на Урале и в Сибири живописца Сергея Скорых, которые Корнин недавно привёз с Нижегородской ярмарки. Посреди залы стоял круглый стол полированного дуба с приставленными к нему удобными стульями. На голой столешнице лежали неподъёмный Атлас и толковый словарь русского языка, изданный Российской академией при Екатерине Великой.

Это тихое, уютное помещение Андрей Борисович любил более других в доме. Нередко работал здесь с хозяйственными книгами и счетами, когда шумливые барышни Катенька, Дашутка и Варюша заканчивали выбор романов и несли их пред светлые очи матушки, домашнего цензора. Сашка, увлечённый чтением, забирался с выбранной книгой с ногами на угловой диван, отцу не мешал.

Бывший артиллерист пристрастился к чтению после того, как уловил выражение превосходства в глазах старшего сына накануне его отъезда в Петербург. Они спорили на какую-то отвлечённую тему. Начитанный юнец, что ни реплика, брал верх над отцом. Тот случай заставил Андрея Борисовича пристально посмотреть на себя. У него даже гувернёра не было по бедности батюшки. Его университетом стали артиллерийская школа, да родная пешая рота лёгких орудий. Читать в военных походах не приходилось. Потом хозяйство затянуло так, что ночью снилось недоделанное днём. Конечно, не весь изначальный деревенский опыт забылся под офицерским кивером. И помогала природная смекалка. По мере того как разрасталось и усложнялось хозяйство, всё чаще приходилось обращаться за советом к учёным агрономам да садовникам, а на скотном дворе любой коновал по сравнению с ним оказывался академиком.

С другой стороны, Андрей Борисович стал ощущать свою уязвимость в обществе землевладельцев. Среди помещиков, с которыми невольно и вольно сблизились Корнины в долине Аши-реки, было немало начитанных господ, побывавших в руках немецких и французских учителей. Конечно, эти гувернёры, в основном, пленные французы, не многому могли научить недорослей российской глубинки. Однако их русские воспитанники скоро начинали болтать на сленге Сент-Антуанского предместья, полагая, что это язык парижских салонов. В гостях они принимали изящные (казалось им и окружающим) позы, а дома заводили в свинарниках такую немецкую чистоту, от которой русские свиньи дохли. Заметил экс-штабс-капитан, что в ожидании некоторых гостей Александра под тем или иным предлогом пытается спровадить его куда-нибудь подальше. Он и сам находил предлог, чтобы с чёрного хода, по примеру Евгения Онегина, покинуть дом в Борисовке накануне званых обедов. Всё чаще вспоминался Хрунов, который любил повторять: «Читать надо. Читать! В книгах всё прописано».

Из одной поездки в Уфу, вместо заказанных Александрой предметов по украшению дома, муж и свояк привезли гору книг на немецком, французском и русском языках. Первым отлично владел Золотарёв, немецкий выученик. Корнин по-французски разбирал. По преимуществу это были справочники, энциклопедические и по разным отраслям знаний, учебники по земледелию. Из книг развлекательного чтения бросались в глаза семь томов посмертного издания сочинений Александра Пушкина на прекрасной веленевой бумаге в восьмую долю листа. С тех пор Корнины и Золотарёв стали желанными посетителями книжных лавок в Аше и Уфе. Теперь, по обыкновению, после ужина Андрей Борисович шёл в библиотеку. Он мог часами, слово за словом, как волнующий роман, читать, например, толковый словарь русского языка. Лет через десять образованность владельца Борисовки стала заметна и дома и за пределами вотчины. Когда изумлённый собеседник спрашивал «откуда вы, почтеннейший Андрей Борисович это знаете?», отставной штабс-капитан артиллерии отвечал: «Читайте книги, сударь, там всё прописано».

Праздничный, по случаю возвращения сына, обед затянулся за полночь. Но обычные заботы по хозяйству приучили Корнина Старшего вставать на заре. Каково же было его удивление, когда после кофе, спускаясь из спальни одетым для седла, он увидел в раскрытых дверях гостиной свежего Бориса, в шлафроке, с чашкой кофе. Сын сделал дурашливый поклон и что-то сказал не по-русски; Андрей Борисович понял только одно слово – «фатер» и поморщился:

– Ты немец? Прошу тебя впредь в этом доме изъясняться по-русски.

– Виноват! Во искупление разреши, батя, сопровождать тебя.

– Буду рад. В седле держишься?

– Не забыл. Вели оседлать и для меня кобылку без норова.

Хозяин вотчины отвёл сына в просторный чулан, заставленный сундуками, завешанный по стенам старой одеждой. Отцовская куртка из «чёртовой кожи» Борису оказалась в плечах широковата, сапоги с высокими голенищами пришлись впору. Нашлась и древняя шляпа-боливар. Конюхи подыскали верховую лошадь для молодого барина. С седлом загодя удружил Сашка, искусно переделав высокое башкирское седло таким образом, чтобы длинный, узкий брат и местная низкорослая лошадь не вызывали смеха. В тот день объезд хозяйства был ознакомительным. Отец давал пояснения, сын ни на минуту не ослаблял внимания. Ни скуки, спутницы равнодушия, ни рассеянности, вызываемой усталостью, Андрей Борисович в наследнике не заметил. Когда возвращались домой, Корнин Старший вспомнил:

– Да, всё забываю спросить, ты кем себя видишь по роду занятий? Чему учился у немцев?

– Горному делу. А род занятий… Намерен стать помещиком.

У Андрея Борисовича камень свалился с души.

До конца лета отец и сын разлучались не часто. Крестьяне, словно сговорившись, стали называть между собой хозяина «старый барин», а сына «молодой барин». У Корнина-отца вызывала уважение неутомимая настойчивость Бориса, с какой он постигал неведомое ему дело. Молодой человек, ещё не пресыщенный обманчивыми радостями жизни, вникал в каждую мелочь, переспрашивал, что-то записывал карандашом в карманную книжку. Если ответы отца, наёмных специалистов и мужиков его не удовлетворяли, до ночи рылся в справочниках. Ни чернозёмная грязь (как раз сеяли озимые), ни пахучая навозная лужа на скотном дворе, ни слой овечьих вшей в овчарне не становились препятствиями на его пути. Он не говорил при этом вроде «лучше схожу на пасеку», не удалялся под каким-нибудь надуманным предлогом «взглянуть на сенокос» или «досмотреть оранжерею». Где бы ни находился, каким бы делом ни занимался, задуманное доводил до конца.

Как-то отец не удержался, расхвалил сына за усердие, а тот честно признался: «Знаешь, у моего приятеля, пруссака, в Померании была ферма, отличное хозяйство. Мы проводили там каждое лето. Так его отец, герр фон Литке, умолял меня остаться у них. Засидевшуюся в девках дочь всё мне подсовывал. Мой приятель Фердинанд, ставший толковым горняком, никакого усердия на ферме отца не проявлял. Старик хотел двух зайцев убить». – «А-а, понимаю. Так ты, значит, не новичок в поле, – отец почему-то почувствовал разочарование, словно узнал об измене сына. – Впрочем, это к лучшему».

Всего раза два, от силы три, Золотарёв сманил племянника на россыпь. Но пропадали на шахте они от зари до зари, а однажды и ночевать в семейной избе старателей остались.

Как-то поздним вечером Борис постучался в кабинет отца. Услышав «входи, не церемонься», прошёл к лавке у стены, сел и раскрыл записную книжку.

– Вот, батя, я тут кой-какие расчёты сделал. Получается, с нашей земли можно раза в два… Ладно, не буду тебя пугать… В полтора раза больше прибыль получать.

– Обрадовал! Хочешь, я устрою тебе экзамен? Мне месяца на два необходимо… м-м-м… в Петербург съездить. Здесь передам тебе все права. Хозяйничай по своему усмотрению. Выколачивай прибыль! Только чур, крестьян в гроб не вколачивать. Но если большой убыток будет, с тебя по полной спрошу. Сашке имение оставлю. Согласен?

– По рукам!

Глава XVII. Потерянный Рай

Корнин действительно искал предлог на месяц-два отлучиться из Борисовки. Но никак не мог решить, на кого оставить хозяйство. Выбор был невелик: Александра или Золоторёв. При известных достоинствах жены и свояка, полностью ни на кого из них нельзя было положиться. Неожиданно выручил Борис. Способный малый. Но больно решителен. Не наломал бы дров. Ладно, если где и проколется Борька, большой беды не будет. Потеря перекроется другими доходами. Ишь, разошёлся: в полтора раза! А молодец! Уважаю!

Все послевоенные годы Игнатий не выходил из головы старшего брата. Почему он скрывается? И что скрывает? Сначала Андрей надеялся, изменятся обстоятельства, мешавшие второму Борисовичу открыться, и большая фигура его заполнит дверной проём: встречайте, родные, вот я! Но миновала, казалось, вечность, а от Игнатия ни слуху, ни духу. Да жив ли?

Последний безответный вопрос понудил старшего брата к розыску. На запрос из Борисовки Главный штаб ответил, что обер-офицер такой-то умер от ран в 1813 году на Висле. Здрасте вам! Как же покойник умудрился через пять лет отправить сестре «гостинец»? С того света, что ли? Что ж, спасибо и за такие сведения, появилась ещё одна зацепка: Висла, река в Польше. Поиски усложнились тем, что после отписки из Главного штаба они становились для Андрея негласными. Видимо, у Игнатия, сына Борисова, были причины оставаться среди мёртвых. Только очень близкие ему люди в новой жизни могли знать, что их Игнацы когда-то был русским офицером такого-то полка. Скорее всего, он и фамилию сменил и национальность, сейчас какой-нибудь пан на «ский».

Среди надвислянского панства и стал осторожно шарить Андрей. Вернее, поиски вёл за щедрое вознаграждение сын уфимского знакомца, служивший при Наместнике его императорского величества в Царстве Польском. Связь с ним владелец Борисовки поддерживал перепиской. В конце концов в реестре землевладельцев внимание Корнина привлёк хозяин маетка на правобережье Вислы, в ста верстах к югу от Варшавы, пан Игнацы Корчевский . Было там несколько шляхтичей с таким именем, но Корнина привлекла фамилия со слогом « кор ». С этого пана и решил начать. Что-то подсказывало: он на верном пути…

В Ивановке брат у сестры гостевал всего сутки. Покинул её, огорчённую краткостью заезда. Обещал задержаться подольше на обратном пути. О цели своей поездки на запад не сказал, сослался на дела в столице.

Заграничным паспортом обзавёлся в Петербурге без особых хлопот. Желание ветерана проехаться на старость лет по местам былых сражений подозрений не вызывало. В Варшаве земляка встретил сын уфимского знакомца, предложил свой экипаж и себя в провожатого, но Корнин решил дальше действовать самостоятельно.

Стояла глубокая осень. Деревья вдоль дороги облетели. За ними расстилались пустые поля. Тусклым днём наёмная карета въехала в ворота усадьбы Корчевских. Через несколько минут слуга провёл Корнина пустыми коридорами и лестницами большого дома к белым дверям. За ними, в кресле у низкого стола, при задёрнутых шторах, сидел пан управляющий маетком, о свещённый огнями канделябра. Этот куль жира с точёным носом назвался паном Адамом. Он был в роскошном шлафроке с драконами и при перстне с огромным камнем, усиливающим сияние свечей. При виде вошедшего на багровом лице управляющего отразился сильный испуг, Корниным не замеченный. Нежданного гостя после полутёмного коридора, ослепили свечи. Адам успел совладать с собой. Он понял, что предстал перед ним не покойный пан подпоручик, а его старший брат, в реальной плоти. О нём часто вспоминал Игнацы вслух незадолго до кончины.

«Нашёл, пся крев! » – с неприязнью подумал управляющий и, с трудом привстав, сделал жест в сторону дивана.

– Чем могу служить, пан э-э-э?

Уфимский помещик, приняв приглашение, назвал себя и цель визита: он ищет брата, надеется, что хозяин имения таковым и является. Можно ли видеть господина Игнатия… Иг…нацы?

Слушая гостя, Адам лихорадочно искал в уме выход из создавшегося положения. Он затеял сложную игру, когда из письма Сергея Скорых узнал о гибели Христины и пленении кочевниками Збигнева. Пока внук пана Корчевского официально не признан мёртвым, можно так запутать дела имения, что личный капитал управляющего округлится. Брат пана Игнацы мог сильно усложнить планы управляющего.

Сообразив, что гость умолк и ждёт ответа, Адам спохватился: «Откуда вы? Урал? Матка Боска, это ж почти в Китае! Он вынужден огорчить вельмишановного путешественника. Пан Игнацы был природным поляком, из славного рода Корчевских. Умер он, дай бог памяти, в тридцать четвёртом, узнав о гибели сына и сопровождавшей его жены в сибирской ссылке, куда судьба забросила неразумного наследника. Пан русский может взглянуть на его могилу в костёле. К сожалению, моё самочувствие не позволяет сопровождать столь знатного гостя… Кофе? А может быть, пан, э-э-э, Корнинский останется на ужин?»

Разочарованный Андрей поблагодарил, поспешно простился и вышел из дома, спросив слугу, как найти храм.

Аллея свернула за угол дома, взяла на подъём. На взгорке, в кружении серых вязов, тянулся к низким облакам узкой готической башней домашний костёл. Створки дверей были приоткрыты. Внутри ни души. Скупой свет лампады позволил рассмотреть ряд надгробий, украшенных гипсовой скульптурой. На голой, плоской плите крайнего надгробия читалось латинскими буквами: ИГНАЦЫ БОРИС КОРЧЕВСКИЙ.

Вот что выпустил из виду пан Адам – второе имя покойного, иначе не направил бы Корнина в костёл, желая поскорее от него избавиться.

–  Пан щось хце?

Корнин от неожиданности вздрогнул и обернулся. Сзади бесшумно подошёл ксендз, мелкий старичок в коричневой сутане. Добрые, печальные глаза человека, привыкшего к исповеди и умеющего прощать. Андрей не стал таиться.

– Я ищу, святой отец… падре, брата.

Священник грустно улыбнулся.

– Он здесь. Вы на него очень похожи. Правда, таким рыцарем, таким здоровым человеком пан Игнацы был не долго… У вас есть ещё родственники? Я почему спрашиваю… Тут был один человек, давно, очень молодой, лицом южанин. Я видел его издалека. Вот что он оставил на надгробии пана Игнацы. Возьмите. Если пан узурпатор… Пан Адам, я хочу сказать. Ему не надо знать. В нём нет бога.

С этими словами священник протянул Корнину визитную карточку Дмитрия Петровича Каракорича-Руса и серебряный рубль с профилем Александра I. Андрей Борисович машинально принял оба предмета и вынул из внутреннего кармана бекеши кошелёк.

– Не откажите, падре. Это пожертвование. Мой брат умер католиком? Бог его простит. Отслужите, как у вас положено… Прощайте!

З аволжский помещик вышел из храма-усыпальницы. Отобедавший со слугами возница и накормленные кони ждали его у ворот. Андрей Борисович уже садился в карету, как его окликнул знакомый голос. К нему спешил ксёндз.

– Погодите, погодите, пан брат! Ещё одно. Это пан Адам положил вашему брату в гроб. Какой-то амулет. Понимаете, предмет языческий, не положено. Вам, наверное, понятен его смысл.

В руках Корнина оказался серебряный обрубок в виде сегмента. На нём буква «И», нацарапанная осколком хрустального бокала.

Снег в том году выпал рано. Днём в покоях Антонины светло, будто в каждое окно заглядывает по солнцу. И от этого ей радостно. И светло на душе, потому что Андрей сдержал обещание. Тайну своего вояжа брат сестре раскрыл. Они согласились, что покойный «Игнацы Борис Корчевский» и есть их Игнатушка. Вот и обрубок серебряного блюдца с буквой «И» подтверждает. Почему он затаился под Варшавой, как решился перейти в католичество, не обсуждали. Простили ему все грехи. Бог разберётся. Много толковали о Каракориче-Русе. Его визитная карточка была отпечатана на трёх языках – французском, сербском и русском. Антонину осенило:

– Читай, братец, не П е трович, а Петр о вич! Дмитрий Петрович твой Каракорич. Русский он, потому и «Рус».

– Верно, Антонина! И эти вещественные знаки подтверждают. В костёле встретились земляки, живой и мёртвый. Может быть, родственники.

– Дмитрий Петрович, – задумчиво повторила Борисовна, делая ударение на «о». – Не сын ли нашего Петруши?

– Вполне возможно. Слышишь «кор»? И в его фамилии есть «кор». Как в Игнатьевой и моей. Узнать бы ещё о Сергее.

Заезд в Ивановку третьего брата с женой и старцем Антонина описала Андрею девять лет назад. Сейчас повторила историю изустно. Согласились, и тут ещё одна тайна. Сергей, видно, новой фамилией тогда не обзавёлся, остался «сыном Борисовым».

– Игнатий мёртв, царство ему небесное. Будем искать двух других. Авось живы.

Ивановская тишь, беззаботность разнежила, обленила владетеля вотчины на Аше-реке, не дававшего себе спуску дома. Всё чаще, играя с сестрой в дурачка за самоваром, под домашнюю наливку, брат мечтал:

– Помяни моё слово сестрица, ещё тройка лет, натаскаю Борьку, передам ему хозяйство (он, подлец, ух какой способный, ты знаешь!). И – к тебе, богу молиться. Не будет мне там покоя. Сам себе не дам. Знаю себя. Пусть там Александра свои салоны с дочками устраивает, пока замуж не повыскакивают. Сашка в град Петра собирается, интересуют его всякие механические штучки… Опять ты – дура! Подставляй-ка нос.

Перед самым отъездом на Урал нехорошее настроение овладело Андреем. Он пытался объяснить его тяжестью разлуки с сестрой, уже не молодой, седьмой десяток разменявшей, но чувствовал, причина не в этом. Так и уехал в тревоге. И дорога её не развеяла.

На последнем перегоне наёмная кибитка с Корниным нагнала медленный обоз. «Откуда, мужики?» – «Из Уфы, купца Пятиалтынова мы» – «Что везёте?» – «Оборудование для шахты да шанцевый инструмент». – «Кому?» – «Корнин заказал, промышленник тутошний». – «Чего врёте! Я сам Корин». – «Прости, Борис Андреевич, не признали. Больно ты, барин постарел». – «Я не Борис Андреевич, я Андрей Борисович». – «Ну, тада неча гутарить. Нашему хозяину заказ делал другой, Андреичем зовётся». – «Гони!» – в сердцах крикнул вотчинник ямщику.

Вот и граница его владений, помеченная пирамидкой из колотого камня. Навстречу воз с зерном. «Чего тут у нас, Тимофей, делается?» – «Да много чего барин. Всё вверх дном». – «Погоди! Как живёте?» – «Кака жисть! При тебе, благодетель наш, хоть летом с ног валились, да зимой отдыхали. А теперь нас и в снег молодой барин в работы взял. Шахты копаем. Дудок понатыкали, весь чернозём испоганили. Мы таперча не христьяне, мы заводские».

Корнину не хватило терпения ждать Бориса для дознания в доме. Отпустил кибитку возле конюшни, велел седлать своего битюга. И понёсся дозором по вотчине. Отмечал, не останавливаясь, вывалы гороной породы поверх снега. Где-то стучала паровая машина. Хмурый люд, с лопатами, с кайлами, молчаливо расступался, когда барин мчался на них. А ведь раньше всегда неслось: «Благодарствуйте, батюшка Андрей Борисович!» Решил, что вернее всего перехватит сына на той шахте, которой вскрыты золотоносные пески в первый год.

Ан нет, не застал. Зато увидел здесь то, чего в начале осени не было. Неподалёку от семейной избы торчали над сугробами крыши жилых землянок. Жестяные трубы дымили. Рядом с аккуратным устьем старой шахты, прикрытым от непогоды конической крышей на столбах, зияли среди вывалов красных глин и серого промытого песка обыкновенные ямы с деревянными воротами над каждой. Незнакомые люди поднимали с забоя бадьи с золотоносным песком, грузили им тачки и катили груз по дощатым мосткам к промывочному устройству (вашгерд, вспомнил Корнин пояснения Золоторева). Туда ручными насосами подавалась из ручья ледяная вода. В ней, орудуя деревянными лопатками и щёточками, доводчики отделяли от пустого песка шлих, тёмно-серый осадок из крупиц железняка, содержащий золото.

– Что за люди?! – гаркнул хозяин, не видя среди старателей ни одного знакомого лица. От такого оклика его крепостные приседали и крестились, как при громе. Но эти, не прекращая работы, равнодушно взглянули на крикуна. Только один старик, с железной лопаточкой для отбора золота, пояснил:

– Мы – посессионные, – и добавил тихо, подойдя ближе. – Не шуми, барин, народ озлоблен.

– Ты кто, дед?

– Штейгер я.

– Пос… зассанные! Штей-хер! – Корнин в сердцах дал каблуками шенкеля – битюг рванул с места.

В тот день всадник в бекеше и меховом картузе насчитал по ручьям, стекающим с увалов, полдюжины ям с воротами. К ним лепились землянки. Один промысел оказался на заветной линзе, где чернозёма было на два аршина.

Разъярённый хозяин ворвался в дом. Молва уже донесла весть о его возвращении. Поэтому, кроме радостного лица младшей девочки и любопытствующего Сашки (интересно, что сейчас будет?), встретили его взгляды настороженные, но уверенные в себе. По мелочам обстановки и нарядов, видно было, что за три неполных месяца доходы имения возросли. Впрочем, ничего этого в те минуты Корнин не видел, никаких выводов не делал. Им владела одна, но пламенная страсть. Не взглянув на старшего сына, бросил: «Зайди ко мне!» и прошёл, гневно стуча сапогами, в кабинет. Когда дверь за Борисом закрылась, надвинулся на него выпуклой грудью:

– Ты что творишь? Как посмел ломать хозяйство?! Я же говорил тебе: наш основной доход должен быть от земли. Это наш мир, русский мир земледельцев. Как только крестьяне превратятся в старателей, они потеряют облик человеческий. Тебе мало на личные расходы? Ты обут, одет. Все сыты, довольны. А!

Корнин почувствовал, что задыхается. Борис этим воспользовался.

– Давай поговорим, отец, трезво. Этот святой русский мир, если его оставить, каким он был при Рюрике, доведёт Россию до нищеты и голода. Я видел фермы в Померании. Немцы на своих суглинках снимают с десятины зерна больше, чем мы с чернозёмов. Но не в том дело. Почему ты не хочешь быть богатым и обогатить своих крестьян? Деньги ведь под ногами. Огромные деньги. Между прочим, золото наше тоже из земли. Ты мне доверил хозяйство. Я и хозяйничал по своему разумению. Доход за эти месяцы на двести тридцать процентов возрос. Прошу тебя, сегодня успокойся. Я понимаю тебя. Отужинаем всей семьёй, а завтра – утро вечера мудренее.

Андрей Борисович уже остывал, но не от слов сына, а от усталости, накопившейся в дороге, особенно в этот день. За столом Александра умело поддерживала искусственное оживление. После ужина отец семейства, велев горничной постелить в кабинете, сразу направился спать. Его нагнал, бодая воздух лысым лбом, Золоторёв: «Прости меня, Андрей Борисович. Не сладил с собой, поддался племяннику. Бес попутал». Корнин только махнул рукой. Засыпая, он вдруг ощутил облегчение. Вдруг привиделся заснеженный косогор с рощей, сбегающей вниз к пруду, запечатанному ледяной крышкой. Присела на край постели Антонина, стала сдавать засаленные карты. И запах отцовского дома наполнил кабинет. Мелькнула последняя, перед полным погружением в сон без сновидений, мысль: «Да пусть делают что хотят! У меня есть убежище».

Часть четвёртая. ПОСЛЕДНИЕ ИЗ ПЕРВЫХ

Глава I. Невольник

Корчевский тяжело и долго привыкал к неволи, которая ощущалась хуже смерти. Он помнил, как выхватил из ящика под ногами дорожный пистолет, когда с диким воем налетели пёстрые всадники, как выпал на дорогу из накренившейся кареты. Вскочил на ноги, но тут что-то жгуче хлестнуло по щеке, стянуло верхнюю часть тела по рукам и поволокло по земле. Ещё успел услышать два выстрела. И – провал в памяти.

Где матка-Кшыся ? Она жива, сын уверен. Зачем степным пиратам мёртвое тело? За пленницу можно деньги взять. Наверное, захваченных везут отдельно друг от друга. В каком-нибудь стойбище они соединятся. Там похитители будут ждать выкупа. Молясь по утрам и перед сном пану Йезусу и пани Марии , пленник напоминал им имя ревностной католички Христины Корчевской, просил за себя, не забывал пана кучера Юзека и двух панов казаков.

Первое время он способен был убить себя, вопреки убеждениям католика. Не сделал этого, потому что на ночных перегонах был приторочен к седлу, а днём степняки, таясь в складках рельефа, в кустах у воды, не сводили с добычи узких, равнодушных глаз. На малом огне, без дыма, закипал котёл. Киргизы пили зелёный чай с бараньим жиром и это густое пойло вливали упрямцу в рот, обросший рыжей щетиной. Потом до ночи по очереди дремали сидя, держа руку на эфесе кривой сабли, сунув под язык щепоть табака нас. Зелье оберегало от глубокого сна и придавало сил для короткой, как полёт стрелы, жизни.

В степи, за линией застав, киргизы уже не таились и вскоре достигли кочевья в тускло-зелёном понижении волнистой равнины, выжженной солнцем. Несколько чёрных юрт, будто приплюснутых, отара овец, табун низкорослых, головастых лошадей. Навстречу добытчикам высыпал коренастый народ с лицами плоскими и тёмными, что тебе высохшая лепёшка болотного ила. Здесь уже ждал живой товар купец из Бухары, худой старик в халате из адраса . Этой шёлковой тканью он рассчитывался с добытчиками. За унтера, купеческого сынка и духовное лицо, захваченных днём раньше, отдал по целой штуке.

Передавая ему двуногую дичь редкой рудой масти и богатырского сложения, искусник бросать аркан показал три пальца. Бухарец, опытный покупатель, торговаться не стал. Уловив, что старик изъясняется на русском языке, Збигнев подступился к нему с обещанием от имени отца, Игнац-паши , баснословной суммы выкупа, но при условии, если доставят сюда ещё четверых, захваченных на речке Ия. Бухарец переговорил с кыргызом и равнодушно перевёл пленнику слова похитителя: те люди мертвы, в том числе женщина.

Вновь провал в памяти. Збигнев очнулся связанным. Купец расплачивался с хозяином юрты за учинённый русским пленником погром. От лёгкого жилища остались одни обломки. Несколько плоских лиц украшали кровоподтёки. Пострадал и «блин» продавца. «Харош батыр!», – отдал должное покупке бухарец. На следующий день он позвал драчуна в свою кибитку. Расспросив об имущественном положении родственников, напоил отличным чаем, потом указал на низкий столик с письменными принадлежностями: «Садысь, пышы сваым батька давать теньга, много теньга». Русский поляк едва сдержался от порыва пнуть столик, но кукиш восточному мудрецу показал: «Вот тебе «теньга». Он решил бежать.

Караван верблюдов двинулся было в направлении Бухары через Коканд, но встречный караван растерзанным видом предупредил о начале очередной войны между ханом Коканда и султаном Старшего жуза кочевников. Пришлось круто забирать на юго-запад, к Аралу, что значительно удлиняло путь. А лето шло к закату.

Купец ехал на белом дромадере. Невольники вместе с караван-баши и его людьми шли пешком. Гружёные верблюды никуда не торопились. Перед ночлегом вольные и рабы ели из общего котла. Теперь русских не связывали, никто за ними не следил. Вздумай кто бежать, киргизы вмиг перехватят и ещё раз продадут. Впрочем, мысли о побеге волновали первое время пешего пути только Збышека. Двое из товарищей по несчастью покорились участи. Купчик всё время плакал, жаловался на судьбу; стряпчий духовной консистории молился. Пожилому артиллеристу уже довелось отведать невольничьей жизни в Бухаре. В двадцатом году его выменял у эмира за пару пистолетов Лепажа русский посол Негри. «Надобно дошагать живым до Бухары, там будет видно», – ответил бывалый унтер «барину», когда тот заикнулся о побеге на развьюченном верблюде.

По размышлению, Корчевский с ним согласился. И почувствовал облегчение. Отложив побег на неопределённое «потом», молодой человек избавился от невыносимого напряжения, съедающего силы. Сносить тяготы перехода почти в три тысячи вёрст ещё помогало одно спасительное свойство его натуры. Оказалось, в нём ждал своего часа природный землепроходец. Этот час готов был наступить в дороге через Восточноевропейскую равнину; потом за Камнем, разделившим сотни миллионов лет назад материк Гондвану на будущую Европу и будущую Азию. Но молодой человек не успевал настроиться на его звучание. В карете сидела матка Кшыся. Она полагала, что обязана отвлекать сына от мрачных мыслей, хотя своё положение Збышек воспринимал скорее безразлично. Милая болтовня – воспоминания о прошлом, светлом и весёлом, строительство воздушных замков на завтра – не давала сосредоточиться. Изгнанник внимал потоку слов, как воспитанный и как искренне любящий сын.

И вот в самых неблагоприятных условиях, когда ничто, кроме горьких мыслей, не могло занимать раба, Корчевский стал с обострённым вниманием смотреть по сторонам. В опасном пути по степям и пустыням от южных рубежей Российской империи вглубь Средней Азии раб бухарского купца, оказалось, способен замечать вокруг себя всё, что попадается на глаза, что достигает слуха и обоняния. Он всё запоминает, не прилагая к тому усилий, и много лет спустя, по памяти, записывает с интересом читаемый текст. Трудно такое представить. Тем не мене, Збигнев Корчевский, сын Игнатия Борисова и польки, оказался таковым.

Бухарец намеревался выйти степью к крепости Ак-Мечеть на Сырдарье. Оттуда к столице эмирата вёл прямой путь через владения хивинского хана. И вновь неудача: крепость кокандского хана обложили ордынцы. Любая из воюющих сторон может разграбить караван, обвинив в разбое друг друга. Оставался относительно безопасный путь по западному берегу Аральского моря через земли каракалпаков к устью Амударьи. Дальше через Хиву в Бухару, если эмир не воюет с ханом, если на последнего не поднялись «чёрные клобуки». При благоприятном стечении обстоятельств останется лишь молить Аллаха, чтобы зима не выдалась слишком суровой и не пали верблюды. Невольники о расчётах своего владельца не ведают. Они идут дорогой верблюдов. Только этим созданиям пустыни дано уверенно различать древний путь на пыльной, в трещинах, твёрдой, точно гранит, плоскости. И тут жизнь – выцветшие былинки и кустики жёсткой, короткой травы. По выбитому копытами ковыльнику острый глаз способен различать дороги кочевников. Таким зрением наделён Корчевский. Даже бывалый унтер-офицер уступает ему как следопыт. Из пленников их осталось двое. Купчик и стряпчий умерли от тоски. Выходит, бухарец выбросил на ветер две штуки адраса? Но магометанин невозмутим: русский батыр перекроет все потери. Не желает писать домой? Тем хуже для него, будет продан в Бухаре.

Рыжебородый, в разбитых сапогах, успевает и по сторонам поглядывать, и под ноги смотреть. Равнина усеяна скальными обломками, чёрными от пустынного загара, комьями затвердевшей глины, иссечена трещинами. Над созданием рельефа трудятся солнце и ветер. Ночами выпадает роса на радость каждой травинке, каждому кусту саксаула, ядовитым ящерицам и змеям, каракуртам, фалангам и скорпионам. Кусачая нечисть поделится дорогой влагой с мелкими грызунами, на мгновенье выскакивающими из норок, если попадёт им в пасть. Живительные капли из крови наземной жертвы в конце концов окажутся в крови зоркого охотника, который сейчас, распластав крылья, неподвижно висит над сухой степью. Орёл в своей стихии: калёное ядро в безоблачном небе, внизу – жёлтая твердь, морщинистая, в шрамах, в пятнах солончаковых озёр. Иногда бросится в глаза зелёный цвет. Это пятачки оазисов вокруг колодцев, прорытых навстречу источникам солоноватой воды. Не успевая превратиться в ручьи, они выпиваются жадным солнцем, пришлыми людьми и верблюдами, местными волками и лисицами, чьи силуэты нет, нет, да и мелькнут на окрестных холмах. Здесь всегда толчея, ибо все дороги и звериные тропы Приаралья пересекаются у колодцев.

Ночи становились всё холоднее. Огромные звёзды будто обрастали льдом. Платье Збышека превратилось в лохмотья, от сапог остались одни голенища. Не лучше выглядел унтер. Хозяин распорядился выдать им по старому халату и по паре чувяков. Холод будил задолго до рассвета у потухших костров из кизяка. Безмолвие. Острое чувство одиночества и обречённости. Корчевский спасался от него перебиранием в памяти всего, что произвело на него впечатление днём. Не имея возможности записывать на бумаге, он закреплял мысленный текст многократным повторением, как запоминают таблицу умножения.

Бывало, воспоминания уносили в дедов дом над Вислой. Странно, надвислянскую родину он вспоминал без боли потери. Была и осталась за спиной уже в России. Страну, угнетательницу вольнолюбивой Польши, он не принял за чужбину. И русофилом не стал. Киргизские степи разделились на два образа. Один отталкивал. Другой вызывал любопытство. Предстоящая встреча со Средней Азией не пугала. Он весь находился в ожидании неведомого. Корчевский перебирал в уме всё то немногое, чем наделили его учителя и высшая школа с пометками «Бактрия», «Согдиана», «Хорезм». Иногда ему казалось, эта таинственная древняя земля становится его личным достоянием. Своё рабское положение он считал временным. Рано или поздно в Петербурге хватятся, когда обнаружится пропажа ссыльного. Начнутся поиски. В конце концов его выкупят. Дома он займётся своим образованием и когда-нибудь возвратится сюда как свободный человек, натуралист и этнограф Императорского географического общества.

Бывалый унтер эту надежду поддерживал. Дескать, время от времени в Бухару и в столицы среднеазиатских ханств наведывается уполномоченный правительства России и оптом выкупает своих или обменивает их на политическое решение, выгодное ханам и эмиру. «Главное, – добавлял унтер, – остаться в Бухаре. Чтобы наверняка, надо сказаться военным. Там русские офицеры в цене. Их сразу пристраивают к делу, ведь, что ни год, басурмане идут друг на друга войной».

Уже и дни стали морозными. Скупая влага выпадала инеем. Полудённое солнце казалось снежным комом в чистой синеве. Утром оно прорезалось сквозь кисейную полосу розовой зари гигантским сплюснутым по вертикальной оси пятаком багрового света. Даль заволакивалась серым туманом. В нём шевелились какие-то тени. Русский поляк уже знал: fata morgana. Однажды тёмная полоса над горизонтом, принятая за мираж, превратилась в реальный уступ уходящего вдаль берега. Когда марь развеялась, солнце отразилось в огромном зеркале, брошенном среди жёлтой пустыни. Ближний его край, отгороженный от берега серым кустарником, и середина были ярко-зелёного цвета, а дальний, синея, сливался с небом. «Арал, Арал!», – загалдели азиаты. Замёрзшая глина под ногами сменилась песком. Дальше блестел лёд на мелководье. За его кромкой открывалась чистая вода. В сухом логу вокруг колодца, отгородившись от моря развешанными для просушки сетями и вытащенными на берег чёрными лодками, стояли низкие юрты рыбаков. Впервые за много месяцев путники поели свежего – варёной в кипящем хлопковом масле разнорыбицы. Дали отдых верблюдам, и снова медленный путь на юг.

Глава II. Даниар-бек и его дабаши

Караван бухарца вступил в долину Амударьи со стороны дельты. Начиналась весна. После негостеприимных степей и пустынь Хорезмский оазис показался Корчевскому сплошным садом. Таковым и был. За тысячелетие здесь сменялись народы и расы, их культуры, цари и боги. Только цивилизация орошаемого земледелия не менялась. Бесчисленные поколения пахарей разгородили насыпями и дамбами поля на квадраты, отвели речную воду в каналы и арыки. Сады и поля никогда не испытывали жажды.

Уже цвели фруктовые деревья и акации, давали тень тополя и смоковницы. Дехкане сажали дыни, табак, низкосортный хлопок. Караван-сараи были переполнены. Все излишки, что давала земля и ремесленный труд, после выплаты налогов натурой, второпях сдавались перекупщикам втридёшово, ибо не сегодня, так завтра налетят степняки или горцы. И свои же, соседи-соплеменники, такие же мусульмане, не удержатся от соблазна поживиться чужим – всё отберут, да ещё ограбленного, если не лишат равнодушно жизни, то прихватят с собой для продажи.

Хозяин каравана оставил верблюдов и часть груза доверенному лицу в хивинском городе Нукусе. Сам со слугой и двумя русскими поплыл на гребном судне- каюке вверх по Амударье. Накануне ещё раз пытался принудить рыжебородого сесть за письмо на родину, угрожая продать на работы в каменоломни. Збигнев устоял: «Там от меня пользы будет мало. Я артиллерист». Он принял совет унтера.

Из-за встречного течения гребцы не знали отдыха. Но ветер дул в спину, и каюк на вёслах и под парусом благополучно вошёл в устье Зеравшана. Оттуда, по местным меркам, рукой было подать до Бухары. При виде большого города купец благоговейно провёл ладонями вниз от бровей до кончика бороды: «Купол Ислама! Слава Аллаху!».

Вдали, в лиловой дымке, поднимались над плоскими крышами кучками и вразброс призмы каких-то строений, купола в окружении вертикальных столбов. Сойдя на берег, купец велел русским следовать за ним. Замыкал шествие вооружённый слуга. Они долго тащились через рабад , город простонародья, служащих низкого ранга, ремесленников и мелких торговцев. Прохожие жались к глухим глиняным стенам, оставляя середину улочек верховым и арбам. Люди и ослы двигались молча, сосредоточенно.

Перешли мостиком через арык и оказались во дворе, затенённом смоковницами и акациями. Женщины, отворачивая лица от чужаков, утащили детей на свою половину жилого строения. Молодой хозяин, тонкий в талии плечистый узбек, с красивым и жёстким лицом, о чём-то переговорил с купцом под тополем у колодца, окинул оценивающим взглядом русских и отвёл их в пустую комнату. В дверь, оставленную приоткрытой, рабы видели, как красавец-узбек, который отзывался на имя Махмуд, ссыпал в ладонь старого купца пригоршню монет, потом проводил его и слугу за ворота. Спустя некоторое время женщина под паранджой внесла поднос с зелёным чаем в пиалах и большой миской дымящейся баранины. Уходя, дверь за собой только прихлопнула.

На рассвете в Средней Азии людей будят не петухи, а огромные мухи. Воздух был прохладен, ночные тени только начали стекать из глиняных ущелий улиц на дно арыков и канав, в трещины почвы. Все улицы вели к базарам. Мимо одного из них лежал путь русских, ведомых их новым хозяином. На площади перед синей мечетью было не протолкнуться в базарной толпе. В глазах рябило от разноцветных халатов, тюбетеек, расшитых яркими узорами чувяков, пёстрых платков. Мелькали зелёные чалмы, коричневые лица, белые бороды, чёрные паранджи. Торговали редиской, луком, дынями, листьями табака в связках, инжиром, медными кувшинами, штуками шёлка, шерстяными плащами, халатами из грубой хлопчатобумажной ткани, ножами, овечьим сыром, тёмно-зелёным дурманом нас. Тут же, на веранде чайханы, под навесом, удачливые продавцы, успевшие сбыть товар, и довольные собой покупатели пили зелёный чай, ели фрукты и рыбу. То там, то здесь толкались длинноусые молодцы в шароварах до колен, вооружённые ружьями и кривыми саблями. Брали у продавцов без лишних слов съестное, правда, понемногу. Никто им не противился, только ропот нёсся вслед. « Сардары , тось солдаты эмира, – пояснил унтер. – Аламанов , рядовых по-ихнему, плохо кормят. Вот и промышляют по базарам… Ну, кажется, пришли. Узна ю . За этой стеной шахристан. Так здесь называют внутренний город».

Пройдя ворота в стене из сырцового кирпича вслед за своим новым владельцем, невольники очутились на другой площади. Называлась она Регистан , что значит «песок». Значительную часть её занимал Большой базар, более богатый и упорядоченный, чем рынки рабада. Он начинался от ворот шахристана рядами оружейников. Махмуд вывел русских через разнообразный торг к пассажу Токи Орд Фурушон и тимча у пруда, где продавались головные уборы, казалось, свезённые со всего мира. К воде теснились кругами лавки. Свободными оставались две площадки. На одной из них под вопли толпы обнажённые по пояс, потные и вываленные в пыли молодцы состязались в борьбе. На другой стоял эшафот. За крытой галереей открылся вид на цитадель. «Арк», – сказал бывалый унтер. – У нас – Кремль, у них – Арк».

Збигнев измерил взглядом почти вертикальный склон холма, облицованный сырцовым и жжённым кирпичом, природным камнем, керамической плиткой. Местами в прорехах обнажался насыпной грунт. Венчали укреплённый склон остроугольные зубцы каменной кладки. За ними виднелись верхи каких-то построек. По середине этой своеобразной стены находились парадные ворота резиденции бухарских правителей, бухархудатов.

Корчевский вынес из Варшавского университета кое-какие знания. Он верно определил надвратное сооружение, как массивный портал со стрельчатым арочным проездом и двумя столбообразными башнями по бокам. Поверху башни соединялись галереей с окнами. Над ней возвышалось лёгкое помещение с террасами и козырьками от непогоды и солнца. Подъём к воротам Арка начинался ступенями, заканчивался пандусом.

По сторонам мощённой плитняком дороги, ведущей от рыночной площади в цитадель, возвышались квартальные мечети ремесленных цехов и медресе, общественные здания. На серой стене одного из них белели арабские письмена. Унтер на ходу прочёл: « Дар-аш-шифа,  – и перевёл, – больница». В строении, похожем на крепость массивной кладкой глухих стен, с башней на углу, Збигнев предположил арсенал. Ворота в него сторожили канониры при пушке. Напротив, через дорогу, под цитаделью, находилось здание дворцового типа, также с угловой башенкой. Три пандуса вели на широкую террасу перед фасадом с частыми дверями, в оформлении стрельчатых порталов.

«Сюда бы нам, – вполголоса промолвил унтер, – верное дело». Махмуд будто услышал эти слова. Он остановился у подъёма на террасу и стал ждать, временами поглядывая в сторону охраняемых солдатами- сарбазами дверей. Временами они открывались, пропуская входящих и выходящих. В тот ранний час здесь было пустынно. Базарная толпа не захлёстывала сюда своими шумными, бурлящими потоками. Несколько галабатырей на завидных ахалтекинцах сторожили подход к ещё закрытым воротам крепости. Корчевский красноречивым взглядом показал бывалому товарищу на малый дворец: «Что здесь?» – Унтер понял, зашептал выразительно: «Приёмная первого куш-беги . Понимаешь?.. Если главный военачальник купит нас, можем попасть в полк. Не забудь, тверди: мы артиллеристы».

Збигнев позже узнает, что Махмуд, промышлявший продажей рабов редких профессий, подрядился поставлять пленных офицеров канцелярии главного военачальника эмирата. Полководцы эмира были озабочены более чем печальным состоянием артиллерии в своей стране. В то время фактическим правителем эмирата был Даниар-бек, первый куш-беги , предпочитавший, чтобы этот титул произносили по-арабски – визирь . Человеком он был волевым, уважающим силу, в правлении двухмиллионным народом искусным. В описываемый день он вышел с малой свитой из канцелярии, направляясь в сторону арсенала. Внимание его привлёк поклонившийся ему с достоинством молодой человек, за спиной которого стояли двое иноземцев, судя по лицам. «А, Махмуд! – узнал визирь продавца редкого живого товара. – С чем пожаловал? Специалисты по баллистике? Молодец! Пусть подойдут». Прищурившись, долго разглядывал подведённых к нему невольников. Затем дал им знак следовать за собой. Подошли к пушке, что стояла возле арсенальных ворот. Местные канониры при виде высокого начальства приняли позы, отдалённо напоминающие русскую стойку «смирно». Визирь вновь пытливо заглянул в глаза одного и другого гяура. «Так значит, офицеры? дело с пушками имели?.. Вы меня понимаете?».

В многомесячном переходе через степь и пустыню Корчевский стал понимать узбекскую речь. Унтер, владевший ею отлично, браво представился, повысив себя в чине: «Артиллерийский поручик его величества императора всероссийского, ваше высокоблагородие, – (последние два слова – на русском) и, покосившись на товарища, поспешил представить и его, – опытный артиллерист… подпоручик». – «Тогда подтвердите своё искусство», – усмехнулся визирь в крашеную хной бороду.

Тут же появился картуз с порохом и, по калибру, зелёная, твёрдая дыня. Унтер уверенно проделал все операции по подготовке орудия к выстрелу, страшно округляя глаза в сторону вялого напарника, делавшего всё невпопад. Подсказки товарища жестами и вполголоса мало ему помогали. Грянул выстрел. Дыня, превратившись в мокрую шрапнель, влетела в толпу базарных зевак. Одного унесли. Визирь указал пальцем свитскому офицеру, разодетому как арлекин, на унтера: «Его – к тупчи-баши , помощником командира батареи, а этого… – палец переместился в сторону рыжебородого великана, – этого артиллериста… Пусть сторожит двери гарема. Кастрировать сегодня же!».

Корчевский понял жуткий смысл приказа и, когда двое сарбазов взяли его под руки, одним движением отбросил их в разные стороны. Даниар-бек издал короткий звук. Солдаты, оставив у пушки ружья, бросились, не вынимая из ножен сабель, к бунтовщику. Но и тех он разметал после короткой борьбы. Уже посыпались на него со всех сторон выбежавшие из открытых ворот Акра гвардейцы- джиляу , как визир крикнул властно, перекрывая шум: «Стойте! – и красному от гнева и напряжения рыжебородому. – Вижу, ты на большее способен, чем за моими жёнами присматривать. Силён! Такие мне нужны для других дел. Жалую тебя, пушкарь, – узбек вновь усмехнулся, – званием дабаши. Служи честно».

Когда процессия двинулась дальше, пожилой артиллерист не смог сдержать радости, что всё обошлось: «Ты капрал, понимаешь? Басурманин даёт тебе в команду десять головорезов. Держись, Збышка!».

Глава III. Горный бард

Подозрения царя, вызванные нашёптыванием коварного австрофила Нессельроде, поддерживались внутренним убеждением, что поэтическая натура главного стража Црной Горы по природе своей склонна к либерализму. Увы, все, рождённые для звуков жизни не щадить , подвержены республиканским настроениям. У него, Государя Всея Руси, недавно был свой плохо управляемый пиит, так что эти экземпляры рода человеческого знакомы хозяину Зимнего дворца не понаслышке. Беседы с молодым властелином малого народа, когда тот был допущен к императору, до конца не устранили сомнений самодержца. Тем не менее, позволили вернуться к прежним отношениям правителей двух несоразмерных стран. Тогда они были заинтересованы друг в друге.

Прощаясь с Николаем 15 июня 1837 года, Пётр преподнёс меценату своего бедного народа рукописный сборник своих последних стихотворений. Царь с любезным выражением лица принял книгу, открыл на первом стихотворении. Сербского он не знал, но правильно понял и перевёл на родной язык вслух заглавие:

– «Тени Пушкина»… – пауза. – Как, и у вас солнце русской поэзии закатилось ?

Признанный уже мастер сербского слова на мгновенье забыл, что он прежде всего должен быть дипломатом; не сдержал взволнованных слов:

– Для нас Пушкин – первейший славянин.

– Позвольте мне.

К беседующим государям приблизилась императрица Александра, женщина чуткая и утончённая. Запинаясь и мило коверкая слова, начала читать:

–  Над звjезданим многостручним сводом, над домаком умнога погледа, под врховним небосклоном неба, гдjе се млада непрестанно сунца искресана руком магическом… Тамо се jе твоj гениj зачео… Не всё поняла, – с лёгким немецким акцентом призналась женщина, – но как прекрасно звучит!

Поэт Негош благодарно склонился:

– Спасибо, моя императрица! Я вам непременно вышлю перевод.

– И вам спасибо, мой поэт, – в том ему ответила хозяйка Зимнего дворца Александра Фёдоровна. – А пока, если есть вдохновение, пожалуйста, переведите хотя бы презренной прозой , как говаривал ваш… наш Пушкин.

– Не смею отказать, ваше величество. Над многоглазым звёздным сводом, под самой верхней сферой неба, где взгляд людской достичь не может в чертогах Божьих солнц рожденье, – они рукой творца из кремня летят искристыми роями, – там был зачат твой светлый гений…

– Так это же стихи, не проза!

– Я импровизировал, государыня.

Двоим поэтическим натурам пришлось догонять царя, ушедшего вперёд по анфиладе залов.

Глава IV. Подвижники Црной Горы

Правитель воинственного народа, его духовный пастырь, умел быть благодарным. А Дмитрий Каракорич отличился в России и в 1833 году и четыре года спустя. Назначив десять тысяч червонцев годовой помощи православной стране, вместо прежних десяти сотен, Николай Павлович признался Петру Негошу: «Скажите «спасибо» своему секретарю. Он так живописал беды Черногории, что мне стало стыдно. Кроме денег, я велел начать поставки зерном».

Но сам правитель, по возвращении в Цетинье, услышал в свой адрес не только слова благодарности за успешную миссию. Нередко раздавалось брюзжание подданных, мол, плохо старался наш православный, мог бы большего добиться. Даже указ Петра II учить детей в школах на казённый кошт, как в православной России, подвергается критике: деньги ему некуда девать! Вообще, праздники не наступили. Умножились жалобы соотечественников друг на друга. Пришлось срочно диктовать ответы почти на тысячу писем, ходатайствовать за обиженных и оскорблённых, примирять Черногорию с самой собою и с соседями. Выделенные слова – из записей секретаря. Его дневник той поры свидетельствует о частых ночевках в канцелярии. У господаря и Дмитрия не хватало сил добраться до постелей – роняли головы на бумаги за рабочими столами.

После того, как были завершены неотложные, первоочередными дела, Пётр Негош позвал Каракорича-Руса на интимную беседу. Скромный, с низким потолком кабинет владыки в обители с 1833 года украшал гравированный портрет Пушкина по рисунку Вивьена. Висевший рядом портрет томного Байрона хозяин кабинета, вернувшись из второй поездки в Россию, перенёс в библиотеку – в компанию двух императоров и Георгия Чёрного, а на освободившемся месте вскоре появилась авторская копия известного карандашного рисунка Михайлова. Его прислал из Пскова губернатор Пещуров с припиской: дом нашего Незабвенного в сельце Михайловском. Пройдёт некоторое время, и в тесном кабинете владыки найдётся место для особой этажерки. Её верхнюю полку займёт выписанное из Петербурга первое посмертное издание сочинений Пушкина. Дмитрий никогда не видел, чтобы одиннадцать томов, переплетённых в золотистую кожу, стояли в идеальном ряду, по порядку нумерации. Всегда живописной грудой, с торчащими закладками, некоторые тома раскрыты, один из них всегда на столе черногорского поэта.

Наперсники «потешных» игр и серьёзных дел рано начавшейся взрослой жизни разместились на стульях по торцам стола, занимавшего простенок между окнами. На расчищенном от бумаг месте поставили кофейник и чашки, вазу с фруктами. Пётр заглянул в глаза Дмитрию:

– Я намерен вручить в твои руки внешнеполитическое ведомство, но… Может быть, у тебя иные планы? Есть просьбы?

– Ваше высоко… – начал было секретарь и смущённо улыбнулся. По дороге из Петербурга домой правитель просил советника обращаться к нему наедине на «ты» и по имени. – Возглавлять столь серьёзную службу решительно отказываюсь, Петар . Мой возраст, отсутствие должного опыта будут вредить делу, даже если мне иногда и удастся сделать что-нибудь полезное. На этот пост советую пригласить иностранца с впечатляющим послужным списком. Лучше всего русского, только не из круга графа, из противников его политики. У меня есть один на примете – князь Горчаков. Нессельроде его терпеть не может.

– Из лицеистов? Однокурсник Пушкина?

– Он самый. Граф, обозлённый независимым поведением князя, задвинул его в мидовский угол.

Помолчали. Оба понимали, что идея вряд ли осуществится. Так и вышло: князя Горчакова ждала на родине слава «Железного канцлера» империи. Он оказался карле не по зубам. Правителю пришлось самому воспитывать министра иностранных дел, из «потешных». Благо, Црна Гора щедро производила на свет способных юнаков.

Молчание нарушил владыка:

– Тогда сам назови поприще, тебе л ю бое и посильное. Я слышал, твой дядя, воевода Александр Каракорич, скончался. Так может, попробуешь себя на административном поприще? Или военном? Скучать не придётся.

– Каждый черногорец от рождения солдат. Начнётся компания, буду готов. А пока позволь мне служить тебе и родине в прежней должности. Внешними делами буду заниматься, как твой секретарь и советник, мой государь.

– Что ж, уважаю твой выбор. У нас остаются две главные цели – Подгорица и Никшич и побережье с Баром и Ульцином. Туда необходимо направить все дипломатические и военные усилия. При нынешней готовности нашей армии и слабости турок мы могли бы сделать попытку вернуть долины. С выходом в Адриатику сложнее. С австрийцами воевать мы не можем. Россия не поддержит. Даже нейтралитет не на руку Николаю. Сейчас, первая задача, не уступать туркам ни клочка земли в оставшихся у нас житницах. Необходимо, наконец, завершить изгнание из страны потурченцев , иначе потеряем православный крест, исказится наше национальное лицо (последние слова господаря были повторением его мысли, обнародованной в печати).

Дмитрий отщипнул несколько ягод от виноградной кисти из вазы на столе, бросил в рот. Задумался. Ранняя вертикальная морщина прорезала лоб от переносицы к середине сжатого в висках покатого лба.

– На нашей стороне время. Победим, если будем работать тихой сапой в Словении и Хорватии. Выступать надо согласованными колоннами, вместе с Белградом, улучив момент, когда Габсбургам будет не до Балкан. Я так считаю.

Негош в знак согласия опустил тяжёлые от густых ресниц веки прекрасных глаз.

И замелькали для черногорских державников, от правителя страны до рядового четника, годы в трудной, по преимуществу рутинной работе по укреплению государства. Не часто происходили события, которые становятся народными праздниками, если за ними успех. Зато ушли в прошлое времена, когда пролитую кровь смывали дожди, и нация отступала далеко, в недоступную чужакам горную глубь, сдавала врагу непомерно много родной земли, теряла честь.

Негошу удалось обуздать своевольных воевод. Всё чаще скупщина того или иного племени избирала в предводители человека, выдвинутого владыкой. Собрался на первое своё заседание Сенат. Гвардия начала учиться на собственных ошибках управлению страной. Кровная месть стала уходить не только из практики, но также из голов горцев. Маленькая черногорская армия, усиленная лёгкой вьючной артиллерией, обучалась одетыми в местное платье специалистами с военной выправкой. Появляясь в Черногории, они представлялись подданными каких-то экзотических государей, вроде князя Гурии или султана Старшего жуза, и записывались в армию вольнонаёмными. Они не сразу научались штокавскому наречию сербского языка, зато на русском между собой изъяснялись отлично, часто поминая мать. Видно, скучали по дому. Лишь некоторые из русскоязычных гостей говорили открыто: мы из России. Одним из них был улыбчивый, любознательный Егор Ковалевский, ставший добрым знакомым Каракорича-Руса. Он появился в Черногории по заявке её правительства для разведки месторождений полезных ископаемых. Всюду, даже по столичным учреждениям, ходил с геологическим молотком, опираясь на него как на дорожную палку. Обнаружил в горах целый букет полиметаллических руд, в том числе золото. И мимоходом открыл развалины древнеримского города Диоклеи. Однажды, во время полевых изысканий на границе с австрийскими владениями, он повстречал группу солдат, которые в стычке с австрийцами потеряли своего офицера. Ковалевский отложил в сторону орудие геолога, вынул револьвер и повёл нижние чины в атаку на нарушителей границы. Воинство кайзера сочло за благо ретироваться. После этого случая Вена долго шумела о наличии русских офицеров в подразделениях молодой армии митрополита. В доказательство приводилось громогласное «ура», с которым бесстрашный землепроходец Егор бросился на врагов возлюбленного им народа.

Помощь из Петербурга, открытая и тайная, шла на нужды обороны, просвещения, народного хозяйства, мимо карманов знати и высших чиновников. Знаковым событием, увертюрой к неизбежному превращению митрополии в светское государство стал переезд правителя в построенную наконец резиденцию, вместившую и двор, и аппараты трёх ветвей власти. Сюда перенесли и символы просвещения – библиотеку, типографию, национальный музей. Селение при обители стало оформляться в столичный город. Монастырь остался резиденцией Петра II Негоша, как главного духовника ста тысяч прихожан православной церкви. В 1844 году Российский Святейший Синод возвёл тридцатилетнего архиерея в сан митрополита.

Во всех преобразованиях сказался авторитет национального поэта, коим Петра Негоша признали соотечественники, от мала до велика. Все сербы согласились с такой оценкой; всё больше просвещённых славян иных стран становились поклонниками его творчества. Петр Негош воспевал свой народ, его мужество, славную историю непокорённых славянских племён Црной Горы, труженика пшеничного и кукурузного поля, охотника, рыбака и пастуха. Дмитрий помогал своему другу и господину в издании литературного ежегодника «Горлица». В первом же выпуске читателю был представлен на языке оригинала Александр Пушкин стихотворениями «Бонапарт и черногорцы» и «Песня о Георгии Черном». Только настоящий поэт способен добровольно отойти в сторону, пропуская вперёд себя собрата. Но свет поэзии Негоша достаточно силён – он виден, он узнаваем, его не затемнить иными, самыми мощными сияниями. Этот свет исходит с вершины черногорской поэзии по названию «Горный венец», из эпического сочинения «Свободиада», из фантастической поэмы «Луч микрокосма», из исторической драмы «Степан Малый», от самых мелких лирических стихотворений. Автор относится к литературному труду как к Богом заданному уроку, который необходимо выполнить в оправдание подаренной ему жизни.

Вдохновение накатывало на него волнами, всё чаще мощными валами. Он погружался в ритм звуков, в образы героев прошлого и настоящего и порождаемых его поэтическим воображением. Всегда мучительным был насильственный выход из этого состояния, когда того требовало служение народу. Поэт в Петре II вынужден был всегда уступать государственнику. Но иногда последний сдавался перед бурей рождающихся в нём строф.

Пришло время, когда стихотворец, смущаясь, обратился к другу-советнику с вопросом, имеет ли моральное право поводырь народа по личной причине удалиться от государственных дел на непродолжительное время. Дмитрий знал, поэт Негош в те дни готовил к печати «Великий триптихон». Ему нужен был полный покой. Свой ответ Каракорич-Рус облёк в форму мягкого дружеского приказа: «Дело святое, Петар . Уйди на время в затвор. Кто смеет осудить тебя? Ты монах».

Опасаясь, что господарь передумает, Дмитрий отвозит его лунной ночью, без охраны, на гребень горной гряды Ловчен. Там на сбережения владыки воздвигнута из тёсаного камня скромная часовня-ротонда под низким византийским куполом в честь митрополита-предшественника. Покой в безлюдном просторе, бодрящий ветер настраивают Петра на поэтический лад. До этого затвора всего один раз он мог позволить себе несколько дней свободного творчества. Владыка не стал спиной к Черногории. Ведь куда ни повернись, всюду Черногория – от Боко-Которской бухты до северных гор, от утёсов Боботов-Кука до островов в Скадарском озере.

Здесь и случилось то «приручение вилы », о чём момоходом сказано в главе «Црна Гора». Проводив глазами Дмитрия, поэт почувствовал, что он на горе не один. На затенённой стороне гряды послышалось лёгкое движение, появился белый силуэт женщины с распущенными волосами, в лёгком, развеваемым ветром одеянии до ступней ног. Вила, определил Пётр. «Что ты ищешь здесь, человек?», – раздался вкрадчивый голос. – Иди ко мне, я вознагражу тебя за смелость» – «Благодарствую, добрая дева. Но я монах. И сочинитель песен. Будь моей сестрой, моей музой. Расскажи, что видела отсюда за прошедшие века. Какие лица, какие деяния запомнила. Я передам твой рассказ моему народу. Я расскажу о тебе. Ты станешь знаменита, не будешь так одинока на своей горе». – «Хорошо, чернец, – ответила вила после долгого молчания. – Иди за мной». И скрылась в пещере.

… Когда митрополит вышел из неё, над грядой висело солнце. Внизу, в дымке, различались башни Цетинье, крыши селения Негуши, просматривалась заливы Боко-Которской бухты, вершины горных цепей, серпантины дорог в низинах, по которым, как букашки, перемещались пешеходы, экипажи и верховые. Поэт был возбуждён – размахивал руками, выкрикивал слова, на лету выстраивающиеся в ритмические строки. Вбежав в часовню, добровольный отшельник выложил на аналой из дорожного сундучка бумагу и письменные принадлежности. На первом листе, посередине, брызгая чернилами, торопливо начертал: Черногорец в плену у вилы . Так, с помощью мифической девы, был зачато оригинальное творение сербской поэзии. В нём, по словам одного русского литератора, в грандиозном историческом действе переживаются самые грозные часы в истории многострадального народа, проходят трагические судьбы создателей древнего сербского государства, деяния вождей и героев, в том числе «сербского Марса» – Георгия Чёрного.

И всё-таки та вила, ставшая музой черногорского поэта, не могла, видимо, полностью изменить своей природе. Она не удержалась, проявила коварство, желая, видимо, удостовериться самой и доказать миру, что самый нравственно крепкий чернец в первую очередь человек. Только колдовство вещуньи сказалось на Петре Негоше не сразу. Не было подходящего места и подходящих лиц. Правитель страны был удалён от мира и углублён в творческую работу. Не станем ему мешать. Спустимся с горной гряды не Цетиньское поле, навестим местоблюстителя Митрополита Черногории.

Глава V. Коварство горной вилы

Оставшись без руководителя, Дмитрий Каракорич-Рус становится на несколько недель неофициальным хранителем Государственной печати. И тут с новой силой, пользуясь отсутствием крутого господаря, раздаются голоса недоброжелателей, напоминая о его неудачах. Дескать, изгубил два острова в Шкодренском озере, потерял целый отряд обученных солдат у Подгорицы, а хлебную долину стране так и не вернул.

Наперснику Негоша больно это слышать. Он был свидетелем кровавого сражения за остров Лесандру. Накануне туда прибыл господарь с личной охраной, секретарём и младшим братом. Албанские турки, накопив превосходящие силы на своём берегу озера, высадились с лодок перед песчанным редутом, наспех возведённым небольшим отрядом солдат Его Высокопреосвященства. Атаке предшествовал обстрел защитников укрепления десантных лодок из карронад. Один из новобранцев, узнав возвышающего над всеми митрополита, который только в церкви надевал ризы, бросился к нему за благословением и попал под турецкое ядро. Другое ядро взрывает песок у ног Негоша. Митрополит и его секретарь легко ранены, брат владыки сражён наповал Осколки чугуна и свинцовая картечь из жеверданов осыпали черногорцев. Никого из них не пощадил горячий металл. Когда убитых оказалось больше, чем раненых, последние оставили остров. Не клочок каменистой земли, а рыбные ловли жалко было оставлять врагам. Но уходили, зная что вернутся…

Недруги не вспоминают дипломатическую победу господаря, когда он убедил визиря, во избежание лишних проблем для Стамбула, отказаться от захвата земель, остающихся под контролем правительства Черногории.

Но обнадёживает очевидное: при беззаветной любви простых людей к своему политическому лидеру и барду, оппозиция начинаниям великого преобразователя не имеет в стране простора и достаточно сторонников.

Все годы правления Петра II Негоша Дмитрий Каракорич-Рус находился или при своём господине и друге или покидал его, выполняя государственные поручения. Знающий, энергичный секретарь, способный один заменить ведомство иностранных дел, часто выезжал для официальных и личных встреч то в Белград, то в Загреб, то в Любляну. Не раз тайная австрийская полиция отмечала его появление в далматинском Задаре. Официальная хроника отмечала его появление в Стамбуле, Вене и Санкт-Петербурге. Для патриотов Црной Горы будущее вырисовывалось оптимистическим.

Но не всё поддаётся учёту. Как-то не думалось, что жизнь, в отличие от вина в бурдюке, расход которого можно контролировать, имеет свойство вдруг закончиться. Холодная часовня на гряде Ловчен, ловля рифмы на осеннем ветру, упорная работа над бумагой, с забвением сна и еды, вызвали у затворника кашель. Доктор, обследовав простуженного по возвращении его в Цетинье, озабоченно проворчал: «Вам надо беречься, мой господарь».

Из всех дельных советов самый неисполняемый совет. А ведь врач отдавал себе отчёт, кому он советует. Негош тут же забыл о предостережении. Заболевание, обидевшись на такое невнимание, мстительно притаилось: погоди, ужо тебе! Долгое время не давало о себе знать, лишь время от времени проявлялось покашливанием.

В один из тех редких дней, когда на границах Черногории и внутри её установилась тишина, господарь принял решение объехать страну – своими глазами увидеть, как выполняются новыми чиновниками и старостами решения митрополита и Сената, всмотреться в лица подданных. Что в их глазах? Каракоричу-Русу было велено следовать за хозяином. В столице, сторожить всё и всех, остался старый сенатор Црноевич, обладавший всевидящими глазами, верный как нянька.

Слух о той поездке мгновенно облетел страну, но сама поездка затянулась. Кавалькаде не давали проезда. В каждом селении разодетый по случаю народ высыпал к дороге. Под копыта не лезли, чтобы поцеловать руку главы местной православной церкви; целовали свою, кланяясь; таков обычай. Голосовых связок и пороха не жалели. Вскинутые над головами стволы ружей, огонь, дым, грохот, эхо. Каждый норовит затащить митрополита, причт и свитских в хижину, как правило нищую, но хлебосольную. Многие с гуслями, терзают струну смычком, поют – слов не разобрать. Лошадь под Петаром под стать всаднику – выше других скакунов в холке. Владыка одет как все: капа, куртка, короткие шаровары, чулки, опанки, но без оружия. На приветственные крики толпы, на поклоны митрополит отвечает «Помага Бог», время от времени широким жестом совершает крестное знамение, звучно произнося «во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». Могло показаться, что врагов у правителя больше нет. Они были, только прятались в укромных местах и здесь, под живыми масками. Когда останавливались на дневной отдых или ночлег, первым делом шли в церковь. Её глава надевал ризу поверх дорожного платься, служил молебен. Трапезничали на окрытом месте всем миром, чтобы вдоволь наговориться до короткого сна. Одинаковым народным языком митрополит разговаривал со всяким. Для Дмитрия Каракорича-Руса это было не в новинку, поэтому в его дневнике мы не найдём отзыва на речи его господина. Но в то время путешествовал по Черногории русский этнограф Измаил Срезневский. Понаблюдав за митрополитом со стороны, он записал: « Удивляешься ему как человеку и как правителю черногорцев. Говорит хорошо, умно, с чувством, с достоинством и без натяжки, и во всех словах видна любовь к народу так же, как и в обращении черногорская простота ».

Вот в эти дни и проявила своё коварство вила, которую поэт Пётр Негош назвал своей музой на Ловченской гряде. По завершении объезда державной территории, митрополит посетил принадлежащий ему в Которе дом. Чтобы не насти истине вреда сочинительством, давайте раскроем дневник Дмитрия на том месте, где в чернильных строках осталась история тех дней. Вот что написано рукой секретаря:

« Владыка, по обычаю своему, сидя в комнате у раскрытого окна, читал или писал что-нибудь; а в доме напротив, через узкую улицу, жила девушка, которая из любопытства заглядывалась на владыку из-за занавески. По всем вероятиям, владыка ей нравился; да и было поистине на что заглядеться, потому что владыка был красивейший из людей. И так она часто бросала свой взгляд на него, а он – ещё в молодых годах и в полной силе – не пренебрегал этими умильными взглядами. В такие сладкие минуты, когда природа берёт верх надо всем, когда человеком овладевает чувство, а поэтическое вдохновение летит по высотам, владыка, наш поэт, написал песню любви. Эту песню он постоянно носил за поясом и, когда мы воротились в Цетинье, прочитал её однажды мне. Песня эта отличалась от всех его песен; она представляла живую силу любви; в ней были все прелести и очарования, и она должна быть названа венцом его поэзии. Я стал просить, чтобы он позволил мне переписать. А он улыбнулся и говорит: «Зачем она тебе?». – «Она заслуживает быть напечатанною», – ответил я. – «А что скажут, владыка пишет песни любви? Не дам». Я горячо настаивал на своём. Владыка шутя прекратил мои просьбы: «Нетьешь да дьяволю!» Смеясь, свернул песню и опять засунул её за пояс. Неизвестно, что он сделал с нею после, а по всем вероятиям, сжег ».

То ли ловченская вила пожалела о своём поступке, то ли Бог простил своё возлюбленное чадо – единственный образец любовной лирики поэта-чернеца спустя много лет нашёлся среди бумаг секретаря. Возможно, Дмитрий выпросил-таки греховное стихотворение, дав слово не публиковать его при жизни своего господина. А возможно, сам автор тайно подкинул заветный листок в стол Дмитрия, когда почувствовал грозное приближение смерти.

Она уже была рядом. Последние месяцы приступы кашля стали следовать один за другим. На осунувшимся лице митрополита проступил румянец. Однажды, за игрой в биллиард, на глазах секретаря, его Петар выхаркнул на платок сгусток крови. Главный лекарь двора воспользовался своим правом в определённых обстоятельствах приказывать: «Немедленно поезжайте в Италию, государь! У вас все признаки чахотки».

Правитель подчинился не сразу. Он не просто жил и работал, он служил Черногории. И всё-таки пришлось ехать в признанную страну-курорт. Однако пресловутый «лечебный климат» не помог. Правда, любознательный черногорец не столько посещал модные клиники, сколько античные развалины, музеи и картинные галереи разных итальянских городов, от Венеции и Турина до Неаполя. Каракорич-Рус, сопровождавший его, отметил в дневнике, что больной государь целый час провёл перед полотном Рафаэля «Преображение». С трудом уговорили его нанести визит папе (а вдруг, – надеялись православные, растерявшиеся от страха перед неминуемым, – произойдёт чудо). Негош вдребезги разбил надежды приближённых. Повидаться с папой он был не прочь, но не мог согласиться на унизительную для православного человека процедуру – приложиться губами к веригам апостола Петра. В присутствии папского нунция он сказал: «Черногорцы цепи не целуют, мы рождены, чтобы рвать их». И повернувшись к своим произнёс тоном, не допускающим возражений: «Домой! Пора!»

Проезжая через Равенну, поэт Пётр Негош пожелал поклониться могиле Данте. Экипаж остановился возле часовни с треугольным фронтоном. Велев адъютанту ждать у входа, государь вошёл в гробницу и оказался возле роскошного мраморного саркофага. И вдруг его охватило неприятное чувство, будто он стал соучастник какого-то пошлого, оскорбительного для него обмана. И в это время за спиной послышалось дыхание. Обернулся. На него снизу вверх смотрел иссушенный внутренним огнём юноша с сумасшедшими глазами, какие бывают у поэтов, измученных постоянным звучанием рифмы в себе. «Не верьте им, синьор, – умоляюще произнёс незнакомец. – Здесь нет великого Данте». И Негош сразу поверил. «Так где же он?» – «Идёмте, покажу». Незнакомец вывел черногорца к дороге, у которой высилась церковь святого Франциска, показал жестом в её сторону: «Там, за алтарём – и вдруг разволновался. – Идите туда, я спешу, мне надо записать… Вы поэт, синьор. Я сразу понял». С этими словами юноша бросился бежать, вызвав подозрение адъютанта.

За апсидой церкви, среди кустов и остатков немых каменных надгробий, Негош обнаружил ушедшую в землю серую трещиноватую плиту. С трудом разобрал пять букв – Dante.

–  Счастлив тот, кто будет жить в веках, и в этом высший смысл его рожденья, – с чувством произнёс черногорский поэт.

– Что… Простите, что вы сказали, ваше высокопреосвященство? – спросил адъютант.

– Это не вам, это ему – из моей поэмы «Горный венец».

Митрополит, прожив без малого тридцать восемь лет, как и светоч его, Пушкин, скончался ( поч и нал , напишет местный хронист) 19 октября 1851 года. В России в тот день выпускники Царскосельского лицея отмечали сороковую годовщину этой уникальной университетского типа школы. Преобразователь Черногории считал её образцом для высших учебных заведений своей страны.

Пётр завещал похоронить себя на Ловченской гряде, в часовне над пещерой, где встретил свою вилу-музу. Накопленные при монашеской жизни пятьдесят тысяч рублей он передал на нужды своего народа.

Когда гроб выносили за ворота обители, разыгралась непогода, какую в этих краях не помнили. Будто повторился Всемирный потоп: затяжной ливень, беспрерывное полыхание молний, раскаты грома, от которых содрогались горы и сыпалась чепепица с крыш, как в майские дни. А ведь заканчивалась осень. Не было никакой возможности поднять скорбную ношу на гору.

Преемник покойного митрополита Данило П е трович-Негош распорядился вернуть гроб подземелью монастырской церкви. Потом зачастили холодные дожди и распространился слух, будто турки, пользуясь моментом, готовят нападение на столицу. Теперь-то они могли выместить свою злобу на христианах, не покорившихся их силе. И на останках самого непокорного из всех черногорцев. К счастью, слухи не подтвердились.

Только через четыре года будет исполнена предсмертная воля митрополита в уже совсем иной стране – в княжестве Черногория. Теократические правители останутся в анналах истории на страницах между 1697 и 1852 годами. Данило Петрович-Негош объявит себя князем и станет править своим народом не как монах, а как монарх. Но в пешей траурной процессии на гребень гряды Ловчен князь посчитает достойным для себя занять место в тени гроба своего предшественника.

Перед выносом гроба за ворота его установили на постамент посреди монастырского двора, с вечера накануне наполненного людом. Стояли молча (только шелестели молитвы), неподвижно, тесно. И словно по команде расступились, дали проход столетнему старцу, прибывшему верхом на коне из селения Негуши. При появлении отца последнего из правящих митрополитов крышку гроба приоткрыли. Показалась жёлтая мумифицированная кисть руки. Старец приблизился и долгим поцелуем припал к руке сына, которого он называл святым отцом. К счастью для матери, она не пережила своего Раде, её солнца.

Крышку опустили. Уже навсегда. Патриарх рода Негошей Томо Марков П е трович отошёл с опущенной головой к группе провожающих, где стоял Каракорич-Рус. «Дмитрий, – тихо обратился к нему черногорский долгожитель, – забывать стал, старею… Напомни, из «Горного венца»… Те строки». Бывший секретарь и советник, не задумываясь отозвался и стоявшие близко услышали: « Счастлив тот, кто будет жить в веках, и в этом высший смысл его рожденья ».

Глава VIII. Отставной советник

Безвременная смерть светоча Черногории стала личной потерей Дмитрия Каракорича-Руса. Он надолго лишился творческой инициативы, ослабел душой. Ему приходилось хоронить близких, но так он не горевал никогда. Поговаривали, будто советник Петра II не пришёлся ко двору нового правителя. Но есть свидетельство участника траурной церемонии под полом монастырского храма. Будто бы, когда гроб опустили во временный склеп, наследник Данило Негош о чём-то спросил шёпотом у соратника покойного. Тот отрицательно покачал головой.

Вскоре Дмитрий Петрович уехал с семьёй в родное селение. Библиотеку, собранную в Цетинье, передал школе, основанной Петром Борисовичем, и сам стал учить в ней юных земляков добру и правде. Класс военных инженеров при ней давно перевели в столицу.

Данило П е трович-Негош оказался достойным своего предшественника. И год не прошёл, как, вопреки неудовольствию Вены, Черногорская митрополия на территории объединённых племён, не имевшая ранее определённого государственного статуса, была объявлена им светским княжеством. Первый князь воинственных горцев продолжил политику и реформы Петра II, придерживаясь ориентации на Россию. С её финансовой помощью он дважды нанёс поражения османским войскам.

Первую победу народный учитель Дмитрий Петрович Каракорич-Рус встретил сорокатрёхлетним. К нему вернулось душевное спокойствие, когда он убедился в правильности своего выбора во второй половине, по Данте, жизненного пути. Большая семья детей Катерины, от черногорца и русского, занимала теперь весь огромный старый дом Каракоричей. Дальние сородичи разошлись, разъехались кто куда. Дмитрий Петрович занял покои отца в пристройке с выходом на террасу над ущельем. Коллекции старинного оружия и охотничьих трофеев пришлось потесниться, уступая стены книжным стеллажам. Четверть разрубленного серебряного блюдца с буквой «П» в буковом квадрате осталась на старом месте. Ожил отцовский чубук, хотя Дмитрий раньше табаком не баловался.

Вдали от митрополичьего двора Дмитрий впервые внимательно посмотрел на жену, столичную уроженку, которая без разочарования приняла переселение в глушь. Женился он в своё время потому, что срок пришёл. В дворцовом кругу некто Марко Стефанович, заботливый папаша, обременённый дочками на выданье, ловко подсунул молодцу девицу Зою, улыбчивую чернушку с ямочкой на левой щеке. Она с удовольствием рожала ему детей. Сколько? Дмитрий не считал. Если бы Зою заменили в супружеской постели на другую чернушку, примерный супруг не сразу и заметил бы. В доме над Пивой Зоя заняла место, полагающееся ей по рангу. Уроженка столицы легко овладела искусством горянок жить для мужа и детей, всем улыбаясь губами, глазами и ямочкой на левой щеке. Младшие дети уселись за столы в его школе. Старшие сыновья разошлись служить по всей стране, кто при погонах, кто в цивильной одежде. Взрослые дочки разбежались по замужествам.

Первенец, названный Пётром, в честь деда, по личному распоряжению императора Николая Павловича был зачислен для прохождения офицерской практики в армию генерала Меншикова, развёрнутую в Крыму. Юнец мог бы, используя старые связи отца, рассчитывать на патент гвардейца и постигать военную премудрость на Царицыном лугу в Петербурге. Однако в поисках подходящего для себя, как офицера, полигона, он выбрал для службы горный край империи при море. Эта местность по ландшафтным и климатическим условиям была наиболее сопоставима с Черногорией, объяснил сын отцу свой выбор.

Дмитрий Петрович в родном окружении воплощал в себе живую тень обожаемого Петра II Негоша, которого народное воображение возвело в ранг небожителя. Земляки относились к учителю Каракоричу-Русу с почтением.

Бросим короткий взгляд на четверть века вперёд.

Сын русского военного инженера доживёт до балканских войн семидесятых годов. Но ему не доведётся стать свидетелем того, как, в результате победы России над Турцией, по одной из статей Сан-Стефанского договора, Порта признает полную независимость Черногории. И даже удалённая в бесконечность цель станет реальностью: княжеству вернут Адриатическое побережье с городами Бар и Ульцин. Вена пустит кровавую слезу, Габсбурги заскрежещут династическими зубами, Нессельроде перевернётся в гробу. Южные славяне, благодарные России, станут гордиться своим вкладом в победу над извечным врагом православного мира. И всё-таки судьба не обойдёт Дмитрия Петровича радостями побед. В 1876 году объединённые сербско-черногорские силы будут вести успешные бои с турецкими войсками. В той малой войне отличится полковник Петр Дмитриевич Каракорич-Рус, который получил боевое крещение на бастионах Севастополя в Крымскую компанию. Тогда он едва не умер от ран. Сказывали, подоспел на помощь старый артиллерист, оставшийся для Каракоричей-Русов неизвестным. Дмитрий Петрович успеет стать свидетелем возвращения оттеснённым в скалы землепашцам Црной Горы плодородных долин с посёлками Подгорица и Никшич. Разве не о том деятельно мечтали правящий поэт-митрополит и его первый советник?! Притом, прозвучит очень личный мотив в этом торжестве: героем тех освободительных сражений назовут генерала (теперь генерала!) Петра Каракорича-Руса, Рус-пашу в турецких сводках.

Те дни подробно описаны в рукописной хронике селения Плужине за 1878 год, которую вёл местный батюшка. Многие страницы стоят пересказа. Послушайте.

Спустя несколько дней после блестящей операции черногорцев по овладению житниц страны, в дом старого Дмитрия Петровича доставили свежую почту. Хозяйка дома считала своей приятной обязанностью относить столичную газету в кабинет мужу. Он всегда пересказывал ей газетные новости понятным для неё языком. В тот раз сразу стал читать, при жене, вслух, хронику военных действий. В номере описывались успешные действия отряда Каракорича-Руса. Закончив чтение, хозяин дома сложил печатный лист и спрятал его в ящик стола. Удовлетворённо откинулся сухой спиной к спинке кресла, взял в свою ладонь руку Зои, усадил её на подлокотник.

– Молодец наш Петька! – сказал по-русски. И вдруг обратил лицо в тёмный угол. – Что вам угодно, сударыня?.. Вы кто? Как, как? Маркитантка? Что «пора»?.. А, понял. Я готов.

Зою не сразу насторожил странный разговор мужа с тёмным углом кабинета. Оттуда – ни шороха, ни звука. Под воздействием газетных сообщений Зоя счастливо улыбалась, и ямочка на её увядшем лице казалась при свечах ещё глубже. Потом обратила внимание на ослабевшую руку Дмитрия. Она взяла со стола зажжённый шандал и поднесла к открытым глазам мужа. Он не моргнул. Так простояла она довольно долго, не чувствуя усталости, ни о чём страшном не думая. Просто смотрела, запоминая, как молодеет, приобретает какое-то возвышенно-загадочное выражение родное лицо.

Что ему привиделось перед смертью? Видимо, в последнюю минуту он уже бредил, решила вдова, вспоминая последние минуты земной жизни Дмитрия.

Глава VII. Прощание с Аша-рекой

С тех пор, как с молчаливого согласия Андрея Борисовича, по возвращении его в Борисовку из Польши, управление имением перешло в руки Корнина Младшего, отставной штабс-капитан зачастил к сестре. Отлучки его из дому становились всё продолжительней на радость Антонины. Нельзя сказать, что владелец вотчины ни во что на Аше-реке не вмешивался. Во время сева, при уборках хлеба бывал даже очень активен. Он как бы провёл межу между двумя уделами – своим личным и добровольно уступленным старшему сыну. В уме. Территориальный раздел не проводился, о таком и речи не было. Но, если золотодобытчик останавливал свой глаз на каком-либо участке, граница между промышленной зоной и пахотной землёй передвигалась в его пользу. Рудокопы высылались на новое место без промедления. Бывало, и клин, оставленный под пар, навсегда уходил из рук сеятеля. Из году в год пашня съёживалась. Земля уродовалась ржавыми вывалами из шахт, шурфами и дудками, канавами. Рядом с добротными избами пахарей появились уродливые, наспех сколоченные бараки под толчеи и промывальни, землянки для прибывающих год от года посессионных крестьян.

Пришла весна, когда, после сева яровых, Андрей Борисович, по обыкновению своему, будто собрался в рощу по грузди, сел в крытую коляску возле конюшни и направился наезженным путём на запад. Обычно он возвращался к сенокосу. А на сей раз Александра только письмо получила. Муж обещал вернуться зимником. С тех пор началась для старого хозяина башкирской вотчины жизнь на два дома. Тёплые месяцы проводил в Ивановке. В холода наслаждался уютом библиотеки борисовского дома. Когда глаза уставали от чтения, менял книги на седло и удочки. Видели одинокого всадника в заснеженных полях, узнавали его сгорбленную фигуру на речном льду у проруби. Борис Андреевич уже всё хозяйство в руки свои забрал. Всё у него работало, как на немецкой ферме, где находится место и ухоженному полю, и чистому хлеву, и фабричке, чтобы ни одна коровья лепёшка воронам не досталась.

Долгое отсутствие патриарха семейства никого не огорчало и не радовало. По возвращению домой его встречали так, будто он с часовой прогулки по окрестностям вернулся. «А, это ты?» – спрашивала вечно захлопотанная Александра. Первенец обнимал отца за плечи – всегда мимоходом. Родственные чувства его не переполняли. Вот Сашка бы… Только Сашка покинул дом для серьёзной учёбы. И дочки разлетелись из родительского гнезда. Дворовые люди, которые, бывало, встречали выезжавшего в Ашу барина подобострастным «с возвращеньецем-с!», теперь молча кланялись. Лишь подрастающие дети Бориса, девочки-близнецы, проявляли искреннюю радость. Тормошили, расспрашивали деда, что привёз, что приключилось в дороге, что нового увидел, с кем и о чём разговаривал. Невестку свою, дочь уфимского промышленника, Андрей Борисович толком рассмотреть не успел – она умерла от сердечного приступа сразу после родов.

При последнем возвращении в Борисовку хозяин вотчины своих не застал. Дом был битком набит служащими неизвестной ему Компании «Корнин и сын». Оказалось, ею временно заправляет директор Золоторёв. От былого Степана Михайловича остался какой-то высушенный стручок. Однако старость, лишив рудознатца мяса на костях, сухожилий не тронула. Он остался неутомимым. Корнин услышал от него, что его родные переселились в Уфу, в просторный дом вдового промышленника, Борисова тестя. Сыновья его перебрались на постоянное жительство в Баку, туда же перевели капиталы. Опустевший особняк промышленник завещал внучкам. Корнин смутно помнил, что разговоры о переезде в столицу губернии велись в семье давно, но как-то неопределённо, вяло. И вдруг – сюрприз! «Могли бы и меня спросить», – проворчал старик и двинулся по вотчине прощальным дозором. Так решил сразу.

Крестьянские дворы носили следы довольства, но в лицах встречных старый хозяин своих крестьян не узнавал. Чужое выражение глаз, нездоровая кожа, какие-то, казалось Корнину, перекошенные черепа. Это были крепостные рабочие – вчерашние пахари, в короткий срок потерявшие связь с землёй. В Приуралье между господином и его живыми «душами» сытая жизнь наладила патриархальные отношения. Кормилица-земля придала поведению людей, их внешности, речи общения некую нравственную чистоту, простонародное благородство. Всё это было потеряно, когда лопата, используемая при веянии ржи, была заменена на заступ золотодобытчика. Огороды при усадьбах борисовских жителей не смогли заменить хлебного поля с его воспитывающим влиянием на русскую душу. Возбуждённая группа мужиков и баб, закончивших смену, бессмысленно и грязно сквернословя, куда-то целеустремлённо направлялась. Корнин, проследил: у рощицы, примыкающей к церковному погосту, появился обшитый еловой доской сруб. Это строение ни с каким другим не спутаешь. Кабак. Кабак на его чистой земле!

Не жалея ног, Андрей Борисович направился на грохот, доносившейся со стороны увалов. Через час трудного хода по местности, изрытой лопатами, захламленной строительным мусором и вывалами коренных пород, вышел на два огромных, из чёрного бруса, корпуса с редкими окнами. Каждое из строений было высотой с трёхэтажный дом. Из кирпичных труб-минаретов валил чёрный дым. В стенах что-то булькало, хрипело, чугунно громыхало. Шумела, как на мельнице, вода. На задах от увалов к корпусам оборванные люди катили по мосткам гружённые породой тачки, обратно бежали порожняком.

«Вот оно что – фабрика! Паровые машины. А эта, что грохочет шестернями, как её?.. Толчея. Значит, до кварцевых жил добрались. Ишь, насос надрывается! Дьявол, дьявол! Прав был тогда Степан».

Пока шёл вниз – к реке, в сторону дома, чтобы попрощаться с Таней, представлял два сказочных воинства, белое и чёрное. Первое, уже обречённое, держало оборону вокруг церкви, изб и господского дома, отступив с полей. Второе обложило белых со всех сторон оборванной толпой с испитыми лицами. Оно накатывается на вооружённых вилами и косами всей тяжестью чугунных, дымящих машин, тачек, гружённых золотом – этого образа самой грязной грязи. А из кабака доносится подбадривающая песня. Плюнул в сторону у Таниного крыльца и с трудом поднялся по ступеням, заскрипевшим под тяжестью его тела.

В Уфе Андрей Борисович застал своих в большом каменном доме с парком на речной круче над широченной Агидель. Отчаянно дымя красной трубой, шлёпал лопастями колёсный пироскаф, вызвавший в памяти беглеца образ фабрики на его земле… На бывшей его земле. Сыну сказал:

– Ухожу на покой. Пора. Прошу тебя, мой друг, скорее покончим со всеми формальностями передачи наследства. Воля моя – сохранять за нашим родом Ивановку навечно. Там, неподалёку, могилы деда и бабки твоих. И наш с Антониной прах рядом с ними будет положен. Да, я принял решение. Мотаться, как прежде туда-сюда, мне уже не по силам. Пожелает кто из вас проведать стариков, милости прошу, в любой день.

Александра, хорошо, с душой игравшая роль бабушки при внучках, не нашла свободной минутки, чтобы обдумать и осознать решение мужа. Его прощание с Заволжьем приняла, как новый семейный ритуал при очередном отъезде к сестре. На прощанье спросила, не нуждаясь в ответе: «И чего вдруг на зиму собрался?».

Глава VIII. Александр Андреевич Корнин, механик и дорожник

Зимний день в Санкт-Петербурге короток. Во втором часу пополудни на Московском вокзале зажигали огни. У одного из фонарных столбов на перроне остановился франтоватый господин, чтобы взглянуть на карманные часы. В толпе он выделялся завидным ростом, что называется, гвардейским. Все предметы одежды на нём – от меховой шапки до зимних сапог – свидетельствовали о вкусе и лондонских портных. Рука в перчатке из лайки без напряжения сжимала ручку большого баула. У модника было широкое лицо с коротким носом. Из-под высоких русых бровей внимательно и умно смотрели голубые глаза. От таких лиц ждёшь улыбки, они располагают к себе с первого взгляда.

Завидев «гвардейца», стал как вкопанный старичок в потёртой офицерской шинели, в суконном картузе на вате. Выпучил водянистые глазки. Великан рассеянно ему улыбнулся, поощрив тем самым на разговор.

– Простите, милсдарь, лет сорок тому назад при встрече с вами я не сомневался бы, что вижу своего командира, поручика Андрея Борисова, то бишь Корнина.

Франтоватый господин заулыбался теперь во всё открытое лицо:

– Так я и есть Корнин, только Александр Андреевич. Ваш бывший командир, полагаю, мой батюшка. Позвольте, вы…

– Мы питерские, – старичок, взволнованный встречей, забыл представиться по имени. – Здесь племянничка в Первопрестольную провожаю-с. Где ж он, стервец?.. Так значит, батюшка, изволите сказать? Поразительное сходство-с!

Прозвенел первый звонок. Чёрный паровоз в голове пассажирского состава со свистом пустил низом плотный пар. Артельщики с вещами пассажиров, нарядная публика подалась в сторону поезда. «Господа, прошу занимать места!» – крикнул кондуктор из открытой двери вагона первого класса. Сослуживец Корнина-отца не решался подать руку. Александр взял её сам, осторожно пожал.

– Прощайте, сударь, Бог вас храни! А батюшка жив. К нему еду, на Урал. От кого, позвольте поклон передать?

Но старичок уже семенил валеными сапожками под навес буфета, надеясь, видимо, отыскать племянника до третьего звонка. Между тем раздался второй звонок. Поднявшись в синий вагон, Корнин протиснулся в своё отделение, закупленное им целиком. Не любил дорожных компаний, а финансы позволяли. Закрылся и, сняв верхнее, остался в пиджаке, чёрном в полоску, и тёмном, без рисунка, галстуке. Заскрипели пружины диванчика. В окне, за откинутой шторой, пустел перрон. Третий звонок. Дёрнуло, залязгали сцепления, застучали всё чаще, всё громче колёса на стыках рельсов. Поплыли за протёртым стеклом вокзальные строения, суетливые провожающие. Откинувшись к спинке диванчика, Александр предался одному из любимейших своих занятий – воспоминаниям.

Один из Сашиных гувернёров, бойкий малый, до призыва в армию Наполеона, был кучером, второй состоял надзирателем при начальной школе в Лилле, следовательно, к народному образованию юношества некоторое отношение имел. Если бы не природная любознательность уроженца уфимской глубинки да не отцовская библиотека, пришлось бы мальчика после французов доучивать у борисовского дьячка. Раз в год, по весне, отец возил его в Уфу на испытания в гимназию, где жертва двух косноязыков (из тех, двунадесяти ) изумляла педагогов знаниями, вызывая зависть самолюбивых губернских чудо-мальчиков.

Совместные занятия и поездки сблизили Сашу с отцом. Пока подрастал Александр, старший сын долгие восемь лет был далеко. А когда первенец возвратился домой, оказалось, что между Корниным Старшим и наследником имения, определённого майоратом, преобладают силы отталкивания.

Каждый встречный шаг усиливает взаимное притяжение. Общая территория отца и второго сына вышла за пределы библиотеки. Если Корнины выбирались на природу всей семьёй, глава семейства и мальчик-последыш оказывались рядом. Нередко, собираясь по грибы или на рыбалку, Андрей Борисович бросал клич: «Ну, кто со мной?» Как правило, не отказывался Сашка.

Патриарху рода Корниных пришлось пережить и болезненное разочарование, к счастью, недолгое. Вдруг заметил он, что Александр стал наведываться к шахте. Оказалось (с облегчением вздохнул отец), внимание сына привлёк не жёлтый металл, а механический насос, поставленный дядей Степаном для подачи тёплой воды в зимнее время на вашгерд для промывки золотоносного песка. Он недолго занимал воображение младшего из Корниных. А вот, увязавшись за отцом в Уфу, куда владетель вотчины наведывался время от времени, мальчик пережил настоящее потрясение, увидев на реке пироскаф. Саша не успокоился, пока они не побывали на судне. Капитан с пониманием отнёсся к любознательному пассажиру, позволив ему провести несколько часов в машинном отделении. Потом Саша замучил вопросами отца, но тот пояснить смог самую малость. Немного удалось выудить и в домашней библиотеке. Пришлось выписывать специальную литературу из Англии.

Как-то собрался отставной штабс-капитан в Петербург с вотчинными бумагами. Сашка увязался за отцом. Пока отец высиживал в присутственных местах, обивал казённые пороги, недоросль провёл между Петербургом и Царским Селом в поезде, что начал свой бег с октября 1837 года. Толкался в vaxholl’ах, в паровозном депо, вызывая подозрительность дорожных служащих и жандармов. Последние часы перед отъездом домой провёл на Неве, наблюдая, как снуют пироскафы мимо Петропавловской крепости одинаково легко и по течению и против.

Проезжая Уфу, узнали от попутчика, что на демидовских заводах некие Черепановы построили наземный пароход для подвоза руды к домне ещё года три назад. Александр не успокоился, пока Степан Михайлович, также заинтересованный в новинке, не повёз его на север долгим речным путём. Черепанов-отец, талантливый механик, побывавший в Англии и наглядевшийся британской премудрости, скромно признался, что «чугунку» свою и «пароход» они с сыном сделали на глазок, но ничего, бегает машина. Гости подивились умельцам и их творению, но ничего нового парень не увидел.

Тут незаметно (уже при «соправителе» Борисе) подкралось время определяться с жизненным выбором. Естественно, Андрей Борисович мечтал видеть во втором сыне агрария. Его увлечённость техникой земледелию вреда принести не могла. Наоборот, технические усовершенствования облегчают труд земледельца, знал хозяин имения по статьям из заграничных журналов, у некоторых соседей подглядел. Машина обходится дешевле, чем заменяющие её руки батраков. Немцы это давно поняли.

Александра Александровна вновь размечталась о Лицее, том самом, который Борис пренебрёг. Ей снился Сашенька в шитом золотом мундире дипломата. За завтраком, если только общий разговор хоть кончиком языка касался международных дел, мать пятерых взрослых детей, не потерявшая привлекательности в пору поздней осени жизни, восторженно восклицала: «Представляешь, Александр, ты – министр иностранных дел его величества?!»

Сын не представлял. Он строил в уме фантастические шоссе, о которых рассказывали побывавшие в немецких странах. Протягивал от города в город через всю Россию блестящие нити «чугунок» и пускал по ним паровые машины собственной конструкции. Поэтому, когда матушка завела разговор, что не плохо бы представить сына губернатору, предмет её забот невинно возразил: «В Институте путей сообщения рекомендаций не требуется. Там вот что надо». И самоуверенно постучал себя указательным пальцем отцовской конструкции по лбу. Высокие хруновские брови матери семейства поднялись ещё выше и предельно изогнулись. «Это ещё какие такие пути общения?» – «Мои маменька, – разъяснил почтительный сын. – Я готовлюсь в институт, хочу быть практиком». – «Ремесленник!», – всплеснула руками уральская аристократка.

Андрей Борисович вторично покорился неизбежности.

Кажется, вчера только тот разговор был. А он, Александр Андреевич Корнин, уже инженер с практикой, которую обрёл не где-нибудь, а в мастерской мира – в Англии. Туда он был направлен стажироваться по окончании института, как один из лучших выпускников. Пока уральский абориген учился путейной премудрости в столице и набирался опыта в туманах Альбиона, граф Клейнмихель, согнав массы народные (подсмотрел поэт Некрасов), соединил Петербург с Порфироносной вдовой шестисотвёрстной «чугункой». Прилежный студент дважды отработал в летние каникулы на постройке.

В ритмичном стуке колёс не слышал молодой инженер ни музыки, как уверяют некоторые, ни стихотворного ритма; они выбивали в его сознании цифры, хотя Корнин не чужд был высоких искусств и поэзии. Да, математика, с её определённостью, без тёмных понятий, стала любимой его подругой в институте.

Вспомнилось, как он, семнадцатилетний провинциал, снял комнату на Выборгской стороне и, сдав свои бумаги в канцелярию института, стал уверенно готовиться к испытаниям по гимназическим учебникам. Кроме математики надо было отличиться в истории и словесности. А, чепуха! И действительно, по всем предметам выдержал. На радостях приобрёл путейскую фуражку. К новенькому сюртуку и франтоватым сапогам с отворотами очень шла.

Корнин избежал участи большинства студентов всех времён и народов – терять ориентацию в изучаемых предметах. Это случается из-за лени, всяческих действительных и надуманных причин пропускать лекции. Почему-то в студенческой среде считалось шиком смотреть свысока на истинное, глубокое знание, презирать прилежный труд. Самой интересной лекции, читаемой прославленным профессором предпочиталась встреча с какой-нибудь смазливой и глупенькой Катенькой. Учебник по сопромату летел под кровать, если счастливчику доставался билет на пустую, тем не менее нашумевшую оперетку.

За пять лет Александр пропустил всего несколько лекций по простуде в гнилой Ингерманландии. Исписанную профессором громадную доску он запоминал сразу всей её площадью. Мог не только повторить написанное, понимая его смысл, но и точно нарисовать в уме эту мозаику, белым мелом по чёрному полю, из букв, цифр, математических знаков, символов, значков дифференциала, интеграла, пятен от мокрой губки и торопливых перечёркиваний. На практических занятиях – в чертёжных, в политехнических залах, где были выставлены основные механизмы, отдельные узлы, детали машин, молодой помещик оказывался в своей стихии. Как-то он услышал мнение о себе моложавого, с энергичным лицом профессора: «Дельный малый».

Товарищи его уважали за ровное отношение ко всем без исключения и за немыслимую физическую силу, которой он не злоупотреблял. Его даже за глаза не называли барчуком или барином, как многих состоятельных студентов. Корнин не только без промедления сдавал называемые заводилами общественной суеты суммы в пользу недостаточных студентов , но нередко сам с предельным тактом, с обезоруживающей виноватой улыбкой совал кому-нибудь из казённокоштных то рубль, то трёшку. Имея в гардеробе и фрак, и визитку, и ещё массу изысканных вещей, он почти до конца учёбы проходил в одном сюртуке и сменил его на новый, такого же строгого покроя, когда первый стал лопаться по швам в плечах набирающего молодых соков студента.

Насчёт соков… Сменилось возле него за годы студенчества с пяток весьма активных барышень. Все оказались почему-то плоскогрудые и жадные. По доброте душевной Корнин грубо гнать их от себя не мог, а намёки они понимать не хотели. К его облегчению как-то сами исчезали, уступая место другим. Он водил их в оперетки, в загородные театры, сущие балаганы, где пели шансонетки. На балы, даваемые время от времени студенческой братией в институте, с приглашением родственниц, их знакомых, бывало, «благородных девиц», подружки такого сорта не зазывались. Но и в «высшем кругу» ни одно мимолётное виденье не вызвало в нём желания дать клятву в чистой любви до гроба. Что касается высокого искусства, пристрастился к симфониям; стали производить на него впечатления отдельные мелодии и арии из опер, что иногда приводило вчерашнего провинциала в Каменный театр. Был абонирован в библиотеке, книги брал домой, читал всё подряд.

Сама грозная и прекрасная северная столица стала учителем и воспитателем уроженца предгорий Урала, чья душа была чиста и настроена на восприятие возвышенного. В первый приезд, когда всеми помыслами подростка владели пироскафы на Неве и пароходы на первой русской «чугунке», он, по сути, города не увидел, потому что не думал о том, на чём останавливался взгляд. Пять столичных лет стали годами постепенного открытия Петра творенья. Студент Корнин любил выходить к Неве в том месте, где кумир с простёртою рукою сидел на бронзовом коне. Открывалась Нева, одновременно туманная и освещённая солнцем в том месте, куда из плотных облаков падали столбы солнечного света. Будто сказочный фрегат с железной позолоченной мачтой, увенчанной ангелом, Петропавловская крепость плыла против могучего течения серой реки. Вдали едва угадывались строения низкой Петербургской стороны. Рядом возвышались многоэтажные громады Дворцовой набережной. Корнин проходил ею к чугунный ограде Летнего сада, вдоль неё – к античному воину на каменном столбе, символизирующему Суворова. Отсюда, чтобы не терять впечатления, выходил по Миллионной, мимо шести чёрных атлантов на Дворцовую площадь, с Александрийским столпом между плоскостью барочного дворца и тяжёлой классической подковой Главного штаба. И опять Медный Всадник , вздыбленный на виду ростральных колонн. Время от времени Александр Корнин посещал Эрмитаж, основательно осматривался в каждом зале. Так всё и не осмотрел, разве что пробежал, радуя глаз, но не запоминая. Ничего, будет ещё в его жизни Петербург.

Британские острова тоже не прятали от русского своих красот, многими он насладился, но только умом. В сердце природного механика и дорожного строителя осталась промышленная Англия, центр мировой технической цивилизации, её машины, стационарные и подвижные, шоссейные пути. Образцом для последних стали раскопанные римские дороги, когда-то соединявшие Лондиниум с побережьем. Местный гений их усовершенствовал, использовав новые материалы, применив современные технологии. Железные же дороги Англии были оригинальны от начала.

Он, Корнин, будто русский разведчик, посланный на острова с особым заданием, проник, кажется, в самую суть всего того, что ему открыли подозрительные британцы. Главное, он научился строить все типы дорог. Разобрался в устройстве самых сложных механизмов, чтобы при необходимости более-менее точно, более-менее качественно повторить их дома, как самоучки Черепановы повторили на Урале сухопутный пароход Стефенсона.

Глава IX. Отец и сын

В Москве вторая отечественная железная дорога закончилась. Александр Корнин пересл на почтовые. Кибитка, запряжённая тремя рысаками, рванула с места от Рогожской заставы навстречу зимнему солнцу. Седока приятно волновала предстоящая встреча с родными в Уфе, которых не видел добрых семь лет. Поглядывая по сторонам, профессионально оценивал ландшафт. Он знал, во что вскоре превратится эта полоса земли вдоль дороги Москва – Нижний Новгород. И себя видел здесь. Эти мысли скрашивали разлуку с Англией, которая стала для него фантастической страной будущего – машинной страной наступающего века механизмов, его, инженера Корнина времени.

Проехать Нижегородскую землю и не завернуть в Ивановку!? Как можно! Александр встречался с тёткой до института. Антонина и племянник нашли общий язык на теме любви к отеческим гробам. И вот теперь инженер Корнин въезжает в знакомый двор в предвкушении встречи с «бабулей», как просила звать её тётка. Радостная неожиданность: на крыльце встречают родного гостя двое – старшие Борисовичи, брат и сестра. От неожиданности сын не сразу узнаёт отца.

Вскоре за накрытым столом старики наперебой посвящают своего «англичанина» в семейные перемены. «Дело Корниных» полностью в руках Бориса. Золотопромышленник руководит компанией из Уфы, посадив в Борисовке директором прииска и управляющим остатками имения Степана Михайловича. Зачинатель же переезда из Ивановки на Ашу-реку, решил остаться здесь, на родном пепелище, навсегда. Правда, нижегородская вотчина на пепелище не похожа, но так любовно называют старые семейные гнёзда сентиментальные русские помещики. Башкирское имение, которое казалось раем на земле, приняло для его первого хозяина облик преддверия ада. Природный землелюб, не в силах сдерживаться, живописал сыну в ядовито-ярких красках, невольно сгущаемых, картину окрестностей Борисовки и само село. В заключение добавил:

– Я пока жив и, даст Бог, поживу ещё, силы чувствую. Да только мир мой привычный умер. Не узнаю ничего, всё чужое – от Урала до Варшавы. Когда ездил на поиски Игнатия – убедился. Только здесь, в Ивановке, узнаётся былое, милое сердцу. Спасибо Антонине. Боюсь за околицу шагу ступить. Думаю, возвращусь, ан и тут какие-нибудь… золотоискатели объявятся. Тебе, молодому, меня не понять. Ты живёшь в своём мире, новом. И вид Борисовка тебя не покоробит. Подумаешь: доход даёт, а по грибы можно и в другой лесочек сходить. Леса в России, слава богу, много. И прав будешь. Сын отца не понимает.

– Очень даже тебя понимаю, батюшка, – горячо возразил Александр. – Я не одобряю действий брата. Он, если ты не преувеличиваешь, капиталист худшего образца. Боюсь, Россия обречена на власть буржуазии русского типа: ради прибыли ничего и никого вокруг не жалеть, не беречь – après nous le deluge, – (и «бабуле» перевёл), – после нас хоть потоп. Тем более что дары природы кажутся неисчерпаемы. Действительно, всё даже воображением не объять: леса, речные и озёрные воды, заливные луга… Что ещё? Да всего не перечесть! Я сам сторонник техническиех устройств, просто преклоняюсь перед машинами. Знаешь, чем меня пленила Англия? Там, возьмём, фабрика – корпуса, печь и котёл, машины, труба, склады – всё во дворе, компактно, чисто, а сразу за заводским забором – подстриженный зелёный газон, словно ты в центре Лондона, в Гайд-парке. Железнодорожный мост через реку – часть пейзажа. Тоже тоннель, шлюзы канала. Старые терриконы возле шахт покрывают дёрном, вот тебе горка взамен той, что срыта. У нас так, видно, никогда не будет. Борисам Корниным некогда выкорчевать пень от поваленного дерева; они спешат производство расширять. Что делать, спрашиваешь? Да перевоспитывать борис-корниных твёрдыми законами: загадил шахтными отвалами чернозём – плати десятикратно за потраву, вылизывай языком! А то и прав лишать на земле трудиться, наглецов – в цепи!

Старый Корнин даже прослезился, услышав такие слова. Антонина же в словах племянника нашла для Отечества обидное.

– И что ты, Саша так аглийцев нахваливаешь? Они вон дружков своих, басурман под защиту берут. Не сегодня, так завтра турка нам войну объявит. Аглийцы только и ждут того.

– Всем всыплем! – воинственно выпалил Андрей Борисович оглушительным голосом. – Пусть только сунутся! Двенадцатый год забыли?

Александр с сомнением покачал головой:

– Боюсь, родные мои, двенадцатый год не повторится. Тогда к нам Бонапарт много подневольных привёл, а сейчас, если что, против нас вся Европа в охотку поднимется. От страха, что Россия крепнет и расширяется. Озадачил их Николай Павлович. И победит не тот, за кого Бог, а у кого штуцеры против гладкоствольных ружей и флот паровой против парусников, да железные дороги для быстрой переброски войск. Пока наши славные полки притопают к Таврическим берегам, к Дунаю, да под Карс, там, глядишь, уже ждут нас сытые, отдохнувшие були и лягушатники, и немецкие боровы. Только, надеюсь, всё-таки до большой войны дело не дойдёт. В британских деловых кругах замечено оживление. Пока громко не говорят, в газетах не пишут. Один знакомый инженер, провожая меня домой, намекнул, будто готовится совместный российско-британский проект в Причерноморье – строительство железной дороги. Не выгодно Европе с нами воевать.

Отец был иного мнения:

– Война с Европой непременно начнётся. Скоро. Франция нам не простит, что мы пощадили их Париж. Вот если бы сожгли, как они Москву, то простили бы. А Лондон пуще всего боится, как бы мы над градом Константина православный крест не подняли. Тогда конец их господству в Средиземном море. Жаль, стар я… А впрочем, ещё серебряную вилку в штопор скручиваю… К слову, о серебре. Помнишь, четверть блюдца тебе показывал? Ну, что брат Сергей нарубил? Так реликвия наша теперь здесь, в шкатулке, на моём столе в кабинете. И пара ей нашлась. От брата Игнатия … Не помню уже, сказывал тебе или только собирался… Брат мой, Игнатий Борисович, в католическом храме над Вислой лежит, под плитой. Латинскими буквами помечено: Корчевский . Адрес в той шкатулке найдёшь. Третий из нас, Сергей Борисович, Антонине обещал объявиться, коль жив будет. Остаётся ждать. А младший, Пётр, после войны с французами, полагаю, в черногорцы записался. Ежели Дмитрий Петрович Каракорич-Рус его сын, то искать надо в Цетинье. Всё об этом прописано в моём дневнике. Умру, не побрезгуй полистать. Род свой помнить надо. Грех забывать корни… Чуешь: Кор-нин и кор-ни ? Не зря это. В русском языке ничего зря не бывает.

Разговор о том, о сём затянулся за полночь. Когда расходились по комнатам, отец спросил сына:

– Ты надолго к нам? И вообще, каковы планы? Где служить будешь?

– Денька три погощу здесь, потом повидаю матушку, сестриц, братца. Кто там ещё? Ах, да, племянницы-племянники! В Борисовку заезжать… Не знаю. Надо бы тётку и Степана Михйловича повидать. Потом в Петербург двинусь службу искать. Скажу тебе по большому секрету, отец, высочайше одобрен уже план строительства железной дороги из Москвы в Нижний. Надеюсь устроиться.

Пройдя стажировку в Англии, Александр Корнин мог предлагать себя управлениям построек дорог в качестве практического инженера . К лету он устал гостить у родных. После Ивановки наведался в Брисовку и в Уфу. Везде встречали его под фанфары, обильным угощением, утомительным вниманием. Наконец вырвался из объятий родных, дал дёру в Санкт-Петербург, не завернув к отцу. В Министерстве публичных работ и общественных зданий , выпускник Института путей сообщения просил директора Департамента общих дел направить его на постройку железной дороги. Но мест не было даже на действующие дороги. Общая протяжённость российских «чугунок» тогда составляла от силы полторы тысячи вёрст. А специалистов по эксплуатации линии наготовили с избытком. От предложенного места в шоссейном департаменте проситель отказался. Он давно понял, чт о отвечало складу его цельной, деятельной натуры.

Не помогли выходцу из семьи золотопромышленников и давние знакомства на Николаевской железной дороге. В своё время состоятельный студент проводил на её постройке летние каникулы. Известность компании «Корнин и сын» позволяла ему протолкнуться в окружение главноуправляющего путями сообщения графа Клейнмихеля. Да юный уралец предпочёл начать карьеру дорожника рабочим на изысканиях линии и балластных грунтов. Следующим летом устроился кочегаром на паровозе. Затем прошёл практическую школу техника-пикетажиста, геодезиста на разбивках кривых, помощника инженера и машиниста. Словом, железную дорогу от изысканий до постройки включительно и пробной эксплуатации познал в институтские годы не только по учебникам. Корнин Младший и в Англии не стеснялся учиться у десятников и серьёзных рабочих, заслужив у начальства оценку дельного стажёра.

Старший брат сделал попытку соблазнить праздного после Англии инженера путей сообщения: «Бери-ка, Сашка, под свою опеку паровые машины на прииске». При этом посулил построить узкоколейку вдоль увала, от шахты к шахте, с ответвлением к фабрике. Младший ответил иронической улыбкой. Отверг он и предложение отца плюнуть на технические страсти и зажить помещиком в отдельном имении. Деньги на покупку такового нашлись бы.

Оставалось дожидаться вакансии или действовать самостоятельно, махнув рукой на министерство. Корнин выбрал второе и отправился во Псков. Там в то время находилось правление участка строящейся дороги Петербург-Варшава. Со стороны молодого инженера это была чистой воды авантюра. Рекомендательными письмами он не запасся. Никогда не думал о них, ибо ни во что не ставил. Ссылаться на богатых родственников считал ниже своего достоинства. Фамилия Корнин среди истинных хозяев дела на путях сообщения, то есть среди опытных специалистов, положительного впечатления произвести не могла. Наоборот, кичащийся рангом , добытым презренным металлом, в корпоративной среде железнодорожников, новой, уважающей себя касты, был обречён дважды доказывать свою дельность по сравнению с казённокоштным выпускником Института путей сообщения.

Неудача и здесь подстерегала его, с самой неожиданной стороны. В одежде он был что называется франтом, но стихийным, без самовлюблённости. Невинная особенность, однако в некоторых обстоятельствах весьма опасная. Ведь встречают по одёжке. Во что бы ни оделся этот молодой человек из уральской глубинки, всё на нём сидело как изделия лучших лондонских портных на денди. Истину изрекла матушка Александра Александровна, как-то отметив: «Сашку и в лаптях в столичных салонах за своего примут». После раздумий, во что бы облачиться в летнюю жару, остановился на чесучовой пиджачной паре и чесучовой же рубашке с отложным воротничком. Под цветовой тон приобрёл парусиновые сапоги и соломенную шляпу «боливар». Этот цветовой изыск и оказался роковым, хотя Корнин настроился на самую скромную должность, с чисто условным вознаграждением. Совсем без вознаграждения нельзя – дело принципа.

Пассажирские поезда ходили до Пскова ещё нерегулярно, но всегда можно было доехать балластным составом, следующим дальше.

Во Псков товарняк прибыл на рассвете. Единственным пассажиром оказался «чесучовый» искатель места. Его удовлетворили «класс» в виде паровоза и «купе» на троих, с кочегаром и машинистом. Поскольку помощник машиниста перед выездом скорбел животом после свадьбы дочери, барин вызвался заменить его у тормоза. Жаркая топка заставила добровольца сбросить пиджак. Кочегар, снующий от тендера к топке, обдавал его угольной пылью, но за короткую белую ночь ни пятнышка не пристало к золотистой чесуче.

Правление занимало старинную кордегардию полковых штабов окраинной Александровской слободы. Излишки ампира делали одноэтажное строение похожим на цветочный магазин. Здесь же находилась последняя за рекой Великой дистанция . Часть помещений – камеры гауптвахты – были приспособлены под жилые комнаты дипломированных постройщиков . Те только встали, ходили по зданию и двору в неглиже. Главный инженер, с впалым животом и выпирающими рёбрами, голый по пояс, чистил у рукомойника под кривой липой зубы, обмакивая тощий палец в банку с меловым порошком.

Мельком взглянув на просителя, согласного на любую должность, и определив, по одёжке , скучающего купчика, бросил забитым порошком ртом:

– Мест нет.

Услышав разговор, подскакал на одной ноге, натягивая узкую штанину на толстую ляжку, крепыш с залысинами в седом ёжике, с небритой щетиной. Представился участковым бухгалтером Андриенко. И – главному:

– Как же так, Иван Илларионович! Человек на любое согласен. Я с Рождества письмоводителя прошу. Не справляюсь.

Названный Иваном Илларионовичем недовольно поморщился (и чего влез!?):

– Ну, так бери! Двадцать пять рублей – красная цена твоему письмоводителю.

Андриенко просиял:

– Согласны?

– Нет, – не раздумывая ответил Корнин. – Я инженер практический, служить хочу по линии. Пусть рабочим, но по линии.

Кащей ухмыльнулся:

– Рабочим? У меня на этих должностях наследственные рабочие.

Несколько дней спустя Корнин оказался в Варшаве. И первым, кого он встретил, и здесь несолоно хлебавши, выходя из конторы дистанции, оказался старый знакомый по Лондону.

«Александр!» – «Мартин! Ты как здесь?».

Вскоре бывший стажёр и бывший наставник сидели в кафе. Мартин Грант несколько путано поведал Корнину свою историю. Он направлен некой британской компанией ознакомиться с опытом русских, начавших прокладывать железнодороржные пути в глубь Европы. Беспокоит, почему русские отказались от стандартной колеи. Скоро ему возвращаться домой. Компания на хорошем старте. Уже решено, она примет участие в строительстве железной дороги на юге России. Кстати, им нужны толковые инженеры, а Корнин зарекомендовал себя на Британских островах как классный специалист.

«Ну, решайся, Александр!»

Осенью последнего мирного года, перед Крымской войной, в Ивановку было доставлено письмо из Лондона без обратного адреса. Александр Андреевич винился перед отцом и тёткой, что отбыл в туманный Альбион, не предупредив их, не попрощавшись. Вынудили обстоятельства. Его приняли практическим инженером в поддерживаемую Правительством Её Величества королевы Виктории компанию по прокладке железных путей. Подробно об этом писать не может, сообщает только, что частая переписка некоторое время будет с ним невозможна.

Второе письмо пришло спустя полгода из Варны, порта на берегу Чёрного моря. Этот болгарский город находился во владениях Стамбула. Александр был немногословен. Сообщал, что занимается прокладкой временных путей, что работой в компании не доволен (его якобы в чём-то важном обманули), но не может с ней порвать сразу, так как связан по рукам и ногам условиями контракта.

Прочитав письмо вслух при Антонине, Андрей Борисович отнёс его в кабинет, прочёл ещё раз про себя и подошёл к большой карте Российской империи, висевшей на глухой стене напротив окна. Морской порт, названный сыном, был помечен булавкой с чёрным флажком. Газеты писали, что в окресностях Варны концентируется большой англо-франко-турецкий экспедиционный корпус, а в бухте – транспортные суда под охраной боевых пароходов.

Антонина, услышав голос брата, донёсшийся из кабинета, беспричинно обеспокоилась. Андрей сроду сам с собой не разговаривал. Подошла к дверям, прильнула ухом к щели рассохшейся наборной створки. Что он бормочет, не разобрать. И вдруг явственно: «Думай, Сашка, думай. Прокляну».

Глава X. Смиренный старец и его страж

В начале апреля 1854 года весть о войне, объявленной царю Николаю королевой Викторией и Наполеоном III, достигла Томска. Фёдор Кузьмич, в лёгком армяке, поднялся на крыльцо избы Скорых с газетой в руке, толкнул плечом разбухшую от весенней сырости дверь. Было ему тогда под восемьдесят, весь белый, совсем облысевший, он сохранил стройную, крепкую фигуру, ходил не горбясь, уверено ступая, с презрением к холоду и жаре. Только щуриться стал пуще прежнего и совсем оглох на одно ухо – бочком подавался к говорившему. Не заглядывая в гостиную, осилил крутую лестницу в мастерскую художника. Сергей Борисович, как обычно по утрам, работал в кальсонах и холщовой робе, пёстрой от пятен краски. Старец протянул ему газету:

– Полюбуйся, Серёжа! Этого следовало ожидать. В пятнадцатом году, когда бежавший с Эльбы Бонапарт оказался в Париже, я… хочу сказать, император Александр имел удовольствие познакомиться с одним любопытным документом. Это был тайный сговор Лондона, Парижа и Вены о создании коалиции, направленной против России, их союзника. У… у царя хватило благородства предать забвению этот документ. В присутствии растерянного Меттерниха он бросил бумагу в огонь камина со словами «не время вникать в дипломатические каверзы, забудем об этом». Жаль, что бумага уничтожена. Публикация её сейчас пришлась бы кстати. Ведь чем эта девка куин и… как его?.. маленький племянник большого дяди объясняют ввод в Чёрное море своих кораблей? Их, Видишь ли, не устраивает позиция Петербурга в дунайских княжествах. Это повод. Притом, весьма слабый, так как Россия согласилась вывести войска с Балкан. Причина же вечная – страх перед Россией. Нам завидуют – нашим спасительным просторам, нашим богатствам, стойкости. Всему завидуют.

«Интересно, из каких источников святой отец мог узнать о тайной беседе Александра с австрийским дипломатом и о содержании сгоревшего документа?» – подумал Скорых, пробегая типографские строчки официального сообщения. Но ироническое замечание, как всегда, осталось у него на языке.

Шёл двадцатый год открытого проживания ротмистра с загадочным странником в чёрной слободе на левом берегу Томи. А до этого таились в Красноуфимске, куда ночами добрались из Белёва. Если все месяцы сложить, получается двадцать восемь лет с той ночи в доме прасола, когда в дверях комнаты, занимаемой невольным живописцем, показалась рослая фигура седобородого мужчины средних лет, в рубище. Сергей Борисович принял его за императора Александра, явившегося будто с маскарада. Ряжёный, назвав пароль, внушил жильцу прасола, что является бродягой. Никаких повелений не передал, лишь просил для себя помощи. И ротмистр, верный присяге и слову, данному государю, как раб служил таинственному лицу, вернее, маске. Подсказок ниоткуда не доносилось. Это значило придерживаться инструкции. За год до начала Крымской войны ротмистр решился было на письмо эзоповым языком Волконскому. Светлейший князь Пётр Михайлович, министр двора и генерал-фельдмаршал, достиг зенита карьеры. Но многолетний друг Александра Павловича скоропостижно скончался. Это известие ввергло Фёдора Кузьмича в продолжительную тоску.

Осведомлённость отца Фёдора о тайнах закулисной дипломатии первой четверти века художника не удивило. Старец нередко рассказывал о политических событиях прошлого с удивительными подробностями, так живо, изображая исторические фигуры в лицах, будто сам был участником судьбоносных игр музы Клио. Он словно переодевался в парадный генеральский мундир. Образный в его устах русский язык легко заменялся отличным французским. Рассказчик пересыпал свою речь, всегда к месту, немецкими словами и фразами, цитировал классиков литературы и политических деятелей по публикациям. И (удивительнее всего) по частным письмам некоему адресату. Создавалось впечатление, что безвестный бродяга в своё время общался, как сейчас с оборванцами чёрной слободы, со всеми этими коронованными Францами, Фридрихами и Георгами, с длинно нумерованными Людовиками, с Наполеоном. Выходило, он переписывался с мадам де Сталь, королевой Гортензией, с отставной императрицей Богарне. Напрашивался вывод о близком знакомстве «родства не помнящего» с Кутузовым и митрополитом Филаретом, с маршалом Мормоном, с казачьим генералом Платовым, с писателем Карамзиным. Напрашивались выводы: лично ему был «без лести предан» Аракчеев и просто предан Сперанский. Конечно, объяснить это можно было художественной одарённостью старца создавать на удивление собеседника живые фигуры искусством и силой воображения.

Однажды старец, по его словам, не помнивший, как оказался в заброшенном степном скиту, живописал въезд Александра I в столицу Франции на подаренном ему Наполеоном жеребце Эклипсе. Какое страстное вдохновение у рождённого мужиком или мещанином, ну, пусть сыном степного помещика! Чтобы войти в экстаз такой силы, мало быть просто свидетелем события. Надо пережить его в себе как высшую цель жизни, вершину своего «я». И где подопечный ротмистра получил столь блестящее образование? Может быть, явился миру величайший актёр, мистификатор, ныне играющий роль человека святой жизни?

Сергей Борисович не раз получал подтверждение последнему предположению. Бывало, Фёдор Кузьмич, осознав, что увлёкся перед слушателями, вдруг умолкал. Величественный, с виду, старый вельможа вдруг превращался в смиренного старца. А ведь только что завораживал собеседника прекрасно организованной речью. Обычно таинственный мистификатор, произнося свои монологи, ходил из угла в угол помещения, прижав правую руку к груди, а палец левой засунув за неизменный витой поясок. Спохватившись же, присаживался на что попало. Непродолжительная пауза, и начинали изливаться из уст в белой бороде тихие, проникновенные слова о Божьем Промысле, о пути благочестивых размышлений к Всевышнему, через сомнения, об искусстве каяться, о поисках мира в своей душе. Никто из служителей церкви не мог сравниться с ним в толковании Священного писания. Он привлекал к себе мудростью советов и ласковым обхождением, говорил приходящим к нему: «Мир тебе, спасися, радуйся, Господь с тобою буди».

Сначала тропы к усадьбе, в которой жил старец, проложили простые томчане. Потом стали заглядывать к нему лица местного духовенства, мещане и купцы, чиновный люд и праздные дворянчики. Под крышей большей избы едва не открылся модный салон, да ротмистр решительно остановил набирающий силу людской поток к «святому отцу», заведя журнал. В него, после отбора суровым стражем отшельника, вписывались допущенные к старцу лица. Им отводились для беседы отмеренные часы, даже минуты, в определённые дни. Фёдор Кузьмич согласился с необходимостью отсеивать своих поклонников. Настоял только на том, чтобы «пилигримы» не отбирались по сословным признакам: «несть ни простолюдина, ни князя».

Пришло время, когда, ради беседы с почтенным старцем, в Томск стали наведываться представители высшего духовенства из Екатеринбурга и Иркутска, именитые граждане со всей Сибири. К берегам Томи двинулись толпами лапотные ходоки. Старый кучер отгонял их от ворот. Они стали собираться на противоположной стороне улицы, расселялись по соседям, неделями выжидая минуту, когда отец Фёдор появится в окне и благословит опускающихся на колени всех разом. Заметили здесь членов царской семьи. О чём беседовали, осталось тайной. Поговаривали, некие великие князья оставили денег на корм старцу.

С заводика Фёдор Кузьмич давно ушёл. Какие-то рубли всегда были у него на милостыню, на свечи, а питался он по-прежнему за одним столом со Скорых. Расходы на платье были мизерными, ибо даже в лютые морозы бывший бродяга носил летний армяк, голову покрывал ватной шапкой, а голые кисти рук держал в карманах. Непогода заставляла его менять мягкие суконные сапоги на тёплые, а однажды пилигрим из Подсинска привёз ему валенки – изделия собственной мастерской. Отец Фёдор не отдал их бедным, как поступал с грудой даров подобного рода и с разного рода сладостями, соленьями и вареньями. Он с нескрываемым удовольствием натянул их на старые ноги и уже не снимал их ни зимой, ни летом.

Тот пилигрим, валеных дел мастер по фамилии Паршин, зачастив в Томск, стал обувать дармовыми валенками, катанками и пимами всех обитателей усадьбы, а заодно нашёл благодарный рынок сбыта в чёрной слободе, благодаря качеству изделий. Временное жильё снимал неподалёку от усадьбы, что к тому времени стала самой известной достопримечательностью Томска. Подружился со Скорых, после того, как, не торгуясь, закупил с дюжину живописных работ художника. Стал частым гостем его семьи.

В один из приездов он привёз по зимнику дочку Пашу, шестнадцати лет, богато украшенную природой и сибирским морозом, вышибающим румянец даже у кандидатов в покойники. Дарья сразу нашла с девушкой общий язык, а сынок Федька как увидел гостью, так и затосковал. После гимназии он никак не мог определиться с выбором профессии и от нечего делать помогал отцу в мастерской подмалёвкой. После Рождества подкараулил, когда родители оказались в гостиной вместе, решительно вошёл и, придав голосу смиренность, бил челом:

– Прошу вас, батюшка и матушка, послать сватов.

– Да что ты! – весело изумился отец. – Велишь запрягать?

– Запрягать излишне, невеста рядом, – показал жестом через стену.

– А отец твоей избранницы, господин Паршин? Он согласен?» – спросила Дарья Фроловна, будто ждала этого разговора.

– Я не на Паршине женюсь, – ответил сын. Сергей Борисович развеселился ещё больше, подумав: «Однако, характерец. В кого бы это Федька?». И вслух:

– Догадываюсь, на девице Прасковье! Она хоть согласна?

– А как же! Согласится.

– А как же! – передразнил отец. – Красавец писаный!

Внешностью Фёдор пошёл в отца. Как Сергей Борисович в молодости, был среднего роста, сух, тонок в кости, но сильный, что называется «жила», и быстрый в движениях и мыслях. Унаследовал от родителя смуглую кожу и карие глаза, а русые волосы непонятно были от кого: в этом отец и мать оказались одномастными.

Ротмистр в почтенном возрасте не округлился телом. Закрученные вверх усы придавали ему, по мнению близких, лихой вид. Художник хоть таким образом не прерывал последней ниточки со своим гусарским прошлым, которым не мог гордиться вслух. От Дашиной свежести, долго не поддававшейся летам, остались лишь следы румянца на скулах. Золото в глазах потускнело. Коса, уложенная под чепчиком давно стала седой. Теперь, на сторонний взгляд, муж с женой как бы сравнялись в возрасте.

Обручение по настоянию Паршина состоялось в храме Богородице-Алексеевского монастыря. Венчаться решили в Подсинске. Отправились туда тремя возками: мать с сыном, отец с дочерью и сундук жениха. Ротмистр не мог отлучиться даже на свадьбу наследника его имени. Решено было, что молодые поселятся в просторном доме Паршиных. В глазах мастера завтрашний зять, из благородных, с его гимназической образованностью, возвысит валенную мастерскую в глазах подсинцев. Владетель процветающего, но скромного заведения мечтал о собственной фабрике.

Дарья после свадьбы и зимнего гостевания у новых родственников намеревалась возвратиться в Томск сухим путём.

В последний раз отец и сын обнялись у полосатого столба заставы. Сергей Борисович остался на дороге провожать глазами конный поезд. Всю оставшуюся жизнь он будет вспоминать тот день и тот час, и те последние минуты с сыном.

Удалившись сажень на сто, первый возок, с Дарьей и Фёдором, замедляет скольжение возле вышедшей на тракт сбоку, из снежных сугробов фигуры в чёрном. Кто-то, видимо, просит подвезти. Так и есть, чёрная фигура и чёрный крытый возок на снежном фоне сливаются в одно пятно, которое вскоре исчезает из глаз в белёсой мгле. Художник почему-то уверен: попутным экипажем воспользовалась женщина. Более того, он вот-вот вспомнит, где уже видел эту женщину с характерными порывистыми движениями. Вспомнил!

И застыл на дороге, будто превратился в ледяной столб. Охватило болезненное ощущение беды. Не скорой. Сегодня ничего страшного не случится. И завтра. И через несколько лет. Но незримый призрак, дух уничтожения света и разума уже зародился где-то за звёздами, начал свой полёт в сторону дома Скорых. Тревога за новые поколения Скорых уже не покинет зачинателя рода никогда.

По возвращении Дарьи домой, муж спросил её как бы между прочим, кто это подсел к ним в возок при выезде из Томска. Жена задумалась: действительно, кучер останавливал лошадей – что-то со шлеёй случилось. Но никто посторонний в кибитку не садился, она хорошо помнит.

Сергей Скорых ещё раз вспомнил о маркитантке, когда во второй половине февраля телеграф донёс до сибирского города весть о внезапной кончине императора Николая I на пятьдесят девятом году жизни. Официально причиной смерти называлась простудная лихорадка, но судачили о самоубийстве. Якобы за неделю до рокового исхода император получил телеграфную депешу о поражении русской армии под Евпаторией. Царь тяжело переживал неудачи Крымской компании, уже осознал, к какой катастрофе они ведут Россию. Для самоуверенного, одержимого тщеславием самодержца легче было наложить на себя руки, чем признать свою вину. Можно ли было представить себе плачущего атланта, державшего на своих могучих, казалось ему, плечах обветшавшую конструкцию монархической Европы! А он не скрывал слёз отчаяния, свидетельствовали придворные. Слухи подтверждались решением царской семьи хоронить почившего в закрытом гробу, как и его брата Александра I. Их усилило неосторожное признание лейб-медика Мандта адъютанту цесаревича, что император буквально вынудил его дать ему яд. Сам цесаревич не скрывал, что августейший отец умирал в страшных муках, лицо покрылось жёлтыми, синими и фиолетовыми пятнами, как при сильном отравлении.

Чёрный гусар сразу принял версию самоубийства. Двумя событиями на его памяти ему вдруг открылось одно из пророчеств маркитантки: тайна покроет конец двух царей. Если Фёдор Кузьмич и Александр Павлович – одно лицо, то разве подмена в Таганроге не была своеобразным самоубийством императора ? Имя победителя Наполеона высечено на надгробном камне; для всего мира, за исключением редких сомневающихся, он мёртв. И вот сейчас – тайна покрывает конец его брата. Что ещё вещала девица-дьяволица? Он помнит: будут два цареубийства, на последнем и сама Россия во гроб ляжет … Чья же очередь? И когда? Боже, спаси и сохрани Россию!

Глава XI. Две тихие кончины

Больше ничего значительного в последующие десять лет не произойдёт в жизни Сергея, сына Борисова. В кругу бонапартистов его знали под кличкой Корсиканец. Ему довелось принять участие в самых громких событиях века. И отведать каторги. Наконец, он стал тайным исполнителем воли императора Александра Павловича. Какой «послужной список»! Но лишь в самом начале несколько лет вписаны яркими чернилами. А потом более трёх десятилетий тусклое служение непонятно чему!

Последние годы разнообразились рождением внуков в Подсинске, недоступном для бессменного стражника таинственной особы; новыми лицами, пожелавшими украсить свой дом полотнами Скорых. Он стал модным художником в Сибири. Его портреты и пейзажи событием в искусстве не стали. Спасибо Создателю, что живопись самоучки позволяла зарабатывать на масло к хлебу.

Зато событием стала смерть старца Фёдора Кузьмича 20 января 1864 года, на восемьдесят седьмом году жизни, если верить «родства не помнившему». У ротмистра его императорского величества, так и не уволенного из армии, хотя он сам два года тому назад разменял восьмой десяток, почти не оставалось сомнения, кому он служил тридцать девять лет верой и правдой. И всё-таки, внутренне готовясь к кончине своего повелителя под личиной подопечного, Сергей Борисович с волнением ждал последнего слова старца. Была надежда, что умирающий наградит его признанием. Ведь исповедь священнику останется тайной. Купить её русский офицер не мог по убеждению.

Почувствовав приближение конца, старец исповедался протоиерею своего прихода, попросив слабым жестом руки выйти из комнаты всех домочадцев и самых близких знакомцев, допущенных к умирающему. Потом комната вновь наполнилась избранными. Фёдор Кузьмич причастился Святых Таин. И через четверть часа потерял сознание. Несколько суток отец Фёдор лёжал на спине в своей тесной, скупо обставленной комнате с богатой божницей, освещённой красной лампадой через стекло киота. На вопросы окружающих не отвечал. Стонал, размыкая губы, когда Дарья касалась их ложечкой с грушевым отваром на меду. В гостиной комнате, за отворенной дверью, духовенство служило молебны. Лекарь, присланный градоначальником, давно ушёл. Одни из праздно толпившихся в избе разошлись, наскучив ожиданием. Других ротмистр просил ждать во дворе. Умирающему не хватало воздуха. И вот, уже одной ногой за таинственным порогом, не помнивший родства произнёс неразборчиво несколько слов. Сергей Борисович приблизил ухо к белой бороде.

– Что, что отец?

Опять только хриплое дыхание и, вместе с последним выходящим из тела воздухом, внятно, в меру громко:

– Кровь русских солдат… За Бурбонов?.. Нет, нет!

Старый, уважаемый в Западной Сибири купец Хромов сошёлся во мнении со Скорых, что тело старца заслуживаёт погребения на почётном месте городского погоста. С тем мнением единомышленники решительно направились в городскую управу. Там неожиданно для просителей предложили ограду Богородицко-Алексеевского монастыря. Оказалось, это решение высших иерархов православной церкви. И надмогильный крест был уже готов. На нём надпись:

...

Здесь погребено тело Великого Благословенного старца Фёдора Кузьмича

Благословенный ! Такой титул был преподнесён Александру I от имени народа за изгнание Наполеона из России. Так Сергей Скорых получил окончательный ответ сразу на все свои мучительные вопросы.

…Спустя два года мещанка Дарья Скорых исхлопотала у церковных властей право положить тело тихо отошедшего во сне мужа в ногах старца, над могилой которого отмечалось чудо: по ночам светился воздух вокруг креста.

На сорок первый день после кончины художника вдова покинула чёрную слободу. Перед выездом в Подсинск она распродала большую часть из оставшихся картин мужа. Портрет Фёдора Кузьмича во весь рост, в обычном его простонародном одеянии, выкупил, не торгуясь, таинственный посетитель, не назвавший себя. Неведомыми путями портрет оказался в кабинете государя Александра Николаевича, который был племянником своего тёзки, изгнавшего французов из России. После убийства Царя-Освободителя народовольцами (вот оно, первое цареубийство !), портрет перешёл к его сыну, Александру III. В информированных кругах передавали шёпотом друг другу, будто Александр Александрович уцелел при железнодорожной катастрофе, подстроенной злоумышленниками, только потому, что накануне портрет старца выпросил себе наследник престола – великий князь Николай Александрович. Судьба его нам известна. Цареобийство в Екатеринбурге можно назвать вторым. В 1891 году цесаревич Николай приезжал поклониться самой посещаемой могиле Богородице-Алексеевского монастыря и приказал возвести здесь часовню. С тех пор в ней совершалась служба в день святого… Нет, не Фёдора Стратилата, а в день благоверного Александра Невского.

Интересна судьба ещё одного портрета кисти Скорых. На нём был изображён, по памяти, Александр Благословенный таким, каким был в 1825 году, – полным сил, с иронической улыбкой в уголках тонких губ, с затаённой грустью во взоре. Этот портрет достался купцу Хромову, ставшему автором опубликованного рассказа о чудесах, творимых святым старцем. Описывались исцеления больных наложением рук, ночное сияние в спальне отца Фёдора, которую автор называл кельей, о райском благоухании, исходившем от его волос и одежды. Когда в ветхой от времени избе старца был открыт музей, портрет царя, принадлежавший томскому купцу, поместили в «келью», словно хозяин её вернулся в своё последнее жилище в первоначальном облике.

Глава ХII. Вольноопределяющийся Корнин

Отставной штабс-капитан Корнин не сомневался, что вторжение трёх языков , как сорок лет назад двунадесяти , будет остановлено и повёрнуто вспять. Самого Бонапартия бивали, а тут какой-то кривоногий племянничек, Третьим Наполеоном назвавшись, явился еси , грозит тараканьими усами. С лягушатниками, правда, теперь британцы заодно, да что они без Веллингтона и Блюхера! Ещё турки (неймётся им!). Всё о реванше мечтают, хоть чужими руками. Ходят слухи, за компанию собирается – как его? – Пьемонт. Что за козявка? Суворовского штыка не пробовала?

Уверенность в успехе русского оружия подкрепил ряд неудач союзников. Командующий английской эскадрой адмирал Непир не решился атаковать Кронштадт. Не удалось владычице морей захватить Соловецкие острова и город Колу на Мурманском побережье. Пугая одесситов залпами орудий с моря, союзники недосчитались военного судна «Тигр». А сражение за Петропавловск-на-Камчатке кончилось тем, что два батальона пехотинцев и матросов генерала Завойко сбросили в океан двухтысячный десант, высаженный с кораблей англо-французской эскадры. Антирусская коалиция отказалась от планов добиться успеха на Дунае и в Закавказье.

Все эти события брат и сестра живо обсуждали за вечерним самоваром. Газеты доставлял в Ивановку нарочный из уездного города.

– Скажу тебе, сестрица, затянется война. А это Отечеству во благо. Наши люди всё вытерпят, любые тяготы перенесут, а когда у тех шавок язык вывалится от усталости, Россия окажется при виктории.

Антонина слушала брата с радостью, ибо была горячей патриоткой. И с благоговением, ведь Андрюша чуть ли не генерал, штабс-капитан. Звание-то какое! Самим государём Александром Благословенным отличен. Ему всё видно из нижегородской глубинки: как полки строятся, как маршируют под музыку в дыму орудий.

Осенью 1854 года Уайт-Холл и Наполеон III решили нанести удар по главной базе Черноморского флота. Надеялись, что падение Севастополя ликвидирует русское влияние на востоке. Нападающие рассчитывали на быструю победу. На четырёх сотнях судов они перебросили армию с осадными орудиями из турецкой Варны в Крым. Их боевую эскадру составляли три десятка пароходов. Числом кораблей, огневой мощью, скоростью хода она превосходила парусный, в основном, флот под командованием адмирала Нахимова. Русские в Крыму располагали меньшими силами. В самом городе, вначале отнюдь не крепости, заняли оборонительные позиции десять тысяч матросов, сошедших на берег с кораблей, запертых в бухте. Позднее к ним (живым и павшим) добавится столько же, пополняя ряды тех и других. Осаждающие превосходили защитников в количестве мортир крупного калибра, имели значительный перевес в зарядах. На Пасхальной неделе 1855 года на полторы сотни тысяч смертоносных «гостинцев», выпущенных по городу, перенявшему славу древнего Херсонеса, защитники ответили лишь половиной этого числа снарядов. За каждого убитого заморского «гостя» осаждённые отдали три жизни. Иностранцы и в искусстве укрываться от огня превосходили хозяев полуострова.

Разумеется, «числа войны» стали достоянием общественности, когда Крымская компания ушла в историю. Однако о превосходстве Запада в живой силе и вооружениях повсюду говорили с первых дней боевых действий (и на удивление верно), делая выводы из туманных публикаций, из рассказов очевидцев, из слухов. Одни извиняли этим неудачи своих, другие возражали: воюй не числом, а уменьем. Третьи глубокомысленно замечали, мол, пуля – дура, штык – молодец. Приводилось в пример сражение армии Меншикова на Альме, где плотные колонны русских буквально расстреливались противником из нарезных винтовок – штуцеров и полевых орудий с нарезными же стволами с расстояния, недоступного для гладкоствольных ружей солдат Николая I. В неудачах обвиняли и военачальников. В сражении на Чёрной речке новый главнокомандующий, князь Горчаков, назначенный взамен павшего духом Меншикова уже новым императором, Александром II, начал штурм Федюхинских высот силами значительно меньшими, чем располагали обороняющиеся. Полегло десять тысяч русских солдат и впятеро меньше тех, со штуцерами, кого они достали штыками.

Старый штабс-капитан принял смену царствования с надеждой. В имени нового императора слышались победные звуки двенадцатого года: Александр! После поражения соотечественников в первом полевом сражении старый артиллерист стал задумчив и мрачен. Ему, окончившему службу с верой в родную пушку, которая, под названием орудие Шувалова , со времён Семилетней войны до вступления русских в Париж, обеспечивала победы Отечества, трудно было признать истину, что у Бога Войны появились новые фавориты. Демидовы проиграли в конкуренции Крупам, английским и французским партнёрам немецких промышленников. Увы, времена изменились. Тяжёлые медь и чугун уступили поле боя лёгкой стали. Всё чаще побеждал тот, кто лучше владел прикладными науками, чем латынью и языком парижских салонов. Оказалось, править миром надёжней из механической мастерской и научной лаборатории. Штабс-капитан, сделавший прощальный выстрел из орудия в 1818 году, вдруг осознал, что сегодня он столь же сведущ в военном искусстве, как и его сестра, которой уже отзвенел церковным колоколом при погосте семидесятый год. Что ему отвечать на её горестные вопросы? Лучше их не слышать. По утрам Корнин покидал усадьбу, прихватив для вида удочки. Немыслимое! – Он потерял вкус к уженью рыбы. Бродил полями, рощами, вверх-вниз по холмам. Бывало, сам седлал жеребца и, меняя аллюр, покрывал пустынные вёрсты к Волге и обратно.

Поражение русских под Балаклавой и на Инкерманских высотах вновь изменили стиль его поведения. Он извлёк из сундука свой ветхий тёмно-зелёный мундир, пересыпанный по рецепту Антонины сухими травами. Нашёл старые дырки под кресты и медали, что хранились в особой шкатулке. Думал, историческое сукно полезет на нём по швам. Ан нет, кафтан фрачного покроя с чёрным стоячим воротником, с красными эполетами, и серые панталоны пришлись впору. Значит, не расплылся к старости и не усох. Подумав, отложил кивер в сторону, оставил для носки при мундире нестроевой картуз артиллерийского офицера, который носил всегда с тех пор, как вышел в отставку.

– Каков молодец! – восхитилась сестра.

И действительно, шестидесятивосьмилетний штабс-капитан выглядел моложе многих своих сверстников. Атлетическое сложение поддерживал постоянным движением, физической работой во дворе – колол дрова, трудился с удовольствием на гумне, переносил с телег в амбар мешки с картошкой; много ходил. Мышцы лица его не одрябли, а пышные усы с подусниками, переходившие в бакенбарды, на манер Александра Николаевича, придавали значительность волжскому помещику. Он весь был серебряно сед, от коротких волос под картузом до растительности на лице.

В этом наряде, при крестах и медалях, надевая сверху, по погоде, то офицерскую шинель-крылатку, то шубу, но неизменно в картузе, выезжал несколько раз в уездный город. Побывал в Нижнем Новгороде. Антонина, чуя нехорошее, с пристрастием расспросила кучера. Тот поведал, что барин велит ему ждать у дворянского собрания или у избы, куда свозят рекрутов, а что там делает, ему, холопу, неведомо. В Нижнем сам губернатор вышел из дому провожать ивановского гостя, подвёл к экипажу, всё извинялся, что ничем помочь столь уважаемому человеку не в силах; годков много, таких в ополчение записывать строго запрещено.

Антонина была достаточно умудрена годами, чтобы понять: братец собирается на войну. И мысленно одобрила губернатора, который проявил твёрдость, не пуская ветерана Отечественной войны в Крым. Кажется, Андрей Борисович успокоился. Зиму просидел за обычными своими занятиями, чуть больше чем всегда читал книги по военному делу (дома и Клаузевиц был, и записки Юлия Цезаря, и воспоминания Наполеона). Первым бежал на крыльцо, когда привозили почту. Но мундира не снимал. Даже вечерний чай пил при орденах.

Собираться можно долго, вплоть до того дня, когда отпадёт надобность выходить за порог. Русскому человеку это свойственно. Антонина нашла объяснение тому, что решительно вывело брата на военную дорогу. В разгар обороны Севастополя одна столичная газета пересказала репортаж корреспондента New York Daily Tribune, небезызвестного славяноненавистника Фридриха Энгельса, о происшествии на железнодорожной ветке, проложенной союзниками от портового городка Балаклава до южной окраины Севастополя для подвоза военных грузов. Будто бы некто Александр Кронин (Kronin) подозревается во взрыве боеприпасов при их транспортировке на платформах товарного состава. Выведен из строя значительный участок пути. Много погибших и раненых. Тела подозреваемого обнаружить не удалось. Известно, что он был служащим британской компании, которая строила и эксплуатировала названную стратегическую ветку.

Для Андрея Борисовича, при прочтении заметки, дополнительной интригой стала описка (но в каком месте описка?) пересказчика репортажа. В конце его Кронин именовался уже Корниным (Kornin).

Когда, по весне, подсохли дороги, хозяин Ивановки приобрёл у каретника в уездном городе новую конскую сбрую и лёгкую двуколку-кабриолет, с клеёнчатым откидным тентом, на высоких спиральных рессорах. В своей конюшне выбрал лошадь гнедой масти, мелкую, но, знал хозяин, крепкую (ещё раз проверил, надёжны ли ноги – путь предстоял долгий). Вся поклажа вместилась в старый баул. Новые сапоги и широкий плащ дополнили штабс-капитанский мундир и неизменный картуз. На робкий вопрос сестры, далеко ли собрался, ответил, подумав: далеко и надолго, но непременно вернётся, жди. Антонина, сдерживая слёзы, перекрестила брата: – Понимаю, Андрюша, по другому ты не можешь. Господь тебя храни!

Выехал на рассвете. Дорожной карты у него не было, но известно, язык до Киева доведёт. Путь его лежал через Тамбов и Воронеж на Харьков, дальше – к Перекопу. Старый помещик правил сам. Лошадь бодро бежала крупной, мерной рысью, местами (на пологих спусках и ровной просёлочной дорогой) вскачь. Опытный ездок не гнал её во всю мочь, давая возможность восстанавливать силы на привалах в полдень, чтобы уверенно преодолевать ежедневные сто вёрст. На долгих подъёмах часто соскакивал на дорогу, а на крутых спусках – придерживал коня, натягивая вожжи. К вечеру сворачивал на постоялый двор. Первым делом следил, чтобы кормёжка была правильной, не прелым овсом, да не поили сразу разгорячённое бегом животное. Вместе с тележником пробовал на прочность спицы колёс руками, осматривал ступицы и, если считал необходимым, распоряжался подтянуть гайку. Только после этого шёл в общую залу вечерять. За столом слушал новости войны, не вступая в беседу с дорожным людом, которого в ту пору много было на трактах, ведущих в Крым. Ночевал в переполненных комнатах и сараях. Разбуженный петухами, шёл в конюшню: «Запрягайте!»

Уходила за спину путника и в прошлое Россия – вётлы и осокори за придорожными канавами, соломенные крыши изб и, когда углубился в степь, белёные мазанки. Всё реже выплывали рощи по волнам колосящейся ржи к разбитым дорогам, которые то здесь, то там рабочие мостили щебёнкой. Путь спрямлял бугристыми, в рытвинах и тележных колеях, не просыхающими просёлками. Через реки переправлялся вброд и на тесных, галдящих, ржущих, мычащих и блеющих паромах, редко по мостам. Наконец пошла сухая волнистая степь, кое-где расчленённая желтыми безводными балками, вырытыми дождями и весенними водами. Вдруг мелькнула, была отогнана, но всё чаще стала возвращаться мысль, что каждое лицо, каждый предмет, попадающий на глаза в пути, видит он в последний раз. И начал сниться бой перед вступлением в Париж и его, ещё поручика, последняя жертва войны – смуглый канонир, похожий на итальянца, который пытался защищаться банником от русского тесака. И эта маркитантка… Начиная от Перекопа, несчастный француз навсегда поселился в снах штабс-капитана, вызывая тревогу и раскаяние при пробуждении. Что хочет от него, живого, тот мертвец? В последнем сне канонир что-то крикнул, взглянув мимо русского. Андрей оглянулся и с изумлением увидел, что на редут взбирается следом за ним младший брат, размахивает руками, пытаясь остановить занесённую для удара тесаком руку старшего. Как здесь оказался подпрапорщик инженерной части Петр, штабс-капитан спросить не успел… Но успел удивиться сходству француза и младшего брата.

Вконец разбитая каменистая дорога от Перекопа к Севастополю была забита фурами. Их влекли обессиленные лошади и равнодушные волы. Груз, перевозимый в сторону моря, был разнообразным: тюки, ящики, мешки, корзины, горки ядер и бомб, накрытые рогожей или открытые. Тележные транспорты чередовались пешими командами серошинельников, идущих на смену выбывшим. Часть последних, ещё живая, двигалась санитарным транспортом навстречу. Раненые пребывали в молчаливом отупении или стонали на ухабах. Некоторые из них, держась здоровой рукой за борт или задок телеги, брели на своих уцелевших двоих. Да сестрички милосердия и фельдшера, сопровождавшие скорбный обоз, передвигались по обочинам, подходя к подопечным на слабый зов. Стук колёс, топот сапог и копыт, гул голосов, полуденная жара и слепящее солнце; густая пыль, которая не плывёт, не поднимается столбом, а плотным слоем, выше голов, лежит на дороге.

Иногда чей-нибудь взгляд цеплялся за Корнина, будто вопрошал: откуда ты такой, дядя? Действительно, странный барин будто выехал из кунсткамеры в старомодном мундире артиллериста. Его кабриолет то прорывался вперёд, находя щёлку между двумя встречными потоками, то тащился за какой-нибудь фурой.

На одном из поворотов экипаж штабс-капитана, обгоняя телегу, гружённую ружьями в промасленных холстинах, выскочила на освободившуюся вдруг левую сторону и едва не врезалась в короткую бричку, заваленную плетённым бортом в мелкую придорожную канаву. В бричке, на соломенной подстилке, сдвинутой к борту при падении, Корнин увидел тело, прикрытое летней офицерской шинелью. Жёлтым восковым лицом – покойник. И только прикушенная губа свидетельствовала, что молодой офицер жив, страдает, но не позволяет себе стонать. Рядом находилась и причина столь геройского поведения – милосердная сестричка с лицом мадонны, как представляют Деву Марию живописцы, из католиков. В растерянности она гладила пальцами по щекам раненого. Вокруг суетился возница в солдатской фуражке:

– Ну вот, приехали! Гляньте на колесо, вашбродие.

Обращение адресовалось Корнину, который вышел из коляски, желая помочь попавшим в аварию. Ему ничего не стоило приподнять руками задок брички и поставить её на дорогу, но он отказался от своего намерения, взглянув на заднее колесо. Оно лежало под кузовом плашмя, без нескольких спиц; ступица отломалась. Оставалось перенести офицера на одну из попутных телег. Но все они были переполнены ранеными, а лежачему требовалось много места.

Вдруг Корнину показалось… Отстранив белую ручку сестрички, он склонился над страдающим юнцом. Нет, слава Богу, только показалось! Не Борис. Просто, заострившийся от боли нос напомнил ему Александру, уфимскую «вдову» при живом ивановском затворнике. Да и сын гораздо старше. Скорее, раненый похож чем-то на брата Петра, когда тому было лет семнадцать. Но почему «слава Богу»? Грешишь, Андрей Борисович! Мальчик должен доехать до госпиталя в Симферополе.

– Помогите мне.

Возница и барышня не сразу поняли, что от них хочет старый офицер. Когда поняли, захлопотали вокруг бесполезной брички, мешая друг другу. Вскоре раненого, так и не открывшего глаз, кое-как уложили в кабриолет. Сестра примостилась рядом с ним. Возница занял переднее сидение, весело щёлкнул вожжами, и санитары с подопечным покатили в сторону Симферополя. А Корнин с баулом в одной руке, с плащом, перекинутым через плечо, двинулся на далёкий гул канонады.

Ему не суждено узнать, что в главном тыловом госпитале, приняв очередного раненого, напишут с его слов на картонке, прикреплённой к спинке железной койки: Пётр Дмитриевич Каракорич-Рус, подпоручик , а в регистрационный журнал внесут дополнительные сведения о подданном Его Высочества князя Черногории Данилы Негоша, состоящем на русской службе с 1854 года. Предвидеть бы лекарям, что через двадцать три года юный подпоручик, поставленный на ноги их усилиями, станет известным на Балканах военачальником, этот журнал непременно сохранили бы для потомства.

Если бы штабс-капитан Корнин задержался на месте аварии ещё на каких-нибудь полчаса, возможно, он обратил бы внимание на вьехавшую на основной тракт с южной стороны телегу одноконь, которым правил татарин. Спиной к нему сидел, сгорбившись, гигант неопределённого возраста, одетый в пыльник, в английском пробковом шлеме. Взгляд седока был отсутствующий. О таких говорят – не в себе. Прояви кто любопытство, татарин мог бы, при доверии к собеседнику, объяснить, что нашёл неизвестного в своём саду на окраине Балаклавы на следующий день после взрыва боеприпасов на железной дороге союзников. Чужак не прятался. Он безучастно сидел под чинарой, обхватив ладонями голову, покорно дал отвести себя в хижину. Когда заговорил, татарин с трудом разобрал несколько русских слов. На семейном совете пришли к мнению, что к ним забрёл контуженый. Скорее всего, русский, поэтому решили английской комендатуре его не выдавать. Через несколько дней чужак мог кое-как передвигаться, стал говорить более внятно. Он просил вывезти его тайно в расположение русской армии. Просьбу подкрепил золотым совереном.

Глава ХIII. Последний бой штабс-капитана

Последние пятьдесят вёрст Андрей Борисович проделал пешком за три неполных дня. Часто присаживался для короткого отдыха в сквозной тени мелколистных кустов, акации и шелковицы. Ночевал в покинутых татарских хижинах у дороги.

Едва держась на ногах от усталости, пропотевший, в пропылённом мундире, Корнин поднялся из долины Бельбека вместе с такими же, как он, «пешцами» на Мекензиевые высоты и увидел сразу всё: Северную бухту внизу, в полукольце лиловых гор, справа чёрно-синее море в разрыве земной тверди. По полуденному берегу залива рассыпались строения Городской и Корабельной сторон, разделённых невидимой Южной бухтой.

Так вот какой он, Севастополь! Батареи у моря выделяются размерами оборонительных сооружений. Неприятельский флот дымит трубами далеко на внешнем рейде. Подойти ближе им мешают затопленные корабли из эскадры Нахимова. Русские суда, оставшиеся на плаву, грозят им, словно перстами, из глубины Северной бухты голыми мачтами. Их пушки переданы бастионам. Небо над головой чистое, но низко по холмам коротко сверкает, и клубятся облака, порождаемые орудиями, не умолкают раскаты грома. Там осадные позиции врагов. Над ними, вроде бы хаотично, носятся рои чёрных точек, иногда вспыхивая в полёте, как комары в огне свечи. Старый артиллерист знает, что это такое.

Наплавной понтонный мост на цепях соединял северный и южный берега Северной бухты. На въезде толпились солдаты, сбились – не разъехаться – повозки и орудия в упряжках. С понтонов на берег вывозили раненых, покидали город последние жители. Офицер охраны, при виде старого штабс-капитана, удивился его экипировке, подумал с сарказмом: «Подкрепление из богадельни». Но кресты и медали на груди старика не позволили задержать его.

Пройдя версту по качающемуся и заливаемому волнами дощатому настилу, Корнин оказался в осаждённом Севастополе. Здесь гул канонады усилился во сто крат, лопались бомбы, свистели осколки. Ветеран наполеоновских войн лишь морщился. Он не знал, куда идёт. Вели ноги, не разум. Они, вдруг помолодевшие, сильные, несли его большое и невесомое тело в юго-западном направлении (определил по солнцу), в сторону Карантинной бухты. Улицы Городской стороны были пустынны, усыпаны осколками камня, битой черепицей, стеклом, древесной щепой. Не осталось целых домов за посечёнными осколками акациями и шелковицами. Иногда какие-то люди, в одиночку и группами, пробегали мимо, не взглянув на забредшего в их юдоль чужака.

Наконец вышел на распахнутые ворота в жёлтом заборе из ракушечника. В глубине захламленного двора открылся низкий дом под проломленной в нескольких местах крышей из оранжевой черепицы. У входного проёма без дверных створок толпились офицеры, кто в чём одет, в растерзанном виде. Узкоплечий капитан, без картуза, плачущим голосом что-то вещал им с крыльца. Завидев входящего в ворота, замахал издали плетьми-руками, будто явилась его нетерпеливому взору долгожданная невеста. И опустил руки, умолк в растерянности, поражённый «музейным» видом незнакомца, когда тот приблизился к дому. Корнин поспешил представиться, сказал, откуда он, какое побуждение привело его в Севастополь. Офицеры ответили возгласами одобрения. Капитан, в свою очередь, назвал себя Красновым-Ярским. И продолжил, чуть ли не рыдая:

– Полюбуйтесь на этих троянцев, штабс-капитан. Последние. Как распределить их по люнетам! Лезут под бомбы, словно мальчишки. Герои! Кому командовать? Голубчик… Простите за фамильярность – мы все здесь одного звания, пардон, покойницкого. Христом Богом прошу, поспешите вон за тем унтером на люнет Чернышова. Там сейчас только нижние чины при одном орудии. Примите командование, пока подкрепление с офицерами не подойдёт. А?

Корнин молча отдал честь капитану и направился к воротам, дав знак кивком головы унтеру, стоящему в стороне от оберов: веди, служилый. Тот изобразил фигурой и правой рукой совсем не уставной жест, отдалённо напоминающий приветствие, и запылил разбитыми сапогами в указанном направлении.

За домом горбилась сухая, изрытая снарядами пустошь. На дальнем краю её виднелись на возвышенных местах укрепления. Разбитая дорога начала ветвиться. Фейерверкер сошёл на тележную колею, ведущую влево и полого в гору, вдоль Загородной балки, за которой находились осадные позиции французов.

– Неужели, любезный, ни один ваш офицер не уцелел? – спросил у маячившей перед ним узкой спины Корнин.

Фейерверкер, ростом под стать штабс-капитану, но сухой, жилистый, с вислыми хохлацкими усами, замедлил шаг и дал командиру нагнать себя.

– Всих ахвицеров, ваше благородие, ранком повбывало.

Люнет Чернышова открылся с фланга. Нечаянный командир, желая осмотреть состояние фасов, принял роль ведомого – повёл фейерверкера в обход укрепления. Снизу, от основания опоясанной траншеями и ложементами горки, фасы люнета, разбитые вражеским огнём, топорщились остатками плетёнок с насыпанной в них землёй, так называемых туров. Печальное зрелище представлял и противоположный фланг, куда угодил снаряд из орудия чудовищного калибра. С открытой тыловой стороны старый артиллерист увидел корабельную пушку на высоком лафете, направленную жерлом в сторону осадных позиций французов. Два орудия были сброшены с поворотных платформ силою взрывов при неприятельском артобстреле. Бастион сплошным слоем покрывали осколки, искорёженное железо, куски плетёнки, комья сухой земли и разбитые ящики. Вход в блиндаж был ничем не защищён. Россия! Не успели глаза привыкнуть к полумраку, как по барабанным перепонкам ударило: «Здравия желаем!» – «Здорово ребятушки! Заскучали?»

Теперь Корнин различил бомбардиров, обрадованных появлением офицера и фейерверкера.

Штабс-капитан сбросил на лежанку свою поклажу.

– Зовите меня, просто Борисыч, мужики. Боеприпас есть?

– А як же, е в пороховом погребу, – поспешил фейерверкер, подчёркивая тем самым, что здесь он второе лицо.

– Ну, хорошо, показывай оборонительную казарму.

Пока шли по бастиону, несколько бомб разорвалось слева, справа, сзади и прямо перед носом. Не задело. Не судьба, значит. Корнин озаботился: «Плохо. Укрепление не отвечает, значит, провоцирует штурм». Фейерверкер отошёл к брустверу посмотреть, откуда стреляют. И вдруг завопил:

– Йду-у-уть!

Выглянул и командир. Действительно, от неприятельских батарей уже спускалась в Загородную балку в направлении русских оборонительных позиций густая колонна, кажущаяся на таком расстоянии неопределённо одноцветной, тёмной. На вопль фейерверкера стали выскакивать из блиндажа канониры, потерявшие при утреннем обстреле свои орудия. Обслуга уцелевшей пушки стала без суеты готовить её к бою. Корнин едва не скомандовал привычно: «Первое, второе!» – но вспомнил, что осталось всего-то одно орудие на батарею.

«Неужели солдаты не понимают, что это конец?» Его браво-ребятушки (теперь и уже до конца – его, что бы там ни решило начальство!), приладив к ружьям штыки, заняли место вдоль бруствера. «Неужели не понимают? – опять подумалось. – Нет, просто не боятся, привыкли». Он окликнул бомбардиров. К нему повернулись молодые лица Все как один молодые. И сразу созрело решение. Штабс-капитан ещё раз посмотрел в сторону балки.

Колонна приближалась. Можно было различить синие куртки и красные штаны французов. Развевался триколор. Рокотали барабаны. «Идут как на параде». А это что за новшество военного искусства!? – Впереди, никем не прикрытая, шла, закутанная от плеч до сапог в чёрную шаль простоволосая женщина. Голова её была белой. Сквозь неё просвечивались фигуры пехотинцев, шагающих за её спиной, будто женщина была из дымчатого стекла. Сомнений быть не могло – маркитантка! Слёзы, вызванные порывом пыльного ветра, затуманили взор. Корнин протер глаза обшлагом рукава, а когда острота зрения восстановилась, странный «заслон» перед французской колонной исчез. Привиделось!

Первые шеренги уже миновали понижение и, не сбавляя шага, начали подниматься по косогору к линии защитников, выжидавших, когда можно пустить в ход гладкоствольные ружья. Медлить нельзя, пора!

– Братцы! Слушать мою команду!.. Очистить бастион! Всем, с оружием, быстрым шагом, бегом на соседний редут!

Солдаты были готовы умереть без позы, но пустая бравада была им чужда. Они выполнили свой долг, раз приказано отступать. И остатки орудийной команды без суеты устремились к выходу. Корнин успел выхватить у фейерверкера запал и, проводив глазами последнюю спину, стал возле орудия.

Красноштанные совсем близко, на ходу дают залп из штуцеров. Пульки с тонким свистом проходят высоко над головой последнего защитника люнета. Тут только Корнин вспомнил, что кроме этой пушки, способной сделать последний выстрел, другого оружия у него нет. «Неужели плен? Позор!» Это слово прозвучало в нём громче, чем отрывистый, металлический голос орудия. Заряд картечи выкосил в плотной колонне совсем близких синих мундиров аккуратное углубление, но на флангах наступающих закричали от страха и бросились бегом вперёд. Корнин только попятился на несколько шагов, а французы, как синицы на заборе, уже на бруствере и прыгают вниз с ружьями наперевес. Штабс-капитан прижимается спиной к лафету пушки, рука судорожно шарит по дереву и находит надорванную полосу меди. Сил хватает, чтобы оторвать её до конца. Но он уже окружён рослыми солдатами, готовыми поднять врага на штыки.

– Стойте! Не сметь! – кричит офицер в парадных эполетах, с саблей в руке, и обречённому. – Храбрый капитан, сдавайся!

Артиллерист показывает крепкие, не поддавшиеся старости, желтоватые от никотина зубы, отвечает на языке своего врага:

– Сдались французы под Парижем, а я – русский, в русском Севастополе!

Бой за высоту окончен, двух офицеров противоборствующих армий плотно обступили любопытные. Чем закончится диалог? Пленить русского проще простого, но при этом французу необходимо сохранить достоинство. И молодой лейтенант остаётся истинным французом:

– Я мог бы принудить вас повиноваться или расстрелять, но вы оскорбили Францию, следовательно, меня. Вы дворянин? Прекрасно! Значит, дуэль. Поскольку вызов с моей стороны, выбирайте оружие.

Корнину вдруг стало так весело, будто он стал участником легкомысленной мальчишеской забавы.

– Оружие? Извольте, сударь, вот моё оружие.

И старый артиллерист поднял брошенный возле пушки банник, подумав: «Замкнулся сорокалетний круг. Я должен умереть, моя очередь». Француз пожал плечами:

– Я, месье, фехтованию на этих штуках не обучен.

Русский ободряюще улыбнулся:

– Как старший по возрасту и званию, разрешаю вам отражать мои удары саблей. Начнём. Ну, смелее!

Поединок длился не долго. Победила молодость и более совершенное оружие, чем банник.

Часть пятая. К ЕСТЕСТВЕННЫМ ПРЕДЕЛАМ

Глава I. Карьерный путь Захир-аги

Внутренний город Бухары, шахристан, был обнесён стеной из сырцового кирпича. Две главные улицы, пересекаясь в центре, делили его на четыре части. Почётным кварталом шахристана считался северо-западный. Здесь, над плоским городом Бухарского оазиса, возвышалась укреплённая резиденция эмира, Арк . На протяжении двадцати четырёх веков новые постройки дворцово-религиозного комплекса возводились на руинах, и основание цитадели нарастало, тянуло за собой вверх острозубую оборонительную стену.

Каменный дом Захир-аги находился в самой отдалённой от холма Арк четверти шахристана. Внешне усадьба ничем не отличалась от других городских владений состоятельных бухарцев: квадрат жилых и хозяйственных помещений по периметру участка, внутри – тенистый сад с фонтаном. Но стоило пройти вовнутрь через узкую калитку в дубовых воротах, как взгляд упирался в украшение фонтана, шокирующее мусульманина. Над ниспадающими самотёком струями воды высился безрукий и безголовый торс языческой бесстыдницы, найденный землекопами.

Женская половина хозяйских помещений также вызывала неприятие последователей Пророка. Подумать только – уважаемый ага ограничился одной женой! Притом, персиянка Фатима не только услаждала мужа, занималась детьми и домом, но и была ему советчицей в делах сугубо мужских, что осуждалось и окружением эмира и погонщиками верблюдов. Более того, Фатиме не возбранялось зайти на половину мужа, когда у того гости. При этом она лишь прикрывала нижнюю часть лица краем шали. Правильно говорят, неверному никогда не стать истинным мусульманином! Кабинет свой этот русский обставил европейской мебелью, пол застелил невиданным здесь паркетом, стены украсил картинами. Всю эту и другую роскошь доставили караваном из Нижнего Новгорода, в котором бухарцам, в виде исключения, позволили торговать, платя обычную для русских купцов пошлину. Ковры, низкие диваны, мягкие подушки и кальяны гяур переместил в гостевую комнату. Нет, это не было ностальгией по быту, оставленному за Уральскими горами. Огромный северянин не мог сидеть на корточках, а полулёжа, на ковре, обложившись подушками, засыпал. Выручил стул. Ну, а там, где стул, там и соразмерный ему стол, чтобы писать, не горбясь, с упором для локтей, и прочее. Книги везли сюда со всех сторон. Понадобились шкафы. А вот платье новоявленный бухарец предпочитал местное. Широкое и лёгкое (халатов на вате он не носил, в холода надевал мех), оно нигде не жало; спасало от ожогов и перегрева белокожее, веснушчатое тело северянина.

По утрам к фонтану выводили из конюшни на хозяйственной стороне дома вороного текинца, и дородный хозяин, используя край фонтана как ступеньку к стремени, легко вскакивал в седло.

День посланника по особым поручениям, если он находился в Бухаре, начинался с Малого Дивана у первого визиря, фактического главы эмирата, Даниар-бека. Нередко видели бухарца то при дворе хивинского хана, то в ставке воинственного властителя Коканда, то на рудниках иранского Герата, то в караван-сараях Кашгара, который постоянно, как маятник, переходил от манчьжурской династии к хозяев Ферганской долины и обратно. Он нигде не был праздным гостем: беседовал с первыми лицами стран, светскими и духовными, работал в архивах, в государственных канцеляриях- диванах и книгохранилищах дворцов и медресе. Где мог, делал подробные выписки, составлял чертежи стран – дело невиданное на Востоке. Собирал гербарии и образцы горных пород, изучал особенности военного дела соперничающих правителей. Его интересовали быт, нравы племён и народов, хозяйство, состояние дорог и водных путей. Вёл путевые записки. Возвращаясь в Бухару, привозил старинные рукописи, пополняя библиотеки, свою и правителя. Вечера и часть ночи уходили на обработку привезённых материалов.

Так было не всегда.

Более двух десятков лет тому назад под именем Збигнева Корчевского он появился на террасе перед дворцом Даниар-бека рабом. Каприз первого визиря, на которого произвели впечатление физическая сила и бесстрашие пленника, позволил избежать молодому человеку оскопления и судьбы евнуха при гареме. Более того, всесильный куш-беги произвёл батыра в дабаши. Это звание соответствовало капралу или младшему унтеру, поскольку под командой новоиспечённого начальника оказалось десять вооружённых саблями и кремнёвыми ружьями сарбазов из охраны бека. Нового начальника сослуживцы вслед за визирем стали звать просто « русский» .

Удача ему сопутствовала. В стычке со сторонниками кокандского хана в эмирате дабаши отличился неожиданным ходом, приведшим к успеху карательной операции регулярного войска эмира, лашкаров , против взбунтовавшегося Самарканда. Военному делу русский обучен не был, призвания к нему не имел, он даже не владел саблей и допотопным ружьём. Потому и позволил себе «маневр», не предусмотренный военной наукой. Никто из бунтовщиков, вооружённых чем ни попало, не мог предвидеть, что в их ряды ворвётся, как сумасшедший дервиш, размахивая огромной саблей, краснобородый великан. Нечеловеческим голосом он обратил вспять и ополченцев- наукаров , и присоединившихся к ней оборванцев на майдане. Вообще-то Корчевский ни о каком маневре не думал. Отчаяние погнало его с закрытыми глазами на толпу, потому что отступать было некуда и поздно. С той поры новоиспеченный тактик уяснил, что такое военное искусство на практике.

За подвиг в Самарканде визир подчинил отважному русскому конную полусотню своих галабатырей , посаженных на разномастных и разнопородных лошадей. Только очень знатные и очень богатые кавалеристы могли позволить себе аргамака, ахалтекинца или карабаира . «Любимец Фортуны» к знати и состоятельным бухарцам тогда не принадлежал. Он приобрёл за сходную цену пегое, о четырёх копытах чудовище, чья мама-кобылка явно согрешила с русским битюгом. Збигнев увлёкся головоломкой: кто он теперь – прапорщик, подпоручик? К какому известному чину подвести «полусотника»? Спросить не у кого. Среди галабатырей соотечественников нет, пленные унтера и оберы рассованы по отрядам, стоящим на границе в ожидании неприятеля или ушедшим в набег. Где-то там и его товарищ по невольничьей дороге, если жив. Избавил от «ломки головы» тот же Даниар-бек, доверив русскому сотню после войны с Хивой, когда тот вновь отличился, пленив неприятельского бека ханской крови – выхватил его голыми руками из седла, как морковку из грядки. За такой подарок эмиру Збигнев получил вороного ахалтекинца и красный кафтан – знаки власти над эскадроном (теперь уж, без сомнения, он стал ротмистром). Достался ему и участок земли в пределах рабада, где селились мелкие чиновники и торговцы. Доход от земельного надела исчислялся тремя сотнями червонных в год.

Как раз в то лето оказался в Бухаре царский агент Виткевич. Выйти на соотечественника, наделённого правом и средствами возвращать на родину пленников, для Корчевского не составляло труда. Только он резонно решил, что у бухарского невольника в офицерском звании, землевладельца, свободы и прав больше, чем у царского преступника, осуждённого на поселение в Сибирь. Были ещё две причины, препятствующие ему не спешить в пределы империи: крепнущая привязанность к Средней Азии и самоуверенность молодого ещё человека, избалованного удачами, следовавшими одна за другой. Думалось, станет невыносимо, захочется домой, – сяду на своего вороного и – через Коканд, к озеру Балхаш. Там русские заставы.

Истинно, человек предполагает, а Бог располагает… На счастливом повороте жизни подстерегла галабатыря в красном кафтане недобрая судьба в облике муллы, тощего от лазанья на минарет: «Почему мусульманами командует неверный?» – «Так обратите», – второпях распорядился визир, отправляясь в Тегеран. Мулла понял совет по-своему. Заманил христианина в мечеть. Корчевский не был наделён религиозным чувством. Он много лет и в глаза ксёндза не видел, ни один костёл не попался ему на пути. Стояла за восточными воротами цитадели какая-то христианская церковь, да сотник ни разу в неё не заглянул. Распятие, что висело у него в кабинете над диваном, скорее было материальной связью с домом над Вислой, чем потребностью души. Если бы Даниар-бек, которого он уважал, поговорил со своим офицером по-доброму, возможно, имея пример отца, равнодушный католик отнюдь не оригинально изрёк бы: «Бухара стоит обрезания». Однако покоряться насилию было не по нраву вспыльчивому вольноотпущеннику. Этого муллу, от которого пахло из гнилого рта и подмышками, он мог одной рукой забросить на балкон минарета, что и попытался сделать, но толпа религиозных фанатиков помешала.

Несколько дней в темнице для богохульников русского насильно опаивали насыщенным раствором соли. Потом он запишет в дневнике: «Через сие мучение, когда соль живот весь переест, другие умирают». Но умереть столь оригинально истязаемому мучители не давали. После пытки вливали в рот топлёное овечье сало. Нет ничего удивительного в такой практике. Эмиром бухарским в те годы был «законодатель» жестокости Насрулла, прозванный кассабом , то есть «мясником», чья кожаная плеть чудовищных размеров стала традиционным символом власти бухархудатов. Возвратившемуся в Бухару визирю доложили об упорстве христианина. Ссориться с духовенством правителю эмирата было опасно. И ради кого! На всё воля Аллаха. Распорядился передать командование сотней следующему по чину. Тот примерил красный кафтан, разочарованно вздохнул: придётся ушивать. Заглянул в перемётные сумки и обнаружил рукописную книгу. Отнёс визиру. Даниар-бек просидел с манускриптом при свечах всю ночь, а наутро сам явился в тюрьму, где засаливали курицу, способную нести золотые яйца. Русский был ещё жив. «В больницу, в Дар-аш-шифа ! И лучших лекарей приставить! Головой отвечают!» – приказал адъютанту и поскакал к мулле с откупными в сотню золотых.

Когда русский окончательно поправился, его отвезли с почётом в новый дом, купленный для него визирем в шахристане. Даниар-бек не отказал себе в удовольствии проводить сотника до порога женской половины дома, где ждала его, чарующе поводя чёрными глазами, молодая, миниатюрная персиянка Фатима, в шёлковых шальварах, нанятая по контракту для исполнения обязанностей сигы , временной жены. Наконец гяур понял причину новой милости визиря к нему:

– Я прочёл твои путевые записки, достопочтенный Сиб… Зиб… Зби… О, Аллах! Что за имя у неверного! Да, прочёл с большим наслаждением, признаюсь. Такую глубину я встречал лишь в манускриптах Ибн Батуты Но того мира уже давно нет. А сегодняшний стекает на бумагу с кончика твоего пера, превращая книгу в зеркало реального. Твоя книга, ибн Игнатий, стоит целой армии. Если сходятся в бою равные по силе, побеждает тот, кто лучше знает противника и его территорию. Один недостаток манускрипта – твой фарси. Ты недостаточно его освоил. Персиянка тебе поможет. Она из знатного рода, дед её был известным в Исфагане мудрецом, он многое вложил в любимую внучку. Теперь тебе не придётся размахивать саблей. Я назначаю тебя посланником по особым поручениям. Это даст тебе возможность путешествовать, наблюдать и записывать на пользу эмирата и во славу Аллаха… Да, вот о чём подумай, домулло… У неверного, живущего среди правоверных, много проблем. Прими ислам! Нет в мире бога, кроме Бога! Я не принуждаю тебя. Стань на путь истины, и ты сам придёшь к Аллаху.

Автор записок склонился в поклоне, в знак признательности за оценку его рукописного труда. Визир обратился к нему, купленному как вещь, домулло, что на фарси означало «мудрый, уважаемый человек», это высшая похвала. Но Корчевский от неё не раскис. Наоборот, в нём взыграла гордыня. Рискуя сразу всё потерять, он обратился к Даниар-беку с дерзкой просьбой оставить за ним должность сотника. Красный кафтан и вороной ахалтекинец здесь были ни при чём. При дворе восточного владыки много значили привилегии военного начальника. Притом, за сотником оставался доходный участок земли – не малая добавка к жалованью высокопоставленного чиновника.

Визир, подумав, согласился.

Глава II. Пропавшая экспедиция

С тех пор немало утекло воды в Зеравшане и других реках Средней Азии, которые вброд и на пароме, на лодке и, бывало, вплавь, держась одной рукой за холку коня, пересекал Захир-ага. Это имя появилось на кончике языка Фатимы, которая сумела одолеть лишь первый звук в польском слове, а на звук «з» в её изящной головке первым первым оказался брат персиянки Захир. Новое имя тут же подхватили слуги и знакомые. С титулом «ага», «начальник», оно достигло дворца, и полетело во все стороны.

Рукопись Захир-аги на фарси, которую прочёл Даниар-бек, за несколько лет увеличилась в объёме и стала доступной лишь Большому Дивану, к неудовольствию автора. По мировоззрению он остался европейцем. Как творец, испытывал желание видеть свой труд доступным широкому кругу читателей и за пределами эмирата. Тайно от визиря он сделал копию на русском языке и ждал только случая передать рукопись в Российскую академию наук или в Императорское географическое общество. Он знал, что рискует головой, но разве он мало играл с огнём.

Самосознание русского поляка, доставленного в Бухару рабом, сильно изменилось за последние годы. Он поднялся на завидную высоту благодаря не только случаям. Не красный кафтан сотника, а его способности натуралиста, этнографа и историка позволили ему приблизиться к избранным лицам эмирата. Только приблизиться. Должность посланника по особым поручениям Даниар-бека не давала права на место в рядах новой знати. Визирь больше не возвращался к разговору о перемене веры. Тем не менее, бывший невольник понимал: стеной между его нынешнем состоянием «собственности куш-беги» и жизнью равноправного бухарца является стена мечети. Пока он остаётся неверным, любая случайность, начиная с неудовольствия высокого начальника, может ввергнуть вознесённого раба в состояние хуже прежнего, ибо зависть успеха не прощает.

Захир-аге не раз предоставлялась возможность бежать от всевидящего глаза тайных осведомителей эмира. Особенно с той поры, как он стал выезжать с поручениями визиря за пределы эмирата. Можно было пробраться через Кашгар в Китай, где находилась постоянная православная миссия. Соблазнял путь в сторону Герата, оттуда – в Тегеран, где эмира не жаловали, где можно было укрыться в греческом монастыре. От Коканда в Ферганской долине было рукой подать до русского укрепления Верный. И водный путь по Сырдарье до Ак-Мечети с 1853 года находился в руках генерала Перовского. Путь через казахские степи был наиболее опасным: беглецов ловили кочевники и снова продавали.

Но чем дальше отъезжал Захир-ага от Бухары, тем сильнее хотелось ему, выполнив поручение визиря и удовлетворив свою любознательность, возвратиться… домой (да, домой!), в уютный кабинет с окнами на сад с фонтаном, к ласковой Фатиме. Когда его сига в первый раз забеременела, что по местному закону обязывало нанимателя переписывать контракт, хозяин появился на женской половине днём под тяжестью дорогих даров и предложил ей стать ему агда , постоянной женой. Фатима дары приняла не сразу, хотя глаза её разбежались. Она ответила без смущения:

– Закон не позволяет мне стать постоянной женой неверного.

Хотя католика на этот раз соляным раствором не поили, и всесильный визирь не стоял над душой, он ответил без колебаний:

– Я пойду к мулле, – и лукаво добавил. – Только тогда по закону мне позволяется взять много жён. Ты ревновать не станешь?

Лицо его избранницы осталось серьёзным.

– У тебя будет одна агда , ведь ты русский и в душе останешься христианином.

– …В душе… В душе у меня, солнце моё, другие боги. И я только наполовину русский. Моя мама была полькой.

– Полькой? Это франки? Нет? Не знаю таких. Всё равно так не бывает, чтобы в одном человеке было двое. Кто-то победит.

Рождённый Корчевским не мог знать, что под небом Бухары повторилась ситуация с его отцом и матерью в далёкий день на берегу Вислы. Случайность? Закономерность? Ответов нет…

На обряд обрезания собрался весь двор. Этот краснобородый выскочка, творение визиря, становился членом новой знати. На территории эмирата он не мог быть ни продан, ни подарен, только казнён по приговору эмира, подтверждённому духовенством.

Теперь с прошлым сын Игнацы и Христины Корчевских был связан только воспоминаниями. Они всё реже затрагивали сердце. Он ещё думал на польском языке. Со слугами и простонародьем разговаривать приходилось по-узбекски. На арабский часто переходил во дворце, в мечетях и медресе, где учёного почтительно называли улемом. С женой и детьми общался на фарси, на нём же писал и написанное повторял русским письмом в скрытой от посторонних глаз тетради. Россия заняла в его помыслах особое место. Нет, он не работал как тайный агент иностранного ведомства в пользу России. Захир-ага задумал принести пользу своему новому отечеству, открыв его для русских. Начни он делать это на виду у всех, его бы не правильно поняли, более того, обвинили бы в измене.

Почти четверть века невольный иммигрант служил правителям государства, расположенного по среднему течению и верховьям Амударьи, в долине Зеравшана и на восточных отрогах Памира. Эта азиатская глубинка пережила Александра Македонского, Чингизхана и Тамерлана, многих владык меньшего ранга, чьи имена стёрлись в народной памяти. Привязанность к новой родине не мешала вдумчивому человеку, исследователю по призванию, видеть её недостатки. Деятельной натуре мало констатировать факты. Она стремится изменить порочный порядок вещей даже ценой собственной жизни, если он гибелен для страны.

Смертельно опасным для Бухары Захир-ага считал в первую очередь бесконечные войны с соседями, в которые ввязывались чуть ли не ежегодно драчливые феодалы-правители, жившие по законам шариата. Разлаживался хозяйственный механизм, гибли материальные ценности, уменьшалось население, часть которого уводилась в неволю. Захваченное у побеждённых соседей, в том числе пленники, не могло покрыть потерь, а духовный урон, превращающий пахаря и ремесленника в насильника, был вообще не восполним. Работорговля внутри страны и на экспорт была не меньшим злом. От рабского труда мало было пользы, а проблем – горы. Обращение с невольниками, как со скотом на глазах детей, портило нравы, тем более, что давно были забыты заветы первосвященников не ввергать в рабское состояние братьев-мусульман и мусульманок.

Как-то визир подарил улему молодого арапа. В семье русского поляка и персиянки он сразу стал домочадцем, вызвав косые взгляды соседей. Миновало почти полтысячелетия, как Мусульманское Возрождение прошло свой зенит. Редко кто вспоминал основателя обсерватории в Самарканде, математика и звездочёта Улугбека, родоначальника узбекской литературы Алишера Навои и таджикской – Джаами. Студенты медресе изучали Коран и мусульманское право, шариат. Опасно было оставаться в средневековье, когда новое время порождало хищников, вооружённых пушками, океанскими суднами и печатными станками. Ханы и эмиры тоже обзаводились артиллерией, но всё ещё представляли себя ордынцами Железного Хромца. Сарбазы были плохими артиллеристами, несмотря на умение русских пленников, на старания англичан, использующих все средства, чтобы предупредить появление императорской армии в Индии.

Изучив вначале свою страну, Закир-ага утвердился в мысли модернизировать эмират, открыв его в сторону одной из европейских стран, прорубить окно в Европу. Реально таких стран для Бухары было две: Великобритания и Россия. Причём, Англия находилась ближе – сразу за южными рубежами эмирата, в Индии, за стеной Памира. Здесь достаточно именно окна. К русским же необходимо рубить длинные «коридоры» через владения недружественного кокандского хана в сторону Сырдарьинской или Сибирской линий. И всё-таки, чем дольше думал рыжебородый улем, тем сильнее склонялся ко второму выбору. Ведь покровительство Англии грозит полной потерей независимости. Политика Лондона в Индии не была для бухарца секретом. Вообще, присматриваясь к экспансии трёх ветвей христианства – католицизма, кальвинизма и православия, – поляк (по домашнему воспитанию и Варшавскому университету) смог сделать невероятный для себя вывод, что паписты и протестанты, в основном, колонизаторы , а последователи апостола Иоанна – колонисты . В Средней Азии свободных земель для крестьянской и казацкой колонизации нет. Притом, Россия заинтересована именно в «буферном», союзном с ней государстве, чтобы отгородится им от владений Уайт-холла. Так что при самых неблагоприятных для Бухары обстоятельствах, если в среднеазиатское двуречье придёт Россия, дальше вассальных отношений с ней дело не зайдёт. Зато утихнут войны, будет отменено рабство, разлагающее душу нации, оживится хозяйственная деятельность, появятся дороги, светские школы, может быть университет, откроются библиотеки. Эти мысли волновали.

Оказалось, о сильном покровителе думали и другие головы. Прогуливаясь с визирем по роскошному саду при его дворце, Захир-ага занимал первого читателя своих записок пересказом слухов о неизвестном племени. Будто бы оно таится среди ледников, которые пополняют талыми водами истоки Пянджа и Вахша. Часть тех горцев схожи с таджиками, узколицы, смуглы и черноволосы, но глаза у них синие, как небо над снежными вершинами. Бытует древняя легенда, что Икандер Двурогий истребил всех мужчин таинственного племени, а жёны их понесли от светлоглазых македонцев. Это плебеи, говоря языком науки. Родовая же верхушка разительно отличается от них «львиными» ликами, уверяют те немногие, кому довелось их видеть. Что значит «львиный», понять невозможно.

Даниар-бек, слушая рассказчика с внешним выражением внимания, был углублён, оказалось, в свои мысли. Он вдруг перебил улема :

– Синие глаза?.. Скажи мне, домулло , что ты думаешь о русских? – и внимательно осмотрелся, нет ли поблизости «ушей» эмира. – Не бойся, тебе ничего не грозит.

«Пан или пропал!» – моментально принял решение Захир-ага. Рисковать было ему не впервой.

– Ваша светлость только выиграет, если решит опереться на царя.

– Твои соображения? Подробней.

Визир в синем шёлковом халате и сотник в красном кафтане вышли аллеей сада к низкой ограде из жжённого кирпича, поднялись на крытую террасу. Отсюда открывался вид на северную стену шахристана. За ней, между башнями, виднелся внешний город, рабад, – глиняные кварталы, жёлтые от солнца и пыли, тёмная зелень деревьев во дворах; кое-где блестела вода в арыках. С восточной стороны городская усадьба фактического правителя страны граничила с строениями внутреннего города, более зелёного, чем рабад, застроенного добротными зданиями. Выделялись размерами стрельчатые порталы караван-сараев, пузырились синие купола мечетей, и белые копья минаретов подпирали безоблачное небо Благородной Бухары. Визирь долго обдумывал известное нам мнение улема. Наконец произнёс:

– Я во многом с тобой согласен. Надо сделать знак русским. Предполагаю, у тебя есть копия книги на языке твоего отца, ибн Игнатий. Отправь-ка её с надёжным человеком в Петербург. Но не прямо в Академию наук, а через некоего графа Игнатьева. Разработчики восточной политики при царском дворе прислушиваются к его голосу. Я узнал о нём через английские газеты, доставляемые, как ты знаешь, в Бухару из Герата. Англичане сильно ругают графа. Он беспокоит их тем, что предлагает своему правительству нетрадиционные пути проникновения в наши пределы. Итак, действуй! Есть надёжный владелец каравана, русский по отцу. Несколько раз он добирался до волжских торговых городов. Можешь довериться этому купцу, я велю ему посетить тебя. А что касается синеглазых горцев, их львиноголовых вождей, я позволяю тебе отдохнуть от государственных дел на Памире. Деньги на экспедицию найдутся. Подбери себе спутников и следующим летом отправляйся в верховья Вахша. Эмир наш, да благословит его Аллах, должен знать, кто населяет высокогорную окраину его владений. Заодно разведаешь тайный путь в Кашмир.

Спустя несколько дней вереница ослов с поклажей и седоками покинула караван-сарай за северными воротами шахристана и направился в сторону Самарканда древней дорогой вверх по долине реки Зеравшан и дальше до кишлака Айни. Одним из седоков был известный в эмирате улем. Для него подыскали самого крупного ишака. И всё равно ноги рыжебородого гиганта волочились по земле. Из Айни кружной путь по высокогорной стране через селение Дюшанбе вывел караван к месту слияния Вахша и Обихингоу. Миновали два малолюдных кишлака. За последним просёлочная дорога шириной в арбу сменилась чуть заметной каменистой тропой охотников за архарами. Вскоре и она исчезла. Вокруг ни жилья, ни дыма, ни эха человеческого голоса. Спешившись, ведя на поводу вьючных и ездовых животных, путники медленно карабкались вверх по горному потоку. Дышалось тяжело. Ледяное белое солнце медленно плыло в фиолетовом небе, словно айсберг в море. Дул холодный ветер, гоня далеко внизу рваные клочки облаков в сторону Вахша. Пришлось сменить летние кафтаны на ватные халаты, покрыть головы бараньими шапками. От ослов шёл пар. Захир-ага предусмотрительно отказался от громоздких верблюдов и от лошадей, обречённых здесь на гибель от бескормицы.

Пришёл день, когда проводник, из таджиков, наотрез отказался вести экспедицию дальше: «Там шайтаны, господин. Никто не возвращался оттуда». Бухарцы спешились, задрали головы к фиолетовой расщелине в чёрно-коричневых скалах. Оттуда незаметно для глаза сползал в долину серый ледник, слезился под прямыми лучами солнца талой водой, порождая ручьи, саи на местном наречии.

Все ждали, что начальник велит поворачивать назад. И он был готов отдать приказ к возвращению. Но вдруг заметил вышедшую из тени расщелины на ледник молодую, судя по чистому лицу и стройной фигуре, женщину, закутанную от головы до пят в чёрную, с серебряными блёстками, шаль. Она находилась далеко, однако виделась так, будто стояла на расстоянии протянутой руки. Прядь седых волос красивого оттенка, выбиваясь из-под складки шали, закрывала один глаз женщины; другой сиял небесно-синим светом, словно сделан был из чистейшей бирюзы. Спутники улема , проследив его долгий взгляд в сторону расщелины, ничего, достойного внимания, видимо, не увидели и перевели взоры на начальника, ожидая его решения. Наконец рыжебородый произнёс «вперёд!» и начал крутой подъём вдоль кромки ледника, потянув за собой за кожаный чомбур покорного осла.

Проводник, прежде чем пуститься в обратный путь, долго смотрел вслед бухарцам. И вот замыкающий вереницу из людей и ослов скрывается из виду.

Никто из них домой не вернётся. И только Захир-аге суждено показать своё лицо потомкам. Но это случится не скоро.

Глава III. Граф Игнатьев, полковник и ориенталист

Полковник Игнатьев в призвании своём, которое он определял, как военно-дипломатическое востоковедение, не сомневался, в звезду свою путеводную верил. Она вела его навстречу солнцу от Проливов. «Проливы» в умах государственных деятелей России двести лет были именем собственным. Убеждённый ориенталист естественные границы Отечества проводил в «стратегических мечтах» по полуденным берегам Чёрного моря и Каспия, далее, следуя за «своей звездой», – по хребту Копетдаг, разграничивающему владения персидского шаха и туркменских племён. Дальше на восток эта умозрительная линия пролегала по горной системе Гиндукуш, по нагорьям Памир и Тянь Шань, по Алтаю и Саянам, по Яблонову хребту. Конечным рубежом, вплоть до Тихого океана, представлялась водная преграда в виде реки Амур. На причудливо извилистой линии Алтай – Татарский пролив Россия стояла уверенно после плаваний Невельского, после Айгунского и Пекинакого соглашений с Китаем. Но на пространстве от Каспийских берегов до северо-восточных отрогов Тянь Шаня, между этими «естественными границами» и редкими постами казаков в южном Зауралье, простирались необъятные степи и пустыни, откуда могли налететь на сибирские города, словно саранча, орды степняков Старшего жуза. За их спинами таились на огромным «белом пятне» окостеневшие в средневековье ханства и эмираты, живущие войной. Более того, науськиваемые на северного соседа англичанами, озабоченными, как бы русские не проникли через перевалы в Индию и не вскрыли каменные пещеры с несчётными алмазами пламенными суверенной Ост-Индской компании.

Активность Лондона вызывала озабоченность Санкт-Петербурга. Англичане вынуждали Россию не откладывать «на завтра» торговое, дипломатическое и, если вынудит обстановка, военное продвижение на юг. Воинственные властители Афганистана уже находились под влиянием британцев. Редкий русский купец, проникший в города Средней Азии, проигрывал негоцианту из Британии, поддерживаемому всей мощью владычицы морей. Если уж не избежать России общей границы с британскими владениями в Азии, то пусть она будет отодвинута как можно в более низкие широты, на заоблачные водоразделы высочайших горных хребтов мира.

Царь Пётр сделал попытку проникнуть в междуречье Сырдарьи и Амударьи, велев князю Бековичу-Черкасскому малой флотилией подняться вверх по Амударье из Арала. Хивинский хан посчитал эту экспедицию военным вторжением и, как тать презренный, уничтожил половину отряда, вторую пленил и продал в рабство. Погиб и князь. Прошло сто сорок лет; по-прежнему из-за Арала, из-за Голодной степи так же сказочно звучали названия древних городов: Коканд, Хива, Самарканд, Бухара. Сколько в тех ханствах народа – пять миллионов, десять, все сто, как в недвижном Китае ? Сколько прирождённых всадников могут выставить ханы в поле? Хорошо ли обучены вчерашние лучники английскими инструкторами артиллерийскому бою? Каковы отношения между простым народом и знатью? Какую армию вторжения смогут прокормить оазисы? Каковы дебиты колодцев на возможных путях движения войск? Можно ли склонить властителей междуречья и их соседей к союзу с Россией дипломатическими средствами, соблазнить беспошлинной торговлей на российских рынках? Это лишь выборочные вопросы из тех десятков, без ответа на которые опасно двигаться в неведомую даль.

Николай Павлович Игнатьев прочитал, кажется, всё, что было написано о Востоке за последние триста лет. И всё из прочитанного запомнил, дав повод востоковедам принять полковника в свой узкий круг, а государю – в свой срок назначить его директором Азиатского департамента Министерства иностранных дел. В России нашлись сочинения на эту тему учёного серба Крижанича, «немцев» Избранда и Олеария, русского Бичурина. Выполняя ответственное поручения Петербургского Двора в Лондоне, Игнатьев познакомился с отчётом отважного Дженкинсона, побывавшего в Бухаре при посредничестве Ивана Грозного. Посланный с миссией в Китай, полковник Игнатьев привёл домой верблюда, гружённого манускриптами, интересными для Императорского географического общества. Но всё в изданной и рукописной литературе было вокруг да около, неконкретно, сильно растянуто во времени, часто фантастично. Для задуманного же проекта требовались сведения о состоянии дел сегодня в Кокандском и Хивинском ханствах, в Бухарском эмирате. Ответило на часть накопившихся вопросов «открытие Бухары» в тридцатых – начале сороковых годов, когда Россией правил Николай I. В 1835 году, вслед за ориенталистом Демезоном, прошедшем из Оренбурга в столицу эмирата и обратно, бездарного и упрямого эмира Наср-Улла-хана посетил политический агент Виткевич с целью освобождения русских пленных. К сожалению, обладая зоркими глазами и владея пером, агент не имел возможности широкого ознакомления со страной, тем более, с соседними ханствами. Больших результатов добился востоковед Ханыков. Шесть лет спустя он оказался в составе политической миссии, приглашённой испуганным эмиром, когда аванпосты англичан опасно приблизились к левому берегу Амударьи. Миссии, названной Бухарской экспедицией, придали научный оттенок. Её участники под начальством горного инженера Бутенёва успели провести научные исследования региона. Наиболее ценным во всех отношениях (и для военной разведки также) оказалось описание Ханыковым владений Наср-Улла-хана. Политический целей не добились, ибо англичане до появления экспедиции в междуречье отошли в глубь Афганистана, вернув эмиру самоуверенность. Решение многих вопросов породило новые.

И вдруг удача! После Крымской войны в петербургской квартире только что вернувшегося из Лондона военного атташе Игнатьева появился молодой бухарец в шёлковом халате. В его дорожной суме оказалась завёрнутая в хлопчатобумажную ткань увесистая рукопись с параллельными текстами на русском языке и фарси. На заглавном листе выведено кириллицей: «Записки о Согдиане Захир-аги, сотника и посла по особым поручениям первого визиря Даниар-бека в Бухаре».

Понятно, «ага» – приставка к имени военного начальника; «сотник» – тому подтверждение. Но вызывает удивление этот великолепный русский язык (убедился Игнатьев, пробежав глазами полстраницы вводного раздела)! Скорее всего, автор рукописи русский, перешедший на службу визирю добровольно или под давлением обстоятельств. Никаких дополнительных сведений вытянуть из бухарца, изъяснявшегося на русском языке с волжским выговором, не удалось. Он выполняет поручение уважаемого аги, да продлит его земные дни Аллах!

Отпустив неразговорчивого бухарца якобы к его каравану, оставленному в Нижнем Новгороде, Игнатьев распорядился проследить за ним. Слежка донесла: посыльный, сменив в отеле Демута халат на европейский костюм, сел на поезд, следовавший в Варшаву. «Упустили?» – «Никак нет, ваше высокоблагородие! Ведём».

Полковник решил не разглашать тайны, пока не ознакомится с записками. На это ушла неделя. Литературные достоинства «Записок», по сути, романа путешествий, соблазняли читателя, как говориться, «проглотить» их за один присест, но полковник не позволил себе такой роскоши. В его руках оказался форменный путеводитель от Форта-Александровского на азиатском берегу Каспийского моря, через Хиву и Бухару, до кишлака Хорог в ущелье Памирского нагорья. Таинственный знаток русского литературного языка, зоркий, думающий Захир-ага будто приглашал адресата рукописи прогуляться этим путём, высадившись с корабля на полуострове Мангышлак. При этом, описывая состояние караванных троп, колодцев, оазисов, укреплений местных властителей и обычные пути передвижения кочевников, давал возможность сделать именно те расчёты, без которого путешественнику и шагу не ступить по неизвестной стране.

Записки знакомили с государствами региона в их историческом развитии от времён Согдианы до середины XIX века, с территориями кочевий и горных племён. Перед читателем разворачивались ландшафты – пустынные и степные, древесные, дикие и преображённые человеком так, что и Творец не узнал бы деяния рук своих. Путались в паутине арыков глиняные кишлаки, и бедные саманные пригороды лепились вокруг роскошных, белых с синим, ичан-кала. Проходили народы и племена вереницами скотоводов (они же безжалостные воины), купцов, дехкан, «людей меча», родовой знати, ремесленников, духовенства, рабов. Мелькали лица поэтов, архитекторов, звездочётов, математиков, врачевателей, затворниц гарема, евнухов. Казалось, автор «Записок» измерил длину всех рек, арыков, высоту дамб и стен цитаделей, полос щёлка, шерстяных и хлопчатобумажных тканей. Взвесил все корзины с фруктами, пшеницей, ячменем, просо, кукурузой и хлопком. Пересчитал подушно туземцев, поголовье верблюдов, карабаиров, ослов, овец и пленников-рабов.

Если доверять Захир-аге, в ханствах Кокандском и Хивинском, в Бухарском эмирате молятся Аллаху около шести миллионов свободных мусульман да полторы сотни тысяч рабов, в их числе христиане. Кочевые туркмены счёту не поддавались. Полковник, знавший Восток не понаслышке, прикинул: оба хана и эмир, объединившись, способны выставить до ста тысяч воинов. Учитывая их устаревшее, в основном, вооружение и боевую выучку времён Тамерлана, для подавления этой силы, коли такая нужда возникнет, понадобится не больше дивизии. Но, скорее всего, можно обойтись меньшими силами, так как чуть ли не ежегодно, по вёснам, три скучающих владетеля ходят друг на друга войнами. Таков ритуал.

Николай Павлович, слывший во властных кругах человеком инициативным, решительным, в избранной триаде действий, приближающих к намеченной цели, военную составляющую отводил на запасные позиции. В авангарде у него была дипломатия, искусство убеждения противной стороны. А этнографию он считал необходимым придатком тому и другому, ибо оно развязывает повязку на глазах у того, кто действует мысленно или физически на чужой территории. Востоковедение – ключ от Азии. Он необходим для успешных действий южнее пятидесятой параллели. Известно: Восток – дело тонкое .

Обычно, войска начинают маршировать тогда, когда в бессилии, исчерпав доводы, откидываются к спинкам кресел дипломаты. Оригинальность метода Игнатьева состояла в том, что он предлагал вводить в действие сразу все силы в различной дозировке составных частей, с различной степенью накала, диктуемых ситуацией. Этот метод и был положен в основу проекта в десять листов, который он готов был отстаивать перед государём Александром Николаевичем, изучив «Записки» Захир-аги и соотнеся их с ранее полученными сведениями по Средней Азии. Проект соответствовал плану недопущения англичан севернее Гиндукуша, Копетдага и Памира.

Проезжая в собственной карете по расчищенным от грязного мартовского снега улицам Петербурга в Зимний дворец, одетый по форме, при орденах, двадцатипятилетний полковник уже весь был на театре «научно-военно-дипломатических действий», как по-доброму посмеивались у него за спиной сотрудники посольства России в Лондоне. Он воочию видел: авангард засыпает партнёров по переговорам словесами, будто шрапнелью, особый отряд учёных дополняет, не теряя времени свой арсенал, вносит поправки в информацию об окружающем; вооружённый арьергард демонстрирует решимость вступить в дело, если переговоры зайдут в тупик.

На секретное совещании в Зимнем, кроме нескольких сановников и молодого графа Игнатьева, инициатора этого сбора, царь пригласил востоковеда Ханыкова и едва вышедшего из юношеского возраста поручика Чокана Валиханова. Сын казахского бека уже прославился этнографической работой «Киргизы» и, как историк и путешественник, природный востоковед, подавал большие надежды российской науке.

Полковник прибыл во дворец к назначенному сроку, но только одно место за большим круглым столом в двусветной зале оказалось незанятым. В дверях сделал общий глубокий поклон в сторону царя, одетого в белый мундир кавалергарда, дымившего папироской из-под пышных усов, переходящих в бакенбарды. Пока пробирался к свободному стулу, отметил про себя преобладание учёных ориенталистов и дипломатов в молодых годах. Среди них находились знаменитые «старцы». В их числе седенький, остроносый князь Горчаков, сменивший в международном ведомстве одряхлевшего Нессельроде. Рядом с министром – умница во всём, за что бы ни взялся, граф Киселёв, деятельный посол во Франции. Вот председатель Государственного Совета и бывший шеф жандармов князь Орлов и посланник в Англии Брунов. Перед каждым приглашённым лежала каллиграфически переписанная копия доклада. Сидящие шелестели страницами, переговаривались. Когда Игнатьев, привычно извинившись, не уточняя, за что, занял своё место, граф Киселёв, уполномоченный председательствовать, начал тихим голосом, отчётливо выговаривая каждое слово:

– Ваше величество, позвольте?.. Ваше величество, господа, каждый из нас имел удовольствие ознакомиться с запиской нашего уважаемого атташе графа Игнатьева… Приглашаю высказаться «pro» и «contra». Затем выработаем рекомендации на утверждение государя императора. Часа в три, если его величество не внесёт изменения в регламент, необходимо уложиться.

…Совещание закончилось в полночь, когда напольные часы, похожие на уменьшенную копию башенных Биг-Бен, пробили двенадцать раз. Сановники и учёные перешли в смежную комнату, куда подали кофе. Флигель-адъютант отнёс дежурным писцам черновик решения. Возвратился примерно через час с чистовиком на подпись императору. Граф Киселёв зачитал текст ещё раз, на каждом абзаце обводя стол глазами и спрашивая: «Правильно?».

Троим из сидевших за столом вскоре предстояло отправиться в далёкий и небезопасный путь во главе отрядов, укомплектованных учёными-натуралистами, военными и торговыми разведчиками, с внушительным вооружённым сопровождением. Ориенталисту Ханыкову предписывалось проникнуть в персидский Хоросан и афганский Герат с преимущественно научными целями. Чокан Чингисович, внешне похожий на Лермонтова в татарском варианте, направлялся к сородичам в Кашгар, за хребты Тянь Шаня, чтобы наладить торговые связи с подданными маньчжурской династии, в основном.

Особое значение придавалось миссии графа Игнатьева – в Хиву и Бухару. Правительство России ставило перед ней политические и экономические задачи: в первую очередь, препятствовать сближению ханства и эмирата с Великобританией, также получить согласие местных владык на открытие постоянных торговых агенств и на отмену двойных пошлин на товары купцов-христиан. Хотя в составе большой экспедиции Игнатьева, кроме дипломатов, военных, чиновников Ориенбургского управления, было немало учёных, им отводилась второстепенная роль – сбор сведений для подтверждения результатов беспримерных изысканий бухарского энциклопедиста. Когда за столом зашёл об этом разговор, Александр Николаевич, разминая в пальцах очередную папироску, спросил:

– Этот ваш писатель, полковник, – царь заглянул в доклад, – Захир-ага… Так и не известно, кто скрывается за этим именем? По всему, образование у него европейское, да и мыслит не по-восточному. Притом, язык изложения наводит на некоторые размышления.

Полковник, как и все за столом, получивший право не вставать при адресных вопросах государя, отвечал, выпрямившись на стуле:

– Кое-что открылось, ваше величество, после того, как я направил вам доклад. Полиция проследила путь посыльного до Варшавы и дальше до усадьбы неких Корчевских на Висле. Там бухарец назвался сыном русского унтер-офицера, из невольников, состоящего на службе у того же Даниар-бека. Он поведал нынешнему владельцу имения, Адаму Трушкевичу, что достопочтенный ага поручил ему завезти по адресу запечатанный пакет. Что и сделал. Возвратился в Петербург тем же путём с другим пакетом и, не мешкая, через Москву проследовал на Нижний Новгород. Задерживать купца не было оснований. Но пан Адам оказался перед нашим агентом разговорчивым. Он не скрывал, что при жизни последних Корчевских состоял у них домашним учителем, доверенным лицом, наконец, соуправителем. Потом хозяева попали в трагическую полосу несчастий: единственный сын и наследник хозяйства, Збигнев, был осуждён на высылку в Сибирь за участие в тайном обществе «Люд польский». Мать осуждённого, пани Христина, получила разрешение отправилась с ним. В дороге, южнее Томска, на карету налетели степняки. Мать погибла, а сына увели в плен. Эта весть убила пана Корчевского, происхождением, говорят, русского. Случилось это, дай Бог памяти, в 1834 году. По истечению определённого законом срока, права на имение заявили дальние родственники Корчевских, но, оказалось, от имения остались одни долги. Словом, Трушкевич выкупил закладные на усадьбу с клочком земли и стал её владельцем. И вдруг сваливается, как снег на голову, бухарец с пакетом, адресованным «панству маетка» . В пакете том письмо… Прямо как у Дюма, ваше величество… Письмо от Збигнева Корчевского. Спрашивает, жив ли отец, как обстоят дела дома, кто в нём теперь живёт. Описывает свои невольничьи злоключения по дороге в Бухару, неожиданный поворот в судьбе, к лучшему, службу у визиря. Извещает, что на имущество в Польше не претендует, ибо навсегда решил остаться в эмирате. Теперь он Захир-ага, мусульманин. Единственная просьба – передать с посыльным матушкину диадему, украшенную янтарём, который она очень любила, а в память об отце, если его забрал Бог, – отрубленную четверть серебряного блюдца, вроде талисмана хозяина. Просьбу бывшего своего ученика пан Адам исполнил наполовину: отыскал любимое украшение своей госпожи. Амулет же недоступен. Он положен во гроб пана Игнацы.

Царь усмехнулся:

– Действительно, на мотив «граф Монте-Кристо». Но Захир-ага (он же, выходит, Корчевский) человек серьёзный, судя по его труду. Книгу необходимо издать, поручите сие дело нашим географам.

Глава IV. Миссия в Бухару

В мае 1858 года передовая часть экспедиции полковника графа Игнатьева, смешанная по составу участников, вышла длинным караваном верблюдов из Оренбурга, рассчитывая через два-три месяца достичь Хивы. В то же время второй отряд начал движение к Аральскому морю, где уже шло строительство лёгких судов, способных плавать и по рекам. Командующему флотилией вменялось в обязанность принять мирный груз, несколько лёгких скорострельных пушек, учёных, чиновников, негоциантов и солдат, вооружённых штуцерами, защищённых от палящего солнца холщовыми назатыльниками. Морской экспедиции предстояло пересечь в меридиональном направлении Арал и войти в устье Амударьи. Без стрельбы – такова инструкция, но если суда подвергнуться нападению, командирам дано право принимать решение по обстановке.

Для Лондона начались бессонные ночи, которым суждено длиться двадцать три года, пока былинный, в русском народном сознании, генерал Скобелев, в белом мундире, не въедет на белом коне в крепость Геок-Тепе у подножия хребта Копетдаг.

Россия начала движение в сторону Индии.

Полковник Игнатьев привёл сухопутный отряд миссии в Бухару в конце сентября. Виновным в задержке был хивинский хан. Вначале он согласился на все просьбы, дал согласие на пребывание торгового агента России в Хиве. Русские от имени императора просили пропустить суда из Аральского моря в Амударью и подписать торговое соглашение, снизить торговые пошлины на русские изделия. Но вдруг хан отказался от всего. Ссылался на мнение советников. За их спинами и за спиной хана маячили английские лица.

Флотилия осталась в дельте реки. Глава миссии, которому было отказано даже в прощальной аудиенции у властителя ханства, несолоно хлебавши, проследовал с частью спутников в столицу эмирата. Здесь русских встретили дружелюбно. После приёма у скучного эмира все переговоры с полковником вёл визирь. Без обычных восточных проволочек. Английские лица мелькали и здесь, но влияния на двор имели слабое. Поддержка Англией ханов-соседей, извечных врагов Бухары, подталкивала правительство эмирата к более тесным отношениям с Россией.

Чувствовалось, визирь, главный переговорщик, настроен на взаимные уступки. Он исходил не только из международной обстановки и совремённых российско-бухарских отношений. Даниар-бек обладал исключительными хозяйственными и иными знаниями о своей стране. Причём, излагая их, он выдавал явно записанный для него текст, в котором улаливался знакомый Игнатьеву стиль. Граф догадывался, кто был информатором и советником мудрого куш-беги. Вопрос вертелся у него на языке. Он решил задать его по окончании переговоров. В конце концов подписали соглашение об уменьшении наполовину таможенного обложения русских товаров в Бухаре и местных товаров – в России. Русским купцам предоставлялись в городах эмирата торговые склады. Для начала отношения двух стран складывались неплохо. К сожалению, экономические и политические позиции Лондона здесь оказались сильными, и всё могло рухнуть при смене властных лиц. В проекте графа и это было предусмотрено…

Осенью, прощаясь с визирем, граф передал ему несколько экземпляров «Записок о Согдиане», отпечатанных в «типографии Экспедиции заготовления Государственных бумаг, СПб». Спросил, можно ли увидеть автора, высоко оцененного в учёных кругах России. К сожалению, отвечал Даниар-бек, уважаемый улем не вернулся из экпедиции на Памир. Прошли все сроки. Это настораживает, надежда увидеть Захир-агу слабеет с каждым днём.

Глава V. Ивановка – земля обетованная

После войны Антонина жила, пока не прибрал её к себе Бог, казнясь, что не уберегла брата. А ведь могла бы. Той ночью, перед разлукой, оказалось, вечной, сестра дождалась, пока Андрей угомонился в кабинете, открыла «раку». Теперь в ней хранилось два сектора серебряного блюдца. По выцарапанной на металле букве «А» убедилась, что взяла нужную четверть. С вечера, под предлогом чистки, она отнесла к себе кафтан старинного фрачного покроя. Теперь, повозившись с ним с помощью щётки и утюга, принялась зашивать реликвию между подкладкой и сукном в том месте, где, по её прикидке, находится штабс-капитанское сердце. Тонок щиток, да, Господь даст, пулю остановит. Ведь не простая вещь, видать, заговоренная. И вдруг замерла. Показалось, её окликают из кабинета. Притом, голосом Игнатия. Она лучше других детей Борисовых различала голоса старших братьев, схожие по тембру и силе. Сердце сжалось, но не от испуга. Она поняла, откуда исходит голос. Переведя дыхание, распорола почти законченный шов, вынула не состоявшийся оберег и привела подкладку в порядок. Потом тихо вошла в кабинет с ношей. Андрей спал на кожаном диване при свете ночника, укрывшись с головой старой шалью сестры. Белели обнажённые пятки.

Повесив кафтан на высокую спинку стула, открыла раку, зашептала: «Прости меня, Игнатушка, скучно тебе одному; вот, возвращаю». С этими словами приподняла стопку бумаг и опустила на дно шкатулки, поверх четверти блюдца, привезённого из Польши, реликвию Андрея. Тихо звякнул металл. И опять послышался Антонине голос Игнатия. Умиротворённый.

Когда пал Севастополь, объявился в Ивановке узкоплечий капитан с плаксивым голосом. Назвался Красновым-Ярским. Ему довелось увидеть мёртвого Корнина на разгромленном люнете Чернышова. Французы подбирали тела своих у подножия укрепления. Наверху, возле орудия, был обнаружен только один труп, в русском мундире времён Наполеоновских войн. Капитан велел солдатам тут же вырыть могилу. Вместо савана использовали офицерский плащ, а православный крест соорудили из обломков ящиков. Когда батюшка отпевал покойника, на батарею поднялся из лощины французский офицер. Молча, с расстроенным лицом, отстоял панихиду, дождался конца погребения и, перекрестившись слева направо, как католик, понурив голову, спустился к своим.

– Вот, сударыня, всё, что осталось, – заключил свой рассказ заезжий капитан, выкладывая на стол горсть наградных крестов и медалей.

– Скажите, – через силу выдавила из себя Антонина, – куда… Куда его пуля…

– Не пуля. Рана сабельная, концом клинка. Вот сюда, – показал Краснов-Ярский на себе, ткнув большим пальцем в область сердца.

Антонина, молодцом державшаяся до этой минуты, зажмурилась, брызгая крупными слезами, застонала, будто сам нежданный гость проткнул острой сталью её сердце. До сих пор хозяйка имения и чёрный вестник сидели в гостиной одни. Вообще, дом казался пустым. Но тут дверь, ведущая во внутренние покои, приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить крупную фигуру в затрапезном сюртуке.

– Тётенька, вам плохо?

Вошедшему было лет тридцать. Такому костяку требовалась гораздо больше мягкой плоти, чем скрывалось под одеждой. И щёки свисали к воротнику пустыми, нездоровыми складками. На гостя, привставшего со стула, он взглянул пустыми глазами.

– Иди, иди Саша, это я так, вырвалось, – отвечала Борисовна и, когда племянник выскользнул за дверь, пояснила чужому человеку его странное поведение. – Контужен он. Временами не в себе… Вы уже? Погостите немного. Торопитесь? Что ж, спасибо вам за всё.

Александр Андреевич Корнин опередил Краснова-Ярского всего на месяца полтора-два. Его привёз в своём экипаже владелец Александровки, приняв от растерянного мужика, промышлявшего извозом. Тот вёз барина из Воронежа домой. Соблазнился щедрым вознаграждением. Но сразу наниматель показался ему странным: часто направление менял. Будто не был точно уверен, где дом находится. На виду Арзамаса барин, вначале смирный, вдруг раскричался: «Куда ты везёшь меня, хам? Там британцы! Заворачивай!» А куда? Седок совсем умом тронулся. Имя своё забыл. Не понимал, где находится. И откуда едет, не помнил. К счастью мимо проезжал сосед Корниных. Его внимание привлёк экзотический головной убор высокорослого путника, который о чём-то спорил с извозчиком на перекрёстке дорог. «Путешественник, что ли», – подумал помещик. Объехав стоящий экипаж, александровец заглянул в лицо под пробковым шлемом. Оно показалось ему знакомым. Натянул вожжи. Молодой Корнин! Александр Андреевич!

Не просто было доставить его в Ивановку. Сын штабс-капитана не узнавал соседа. Только в Ивановке, когда увидел старую тётку, просиял изнурённым лицом и назвал её по имени. С тех пор медленно пошёл на поправку, хотя провалы в памяти время от времени случались. Им сопутствовали сильные головные боли, когда Александр валился с ног, где его настигал приступ, и катался по полу, по земле, зажав голову ладонями.

«Вас контузило, сударь? – верно догадался приглашённый из Арзамаса доктор. – Что это было?» – «Взрыв пороховых зарядов». – «Севастополь?» – «Н-н-да». – «Больше гуляйте, пешком, тряска в седле исключена. Не напрягайте глаза, мозг, о чтении пока забудьте, вина – ни капли, табаку – ни понюшки. И вот что… Жениться вам надо. Семейная жизнь как рукой снимает головную боль. Или, наоборот, добавляет. Но и то благо. Как говорят, клин клином. Больше ничем, увы, помочь не могу».

Дотошная Антонина, кроме физической причины недомоганий племянника, заметила иную – какую то неизбывную думу, что изнуряла его душу. Он стал крайне скуп на слова, сторонился общества соседних помещиков и дворовых, крестьян, встречавшихся ему на пути во время прогулок, уездных чиновников, что иногда появлялись в Ивановке по делам службы. Что творилась в душе Александра, можно было только догадываться. Как-то тётка обнаружила на задах усадьбы сваленную в кучу техническую литературу. Несколько десятков книг, разрознённые номера журналов, в основном, на английском языке, племянник накопил в отцовском доме, когда гостевал после стажировки на Британских островах. «Что с этим делать? – спросила Антонина осторожно, – дожди скоро». – «Сжечь! Сам спалю», с каким-то мстительным чувством ответил вчерашний технократ.

Однажды в родительском гнезде появился Борис Андреевич, проездом в Петербург. По обычаю своему стал распоряжаться тоном, не терпящим возражений:

– Собирайся, практический инженер . Завтра скачем до ближайшей станции, там на поезд, и мигом будем в столице. Я тебя медицинским светилам покажу».

Александр изменился в лице, отбросил в сторону нож и вилку, шумно отъехал стулом от стола, накрытого в честь дорогого гостя. И раздался тихий, зловещий голос, пугающий не столько словами, сколько длиной монолога, давно не слышанного здесь из уст второго Андреевича:

– Прошу тебя, брат, никогда больше не называй меня практическим инженером. И не смей заманивать в эти чёртовы вагоны. Из-за них, из-за этой чугунки, будь она проклята, я врагам отечества служил. Да, спохватился, отправил с сотню булей к праотцам, но сколько с моей помощью навезли убойного чугуна под Севастополь, сколько тысяч моих соотечественников из-за меня полегло! Наверное, само провидение велело нашему отцу идти на бастион, взять мой грех на себя и собственной кровью искупить его. Признаюсь, меня несколько утешает то, что и на тебе лежит ответственность за судьбу отца. У него, природного земледельца, ты под благовидным предлогом отнял любимый надел, чтобы поставить на нём машину, которая делает не хлеб, но непосредственно деньги, чтобы из них вновь делать деньги. Страшный, бессмысленный ритм. Выходит, отец первый раз умер, если не физически, то душой, задолго до Севастополя. Оживила его Ивановка, благодаря нашей тётке… Машины! Рельсы! Да, они нужны. Куда от них денешься? Пусть они будут. Но не для меня. Я в стороне… А светила твои… Спасибо за заботу. Но в моих планах нет продления собственной жизни.

… Наутро Борис уехал один. Уже строилась железная дорога Москва – Нижний, и, по меньшей мере, треть пути до Первопрестольной можно было проехать с комфортом. Младший брат провожать его не вышел. Накануне его свалил жесточайший приступ головной боли.

Антонина Борисовна буквально следовала всем наставлениям врача. Дошла очередь и до «лекарства» по названию женитьба. Для невест округи Корнин Второй, как за глаза стали звать Александра после смерти Андрея Борисовича, женихом был завидным: статный, образованный, главное, у него была доля от прибылей золотого прииска на Аше-реке.

Это «достоинство» потенциального просителя руки перевешивало опасения перед его болезнью, слухи о которой из-за искусственной изоляции обитателей Ивановки от мира местных помещиков достигли фантастических размеров. «Надо поискать девушку в других губерниях, – нашлась тётка. – Да хотя бы в Уфе. Напишем Александре. А то наши, нижегородские, всю жизнь будут глаза колоть – пожалели калеку». – Племянник её ошарашил: «И охота вам, тётенька, на чепуху силы тратить! Да я невесту за тыном найду, в Ивановке». – Старая женщина, не заметив лукавства в словах племянника, даже привскочила: «Где ж это, окажи любезность, открой свою тайну». – «Да в избе старосты, дочь его, Ольга». – «Ты что, с крестьянкой породниться хочешь?» – «Нет, это она породнится с дворянином и дворянчиков нарожает». – «Сейчас придумал?» – «Давно заприметил. Шли-ка сватов и покончим с этим. Тоже мне, кампанию затеяла! Яйца выеденного дело не стоит».

Антонина задумалась. Она не то что ревниво относилась к своему званию хозяйки имения, а опасалась, что новая хозяйка нарушит весь устоявшийся десятилетиями патриархальный уклад жизни, хотя во всю половину века в Ивановке как раз правили дольше всего «матриархини». От Ольги же можно было не опасаться покушений на власть дочери Борисовой в господском доме. Староста – себе на уме мужичок, уверенно поддерживает кормило маленького хозяйства, точнее сказать, он и правит. Удовлетворительно. Ведь она, Антонина только царствует, да затыкает дыры ассигнациями из присылаемых с Урала сумм. У старостихи сейчас увядшее, красивое и жёсткое лицо. Их старшая дочь в девчоночьи годы обещала стать красавицей, в мать, И стала. Но покладистой и бесхитростной, в отличие от своей родительницы. Пойдёт ли за молодого барина. Пойдёт! Куда ей деваться? В самую точку попала Антонина.

Не ведомо ей, считающей себя проницательной, что у неё под носом Олька и Сашка уже пересеклись в укромном месте; молодой барин не справился с зовом плоти, миловидная девушка не посмела противиться желанию хозяина. Когда, наконец, сваты поладили, грех явственно выпирал из невесты. Благодаря покладистости александровского попа, блудника и блудницу обвенчали, и за три года до освобождения крестьян бывшая крепостная родила своему душевладельцу законного первенца. Назвали его Александром. За ним появится Миша, погодок, а лет через десять после него дочь Маша. Третьи роды подорвут здоровье матери, и она скоро угаснет, не оплаканная мужем. «Супруги по обстоятельствам» скоро охладели друг к другу, взаимного душевного чувства у них не появилось. Исполняли семейные обязанности, правда, с виду безупречно. Ольгу Корнину положат рядом с Антониной, ушедшей из жизни несколькими годами ранее так незаметно, что никто и не запомнил, когда. А крест на могиле остался нем. Место хозяйки дома займёт Таня, которой суждена очень долгая жизнь во благо рода Корниных.

Семейная жизнь действительно пошла на пользу Александру Андреевичу. Здоровье его медленно входило в норму. Лицо его округлялось, морщины сглаживались. Он обрастал мясцом, что сближало его внешне с дядей Игнатием, отнюдь не с отцом, который постоянной работой, дружбой с природой, поддерживал в форме своё тело. Однако разлад в его душе продолжался. Он почти ничего не читал. Хозяйством не занимался. Единственное, что сделал на этом поприще, уничтожил все нехитрые сельскохозяйственные машины, закупленные у немцев штабс-капитаном («Сеялки вам, веялки, молотилки. Берите в руки, что деды оставили!»). Большую часть дня просиживал с удочками у пруда. Даже в близкую Александровку заглядывал редко. А уездная столица и Нижний Новгород стали для него так же не реальны в настоящем времени, как град Китеж и Вавилон. С годами боль воспоминаний об отце теряла остроту. Но первые годы жизни под их гнётом изменили и самоощущение Корнина, и стиль его жизни, и отношение к ней. Он осел в Ивановке не для того, чтобы скрыться от молвы (таковой не было, она звучала только в нём внутренним голосом совести), а пытаясь бежать от себя самого. Он наказывал себя уходом в бедный предметами и событиями, человеческими лицами мир неяркой природы, однообразного быта, спящего ума. И постепенно привыкал к нему. Пришло время, когда вся планета стала для Корнина плоской, обрезанной по окоёму, включавшему в себя Ивановку, соседнее село, рощи и поля. Всё остальное, если оно когда-нибудь существовало в действительности, оказалось как бы на иных небесных телах, отодвинулось во времени в туманную даль с какими-то легендарными царствами, войнами, культурами.

И всё-таки однажды пришлось ему выехать в Уфу. Корнин Первый (теперь первый) настойчиво звал попрощаться с матушкой Александрой Александровной. Видно, пришло её время. Александр Андреевич добирался на перекладных. Надеялся застать мать живой. Едва успел к выносу тела. Золотопромышленник устроил пышные похороны. Старинные высокие дроги, обтянутые чёрным с золотым крепом, повлекла восьмёрка лошадей в таких же попонах. Весь клир Церкви Успения Божьей Матери пешим шествием впереди гроба проследовал до кладбища. Давно, в год кончины своей супруги, для неё и для всех, кто последует за ней, Борис Корнин соорудил семейный склеп с мраморным ангелом, обнимающим низ креста.

Оказалось, в последний раз видел Александр в тот печальный приезд своих – сестёр и племянниц, съехавшихся на похороны, и почти пятидесятилетнего, с отёчным бородатым лицом, с мешками под глазами, брата.

Возвращались с кладбища пешком. Борис, улучив минутку сказал:

– Твоим сыновьям, Сашка, продолжать фамилию и наше главное дело. Как у них с головой? Толковые ребята?

– Толковые, – ответил младший брат, подумав, – только по разному. Но и ты не стар. Не поздно тебе обновить цепи Гименея.

– Поздно, брат, отстрелялся я. Чует сердце… – Борис не сказал, что чует. Кто-то из сестёр помешал.

Какие-то суммы, смутно помнил Корнин Младший, шли на его банковский счёт из борисовского прииска. Вернее, не думал о них, пока старший брат в томительно длинном письме вдруг попросил младшего временно (подчеркнул) перевести на его, Борисов, счёт всё, накопившееся на счету младшего брата. Александр освободился от этих дурных денег, даже не вникнув, сколько у него осело «золота» из родовой вотчины. И больше никогда не вспоминал о былом богатстве, тем более о должке братца. Теперь у Александра Андреевича из недвижимости оставалось лишь нижегородское имение с нулевой доходностью. Своеобразный родовой символ.

Приводя в порядок обветшавший, пропылённый дом на берегу пруда, его обитатели обнаружили в одном из сундуков, на дне, завёрнутую в тряпицу «раку» с обвязанным бечёвкой пакетом каких-то, видимо, особенно ценных бумаг и двумя обрубками серебряного блюдца. На одном читалась выцарапанная острым предметом буква «А», на другом – «И». Сложенные в притык определённым образом два сектора составляли полукруг. Александр Андреевич, сколько мог вспомнить рассказ отца об этих предметах, поведал их историю детям. А до бумаг Андрея Борисовича руки сына так и не дошли.

Глава VI. Люди гибнут за металл

Уфимский дом Корниных украшали высокие, полукруглые вверху окна бельэтажа, четырёхколонный портик над крыльцом и фигурная тёмно-зелёная крыша. С улицы особняк выглядел заброшенным. Надо было долго стоять, переводя взгляд от подъезда к окнам и обратно, чтобы увидеть, как отъедет и подъедет извозчик, мелькнёт в чёрном проёме двери белое лицо или узкая сутулая спина, засветится оконное стекло, заколеблется штора. Ни лая собаки, ни человеческих голосов. Чаще открывалась калитка в заборе с боковой стороны, пропуская то слугу с запущенными бакенбардами, то горничную в затрапезном. А ведь, казалось, совсем недавно, жители высокого берега Белой знали этот дом полным жизни, огней, громких голосов, музыки. Без конца подъезжали и отъезжали экипажи с гостями, праздными визитёрами, деловым народом, лекарями, священниками, военными и полицейскими чинами, крупными чиновниками. Запомнился соседям приезд самого губернатора как событие огромной важности, хотя что тут удивляться: Борис Андреевич, владелец компании «Корнин и сын», среди золотопромышленников слыл миллионщиком первого десятка. Одна у него была неудача – отсутствие наследника.

Никто не сомневался, что после смерти молодой жены отец двойняшек утешится новым браком, благо, в невестах недостатка не было. Однако вдовец повёл себя странно – смотрел холодными глазами поверх голов барышень и сквозь них. Ранее слывший примером целомудрия, будто из староверов вышел, пустился в открытую, бесстыдно во все тяжкие, посещая «весёлые дома», беря «девочек» со злым исступлением, без наслаждения и чувства, оставляя им синяки и ссадины. Утешал щедрыми откупными. Поведение вдовца казалось странным, ибо судачили, что женился он не по большой любви, скорее по увлечению милым личиком и покладистым характером суженой, не выпуская из ума приданного. Не отметили «кумушки» обоего пола и позднейшей влюблённости Андреича в супругу, как это случается при раскрытии привлекательных качеств со временем.

Переход дома от полного жизни к мёртвому был долгим и мучительным для его обитателей. Если и было со стороны Бориса Андреевича скрытое от посторонних глаз сильное чувство к жене, любовь свою с мёртвой он не перенёс на дочерей. Все заботы о них возложил на бабушку Александру Александровну, которая старалась, как могла, заменить девочкам мать. Двойняшки рано стали чувствовать холод с отцовской стороны. Его комнаты для них были закрыты, а на их территории он появлялся разве что по праздникам. Когда скончалась бабушка, этот холод заполнил весь дом. Поэтому в девичестве дочки не задержались – отдали руку и сердце первым попавшимся искателем при полном равнодушии отца к выбору дочерей. Мужья развезли их в разные стороны, и только редкая переписка соединяла с потомством золотопромышленника Корнина.

Теперь единственной его страстью стало приумножение капитала. Не ради денег. Вначале и стотысячной доли годового дохода хватало бы, чтобы долгими зимними вечерами в пустом тёмном доме сидеть в полной тишине, при одной свече, за плотными задёрнутыми шторами, в покойном кресле с бутылкой отличного коньку и одной рюмкой. В кресле и засыпал с гордой мыслью: «Я буду первейшим золотопромышленником на Урале».

Для этого – казалось Корнину – оставалось сделать несколько шагов. Но рискованных, отдавал себе отчёт владелец прииска в верховьях Аши. Да, он слыл миллионщиком, только в действительности таковым не был с тех пор, как за несколько лет до освобождения крестьян оказалось, что месторождение драгоценного металла в отцовской вотчине истощено. Рассыпные залежи с двумя золотниками на сто пудов песка, что вскрыл домашний рудознатец первыми шурфами, повторялись не часто. Впрочем, такое предвиделось. Ставка делалась на жильное золото. Дело рискованное. Вот тут-то и ждала компанию неприятная неожиданность: при углублении в каменное тело увала золотоносные кварцевые жилы становились всё тоньше. Всё реже они радовали глаз жёлтыми вкраплениями, всё чаще разочаровывали девственной белизной, пока не исчезали совсем.

Дети и внуки тех землепашцев, которых привёл в Башкирию Андрей Борисович, также души, приобретённые позднее, уже не крестьянствовали. Они превратились в старателей на правах (то есть на бесправии) посессионных крестьян. Их стало не хватать. Молодой хозяин, стараясь угнаться за Жёлтым Дьяволом дяди Степана, стал вскрывать золотоносные пески и кварцевые жилы по всей площади вотчины в пятьдесят тысяч десятин. Исчезли пашни и выгон, пошли на снос избы. Даже во дворе церкви появились открытые выработки с воротом над устьем. Отвалы пустых горных пород стали характерной чертой ландшафта. Цвета живой природы уступили палитру земли минеральным краскам вывороченных на поверхность глубинных пород. Только снег ещё скрывал преступную деятельность человека. Здание конторы – бывший барский дом, церковь с колокольней, заводские корпуса с трубами, напоминающими голые мачты, возвышались над рукотворным хаосом будто разбросанная бурей флотилия. Тёмные горбы тесовых и соломенных крыш над избами визуально стали частью стихии, дремавшей в спокойном залегании под почвой миллионы лет и почти в миг вздыбленной человеческой жадностью.

Использовав свои связи, Борис Корнин заполучил от казённых приисков команду каторжан, мужчин и женщин, да команду рекрутов. Те и другие имели своё начальство и охранную казачью сотню. Начальству надо было платить. Не велик расход, когда вся трудовая армия армия работает, ютясь в бараках и землянках, за неподдающееся учёту ворованное золото, за еду и одёжку, да за водку, на которую опытный хозяин не скупится.

Образ жизни Корниных от дохода не менялся. Бывали годы, когда на роскошь, поездки на воды в Германию, вообще на возрастающие потребности членов семьи тратилось много больше, чем давал прииск. Выручал неограниченный кредит, которым пользовался глава компании в купеческом мире и банках. И всегда удавалось расплачиваться в удачные годы. Манифест 19 февраля 1861 года не сразу нанёс ощутимый урон благосостоянию семьи золотопромышленника. Первые годы добыча велась по-старому. Потом оказалось, что даже своим «ванькам», доставшимся от отца и матери, необходимо платить. Что тогда говорить о старателях, полученных иными, не совсем законными способами! Бывшие каторжные и уволенные солдаты пополнили промысловое население. Конечно, оно попало в зависимость от «Корнина и сына», но всё-таки вольнонаёмный труд стал обходиться значительно дороже подневольного. Притом, отдельных бунтарей сменили сплочённые группы борцов за правду. Посыпались жалобы и прошения в почтовые ящики административных служб. В поддержку бумагам зашагали дорогами неутомимые ходоки. А оборона от борцов за права стоила немалых денег. В те же годы возникла необходимость технической модернизации. Старое оборудование износилось и устарело, а новое, о котором всегда мечтал Борис Андреевич, можно было приобрести только за границей. Ещё пяток лет, понимали компаньоны, Корнин и Золоторёв, добывать золото станет в убыток. Обстоятельства уже заставили перерабатывать старые отвалы. Короче говоря, пришло время лихорадочных раздумий, как избежать сползания в пропасть и развернуть настоящее дело.

Золотарёв по наитию совершил вояж в верховья Белой, где в юности вёл с отцом изыскательские работы по железу. Пропадал там долго. С трудом выбрался из каменных дебрей на тракт Челябинск-Уфа и, не заезжая в Борисовку, предстал перед племянником возбуждённый донельзя. Глаза у старика горели, как у юного поэта. «Да не тронулся ли дядюшка умом?», – подумал Корнин озабоченно, пытливо заглядывая под кустистые брови тощего обладателя великолепной лысины.

– Пляши – золотник на двадцать пудов кварца! Вот те крест! Сам толок и промывал. Такого не было у нас нигде, – Степан Михайлович расстелил на полу перед письменным столом карту участка. – Места дичайшие. Кварцевые жилы выходят на поверхность от сих до сих, ширина, в среднем, триста сажень. Если поднять, получаем двести пудов металла. А?!

– Погодите, погодите, дядюшка! Вы что, успели по сетке образцы отобрать?

– Куда уж мне. Надёжных людей отрядил. С ними мастер Барсуков. Я доверяю ему как себе. Обещал к осени доставить заряды на фабрику.

Осенью Корнин примчался в Борисовку. Золотоносный кварц, доставленный с верховьев Белой, был свален в крепком амбаре во дворе фабрики. Работала толчея; на шлюзах шла промывка измельченной породы. Хозяин не покидал конторы, где ему стелили на диване в его кабинете. Ежедневно наведывался на фабрику верхом. Татьяна тогда жила ещё в Борисовке. Она кормила любимого племянника, светло печалилась о невестке Александре Александровне. Часто вспоминала ивановских родных. Благодарила Бога, что успокоил сестру в отцовском доме. Вздыхала, вспоминая брата: никто из родных не приходит помолиться над его косточками.

…Наконец все заряды руды были промыты и дали в среднем результат, близкий к определённому Золоторёвым. «Молодец, старик! – с восхищением подумал Корнин о дяде, так же мысленно похвалив и старую горную школу. – Никогда не ошибается».

Вечером после ужина в кабинете хозяина состоялся «совет двоих» за бутылкой коньяка. Решили ничейный участок в верховьях Белой-Агидель покупать, за любые деньги.

За горную долину тюбы Агидель площадью примерно десять тысяч десятин глава местного башкирского рода заломил такую цену, за которую батюшка Бориса Андреевича в своё время мог бы десяток таких вотчин купить. Башкирцы за полвека поумнели. Приметили, канальи, что русские не в силах скрыть своего интереса к долине. Торговаться с влиятельным родом не было времени, так как у приуральских соседей вновь уши стали торчком. Не перехватили бы! Корнин поскрёб по сусекам, продал дом в Уфе и драгоценности, не разобранные ещё дочерьми. Отдал, не торгуясь, недвижимость в Нижнем Новгороде. За бесценок ушла отцовская вотчина с истощённым прииском. Ивановка, с согласия младшего брата Александра Андреевича, было заложено. Немалую сумму Борис Андреевич взял в кредит под проценты в банке. Оформили купчую и подали заявку на разработку месторождения. Чтобы не терять времени, наняли рабочих и приступили к проходке открытых горных выработок и шахт. Послали с финансовой доверенностью горного инженера в Германию для закупки новейшего оборудования для прииска. Осталось достаточно денег, чтобы несколько лет жить не роскошествуя, пока прибыль не даст возможность рассчитаться с долгами. Решили эти деньги в банке не оставлять, держать в Борисовке, в домашней кубышке прижимистого Золоторёва. Пока в верховьях Агидель строились господский дом и контора, из Борисовки, по соглашению с новым хозяином, осуществлялось руководство ликвидацией дела. Все расчёты велись в бухгалтерии компании, сохранившей прежнее название.

День выдался обычный. Борис Андреевич заканчивал дела с уфимской недвижимостью. Часто требовал в кабинет кофе. Вдруг горничная вошла без вызова с телеграммой на подносе. Оказалось, из Аши, от Татьяны. Что-то скверное случилось с Золоторёвым, необходимо срочно выезжать в Борисовку. На топот копыт и скрип полозьев выбежала из дома тётка, без платка, сама не своя. Сбивчиво рассказала племяннику, пока он шёл по дому, что несколько дней тому назад муж её возвратился с нового прииска неузнаваемым – подавленным в крайней степени, сожжённым до черноты каким-то внутренним жаром. Всю ночь писал в конторе письмо. Утром жена пришла звать его к завтраку и нашла под столом. Он лаял оттуда, ни за что не хотел покидать своего убежища. То же и сейчас. Пищу и воду принимает, но ест по-собачьи и лакает.

Татьяна ничего не придумывала. Племянник застал дядю именно таким. От него невыносимо пахло. Подстилкой ему служила груда клочков ассигнаций из неприкосновенного запаса. На них он справлял нужду. При виде нового лица злобно залаял, не узнавая. Корнин послал в уезд за доктором. Тот без колебаний предписал жёлтый дом. Когда санитары уводили больного, он бился в их ручищах и выкрикивал: «Желтый дьявол! Жёлтый дьявол!»

На столе нашли придавленный куском кварца с прожилками золота исписанный лист. Разборчиво и грамотно, будучи, без сомнения, ещё в своём уме, старый рудознатец писал об измене и подлости. Оказалось, рабочий из команды «надёжных людей», доставивших в Борисовку возы с кварцем, по пьяной лавочке проговорился, что Барсуков, оставшись хозяином положения в горах, поленился отбирать пробы кварца по разбитой рудознатцем сетке. Велел взять образцы из одного места. Именно там обнаружил Степан Михайлович кварц, давший при расчётах золотник на двадцать пудов породы. Золоторёв сначала не поверил бреду охмелевшего рабочего, бросился проверочными маршрутами. Но пьяница не соврал. Более того, контрольные замеры показали, что золота на купленных десятинах нет. Ни щепоти, за исключением того гнезда, которое совершено случайно оказалось под геологическим молотком уральца.

Племянник не стал проверять дядю. В опытность его верил, как ни одному из новейших горных инженеров. Письмо Борис Андреевич положил на прежнее место, под обломок белого кварца в золотых прожилках. Отказавшись от ужина, спросил бутылку коньяку и уединился в кабинете.

Ночью Татьяну разбудил выстрел. На столе, под который сполз, умирая, застрелившийся, нашли записку. Узнавалась рука золотопромышленника: «Ухожу в здравом уме. Спешу. За мной пришла седая ».

Два года Татьяна снимала флигелёк в Аше, возле «жёлтого дома», открытого земством из-за наплыва клиентов из прииска. Время от времени ей удавалось видеться с мужем. Золоторёв жену не узнавал, но уже не облаивал, а только твердил, когда они сидели вдвоём на лавочке в больничном саду: «Жёлтый дьявол! Жёлтый дьявол!». В одно из посещений её провели в холодную комнату. На столе лежал прикрытый простынёй Степан Михайлович – костяк, обтянутый жёлтой кожей грязного оттенка. В луче солнца, падающего в щель прикрытых ставен, блестела лысина, словно золотой голыш. Вдова попросилась на постоянное житьё в Ивановку. Там приняли последнюю из дочерей Борисовых с распростёртыми объятиями, хотя не тот был случай, чтобы открыто выражать радость.

Глава VII. Сибирская Италия

Италию покажет на карте всякий. Сибирскую Италию – не каждый, даже из образованных чалдонов. Это название заслуженно получила в эпоху империи межгорная Саяно-Алтайскя котловина, разрезанная меридиональным течением Енисея на две части. Эта естественная «тарелка» в три сотни вёрст диаметром, наполненная чёрной, жирной землёй, способна прокормить миллионы ртов. Горные хребты стоят на пути северного ветра. Лето здесь солнечное, жаркое и сухое, щедрое на южные плоды. Успевают вызревать самые капризные фрукты-мерзляки, сладчайшие дыни и арбузы, невиданной величины помидоры, любая огородная зелень. Всё это, не вяжущееся с понятием «Сибирь», примиряет с морозными зимами. Не удивительно, что туземная народность, енисейские киргизы или минусинские татары , как называли русские туземцев хакасского племени, чинили яростное сопротивление продвижению казаков вверх по Енисею из Красноярского острога. В 1739 году пришельцы с севера основали деревню Подсинскую. Место выбрали с умом: на границе степи и лесостепи, среди земель, пригодных для пастбищ, хлебопашества и огородничества. Одной стороной поселение выходило на судоходную реку, за околицей обнаружились руды. Отсюда начинался удобный путь к Абаканскому острогу, внушавшему почтение воинственным хакасам.

Первыми казёнными поселенцами определили крестьян – для тяжкого, подневольного труда. Их приписали к железоделательному и медеплавильному заводам, построенным без промедления на залежах металлов. В сосновом бору на речке Подсинке, впадающей в Енисей, была устроена плотина. От водяного колеса заработали кузнечные горны, пильная мельница, слесарная и пробирная мастерские. Завод окружили деревянной стеной с бойницами, которую охраняли казаки при трёх пушках.

Спустя полвека сюда были переселены «для хлебопашества» крестьяне из слобод Енисейского и Красноярского уездов. Новые подсинцы основали крепкие хозяйства, отстроили большие усадьбы, деревянную церковь "Во имя Спаса Нерукотворного Его образа». "В 1780 году деревня получает статус села. Через четырнадцать лет здесь появляется земская изба , значит, дано право на местное самоуправления. Вскоре эта территория вошла в Тобольскую губернию, и село Подсинское стало волостным центром Красноярского округа. Появились три больших «магазина» для хранения казенного зерна. В 1801–1803 годах на средства местных жителей был выстроен каменный Спасский собор, доживший до третьего тысячелетия. По административной реформе графа Сперанского в 1822 году была учреждена Енисейская губерния и в ее составе оказался Подсинский округ. Центром округа стало волостное село, преобразованное по такому случаю в окружной город. В рапорте окружного судьи от 17 января 1823 года дается описание Подсинска: «4 улицы, 3 общественных деревянных дома, 116 домов обывательских, одна богадельня, один питейный дом, две мельницы на речке Подсинке, два моста, шесть кузниц, три хлебных магазина, 787 жителей, в том числе четверо военных, двое дворян, 18 лиц духовного звания, четверо мещан и цеховых, 603 крестьянина, 156 ссыльных».

Преобразование села в город не изменило характер занятий его жителей. Долгое время главным оставалось сельское хозяйство – земледелие и скотоводство, в частности коневодство. Промышленность сосредоточилась в мелких предприятиях. Работали свечные, мыловаренные, салотопенные, мукомольные, винокуренные заводы и фабрики.

Один из первых начальников Подсинского округа А.К.Кузьмин оставил описание городской застройки: « Почти все обывательские дома были выстроены на крестьянский лад: с волоковыми окнами с пузырями вместо стекол, с высокими из драни кровлями, а большая половина совсем без кровель, с растущей на потолке крапивой и вдобавок без ворот и заборов. Вот таким я нашел Подсинск в 1827 году!» Вскоре в мещанское сословие перевели всех городских крестьян. В устной семейной хронике Паршиных, изначально подрабатывавших по ночам изготовлением валенок, это событие отмечено особо. Ведь хоть ты и зажиточный землепашец, всё ж крестьянин. А тут царским указом повышается статус – из грязи почти в князи .

Открытие богатых россыпей золота по притокам Енисея в тридцатых-сороковых годах XIX века вызвали в Сибирской Италии «золотую лихорадку». Большая часть «заразившихся» пустилась во все тяжкие, тратя добытое на увеселения. Меньшинство распорядилось неожиданным богатством с пользой для себя и края. В городе появился капитал, который вкладывался в строительство зданий, в предприятия, в образование и культуру. Одной из самых доходных статей подсинцев стала торговля. Через Подсинск осуществлялись торговые связи округов губернии. На север сплавляли хлеб и скот, на юг везли промышленные товары. Купля-продажа обеспечивала жизнь самих горожан: к 1900-м годам Подсинское казначейство зарегистрирует около двухсот торговых точек. В больших магазинах торговали мануфактурой и бакалейными товарами. Многие купцы имели торговые заведения не только в городе, но и далеко за его пределами – в столице Урянхайского края Хем-Белдыре, в Нижнем Новгороде, Лейпциге, в Красноярске, Ачинске.

С воцарением Николая Павловича начался заметный интеллектуальный и хозяйственный подъем медвежьих углов на задворках империи. Связано это было с наплывом из европейской России в Зауралье политических ссыльных, людей грамотных, часто хорошо образованных. В черте Подсинского округа отбывала ссылку большая группа декабристов, среди них Кривцов, младший брат приятеля юного Пушкина. Вначале местные жители с недоверием отнеслись к новым поселенцам, подозревая в них особо опасных преступников. Однако, присмотревшись к чужакам, местные сменили неприязненное отношение к ним на уважение и симпатию. Ссыльный Краснокутский, будучи обеспеченным человеком, выстроил собственный добротный дом, развел сад и огород. И стал безвозмездно снабжать соседей семенами огородных культур. Другой «царский преступник», Кривцов, начал учить детей у себя на дому школьной предудрости, выстроил на собственные средства мост через Подсинку. Братья Беляевы, прожившие в городе семь лет, основали первую в городе частную школу, где преподавали грамматику, арифметику, географию, историю. Друг Пестеля, блестяще образованный Крюков, учил детей музыке. Декабристы обучали крестьян более грамотным и рациональным приемам земледелия, вводили в практику новые культуры: гречиху, табак, высокоурожайные сорта ржи, ячменя, проса. Это из их огородов пошли по Сибирской Италии арбузы и дыни, помидоры. Они учили соседей применять сельскохозяйственные машины и механизмы. Заведя у себя образцовые хозяйства, декабристы собственным примером учили хозяйствовать крестьян. Участники польских восстаний также оказали заметное влияние на культурную и хозяйственную жизнь Подсинска. А после 1870 года в подсинскую ссылку прибывают революционеры – разночинцы, народники, продолжив просветительские традиции, заложенные декабристами.

Эта краеведческая вставка в художественное произведение необходима автору для развития сюжета. Ибо на почву Подсинского округа Её Величество Судьба пересаживает на более чем столетие одну из четырёх ветвей рода Борисовичей. Не лишне напомнить: в основании этой ветви – бывший гусарский ротмистр, художник и опекун старца Фёдора Кузьмича. Здесь Фёдору Сергеевичу Скорых суждено остаться до последних своих дней и в четырёх поколениях потомков – до праправнуков. На выработку их самосознания будет оказывать влияние медленно меняющаяся подсинская реальность – природно-урбанистический ландшафт, традиционные для ремесленной среды Заречья отношения в семье, между соседями, в корпоративной среде, взгляды на религию, власть, на своё место в социальной среде, на ощущение Отечества как Богом данного своего в противоположность чужому.

Отец не передал Фёдору ничего аристократического. У однодворца, скорее крестьянина, чем помещика, не могло быть ни врождённого, ни благоприобретенного аристократизма. Армейское офицерство – корпорация благородная, со своими правилами чести, но без утончённости, вырабатываемой воспитанием и образованием. Три десятилетия ротмистр был, по сути, слугой – сначала императора Александра Павловича, затем лица, на него похожего. Более того, преданным рабом, не имевшим морального права ни разорвать контракт, ни мятежно бежать на волю. Что может подневольный воспитать в своём отпрыске! Сергей Скорых и не занимался этим делом, всецело положившись на жену Дарью. Дочь прасола, вышедшего из старообрядческой семьи, вырастила сына волевым, наполнила его сознание твёрдыми нравственными правилами. Притом, настолько, что даже внук его, несмотря на разлагающее влияние подсинской окраины, прослывёт «белой вороной» среди ремесленного люда. Будет ходить в чистом и в чистоте содержать дом. К нему не пристанет сквернословие. Мера в питье, отвращение к табачному зелью станут отличительной чертой Скорых, хотя, как говорится, в семье не без урода.

Не сразу томчанина Скорых, человека пришлого, признают «за своего» в Зареченской слободке, где издавна селились ремесленники и заводские. Долго присматриваются, оценивают. Он с интересом, не чураясь грязной работы и не уставая, работает рядом с тестем и подмастерьями. Вот уже и сам достигает уровня последних. Гимназия не столько помогает, сколько служит авторитету образованного человека в той среде, где далеко не каждый церковно-приходскую школу закончил. Летом в пиджаке поверх косоворотки навыпуск и в щегольских лаковых сапогах (такова маленькая слабость), зимой в полушубке и треухе, в валенках собственного изготовления, невысокий, с подстриженной бородкой, ежедневно, на заре, выходит Фёдор Сергеевич из дому. Жило Паршиных ничем от соседних изб за высокими заборами не отличается. Не мощённая улица скоро приводит к мастерской, общей для нескольких семей ремесленников. Делом заправляет отец Прасковьи, в глазах зареченцев – величина. На его валенки, катанки и пимы уже и в Китае спрос, говорят. Фёдор нередко сопровождает транспорт до перевала. За ним живут урянхи (или тывинцы ), данники маньчжурской династии.

Вечером в горнице тёща с помощью мамы Даши, остановившейся в старении, выставит на огромный выскобленный стол глубокое блюдо. В нём гора крохотных пельменей из рубленных свинины и медвежатины. С утра лепили родные бабоньки, находя при этом возможность делать сотню других дел по хозяйству. И рассядутся за столом под висящей на потолочном крюке керосиновой лампой все домочадцы и работники. И после молитвы пойдёт работа в молчании оловянными ложками – только успевай доливать топлёное масло в снедь да носить из кухни зелень. Любители перчат и обрызгивают уксусом свои дымящиеся в мисках горки. Паша, теперь симпатичный, улыбчивый колобок женского рода, садится между мужем и малыми детьми. Наследники постарше занимают место по левую руку отца. Среди них серьёзный малец Василий.

После ужина пойдут разговоры о том, о сём на лавках вдоль стен горницы, на русской печи, на полатях. И песню про Ермака споют (Реве-ела буря, гром гре-еме-ел! – дрожат стёкла в окнах). Тятенька, при настроении, почитает из Некрасова хорошим, звучным голосом. Потом Фёдор с Прасковьей унесут узким коридором уснувшую где попало малышню в комнату с белёными оштукатуренными стенами. Сами пройдут в спаленку, за стену, оставив дверь приоткрытой.

…День прожит…

Глава VIII. О Маркитантке и её пророчествах

Маркитантка верно предсказала сыновьям Борисовым: все четверо братьев закончили поход живыми – кто до Парижа дошел, кто задержался в пути, но больше никто из них не виделся с другими, даже связь письмами не наладилась. В первые десятилетия после Отечественной войны и заграничного похода, случалось, пересекались пути одного из братьев с другим, но какая-то невидимая рука возводила между ними препятствия – ничтожные, как прикрытая дверь, к примеру, но, тем не менее, непреодолимые. При этом, судьба дразнила почему-то ротмистра Сергея: именно он едва не столкнулся лицом к лицу с Андреем в парижском кабачке и с Петром в гостинице морского порта Кан. Двенадцать лет спустя жилище старшего из братьев оказалось почти на пути третьего, но вновь вмешалась хоть и земная, но высшая воля, и экипаж Сергея Борисовича промчался мимо заветного поворота. Ротмистру же довелось принимать в своём томском доме, как случайного путника, Збигнева Игнатьевича Корчевского, не ведая, что молодой человек приходится ему племянником. И, наконец, Андрей Борисович нашёл-таки Игнатия, однако свидеться не удалось: второй из батьев Борисовичей оказался за каменной кладкой, воздвигнутой на пороге вечности… Старший брат получил возможность увидеть воочию одного из внучатых племянников на подъезде к осаждённому Севастополю. Не узнанный двоюродным дедом (а как узнаешь?), подпоручик Пётр Дмитриевич Каракорич-Рус, благодаря спасительному случаю, получил у смерти довольно длительную для военного человека отсрочку, которую он использует с пользой для себя и своей страны, дружественной России.

Какая-то таинственная сила подыграла всем четверым Борисовичам после встречи в Сиверском городке, наделив их настоящими фамилиями. И в каждой оказался слог, обозначающий на бессмертной латыни сердце. В русском языке «кор» – от «корня», слова, важного для национального сознания. Для четырёх ветвей корня Борисова своеобразными документами для узнавания родства стали, с «лёгкой» гусарской руки, четыре сектора серебряного блюдца, неведомым путём попавшего в винный погребок Эшмо Анграманова.

А что дальше? К чему ведут пути движения отдельных частей старинного изделия? Соединятся ли они в единое целое? И будет ли это простым собиранием, по сути – условным, предмета из отдельных фрагментов ради любопытства, своебразной игрой? Или за всем этим стоит какой-то смысл? Пока что ни на один из этих вопросов ответа нет. Но появились догадки. Открыть их, значит ослабить интерес читателя к роману. Нет уж, пусть каждый ищет ответы самостоятельно.

И последнее, кто такая маркитантка ? Точнее, Маркитантка ? Ведь слово, обозначающее род занятий, не отвечает роли незнакомки, впервые явившейся сразу четверым Борисовичам в погребке Сиверского городка. Так её назвал один из братьев, другие подхватили как имя собственное. Так кто она такая?.. Может быть, действительно маркитантка, но в ином понятии? Увы, ещё не знаю сам. Надеюсь узнать.

Книга II ИМПЕРИЯ МЕНЯЕТ ЦВЕТ

Часть шестая. СУДЬБА-ЧЕРНОГОРКА

Глава I. Внук художника

В истории нового времени насчитываются шесть русско-турецких войн. Смертельный спор двух империй на Балканах, начатый в апреле 1877 года подписанием Александром II манифеста о войне с Портой и законченный в конце зимы следующего года на подступах к Стамбулу, был назван всем мiромъ победителей Войной за освобождение Болгарии, в другом варианте – за освобождение славян . Эти названия перекочевали из уст в письма и на печатные страницы.

Менее чем за год до перехода русских войск через Дунай в городскую управу Подсинска, окружного центра Енисейской губернии, вошёл со стороны Соборной площади молодой мещанин среднего роста, лицом – цыган, одетый в голубую косоворотку навыпуск и чёрную пиджачную пару. Походка его была упругой, в небольшом теле чувствовалась сила и ловкость. Закрученные кверху усы придавали молодцеватости всему облику. Тонкие ноги обтягивали лаковые сапоги, голову покрывал картуз военного образца. Так одевались мастеровые. Но карие глаза под низкими бровями выдавали человека интеллигентного.

Швейцар при входе в вестибюль казённого здания привычно подставил ладонь под двухгривенный: «Благодарствую-с, Василь Фёдорыч! Милости прошу». Страж парадного крыльца отправлял простолюдинов к чёрному ходу, через задний двор, отделяя их от благородных «по одёжке». Этот же подсинец, с виду ремесленник, всегда давал на чай, будто барин. И как-то его проводил до выхода чиновник, назвав по имени-отчеству. В тот день для Василия путь в нужный ему кабинет был короче через двор. Однако при посещении управы он не пропускал случая всегда желанной для него встречи. Стены общего зала украшали картины художника Скорых. Василий сразу направился к автопортрету знаменитого за Уралом живописца. Он увидел себя, точно в зеркале, только постаревшим лет на тридцать. Сходство усилилось, когда «оригинал» снял картуз. У него, как у красочного отображения на холсте, волосы над невысоким смуглым лбом оказались светло-русыми. Живой двойник давно заметил странное свойство слегка прищуренных карих глаз художника. Если долго в них всматриваться, глаза на портрете начинали, казалось, наполняться какой-то мучительной мыслью. Подобное впечатление на окружающих производит человек, который пытается высказать что-то очень для него важное, но не может из-за немоты.

Василий надел фуражку, по-военному отдал честь изображению родного деда и, сокращая путь, направился в боковое крыло здания через двор.

Здесь было шумно, будто на гульбище, от толпившихся новобранцев, их приятелей и родственников и строгих «дядек», приехавших из воинских частей за пополнением. Вереница босых и оголённых по пояс двадцатилетних призывников медленно втекала в одноэтажную пристройку на врачебный отбор. Играла под осокорем гармошка, несколько пар отплясывало, пыля, кадриль. Слышался женский плач, но, в общем, настроение царило отчаянно-весёлое. Ведь не на двадцать пять лет «забривали» парней, как от Петра велось, и не на шестнадцать «милютинских», утверждённых Александром Николаевичем при восшествии на престол. Военная реформа сократила срок службы царской в армии до шести годочков. И небывало долгий мир убаюкал. Не считать же войнами замирение кавказских горцев и стычки со среднеазиатскими ханами и всадниками степей. Устранены и другие причины частой смертности среди солдатушек: прогоны сквозь строй, «кошки», кнуты и плети. Теперь даже за побег, коли дело до суда не дойдёт, – внушение розгами, не более пятидесяти «отеческих» ударов. А что до офицерской зуботычины, то какой русский без кулака усвоит устав! Русская голова без сотрясения думать не способна.

– Скорых! – послышался громкий оклик. Василий Фёдорович, пробираясь через толпу во дворе управы, завертел головой. С крыльца пристройки подзывал его пожилой прапорщик, сосед Паршиных. Офицерские погоны сирота-кантонист выслужил тяжким солдатским трудом на китайской границе. Всех заречных он знал в лицо. – Вась! Подь ко мне. Ты, Вась, по какой нужде здесь?

– Да вот казарменной жизни пришла пора испробовать. Двадцать стукнуло.

– Вот те раз! Аль не знаешь? Или забыл? Ты ж теперь единственный сын, от действительной освобождён.

– Да знаю, дядь Саш. Только хочется посмотреть, что там, за Енисеем, есть ли другие земли, кроме сибирской, да другие города, краше Подсинска.

– Ха, всё шутишь, – хохотнул прапорщик.

Скорых шутил только на словах. В лёгкой словесной обёртке пряталось отвращение к семейному делу Паршиных. Отец Фёдор Сергеевич сам как-то приспособился к валенному искусству – знатным мастером не стал, но в конторской работе фабрички поднаторел. Второй сын Фёдора и Прасковьи, Иван, надежды деду подавал большие, только слаб оказался грудью, чахотка свела его в раннюю могилу. За сыновьями шли сплошь дочки. Так что у Василия не было, казалось, никакой возможности вырваться за пределы мастерской. Когда из числа лиц призывного возраста на действительную службу призывается треть, а то и четверть, нет никакой надежды обойти царский закон, запрещающий ставить под ружьё единственного сына. Оставалось предложить себя вольноопределяющимся. Как раз года подоспели, и призыв начался. Для отца Василий подготовил такой довод:

– Мне, батя, после реальной гимназии всего-то служить полтора годка, а вольноопределяющимся – вдвое короче. Года не пройдёт, как домой возвращусь.

– Чего ты за год успеешь? – резонно возразил Фёдор Сергеевич, ведавший о мечте сына стать военным. – Первые три месяца из казармы дальше плаца пускать не будут, а потом хоть ты и унтер, да младший, и права у тебя унтерские.

– Ну, и что? Потерплю. Зато, как служба выйдет, могут в юнкерское училище послать – не в Москву, так в Казань.

Мама Паша, колобок, красный от натуги (чугун со щами вынимала из русской печи), бросила из кухни через проём в горницу, где родные мужики вели беседу в ожидании ужина:

– А коли убьют?… Не дай, Бог… Будет тебе Казань!

Сын нашёлся:

– Убить и в Подсинске могут. Дед скалкой, как осерчает.

– Да-а, патриарх наш крут, – согласился Фёдор Сергеевич, переводя неприятный разговор в сторону (авось, устанет Васька мечтать впустую). Однако сын, видно было, решил, пока дед не вмешался, намерение своё довести до конца:

– Пан или пропал! Вдруг на военной дорожке удачу свою найду. Не мешайте мне! Обожгусь – только себя буду винить. А останусь здесь, при всякой беде, что со мной случится, стану вас укорять.

Отец, с надрезанным караваем, и мать, с горшком щей на ухвате, застыли, уставились на первенца, озадаченные. Сын переводил взгляд с одного из родителей на другого, готовый парировать любое возражение с их стороны.

Как они постарели за последние годы! А ведь отцу едва за сорок перевалило, матушке и сорока нет. Фёдор Сергеевич жилист, но кожа на лице, на руках жёлтая и дряблая, будто все шестьдесят прожил. Пегая запущенная борода, седой редкий ёжик. Мама Паша сохранила миловидность, но располнела, как бездельная купчиха, тяжело дышит, хлопоча по дому. Седеющая коса под любимым ею кружевным чепцом, когда вокруг свои. При чужих накидывает на голову платок. Сработались старики. Жена к гимназическому уровню мужа не подтянулась, а томчанин опростился, поменяв дом художника, бывшего офицера, на мещанскую избу. Дома, пока у сына не завелись свои деньжата, редко появлялась светская книжка. По вечерам дед устраивает божественное чтение. Газет никто в Заречье не читает. Что в мире творится, что в России, с базара в ушах только и приносят. Всё проклятая работа, в которую впряг весь дом и целый квартал на Заречье валенщик Паршин. Правда, доброго слова он заслуживает за то, что сам трудяга, не только погоняльщик, что справедлив, что принял Дарью Фроловну как сестру. Вдова томского художника стала ему союзницей в поддержании нравственной чистоты в доме.

Не нашли родители убедительных слов для сына. Все охи-вздохи, страхи мамы Паши отскакивали от её Васеньки, как горох от стены. На обоснованные доводы отца (дескать, бессмысленно менять шило на свайку, то есть скалку валенщика на солдатскую лямку ). Василий отвечал, что в Подсинске ему суждено вечно быть при скалке; солдатскую лямку же можно перекроить в погоны с золотой бахромой (вон Суворов солдатом начинал!). Поле словесного ристалища осталось за ним. Но победитель в словесной баталии чувствовал фальшь в доводах отца. В глубине своей души Фёдор Сергеевич был на его стороне.

На следующее утро после того разговора и поспешил семейный бунтарь в городскую управу, пользуясь отсутствием деда в городе.

Василий даже не улыбнулся в ответ на короткий смех прапорщика-соседа.

– Помоги, дядь Саш, вольноопределяющимся устроиться. Век не забуду. Ты нас, Скорых, знаешь. За нами не заржавеет.

Было ещё одно препятствие намерению Василия – дед Паршин. Хотя прапорщик сразу дал ход заявлению соседа, авторитетный подсинец, по возвращении из поездки, мог решительно остановить дело. К несказанному облегчению внука, его затею дед принял с покорностью Судьбе. Видимо, потерял надежду видеть себя во внуке. Только спросил озабоченно:

– А кто ж дело наследует? Одни бабы за нами с Федей в избе остались.

Василий и тут нашёлся:

– А хто сгодитца. Да хоть бы… Нюрка! У тебя, когда подрастёшь, дети будут? Сына родишь?

– А как же, братец, – важно, не смущаясь, отвечала девочка-подросток с толстой косой и конопатым, круглым личиком (всё в маму). – Ежели деденька с бабушкой и папинка с маминькой прикажут.

Здесь к месту сказать, что в избе главного зареченского валенщика бабушкой детям Фёдора и Паши осталась старая хозяйка, Паршина. Бабушка Даша к тому времени лежала в одной могиле с мужем в Томске, в ногах старца Фёдора Кузьмича, куда завещала положить себя перед смертью. Сын просьбу матери выполнил – сам отвёз тело новопреставленной в монастырь.

Все за столом засмеялись. Только дед, роскошной седой бородой похожий на библейского персонажа, сохранил серьёзное выражение лица:

– Чай, ты уже невеста, Анна Фёдоровна? И кого ж выбрала, скажи нам, не томи.

– Да Шуру, деденька.

Шурка Безродный сидел в конце стола. Его, подкинутого на пристань с проплывавшего по Енисею парохода, подобрал Паршин. Ребёнок помнил только своё имя. Когда подрос, названный отец приспособил его к делу – катать войлок в мастерской под полом. К описываемому разговору за столом Шурка вымахал в кучерявого, синеглазого, саженного детину. Был он неулыбчив, молчалив, никому никогда не перечил. Работником оказался отменным, с художественной жилкой: пимы для модниц делал по ножке – загляденье! На слова названной племянницы улыбнулся одними яркими, точно свежее мясо, губами.

В последний вечер со своими, когда во дворе усадьбы Паршиных гуляла вся родня и работники, Василий отозвал в сторонку отца, спросил, сохранилось ли что от деда Скорых, кроме живописных работ, развешанных по стенам избы. Жёлтая кожа на лбу Фёдора Сергеевича смялась в мелкие горизонтальные складки.

– Что-то есть в мамином сундуке. Пойдём!

В простенке, между окон белёной комнаты, сколько помнил внук, стоял окованный медными полосами зелёный сундук с горбатой крышкой. Его привезли обручённые из Томска. Дашинсундук – называли его домашние, хотя изначально сей основной предмет русской мебели предназначался мамой Дашей для личных вещей молодого супруга. «Приданное», – звонко смеялась Прасковья.

Фёдор Сергеевич долго искал ключ по жениным шкатулкам, нашёл. Висячий замок едва поддался усилиям двух мужиков. Со скрипом в петлях поднялась крышка, обклеенная изнутри иллюстрациями из «Нивы». Под грудами ветхого тряпья обнаружили стопку перевязанных бечевой бумаг – листы, исписанные крупным, чётким почерком, торопливые эскизы карандашом. На самом дне хранилища в плоском кожаном футляре оказалась четверть серебряного блюдца с выцарапанной буквой «С».

Домашние слышали о происхождении этого предмета. Фёдор, в бытность свою в Томске посвящённый отцом в тайну, как-то за праздничным столом поведал историю рубки блюдца на четыре сектора.

Коснувшись пальцами реликвий, Василий всё оставил на старом месте под замком. Ключ спрятал за иконой в углу.

– Береги это, батя. Как-нибудь разберу бумаги. Сдаётся мне, родоначальника нашего мы плохо знаем. Художник! Нет, он не только художник, чует сердце.

Пристань на Енисее находилась под высоким увалистым берегом при устье обмелевшей Подсинки. Заречинцы выходили к пароходу, минуя центр города, дорогой, проложенной вдоль русла своей речки, давшей название городу. Провожать земляков на действительную службу вышли к Енисею, казалось, все жители ремесленной слободы. Мобилизованная молодёжь, на славу погулявшая последней ночью, успела опохмелиться и переодеться в старьё. В людском круговороте выделялся выходной парой и шляпой подтянутый, с нафабренными усами, Василий Скорых. Его провожали домашние и работники Паршиных, многие навеселе. Над толпой торчала кудрявая голова Шурки. Шум на пристани стоял оглушительный. Когда вверху по реке показался султан чёрного дыма, какофония из песен, плача, выкриков, смеха, топота подошв по дощатому настилу, резких звуков гармоник достигла финальной высоты и сразу оборвалась. Замелькали руки, крестя обритые лбы. Последние целования, отдельные всхлипывания. Хотя войны не ждут, знают: не все вернутся домой, многие не вернутся. Красный пароход с высокой дымящей трубой, по-жабьи шлёпая лопастями колёс, пришвартовался, покачиваясь, у причала. Матросы в белых, навыпуск, рубахах подали с борта сходни. На пристань сошло несколько человек, и вверх хлынули новобранцы. «Дядьки», назначенные доставить пополнение к месту службы, отсекали у сходней всякого из провожающих, кто пытался проскочить на судно, оттягивая момент расставания. Наконец, пароход подал резкий голос и, заглушая его, два стихийных хора – береговой и палубный – завыли с такой тоской, на какую способны только русские.

Василий заранее переместился на корму, где не было толкотни. Занял место у поручней. Гористый берег Енисея, увенчанный крышами изб и башнями церквей, с пристанью, заполненной провожающими, со строениями пароходства под увалом, поплыл направо. Потом, уже тёмный, без различимых деталей, оказался за кормой, утопая в пене следов от колёс судна. Наконец его закрыли новые берега.

Глава II. Полковые будни

Границу империи, в две тысячи вёрст от Байкала до истоков Иртыша и Оби, стерёг Красноярский пехотный полк, размещённый за околицей городка при слиянии Ангары с Енисеем. Отсюда одинаково доступны были водными путями внутренние районы Монголии и Урянхайского края, принадлежавшие династии Цынь. Конечно, нападение китайцев не ожидали, но бережёного Бог бережёт. Главное, вовремя оказаться на горных перевалах. Один из трёх батальонов полка специально готовили для выполнения такой задачи. В период летних лагерей подразделение отправлялось пароходами вверх по Енисею в Западный Саян. Там приобретались навыки к боевым действиям за облаками. Нижние чины и офицеры с гордостью называли себя «горными стрелками», хотя ни в одной казённой бумаге такое название не фигурировало.

Вольноопределяющегося Скорых назначили во вторую горную роту капитана Краснова-Ярского. Капитан был из тех истинно русских людей, о которых Лермонтов писал: слуга царю, отец солдатам. Другой семьи, кроме роты, у него не было. «Уставную речь» он смягчал интонацией. Участник обороны Севастополя не изнурял подчинённых муштрой и работами. Его подопечные жили в сытости и чистоте. Перед каждой кормёжкой ротный проверял котлы на кухне. Участвовал с дневальным и дежурным офицером в поверках. Повсюду совал свой выдающийся (в полном смысле слова) нос. Не ленился заглядывать на нары и в ящики под нарами, выявляя нерях и нерадивых и страдая от зрелища неистребимого свинства.

Говорили, капитан и в николаевское время во вверенных ему подразделениях телесных наказаний не допускал, пресекал решительно рукоприкладство «по вдохновению». Теперь же, после реформы, за офицерскую зуботычину нижнему чину его благородие получал дисциплинарное взыскание. И пока тот не исправлялся, командир ему руки не подавал.

Казарма второй роты располагалась за полковой канцелярией и службами у леса, рядом с конюшней. Низкое и сильно вытянутое в длину кирпичное здание под тесовой крышей, увенчанной призмами труб, с редкими оконцами по верху стен, напоминало военный корабль. Только орудийных стволов для полноты сходства не хватало. Да это на архитектурном языке и был неф. Два продольных ряда столбов внутри, узкий проход между ними. По его сторонам в два уровня располагались нары. Несколько печей, да висящие над проходом на потолочных крюках ночные лампы с закоптелыми стёклами оживляли этот унылый интерьер, подновляемый время от времени свежими опилками на земляном полу. Над кучей опилок в углу жильцы казармы и умывались, поливая друг другу из ковша. Бочка с водой находилась тут же. Утирались, как правило, подолом нижней рубашки; редко у кого были полотенца. Нижние чины спали на нарах вповалку, подстелив под себя одну полу шинели, другой укрываясь, под голову клали полено. Но были служилые, которые привозили с собой из дому льняные чехлы под тюфяки и подушки. Их набивали сеном и соломой. Именно у таких водились одеяла, полотенца и не одна смена нижнего белья в сундуке под нарами, несколько пар портянок.

«Казарменная аристократия», унтер-офицеры, располагалась более вольготно на отдельных нарах, в тупиковой части нефа, за печкой. Сюда же селили барабанщика и горниста, при наличии мест – часть музыкальной команды полка и обязательно выкраивали угол для добровольцев. Юнкера, как по старинке называли вольноопределяющихся, первые три месяца числились рядовыми, независимо от сословной принадлежности. «Полу-унтера», отмеченные галунами и басончиками, пользовались правами унтер-офицеров. Их не посылали на чёрные работы. Молодые офицеры здоровались с ними за руку, обращаться к ним предписывалось на «вы». Такого «особого сорта» рядового могли назначить начальником караула в какой-нибудь казённый дом, скажем, в тюрьму. Невзирая на привилегии, первыми их наставниками в премудростях армейской службы становились старые солдаты.

Василий Скорых, по прибытии в полк, сдал свой франтоватый наряд на вещевой склад. Там же ему выдали шинель, мундир, сапоги, законное число белья и пар портянок, суконные суму и башлык, медный котелок, какое-то легкомысленное для русской головы кепи. В нём сибиряк, с лицом отнюдь не сибирским, стал ещё больше похож на южанина. В день присяги фельдфебель вручил ему тесак и заряжающуюся с казённой части винтовку системы Крнка.

День выдался ярким. Разгоралась багрецом осень. Всё сияло: солнце, золотые ризы духовенства, парадные мундиры и лица офицеров, штыки и наваксенные сапоги старых солдат. Лица новобранцев были растеряны и празднично умилённы. Роту выстроили в каре на плацу. Под рокот барабанов вынесли знамя полка. «Сми-и-рно! На кара-ул! Глаза на знамя!» Оркестр грянул «Боже, царя храни».

«Вот это моё! Моя жизнь», – примерно так на слова можно перевести ощущения Василия Скорых, испытанные им в тот день. И (что знаменательно) он не перестал думать так, когда праздник сменился тяжёлыми буднями.

Будильником, заведённым на пять часов утра, был дневальный: «Рота, вставай!». И сразу рассыпалась барабанная дробь утренней зори. В ламповом чаду, спёртом воздухе, липких испарениях почти двух сотен мужских тел начиналось шумное движение. Даже в летнее солнцестояние утреннее светило не заглядывало под козырёк крыши – в оконца под потолком.

На утренний чай с чёрным хлебом в общий барак при кухне с досками на козлах вместо столов шли беднейшие солдаты, вынужденные довольствоваться казённым рублём. Многие получали деньги из дома, прирабатывали в полку ремеслом. Были и такие, из числа трезвенников, табачное зелье отвергавших, кто давал свои деньги в рост: две копеечки за три, а при большой нужде – круче. Денежные пользовались вскладчину приваркой для ротного котла; выбирали артельщика, который покупал на базаре мясо и картошку, разную зелень. Бывало, по общему согласию, приносил водочку. Унтера держали свой самовар.

После завтрака рота выстраивалась вдоль прохода в казарме с винтовками. Толька распахивалась дверь, фельдфебель во всю мощь диаконского горла гремел: «Сми-иррр-на! На-а дверь!». Входил Краснов-Ярский или назначаемый им офицер с неизменным «здорово, ребята!» Строй отвечал дружно: «Здравия желаем, ва-бродье!». Иногда заглядывал батальонный, редко – командир полка. Последний вместо «ребята» употреблял «красноярцы». Раздавались уставные команды, и рота маршировала на плац под продольной стеной казармы. Здесь обер-офицеры и унтера, нередко бывалые рядовые учили новобранцев, а старикам не давали забывать ружейные приёмы и премудрости построения. Маршировали до одурения, учились ходить развёрнутым строем. Если бы не медные трубы оркестра да барабаны, валилась бы рота с ног уже на утреннем учении, а ведь было ещё вечернее, перед ужином. Полюбилось Скорых фехтование на штыках, после чего, жаловались солдаты, ноги не гнутся. У подсинца гнулись, ибо открылся в нём на перекладине и бревне отличный гимнаст. Притом, никто из товарищей не мог сравниться с ним в беге и прыжках. Хоть снаряжай его в тысячелетнюю давность на Олимпические игры , которые мечтал возродить ещё Михайло Ломоносов.

Кроме этих обязательных занятий на казарменном плацу, военная реформа обязала командиров всех уровней учить новобранцев, на четыре пятых безграмотных, письму и счёту. Учителей выделяли из числа способных к этому делу офицеров, в том числе унтеров. Нечего и говорить, что питомец реальной гимназии в Подсинске обратил на себя внимание армейских деятелей полкового просвещения. Одним из таковых оказался сам ротный.

Капитан придавал важное значение в первую очередь урокам словесности, часто сам исполнял роль педагога с той особенностью, что ставил во главу угла патриотическое воспитание. Он читал рядовым наизусть «Бородино», написанное поручиком Нижегородского полка, по книгам – пушкинскую отповедь «Клеветникам России», «Певца во стане русских воинов», (тем певцом был Жуковский). Живо передавал собственными словами и смешной жестикуляцией длинных гибких рук сцены из «Севастопольских рассказов», что увидел и записал прозой его собрат по Крымской войне, артиллерист. Нередко рассказывал геройские истории из собственной практики.

Особенно часто капитан возвращался к одному случаю. Будто чуть ли на его глазах отставной штабс-капитан Корнин, совсем старик, дрался в одиночку, стреляя из последнего орудия на бастионе, против целого батальона французов; сложил голову, но не отступил. Как-то мимо лиственницы, в тени которой часто проводились классы, проходил Скорых. Уловив слова «штабс-капитан Корнин», приостановился, припоминая, от кого он слышал эту фамилию. Вроде бы, прозвучала она из уст отца. «Корнин…Корнин… Да, слышал. Но где? Когда?..». Не вспомнилось.

Краснов-Ярский заинтересованность вольноопределяющегося принял по-своему, был тронут восприимчивостью молодого солдата к примерам героизма предков и отметил в уме «этого подсинца».

Старый (даже очень старый) капитан с первых дней казарменной жизни стал симпатичен Василию. Всегда безукоризненно выбритые впалые щёки, узкие плечи, длинные руки, будто сплошь состоящие из суставов – ничто не несло известных милитаристских признаков, свойственных, к примеру, прусским офицерам. Русский капитан всем своим видом подчёркивал тысячелетний «ополченный характер» вооружённых сил народа-хлебопашца. Удивляло более чем двадцатилетнее «вечное капитанство» Краснова-Ярского. Когда молодой человек и «дедушка русских капитанов», как любимого ротного с добрым юмором звали офицеры полка, дружески сойдутся на другой, далёкой от Енисея территории, Василий, тогда уже поручик, узнает от своего наставника причину его «консервации» при капитанских погонах. Незадолго до падения Севастополя, в офицерском пополнении роты, которой командовал Краснов-Ярский, оказались двое юнцов. Один из них – черногорец, проходивший стажировку в Крымской армии в звании подпоручика; другой – «паркетный штабс». Первый, по фамилии Каракорич-Рус, сунулся в самое пекло за опытом. Майор мечтал крестике на груди. Из рассказа капитана слово в слово запомнился горестный конец: «Мой батальонный, представляя мне этого барончика, наказал жизнью его не рисковать. Я тогда готовился двумя взводами контратаковать французов. Один взвод для дела назначил, второй – в резерве. Мальчишка черногорец нетерпелив, на бруствер взлез, ждёт сигнала. А штабс, хотя при обстреле не трусил, здравомысленно в резерве, за турами, местечко себе сыскал. Что на меня нашло! Ваш-ство, – кричу барону – понюхать пороху не желаете-с!? Титулованный (признаться, с этого момента я его зауважал!) – прыг на бруствер. И тут от французов бомба. Барона в клочья, черногорца осколками посекло. Выжил… Думаю, моё окаменелое капитанство от сего случая происходит. Старый барон, родитель убитого, до недавних пор в свитских шкандыбал, самому государю «здрасте» по утрам говорил. Спасибо, что в рядовые меня не отправили».

Для военных по призванию «личной жизнью» становятся казарменные будни. Кроме нар, плаца, площадки для гимнастики, классов в конторе и на природе, нарядов вне военного городка, словом, кроме царской службы, имеют место тайные товарищеские посиделки ночью, с водкой (как обычно, в меру) и махоркой (дымил за компанию, не затягиваясь). Значит, Василий Скорых отведал карцера и дежурств вне очереди. Разнообразили службу заезжие театральные труппы и цирк шапито, купленная на развале умная книжка, трактир с бильярдом, впечатления рынка, эмансипированные барышни из «хороших» семейств и простые служанки.

Началась сибирская зима. На четвёртый месяц солдатчины добровольцы уже допускались к исполнению службы младших унтер-офицеров. Кроме того, вместе с обыкновенными рядовыми, выделенными командирами за исполнительность и понятливость, переводились в учебную команду. Скорых к тому времени назначили взводным. Он нашил на погоны третье лычко и был допущен к фельдфебельскому самовару в ротной канцелярии. В учебной команде прибавилось муштры, но Василий был уже закалён, и добавочная нагрузка не изменила его взгляда на военную службу. Тяжело в учении – легко в бою .

В однообразных служебных делах и однообразных же, бедных развлечениях в редкие часы досуга миновала зима. Через три месяца, в июне, заканчивался срок действительной службы вольноопределяющегося с гимназическим образованием. Подсинец уже решил окончательно: юнкерское училище. Краснов-Ярский вызвался похлопотать о Москве. Оставалось попробовать лагерной жизни. Переход роты из казармы под открытое небо начальство наметило на конец апреля 1877 года.

После ухода в окрестные леса на летние ученья двух батальонов полка, Скорых, назначенный старшим в команду унтеров и нижних чинов, занимался на складе отбором оружия, амуниции и обмундирования для служилых, отправляемых в Западный Саян. Принцип экипировки был прост: всё поновей да попрочней. Запасались верёвками и ремнями, железными крюками, рукавицами из парусины. Единственным специальным приспособлением были кошки – железные пластины с шипами, которые крепились ремнями к обычным армейским сапогам на твёрдой подошве. Ещё в конце зимы взводный подал рапорт ротному, а тот двинул его выше – в штаб полка. Скорых обосновал необходимость переобуть на лето полковых «горцев» в кавказские сапоги на мягкой подошве, чтобы солдата в горах не было слышно за версту. Принимая рапорт, Краснов-Ярский с сомнением покачал головой: «Мне, милсдарь, почти десять лет нет ответа на доводы выдать горным стрелкам карабины и клинковые штыки к ним. А вы – какие-то особые сапоги! Размахнулись!»

На крыльце затопали. В солнечном прямоугольнике дверного проёма обрисовалась, будто вырезанная из чёрного картона, коренастая фигура посыльного.

– Ваше благородие, их высокоблагородие просють ваше благородие до их высокоблагородия в штаб.

Ротный, в окружении обер-офицеров и унтеров, стоял у заваленного бумагами бюро. Поза, подметили подчинённые, торжественная (большой палец левой руки заложен за портупею, кулаком правой упирается в стопку приказов), а горбоносое лицо озабочено, щёки совсем запали.

– Ну, все собрались?.. Спасибо. Господа, имею честь поставить вас в известность, что его величество государь император… – (пауза, командир обводит взглядом толпящихся в кабинете), – повелел нашим доблестным войскам перейти Дунай… Война, господа. Поздравляю! И мы в стороне не остаёмся. Согласно полученному сегодня приказу из военного округа, две роты горного батальона, в том числе наша, двигаются форсированным маршем к ближайшей железнодорожной станции. Уж не подведите, господа, Христом-Богом заклинаю! В понедельник после молебна выступаем.

Мальчишеская радость охватила Скорых: ждал с нетерпением лагерного лета в родных горах. А тут тебе прогулка за Дунай! Вспомнился матушкин страх: «А коли убьют?» Ушёл от этого неприятного вопроса в мысли о неожиданном путешествии за границу… Что там, на Балканах? Турция, Греция, ещё княжества… Румыния, вроде. Да, ещё Сербия и страна Болгария. Повезло, однако. А повезло потому, что оказался в роте, которую готовили к войне в горных условиях. Там ведь горы, среди которых сам Олимп, насколько помнится. Сказка! Сон! Как бы не передумало начальство – не поменяло роты. Чувства переполняли взводного. Захотелось побыть одному, разобраться с мыслями. В штабе, после оповещения Краснова-Ярского, такую суетню развели, точно собирались на бал. Василий двинулся в дальний угол огороженной территории. Дойдя до штакетника, пошёл, не в силах стоять или сидеть от возбуждения, вдоль него. Вдруг почувствовал, что не один. За низким, по плечо, забором, среди лиственниц, обнаружилась грибная охотница с лукошком. Судя по непокрытой седой голове – не молодая, но с лицом чистым, как у девушки.

– Не убьют, Вася. Будь покоен. Но готовься, других убьют, которые будут рядом. Бедные, бедные…

– Ваше благородие! – опять тот самый посыльный, бежит от канцелярии. – Шукають вас.

– Погоди! – с досадой бросил Скорых, оглянувшись на оклик, а когда вновь посмотрел через штакетник, никого среди лиственниц не было. «Чудеса, – подумал. – Трезвый ведь».

Глава III. До Балкан полземли

Ближайшая от Красноярска железнодорожная станция находилась далеко за Уралом, в Саратове. В штабе полка висела на стене карта Российской империи. Скорых прикинул: сухопутными и водными путями более четырёх тысяч вёрст будет. Может статься, что обе роты попадут на волжскую станцию к концу балканской кампании. Не поход будет, а прогулка в тягость. Только сапоги стопчут на разбитых грунтовках да бока отлежат на палубах. И пороха не понюхаешь. Повернут с дороги. Не везти же триста пятьдесят штыков через всю Россию за Дунай, чтобы показать красноярцев на параде победителей в Стамбуле. В победе русские не сомневались.

Вторая рота вышла с обозом на тракт, как наметили, в понедельник. Первая последовала за ней сутки спустя. Будучи старшим в чине, Краснов-Ярский принял общее командование над полубатальоном. Пешим ходом предстояло одолеть девять сотен вёрст. Долго ли, коротко ли, они остались позади. У Новониколаевской пристани на Оби воинство ждала вереница барж с речниками. Местное пароходство придало им колёсный буксир. Шлёпая колёсами, он потянул за собой караван. В устье Иртыша обе роты с грузом перешли на большой обшарпанный пароход, вкатили на кормовую палубу шесть лёгких полевых орудий. Медленно двинулись против течения. Тобольский кремль открылся на речной круче. Напротив – вход в Тобол. Сужаются берега, встречное течение усиливается. Наконец, Курган. Отдохнули на палубах, отъелись. Команда сойти на берег. Впереди ещё 700 верст форсированного марша. Жара, какой и в Африке, наверное, не бывает. Пыль. Жители окрестных деревень сбегаются к тракту поглазеть на пушки и обозы, на колонны сибиряков, многие из которых остатки сапог сменили на самодельные лапти. В Екатеринбурге воинство встречают губернатор со свитой и духовенство. После молебна в Златоустовском соборе Краснов-Ярский слёзно обращается к своей малой армии: «Братцы, ну потерпите ещё малость! За веру ведь, за царя».

Командир первой роты, штабс-капитан Введенский, отправленный с адъютантом и денщиками вперёд в седлах разузнать о готовности Камского пароходства принять красноярцев, встретил пешцев на подходе к Перми: «Карета подана, господа!». Спешащим на геройскую смерть предоставили роскошный двухтрубный пароход, весь белый. Он служил раньше для увеселительных прогулок по Каме и Волге состоятельной публики. Полторы тысячи вёрст плавания за счёт казны при непривычном для солдат безделье, с хорошими харчами и выпивкой (где только умудрялись разживаться!) запомнились с приятностью. Впервые в жизни видел Василий Скорых Центральную Россию с верхней палубы речного красавца и потом ещё несколько дней из узких окон зелёного вагона, после того как красноярцы поднялись от пристани в Саратове на высокий волжский берег к железнодорожному вокзалу.

Истинно, все дороги ведут в Рим. Необходимо было дать крюк через Третий Рим, чтобы попасть поездом из Саратова в Одессу, конечную железнодорожную станцию на подступах к Дунаю. В Первопрестольной тоже были молебен в Даниловом монастыре, оркестр и непостижимо высокое начальство в окружении бело-кружевных, под солнечными зонтами, жён и барышень. Когда, минуя Курск, Харьков и Екатеринослав, высадились в Одессе, лето перевалило далеко за экватор, шелест иссохшей листвы анонсировал близкую осень. В тот же день обе роты красноярцев погрузились в военной гавани на низкобортное судно класса «река-море». Высадка намечалась в румынском порту Галац на Дунае. Недавно ещё вассальное от Стамбула княжество объявило войну своему вчерашнему сюзерену. Стратегическая железнодорожная ветка на Галац была далека до завершения из-за проблем с грунтами между Днестром и Дунаем. Туда шоссейным путём через Измаил направился обоз и артиллерийская команда с орудиями.

На привокзальной площади Краснов-Ярский с одним из встречавших офицеров сел в казённый экипаж и отбыл в штаб округа. За погрузкой нижних чинов на пароходы оставил наблюдать штабс-капитана Введенского. Многие из готовых к отплытию вздыхали, поглядывая вверх, на парадные фасады Одессы, манящей соблазнами. Но из порта всё не выпускали из-за сильного волнения в открытом море. В конце концов отплытие отложили до утра.

На борту осталось несколько младших унтер-офицеров и дежурный подпоручик. Остальные разбежались вкусить напоследок городских развлечений. Взводный Скорых покинул товарищей, выбиравших трактир, и стал фланировать по припортовой части города. Прошёлся бульваром от дворца Воронцова, с белой колоннадой над морским обрывом, до городской управы, достойной римского Форума. Постоял перед бронзовым герцогом де Ришельё. Француз-эмигрант красовался в тоге сенатора, в лавровом венке и свёрнутым в трубку свиток в левой руке. Оставляя справа округлый «с лица» оперный театр, Скорых поднялся по Ланжероновской улице до Екатерининской и, свернув налево, вышел на Дерибасовскую. Улицу заполняла гуляющая публика, расфуфыренная, развязная и громогласная. Жизнерадостное настроение толп смутило красноярца. Ведь – руку протяни – за близкой околицей империи лилась кровь соотечественников, среди которых наверняка есть близкие этих легкомысленных детей солнца и тёплого моря.

От Соборной площади, обойдя Свято-Преображенский храм, Василий вернулся к морю Греческой улицей и Польским спуском. Образы столицы Новороссии занимали воображение оригинальностью и соответствием природной среде. Подсинец не мог сказать себе, какая Россия, из увиденных им за последние месяцы, настоящая – сибирская, уральская, волжская, московская, малороссийская или причерноморская. Может быть, истинная, заблудившаяся в веках и на просторах двух континентов, Россия именно здесь, на границе двух стихий? Сюда она вернулась к своему природному скифско-эллинскому началу, откуда тысячу лет назад была вытеснена тюркским валом, выкатившемся из Великой Степи. Скорых улыбнулся про себя: поэтические фантазии! Россия – в целостности её огромного тела и души. У неё не одно лицо. Любым хороша. Что держит вместе части страны? Нет, не военная сила, не администрация, не торговый или иной материальный интерес… Держит русское слово! Пока оно звучит на просторах от Дуная до Амура, цела Россия. Никакая сила её не расчленит.

Трофейная пушка с английского корабля «Тигр», открывшаяся, когда Скорых вновь оказался на Думской площади, напомнила о давней войне, навязанной России Европой. Неужели вновь «братья во Христе» ринутся бедных турок спасать? Что-то затягивается война на Балканах! Опасения, что не успеет повоевать, остались в апреле. Теперь, в конце лета, накапливалось иного рода беспокойство. Его поддерживали газеты и разговоры в офицерских кругах.

После перехода русской армии через Дунай, взятия Никополя, освобождения от османов древней столицы Болгарии Тырново первоочередной задачей наступающих стал захват Шипкинского перевала. Он годился для прохода больших масс войск и артиллерии на кратчайшем пути к Адрианополю – «воротам Стамбула». Недавно отряд генерала Гурко захватил перевал, но после неудачи в Старо-Загоре отказался от движения на Адрианополь. Пришлось отступить к перевалу, чтобы не потерять его. Едва держался и генерал Криденер на правом фланге. Тяжёлое впечатление на русское общество произвели июльские неудачи. Обороной узлового укрепления Плевна, откуда также шёл путь на Шипку, руководил талантливый турецкий генерал Осман-Паша. Потери наступающих были огромны, но крепость держалась уверенно. Прочно, казалось, застрял на южном берегу Дуная, под крепостью Рущук, богатырь с несомненными задатками самодержца, но слабый военачальник, Александр Александрович, наследник престола.

В чём же просчиталось русское командование, планируя быструю кампанию? Через много лет Василий Фёдорович Скорых получит ответ на этот вопрос, волновавший в своё время не его одного.

Во-первых, против 338 тысяч турок на Балканах русские смогли выставить только 250 тысяч, усиленных уже за Дунаем румынской армией в 50 тысяч штыков. Болгарские ополченцы в составе русских полков дрались отлично, но их было ничтожно мало. Наступающие армии должны для обеспечения успеха значительно превосходить обороняющиеся. Это аксиома военного искусства. Во-вторых, к началу боевых действий военные преобразования в России не были завершены. Армия призывников с историей всего в три года ещё не имела достаточного обученного резерва. Стрелковое вооружение только на одну треть отвечало современным образцам. Турки же, обученные английскими офицерами, получили в свои руки новейшее стрелковое оружие, более скорострельное и дальнобойное, чем у их извечных соперников на Балканах. В-третьих, высший командный состав русской армии, традиционно косный и консервативный, принимал в штыки все тактические новшества, такие, как рассыпной строй, например. Ибо согласиться с ними – значило признаться в своей отсталости, самим учиться. На такое их высокопревосходительства по природе не были способны. Уж лучше по-старинке: линия, сомкнутый строй, музыка, звёзды на грудь. К счастью, всегда находились в русской армии личности, подобные тем, кто вывел Россию из той войны победительницей – военный министр Милютин, генералы Скобелев, Гурко, Драгомиров, Столетов, Радецкий, а, главное, инициативный, стойкий и выносливый солдат.

Молодость легкомысленно относится к опасностям войны. Война для Василия Скорых будет завтра. А сегодня он наполнен праздничным ощущением прогулки по вечерней Одессе. Когда ещё такое повторится? Скорых видит себя в зеркальном стекле витрины. Он в отличном мундире, поскольку облачён не в казённое, а в справленное на личные деньги, высылаемые отцом. Срочный мундир сложен в сундучке до очередного марш-броска.

Часы над колоннадой Думы пробили десять раз. Пора на ночлег. Как и несколько офицеров полу-батальона, имеющих, кроме жалованья, другие доходы, Скорых мог позволить себе провести в Одессе ночь-другую не на судне. Выбор его пал на гостиницу «Лондонская», что выходила окнами номеров на бульвар за спиной бронзового герцога. Потом окажется, комендатура города заказала для Краснова-Ярского номер в том же отеле. Другие «зауральские аристократы» разбрелись по трактирам портовой части города.

Потребовав чаю и обмывшись над тазом, Василий набросил на голое тело чистую нижнюю рубашку за неимением халата и только настроился сибаритствовать, как в дверь нетерпеливо постучали.

– Входите, открыто!

Вошёл капитан:

– Внизу узнал, что ты здесь. Полные карманы новостей. Подставляй руки.

Долгий путь от Енисея до Чёрного моря способствовал сближению командира с подчинённым. Краснов-Ярский предложил перейти на «ты». Сам, путаясь, то «тыкал», то «выкал», не обращая внимания, что младший по возрасту и званию продолжает обращаться к нему на «вы». Василий перед командиром стал так, чтобы одежда, брошенная на спинку стула, прикрыла его голые ноги. Капитан занял место за столом, взялся за чашку с чаем, приготовленную взводным себе.

– Да садись же, Василий! Сегодня видел приказ: все старшие унтера, из вольных, произведены в прапорщики. Ты в их числе. Поздравляю! Нашим красноярцам назначили следовать в район Шипки. Туда собирают всех, кто обучен карабкаться по скалам. Командует ими Введенский. А мы с вами, ваше благородие, направляемся в учебную команду… куда бы вы… ты думал?.. Нас направляют в армию князя Черногории, под командование генерала Каракорича-Руса. Вижу, это имя не произвело на тебя впечатление. Помнишь, я рассказывал о черногорском подпоручике, которого случайно уберёг в Севастополе от неминуемой смерти? Из него вырос этот самый генерал Каракорич-Рус. Неисповедимы пути Господни. Драться они горазды, но уровень боевой подготовки у наших братьев-славян низкий, ниже некуда, даже турки их в этом превосходят. Просят подсобить.

Скорых удивился:

– Разве Черногория вступает в войну?

– Пока нет, но всякое может случиться. Здесь замешана политика. После поражения сербов в семьдесят шестом, турки усилили давление на Белград с целью сделать из сербов союзников, суля им горы золотые при покровительстве Порты. В Петербурге заволновались: надо проявить активность – не отказывать в оружии, в ссудах, других видах помощи. Заодно Черногорию не забывать. А тут как раз из Цетинье просьба – прислать инструкторов (обязательно опытных в горных условиях) для обучения новобранцев, желательно знающих сербский язык, ещё более желательно – черногорский диалект.

Скорых уставился на командира в недоумении:

– Разве вы разговариваете?

– Немного польским владею.

– Простите, при чём здесь польский?

– Вот и я спросил в штабе округа, при чём здесь польский, а мне в ответ: это лучше, чем никакой. Один полковник изволил сострить, дескать, форма вашего носа, капитан, компенсирует незнание сербского языка в его черногорском варианте. Тут вот в чём тонкость, прапорщик, – в Цетинье настаивают, чтобы внешность русских инструкторов соответствовала национальному типу подданных князя Монтенегро. Турки в плен их не берут, всех подряд режут, такова традиция, кстати, взаимная. Если среди захваченных обнаружат русского, его непременно посадят на кол, чтобы неповадно было в чужую драку лезть. Мне в штабе так и сказали: подберите среди красноярцев несколько человек, на цыган похожих, да чтобы нос был подходящий, вроде вашего, капитан. Никаких вологодских физиономий и сливочных голов! Вот задача! Что скажешь?

– Я так понимаю. В штабе возникла необходимость безотлагательно выполнить просьбу потенциальных союзников, а вокруг среди русских не просто найти офицера, подходящего на роль наставника. Притом, с определённым типом лица. Тут появляетесь вы. Находка! Видимо, сыграли роль ваши педагогические способности, известные за пределами полка. А ваша ссылка на польский язык привела штабных ловцов к мысли, что человек, владеющий двумя славянскими языками, овладеет и третьим.

– На безрыбье и рак рыба, – заметил Краснов-Ярский.

– И тут вы вспоминаете обо мне, – продолжил прапорщик. – Ещё один черногорец. Верно, в смысле физиономии я дам вам форы. Только вот цвет моих волос. Выдаст. И на сербском ни гу-гу. Ладно, будем учиться на ходу. Интересно, а другие «монте – негры» среди наших есть на примете?

Капитан, собрав кожу на лбу в горизонтальные складки, стал смотреть в потолок. Чай из чужой кружки он допил.

– Есть трое, по внешности, но какие из них наставники! Двое вообще малограмотны. Нет, от наших рот мы едем вдвоём.

– А теперь, господин капитан, не откажите удовлетворить моё разыгравшееся любопытство. Ваш польский …

– Краснов я по отцу. А матушка моя – Ярская, из ополяченных малороссов. Она была писаной красавицей, в отца, пана Ярськего . Супруга его (м-да, любовь зла)… Вот одень меня в женское платье, прикрепи сзади косу и эти по бокам, как их…букли – получится портрет моей пани бабци , урождённой Корчевской, из висленских помещиков. Каким-то удивительным путём, минуя свою дочь, она наградила меня вот этим самым носом… А не заказать ли нам, прапорщик водки? Надо бы вспрыснуть новые назначения и ваши погоны.

– Заказывать в номер хлопотно. Предлагаю спуститься в буфет. Я мигом оденусь.

Действительно, спустя «миг», из гостиничного номера на верхнем этаже вышли двое, капитан, в летах, и молодой прапорщик, ещё со знаками отличия старшего унтер-офицера, не ведавшие, что они – свояки. И всё-таки скрепляло их родство более надёжное, чем условные родственные связи.

Глава IV. Ночной совет в погребке Эшмо Анграманова

В эту самую ночь в Сиверском городке слегка прикоснулись к закрытой наглухо, обитой железными полосами дубовой двери винного погреба изящные женские пальчики. Эшмо Анграманов, спавший в дальней комнате на втором этаже каменного дома, мигом пробудился, словно в его голове раздался повелительный стук. Накинув поверх ночной рубашки чёрный шёлковый халат в чёрных, накладных, из бархата, звёздах, сунул босые ноги в чувяки без задников, с задранными носками. Не зажигая огня, в полной темноте спустился в погреб и оттуда поднялся к наружной двери питейного заведения. Загремели железные запоры.

Хозяин и гостья, в чёрной, с серебристой искрой шали, устроились с кувшином вина под скатом крестового свода за столом, который шестьдесят пять лет тому назад облюбовали четверо братьев, сыновей Борисовых. Женщина сбросила на плечи шаль, обнажив седую голову. Разноцветно заблестели глаза в свете зажжённой трактирщиком лампы. Эшмо разлил вино в хрустальные бокалы – точно свежая кровь окрасила благородное стекло.

– Замечено опасное сближение в твоей игре, хозяин, – сказала Маркитантка звучным, с хрипотцой контральто, отпив глоток вина. – Понимаю, не один ты её задумал, но ты участник действа с самого начала, закулисный лицедей.

Трактирщик опорожнил бокал до дна; глухой голос раздался под низкими сводами подпола:

– Надо остановить.

– Не всё в твоей власти, есть другая сила.

– Попытайся сладить это дело с нею, в чём-то уступи. Тебя ли учить!

– А человек? Его воля также наполнена космической энергией, мой дорогой Асмо…

Последнее слово гостья не договорила. Виноторговец искоса метнул быстрый взгляд в её сторону, да так выразительно, что маркитантка закашлялась.

– Эш-шмо! – прошипел он сквозь зубы. – Я не люблю греческие имена, ты знаешь.

– Эшмо, – поправилась маркитантка. – Твой повелитель и Он, – изящный пальчик поочерёдно указал вниз и в потолок, – оба они, великие, существуют, пока есть на земле человек. Ведь всё от него пошло: добро и зло, правда и ложь, польза и вред, мудрость и глупость, чистота и грязь помыслов, поступков.

– Ну, уж скажешь – всё! – ворчливо не согласился Эшмо и выпрямил, сидя, спину. Небольшие глаза его в глубоких впадинах гордо сверкнули. – И до него были Тьма и… этот… – (он недобро прищурился на лампу, поставленную для ночной гостьи). – Свет.

Маркитантка не стала оспаривать истину. В отличии от виноторговца, в котором (есть основание подозревать) человеческое представляла всего-то оболочка, маркитантка, думается, была землянкой, из рода людского, наделённой уникальными способностями. Благодаря им и по призванию, она стала ревностной последовательницей одного из древних культов. Известно, дохристианские вероучения представляли собой кривые, мутные зеркала реального мироустройства. В тридцатилетнем возрасте (уже забыто, в каком веке, в какой стране) она встретила на страницах приглянувшейся ей книги Авеста своих богов – враждующую между собой пару, и отдалась им всей душой. Она нашла способ служить добру и злу на общей для того и другого территории. Такие поступки не проходят незаметными. Ведь древние боги не умерли после того, как триумфально прошли по земле, рассеивая семена новых учений, великие пророки Заратуштра, Будда, Христос и Магомет. Древние боги (и среди них белый Агура-Мазда и чёрный Ангра-Майнью, «неразлучная пара») лишь сузили своё поле, ушли в глубину катакомб, унеся с собой самые сокровенные таинства. Победителям достались от побеждённых некоторые из фундаментальных положений. Так, древнейшая из развитых религий, маздаизм или зороастризм , оставила христианам Спасителя, рождённого от земной девы, идеи загробного воздаяния и конца мира. Маркитантка не стала рабыней изотерических знаний, добытых в ветхозаветные времена персидскими жрецами- атраванами . Она своеобразно, отлично от современных ей парсов , сторонников древнего культа, стала воспринимать чёрно-белый, в её глазах, мир.

В её представлении вначале царствовал Мрак. Он и был властелином и содержанием Вселенной, сам себе богом (ему-то и служил Эшмо, его порождение). Но тоска одиночества породила Свет , и он тоже стал богом. Двум верховным силам даже в бесконечности тесно. Они сошлись в смертельной схватке, и ни одной из сил не дано было одолеть другую, пока только они представляли сущность Вселенной. Но в битвах Мрака и Света крошилась тьма и высекались искры. Они дали начало всем неисчислимым телам и предметам, явлениям мира. Особым образом упавшая на мёртвый, тёмный обломок материи горячая искра вызвала к жизни человека. Глубинная сущность его осталась тёмной, но в ней всегда тлела, то разгораясь, то затухая, искра разума. Человек повторил в себе Вселенную. И обе её силы, Свет и Мрак, схватились уже в нём самом, внутри его, с первобытной яростью, оглушая разум, делая его врагом даже самому себе. Это он назвал богами обе мировые силы, стал оказывать им божественные почести, окружил их свитами из дэвов , духов Тьмы, и изедов, светлых ангелов. Он наделил одну сторону добром, пользой, правдой, мудростью, чистотой телесной и духовной, тучной почвой, домашними животными. Другую – всем нечистым, вредным, ложью, глупостью, злом, болезнями, смертью, бесплодием, хищниками, гадами, насекомыми, пустынными землями. Но повёл себя при этом непоследовательно: сторонник добра и правды в обрядах, человек в повседневной жизни заслужил возгласы одобрения, рукоплескания дэвов. Будто столько тёмного накапливается в человеке, что внутренней доброты и правды не хватает для равновесия; излишки чёрной энергии выбрасываются наружу, на ближнего.

Так ли это, неведомо. Я, автор романа, изложил свою версию. Читатель вправе с ней не согласиться и предложить свою.

– Ты во многом близок к истине, – примирительно сказала Маркитантка, – но вне человечества нет сегодня смысла в существовании наших богов. Люди присвоили себе добро и зло, стали третьей силой, с которой владыкам космоса приходится считаться, как равной себе. Идёт мировой торг. И моё дело процветает только в людском окружении. Я посредница: беру отовсюду светлый и тёмный товар и распределяю между людьми согласно Высшим Намерениям и желанию каждого смертного, осознанному или неосознанному, владеть тем и другим. Это не просто. Без меня твоему повелителю, Эшмо, и Ему, – (вновь движение пальчика), – труднее было бы сохранять между собой равновесие. Возьмём к примеру удачу – самый желаемый у людей товар. Где взять её на всех? И куда девать неудачу ? Распределять то и другое поровну? Ни один человек не согласится.

Анграманов оставался угрюмым:

– Человек всё путает, он внёс в мир смуту, он разрушает наши планы и непрерывно вынуждает нас изобретать новые пути. Придумай какой-нибудь ход или уничтожь препятствие.

– Появится новое. Нельзя только уничтожать. Тогда придётся уничтожить всех и самим остаться в пустоте, значит, самоуничтожиться. Притом, я ему обещала жизнь. Разве я не заслуживаю права на каприз?

– Тогда разведи их в пространстве.

– Это лишь отсрочит сближение. К сожалению, выбор средств не велик. Придётся быть начеку.

– Ты теперь куда?

– Сначала на Балканы, потом на Крышу мира. Возможно, загляну в одну межгорную котловину. Есть замысел.

– Надёжный?

Маркитантка пожала плечами:

– Я не знаю, как поведёт себя эта группа моих клиентов. Они верят, что с ними Бог. Их Бог! К счастью, он помогает не всегда (ведь есть другие боги, сильные своим множеством и утаёнными от Вседержителя знаниями). Его пути неисповедимы. Но обойденных его милостью выручает Вера в него. И здесь Ангра-Майнью наиболее уязвим. А что я? Я только маркитантка. У меня своё маленькое дельце.

Глава V. Елица

Почти всю армию Црной горы – отряд в тысяч десять стрелков – генерал Каракорич-Рус вывел за пределы своего крошечного отечества, на территорию, населённую сербами. На неё ещё не распространялась власть Белграда. Но и турецкие войска ушли отсюда в то военное лето, чтобы усилить группировку в районе городов Подгорица и Никшич. Османы ожидали активности черногорцев именно здесь, в житнице страны. Генерал посчитал опасным располагаться вблизи сильного противника. И в то же время нельзя было выпускать его из виду. Выбор военачальника пал на Нови-Пазар в излучине Ибара, притока Моравы. Этот городок, даром что населённый наполовину сербами-мусульманами, славился воинственностью православных. Местные четники составили хорошую компанию регулярному соединению горных стрелков, усиленному ротой лёгкой полевой артиллерии. Отсюда до намеченной цели можно было провести отряд с пушками на руках горными тропами за три-пять дней. В «Суворовских» марш-бросках сорокалетний Рус-паша, знали турки, был большой мастер.

Краснов-Ярский и Скорых добирались в Нови-Пазар водным путём. Из Одессы в Галаца плыли пассажирским пароходом «Измаил». При входе в рукав дельты древнего Истра корму судна прощально тряхнула черноморская волна. «Голубой Дунай» оказался мутной клоакой Европы. В Галаце, в виду синих холмов Добруджи, пересели на румынского «купца». Плавание до Никополя не сулило опасностей: правый берег Дуная был занят русскими. В Белграде вступили в сговор с владельцем углегруза, спрятали в его каюте опасные бумаги, деньги и мундиры, переоделись в речных угольщиков и продолжили плавание вверх по Дунаю под грохот сотен орудий, доносящийся с юга.

Самым опасным местом оказался город Видин на болгарском берегу. Недавно здесь была главная база сераскира Осман-паши. Когда он выступил с основными силами на помощь Плевне, в крепости остался сильный арьергард. Башибузуки рыскали по реке, держали под контролем «болгарский угол» между Сербией и Румынией. Но углегруз проскочил. На прощание с острова посреди реки сдуру ударила пушка, снаряд поднял столб воды за кормой.

В устье Моравы военных инструкторов ждали люди Каракорича-Руса. В пути капитан и прапорщик обзавелись небольшими бородками. Вылитые славяне балканского юга, когда молчали. Среди своих вновь оделись в мундиры офицеров русской армии. Парусно-гребная лодка с пушечкой на носу резво пошла против течения. Когда долину стеснили горы, а плаванию стали мешать пороги, путники пересели на мулов и двинулись горными тропами.

Нови-Пазар был укреплён природой: глубокие овраги затрудняли доступ к возвышенному месту с открытого предполья. Каменный город каждой стеной представлял крепость – что ни дом, то укреплённый замок. Из низких бойниц ограды православного храма с византийским куполом торчали жерла пушек. На площади перед храмом устроили плац для учебной команды, размещённой в соседнем квартале. Гарнизон Нови-Пазара был не велик. Соединение Каракорича командиры развели по окрестным селениям отдельными частями. Штаб отряда расположился в усадьбе бежавшего потуречинца . Стена из дикого камня отделяла двор от сада, в котором был разбит палаточный лазарет.

Русские, после непродолжительного туалета в отведённой им комнате, проследовали в кабинет военачальника за его адъютантом. Там увидели перед собой худощавого, среднего роста типичного черногорца с округлой небольшой бородкой, в мундире с элементами национального платья. Красный кушак перетягивал стан, низкий цилиндрический головной убор с красным верхом и палаш лежали на столе поверх бумаг.

Игнорируя уставной этикет, генерал живо поднялся из-за стола, вышел навстречу прибывшим, протягивая на ходу руку.

– С удачным путешествием, господа! – голос был низким, звучным; русские слова он произносил чётко, чувствовался лёгкий акцент. – Мои русские братья не только уважили особую просьбу князя Черногории, но, вижу, прислали мне молодого двойника, – (произнося эту фразу, Каракорич пристально смотрел в лицо Скорых. Тот представился. Краснов-Ярский также назвал себя. Генерал всмотрелся в его лицо, вспомнил). – Севастополь! Пятьдесят пятый! Вот так встреча! Да, мир тесен. Ко мне обращайтесь, когда наскучит вам «господин генерал», Петром Дмитриевичем, запросто. Мне будет приятно, я ведь на четверть русский, не зря Рус. Пока накрывают на стол, предлагаю обойти наше хозяйство.

Каракорич-Рус надел через плечо палаш и покрыл голову подобием чёрной фески.

– Прошу за мной.

Процессию закрывал адъютант. Вначале обошли штабные помещения, представляясь по форме и слыша в ответ имена и звания. Через калитку вышли в сад. Между палатками и персиковыми деревьями бродили в нижнем белье оправившиеся от ран, подбирали упавшие плоды. Операционная и ординаторская находились во флигеле с мансардой. Хозяева и гости, проходя мимо, поравнялись с крыльцом, когда на него вышла стройная барышня в белом халате и белой косынке с красным крестиком. Завидев процессию, приостановилась, не отвечая на поклон пожилого капитана и не обращая внимания на откровенное восхищение, выразившееся во всём облике второго незнакомца. Было от чего разинуть рот. Из-под косынки на плечи горянки спускались тяжёлыми локонами чёрные, с антрацитовым блеском, локоны. Вишнёвые глаза и сочные вишнёвые губы резко выделялись на смуглом, румяном на скулах, удлинённом лице. Брови, под цвет волос, двумя арками высоко очерчивали веки сказочной девы из Тысячи и одной ночи. Такой яркой, одушевлённой какой-то грустной мыслью красоты сибиряку встречать не приходилось ни на родине, ни в плавании по Дунаю.

– Елица! – окликнул её генерал. – Подойди, милая, к нам.

Милосердная сестрица спустилась с крыльца.

– Моя дочь, – представил её Каракорич-Рус и назвал по именам русских офицеров. Елица со спокойным вниманием посмотрела на гостей, вежливо, одними губами, от которых Василий не отрывал глаз, улыбнулась.

– Простите, господа, меня ждут больные.

И направилась в сторону палаток. Как и её отец, русские слова молодая женщина выговаривала «слишком» правильно. Скорых успел заметить седую прядь в чёрном локоне на спине Елицы. Генерал проводил дочь задумчивым взглядом.

– Восемнадцать лет, и уже вдова. Муж её офицером был. Год как обручились. Война… – Каракорич вынул из кармана часы. – Заглянем в учебную роту. После завтрака вами займётся мой адъютант.

С того дня, куда бы ни шёл Василий, он чувствовал за своей спиной Елицу. Она не выходила из его головы. Неужели влюбился? С первого взгляда? Наверное, так бывает не только в романах. Вот и попался, Васька! Что ж, каждому овощу своё время. Подсинские увлечения, мимолётные связи казарменной и походной жизни были играми скучающего молодого тела. Теперь было иначе. Теперь, казалось, ему достаточно просто видеть свою черногорку , слышать её голос, касаться пальцами её изумительных волос, чтобы быть удовлетворённым полностью. К чёрту других женщин! Всех! Елица ни разу не попадалась ему на глаза. Русские, уже сменившие свои мундиры на черногорские, жили в комнате над штабом, столовались за офицерским табльдотом. Занятия с учебной командой проводились на плацу возле храма и за городом, на полигоне для стрельб. Капитан, имевший особенную склонность к пушечной пальбе, пропадал у артиллеристов. Скорых сунулся было в ущелье учить подопечных штурму крутых склонов. Там черногорцы сами дали подсинцу урок, ибо родные горы знали с детства. Они решительно отвергли кошки на ремнях, считая их излишествами. По горам бегали ловко и бесшумно в башмаках на мягкой подошве, о каких мечтал Василий. Зато он стал авторитетом в искусстве штыкового боя. Черногорцы никак не могли освоить фехтование на штыках, все эти «выпады» и «притопы», вообще не понимали, зачем клинок насаживать на ствол винтовки. Не проще ли орудовать ножом в умелой руке? Что касается языка общения, наставники говорили на русском, солдаты местного воинства – на варианте сербского, и все прекрасно друг друга понимали. Но оказалось вдруг, что та и другая стороны овладели чужой речью в достаточной для общения полноте. На артиллерийском полигоне канониры и фейерверкеры усвоили выражение из неизвестного им языка « пся крев ». Капитану было неудобно среди уроженцев страны с музыкальным названием Монтенегро использовать лексику сибиряков.

И в этой военно-полевой круговерти, не дающей возможности отвлечься ни на миг, будто приоткрылась дверца из другого мира, и появилась… Она!

Василий устало шёл с учебного плаца на ужин, а Елица в чёрном платке и лиловом платье спускалась с паперти храма. У входа в храмовый двор их пути пересеклись. Женщина с благожелательным равнодушием ответила лёгкой улыбкой на армейский поклон прапорщика – только головой, с остановкой и прищёлкиванием каблуками сапог.

– Позвольте сопровождать вас, сударыня?

– Будьте любезны.

Они двинулись в обход квартала со штабом и лазаретом. С каждым шагом Елица, идущая сбоку, на корпус впереди, вытесняла мысли Скорых, вмещающиеся в его голове, и обостряла томительное желание животного тела. Кося глаза, он видел уголок вишнёвого рта, полукруг щеки, тёмный пушок на верхней губе. В такт женским шагам волновалась на виске прядь смоляных волос, упруго вздрагивала грудь. Он понимал, что надо бы завести лёгкий разговор ни о чём, который называется светским, но ничего подходящего не шло на ум, слова застряли в пересохшем рту. Молча миновали часового у ворот, ведущих к штабу, потянулась сбоку ограда сада. Вот и калитка. Тень от горной гряды наползла с запада на город и загнала ходячих больных в палатки. С тыльной стороны флигеля, с веранды в мансарду вела лестница. Молодые люди поднялись на запущенную веранду, густо увитую диким виноградом. У прапорщика появился повод прикоснуться к Елице: лестница была крутой и без перил. Он взял её под локоть. На верхней площадке руки не убрал. Женщина повернула бесстрастное лицо к любезному спутнику:

– Благодарю вас, покойной ночи.

Высвобождая локоть, она другой рукой взялась за ручку двери, ведущей в дом. Дверь оказалась запертой.

– Ах, да! Я же отпустила Павлиху. Совсем забыла, – воскликнула Елица и стала рыться в сумке.

В горах ночь сменяет день без сумерек. Будто одним дыханием задули свечу.

– Посветите мне, офицер.

Скорых полез было в карман за спичками. Но вдруг, теряя голову, заговорил торопливо, страстно. Сначала речь его была сбивчивой, но скоро стала связной. Быстро и верно находились слова. Он говорил о своём чувстве к Елице, которое охватило его сразу и не отпускает ни на миг. Монолог полился легко, потому что Василий не лукавил; признания его были правдой. Ложь, излагаемая искусно, способна достичь цели, но уловленная искушённым сердцем, может его оскорбить, вызвать резкое неприятие. Елица не прерывала бурного потока слов. Она замерла, прислонившись спиной к двери. Если бы офицер при этом хватал её за руки, пытался обнять, то скорее всего она вырвалась бы, бежала в ординаторскую. Но прапорщик, и жестикулируя, не коснулся её ни разу. Даже отступил на шаг. Лишь слова выдавали его состояние, близкое к умопомешательству. Она сама завладела его руками – пальцы в пальцы, зашептало взволнованно, горячо:

– Пойдём ко мне, Фома. Не зажигай огня, вот ключ. Только говори, говори, не переставай…

Скорых проснулся затемно у себя. Капитан в ту ночь остался на артиллерийском полигоне. Прапорщик смутно помнил, как пробирался через сад во двор усадьбы. Кажется, никого не встретил. Только какое дело им с Елицей до людской молвы! Сейчас он приведёт себя в надлежащий вид и пойдёт к любимой делать по всей форме предложение руки и сердца. От этого решения такая радость охватила его, что он испугался. Ведь столь полного счастья просто не может быть. Чем он заслужил его? Он пытался вспомнить свои слова и поступки. Отдельные слова всплывали в памяти, последовательность событий не выстраивалась. Что отвечала Елица на его страстный бред? Какое-то произнесённое ею слово настораживало. Но какое? На ум ничего не шло. Ещё, кажется, она обратилась к нему на «ты». Разве не прекрасно! Василий не мог понять, каким образом за ничтожно короткое время два совершенно чужих человека, «шапочно» знакомые мужчина и женщина, вдруг сблизились, ломая последнюю преграду физической близости. Но как бы там ни было, теперь они с Елицей единое целое, фактически муж и жена. Связь надо закрепить церковным обрядом, а грех грубого соития искупить праведной семейной жизнью.

С букетом астр, срезанных хозяйкой в цветнике, взлетел Василий на веранду и выше по крутой лестнице без перил. Дверь в мансарду была не заперта. Елицу он застал сидящей на постели. Нагота её была едва прикрыта. Прапорщик застыл на пороге, выронив букет. За ночь любимое лицо стало неузнаваемо: лицо осунулось, стало серым, «вишни» под осевшими арками бровей потеряли влажный блеск; сочные вчера губы смялись, высохли, будто от внутреннего жара. Она не стала прятать глаза, медленно перевела их от цветов на полу, по зеркальным сапогам прапорщика, по вычищенному мокрой щёткой мундиру к свежему воротничку, встретилась взглядом с «женихом».

– Прости меня… Я не помню твоего имени. Ты не Фома…

И Скорых вспомнил: вот это тревожное слово – мужское имя, которое он в приступе страсти пропустил мимо ушей, но которое давало о себе знать, как осколок гранаты в теле, не замечаемый в горячке боя. А Елица повторила удручённо:

– Ты не Фома. У тебя только голос его. И то не всегда. Ты начал объясняться в любви, и тогда появился его голос. Было темно, и я через твой голос услышала мужа. Я понимала, что лишь увижу твоё лицо, всё исчезнет. Я не могла противиться. Ты помог мне выкрасть из прошлого минуту… Спасибо тебе. И прости.

Исполненный острой жалости к юной вдове и не потеряв ни капли чувства к ней, Василий присел на край кровати, обнял женщину за голову, в чёрной синеве которой прибавилось за ночь седины.

– Я никогда не напомню тебе об этом разговоре. Обещаю. Клянусь. Поклянусь перед иконой. Останься со мной. Ты мне нужна. Я буду хорошим мужем и отцом наших детей.

Елица нежно, но решительно отстранилась.

– Ты ничего не понял. Тебя не было. Был Фома. И никогда ты со мной не будешь. Допустим, ты уговоришь меня на брак. Так знай, каждый раз, когда я буду телом с тобой, моя душа соединится с душой покойного. Значит, я буду изменять тебе всегда. Как в эту ночь. Я не была твоей. Тот акт любви был между мной и мёртвым. С начала до конца, понимаешь, я думала о нём, я видела его лицо в темноте. Не обманывай хоть ты себя. Прошу, уходи. Навсегда.

Наконец до прапорщика дошёл весь ужас произошедшего и происходящего. Он вскочил на ноги и, топча рассыпанные цветы, выскочил на улицу.

Из лазарета Скорых направился на учебный плац. Ничего бросающегося в глаза в его облике и поведении замечено не было. Только стал более сосредоточен, скуп на слова, погружён в себя. К офицерскому столу не вышел, уединился у себя наверху. Потом, спустившись в штаб, оставил у дежурного офицера рапорт с просьбой перевести его в расположение русских войск. Пока бумага ходила по инстанциям, обстановка к югу от Дуная изменилась. Замечено, русский Бог благоволит своим чадам зимой, где бы она не застала их в затруднении и опасности: в Швейцарских Альпах, в Москве, на Балканах, наконец.

Зима в семьдесят седьмом году началась рано. Горы и перевалы стали покрываться снегом в октябре. Равнинное правобережье Дуная, ограждённое с юга стеной Стара-Планины, и Верхнефракийскую низменность за ней заполнил бодрящий воздух. А что нужно русскому человеку, изнывающему от жары? Взбодриться!

В конце ноября блистательный Осман-паша сделал попытку выбраться из осаждённой союзниками, обложенной трупами сорока тысяч русских и румын Плевны, но его изголодавшееся воинство было загнано в разрушенный русской артиллерией город, и вскоре герой Турции вручил свою саблю победителям. За осень османы съели копытную часть своей кавалерии и четвероногих обозных трудяг. В городе исчезли вороны, кожаные портупеи и конская сбруя. Все попытки турок прорваться к героическим защитникам крепости извне, со стороны Софии, пресекались огнём и штыками осаждающих. В начале января нового года генерал Гурко, преодолев обледенелый Арабакский перевал, ввёл свой отряд в столицу болгар, и, не медля, двинулся на Стамбул через Пловдив. Одновременно в других местах через Балканы хлынули русские войска и болгарские четы. За Шипкинским перевалом, у селения Шейново, была пленена армия Вессель-паши. Путь на город Константина, русский Царьград, турецкий Стамбул, с 1453 года не видевший под своими стенами врагов, оказался открытым. По нему двинулся форсированным маршем отряд нового Генерала Вперёд , Скобелева. 17 января он ворвался в городок Чорлу. До пролива Босфор оставалось восемьдесят километров.

Глава VI. Смерть генерала

Накануне нового года Белград, порвав соглашение о перемирии со Стамбулом, двинул свои дивизии на Видин. В крепости над Дунаем турки отсиживались с начала войны, играя от скуки в кости и орлянку (а просвещённые командиры – в банковку).

В отличие от сербского короля, князь Црной Горы с извечным своим врагом «примирительных бумажек» не подписывал. Это дало генералу Каракорричу-Русу повод, лишь поставив Цетинье в известность, внезапно ударить по сильной группировке османов и возвратить Черногории плодороднейшие земли отечества. Именно об этой операции с гордостью за сына читал в последний час своей жизни жене Зое старый Дмитрий Петрович, наперсник и советник Петра II Негоша.

В сражениях за житницу страны черногорцев приняли участие прапорщик Скорых, так и не дождавшийся ответа на своё прошение, и капитан Краснов-Ярский. У русских инструкторов был выбор: следовать за своими подопечными или остаться в Нови-Пазар, где стационарный лазарет уже ставил в саду новые палатки. Они выбрали первое. В их поведении при форсированном марше по горам и в сражениях однополчане заметили существенное различие. Старый капитан-солдат, прошедший севастопольские бастионы, хладнокровно не «кланялся» пулям, но и не лез на рожон. Прапорщик же демонстрировал отчаянную храбрость, будто играл со смертью в рулетку. Он редко вынимал из кобуры револьвер. Похоже было, умозрительные призы в виде простреленных турецких голов его не интересовали. Вот так записной бретёр демонстрирует наплевательское отношение к жизни, презрение к направленному на него стволу.

Сначала жара, пыль на белых осыпях скал. Потом сразу, без перерыва, морозы. Камень под ногами обледенел. Чащи колючки раздевали догола тех, кто прокладывал по ним путь тесаком. Жёсткий, словно наждак, папоротник сдирал кожу. Ни звериной тропы. Ни открытого места. Карабкающиеся впереди собственными телами прокладывали дорогу. Задние тащили на руках полевые орудия. Питались сухарями, размоченными в ледяной воде горных потоков, запивали крепкой водкой из фляг. Ушли все пять допустимых расчётами дней на переход к ущелью, имевшему выход на Подгорицу. Отсюда Каракорич задумал нанести неожиданный удар. Турки, уверенные в своей неуязвимости со стороны гор, смотрели в противоположную сторону, в направлении Цетинье, щурясь на блеск Скадарского озера.

Черногорские бойцы в русских глазах представлялись братством удальцов. Все солдаты и офицеры метко стреляли, были неприхотливы, честны в своём кругу и коварны по отношению к чужакам. Отличала их безжалостность даже к пленным и раненым. Они, казалось, за версту слышали писк комара и без бинокля видели замаскированного врага. Вооружены были в основном «Карле», годными для близкого боя (охотники за двуногой «дичью» предпочитали снимать её наверняка). Редко у кого имелись дальнобойные винтовки Бердана, усовершенствованные русскими. Инструкторы получили удовлетворение, удостоверившись в сражениях на открытой местности, что их подопечные усвоили уроки нови-пазарского плаца и полигонов. В решающем сражении, дав сокрушительный залп из ружей и орудий по скоплению врагов, черногорцы умело атаковали регулярные части турок рассыпным строем. Только вот «в штыки» бросились, заложив винтовки за спину, с ножами в руках, завывая однообразно и жутко, как их предки в языческие времена.

Воины султана дрогнули.

Покончив с турками в своей стране, генерал Каракорич-Рус получил предписание от правительства в Цетинье усилить своим отрядом сербский корпус, осаждающий Видин. Красноярцы остались при своих питомцах. В конце декабря пали северные и западные бастионы турецкой крепости. Держалось только укрепление на полуденной стороне – опоясанный турами холм. Тяжёлые орудия Круппа, установленные на бастионе, доставали снарядами дальние подступы к лощине у подножия естественного холма, а сама лощина густо осыпалась свинцом из скорострельных английских винтовок.

Наблюдательный пункт командующего черногорским отрядом находился в кустарнике над южным боротом лощины. Генерала и офицеров его штаба прикрывал двойной фас люнета, сложенный из мешков с песком. Стрелки охранения рассыпались в кустах на случай вылазки из Видина, а на задах люнета считала потери после неудачной атаки рота стрелков, набранная из солдат и унтеров учебной команды. В её составе находился прапорщик Скорых, прижимающий окровавленный платок к оцарапанной осколком щеки. Капитана перед началом атаки позвали на совет в штаб.

Ударили, одно за другим, два тяжёлых орудия бастиона. Холм затрясло – сначала от дуэта пушечных стволов, затем, сильнее, от взрывов. Два чёрных столба дыма, земли и скальных обломков поднялись над правым бортом лощины. Когда стрелки подняли головы, увидели громадную воронку перед открытым тылом люнета. По территории командного пункта бегали с носилками санитары. Валялись тела. Один офицер, обхватив ладонями обнажённую голову, бродил между неподвижных тел. Невредимые толпились вокруг командующего. Второй снаряд угодил в скат холма ниже фронтальной стенки люнета. Турецкие канониры могли видеть чёрную каверну на заснеженном склоне, превращённые в решето мешки. Из дырок сыпался песок. Недолёт и перелёт. Но на бастионе три крупнокалиберных орудия…

К стрелкам прибежал адъютант Каракорича.

– Все целы? Повезло. Господин прапорщик, вас требует генерал.

Каракорича-Руса окружали штабные, Краснов-Ярский среди них. Шёл военный совет. При виде прапорщика генерал обратился к нему, скороговоркой:

– Я не могу рисковать вами, Скорых, и капитаном в последний день сражения. Надеюсь, последний. Вас направили ко мне для обучения горных стрелков и новобранцев. В атаку учебную роту поведут наши офицеры. Капитан останется здесь. Вы хорошо держитесь в седле? Тогда садитесь на мою сменную и – галопом к союзникам за подкреплением. Скачите!

Удалившись на версту от своих, прапорщик услышал глухой удар за спиной. По голосу орудия догадался, что ударило третье орудие Круппа на турецком бастионе.

Когда Скорых на взмыленной лошади вернулся в расположение отряда, он нашёл на месте люнета огромную яму. Вокруг молча стояли черноргорцы с непокрытыми головами. Ни одного знакомого лица не увидел русский. И полковой священник, читавший заупокойную молитву, был из чужих, соседнего полка. Снарядная воронка стала братской могилой. В неё сложили разбросанные взрывом части человеческих тел, останки засыпали разбросанной взрывом землёй. Не нашли ничего, что могло бы подсказать: это от генерала Каракорича-Руса, а это, похоже, то, что было русским капитаном. Курган увенчали православным крестом. Его и сейчас видят плывущие вниз по Дунаю.

Глава VII. Дочь греха

Во второй половине февраля окрестности Стамбула уже зеленели. От местечка Сан-Стефано два часа пешего хода до столицы поверженной Порты. Сюда съехались высокие чины от победителей и побеждённых завершить очередную главу истории. И журналисты подоспели. На одной из фотографий видим обшарпанную халупку под низкой крышей из «горбатой» черепицы. Двери в тёмное помещение раскрыты настежь. Сразу за порогом знакомое лицо. Так это же граф Игнатьев, начальник миссии в Хиву и Бухару! За двадцать истекших лет он оплыл фигурой, потерял волосы над лбом и отпустил небольшую бороду. Он сидит за столом в белом кителе при генеральских погонах, освещённый солнцем, внося последние правки в разработанный им русско-турецкий договор. Сегодня его подпишут представители обеих сторон, и уже фактически независимые Румыния, Сербия и Черногория получат подтверждение этой независимости. А на пространстве от Чёрного до Эгейского моря появится автономная Болгария. День торжественный, но опытный дипломат предчувствует очередные «британские пакости». Не может быть, чтобы Уайт-холл смирился с усилением России на Балканах. Жадная, завистливая, трусливая «Европа великих стран», науськиваемая британцами, торопливо соберётся на какой-нибудь конгресс, чтобы свести на нет успехи России, унизить её в очередной раз за столом переговоров. И «династический родственничек», Франц-Иосиф, выученик лицемера Меттерниха, непременно отхватит под шумок жирный кусок на Балканах.

Если бы неизвестный фотограф немного задержался во дворе, мы получили бы возможность встретиться в остановившемся мгновенье с Василием Скорых. Он окажется здесь среди офицеров, сопровождающих генерала Скобелева. На него обратит внимание граф Игнатьев, умевший безошибочно определять, как он говорил, настоящих людей по короткому разговору с ними. «Горный стрелок, – отметит в безотказной памяти граф. – Лицо вызывает доверие, интересное лицо».

В ординарцы к прославленному военачальнику прапорщика привели неисповедимые Пути Господни . Кому-то из ведавших офицерскими назначениями штабистов попалось на глаза прошение красноярца, и он был отозван из черногорской армии. А коль просился воевать, направлен туда, откуда ещё доносился грохот сражения – в Адрианополь. Не успел. Скобелев уже двигался форсированным маршем на Стамбул. Как всегда, в первой колонне войск, в белом мундире, на белом коне. Пули Белого Генерала не брали. Василий догнал своих на подходе к Чорлу. Сразу оказался в деле. В бою повёл взвод на батарею противника, осыпавшую русских картечью и овладел ею штыковым ударом. Герой Плевны и Шипки-Шейново своей рукой вручил храбрецу шашку с надписью «За храбрость» и крестом ордена св. Георгия из эмали на позолоченном эфесе; к ней – темляк на георгиевской ленте. Кроме того, из боя прапорщик Скорых вышел подпоручиком. Скобелев, не равнодушный к отчаянной доблести, приблизил молодого офицера к себе. Василий по приказу командира всегда был готов скакать куда угодно, хоть в пасть врагу. В Сан-Стефано эта «пасть» оказалась уже беззубой. По мирному договору, подписанному турками без проволочек, пятидесятитысячное русская армия оставалась в Болгарии на два года. Скобелев потирал богатырские руки и улыбался в чудовищные бакенбарды. Всяк догадывался, что неукротимый военачальник задумал спровоцировать османов на новою войну. Тогда он двинет эти пятьдесят тысяч на Стамбул, не дожидаясь директив из Санкт-Петербурга, по-суворовски, а Суворовым текущего века уже называли Белого Генерала.

Гарнизонная жизнь в Пловдиве скоро стала наводить на подпоручика тоску. В заштатном болгарском городке, где на каждом шагу мусульманский Восток оставил свои унылые, как крик муэдзина, следы, не было ни библиотек, ни развлекательных зрелищ. Хоть бы какой балаган заехал! Сюда приходили газеты с «новостями» времён очаковских и покоренья Крыма. После дня скучной службы мирного времени праздному офицеру оставались бильярд в трактире под «тракию», да банковка с такими же неприкаянными товарищами, тоже под «тракию». Слава Богу, Василий традициями дедова дома в Подсинске был застрахован от увлечения пьянством.

Ему казалось, он выкинул из головы и сердца Елицу. Так оно и было в походной жизни. Пороховой дым отгораживал его от «любовницы одной ночи» непроницаемой ширмой, а голос её заглушали ружья и пушки. Но вот мирный воздух очистился, непривычная тишина заполнила уши, и стал он (всё чаще, особенно по ночам) слышать Голос. Голос звал. На улице, бывало, замечал впереди Елицу, всегда со спины. Женщина, словно чувствуя сзади догоняющий топот сапог, ускоряла шаги, терялась в толпе. Товарищ по снимаемой комнате, поручик из «простых», проницательно заметил: «Завёл бы ты себе, Василий, бабенцию. Здесь у басурман можно запросто по контракту взять временную жену. Всё-таки какое ни есть разнообразие». – «Уже пытался, не получается, – отозвался подпоручик, безразличный к тому, какими глазами посмотрит на него товарищ. Тот проявил искренне участие: «Ты ранен?.. Туда?» Подсинец от ответа ушёл. Он не стал откровенничать. После той безумной ночи в Нови-Пазар как-то попробовал Василий с отчаяния предаться покупной любви. Не удалось ему, зажмурившись, представить себе… Елицу. Глаза не видели, но обоняние (как неприятно пахнут другие женщины!), память рук не принимали подмены.

Однажды под вечер Скорых в мундире и сапогах валялся на койке поверх одеяла, подложив под затылок руки, ибо в противоположном углу комнаты пьяный поручик завладел двумя подушками. Через раскрытое окно услышал подъехавший к дому экипаж. Женский голос с жутким акцентом спрашивал его, хозяйка что-то отвечала на болгарском. Заинтригованный, Василий оправился и вышел на крыльцо. Экипаж (ящик на колёсах без рессор) разворачивался во дворе, а в сторону крыльца направлялась не первой молодости женщина со свёртком в руках, который она прижимала к груди. Лицо женщины под платком показалось подпоручику знакомым.

Павлиха?!

Служанка Елицы молча поднялась на крыльцо и, придерживая свёрток одной рукой, вынула из наплечной сумы письмо. Дрожащими пальцами Василий вскрыл конверт. Елица скупо писала, что родила дочь. Клан мужа не простил ей плотской связи до истечения срока траура. Это у них большой грех, более того, преступление. Каракоричи тоже от неё отвернулись. Таков закон гор. Был бы жив дед Дмитрий Петрович, они с дочкой нашли бы пристанище, но он скончался незадолго до гибели сына-генерала. Она уходит в монастырь замаливать великий свой грех и просить Бога о покойном муже, которого не перестаёт любить как живого. Девочку вверяет заботам отца. Крещена девочка тайно, Феодорой. Она осталась единственной внучкой генерала. Сын его, младший брат Елицы, погодок, погиб, не оставив потомства.

Павлиха уже по-хозяйски вошла в комнату и распелёнывала младенца на столе. Феодора, черноволосая, похожая на всех новорожденных в мире, кряхтела, порывалась хныкать. Заглянула в дверь хозяйка. Павлиха через плечо бросила ей несколько торопливых фраз. Скорых разобрал – надо срочно найти кормилицу. Хозяйка радостно закивала (есть, есть!) и исчезла. Василий растолкал товарища: «Ко мне приехала дочь». Тот очумело уставился на пожилую женщину: «Какая взрослая!». Потом начал соображать, рассмотрев развёрнутую «посылку» на столе: «Понимаю… Сейчас, сейчас». И вышел в растерзанном виде. Скоро вернулся, молча собрал свой бедный скарб и ушёл искать новое пристанище, подмигнув товарищу: «Раненый! Не получается! Гы-ы-ы!».

Теперь жизнь для Василия Скорых обрела смысл. После службы он спешил домой. Павлиха привезла большую сумму денег. Сняли вторую комнату, окном в садик. В ней разместились дочь и служанка. Кормилица, грудастая гречанка, рожавшая без перерывов, приходила из соседнего дома. Её изнурённый какой-то таинственной работой, тощий супруг появлялся дома раз в году, делал ребёночка и вновь исчезал. Гречанка смотрела на русского огненным взором, но молодой отец на призывный жар внимания не обращал. Теперь подсинец вспоминал Елицу с тоской иной окраски, как вспоминают горячо любимую покойную жену. Он не спросил Павлиху, в каком монастыре затворилась дочь генерала. А служанка на эту тему сама не заговорила. Никогда.

Между тем наступило лето и оказалось, граф Игнатьев как в воду смотрел: сбежавшиеся на конгресс в Берлине вершители судеб мира обобрали Россию, как воры на большой дороге европейской политики, уполовинили её славу. От автономного Болгарского княжества (по Сан-Стефанскому договору), осталась треть; две трети вернули Порте. Пребывание русского корпуса за Дунаем сократили до девяти месяцев. А поскольку Пловдив оказывался за пределами княжества, в новообразованной турецкой провинции Восточная Румелия, с некоторыми правами самоуправления, чемоданы русским пришлось собирать сразу. Красноярца оставили в корпусе, но и последний русский солдат обязан был покинуть отвоёванную страну в ноябре.

Так его нечаянная маленькая семья оказалась на берегу моря в Варне, затем в Измаиле, возвращённом России в компенсацию берлинского грабежа (к слову, не принимавшая участия в той войне Австро-Венгрия оттягала в Берлине славянские Боснию и Герцеговину). В городе на Дунае Скорых купил домик неподалёку от руин знаменитой крепости. Деньги прислали родные подсинцы в ответ на подробное, откровенное письмо сына. Он ничего не скрыл, кроме интимных подробностей. Фёдор Сергеевич сообщал о кончине тестя, присоединялся к просьбе мамы-Паши отправить в Подсинск Павлиху с Феодорой, их первой внучкой, как только девочку можно будет отпустить в дальнее путешествие.

Феодора, молчаливый ребёнок, пока что ни одной чертой своего лица не напоминала мать-черницу. «В отца, похоже, будет, – как-то неуверенно решила служанка, – только волосы госпожи». При этом невольно взглянула в сторону золотого медальона, подвешенного над детской кроваткой. В нём, знал Скорых, хранилась прядь Её (!) волос. Он ни разу не раскрыл медальона, непонятный страх удерживал его. Кроме этой вещицы, от Елицы осталась плоская, квадратной формы шкатулка тёмного дерева, размером фут на фут, закрытая на внутренний замочек. «Здесь женские украшения, – проговорилась Павлиха. – Феодоре позволено открыть в день совершеннолетия».

Дни текли однообразно, но не уныло. Павлиха в восприятии Василия стала для него родной тёткой. На ней были и Феодора, и дом, и домашний комфорт молодого мужчины. Помогал ей расторопный денщик, решительно присвоивший себе двор с плодовыми деревьями. Подпоручик стал подумывать об отставке. Гадал: здесь ли осесть или на Енисей вернуться.

Между тем, правительство в Санкт-Петербурге, сторонившееся самого знаменитого в России военачальника после его бурной общественной реакции на Берлинский конгресс, стало в нём нуждаться. В покорённой Средней Азии оказался крепкий орешек – туркменская крепость Геок-Тепе. Скобелева! – требовали все сословия громким хором, как когда-то напуганная Бонапартом и потрёпанная им Европа требовала Суворова. Не дожидаясь решения царя, Белый Генерал стал собирать по всей стране храбрецов, лично известных ему по Туркестану и Болгарии. Нашёлся и подпоручик Скорых. Он не колебался.

И вот продан за бесценок домик. Старый знакомый – пароход «Измаил» – принимает на борт получившего перевод в Закаспийскую область георгиевского кавалера и его «свиту». Павлиха держит на руках Феодору; мелкий, жилистый денщик Гаврилов, будто муравей, тащит на себе всю поклажу, раза в два его тяжелее. Знакомая дорога: из Одессы поездом до Саратова через Первопрестольную. На Волге Василий прощается с дочерью у купленного по случаю закрытого экипажа. Наёмный возница, из староверов, согласился доставить женщину с девочкой в Подсинск. За добавочную плату степенный мужик с пегой бородой берётся исполнять обязанности слуги.

А подпрапорщик с Гавриловым пересаживаются на транспорт, следующий вниз по реке и далее морем до Красноводска с грузом тяжёлых орудий, предназначенных для осады Геок-Тепе.

В Астрахани, когда проплывали мимо кремля, Гаврилов, сняв картуз, перекрестился на купола собора, а затем, завидев издали минарет мечети, повторил крестное знамение.

– Ты, что, Гаврилов! – рассмеялся Василий. – Иль не видишь: басурманское ведь капище?

– Всё едино, барин, Бог повсюду Бог.

Глава VIII. Послушница

В ясные дни от восхода солнца до полудня Старопивский женский монастырь узнаётся издалека по белому пятну на тёмно-синей стене гор. В XV веке его возвели в углублении левого борта каньона Пивы, оставив между каменной оградой обители и вертикальной стеной пропасти дорожку для проезда телегой из Никшича в долину Дрины и обратно. Лишь два встречных всадника могли разминуться на ней без риска одного из них сорваться в ущелье. Предание сохранило попытку турецкого отряда пройти мимо монастыря, заодно взять трофеи, в том числе самые соблазнительные. Не учли янычары, что ограда сложена из кварцевого песчаника высотой в три человеческих роста, дубовые ворота обиты полосами меди, а за ними – кипит вода в чанах, приготовлены горки булыжников. Черницы владели аркебузами и фальконетами не хуже мужчин-черногорцев, которым в детстве служит игрушками оружие отцов.

Пробраться в монастырь с тыла невозможно: его строения прижимаются боками и задами к горной вертикали. С потерей османами Балкан, оборонительные качества поднебесной обители потеряли прежнее значение. Теперь жители окрестных селений, задирая голову, видят не укрытие от врагов, а образ рукотворной красоты в окружении прекрасных Божьих творений – неба, живописных складок земной поверхности, растительности, текучих вод. Приближаясь к горному гнезду христовых невест замысловато вьющимся серпантином, путник, избавленный от тревог, может наслаждаться белёным сооружением строгих форм и классических пропорций в красной, голубой и зеленовато-серой оправе из дикого камня. Скала разбита трещинами на крупные блоки. Местами одета тёмной, неприхотливой зеленью. Над ней и вокруг неё голые утёсы расчёсывают острыми зубцами пряди облаков в небе такой насыщенной синевы, какой просто быть не может.

В один из летних дней 1879 года ворота обители распахнулись перед крытым тарантасом. Хмурый возница направил усталых лошадей по песчаной аллее в объезд храма, который возвышался круглой башней под конической крышей над центральной частью квадратного двора. С трёх сторон, если смотреть от ворот, двор охватывало сплошное П-образное строение. Задние его стенки упирались в скалу, а фасады смотрели оконцами и дверьми сквозь сплошную аркаду на храм.

Кельи христовых невест занимали средний корпус – напротив паперти храма. Узкие двери были окрашены мелом. Сверху наносили чёрный крест, к устрашению бесов. Такую же клетушку, в углу, на стыке сестринского корпуса с трапезной, выбрала себе игуменья. Вход в неё указывала скамейка у колонны, высеченная из цельной глыбы песчаника. Для отдохновения сестёр и богомольцев, напротив дверей черниц, перед аркадой, в тени кустов мирта, служили грубо отёсанные каменные глыбы.

Мать Сергия была предупреждена архиереем о скорой доставке под её опеку молодой плужанки, родившей без мужа. Грешницы не из простых. И с характером не простым, дошли слухи. С детства она была дика, отличалась непокорностью, за что родители её, крещённую Еленой, звали языческим именем – Елицей (колючее и хмурое создание). Так привыкли к нему что забыли христианское.

Услышав шорох колёс по песку подъездной аллеи и топот копыт, игуменья вышла в галерею, шурша рясой, пропитанной дымом ладана. Молча приняла пакет из рук кучера, который, ответив мирским поклоном на уставной поклон настоятельницы, помог выбраться из-под тента женщине, одетой во всё чёрное с головы до пят.

На её «мир вам, мать игуменья» хозяйка обители сурово заглянула в душу грешницы. И была сбита с толку. Обычно проницательная старуха находила у искавших спасения за святыми стенами или искреннее раскаяние о содеянном, или тоску отверженных близкими и обществом. Последние бегут от мучительной людской молвы, но преступлением против божьих заповедей свой проступок не считают. Иногда в горном монастыре пытается скрыться на время преступница, чтобы при удобном случае вновь взяться за своё. А тут матери Сергии открылась своеобразная душа. Она как бы исполнила своё земное предназначение и удовлетворилась достигнутым. Не раскаивается, но и не упорствует в своём поступке. Она свободна от какого-либо отношения к нему, решительно отстранилась от всего прошлого.

Старая охотница на тонкости женской натуры оказалась близка к истине. Елица оставила за стеной монастыря, которую воздвигла в своей душе намного раньше, чем проехала в тарантасе ворота, всё свое прошлое. Там осталась и дочь, которую она видела всего ничего, до передачи кормилице и затем под надзор Павлихи. Образы былого стали такими же далёкими и чужими, как фараоны в своих гробницах. Ни сожаления о них, ни желания хотя бы ради любопытства приблизиться к ним. Тот русский… Да, был ли он? Какая разница.! Ей выпал небесный дар – встретится с Фомой на земле ещё раз, её невозможное желание материализовалось. И в этом, с Божьей помощью или дьявола, есть её заслуга. Такое повториться не может. Так о чём ещё мечтать! Мечта исполнилась. Остаётся смиренно ждать конца своего земного существования, а там – рай или ад – как Отец Небесный рассудит.

Озадаченная, мать Сергия пошла по галерее в сторону свободной кельи. Елица последовала за ней, приняв от кучера небольшую поклажу. Крайняя в жилом ряду келья оказалась каморкой, вытянутой в глубину строения. Половину её занимала узкая лежанка. Напротив нашлось место столику и низкому комоду. Сразу за дверью, справа, под оконцем, стоял на табурете тазик с кувшином. Восточный угол, слева от входа, был отдан божнице с лампадой. Под ней выделялся на сером каменном полу красный коврик. Келья, отданная Елице, соседствовал через стенку с лечебницей. Дальше, по оси госпиталя, располагались хозяйственные постройки, тянувшиеся к внешней ограде. Пространство между храмом и этим крылом строения заполнял абрикосовый сад, разбитый на привезённой из долины почве. Апсиду небольшого храма опоясывал цветник. Цветы росли по сторонам подъездной аллеи. Этот двор и утёсы над ним суждено видеть Елице до конца своих дней. Она дала обет не выходить за ворота.

Оставшись для настоятельницы во многом загадкой, племянница генерала тем самым задела болезненную струну во властной старухе. Мать Сергия лишилась уверенности в себе, ощутила нечто вроде робости перед сложной натурой, не вмещающейся в её обычные умозрительные схемы. Но срывать на ней свою досаду придирками и дополнительными уроками было неосмотрительно: некое лицо из Цетинье, пожелавшее остаться неизвестным, пожертвовало на обитель большую сумму денег.

Неожиданное богатство оживило вздыхавшую прежде над горстью грошей дохиаршу , которая ведала казной. Теперь можно было приступить к давней задумке матери Сергии – поставить на широкую ногу торговлю водой из бьющего на монастырском участке ключа. Вода, признанная в народе святой, обладала приятным кисловатым привкусом и шипела, обещая исцеление от всех хворей. Хозяйка обители не была алчной. Горный монастырь, владевший, помимо той воды лишь голым камнем, нуждался в пропитании и средствах на поддержание благолепия церкви, также, в медицинских средствах для лечебницы. На какие только ухищрения не пускалась настоятельница! Хотя съестного и на своих не хватало, в монастыре выпекали какие-то «особые» просфоры. Эти отменные хлебцы, с привкусом лесного ореха, и монастырское абрикосовое варенье, тоже «особое», в маленьких деревянных баночках с крышкой, разносили по богатым дворам окрестных селений. Одариваемая пастви набивала сумки черниц ответными щедрыми подношениями. Хорошо расходились в праздники вышиваемые инокинями скатерти и полотенца, воздухи, кошельки – бисером и золотой нитью. Работали в трапезной за общим длинным столом, в кельях, под деревьями сада, сидя на валунах, на лоскутных покрывалах. При этом пели стихиры, да так божественно, сладостно-печально, что проезжий молодец останавливал коня возле ворот, чувствуя томление во всём теле от духовного пения не девиц, не женщин, но равноангельского пола. Такими они становились после пострига. Помимо работ, дающих малую прибыль, мать игуменья благословляла надёжных сестёр на сбор по дорогам страны пожертвований на храм.

Новая послушница тоже сделала богатое пожертвование утварью православного богослужения: от кадила и панагии до аналоя и жертвенника с предметами для совершения проскомидии. Растратив, как видимо, было ею задумано, до последнего динара собственные сбережения, она поставила себя в полную зависимость от монастыря, будто отсекая последние пути к отступлению в мир. Когда приняла постриг, в её личной собственности оказались лишь одеяния черницы – две длинные рубашки, льняная и шерстяная, верхняя накидка из шкуры козочки, кожаный пояс, кукуль , то есть шапочка конической формы, и покров на голову и плечи, вроде капюшона. Всё чёрного цвета. Экономка выдала ей пару грубых башмаков на любую погоду, а молитвенник у плужанки был свой.

Ни в чём ином она не нуждалась.

Глава IХ. Геок-Тепе

За участие в штурме «туркменского Измаила», Геок-Тепе, Василий Скорых отмечен был белым крестиком в петлицу с изображением «Егория». А мог бы получить крест деревянный к собственному гробу, возьми стрелок Аллаха на полдюйма выше. Спасибо ему и аккуратной пульке из английского штуцера! Левый глаз остался на месте. Жаль, зрение не восстановилось. Но вернулось желание жить, окрепшее при созерцании милых, ласковых лазаретных сестричек – графини Милютиной и простой барышни Стряковой. Из лазарета подсинец вышел кривым, но по-прежнему красивым. Радужная оболочка вокруг незрячего зрачка, чуть-чуть сместившись к виску, придала некую загадочность взгляду двадцатипятилетнего под… нет, теперь поручика. Орден св. Георгия четвёртой степени, по статуту этой самой значительной награды империи, переводил кавалера на ступеньку выше в воинском звании.

Опять, как было в Болгарии, награду вручил любимый генерал. В сопровождении адъютанта и малочисленной свиты он появился в покоях ханских палат, приспособленных под дивизионный лазарет, прошёл в палату выздоравливающих. Зимнее утро выдалось ветреным. На командующем войсками Закаспийского военного округа, поверх обычного для него белого мундира, был надет нараспашку укороченный полушубок белой овчины. Вся его крупная, представительная фигура источала физическую и нравственную силу, здоровье, уверенность в свою счастливую звезду. В согнутом локте Скобелев держал картуз, наполненный наградными крестами и медалями. Присланный императором двойной орден – «Георгий» второй степени – сверкал золотом и драгоценными каменьями креста на шее военачальника и нагрудной звезды с девизом «за службу и храбрость» под расстёгнутом полушубком.

Через забранные косыми решётками окна дворца во внутренней цитадели Геок-Тепе всю ночь в палаты доносился гул пира победителей с уцелевшими защитниками твердыни. Воины хана бежали было в пустыню и горы, побросав новенькие британские орудия, но через несколько дней вернулись с повинной головой.

Официальный «наблюдатель» от озабоченного Лондона при отряде Скобелева, лорд Керзон, не мог скрыть изумление перед невиданным зрелищем. Он не найдёт для него подходящего определения на английском языке и запишет латиницей русское слово – bratanie в послании парламенту и королеве. Ничего подобного братанию прежде видеть лорду не приходилось. Нижние чины обеих сторон мирно беседовали и ели из общих котлов, менялись всякой мелочью, на память. Образовались группки навеселе: русские – от законной чарки, непьющие туркмены, надо полагать, под воздействием дурманящего зелья нас под языком. Офицеры Его Имераторского Величества Александра II поднимали чаши и другие ёмкости (вплоть до солдатских котелков) с «натуральным» вином, изготавливаемым маркитантами-армянами тут же, в своих кибитках. Пили за храбрых текинских командиров. А те, при оставленном им великодушно оружии, рассыпаясь в восточных комплиментах, отхлёбывали из пиал подозрительно безалкогольный шербет. Гяуры не топтали ногами боевых святынь Пророка. Местами зелёное полотнище соседствовало с русским триколором на глиняном доме, превращённом текинцами в калу накануне штурма города. Только над цитаделью Денгли-Тепе развевался чёрно-бело-золотой императорский штандарт. Братание достигло апогея, когда артиллерийский капитан, пивший из снарядной гильзы, расчувствовавшись, унял лужёной глоткой разноголосицу и провозгласил тост «за здоровье Аллаха». Толмачи перевели. Мусульмане, услышав священное имя из уст неверного, склонились ниц, и дружба народов, религий, непохожих культур под стеной Копетдага началась. На следующий день её укрепит телеграмма, переданная по военно-походному телеграфу из Петербурга: пленных текинских офицеров принять на царскую службу в соответствующих чинах, вождям племён и сердарам присвоить звания полковников и генералов. Лорд поспешил в палатку писать срочную депешу в Уайт-холл с настоятельными рекомендациями изучить русский опыт в Азии и отказаться от традиционного британского метода замирения инородцев, запечатлённого на известном полотне художника Верещагина «Расстрел сипаев».

Василию Скорых не довелось стать участником этого не предусмотренного инструкциями, совершенно стихийного ласкания славных пленников . Он лежал на походной койке пластом. Возле него, подстелив шинель, расположился на полу денщик Гаврилов. При виде важных посетителей все, кто мог, вскочили на ноги. Генерал положил крест на грудь раненому ординарцу.

– Хоть понимаешь за что, поручик? А?

Василий догадывался. События того дня отложились в его памяти отдельными яркими пятнами, наполненными подвижными, звучащими образами, на абсолютно чёрном фоне. Они хаотично наплывали на глаза, звучали в ушах…

Накануне штурма Геок-Тепе, в ночь на 12 января 1881 года, мало кто из тринадцати тысяч русских в военном лагере под стенами города-крепости смог от возбуждения вздремнуть. Подпоручик Скорых, находясь посменно с другими ординарцами рядом с неутомимым начальником, выкроил несколько минут для отдыха в углу штабной палатки. Ему приснился собственный голос. Он звал Елицу. Черногорка вышла из тьмы в одеянии монахини и заполнила собой всё зримое поле. Она молча, напряжённо смотрела поверх его головы. Муж одной ночи вновь окликнул её. Глаза под крутыми арками бровей, все черты мертвенно-бледного лица оживились и вырвался из уст мучительный крик: «Фома!»

Этот крик разбудил подпоручика. «Фома! Где тебя черти носят?» – кто-то звал денщика снаружи палатки.

Улучив момент в непрерывном совещании командиров вокруг стола с генштабовскими картами, Скорых попросил своего начальника уделить ему минуту. Рязанский богатырь отвёл ординарца к покатой стенке палатки, навис над ним рогами-бакенбардами:

– Что у тебя, Василий?

– Прошу, ваше превосходительство, позволить мне принять участие в штурме. Охотником.

Высказывая просьбу, подпоручик не отвёл глаз в сторону. Генерал-лейтенант внимательным долгим взглядом проник через них в самую глубь души своего подчинённого и понял ту степень смятения чувств, что требует, как средство излечения, если не смерти, то предельного риска для жизни.

– Ступай, фаталист! Коль убьют, очень огорчишь меня.

Скорых, от которого не отставал Гаврилов, присоединился к охотникам в штурмовой колонне. Командовал ими отчаянный флигель-адъютант граф Орлов-Денисов, заскучавший на петербургских паркетах. Перед делом он успел облечься в новый мундир и, сверкая золотыми аксельбантами, представлял для текинских стрелков отличную мишень. Подсинец увидел бледные, с какой-то печатью торжественности лица и неестественно горящие глаза. Они были устремлены на брешь в южном фасе насыпного вала, которую расширяла огнём батарея осадных орудий. Содрогались земля и воздух, с силой ударяло в уши. После каждого разрыва гранаты взлетал и опадал темный столб земли, и сразу появлялись в проломе несколько неприятельских фигур, торопившихся войлоками и землей заделать пролом. Но с пронзительным воем прилетали новые снаряды, разбрасывая землю, войлоки и куски защитников.

Следующее прояснение в памяти Скорых начинается с команды «По местам, господа, по местам!». Нижние чины и офицеры, сняв шапки, торопливо крестятся. Сигнал к штурму подаёт заложенная во рву под стеной крепости мина. Орловцы двинулись в направлении бреши через ручей. На узком мосту началась давка, задние напирали на передних, сталкивали в воду. Невольные купальщики выбирались на берег, догоняли своих под огнём засевших за стенами. Всё чаще шлёпали пули в скученную массу людей. Убитые наповал загромождали дорогу. Раненые старались отползти в сторону, укрыться. Кто мог, хромая, зажимая рану ладонью, тащился обратно в траншеи. Счастливчиков перехватывали санитары с носилками.

Опять туман в голове. Из него подпоручик Скорых выходит с берданкой убитого солдата. Когда сзади раздались медные звуки «Марша добровольцев», развернули знамя. Охотники взбодрились, отчаянное веселье охватило людей. Грозная стена приближалась, вырастала перед глазами, все чаще окутывалась дымом. И чаще стали падать люди. Рядом с Василием рухнул на колени солдат. Головы у него не было; из шеи торчали какие-то лохмотья и хлестала кровь. Флигель-адъютант в своем щеголеватом мундире, с обнаженной шашкой шел впереди колонны ровным шагом, часто поворачиваясь и что-то крича солдатам. До стены оставалось шагов сто. Граф вдруг покачнулся, выронил шашку и упал. Скорых склонился над командиром. Граф только выговорил: «Офицеров нет… Вы последний…Командуйте!».

Новое «яркое пятно» – брешь. К ней ведёт крутая, рыхлая осыпь из обломков стены и вала. В проломе замелькали черные папахи. Длинные стволы фальконетов и ружей непрерывно сыпали свинцом в сторону штурмующих. «Ура!», – что было сил закричал Скорых, одолев ров и бросившись вверх по осыпи, наугад стреляя из берданки. Ура-а-а!», – подхватили за его спиной солдаты и с ружьями наперевес стали догонять офицера. Еще несколько охотников с разбегу уткнулись лицом в землю. Задние прыгают через них. Одни падают, другие продолжают карабкаться вверх навстречу выскочившим с городской стороны в пролом коренастых гвардейцев- джиляу. Отборные бойцы текинского владыки Сафа-хана вооружены шашками, копьями и пистолетами. В проломе завязывается рукопашная. Горстка израненных охотников отбивается от гвардейских копий и сабель штыками. На пистолетный огонь отвечать нечем. Да джиляу уже не стреляют, пытаются взять офицера живым. Гаврилов, прикрывая хозяина со спины, с матюгами отбивается ружьём как бубиной. «Урусы, сдавайтесь!» – кричит седобородый мулла в зелёной чалме, размахивая кривой саблей. «Конец», – одним мозгом, бесчувственно констатирует Василий. И тут, покрывая шум схватки, до него доносится исполненный страсти зов: «Фома!». Подпоручик оборачивается на голос – в поле зрения попадает освещённый солнцем синий купол мечети в белёсом, по зимнему, небе Геок-Тепе. И сразу ночь, непроглядная и беззвучная, подобная небытию. А спустя мгновенье на выручку охотникам из-за насыпи появляются апшеронцы с хромым полковником.

Василию Скорых очнулся в полевом лазарете. Первое что вспомнилось – синий купол мечети. С тех пор нередко задавался вопросом, есть ли мистическая связь между его давней насмешкой над неразборчивой набожностью денщика и засевшим в памяти видом святого жилища мусульманского бога? Вот Гаврилов – перекрестился в Астрахани на полумесяц, и пули воинов Аллаха, сабли и копья его не задели. Единственного в той горстке охотников. Но кто ответит на такой вопрос?

Глава Х. Комендант Сары-Таш

В сражениях за Ахал-Текинский оазис Скорых не участвовал. В начале лета он покинул лазарет и поселился с заботливым Гавриловым в хижине среди чудесного абрикосового сада на окраине селения Асхабад , куда переместился центр закаспийской области Туркестанского генерал-губернаторства. Медицинская комиссия настаивала на увольнение поручика в запас по ранению. Скобелев, теперь генерал от инфантерии, отстоял: «Такими офицерами не разбрасываются». А ординарцу шепнул: «Поправляйся, герой. Большие дела ждут нас на Западе, – и добавил, перефразируя Суворова. – Широко расшагался канцлер, пора его унять ». – «Неужели война с немцем, ваше высокопревосходительство?». – «Ежели Бисмарка сейчас не остановить, вскорости эти вильгельмы и франц-иосифы в такую бойню нас втянут… И братьев славян надобно выручать. Не турок их гнетёт – дунайский немец. Всюду немец! Сейчас удобная ситуация, Франция нас поддержит, австрияки зализывают раны, гнусному Альбиону союзников на скору руку не собрать. Но главное препятствие не в Берлине, не в Вене. В Петербурге! И там немец всё к рукам прибрал. Я направляюсь туда. Соскучился Зимний без меня. И кой-какие дела надо доделать. Жди. Я о всех своих позаботился. Тебя в тихий гарнизон пристраиваю. Там наберёшься сил. Позову».

Михаил Дмитриевич в те дни тяжело переживал убийство Александра Второго: стал раздражительным, осунулся, почернел лицом, сбросил фунтов двадцать своего большого тела. Реформатор на троне был близок его деятельной натуре. Наследника же престола боевой генерал ещё в Балканскую компанию во всеуслышание называл бездарным командиром, презрительно уличал в «немецкой твердолобости». Когда на Александра Александровича буквально свалилась корона, покоритель текинцев не унялся. Особенно раздражала Скобелева верность нового императора «династическим связям» во вред интересам России. Так считал не сдержанный в словах рязанец. А молодой царь отвечал взаимностью «русскому Бонапарту», как стали называть героя Геок-Тепе недоброжелатели. Вызов в столицу не сулил ничего хорошего.

Михаил Дмитриевич был прост в обращении с нижними чинами и офицерами; в нём не было даже тени превосходства. Объехав на прощание части своей крохотной победоносной армии, генерал от инфантерии посетил георгиевского кавалера, которому каждый шаг давался с трудом. Свита и конвой остались у калитки с лошадьми. Скобелев прошёл через сад, скрылся за дверью хижины. Сразу из дому вышел Гаврилов. Присел на пороге. Беседа военачальника с поручикам длилась не долго. Скорых, поддерживаемый под локоть денщиком, проводил командира до калитки.

Цокот подков о каменистую дорогу затих за поворотом, под горкой. Василий, облокотившись о низкую калитку, всё смотрел вслед, и болезненная тяжесть наполняла его сердце…

Вскоре и до Асхабада доползли слухи о вызывающем поведении Скобелева в обеих русских столицах, в Берлине и в республиканском Париже. Якобы он всюду возбуждает национальные чувства соотечественников, подстрекает к войне «славянства против тевтонов». Он действует через головы царя, канцлера Российской империи, руководителей иностранного ведомства у Певческого моста. Вена и Берлин шлют в Петербург ноты, Российское МИД в шоке, Александр Третий в гневе. Но расправиться с недопустимо самостоятельным генералом не просто. Попробуй уволить из армии, запереть под домашний арест человека, который одним своим явлением народу приводит толпы в религиозный экстаз. Мужичьё опускается на колени, а барышни снимают кружевными платочками пену с удил его коня и хранят эту реликвию. Белый Генерал, потомок однодворца Никиты Скобелева, разъезжает по очарованной им России, будто кандидат на престол Священная триада «Бог, Царь, Отечество» пополнилась новым именем, и оно прочно заняло место перед «царём». И вдруг в конце июля 1882 года телеграф приносит оглушительную весть: Михаил Скобелев, тридцати девяти лет, скоропостижно умер в московской гостинице «Англия». Вскоре в обществе стали обсуждать вполголоса протокол вскрытия тела. По нему «заговоренный от пуль» здоровяк скончался от паралича сердца и лёгких. А ведь никогда ни на какие хвори не жаловался, был всегда энергичным, выносливым, бодрым; сутками не покидал седла. Упоминалась единственная свидетельница его последних минут, некая немка по имени Ванда и бокал вина, переданный накануне Скобелеву из соседнего номера от подгулявшей компании его поклонников .

В отношении многих офицеров, отмеченных вниманием Михаила Дмитриевича, воля покойного генерала продолжала действовать. Вскоре после трагического события в Москве, поручик Скорых был приглашён в штаб военного округа, где его ознакомили с назначением на должность коменданта в отдалённый пограничный гарнизон. Можно было соглашаться или подавать рапорт об отставке. Василий Фёдорович согласился. Название «гарнизонной дыры» – кишлак Сары-Таш – ничего ему не говорило. Штабист уточнил: Алайская долина между Тянь-Шанем и Памиром. Уже «теплее», появился некий туманный образ. Перед выездом к новому месту службы новоназначенный комендант гарнизона был проинструктирован: место спорное, ни Англия, ни Афганистан притязания России на горный узел Средней Азии не признают. Может возникнуть непредвиденная ситуация. Действовать по обстановке, но осторожно, на каждый выстрел огнём не отвечать, воспитывать в себе дипломата.

«Есть», – ответил Скорых на полуофициальные напутствия начальства и, возвратившись домой, велел Гаврилову готовиться в дорогу. Расстроенное лицо бывшего денщика, уже полтора года наёмного слуги, побудило хозяина добавить: «Что, брат, жаль покидать такой рай?» Верный наперсник военных дорог подсинца посмотрел через раскрытое окно в оранжевый от плодов сад, вздохнул: «Дюже. Век бы жил здесь». – «Так в чём дело? Оставайся. Ты теперь вольный. Дом на тебя отпишу». Гаврилов несколько мгновений колебался: «Нет уж, барин, куда тебе без меня, пропадёшь. Вишь, кволый какой, да ещё кривой. Буду тебе за левый глаз». – «Ну, тогда жалованья тебе прибавлю». – «За шо?» – «За глаз». – «На шо мне та прибавка? Не пью, ни курю. А всё ж, давай, барин! У меня как в банке будет, на чёрный день для двох».

Ехать к месту назначения предстояло через Ферганскую долину. В Андижане находилось непосредственное начальство коменданта Сары-Таш. На деньги, вырученные от продажи дома с садом, приобрели крепкий экипаж с тентом, двух низкорослых пятнистых лошадок. Места хватило и пожиткам, и путникам. Сначала пришлось держать направление на юго-восток вдоль каменной стены Копетдага до селения Душак. Далее предстояло двигаться, внимательно поглядывая по сторонам, навстречу солнцу через независимые ещё оазисы туркмен Теджен и Мерв на Чарджоу. Здесь, во владении эмира, сменив экипаж на каюк , спокойно доверяйся искусству узбекских речников; живо доставят в Самарканд. Что они и сделали. Обе «дарьи» связаны оживлённой дорогой, по которой вёл свою фалангу ещё неистовый Искандер Двурогий. А последний отрезок пути, от Бекабада до Андижана, Скорых решил вновь проделать на лодке.

Закаспийская железная дорога уже строилась буквально «бегом» сразу на нескольких участках солдатами бывшего скобелевского отряда. Недостаток рабочей силы пополняло туземное население. Во многих местах строящийся рельсовый путь шёл вдоль древних дорог. Подсинец и его верный денщик получили удовольствие видеть все стадии постройки , от изыскания трассы до её приёмки начальством.

В Андижане, уютном городке цветущей Ферганской долины, поручика Скорых встретил уходящий на покой с поста коменданта Сары-Таш штабс-ротмистр Шестак. Хвёдор Хвёдорович (представился он), иссушенный снаружи солнцем, изнутри – какой-то болезнью, вбил себе в голову, что у него осталось не много земных дней. Успеть бы взглянуть на родную Полтаву. Едва обменявшись со своим сменщиком приветствиями, приступил к делу:

– Дорогой мой, у вас день на ахформление всех бумаг. Мой поезд – завтра вечером. С утра мы засядем в станционном бухвете. Там подают замечательный херес, со льда. Знаете, я воды не пью, в ней зараза. До отхода моего поезда постараюсь посвятить вас во все тонкости жизни этого проклятого кишлака, в котором, не исключено, вам придётся выть на горы до конца своей службы и где вы, (не дай Бог вам подхватить!), но всё-таки подхватите мою форь. Уже смотрите на меня, привыкайте!

И Скорых в день уложился. Более того, написал в Подсинск, оповещая родных о «новом месте службы в горном Туркестане». Обратным адресом назвал почтовый ящик комендатуры. Отправив Гаврилова с письмом на почту, задумался, развалившись на койке. Почему он не согласился на отставку? Ведь гражданская жизнь не грозит ему прозябанием. Есть доходное дедовское дело, наследованное отцом. Да мало ли где может приложить руки и знания боевой офицер. Что же заставило его остаться в армии? Он догадывался о причине. Но отказывался от признания её, как от чего-то постыдного.

За день до вызова в штаб Закаспийского военного округа Скорых получил «толстое» письмо из Подсинска. В конверт была вложена фотографическая карточка, наклеенная на картонку. Вокруг стула в фотосалоне сгрудились родные, на стул поставили ножками Феодору. Фотография была отличного качества. Казалось, каждый отдельный волосок виден в густой чёрной гриве трёхлетней девочки. Стал разглядывать лицо. И ранее не ведомое ему ощущение, сродни разочарованию, наложенному на болезненное чувство личной вины, всё сильнее охватывал отца. Неужели за его и Елицы совместный грех Небо наказало их какой-то изощрённой некрасивостью дочери! Ничего от отца, почти ничего от матери. Всё в Феодоре, кроме материнских волос, было индивидуальным – великоватое для её роста взрослое лицо, вытянутость которого не могли скрыть детские щёчки; бросающийся в глаза подбородок (вот-вот раздвоится), широковатый нос и маленький ротик. По чёрно-белой фотографии нельзя было определить цвет радужки близко поставленных глаз под низкими, прямыми бровями. Если бы дочь вырастала из пелёнок рядом с отцом, он бы сживался постепенно с её непривлекательностью. Может быть, во влюблённых отцовских глазах родное существо стало бы самым прекрасным на свете, как часто бывает. Живое лицо, меняя выражение, озаряясь внутренним светом, через глаза – мыслью, всегда выигрывает в сравнении со своим застывшим изображением. Но в том-то и дело, что новорожденную Феодору Василий почти забыл, помнил дочь смутно в день расставания на Волге, когда было ей несколько месяцев, а эта трёхлетняя девочка существовала для него только на бесчувственной фотографии. Так может быть, он тайно желал, не признаваясь себе, увидеть в дочери Елицу, потому и разочарован? Эта мысль поразила. Стал копаться в себе: разве ты до сих пор любишь Елицу? Не знаешь? Ты должен её ненавидеть! Ведь она, а не туркменская пуля сделала тебя инвалидом. Ты даже не смотришь на женщин, ты равнодушен к своей смерти. Так радуйся, что Феодора лицом не в мать! Объясни же своё состояние! Василий объяснить не мог, понял только одно: ни в коем случае нельзя возвращаться в Подсинск. Надо погодить. Это пройдёт. Наверное, он болен, всё-таки ранение в голову.

Утром в станционном буфете, дожидаясь своего поезда, Хвёдор Хвёдорович первым делом заказал вина, показав с гримасой на грудь: «Тут палыть ». От завтрака отказался. Напарник его, напротив, начал с плова, за компанию попросил пива. Лакей побежал выполнять заказ. Пока Скорых неторопливо ел, прихлёбывая пиво, Шестак, жадно осушая стакан за стаканом хереса, рассказывал о Сары-Таш. Раньше там дислоцировалась полурота стрелков, обученных воевать в горах, да её забрали на русско-турецкую. Сейчас на всю Алайскую долину осталась неукомплектованная сотня семиреченских казаков. Отдавать им приказы комендант может только через хорунжего. А тот личность упрямая, спорщик. Словом, двоевластие. Замучаешься. Развлечения – карты, игра в бабки. Баранина дёшева. Хлеб из Хверганы везут. Вино контрабандное, из Китая, дорогущее. Зато дешёв гашиш. Таджички недоступны. За утехами надо ехать в уйгурское селение с подарками, в верховья Как-суу, там можно договориться. Что ещё? Да, все местные – мусульмане, в основном, киргизы, держатся особняком. В ответ на обидное слово можно заряд ружейного дроба в спину получить. С таджиками, что в горах живут, легче.

– Не поверишь, поручик, нелепая история заставляет таджиков жаться к русским, а то неизвестно, был бы мир в долине, куда британцы постоянно засылают из Кашмира тайных подстрекателей, щоб мутить народ. Какая история? Нелепая, говорю. Можешь не верить, но долг мой – предупредить сменщика. Бытует там легенда, будто в южной стороне, в местах для обычного человека недоступных, среди снегов и голых скал, живёт дикое племя. Отсюда досюда, – (штабс-ротмистр провёл пальцами от ширинки до горла), – они, точно мы с тобой, обыкновенные люди. Только обличьем – натуральные львы… Мулла рассказывал, будто во времена незапамятные привёл на Памир своё войско этот, как его… Искандер… Александр по-нашему. И были у него боевые львы, вроде обученных собак. Один лев сбежал и обрюхатил горянок. От него пошли эти самые, получеловеки. Сказка, конечно, да хвакт : сунешься туда – пропадёшь. Правда, при мне такого не случалось, однако казаки, из старослужащих, рассказывают, что в самом начале пропало несколько наших. Притом, заметь, все они были белобрысыми. Чёрных не трогали. С тех пор начальство решило в службу сюда брать исключительно брунетов. Не бойсь, тебя не своруют, не той масти.

Скорых, до сих пор слушавший экс-коменданта Сары-Таш не перебивая, потягивая из гранёной кружки пиво, спросил:

– Самому видеть довелось?

– Не-е, не видел. Они ж далеко, за речкой Муксу, на южной стороне Заалайского хребта, говорят. Горы там – нет выше их во всей Азии! И сплошь льдом покрыты. Случилось, два казачка сраных, дезертиры, задумали на привольное житьё бежать. Да не знали ведь, где то Беловодье, Шамбхала по-местному. Темнота семиреченская! Рванули вниз по нашей Кызыл-Суу. Доскакали, значит до речки Муксу, и там их кони пали. Казачки – в горы. И сподобились морды страшные узреть вблизи, как, к примеру сейчас ты меня зришь, – (штабс-ротмистр попал в точку: херес делал своё дело). – И назад ходу, с полными штанами.

Скорых проводил к поезду отставного кавалериста. Гаврилов, просидевший на вещах отъезжающего весь день в тени на перроне, подтащил поклажу, сбегал по просьбе полтавчанина за «посошком на дорожку». Три свистка, поезд тронулся. Через несколько дней кавалькада из шести всадников выехала за южную заставу Андижана. Впереди ехали новый комендант «крепости Сары-Таш» и Гаврилов, за ними – четвёрка казаков. В хвосте, всё большее отставая, три пары волов потащили лёгкую полевую пушку, ящики со снарядами и со всякой армейской мелочью, заказанной ещё Шестаком. Среди пешей орудийной прислуги топал молодой денщик, приставленный к поручику. Гаврилов решительно отстранил его от должности за околицей города: «Какой ещё такой денщик? Я природный денщик его благородия! А что без погон, то нам, офицерам, то разрешено рескриптом ампиратора. Ступай, братец, к антилеристам, там твоё место. Выполнять команду!»

Часть седьмая. НА КРЫШЕ МИРА

Глава I. Восточная политика графа Игнатьева

Редкий человек удовлетворён в полной мере исполнением своей сокровенной мечты, в реализации которой он принимал участие. Вдохновенный, деятельный «заводила» восточной наступательной политики России граф Игнатьев мог бы почивать на лаврах в сладком сознании своего активного участия в великих делах родины. Вспомним, как после Крымской войны двадцатишестилетний полковник, отличившийся при выполнении ответственных поручений царя в Лондоне и Китае, возглавил хорошо продуманную им и прекрасно организованную миссию в Хиву и Бухару. Тридцать лет спустя любезное Отечество прочно утвердилось в Средней Азии на естественном южном рубеже. Естественном , как понимал Коленька Игнатьев, едва осознав себя и оглядевшись вокруг из знаменитого аристократического гнезда. В нём вскармливалось не одно поколение государственных деятелей.

Россия никогда не имела в запасе достаточно мирных лет, чтобы строить собственную «китайскую стену». Открытая с трёх сторон света, она спасалась от нашествий встречным расширением державного пространства, способного поглотить и растворить в себе любые силы вторжения. На юго-восточных окраинах равнин, по которым разливалась империя, она нашла надёжные оборонительные валы. Ими стали горные хребты, опоясанные, как рвами, полноводными реками. Чтобы штурмовать их извне, необходимы многочисленные армии, отвечающие времени, а во главе их – командиры, подобные Ганнибалу, Суворову или Бонапарту. Последние рождаются не часто. И таких армий ни Персия, ни тем более Афганистан, постоянно науськиваемые на Россию Уайт-холлом, выставить не могли. Английские орудия и штуцера эмирам и шахиншаху не помогали. Голодранному воинству сонного маньчжурца-богдыхана к тем природным стенам через собственные пустыни не просто было добраться. Исключение составляла сильная Порта, но между владениями султанов и царей находились достаточно защищённый с севера Кавказ и Чёрное море, контролируемое выучениками Ушакова. А к левому берегу Дуная русские в случае угрозы с Балкан успевали стягивать достаточно дивизий, чтобы неизменно побеждать после неудачного Прутского похода. Непосредственная угроза вторжения в царские владения из Азии могла исходить только от всесильной правительницы морей из Индии. Здесь правила Ост-Индская компания, почти суверенный двойник Великобритании на субконтиненте. Но с севера над ней нависала из заоблачных высот Крыша Мира. Так назвали Памирское нагорье изумлённые европейцы, поражённые величественным сооружением подземных сил. Владеть им значило чувствовать себя в безопасность с той или другой стороны. В конце концов Лондон уступил Петербургу этот горный узел. Уступил с неохотой, когда у гордых британцев не оказалось под рукой послушных союзников, без которых они не решались воевать даже с побеждёнными в Крыму. Правда, Букингемский дворец справедливо полагал, что Санкт-Петербург не сможет скрытно и в короткий срок сконцентрировать на Памире наступательную армию.

По окончании миссии в Хиву и Бухару граф Игнатьев директорствовал в Азиатском департаменте МИД, потом был послом России в Стамбуле. Отстаивал интересы России и на других постах. За двадцать, без малого, лет была полностью перекроена карта Средней Азии, ставшей, местами с оговорками, российским владением. И не ради новых территорий. Русское правительство давно было озабочено трудно управляемыми пространствами страны. Однако новые приобретения ослабляли позиции Англии на задах империи. Уайт-холлс времён Петра Великого неутомимо работал над созданием блока враждебных России государств. Теперь по меньшей мере три потенциальных врага России из-под влияния Уайт-холла были выведены. Попутно удовлетворялись потребности российских купцов и промышленников в новых рынках сбыта продукции. Предлог для военной демонстрации нашёлся. Хан Коканда, мечтая о реванше за отнятую гяурами крепость Ак-Мечеть на Сырдарье, зачастил разбойными набегами на земли казахов, принявших подданство царя. Не поря ли унять чингизида? Пора, решили в феврале 1863 года члены Особого комитета в эполетах с густой бахромой и два приглашённых на заседание генерал-губернатора, оренбургский и западно-сибирский. Будто вернулось время «Екатерининских орлов», славных викторий над басурманами и, случалось, не в меру «гоноровыми» братьями во Христе, католиками и лютеранами. Стали новыми национальными героями ранее малоизвестные военачальники; среди них Михаил Скобелев, «Суворов девятнадцатого века».

За короткий срок после заседания Особого комитета пало несколько укреплённых городов Кокандского ханства на правобережье Сырдарьи. Наконец, генерал Черняев, потеряв двадцать пять человек убитыми, овладевает Ташкентом, крупнейшим городом региона. Бухарский эмир тут же, под шумок, захватывает столицу заклятого своего соперника, Коканд.

Не по чину поступил Мангыт! И усиление одного из соперничающих между собой владетелей Средней Азии не входило в планы русских. В наказание за своеволие они отбирают у эмира ряд городов в междуречье и выходят к реке Зеравшан. В шестидесятитысячном Самарканде вот-вот начнётся междоусобица. Духовенство призывает мусульман к газавату с неверными. Торговцы и промышленники предпочитают покровительство сильных. Народ не безмолствует , но кричит в разнобой. В конце концов в мае 1868 года ворота «вечного города», Мараканда, помнящего ржанье Буцефала, отворяются, и Тамерлан в гробнице Гур-Эмир слышит топот сапог русских солдат. Здесь они не задерживаются. Цель Кауфмана, генерал-губернатора нового Туркестанского края, находится в трёхстах верстах ниже по Зеравшану. Бухара также возбуждена призывами эмира к священной войне с неверными. Впрочем, восточный владыка готов уступить за трон (точнее, подушку на диване) ряд городов, выплатить контрибуцию и подписать торговый договор. К чести победителей они предлагают взаимовыгодный, не кабальный. Подобное соглашение уже подписано Кауфманом и кокандским ханом Худояром. Но такие результаты «военной демонстрации» не выгодны негоциантам на Темзе. Там понимают, потерянное вернуть не просто, однако необходимо остановить русских во что бы то ни стало.

И вот уже продвижением северных гяуров в сторону Индийского океана «озабочен» афганский эмир. Вспоминает о своих «правах» на земли туркмен неугомонный шах Ирана. В ответ на шумное бряцанье сынами Аллаха британским оружием за хребтом Гиндукуш, в Красноводском заливе высаживается отряд генерала Столетова. Первым делом возводятся бастионы, причалы и пакгаузы морского порта. Туркмен на «морскую демонстрацию» внимания не обращает; он уверенно чувствует себя верхом на ахалтекинце. Да и русский десант высажен на краю пустыни для похода через пески на Хиву. Военную акцию спровоцировал хан Муххамед-Рахим II, женолюбивая и мелкопакостная гора сала, предводитель разбойников на караванных путях и торговец пленниками. От взаимовыгодной торговли хан отказывается, пленников не возвращает; степным пиратам безопасно у него под крылышком. В тесной толпе бледнолицых инструкторов, откликающихся на обращение «сэр», под защитой новеньких английских орудий, он чувствует себя неуязвимым. Самоуверенность его подводит. На исходе лета 1873 от Рождества Христова пресловутая ханская конница рассеяна по Хорезмскому оазису залпами русских пороховых ракет, а глинобитные стены Хивы рушат снаряды полевых орудий, отлитых на заводах Урала. В глазах хивинцев преобладает любопытство при виде русских солдат, в пропылённой ветоши, выцветшей от яростного солнца пустыни, в полотняных шлемах с назатыльниками.

Принимающая сторона в ханском дворце – генерал Кауфман. Приёма удостоен Муххамед-Рахим II. Оба обнажили головы. Хозяин Туркестана сед. Голова новоявленного вассала обрита, как положено правоверному. Генерал-губернатор, наделённый Петербургом широчайшими полномочиями, объясняет незадачливому подопечному королевы Виктории, что в урезанных границах ханства он сохраняет, как и хан Коканда, как и эмир бухарский, внутреннюю автономию. Но впредь будет общаться с внешним миром только через российский МИД. Править же уделом, выделенным от щедрот Александра II, хану позволяется не как восточному деспоту, а как заботливому государю, отцу народа. Запрещается впредь забивать осуждённых на смерть палками, закапывать живьём в землю, отсекать руки ворам. В ханстве вводится бесплатная медицинская помощь населению, понижаются налоги до уровня общероссийских. Хану предписывалось отпустить по домам всех невольников, забыть навсегда о доходном промысле, работорговле. Ему предстоит подписать торговый договор, который проигравшую сторону отнюдь не ущемляет. Ещё выплатить в течение двадцати лет контрибуцию в размере двух миллионов двухсот тысяч рублей. Такова стоимость интриг хана, попавшего под влияние лукавых советников с Темзы. Муххамед-Рахим II, от радости, что цел остался, да при любимом гареме, да при прохладных фонтанах в саду дворца, подобострастно кланяется неверному, будто генерал преподносит ему по меньшей мере корону мира.

То, что в расчёты Особого комитета не входила полная ликвидация независимости трёх среднеазиатских деспотий, было заслугой графа Игнатьева. В своих записках и проектах военный востоковед доказывал финансовую и политическую выгоды для Империи, если предоставить «замирённым» владыкам автономию в оставляемых им уделах, достаточных для «пропитания» их гаремов. В конце концов все стороны к этому пришли. Только Кокандское ханство вскоре пришлось включить в состав России под названием Ферганской области. Для охлаждения националистических голов военным губернатором назначили тридцатитрёхлетнего генерала Скобелева. Будущий балканский герой уже прославился в Средней Азии. Столь крутая мера была вызвана нарушениями договорных обязательств Худояр-хана и его сына Насреддина, своевольной знатью и высшим духовенством, которые сеяли смуту у себя и за пределами ханства.

Выход России на правый берег Амударьи вверг Уайт-холл в очередную истерику: вновь «угроза Индии». Английская пресса наполнилась призывами к Кабинету утвердиться в Иране, завоевать «переднюю Кабула», Кветту. Накануне Балканской войны в Лондоне разрабатывался план военных действий против своего основного континентального соперника в Средней Азии с участием объединённых сил Ирана, Турции, Афганистана и княжества Герат. Петербург задавался вопросом, где встречать «гостей» – в Красноводске или на стене Копетдага. Царский посол Игнатьев настаивал из своей посольской резиденции в Стамбуле: без промедления подчиняйте туркменские племена!

Британский флот, войдя в Дарданеллы, остановил нашу рать перед Стамбулом . Но Каспийское море, Арал и Амударья были не доступны вездесущим «королевским пиратам». А по суху, в одиночку, англичане поперёк русских путей ходить не решались. Ведь турки из игр Кабинета выбыли на Балканах. Иранцы и успевшие натерпеться от англичан афганцы были испуганы и озадачены назначением командующим войсками закаспийского военного округа непобедимого Скобелева после первой неудачной попытки овладения русскими крепости Геок-Тепе. Никто не ошибся в Белом Генерале — ни свои, ни враги. В январе 1881 года пала основная твердыня безгосударственных, тем не менее объединённых кровью туркмен. Победителям достался арсенал новенького английского оружия. Вскоре племя теке сдало без сопротивление селение Асхабад, и русские офицеры пересели с усталых коней орловской породы на ахалтекинцев. Разумеется, «Белый генерал», говорили «заговорённый от пуль», не думал о том, что смертельным может быть не только бой, но и поздний ужин в ресторане…

По русско-английскому протоколу 1887 года после боевых и дипломатических столкновений Средняя Азия со всеми оазисами и городами перешла к России. Спорной территорией оставался Памир.

Варварская, во мнении Европы, Россия дала всем «просвещённым колонизаторам» урок поведения колониальной администрации на присоединяемых территориях. В отличие от большинства приобретений московских и петербургских государей этот пёстрый регион был не отвоёван у третьей стороны. Он не вошёл в состав империи с согласия правителей и по чаянию народов. Средняя Азия была именно завоёвана с целью остановить англичан в их продвижении от индийского субконтинента на север. Занята малыми силами, соразмерными с одной дивизией, без крупных сражений. Только защитники главной туркменской крепости оказали серьёзное сопротивление. Бухару и Хиву штурмовать не пришлось. Эмиру и хану дали возможность выбора. Они согласились на протекторат. Под боком у «белого царя» оказалось надёжней и спокойней: прекратились ежегодные войны между соседями, когда всех пленных продавали в рабство. Дехканин стал получать с мирного поля несравнимо большую прибыль. Новые города, речные и морские порты и железная дорога оживили торговлю и сельское хозяйство. Стали возникать промышленные предприятия. Европейские медицина и образование избавляли миллионные народы от вечного сна средневековья. Здравомыслящей политикой, исполненной политической нравственностью назовут историки методы управления приобретённых территорий к югу от пятидесятой параллели. Тогда у руля восточной политики стали рядом с военными и чиновниками Императорское географическое общество и учёные востоковеды. До открытия военных действий они досконально изучили местные условия и настроения мусульман, сделали правильный прогноз поведения завоёвываемых и дали рекомендации по поведению завоевателей. С самого начала походов русские не вмешивались без ума во внутреннюю жизнь народов и социальных групп, не оскорбляли верования, обычаи, не изменяли на новый лад постулаты нравственности. Единственное, что запретили решительно, не считаясь с тысячелетней практикой, – работорговлю. Для колониальных чиновников стало желательным знание местного языка. За это увеличивали жалование. И, главное, иноверцы-завоеватели были лишены того вида и тех поступков высокомерия, которые возбуждает злобу сильнее, чем насилие. Русские безыскуственно прощали поверженного врага, искренне братались с ним, – заметил с завистью лорд Керзон. Его соплеменники (надо полагать, не варвары) в соседней Индии «наказывали» непокорных зарядом картечи, привязывая жертву к орудию.

Примерно такой в памяти графа Игнатьева осталась историю покорения Средней Азии. Он был главным участником «дипломатической акции» задолго до начала военных действий. После визита в Хиву и Бухару он получил назначение в Константинополь. Карьеру посла прервала война на Балканах. По её завершени царь поручил одному из лучших своих дипломатов подготовить Сан-Стефанский мирный договор с турками. Не его беда, что Берлинский конгресс свёл почти на нет блестяще разработанные положения документа. Россия в Берлине за «круглым столом» оказалась побеждённой недружественной стаей европейских сожителей. Уязвлённое самолюбие русских толкнуло их на рискованные действия за Каспием. Даже временные «друзья» в Европе восприняли их с неудовольствием. Реванш состоялся. Но Игнатьев, тучный в свои пятьдесят шесть лет, лысеющий со лба бородач, задумал взять ещё и личный реванш. Он один из главных разработчиков восточной политики, уже генерал от инфантерии, успевший побывать министром внутренних дел. Царь Александр III доверяет ветерану. И в целом одобряет идею графа. Требуется только подтверждение реальности замысла специалистами-востоковедами.

Генерал вызывает колокольчиком секретаря и велит выяснить, есть ли телефон у известного в учёных кругах лингвиста и этнографа Корнина. О молодом исследователе Средней Азии граф наслышан. Отзывы положительные. И всё-таки он обращается к самому Семёнову. Исследователь Тянь-Шаня краток: «Корнин? Да Александр Александрович огласил мои горы неведомыми ранее языками! – выделяет высоким голосом звук «ы». – Он прошёл там, где… где и русский солдат не пройдёт!»

Глава II. Секретное предприятие

В то время городская телефонная станция Санкт-Петербурга обсуживала такой мизер абонентов, что секретарю экс-министра достаточно было назвать барышне у коммутатора только фамилию – Корнин, как в квартире учёного раздался резкий звонок. Обычно на него откликался слуга, но на этот раз мимо пудового аппарата проходил сам хозяин. «Корнин слушает». Секретарь графа Игнатьева извинился за беспокойство и передал трубку его высокопревосходительству. Два электрических голоса обменялись обычными любезностями, после чего инициатор разговора сказал: «Появилась нужда, милостивый государь Александр Александрович, в ваших учёных познаниях. Вас рекомендовал мне достойнейший Пётр Петрович. Осмеливаюсь просить вас о беседе с глазу на глаз». Невидимые друг другу собеседники условились совместить полезное с приятным, обеспеченным отличной июльской погодой, – встретиться на следующий день, в девятом часу до полудня, в Летнем саду, у статуи, символизирующей зодчество.

Прибыв в Летний сад за четверть часа до оговоренной встречи, Корнин не без труда отыскал среди обнажённых мраморных красавиц возведённую в ранг музы бесстыдницу, прикрывшую срамное место свитком. Под античными ногами читалось: ARCHITETTVRA. И сразу, будто прятался в кустах, появился граф. Учёный и сановник поздоровались за руку.

Корнин, с виду лет тридцати, на полголовы возвышался над плешивым со лба, с холёной бородкой графом. Что-то женственное было в его бледном лице с тонкими чертами. Когда он поворачивал голову, его густые, волнистые волосы отливали сосновой корой свежего среза. Он казался хрупким, пока не начинал двигаться, а в движении выявлялась крепость его тонкокостного тела и выносливость. В этнографических экспедициях, когда признанные силачи валились от усталости, Корнин, как ни в чём не бывало, способен был продолжать маршрут с поклажей на спине. Покойная бабушка Антонина Борисовна утверждала, что внучатый племянник вышел в мать Ольгу.

Со стороны они, наверное, выглядели любителями ранних прогулок. Прямая пустынная аллея хорошо просматривалась в обе стороны. Граф был не из тех людей, что долго ходят вокруг да около, прощупывая собеседника. К теме задуманного им разговора приступил после обмена мнениями о поведении Англии на новых рубежах России, за Каспием. Сошлись на том, что извечный недруг, трясущийся за свои азиатские владения, будет использовать любую возможность подорвать позиции империи в вассальных странах, в Тегеране и Кабуле, подпитывать недовольство населения присоединённых территорий Туркестана. Игнатьев считал неизбежной сухопутную войну с Англией, когда Уайт-холл соберёт вокруг индийских владений достаточную коалицию. Сейчас Россия на тех далёких рубежах может положиться только на Пекин. Богдыхан опасается повторения диверсии из английского Кашмира, едва не стоившей маньчжурской династии потери обширной территории на северо-западе Поднебесной. Тогда Ост-Индская компания, располагающая собственной армией, объявила независимой территорией отнятую у Китая, с помощью местных мятежников, Кашгарию. Британцы до зубов вооружили сепаратистов и натравили их на русских в Туркестане. Будто бы жители упразднённого кокандского ханства ждут, не дождутся освободителей. Тем, разумеется, всыпали по первое число, а отдельный батальон, усиленный казачьей сотней, проник тропами Тян-Шаня в Кашгарию и вернул её богдыхану.

Высказав своё мнение об этом событии, граф приступил к тому, ради чего он встретился с Корниным:

– У нас к востоку от Каспия, на двух миллионах квадратных вёрст, расквартирована дивизия. Один солдат сторожит сто квадратов! Ну, добавим ещё дивизию, две, а британцы вместе со своими сипаями, да с соблазнёнными лёгкой добычей персами и афганцами способны выставить десять. Постоянно держать равновеликую армию в ожидании их появления нам накладно. Лучший вариант, видится мне, сконцентрировать наличные силы, положим, в Ферганской долине, рядом с главной базой снабжения. Оттуда, по обстановке, перебрасывать к месту сосредоточения противника ударный отряд. В этом смысле Закаспийская и Среднеазиатские железные дороги проложены идеально. Но остаётся огромный бездорожный угол, ныне весьма важный в стратегическом отношении. Смотрите, сударь.

Граф стал чертить острым концом трости на песке аллеи схему Туркестана и прилегающих с востока и юга областей.

– Здесь Ферганская долина, это река Или. В её верховьях, уже за китайской границей, Кульджа, южнее – Кашгар. Отсюда и оттуда наиболее вероятно вторжение. Ну, по речным долинам нашим солдатикам по силам проложить железнодорожные ветки… Кстати, ваш батюшка. Он ведь практический инженер?

Корнин ответил не сразу:

– Александр Андреевич несколько лет как скончался.

Игнатьев перекрестился.

– Мир праху его. Простите… Продолжим. Гости могут появиться и с других сторон. Через перевалы Копетдага, например. Соблазн для британцев в том, что с юга можно двинуть многочисленные армии шаха и афганского эмира. Правда, им придётся преодолевать пустыни, и труднопроходимые горы. Это даст нам время, чтобы собраться в направлении главного удара. Однако есть более надёжный способ не только остановить вторжение в самом его начале, но и предупредить, едва таковое замаячит на горизонте. Вот смотрите!

Граф живо пририсовал к схеме на песке нечто вроде бабочки с расправленными крыльями.

– Узнаёте?

– Памир.

– Верно! То, что у ваших ног сейчас, – самая подробная схема. Здесь сплошное «белое пятно». С этой стороны британцы не сунутся. Считается, горная система не проходима. Тем более, для войск. В скором времени мы приступим к изысканиям железнодорожных трасс по направлениям Верный – Кульджа и Андижан – Кашгар. Дело весьма трудное, долгое. Можно не сомневаться, прознав о том, британцы начнут подтягивать войска в свой Кашмир, создавать там базы, чтобы в нужный момент сделать бросок в Кашгарию и перерезать обе чугунки в российско-китайском приграничье. Здесь, в случае конфликта, завяжутся фронтальные бои. А что в такой ситуации советует военное искусство? Правильно, ударить во фланг противника, ещё лучше – по тылам. Но с нашей стороны его прикрывают хребты Памира. Там вершины под Божьи чертоги! И Каракорум препятствует обходу. Вот если бы у нас была возможность пройти с территории Туркестанского генерал-губернаторства или из эмирата к перевалу Хунджераб напрямую. Он примерно, смотрите, здесь, соединяет английский Кашмир с китайским Кашгаром. Представляете, этот гнуснейший Альбион накапливает у наших границ силы на занятой им территории Поднебесной, с непредсказуемым богдыханом за спиной, а мы уже с визитом в Ост-Индской компании: Have do you do! Как пройти к Дели?

Вдали появились фигуры праздношатающихся. Взяв Корнина под руку, Игнатьев повёл его между зелёных кущ в сторону от аллеи. Корнин воспользовался паузой:

– Если я вас правильно понял, Николай Павлович, правительство заинтересовано в исследовании сего белого пятна. Лет пятнадцать тому назад его только коснулся покойный Федченко.

– Правильно поняли, Александр Александрович. Но международная обстановка такова, что наше правительство не может открыто финансировать предприятие. Уайт холл ещё не признал право России на Памир, хотя склоняется к этому. Не будем давать британцам повод изменить своё намерение. Экспедиция от Азиатского музея будет истолкована ими как военная разведка у границ Индии. Притом, материалы экспедиции по правилам научного учреждения должны публиковаться. Результаты же намечаемых правительством изысканий необходимо держать в тайне как можно дольше… Конечно, британские уши, торчком, повсюду. Но бережёного Бог бережёт. Задача такова: найти путь через Памир, ведущий к перевалу Хунджераб. Причём, годный для быстрого прохода отряда в десять, по минимуму, тысяч штыков с артиллерией. И безопасный. Горстка врагов способна искусственным обвалом запереть в узкой долине целую дивизию. Поэтому, в конкретном случае, исследователь должен быть не только опытным землепроходчиком, но в равной степени этнографом. Необходимо с большой степенью точности выявить настроения местных жителей, ежели таковые там найдутся. Изучить их говоры, выявить настроения. Вы не хуже меня знаете, ирано-язычные иначе относятся к русским, чем тюрки, религия в возникновении взаимных симпатий играет ещё большую роль. С язычниками нам легче найти общий язык, чем с мусульманами.

– Я согласен, Николай Павлович, – вновь воспользовался паузой Корнин.

Знаменитый дипломат и не пытался скрыть своего удовлетворения:

– Я был уверен в вашей патриотической позиции, дорогой Александр Александрович. Знаете, я хитёр. Приготовил для вас коварную ловушку в виде слухов (но очень достоверных слухов) о таинственном племени памирцев, якобы живущих на недоступной высоте. Они отличны от других горцев синей окраской глаз и какими-то другими признаками. Ну что, клюнули, господин этнограф? Не так уж много на земле осталось неизвестных племён. В конце пятидесятых я застал при дворе эмира фактического правителя страны Даниар-бека. Ему служил один улем. . За год до прибытия русской миссии в Бухару он, посланный с каким-то заданием на Памир, исчез в ущелье одного из верхних притоков Вахша. Говорили, улема похитили эти самые… да, их ещё львиноголовыми называют.

– Вы говорите о Захир-аге? Его записки, изданные Академией, есть в моей библиотеке. Я зачитывался ими в бытность свою студентом и сейчас нередко заглядываю.

– Да, увлекательное чтение. Сей бухарский мудрец сочинениями своими выдаёт европейскую образованность. За этой любопытной фигурой вроде бы прячется поляк русского происхождения по фамилии, насколько помню, Корчинский… нет, Корчевский.

Смутная догадка мелькнула в памяти Корнина. Корчевский? Где он слышал эту фамилию? Мысленная дорожка быстро-быстро повела к бумагам деда. Кажется, с Корчевским как-то связан брат Андрея Борисовича, Игнатий. Надо уточнить.

– Так ваше решение окончательно, господин этнограф?

– Не сомневайтесь, граф.

– Обращаю ваше внимание Александр Александрович: о сём знают лишь его величество и несколько доверенных лиц. Вас поставили в известность, как предполагаемого исполнителя. Если всё-таки передумаете, забудьте навсегда то, что я вам поведал. Надеюсь на ваше благородство. И, ежели экспедиция состоится, постарайтесь обойтись малым числом спутников.

– Польщён доверием, ваше высокопревосходительство. Когда я могу ознакомиться с инструкциями?

– На днях. Я навещу вас в вашем кабинете в Азиатском музее.

Доставленный коляской графа к угловому дому на Гороховой улице, Корнин поднялся из вестибюля на бельэтаж. Здесь молодой учёный снимал холостяцкую квартирку в три комнаты, с тех пор как, закончив Факультет восточных языков при Петербургском университете, поступил на службу в Азиатский музей. Он оставлял её за собой, ежегодно отправляясь в экспедиции.

Сразу прошёл в кабинет. Ему не терпелось заглянуть в бумаги деда. Архив Андрея Борисовича Ивановку не покидал. К нему добавилось и тощее собрание документов и писем отца, Александра Андреевича. Брат Михаил и сестра Маша свои бумаги хранили отдельно. Возвращаясь в Петербург с похорон тётки Тани, прожившей почти девяносто лет, первенец покойного к тому времени практического инженера извлёк из шкатулки, называемой «ракой», пачку тетрадей и разрознённых листов, связанных в пакет бечёвкой. Решил взяться, наконец, за историю рода. Но так и не взялся. Пакет упокоился под замком в бюро.

Ключик в замке провернулся с трудом. Когда был распутан узел на бечёвке, из пачки вывалился тяжёлый конверт. В нём оказались серебряный рубль с профилем императора Александра I и визитная карточка, отпечатанная с полвека тому назад. На ней кириллицей читалось Дмитрий Петрович Каракорич-Рус . Строчку ниже, набранную очень мелкими буквами, Корнин разбирать не стал, отложил конверт в сторону, торопясь найти главное. Вот, кажется, оно в этой самодельной тетрадке.

Будто колдовали ему под руку: раскрыл дневник сразу на жёлтой, хрупкой странице с выведенным крупно, выцветшими чернилами именем «Игнатий». Пока не пробежал глазами все строчки, посвящённые второму из братьев Борисовичей, так и простоял над выдвинутой доской бюро. Подтвердилось, Игнацы Борис Корчевский – двоюродной дед ему, Александру Корнину. Но ничто не подсказывало, действительно ли Закир-ага и Збигнев Корчевский – одно и то же лицо. Поэтому о «находке» в дневнике покойного артиллериста знать графу преждевременно.

Возбуждённый событиями дня, изменившими размеренное течение последних месяцев, Корнин ни на чём не мог сосредоточиться. Облачившись в шлафрок, рассеянно отобедал в одиночестве и, отпустив приходящую прислугу, то мерил шагами тесный домашний кабинет из угла в угол, то выходил в гостиную и валился спиной на подушки дивана, то стоял у окна. Угловой дом окном кабинета выходил на Фонтанку, ограждённую чугунным парапетом. Вода между вертикалями гранитных берегов была опаловой, отражая молочное небо белой ночи. Постепенно возбуждение спадало. Чтобы окончательно успокоиться Александр применил привычное средство – стал перебирать умственным взором образы Ивановки.

Сыновья Александра Андреевича, погодки, ещё в детстве заявили о своём выборе. Буду путешественником, сказал старший. Михаил пожелал стать помещиком. Много позднее о своих предпочтениях рассказала уже взрослым братьям Маша. Она намеревалась служить униженным и оскорблённым. Все трое с тем или иным приближением желания свои претворили в жизнь. Может быть, второй сын и мог по способностям составить конкуренцию брату. Во всяком случае, церковно-приходскую школу в Александровке закончил успешно. Только от дальнейшего обучения наотрез отказался: «Нашто мне, бедняку, ваше образование». Тогда Корнинский прииск уже стал семейной легендой. Нижегородские Корнины, в том числе упрямо бездельный бывший инженер, жили тем, что давала Ивановка и скупо отсчитывала тётка Таня из своего чулка. К счастью для всех, сначала под её руководством, потом самостоятельно, Михаил толково повёл хозяйство. Обитатели господского дома не голодали. И на одёжку хватало. Когда скончался отец, Александр учился в нижегородской гимназии. Татьяна Борисовна заявила, что по миру пойдёт, но выведет племянника в люди. Выделять накопленные рублики на общий стол она перестала. Все свои деньги, до копейки, истратила на поддержку гимназиста, потом студента столичного университета. Покойница оставила живым родичам серебряный рубль и мелочь медью. Но Александр уже перевели в разряд казеннокоштных студентов. Пока учился, Азиатский музей имел на него виды, ибо юный нижегородец к выпуску писал и читал на всех восточных языках, имевших письменность, а на основных свободно разговаривал. Он был выпущен из Императорского Санкт-Петербургского университета первым по успеваемости на своём факультете, а на III Международном конгрессе востоковедов в Азиатском музее восемнадцатилетний переводчик «Авесты», написанной на древнеперсидском языке, был удостоен серебряной медали. Естественно, что Азиатский музей посчитал за честь принять молодого востоковеда в свою учёную когорту. Ему выделили отдельный кабинет. Но чаще его видели и слушали студенты Alma mater и участники этнографических экспедиций в Средней Азии. Научный и литературный труд знатока Востока хорошо оплачивался. Это скоро почувствовали обитатели Ивановки. Маша на пути к своему детскому выбору смогла стать курсисткой. Михаил приготовился перестраивать усадьбу.

Кабинет Корнина, как и все помещения Азиатского музея, находился в здании Кунсткамеры Императорской Академии наук. Игнатьев появился в оговоренное время с рослым адъютантом, который нёс большой портфель. Поставив его на отдельный стол, заваленный манускриптами, подполковник вышел за дверь. Заговорщики расположились на затёртом кожаном диване.

Граф показал глазами на портфель:

– Бумаги и часть денег. Уж постарайтесь, Александр Александрович. Вам даны широкие полномочия. Действуйте по усмотрению. Вопросы тактики решаются на месте, говаривал один известный генерал. Изучите основные инструкции. А дополнительные, коль в таковых понадобится нужда, вам передаст штабс-капитан Скорых, комендант гарнизона в Сары-Таш. Он – живой центр и для тех, кто будет заниматься разведкой железнодорожной трассы в сторону Китая, и для вас. Очень надёжный человек. Обучен действиям в горах. Если что, придёт на помощь. Оттуда, из Алайской долины, и начинайте изыскания в южном направлении. Кишлак доступен нам по телеграфу. Выезжать в Туркестанское генерал-губернаторство можете в любой день. В Андижане вас встретят, снабдят всем необходимым для экспедиции, людей подберёте на месте, финансирование – через местные отделения Государственного банка от частного лица. О службе здесь не беспокойтесь. Всё будет решено и улажено без хлопот с вашей стороны. Может быть, у вас есть замечания к этому плану?

– Есть. Они появились под воздействием вашего упоминания неизвестных науке жителей высокогорья. Они могут послужить нам прекрасным прикрытием истинных причин нашего интереса к Памиру. Пусть общественность думает, что некто Корнин, этнограф, не от мира сего, загорелся идеей раскрыть тайну туземцев с львиными головами. Поскольку серьёзная наука такое начинание поддержать не может, а государство не даст денег на фантазии, сей Корнин, соблазнив таких же, как он, сумасшедших, организовал на свой страх и риск частную экспедицию.

– Великолепно! – воскликнул Игнатьев, потирая ладонями колени.

– Начать, как мне представляется, необходимо с Бухары. Это, можно сказать, Мекка Средней Азии. Там, среди местной интеллигенции, есть наши друзья, больше чем друзья. Я узнал о них в Самарканде. Адрес мне дали в местном отделении Императорского Географического общества. Надеюсь найти через них проводника, который дальше, чем кто-либо из аборигенов, забирался в горы Памира. Почему я так уверен в их помощи? Речь идёт о вдове Захир-аги, её близких. Они заинтересованные лица. К слову, никакого обмана с нашей стороны не будет. Я действительно намерен, одновременно с решением основной задачи, внимательно посматривать по сторонам. Не может быть, чтобы наш улем не оставил никаких следов.

Глава III. Хозяйка Русского дома

На перроне станции Бухара вокзальный служащий – в форменном кителе поверх туземного платья, в фуражке с кокардой железнодорожника – уверенно указал направление, когда приезжий господин произнёс «Русский дом». Поклажа у Корнина была лёгкой, и он быстрым шагом двинулся чистыми улочками шахристана. Европейскую одежду он сменил в дороге на красный, с чёрной полоской туркменский халат, опоясался пёстрым платком, голову покрыл чёрной, с белым узором ферганской тюбетейкой.

В восточном городе, куда не пойдёшь, базара не обойти. Базар – центр жизни обывателей от утреннего крика ишака, натужного и долгого, до вечерних звёзд в чистом небе, крупных и ярких, как луны. Функции его универсальны: торжище, столовая (дармовая для собак и дервишей), ночлежка, народный университет, выставка мод и тщеславия, место оглашения государственных актов, знакомств, деловых контактов и драк между различного рода группировками. Здесь, до прихода русских, публично наказывали и казнили. Это театр под открытым небом – кукол и лицедеев, устное издательство местных и мировых сплетен. Даже с выпуском первой в Средней Азии газеты на узбекском языке, нетерпеливые потребители свежих новостей, и аборигены и приезжие, спешили ни свет, ни заря на базар. Там (божились изумлённые русские, которых в автономиях всё прибывало) можно услышать подробности последнего заседания Государственного Совета Его Императорского Величества за несколько часов до публикации официального отчёта в прессе Санкт-Петербурга.

И на пути Корнина оказался базар. Подавив в себе желание потолкаться среди лавок, этнограф обошёл небольшую мечеть и оказался перед зелёными воротами. Из-за высокой ограды слышались голоса: оживлённый разговор, смех. Чьи-то умелые пальцы постукивали по натянутой коже бубна. И в такт звукам древнего, как человечество, инструмента ломкий юношеский голос запел речитативом на фарси. Корнин был зачарован ритмом и голосом:

Жизни стыдно за тех, кто сидит и скорбит,

Кто не помнит утех, не прощает обид.

Пой, покуда у чанга не лопнули струны!

Пей, покуда об камень сосуд не разбит.

Рубаи Омара Хайама – определил Корнин и постучал мякотью кулака по доскам калитки в воротах. Калитку открыл древний привратник с тёмно-коричневой, точно у мумии, кожей на арапском губастом лице. Корнин в знак приветствия провёл ладонями по лицу сверху вниз. Старик ответил тем же и добавил: «Я только вольноотпущенник моего покойного господина, достойный человек; проходи, если пришёл с миром. Хозяйка на женской половине, сейчас выйдет».

Корнин осмотрелся. В глаза бросилось украшение фонтана во внутреннего дворе, поросшем плодовыми деревьями. Над ниспадающими струями воды высился безрукий и безголовый торс обнажённой языческой девы. Интересно, знает ли мулла, какое божество нашло приют рядом с мечетью? Под кустами, осыпанными мелкими розовыми цветами, были расставлены белые скамейки со спинками. Молодые мужчини и женщины сидели на них, стояли рядом в вольных позах, разговаривали, смеялись. Шла игра в «байтбарак»: один произносил строку известного поэта, кто-нибудь из играющих торопился назвать следующую строку. Преобладали девичьи мусульманские наряды, не столь строгие, как одежды замужних женщин. Сильная половина человечества предпочла европейское платье в самых неожиданных комбинациях: сапоги и фрак, например. Несколько молодых людей пришли в сюртуках и тюбетейках. Среди них выделялся курносостью и белыми ресницами русский. Впрочем, сочетание туркменского халата и ферганского головного убора на Корнине выглядело не менее смешно. К одной из скамеек был прислонён бубен размером с колесо небольшой арбы. Возле инструмента сидел подросток с тонким нервным лицом.

Собравшиеся у фонтана заинтересовались незнакомцем. Одни смотрели на него открыто, другие боковым зрением. Корнин почувствовал неловкость. Выручила пожилая женщина, появившаяся на аллее.

«Хозяйка? Разумеется, хозяйка».

Если бы Фатиму, давно переставшую считать свои года, так закутать в чадру, чтобы оставались не скрытыми только гранатовые, тепло мерцающие глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, то встретившийся с ней взглядом мог бы обмануться насчёт возраста обладательницы этих глаз. Они сохранились такими, какими увидел их почти сорок лет назад Збигнев Корчевский, откликавшийся на имя Захир-ага. Но пожилая персиянка, давно признанная вдовой публичным оглашением муллы, к ухищрениям, которым способствовал наряд мусульманской замужней женщины, не прибегала. Вне дома она носила традиционные для её социального положения и возраста платья. Паранджу забросила в чулан, в чадру стыдливо не куталась. Каждый мог видеть и прядь седых волос на виске, и пожелтевшее, в сетке мелких морщин лицо.

Увидеть вдову знаменитого бухарца можно было последнее время в типографии, где набрали «Записки» улема на русском языке по первому петербургскому изданию. Долго и трудно шёл набор арабским шрифтом на фарси и узбекском. Первое поколение местных типографских работников только училась у приезжих из России мастеров благороднейшему делу человечества. Не обходила она вниманием и единственную в городе, знавшем до этого лишь мектеты и медресе, светскую двуязычную школу, в которой Искандер Захиров, сын персиянки и русского с польской кровью, преподавал литературу, одинаково владея речью Пушкина и Алишера Навои. В ней дети русских чиновников, врачей, педагогов, типографских работников, учёных, привлечённых «белым пятном» на карте Азии, и состоятельных горожан, из местных, становились двуязычными. Этому способствовала самая гуманная на земле силы – поэтическая. Национальная политика Петербурга поощряла русских чиновников и офицеров к овладению местными языками удваиванием денежного жалованья. Тем самым русские, располагали к себе «завоёванных» сильнее, чем все какие-либо иные дружелюбные жесты, экономические послабления и религиозная терпимость. Связь Фатимы с образовательным учреждением нового типа была не только духовной. Получив по наследству от мужа земельный участок, она нашла партнёра в московском доме Морозовых, занялась хлопком. Сказочная прибыль дала ей возможность меценатствовать. Особое удовлетворение получала от поддержки молодых талантов, будь то литература, музыка, изобразительное искусство, национальный театр «Кызыкчи». В дом бухарского улема зачастили те, кого требовал к священной жертве Аполлон.

Дом обладал магической силой притяжения. Здесь жил автор «Записок», интерес к которым рос вместе с интересом к своей земле, к прошлому народов и племён, только начавших выходить из состояния векового застоя. Через эти ворота он покинул дом, чтобы навсегда исчезнуть в ущельях Памира и превратиться в национального героя. Таинственное событие возродило интерес к племени львиноголовых людей, якобы наблюдающих с Крыши мира за обитателями долин тёмно-синими, как небо над снежными вершинами, глазами. Просто любопытными или безжалостными? На вопросы такого ряда всегда берутся отвечать поэты, вообще люди искусства. Восток издавна был заселён служителями муз. Фирдоуси, Хакани, Навои, Низами, Хайям, Саади, Руми, Хафиз, Джаами… Одно перечисление этих звонких имён – уже поэзия. Но их тени молчат о львиноголовых, порождённых демонами в новое время. Значит, дело за новыми поэтами. Они уже появляются. Их время под боком у заоблачных гор только началось. Оно успело породить малую горстку творцов. С некоторыми из них можно встретиться в «Русском доме». Кто первым и когда дал это название дому Захир-аги? Никто не помнил. Но название быстро прижилось.

В родных стенах Фатима одевалась в подражание жены персидского посла в Петербурге (видела в иллюстрированном журнале): строгое европейское платье с некоторыми элементами женского парадного костюма знатной персиянки. Чадра здесь излишня. В седых, поднятых от шеи к затылку волосах – только кружевная чёрная наколка. Такой предстала она перед Корниным. Когда хозяйка и гость, с вежливыми улыбками сошлись у фонтана, Александр Александрович назвал себя и склонился к сложенными под грудью руками для поцелуя. Фатима высвободила правую руку и, словно столичная светская дама, лишь заброшенная волею обстоятельств в мусульманскую страну, протянула её денди в тюбетейке со словами: «Какие у вас необычные волосы! Я таких ещё не видела». Её русская речь была безупречна.

Через несколько минут они сидели в кабинете Захир-аги за низким круглым столиком, уставленным кофейными приборами и вазочками с восточными сладостями и фруктами. Вдова в память о муже старалась хранить старые вещи и предметы обстановки в этом помещении дома, устроенном по-европейски. Но поскольку кабинет стал её рабочим местом, сюда невольно проникали новшества, сопутствующие женщине, наполненные её индивидуальностью. Прибавилось книг с персидскими миниатюрами, появились древние статуэтки, расписанные яичной темперой.

Корнин изложил свою историю, умолчав о возможном родстве Корниных с ветвью Захир-аги. Рано говорить о том, чему нет весомых подтверждений, решил учёный. Он держался в рамках заинтересованного читателя «Записок». Пришлось объяснять, почему он оказался в Средней Азии. Разумеется, русский открылся перед персиянкой лишь в той степени, которая стала достоянием молвы и прессы: его давно волнует легенда о синеглазых памирцах, таящихся в скалах. Он заинтересован как этнограф и лингвист.

За открытыми во двор окнами кабинета послышался голос, исполнявший рубаи под бубен. «Тимур! – извинившись перед гостем, громко позвала хозяйка. – Загляни ко мне, мой мальчик. И отца приведи».

В кабинет вошли двое почти одинакового роста и схожие лицами, словно списанными с иранских миниатюр. Только светло-карие глаза («золотые», о таких говорят), рыжинка в густых волосах открывали тайну родовых корней. Корнина охватило приятное волнение: неужели мои родственники? Младшему было лет пятнадцать, старшему – под сорок. Представились гостю: «Искандер Захиров», «Тимур Искандеров». По знаку матроны уселись за кофейный столик. Фатима смотрела на сына и внука влюблёнными глазами. Корнин назвал себя.

– Перескажите-ка, родные мои аэды, памирское сказание нашему петербургскому гостю.

Тимур от удовольствия и гордости вспыхнул. Искандер улыбнулся:

– В словах нашей повелительницы, Александр Александрович, полуправда. Мой сын Тимур действительно обещает стать поэтом, если не будет размениваться на мелочи и не соблазнится гибельной для всякого истинного таланта богемной жизнью.

– Закирджан и Салих не допустят, – с деланным разочарованием вставил фразу Тимур. Вон как бедного Садриддина повязали.

Фатима пояснила гостю:

– Мой внук назвал Фурката (он пишет на узбекском языке) и двуязычного таджика Завки, наших состоявшихся поэтов. Оба они в саду. А Садриддин, совсем мальчик, надежда таджикской литературы, за ним действительно нужен глаз да глаз – пылок чрезмерно.

– Да, это так, – подтвердил сын Збигнева и Фатимы и продолжил прерванную мысль. – Сын мой рождён с талантом, а я вот не удался. Поэтому стал критиком и учу будущих поэтов, как писать стихи… Ладно, ладно, мама, я не прибедняюсь. А сказание… С удовольствием. Надеюсь, когда мы откроем у себя в Бухаре профессиональный узбекский театр, наподобие таджикского «Созанда», новый Гомер, Тимур Искандеров, напишет нечто вроде «Памириады».

– И напишу! – парировал шутку отца легко возбудимый сын.

– Уже сочиняй! А пока ты творишь, я займу гостя одним из народных вариантов сказания.

Откинувшись к спинке стула, закрыв глаза, Искандер начал чтение по памяти народной эпической поэмы, покачиваясь в такт ритма. Сын не перебивал отца, но когда чтец в затруднительных для себя местах делал паузу, Тимур продолжал прерванную строку.

Корнин сидел как завороженный. Многие архаичные слова таджикского языка он слышал впервые. Наконец, старший из «рапсодов» спохватился:

– Вы понимаете?

– Не всё, – признался Корнин, – но я будто слышу музыку.

Тогда Искандер пересказал русскими словами напетое. Александр Александрович будто увидел воочию горных жителей с густыми гривами царственных зверей. Лица их доведены до «львиного образа» искусной татуировкой или другими косметическими ухищрениями. Возможно, они надевают маски с глазами из лазурита, синего, как небо над ледниками. А может быть, действительно они – потомки македонцев? Во всяком случае, никто из европейцев их не видел. К обитателям же высокогорных кишлаков «демоны вершин» не приближаются. Как пройти мимо такой волнующей загадки? За очередным кофейником Корнин обещал своим собеседникам начать поиски загадочного народца в районе пропажи Захир-аги. Фатима разволновалась.

– Искандер, Тимур, отправляйтесь в сад. Гости заждались. А мы с господином инженером здесь ещё побеседуем, – (пауза, пока сын и внук улема покидали кабинет). – Дорогой наш друг… Позвольте так называть вас… Я верю: вы задумали благородное дело и не передумаете. Но каковы ваши средства? Понимаю, средств почти нет. Не откажите принять от меня некоторую сумму денег. Не возражайте! Я могу выехать на Памир и поселиться, скажем… – (видно было по лицу женщины, что она знает местность по частому разглядыванию карт в мысленных поисках мужа), – в Дюшанбе, чтобы быть вам полезной. Вы меня не знаете. Вы, мне кажется, плохо представляете, на что способна в иных ситуациях женщина. Притом, ведь это предприятие касается меня лично. А вдруг… А вдруг я не вдова!

До вечера Корнин успел перезнакомиться с гостями Фатимы. Это была местная молодёжь, приезжие из других городов эмирата и русского Туркестана, также подданные хивинского хана. Объединяла эту разноязыкую публику любовь к музам искусств и наук. Корнину представились знатоки восточных языков и древней поэзии, закончившие духовные школы; старшеклассники и учителя светских двуязычных школ, открытых новой администрацией. Были гимназистки из Ташкента и города Верного, служащие первых публичных библиотек, типографий, невиданных здесь ранее музеев, метеостанций и ташкентской обсерватории. Последняя возникла как бы на четырёхсотлетних руинах обсерватории Улугбека, великого и несчастного сына Тамерлана. Каждый находил для себя в «Русском доме» то, ради чего раз в неделю стоило преодолевать расстояния, бытовые и служебные препятствия. Корнин убедился, что далеко не все русские – «господа ташкентцы», пожиратели немыслимо дешёвой баранины. Погорячился едкий Салтыков-Щедрин с огульными обвинениями!

Нарождающаяся духовная элита европейского типа училась у русских и сама давала им уроки тысячелетней мудрости Востока, исправляя ошибки новой администрации, помогая своим славянским коллегам находить достойные выходы из тупиковых, казалось, ситуаций.

Среди барышень, и местных и русских, по-разному красивых, выделялась одна, не красавица. Корнин всё чаще поглядывал на неё. Была она небольшого росточка с маленькой грудью и узкими бёдрами. Одета в серое платье и шляпку под цвет, с вуалькой, едва покрывающую серые же волосы, собранные сзади в узел. «Серенькой курочкой» мысленно назвал её Корнин. Он услышал её приятный грудной голос, когда она обсуждала с киргизским поэтом Токтогулом тонкости старинных газелей под неторопливое поедание ягод с грозди винограда на блюде, которое держал в руке кавалер в красной косоворотке навыпуск. Он называл девушку Ариной. Прозрачные её глаза неопределенного цвета выражали ум незаурядный и ещё нечто такое… такое… Словом, они делали привлекательным её некрасивое веснушчатое лицо.

После разговора с Фатимой Корнин мог бы остаться в Бухаре. Однако согласно плану Игнатьева необходимо было появиться в Андижане. По распоряжению хозяйки в урочное время подали экипаж. Фатима провожала своего тайного сообщника за ворота, давая вполголоса деловые советы. Дороги и тропы региона были известны ей не по картам. Долгожительница Бухары намного лучше русского знала, как организовать караван – нанять и снарядить людей и вьючных животных.

– Итак, до встречи, дорогой мой, возможно, в Дюшанбе. Я буду следить за вашим передвижением. А вот и попутчица вам.

В двуколке, наподобие кабриолета, уже сидела за спиной возницы его «серенькая курочка» в серебристом пыльнике с откинутым капюшоном. Девушка ответила улыбкой на немой вопрос соотечественника в восточном одеянии:

– И у меня ночной поезд, господин Александр…

– Корнин, Александр Александрович, – подсказал путешественник, усаживаясь рядом с попутчицей. – А вы Арина… позвольте по батюшке… Спасибо, Арина Николаевна. Вы тоже в Андижан?

– Я коренная самаркандка, не удивляйтесь, уже появились такие среди наших. Послезавтра мне выходить на службу. Я фельдшерица.

– Прекрасно, значит, есть надежда ещё свидеться.

– Вряд ли. Начальство наметило направить меня в отдалённый медицинский пункт. Ещё не знаю, какой.

– Жаль. Не пропадайте.

– Госпоже Захировой мой адрес будет известен.

За разговором не заметили, как оказались на оживлённой привокзальной площади, как сели в вагон, как промелькнули за опущенным стеклом почти три сотни вёрст полосатых . В купе, кроме них, никого не было. В Самарканде, посадив девушку на извозчика, Корнин снизу вверх посмотрел ей в лицо и подумал, будь оно хоть чуточку красивее… Потом перевёл взгляд на глаза юной служительницы Асклепия и вдруг выпалил:

– Арина Николаевна, выходите за меня замуж.

Эти слова перекрыл резкий свисток близкого паровоза. Вряд ли девушка услышала предложение. Она заулыбалась, показывая пальцами на уши, и местный «ванька», в такой же, как у провожатого, чёрной с белым ферганской тюбетейке, повязанной пёстрым платком, увёз её вместе с улыбкой непонимания.

Глава IV. Неожиданный напарник

В Андижане, унылом азиатском городишке, если рассматривать его отдельно от райской природы, находились военные склады Туркестанского генерал-губернаторства. Они напоминали собой пещеру Али-Бабы. Только запросы Корнина были скромные. Предстояло запастись геодезическими инструментами и предметами походной экипировки. Главным же «инструменты» этнографа был всегда при нём – собственный уникальный слух. Его мало назвать музыкальным. Его не с чем сравнить. Это особенный слух прирождённого лингвиста. Обычный человек, не наделённый им, может сколько угодно вслушиваться в звуки незнакомого языка. Он не уловит фонетических особенностей чужой речи; по сути, будет к ней глух. Ещё этнограф не расстаётся с блокнотом и карандашом, и с особо раскрашиваемой в пути картой. Обычно её основой служит тот или иной план местности. Но на этот раз у Корнина не было даже глазомерного эскиза, чтобы, услышав незнакомую речь, отметить ареал её распространения. Карту придётся создавать по мере продвижения по долинам нагорья к стратегическому перевалу. В любом случае, выйдет ли экспедиция из Дюшанбе или из Сары-Таш. Необходимо попасть на реку Бартанг, которая в своих верховьях называется Оксу. Об этом писал Захир-ага. Для определения широты и долготы на местности понадобится секстант, а надёжный хронометр у Корнина свой. И компас на поясе. Он может проводить глазомерную съёмку или мензульную. Для этого нужен нехитрый инструмент, а навыки им обретены давно.

Эти мысли постоянно занимали Корнина. Список вещей, инструментов, продуктов питания, жизненно необходимых заброшенной в горы экспедиции, пополнялся и уточнялся. Крепло решение свести до минимума число участников. Ему достаточно опытного помощника, пары казаков, проводника и погонщика вьючных животных. Последние знают, какое копытное лучше вьючить при смене типа местности, лошадей или верблюдов, яков или ослов.

Задание Игнатьева может осложниться, если случится встреча с легендарным племенем. Как вести себя при этом? И как поведут себя «синеглазые»? К какой языковой семье они принадлежат? Каким богам поклоняются? Сплошные вопросы и ни одного ответа. Долг цивилизованного человека вывести во всемирную семью из ледяных пещер неведомых изгоев человечества, загнанных историей в малопригодные условия обитания. Кто и когда напугал или обманул их, лишил доверия к соседям? Кроме того, Корнин как бы взял на себя обязательство перед семьёй улема приложить все силы, чтобы выяснить его судьбу. Помнится, Захир-ага пропал в горном районе, где Вахш принимает воды Обихингоу. Вдоль русла притока, поднимаясь против течения, можно подняться на самую верхнюю «крышу» Памирского нагорья. Кажется, с другой стороны ближе всего подошёл к «белому пятну» Федченко.

Письмо вдове улема Корнин отправил на другой день после приезда в Андижан. Поселили его в гостинице при штабе. Он проводил в номере ночные часы и после завтрака начинал обход интендантских служб. Приятной неожиданностью стал приезд Искандера.

– Вы откуда, сударь? – удивился Александр Александрович, пожимая протянутую руку.

– Из Бухары, ночным поездом.

– И что вас сюда привело?

– Если не откажете, составлю вам компанию в горах. Впрочем, вот вам письмо от Фатимы Самсоновны. Рекомендую начать с него… Позвольте, я ополоснусь, – и отошёл к рукомойнику, сбросив на спинку стула редингот и солнечную шляпу.

Корнин, присев на подоконник, вскрыл конверт. Письмо было на нескольких листах.

– Егор! – окликнул он в растворённое окно казённому прислужнику, – неси самовар, голубчик.

Пока Захиров пил с дороги чай, Корнин прочёл письмо хозяйки «Русского дома». Деловая женщина сообщала, что начала сборы для переезда в Дюшанбе на всё лето. Она предлагает (и уверена, что убедит своего петербургского единомышленника) начать экспедицию от места слияния рек Обихингоу и Вахша. Там русских будут ждать её люди. Выше по течению первой из названных рек, у границы большого ледника, пропал Захир-ага. Она разыскала проводника, который последним видел его тридцать лет тому назад. Старый горец согласен показать то место. Ни он, ни погонщики ослов по-русски не говорят. Ей известны способности и знания господина Корнина, но в глубине гор, что ни кишлак, то своё наречие. Поэтому она рекомендует в помощники сына. Искандер крепок, владеет не только литературным таджикским языком, но и его отдельными народными говорами. Кроме того, он закончил специализированную гимназию в Верном, откуда выпускают сразу учителей для низшей школы по двум профилям. По второму её первенец – географ, науку эту любит и знает, в курсе всех открытий, что сделали русские натуралисты за последние двадцать лет. А лучшая ему рекомендация – участие бухарца, тогда юного практиканта, в экспедиции знаменитого путешественника Федченко.

Последние строчки письма так обрадовали Корнина, что он бросился тискать Искандера Приставленный к петербуржцу отставной солдат Егор вызвался сбегать за колбасой и «запивкой», да молодые люди, перешедшие на «ты», решили отметить начало экспедиции в чайхане, где гяурам в отдельном помещении подавали вино.

Весь день улицу спасала густая тень акаций и тополей, не давая солнцу пролиться на глиняную твердь под ногами слепящим светом и жаром. К вечеру оно, став сплющенным жёлтым комом на горизонте, смогло заглянуть под тополя снизу, но сила уставшего светила была уже не та. Потому, наверное, Средняя Азия и отстала от «средней» Европы, что среднеазиаты днём заняты поисками прохлады. Какое тут творчество?! Разве что стих в бреду вдохновения сочинить удаётся. В сумерках же стекается лучшая половина Востока в чайхану на дразнящий запах рыбожарки. А там, за бесконечным чаем, незаметно наступает ночь, когда всем правоверным положено спать.

По дороге оба тёзки великого македонца говорили о Памире. Искандер, не знавший о секретном задании Корнина, не сомневался, что Александр разделяет мнение матери начать поиски Захир-аги и его предполагаемых похитителей от устья Обихингоу, с продвижением вглубь нагорья вдоль русла реки. Но Корнин ведь был связан секретным обязательством поиска пути к перевалу Хунджераб. Правда, он получил право широкого маневра. Тем не менее, всё не мог определиться, откуда начать – из Сары-Таш ли, или из Дюшанбе.

Искандер, сам того не ведая, покончил с колебаниям своего руководителя по предприятию. Расхваливая опытного проводника, он вдруг произнёс «Оксу». Корнин приостановился: «Как? Повтори, пожалуйста» – «Река Оксу. Я не знал ни одного человека, который побывал в её долине. Теперь знаю. Это наш проводник. За истоками Оксу – Индия». – «Как он туда попал?». – «Случайно. Утверждает, что от истоков Обихингоу пройти в долину Оксу не сложно». – «Любопытно», – произнёс Корнин, думая о своём.

Открытая на улицу веранда чайханы была заплёвана зелёной от наса слюной. Мужчины сидели на скрещенных ногах, пили чай, пиала за пиалой, неторопливо поедали рыбу, жареную в хлопковом масле. Хозяин встретил русских (определил он почти верно) по одёжке , с поклоном провёл на веранду для благородных, обращённую к арыку и садам. Подал, не дожидаясь заказа, чайник с зелёным ароматным чаем, аджиль – местный сорт фисташек, изюм и жареный горох. К вину в корчаге стаканов не полагалось.

Корнин разлил вино в пиалы.

– Ну, за успех! – и замер, глядя через голову сотрапезника.

Искандер повернулся в направлении его взгляда. Уже черны были кущи деревьев, наложенные на звёздное небо, и только местами блестела вода в арыке. А на ближнем берегу, под верандой, стояла женщина, будто освещённая со стороны чайханы, да так искусно, что свет падал на неё одну. За её спиной всё было чёрным. Женщина, несмотря на тёплую ночь, была закутана от плеч до расшитых жемчугом сапожек в шаль, как в чадру. Молодое лицо со странным блеском глаз было открыто. Волосы на изящной голове блестели серебром. Так здесь не одевались ни мусульмане, ни русские. Она произнесла только одно слово: «Готовьтесь!». Мужчины переглянулись, а когда вновь посмотрели в ту сторону, откуда донеслось слово, женщины не было. Невыносимая тоска охватила молодых людей. Они долго сидели молча, не притрагиваясь к вину. И почему-то ни в пути домой, ни укладываясь спать, ни утром – вообще никогда никто из них не напомнил другому об том явлении и никто не спросил другого, что же это было.

Ночью Корнин составил для Игнатьева шифрованную телеграмму. В ней лаконично обосновал свой выбор пути к стратегическому перевалу. Да, получается длинней, чем от Сары-Таш. Зато, во-первых, дальше от китайской границы; во-вторых, центр Памира менее населён, чем окраины (значит, дольше сохранится тайна экспедиции); в-третьих, решается дополнительная задача – поиски таинственного племени в местах его предполагаемого обитания; в-четвёртых, выполняется дело чести, связанное с именем знаменитого улема . Ведь Россия своими успехами в Средней Азии обязана и его запискам. Ответную телеграмму Корнин получил к вечеру того же дня. Граф одобрял решение своего избранника. Но обратный путь распорядился изыскать всё-таки в сторону Алайской долины. Дальнейших распоряжений ждать в Сары-Таш.

Глава V. Жильцы и гости кишлака Сары-Таш

Кишлак Сары-Таш укрыт от северных ветров увалами Алайского хребта. На южной стороне долины, за рекой, – синяя, с белым верхом, стена горной цепи. Поручик его императорского величества Василий Фёдорович Скорых видит её ежедневно из окна комендатуры.

Горы не скупятся на воду, поэтому местным киргизам нет нужды разбирать каналами Кызыл-Суу. Яровой пшеницы и ячменя, капусты, моркови, лука, стручкового перца хватает для пропитания поселян. Дыни, виноград, абрикосы, сливы разнообразят стол. А жирная баранина удлиняет жизнь рогатому скоту и верблюдам. Коней же местные мусульмане в пищу не употребляют. На лошадях пашут, скачут за зайцами по Алайской долине, красуются перед невестами. В горы предпочитают подниматься на ослах. Верблюдов снаряжают для перевоза товаров в Кашгар. Китай совсем рядом – в шестидесяти верстах на восход. Границу стережёт неполная сотня казаков-семиреченцев под командой хорунжего Пименова при одном полевом орудии, с прислугой. «Императорскую пехоту» представляют комендант гарнизона Скорых, военный телеграфист, штатный денщик георгиевского кавалера и вольнонаёмный слуга Гаврилов. Отставной солдат перебрав в уме благозвучные чины, остановился на «адъютанте его благородия». Так представлялся. Казаки решили, что «адутан» – это имя. Вскоре все, включая хозяина, стали звали его, если не Гаврилов, то Адутан. Кроме границы, конное воинство охватывало дозором всю долину на запад, куда доскачет конь, до того как пасть (из устного творчества первого коменданта).

Весь кишлак из серой глины: заборы-дувалы вдоль узких улочек, пересекаемых арыками; дома, печи для выпекания лепёшек, растапливаемые камышом, хозяйственные постройки, загоны для овец. Кучка хижин на возвышенном месте занята под комендатуру. Караульное помещение у ворот украшено рогами горного барана, архара, да портретом царствующего императора Александра III. Поручик занял «покои» Шестака. Телеграфист потеснился, давая место «пехоте» и орудийной прислуге. Пушечку установили во внутреннем дворе на платформе арбы, и она стала украшением двора. Вокруг ходит часовой, поглядывает через дувал. На утренние и вечерние поверки Скорых выезжает в седле. Этим он как бы стирает разницу между пешим начальством и «конной автономией» не в меру самостоятельного хорунжего.

Подсинец приобрёл здесь в память о любимом генерале белого карабаира, аристократа лошадиного племени, со змеиной головкой, к нему – высокое киргизское седло, ковровый чепрак и потник из белой кошмы. Старинные серебряные стремена с широкой подошвой подарил коменданту мулло , из таджиков, у которого русский брал уроки сразу по двум местным языкам. Учитель и ученик сошлись близко. Жильё духовного пастыря округи лепилось к боковой стене маленькой мечети с синим куполом и минаретом, возвышающимся над садами кишлака. Старый священнослужитель был назначен в Сары-Таш с появлением здесь русских. Он объяснялся на языке новых завоевателей. Прислуги не держал. Кроме него, огромного, яркого петуха по кличке Огонь и ласковой собаки Агуры, белой масти, в доме не было ни одной живой души. Старик не пропускал ни одной коровы, встречающейся ему на пути – останавливался и угощал животное каким-нибудь лакомством.

Собираясь к нему с визитом, офицер переодевался в халат из полушёлковой ткани в узкую цветную полоску, голову покрывал тюбетейкой местного изготовления. Тип лица, небольшая бородка клинышком, запущенная Скорых на новом месте службы, платье мусульманина делали его во мнении местных «своим», что способствовало мирному сосуществованию аборигенов и пришельцев с севера. При новом коменданте столкновения между теми и другими стали редкостью. Скорых перевёл казаков из кишлака подальше от греха, в заброшенную усадьбу при дороге из Сары-Таш в Ферганскую долину. Отсюла начинался крутой подъём к перевалу. Здесь же поставили саманную часовенку, посещаемую дважды в год полковым батюшкой. В кишлак время от времени навёдывался фельдшер, заглядывал служилым в рот, ноздри, уши, заставлял их раздеваться донага, приседать. Выявив больных, оправлял их до выздоровления на сеновал, приспособленный под лазарет. Для связи между комендатурой и казармой со стойлами под одной крышей служили ракетница и всегда готовый вскочить в седло посыльный. Военно-походный телеграф, заменивший гелиограф, позволял в случае опасности или какой-либо нужды дать весть в Андижан.

От ворот дома при мечети Скорых увидел в жилой комнате через дверной проём с откинутой занавеской слабый огонёк и освещённое им белобородое лицо. Странно, дневного света достаточно, чтобы освещать помещение. Во внутреннем дворике гостя встретила, виляя хвостом, Агура. Пока обходили древний вяз, огонёк погас. Запахло горелой травой. Переступив порог, комендант застал мулло на молитвенном коврике. Обратив лицо к Мекке, коренастый старик, в белом шерстяном чекмене поверх ватного халата, читал одну за другой суры Корана. При этом он качался вправо и влево, произнося традиционные формулы, становился на колени, касался пола сначала ладонями, затем, распростершись, носом. Русский оставил снаружи чувяки, переступил порог. «Аллах Акбар!» – закончил мулло молитву и произнёс «алейкум ас-салам» в ответ на «салам алейкум» поручика, с движением ладонями по лицу сверху вниз. Затем жестом пригласил гостя в угол на расстеленные на полу ватные одеяла. Хозяин вышел в смежное помещение и вскоре возвратился с медным подносом, уставленным посудой с угощениями. Они долго, в молчании пили зелёный чай, ели пышные лепёшки из ячменя, сыр и жареную баранину. Обычно после трапезы гостям предлагались дурманящий табак нас , смешанного с известью и золой, или гашиш. Первый клали под язык. Второй – на блюдце с тлеющим угольком. Сладкий, вызывающий приятные видения дымок втягивался через тростинку в ноздрю. Но Василий, давно отведавший для интереса того и другого, не любил состояние опьянения, какого бы происхождения оно не было. А хозяину, привычному к восточному зелью, этикет не позволял наслаждаться тем, от чего отказывался гость. Потом они вышли во внутренний дворик и устроились на кошме под древним вязом, который здесь назывался карагач.

– Что нового, домулло ? – спросил Скорых по-таджикски. Он не из простой вежливости называл священнослужителя мудрым человеком. Этот старик, удостоенный белой чалмы, повязанной так, что конец ткани свисал на плечо, казалось, обладал всеми знаниями, что накопил Восток за тысячи лет цивилизации. Жёлтая, с благородным оттенком старинного пергамента кожа на его заостренном лице была иссечена серыми морщинами, глубокими и короткими. Будто само время оставило на нём знаки тайных письмен. Небольшие глаза поблескивали бирюзой в прищуренных веках. Такой прищур называют хитрым. Скорее, это признак хитроумия. Оно присуще бывалому человеку, наделённому от природы быстрым и находчивым умом. Хитроумным называли Одиссея.

– Моему молодому другу, лучшему из кафиров , должно быть известно, что в нашу сторону направляется караван, снаряжённый самим Белым Царём. Поздравляю с возможностью проявить усердие подданного в глазах своего повелителя.

– Об этом я ничего не знаю, домулло. Меня бы известили по телеграфу.

Старик пытливо посмотрел в глаза собеседнику, убедился в искренности сказанного.

– Мысль человеческая быстрее электричества, что бежит по вашим проводам. Вы, раса нетерпеливых, для обретения могущества пошли лёгким путём: приспособили пар, чтобы быстрее передвигаться, нашли способ разговаривать на большом расстоянии, лечить болезни порошками. Завтра, думаю, будете летать, словно птицы. Да, это скорый путь к могуществу. Но всякие технические приспособления, всё искусственное ослабляют природные задатки человека. Сначала они засыпают, затем отмирают. Но есть другой путь. Он более длинен, требует постоянного, долгого самоусовершенствования тела и воли. В человеке есть всё, что уже придумали вы. Ничего не дано создать вам, чего нет в человеке. Силой воли можно излечиться от самой страшной болезни и оторваться от земли, перенестись на другой её край или даже к звёздам, по желанию остановить течение собственной жизни и в нужный момент воскреснуть. И н ша Алла . Если Аллах соизволит, – повторил по-русски. – Этим путём пошёл Восток. И отдельные мудрецы обрели божественную силу. Но Запад соблазняет лёгкостью преодоления препятствий. Думаю, Западу суждено торжествовать в слабом человеке, пока человек и себя самого не заменит машиной, более совершенной, чем он. Человечество исчезнет. Останутся единицы – люди Востока, на Памире, в Гималаях, на Тибете. И тогда наступит их время, время Шамбхалы. По вашему, Рай.

– Это всё мудро, что говоришь ты, домулло , и наводит на размышления. Но всё-таки признайся, кто принёс тебе весть о том караване? Разве ты из тех, кто уже научился пользоваться «внутренним телефоном»?

Мулло не обратил внимания на иронию кафира.

– Река времени не бесконечна и не течёт в одном направлении. Время движется по кругу, а раз так, будущее можно увидеть, оглянувшись. Внимательно вглядываясь в прошлое, можно различить за его образами, как между деревьями в лесу, многое из того, чему суждено свершиться… Скажу больше, мой друг: с появлением в Сары-Таш новых людей, ты испытаешь и радость, и горечь; жизнь твоя обретёт новый смысл. Ступай и сохраняй спокойствие. Ты не в силах ничего изменить.

Словно подтверждая мысль хозяина, с нижней ветки карагача издал петушиный клич невидимый доселе Огонь, заставив не робкого офицера вздрогнуть.

Проводив гостя до ворот и заперев их изнутри, старик впустил в жилую комнату собаку и петуха и тщательно занавесил плотной тканью дверной проём. Затем развёл огонь в чаше из лазурита, бросая в неё время от времени щепоть сухой травы из деревянной шкатулки, инкрустированной бирюзой. Дурманнный дымок поплыл по комнате, усыпляя строптивую птицу и покладистую Агуру. Мулло наугад раскрыл Коран и с усмешкой на тонких губах оторвал нижний уголок листа величиной с ноготь. Обрывок старинной бумаги был отправлен в огонь под заклинание на языке, который умолк на земле четыре тысячи лет тому назад. После этого священнослужитель достал из напольного ларя фолиант в переплёте из кожи буйвола, заколотого на Алтаре Божественного Огня, когда ещё звучал тот язык. Пергаментные страницы древней книги были испещрены письменами, неизвестными науке девятнадцатого века христианской эры. Огня в чаше из лазурита было достаточно, чтобы прочесть вполголоса гимн из священной книги Авесты , написанной на общем праязыке народов половины мира: « Вначале существовали два гения, добрый и злой дух, в мысли, в слове, в действии. Выбирайте между ними двумя: гения лжи, делающего зло, или гения истины и святости ».

Перед сном мулло разделся по пояс, долго разглядывал при помощи зеркальца поясницу. Сомнений быть не могло: появившееся этой весной слева от позвоночника розовое пятнышко с шелковистым блеском увеличивалось. Тонкие губы старика дрогнули: « Ин ша Алла ».

На пороге комендатуры поручика встретил всегда мрачный и всегда под хмельком телеграфист с обрывком бумажной ленты в руках: «Готовьтесь к встрече гостей, господин поручик».

Вскоре казачий разъезд доставил с перевала весть о приближении каравана. Томительно потекли часы. Наконец показались казаки сопровождения, за ними – всадники в мундирах военного покроя, без погон. Караван замыкали гружёные верблюды. На одном из них увидел Василий Фёдорович Павлиху. Перед ней сидела некрасивая девочка-подросток в огромной, как зонтик, шляпе, с большим, строгим лицом. Когда казак спускал девочку на землю, шляпа слетела с её головки, и чудесные чёрные локоны рассыпались по плечам и спине. «Меня зовут Феодорой, – сказала она поручику, ничуть не смущаясь. – А вы кто, сударь?»

Будто повторился семьдесят девятый год. Будто кто-то настойчиво, однообразным способом вновь заставлял Скорых менять направление жизни. Кажется, он начинал понимать, почему инстинктивно все эти годы избегал встречи с дочерью, почему гнал от себя мысли о ней: она неумолимо, властно вела его к чему-то страшному, неотвратимому…

Взволнованный, сбитый с толку отец уступил женщинам свою комнату – помыться из шайки и привести себя с дороги в порядок. Приставил им в услужение обрадованного Гаврилова. Потом рассеянно выслушал объяснение караван-баши , из русских, с военной выправкой, одетого в халат. Тот доложил не по форме, что начальник экспедиции и дорожный инженер следуют сзади с геодезистами, производя разбивку кривых под железную дорогу. «Учёный этнограф по фамилии Корнин с ними?» – «Нет, такового нет». – «Хорошо, располагайтесь. Во всём подсказчик вам – господин хорунжий. По необходимости обращайтесь ко мне». Скорых не терпелось прочесть в уединение письмо из Подсинска. Тяжёлое предчувствие теснило грудь. Наконец он забрался в стойло к карабаиру. Писала Нюра.

С первых строк – точно ошпарило кипятком! Дома беда: безвинно осуждён за убийство купца на Ачинском тракте Нюрин муж, Шура Безымянный (таки вышла за него замуж!). Жить на Заречье нет мочи – все пальцем показывают, плюют в сторону «родичей убивцы». Предприятие разорено, так как слух отвернул от продукции Паршина-Скорых почти всех покупателей. От горя умер Фёдор Сергеевич, сердце у него оказалось слабым. А вслед Бог забрал маму-Пашу. Близкие разбежались, попрятались. Нюра с новорожденным мальчиком переселилась на городскую сторону Подсинки, проедает последние деньги. Лишние рты отсылает в Андижан, по адресу воинской части. «Ты, чай, прокормишь черногорку и дочь. Не осуди хоть ты, братец!»

Ночь прошла бессонной. С утра мешала службе Феодора: покажи то, покажи сё… Павлих рассказала о дорожных приключениях. В штабе военного округа начальник находчиво распорядился посадить путниц на транспорт изыскателей железнодорожной трассы Андижан-Кашгар. По пути ведь.

Поручик твёрдо решил со службой кончать. Хочет, не хочет – надо ехать в Подсинск. Нельзя оставлять Нюру с младенцем на съедение зубастому сибирскому мещанству. Пропадут. Да и кишлак на границе с Кашгаром не место для воспитания девочки без матери. Обдумав всё это, Василий, когда ночь угомонила дом, засел при свете керосиновой лампы за рапорт в штаб полка.

Глава VI. Надёжное средство

Маркитантка сказала Анграманову:

– Вновь опасное сближение! Время умозрительных пересечений путей прошло. Что мы ни делаем в отпущенных нам пределах, они неосознанно тянутся друг к другу. Мы уже допустили трудно поправимую ошибку: двое из них стали членами одной семьи. А сейчас оказались в опасной близости потомки всех четверых сыновей Борисовых. Уже, кажется, всё нами использовано: мы способствовали разделению их государственными границами, помогли развести их по России (где Петербург, а где Подсинск!). Более того, не возражали, когда их отечество расширилось, уменьшая вероятность пересечений. Ни мир, ни война не мешают ощущению ими единства. Что скажешь, Эшмо?

– Есть ещё надёжное средство, нами не испробованное. Оно страшнее любого нашествия. Ни один гунн не сравнится свирепостью с братом, уничтожающим брата за ложную идею. Порадеем, сестрица, на этом поприще, поможем человечкам. Чуть-чуть только подтолкнуть придётся, они сами давно точат ножи на врагов народа да мечтают грабить награбленное.

Глава VII. Селение львиноголовых

При слиянии Обихингоу с Вахшем Искандер и Корнин обнаружили стан со сладким и приятным запахом «Русского дома». Его разбила Фатима Самсоновна, истомившаяся в Дюшанбе ожиданием сына и «этого милого петербуржца». Благодаря умелой и заботливой вдове улема , зачинателям дела оставалось только повести за собой подготовленный ею караван, доверившись проводнику. Нашёлся тот самый таджик, уже в больших летах, но крепкий, который сопровождал Захир-агу тридцать лет тому назад. От вооружённого охранения мужчины отказались. Никаких казаков! Для добычи горного козла у Корнина есть берданка. Провожая уходящих в неизвестное, хозяйка «Русского дома» сказала загадочно: «Когда будете в кишлаке Сангвор, загляните в медицинский пункт. Там вас ждёт сюрприз».

Сжатая с двух сторон почти вертикальными стенами хребтов, река Обихингоу гремела валунами, ломала утёсы, грызла каменные глыбы и громоздила из их обломков завалы на своём пути, чтобы преодолевать их в неустанном стремлении слиться с другими реками и в конце концов успокоиться в каком-нибудь водоёме. Едва различимая дорога, накатанная колёсами арб, закончилась в кишлаке Тавильдара. Выше в горах каждый навьюченный ишак собственными копытами, неторопливым частым шагом прокладывал себе путь в речных наносах по мудрому ишачьему разумению. А погонщик доверялся опыту животного.

В Тавильдара Корнин и Захиров обменяли лошадей на ослов, самых выносливых и самых упрямых в мире. Тряская езда в сёдлах сменилась мягкой, благодаря не столько подушкам на ослиных спинах, сколько эластичному ходу четвероногого горца. Лошадям нужны овёс или ячмень, сено. Неутомимый ишак сам кормится всем, что попадается в пути. Далеко внизу, вместе с красными и жёлтыми тюльпанами, сиреневыми анемонами, остались угодья сладкой травы ширин-юган . Теперь попадались, в основном, корявый чёрно-зелёный можжевельник, арча , кусты жимолости, пучки жёсткой травы, иногда фисташник – карликовыми рощицами. Но и ослы не пожелали карабкаться вверх после ночёвки в Сангворе, последнем селении на границе обитаемого мира и покрытых вечными льдами скал. Глиняные кишлаки остались внизу. Здесь красной глины, добываемой в промоинах среди скальных пород, едва хватало, чтобы обмазать стены хижин, сложенных из дикого камня.

Погонщик посоветовал русскому караван-баши обменять ишаков на яков. Торг с аборигенами взял на себя Искандер. Бухарец с трудом объяснялся с жителями этого селения на краю Ойкумены. Корнин вызвался составить ему компанию на переговорах со старейшиной кишлака. С трудом одолели небольшой подъём. На такой высоте дышалось тяжело. Чувствовалась слабость во всём теле и тошнота. Кружилась голова. Наконец ровное место, застроенное хижинами. В глубине улочки показалась всадница, сидящая боком на яке. Длинная, до земли, шерсть животного создавала иллюзию плавного скольжения. Женщина подъехала к пешеходам и, улыбаясь, спрыгнула на землю.

«Не ожидали, господа?! – раздался голос… Арины. Действительно, в этом безвоздушном мире камня и льда на пути Искандера и Корнина оказалась Арина, юная миниатюрная женщина в платье-халате из толстой шерсти. На плечах чадра. Всё тёмно-серого цвета. Голова повязана белой косынкой с красным крестиком. Можно обознаться при виде веснушчатого, заостренное книзу личика. Но глаза! Таких глаз ни у кого больше нет, уж точно. Разряжённая атмосфера не способствовала бурному проявлению чувств. Мужчины издали нечто вроде радостного стона. Арина, сохранившая силы на спине яка и, видимо, привыкшая уже к высоте, в отличие от гостей снизу, могла внятно говорить:

– Мы с Махмудом только возвратились с объезда участка. Меня ещё в Дюшанбе госпожа Фатима предупредила о вашем появлении в кишлак».

– «Ну, мама! «Загляните в медицинский пункт!», – шутливо возмутился Искандер. – Ни слова нам, какая такая фельдшерица завелась на Памире.

– «К сожалению, пока одна на всё нагорье. Ещё Махмуд, вроде медицинского брата».

Александр испытал укол ревности. Твёрдо решил: «На обратном пути сделаю предложение по всей форме».

Аксакал сдал просителям напрокат несколько яков за небольшие деньги серебром и выговорили право использовать ишаков в хозяйствах до возвращения «русских». А не вернутся, животные остаются в кишлаке. Два погонщика, нанятые Захировой, остались при своих животных; вместо них в путь собрались двое сангворцев. Перед выходом из кишлака к Корнину, улучив минуту, подошёл старый проводник. Был он озабочен. Оказалось, по-русски он кое-как объяснялся, можно было понять: «Что-то нехорошее происходит в горах, господин. Много лет назад ишаки Захир-аги также остановились здесь. Они чуют опасность». Корнин беспечно отмахнулся: ещё чего – с ослами советоваться!

Продолжив путь улема, Корнин и Захиров не забывали о других задачах экспедиции. Географические познания Искандера, опыт и способности Александра, природного этнографа, позволяли приступить к изучению «белого пятна» между Заалайским хребтом и горной цепью, которое вскоре обретёт имя Петра Первого. Бухарец собирал гербарий и образцы горных пород, проводил фотографическую съёмку элементов ландшафта. Корнин, с помощью своего спутника, делал в пути глазомерную съёмку, определял местоположение, используя секстант и хронометр, а высоты – барометром.

Миновали последнее озерцо талой воды, откуда брал начало позванивающий на камнях ручей – сай . Вдали, высоко над водоёмом, из фиолетовой щели в чёрно-коричневых скалах, местами покрытых снегом, выползал серый ледник. Нижний край его подтаивал под прямыми лучами солнца. И мелкие ручьи спешили до наступления морозной ночи переместить вниз освобождённые из ледового плена обломки горных пород. Проводник осмотрелся: здесь он расстался с улемом.

Следующее углубление в скалах уже было запечатано льдом. Непонятно было, чем питаются флегматичные длинношёрстные животные, отягощённые перемётными сумами. Вокруг редкие пятна серых мхов на сером камне, какие-то голые побеги, стелящиеся по земле. Старый проводник и погонщики при яках передвигались как ни в чём не бывало. А уроженцу Ивановки и бухарцу каждый шаг отдавался болью в теле и голове. Чувствовалось: ещё несколько вёрст крутого пути, и придётся возвращаться. Искандер и Александр подбадривали друг друга, пытались шутить. Иначе вела себя тройка горцев. На привалах разводили отдельный огонь, в стороне от чужаков. Стали неразговорчивы, хмуры, тревожно озирались по сторонам. Однажды чуткий Искандер уловил слово, сказанное одним из погонщиков: « Йети ». Так называли здесь сказочных «снежных людей».

Пришёл час, когда шедший впереди проводник резко вскрикнул. Корнин приблизился к нему. Старик был испуган как никогда. «Синие шайтаны. Дальше путь опасен». Погонщики загалдели «йети, йети!», стали разворачивать яков в узком месте. Как ни всматривался Корнин в нагромождение скал, ничего тревожного не заметил. Искандер подтвердил: ничего угрожающего. Оглянулись – вереница яков и три спины удалялись вниз по долине. Корнин для бодрости пропел: «И вот вам результат – трое негритят». Третьим был як с перемётными сумами, за чомбур которого для верности на подъеме держался русский.

Спать решили по очереди. Искандер первым вызвался поддерживать огонь в горсти сухих веточек и навоза. Условились, что в четыре утра его сменит Александр.

Корнин завернулся в кошму и стал вместо умозрительных баранов считать реальные звёзды. С высоты в пять вёрст над уровнем океана, они выглядели каплями ртути. Млечный путь оказался сверкающей мелкими волнами рекой, с протоками и двумя рукавами дельты. Александр, испытывая чудесное чувство полёта, слетел с земли на звёздные волны, и они понесли, понесли его… в петербургский зверинец. Аллеи были пустынны. Звери куда-то попрятались. Вдруг из одной клетки вышел лев и, крадучись, направился в сторону Корнина. От испуга он проснулся и раскрыл глаза.

Кто-то склонился над ним, закрывая звёзды. Силуэт был округлым, взлохмаченным по краям. В звёздном свете, отражённым снегом, смутно обрисовалась морда… Лев! Шайтан! Вспомнилось: йети. Снится, что ли? Нет, это не сон! Корнина, спелёнатого кошмой, отрывают от земли и несут вслед за Искандером, подхваченным под руки какими-то человекообразными существами. Бухарец пытается вырваться. Похитители карикатурно коренасты. У двоих, ковыляющих налегке, головы непропорционально огромны, лохматы Их лица, что львиные морды – в характерных складках на лбу и щеках. Подъём почти вертикален, но аборигены высокогорья, несмотря на ношу, передвигаются почти бегом, глубоко и ровно дыша. Грудные клетки у них будто кузнечные меха. Наконец, похитители выносят похищенных на плоскую вершину. Внизу, в ущельях, ночь, а отсюда уже видна светлая полоска утренней зари. Можно различить искусственные террасы, сложенные из огромных скальных глыб, и низкие, размером немногим больше собачьей конуры, хижины с плоскими крышами, без окон. Пленников заталкивают в одну из них. Дверную щель прикрывают снаружи камнем. Свет разгорающегося дня просачивается в узилище. Различимы каменные топчаны вдоль голых стен, закрытый очаг, без трубы, нечто вроде низенького стола – плита из песчаника на «ножках» из валунов. На столе чаша, искусно выточенная из лазурного камня, в ней варёный ячмень. «Погоди, – сказал Искандер. – Пока ни к чему не прикасайся без крайней нужды. Мы в селении прокажённых».

Глава VIII. В плену у парсатов

Так вот она, простая и страшная тайна «львиной маски»! Корнин читал о грозном, неизлечимом заболевании, по названию лепра , неизвестно как передающемся от человека к человеку. От прочитанного остались в памяти беспалые кисти рук и «львиная печать» на лице больного. В старину даже подозреваемых в этом недуге, насылаемом злейшими из джиннов , изгоняли из общества. А подозрительными становились любые пятна, язвы на теле. Изгои ютились в особых посёлках и кварталах за околицей городов, бродили по дорогам, просили на пропитание возле базаров. Их сторонились, их не пускали на порог. Они становились неприкасаемыми, париями. От них шарахались, как… как от прокажённых. Этим всё сказано, ибо гниющие части тела на живом человеке вызывали крайнюю степень отвращения и мистический ужас.

По ощущению времени приближался полдень. Послышалась возня под дверью – отваливали камень. В проём, согнувшись, заглянул отрок в толстом халате, в меховом колпаке, дал знак следовать за собой. Вышли на солнечный свет. Вокруг ни души, где-то лаяла собака. За глухими стенами хижин с дверными проёмами, занавешенными кошмами, казалось, не было живой души. Кое-где из щелей под плоскими крышами сочился дымок. Провожатый провёл пленников путаницей узких проходов между постройками на открытое место под вертикальной скалой. Середину площади занимала ступенчатая терраса. На ней возвышалось добротное кубическое строение, увенчанное коническим куполом. Срезанный верх его дымил. Напрашивалось название – Большой Дом. Синеглазый конвоир, с красивым лицом, отмеченным розовым пятнышком на переносице, легко поднялся на террасу по ступенькам. Пока пленники, задыхаясь, одолевали подъём, отрок терпеливо поджидал их возле каменного столба. Вокруг столба ходил огромный цепной петух, весь сине-красный, что-то склёвывал в трещинах между серых плит террасы. При виде чужаков, взлетел на столб, увлекая за собой цепочку.

Наверху Искандер и Александр отдышались, осмотрелись. Слева от столба с огненным петухом, в огороженном камнями месте, лакомилась охапкой каких-то зелёных побегов мелкая коровёнка. Справа находилось строение, наподобие детского домика. Оттуда слышались звуки, будто чесалась собака. Дорожка сажени в три шириной вела от столба, к занавешенному шкурой архара дверному проёму в слепом фасаде Большого Дома. По бокам входа стояли двое стражников в меховых кафтанах широкого покроя и островерхих колпаках. Вооружение музейное: пистонный мултык и сошник, на кожаном поясе – кривой нож, пороховница и мешочек с пулями. Эти гвардейцы, видимо, являлись эталонами физического совершенства аборигенов заоблачных высот: что в высоту, что в ширину. Чистые бородатые лица с миндалевидным разрезом глаз, какие можно увидеть на рельефах Ахеменидов. Один из стражников отвернул шкуру на дверном проёме, пропуская конвоира и пленников.

Красное пламя открытого очага под коническим куполом с отверстием для дыма едва рассеивало мрак в просторном помещении. У огня на кошмах сидели трое голых по пояс. Их «львиные лики» были усеяны желваками поверх крупных, вертикальных складок пупырчатой кожи. Голову каждого из монстров украшала обильно вымазанная красной глиной причёска из взлохмаченных, длинных волос, усиливая образ царственного зверя на каком-то жутком, непонятном для непосвящённых представлении. Не в силах оторваться от зрелища, вызывающего страх и тошноту, похищенные не сразу обратили внимание на руки обитателей Большого Дома. Но вот один из троих, сидящий по центру, повелительным жестом показал на свободную кошму, и высветилась кисть руки с гниющими культяпками пальцев.

Закиров и Корнин одинаково ощутили слабость в ногах при виде распадающегося живого тела. Впечатление усиливал специфический запах. Приглашение сесть пришлось кстати. Раздался лающий голос, сиплый и отрывистый. Источник звука выдавало колебание голой груди среднего из тройки, ибо «львиные маски» оставались неподвижными. Лингвист, понимая отдельные слова, поглядывал на Искандера. Напряжённое лицо бухарца не обещало большой помощи в переводе. Характер жестов, манера произносить слова позволяли предположить в говорившем властную фигуру. Во всяком случае, он был для пленников одним из хозяев, значит, Хозяин.

Наконец, воспользовавшись паузой в его речи, Искандер вставил фразу на одном из мало известных Корнину наречий фарси. Хозяин согласно кивнул, и между ними завязалась трудная беседа. Искандер вступал в неё всё чаще, всё уверенней. У Александра как бы прорезался слух. Он стал понимать некоторые фразы. Прислуга (без признаков болезни на лице и руках) подала чёрный чай и фисташки в тростниковом сахаре. Корнин растерялся. «Пей!» – бросил ему напарник. Во время разговора в помещение вошла снаружи белая лохматая собака, влезла симпатичной, доброй мордой в вазу с фисташками. Её не прогнали.

Спустя часа два похищенных вернули в хижину-конуру, но на этот раз входную щель камнем не прикрыли. Стражу не поставили. Куда бежать? После всех волнений необходимо было отдохнуть, набраться сил. Верный як неудачливых путешественников исчез, но обнаружились перемётные сумы. Из них были изъяты съестные припасы и все научные приборы, но личные вещи прокажённые рабовладельцы оставили своим невольникам.

Когда пленники остались одни, первым делом Александр стал тормошить своего напарника: что ему удалось выведать из разговора за чаем в Большом Доме? Потом поделился с Искандером своими лингвистическими догадками. Оказалось, вместе им удалось понять немало.

Речь Хозяина по имени Гарватат пленники определили, как искусственную смесь двух языков. На одном могли общаться предки современных таджиков, живших в Бактриане двадцать пять веков тому назад. На другом написана священная книга Авеста. Её поклонники, задолго до выделения таджиков из общеиранских племён, разговаривали на пра-фарси , тогда близкому к древнеиндийскому языку, породившему благородный санскрит , Сохраниться такой удивительной смеси в течение двух с половиной тысячелетий способствовало, решили Корнин и Захиров, несколько обстоятельств. Первое – географическая изоляция общины прокажённых, называющих себя парсатами , в неприступных скалах высокогорья. Второе – община, не приняв ислам, избежала языкового влияния соседей через религию. Навязать веру Магомета затворникам памирской твердыни, уже отдавших свои души другим богам, воины Аллаха были не в силах. Никому не хотелось лезть в логово дьявола. Третье – члены общины парсатов из поколения в поколение оставались ревностными хранителями учения, записанного в Авесте , не столько религии, сколько религиозной философии. Она, как никакая другая, отвечала условиям существования между привлекательным своей чистотой, но недостижимым небом и негостеприимной землёй. Здесь, на пятачке жизни, всё, что подразделяется на категории светлое и тёмное, чёрное и белое, тёплое и холодное, злое и доброе заключалось в небольшом, плотном клубке бытия. В нём не было пространства, отделяющего Духа Света от Духа Тьмы. Они находились лицом к лицу. Силы у того и другого одинаковы, успех делится ими пополам. Человек, принимающий помощь от одного, рано или поздно терпит урон от другого. Спокон веков каждый взрослый член маленькой общины – учитель, а каждый ученик, из новых поколений, находится под неусыпным его надзором. Принести извне плоды чужого просвещения никто не может, ибо внешний мир для насельников внутреннего существует лишь как дополнительный источник пищи и необходимых для жизни предметов. Контакты с ним были возложены на выбираемых общиной надёжных людей из числа тех, кто не помечен знаками проказы. Их задача – проникнуть в интересах общины в селения и города «презренного низа» под чужими личинами. Им не возбраняется, ради пользы парсатов, исполнять публично обряды иных религий. Важно быть в курсе намерений соседей. Жители тайного селения всегда интересовались изобретаемым внизу оружием и предметами быта. Старались приобрести тем или иным способом полезное для себя. Так они освоили увеличительное стекло для добывания огня от солнечного луча, металлическую посуду с крышками на винтах – «скороварку», бесценную в условиях низкого атмосферного давления.

Но всё-таки эволюция общины горцев пошла бы иным путём, даже при всесилии в коллективном сознании Авесты, не появись в одной из горных долин Бактрианы заболевания, что страшнее холеры или чумы. Именно неизвестная ранее болезнь на берегах Пянджа и придала этой общине своеобразие. Появление людей с гниющими членами молва связала с предательским умерщвлением по приказу владетеля долины в угоду персидскому царю Дарию конной сотни Искандера Двурогого, набранной из знатных семей Македонии. Юные аристократы не только искусно убивали, но и помогали горянкам Бактрианы производить на свет синеглазых младенцев. Всадники Александра, в островерхих золочёных шлемах, накладывали к бою на лицо львиную маску, а плечи покрывали накидкой из гривы грозного хищника для устрашения противника. Гвардейцы Дария, Бессмертные , называли их Македонскими львами. Когда среди признаков болезни, названной проказой, замечена была «маска льва» на лице больного, возникла легенда о загробной мести македонцев. Мёртвые якобы мстили соплеменникам и единоверцам правителя-убийцы. Прокажённый чаще всего не заражал близких, дети от него рождались, как правило, здоровыми. Тем не менее, вся семья, даже дальние сородичи в общественном мнении становились прокажёнными.

Из той проклятой долины неприкасаемые не разбежались по стране. Нашлись среди больных вожди, которые усмотрели в страшном недуге не загробную кару, а воплощение Македонских львов в потомках их убийц, что подтверждалось синей окраской глаз многих прокажённых. Вожди усиливли эффект жёлтыми колпаками (под шлемы македонских всадников) и «львиными гривами», сооружаемыми из собственных волос и охристой глины. Они вещали на тайных сходах: придёт урочное время – и прокажённые, отмеченные магической печатью, превратятся в настоящих человекольвов , властелинов мира. Члены братства признали больных с «львиной маской» патрициями общины парсатов.

Неизвестно, когда община снялась с родного места и двинулась на поиски вольных земель. Людей на планете всё прибавлялось, а земли больше не становилось. Пригодные для обработки участки истощались. Горные племена, отстаивая свои угодья, заставляли пришельцев из Бактрианы подниматься всё выше и выше. Приток свежей крови в общину прекратился, а вместе с тем стало расти число прокажённых среди парсатов. Здоровые считались плебеями, простонародьем. Алое пятно на пояснице или на переносице давало право на первую ступень высшего сословия. Кто получал эту метку, уже не останавливался на социальной лестнице…

Все человеческие общества схожи между собой. Сменялись поколения. Начался ропот здоровых парсатов, которым приходилось родниться с больными из-за отсутствия выбора. Тогда вожди вычитали между строк Авесты, что для общины прокажённых наступит Царство Света, когда придёт править ними из загробного мира с непобедимой дружиной Македонских львов сам Искандер Двурогий – светловолосый гигант с бирюзовыми глазами и ярко-рыжей щетиной на щеках и подбородке, как его представляют на Востоке. Но этому будет предшествовать «эра предтеч», двойников завоевателя мира.

– Вроде бы двое из таких «предтеч» в последние века здесь уже появлялись. Своим явлением они смягчали ропот. Сейчас патриции позарез нуждаются в следующем, ибо вновь зреет недовольство здоровой половины парсатов, – предположил Искандер.

Александр с ним согласился и похвалил товарища:

– А ты полиглот. Я бы и половины не понял без тебя.

Искандер с улыбкой шутливого раскаяния развёл руками:

– Больше домысливаю. Я же поэт, хотя и неважный.

Александру перешёл к другой теме:

– Если я правильно понял, ты спросил о своём отце у этого… Гарватата. Кстати, кто он, по твоему, в иерархии парсатов?

– Вождь, правитель. Об отце я спросил. Обрисовал его внешность, насколько мне хватило слов. Что он ответил? Да ничего определённого. Наш главный «лев» долго молчал, пытливо изучал меня сквозь свои щёлки, наконец как-то неуверенно покачал головой, мол, «нет, о таком не слыхал». Сдаётся мне, он что-то скрывает. К этой теме необходимо вернуться.

– Непременно, – согласился Корнин. – Теперь, как ты думаешь, насколько мы подвержены заразе? Впрочем, вопрос дурацкий. Выбора у нас нет. Согласен, без нужды лишний раз ни к чему не следует прикасаться. Но надо же есть и пить. И не показывать своего страха. Как ты думаешь, Искандер, они нас убьют? Для чего мы им? Если я правильно понял, мы не в полном смысле пленники.

– Вроде арестованных, – уточнил Искандер. – Нас взяли, когда мы вторглись на их территорию. В их глазах это серьёзное преступление. Они границы свои покидают редко, на кишлаки внизу не нападают, людей на дорогах не крадут. Незваных же гостей просто задерживают. Для обмена.

– На кого?

– На что, – поправил бухарец. – Думаю, на необходимые им вещи, на продукты. Они же ничего вроде бы не выращивают, скот не пасут. Негде.

– Тогда мы в расчёте: им достался наш як.

– Подозреваю, этого мало. Придётся нашим близким подумать о стаде бычков. Может быть, о двух стадах. Вот так.

…Искандер оказался прав.

На следующее утро селение окутала морозная мгла. Заснеженный шпиц скалы сияла розовой гранью. Задержанные подкрепились горстью варёного ячменя и, напялив на себя всё, что было под рукой, вышли из «тюрьмы-отеля». В переулках ни души. Направились на голоса. Казалось, о них забыли. У края столовой горы, откуда начинала виться по карнизу под уклон тропа, огибая скалу за Большим Домом, увидели в окружении соплеменников Гарватата. Он был в меховом кафтане, в жёлтом колпаке. Из-под колпака выбивались пряди охряной «гривы». Толпа галдела, но лишь раздавался «лай» правителя, все умолкали. Центром внимания были кожаные мешки и куча синего лазурита. Главный «лев» общины, обходя ковыляющей походкой добытое в карьере, погружал беспалую кисть руки в раскрытые мешки, вороша округлые стяжения зеленовато-голубой бирюзы. Корнин и Захиров остановились в нескольких шагах. Ждать пришлось недолго. Вчерашний подросток позвал их следовать за хозяином в Большой Дом.

На второй «аудиенции» задержанных принимал один Гарватат. Слуга скупо подбросил хворосту тлеющим головёшкам открытого очага, помог правителю обнажиться по пояс, подал чай и бедные сладости. Три свежие циновки были разостланы близко к огню заранее. Правитель повёл беседу по-новому. Он часто прерывал свой неторопливый «лай», чтобы дать возможность собеседникам вставить реплику, возвращался к сказанному, когда догадывался, что чужестранцы его не понимают. С утра Корнин настроился подавлять в себе гадливость, однако при второй встрече печать проказы на лице больного уже не произвела на русского прежнего впечатления.

К концу разговора Искандер казался озабоченным. Беспокойство охватило и Александра. Хотя он и был учёным лингвистом, сын персиянки, впитавший язык предков с молоком матери, лучше понимал парсата. Когда они вышли на террасу под полуденное солнце, разогревшее скалы, он спросил:

– Ну, что сегодня? Кажется мне, нас хотят разделить.

– Худо дело… Мне велено немедля отправляться вниз за выкупом натурой вот с таким списком, – (бухарец раскинул руки). – Тебе же оставаться здесь в заложниках до моего возвращения. Простого дехканина они отпускают за мешок ячменя, если он обещает в такой-то срок принести выкуп к обычному месту обмена товаров между общиной и жителями низа. Этот царёк проницателен. Он понял, что мы с тобой – птицы другого вида.

– Не понимаю, в чём «худо». По мне – прекрасно! Дело сдвинулось с мёртвой точки. Где список?

Искандер указал пальцем себе на лоб.

– Вот здесь… А тебе действительно всё равно, оставаться заложником или получить свободу?

– Абсолютно. Я даже выигрываю – в комфорте. Пока ты будешь катиться вниз по осыпям, а потом вновь карабкаться вверх с выкупным караваном, я, надеюсь, успею язык этих… перс… парсатов выучить да Авесту в подлиннике почитать. Авось что полезное для себя найду. Ещё осмотрюсь хорошенько. Мало ли чего… Смотри, тот богатырь, с мултыком. Сдаётся, за тобой.

Действительно, появился молодец с фитильным ружьём. Из таких пищалей палили каменными пулями при Иване Грозном. Заложник вызвался проводить Искандера до границы владений прокажённых. По пути к ним присоединился старый знакомый – подросток с розовым пятном на переносице. Он вёл за собой ещё одного симпатичного знакомца, яка под седельным ковриком Корнин оценил заботливость хозяев: сойти под гору для него не проблема, но возвращаться в гору!..

Крутой спуск вывел на горизонтальную площадку, расчищенную от камней. Осмотрелись.

– Похоже, это место обмена товарами, – сказал Искандер. – Верхние жители свои лица лишний раз не никому показывают. Они договариваются с нижними через посредника, оставляют здесь свой товар – лазурит или изделия из него, конкреции бирюзы, горную смолу мумиё (прекрасное лечебное средство от всех хворей, говорят). И забирают заранее оговоренные предметы. Потом приходят люди из кишлаков.

Отрок с яком на ремешке сделал Корнину знак – возвращаемся. «Гвардеец» вручил Искандеру его личную суму. Товарищи обнялись. «С Богом!» – «Да хранит тебя Аллах! – ответил Искандер. И добавил, стараясь прикрыть шуткой беспокойство о младшем товарище. – И все светлые духи Агура-Мазды ».

Корнин взобрался на яка. Подросток потянул за чомбур. Обратное шествие, вверх, замкнул молодец с пищалью-аркебузой. Корнин оборачивался, пока Искандер не исчез за поворотом тропы.

Глава IX. Вокруг святилища Агни

Корнин так разнообразил своё время от пробуждения на рассвете до падения в короткий сон без сновидений после захода солнца, что не оставалось ни минуты, чтобы пожалеть себя, одинокого пленника. Он не сидел на месте, хотя каждое движение в разряжённой атмосфере давалось с трудом, выматывало за день до полной потери сил. Только так заглушал страх перед болезнью, ужасной медленным отмиранием частей гниющего тела.

Поражённые каким-либо тяжёлым недугом уверены, что можно излечиться, передав заразу здоровым. Сначала Корнин в каждом встречном подозревал злой умысел. Однако скоро успокоился. Русский не видел, чтобы парсаты, даже с виду здоровые, обнимались или целовались. Даже родители и дети этого не делали. Когда он, бывало, машинально протягивал руку для приветствия, теряясь при встрече с прокажённым, туземец лишь склонял голову.

Туземцы быстро потеряли интерес к чужаку. Для них он был почти что немым. В Большой Дом его больше не приглашали. Иные жилища, с виду незатейливые и бедные, не вызывали желания заглянуть за полог на дверном проёме. Похоже было, здесь праздные визиты не приняты. По утрам простые общинники собирались у склада, где каждому выдавали дневную норму ячменя, хлопкового масла, соли, иногда овощей, очень редко фруктов и, раз в неделю, мороженой баранины. Тем же наделяли русского. Кроме того, он получал вязанку хвороста или камыша. Топлива хватало на готовку пищи один раз в день. Кое-как обогревалось жилище и закипал чайник, набитый льдом или снегом.

Корнин сблизился только с подростком, которого приставили к пленникам в первый день. Звали его Йима. Он прислуживал русскому, сопровождал его в обходах владений прокажённых, стал дельным подсказчиком в изучении местного наречия, законов, обрядов и Авесты. В селении всякий знал наизусть гимны и молитвы из Священной Книги, написанной на зендском языке. Этот древнейший в Бактриане язык заметно, чувствовал Корнин, отличался от разговорной речи жителей Горы. Так назвали презираемые всеми беглецы последний выступ земной тверди на границе её с небом.

Мифический мир Авесты был для изгоев реальным. О богах и ангелах- язатах , о героях древности говорили как о живущих сегодня, их имена давали новорожденным. Йима получил своё имя в честь культурного героя легендарных предков, пастуха и законодателя. Парсат, избираемый пожизненно в правители общины по признакам «львиного образа», принимал имя одного из шести бессмертных святых (амеша спента) при главном из светлых духов. Ныне правил соплеменниками обладатель «львиной маски», который обнаружил в недрах Горы богатую залежь бирюзы. За это Собрание общинное нарекло его Гарвататом, что значит «благосостояние».

Ещё удалось Корнину в разговорах с Йимой приблизиться к тайне «предтечи» Александра Македонского. Время от времени якобы появлялся на Горе рыжеволосый гигант, с такими же синими глазами как у лучших представителей племени парсатов. Они называли его Вестником Агура-Мазды. Видели в нём предводителя светлых духов, в которого воплотился, закончив земную жизнь, блистательный Искандер Двурогий, завоеватель мира.

Разговорный язык жителей Горы Корнин с помощью Йимы усваивал быстро. С чтением дело продвигалось не столь успешно: Авеста была записана древнейшими иероглифами ещё не разделённого индо-иранского мира, до изобретения слогового индийского письма, до того, как персы приспособили к своему языку клинопись и стали пользоваться арамейским алфавитом. Малой общине не было нужды обзаводиться собственной письменностью. Библиотека парсатов состояла из одной книги, к тому же написанной на архаическом языке и поддающейся прочтению только избранными. Последние толковали её и пересказывали соплеменникам понятной всем речью. Никто в мире речь их не понимал. В тесном селении легче было встретиться для разговора, чем писать друг другу послания. Разработкой письменности для парсатов занялся интереса ради Корнин, намериваясь когда-нибудь записать устное творчество аборигенов. Разнообразием оно не отличалось, сводилось к вариантам гимнов и разделов Авесты, построенным на реальных событиях в жизни новых поколений, их переживаниям и осмыслению меняющегося мира. Особенности быта туземцев, их архитектуру, национальное платье, методы хозяйствования, социальное устройство, религиозные праздники, лечебное дело описывал Корнин на русском языке.

Разнообразие интересов разнообразило и способы их удовлетворения. Первого парсатоведа можно было видеть сидящим у раскрытой двери с Авестой на коленях. При свете огня в очаге, за опущенным пологом он записывал впечатления дня, новые слова и обороты речи арийского корня. Вызывая удивлённые взгляды хозяев, пленник обмерял размеченным шнуром строения посёлка, опрашивал прохожих. Буквально преследовал немногословных, скрытных жрецов – хранителей знаний, истории общины, её традиций и врачебных секретов. Спускался в рудники. И никто не останавливал чужака. Передвижения по владениям прокажённых происходили не столь в горизонтальной плоскости, сколько по вертикали. Спасибо Йиме, сажал своего подопечного на яка и тянул за чомбур в том направлении, куда указывал русский.

Однажды, обогнув гору, всадник и проводник оказались на пологом склоне, изрытом разработками бирюзы. Над каждой дудкой в кольце отвалов из разноцветного грунта, был сооружён ворот с бадьёй для спуска-подъёма людей, инструмента и горной породы с включениями желваков ценного ископаемого. При устьях шахт копошились рабочие в укороченных халатах, повязанные платками. Любопытство взяло верх над страхом остаться под землёй навсегда – Корнин залез в первую попавшуюся бадью и, ободряюще помахав Йиме рукой, дал знак бадейщику. Чтобы всё увиденное под землёй и наверху осмыслить, зарисовать и записать, пришлось наведываться в шахты не один раз. Заодно осмотрел карьер, снабжавший общину поделочным камнем, лазуритом. В обмен на него шла половина необходимого для нужд общинников товара снизу. Была ещё одна немаловажная статья дохода под названием мумиё. Места скопления универсальной лечебной смолы были известны немногим. Охотники передавали тайну только наследникам.

Этот склон, выполаживаясь, переходил в седловину между священной горой прокажённых и соседней вершиной. С северной стороны седловину замыкала подковообразная скалистая цепь, под которой скапливался зернистый снег, фирн, дающий начало леднику. При боковом освещении в скалистой цепи становился заметным арочный вход в пещеру. «Что там?» – «Нечистое место», – уклонился от подробного объяснения Йима. – «Можно его осмотреть?» – «Спрошу у старших».

Существование в абсолютно непригодных для жизни условиях вынудило учёных апологетов Агура-Мазды не вспоминать или вовсе исключить из учения многие его положения, приспособиться к иному, чем внизу, мировому порядку. Так, обязательная для древних парсатов тройка священных животных в каждом хозяйстве – корова, собака и петух – стала достоянием всей общины. Для жителей бесплодных скал каждый лишний рот, пасть, клюв действительно «лишний». В Авесте «Царство Света и Правды» – это «хорошо возделанное хлебное поле». Естественно, в своих проповедях атраваны стали избегать этой темы, усиливая Свет и Правду в собственных душах. По Книге в крайней степени нечист человеческий труп. Умерших предписывалось как можно скорее удалять от чистых стихий – воды, земли и особенно огня. Маздаисты оставляли обнажённых покойников в специальных каменных колодцах на съедение коршунам. Дэвам для игрищ доставались обклёванные кости. Но среди ледников трупы не гнили, коршуны сюда не поднимались. Парсаты стали заливать умерших водой, уложив тело в скальном углублении на подстилку из камыша, чтобы нечистые останки не касались земли. Греховное соприкосновение с водой длится недолго. К утру труп оказывается закованным в вечный ледяной панцирь, а о льде в Авесте не упоминается. Останки предков больше не интересуют потомков, ледяные гробы теряются под осыпями и ветровыми отложениями, а вот души почивших, фраваши, становятся предметом культа.

Парсаты были огнепоклонниками. Между Большим Домом и началом спуска к горным выработкам находилось святилище Агни – жертвенный очаг из глыб лазурита, открытый на восток и украшенный грубым рельефом крылатого солнца. Середину очага занимал валун со срезанным верхом. На этом своеобразном алтаре постоянно, под присмотром жреца-атравана в накидке из красных перьев петуха тлели головешки. Накануне равноденствия их заливали водой, которая вместе с огнём, землёй и воздухом представляла собой чистую стихию. В священное утро, когда силы света и силы тьмы уравновешиваются, главный атраван клал в жертвенный очаг охапку отборной арчи. Смолистые побеги вспыхивали от первого луча солнца. Жрец только перехватывал его линзой, выточенной из прозрачного камня и направлял в нужную сторону. Последователи Авесты относили горное стекло к чистейшим предметам.

Корнину довелось стать участником осеннего празднества Огня. Едва в серой мгле рассвета стали различимы лица и предметы, перед Большим Домом собрались все ходячие члены общины, взрослые, дети и старики, больные лепрой и здоровые вперемешку. Матери держали на руках послушных младенцев. Ученики жрецов разливали из узкогорлых небольших сосудов в подставляемые чаши дурманящий напиток хаома. Предки приготавливали его из наркотического растения Asclepia asida . Здесь его заменила обыкновенная поганка, доставляемых снизу. Постепенно толпа возбуждалась, но ничего подобного пьяному буйству, какое приходилось видеть уроженцу Ивановки у кабака в соседней Александровке, не было.

Наконец в восточной стороне осветилась алым заснеженная грань далёкой вершины. Раздались мерные звуки большого барабана, и толпа с жертвенным бараном впереди, ведомым красными атраванами, стала перемещаться к святилищу бога Агни. Медленно спадает тень с жертвенного очага – от карниза к основанию, обнажая рельеф крылатого солнца. Главный жрец, проникнув в очаг через проём с восточной стороны, склоняется над алтарным камнем, и в охапке сухой арчи появляются язычки живого огня. К алтарю подтаскивают барана, над ним слоняются головы в колпаках. Шипит пламя, отведав жертвенной крови. Освежёванный баран подвешен над огнём. В это время мужчины, под рокот бубнов, низкими голосами запевают гимн из Ясны , основной книги Авесты. Мрачное и торжественное начало. Постепенно к басам и баритонам присоединяются высокие голоса, вступают в хор женщины и дети. Мотив обретает радостную окраску, сообщая вышедшем из ночной тени горам о победе сил Света и Добра над Мраком и Злом.

Празднество длилось до ночи. Утренней порции хаомы парсатам хватило на весь день, чтобы раскованно предаваться пению и пляскам. Корнин ради интереса тоже сделал глоток горькой и вязкой жидкости, и ему показалось, что он способен разбежаться по площадке святилища, оттолкнуться от её края и взлететь, перемахнуть через горы. Сдержался. Но не отказал себе в удовольствии принять участие в мужской пляске. С упоением топтался на одном месте и протягивал руки к огню на жертвеннике, раскачиваясь и кружась в такт бубна. Жертвенного барана растащили по кусочкам, кости достались священной собаке. Не забыли угостить по-праздничному корову и петуха. Получил добавку к дневной порции и взятый вместе с пленниками як. Видимо, сердобольные парсаты с радости вспомнили, что он имеет отношение к священной корове.

Йима запомнил просьбу своего подопечного. Жрецы дали согласие на посещение чужаком пещеры над ледником. Им было на руку поразить воображение чужака. Ведь, спустившись к своим, он поведает нижнему миру, какие силы охраняют людей Горы. Кто после этого осмелится нарушить их границы!

В тот день у парадного входа в Большой дом собралась высшая знать парсатов. Все в парадных кафтанах широкого покроя. Изуродованные болезнью кисти рук спрятаны в рукавах. Воротники скрывают щёки и подбородок. Колпаки надвинуты на глаза. Тут же сам правитель, поддерживаемый с двух сторон приближёнными, также с «львиными» ликами. Подали паланкин на двоих. Хозяева учли физические возможности белого человека. Его усадили напротив Гарватата. Медленное шествие обогнуло гору. Миновали пологий склон, изрытый выработками, и двинулись наискосок, вверх от седловины к скалистой цепи. Процессия приближалась к арочному углублению в каменной стенке, черневшему за верхним краем ледника. Корнину вспомнились слова Йимы: нечистое место. Несколько человек из стражи и свиты, самые молодые и проворные, вырвались вперёд.

Вход в гору преграждала стенка из глыб льда. Носильщики опустили паланкин на землю, помогли Вестнику подняться на ноги. Дул свирепый ветер, заставляя и русского и горцев кутаться в одежды. Наконец проход во льду был пробит. Факельщик высек огонь на просмоленную паклю на конце короткой палки и шагнул в глубь горы. За ним двинулся правитель, жестом пригласив Корнина следовать за собой. Свита и стражники остались снаружи.

Извилистый ход вёл полого вниз. Хрустел под ногами ледяной щебень, трещала горящая смола. Изломанные тени возникали и исчезали как призраки. Коридор резко сузился и сразу раздался вширь и вверх, заканчиваясь просторной пещерой. Посредине грота отблескивали гранями, будто стеклянные, две большие призмы, напоминающие надгробия. Что-то темнело в глубине той и другой.

Гарватат сделал несколько плавных движений беспалыми руками, точно дирижёр невидимого и беззвучного оркестра, «пролаял» заклинание и прошёл вперёд. Повторив короткий обряд, дал знак спутнику подойти ближе. Факельщик поднял древнейший светильник над головой, на вытянутую руку. При таком положении огня стало различимо в деталях содержимое прозрачных глыб.

Не надгробия возвышались над расчищенном от камней центром грота. Это были саркофаги из кристально-чистого льда. Секрет их изготовления Корнин знал от Йимы.

Внутри одного из них находилось тело тонконогого молодого мужчины в дорожной куртке эпохи Ренессанса. Он словно мгновенье тому скончался. Бесцветные глаза были раскрыты, смотрели в потолок грота. Рыжеватая бородка и длинные усы покойника под острым, с горбиной, носом, выглядели ухоженными. Правитель стал говорить быстро-быстро. Александр понял только два слова: Марко Поло. «Видимо, спутник Марко Поло», – подумал.

Рассмотрев венецианца со всех сторон, тройка, с факельщиком, перешла ко второму гробу.

Глыба льда содержала средних лет бухарца, судя по покрою и расцветке халата. У него была огненно-рыжая борода. Рост и дородность покойника, черты лица, цвет открытых глаз – всё выдавало «корнинскую породу» первого и второго поколения. Из записок Андрея Борисовича его внук знал, что второй Борисович, Игнатий, был, словно близнец, схож со старшим братом Андреем. А по словам Фатимы Самсоновны, улем называл своего отца, Игнацы , «моё зеркало».

– Захир-ага! – вырвалось у Корнина. Он задыхался от волнения. Дальше мысленно. – Нашёлся! Что сказать родным?.. Надо дождаться Искандера. Ему решать.

– Улем, Захир-ага, – подхватил Гарватат. – Так себя называл второй Вестник Агура-Мазды.

По расчётам Корнина заканчивался октябрь, когда из долины Обихингоу стражники тропы принесли весть о приближении к посёлку каравана. Действительно, вскоре на площадку обмена товарами поднялась вереница навьюченных яков в сопровождении людей низа. Караван-баши оказалась женщина. В ней, даже закутанной с ног до головы в зимние одежды, Корнин узнал Арину. Искандера среди прибывших не было видно.

Глава X. Прокажённый

Расставшись с товарищем, Искандер спустился знакомой тропой в Сангвор. Там застал в тревожном ожидании Арину. По её словам, проводник, не веря в возвращение сына Захир-аги и молодого русского, недавно покинул кишлак со своими людьми и вьючными ослами. Искандер не стал медлить. Решить поставленную перед ним на Горе задачу могла только мать. Исполнить просьбу сына для неё высший долг. Любые препятствия преодолеет. Только бы не пришлось искать её по всему эмирату и в русском Туркестане. Ведь возвращение старого проводника и погонщиков с вьючными животными без сына и Корнина могло побудить её броситься за помощью к властям Бухары и Ташкента.

Опасения Искандера оказались напрасными. Вдова улема не покинула горный стан, когда проводник появился перед ней с тревожной вестью. Не может быть такого, чтобы муж и сын пропали без следа в одном месте, при схожих обстоятельствах, в интервале тридцати лет! Притом, Искандер не один. Надо ещё подождать.

Так мысленно ободряла себя пожилая женщина, простаивая часами на высоком речном мысе, откуда далеко просматривалась пустынная долина Обихингоу. И вот возникла в серо-голубой дали чёрная точка. Ближе… ближе… Всадник… Искандер!

Выслушав сына, Захирова велела спутникам оставаться в лагере до её особого распоряжения. Сама с Искандером поспешно выехала в Дюшанбе. Лавки на базарах большого кишлака могли удовлетворить фантазию любого покупателя и казались неисчерпаемыми. Бухарцам оставалось только отобрать самые необходимые товары и продукты питания в расчёте на потребности жителей высокогорья, доставить их парсатам и обменять на несчастного пленника. Нельзя было терять ни одного дня.

Фатима Самсоновна не преминула спросить сына, что ему удалось узнать о дорогом им человеке. Ничего определённого Искандер сказать не мог. Он передал матери разговор с правителем, обратил её внимание на упомянутых Гарвататом людей иного, чем парсаты, облика, которые иногда оказывались среди них то ли в качестве гостей, то ли пленников. Поделился своими подозрениями, вызванными уклончивыми ответами хозяина скалы на вопрос собеседника. Решили, что необходимо ещё раз подступиться к Гарватату во всеоружии выкупного груза с вопросом о рыжеволосом гиганте, пропавшем на границе владений его племени.

До выхода каравана из Дюшанбе оставались считанные дни. Фатима Самсоновна вызвалась проводить сына до кишлака Сангвор. Местный умелец переделал арбу в дорожную карету, наняли арбакеша с двумя ишаками. Но планы Закировых в одночасье рухнули…

В то утро мать, задумавшись, без стука вошла в комнату сына. Искандер, переодеваясь, стоял спиной к двери, голый по пояс.

– Ох, прости! Постой, не суетись! Где ты так вымазался?

На пояснице Искандера отсвечивало розовым продолговатое пятно, будто шёлковый лоскут, наклеенный на кожу.

– Стань к свету, – (Мать намочила носовой платочек в стакане с водой). – Да оно не оттирается! В чём это ты?

Лицо сына приняло озабоченное выражение.

– Подержи зеркало, мама. Вот так.

– Сынок, что с тобой!? Что ты увидел?

Искандер, словно обессилев от минутного разглядывания своей спины, опустился на лежанку, обхватил голову руками, потом откинулся к пупырчатой стене, вскинул свои прекрасные персидские глаза, наполненные ужасом и мольбой (спаси! – читалось в них).

– Это… У меня проказа, мама.

Следующие дни стали для Захировых пыткой минутами и часами. В медицинском пункте ничего определённого сказать не могли. Местные знахари отводили в сторону глаза и старались поскорее выпроводить пациента за порог. Тогда мать решила не рисковать больше в ожидании чуда.

– Едем в Асхабад. Там профессор Юшин. Он, говорят, кудесник. В его лепрозории появились выздоравливающие… Собирайся.

Бухарцы о подготовленном предприятии по освобождению Корнина в те дни не вспоминали. В ушах неустанно, оглушая, отупляя мозг, звучало «проказа, проказа, проказа!» Ноздри ощущали запах гниющего тела, сродни с трупным, почему-то особенно сильно, если близко находились цветы. Глаза будто видели страшные следы, уродующие живое тело. К чему бы ни касались пальцы, возникало ощущение нездоровой мокроты, липкого гноя.

Слова Фатимы Самсоновны, вспомнившей о докторе Юшине, прервал стук в дверь. Слуга доложил, что госпожу спрашивает человек из её лагеря. Им оказался караван-баши. Бухарец озаботился отсутствием вестей от хозяйки и без вызова прибыл в Дюшанбе. Закировой пришлось сделать усилие над собой, чтобы вернуться мыслями к освобождению Корнина. «Товар подготовлен, Каныбек. Забирай всё, что увидишь на складе и вези в Сангвор. Погоди! Сейчас напишу письмо. Вручишь его фельдшерице, госпоже Арине. Её пункт в том кишлаке. На словах передай, что умоляю сделать всё для освобождения русского учёного. Надежда только на неё. Мой сын болен. Я должна ехать в другую сторону».

Через несколько часов Закировы выехали из Дюшанбе в Термез древним путём.

Позади стались разбитая каменистая дорога и речной путь. В Чарджоу мать и сын сели в поезд. Мир Искандера сузился до ширины зримой полосы вдоль железной дороги. Прошлое обрывалось сразу за спиной. Все мысли притягивала лечебница и божество в ней, доктор Юшин.

Вот, наконец, Асхабад. Путники в наёмном экипаже выезжают окольными улочками к оврагу. За ним высокий глиняный забор, будто стена крепости. Густая листва запущенного орехового сада, тёмная, неподвижная, усиливает ощущение таинственности этого места с жутким названием лепрозорий. Доктор Юшин, при лысине, прикрытой от виска к виску прядью тусклых рыжеватых волос, предстал перед посетителями с вонючей папиросой в углу ротовой щели, в замызганном медицинском халате. Похоже было, врачеватель дьявольского недуга не обновлял «вицмундира», пока ветошь держалась на плечах. Расспросив приезжих, кривой улыбкой дал понять, что неисповедимы пути Господни. После осмотра больного при матери, за ширмой, пустыми надеждами бодрить его не стал, был откровенен:

– Никто не знает природу проказы, дорогие мои. Неизвестно, как она передаётся. Больных с запущенной формой болезни («львиная маска», например) мы просто изолируем и облегчаем, как можем, их последние годы. Вы вовремя спохватились. Будем считать, что в невезении вам повезло. Не обещаю, что вылечу вас, но, во всяком случае, развитие вашей болезни можно если не остановить, то замедлить. Буду делать, что в моих силах. Несколько лет, на стадии интенсивного лечения, вам придётся жить в стенах лечебницы. Ну, а потом, как здесь говорят, «если Аллах соизволит». Контакты с теми, кто за стеной, исключены. Письма родным можно писать под диктовку кому-нибудь из медицинских работников. В саду есть несколько флигелей для изоляции людей… э-э-э, образованных, скажу так. В один из них я могу поселить вас за разумную плату. Продиктуйте вашей матушке список необходимых вам вещей и предметов, книги не забудьте. Только имейте виду, что всё останется здесь навсегда. И, с той минуты, никаких непосредственных контактов со здоровыми. Ну, объятия, поцелуи, рукопожатия. И разговаривайте на расстоянии. Знаете, слюна, бывает, летит. Надеюсь, я выразился понятно. Впрочем, прощаться с родительницей вы будете при мне. Я должен быть уверен.

Присутствие постороннего человека при разлуке матери и сына на неопределённое время, возможно, навсегда, не позволило разыграться трагедии в кабинете главного врача лепрозория. И всё-таки Фатима Самсоновна не удержалась – прижалась к Искандеру мокрым от беззвучных слёз лицом. Врач тут же заставил её умыться с карболовым мылом и сменить кофточку. Но уже за порогом дома отверженных пожилая женщина уговорила себя не распускаться в чувствах. Ничем, кроме выражения уверенности в выздоровление Искандера, она помочь ему не могла. И усилилась её ответственность за единственного внука. Предстояло подготовить его к страшному известию. Тимур был наделён настоящей поэтической душой, впечатлительной и хрупкой. За невестку придавленная горем мать не беспокоилась. Эта равнодушная ко всему на свете, сонная, красивая и глупая самка, постоянно жующая сладости, проводящая дни в праздности среди таких же, как и она, толстых дочек и ленивой прислуги, переживёт своё фактическое вдовство. И внучки горевать не станут. Отсутствие отца они никогда не замечали. Присутствия – тоже.

Проезжая ночными улицами Бухары от вокзала к дому, персиянка уже не знала, кого в первую очередь спасать, сына или внука. О пропавшем муже она ни разу не вспомнила с тех пор, как заметила розовое пятно на пояснице у сына. Родной человек, никогда раньше не покидавший её память, вдруг оказался на странице жизни, перевёрнутой тридцать лет назад. Что возвращаться назад? Книга её бытия раскрыта близко к концу на таком месте, где надо, не отрываясь ни на миг, упорно разбирать знаки и вникать в их грозное звучание. А впереди мрак, неопределённость. Прощай, Захир! До встречи… Там!

Часть восьмая. ЧЕСТЬ и ДОЛГ

Глава I. Изба на отшибе

Изба Василия Скорых стояла на отшибе. Место на высоком берегу Енисея, при впадении в него Подсинки, было открыто всем ветрам. Кроме хозяйского жила , усадьба, отгороженная от пустоши глухим забором, вмещала сад, небольшой флигель и подсобные постройки вокруг колодца, огород на задах. Вместительную избу, с высоким коньком и большими окнами, срубили из кондового кедра не на сибирскую руку, а под присмотром декабриста Кривцова. По возвращении с семьёй из Сары-Таш Скорых выкупил вымороченное хозяйство у города. Герой двух войн стал в Подсинске фигурой видной. Сам городской голова Гусев приветствовал земляка, снимая шляпу.

Некогда паспорт, выданный на мещанина Скорых, лишил гусара Сергея Борисова сына, дворянского звания. Фёдор Сергеевич в мещанском сословии укоренился. Василий Фёдорович, именованный кавалером ордена св. Георгия , возвратил утерянное дедом. Однако этим не кичился. Воспользовался привилегией носить армейский мундир. Так и проходил до конца своих дней при погонах и «Георгии» в петлице. Отпустил бороду и усы по моде конца века. Золотую шашку навсегда повесил на стену.

Пожизненный пенсион и небольшая денежная рента с накоплений отца и деда Паршина давала возможность его семье жить безбедно. К основному банковскому счёту доступ был только наследнику покойного валенщика. Сняв сумму на покупку дома, он тратил на жизнь только проценты с оставшегося капитала.

Выбор дома был сделан главой семьи ради Нюры. Жене каторжника, уличённого в убийстве ради наживы, казалось, что зареченцы только и ждут её появления на людях, чтобы поизмываться над беззащитной. При закрытых дверях и ставнях не проживёшь. Устанешь выходить за порог под опущенным на глаза платком. Пусть не на каждом шагу бросали в спину «у-у, колодница!», не всякий наглым взглядом заставляли несчастную опускать голову. И не часто Никанор прибегал бы с улицы в слезах: «Мамка, почему они называют меня убивцем?». Далеко не все из вчерашних знакомых воротили глаза в сторону при случайной встрече с внучкой Паршина. Некоторые даже здоровались, а кое-кто заглядывал к Анне вроде как по соседской нужде, пока она отсиживалась в дедовой избе. Но впечатления, медленно и верно убивающие душу, накапливались.

Возвращение в Подсинск брата Анны заставило закрыться многие рты, а многие глаза опускаться долу. Штабс-капитан первым делом обошёл избы сородичей. Одни из них ещё при аресте подозреваемого повёли себя хуже чужих – заявили, что на порог не пустят выродков из семьи душегуба, Нюрку и Никанорку. Другие, пусть не столь категоричные в суждении, не подставили плечо попавшей в беду молодице. Василий нигде не присел, повсюду заявил примерно одинаково: «Вот что, дорогие родственнички: с этого часа о родстве нашем забудьте. И детям и внукам своим накажите не вспоминать. Не будет вам моего прощения! Живите в мерзости!». Перешёл мост, не оглянулся.

Впервые за много месяцев Анна почувствовала себя надёжно отгороженной от злословия и недружелюбных взглядов. И стала к ней понемногу возвращаться утраченная свежесть. Ей и четверти века не минуло, а выглядела она на все сорок. Тусклый взгляд оживлялся разве что испугом. Такой же испуганной стала походка, вообще манера держаться даже среди своих. Под предлогом ухода за младенцем, Василий освободил сестру от какой-либо обязательной домашней работы. Порядок в нём поддерживали Павлиха и Феодора. Девочка, встретившая в дороге домой из Алайской долины своё десятилетие, и Никанор оживляли его детскими голосами и суетнёй. Со всем усадебным хозяйством справлялись работницы, мать и две взрослые незамужние дочери, их муж и отец Прокопий, мужик ещё не старый, покладистый и работящий, которому помогал смирный подросток-сын. Адутант Гаврилов назначил себя наместником хозяина за порогом господского дома. Чудо-сад, с законной претензией на ботанический, хозяин оставил себе.

В просторной избе жильцы не докучали друг другу. Каждый имел отдельное помещение. Местом семейного сбора была передняя. Василий Фёдорович стал называть её гостиной, а сенцы между ней и крытым крыльцом – прихожей. Центральную часть дома занимала большая русская печь. Уютный тупичок между её белёным боком и наружной стеной заняла Нюра с сыном. Одну из комнат, с голанкой, хозяин усадьбы приспособил под кабинет, где и спал на кожаном диване.

Семья работников и Гаврилов разместились во флигеле-пятистенке.

В первый год под новой кровлей едва не случилась большая беда. Как-то десятилетняя Феодора сбежала из-под надзора мамки. Поиски в усадьбе в кустах по берегам Подсинки беглянку не выявили. Скопом ринулись к Енисею. И тут из-за увала появилась пропажа в жакете с взрослого плеча. Рядом шла барышня в лёгком платье, хотя день выдался прохладным. Оказалось, ссыльная народоволка Маша, прогуливаясь вдоль реки, услышала крик. Кто-то барахтался под увалом. Только чёрная голова торчала над омутом да руки молотили по воде. Потянула за длинные волосы – вытащила девочку. Невольная купальщица не сразу смогла назвать себя, отстучала зубами: «Фе-о-д’о-ра». – «Живо раздевайся, Фе-дура!». Жакет спасительницы доставал ей до колен. «Показывай, где живёшь!» Отец ещё не видел дочь столь испуганной. Никто из домашних, в том числе Павлиха, не могли освободить её от страха. Феодора жалась к спасительнице. Пришлось Маше оставаться в доме на ночь. Им постелили в детской. С того дня завязлась дружба между Скорых и Александровой. Так себя представила народоволка. Штабс-капитан почему-то решил, что это не настоящее фамилия, но допытываться не стал. К сожалению подсинцев, срок ссылки Александровой заканчивался. Она уезжала в родную Нижегородчину. Перед разлукой девочка и девушка условились о переписке. Слово держали долгие годы. Феодора отсылала свои письма сельской учительнице в Александровку, настойчиво звала её к себе погостить. Да путь был не близок.

Одним печальным утром Павлиха не проснулась. Старая черногорка полностью заменила Феодоре родную мать. От Елицы не осталось даже фотографии. Её физическим образом для девочки был золотой медальон с прядью волос черницы, неизвестно где скрывающийся от мiра , неизвестно, живой ли. Медальон, как повелось с первых дней, висел на коврике, над кроватью девочки. Отец не замечал, чтобы дочь раскрывала его. Она никогда не заговаривала о родившей её женщине. Тем более озадачился Василий Фёдорович, видя бесстрастное лицо дочери над телом выпестовавшей её черногорки. Ни гримасы горя, ни слезинки. Лишь внимательный взгляд, направленный в глазные впадины почившей, неплотно прикрытые дряблыми веками, будто девочка-подросток пыталась проникнуть в какую-то тайну.

В тот год Феодора посещала женскую пра-гимназию, вытягиваясь в рослую, плоскогрудую, с широкими плечами и узкими бёдрами, неулыбчивую девушку. Роскошные чёрные волосы, слегка вьющиеся, жёсткие и блестящие, которые она поднимала от шеи на затылок, уравновешивали крупный, широкий у основания нос, скрашивали её некрасивость. Учителя находили в ней ум, серьёзное отношение к труду и замкнутость. Ни одна одноклассница не была названа ею подругой. Никто из девочек не назвал подругой дочь штабс-капитана.

Пришло и её время посещать балы, устраиваемые старшеклассниками мужской гимназии для сверстниц женской и наоборот. Классная дама, особа наблюдательная, отметила «очередную» особенность Феодоры. Девушка якобы участвовала в них исключительно из холодного любопытства к этой забаве. Почему в кругу её сверстниц топтание под музыку с кавалерами считается самым восхитительным, самым волнующим занятием в начинающейся молодой жизни? Что скрывается за этим занятием? Феодора внимательно вслушивалась в разговоры одноклассниц, терпеливо внимала их несдержанным признаниям. Они ничего не выдумывали, рассказывая о бессонных ночах после бала, о жаре в груди, о беспричинных, радостных слезах. Нечто подобное вызвал в ней её первый бал. Тоже была бессонная ночь, когда Феодора пыталась разложить в уме «по полочкам» всё увиденное, услышанное и прочувствованное. Её это не удалось. Неудача разочаровала. И к утру девушка успокоилась. Ничего не могло взволновать её до такой степени, чтобы чувства отразились на лице, обнаружились дрожью голоса и толкнули на необдуманный поступок. Возможно, в определённые моменты жизни внутри её бурлило и кричало, но внешне она оставалось бесстрастной.

Вместе с тем её отношение к двоюродному брату подходило под категорию сестринского. Феодора никогда не говорила, что любит Никанора, не тискала его в объятиях, не сюсюкала над ним. Но, ещё будучи сама ребёнком, могла встать ночью к больному, плачущему братишке, когда обессиленной от бессонницы тёте Нюре и рукой не просто было пошевелить. Не раздражалась приставаниями мальчика поиграть с ним, всё откладывала ради каприза братца. Как-то тётка умилилась: «Бог наградит тебя за доброту, Дора!» – «При чём здесь доброта? – пожала плечами девочка-женщина. – Я старшая, я должна».

Георгиевский кавалер с уважением воспринимал слова, в которых звучало «долг». Он сам в год своей отставки, ни минуты не колебался, когда получил письмо от одного очень влиятельного лица с просьбой помочь другому лицу в опасном предприятии в неизведанной горной стране. Вскоре после новоселья пришлось на несколько месяцев оставить неустроенное гнездо и близких, нуждающихся в его постоянном надзоре. Но долг!

К этому случаю ещё вернёмся, в своём месте.

Глава II. Взрослая дочь

Старая няня скончалась в дни траура по Александру III. В просвещённых провинциальных кругах люди, не зараженные революционными настроениями, с печалью переживали безвременную смерть императора не только не выводившего свою страну на тропу войны за тринадцать лет правления, но и сдерживавшего воинственные порывы европейских государств своим авторитетом и неожиданным сближением с республиканской Францией. Консервативные меры начальных лет его царствования были с лихвой перекрыты деятельностью прогрессивной, принесшей стране пользу. Он заменил подушную подать на разные сборы, павшие, в основном, на богатые слои населения, учредил Крестьянский банк, основал Министерство земледелия, развивал промышленность, оживил железнодорожное строительство на окраинах империи, за Уралом; по указу Александра Александровича были повсеместно открыты церковноприходские, промышленные и ремесленные школы. Будучи по природе бережливым, он улучшил финансы России. Всевластные губернаторы почувствовали на своём загривке тяжёлую руку императора. Только за эти благие дела второй сын Освободителя заслуживал уважения нравственно здоровой России, не принимавшей чужие и чуждые, сиюминутные учения.

Вот почему так болезненно воспринял Василий Фёдорович слова пятнадцатилетней дочери, когда Подсинск узнал о кончине императора: «Слава богу, взрывать не пришлось. Но ничего, наследника уж точно достанут». При этих словах ни злорадства, ни иного чувства ни в голосе, ни на лице девушки. Отец был настолько поражён услышанным, что сразу не нашёлся с ответом. Проводил растерянным взглядом прямую, резко сужающуюся от угловатых плеч к талии спину Феодоры, осыпанную чёрными локонами, выбившимися из власяной копны на затылке. По размышлению понял, какую оплошность допустил, закрывая глаза на интерес дочери к ссыльным народовольцам. Честный человек Скорых смотрел на вечерние посиделки в избах, где стала пропадать Феодора, как на целомудренное соединение образованной молодёжи с целью поговорить о Шиллере, о славе, о любви . Выходит, он опасно ошибался.

К его удивлению, дочь не стала устраивать сцену, когда он, собравшись с духом, превозмогая вдруг охватившую его неуверенность в себе, запретил Феодоре проводить вечера у ссыльных: «Хорошо, отец». Феодора слово сдержала: с тех пор в те избы-ловушки ни ногой. Однако как-то в краеведческом музее застал Василий Фёдорович дочь о чём-то вполголоса спорящей с одним из тех – бородатого кудрявца с интеллигентным лицом, в косоворотке. Дочь обещала не заходить в избы. Музей не изба. Она всё понимает буквально. Ладно, поговорим на эту тему позже.

Позже, однако, всё не наступало. Сам оттягивал в ожидании какого-то «удобного случая». Не заметил, как пошёл Феодоре восемнадцатый год. Она закончила гимназию и определилась учительницей школу большого, богатого села Шушенское, что в сотне вёрст вверх по Енисею. В одном из первых писем дочь писала, что сдружилась с молодой четой ссыльных. «Володя и Наденька, умницы. Они социал-демократы. Рядом с ними бывшие её подсинские знакомцы, из сосланных на поселение, кажутся просто смешными, какими-то ряжеными. Супруги много смеются над друзьями народа и её заразили смехом, не поверишь, отец».

Штабс-капитан сделал попытку представить смеющуюся Феодору. Неузнаваемое лицо получилось. Но откровение дочери его успокоили. Эти социал-демократы, насколько ему было известно, террор отвергали. Если дочь вместо Библии станет читать их… как его?.. Маркса, полбеды: виселица, а пуще того – казнь души – ей не грозят. Перебесится, выйдет замуж, а там дети, другие интересы, словом.

Три года спустя, дочь, время от времени наведывающаяся домой, приехала с поклажей. Пояснила:

– Скучно стало в Шушенском: Владимир и Надя уехали в Петербург; после них другие, из наших, кажутся просто нулями, ничтожествами, а тамошние пейзане – хуже буржуа. Всех бы!..

– Погоди, погоди, дочка! Что значит «из наших»?

Феодора напряглась, выпрямила спину, сидя на стуле в кабинете напротив отца:

– «Наши» – это марксисты. Я в партию вступила.

– Вот как! Не спешу поздравлять. Что это за партия такая, в которой двое умниц, по твоим словам, остальные – нули, ничтожества? Вы так, не дай Бог, возьмёте власть, всех нулями сделаете, а Россию ничтожной. А!?

– Не придирайся к словам, отец.

– Ладно, признаю их литературным изыском. Тогда скажи, на кого вы собираетесь в борьбе против буржуазии опираться в стране, на девять десятых крестьянской? То есть, по твоим словам, состоящей из тех, кто хуже буржуа?

– На пролетариат, господин офицер его императорского величества.

– На рабочих? Да настоящий рабочий, дочка, местом своим дорожит, положением гордится. Заработок рабочего позволяет семью в довольстве и сытости содержать да ещё незамужних сестёр. На что ему ваша революция?

– Успокойся, отец, революция будет не наша, социал-демократическая. Она будет общая, когда твой разлюбезный царь с компанией сам страну к ней подведёт. Эту колымагу под названием Россия понесёт взбесившаяся сила, и перепуганные седоки только «спасибо» скажут тому, кто схватит брошенные вожжи и усмирит стихию.

– Не надёжней ли добиваться цели эволюционным путём? Мы ведь русские. У нас революции быть не может, у нас бунт, бессмысленный и беспощадный.

– Скажи ещё – верноподданно ждать реформ сверху ! Да, были такие: при Иване Третьем, Петре, любимом твоём Александре Николаевиче. Ни один из них начатые преобразования до конца не довёл. А Екатерина и её либерал-внучек даже и не начали объявленное как следует, на корню погубили. Не-ет, отец, больше нет веры тем, кто наверху.

– Ну, дочка, ты подкована! С тобой спорить бесполезно… Чем заняться думаешь? Ту силу, сиречь народ, станешь бесить?

Феодора не посчитала нужным заметить в голосе отца иронию:

– Что у нас здесь? Трехклассное училище, приходские, ещё воскресные школы. Где-нибудь устроюсь. Надеюсь, георгиевский кавалер поможет.

Всё чаще разговоры с дочерью становились для Василия Фёдоровича трудным делом. Она ставила его в тупик прямым, не мигающим взглядом карих глаз. В такие минуты штабс-капитану казалось, что Феодора – это только внешняя оболочка, а под ней Елица, смотрит из глубины узких зрачков дочери. Кто всё-таки перед ним, Феодора или Елица? Или сразу обе, в одной оболочке? Или отдельное, новое существо из смеси плоти матери и дочери, двух душ, двух устремлений, чей судьбоносный вектор показывает в грозную неизвестность?

Иногда приходила кощунственная мысль, любит ли он дочь? И спешил ответить: а как же, конечно, она мне дорога. Совместная жизнь в последние одиннадцать лет отшумевшего века приблизили дочь к отцу. Одна мысль отравляла его отцовское чувство. Появилась она ещё при жизни Павлихи.

Хозяин усадьбы читал по ночам в постели. Как-то попался ему толстый роман в переводе с французского. На его страницах домашний врач объяснил своему пациенту причину, по которой тот, старый отец, не узнавал в своём единственном сыне ни себя, ни жену Марго. Но видел в нём некоего барона, из круга их общих знакомых, убитого им на дуэли из-за девицы Марго. Последняя досталась в жёны победителю. Года через два родила. И вот загадка: сын удачливого дуэлянта, ну, вылитый покойник. «Наукой замечена одна странность, дорогой граф, – важно говорил доктор. – Случается, женщина производит на свет ребёнка, не похожего ни на отца, ни на мать, ни на кого-либо из родственников с той и с другой стороны. И даже, простите за фривольность, ни с кем из друзей дома, вхожих в будуар девицы перед выданьем, ни малейшего сходства в новорожденном не усматривается. И вдруг открывается удивительная вещь: некий знакомец нашей мадемуазель, исчезнувший задолго до того, как она отдала руку и сердце другому, оказывается той «второй каплей воды», с которой младенец, вполне законный, образует пару. Потрясающе! Где ключ к этой загадке? Наука сейчас бессильна дать ответ. Но есть подсказка: будто бы здесь играет роль некое желание… Ну, вы меня понимаете, герцог… такое легкомысленное мечтание во время зачатия о другом в качестве мужа и отца … Я обязан быть откровенным, я учёный… Словом, воображаемый образ переходит на плод».

На этом месте романа Скорых отложил книгу и задумался, до рассвета.

После завтрака завёл разговор с Павлихой о том, о сём и ловко, вроде бы к месту спросил, как выглядел муж Елицы. Мамка Феодоры испуганно взглянула на человека, ставшего ей родным, отвернула лицо, стала в замешательстве протирать слезящиеся глаза углом: «Не помню; правда, не помню, старая я. Обыкновенный». Так и не добился Василий от Павлихи словесного портрета Фомы.

Незадолго до окончательного возвращения дочери в Подсинск, поздним зимнем вечером, когда дом угомонился, раздался стук в ворота. Хозяин, куривший на крыльце, спустился, снял запоры с калитки. Незнакомец в тулупе спросил Анну Фёдоровну Безымянную. Скорых впустил бродягу в дом. Усадил за стол в гостиной, сам подал щей, сел напротив, приготовившись слушать. Оказалось, ночной гость, отбывший каторгу, завернул в Подсинск, выполняя предсмертную волю товарища. На Заречье его направили сюда. Оглянуться бы Василию на приоткрытую кухонную дверь, но он был само внимание. Бывший каторжник в это время рассказывал бесстрастно, как его дружок Шурка Безымянный примерял на нарах шнур к своей шее. «Чё ему мешать, барин? Чай сам решил. У нас так издавна водится. Всунул, значит, башку кудрявую в петлю и сиганул вниз. Ещё успел крикнуть, что не виноват он».

Грохот упавшего тела заставил Скорых обернуться. Нюра прожила ещё с неделю. Не ела, с неохотой давала влить в себе в рот ложку-другую воды. Тело её опадало на глазах, и вместе с тем она становилась всё более похожа лицом на девушку Нюру. Она не плакала, не стонала; что-то иногда шептала – брат разобрать не мог. Только напоследок произнесла внятно: «Щас, щас приду…»

Похоронив сестру на родовом участке, Василий Фёдорович занялся усыновлением племянника. Никанор, которому шёл двенадцатый год, не помнил своего отца. Открывая для себя мир по мере взросления, мальчик видел в нём среди близких лиц единственного мужчину, дядю Васю. Сестра Феодора, старшая мальчика на девять лет, обращалась к нему «папа», и Никанор стал повторять за ней «папа». Нюра, устав поправлять сына, смирилась. Теперь Никанор Александрович Безымянный стал Никанором Васильевичем Скорых, и род художника через внучку продолжился по мужской линии.

Новая учительница трёхклассного училища заняла бывшую детскую комнату. Через стенку, в комнате Павлихи, гремел своими «железяками» (по определению сестры) ученик технической школы Никанор. Его увлечение металлическими изделиями и навело штабс-капитана на мысль отдать приёмного сына в наиболее приближенную к этой страсти техническую школу, а не в гимназию. Чем обрекать себя на тусклое служение какому-нибудь нелюбимому делу под чиновничьем мундиром, лучше стать отличным мастером. Может быть в инженеры выбьется, коли будет к тому способен.

С возвращением Феодоры под отчий кров в доме прибавилось жизни. Ведь какое-то время мужики оставались одни, а дом без женщин – не дом. Дочки Прокопия спешили, сделав положенную работу, убраться к себе. Уже замужняя Фёкла, способная стряпка, готовила на всю усадьбу, а бойкой, набравшейся премудрости в воскресной школе Тане, как нельзя лучше подходила роль горничной. С вселением молодой барыни она стала дневать и ночевать в господском доме.

Чем дальше в прошлое удалялась Нюра, тем меньше в хоромине Скорых оставалось черт подсинской избы, благодаря Феодоре. Под её надзором интерьер принял вид господского дома. Гостиная стала признанным городским салоном.

За круглым столом, под сияющей лампой, собирался по субботним вечерам цвет Подсинска, славного меценатами из просвещённых купцов. Частыми гостями были доктор Малинин и создатель прославленного на всю Сибирь этнографического музея, Николай Мартьянов. Захаживал основатель типографии, а в будущем газеты «Телеграф и почта» Фёдоров. Зачастил одно время негоциант из выкрестов Лев Львович, основатель торгового дома «Львов и дочь» на «золотом» тракте Красноярск – Хем-Белдыр. Партнёрша и наследница Юдифь, кудрявая, очень воспитанная барышня, не сводила восточных глаз со штабс-капитана. Бывали здесь педагоги и театральная публика, офицеры местного гарнизона. Одни испытывали потребность в умной беседе, другие приходили за свежими новостями, перегонявшими местную газету, третьи не пропускали суббот из-за моды бывать в доме героя Геок-Тепе.

Запретив некогда несовершеннолетней дочери посещать ссыльных борцов с самодержавием, штабс-капитан двери своего дома для них не закрыл. Но и самые неистовые революционеры понимали неуместность здесь пропаганды своих крайних взглядов. Это были, как правило, милые, образованные люди, многие из «хороших семейств», едва ли не каждый третий – дворянин, остальные – разночинцы. Власти не препятствовали просветительской деятельности ссыльных в гуманитарной и технической сферах. С такими «злоумышленниками», какими они становились в стенах гостеприимного дома, общение было благом.

Феодора старалась не пропускать субботние вечера. О чём бы ни говорили, она слушала внимательно, будто ставила задачу проникнуть в самую суть темы. Сама же вступала в беседу редко, лишь скупо отвечала, когда обращались непосредственно к ней. При этом, в разговоре о политике, об общественных течениях, пристрастий своих не высказывала, даже когда кто-нибудь больно задевал её кумиров и подвергал критике марксизм. Какие-то слухи о принадлежности дочери георгиевского кавалера к социал-демократии Подсинск не миновали, но никто не мог сказать ничего определённого.

В преддверии нового века Феодоре минул двадцать один год. Во мнении обывателей – перестарок. При всей широте своих взглядов Василий Фёдорович забеспокоился: заневестилась девица. Стал копаться в своей памяти. Не вспомнилось, чтобы дочь проявляла известный интерес при виде какого-либо мужчины. Конечно, она скрытна. Но природа сильнее воли, маска когда-нибудь да падает с лица, и невольный взгляд, жест, обронённое слово многое могут открыть. Нет, ничего, уличающего естественный интерес дочери к представителям сильного пола, не мог вспомнить штабс-капитан. Тогда подступился напрямую, улучив момент:

– У тебя есть кто-нибудь на примете? Скажи, дочка. Я не чужой, чай.

– Ты о замужестве? Не было печали… Вряд ли я когда-нибудь тебя обрадую.

– Никак в монашки собралась?

Задав этот вопрос, Василий Фёдорович похолодел: Елица, вновь Елица проявилась под оболочкой её дочери! Низкий голос Феодоры вернул его к действительности:

– Я к другому себя готовлю, папа. Там дети в тягость, да и не имеем мы права навязывать детям свою судьбу. И венчанный муж – обуза.

Хотя Павлиха заменяла Феодоре пятнадцать лет родную мать, душевной связи между ними не возникло. Поэтому отец стал для неё больше, чем отцом, и это позволяло большую откровенность между ними.

– А как же… природа, дочка?

– Природа в накладе не останется. Ей, полагаю всё равно, каким способом и где мужчина и женщина оформляют связь. Только зачем её оформлять на бумаге и глупым обрядом?

– Значит, ты выбираешь гражданский брак?

– Пусть брак, пусть гражданский. Только я ничего ещё не выбираю. И никто ещё мне предложение не делал. Не спешат женихи. Сама же избранника не вижу. В моих планах все страницы плотно исписаны. Для лишней строчки места нет.

Глава III. Семейные тайны

Верстах в двадцати от Подсинска, вверх по Енисею, по правому увалистому берегу, белели между сосен, будто вечный снег, известняковые породы. Подземные воды изъели каменную толщу, образовав карстовые пустоты с выходами на поверхность. Верхние пещеры хранили следы первых насельников благодатного края. Бытовой мусор, утрамбованный ногами жильцов, бывало, одаривал копателей бронзовыми изделиями – кривым ножом, кубком, орнаментированным блюдом, женскими украшениями. На выровненных участках стен бурой охрой были изображены сцены охоты, рыбной ловли, мирной жизни. Отдельные гроты содержали в боковых нишах черепа европеоидной формы. Не прародиной ли арийских племён была «Сибирская Италия»?

Естественные коридоры, щели, лазы соединяли пустоты, иногда размером с большой зал, в один бесконечный лабиринт. С потолков свисали гроздья сталактитов, Сталактоны, будто столбы хаотически расставленных колоннад, подпирали своды пещер. В свете факелов вспыхивали кристаллы горной породы. Вода, струящаяся под ногами, текущая по стенам, капающая с потолка, дробила пламя на мириады огней, покрывалась золотой рябью. Подземные водоёмы пугали бездной. Подсинцы и гости города, ради любопытства (а кто и с корыстной целью), совали нос в освещаемые дневным светом полости карстовой толщи. Смельчаки углублялись, бывало, в лабиринт с факелами и лампами. Но после того, как исчезли без следа несколько подгулявших компаний, потом экспедиция, организованная музеем, сразу за ней – поисковая группа, подземный город стал пользоваться недоброй славой. Молва населила его тенями владельцев бронзы и колесниц, не пускающих в свои мрачные чертоги новых людей непонятного, враждебного им мира.

Здесь нашли свою общую территорию отец и дети Скорых. В усадьбе они были не одни. На безлюдье замыкались силовые линии трёх душ. Они не углублялись в лабиринт далеко, после того как Феодора однажды чуть не заблудилась. Они вышла сама навстречу бросившемуся искать её отцу, чем-то сильно взволнованная, но не испуганная. На вопросы отвечала, отводя глаза, одной фразой: «Нет, нет, ничего, ничего!». И до конца дня оставалась молчаливой; сидела на обломке скалы, обратив глаза вдаль. Отец понял – смотрела в себя.

Они раз и навсегда выбрали сухую пещеру среди сосен, вблизи шипящего ключа. Бивуак разбивали при входе. Костёр разводили под открытым небом. Спальное место Никанор огораживал старыми вожжами. Был уверен, что запах лошадиного пота отпугивает ядовитых змей. До своего приюта добирались лодкой, сначала выгребая против медленного течения вдоль левого берега Енисея, затем круто беря поперёк реки к заводи. Там оставляли судёнышко и поднимались по увалу к пещере. С облюбованной пещерой было связано опасное приключение.

Тогда Скорых, находясь в лодке без детей, сделал поворот к правому берегу примерно на версту выше их пещеры. И доверился сильной струе, подмывающей увал. А на пути, в известняковой стене, находилась карстовая щель. Издали она выглядела вертикальной трещиной в белом камне. Вблизи оказалась достаточно широкой для лодки. Туда с силой устремлялись речные струи, подмывающие крутой берег. Василий Фёдорович спохватился в последнее мгновенье, с трудом отгрёб в сторону, в сердцах выругался: «У, чёртова пасть!» С тех пор он пересекал реку ниже по реке.

Первую вылазку на природу с ночёвкой в их пещере Василий Фёдорович с детьми сделал в то лето, когда Феодора закончила пра-гимназию, а Никанор ещё только-только из детского возраста выходил. Мальчик с первого раза пристрастился к рыбной ловле. Чего только не было в его ящике под рыбацкие снасти, пополняемом приобретённым на рынках и при обмене у тех, кто видится издалека , также сделанным собственными умелыми руками! По каким-то соображениям Никанор брал с собой то один набор снастей, то другой. Взрослые с глубочайшим почтением к знатоку доверяли его выбору. И так же благоговейно принимали удочки из его рук с насаженной им же наживкой на крючок; занимали указываемые им места – над проточной водой, над омутом. Он знал, где какая рыба клюёт лучше. Рядовым ловцам оставалось только следить за поплавком, переживать, когда начинал дёргаться поплавок и гнуться удилище, и спрашивать, если добыча оказывалась каким-то чудом на берегу: «Никанорка, гляди-ка, кто мне попался!?»

И уху варить никому не доверял брат Феодоры. Рыба у него в кипятке не разваривалась, от юшки исходил аромат трав, которые собирали подсинские беглецы на речном склоне. Открылся здесь в младшем Скорых ещё один талант.

Как-то девушка, ковыряясь ножом в полу пещеры, добыла кинжал необычной формы: лезвие от рукоятки было прямым, лишь на конце круто искривлялось, образуя подобие крючка. Взрослые начали гадать о его принадлежности. «Хирургический скальпель», – предположил Василий Фёдорович. Феодора не согласилась: «По-моему, боевой нож. Если его воткнуть в живот и силой вырвать, с кишками прощайся.». Никанора заинтересовало другое: «Какая-то бронза. Необычная. В сплаве не вижу олова». – «Вообще, как тут можно что-либо увидеть простым глазом?» – удивился отец. Никанор пожал плечами: «Не знаю. Я просто вижу, и всё».

Светлый день перебивались орехами с кустов лещины и ягодами, наливались до «не могу» чаем. Трапезничали уже на закате, один раз в день. За ухой или печёной в золе рыбой, за чаем велась неторопливая беседа обо всём понемножку. Ничего не происходило такого, что вызывает сильную радость, остаётся навсегда глубоко проникающими впечатлениями. Но каждый из троих, оглядываясь впоследствии на те летние дни, мог назвать их лучшими в жизни. Не из таких ли настроений возник образ рая и был записан во все священные книги рано родившихся народов?

Дети нередко приставали к отцу, чтобы он рассказывал о былом. Свою собственную историю штабс-капитан излагал добросовестно. Не касался он только тайны происхождения Феодоры. А она никаких вопросов на эту тему не задавала. Отец не знал, насколько была просвещена дочь Павлихой. Когда хронология личной жизни во всех вариантах подходила к завершению, дети всё чаще стали спрашивать о дедушке и его отце. Что касается Фёдора Сергеевича, его тема быстро иссякла. И пришло время выхода на сцену рода Скорых легендарного уже Сергея Борисовича. Внук его стал в тупик: «Знаете что, дети, погодите немного. Мне надо заглянуть в кое-какие бумаги». И опять оставил на «потом». Опять что-то помешало.

Но открылась иная тайна.

В день совершеннолетия Феодоры ни она, ни Василий Фёдорович не вспомнили о шкатулке с украшениями Елицы. Как спрятала её Павлиха в чулане в день переселения в новый дом, так и покоился этот небольшой, квадратной формы плоский чемоданчик, похожий на этюдник, среди забытых предметов. Но как-то дочь, войдя к отцу, молча протянула ему случайно обнаруженную вещь. «Открыть?» – спросил отец. – «Мне всё равно». И вышла из кабинета.

Ключик, конечно, затерялся. Скорых справился с замком, ковырнув в скважине обыкновенным шилом, поднял крышку. Под ней оказались женские украшения. Но не они завладели вниманием штабс-капитана. Дно шкатулки, по всей площади квадрата занимала пластина из твёрдого дерева. По её центру был врезан сектор белого металла, точь в точь такой, что вырубил гусарской саблей дед Василия Фёдоровича из серебряного блюдца. И здесь была выцарапана буква, «П». Фёдор Сергеевич рассказывал сыну о младшем брате своего отца. Звали его Петром. Выходит, он родоначальник Каракоричей-Русов (недаром Рус). Кем тогда приходится Петру, сыну Борисову, черногорский генерал? Получается, внук. Постой, постой, не спеши, штабс-капитан, рассуждай трезво. О, Боже! Елица, дочь генерала! Неужели… Нет, кровосмешения не произошло, Православная Церковь позволяет вступать в брак даже двоюродным, а тут родство совсем дальнее. И всё-таки, всё-таки… Откинувшись к спинке кресла, увидел подсинец на белёной стене между верхней кромкой обоев и деревянным потолком наплывающую на него неумолимо дымчатую тень женщины, в которой угадывалась его невенчанная жена одной ночи, молодая лицом и фигурой, как в те дни, но совершенно седая.

Василий Фёдорович решил пока не посвящать дочь в своё открытие. А там видно будет. Предать этот факт забвению навсегда? Имеет ли он на это право? Он ответственен не только перед потомками, но и перед предками. Надо вернуть украшения на место, а саму шкатулку не запирать, не прятать; пусть стоит за стеклянными дверцами книжного шкафа. Дойдут у Феодоры руки до ей содержимого, появятся вопросы, что ж, ничего таить штабс-капитан не будет. Так и сделал. Подумав, реликвию в кожаном футляре Скорых присоединил к реликвии Каракоричей-Русов. Ведь, кроме Феодоры, у него нет прямого потомства.

К разговору о драгоценностях матери Феодора вернулась не скоро – накануне своей поездки в Нижегородское имение Марии Александровой. Дочь Всилия Фёдоровича, не дождавшись своей спасительницы под крышей отцовского дома, решила, что она – Магомет, а Маша, с которой её сравняла молодость, – та самя Гора, к торой пора начать путь, потому что нет никакой надежды заполучить её в Подсинске. В тот день Скорых чем-то занимался во дворе, когда Феодора проходила из сада в дом. Приостановилась. Подумала. «Папик… Так ты считаешь, что я могу распоряжаться теми… драгоценностями?». У Василия Фёдоровича готов был сорваться с языка встречный вопрос – «мамы?». Но он сдержался. Они по-прежнему никак не называли женщину, которая родила Феодору. Дочь опередила отца: «В чемоданчике Павлихи». – «Разумеется, украшения твои». – «Спасибо, папик». Этот разговор сразу вылетел из головы штабс-капитана. Она была занята тогда другими мыслями. Феодора же, собираясь в путь, в драгоценностях рыться не стала. Мельком заглянула под крышку шкатулки и уложила её в дорожный чемодан.

Глава IV. Встреча в подземелье

Если бы Феодора рассказала отцу о том, что случилось с ней, когда она заблудилась в пещерах, они нашли бы общее в некой тайне.

Тогда, оставив отца и брата у заводи разгружать лодку, она, поднимаясь по крутому склону увала, наткнулась на вход в незнакомую пещеру. Его прикрывали кусты шиповника. Карстовое углубление в толще известняка было узким и длинным. Какая-то сила мягко подтолкнула Феодору в спину. Она сделала несколько шагов, до поворота. За ним естественный коридор расширялся. В глубине его было так же светло, как и при входе, будто ход был сквозным. Забыв об опасности, девушка двинулась дальше. Видимость впереди улучшалась. Феодора перестала считать шаги, что делала всегда в карстовом лабиринте. И вдруг оказалась в просторном белом гроте. Тонкие, косые столбы солнечного света соединяли бугристый низ с высоким щелястым куполом. Осмотревшись, Феодора испугалась: вход в тоннель, который привёл её сюда, затерялся среди натёчных выступов известняка на стенах. Сохраняя самообладание, девушка обошла зал, заглядывая в каждую щель. Все вели куда-то в темень. Какая из них выводит к реке, какая уводит в толщу, понять было невозможно. Испуг сменился ощущением ужаса. И в это время из чащи солнечных столбов вышла женщина в чёрном. Небольшая её головка была не покрыта. Волосы, зачёсанные к затылку и завязанные в узел с хвостом, блестели сединой, будто сами были источником излучения. Подойдя ближе, незнакомка улыбнулась и показала узкой кистью руки в сторону одной из щелей в стене:

– Ступай туда, моя девочка. И запомни это место. Оно тебе ещё пригодится.

Глава V. Мать Арсения

При непрерывных войнах с турками и внутренних распрях основной доход Старопивской обители обеспечивала лечебница. Она получила известность заметно б о льшим числом выздоравливающих от ран, чем в госпиталях других женских монастырей, которые в Черногории традиционно посвящали себя уходу за ранеными и больными. Может быть, причиной тому были действительно особые свойства минеральной воды. Или выздоровлению от недугов способствовал подвижный, свежий воздух. Или правила гигиены, заведённые здесь в незапамятные времена первой настоятельницей, говорили, помешанной на чистоте. Знали местные инокини, как никто из знахарок Црной Горы, лечение травами и приготовление снадобий. И знания свои оставляли наследницам богоугодного дела в виде записей, что хранились в ризнице Успенского храма. Милосердные сёстры с ног валились, но не роптали. За лечение и уход инокини денег не брали. Но спасённые ими, избавленные от боли были благодарны и по возможности щедры.

Из последней Русско-турецкой войны Черногория вышла в числе победительниц. Ветхие стамбульские бумажки, ограничивающие её независимость, были отправлены из архива канцелярии князя на самые дальние полки государственного хранилища старых актов. Территория воинственного народа увеличилась почти вдвое за счёт плодородных долин с посёлками Подгорица и Никшич, истинно райского ожерелья Скадорского озера и берега Адриатического моря, на котором форты порта Бар хранили следы ядер, выпущенных с кораблей флотилии Сенявина в 1806 году. Вместе с тем монастырские госпитали оказались переполненными ранеными как никогда.

Мать Сергия вспомнила о письме архиерея, переданном ей кучером при доставке в монастырь молодой вдовы. В нём затесалось сведение о её службе сестрой милосердия. Опытная сестра стала для игуменьи находкой. Лекарь из Никшича появлялся в обители один раз в месяц. Поэтому вся ответственность по уходу за ранеными легла на Елицу ещё до того, как она приняла постриг под именем сестры Арсении.

Удивительное превращения происходили в ней, когда она переступала порог госпиталя. Её окаменевшая душа при виде ран на мужском теле начинала излучать такую энергию, что мертвеющая ткань оживала, наполнялась здоровой кровью. Конечно, это лишь поэтическое объяснение благому влиянию сестры милосердия на ожидающего смерти, как избавления от мук. В действительности сестра Арсения достигала успеха при уходе за ранеными полной отдачей делу, на которую её благословили и которое оказалось её личным выбором. Она следовать заветам основательницы монастыря, ибо сама была чистоплотной, жадной до свежего воздуха и ключевой воды. Тайна лечебных трав открылась ей легко, благодаря природной наклонности, а что касается новых лекарств, она выдавала таблетки и порошки, растворы строго по предписаниям армейских лекарей. И, главное, быстро завоевавшая авторитет среди товарок новая сестра по какому-то наитию всегда оказывалась рядом с тем, кто в ней, на грани жизни и смерти, нуждался. Она умела выбрать наилучшее средство помощи, ободрить, внушить веру в благоприятный исход кризиса. Когда кто-нибудь испускал последний вздох на её руках, на соседних койках говорили: «Бедняга, припоздал к нашей. Раньше бы». Выжившие под надзором сестры Арсении и свидетели её искусства разносили молву о целительных руках черницы, когда-то побывавшей в лапах дьявола, но вырвавшейся и нашедшей приют у Бога. Неизвестно, откуда пошёл слух, мол, была Елица в мирской жизни колдуньей (недаром имя её языческое) и сумела оживить убитого на войне мужа. От него понесла, но Господь велел вернуть павшего в могилу, а колдунье отмаливать грех в Старопивском монастыре служением страждущим. Для этого оставлены ей способности целительницы. Чёрную магию она превращала в белую. Такая вот белиберда. Но православные верили.

Частые, кровавые войны становились преданием. Поток раненых с полей сражений сходил на нет. Бытовые же раны уважения не вызывают. Лишившись раненных в боях мужчин, душа Арсении вновь стала каменеть и наполняться пустотой. Только умелые её руки привычно продолжали приносить облегчение страждущим, а пуще того, слава непревзойдённой целительницы стала универсальным снадобьем. Девять из десяти исцелялись твёрдой верой в искусство матери Арсении, которую спасённые ею про себя и шёпотом в доверительных беседах называли Елицей.

Она оставалась бессребреницей, когда дело касалось ветеранов, скорбящих старыми ранами. Однако её отношение к «кровавым жертвам быта», стоявшим в очереди у ворот обители, изменилось. Это стало заметно после того, как скончалась игуменья Сергия, и митрополит благословил мать Арсению, ставшей к тому времени блюстительницей госпиталя, настоятельницей Старопивского монастыря. Каждая койка в госпитале для раненых этой категории стала оцениваться серебром в зависимости от доходов пациента. С тех пор монастырь начал богатеть, превращаясь в одного из уважаемых клиентов государственного банка. На Цетиньском поле удалось приобрести оливковую рощу. Улов рыбацкой флотилии, базирующееся в Боко-Которской бухте, шёл на столы всех двадцати монастырей страны и на вывоз в Австрийские владения.

По утрам новая игуменья после молитвы посещала лечебницу. В сопровождении сестёр она обходила палаты, каждого успевала перекрестить. Для больных такой «терапии» было достаточно, чтобы уверенно чувствовать себя жильцом в этом мире. В дальнейшем её участии в лечении пациентов не было необходимости. Всё остальное сестры милосердия и госпитальная прислуга делали добросовестно под мистическим влиянием игуменьи. Медленное шествие по анфиладе палат проходило в торжественном молчании. Дорожка из цветной шерсти глушила шаги, шелестели рясы. Сухая, невысокая, в чёрном иноческом одеянии, мать Арсения, даже лишившись молодых красок и свежести, долго оставалась красива неподвижным лицом, словно выточенном из мела. Жизни ему придавали только прикрытые тяжёлыми увядшими веками глаза под высокими арками не седеющих бровей. В них уже не было блеска влажной вишни. Большая радужка высохла, потемнела, и в глубине узкого зрачка тлеющий огонёк мог неожиданно коротко вспыхнуть, пугая окружающих. Сёстры и пациенты лечебницы, богомольцы и любопытствующие гости всё реже слышали её голос. На прямые вопросы мать Арсения отвечала коротко или мимикой лица, жестом; распоряжения отдавала в полслова. Ни о чём не спрашивала сама, ничего не просила. Поговаривали, она готовится к молчальничеству, как к форме аскетического самоотречения. Только игуменья ни к чему не готовилась. Всё в ней происходило само собой.

Человек не властен над своими воспоминаниями. Они сильнее любой воли. Если их гнать от себя заклинаниями, они становятся навязчивыми. Желающим уйти от какой-либо мысли помогает молитва. К ней и прибегала сестра Арсения, чтобы освободиться от прошлого, с одной просьбой, называя только одно имя, моля о покровительстве Неба лишь одной душе. Ни в келье, лёжа на половичке ничком под божницей, ни на каменном полу храма, ни в другом каком-либо месте, где заставала её неотложная необходимость помолиться, ни разу она не сказала «Господи, помилуй мя», не просила о матери и отце, о Феодоре, о других родственниках. Одна находка в лабиринтах памяти укрепила её не меньше, чем вера. Она воочию увидела себя, поднимающуюся из тени к утреннему солнцу по крутому косогору, густо поросшему крупными ромашками, осыпанными росой. Над ровным верхом горки только чистое небо, вызолоченное низким, невидимым ещё солнцем. Вот-вот появится перед глазами, брызнет в лицо, ослепит. Но раньше, чем увидела Елица утреннее солнце, показался из-за горки Фома в расстёгнутом офицерском кителе, с картузом в одной руке и букетом ромашек в другой. Он улыбается, улыбка красит его крупное, большеносое, с низкими, острыми скулами и квадратным, раздвоенным подбородком лицо, которое все, в один голос, считали некрасивым, а для Елицы оно самое прекрасное… Стоит жить, чтобы видеть его иногда как живого! Так и проходят для сестры, потом матери Арсении дни – в церковных службах, на которые приезжает снизу священник, благословляя прислуживать кого-нибудь из сестёр старше пятидесяти лет, в работе по монастырскому хозяйству. В одном не приходится призывать Арсении себе на помощь ни Бога, ни Фому – когда она видит рану на теле мужчины. Ведь тогда в каждом из них – Фома. Он остаётся с ней, пока она колдует над раной.

Долгие годы нежеланные сны мучили затворницу (она ни разу не нарушила обет – не вышла за ворота обители). И во сне она пыталась отвлечься молитвой, бежать к раненым, но не могла произнести ни слова, и ноги не повиновались. А незваные участники её сновидений лезли в глаза, хватали её за руки, говорили соблазнительные речи. Она боялась засыпать, оттягивала этот момент, сколько могла. Одно время пыталась молиться по ночам в келье до потери сознания и действительно забывалась на коврике на несколько чёрных часов без сновидений. Ночь без отдыха изнуряла перед длинным днём, наполненным работами и страхами перед новой ночью. Потом научилась заказывать себе сновидения и, видимо, достигла в том успеха. Однако время от времени по ночам обитель оглашалась криком, исполненным такой мирской страсти, что черницы, пробуждаясь, брали двери келеек на внутренние крючки и в страхе перед бесами творили отговорные молитвы.

Глава VI. Ничего определённого

Фельдшерский пункт в Сангворе, открытый по соглашению между генерал-губернатором Туркестана и эмиром Бухары, обслуживал кишлаки в долине Обихингоу. Здесь к заболевшим всегда звали муллу или знахаря, когда домашние припарки и снадобья не помогали. И вдруг у постели занемогшего стала появляться незваной незамужняя женщина, притом, неверная, надевающая штаны под мужской халат. Кто бы возражал, осматривай она, коль имеет на то право, младенцев да девочек и вдовых старух. Так нет, без всякого стыда велит уважающему себя горцу перед ней обнажаться. Уж лучше умереть, чем позориться! Особое упрямство проявляли жители горной долины во дни массового осмотра населения, предписанного инструкцией. Арина догадалась пускать впереди себя с медицинской сумкой Махмуда, юношу сообразительного и расторопного. А если и эта тактика не помогала, фельдшерица взывала к местным администраторам. Правда, и а ксакалы не всегда бывали уступчивы.

Неожиданно Арина нашла поддержку у муллы. Духовный пастырь правоверных в Сангворе объявился недавно. До этого, говорили, служил Аллаху в киргизском селении Сары-Таш. Вместе с ним в хижину при мечети вселилась ласковая собака белой масти по кличке Агура и огромный, красный, будто объятый пламенем, петух. Огнём его и звали.

Мулла сам пришёл в амбулаторию, жалуясь на боль в груди, разделся по пояс, повинуясь лекарше. Однако обнажать поясницу, туго перетянутую полотенцем, отказался наотрез. Пока Арина выслушивала через трубку и выстукивала пальцами костлявую и круглую, словно бочонок, грудную клетку старика, мулла внимательно изучал своими бирюзовыми, с хитринкой, прищуренными глазами амбулаторию. Его внимание привлекли баночки со снадобьями на стеллажах вдоль стен, открытая металлическая бюкса, наполненная шприцами и скальпелями разной величины. Задал несколько вопросов. Его русский язык был удовлетворителен. Арина не стала скрывать своей озабоченности состоянием пациента: «Лёгким вашим требуется больше воздуха. Сангвор вас убъёт. Спускайтесь на равнину, дедушка».

Последнее слово было для старика непонятным, но в голосе русской женщины было столько участия и тепла, что мулла не стал узнавать его значения. Таким тоном обидных слов не произносят, это должно быть хорошее слово. Он ответил: «Я готовлюсь к смерти дочка, но не имею права ни торопить её молитвами, ни приближать своими руками. Однако нет греха в том, что я желаю принять её без боли, без мучений. Потому и пришёл к тебе за облегчением. Встретиться же с Богом мне надлежит ещё выше. Прошу тебя, когда увидишь, что приходит мой час, вели Махмуду отвезти меня на Гору». – «На какую, дедушка?». – «Да, дочка, гор много, а Гора одна. Вот этой дорожкой вверх, она выведет». Мулла показал глазами на окошко.

Оно выходило на тропу, уводящую к снежным вершинам, где скрывалась какая-то таинственная жизнь, порождающая невероятные легенды. Туда время от времени поднимались, ведя за собой навьюченных яков, жители долины (одни и те же лица), и возвращались тоже с грузом. Туда ушли Искандер и Корнин-сын. Спустился один бухарец, сам не свой, озабоченный, сбивчиво рассказал о пленении Александра и поспешил вниз за выкупом. Немало времени прошло с тех пор. Белая немота сгустилась, замерла; ни звука сверху, ни признаков движения. Только облака плывут, волоча за собою тени, и солнце, перемещаясь, меняет расцветку и рисунок гор.

Заканчивалась ветреная, морозная осень, когда в Сангворе появился нарочный из Ташкента с пакетом для фельдшерицы. Губернский департамент здравоохранения сообщал о согласованном с Бухарой решении перевести медицинский пункт в Тавильдара. Туда уже назначен фельдшер, мужчина. Хозяйка же сангворской амбулатории получает до июля отпуск, после чего вольна выбрать место дальнейшей службы на территории генерал-губернаторства или взять открепление и переехать в Россию. Арина стала готовиться к перевозке амбулаторного имущества на новое место. Изменение в однообразной жизни заняло её воображение. А вот Махмуд огорчился от мысли, что видит «доктор-ханум» последние дни. И мулла стал чаще заглядывать к «дочке». В учёной барышне старик нашёл ровню себе для возвышенных бесед.

Арина, закутанная в халат и чадру, при раскрытых дверях, заканчивала сборы в дорогу, когда снаружи донёсся вопль Махмуда:

– Карава-ан!

Девушка поспешила за ворота. «Медбратец», размахивая сорванным с головы русским треухом, проворно катился под гору. Навстречу ему поднимался тропой-серпантином длинная вереница ишаков, обременённых вьюками. По бокам шли погонщики. Переднего ишака вёл за чомбур статный узбек, судя по расцветке тюбетейки, видневшейся из-под сбитого к затылку платка. Оглядев встречающих быстрыми глазами, не спрашивая имени, протянул Арине пакет: «Тебе пишет хозяйка, ханум».

По прошествии нескольких дней те же люди с развьюченными животными спустились в Сангвор из владений львиноголовых. Впереди каравана ехала на яке фельдшерица, с головы до пят закутанная в чадру. Рядом с ней шёл обросший бородой незнакомец в длиннополой тёмной одежде и жёлтом колпаке. В толпе встречавших раздался голос: «Это русский». – «Корнин-ага», – уточнил Махмуд. – «Среди них ещё чужак», – заметил кто-то. Аксакал всмотрелся: «Точно, не наш».

Этот коренастый юноша был одет как все погонщики, в ватный халат и тюбетейку, повязанную платком, но заметно отличался от жителей низа ещё большей коренастостью. Люди Фатимы обратили на него внимание на обратном пути, когда миновали озерко талой воды, дающее начало саю . Корнин заметил Йиму раньше, но сделал вид, что не заметил беглеца. Лишь Арину посвятил в тайну. Они решили не отправлять юношу домой. На Горе у него один конец. Уж очень подозрительно пятно на переносице. А так есть надежда. Арина показала Корнину письмо Захировой. Отпущенник вначале обеспокоился подозрением в заболевании Искандера, однако убедил себя, что это ошибка. Ведь друзья на Горе не разлучались. Корнин пробыл среди прокажённых дольше. Собираясь в обратный путь, тайком осмотрел себя; при помощи зеркальца из медицинской сумки Арины исследовал спину: чисто.

Когда спустившиеся с Горы и встречающиеся слились в одну толпу, Йима вдруг повёл себя странно – будто пытался спрятаться за спины русских. Проследив его взгляд, Арина увидела муллу. Он был в белой чалме, с посохом. И тоже не сводил взгляда с парсата, медленно приближаясь к нему сквозь толпу. И тут раздался гневный голос старика. Все притихли. Арина не поняла ни слова. «Йима», – упавшим голосом ответил юноша. И вновь заговорил мулла. Корнин смог разобрать только слово «преступник» и имя «Гарватат». Спрашиваемый вдруг с отчаянным вызовом, глядя в глаза муллы, бросил короткое слово. «Нет» – понял Корнин. Мулла повернулся к юноше спиной и, выразительно стуча посохом по камням, направился в сторону мечети.

Корнин и Арина переглянулись.

– Кажется, я понимаю, в чём дело, – сказал Александр.

Вызвездило так, что казалось, будто небо полыхает ледяным огнём. Арина и Корнин, покончив с общей миской плова, сидели в амбулатории при свете масляной лампы за столом. Йима заснул за перегородкой, едва прикоснувшись к своей порции на отдельной тарелке. Откровенничать он не стал. Сделал вид, что не понимает, о чём его спрашивают бывший подопечный и эта ласковая женщина.

В ту ночь Корнин поведал Арине злоключениях двух пленников на Горе, о невероятной судьбе племени парсатов, о ледяной гробнице бухарского улема. Всякий мужчина, имея перед собой благодарную слушательницу, которой увлечён, вольно или невольно привирает, выпячивает себя в жизненных эпизодах. Затейник опасного предприятия сумел завязать вымысел с правдой в повествование, наполненное ужасами, смешными случаями, жанровыми картинками, неожиданными выводами, будоражащими воображение. В глазах Арины, девушки доверчивой, фигура рассказчика выросла до «интересных размеров». Она смотрела на него уже совсем иными глазами, чем несколько часов назад. Не каждому дано задумать фантастическое предприятие, начать и довести его до намеченного результата. Найдено неизвестное просвещённому миру племя, раскрыта тайна исчезновения Захир-аги.

Утомившись от рассказа, изложенного с живостью, Корнин занялся самоваром. Потом, за чаем до утра, молодые люди обсуждали, как наилучшим образом приступить к организации дальнейшего изучения общины прокажённых. Дело осложнялось тем, что они, сами того не понимая, нуждались в помощи. Необходимо было отделить здоровых от больных, изолировать прокажённых. Добровольно они на это не пойдут. Верхушка парсатов, состоящая из поражённых лепрой, не может существовать без помощи здоровых соплеменников. Корнин сгоряча готов был обратиться в ближайший военный гарнизон с просьбой о помощи, но Арина пыл его остудила:

– Дело это деликатное, Александр Александрович… Ах, да, забываю… Только не Саша… Не люблю короткие имена. Дело это деликатное, Александр. Парсаты заложники древних верований и обычаев. Живущие на Горе не виноваты в этом. Необходимо использовать все возможности мирных переговоров. Понадобится немало времени. Если не получится, можно продемонстрировать силу или применить какую-нибудь хитрость, не требующую крови. Поезжайте-ка в Ташкент, губернатор не откажет вам в приёме.

– Вы правы, Арина. Когда будете готовы сняться с места?

– Завтра, надеюсь.

– Я провожу вас до Тавильдара. Там расстанемся. Ждать, пока вы передадите имущество, не могу. Надо спешить. А ваши дальнейшие планы, каковы они? Понимаете… мне очень важно знать, где вас искать.

Арина успела заглянуть пытливым взглядом в глаза Корнину, прежде чем он отвёл их в сторону.

– Я вам нужна, чтобы услышать ответ непосредственно из моих уст? Письма недостаточно?

– Ответ? – не позволил себе догадаться Корнин и остановил дыхание в ожидании чего-то восхитительного.

– Да, ответ на ваше предложение, тогда, на вокзале в Бухаре. Разве не помните? Или те слова просто вырвались у вас под влиянием настроения? Ну, признавайтесь же, я вас прощу.

Она лукаво улыбалось. Веснушчатое, с неправильными чертами, бледное её лицо было прекрасно. Александр шумно выпустил воздух.

– Как вы могли такое подумать обо мне!? Я… Я повторяю своё предложение: будьте мой женой, милая барышня.

Арина рассмеялась, не обидно:

– Сказали бы сейчас «я жду ответа», пришлось бы мне отвечать «да» или «нет». С ответом я неприлично затянула. Но раз уж повторяете, раз заново просите руки и сердца, так с этой минуты подождите ещё. Вы ждать умеете. Притом, томиться вам не придётся, вам предстоит решить трудную задачу. Бог в помощь! И я найду себе занятие на зиму. Вернее, уже нашла. Письмо госпожи Фатимы подсказало мне, что делать. Давайте-ка ещё раз осмотрим мальчика, пока он спит. Посветите мне.

Йима лежал на спине в глубоком сне, утомлённый не столько долгим спуском с Горы, сколько переживаниями от встречи с муллой. Его русские покровители были озадачены тайной, связывающей старика и юношу. Сошлись во мнении, что они соплеменники, раз владеют редким языком. Арина припомнила, как мулла просил в преддверии смерти отвезти его на Гору. Почему белобородый парсат живёт среди чужих, да ещё в сане священнослужителя? Вот вопрос, на который ответить не просто. Мулла (или играющий роль муллы) явно не беглец от своих, как Йима. Иначе не стал бы выговаривать (чувствовалось по тону) сородичу. Никому из обыкновенных парсатов не позволялось пересекать границу племенных владений.

Корнин поднёс лампу к лицу спящего. Фельдшерица склонилась над ним.

– Пятнышко на переносице не розовое, оно коричневое.

– Какая разница?! С этого начинается болезнь. Правда, признак появляется чаще на пояснице.

– Повернем его спиной к свету.

Корнин поставил лампу на табуретку, протиснул ладони под плечи и ягодицы спящего, повернул лицом к стене. Йима замычал, широко раскрыл синие глаза, но не проснулся.

Поясница у него оказалась чистой.

– Погодите! – что-то вспомнила Арина, выпрямляясь. – Вы утверждаете, чаще именно на этом месте, возле позвоночника?

– Слышал от парсатов.

– Мне ничего об этом заболевании неизвестно. Ничего не могу сказать. Но мог бы помочь нам выяснить истину мулла. Понимаете, когда я его обследовала, он ни за что не хотел показывать поясницу. А что, если… Он, мы полагаем, парсат… Нет, он не признается. Остаётся одно.

Александр Александрович, прикрыв спину Йиму подолом рубашки, вернулся с лампой к столу, убавил язычок пламени и терпеливо стал ждать конца паузы.

– Остаётся одно, – повторила девушка, – везти нашего подопечного в Асхабад. Разумеется, отвезу его я. Заодно выясню, что с Искандером, где он. По дороге загляну в «Русский дом».

Корнин с планом Арины согласился.

В это время Йима проснулся и принял сидячую позу. Видимо, он заподозрил русских в заговоре против себя. Его выразительные синие глаза приняли умоляющее выражение, он начал говорить быстро, срывающимся голосом. Арина, ни слова не понимая, переводила взгляд с него на Александра. Корнин напряжённо вслушивался в речь парсата. Потом пересел к нему и задал несколько вопросов. Когда Йима умолк, успокоил его поглаживанием ладонью по голове, что-то сказал в заключение и возвратился к Арине.

– Наше желание помочь жителям горы получило дополнительный стимул. Йима не дезертир. Он бежал от смертельной опасности. Он случайно узнал, что львиноголовые нашли способ лечить лепру. Лекарство – особый сорт мумиё. Он знает, где его искать. Но верхушке прокажённых избавление проказы грозит потерей власти. Представляете, Арина, жажда власти сильнее желания выздороветь. Гарватату стало известно о знании Йимы. Ему на Горе не жить. И ещё одно соображение. Если снадобье от лепры действительно найдено, то оно должно принадлежать всем людям.

Глава VII. Путём Фатимы

Для Йимы мир людей представлял собой Гору с бедным селением, рудники на обратной стороне скалистого пика и пещеры мёртвых за ледником Вокруг были только голые хребты, разделённые ущельями. Устные легенды и книга Авеста рассказывали о других мирах. Они виделись будто в тумане. Воображение не могло оторваться от однообразного сурового окоёма. Оно лишь множило знакомые предметы, меняло их очертания и цвет, но не могло превратить звенящий на камнях сай в море, а скальный карниз в неохватную взором равнину. Низкая хижина простого общинника и дом правителя не давали представления о каких-либо иных строениях. Истинным человечеством для парсатов было собственное племя. Других людей представляли по рассказам тех, кого «львиноголовые» отряжали вниз, на обмен товаров. Те из соплеменников, кто покидал Гору по тайному заданию старейшин, возвращались умирать среди своих, молчаливые, недоступные для общения.

Йима за ворота амбулатории носа не высовывал, опасаясь встречи с муллой. Корнин отдал парню свои перчатки, велев ни к чему не прикасаться голыми руками. Исключение составила выделенная ему посуда. Вскоре спешащая вниз четвёрка, опережая караван, покинула Сангвор.

В Тавильдара Арина благословила Александра Александровича на успех и поцеловала на прощание. На передачу дел новому фельдшеру ушло несколько дней. Наконец отъезжающим подали двух ишаков под ковриками и одного вьючного. Добравшись с подопечным до Дюшанбе, девушка наняла крытый экипаж с впряжённым в него верблюдом, к восторгу Йимы, не ведавшего о существовании столь огромного зверя. Дорога до Термеза прошла без приключений под жалобы горца, что его давит воздух. Парень, благодаря Корнину, сносно объяснялся на русском языке. Арина, освоившая в Сангворе местный диалект таджикского языка, иногда догадывалась о значении парсатских слов, которыми парень заполнял бреши в своей русской речи. В Термезе его сильно испугала Амударья. Он долго не мог заставить себя ступить на сходни, ведущие на борт каюка. Понемногу освоился и отдался новому впечатлению. Вообще, парень не успевал переваривать новое, лезшее ему в глаза, заполнявшее его уши и ноздри за каждым поворотом дороги и реки. Что-то, вызвав удивление, развлекало, другое ставило в тупик, третье пугало. На первом же базаре его изумило изобилие предметного мира. Несказанно удивила пушка, которую волокли по дороге волы. Каких же размеров должен быть зверь, чтобы охотиться на него с помощью столь огромного мултыка? Свисток паровоза на вокзале в Бухаре заставил его от страха зажмуриться и присесть на корточки.

Бухара им была не по пути, но Арина не могла не заглянуть в дом, куда пришла беда. У Арины ещё теплилась надежда, что подозрение Захировых не подтвердилось. Её встретила Фатима Самсоновна. На её сильно постаревшем лице с плотно сжатыми губами не отразилось никакого чувства. Потухли её глаза. Она была в чёрном платье. Ответила наклоном головы на робкое приветствие Арины и пригласила присесть на диван, не предложив снять шубку. На Йиму, странного парня, не снявшего перчаток в жарко натопленной комнате, не взглянула. Оживилась несколько, лишь услышав, что Арина проездом в Асхабад.

– Надежды на поправку нет. Худшее подтвердил консилиум. Спасибо, что не проехали мимо. Я передам с вами Искандеру корзинку его любимых лакомств. Сама сейчас поехать с вами не могу – осложнение с Тимуром. Его, случается, доводят до обмороков приступы тоски. Не знаю, что бы мы делали без друзей, которых не испугала новая известность дома. Да, теперь это дом прокажённого . Люди злы и трусливы… А как… Как Корнин?

Арина скупо рассказала о злоключениях Александра Александровича, утаив свою осведомлённость о пещере мёртвых. Ведь на старой женщине такой груз забот о сыне. Узнав, что тело мужа не погребено по мусульманскому обычаю, она вынуждена будет заняться и этой проблемой, опять искать Александра, принимать участие в его попытках вновь проникнуть на Гору. Фатиму надо пощадить. Улем, заключённый в глыбу льда, может подождать. Да простит её, Арину, Господь! Не стала обнадёживать признанием Йимы о чудо-лекарстве. А вдруг это только слухи.

Вдова не спросила, удалось ли обнаружить следы мужа. Она будто забыла о главной для неё цели экспедиции. Нет, не забыла. Только ею овладела мучительная мысль, что, если бы она не отправила Искандера в Андижан, сын был бы сейчас здоров. В часы бодрствования она гнала от себя эту мысль, не поддавалась ей. Но во сне, чуть ли не еженощно, Фатима выходила за ворота дома и при свете звёзд поднималась в горную страну камня и льда. Она шла, пока впереди, на сверкающей ткани Млечного пути не вырисовывалась понурая фигура мужа. Он стоял к ней спиной, опустив голову. Она испытывала к нему острую жалость, но не в силах была сдержать слов укоризны: «Зачем ты сманил нашего сына? Зачем, Захир!?»

Железная дорога преобразила Йиму. Страх перед неведомым понемногу исчезал. Раз уж ему служит ему это железное чудовище по имени паровоз , то он, хранимый светлыми духами и Ариной, неуязвим в этом полном неожиданностей мире. Юноша повеселел, больше не жался к своей спутнице. Она представлялась ему светлым духом, принявшим женский облик. Парсат чуть не ударил развязного офицеришку, который назвал Арину « дэвушкой ». Она дэв ! Слепой, что ли?

После станции Душак за оконным стеклом, слева, потянулась стена заснеженных гор. Если выйти из купе в проход, можно для разнообразия разглядывать пустынную равнину, местами подбелённую снежной крупой. В конце пути в купе к Йиме и Арине подсели отец с подростком-сыном. Арина сначала к их разговору не прислушивалась, занятая своими мыслями. Потом уловила несколько слов и поняла, что старший из спутников – геолог. Он рассказывал сыну о какой-то катастрофе, ожидаемой на Памире, которая превзойдёт лиссабонскую. В конце заключил: «Словом, жди вторую Атлантиду».

За дверью купе послышался голос кондуктора: «Станция Асхабад. Господа, станция Асхабад».

Глава VIII. Тайное предприятие

Прошло четверть века с того июньского дня, когда отряд генерала Черняева занял укреплённый город кокандского хана в предгорьях западного Тянь-Шаня, на Великом шёлковом пути. Потомки Тамерлана называли его Т о шкент , что значит «Каменное Селение». Новые завоеватели стали произносить Т а шкент и сделали его центром Туркестанского генерал-губернаторства.

С тех пор внешний вид столицы новоприобретённых земель и сам её дух сильно изменились. Рядом со старым городом, и вместе с тем проникая в него новыми кварталами, стал расти «Восточный Петербург». Древние саманные стены рушились под натиском сооружений из жжённого кирпича, рассекались клинками выпрямляемых и расширяемых улиц. При этом пришельцы щадили постройки, которые сохранили оригинальный облик восточных культур. С почтением отнеслись христиане к обветшавшим реликвиям последователей Пророка. Архитектурные новшества не оттеснили на задний план такие приметы Ташкента, как цитадель Акр в Верхнем городе Шахристан, медресе Хаджи Ахара, комплексы Хазрет имам и Шейхантаур, – религиозные и светские образцы мусульманского зодчества. По-прежнему купола мечетей отражали синее небо, а в редкое ненастье делились с ним собственной синевой. Построенные на отшибе фабрики не бросили дымовыми трубами вызов минаретам. И православный храм не противопоставил себя мечетям – органично вписался маковками в пространство единого Бога, называемого разными именами. Многолюдны, шумны были регистаны, караван-сараи и базары.

Европейская архитектура в русских вариантах, вольно и невольно поглядывала на окружающий стиль. И, оставаясь современной и респектабельной, в меру, со вкусом использовала среднеазиатские образцы, являя некий «композитный» ордер. Над низкими крышами традиционной застройки поднялись многоэтажные дома жилого назначения, с отдельными квартирами для чиновников, учителей, врачей, артистов, офицеров. Нашлось место для особняков состоятельных горожан, для театра, для зданий под учебные заведения, торговые фирмы, магазины, банки, медицинские учреждения, рестораны, кафе, гостиницы. Новые кварталы, обрекая на вырубку зелень старых двориков, давали простор паркам и скверам. Появилось много фонтанов, остужающих пыл щедрого солнца. Рукава Чирчика, давно превращённые в арыки, приобретали вид каналов. Их обсаживали акациями, шелковицами, платанами. В тени густых крон находили спасение русские ташкентцы и «новые аборигены», спешащие по делам и праздно прогуливающиеся, пешком ли, в седле или на седельном коврике, в экипаже.

Автор этого романа вдруг заметил в уличной толпе знакомое лицо. Никак, Александр Александрович Корнин! Не просто признать под пальто из модного ателье недавнего гостя памирских кишлаков. Цирюльник сделал из его запущенной бороды модную бородку; подстриг пациента и показал ему, как надевать шляпу, чтобы не портить причёску. Ведь путешественник направлялся на приём к самому его высокопревосходительству генерал-адъютанту.

С первого дня пребывания в столице Туркестана Корнин начал переписку с Игнатьевым. Велась она телеграммами на эзоповом языке. Когда граф уяснил, что произошло с его тайным посланником, он дал новые инструкции. Обстановка изменилась и в Петербурге. От идеи прокладки железнодорожных путей от Андижана в сторону китайских городов Кульджи и Кашгара правительство отказалось. В сохранении опорного пункта предприятия в Сары-Таш теперь нет необходимости. Там сменился комендант, человек новый, в задуманное дело не посвященный. Но от мысли найти путь через Памирское нагорье в Британскую Индию граф не отказался. Поскольку Корнин уже знает, как добраться из Дюшанбе до Горы, необходимо продолжить изыскание прохода в направлении стратегического перевала из долины Обихингоу в долину Бартанга, она же долина Оксу. Только теперь, учитывая препятствие в виде племени парсатов (и неизвестно, какие ещё препятствия появятся на пути к цели), экспедиция принимает характер научно-военный. По вопросам её организации обращаться к генерал-губернатору. И никакой гласности. Граф никак не отозвался на гуманитарную идею Корнина. Что ж, этнограф будет хранить её про запас.

Легко сказать «никакой гласности». Корнина уже перехватил корреспондент из «Туркестанской газеты», некий Мордыхай Срулевич, коренной бухарец, с вопросом, правда ли, что «молодой путешественник» открыл на Памире неизвестное племя, и туземцы съели всех его спутников. На это Корнин ответил с иронией. С пронырливой газетной братией приходилось держать ухо востро.

Те недели, что провёл Корнин в крошечной, уютной гостинице фрау Лихтеншталь, ожидая приёма у генерал-губернатора, не были заполнены для него скукой и томлением. Любознательный ум нашёл для себя пищу в богатейших краеведческом и этнографическом музеях. Ташкентское отделение Императорского Географического общества обладало богатым собранием арабских манускриптов. Их сопровождали переводы на кириллице, иллюстрированные красочными литографиями. Любой мог ознакомиться с результатами новейших исследований ландшафтов, недр, погодных условий, живой природы Средней Азии. Они стекались сюда от землепроходцев, с недавно созданных станций наблюдения за атмосферой и земной корой, из астрономической обсерватории. Её подвижный купол на холме, повторяя своими очертаниями купола мечетей, стал памятником Улугбеку, внуку Железного хромца. Не давали скучать спектакли русской труппы и узбекского театра «Кызыкчи». Сразу после завтрака Корнин в нанимаемом на весь день экипаже отправлялся в путешествия по Ташкенту, по его ближним и дальним окрестностям. Возвращался к позднему, как было заведено у немки, обеду. Кормили «У Лихтеншталь» до отвала. Основой трапезы была баранина во всех видах – мясо здесь необычайно вкусное и лёгкое. Муж хозяйки заведения (он же повар) привозил его с базара бараньими тушами – копейка за фунт.

И вот, наконец, из резиденции генерал-губернатора посыльный привёз Корнину приглашение. К назначенному сроку он, расстёгивая на ходу пальто, взбегал по широкой белой лестнице, возбуждённый предстоящим разговором с первым лицом, после царя, обширного края, не сомневаясь в благоприятном решении дела.

В приёмной дежурный офицер ошарашил: его высокопревосходительство генерал-губернатор отбыл в Петербург. Просителя примет другое лицо. Им оказался маленький полковник. Нет, с прошением он не знаком. Перебирает поданные ему дежурным офицером листы синеватой бумаги, исписанной почерком Корнина, просит изложить просьбу коротко. От обиды и досады Александр Александрович косноязычен, сбивается, в конце концов идёт ва-банк: предприятие нуждается в вооружённом отряде. Пауза. Маленький полковник, поглаживая подусники, затягивает паузу, искренне вздыхает:

– Я вас, милостивый государь, понимаю, даже очень понимаю. Но поймите и меня: проблема намного сложнее, чем представляется. Она не в географической труднодоступности района. В конце концов, в составе войск округа есть горные подразделения. Гораздо большим препятствием служит неопределённый международный статус Памира. Да, Лондон готов признать его владением России, вот-вот признает, однако договор не подписан. Каждый выстрел в горах из русской берданки будет в Европе расценен, как начало войны. Наберитесь терпения, Александр Александрович, дождитесь его высокопревосходительства, я бессилен сейчас вам помочь. Скажу только одно, – полковник заговорщицки понизил голос. – Скорее дело сделается, если соберётся команда охотников, частным порядком, так сказать… Я ясно высказался?

Куда уж яснее! Выйдя из резиденции, Корнин первым делом отправился в штаб к военным телеграфистам и отправил шифровку Игнатьеву. Обычно граф отвечал сразу. А тут потянулись дни ожидания и неопределённости. Возвратился из столицы фактический наместник императора в крае и сразу выехал в Ферганскую долину, где, ходили слухи, религиозные фанатики вновь принялись мутить народ призывами к газавату с неверными.

Глава IХ. Охотники

Описывая новоселье Скорых, после его возвращения в Подсинск из Сары-Таш, автор романа упомянул об отношении Георгиевского кавалера к долгу, как к нравственной обязанности, что побудило его без колебаний на некоторое время оставить родных. Пришло время рассказать об этом.

Тогда фельдъегерь доставил отставному штабс-капитану Скорых пакет из Петербурга. Василий Фёдорович как раз собрался в тот день подступиться к дашинсундуку с твёрдым намерением ознакомиться, наконец, с записками деда, гусара и художника. Верно говорят, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Нежданное письмо отложило намеченное вторжение в недра семейной реликвии « на завтра », в русском исполнении. Вскрыв пакет, Скорых долго изучал лист бумаги, исписанный с одной стороны. Потом сжёг его вместе с конвертом в печи.

Не много времени понадобилось ему, чтобы обойти сослуживцев по Красноярскому полку, людей отчаянных. Разослал письма иногородним товарищам, которым доверял. Просил откликнуться на красноярский почтамт и назначил в три названных дня сбор согласных в «нашем трактире», не сомневаясь в их понятливости. Лёгких на подъём за Уралом набралось с дюжину.

Граф Игнатьев наконец-то отозвался на настойчивые запросы Корнина. Сообщил, что вынужден удалиться на спокойное житьё. Такова монаршая воля. У него остались прежние связи, которые он постарается использовать, коль появится нужда для тех, кто был рядом с ним на службе России. Граф советовал Корнину не напоминать о нём в переговорах с официальными лицами генерал-губернаторства. Это теперь может навредить делу. Николай Павлович очерчивал своё участие в предстоящей экспедиции Корнина щедрым денежным взносом (простите, чем могу…) Человек чести испытывал чувство вины перед учёным этнографом. Видимо, слухи о конкретных шагах в сторону Индии всесильного графа, ставшего министром внутренних дел, достигли ушей Уайт-холла. И царь-миротворец посчитал за благо усыпить британского льва отстранением от дел творца наступательной восточной политики. Владычицу морей едва уговорили признать права России на Памир. Александр III наградил графа одним из высших орденов империи и поблагодарил за верную службу Отечеству.

Корнин так и не попал на приём к хозяину Туркестана. По возвращении его высокопревосходительства в Ташкент, рослый генерал и маленький полковник обсудить его письмо известного этнографа.

«Мы не можем дать согласие на вооружённую экспедицию на Памир, – сказал вышагивающий из угла в угол огромного кабинета генерал-губернатор, выслушав доклад своего заместителя. – Однако можем не обратить на неё внимание, если люди Корнина не станут часто палить из ружей. Вот что мы сделаем… Переговорите-ка с глазу на глаз с толковыми, исполнительными офицерами из ваших горных стрелков. Вдруг охотники найдутся. Обязательно найдутся, такой уж это народ! Пусть каждый отобранный возьмёт по семейным обстоятельствам отпуск на лето и начинает мелькать перед глазами Корнина, дескать, слушок пошёл по Ташкенту, любезный Александр Александрович, желаю быть вам полезен. А в горах их первая задача – не дать устроителю предприятия своевольничать. Я бы на это не решился, но, понимаете, то лекарство, о котором пишет наш проситель. Его необходимо добыть. Только в России несколько лепрозориев».

Маленький полковник с мнением начальника согласился.

Весной у Корнина «под ружьём» оказалось с треть взвода охотников, считая вместе с теми, кого привёз из-за Урала Скорых. И неожиданно нашёлся надёжный проводник. Когда сборы охотников подходили к завершению, фрау Лихтеншталь остановила на входе в гостиницу странного визитёра – одетого по простонародному синеглазого юношу, небольшого роста, плечистого. Рукава верхней одежды были коротки для его длинных рук. Он расстегнул армяк и показал немке серебряную пластину с выгравированными адресами – назначения и отбытия, с именами отправителя и получателя живой посылки. Введённый хозяйкой к Корнину, он вынул из внутреннего кармана конверт и со словами «Йима уже не больной» протянул письмо изумлённому постояльцу отеля.

Но вернёмся на несколько недель назад.

Глава Х. Лечебница доктора Юшина

За околицей Асхабада возница, из русских, показал кнутовищем перед собой: «Прибываем, барыня». Глазам Арины и его спутника открылся лепрозорий, не столько лечебница, сколько узилище для обречённых на пожизненное заключение. Образ земного ада, где чувствующие, мыслящие существа сгнивают заживо, ещё до могилы. Участок ограждал высокий дувал. За ним виднелись серые крыши строений и голый в ту пору сад. Никто никогда не покушался на имущество и территорию этого закрытого хозяйства. Не было желающих нарушить его границы извне. Правда, иной не прочь посмотреть издали на самую жуткую фигуру живого мира.

Пересекли мелкий овраг с ручьем. На пустыре перед глухими воротами извозчик поспешил развернуться и погнал прочь от дьявольского места, едва Йима снял багаж. После долгих переговоров с привратником калитка раскрылась. Пожилой туркмен в ветхом халате провёл гостей в саманный корпус под крышей из камыша. Миновали коридор с номерами для приезжих и оказались в пустом зале. Перегородка в два ряда, с широким проходом между ними, делила помещение на две неравные части, уставленные табуретками. Привратник принял из рук гостьи пакет с письмом от Фатимы и скрылся за дверью. Йима опустился на пол у поклажи. Арина присела на табуретку, огляделась. Похоже, эта комната предназначалась для встреч больных с посетителями. Перегородки надёжно отделял прокажённых от здоровых.

Через четверть часа в дверь с противоположной стороны двойного барьера вошёл среднего роста пожилой русский, приглаживая пальцами прядь тусклых рыжеватых волос, зачёсанных от уха к уху через лысину. Из кривого рта торчала потухшая папироса. Халат на нём лоснился. Остановился у перегородки, опёрся о неё руками. Арина догадалась: доктор Юшин.

– Здравствуйте, мадемуазель. Не представляйтесь, письмо матери нашего больного я прочёл. Вы сег о дня хотите с ним видеться? Придётся подождать, его надо подготовить. Пока что Искандер… ммм… Захирович виделся только с матерью. Его психическое состояние меня тревожит. Вы успеете пообедать в трактире, вас проводят.

– Спасибо, доктор. Но у меня ещё одна забота. Видите ли, я привезла вам больного… вернее с подозрениями болезни, – Арина показала глазами в сторону Йимы, который с непосредственностью дитяти природы разглядывал обладателя замызганного халата. Юшин вздохнул обречённо.

– Где вы его подобрали?

– На Памире. – Он понимает нашу речь.

– Хорошо, выходите через ту дверь.

Во дворе Юшин дал знак рукой следовать за ним и, дымя едким табаком, пошёл аллеей через сад к лечебному корпусу. Там пропустил Йиму в свой кабинет, Арине велел ждать у двери на скамейке в общем коридоре. И полчаса не прошло, как раздался его зовущий голос. Арина вошла. Юшин, сидя за столом, крытым некогда белой простынёй, писал в журнал. За перегородкой одевался Йима.

– И чего это вы, мадемуазель решили, что ваш спутник болен лепрой? Я осмотрел, дюйм за дюймом, его тело – ни малейшего признака, ни одного подозрительного пятнышка.

Слова известного специалиста по проказе сбили Арину с толку.

– Как же, доктор, а это? – и она указала пальцем себе на переносицу, посмотрев при этом на парсата , появившимся из-за ширмы уже одетым. Юшин понял.

– «А это», как вы изволили сказать, милая мадемуазель, – обыкновенное родимое пятно. Так его Бог пометил. Согласен, вызывает подозрение. Но подозрительно не само пятно, а место – переносица. Классическое место. В старые времена напуганное и жестокое народное мнение приговорило бы вашего подопечного к вечному изгнанию из мира так называемых чистых. Так что благодарите Всевышнего, что живёте в век разума.

– Неужели? Я так рада! Понимаете, доктор, я никогда не видела прокажённых, только слышала о них. Эта родинка, возможно, не вызвала бы подозрение, если бы не происхождение Йимы. Обязана вам признаться, он бежал из общины прокажённых. Такая недавно открылась на Памире.

– Вот как! Любопытно. Надеюсь, вы найдёте время рассказать мне об этом подробнее. А вашего найдёныша в таком случае необходимо понаблюдать какое-то время. Я оставлю его здесь, только не среди больных, не будем подвергать его риску. У нас есть небольшое подсобное хозяйство за стеной лепрозория. В нём работают родственники некоторых моих пациентов. Они поселились здесь, чтобы облегчить участь близких, – Юшин посмотрел на карманные часы. – Время обедать. Свой стол, понятно, не предлагаю. Выйдете за ворота, возьмёте вправо, дорожка выведет к трактиру. Потом обойдёте лечебницу, увидите теплицы. Оставите там своего дикаря. Я распоряжусь. Да стащите с него эти перчатки! Итак до встречи, мне необходимо заняться нашим больным.

Как ни готовила себя Арина к встрече с Искандером, она с трудом сдержала слёзы при виде человека, которого в первое мгновение не узнала. Его сопровождал Юшин. Доктор оставшись у двери, сел на табурет и задымил сигаретой. Пациент лепрозория и посетительница подошли к барьеру с противоположных сторон. Руками друг до друга не дотянуться. Но с расстояния трёх аршин она узнаёт: перед ней Искандер. Выдают «персидские» глаза, осветлённые до золотистого оттенка славянской кровью. Всё другие внешние признаки, присущие ему, исказились. Настолько исхудал он, постарел лицом. Прибавила годов согнутая спина. Даже голос стал старым. Ни на лице его, ни на открытых частях рук внимательные глаза фельдшерицы не заметили признаков проказы. Искандер заговорил первым:

– Прошу вас, Арина, не надо ложной бодрости. Я перестал обманываться. Для меня всё кончено. И слова сочувствия излишни. Они в ваших прекрасных глазах. Этого мне достаточно. Я тронут вашим неумением справиться с собой, я благодарен вам. Будем просто беседовать. Мне здесь общаться не с кем. Если бы не доктор, совсем забыл бы человеческую речь, только у доктора забот и без меня достаточно… Книги привезли? Простите, я присяду. Знаете, устаю быстро. Да и вам чего стоять?

Опустились на табуретки. Арина понемногу приходила в себя.

– Сейчас вас обрадую, Искандер Захир оглы. – девушка вынула из баула книжечку в бумажном переплёте небольшого формата, показала Искандеру переднюю крышку переплёта. – Звезда восходит – Тимур Искандеров, первый сборник стихотворений.

Впервые впалые щёки отца юного поэта сморщило подобие улыбки:

– Наконец-то! Как он?.. Как мама?

– С ним всё в порядке, – солгала Арина. – От Фатимы Самсоновны вам письмо, вот, закладка в книгу. Вам передадут.

… Они проговорили с час. Искандер скупо поведал о своём бытье, а о событиях по ту сторону дувала, похоже, расспрашивал больше из вежливости. Арина сказала, что её сопровождает Йима, бежавший в большой мир, но ни словом не обмолвилась об истинной причине его появления здесь. В доме повешенного о верёвке не говорят . Юшин безучастно сидел у двери, курил, временами поглядывая на часы. Намёк красноречивый. Искандер стал проявлять признаки усталости. Арина поднялась с табурета.

– К сожалению, мне необходимо сейчас ехать в город. Мы увидимся, завтра. Я пробуду в Асхабаде несколько дней. Отдыхайте.

Арина, освободившись от ежедневной опеки над Йимой, занялась поисками работы. Ночевала в корпусе для приезжих. Днём обходила медицинские учреждения города. Предлагала себя состоятельным семьям для ухода за больными стариками. Всё напрасно. Даже на сестёр не было спроса. В одном месте брали с условием – не меньше чем на год. Таким временем Арина не располагала. Если до конца года она не обратится в департамент здравоохранения с просьбой о трудоустройстве на территории Туркестанского генерал-губернаторства, она становится частным лицом. Притом, у неё появилось обязательство перед «этим милым почти юношей», как она мысленно называла тридцатилетнего Корнина-сына. Сколько можно водить его за нос! Пора дать ответ на «двойное» предложение. Решение она приняла: «да, согласна»! Значит, в любой день ей придётся покинуть Асхабад. Корнин был вторым избранником её сердца. Но первый не мог быть её мужем…

Встречи с Искандером происходили ежедневно, по вечерам. Уже никто не дежурил возле них. Поверили, что интеллигентные люди не станут нарушать правила свиданий. Временами девушка забывала о страшном недуге бухарца. Беседы их обо всём понемножку сразу приняли форму дружеской непринуждённости. Конечно, у Искандера и Арины ощущения при этом были окрашены по-разному.

Для вычеркнутого из списка полноценных людей, погружённого в кромешный мрак безысходных терзаний, остались два светлых лучика – мать и сын. А тут нежданно появляется третий, и, как всякая яркая неожиданность, ослепляет, чарует, притягивает к себе все мысли и будит доселе отмёршие, казалось, надежды и желания особого свойства. Ведь этот свет есть молодая, свежая, привлекательная чарующей некрасивостью женщина. Нет, Искандер не давал воли своему воображению. Он думал об Арине, как о женщине… за двурядным барьером, которую никогда не коснётся даже кончиками пальцев вытянутой руки. Высшим физическим наслаждением становилась для него сладко-жгучая вспышка в груди, когда он перехватывал взгляд её глаз неопределённого цвета, прекрасных выражением душевного тёпла и участия.

В подростковом возрасте, когда у девочек появляется интерес к противоположному полу, Арина была бесцветна и угловата. Как умная девочка, знала об этом и не лезла в глаза тем редким мальчикам, в основном родственникам, что случайно появлялись перед ней. Когда, шестнадцатилетней, она впервые оказалась, благодаря одному из кузенов, в «Русском доме», она увидела за один вечер вокруг себя столько молодых людей, сколько не видела вблизи никогда. Все они были красивы, как на подбор, во сяком случае так ей показалось. Значит, нечего было и мечтать о каком-нибудь из них. Размечтаешься, а он изменит, то есть выберет другую. Поэтому она назло им влюбилась в самого недоступного. Тот изменой не оскорбит, ибо женат, с жёнами не изменяют (однажды просветила её бойкая соученица по гимназии), с ними живут по Божьему закону, чтобы продолжать род. А если изменит не с женой , то и не с её, Арининой, сверстницей, а со старухой лет тридцати, ведь самому под сорок. Правда, выглядит значительно моложе: лицо свежее, в золотых глазах – восточная поэзия, начисто лишён стариковской солидности в движениях, в манере держать себя с молодёжью. Создав себе образ, Арина оставалась верна ему почти два года. Такая игра-любовь, известная только ей (она умела хранить тайну), постепенно переходила во влюблённость. Появление реального просителя руки и сердца, учёного из Петербурга, ничуть не ослабило накал чувства к первому избраннику. Пора его назвать. Им был Искандер, придуманный ею, мало чего имевший общего с реальным. Когда появился Корнин, Искандер остался тем, кого она любила. Александр же стал тем, кого она полюбит всей душой в свой срок. Она уже приблизительно определила этот срок в Тавильдара перед расставанием с Корниным. Не ищите здесь ни расчёта, ни чёрствости сердца, ни холодности ума. В Искандере она продолжала любить свою давнюю мечту о любви, Александр становился реальностью самой естественной потребности человека – любить и быть любимым наяву, иметь семью, Дом (с «большой» буквы), детей, приятные обязанности перед своим личным миром и радость их исполнения. С появлением Корнина у неё появилась обязанность – дать ответ на его предложение. Перед Искандером никаких обязанностей не было.

До лепрозория.

Верно сказано, человек – животное общественное. Правильно развивающийся, хорошо воспитанный человек, без врождённого уродства души, получая от природы ли, в силу обстоятельств или личных усилий какие-либо преимущества перед окружающими, начинает испытывать чувство обязанности перед ближним, этих преимуществ лишённым. Нувориш (из названной породы людей) мучится потребностью помочь беднякам, пускается в благотворительность, хотя по отношению к собрату по тугой мошне, конкуренту, беспощаден. Гениальный поэт, испытывая отчаяние от своего бессилия, пытается сделать из стихотворца средней руки нечто по образу своему и подобию. Кто-то сдаёт кровь, считая, что она кому-то нужнее, чем ему; другие дают советы, как сделать то или иное лучше; грамотные учат безграмотных без вознаграждения; умеющий плавать с риском для жизни тащит из воды неумеху. А патриотизм! Это разве не развитая до высшего предела совершенства обязанность перед соотечественниками?

Глава ХI. Живой родник

Арина с каждым днём всё сильнее проникалась чувством обязанности перед человеком, поражённым чудовищным заболеванием. Он был не одним из многих больных, он занимал особое место в её душе, и это усиливало её чувство. В отличии от его матери, которая могла только сопереживать по-матерински (а этим всё сказано), девушка, как медицинский работник, всё-таки могла оказаться ему полезней. Почему могла? Она может! Она будет ему полезна. Пусть несколько месяцев. А вдруг случится чудо? Сколько раз приходилось ей видеть, как не лекарства, а уход спасал безнадёжных больных! Ведь ему так хорошо в часы, проведённые с ней, она видит. Он ожил, стал выпрямляться, голос его обретает прежнюю звучность. И как ей раньше не пришло в голову предложить себя Юшину?

Главный врач не сразу принял доводы девушки:

– У вас нет опыта работы с прокажёнными. Обучать вас некогда и некому. От вас, простите, будет мало пользы. А вот вреда… Себе, себе вреда вы можете нанести много, непоправимого. А вдруг заразитесь! – и стал стращать. – Вы не знаете, мадемуазель, что такое лепра. Завтра я проведу вас по палатам, а потом уж, ежели не сбежите за ворота сразу же, ещё подумаю.

У Юшина был верный метод отбора медперсонала.

Она не сбежала. На следующий день после экскурсии по палатам, где размещались больные с самыми тяжёлыми формами заболевания, Арина в полном бессилии едва доплелась до кабинета главврача. Рухнув на кушетку, откинулась спиной к белой стене, слилась с ней халатом и меловым лицом. Перед глазами плыли безносые лица и львиные маски, кисти рук, лишённые всех пальцев, бурые, заскорузлые от гноя бинты, изуродованные язвами ноги. Преследовал запах гниющего, но при этом живого ещё тела, не похожий на трупный дух, от этого не менее тошнотворный. Будто издалека доносился голос Юшина:

– Сначала в вашу кровь, мадемуазель, попадает некая симпатичная, с виду в микроскоп, бактерия. У неё, подлой, длительный инкубационный период, когда образуются плотные розовые узлы на коже, вроде шёлковых заплаток сначала, потом в органах и тканях. Они изъязвляются, поражают нервные стволы, и вы в конце концов наблюдаете то, что сегодня изволили узреть в пятом корпусе. Отправляйтесь-ка, мадемуазель, в Ташкент за назначением.

Арина осталась в Асхабаде на должности старшей сестры лепрозория. Её обязанностью стало обслуживание прокажённых на первой стадии заболевания. В их число входил Искандер. Поступок фельдшерицы ещё больше расположил к ней Юшина. Он заглянул к ней в номер, проворчал делано: «Не гоже молодой особе жить в отеле, даже таком шикарном, хе-хе. Не откажите нам с супругой разделить их печальный приют». Домик Юшиных находился на садовой окраине города, примыкающей к оврагу. Дети главного врача разъехались по России, и двое пожилых людей нашли им замену в милой, покладистой девушке. Йима остался на прежнем месте, гордый тем, что ему доверили возделывать грядки с луком, растением на Горе неведомым. Теперь баранина без лука в рот ему не шла.

Юшин не уставал повторять своим подчинённым: «Никто точно не знает природу проказы, неизвестно, как она передаётся. Без нужды не прикасайтесь к больным, не дышите рот в рот. При процедурах – маска, перчатка, щипцы, пинцет. Потом мойте руки, чаще мойте руки, мойте их постоянно!» Сам же ничего из этого не исполнял, неделями не менял халат.

Появление Арины среди медицинского персонала пошло Искандеру на пользу. Она часто заглядывала мимоходом в его половину флигеля для «избранных» пациентов, похожую на кабинет учёного. Он понемногу стал подступать к составлению антологии персидской, таджикской и узбекской литератур. К этому занятию умело подвела его мать. Появлялась она в лепрозории довольно часто, а письма от неё Искандер получал чуть ли каждый день. Фатима Самсоновна перевезла сюда из Бухары целую библиотеку, ожидая, когда сын выйдет из депрессии. И, кажется, лёд тронулся. Лучшие, наиболее удачные часы творчества выпадали Искандеру обычно после визита к нему Арины. Больные и медицинские работники вдруг услышали, как он смеётся, спорит, о чём-то просит. Ничего такого не исходило раньше от этой одинокой, мрачной, подавленной и молчаливой фигуры. Однажды вечером с веранды флигелька раздалось пение под чанг :

Как полон я любви, как чуден милой лик,

Как много я б сказал и как мой нем язык!

Не странно ль, Господи? От жажды изнываю,

А тут же предо мной течёт живой родник.

Арина, проходя ореховым садом, в то время голым, узнала голос Искандера. Он исполнял рубаи Омара Хайяма. Она приостановилась, впервые задумалась над недавно появившимся предчувствием. Ведь Искандер пел для неё и о ней. Понимает ли он сам это? Если ещё не осознал, скоро поймёт. Он ведь мужчина, не старый, одинокий, а женское общество, под стать ему, – одна она, сестра милосердия. Старое знакомство позволяет несколько б о льшую вольность в поведении. Рано или поздно он влюбится в неё, и жизнь его превратится в ад. Её тоже. Арина не раз замечала, что Искандер подолгу не выпускает из рук предметов, которые она передаёт ему – коробку с лекарствами, кофейную чашку, книгу. Как-то поднял обороненный ею носовой платок с вышитым золотой нитью инициалом «А» и вроде бы по рассеянности сунул себе в карман. Он ещё ни разу не прикоснулся к обнажённой части её рук. Не забывает, что опасен для неё. Но когда-нибудь это невольно случится. И ощущение, которого он лишён, может повести его в мечтах по всему женскому телу… Боже, что же ей делать?! Взять расчёт, уехать с Йимой куда глаза глядят, пока Корнин занят своим проектом? Невозможно, Искандер погибнет от тоски быстрей, чем от болезни. А укоренение лепры в нём, удовлетворённо отметил Юшин, в последнее время замедлилось. Она не может фатально принимать развитие событий. Остаётся быть постоянно начеку, не давать возможности Искандеру переходить определённые границы. Он человек воспитанный. Без её поощрения на активный шаг не решится, не позволит себе в своём положении. Так и не выбрав линии поведения, Арина с тяжёлым сердцем, не заходя на этот раз к Искандеру, прошла к воротам лечебницы. За ними ждал её в экипаже доктор, чтобы ехать домой.

На следующий день Арина застала Искандера хмурым. Наверное, вчера он заметил её бегство мимо веранды в сторону ворот. Дулся целый день, потом прежние отношения восстановились. Но дружба между мужчиной и женщиной – это движение по лезвию ножа. Напряжение не отпускало Арину ни на миг, когда они оставались наедине. Знать бы заранее все те слова, жесты, выражение глаз, которые Искандер может расценить как поощрение к иным отношениям! Так длилось болезненно долго, по ощущению времени Ариной. Сады Асхабада окутались нежной зелёная дымкой. В ту пору случилось в лепрозории событие, нарушившее своеобразный покой закрытого заведения.

В доме для приезжих появилась молодая таджичка. Она закончила русскую школу и учила детей грамоте в Дюшанбе. Её муж, тоже учитель, неожиданно исчез из дома. По оставленной сумбурной записке можно было понять, что у беглеца обнаружилась проказа, он просит его не искать, он всё равно что мёртвый. Однако пропавший нашёлся в Асхабаде. Супруга заявила о своём решении остаться возле больного. Детей у них нет. Состоятельные родственники согласны оплачивать отдельное помещение для смешанной пары. Юшин попытался напугать её грозной бумагой: «После физического контакта с больным, милсьдарыня, вы по закону будете считаться прокажённой, тось, не выйдете отсюда никогда». – «Я хочу быть с мужем, я не могу оставить его одного», – стояла на своём дюшанбинка. И настояла. Юшин сдался. Он выделил учительской чете вторую половину флигелька, где размещался Искандер.

Проводив новосёлов к их жилью, главный врач заглянул к бухарцу. Там застал Арину. Она смазывала поясницу больного изобретённым ещё Авиценной снадобьем. Юшин устало расположился на диване, предрёк: «Ну, господа, уступил одним, теперь начнётся мода на семейные палаты. Лиха беда начало . А знаете, не так страшен чёрт, как его малютка , ха-ха! Вполне вероятно, что эта отчаянная женщина… Во какая любовь иногда случается!.. Эта женщина может до старости остаться здоровой. И нарожать здоровых детей. Только детей положено теперь из семьи инфицированного забирать. Ничего не поделаешь, закон! Да, мы совершенно не представляем, как передаётся проказа».

Если бы знал доктор Юшин, к чему приведёт его уступчивость! И как его монолог отразится на Захирове!

Тонкая внутренняя стенка отделяла Искандера от соседей. Теперь, посещая своего друга, Арина нередко находила его возбуждённым. Такое состояние обычно сменялось подавленностью, переходящей в раздражение. Даже с Ариной Искандер стал допускать интеллигентские грубости. Она терпела. Это тоже было её обязанностью по отношению к больным. Речь Искандера пополнилась фразами, не свойственными человеку его уровня: «Да-а, повезло учителю с учительницей», «Представляете, они гуляют по саду, сцепившись пальчиками!», «Арина, он её целует взасос!»… Неужели сын улема расчётливо подкрадывался к ней со стороны, надёжно защищённой, казалось, обоюдным табу ? Очень уж походили на прозрачные намёки эти и подобные им высказывания. Арина убеждала себя, что поведение Искандера лишено какого-либо расчёта. Он выше этого. Он благороден, но не может справиться с природными позывами, они сильнее рассудка, руководствующегося нравственными правилами.

Арина, живя у Юшиных, иногда, утомившись, оставалась на ночь в корпусе для приезжих. Однажды весенним утром, переодеваясь в дневное платье, увидела себя в створке распахнутого наружу окна, как в зеркале. Голое мальчишечье тело – едва заметная грудь, узкие бёдра. А ведь уже исполнилось двадцать лет, перестарка! И вдруг увидела Искандера. Обернулась – в номере никого нет. Вновь посмотрела перед собой – да он не в стекле, он за окном, в кустах цветущей жимолости. Узнаётся по очертанию фигуры. Лицо не Искандера. Ни одного, присущего ему признака утончённой души в этом лице. Лицо самца, заметившего самку. Арина прикрыла грудь и живот ночной рубашкой, вышла из поля зрения того, кто был Искандером до того, как заглянул в комнату из сада.

Арпина в тот день с трудом заставила себя подойти к флигельку. Двери оказались запертыми изнутри. Постучала. Не открыл. Сказала через дверь: «Я на вас не зла, мой друг, не казнитесь. Всё между нами остаётся по-прежнему. До завтра».

«Завтра» выручила Фатима Самсоновна. Она впервые приехала с Тимуром. Мальчик был напряжён до предела. Но отмяк, не найдя на лице дорого ему человека признаков страшной болезни, рисуемых литературой и молвой. Бабушка, готовая к худшему, повеселела. Тимур увлёк отца разговорами о поэзии, как бывало раньше, в счастливой жизни. Сначала Искандер слушал его с интересом, сам пускался в рассуждения, но скоро потерял к этой теме интерес. Устал от переживаний дня, решили родные. Бабушка и внук расположились в номерах для приезжих. Встречу их в зале по разные стороны перегородок Арина обставила с возможным в таких условиях комфортом. Время от времени подсаживалась к Захировым со стороны больного, но в общем разговоре соблюдала меру.

На следующий день Искандер вышел к своим скучным. Ничего его не занимало, как ни старались мать и сын. На лице его появлялось выражение человека, пресыщенного общением с гостями и ждущего, когда его оставят в покое. Арине пришло на ум изменить обстановку встречи. Она выбрала аллею, плотно засаженную с двух сторон кустами жимолости. Получила от Юшина разрешение на прогулки Искандера и Фатимы Самсоновны с Тимуром по внешним сторонам аллеи, не пересекая её. Получился аналог комнаты свиданий под открытым небом. Хитрая затея себя оправдала. Юшин похвалил: «Однако у вас, мадемуазель, голова!». Вообще, в лечебнице он Арину не выделял. Зато дома она становилась ему и его жене «дочкой».

Вдова улема сразу заметила, что сын её оживляется при виде Арины. И Тимур, похоже, заметил. Он стал задумчив, чаще молчал, уступив бабушке паузы в семейной беседе, становившиеся всё продолжительнее. Последним вечером, проводив глазами спину отца, удаляющуюся в сторону флигеля с Ариной, он сказал грустно: «Пора нам домой, большая мама ».

Утром Арина вышла за ворота провожать бухарцев. Экипаж уже был подан от трактира. Тимур холодным поклоном простился с Ариной, и зашёл за коляску, оставив женщин наедине. Появился Йима с мешком на лямке, полез к извозчику на облучок. Его наставница загодя просила Закирову довести своего подопечного до Бухары. Оттуда оказией отправить в Ташкент. От него-де Корнину скоро будет больше пользы, чем лечебнице.

Фатима вдруг порывисто обхватила своими точёными пальцами запястья девушки, зашептала страстно, с рыдающими нотками в голосе:

– Не оставляйте его, умоляю! Вы – единственное его спасение. Ни сын, ни мать… Будьте ему всегда сестрой, да, моей дочкой. Я состоятельна, я впишу вас в завещание. Вы унаследуете много, в равной доле с Тимуром. Будьте милосердны.

Арина не нашлась, что ответить, да бедная мать и не ждала ответа, она его боялась.

Коляска нырнула в овраг, вскоре появилась на противоположном, городском склоне. Пара лошадей тяжело брала подъём, будто везла камни, что вновь заполнили душу Фатимы.

Глава ХII. Долг

Приезд матери с сыном переместили в сознании Искандера постыдное подглядывание за обнажённой Ариной в туманную давность. Виноват, конечно, виноват, только извиняться по прошествии стольких дней как-то глупо. Что она ему ответит? – Вы о чём, мой друг? Ах, это! Я уже забыла.

Тогда он случайно оказался под тем злополучным окном. А потом… Потом он себя не помнил.

Арина не придавала случившемуся того значения, которое придавал ему Искандер. Она не была ни оскорблена, ни взволнована. Любой бы, лишённый женской ласки, обречённый на вечное воздержание мужчина, поступил бы на его месте точно так же. И всё-таки тот случай не прошёл для неё бесследно. Он подтвердил безысходность её положения. Может быть, в том её судьба – остаться в лепрозории, посвятить свою жизнь уходу за самыми несчастными на свете больными? Но ведь таким поступком она согрешит перед Богом! У неё нет религиозного побуждения к крайне самоотверженному служению прокажённым. Если она и сделает роковой для себя шаг, то только из-за своей неспособности причинить смертельную боль конкретному пациенту лечебницы, Искандеру. Откажись он от этой жертвы, прогони её, она бы какое-то время терзалась, но подчинилась. Только Искандер на такой поступок не способен. Тех душевных сил, что остались в нём, ему хватает пока, чтобы держать себя в определённых рамках с волнующей его женщиной. Арина была уверена, Искандер не даёт воли мечте о ней, как о жене, хотя жгучий пример – через стенку. До этого он ещё не созрел. Скорее, он просто не может представить себя без неё здесь, в этой юдоли земной. Даже Фатима в припадке горестного безумия не просила её составить с сыном физическую пару. Она молила остаться с ним, как сестра, медицинская и кровная. Что это, наивность или простительная для неё (только для неё!) ловушка?

Дни между тем проходили своей чередой. Началось лето. Пришла для Арины пора принимать решение о дальнейшей службе у Юшина. Она может остаться в лепрозории и по представлению главного врача будет утверждена в своей должности губернским департаментом здравоохранения. Но если затем уйдёт, рассчитывать на обязательную помощь государства в трудоустройстве уже не придётся. Корнину известно об этом условии. При их расставании в Тавильдара он взял с неё слово, что к июлю она ответит на его предложение «да» или «нет». Вот вторая задача, требующая решения. Задача не в выборе ответа. «Да» у неё на языке. Только как совместить службу в лепрозории, с которой нет сил и решимости порвать, и жизнь замужней женщины? После Горы у Александра должно быть притуплено чувство брезгливости к проказе и ослаблен страх перед ней. Да не настолько же, чтобы смириться с выбором жены, матерью будущих его детей. И чем он, столичный житель, учёный с европейской известностью станет заниматься в Асхабаде? Где на задворках империи будет удовлетворять свои культурные потребности? Выходит, он обречён посвящать жизнь той, которая посвящает её третьему! Искандер примет жертвенность молодой женщины, ему желанной, безнадёжно любимой. Жертвенность, добытую жалостью к себе, вымоленную им. И тем самым обречёт на вынужденную жертвенность Александра, который пусть не прямо, через жену станет служить ему. Не много ли жертв для иллюзорного спасения одного. Иллюзорного, ибо его не спасти никакими усилиями.

Люди с врождённым чувством долга жертвенность свою не дозируют, порциями не отмеряют и на других не перекладывают. Поэтому Арина в конце концов пришла к мысли не втягивать Корнина в тот круг обстоятельств, что всё сильнее сжимает её, не выпускает наружу, на свободу.

Она приняла новое решение, и ей стало легко. Ощущение абсолютной независимости – что винные пары в голову. А рядом в тот миг оказался Искандер. Арина, повинуясь порыву, взяла его руку в свои ладони. Больной, по приобретённой в лепрозории привычке избегать соприкосновений с чужой плотью, отдёрнул её, но освободиться сразу не мог, а потом не пытался. Он закрыл глаза и замер, переживая своё чудное мгновение той глубины в памяти сердца, что может случиться в жизни только один раз.

В начале июля почтальон принёс к воротам лепрозория письмо. Письма приходили сюда исключительно на имя Захирова или Юшину. Последнему – в казённых пакетах большого формата. Это же письмо, в обыкновенном почтовом конверте, казённых признаков не имело, и неграмотный привратник отнёс его по привычке во флигелёк. Вскоре оттуда вышел Искандер. Лицо его было ужасным. Из кармана бухарского халата торчал надорванный конверт. Дорогу ему пересекала дюшанбинская пара с ведром воды на палке. «Сестру не видели?» – Миловидная учительница виновато улыбнулась и вопросительно посмотрела на мужа. Тот своё неведение выразил движением головы с припухшими складками лица.

Арина нашлась в лечебном корпусе. Она щипала корпию, не сразу сообразила, что протягивает ей Искандер: «Простите, сестрица, мне принесли по ошибке, я вскрыл не глядя, но, поверьте, дальше первой строчки не читал». Арина отложила в сторону работу и вынула из конверта исписанный с двух сторон лист бумаги. Первая строчка содержала три слова: «Свет мой, Арина!». «Верю», – сказала девушка, взглянув в лицо Искандера. И заспешила глазами по строчкам. Искандер присел на тумбочку рядом. Шорох складываемого листа стал для него сигналом к разговору:

– Хорошие новости?

– Вам поклон, Искандер. От Александра Александровича.

– Спасибо. Что у него?

– Подготовка к экспедиции закончена. Скоро выступают.

– Он… ваш жених?

– Почему вы так думаете?

– Ваше имя не сходило с его языка на Горе.

Арина не умела лгать.

– Александр сделал мне предложение, но мы не обручены. Я не ответила согласием.

– Когда согласитесь, вы… вы уедете отсюда?

Лицо Искандера стало белее краски на двери.

– Я не уеду. Во всяком случае, в моих планах – оставаться пока здесь.

– Значит…

– Ничего не значит!

Горький ком подкатил к горлу Арины. Чтобы не расплакаться при больном, она порывисто поднялась и вышла из кабинета. Чёрный ход вёл в сад. Там спряталась за кустом жимолости и дала волю слезам.

Ночью, при свете керосиновой лампы, Арина дописала короткое, но с трудом давшееся ей письмо Корнину. Она не отклоняла его «двойное» предложение, не просила подождать. Она освобождала Корнина от его слов. Он волен ждать или не ждать. Только ожидание, предупреждала, может затянуться надолго. Она не может оставить лепрозорий. Есть больной, жизнь которого зависит от её присутствия. Долг медицинского работника поддерживать в нём жизнь до последнего вздоха. Именно долг скрепляет цепь обстоятельств, препятствующих её с Корниным соединению сейчас. Поймите меня, Александр, и простите!

Глава ХIII. Побег

В разгар лета на Памире произошло землетрясение. Позже его назовут катастрофическим. Волны от него прокатились по всей Средней Азии. В Красноводске звенел хрусталь в сервантах, в Асхабаде падала мебель, в Бухаре рухнуло несколько зданий. Дюшанбе лишился всех построек и двух третей населения. Что испытали при чудовищных подземных толчках сангворцы, никто не знает, ибо в Сангворе, как и в Тавильдара, погибли все люди и животные под обломками строений. В руине хижины при мечети нашли Коран с общипанными уголками рукописных листов.

Жильцов и работников лепрозория не долго занимали разговоры о катастрофе. Другое событие потрясло «запретный город» за высоким дувалом: из лечебницы бежал в неизвестном направлении прокажённый. В тот день Арина находилась в Асхабаде, отпросившись с работы в тревоге за Корнина. Ведь, по её расчётам, его экспедиция находилась в районе хребта, где был зафиксирован эпицентр толчков. Она только переночевала в доме Юшиных. Весь день провела на городском телеграфе. Запросы за её подписью полетели по проводам в Ташкент, Андижан, Бухару. Пыталась телеграфировать в Термез и Дюшанбе. Там не принимали. Нигде ничего не могли сказать определённого. При сопоставлении телеграфных ответов вырисовывалось, что до первого толчка экспедиция уже вышла из Дюшанбе в направлении Тавильдара.

Так ни с чем, в усилившейся тревоге, возвращалась Арина на извозчике, не заезжая домой, в лечебницу. По дороге отвлеклась решением задачки, какую линию поведения выбрать в отношении Искандера. После того письма от Корнина, её «пациент № 1» вновь, в который уже раз изменился. Теперь он бегал за ней как собачонка, ждал в саду возле корпуса с тяжело больными, под дверью кабинетов. Он входил к ней, когда она оставалась одна, садился на пол у ног и заглядывал ей в глаза. Её это не забавляло, не раздражало, но стало тяготить. «Что вам, Искандер? – иногда спрашивала обречённо. – Подите, погуляйте. Да вы же антологию забросили!» Он виновато улыбался и продолжал её преследовать до тех пор, пока она не сказала, вдруг и неожиданно для себя: «Наверное, Искандер, нам надо поселиться вместе, – и подумала отстранённо. – К тому дело идёт». Он испуганно посмотрел на неё, ничего не ответил. И стал домоседом. Теперь (в те минуты, когда они виделись) Искандер не сводил с неё пытливых глаз, они выдавали какую-то тайную, сложную работу мысли. Что он задумывает?

Экипаж одолел овраг. Навстречу сестре из калитки высочил пожилой туркмен-привратник, спеша первым сообщить ей о беде. Не сразу поняла Арина, что из лепрозория исчез Искандер. Уже и полиция была здесь, обшарила всю округу. Юшин подал на розыск. Открыв свою коморку (ключ всегда оставляла в замке), она обнаружила в кармане халата записку, узнала руку Искандера:

...

Милая, я понял, куда Вас завёл. Простите, что понял не сразу.

Не хотел понимать. Теперь справился с собой. Надеюсь,

у Вас будет время всё исправить. Меня не ищите. Я буду жить,

чтобы помнить о Вас.

Искандера Захирова, пациента Асхабадского лепрозория, искали повсюду на территории генерал-губернаторства; заглядывали в Хиву и Бухару. Возникли слухи о золотоглазом дервише иранского обличья, который в отрепьях, в толпе таких же оборванцев пробирался глухими дорогами на восток. Когда власти подготавливали для него ловушку, вдруг появлялась, будто из воздуха, седоволосая молодая женщина в чёрной шали (или чадре), в расшитых жемчугом сапожках, и всегда вовремя, перед самым носом двуногих ищеек, уводила загадочного дервиша в укрытие.

Затем его якобы видели в Индии. Через много лет в Юго-Восточной Азии родилась легенда о «святом из чистого золота» поселившемся среди джунглей, в развалинах древнего храма. У него, говорили очевидцы, были настоящие золотые глаза на львином лице. Потом он исчез, превратился в дым. На месте его последнего приюта, в золе, нашли уцелевший уголок носового платка из тонкого полотна с вышитым золотыми нитями инициалом «А». Это, повторяю, легенда. Все легенды красивы. В своё время она дойдёт до ушей поэта Тимура Искандерова. По его признанию, она несказанно мучила его, пока он не написал романтическую поэму под кратким названием «А».

Глава XIV. Предсказание

Отряд Корнина, перейдя Вахш, остановился лагерем при устье Обихингоу. Место высокое, сухое. Здесь оказалось достаточно можжевельника и арчи, чтобы обсушиться у огня, подкрепиться горячей пищей.

Накидки кавказского происхождения, так называемые бурки, и бараньи шапки; сапоги, сшитые в виде чулка сапоги из кожи буйвола, позволяющие ходить по скальным осыпям бесшумно, да железные пластины с шипами к ним были внешними признаками единства команды. В «деле» охотники предпочитали берданку, в русском исполнении, Смит-Вессон и короткий, с широким лезвием, нож. Для представителей этой человеческой породы, оценивающих жизнь свою в копейку , а высшей ценностью считающих остроту ощущений, связанных с риском, характерна полная внутренняя свобода. Это народ отчаянный, готовый на безумные (в общественном мнении) поступки и поэтому чаще выходящий сухим из воды, чем их благоразумные, осторожные собратья. Из предложивших себя ташкентцев Корнин отобрал семерых обер-офицеров в небольших чинах. С Василием Скорых прибыли отставные унтера, красноярцы. Всего набралось двадцать два охотника, считая Йиму, который на подступах к Горе был бесценным проводником. Корнина он называл Хозяином. Поверил ему, что ничего плохого против последователей Авесты не замышляется.

Все свои распоряжения организатор и начальник экспедиции облекал в просьбы равного к равным. Притом, сначала советовался с Василием. Чаще всего и передавал через него. Никто из охотников ранее с Корниным не знался. Хотя он заслуживал уважение сорвиголов, как затейник опасного предприятия, тем не менее оставался «штафиркой», «шпаком», а штабс-капитан был их поля ягодой. Они видели, что и для начальника экспедиции Скорых – авторитет. И это сокращало путь Корнина к их сердцам. Неблизкий путь от Ташкента до лагеря, через три горных хребта, через быстрые реки, в седле, чаще пешком, Корнин проделал наравне с бывалыми спутниками. Пришло время – Корнин услышал за своей спиной уважительное «хозяин», подхваченное от проводника.

От лагеря предстоял непрерывный подъём на протяжении около сотни вёрст. Нехватка воздуха чувствовалась уже здесь. Василий Фёдорович настаивал на полуторанедельной остановке. Александр Александрович торопил: пять-семь дней хватит, чтобы отлежаться, починить амуницию и сбрую, дать отдохнуть вьючным животным Хозяин уступил, но с условием, что через три дня он, в сопровождении нескольких спутников, поднимется в Сангвор, чтобы разведать обстановку.

Передовая группа разведчиков уже покидала бивуак, когда к ней присоединился Скорых: «Я с вами. Вы-то тропу знаете, а я в глаза подхода к Горе не видел. Посмотрю, насколько мы свободны в маневре».

Выступили на рассвете. Впереди двигался знающий дорогу Корнин, за ним – штабс-капитан, следом вытянулись в цепочку четверо красноярцев с навьюченными ишаками. Старшим в лагере остался белый от ранней седины поручик, из ташкентцев. Йима просился с хозяином, однако командиры сочли разумным оставить его при основной части отряда. Никто из охотников не знал пути к Сангвору. Перед расставанием договорились, что на десятый день оставшиеся в лагере пойдут по следам передовой группы.

К полудню тропа вывела шестерых путников на карниз в скалистой стенке ущелья. Остановились передохнуть. Отсюда открывался вид на лагерь. Над ним стлался дым костра. Различимы были люди и животные в каменной россыпи на горизонтальной террасе, окантованной горными потоками. В нескольких верстах выше лагеря река Вахш, уткнувшись в горный завал, разлилась узким озером, вытянутым вдоль долины.

В Тавильдара завернули по приглашению фельдшера в амбулаторию отведать настоящих щей, которые показались охотникам верхом кулинарного совершенства после приевшейся баранины. Запах медицинского пункта, улыбчивая физиономия медбрата Махмуда всколыхнули в Корнине воспоминания, вязанные с Ариной. Пока хлебал щи, всё поглядывал на дверной проём, будто ждал её появления. Арина щедра на сюрпризы. Последнее письмо из Асхабада Корнин прочёл второпях, не вникая в его смысл. Вот кокетка противная! Опять увернулась от конкретных «да» или «нет» на его предложение. Опять нашла повод для отсрочки. На этот раз сослалась на долг перед особым больным. Что ж, понять её можно. Ничего, он подождёт. Сейчас главное, безотлагательное для него – на Горе.

Единственная улочка Сангвора, стиснутая дувалами, повела русских к мечети. Её низкий купол и стрелка минарета виднелись над плоскими крышами хижин. Там же, помнил Корнин, находился административный двор. Аксакал, цветом бороды отвечающий своему титулу, в сопровождении белобородого же муллы в чалме под цвет свежего снега, оба в пёстрых полосатых халатах, уже спускались навстречу гостям. За ними двигалась пёстрая толпа. Когда оба шествия сблизились, Корнин, после почтительного «салам алейкум» в знак особого расположения к администратору кишлака и священнослужителю, провёл ладонями по лицу сверху вниз, будто омыл кожу лица и бородку. Сангворцы ответили зеркальными движениями, ответив «алейкум-ас-салам». То же умело проделал бывший комендант Сары-Таша. Четверо красноярцев, посвящённые на скорую руку в тонкости местного этикета, вместо жеста омовения неуклюже помахали перед носом свободными руками.

Пока Корнин извлекал из памяти таджикские слова местного наречия, Скорых по-русски обратился к мулле, который сам ждал случая заговорить с офицером: «Вы ли это, уважаемый домулло? Вновь пересеклись наши пути. Не знак ли свыше?» – «Ничего не происходит в мире, если так не угодно Аллаху, мой досточтимый друг. Что привело владельцев половины мира сюда вновь, если это не секрет белого царя?». – «Нас привёл научный интерес к неизученному региону земли и чувство гуманности к людям, которые поражены страшной болезнью. Надеюсь, мои слова дойдут до вождей Горы». – «Понимаю ваши намерения и верю, что вы не кровожадны. Прямой, скорой связи между нижним и верхним мирами нет. Но, уверен, что те, кто беседует с Агура-Маздой, получат возможность узнать ваши намерения».

Аксакал выделил русским на несколько дней двор, из которого осенью выехала фельдшерица Арина. Шестёрка охотников, смертельно уставших от долгого подъёма в разреженном воздухе, разместилась в пустых помещениях. Солнце уже накинуло на кишлак тень, уйдя за горы. Красноярцы, их предводитель и «хозяин» улеглись на полу, подстелив кошмы, накрылись бурками и отдались крепкому сну здоровых людей. Затих и весь кишлак. Звёздную ночь не нарушал даже лай собак.

Только в жилище муллы, за шторкой из плотной ткани на окошке горел масляный светильник. Старик, освободив от чалмы плешивую голову, сменив халат на одеяние рода прямой рубахи с подолом чуть ниже колен, сидел за столом перед раскрытой Авестой. В чаше из лазурита дотлевали вырванные из Корана уголки листов из лучшей на Востоке бумаги. Искры просвечивали сквозь тонкие стенки чаши, и едва заметные прозрачные тени перемещались по вычурным знакам древней книги, придавая словам грозное, понимал старый астраван, звучание. Он не хотел верить предсказанию, поэтому раз за разом бросал в огонь, щепоть жертвенной бумаги из книги ложной веры. Но всякий раз тени плыли однообразно, подтверждая то страшное, что неминуемо должно случиться на рассвете. Уже не было времени предупредить соплеменников. Самый выносливый, самый быстроногий парсат не смог бы одолеть до утренней зари путь к Горе.

Убедившись в своём бессилии, старик позвал, приоткрыв во двор двери, белую собаку. Потом внёс в дом огненно-красного петуха, прикрыв его голову вязаным колпаком, чтобы священная птица на свету не закричала, сунул его в мешок сонным. Накинул на плечи халат, нахлобучил на голову войлочный колпак. В домашних чувяках вышел под звёзды, прислушался. Такой тихой ночи в горах он не помнил. Даже ветер в утих в ущельях. Будто высохли, иссякли горные потоки, извечно гремевшие в ущельях валунами и галькой. Послушав гнетущую тишину, мулла возвратился в дом и через несколько минут вышел оттуда в сапогах, с мешком за спиной, в котором ворочался во сне Огонь. Медленно, помогая себе посохом, направился в сторону тропы, что вела к Горе. У ног его семенила Агура. Поравнявшись с домом, снятым русскими, он остановился, подошёл к воротам, постучал. Калитку открыл охотник, нёсший караул, на просьбу старика вызвал мигом одевшегося штабс-капитана.

– Поднимайте своих людей и выводите их за околицу кишлака, досточтимый, – сказал ему мулла. – Спешите!

– Что случилось, домулло?

– Ещё ничего не случилось, но грядёт конец мира. Постарайтесь разбудить кишлак. Может быть, ещё успеете. Прощайте, да хранят вас светлые духи!

С этими словами исчез в темноте. Агура ещё некоторая время виднелась белым пятном, и слышался стук посоха о камни.

Возвратившись в дом, Скорых растолкал Корнина и передал ему слова старика. Ни к какому мнению не пришли, но оба поддались тревоге.

– Надо бы догнать священника, расспросить подробнее, – спохватился Александр и стал натягивать поршни.

За воротами брезжил бледный рассвет. Тропа, ведущая к Горе, серела среди чёрных камней. На ней маячила человеческая фигура. Решили догонять. Погоня длилась не долго. В той стороне, разрушая тишину, стал нарастать грохот. Казалось, в долину с гор съезжают одновременно тысячи боевых колесниц из ушедшей в глубокую давность истории.

И вдруг тряхнуло с такой чудовищной силой, что Корнин и Скорых оказались распластанными на земле.

Глава XV. Катастрофа

Йиме приснился голос муллы. Парсат открыл глаза, находясь одновременно и во сне, и под реальным, бледнеющим перед рассветом небом. Голос доносился с горы, возвышающейся над лагерем с восточной стороны. Был он тревожным и требовательным. Он звал.

Лагерь спал. Люди лежали ничком на охапках можжевельника, закутавшись в бурки; часовой, опустив голову на колени, охранял товарищей во сне, сидя у потухшего костра. Животные поодаль сбились в кучу.

Действуя как лунатик, Йима, спавший, как и все, в верхней одежде, поднялся на ноги и двинулся на голос, одолевая крутой склон горы. Вот он на приплюснутой вершине, осыпанной щебнем. Голос умолк, и установилась зловещая тишина, словно всё в мире, включая ветер и текучие воды, умерло. Затем, показалось Йиме, выехала из мглы, сгустившейся в глубине ущелья, огромная арба. Ею правит великан. Нарастает стук колёс на каменных осыпях. Йима наполняется страхом, пытается бежать. Ноги ему не повинуются. Внезапно твердь под ним встаёт вертикально, швыряя его в бездну. Цепляясь руками и ногами за скользкий щебень, с помутнённым сознанием, оглушённый страшным грохотом, он скользит, скользит, скользит…

Скорых очнулся в плотном облаке пыли. Боль наполняла каждую клетку тела. Проверяя себя, насколько цел, стал поочерёдно шевелить членами. Боль при этом то здесь, то там усиливалась, но руки и ноги, шея, поясница командам мозга повиновались. Значит, серьёзных повреждений у него нет. Согнул колени и медленно, опираясь на руки, поднялся на корточки. Рядом стонал с открытыми глазами Корнин. Помог ему принять сидячее положение, ощупал со всех сторон. Кажется, переломов нет. Царапина на лбу сочиться кровью, кровь проступает сквозь штанину на коленке. Поддерживая друг друга, заковыляли в сторону бывшей амбулатории, как подсказывала память, ибо всё вокруг заволокло пылью. Сквозь неё слабым пятном просвечивало солнце.

Вскоре наткнулись на развалины, которые тянулись по краю огромной трещины в земле. Здесь обнаружили двоих красноярцев. Оба были живы. Один из них уцелел, так как за минуту до толчка вышел на открытое место, обеспокоившись исчезновением «хозяина» и командира. Другой справлял во дворе малую нужду, когда за его спиной часть двора с домом и хозяйскими постройками рухнула в разверзшуюся трещину.

Несколько дней кряду уцелевшая четвёрка рылась в руинах кишлака в надежде извлечь на поверхность хоть кого-нибудь из живых. Тщетно. Натыкались на бездыханные тела мусульман, трупы животных, вещи, съестные припасы. Двое охотников исчезли бесследно.

Когда осела пыль, удалось осмотреться. С трудом, ибо из новообразованных разломов земной коры, куда навстречу поднимающейся магме устремились с потревоженных гор ледяные и снежные потоки, поднимались густые клубы горячего пара, разливаясь по окрестностям мёртвого Сангвора туманными волнами. Корнин убеждался, что рисунок окрестных гор изменился до неузнаваемости. Глубокая и длинная трещина, зигзагами пересекающая дорогу на Тавильдара, поглотила мощный поток Обихингоу. Эта же трещина в направлении Горы, ветвилась, охватывая сетью глубоких щелей всё пространство, насколько хватал глаз. Тропа, ведущая в селение парсатов, была, на всём видимом протяжении, расчленена на отдельные, смещённые в разные стороны отрезки. На восточной стороне какая-то замутнённая далью, ломаная по верху стена, похоже, борт чудовищного обрыва, подпирала небо. Как выбраться отсюда, если подъездная дорога разрушена? Этот вопрос был у всех на уме. Кроме того, Корнин не мог вернуться в лагерь охотников, не предприняв попытки проникнуть в селение парсатов, даже если от того остались одни мёртвые развалины. Но не мог и настаивать на продолжении восхождения. Ведь из-за него уже погибли под обломками дома два стрелка, возможно, беда не миновала и лагерь.

Скорых понял состояние товарища.

– Будем надеяться, Александр, что Плутон угомонился. Предлагаю отправить моих красноярцев вниз за подмогой. В лагере, должно быть, трясло также изрядно, да наши молодцы устроены на открытом месте. Что на них могло упасть? Разве что небо. Вот от трещин они не застрахованы, это беспокоит. Ладно, подождём, ничего другого не остаётся, только ждать будем не в горестных позах – с кулачком под щёчкой. Пока наши гонцы обернутся, мы с тобой разведаем новый путь к Горе. Что скажешь?

Корнин горячо поддержал план бывалого командира охотников, откладывать дело в долгий ящик не стал.

– Возражений нет. Действуем!

Принялись окликать товарищей. Те отозвались с нижнего конца кишлака, но голосами, зовущими к себе, требовательными.

– Что-то случилось у них, Василий.

– Похоже. Надо посмотреть.

Красноярцы стояли на руине, вглядываясь вниз, споря:

– Я тебе говорю, это наш, унтер, коротышка.

– Нет, не унтер, у того усы, а этот… Так туземец же, проводник наш!

Действительно, крутой подъём с лёгкостью горного жителя одолевал Йима. Русские бросились ему навстречу, предполагая недоброе.

Вскоре у костра за чаем парсат рассказывал свою печальную историю.

Сознание Йимы при буйстве земной тверди помутилось, но не оставило его. Может быть поэтому, несколько раз подброшенный волнами землетрясения он падал удачно, как умеют падать все горцы. Отделался незначительными синяками и натерпелся страху, когда великанская арба промелькнула мимо, не задев его, исчезла в пылевом облаке. Уже подземный гул стихал, как родился новый звук, точно все реки Памира, слившись воедино, устремились мимо подножия приплюснутой вершины с распластанным человеком на щебнистом темени. Когда духи гор успокоились и осела поднятая землетрясением пыль, Йима, поднявшись на ноги, увидел под собой место соединения двух рек. Острый нос мыса откололся, и обломки его унесла вода. Площадка, на которой охотники разбили бивуак, лишилась всего, что на ней было: людей, животных, вещей, каменной шелухи, плотно укрывавшей скальный монолит. Твёрдая поверхность основания скалы была словно выскоблена, вылизана гигантским водяным валом, прокатившимся по долине Вахша. Озеро в верхнем течении этой реки при подземных толчках, разрушивших естественную запруду, хлынуло всей своей массой под уклон, в сторону устья Обихингоу. Гребень вала оказался выше площадки мыса. Смесь воды валунами снесла всё на своём пути.

Безыскусственный рассказ Йимы вверг оставшихся в живых в состояние шока. Корнин, сидя на обломках саманного кирпича, обхватил голову руками, раскачивался и стонал: «Это всё из-за меня, я сманил вас, я!» Скорых пытался успокоить его. Напрасно, отчаяние организатора экспедиции было глубоким. Штабс-капитан отвёл своих красноярцев в сторону; о чём-то пошептались, вернулись к костру.

– Мы посоветовались, Александр, пришли к мнению… Словом, нашим товарищам, что остались внизу, уже ничем помочь нельзя. Царство им небесное, да успокоит Господь их души! А на Горе могут быть живые. Грех воротить назад с порога.

Корнин отнял руки от трагической маски, в которую превратилось его красивое лицо.

– Ещё и вы! Хватит на мою душу трупов! Я пойду только с проводником. Он парсат, его долг быть со своими в беде.

– Вот этого мы не допустим… Собирайтесь-ка, ребятушки.

Несколько дней спустя Йима интуитивно привёл четверых русских к тому месту, где был «торг», площадка, предназначенная для заочного обмена товарами между жителями Горы и низа. От неё осталось нагромождение глыб. Один из красноярцев, следопыт по призванию, обнаружил под грудой щебня развязанный мешок. Скорых признал вещь муллы. Других следов старик не оставил. Бесследно исчезли он сам, Агура и Огонь. В мешке оказалась Авеста, заложенная при последнем чтении пером из петушиного хвоста на Третьем гимне Ясны : « Вначале были два гения. Добрый и злой дух, в мысли, в слове, в действии. Выбирайте между ними двумя; будьте добры, а не злы… »

Отсюда уходила в головокружительную глубину каменная вертикаль новообразованного обрыва. По естественному карнизу, рискуя сорваться в ущелье, можно было выйти на склон хребта и подняться по нему к седловине. Оттуда, утверждал Йима, был проход к селению парсатов.

Путников двинулись в этом направлении. Осилили все препятствия. Осталось обогнуть вставший перед ними утёс. Последнее усилие, и пятёрка отчаянных оказалась… на краю провала.

Будто и не было никогда Горы – заснеженного шпица и селения на террасе под ним. Где склон, изрытый горными выработками парсатов? Исчезли ледник и фирновое поле выше его, в скалистом полукружии, с пещерами для покойников в ледяных гробах. Ничего из этого не увидели перед собой Йима и Корнин. Пятёрка охотников стояла над бездной. Всё видимое пространство от их ног до бледно-голубой, прозрачной цепи далёких гор представляло собой огромный провал, до краёв наполненный плотным, клубящимся красноватым туманом. Из его глубины, словно из преисподней, доносились зловещие, приглушённые расстоянием звуки: что-то булькало, как варево; кто-то стучал молоком по наковальне, кого-то, сдавленно стенающего, волочили на куске жести по камням. Там вздыхали, ворочались, тонко подвывали. Вот откуда образы мастерской Гефеста, Тартар, обиталища Ангра-Майнью, Ада!

Много позднее газеты донесут до читателя мнение известного геолога, специалиста по сейсмологии. В результате катастрофического землетрясения на Памире в начале последнего десятилетия века в районе хребта Петра Первого произошло резкое опускание огромного блока земной коры, сравнимое с тем, что иногда случается в Андах, на побережье Тихого океана. Образовался сброс в земные глубины обширного участка поверхности, так называемый грабен . Он поглотил часть высочайшего хребта, его отроги, ледники. В понижение устремились горные потоки, снежные лавины, камнепады. Слава Богу, писал знаменитый геолог, что в той местности не было селений; вряд ли на такую высоту, почти в безвоздушное пространство, забирались люди и животные.

Побродив потерянно по краю провала, охотники остановились возле расщелины круто, зигзагами уходящей вниз, в густое облако красного тумана. Йима, природный горец, подошёл к бездне ближе всех. Так стояли они долго. Каждый ушёл в свои мысли. Молчание нарушил Йима.

– Что, что? – не понял Корнин. Йима повторил на языке парсатов:

– Я ухожу за ними, в Шамбхалу.

И с этими словами исчез. Нет, он не упал в пропасть. Заметили, как юноша, сжавшись, нырнул в расщелину. Послышались, затихая, шлепки, словно кто-то прыгал вниз со ступеньки на ступеньку. Зашуршали осыпающиеся камешки. И вновь только глухие звуки из преисподней.

Глава XVI. Арина

Пришлось Василию Скорых весь обратный путь служить подпоркой Корнину. Чувство вины за погубленные жизни товарищей ослабило его, как потеря крови при тяжёлом ранении. Доводы Скорых, что для людей, типа его охотников, рисковать жизнью – и есть жизнь (иную они не признают), Корнина не убедили. И парсаты исчезли в пропасти со всеми их тайнами, с чудо-средством, в котором нуждаются десятки тысяч больных лепрой в мире. Выступи он из Ташкента на месяц раньше, возможно, хоть часть гуманитарных замыслов была бы осуществлена. Печалила судьба Йимы. Шамбхала ? Индийский аналог русского Беловодья, свободной страны счастливых, образ земного рая. Может быть, в понятии парсатов смерти нет, они верят, что просто переселяются в Шамбхалу?

В разрушенный Дюшанбе пятеро охотников добрались к концу лета. Нашли место в уцелевшем доме. Корнин заставил себя приняться за описание случившегося. В бумагах обнаружил последнее письмо Арины. Теперь нашлось время прочесть его внимательно. Открылся истинный смысл прочитанного – он теряет Арину, уже потерял. Боже, за что такие наказания, одно за другим! Ещё терзал его новый приступ отчаяния, когда распахнулась дверь, поколебав пламя свечи. На пороге обрисовалась под дорожным плащом фигура Арины. Она уже услышала обо всём случившимся от штабс-капитана. Он коротал на скамейке под платаном ту бессонную и для него ночь. Докуривал одну сигарету и сразу вынимал другую из серебряного портсигара с искусно выписанными цветной эмалью лошадиными головами – наследием деда, чёрного гусара и художника. Свет из комнаты Корнина, выходящей окном во двор, позволил различить на дороге, за низким дувалом подъехавшую арбу. Кто-то спрыгнул с платформы и проник во двор через пролом в ограде. Скорых двинулся навстречу, гадая, что за ночной гость пожаловал к ним. Сошлись на световом пятне под окном. «Чем могу служить, сударыня?» – «Барышня, – поправила гостья. – Вы русский? Я ищу поселившихся где-то здесь русских». – «Кого именно, позвольте полюбопытствовать?» – «Корнина». – «Вам повезло, Александрович вот за этим окном. А вы, простите?» – «Я его… словом, знакомая… Скажите, с ним всё в порядке?» – «М-м-м, не совсем». – «Он ранен? Изувечен?» – «Нет, нет, дело в другом. Погодите, барышня, прежде чем навестить вашего… знакомого, выслушайте меня. Буду краток. Сейчас важно, как подойти к Корнину».

Через четверть часа Арина сидела на стуле в комнате Корнина, с участием поглаживая голову жениха, опустившегося на коврик и уткнувшегося мокрым лицом в её колени.

Глава ХVII. Эшмо торгуется с Маркитанткой

В тот самый час вышел из своего дома в Сиверском городке Эшмо Ангроманов. Ночь была безлунной. Ненастная осень плотно обложила балтийское небо ватными облаками – ни один звёздный лучик не пробивался к земле, а уличное освещение здесь ещё считали непозволительной роскошью. Только виноторговец в источнике света не нуждался. Свет, скажу откровенно, его раздражал, он ему даже мешал. И, если бы хозяин весёлого заведения, сам зрячий, жил в стране слепых, ему не пришлось бы тратиться на свечи и керосин, а дубовые ставни на окнах каменного дома никогда не открывались бы навстречу солнцу.

Эшмо покинул тёмный дом и нырнул в кромешную тьму, ориентируясь в ней свободно, будто в своей спальне. Он направился в известную ему сторону пешком, но подошвы его домашних чувяков на босу ногу не стучали по булыжникам мостовой, и длинные полы чёрного шёлкового халата, с нашитыми звёздами из чёрного бархата, не задевали каменных тумб, что отделяли проезжую часть дороги от пешеходной. Ибо сам он в человеческой оболочке, наделённый именем личным и родовым, всё, что было на нём, весь земной антураж за пределами его физической сущности существовали лишь для окружающих его людей. Сам же для себя и для существ отдельного порядка он жил в совершенно ином, иначе устроенном пространстве. В ту земную ночь он выделил в нём между собой и целью направление в виде некоего умозрительного тоннеля, наполненное комфортным для него мраком, и двигался в нём свободно. Любой закон Вселенной, кроме тех, что назвал обязательными для исполнения дэвами Ангра-Майнью, мог нарушать Эшмо с тем или иным успехом. И неуспехом, если вмешивались по велению Властелина Света и брали верх агуры. Кроме одного – Закона Времени, что тёкло в одном направлении и увлекало с собой всё сущее. Этот закон существовал сам по себе задолго до появления богов. Он сам был высшим богом, безразличным ко всему на свете. Поэтому Эшмо терпеливо, не торопя мгновений, перемещался в пространстве. И вот впереди появился свет (если бы люди в этот миг могли видеть Эшмо, они сказали бы, что он зажмурил глаза и поморщился). Навстречу ему двигалась Маркитантка с дорожным фонарём в руке. Под звонкими подошвами её сапожек, расшитых речным жемчугом, была реальная каменистая дорога, такая вот странность. Серебрились седые волосы на непокрытой голове молодой женщины со смуглым, несколько скуластым лицом, оригинальность которому придавали разноцветные глаза – бирюзовый и карий.

Они сошлись, где каменистая дорога упиралась освещённым концом в абсолютный мрак.

– Тебя можно поздравить, Эшмо. Ты сделал невозможное. Признаться, удивил.

– Скоро удивлю ещё больше. Подожди чуток, эдак с три десятка земных лет. Но ты опять сумела мне помешать. И чего тебе вздумалось ускорить трясение Памира? Я наметил на более поздний срок, чтобы известные тебе людишки собрались в определённом месте. Опять любимчика завела?

– Ты, ненасытный, готов лишить меня всей клиентуры сразу. Не торопись! Я же говорила не раз: у меня своё дельце. Что до любимчиков, водятся за мной такие грешки. Я вечно молодая женщина. И хотя в плотских утехах со смертными не нуждаюсь, у меня могут быть пристрастия иного рода к людям, не обязательно к мужчинам.

– Помню: Антонина, Дарья, Елица (нет, на черногорке ты обожглась). Теперь – Арина… Прошу тебя, уступи мне Феодору. Она не мужчина, и у неё мало женского.

– Подумаю. А пока давай делить сферу интересов, хотя бы в общих чертах. Поторгуемся, а?

– Ну, с тобой торговаться! Ты же маркитантка по призванию… Но попытаюсь.

Глава XVIII. Планета Ивановка

Младший из братьев Александровичей, Михаил Корнин, жил помещиком в Ивановке почти безвыездно. Он был убеждённым холостяком. Одиночество коротал с сестрой Машей, пока она не отбыла в Москву, пожелав стать курсисткой. Там соблазнилась «хождением в народ». Народ же, как правило, с интересом слушал подстрекателей «противу правительства», потом вязал их и выдавал властям. Сей участи не избежала и Корнина, только её взяли не за агтиацию, а «за компанию». В участке она назвалась Александровой. Поскольку ощутимого вреда державным устоям она не успела нанести, Марье Александровой для острастки дали год ссылки в Подсинске. Лучшего курорта в Сибири не нашлось.

Начальное образование и крестьянскую смекалку, полученную через мать от крепостных предков, Михаил посчитал достаточным основанием жизненного успеха. И не ошибся. Владельцы соседней Александровки, вечные невольники нужды, уступили ему плодородный лог. Ивановские согласились перенести на новое место избы, освободив двор, общий с господским домом. Пустое место Михаил Александрович превратил в парк. Декоративные насаждения охватили расчищенный пруд, слились с осиновой рощицей. Мужики разобрали господскую землю в аренду. Не большой, но верный доход.

Вконец обветшавший дом был снесён. На том же взгорке молодой хозяин возвёл из сухой сосны просторное строение, наполненное светом и воздухом. Не долго наслаждался реформатор новым гнездом. Он скончался во сне, не дожив до тридцати лет. Тело отнесли под церковную стену в Александровке, положили рядом с матерью, двоюродными бабками и родоначальниками всех Борисовичей. Его старший брат находился тогда на Памире. Из родных только сестра шла за гробом. Незадолго до трагедии Марья Александрова возвратилась в родной дом из ссылки под надзор брата.

В Ивановке Маша оказалась перед выбором, сидеть ли день-деньской у окна с видом на парк или учить крестьянских детей уму-разуму. Школа, открытая в Александровке, увлекла с первых дней, затянула. В классах будто прозрела девушка: вот где освобождение народа! Нет ничего более гнетущего, чем темнота разума. Просвещённый человек свободен. Он знает, в каком направлении, к какой цели двигаться, чтобы, не стесняя свободы других, получить в разумное пользование предназначенный ему по рождению весь мир. Революционеры, спешащие переделать насилием несовершенное, тёмное в массе своей общество, ошибаются в предпочтении методов. Ни возбуждение злобы против мнимых и действительных виновников зла, ни их убийство к свободе не приближают ни на шаг. Переполненный ненавистью человек чернее чёрного, а улучшить мыслящее существо, изуродовав его тело или душу, превратив его в труп, невозможно. Зрячие, способные видеть далеко, сопоставлять увиденное, мыслить, освобождаются от зла и освобождают других. Но и знание не всегда светлое. Свет требует усилий просветителя и способности его воспринимать. Наиболее подходящее время для этого – детство, проведенное через школьные классы умелыми наставниками. Рассуждая примерно так, Маша убедила себя посвятить жизнь народному образованию. Как и большинство её сверстниц, она не была по натуре революционеркой, то есть жертвой моды на быстрое и радикальное переустройство мира. Человеческое общество далеко от идеала, если за образец совершенства принимать никогда не существовавший и не возможный Город Солнца несчастного Томазо Кампанеллы.

В первый год после «ссылки» девушку посещали какие-то личности с обкусанными ногтями, небрежно одетые. Уезжали, не скрывая досады. Единственное, в чём она уступила им, – попрежнему отзывалась на кличку Александрова. Привыкла к ней. Вскоре визитёры перевелись. Ссылку она всегда вспоминала с любовью. Домашним говорила: «Средства не позволяют мне длительное время жить в Италии. Зато пожила в своё удовольствие в Италии Сибирской. Рекомендую». Связи с ней Маша долго не теряла. Этой цепочкой стали письма, которые бывшая политссыльная обменивалась с девочкой, затем девицей из семьи «георгиевского кавалера». Уроженка Ивановки редко называла Феодору по имени. Чаще «моя георгиевская кавалерша». Вообще, Маша не любила распространяться о своей личной жизни. Она лишь отвечала на вопросы на эту тему, скупо, а Корнины во многом были одного поля ягода – о «революционном» периоде младшей заговаривали разве что случайно, если к слову приходилось.

Сельская учительница Марья Александровна и приняла в пустом доме старшего брата с его невестой. Они появились без предупреждения, ещё не ведая о трауре в Ивановке, отягощённые недавней бедой, случившейся на Памире. Неудачная, с трагическим концом экспедиция наложила свою печать на всю последующую жизнь Александра Андреевича. В Азиатском музее и на Факультете восточных языков Императорского Санкт-Петербургского университета дали ему бессрочный отпуск. За ним оставили обычные профессорские права и привилегии, прежний оклад с условием, что теоретическую научную деятельность известный востоковед не прекратит и в сельском окружении. Необходимая литература высылалась ему по почте. Раза два в год Корнин наведывался в столицу, принимал участи в интересных для него научных мероприятиях. О новых экспедициях не помышлял, во всяком случае, ни говорил о них, никаких действий в этом направлении не предпринимал. Кроме душевной травмы, начались физические недомогания, ранее не ведомые его телу, с виду хрупкому, но хорошо налаженному, крепко собранному. Этнограф сильно исхудал. Арине приходилось ушивать на нём одежду. Открылась язва желудка, и врачи долго не могли справиться с периодическими кровотечениями. Они проявлялись, если что-то заставляло Корнина нервничать. Поэтому дома старались обращаться с ним бережно. Лишь одно треволнение, притом, очень сильное и продолжительное, пошло ему на благо. Можно утверждать, послужило началом выздоровления. Об этом в своём месте.

Болезни помешали Корнину продолжать жизнь путешествующего этнографа, также лингвиста, ведшего активное преподавание восточных языков в столице. Но мозг его требовал деятельности, и он нашёл себя в той сфере, где можно не просто путешествовать за письменным столом и даже лёжа, но и вести за собой миллионы любознательных по воображаемым просторам земли.

О Корнине заговорила читающая Россия после выхода из печати книги «Страна Гора» и авторского доклада о неизвестном памирском племени в Учёном Совете Императорского Русского географического общества. Книга наделала много шуму не только среди этнографов. Её с интересом приняла любознательная публика. Следующая монография «Легендарная история парсатов», увидевшая свет несколько лет спустя, и беллетризированная биография «Последний из парсатов» расширили известность автора за пределы империи. Рядом с ним в читательском сознании стал легендарный Йима, как много позже неотделимым от Арсеньева будет Дерсу Узала.

Кто-то из критиков назвал Корнина «русским Стивенсоном научно-популярного жанра». Он мог бы разъезжать по стране и за рубежом с лекциями и снимать большие гонорары. Только на свои печатные труды он не смотрел как на развлекательную литературу. Для него все три его работы представляли плод научных изысканий и выводов с горечью трагизма личного характера. Ведь за свои открытия он расплатился жизнями охотников, страшной болезнью Искандера. Бывало, выезды в Петербург учащались то ликвидацией квартиры в столице, то приглашениями на заседания географического общества, то необходимостью заглянуть в издательства. Потом Корнин ограничился перепиской с учреждениями, принимающими участие в главном деле его жизни. А таковым стал вывод из тьмы неведения на обозрение человечества несчастной общины прокажённых. Уже только памяти о ней. В хрониках народов до Корнина о парсатах не было ни строки. Казалось, теперь-то они пополнят хотя бы своими трагическими тенями племена мира. Но перед их русским поводырём появились серьёзные препятствия. Удивление учёных мужей, вызванное было сенсацией, сменилось сомнениями, недоверчивостью и даже насмешками. Где доказательства, милостивый государь? Что вы можете представить в подтверждение написанного вами, любезнейший Александр Александрович? Древнюю рукописную Авесту, принадлежавшую мулле из кишлака Сангвор? Так он мог приобрести рукопись из любопытства у парсов в Индии или у грабителей заброшенных могил. Ваш колпак из шкуры горного козла? Чашу из лазурита? Несколько карандашных зарисовок, сделанных якобы на (как её?) Горе? Согласитесь, этого недостаточно для доказательства существования неизвестного племени. Это, простите, похоже на фантазию. Художественное воображение иногда сильнее всех доводов рассудка и внутреннего этического цензора. Всё, что вы написали, читается с интересом. Но поймите нас, мы учёные. Возникает много вопросов, на которые, увы, нет вразумительных объяснений.

Мнение большинства в учёном совете Географического общества было не в пользу Корнина. Послышались голоса лишить неуёмного фантазёра членства в географическом обществе. Участники восхождения к гигантскому провалу, Скорых и двое охотников-красноярцев, не могли бы подтвердить ни одного факта, описанного в книгах Корнина. Ландшафт выше кишлака Сангвор они впервые увидели после катастрофы. Со вздохами, с многозначительными переглядываниями всё же было подтверждено право Корнина состоять в обществе. Никто не догадывался о его равнодушии к званиям и наградам. Он сделал главное: оповестил учёный мир о промелькнувшем, будто тень перед рассеянным взором человечества, маленьком племени с трагической судьбой. И о том же рассказал широкой общественности пером художественной публицистики. Снаряжать новую экспедицию нет смысла. Землетрясение уничтожило все материальные свидетельства существования общины прокажённых. Даже следов не осталось.

Гонорары за книги, изданные во многих странах Европы, в Америке позволяли Корнину обеспечивать семье безбедное существование. Он сможет дать хорошее образование детям. Первенец Андрюша смышлён не по годам. За ним, не сомневаются Александр с Ариной, пойдут ещё дети. Деньги со счёта Корнина в Государственном банке можно было снимать, не считая каждую копейку. Автор расхватываемых с прилавков книг задумал углубиться в первородную почву парсатов – в Иранское нагорье, где родилась Авеста. Работа его захватила. Источников оказалось достаточно, воображение писателя и на этот раз его не подводило. Автор чувствовал, книга необычного жанра, роман легендарной истории , получается. Только не надо спешить: самая невероятная фантастика должна звучать правдоподобно и в деталях.

Глава XIX. Два открытия

В последние годы XIX века Маша жила с мужем квартирке при школе в Александровке. В один из летних дней она приехала в Ивановку на дрожках с гостьей из Сибири. Представила её Феодорой Васильевной. Тогда брат учительницы недомогал особенно долго. Арина стелила больному мужу в его кабинете. Среди любимых книг, казалось ей, он быстрее шёл на поправку. Подруги по переписке застали Корнина, лежащим на диване. Худые руки вытянуты поверх простыни. Наволочка подушки усиливала желтизну запавших щёк. Хозяин и барышня обменялись обычными при знакомстве фразами. Арина под предлогом остывающего чая прервала на том визит.

Через несколько дней Маша вошла к больному одна с небольшим плоским чемоданчиком. Сев на край постели, раскрыла его. Солнце, лежавшее тёплым однотонным пятном на простыне, которой был укрыт больной, раздробилось на искристые осколки на драгоценных камнях и благородном металле. «Представляешь, братец, какая Феодора внимательная. И добрая. Я проговорилась в письме ей о твоих болезнях, буквально одной фразой. А она взяла твою беду в сердце. Всё это тебе, на твоё лечение. Не вздумай отказываться! Смертельно обидишь девушку. Знаешь, она не как все».

Слова сестры Корнин пропустил мимо ушей. Он вообще плохо понимал, что ему говорила Маша. Внимание его привлёк кожаный футляр, торчавший из петли жемчужной нитки. Он протянул слабую руку, извлёк его из чемоданчика, открыл. Внутри оказалась четверть серебряного блюдца. Под этой находкой обнажился ещё один такой же тускло-белый сектор с пятнами окисления, вделанный в пластину из дерева. Первый был помечен выцарапанной буквой «С», второй – «П».

Давно в доме над прудом не видели Александра Александровича таким оживлённым, не слышали его голоса, столь звонкого: «Маша, смотри, это же обереги наших с тобой двоюродных дедов – Сергея Борисовича и Пётра Борисовича! Вези сюда Феодору, не мешкай! Мы с ней родня. Из чьих она? Фамилия?». – «Скорых». – «Почему раньше не сказала?» – «А ты спрашивал?» – «Так гони в Александровку! Чего стоишь?» – «Она уехала, Саша». – «Куда?» – «Кажется, домой или в Москву». – «У-у! Что же ты!? Ладно. Напишем вдогонку. Подай-ка раку. Погоди, я сам». С этими словами больной соскочил на пол так живо, будто все эти дни только симулировал болезнь.

Если бы по щучьему велению появился из небытия старый дом Борисовичей, он оказался бы внутри строения, возведённого покойным Михаилом Александровичем. Наверное, когда душа Антонины Борисовны навещала родительское пепелище, ей открывался через окна в закатной стене привычный вид на пруд, на осиновую рощу за ним. В новом доме не оказалось места для предметов старины. Только в кабинете своего внучатого племянника Александра Александровича она обнаружила бы на письменном столе знакомую ей шкатулку красного дерева, которую брат Андрей называл «ракой». Он держал в ней бумаги и вырубленный из серебряного блюдца сектор с буквой «А». Съездив в Польшу, привёз и добавил в шкатулку второй обрубок, помеченный «И». Устроившись с Ариной в Ивановке, сын практического инженера долго ходил вокруг да около «раки». Понимал, изучение его содержимого требует сил. А где их взять? Их едва хватало на первостепенные дела. Теперь, когда дома неожиданно оказались под рукой все четыре сектора-обрубка, первостепенным делом для него, исследователя по призванию, стало раскрытие тайны того, что скрывается за четырьмя частями серебряного блюдца, которые оказались в его руках.

И вот, благодаря случаю, дневник наконец прочтён внуком Андрея Борисовича несколько раз, с подчёркиваниями, с вопросительными и восклицательными знаками карандашом. Такому же изучению подверглись другие бумаги. Александр Александрович мог повторить по памяти написанное дедом, зримо представлял каждую страницу дневника, начертания букв, замысловатую вязь строк, пробы пера на полях, кляксы и помарки в тех местах, где мысль подгоняла руку.

Собственная история первого из Корниных, принявшего фамилию от самого победителя Бонапарта, носила размеренный летописный характер участника событий, наблюдавших за ними собственными глазами. Когда же Андрей Борисович касался своих братьев, чаще обычного употреблял вводные слова и словосочетания – «возможно», «мне кажется», «вероятно», «предположим», «по-видимому»… Более-менее правдоподобно проследил он судьбу второго из братьев, Игнатия. «Подпоручик от инфантерии» после ранения на Висле выжил. Скорее всего, благодаря целительным ручкам некой панночки. Наверное, она его за муки полюбила, а он её – за состраданье к ним, как нередко случается между страдальцем и милосердной сестричкой. Они обручились по католическому обряду. Игнатий Борисов стал Игнацы Корчевским. Единственный сын пани Христины и новоявленного пана Корчевского, Збигнев, за какие-то революционные шалости был наказан поселением в Сибири, отправился туда в сопровождении матери. Где-то за Уралом на путников налетели киргизы. Пани Христина погибла, а юношу похители. Дед предполагал, что его племянника увели на невольничий рынок в Средней Азии. Логическая дорожка привела внука Андрея Борисовича к выводу о идентичности бухарского учёного Захир-аги и сына Игнатия-Игнацы. Значит, Корнины в родстве с несчастным Искандером и его сыном, поэтом Тимуром. Дневник деда задал загадку серебряного рубля с профилем Александра I и визитной карточки Дмитрия Петровича Каракорича-Руса, секретаря самого известного из владык Черногории. Александр Александрович, разумеется, слышал о прославленном военачальнике Каракориче-Русе. Не составляло труда узнать его имя-отчество: Пётр Дмитриевич. Скорее всего, он был сыном секретаря Петра II Негоша. Что привело Дмитрия Петровича за тридевять земель к усыпальнице древнего шляхетского рода, чтобы оставить знаки своего пребывания на гробнице русского подпоручика, православного, ставшего католиком Корчевским? Напрашивались два объяснения: Каракорича и Корчевского объединяли военное братство или родство. Первое отпадало сразу. Пан Игнацы покончил со службой в армии раньше, чем родился Дмитрий. Кем был отец Дмитрия Петровича? Корнину удалось обнаружить в «Истории Николая I» запись разговора императора с секретарём владыки Черногории. В 1833 году юный секретарь назвал своего отца, Петра Борисова, русским дворянином, бежавшим из французского плена вместе с сыном плужинского воеводы Каракоричем на его родину. Пётр Борисов, сын Борисов, Борисович. Как и дед Андрей! И звучное «кор» в обретённой через женитьбу фамилии. Совпадений достаточно, чтобы предположить: Пётр Борисович – родной брат Андрею и Игнатию. Самый младший из братьев, четвёртый. До сих пор оставался в безвестности третий по возрасту брат, чёрный гусар Сергей, сын Борисов. Со слов Антонины автор дневника записал, что летом 1826 года бывший рубака, сменивший ментик, рейтузы и доломан на цивильное платье, проехал через Ивановку в сторону Волги в дормезе с женой Дарьей и странным седобородым спутником, прятавшим лицо. Антонина отметила скрытность третьего брата, его нежелание назвать внятно цель путешествия. Вроде бы за Камень торопился скрыться. Спешил, даже к своим в Ашу, в башкирскую вотчину, заглянуть отказался. Так и скрылся навсегда, сгинул в восточной стороне. И вот благодаря Феодоре Сергей Борисович, подписавшийся на серебряном обрубке инициалом «С», неожиданно объявился в своём потомке, штабс-капитане Скорых. Но почему вещественный «пароль» младшего брата, «П», оказался в Подсинске?

Своими изысканиями Корнин поделился в письме со Скорых, взяв адрес у сестры. Он объяснил, как принадлежащие штабс-капитану обрубки оказались у него. И не только обязывался надёжным способом вернуть подсинцу его части, но и присоединить свои собственные. Пока все четыре сектора в одних руках, обосновал Корнин свое решение, будет существовать центр притяжение для всех Борисовичей. Недуг не позволяет ему взять на себя ответственность. Он уверен в телесной крепости и нравственном здоровье штабс-капитана, который почти одногодок ему. Так что с лёгким сердцем вверяет подсинцу эти реликвии уже более чем векового рода, тем более, что в 1812 году блюдце рубил его непосредственный предок.

В конце письма, видимо, после раздумья, что подтверждало «отдохнувшее» перо, уроженец Ивановки просил разъяснить ему, как реликвия с буквой «П» оказалась за Уралом, и приписал: « Странное ощущение одновременно и веры в благополучие близких мне людей (а близка мне вся нравственно здоровая Россия) и внезапного трагического конца их. Мне кажется очень важным для судеб отдельных лиц и, в целом, сообщества людей, в какие руки попадают подобные амулеты-обереги. Семья, род, община живущих одним укладом, объединённая исторической памятью и речью, наконец, целая страна, собранная национальной идеей, зависит от такого выбора судьбы ».

Феодора ещё не вернулась домой из поездки за Урал, а Василий Фёдорович спохватился: где шкатулка? Не драгоценности его волновали. Он себя успокаивал тем, что дочь, проявив интерес к украшениям матери, куда-то переложила рубленое серебро. Он и не предполагал, что Феодора могла лишь мельком взглянуть под крышку, не роясь в слое драгоценностей. Потом стал копаться в своей памяти, а не спрятал ли он сам по рассеянности обе реликвии в дашинсундук. Поднял горбатую крышку, и настал для него урочный час.

Разбор дедовых бумаг занял немало времени. За это время Скорых получил два письма. Дочь писала, что, погостив у Маши, решила осмотреть Первопрестольную. Когда ещё случится подобная оказия! Поселилась в пансионе неподалёку от Охотного ряда. Назвала адрес. Второе письмо пришло из Ивановки. Писал (Скорых глазам своим не поверил) Корнин. После того, как они расстались на Памире, ни тот, ни другой не делали попыток найти товарища. Штабс-капитан даже толком не знал, где постоянно живёт этнограф. Странно, после столь трагических событий, которые им довелось вместе пережить. Будто какая-то таинственная сила не хотела их общения. Теперь оказалось, Александр Корнин – родной брат Марьи Александровой. На дар Феодоры он отозвался торопливой фразой «спасибо за вклад в моё лечение», зато о серебряных секторах писал подробно. Так вот куда завезла Феодора оба куска рубленого серебра, помеченные буквами «С» и «П»! Что за девчонка! Но что её ругать, если, благодаря ей, он получает возможность прикоснуться сразу ко всем четырём реликвиям Борисовичей. Более того, стать их хранителем.

Он сразу отписал дочери, чтобы она обратным путём обязательно завернула в Ивановку и забрала пакет, приготовленный для него. Он-де случайно узнал, что владелец Ивановки – старый его знакомец, их пути пересеклись на Памире. О тайне родства – ни слова. Решил: при встрече. А Корнину чуть позже Скорых составил обстоятельное изложение результатов своих собственных изысканий в бабушкином сундуке. Поезда из европейской России до Красноярска и обратно уже ходили. И вскоре Александр Александрович, в свою очередь, испытывал потрясение от каждой строки письма штабс-капитана.

Чувствовалось по рваному почерку, по коротким, стреляющим фразам, что, пока подсинец писал, им владело сильное волнение. Во-первых, штабс-капитан сообщил о своём близком знакомстве с черногорским героем Петром Каракоричем-Русом. Правда, осталась интрига во фразах: судьбе было угодно сблизить нас сильнее, чем обыкновенно сближает двух солдат одна шинель морозной ночью. Так получилось, что его дочь родила от меня Феодору и навсегда ушла из нашей жизни. Тот сектор с буквой «П» принадлежит моей дочери. Во-вторых, рассказал о своих находках в бумагах деда, которого он знал раньше, как художника, некогда служившего гусаром. Оказывается, Сергей, сын Борисов, взявший фамилию Скорых по жене, имел трёх сестёр и трёх братьев. Сёстры остались в родовой деревеньке Ивановке, а братьев, офицеров русской армии, он растерял в Европе, на полях сражений. Через двенадцать лет после взятия Парижа довелось ему проездом через Ивановку встретится с сестрой Антониной. Она рассказала, что старший из братьев, Андрей, обзавёлся фамилией Корнин, женился на девице Хруновой и приобрёл землю на речке Аша, в земле башкирцев. От Антонины же Сергей узнал о появлении в Царстве Польском, после мнимой гибели, второго из братьев, Игнатия, о его странном поведении и щедром подарке ивановцам. Много позже ночевали в томском доме художника Скорых мать и сын Корчевские, направляющиеся на поселение. Когда они отправились дальше, открылось через забытую путниками четверть серебряного блюдца с выцарапанной буквой «И», что отец Збигнева и муж Христины Корчевских никто иной как Игнатий, из рода Бориса Ивановича, ивановского однодворца. К сожалению, степные похитители убили женщину, а сына увезли в неизвестном направлении. Дай бог, чтобы Искандер Закиров и Тимур Искандеров оказались действительно внуком и правнуком Игнатия. Сам Сергей Борисович владел, а теперь владеет он, Василий, его внук, серебряным обрубком с буквой «С».

«Получается, ныне живущие Корнины и Скорых, также потомки Игнатия и Петра Каракорича-Руса находятся в родстве. Только знаем об этом мы двое – я и ты, Александр, мой троюродный брат (невероятно!)», – заключил подсинец. В приписке просил Корнина не раскрывать Феодоре тайну их родства: «Я сам открою. Есть одна тонкость».

Александр Александрович не придал этой просьбе должного значения.

Глава XX. Решительные меры

– Видишь, до чего дошло?! – сказал виноторговец в раздражении. – Они вот-вот соберутся все вместе, и верховодить у них станет тот, кто наилучшим образом предложит возделывать Ашу, не обязательно хлебное поле. Вместо него может быть любая территория Светлого Духа, а это нарушит равновесие мироздания.

– Вижу, Эшмо, ты совсем отказался от попыток установить абсолютную власть Ангра-Майнью, о равновесии мечтаешь, – с усмешкой заметила Маркитантка.

– Не до жиру… Мы замешкались. Пора приступать к самым решительным действиям. У нас нет выбора. Их необходимо лишить всего того, что есть Аша. Только сразу не получится, это очень не просто. Сначала пусть изойдут кровью, захлебнуться в ней.

Маркитантка вздохнула:

– Прямо мороз по коже. Даже мне страшно.

Глава XXI. Новые странности

Ответное письмо из Подсинска произвело на Корнина странное впечатление. Дочитав его, oн почувствовал нечто вроде ревности. Выходило, волнующая тайна Борисовичей, точно болтливая бабёнка, открылась не только ему. Она лишила его щущения первооткрывателя. «Что это со мной? – с испугом подумал Корнин. Да не болен ли я? Это какое-то безумие». Настроением своим, мыслями он с Ариной не поделился. А ведь она была в курсе изысканий мужа. Её заинтересованность поддерживало его восторженное настроение все дни, пока в доме ждали ответа из Подсинска. В Бухару Корнин не написал. Все связи между нижегородцами и семьёй Фатимы прервались после пропажи Искандера и отъезда Арины из Асхабада. Невеста Александра писала хозяйке «Русского дома», сообщая свой новый адрес, но, видимо, ни Фатима Самсоновна, ни Тимур не чувствовали потребности в переписке с теми, с кем невольно пришла беда в их дом.

«Отвечу завтра», – решил Александр Александрович, сунув последнее письмо из Подсинска в выдвижной ящик стола. Ему суждено было разделить участь других бумаг, что обречены на забвение хозяином, а затем сжигаются равнодушными наследниками.

А «завтра» заехала в Александровку проездом из Москвы Феодора. Накануне Корнин вручил сестре пакет для передачи гостье. От встречи с отъезжающей он уклонился, сославшись на обострение болезни. Маша, будучи в курсе изысканий брата, второпях поведала младшей подруге жгучую историю, «на закуску» припасла главное: «Ты понимаешь? Мы – родственницы!». – «Да, – отозвалась Феодора бесстрастно, – разве это что-нибудь меняет?».

Скорых встречал дочь на пристани Подсинска. Пароход запаздывал. Меряя шагами причал из конца в конец, штабс-капитан старался понять, что сдерживает его посвятить Феодору во все известные ему подробности этой семейной истории с блюдцем. Вещественные реликвии ценны тем, что подтверждают реальность памятного события. В них дух родной старины. Неужели романтическая выдумка его деда, тогда молодого гусара, поддержанная захмелевшими братьями, нашёптана каким-то мистическим голосом? Тогда какой смысл в этом? Какая цель того, кто её поставил? Почему ныне живущие владельцы обрубков старинного блюдца относятся к ним как к амулетам? А если они – не обереги? Если обладание ими ведёт к беде, к смерти? Так рассуждал Скорых, а сердце сжималось от предчувствия беды. От кого, с какой стороны она придёт? Кто станет жертвой?

А вот и пароход. Как медленно он приближается к причалу! Наконец дочь перед ним. Она понимает немой вопрос отца и отвечает успокоительно: «Привезла. Всё со мной. Александр Александрович передал пакет через сестру. Мы с больным не прощались, наш родственник в тот день не принимал».

По тону голоса, с каким дочь произнесла «наш родственник», отец понял, что она, в общем, в курсе их, с Корниным, «тайны». Ну что ж, теперь можно не следить за каждым словом.

Пока медленно шли к дому дорогой вдоль Подсинки, потом тропкой, огибая холм, штабс-капитан, заведя разговор о содержимом пакета от Корнина, рассказывал историю серебряного блюдца, разделённого в декабре 1812 года на четыре части гусарской саблей прадеда Феодоры. Дочь слушала внимательно, ни разу не перебив рассказчика. Когда отец умолк, Феодора заметила: «Думаю, те четверо верно предчувствовали будущее… Корнин прав: все обрубки должны храниться в одном месте, в одних руках. По праву, у Скорых. Почему? Да потому что мы, одна кровь, законно владеем двумя из четырёх… Теперь ответственны за все. Нас это к чему-то обязывает. К чему? Надо подумать. Я не верю в потусторонние силы, но… но…». Она не закончила мысль. Скорых неопределённо кивнул. Он ждал от Феодоры ироничного замечания на его рассказ, а вон как получилось: дочь отнеслась к истории серебряного блюдца с серьёзным вниманием. Больше того, она увидела в ней какой-то тайный смысл. Предчувствие беды вновь сжало сердце штабс-капитана.

Обойдя дом, отец и дочь увидели через раскрытые ворота, в глубине двора, у крыльца дома, арестантскую карету. Этот экипаж ни с каким другим не спутаешь – серая коробка на колёсах, забранные решётками оконца. Тут же казачий эскорт. Статный жандармский офицер, сойдя с верховой лошади, двинулся навстречу хозяевам, изящно козырнул: «Феодора Васильевна Скорых?» – «Да». – «А в чём…», – начал было Василий Фёдорович. Офицер не дал ему закончить фразу: «Мадемуазель, вы арестованы. Все объяснения в следственной тюрьме. Прошу сюда». Когда арестованную усаживали в карету между двумя солдатами с ружьями, она окликнула отца: «Будь добр, вынеси мне чёрный баул. Он в моей комнате. Там всё необходимое. Я этого давно ждала, прости».

С тех пор прошло много лет. Ответное письмо Василию Корниным так и не было написано. И подсинец с тех пор – ни строчки в Ивановку. И очередная странность: Арина ни разу с тех пор не спросила Александра, что слышно о георгиевском кавалере, о его дочери. Бывало, Корнин вспоминал о штабс-капитане, как о живом хранителе пямяти первых Борисовичей и добровольном смотрителе за их разрастающимися ветвями. Слава богу, не на нём, историографе парсатов, эта ответственность! Нет, нет да и наплывало на глаза Корнина мужественное лицо штабс-капитана. И сразу заслоняли его другие лица. Когда Александр Александрович возвращался памятью к последнему маршруту на Гору, Скорых чаще всего виделся со спины. Появлялось желание мысленно догнать подсинца, но он ускорял шаг и оставался недосягаемым. А Захировых будто не было вовсе, будто приснились они в бредовом сне. И Арина не заводила разговора о своих бухарцах, о её милосердном служении в лепрозории.

Часть девятая. НАД ПРОПАСТЬЮ

Глава I. Призвание

Семён Гольдфарб оказался в Туруханске после безуспешного визита по партийной нужде в Одесское отделение Государственного банка. Местные жители и осуждённые на поселение разнообразили досуг встречами парохода. В судьбоносный для себя день незадачливый экспроприатор, чувствуя какое-то томление, ни свет ни заря спустился на пристань с высокого берега. Все глаза были устремлены вверх по Енисею. Показался чёрный султан дыма. Долго перемещался из стороны в сторону. Наконец из-за плоского острова выплыл колёсный тихоход. Вечность прошла, пока пришвартовался у причала.

Сброшены сходни. Прибывшие потекли с борта на помост. По ним забегали ищущие глаза встречающих мужчин. Город политических ссыльных испытывал острую нужду в женщинах. Семён сразу выхватил из живой массы высокую фигуру в летнем пальто и модной шляпке с вуалью, с большим баулом в руке. С живостью южанина бросился навстречу: «Позвольте вашу ношу, сударыня». Новоприбывшая без ужимок передала услужливому молодому человеку с ласковыми глазами тяжёлую сумку, спросила сразу, как у старого знакомого: «Не подскажете, где найти жильё?» – «Семён, меня зовут Семён Гольдфарб. Видите ли, я еврей…» – «Вижу, Гольдфарб. Меня зовите Феодорой, я не еврейка. Так где здесь можно устроиться?» – «У моей хозяйки есть свободная комната». – «Ведите».

Крутой склон осилили по деревянной лестнице с перилами. Открылся избяной город. Над серыми тесовыми крышами, среди кущ древесной зелени торчала белая звонница каменной церкви. Дальше двинулись дощатой мостовой. По дороге завернули к приставу, чтобы отметиться. Туда уже подтягивались свежие жертвы режима, которых от Красноярска сопровождал невооружённый полицейский унтер.

Старая вдова взять жиличку согласилась, условились о цене. Через закрытую дверь Семен слышал, как в смежной комнате устраивалась неожиданная соседка. Сколько ей? Лет тридцать. Обручального кольца нет. Жаль, почти без грудей. Значит, не красива. Но чем-то ведь произвела на него впечатление! Заскрипели пружины кройки. Истомившийся социал-демократ представил себя с Феодорой в интересном положении и почувствовал сильное желание. Вот чёрт!

У «товарищей по борьбе» в сфере половых отношений всё было просто. Вне узкого круга «своих» увлекаться не полагалось – расслабление грозило опасностью для других. Поэтому пары – и временные и постоянные – составлялись не по столько чувству, сколько по обстоятельствам. У одессита уже были две «партийные жены». С одной легко расстался, когда завершили совместное дело, вынуждавшее их несколько месяцев находиться рядом. Вторую с облегчением отпустил к сопернику. У Феодоры вообще «мужей» не было. Когда приходил её «бабий час» (просветила сокамерница по Красноярскому централу после первого ареста), она выискивала среди своих подходящую фигуру и, улучив минуту, говорила, глядя в глаза немигающим взглядом, бесстрастно: «Пора бы нам вспомнить, что мы мужчина и женщина». Удивительно, все её избранники подчинялись. Властная сила исходила от этой женщины… Скорее от существа женского пола по некоторым внешним признакам, по характеру же совсем не женщины. И не просто подчинялись, а скоро начинали чувствовать к ней физическое влечение, принимая приступы её страстности за любовь. В «пленённом» мужчине возникало встречное чувство уже духовного свойства. И вдруг «пленительница» заявляла холодно: «Ну, буде: побаловались, покувыркались, пора серьёзным делом заняться». И возводила между собой и напарником по постели китайскую стену, будто их ничего не связывало.

Начало туруханской ссылки для Феодоры не совпало с её «бабьим часом». И захоти она разнообразить тусклую жизнь, мужиков вокруг с жадными взорами было пруд пруди . Но Семён без какого-либо расчёта оказался при оружии, действующим если не безотказно, то с большой вероятности успеха. Той мучительно длинной, бессонной для него ночью он убедил себя, что с первого взгляда по-настоящему влюбился в Феодору, в её душу. Иначе он не мог объяснить себе вдруг возникшую тягу к женщине, которая не обладала ни одним внешним признаком привлекательности в его понимании. Главное, природа-мать обделила её сиськами любимого им одесского типа. Ну, совсем у неё не было того, что должно начинаться от шеи и, округляясь, длиться, длиться… Э-эх, чёрт побери!

С этим убеждением, написанным на его выразительном носатом лице, Семён вышел к утреннему самовару. Соседка, в коричневом, застёгнутом под горло платье, уже завтракала. На соседа едва взглянула, бросив «доброе утро» в ответ на «как спали Феодора?». На поселении Семён занимался прибыльным столярным ремеслом. По утрам первым из артельщиков являлся в мастерскую. Однако в тот знаменательный для него день решился на прогул. Сама природа празднично убралась под его настроение: тугой ветер оголил в облачном покрове солнце, сдул кровососущую тварь. Было в меру тепло, хотя подходил к концу август, месяц на границе полярного круга осенний.

Туруханский долгожитель, узнав, чем, помимо революционной деятельности, занималась на воле Феодора, загорелся идеей устроить её в приходскую школу. Она занимала длинную избу среди берёз. Место для учительницы из Подсинска нашлось. На обратном пути Гольдфарб показал спутнице местные достопримечательности: монастырь, административную избу, полицейский участок, больницу, питейное заведение. С высокого мыса между Енисеем и Нижней Тунгуской во все стороны открывали лесистые дали, блестели озёра. Встречные и глаза из окон с любопытством разглядывали странную пару. Примелькавшийся туруханцам иудей, в одежде небрежный, был на полголовы ниже, у же в плечах франтовато разодетой чужачки. Она произвела на аборигенов неблагоприятное впечатление. С той прогулки, завидев их вместе, туруханцы отпускали реплику: «Глянь, носы идут». Затем её творчески переработают школьники. «Училку» они будут называть за её спиной во множественном числе, «Носы», и делать при этом растопыренными пальцами характерный жест.

Семён использовал каждую свободную минутку, чтобы показаться на глаза своей ненаглядной. Был предельно почтителен, даже робок. Наконец Феодора присмотрелась: «Да вы никак влюблены, Гольдфарб?» (она обращалась к соседу только по фамилии). Семён растерялся. «Какой он смешой, – подумала Скорых, в упор разглядывая необычного влюблённого, так не похожего ни на одного из её бывших «друзей сердца», выгодно не похожего. – Но не смешон». И сказала вслух: «Знаете что, товарищ… Погодите немного, я подумаю. Не время ещё».

Спустя несколько дней Феодора после ужина, гремя крючком на двери между комнатами двух жильцов, сняла его со своей стороны…

Гольдфарб освобождался раньше Скорых. Но когда пристав напомнил ему, что завтра будет обратный пароход, Семён ошарашил стража законности и порядка решением остаться при столярной мастерской. «Знаем мы эти мастерские, – усмехнулся унтер, глядя вслед удалявшемуся социалисту, – под одеялом!» Гольдфарб только в любви был ведомым. Как профессиональный революционер, он, демонстрируя решительность и бесстрашие, входил в лидирующую группу единомышленников, слыл среди них железным солдатом идеи. За годы туруханской ссылки он сумел убедить Феодору, что её место не в сонной «Сибирской Италии», не в провинциальном Красноярске, а в самом круговороте революционных событий – на европейском юге империи, где рекрутов для борьбы с самодержавием обильно поставляет черта оседлости. По освобождении Феодоры, родственная пара спустилась Енисеем до губернского центра. Здесь взяли извозчика. Гольдфарб сошёл у железнодорожного вокзала взять билеты. Феодора проехала до почтамта. В общем зале написала письмо отцу, которого не видела несколько лет. Обратным адресом на конверте указала Одессу, до востребования.

Мадам Гольдфарб внешним видом и манерами ничем не отличалась от других дам Молдаванки. По утрам она выходила на рынок с не расчёсанной головой, в домашних шлёпанцах и засаленном на остром животе халате без пуговиц, демонстрируя минимум белья последней стадии свежести. О её жилье (из ракушечника, в один этаж, с двориком) говорили «конспиративная квартира мадам Гольдфарб». В полиции воспринималось это как образец одесского юмора. Какой конспиратор рискнёт появиться там, откуда взяли под стражу жильца, политического преступника с уголовным оттенком (пытался ограбить банк)! Тем более, о какой конспирации может идти речь, если жилец, отбыв наказание, возвратился законопослушным гражданином, с супругой, устроился помощником краснодеревщика дяди Яши вблизи рынка на Разумовской улице. Того самого дяди Яши, аполитичного, честного труженика, который разбил своей жене, мадам Доре, личико варёной (по её словам) курицей, доказав тем самым, что мясо не доварено.

Здесь небольшая поправка. На самом деле, Сеня Гольдфарб, любящий, почтительный сын, привёз домой из ссылки сожительницу, не признававшую ни Яхве, ни какого-либо другого бога низшего порядка. Зато она ни куда не совала свой большой нос, поставивший под сомнение первенство в этом физическом достоинстве её Сенечки. О таком качестве (не совать нос) будущей невестки будущая тёща мечтала с пелёнок единственного сына. Удовлетворение от свершившейся мечты перевесило разочарование тем, что не пришлось пережить торжественную сладость обряда в синагоге. Да, не та теперь молодёжь! Не видит греха в безбрачных отношениях. Хотя русская связала себя родственными узами некоторого свойства с владелицей полу-дома на Молдаванке, она обращалась к ней исключительно «мадам Гольдфарб». За глаза называла «невенчанной свекровью».

Семён, между делом в мастерской и знаками внимания жене и матери, сразу принялся за старое в полном смысле. Он резонно решил, что ни один умный человек не заподозрит его в желании наступить на грабли во второй раз. Партийной организации позарез нужны были деньги. Разумеется, с интимным «товарищем по борьбе» планами поделился. Случилось так, что разговор о тонкостях акта экспроприации вытек из беседы невенчанных супругов сугубо личного характера. Завёл его Семён. Ему показалось, будто Феодора с утра недомогает. «Ты случайно не беременна?» – «Чего захотел! Только этого нам не хватает». – «А что, пора бы! Есть дом, мама под рукой. Хочешь возразить, что не имеем права? Революция на носу?». – «Да, не имеем, только не из-за революции, – голос женщины принял ироническое звучание. – Представь, родится девочка. С таким носом. Выбирать ей, бедной не придётся: или мой, или твой. Результат один. За что ей такое наказание!? Нет, не будем рисковать… Кстати, беременность… Молодец, Гольдфарб, подкинул идею! Полиция не станет щупать женщину на сносях». – «Не понял». – «Я забеременею динамитом». – «На что он нам?» – «А ты думаешь брать деньги при помощи хлопушек?»

Вскоре внешние признаки беременности у жены Семёна заметила мадам Гольдфарб, за ней – соседи. В полицейском участке умилились: совсем исправился бывший преступник.

Впоследствии из показаний свидетелей вырисуется такая картина:

По бульвару, на который смотрело окнами отделение Государственного банка, мелкий носатый брюнет в летней шляпе и чесучовой паре, выгуливал высокорослую, нескладную, одетую в просторное платье беременную женщину, под солнечным зонтом. Они покинули сквер и перешли на тротуар, когда на проезжей части бульвара показались три фаэтона с солдатами и двумя штатскими в среднем экипаже, за ними казачий эскорт. Одновременно по тротуару в том же направлении, чуть отстав, двигалась группа подвыпивших студентов. Трогательная пара медленно шла им навстречу. Экипажи и всадники подъехали к крыльцу банка. Из среднего фаэтона выскочили двое солдат с ружьями. Вслед им – кассир и счётчик, в куртках, в кепи и крагах. Помогая друг другу, штатские подхватили мешок, поданный им из экипажа.

В это время горланившие песню студенты поравнялись с последним фаэтоном, отвлекая внимание охраны, а будущие отец и мать приблизились к первому экипажу. Вдруг женщина резким движением сложила зонтик, и сразу грянул залп из револьверов. Студенты стреляли в охрану. Солдаты и казаки от неожиданности стали отстреливаться с опозданием. Половина их сразу полегла. Одна из лошадей билась в конвульсиях на брусчатке. Семён, выхватив наган из внутреннего кармана распахнутого пиджака, разрядил барабан в штатских с денежным мешком. Густой дым заволок место побоища. Кассир упал. Счётчика пули не задели. Выпучив глаза и прижимая к животу мешок, он уставился на брюнета с наганом. Гольдфарб отбросил в сторону бесполезное оружие: «Отпусти, сволочь! Убью!» В общей неразберихе мелкий, жилистый террорист и банковский служащий, детина за восемь пудов, сопя, закружились на месте. Каждый тянул мешок в свою сторону.

Феодора сразу оценила силы вступивших в поединок. Не было сомнения, за кем останется поле боя. И деньги. Одним рывком она раздирает лёгкую ткань на животе. В её руки выпадает бумажный пакет, перевязанный крест на крест бечевой. Она мечет его под ноги Гольдфарба, оказавшегося в этот момент спиной к ней. И бросается ничком за высокое крыльцо, зажимая ладонями уши. Взрыв лишает её сознания на несколько мгновений. Выглянув из-за крыльца, она сначала видит развороченный мешок с ассигнациями, потом, среди мешанины мяса, окровавленного тряпья и луж крови, узнаёт оторванные по колена ноги Семёна.

Когда санитар подбежал к растерзанной женщине, сидевшей на крыльце, придерживая одной ладонью огромную, бесформенную грудь, другой – живот, он увидел, что она беременна. «Вы ранены, сударыня? Дайте-ка…». – «Нет, нет, не прикасайтесь ко мне, – отстранила она руки молодого человека, – я сама». Возле санитарного фургона суетился городовой. По просьбе Феодоры он сбегал за извозчиком. «Бедняга! – мысленно пожалел пострадавшую. – Как бы не родила в пути».

Деньги, около пятидесяти тысяч рублей, извлечённые из-за пазухи и холщовой сумки на животе, Феодора сдала в партийную кассу. Там узнала о начавшейся войне с немцами. Товарищи подготовили уцелевшим участникам дела убежище в Александровке, что на Сухом лимане. К мадам Гольдфарб «вдова» даже не заглянула. Уже разыскивали по внешним приметам «беременную» и сопровождавшего её мужчину. Проезжая в объезд кварталов Молдаванки, Феодора послала «невенчанной свекрови» записочку с уличным мальчишкой. В ней сообщала, что Семён вынужден срочно скрыться. Минует опасность, объявится. Ждите. И мать ждала одиннадцать лет. Перед смертью просила соседку взять квартиру на ключ и отдать его только в руки Сенечки. Ключом завладел домком. И вскоре выморочная квартира досталась многодетной пролетарской семье. Позднее у входа в дом появилась бронзовая табличка:

...

Здесь собирались борцы с царизмом, большевики-подпольщики.

В то время, когда Феодора таилась «в подполье», уже начали движение «дунайской тропой» на помощь сербам русские добровольцы. Они собирались небольшими группами в укромном углу Сухого лимана, в Александровке, и ждали оказии. Отсюда до румынского Галаца добираться на поезде всего часов десять, но требуется разрешение на въезд в королевство. Морским же путём, вдвое более коротким, любой контрабандист тайным баркасом доставит кого угодно в устье Килийского гирла Дуная без всякой визы, лишь бы ассигнации были неподдельные. Феодора, натура деятельная, скоро истомилась бессмысленным сидением у гнилой воды. Раньше социал-демократы, обложенные со всех сторон сыщиками, выбирали эмиграцию. Но в Европе шла война, и комфортные Париж, Цюрих, Лазурный берег были отрезаны от России враждебными странами. А подставлять головы под австрийские пули за румынского короля совсем не хотелось. В Сербии и Черногории тоже короли, только подданные их – братья по духу русским людям; для дочери же Елицы и штабс-капитана Скорых и по крови братья.

Феодора, получив небольшой опыт ухода за раненными во дни беспорядков на заводской окраине Красноярска в пятом году, назвалась предводителю тайной группы волонтёров сестрой милосердия. Здесь не спрашивали паспортов, не выясняли мотивов, побуждающих отправляться добровольцем на балканский театр военных действий. Цель была благородна, она списывала всё, что оставалось за спиной храбрецов, безумству которых поём мы песню .

Глава II. Мать и дочь

На исходе 1915 года части Савской группы сербской армии под натиском австро-венгерских войск отходили, увлекая союзные черногорские подразделения, из долины Дрины в направлении Цетинье. Вооружённые силы Черногории, под командованием короля Николая I Петровича Негоша, составляли всего тридцать тысяч бойцов. И летом трудны горные дороги, по сути, тропы. А морозы делают их опасными. И люди предпочитают дождаться оттепели или весны, чтобы пуститься в путь. В мирное время. Война не даёт выбора. По утрам, когда бивуак снимался с места, чтобы продолжить движение вдоль каньона Пивы, немало оледенелых солдат и беженцев оставалось у потухших костров. Тела людей чередовались с трупами лошадей, с брошенными телегами и скарбом, с орудиями, снарядными фурами. Живым хватало сил, чтобы нести на себе стрелковое оружие и комплект боеприпасов, две пригоршни сухой кукурузы, выдаваемой в день на едока. Ещё помогали передвигаться вконец обессиленным и хромым. Впрягались по бокам живых лошадиных скелетов и тянули возы с тяжело больными и ранеными. Выбитые с занимаемых позиций, но не побеждённые, не деморализованные, бойцы вели пленных врагов. Эта серая, обтрёпанная до последней степени, со стороны кажущаяся вязкой масса текла медленно, грозно, в молчании. Не стонали, не бредили в забытье увечные; не голосили младенцы на руках матерей.

Колонну замыкал тифозный обоз. Рядом с телегами шли лекари и сёстры. На некоторых, поверх зимней одежды, были некогда белые накидки с красными крестами на спине и на груди. В передней телеге, рядом с возницей, сидел, нахохлившись, старик в козьей дохе. Пенсне и седая бородка лопаткой придавали ему вид, что называется «профессорский». Когда поезд с тифозными оказался на горизонтальном участке узкой дороги между отвесной скалой по правую руку и обрывом слева, «профессор», сверившись с картой, позвал через плечо:

– Феодора!

На оклик ускорила шаг и догнала телегу высокорослая сестра, лет, с виду, тридцати пяти. Локон чёрных волос выбился из-под белой, ручной вязки шапочки, натянутой на уши и на лоб по низкие брови, сросшиеся на переносице.

– Слушаю вас, доктор.

Старый лекарь передвинулся к вознице, освобождая место. Сестра ловко запрыгнула на козлы. Доктор, ткнув пальцем в топографическую карту, разложенную на коленях, сообщил лазаретной сестре о своём решении оставить её при тифозных больных в монастыре, нанесённом на карте крестиком у той самой дороги, по которой они движутся. Сербско-хорватская речь доктора выдавала коренного белградца. Феодора отвечала на штокавском наречии, родном для Павлихи. Чувствовалось, ей не по нраву и приказной тон и суть самого приказа полкового лекаря. Возможно, медицинский начальник уступил бы ей. Найди она к нему подход. Но эта ершистая полукровка с мужским характером, не наделённая женственностью, не вызывала симпатий старого дамского угодника. И когда Феодора напомнила начальнику, что она не подданная черногорского короля, а русская, он засунул нос в воротник дохи и буркнул оттуда: «Выполняйте!»

Давно не была так бодра, энергична, вдохновенна мать Арсения, как в те чёрные дни её страны. Ранеными был забит госпиталь и трапезная. Инокини потеснились в кельях. Под палаты приспособили часть хозяйственных построек. Служение истерзанному металлом, окровавленному мужскому телу давно стало для игуменьи смыслом жизни. Ежедневно она видела размноженного в сотнях страждущих своего Фому. Но тот, кто избавлялся от мук, чьи раны затягивались, становился для неё чужим, порой вызывающим отвращение, которое пожилая черница умело скрывала от окружающих.

Ворота обители закрывались только на ночь. Дорога, ведущая из Боснии, редко оставалась безлюдной. Толпы беженцев и отступающие части следовали с небольшими интервалами друг за другом. Тяжёлых больных и безнадёжно раненых оставляли на попечение сестёр-монахинь.

Елица-Арсения в накинутом поверх рясы плаще, в сопровождении экономки и послушницы, возвращалась с обхода пациентов госпиталя в свою келью, когда в обитель стал сворачивать с проездной дороги тележный транспорт в сопровождении пеших санитаров. С облучка передней телеги тяжело сошёл на землю старик в дохе и направился наперерез настоятельницы.

– Простите… мать настоятельница… вынужден просить вас о приюте. Мы с коллегами только переночуем, а вот наших больных придётся оставить здесь до выздоровления. Понимаете, тиф. Одна из моих сестёр останется при них. Окажите милость!

Феодора в этот момент стояла к игуменье спиной, склонившись над больными в телеге. Мать Арсения поклонилась по уставу, затем молча повернула голову к экономке. Та поняла вопрос и сплеснула руками:

– Так нет же больше мест! Совсем нет!

Игуменья задумалась. Брови-арки ещё круче изогнулись над тяжёлыми увядшими веками.

– Освободите приделы храма. Лекарей на ночь – на кухню. Всех накормить.

И направилась к себе.

На следующий день настоятельница увидела во дворе незнакомку в грязном медицинском халате, натянутом на пальто. И замедлила шаг, озадаченная. Не новое лицо произвело на неё впечатление. Лицо показалось ей знакомым … Вдруг будто кто-то подсказал Елице-Арсении заменить мысленно женскую фигуру на мужскую. Ужас и восторг опалил черницу изнутри. Она увидела Фому – его крупный, широкий в основании нос, прямую линию густых, сросшихся на переносице, низких бровей, резко очерченный подбородок с ямкой. Она поспешила отмахнуться от видения. Мало ли на свете похожих людей! Надо бы расспросить эту сестру, из какого она племени. Если она и покойный Фома соплеменники, тогда сходство объяснимо… Между тем незнакомка, не дойдя десятка два шагов до настоятельницы, остановилась, пристально посмотрела на неё и, опустив голову, резко свернула в сторону.

Уже при въезде в монастырь Феодору охватило волнение, как при встрече с чем-то близким сердцу, оставшемся в дали прожитых годов. Эти ворота в глухой каменной стене на краю обрыва, этот белый незатейливый храм, похожий на крепость в кольце вертикальных скал! Всё увиденное вдоль горной дороги узнавалось. Именно узнавалось! Но Феодора никогда не была здесь. Так откуда же в ней эти образы? Из рассказов Павлихи – вот откуда! Губы Феодоры дрогнули, она тихо простонала: «Мама!» Мороз пробежал от затылка по ложбинке позвоночника, встрепенулось сердце.

И ещё раз встрепенулось утром, когда Феодора увидела на аллее, обсаженной голыми в эту пору кустами, небольшого роста, пожилую инокиню в чёрном зимнем плаще до пят и капюшоне поверх куколя. В день приезда Феодора не успела её рассмотреть, да и сейчас обоюдное разглядывание длилось несколько мгновений. Феодора не могла даже в общих чертах представить себе зримо маму Елицу, Павлиха ни разу не обрисовала её словами. Остаётся предположить, что Феодора была наделена с рождения способностью узнавания по некоему «биологическому паролю», что, бывает, звучит при случайной встрече, на близком расстоянии, глаза в глаза.

Обе женщины, пожилая и молодая, испытали смятение души разной глубины. Для Арсении, порвавшей с прошлым, ограничившей свою земную жизнь неизбежными контактами с миром, это было неприятное возвращение в давно сброшенную, казалось ей, оболочку Елицы. Для Феодоры это стало тоже неприятным открытием тайной стороны её натуры, также подвергавшейся самовоспитанием с тех лет, когда она решила стать революционеркой. Одна увидела в этом грех, другая – непростительную слабость. И обе женщины разочарованно дивились тому, что не могут справиться с собой, казнили себя по внутренним приговорам.

Надо ли удивляться случаю, сведшему их через несколько часов? Феодора так и не сможет потом вспомнить, какая нужда привела её к скамейке, высеченной из цельной глыбы скалы при входе в одну из келий. А матери Арсении вдруг послышались шаги за дверью кельи. Кто-то шёл по аллее. И остановился. Игуменья, оторвавшись от молитвенника, выглянула в окно. И встретилась глазами с той, которая похитела лицо её Фомы. Накинув на плечи плащ, настоятельница вышла в аркаду, с неожиданным чувством робости направилась к скамейке. Незваная гостья двинулась навстречу. Они сошлись, и каждая из них оказалась во власти пытливых глаз другой. Феодора не хотела, чтобы из её уст вырвалось «мама!» Елица изо всех сил сдерживала себя, чтобы не спросить имени той, которая своим появлением нарушила с трудом установившееся равновесие в душе бывшей грешницы.

Сколько длился их безмолвный диалог, разговор взглядами, мгновенье или вечность, сказать нельзя. Поклонились наконец друг другу и разошлись.

Непроглядная ночь окутала каньон Пивы. Привратница не успела разглядеть лица, мелькнувшего в свете фонаря, когда она открывала ворота, выпуская всадника на дорогу. Или всадницу? Голос женский. Это точно, а вот ликом человек в седле вроде бы мужчина, в шинели. Кто их разберёт! В войну и бабы-черногорки мужчинами становятся. Взятый Феодорой наугад в конюшне конь оказался хорошим скакуном. В кромешной темноте уверенно пошёл, сторонясь смертельного обрыва, вниз, в сторону долины. Когда за монастырскими воротами стих топот копыт, мать Арсения распласталась перед божницей, и не поднималась до денницы.

А мы на несколько минут оставим Черногорию. Наведаемся в далёкий от Адриатики северный край.

Виноторговец из Сиверского городка услышал от Маркитантки слова, брошенные в сердцах:

– Полюбуйся, Эшмо! Готовишь с любовью, по всем правилам искусства своё варево, а они одним махом, всё под ноги вываливают, собакам на съедение. Действительно, ты прав, твари эти двуногие земляне. Скоро ты, не злись, не злись, скоро ты, Асмодей, со своим Ангра-Майнью на выучку к ним пойдёшь, а то и в услужение. Дьявольским их поступкам числа несть! А как они изобретательны, как коварны и как непредсказуемы. Опять начинай сначала!

– Ну, ты из их числа, – усмехнулся Эшмо. – Своё возьмёшь.

Рассвет застал Феодору в за перевалом. Долина с городами Подгорица и Никшич была до краёв наполнена золотистым светом. Сверкая штыками, двигалась по дороге навстречу одинокой всадницы колонна солдат. Феодора взяла в сторону, пошла крупной рысью по пустому, мокрому от талого снега полю.

На расстоянии, при котором стали различимы лица, особенности покроя шинелей и головных уборов, от колонны отделился, выхватив саблю, офицер в островерхнем шлеме и бросился наперерез всаднице.

– Стой! Стой! – закричал он по-немецки.

Феодора, одетая в кавалерийскую шинель и сапоги, подобранные в мертвецкой при монастырском госпитале, натянула поводья, и долговязый офицер с кайзеровскими усами одной рукой схватил лошадь под уздцы.

– Слезай! Какого полка? – и осёкся в недоумении. – Ты – женщина? Вот дьявол! Простите, мадам. Но почему вы при унтер-офицерских погонах?

Феодора, сдирая с головы платок, встряхнув рассыпавшимися по плечам локонами, с усмешкой ответила на плохом немецком, который помнила с гимназии:

– Среди русских рубак лучшие – кавалерист-девицы. О Надежде Дуровой слыхали?

– Значит, вы русская? Разве на этом фронте ваши воюют?

– Я доброволка, служу в сербской армии.

– Жаль, – с искренним сожалением отозвался немец. – Я вынужден вас задержать не как военнопленную. Для нас наёмники – бандиты, преступники, по закону военного времени вы не можете рассчитывать на снисхождение.

Глава III. Вставшая из могилы

Феодору с другими, осуждёнными на казнь, расстреляли на закате. Тела лишь присыпали землёй. Ночью она выбралась из ямы, ощущая сильное жжение в правом боку. Пуля ударила по касательной в ребро, не задев артерий. Раненая зажала рану тампоном из подола рубашки, добралась до ближайшей хижины. Сердобольная хозяйка приютила русскую. Она же выделила ей немного динаров и подсказала, в каком направлении наиболее безопасно выбраться из страны, занятой врагами. В Горня-Радгоне, словенском городке на Муре, жил её племянник Милован. Феодора направилась зимними дорогами на север, выдавая себя за черногорку.

Милован, служивший в местной полиции, оказался молодым деятельным мечтателем авантюрного склада характера. У него не вызвала сомнений рекомендация тётки, переданная Феодорой на словах. Эта некрасивая женщина с волевым лицом не походила на женщин его круга, ограниченных интересами быта. Унтер-офицер почувствовал себя польщённым просьбой оказать небезопасную услугу существу высшей породы. Он воодушевился и предложил свой план: «Вы владеете немецким языком, фрау? Слабо? Не беда. Нас, славян, под австрийцами много, все разные. Кое-как по-немецки изъясняемся. Выдавайте себя в любом месте за кого угодно, только не местной жительницей. Называйтесь какой-нибудь русинкой что ли, из Лемберга, в крайнем случае. Они аж за Карпатами живут, и вас ни в чём не заподозрят. Мы свободно проедем через всю страну к швейцарской границе, а там до Франции рукой подать. Жаль, не могу сопровождать вас дальше Граца. Служба, знаете ли».

В эти дни через австрийский город Грац, административный центр земли Штирии, перебрасывалась железной дорогой из Галиции на итальянский фронт пехотное соединение. Состояло оно исключительно из русинов , местных жителей прикарпатской стороны. Рядовые, и командиры этой особой части называли себя украинцами по убеждению. Не было среди «инородцев» двуединой империи более верноподданных короны Габсбургов, чем то греко-католическое меньшинство коренных жителей Карпатской Руси, которое в народе называли австроукраинцами . Покупаемые привилегиями или по слабоволию, поддавшись искусной пропаганде венской власти, как огня боявшейся москвофильских настроений на славянском востоке лоскутной империи , они отреклись от русского имени, от единой Руси. Их светочем стала единая Украина , которую необходимо освободить от главного врага всех угнетённых украинцев. Таким врагом названа была Россия, москаль в образе апокалипсического зверя, его язык, культура, православие. Наиболее преданные идее влились в подразделения украинских сечевых стрельцов ( уссовцев ). При занятии Галиции в первый год войны русскими войсками одни из них погибли, другие разбежались. Когда царские войска оставили Львов, Вена нашла иное применение для уцелевших уссовцев. Война позволила австро-венгерским властям расправляться с Галицкими русинами-москвофилами по «беззаконию военного времени». И верные Вене австроукраинцы не теряли времени, чтобы избавиться от врагов их бредовой идеи вэлыкой дэржавы без москалей, под патронажем Вены. Вот почему при отступлении русской армии из Галиции с мест поднялся и двинулся на восток почти миллион беженцев-русинов. Оставшиеся дома подверглись преследованиям и расправам. Профессиональные доносчики, ещё до войны подготовленные спецслужбами выявлять неблагонадёжных, составляли списки людей, подозреваемых в симпатиях к русским. Их хватали и расстреливали без суда, казнили через повешение. Занималась этим местная жандармерия с привлечением к грязной работе воинских подразделений, если казни были массовыми и карательные действия охватывали большую территорию. Хотя в то время Европы и мир в целом трудно было удивить проливаемой человеческой кровью и горами трупов, всё же Вена не хотела ославиться умерщвлением целыми сёлами и пригородами своих безоружных пасынков на восточной окраине империи. Ведь неизвестно, чем война закончится. Победители могут и счётец предъявить за уничтожение мирного населения. В мудрейших головах венских гуманистов родилась идея концентрационных лагерей. Необязательно убивать невольников, достаточно не препятствовать «естественной убыли». Решили размещать лагеря в глубине собственно Австрии, чтобы лишить заключённых соблазна побегов и помощи единомышленников извне. Притом, случись вдруг новое нашествие «московской орды» в Галицию, русские не найдут среди местного населения наиболее верных союзников, прошедших лагерную школу ненависти. Разногласия возникли при обсуждении, кого ставить в охрану. Логика подсказывала – сечевых стрельцов. Австрийские украинцы ни одного москвофила за колючую проволоку не выпустят. Отборную команду оперативно сняли с Восточного фронта и повезли на запад. Но тут возникла необходимость в свежих войсках для итальянского фронта. Австрийцы из готских семей да мадьяры требовались на востоке. Только они могли выдерживать натиск русских. Венские головы решили: пусть сечевики докажут заявленное ими лыцарство на потомках гордых римлян.

Вот так волею австрийского генерального штаба оказалась на вокзале Граца, столицы Штирии, сотня одного из трёх куреней стрелецкого легиона. И как раз в этот день распрощался здесь с Феодорой, не дожидаясь подхода поезда на Лустенау, унтер Милован.

Феодора перекусила у киоска кофе с галетами и прохаживалась вдоль перрона, расчётливо горбясь – уменьшая рост. Тем не менее патрульный офицер отметил в уме, что провинциалка, судя по давно вышедшим из моды пальто и шляпке, с небольшим баулом в руке, уже пропустила несколько поездов. Он не придал этому особого значения, но пути их случайно пересеклись.

– Фрау, – рука, обтянутая белой перчаткой у козырька, голос благожелательный. – Отошло несколько поездов в сторону Инсбрука, вы…

Ему показалось, провинциалка напряглась.

– Я… Я жду поезд на Лустен.

– Лустенау, – поправил офицер. – Вы там живёте? У вас странный выговор.

– Да… То есть нет, я просто путешествую.

– Неподходящее время для путешествий, фрау. У вас есть документы? Простите, война. А Лустенау на швейцарской границе.

Эти слова заглушил топот сапог. На перрон выходила колонна пехоты, при оружии, в шинелях австрийского образца, со знаками отличия на воротниках. Некоторые из свидетелей этого зрелища с удивлением пялились на тризуб , украшавший форменные фуражки. От колонны отделился командир в смушковой шапке и, подойдя к патрулю, остановился с вопросительным выражением на сухом лице в ожидании окончания разговора офицера с женщиной.

Австриец ждал ответа на свой вопрос. Теперь, пытливо глядя в побелевшее лицо провинциалки, он не сомневался, что с ней не всё ладно.

– У меня… Я оставила паспорт дома, герр офицер, забыла.

– Вот как! И где же ваш дом?

Феодора усилием воли пыталась сохранить спокойствие. Ей вспомнились наставления Милована.

– В Лемберге. Я русинка .

При этих словах представитель невиданного в Граце воинства вдруг зловеще ухмыльнулся, прищурился.

– Як, як? Повторить, землячко!

Феодора ощутила, что земля уходит из-под её ног.

–  Русинка .

–  Рус и нка? В нас так нэ кажуть. У Львови кажуть рус ы нка. Ы! Слухай, москальска сучка, ты шпыгунка?

Феодора, осознав безвыходность своего положения, обрела внезапно ледяное спокойствие. Глядя в безжалостные глаза, повторила:

– Я – рус и нка!

Львовянин перевёл взгляд на австрийского офицера, терпеливо ожидавшего конца диалога на непонятном ему языке, и перешёл на немецкий:

– Позвольте представиться, герр капитан: сотник Мандюк. Воинское подразделение уссовцев направляется на итальянский фронт. Где мне найти представителя комендатуры? Что касается этой фрау, она рутенка, из москвофилов . Опасная особа. Советую конвоировать её в Талергоф.

Так Феодора услышала впервые это страшное слово.

Глава IV. Серебряная свадьба

Серебряную свадьбу Корнины отметили в узком кругу близких. Старший сын Арины и Александра, капитан драгунского полка Андрей, воевал в Галиции. С родителями оставался десятилетний Павлуша, обречённый следующей осенью на разлуку с родным домом ради гимназии в уезде. Из соседней Александровки прикатили школьные дрожки. Гнедым одром правила учительница словесности, сестра Александра Александровича, Марья, в платочке, повязанном по-простонародному. Спиной к ней сидел в мятой пиджачной паре супруг, он же директор сельской школы. Общих детей у них не было.

На шум покатившегося к крыльцу дома экипажа выглянул в окно Корнин, весь седой от густых волнистых волос над лбом до бородки клинышком, в очках. «Красив братец!» – с восхищением промолвила Мария вполголоса. Она и сама в свои сорок пять лет привлекала взгляды окружающих. Мятежные пряди волос не мирились ни с какой причёской, что дало повод брату назвать сестру «самой живописной женщиной в округе». Замужество оказалось для Маши западнёй. Не молодой уже директор Александровской школы, вдовец, оказался недалёким, мелочным человеком, всегда всем недовольным, скучным и сеющим скуку вокруг себя. Дочь от первого брака сбежала от него замуж едва выйдя из детского возраста. Чужой человек усилил в Марье Александровне ощущение чужого гнезда. Поездки к брату воспринимались как возвращение домой, к своим. Арину, ставшую сестрой-подругой, Маша могла видеть ежедневно, стоило только заглянуть в амбулаторию Александровки.

Как всегда, встреча сестры и брата была радостной, будто они не виделись вечность. Мужчины обменялись кивками головы. Грузный Иван Трофимович, с брезгливо сложенными ещё при собственном рождении толстыми губами, одолел спуск с экипажа, точно сходил с Эвереста, и сразу направился к гамаку, натянутому между вётел у пруда, соснуть перед званым обедом. Сестре Александр сказал: «Ты – сама молодость, Машутка, но это неоспоримое достоинство не избавляет тебя от обязанности помочь сегодня невестке… Или золовке?..». – «Эх, ты, учёный! Это я ей золовка, подначила Маша, – На, держи, сегодня доставили».

С последними словами она протянула брату «Ниву» с вложенным в еженедельник свежим номером «Губернских ведомостей».

Расставшись с сестрой в прихожей, Корнин, коротая время перед званым обедом, направился с почтой к себе. Устроившись в кресле, в предвкушении приятных минут первого знакомства со свежей почтой, раскрыл иллюстрированный еженедельник на том месте, куда была вложена газета. Обычно он начинал просмотр прессы с изучения заголовков в «Губернских ведомостях», но тут его внимание привлекли помещённые в «Ниве» рисунки углём со скупым текстовым сопровождением, озаглавленным «От Тихого океана до Адриатики. Избранные виды». Судя по подписям, на одном рисунке художник изобразил избу георгиевского кавалера В.Ф. Скорых над Енисеем, на другом – «Русский дом» в Бухаре. Третий рисунок представлял собой тесное скопленией строений посёлка Плужине над ущельем Пивы с выделенным по центру двором генерала Каракорича-Руса. Наконец перед глазами рисунок «Дорога на Армавир». На заднем плане Корнин узнал свой «деревянный замок» на взгорке. Действительно, вот озеро с вётлами на берегу, рощица. Сердце Александра Александровича сжалось в предчувствии недоброго. Необъяснимый, может быть, поэтому пугающий подбор рисунков! Словно кто-то, собрав на одном печатном листе образы, имеющие смысловое значение для очень узкого круга людей, давал им какой-то сигнал. Какой? Ответа Корнин не находил. И это тревожило. Он рассматривал каждую деталь на рисунках, стараясь найти общий ключ к ним. Всё напрасно!

– Зову тебя, зову… Ты заснул?

В дверях кабинета стояла Арина. Появление жены отвлекло Александра Александровича от загадки, заданной ему «Нивой». Кто за этой загадкой? Редакция журнала? Художник? В потусторонние силы историк не верил.

– А!.. Что? Сейчас иду.

Проходя через дом в гостиную вслед за женой, Корнин усилием воли отложил на «потом» осмысление рисунков, которые попались ему на глаза именно сегодня. Арина была в любомом ею старомодном, сером с серебряной нитью, платье с турнюром, обтягивающим чуть-чуть округлившиеся за четверть века бедра. И пепельные волосы её, зачёсанные от висков к затылку, перехваченные там серой лентой и спускавшиеся между лопаток по ложбине позвоночника к поясу, были в серебряных нитях, что ей очень шло. Конечно, Арина изменилась. Кожа на лице покрылась пучками тонких, будто нанесённых бритвой морщинок то здесь, то там. Подсохли и без того узкие губы. Шею она стала прятала в высоких воротниках. И тем не менее, бывало, когда его «серенькая курочка» что-нибудь увлечённо ему рассказывала, сияя прекрасными, неопределённого цвета глазами, у него появлялось желание схватить её в охапку, расцеловать, что он и делал, вызывая довольный смех жены.

В гостиной приглашённые на званный обед уже заняли свои обычные места за овальным столом. Прислуживали привычные к такой работе девки с выселок под надзором своей матери Василисы, гром-бабы. Арина минуту не могла усидеть за столом. Всё бегала на кухню. Иван Трофимович, взгромоздившись локтями на стол, от скуки жевал без разбору, что на вилку из закусок попадалось. Маша, морща конопатый носик, дразнила серьёзного Павлушу. Мальчика, который не имел в доме сверстников, усаживали за общий стол. Он привык к обществу взрослых и вёл себя прилежно. После того, как Андрей ушёл на войну, на его обычном месте за столом в столовой и гостиной всегда ставился прибор. Так завела Арина Николаевна. Хорошо это или плохо, отвечает ли это традиции, в доме Корниных не знали, и никто им ничего определённого не говорил. Слева от прибора Андрюши занимала место мать, справа – Павлуша. Отец садился напротив. Постоянные места были у Маши с Иваном Трофимовичем, гостей не частых. Иногда наведывались кто-нибудь из учителей, медицинская сестра из амбулатории, александровский батюшка. Их усаживали где придётся.

Когда все оказались в сборе, Корнин собственноручно, церимониальной походкой внёс в гостиную поднос с водкой и винами в старинных графинах из толстого синего стекла. Иван Трофимович оживился, потянулся первым к водке, тонко закричал «горько-о-о!», хотя рюмки и бокалы были ещё пусты. Виновники торжества призыву подчинились не жеманясь, Маша добро рассмеялась, а Павлуша смутился и прикрыл лицо стаканом с морсом. Эта весёлая минута и задала тон всему застолью до того мгновения, пока с Александром Александровичем не случился припадок, названный фельдшерицей Ариной Николаевной «слабым ударом».

Любитель домашних наливок, Корнин на этот раз изменил им с покупным вином. И не рассчитал сил. В какое-то время почувствовал, что пьянеет, но поскольку в ту минуту произносил экспромтом речь, пропустил момент, когда можно было взять себя в руки внутренним «табу», и опорожнил до края наполненный стакан. Комната, со всем, что было в ней, поплыла. Он опустился на стул, увидел как медленно понимается со своего места с озабоченным лицом Арина, направляется в его сторону. Однако жену опередила невесть откуда взявшаяся женщина, молодая лицом, с абсолютно седой головой. Она куталась в чёрную шаль, хотя вечер был тёплым. Где-то они встречались. Ах, да, Андижан, чайхана! Незнакомка на другой стороне арыка! Маркитантка! Она уже рядом, горячее дыхание обжигает ухо теряющего сознание «серебряного молодожёна»: «Я не могла предотвратить, прости меня».

Корнин пришёл в себя в кабинете на кушетке. Была ночь. Встревоженные гости коротали её в дальних комнатах дома. Маша примостилась в кресле рядом с кроватью испуганного Павлуши. Возле мужа осталась Арина. «Где маркитантка?» – спросил Александр, открыв глаза. – «Ещё бредит», – подумала Арина. Действительно, больше такого вопроса больной не задавал.

Светало, когда Арина решилась оставить мужа без присмотра. Он очень настаивал, чтобы жена отдохнула. Оставшись наедине со своими мыслями, долго размышлял о случившимся с ним. Маркитантка, конечно, привиделась спьяна или в начале приступа. Что же тогда было с ним в Андижане? Нет, лучше об этом не думать! Опять возвращается головная боль. Закрыл глаза, насильно отвлёкся на другие воспоминания. Боль отступила. Но от лежания на твёрдом разболелась спина. Перешёл в кресло. Журнал на столе, заложенный газетой, бросился в глаза. Что там на фронтах? Как дела у Брусилова на Юго-западном? Продолжается ли наступление? Развернул «Губернские ведомости», рассеянно заскользил глазами по заголовкам, по строчкам репортажей… Корнин? Кто это вспомнил о нём? Нет, не о нём…Ротмистр А.А. Корнин… пал… геройски… Пал геройски? Боже! Андрей! Сын! Сына убили! Арина!.. Нет, нет, позже… позже. Как сказать Арине? Он не сможет. И утаить не сможет. Надо идти к ней! Где сил взять?

Глава V. Прогулка по Бухаре

Солнце ещё глубоко за горизонтом. Светится сам воздух, и под открытым небом нет теней. В это время на скамейке у «фонтана с Венерой» во внутреннем дворике «Русского дома» Тимур Искандеров, наслаждаясь утренней прохладой, допивает кофе перед прогулкой по ещё пустынным улицам Благородной Бухары. Потом пыль окрасит в жёлтый цвет и жгучее солнце, и небо, и всё на земле, появятся синие тени, загустеют, станут совсем чёрными под деревьями, под навесами веранд. Солнечный день отведён поэтом для работы в кабинете, выходящим окном в сад. Звуки, доносящиеся из женской половины дома, глушат персидские ковры на стенах. Они появились при покойной бабушке Фатимы. В остальном интерьер кабинета сохранил память деда Захира. Сын знаменитого улема, Искандер, кабинетом не пользовался…

Время после заката солнца Тимур старался проводить в кругу семьи или где-нибудь в залитом огнями, людном помещении – в театре, у друзей на вечеринке, в клубе, куда набивалась богема. Ночь его томила, угнетала. Звёздное небо своим грозным молчанием не вызывало в нём поэтического вдохновения. Он выезжал из дому засветло и возвращался в закрытом экипаже; к его возвращению в доме зажигались все лампы. Тимур после омовения и намаза шёл в постель под надёжный бок жены. Короткий, глубокий сон подготавливал его к радостному восприятию утра. Едва брезжило, он сразу вскакивал с постели, исполненный ожидания чего-то чудесного, что непременно случится сегодня с ним. Осторожно прикрыв за собой дверь спальни, чтобы не разбудить Мариам, ополаскивался в чаше фонтана, творил торопливо, по привычке, намаз, одевался, затем готовил кофе на спиртовке и выходил с чашкой к фонтану.

В тот летний день выбор его пал на длинную арабскую рубаху выбеленного полотна и белый пышный тюрбан. Эта одежда очень шла его высокой, плоской, узкоплечей фигуре. Худощавое лицо с небольшой заостренной бородкой, затронутой сединой, могло принадлежать и учителю медресе. Но глаза выдавали – поэт! Такая бушевала стихия переживаний в их золотистой глубине.

В проёме калитки показался нанятый с вечера извозчик. Перед тем, как выйти на улицу, Тимур завернул в кабинет. С вечера он оставил на видном месте папку из потёртой на углах красной кожи, с ремнём для ношения на плече. В ней хранились рисунки улема. Один из них Тимур оставил в папке, перекинул ремень через голову. Остальные рисунки сложил на столе.

Экипаж покатил в сторону главного перекрёстка шахристана , мимо купольных базаров и бань. Впереди открылась площадь с выходящим на неё парадным фасадом медресе Абдулазиз-хана на восточной стороне. Напротив школы в глубине квартала с домами состоятельных горожан возвышалось самое величественное сооружение Благородной Бухары – минарет Калян. Массивный, из жжённого кирпича, сужающийся к верху столб соединял землю с небом, пристанище смертных с приютом бессмертных душ и царящего над всеми Аллаха. Трудно было оторвать глаза от царственной колонны. Но вниманием завладели базарный купол Таки-Зараган и медресе Улугбека за ним. Ни одно узбекское имя не производило на поэта такого впечатления, как то, которым нарекли пять столетий назад внука Железного Хромца. Когда-то эллинский мудрец Платон мечтал об идеальном правителе-философе. И такой появился почти через две тысячи лет в восточной деспотии. Ему пришлось совмещать работу по созданию «Новых астрономических таблиц» с управлением огромной державой из Самарканда. В годы его правления почти прекратились военные действия, оживились торговля и ремёсла; наука и искусства процветали. Однако во все годы правления Улугбек сталкивался с сильной оппозицией со стороны религиозных лидеров ислама, резиденцией которых была Бухара. Именно поэтому Улугбек построил здесь одно из основанных им медресе. И не удержался – бросил своим недругам вызов в виде афоризма, позже вырезанного на двери медресе: « Стремление к знаниям – обязанность каждого мусульманина и мусульманки ». Там же появились и другие, продиктованные им слова: « Над кругом людей, осведомленных в книжной мудрости, да будут каждый день открыты двери Божьих благословений ». Увы, эти изречения не стали заклинаниями, охраняющими от насильственной смерти… Но Улугбек стал светочем для друзей святого солнца, муз и разума. И среди них в своё время оказался Тимур Искандеров, поэт Божьей милостью, писавший на русском и фарси, самостоятельно переводивший свои сочинения на таджикский и узбекский языки. Не было для него в Бухаре места более волнующего воображение, чем создание великого звездочёта. Оно уже появлялось перед глазами фрагментами прямоугольного монументального портала в звёздной росписи по общему синему фону.

Подъезжать к святому месту на этот раз не стал. Впереди была встреча с эмиром. Опоздание исключалось. Бухарский «ванька» с немым вопросом оглядывается на седока. «Ворота Акра, через Регистан», – направляет его Искандеров, и пегая лошадка, повинуясь вознице, делает левый поворот, выбегая на магистральную улицу шахристана. Здесь многолюдно, тесно от арб, влекомых ишаками, навьюченных верблюдов, экипажей европейской конструкции, верховых, пешеходов. Какая смесь одежд и лиц, племён, наречий, состояний!  – по-русски подумал Тимур.

Когда справа открылся вид на угловую, резко сужающуюся от подножия к верхней площадке башню цитадели, возница повернул экипаж в её сторону.

Тимур взглянул на циферблат наручных часов. Он мог позволить себе непродолжительную прогулку. Его занимал вопрос, насколько изменился северо-западный угол внутреннего города с тех пор, когда его дед, ещё не Захир-ага, ещё Корчевский, полураб, сделал рисунок карандашом, стоя на площади Регистан лицом к парадным воротам укреплённого холма Акр. «Сегодня свободен», – сказал он извозчику, расплатившись с ним серебряным рублём, хотя и двугривенного было много. И стал пробираться сквозь толпу, моментально собравшуюся поглазеть на знаменитого бухарца. Многие кланялись поэту, вызывающему восхищение строками своих рубаи и газелей. Даром что он хозяин «Русского дома», он коренной бухарец. И внешне, от чалмы и бородки до расшитых растительным узором чувяков под длинным подолом верхней рубашки он был человеком Востока. Красивый лицом и душой, молодой улем делал честь Куполу Веры , не обойденному ни великими именами творцов прекрасного, ни их творениями. Тимур отвечал на приветствия улыбкой и лёгким наклоном головы.

Оказавшись на свободе, он вынул из папки на плечевом ремне рисунок деда – угольный карандаш на пупыристой поверхности картона, некогда, видимо, белой, сейчас покрытой жёлтой патиной времени.

По прошествии восьмидесяти лет сохранился монументальный портал со стрельчатым проездом в Акр, с двумя столбообразными башнями по сторонам и соединяющей их на уровне второго яруса галереей. То же лёгкое помещение с террасами и колонками, поддерживающими навес, возвышалось над галереей. Стенка с остроугольными зубцами венчала крутой склон насыпного холма, только на рисунке он обнажён, а в натуре – кое-как, местами, облицован разнородным материалом, в основном, сырцовым кирпичом. Изменился профиль строений за стенкой. Арсенал, нарисованный в левом, нижнем углу картонки, теперь лежал в руинах (крошечная армия протектората снабжалась из арсеналов империи). Приёмная давно взятого Аллахом кушбеги Даниар-бека, изображённая напротив и подписанная, была перестроена до неузнаваемости. А вот пандус между ними, ведущий к распахнутым настежь воротам цитадели, похоже, даже не подновлялся за последние десятилетия. Ещё раз взглянув на рисунок, Искандеров спрятал его в папку и направился вверх по пандусу к воротам.

От парадного въезда в глубь многовековой укреплённой резиденции бухар-худатов гостя повёл крытый коридор, продуваемый приятным сквозняком. Здесь было сумрачно. После ослепительного солнца глаза не сразу обрели способность различать выбоины под ногами. В годы жизни Захир-аги, сказывали, здесь, на видном месте, висела декоративная, устрашающего вида кожаная плеть, символ власти эмира Насруллы. Был он типичным восточным деспотом, недаром прозвали его в народе кассабом , мясником. Нынешний эмир из той же династии Мангытов, по материнской линии Чингисхана, правившей Бухарой уже почти два века. Пять лет тому назад он занял престол, будучи выпускником Санкт-Петербургского кадетского корпуса. Привыкнув к европейскому быту, эмир Саид Алимхан занял с домочадцами отстроенный в четырёх верстах к северу от города дворец Ситора-и-Мохи Хоса, что значит «Звезда и Луна Хана». Восток и Запад совместились в его архитектуре и убранстве. Холм Арк эмир отдал своей матери и жёнам, ближайшим родственникам с их собственными гаремами и прислугой. Родственники жили под особым присмотром, ибо добрая сотня родных братьев, дядьёв и кузенов, согласитесь, – довольно опасное множество претендентов на завидный престол. Завидным же он стал тем, что, попав под покровительство и защиту царя, эмиры могли, не опасаясь вторжений соседей, разорительных войн, в тиши и достатке править своим народом, точно пасти овец в парке, где не водятся волки. Могли копить в тайниках золото и драгоценные каменья, что и делали последние правители весьма успешно, порождая враждебность неимущих. Естественное желание последних ограбить грабителей подогревалось невесть откуда появившимися профессиональными революционерами. А легенды о спрятанных сокровищах порождали неутомимых, бесстрастных искателей.

Глава VI. Эмир и поэты

Крытый коридор вывел Тимура к Джума мечети. Осталось обойти её, чтобы как раз к сроку оказаться в старом дворце, известном ещё с первого века Хиджры как Большой замок, Ках . Здесь эмир назначил Искандерову встречу. Судя по пёстрым джиляу , заполнившим внешний двор, эмир уже прибыл. Гвардейцы, видимо, были предупреждены: никто из стражи не остановил знаменитого бухарца; его лишь ощупывали взглядами. Последние шаги он сделал в сопровождении офицера с обнажённой саблей, как того требовал церемониал.

Приглашённый оказался в общем помещении, устланном коврами и разбросанными по ним подушками. Сразу из противоположной двери в зал вошёл Саид Алимхан. За ним появилась стража с мягким креслом и проворно подала это монументальное сооружение под монарший зад. Он с видимым удовольствием развалился в нём, заполнив немалое пространство между подлокотниками. Петербургская жизнь приучила кадета с ханской кровью сидеть по-европейски. К тридцати годам Саид Алимхан стал тучен. Полное, налитое ещё здоровой кровью его лицо обрамляла подстриженная смоляная бородка, составляющая с усами «уздечку». Если бы не близко поставленные к переносице «монгольские» глаза, с эпикантусом, молодого правителя можно было бы назвать красивым. В то утро эмир облачился в халат из синего шёлка, грудь украсил орденами, голову покрыл белой чалмой. Сабля на золотом поясе была обязательной деталью повседневного наряда восточного влажыки.

При виде бухарской знаменитости, приближавшегося с соответствующими восточной церемонии жестами, Саид провёл ладонями по лицу сверху вниз, будто омывая его воздухом. Эмир Саид Алимхан был человеком, способным и на сентиментальную слезу и на жестокость. В тот день он пребывал в отличном настроении. Его матушка, болезненная женщина, которую он трогательно любил, сегодня показалась ему более оживлённой, чем вчера. Он посещал её почти ежедневно и всегда выходил от неё с увлажнёнными глазами, то радостными, то печальными, что дало повод одному русскому поэту, искавшему по всеми миру вдохновение и застрявшему в Бухаре, благодаря дешёвой баранине, написать лирическое стихотворение «Слеза эмира».

Поэт остановился на почтительном расстоянии от монарха. Офицер по знаку своего повелителя удалился. Последовал обмен обычными любезностями с выражением непоколебимой надежды на доброе здравие близких. После этого эмир разрешил подданному опуститься на подушки у своих ног. И молча стал рассматривать его. Тимур выдержал пытливый взгляд. Слуги внесли низкий столик, накрыли его кофейными приборами из кованого золота. «Три прибора, – отметил в уме Тимур. – Кто же третий?». Он знал известную особенность правителя вести доверительную беседу сразу с несколькими лицами. Но каждого из них вводили пред монаршие очи по отдельности. Он называл это «ощупыванием души». Прошедший пытку его немигающими глазами, не мешал впечатлению от следующего.

Искандеров не ошибся. За его спиной послышались шаги, и другой офицер, с обнажённой саблей у плеча, ввёл в зальце Саида-Муродзоду. У собрата Тимура по лире вид был отнюдь не поэтический: усталые глаза изработавшегося человека, потёртая пиджачная пара из серого полотна, тюбетейка на бритой голове. Бухарские остроумцы передают крайнюю степень удивления фразой « от изумления остаётся вложить свои пальцы в рот ». Сейчас она отвечала выражению лица Искандерова.

Таджикского писателя, ставшего известным в Бухаре под именем Айни, Тимур по старой памяти мысленно называл Садриддином, с тех дней, когда в «Русском доме» вокруг бабушки Фатимы собирался цвет местной интеллигенции. С тех пор Искандеров и Айни иногда встречались на «территории словесности», но политические предпочтения развели их далеко друг от друга. Вернее, внук Захир-аги был аполитичен. Он всегда оставался лояльным власти эмира, освящённой традицией и законом. Образцом государственного устройства считал империю, со всех сторон охватившую протекторат. Творческая личность свободна. Без внутренней свободы она не может состояться. Поэтому всякая власть для неё – вызов, даже если не ущемляет творца, а просто находится в угрожающей близости. На вызов же свободная душа отвечает сопротивлением, нередко предупредительным, что со стороны выглядит неспровоцированной задиристостью. Искандеров сам, бывало, подозревал власть в попытках ущемить его личную свободу. Однако его защитной реакцией было не нападение силой художественного слова на предполагаемого захватчика его сугубо индивидуальной, духовной территории. Не прибегал он и к пассивной обороне, когда творческая натура, несмотря на неудовольствие сильных мира сего, придерживается раз и навсегда выбранной независимой линии поведения. Тимур уходил в глубину своего «я», населённую романтическими образами, мало похожими на земных людей. Тем и привлекательными для тех, кто с болью принимал порчу нравов, принявшую вид пандемии перед мировой войной. Когда Тимур, не принимавший участия в так называемой общественной жизни, вновь появлялся из мира поэтических грёз среди реальных землян, он выводил на их суд создания своей поэзии – образцы недосягаемого совершенства, как пример живущим, как укор обществу пороков.

Не таков был Садриддин-Айни. Громкая слава тонкого лирика в молодости, не соблазнили его поэзией ради поэзии . Образованиеего закончилось на медресе. Потом только кружки людей, близких к литературе и искусству. Но именно Айни организовывает общество «Просвещение», пишет учебники для светских школ. Их назвали «новометодными». В них стали обучать детей по новому для мусульман звуковому методу. Он бросил вызов консерваторам, уверенным, что вся мудрость человеческая в Коране. А консерваторы преобладают во дворце эмира, в правительстве, руководят народным образованием, отстаивая приоритеты мусульманского метода. Айни везде наступает, не даёт оппонентам опомниться. Его не любят, опасаются его напористости. Воитель «нового метода» в образовании всё чаще слышит за спиной «джадид». Арабское « усул-и-джадид» и есть «новый метод», метод подозрительный, а значит опасный для правоверных. За смелую речь на молодёжной вечеринке об «умственном пробуждении» мусульман Айни был взят стражами порядка, ночь отсидел в зиндане участка.

Он перестал появляться среди публики, устроился работать на хлопковом заводе. Там его нашёл посыльный эмира, «просил» следовать за ним в Акр. «Не в Старый ли зиндан ведёт меня гвардеец?» – подумал Айни с тревогой. Из знаменитого бухарского узилища живыми выходили редко. Оказавшись в компании эмира и знакомого поэта, «джадид» от новой неожиданности растерялся. Дворцового этикета он не знал, поздоровался с монархом, как здоровался с инженером на заводе – «умылся» воздухом с ладоней и произнёс « салям алейкум ». Спохватившись, добавил запавший в память титул первого правителя Бухары из династии Мангытов – « эмир ал-умара », что значит « эмир эмиров ». Алимхан помог гостю выйти из неловкого положения, ответив на приветствие по-приятельски. И заговорил по-русски, утверждая тем самым рабочий язык беседы:

– Обращайтесь ко мне « Сейид », господа. Прочие титулы тогда излишни.

Сейидами называли потомков Пророка, а Мангыты относили себя к их числу по отцовской линии. После паузы продолжил. – А вас, с вашего позволения, я буду величать без церемоний, по именам. Угощайтесь… Спешу выразить вам свои приятные чувства… Господин Искандеров… Раскаиваюсь, только на днях прочитал вашу изумительную поэму «А». Сколько чувства, сколько музыки в ней! И мыслей! Это станет классикой! Уже классика. Где вы нашли сюжет? Судя по географии, привезли из путешествия в Сиам? Описанный вами древний храм, вспоминаю, где-то там.

– Ангкор-Вата, мой Сейид, – подтвердил Тимур.

Эмир счёл, что сказал достаточно приятного первому из гостей и переключился на второго:

– Преклоняюсь перед вашей самоотверженностью, достопочтенный Айни, с какой вы взялись за реформирование нашего общества, за его модернизацию. Вы прирождённый европеец. В России к этому делу в своё время приступил великий император. В Бухаре же… Признаюсь, я только ваш последователь. Нет, нет, не возражайте! Потребность времени. Не навредить бы нашим традициям в спешке. При «умственном пробуждении», как вы изволили в одном месте заметить, можно опрокинуть, как со сна на пол, хрустальный сосуд. А это наша тысячелетняя культура. И не только мусульманская. Я позволил археологам рыться в слоях холма Акр. Они приносят мне античные монеты с надписями греческим письмом. Выходит, открывая европейскую дверь, мы не в гости просимся. Мы возвращаемся к себе домой, с именем Аллаха, как пантюркисты в Турции. Разумеется, турки – извечные враги нашего великого покровителя. Только ведь, согласитесь, господа, – теперь эмир переводил взгляд с лица на лицо гостей, – у врагов бывает полезно поучиться, подобно тому как царь Пётр учился у шведов. Возьмём полезное, а перед вредным возвигнем высокий, с китайскую стену, дувал. Я слышал, некоторые наши джадиды, копируя русских либералов, в необдуманном духовном порыве выходят из рамок культуры, подвергают критике нашу традиционную форму правления. Более того, они утверждают, что ислам требует реформы. Якобы ограниченной. Но смогут ли они вовремя ограничить себя самих, остановиться у опасной черты? Вряд ли. Либерализм заразен, исход болезни может быть смертелен. К счастью, у нас ограничитель есть. Это наследственный глава государства. Для спокойствия страны надёжней либерал на троне, чем ограниченная либералами монархия… Вы не находите, господа?

Искандеров склонил голову к высоко задранным коленям (понимайте как хотите – то ли согласен, то ли починяюсь высшему мнению). Узкое лицо Садриддина вытянулось, брови над переносицей поползли на покрывшийся вертикальными складками лоб, образуя рисунок «готической крыши».

Оба представителя творческой интеллигенции – Тимур, убеждённый монархист, и Айни, фрондирующий поэт, реформатор образования, – не были первыми, кого правитель приглашал во дворец для выявления настроений в эмирате. Перед ним уже прошли и крайние консерваторы (как из старой провинциальной знати, так и «новые аристократы», получившие образование в русских и европейских университетах), и традиционалы-националисты узбекской, таджикской и туркменской общин. Он беседовал с раввинами бухарской синагоги. Особое внимание обратил на русских, родившихся здесь и считающих себя туркестанцами. Не обошёл вниманием «безродных» предпринимателей, также рабочих вожаков. Не побрезговал выведать настроения местного люмпена, из которого пополнялась наёмная армия эмира. С некоторыми из приглашаемых во дворец отдельно, с другими – в общем круге просвещённый монарх проводил «доверительную» беседу. Он искусно выведывал то, что ему было крайне необходимо для осмысления ситуации в протекторате и вокруг него.

А вокруг была Российская империя. И она опасно накренилась, невольно угрожая Бухаре и другим вассалам совместным сползанием в пропасть. Саид Алимхан обладал способностью верного предчувствия. Кроме того, был достаточно информирован советниками и умён, чтобы отслеживать судьбоносные события, сопоставлять их, анализировать. Выводами своими дозировано делился с приближёнными, принимая во внимание их реакцию, ожидая услышать мнение. И если оно не совпадало с его собственным, старался убедить инакомыслящего смотреть на проблему так, чтобы не занимать даже невольно опасную для власти эмира позицию. Когда это не срабатывало, мысленно (и не только мысленно) заносил собеседника в «чёрный список».

Сейчас он определил ту степень откровенности в политических прогнозах, которую можно позволить с двумя самобытными литераторами. В любом случае, они не побегут доносить царским шпионам. Но, говорят русские, «бережёного Бог бережёт». Только сначала необходимо «размягчить» не простых, себе на уме, собеседников. Подходящим для этого средством для них может быть разговор о «звёздах Бухары» прошлого. Ведь ныне живущие «светила» ощущают с ними родство.

Эмир, как бы продолжив тему античной монеты, легко, демонстрируя прекрасную память, «для разминки» вспомнил огнепоклонников, также молившихся на Луну, потом манихеев – первых христиан. Не забыл буддистов, чьи храмы стали основанием многих мечетей в Бухаре. «Кстати, само слово «бухара» происходит от «ви-хара», что на санскрите означает «буддийский монастырь», – блеснул эмир. Наконец он перешёл на страницы родной истории культуры и науки, оживив гостей, которые до того держались скованно. Тут глаза их заблестели, слова потекли скорее, жесты приобрели большую выразительность, следуя зигзагам и модуляции речи. Помянули добрыми словами хронистов Наршахи и ал-Утби, мусульманского рапсода Исматаллаха Бухари, литературоведа Карри, каллиграфа Абд ал-Азиза, врача Маулана Абд ал-Хакима.

«Мы забыли географа Рази, его «Семь климатов»!» – «Так он иранец». – «Ну и что? Жил ведь и умер в Бухаре». – «А кто поднял до божественной высоты искусство миниатюр?.. Верно, мой Сайид, Махмуд ибн Исхак!» – «Вспомним об учёных-богословах, Садриддин». – «Это вы забыли, достопочтеннейший Тимур. Я помню: Мушфики, раз, Муамайа, два, и… и…» – «Мухаммед Амин Захид», – подсказал эмир. Искандеров досадливо махнул рукой: «Библиотеке нашей скоро пятьсот лет исполнится, книжные полки забиты манускриптами. Нужно новое хранилище под библиотеку». – «И китабдара к ней вроде Мир Абид Хусайни, мир праху его», – вздохнул Айни. – «Вот вы и займёте должность библиотекаря, когда построим здание, – сказал эмир, – а пока я хотел бы видеть вас мударрисом в медресе Хиёбон». – «Я подумаю» – ответил работник хлопкозавода, словно должность ему предлагал старший мастер. Эмир не пожелал заметить вольность подданного. Он заговорил о том, что Бухара сохраняет и по сию пору значение центра просвещения и культуры на Востоке. В её медресе (а их более шестидесяти!) съезжаются студенты со всего русского Туркестана, из Хивы, даже из Самарканда, из татарских областей России. «Но всё может рухнуть в один день», – опечалился эмир. «Как так?!» – разом воскликнули гости.

Алимхан не спешил с разъяснением. Он звонко хлопнул в ладоши – появились слуги, заменили золотую посуду на серебряную, принесли новый кофейник. Возбуждение (у одного из троих – наигранное) улеглось. Можно было начинать разговор о главном, решил эмир.

– Плохи дела у православных… Назревает катастрофа. Нет, немцы не станут могильщиками империи. Как говорят русские, м-м-м… Кишка тонкая. Тонка. Опасность с другой стороны, изнутри. Социалисты ломают фронт, а либералы им подыгрывают: пусть сильнее грянет буря ! – эмир призадумался, про себя продолжил мысль, – «У русских тюрем хватает, вся Сибирь – тюрьма, только нет у них нашего зиндана. Мы бы перевоспитали», – и дальше вслух. – Страна может распасться, и тогда отдельные её куски станут лёгкой добычей соседей. Мы отсюда ничем не сможем помочь нашему сюзерену, однако у нас есть Бухара, и наш долг – отстоять её независимость. Наибольшая опасность для нас, если… если Россия сохранится как республика и потребует привести основные законы протекторатов в соответствии со своими законами. Тогда отстоять свою политическую самобытность мы сможем, если будем монолитны. Вот в чём вопрос. To be or not to be that is the question. Разумеется, когда Россия начнёт рушиться… если начнёт рушиться, первыми к руинам прибегут англичане. Очень проворная нация. Возможен вариант, что только при выборе их в качестве союзников Бухара сможет уцелеть как самостоятельное государство. Или выменяв часть суверенитета на сохранение своих институтов. Вы меня поняли. Прошу быть предельно откровенными со мной, господа. Вам ничего не угрожает. Речь идёт не о Мангытах. Об отечестве! Я желаю знать, что думают лучшие из лучших бухарцев, люди творчества, о возможном выборе. Сделаем заседание маленького парламента.

От дворцовых экипажей для разъезда по домам гости эмира отказались. Ноги от долгого сидения на подушках затекли, до ночи было очень далеко. Поэты решили проделать обратный путь пешком Однако, спустившись по пандусу на площадь Регистан, члены «маленького парламента», где они только что побывали волею эмира, поняли: экипаж надо хватать немедленно, первый попавшийся. Толпа между базаром и воротами в Арк за день разрослась, кто-то заметил сразу двух знаменитостей, и забурлил вокруг них людской круговорот, рискуя надолго взять в плен, – не пробьёшься. С извозчиком повезло: «ванька» решительно хлестнул кнутом по крупам пары, гнедые рванули с места на живую стену, точно боевая колесница ариев, и толпа дала коридор, разочарованно гудя. Искандеров вызвался сначала отвезти Садриддина. Приятель детства решительно отказался. Он сошёл, когда миновали привокзальную площадь, в виду купола мавзолея Буян-Кули-хана. Всю дорогу он был молчалив, хмур, только сказал, как бы обращаясь к себе самому: «Чего ещё – мударрис ! Купить хочет. Как бы не так!» Эти слова услышал возница. Через год Айни, схваченному за участие в манифестации джадидов , судья напомнит эти слова. К двадцати пяти палочным ударам «за вольнодумство» добавит одному из лучших литераторов Благородной Бухары ещё пятьдесят – «за неуважительные слова о Сейиде».

Настроение Айни, восторженное в беседе за кофе о славных именах Купола Веры, испортилось при последовавшем «заседании малого парламента». По сути, «парламент» превратился в обыкновенный «диван на троих». Говорил, в основном, эмир. Работник хлопкозавода выразил мнение, мол, принимать решение о будущем отечества, коли придётся его принимать всем народом (при этих словах просветитель криво усмехнулся), сейчас нет смысла. Неизвестно, как потекут события, может быть в самом непредсказуемом русле. Одно неоспоримо: в любом случае необходимо политическое и культурное усиление Бухары. Оно немыслимо без модернизации общества по европейскому образцу.

Тимур Искандеров никак не мог найти своего видения будущего родины. Он не был готов к умозрительному построению какой-либо схемы. Он не принимает судьбы Бухары без России. Возникнет для России опасность, её надо защищать всем миром – православным, мусульманским, буддийским… каким ещё? Да, республика Бухара в его видении, во мнении монархиста, – какой-то уродец с неузнаваемым лицом. Но почему протекторату парламентского сюзерена (коль Россия станет республикой) обязательно отказываться от традиционной, освещённой Всевышним монархии? Крайняя уступка революционерам, по его мнению, – конституция. Это только укрепит страну (Алимхан поморщился).

Словом, ни о чём не договорились. А разве эмир пригласил двух интеллигентов договариваться? Он их прощупывал, какие сомнения! Эта мысль Тимура не возмутила. Его гораздо больше занимала оценка таким профессиональным читателем, каким, известно, был правитель, его лучшей поэмы. Оказалось, они оба, властелин и подданный, помнят её наизусть. Когда эмир оказал высочайшую честь гостям, провожая их до ворот старого дворца, он строфа за строфой читал наизусть поэму. Чувствуя неловкость за Садриддина, Тимур попытался перевести разговор на его творчество, не получилось – хозяин Бухары намёка понять не захотел.

Строки из «А» звучали в мозгу автора, когда экипаж остановился у ворот «Русского дома».

Глава VII. Воспоминание о давнем путешествии

Тимур нагнулся в калитке, шагнул через порожек и, выпрямившись, увидел Мариам. Жена выходила в сад из женской половины дома. Двери за её спиной остались открытыми. Оттуда послышался детский смех, перебиваемый наставлениями Наташи-ханум, русской девушки с гимназическим образованием, нанятой в дом одновременно нянькой и гувернанткой. Детей было трое, от двух до семи лет, мальчику Искандеру исполнилось пять.

Мариам, миниатюрная женщина лет двадцати пяти, дома носила сари из яркой ткани. При таком наряде правое плечо остаётся открытым. Чёрные прямые волосы она завязывала в тугой узел на затылке, обнажая тонкую шею и мочки ушей с огромными, затейливой формы серьгами. Русская школа не избавила её от невинной страсти к экзотическим украшениям. В остальном уроженка горного селения племени « И » в королевстве Камбоджа ничем не отличалась от жительниц Бухары, подвергшихся русификации.

Давным-давно Тимур неожиданно для себя поцеловал девочку, столкнувшись с ней в дверях. Стыдясь своего поступка, сразу решил во искуплении греха объявить бабушке о своём желании жениться на обесчещенной… чуть не обесчещенной им маленькой служанке. Бабушка строго посмотрела на внука и заметила, смеясь прекрасными и в глубокой старости тёмными глазами: «Тебе уже тридцать, а ведёшь себя как мальчик. Ох уж эти мне поэты! Ладно, решение твоё уважаю. Но уважь и ты моё: в этом доме гаремов не было и не должно быть, никогда. Только девочке ведь лет двенадцать-тринадцать, не больше. Года три потерпи. Мариам будет ночевать у меня, днём – посещать школу. Жена известного поэта даже в мусульманской стране должна быть образована. Сейчас у нас русское время».

Тимур исполнил волю бабушки, чем вызвал осуждение ортодоксальных мусульман. Он и сам не стремился к многожёнству. К шестнадцати годам девочка превратилась в девушку. Тимур не испытывал к ней страсти. Поэт был пресыщен вереницей созданных его воображением жён, любовниц и наложниц. Её ум, способный к развитию, мягкость характера, заботливость, немыслимая чистоплотность вызвали в немолодом, по меркам Востока, муже глубокое, ровное чувство. Она отличалась врождённым умением в любой обстановке держать себя с достоинством. Имя Мариам дал девочке мулла, когда её, отзывавшуюся на имя Ма, Тимур привёз в Бухару из путешествия в страну Великого озера.

Для него это были годы болезненного ощущения отца. «Болезнь» проявилась не сразу. Несколько лет после прощального (как оказалось) посещения лепрозория прошли для сына Искандера под затихающий мотив печали. Острота потери притуплялась. И вдруг – всплеск тоски, мучительной, временами затихающей только для того, чтобы вызрел, наполнился какой-то «изощрённой» душевной болью новый приступ. Тогда ещё жив был друг «Русского дома» Закирджан, знавший Тимура с детства. Он посоветовал лучшее, на его взгляд лекарство: «Напиши книгу об отце. Вся твоя боль уйдёт в неё, останется тихая, сладкая печаль. Пиши!» И Тимур справился с «Повестью об отце». Она стала единственной его прозаической книгой, только облегчения не принесла. Тогда сын решил направиться на поиски отца. Предчувствие позвало в Индию.

В Бомбее бухарец заглянул к парсам. Ведь какое-то время Искандер Захиров провёл на Горе, среди огнепоклонников, называвших себя парсаты. Там он мог стать тайным приверженцем Агура-Мазды. Бомбейские последователи Авесты, оказалось, слыхали о некоем дервише, прокажённом, собиравшем толпы проповедями о какой-то Святой Деве Ариев. Он называл её именем, кажется, Ария или Ариния, Арна. Говорят, его видели на юге.

Двинуться в указанном направлении побудил бухарца случай на постоялом дворе. Его взгляд выхватил из глубины человеческой массы женскую фигуру, точно на миг десятки людей расступились между ней и Тимуром. Он успел рассмотреть и запомнить молодое лицо в обрамлении седых, красивого оттенка волос, собранных на затылке в «конский хвост». Небольшого роста женщина, несмотря на жару, куталась в чёрную шаль. Она пристально смотрела в его сторону, и когда взгляды их встретились, призывно повела головой, пошла прочь. Повинуясь воле незнакомки, поэт стал пробираться через толпу вслед за удаляющейся чёрной спиной с мотающимся серебряным «хвостом». Он смог приблизиться к таинственной женщине только на железнодорожном вокзале. Там она вспрыгнула на подножку отходившего поезда, он успел вскочить в следующий вагон. С трудом продрался между стиснутых тел к паровозу, потом обратно, в хвост. Казалось, то там, то здесь мелькает седая головка. Приближался – не она! Выбившись из сил, задремал на корточках между спящих вповалку пассажиров. Слышит, кондуктор объявляет Мадрас. Это восточный берег полуострова. Сколько же он проспал? Ему показалось, несколько минут. На привокзальной площади Искандеров видит белую голову. Незнакомка садится в коляску, и сухой индус с чёрными ногами пускается рысью, вцепившись паучьими руками в тонкие оглобли.

«Возьмите меня, сагиб!» Тимур оборачивается на умоляющий голос. К нему подкатил рикша. «За ними!» – показывает пальцем бухарец, мигом оказавшись на сиденье за шоколадной спиной юноши в набедренной повязке. Погоня заканчивается в морском порту. У причала красный пароход. Густо дымит труба. Вот-вот поднимут сходни. Незнакомка, похоже, готова подняться на борт, кого-то ждёт. Да его же ждёт! Машет рукой – «скорее». В руке у женщины какая-то бумажка. Она протягивает её поэту, когда тот оказывается рядом: «Вот ваш билет. Удачи вам!» Её фарси безупречен. В голове Тимура лёгкий туман словно от дурманящих испарений. Он чувствует опьянение, ему легко, радостно. Он берёт билет, рассыпается в восточных благодарностях и, не чувствуя ног, взлетает на борт.

… Проснувшись на утро в отдельной каюте, мало что мог вспомнить. Кажется, была женщина. Как она представилась? Ах, да – маркитантка! Они вместе ехали от Бомбея и она проводила его до парохода. У трапа расстались. Странная попутчица, странное знакомство. Заглянул в билет: конечный пункт – порт Пномпень, на реке Меконг. По притоку Меконга Тонле-Сап, плывя вверх по реке, он доберётся до Великого озера Камбоджи. Там наймёт проводника, чтобы пройти через джунгли к таинственному Ангкор-Вата. Тимур нисколько не сомневается: ему необходимо быть именно в этом городе, давно покинутом обитателями. Настолько уверен в этом, что не пытается даже проанализировать своё решение, найти ему основание. Надо достичь во что бы то ни стало Ангкор-Вата! Надо!

С проводником Искандерову не повезло. Был он стар, сил своих не рассчитал, сбился с пути и скончался от огорчения в незнакомой ему местности. Похоронив кхмера в мелкой яме, вырытой ножом, Тимур побрёл сквозь влажные джунгли наугад, пока не наткнулся на тропу. К его удаче, по ней двигались паломники. «Белого господина», одетого во френч, в крагах и пробковом шлеме, с сумкой через плечо, они приняли в свою компанию, накормили и пригласили следовать за ними в святое место . На вопрос, как называется это место, услышал в ответ: город, Ангкор-Вата . Неисповедимы пути Аллаха!

Наконец лесной массив остался за спиной. По бокам дороги, за рядами каменных кобр с раздутыми шеями, открылись водоёмы. Впереди показались пять башен в виде тиар римских пап. Издали они казались лёгкими, как цветы лотоса, но вблизи оказались тяжёлыми каменными громадами. Эта гигантская корона из башен, густо покрытых скульптурой и рельефами, надписями на санскрите, с остатками позолоты и серебра на куполах, в пятнах красок, возвышалась на ступенчатой террасе, опоясанной тремя галереями. «Вершины бога Индры» носили следы крайней запущенности. Корни растений, лианы, тропические дожди помогали безжалостному времени.

Когда-то вокруг храма селились, кроме жрецов, представители всех сословий, от знати во главе с царём до ремесленников и земледельцев. Здесь было всё, что способно представить воображение. Не было только кладбищ. Заботиться о душе бессмысленно, после смерти человека она переселяется в новорожденного или всякую тварь, а тело превращается в падаль. Его надо сжечь либо отнести в нечистое место на съедение зверям и птицам. В молитвах кхмеры просили только за живых, у алтарей. Всё это теперь исчезло. В немногочисленных лёгких постройках на сваях жили паломники. Где попало, ютились бродяги. Квартал хижин из бамбук вмещал всех жрецов и монахов, послушников, храмовых певцов и танцовщиц.

Жрец в жёлтой тоге согласился за пригоршню серебра показать «белому господину» местные достопримечательности. Улучив минуту, Тимур спросил старика, не появлялся ли на Великом озере дервиш, пришелец из дальней страны, не похожий на местных обитателей не похожий «Вроде меня», – поэт обвёл пальцем вокруг свого лица. «Был такой. Вы очень похожи. Одно время он жил на окраине города среди собирателей нечистот, потом его изгнали. У него появились на лице следы страшной болезни – «маска льва». Он поднялся в горы, к племени « И », построил хижину среди леса и жил в ней, – помолчав, жрец добавил: «Святой с глазами из золота, как у тебя, чужестранец, превратился в дым и улетел на небо». – «Святой?» – «Так его стали называть жители гор. Он поклонялся Деве по имени Арна … Кажется, так… Люди « И » плохие последователи Будды, они в душе остались язычниками. К нему потянулись паломники из селений». – «А где это место, отец?». – «Надо плыть вверх по реке Тонле-Сап, что впадает в Великое озеро, а потом подняться на гористый берег. Путь опасен. Горцы приносят человеческие жертвы своим богам. Пленники обречены. Но есть возможность уцелеть. Я имею на примете проводника, из монастырских послушников. Он родом из селения, вблизи которого жил тот, кого ты разыскиваешь. Только он обойдётся тебе не дёшево. По местному обычаю, чужестранец, явившийся в сопровождении местного жителя, его гость. Значит, твоя жизнь в его руках».

Тимур отсчитал на ладонь жреца пять золотых червонцев. На следующее утро лодка- каноэ отчалила от берега Тонле-Сап. На корме с длинным веслом стоял нанятый проводником послушник, смуглый уроженец гор, с татуированными руками и ногами. Наготу его прикрывала набедренная повязка из оранжевого лоскута. Как и его наставник в жёлтой тоге, он изъяснялся на фарси.

Глава VIII. Запах французских духов

Стоянки племени « И » располагались у горного озера. Питали его ручьи, а истекало оно в пропасть гремящим водопадом. Когда пожиратели речных моллюсков, собиратели дикой фасоли и гороха научились выращивать на террасах рис, вождями стали выбирать женщин, а шаманками они были изначально. Послушник из ангкорского монастыря, оставив каноэ ниже водопада, поднялся с чужестранцем к мужскому дому на террасе. Напротив стоял таких же размеров женский дом. Оба строения были сооружены из бамбука, под крышами из пальмовых листьев. День выдался праздничным: выдавали замуж за Духа Реки и Озера местную девушку. На неё десять дней тому указала шаманка. Тимур мельком увидел невесту со спины. Наряженную в яркие одежды, юную избранницу (почти ребёнка, показалось бухарцу) вели из купальни к последней трапезе во «дворце воздержания», где она, окруженная всеобщим поклонением, провела все дни перед свадьбой. Рокотали барабаны. Звенели колокольчики. Выли родственницы невесты, её мать и сёстры. Приплясывала на ходу толпа голых татуированных мужчин и женщин в коротких юбочках из луба. Вокруг с визгом прыгали дети, бегали хрюкая поджарые свиньи, суматошно носились куры, лаяли собаки. На прибывших не обратили особого внимания. Проводник выразил желание присоединиться к процессии, но «белый» наниматель торопил показать ему засветло последнее пристанище святого.

Разочарованный и-нец повёл чужестранца вслед за солнцем, опускающимся за гребень хребта. «Что ждёт её?» – спросил Тимур. – «Дворец Духа». – «А как она туда попадёт?» – «Обыкновенно. Ма поместят на брачное ложе и пустят по озёрному течению. Оно вынесет невесту к водопаду и дальше – в чертоги мужа». – «Сколько ей лет?» – «Не знаю. Наверное, не меньше десяти». – «Почему именно её предназначили богу?» – «Она самая красивая в селении. И умная. Могла бы стать шаманкой».

Уже тень выползла из долины на зубцы гребня, похожего на спину дракона, когда путники вышли к утёсу, возвышающемуся среди россыпи каменных глыб, опутанных корнями и ветвями кустарника. С тыльной стороны останца можно было подняться на его плоский верх. Здесь был сооружён дольмен, похожий на конуру для большой собаки. В нём мог поместиться сидя или лёжа человек. «Здесь он жил», – сказал проводник с благоговением.

Потом Тимур не смог найти названия тому состоянию, которое овладело им на утёсе и больше никогда не возвращалось. Он ощутил физическое присутствие отца. Сначала показалось, отец тихо подошёл сзади. Оглянулся – нет никого. Посмотрел вправо, влево. Отец будто в прятки с ним играл: перемещался за спиной сына, оставаясь невидимым. Неужели не осталось никаких следов жившего здесь человека? Ведь в дольмене он спал и скрывался от непогоды на подстилке из пальмовых листьев. А перед входом в убежище, под козырьком каменной крыши, судя по чёрному кругу, разводил костёр. Верно, вот пепел, забивший трещины. Пепел! В нём может быть отец, его останки. Ведь он сгорел вместе с запасом хвороста, рассказал в пути послушник.

Вынув из ножен охотничий нож, Тимур стал ковырятся в пепле. Мелькнуло белое. Что это? – Обгоревший по краям угол батистового платочка с вышитой золотой нитью буквой «А». Фантастическая находка! Батист накрахмален, будто и не побывал в огне, будто обронён здесь совсем недавно. И, чудится, запах духов сохранился. Не может быть! – кричит разум, но вопреки его доводов нос чует тонкий запах дорогого благовония. Он, Тимур Искандеров, где-то уже вдыхал его. Где? Дай, Бог, памяти! Ответ не приходил. Он уже собрался спрятать лоскут в нагрудном кармане френча, но передумал: если существует душа, то та, что хранила этот платочек до последней минуты земной жизни, как самую дорогую реликвию, не простит похитителя никогда. Поэт вернул находку на место и присыпал углубление крошками пепла.

…Отец вновь стал за спиной.

И всё-таки полной уверенности, что он посетил последний приют отца, прикоснулся к его праху, не было. Сомнения стали накапливаться по мере того, как Тимур спускался к селению. Слишком всё нереально. В нём, Искандерове, живут два человека: один нормальный, обыкновенный, другой – поэт. Последний сочинил тоску о рано умершем отце, маркитантку, дорогу в Индокитай через два моря и нагорье Декан, Великое озеро, руины Ангкора, этот утёс и обгоревший лоскут батиста, помеченный инициалом «А». Надо освобождаться от наваждения. Способ один – взяться за перо. Откладывать опасно. Нельзя допускать поэта к абсолютной власти в себе. Это называется безумием. Проверил ладонью боковой карман – памятная книжка и цанговый карандаш при нём.

Проводник скатывался по склону впереди. Он торопился успеть к брачной церемонии. Они вышли к озеру в том месте, где вода промыла естественную плотину и широкой струёй низвергалась в ущелье. Оставалось пройти берегом к большим домам на сваях. «Ступай, – сказал он юноше, – я останусь здесь на ночь, у костра. Приходи завтра».

Тимур не заснул до утра, сидя у огня на валуне над раскрытой записной книжкой. Треть листов в ней были исписаны мягким грифелем. Всю первую страницу занимала буква «А». Образ отца как бы отодвинулся. На первый план, ослабляя тоску, выходила поэма.

Солнце ещё не поднялось над горной цепью. По озёрной глади стлался туман, скрывая противоположный берег. Гремел близкий водопад. Вдруг что-то выдвинулось из молочной мглы. Поэт вскочил на ноги, попятился. Наконец рассмотрел в проплывающим вдоль берега предмете плот, размером с ложе. Он был украшен по краям цветами, а в середине возвышалось что-то в складках материи, пышных и пёстрых, перевитое золотистыми лентами. Плот, по мере приближения к промоине в дамбе, убыстрял движение. Вот-вот основная струя подхватит его и втянет в «ворота», за которыми дно ущелья на глубине в несколько сотен сажен. Вспомнилась вчерашняя процессия в селенье, и Тимур понял, что проплывает мимо него. Он вошёл в воду по пояс, ухватился руками за край «брачного ложа». Озёрное течение уже так просто не отдавало невесту, предназначенную в жёны властелину горных вод. Человеку пришлось за неё побороться.

Ма, ещё девочка в понятии Искандерова, не произнесла ни звука. Действительно, красива, заочно согласился он с мнением послушника Точно храмовая танцовщица в Ангкоре. Она была в сознании. Её положили лицом вверх, туго спеленали разноцветными лентами и привязали к пучкам тростника. Испуганными глазами невеста смотрела на склонившегося над ней молодого мужчину, ни на кого из людей её мира не похожего, бородатого, как бог, ибо у мужчин долины Тонле-Сап, бороды не росли. Ма и приняла его за Духа Рек и Озер, решила, что путешествие позади. Страх перед водопадом постепенно прошёл, сменился томительным любопытством, вызываемым предстоящим замужеством. Девочка, приговоренная шаманкой стать в это утро женщиной, улыбнулась. Доверчиво помогла бородатому гиганту распутать ленты. И через много лет, живя в большом городе древней культуры, закончив русскую гимназию, нарожав Тимуру детей, Ма-Мариам будет считать его в душе добрым духом. Богом, по-русски.

Вот почему, выйдя из дома в сад в тот летний день 1916 года, она просияла, будто в лицо её брызнуло со всей силой щедрое бухарское солнце.

– Ты чего радуешься, Мариам? – спросил Тимур, лирик по творчеству и приёмам жизни.

– Тебя увидела, муженёк. А ты чего?

Голос у «китаёзки» (прозвище от бабушки Фатимы) был слабый, мелодичный, будто трогали пальцами миниатюрные колокольчики. Звук «ша» она выговаривала «ся», «че» у неё превращалось в «це».

– Тебя увидел.

Оба расхохотались и обнялись, словно встретились после долгой разлуки.

– Знаешь, когда я ехал домой из дворца, всё повторял строки из «А» в том месте, где действие переносится из Индии на озеро.

– Правда? Какое совпадение! Мне сегодня приснилось, как ты похитил меня и мы тайком пробирались тропами и рекой туда, откуда уходят в океан большие корабли.

Память Тимура откликнулась на сон жены. Рука в руке, они опустились на скамью у фонтана. Да, тогда он, иностранец в королевстве Камбоджа, рисковал головой. Ведь не было, казалось, никакой возможности доставить девочку незамеченной в Пномпень. Кто-то, невидимый, помогал ему, колдовал в пользу беглецам. Проводник, уйдя с головой в празднество племени «И», не сразу хватился оставленного у водопада «белого господина». На условленном месте его не нашёл и беспечно вернулся к праздничному столу (ведь задание жреца он выполнил, а лодка на реке никуда не денется).

На горных тропах Тимуру и похищенной им девочке не встретилось ни души. Каноэ нашлось в заводи, под навесом береговых кустов, где причалил его проводник. Искандеров уложил Ма на дно лодки, прикрыв её френчем, и фатально отдался течению. Орудовать длинным кормовым веслом он не умел. Кое-как удерживал каноэ носом по течению. Полноводная река вынесла беглецов к устью одного из каналов, ведущих к водоёмам Ангкора. Там в ладонь старого жреца в жёлтой тоге перекочевали ещё пять золотых червонцев, после чего Искандеров получил составленный в храме документ на отца, путешествующего с дочерью. В порт Пномпеня их доставил наёмный лодочник. У причала, стоял готовый к отплытию в иранский порт Бушир белый пароход. Ма застыла перед его нависшим бортом, раскрыв губастый ротик. «Ты что?» Беглянка из-под венца смутилась. На вопрос она ответит через много лет: «Я подумала тогда: наверное, мой господин – бог не только озёр и рек, а чего-то ещё другого, гораздо более значительного… Ну, не совсем так подумала, а приблизительно».

В элегическое воспоминание внезапно вторгся тонкий запах благовония.

– Погоди!

– Я всё время молчу, – удивилась Мариам.

– Это я себе. Ты… У тебя новые духи?

Тимур стал обнюхивать жену как ищейка.

– Да, милый, французские. Правда, дорогие, не устояла, но ты, надеюсь, не станешь сердиться.

– Нет, нет, не то! – поэта охватило сильное волнение. – Запах. Это он! Я не мог ошибиться, тот обгоревший платочек! А раньше? Тебя ещё на свете не было. Где я его слышал раньше, в детстве? Погоди, погоди… Да здесь же на этом самом месте. Тогда мы собрались, пели под чанг рубаи Омара. Закирджан и Салих, Айни, он не был ещё Айни… Кто ещё? Кто из девиц? Нет, не Оля, не Гуля… Арина? Арина! Арина-а-а!!! Нашёл! Вспомнил! Это её духи, её платочек с монограммой! «А», понимаешь, «А» в углолке! Как я раньше не догадался? «А» – Арина, Ария, Ариния, Арна… Всё сходится! Теперь ни капли сомнений: тот отшельник, тот «святой», – мой отец Искандер Захиров! Мариам, ты понимаешь, как ты мне помогла этими духами!? Я был у отца, он стоял рядом, за моей спиной. И если бы не он, я не встретил бы тебя!

Часть десятая. ОТЦЕУБИЙСТВО

Глава I. Под вальсы Штрауса

Патрульный офицер, остановивший Феодору на вокзале в Граце, был уроженцем Штирии, переживавшей в то время трагическую для неё весть о разгроме Грацкого полка русскими. Многие семьи оделись в траур, сам лейтенант потерял кузена. Его австрийский патриотизм был уязвлён. А тут из уст сотника прозвучало «русинка», почти «русская». Она хуже русской, она москвофилка не по рождению, а по убеждению. Её место в Талергофе. Verrathensche Hunde! Более года назад этих мерзких предательских собак именно солдаты Грацкого полка конвоировали от Львова до столицы Штирии. Долг австрийца, в память о полегших в Галиции земляках, отправить мерзкую сучку на издыхаение. Куда девалась офицерская галантность!

– Marsch, marsch!

Задержанную втолкнули в товарный поезд, битком набитый арестантами. Публика здесь была пёстрой: мужчины и женщины, молодые и старые, дети всех возрастов. Большинство ехало вповалку на нарах в три уровня. Разговоры, видимо, давно иссякли. Иногда раздавались отдельные громкие слова, стон, вскрик, детский плач, ленивая перебранка у отгороженных досками в противоположных концах вагона отверстий в полу. Запах немытых тел. Спёртый воздух. На нижних нарах потеснились, давая место новенькой.

Кто-то, невидимый, тихим голосом, монотонно живописал ужасы пустынной местности у подножия Альп, ночлег на охапках соломы в многоместных палатках или под открытым небом, то дождливым, то осыпающим мёрзлой крупой. Кормят де два раза в день – по одной варехе тминного супа и по куску хлеба, сырого и липкого, изготовленного из отходов муки, конских каштанов и тертой соломы.

Невольно прислушиваясь, Феодора представила своё близкое будущее. Люди умирают от болезней внутренних органов, поносов, рвоты с кровью, чахотки, гриппа, от пореза пальца и натёртой мозоли; от пуль часовых, когда обезумевшие от страданий рвутся на волю через колючую проволоку. Их заедают вши. Нередко узники накладывают на себя руки даже от пощёчины. Виселицы пустуют редко. Считается гуманным, если врагов Австро-Венгрии удавливают классическим способом. Здесь чаще применяется anbilden – подвешивание за связанные за спиной руки или за ногу. При таком способе «наказания» смерть наступает от кровотечения из ушей и носа, искусственно вызванного инсульта; выжившие мучаются страшными головными болями, сходят с ума.

…Поезд замедлял ход, вздрагивая и скрежеща.

Первая за Грацем станция – Абтиссендорф. Объявили высадку. Невольные пассажиры, галдя, жадно вдыхая зимний воздух, посыпались на перрон. Солдаты лагерной команды тут же начали выстраивать их в колонну по два, суетясь и выкрикивая на штирийском диалекте «zwa-a-zwa!». При этом они бранились, бесцеремонно толкали всех, кто под руку попадался, подгоняли штыками, тростями и обнажёнными саблями, плашмя. Колонна интернированных потянулась со станции в поле.

Когда Феодора ехала со своим проводником в Грац, вокруг, насколько хватал глаз, разворачивалась, то плывя вперёд по ходу поезда, то уходя в бок и за спину, прекрасная горная страна. Это совершенство природы и мирных человеческих творений успокаивало, вселяло уверенность, что в таком прекрасном мире всё должно быть прекрасно устроено, надо только немножко потерпеть, переждать нынешнюю войну. А здесь открылась хмурая, безрадостная равнина. Бурая трава и мох. Впереди виднелась синяя альпийская цепь. Разбитая дорога брала слегка вверх. От этого песчано-щебнистого поля исходил неприятный запах, точно от скотомогильника. Гримаса отвращения исказила лица арестантов, многие уткнули носы в воротники.

Отягощённые поклажей люди, в сопровождении солдат, долго одолевали две версты пешего пути от станции до лагеря. Впереди Феодоры оказался едва передвигающий ноги старик. Он придерживался за один из узлов, которые несла в руках хрупкая панночка. Скорых взяла старика под мышку. «Вам сколько лет, дедушка?» – «Скоро дэвьятьдешят… девяносто». – «За что вас?» – «Русские книги нашли. Позвольте представиься, мадам, профессор Котрович».

«Zwa-a-zwa!» – бросился к нарушительнице строя конвоир. Феодора не подчинилась. Тогда австриец ударил её прикладом по руке с криком «schweigen, nihts widerreden!», хотя Феодора и слова не проронила. От боли вспомнила немецкие слова; не подчиняясь, произнесла: «Вы на фронте научились воевать с женщинами, кавалер?» Солдат выругался и отошёл в сторону.

Через час перехода через пустое место показались на фоне горной цепи сосны. К живой колоннаде вечнозелёного бора прижимались ангары, судя по бочкообразным куполам. Ближе, и правее них чернели какие-то строения. Полевая дорога вывела на песчаную площадь. С трёх сторон её ограничивали редко поставленные добротные каменные дома. Четвёртой стороной служил длинный забор из колючей проволоки со сквозными железными воротами. Вверху, на перекладине между столбами, читалось: INTERNIERTENLAGER. На огороженной колючкой территории было тесно от бараков, низких, вытянутых в длину.

Лагерное начальство, «швабы» с командой солдат-штирийцев, и надзиратели, zimmerkommendant’ы, из галицких «украинцев», поджидали в воротах колонну «свежей» партии подданных-unterthanen. Они якобы предали его апостолическое величество, яснейшего цесаря Франца-Иосифа II. Предавали, как узнала потом Феодора, чтением «Анны Карениной» в подлиннике, угощая молоком русского солдата, вписывая «russische» в графу «nationalitat», молясь на православный крест…

В новой партии оказались и «украинцы». Из тех, кто поспешил выразить вдруг проснувшуюся любовь к военной администрации императора Николая Второго, когда его солдаты заняли Галицию. А спешили массово. Почти у всех оказалось рыльце в пушку. Но стоило лишь немцам оттеснить царские полки на исходные рубежи, вернулось время «мазеп». Каждый из них старался донести на другого, пока не донесли на него самого. Теперь в бараках Талергофа из разных углов неслись звуки не в лад: то русская речь, то пение – «ще нэ вмэрла Украина».

Лагерное бытие новичков началось с отхожего места. Под него приспособили открытый ров с перилами по сторонам. Выводили к нему под охраной за один раз по двадцать человек. Подавленные мужчины и плачущие от стыда женщины садились на глазах глумливой охраны на перила спинами друг другу. Облегчившись, кое-как присыпали свежие отходы песком. Для австрийских солдат это место стало вроде театра. Не раз цивилизованные шутники подпиливали опоры перил, устраивая «варварам-славянам» массовые купания в собственных нечистотах. Один капрал, служивший до войны в Венской опере истопником, называл такое представление русским балетом «Лебединое озеро».

Феодора попала в барак для девушек и одиноких женщин. Некоторые имели маленьких детей. Кое-кого сопровождали немощные старики. Профессора оставили при внучке. Её звали Мартой. Феодора помогла им устроиться на нижних нарах. Только закинула свои вещи на верхнее ложе, как забегали по проходам крикливые зиммеркоменданты, выгоняя новосёлов «до лазни». Лазней оказалась помывочная. В неё подавалась тёплая вода. Новоприбывшие повеселели. Однако банный час оказался коротким. А паровая вошебойка, лишь напугав насекомых, превратила снятую одежду в неузнаваемые лохмотья.

Возвратившись в барак, узники застали там надзирателей. Ими командовал коренастый, заплывший жиром мужчинка, со щеками шире плеч, заросшими рыжей бородой. На толстом носу удерживалось железной пружинкой большое пенсне. Он был в офицерской шинели без знаков отличия. Обнажённую саблю и тонкую металлическую трость держал в согнутом локте левой руки, правой рылся в вещах, переходя от нар к нарам. Подчинённые обращались к нему «герр обер-лейтенант запаса» или «пан Чировский», а некоторые «пан Володымэр». Удостоверившись, что все собрались, и, придав своему голосу сладкую тональность, экс-офицер пояснил, что производится ревизия личных вещей. Список запрещённых предметов вывешен на дверях; они подлежат изъятию. В первую очередь, это ножи, кокаин, спички, спирт, золото, табак При себе можно оставить не больше пятидесяти крон, остальное – в депозит. Чировский поведал с ужимками, что, в целях поддержания здоровья, в лагере разрешена проституция. Но обязательное условие для занятия этим ремеслом в бараке – «фиранки по боках лижка» (Феодора догадалась: занавески на нарах) или отдельная «комната-сепаратка» – за плату, разумеется.

Насладившись произведённым впечатлением, обер-лейтенант запаса дал знак другим надзирателям продолжить обыск. Невольники, наслышанные в дороге о порядках в Талергофе, старались сдерживать своё возмущение. Они оказались во власти, никаким законом не ограниченной, никем не контролируемой. Только Феодора, впервые услышав словосочетание «пани курва»), фыркнула. Начальник надзирателей обратил на неё внимание.

Чировский, кроме плановых ревизий, проводил самочинные. Он появлялся в бараках ни свет, ни заря с добровольными помощниками. Под изысканное сквернословие срывались одеяла со спящих. Их стаскивали их с нар, не обращая внимания на мольбу женщин и плач младенцев. Перетряхивалась солома в тюфяках, руки ищущих долго, со скабрезными шуточками шарили под ночными рубашками женщин, щупали в бюстгалтерах. В мужских бараках, рассказывали, заставляли раздеваться донага и показывать потайные места. Лагерное начальство одобрило затеянные Чировским периодические переводы людей из барака в барак. Частичная замена одних жильцов на других якобы предотвращает сплочение отдельных заговорщиков в группы, а заходить не в своё жильё узникам строго запрещалось. Он выявлял врагов империи с завидным для его коллег по зиммеркомендатуре успехом. Писал в высокие инстанции разоблачительные и победные рапорты, добивался для неисправимых врагов родины строгих наказаний и шумно радовался, присутствуя при экзекуциях.

Феодора обычно просыпалась до побудки и умытая, одетая расчёсывала свои роскошные волосы. Однажды за этим занятием застал её пан Володымэр, принявшийся с порога за побудку.

– О, вы вже одягнена? Ось как треба встречать начальство! Нагадайте, як вас.

– Скорых, Феодора.

За стёклами пенсне накапливалась неприязнь.

– Природная москалька?

– Я дочь русского офицера, – по-немецки ответила Феодора.

– О, да вы нашей мовой владеете! – удивился австроукраинец , изобразив на лице ехидную приятность и перешёл на «львовский немецкий». – Нам как раз нужны высокообразованные, интеллигентные дамы, знающие языки и тонкое обхождение.

Услышав эти слова, уже готовая к выходу Марта, помогавшая одеваться деду, воскликнула с надеждой:

– Милый офицер, возьмите и меня! Я говорю по-французски и по-английски.

Чировский затоптался, озираясь:

– Прекрасно! Кто ещё из высокородных дам хочет присоединиться к нашим полиглоткам?.

Нашлось ещё двое, и обер-лейтенант, сопровождаемый солдатом с гвером , повёл четвёрку избранниц в сторону бани. Возле котельной указал женщинам на дверь прачечной:

– Чекайте здесь.

Дамы охотно зашли в теплое помещение. От тазов с горячей водой поднимался к потолку пар. Пахло дешёвым мылом. Несколько узниц стирали бельё в жестяных тазах. Через некоторое время появился незнакомый распорядитель:

– Чего расселись? А ну, живо за работу! Раздягайтесь!

– Так мы ж, пане добродию, перекладачки з чужих мов. Герр офицер сказал нам…

– Так перекладайте с тои купы на ту – через тазы з мыльною водою – и, сквозь давивший его смех, повторил разговор на немецком языке солдатам, которые вслед за ним внесли в прачечную грязное бельё из казармы. Дикий хохот потряс помещение, смеялись даже прачки. Один из немцев ткнул Марте под нос вонючие, жёлтые в мотне подштанники:

– Гнэдиге Фрау, это мои кальсоны, постарайтесь выстирать по-русски.

Шутка показалась солдатам удачной. Каждый из них старался перещеголять другого. Женщины вмиг оказались обвешенными с головы до ног грязным бельём. «Мадам, мои обоссанные подштаники вы должны выстирать по-французски». – «Обратите внимание, сеньора, на этот кусочек говна. Прошу отколупать его ноготками ваших изящных пальчиков, по итальянски». – «А я требую самой интеллигентской стирки, бай инглиш!».

– Лучше бы мне мусор возить, – задыхаясь от слёз, вымолвила Марта, когда солдаты вывалились, наконец, за двери, оглашая лагерь взрывами хохота.

Темень сырого, холодного вечера местами разрывали керосиновые фонари у входов в казённые помещения. Четвёрка изнурённых непривычной работой женщин волоча ноги по рыхлому снегу, подсыпаемому низким небом, возвращалась в барак. Навстречу им из-за угла выкатил тачку раввин, интернированный по подозрению в шпионаже (его взяли на пороге синагоги, глазеющим на отступление через местечко мадьярской части). В тачке, поверх горы мусора, сидел в кожухе, накинутом на плечи поверх рясы, грузный священник с восьмиконечным крестом под бородой. Сзади нарочито торжественным шагом двигался караул с ружьями на плечах. Солдаты, кто во что горазд, пели псалмы, содержания отнюдь не религиозного, не на дамский слух в хорошем обществе. Впереди дробно вышагивал неутомимый Чировский с обнажённой саблей, дирижируя тростью, выкрикивая: «Псалом Давида, четыре, пять!» – И караул ревел: « Не гневаясь-яс-ясь, согрешайте на ложах ваших, на ложах ваших утешайтесь! ». Одна из новообращённых прачек, «пани арфистка», проводила ненавистным взглядом жирную спину обер-лейтенанта: « Пся крэв ! Какой он паныч! Его дзяд паном гувняжем был, а ойтец – каминяжем ». Возвращаясь без священника, солдаты «эскорта» ещё раз прошли мимо притаившихся женщин. Из весёлого разговора можно было понять, что равнин вывалил попа-схизматика вместе с мусором в яму для отбросов, а назавтра обоим «еретикам» предстоит проделать тот же путь, только в качестве пассажира будет иудей. «И-и-га-га-га! О-о-го-го-го!». Позже выяснится, что в тот день Чировский проходил со стражей мимо часовни. Внутри православный священник, в окружении нескольких прихожан, читал молитвы из молитвослова. Службист вломился в часовню, подскочил к батюшке, ударил кулаком по книге: «Сегодня читать запрещено!» – «Сегодня у нас церковный праздник», – спокойно ответил священник, поднимая молитвослов с пола. – «У собак и изменников нет праздников, нет человеческого бога, нет святого костёла! У них только капище и столб с идолом, под который ссут собаки! Гей, стража! Доставьте сюда равнина, пусть вывезет отсюда схизму, весь русский мусор!» Как уже не раз случалось в жизни Феодоры, она вдруг оказалась вне всего того, что происходит с ней. Она будто смотрит на участников какого-то нелепого действа и на саму себя со стороны, не переживая, не испытывая физической и душевной боли, не возмущаясь, ничего не чувствуя, кроме любопытства к очередной человеческой затеи. Интересно, а что дальше? Ворчание спутниц, невольных прачек, мешает ей думать. Она отстаёт на несколько шагов. И тогда выходит наперерез ей из тьмы, защищённая от мороза лишь чёрной шалью, с непокрытой седой головой, молодая лицом и фигурой женщина. Феодора узнаёт, не удивляясь встречи: та незнакомка, из пещеры над Енисеем. «Ты такая точно, какой была очень давно я, – говорит маркитантка. – Идём к нам. Я даю тебе время подумать. Я буду ждать. Решайся». Феодора видит, как тускнеет серебро её волос, сливается с шалью, и вот уже фигура неразличима на чёрной стене…

Прогресс у немцев в крови. Феодора из объектов начального неустройства, которыми стращал голос в вагоне, застала только общее отхожее место в виде рва с перилами. Вскоре его заменили крытые сортиры, мужской и женский отдельно. Бригада заключённых копала выгребные ямы под «Сказки венского леса» Штрауса. Их исполнял, подбадривая землекопов, львовский скрипач Шраер, обвинённый в москвофильстве за хранение нот к музыке Чайковского. Русской женщине из сибирской глубинки не суждено было увидеть Вену, но близость её она ощутила.

К появлению Феодоры в лагере палатки уступили место дощатым баракам с железными печурками. Правда, бараки обогревались больше выдыхаемой углекислотой и зловонными газами жильцов, употреблявшими в пищу некачественные, часто гнилые продукты. Со временем здесь появились трактир, каланча, добротное узилище с камерами-одиночками, с капитальными виселицами во дворе. Трупы уже не ждали погребения, находясь сутками среди живых, а перемещались в покойницкую. Справедливо опасаясь эпидемий, зарождающихся в лагере, власти Штирии принудили комендатуру выстроить больницу с каменными печами. Старый медицинский персонал, вестников смерти в белых халатах, мобилизованных в Граце, заменили на врачей и сестёр милосердия в основном, из числа заточников . Свободные служители Эскулапа полагали более безопасным практиковать при сражавшихся армиях, чем на передовой тифа. Разнообразилась аптека: к чудо-мази неизвестного состава и универсальному нафталину добавилось что-то просроченное, в порошках, таблетках и флакончиках. Лечат ведь не снадобья, а надписи на обёртках и этикетках. Для усиления сопротивляемости организма болезням хозяева Талергофа обязали всех подневольных вышагивать днём zwa-a-zwa вокруг бараков в течение получаса.

Под охраной австрийской вахи позволялось выходить за ворота группами по двадцать человек. А там две крамницы (или кантины ) со всякой всячиной. Можно купить добавку к лагерному столу. У кого водились деньги, позволяли себе книжку, туалетные принадлежности, свечи, бельё, верхнюю одежду и обувь. Разрешили отправлять письма из специального почтового отделения «Zettling-Thalerhof». Туда ходили строем под охраной. По пути отвлекались от печальной действительности зрелищем сосновой рощи, жилым офицерским домом и ангарами. Наблюдали взлетающие с аэродрома и часто падающие самолёты на соседний с ним цвынтар , «мир иной».

Кто посылок и денег из дому не получал, имел возможность немного подработать на общем огороде, рытьём могил, в прачечной, на прокладке дорожек, вообще, на обустройстве территории за десять геллеров в день (цена головки чеснока в кантине у Юльки Дувал, безбожно обиравшей бессловестных покупателей). Вошли в моду азартные игры. Несколько проституток всегда были при деле. Некий делец иудейского вероисповедания хитростью раздобыл помещение под комнату свиданий. Разрешили писать и рисовать. Люди творчества, художники и литераторы, вышивальщицы, мастера поделок, певцы и музыканты, обрели отдушину. Отважные обратились к сатире. Пошёл по рукам рукописный журнальчик «Талергоф в карикатурах». За чтение его, тем более, за участие в нём наказывали решительно и жестоко.

Кормить заточников стали три раза: на весь день по половине солдатского хлеба из ржаной муки; утром и вечером, как прежде, по варехе тминного супа (можно было заменить на эрзац-кофе); к обеду – супа мясного с крупой, на второе понемногу фасоли или картошки. Раза два в неделю перепадала красная конина, требующая отменных зубов.

Но ощущение гнёта несвободы не скрашивается улучшением комфортности для узника. Кусок, брошенный голодному его насильником, съедается помимо чувств, при этом испытываемым. Однако благодарность к руке дающей не возникает, скорее наоборот, ибо она и здесь творит насилие над самосознанием подневольного, унижает его необходимостью принять брошенный кусок. На сытый желудок усиливается тоска по всему, что осталось за запертой дверью. Неизбывным злом в Талергофе для заключённых было всевластие хозяев. Их не ограничивал никакой закон. Правда, по истечении первой зимы хозяева чаще находились за воротами, оставляя за колючей проволокой, в узилище, свои глаза, уши и руки с палками.

Исполнительная власть перешла в руки зиммеркомендантов, как правило, отбираемых из австроукраинцев за «примерное поведение» и демонстрацию преданности Дому Габсбургов. Они отвечали за каждого списочного узника. В случае неповиновения со стороны обычных заточников распорядители-надзиратели кликали солдат из команды- вахи . Многие надеялись на послабления от «своих», когда австрийцы, оставшиеся в ограде, ограничили своё присутствие двумя караулами. Надежды не оправдались.

Отец Григорий, безбородый униатский священник, поделился с Феодорой горестным наблюдением: «Не удивляйтесь, дочка, эти перекрасившиеся в украинцев русины б о льшие варвары, чем немцы. – У нас говорят, набольше болит человека, если укусит его домашний пёс .

Осмотревшись в лагере, Феодора подала рапорт о зачислении её медицинской сестрой в больницу для заключённых. Бумага, пройдя инстанции, оказался у зиммеркоменданта Чировского. Тот, усмехнувшись в рыжую бороду и протерев пенсне, начертал резолюцию языком Шиллера и Гёте: « Использовать в морге на предмет оказания первой помощи, если кто из покойников очнётся ». Работы оказалось много. Утомляло однообразие: обмыть тело из ведра, уложить при помощи работника в гроб, посыпать нафталином, доставить к униатской церквушке или православной часовне, если будет на то чья-нибудь просьба. Затем отвезти под сосны, впрягшись с работником в тележку. Благо, трупы были лёгкими, а гробы, за редким исключением, сделаны из фанерок или картона. Бывало, счастливчиков, расстающихся с Талергофом навсегда, зашивали в саван из пёстрой ветоши.

Глава II. Ожидание Феодоры

На исходе второго года войны с высокого мыса между Енисеем и Подсинкой, открывалась та же панорама, что и двадцать лет назад. От крыльца дома Скорых, за пустошью, на расстоянии с версту, виден чёрный Подсинск. Редкими белыми и красными пятнами среди изб выделяются каменные строения. Северные кварталы города стекают по пологому косогору в курчавую от густого кустарника пойму Подсинки. За речкой дымит фабричными трубами ремесленная слобода. Окна обратной стороны одинокого жила открываются на близкий Енисей и волнистые дали межгорной котловины, неизменные с Сотворения Мира.

Из дому доносятся детские голоса. Хозяин выводит на крыльцо двух черноволосых мальчуганов, мал мала меньше, и приземистую молодку со скучным лицом. Сегодня отставной штабс-капитан не дед; он паровоз, а четырёхлетний Толя и на два года младший его Коленька – вагоны. Последыш уцепился ручонками за кушак первенца, а тот – за подол дедова сюртука, сзади. Мама Ангелина, неохотно исполняя роль кондуктора, замыкает движение под энергичное «чух-чух-чух» троих мужиков. В этом поезде могло бы быть вагонов вдвое больше, да двух девочек жена Никанора не уберегла.

Ангелина казалась миловидной. Пока смотрела в сторону. Но стоило перехватить её взгляд, впечатление менялось. Ибо она не смотрела, а зыркала , как говорили в Подсинске. Словно стреляла из засады. Глаза её имели свойство проникать в самую душу, верно определять слабое место объекта внимания и пользоваться им даже не на пользу себе, а просто на потеху. Ангелина теряла привлекательность и как только раскрывала налитые губки: тембр голоса металлический, речь матёрная, даже когда она в духе, что бывало не часто. Её раздражали домашние обязанности, работники в доме (всё делают не так), дети, муж, свёкор. Приход гостей возбуждал в предвкушении выпивки, до которой уроженка ремесленной слободы была охоча. Не курила – в этом была её женственность. При свёкре ей приходилось сдерживаться. Он был единственным, кого она побаивалась, хотя голоса он никогда не повышал, кулаком по столу не стучал. Она появилась в семье Скорых, когда Феодора уже покинула дом.

Разлад между молодыми начался с первых дней совместной жизни. Бывало, Никанор выходил из себя, гонялся с ремнём за женой по усадьбе. Не догнав, комично разбрасывал по крыльцу свои длинные члены, пускал слезу по слабости нервов. К его удаче, соседей за оградой не было. Храбростью Никанор не отличался, но был способен на отчаянный порыв. На германскую войну весной пятнадцатого года пошёл охотно. Повестку доставили как раз в разгар очередного семейного скандала. И пропал где-то под Тарнополем. Ни письма, ни слуху. Ангелина во хмелю по мужу плакала. В трезвости как-то сказала: «Всех переживу. Вот увидите».

Лишившись одного из двух кормильцев, дом оскудения не почувствовал. Никанора, великого труженика и умельца, ценили в промышленном Подсинске. Не он искал заработка, а заработок его. Выучить приёмного сына на инженера Василию Фёдоровичу не удалось. «Не к чему мне это», – ответил Никанор, когда отец завёл разговор о продолжении его образования после реального училища. Не было, казалось, ни одного технического устройства, способного поставить в тупик «нового Кулибина». Так ещё в седьмом году нового века назвал «Подсинский листок» юного конструктора насоса, подающего воду на городскую водокачку энергией речного течения. Впрочем, «коньком» Никанора Васильевича Скорых стало не изобретательство механизмов, а ремонт существующих, и не столько их починка, как «оживление» того, что уже представлялось другим грудой ржавого металла. Здесь он не имел конкурентов во всей «Сибирской Италии». За работу было и вознаграждение. Деньги не транжирил. Питались по-прежнему сытно, но без разносолов. Бережливый с детства, Никанор и к куреву не привык оттого, что жалел переводить рубли в дым, хотя много терял в глазах товарищей-подростков, для которых папироска была одним из атрибутов взрослости. С брезгливостью относился к спиртному. Дома вино держали только для гостей. В «Сибирской Италии» и покупная водка, и самогон назывались вином, лишь бражка была сама по себе. Из тех бутылок Ангелина тайком отливала себе. Из промышленных товаров покупалось самое необходимое, качественное, служившее долго, одежда же и обувь до износа в той степени, пока позволяли приличия в мещанской среде.

Дом Скорых при взрослом Никаноре Васильевиче, узком технике, перестал быть одним из центров интеллигентности Подсинска. Ангелина сделала его для гостей старого круга ещё менее привлекательным. За круглым столом в гостиной уже не собирались поклонники муз и разума. Приближающийся к своему шестидесятилетию отставной штабс-капитан сам временами искал то и другое в иных домах.

Заработанные деньги Никанор отдавал отцу, не доверяя Ангелине. Жене только дай, накупит массу ненужных вещей – какой-нибудь фарфоровый горшок неизвестно для чего, золочёную раму для несуществующей картины, перстень из поддельного золота с фальшивым камнем; расфуфырится, испортит детям желудки магазинными сладостями, назовёт каких-то «подруг» по рыночным интересам. Василий Фёдорович часть денег сына, что называются «лишними», относил в банк, клал в общую кучку, по-прежнему беря на жизнь только проценты. Еще и подрабатывал в школе местного гарнизона. Новое время заставляло и его самого учиться по книгам, выписываемым из столиц, заглядывать в расквартированные на юге губернии части. Он побывал на проводах родного полка. «Горцы» отправлялись в Карпаты. Красноярцы приняли седого штабс-капитана, в мундире балканских времён, с «Георгием» и «золотой» шашкой, восторженным «ура». Молодой генерал первым отдал ветерану честь.

По утрам, в любую пору года, во всякую погоду хозяин усадьбы (когда в двубортном сюртуке при погонах и картузе, когда в шинели не меху и нестроевой зимней шапке, в сапогах или валенках) делал обход владений. За четверть века десятин не прибавилось, ни убавилось. Что до населения штабс-капитанской «вотчины», умер Адутант. Иван, сын здравствующих старого работника и его жены, выделился, срубил избу в Заречье. Фёкла приходила исполнять свои обязанности стряпки снизу, от Подсинки, где они с мужем построились, также на отшибе. Её младшая сестра Таня так и осталась в горничных, женихов переборчиво отвергала, пока не потеряла привлекательности. Озлобилась на мужской пол и нашла отдушину в соперничестве с молодой хозяйкой за первенство в доме.

Бывало, Василий Фёдорович седлал одну из двух «абаканок», досматриваемых Прокопием, и ехал, меняя аллюр, к Енисею, а там тропами и целиной по увалистому берегу – к их заводи, к их пещере возле шипящего ключа.

Старый отец надеялся, что вдали от Ангелины природная рассудительность в характере Никанора станет руководителем его поступков, и он сможет избежать многих опасностей передовой. Но война есть война. Случайность в безумии боя часто оказывается роковой. Притом, судьба русского мужчины – это в первую очередь судьба солдата. К этой мысли все отцы и все матери покорно привыкают с рождения сыновей, моля Бога спасти и помиловать того, имя которого Он ведает. Когда глухой след Никанора затерялся в Галиции, а имя его не нашлось в списках погибших и раненых, надежда дяди-отца обратилась в другую сторону. Спасительный плен. О теле, оставшемся на вражеской территории после неудачной атаки, о разбросанных взрывом снаряда кусках не опознаваемого мяса он не думал. Тем и жил.

Иного рода тревога была о дочери. Полтора десятка лет нового века для Василия Фёдоровича прошли в долгих ожиданиях Феодоры и коротких встречах. Письмами дочь отца не радовала. Примерно раз в полгода присылала записочки на клочках бумаги. Торопливо, наискосок сообщала: жива, здорова, нахожусь там-то, целую всех, пишите . Эти золотые весточки приходили с воли. Из городов Сибири и Урала, где дочь царского офицера, дворянка, мутила тёмный народ. Чаще из мест ссылок, «медвежьих углов», вроде Туруханска. Последнее письмо Феодора отправила домой из Красноярска, приглашая писать в Одессу. Но оттуда ни строчки в ответ на отцовские запросы «почему молчишь?». А вскоре началась война. Иногда желание увидеть дочь становилось столь сильным, что штабс-капитан начинал метаться в поисках её следов, её тени.

Скорых расседлал лошадь, пустил щипать травку. Развёл костёр у входа в их пещеру. Пока вода закипала в солдатском котелке, прошёлся по речному склону до кустов шиповника. Здесь он нашёл заблудившуюся было Феодору в тот памятный день. Сегодня он борется с искушением заглянуть за кусты шиповника. Ерунда, конечно, всё нервы! Но почему его чаще всего тянет сюда? Он никогда не слышит скрипа половиц в её пустой, закрытой им на ключ комнате, в усадьбе она не стоит за его спиной. А здесь её присутствие физически ощутимо.

Дома хозяина ждало письмо. Рука георгиевского кавалера задрожала. И сразу разочарование: почерк не Феодоры, не Никанора. Форма конверта была необычной, незнакомые штемпеля, адреса латиницей. Обратный адрес указывал на Стокгольм. Письмо адресовалось V. F. Skorih.

Аккуратно, вскрыл письмо. Оно было написано по-немецки. Кто-то пытался выводить каждую буковку, однако местами переходил на скоропись. Горячая волна обожгла грудь Скорых. То здесь, то там отец узнавал руку дочери. А стиль изложения выдавал её ещё больше. Конечно, это Феодора! Она оказалась в Австрии, не свободна в передвижении, можно сделать вывод. Дочитав до конца, принялся читать снова, медленно, стараясь вникнуть в суть иносказания. Ибо писала ему якобы «венская любительница старины», интересующаяся изделиями енисейских мастеров бронзы: «Помните, герр Скор и х, нашу находку в пещере над рекой – нож с лезвием необычной формы?» Как не помнить! Вот он, под рукой. Далее, «дама, живущая в Вене», напоминая о «давнем знакомстве с высокообразованным подсинцем», сообщала о своём желании открыть в столице Австрии частный музей Енисейской бронзовой культуры. К сожалению, война не даёт ей возможность въехать в Россию, но война же благоприятствует покупке помещения под музей. После войны всё вновь вздорожает. Если заинтересованное лицо, то есть герр Скор и х, располагает суммой в две-три тысячи, он может (и должен поторопиться) переслать их в Стокгольм на имя фру Йоганссон . Ну разве не зашифрована в письме отчаянная просьба. Просьба Феодоры! Отец уже нисколько не сомневался.

В тот же день Василий Фёдорович, втайне от Ангелины, выслал три тысячи ассигнациями по указанному адресу и стал ждать. Сердце подсказывала: деньги эти необходимы, чтобы вызволить дочь из какой-то беды. Въездные ворота в усадьбу приказал держать открытыми настежь. Так ему было легче.

Ждал долго.

Поздним зимним вечером остановились у ворот крытые сани. Василий Фёдорович прильнул к окну. От саней отделилась высокая фигура, закутанная в шубу, направилась во двор. Истомившийся отец, схватив лампу, испугав невестку и Таню, бросился, в чём был, к двери. Встретились на крыльце.

…Нет, не Феодора.

Глава III. Любовь в покойницкой

Генрих Краус до войны служил техническим редактором в издательстве центрального органа Социал-демократической партии Австрии «Рабочая газета». Заработок Крауса был достаточным, чтобы позволить холостяку время от времени отдыхать за рубежом. Из турне Генрих привозил путевые очерки, предчувствуя щедрый гонорар. Ещё бы, поклонником его образного, но, к сожалению, ленивого пера стал влиятельный центральноаппаратчик СДП, молодой, энергичный Юлиус Дейч.

Австрия оказалась единственной страной, где возникла марксистская школа с национальным характером – австромарксизм. В мирное время его сторонники были верны идеалам интернационала. Когда грянула мировая война, они стали на позицию защиты отечества. Но среди однопартийцев оказались и такие, которые готовы были, совместно с социал-демократами других воюющих стран работать на поражение своей страны ради прекращения бойни.

В один из первых дней войны, Юлиус Дейч, записавшись добровольцем в тыловую службу, в новеньком офицерском мундире появился в редакции «Рабочей газеты». Генрих Краус демонстративно отвернулся от протянутой ему руки. Более того, через несколько дней, пользуясь нервозностью, царившей в Вене (русские наступали в Галиции), он провёл на полосы газеты мимо обычно всевидящего редакторского ока фельетон. В описанном милитаристе узнавался Дейч. Тот в долгу не остался: газета легла на стол начальника городской полиции.

Уже действовали законы военного времени. Пораженцу Краусу грозил военно-полевой суд. Он счёл за благо отбыть в родной Грац, спрятаться там, где меньше всего искать будут. Единомышленники в Грацком отделении СДП вызвались прикрыть беглеца. Рассудили пристроить его на незаметную должность под настоящим именем, чтобы в случае поимки не усугублять вины пацифиста. Должность нашлась в internientenlager. Действительно, незаметная. Полиция обнаружила беглеца. Но ведь плохой австриец Клаус уже и так изолирован от общества, полного решимости довести войну до победного конца. Так пусть сидит в этом чудесном Талергофе! Власти не до него, иных проблем предостаточно.

Вольнонаёмный работник лагерной покойницкой Генрих Краус с трудом привыкал к ежедневному, от зари до зари, без выходных, общению с трупами. Он понимал: надо научиться смотреть на мёртвое человеческое тело как на своеобразную вещь, ничем человеческим не наделённую, требующую известную осторожность при обращении с ней. Например, не прикасаться к трупу обнажённой рукой, не жалеть на него нафталина или хлорки. В конце концов он избавился от последней капли сострадания к мёртвым, как к недавно чувствовавшим и думавшим.

Австрийцу выделили каморку в помещении для врачей из числа заключённых, лагерной «элиты». По утрам, позавтракав припасённой с вечера снедью и настоящим кофе, он направлялся в покойницкую у проволочной ограды на южной стороне лагеря. За северным рядом «колючки», напротив некрополя, находилась ещё одна трупарня , большая по размерам. В неё сносили покойников низшего сорта. Использовалась она также, когда вспышка какого-нибудь мора не давала времени на сортировку Оттуда в костёл или к часовне преставившихся не носили. Отправляли сразу через лётное поле на погост, в сопровождении особой команды отверженных. С теми морлоками избранная обслуга внутрилагерного морга не общалась. Парии повсюду парии.

В один из первых лагерных дней Феодора приметила молодого мужчину редкой худобы. На нём была солдатская шинель и форменная фуражке с острым верхом над козырьком. Краус же тогда не обратил внимания на женщину, выдающуюся из серой толпы заключённых лишь ростом.

Когда Феодора впервые вошла в морг с назначением от Чировского, она вспомнила, где видела эти «живые мощи». Представилась. «Генрих», – ответил он набитым ртом, слега привстав и жестом предлагая новой помощнице разделить с ним обед. Он аппетитно закусывал варёной курицей возле открытого гроба с покойником, разинувшим чёрный беззубый рот, будто в ожидании подачки. Феодора вежливо отказалась, поблагодарив.

Генрих осознавал себя принадлежащим к высшей, немецкой расе в потаённой глубине сознания, внешне ничем не обнаруживая расовую мерку, прикладываемую к каждому новому человеку. Славяне, согласно ей, занимали более высокую качественную ступеньку, чем негры или китайцы. Наука относила их к ариям. Да, они арии, но стоящие ближе к краю этого ряда. За ними только всякие там индусы да персы. Они почти европейцы, во всяком случае, даже некоторые из русских вполне цивилизованы, отмечены европейской печатью. Похоже, фрау Скор и х… Фу, ты! Скор’ ы х… из таковых. В её пользу говорит даже то, что она, в отличие от большинства русских женщин, совсем не смазлива. Грубость черт её лица, угловатость фигуры скорее свойственна немкам. Холостяк Краус предпочитал некрасивых в редкие периоды влечения к женщинам. Они казались ему более доступными, на них можно было меньше тратиться, что для истинного немца имеет немаловажное значение. И вообще, главное – душа, интеллект, даже в постели.

Вводя новенькую в курс работы, Генрих предупредительно спросил, имела ли она раньше дело с трупами. Узнав, что напарница из лагерных невольниц служила сестрой милосердия в действующей армии, с удовлетворением мысленно потёр руки. Он избавлен от возни с дамочкой, которую может стошнить от запаха залежавшегося трупа, которая в самый неподходящий момент грохнется в обморок. Вообще, он знал по собственному опыту, медицинские сёстры – самые выносливые существа среди людей. Никакой грузчик не сравнится с хрупкой девицей, перетаскавшей с поля боя десятки раненых. От запаха дымящейся крови, от вида кусков человеческого парного мяса, от расползающегося под руками смердящего, зелёного трупа этим нежным с виду созданиям дурно не становится. Они умеют держать себя в руках, и дело свою знают без подсказок.

Кроме медицинской сестры, ставшей таковой в черногорской армии поневоле, и газетного работника, с удачными замашками публициста, внутреннюю покойницкую обслуживали ещё несколько крестьян. Их осудили за возвращение со своим священником в православие, когда в Бескиды пришли русские. Они были крайне угнетены, винили во всём своего батюшку, недавно отнесённого на цвынтар , держались вместе, особняком от чужинцiв . Естественно, что в этом скорбном доме молодые ещё мужчина и женщина образовали отдельную пару, чему способствовал их примерно одинаковый образовательный уровень и принадлежность к одному сословию. Общались они между собой на немецком, жителям Бескид непонятным, что ещё больше отделило русинов от « пана нiмця та панi нiмкенi ».

Очень скоро тот и другая поняли, что связывает их ещё марксистская идеология. Рыбак рыбака видит издалека. Мы не знаем, был ли Энгельс влюблён в жену Маркса или в самого Маркса. Тогда взаимно влюблённые мужчины рвались не на специфические парады, а на баррикады (хотя бы теоретически). Но нам известно, что на продолжительном безрыбье Генрих влюбился в Феодору. Вот вам ещё один пример, что история склонна повторяться даже в такой дали от Туруханска. А к этому примеру дополнительный пример: в Шушенском социал-демократ Ленин любил Надюшу Крупскую, а в Париже – Иннесу Арманд. Это не измена, ибо обе – това’ищи по бо’йбе. Профессиональному революционеру главное – быть верным Борьбе (пишется с «большой» буквы). Любила ли Феодора Генриха? Она вообще не знала, что это такое. Генрих появился в её жизни как раз в то время, когда её телу понадобился мужчина. Она его осмотрела со всех сторон, будто умная машина, заглянула вовнутрь. Он показался ей более подходящим, чем другие из находящихся рядом существ мужского пола.

Генриха нашёл в Феодоре именно ту женщину, какую подсознательно искал, не находил и поэтому стал к тридцати годам считать себя убеждённым холостяком. Краус вовсе не был смелым, уверенным в себе человеком. Тот случай с партайгенносе Дейчем в первые дни войны вызван был порывом. Он не предвидел опасности со стороны карательных органов. В противном случае, благоразумие взяло бы в нём верх. Конечно, руки двуличному Юлиусу он не подал бы никогда, но интернациональное своё настроение вряд ли доверил бы бумаге.

Неуверенные в себе мужчины, мечтая о спутнице жизни или выбирая её из тех, что под рукой, подсознательно представляют её в виде живой опоры, своеобразной стенки, к которой можно прислониться, зажурив глаза перед надвигающейся угрозой. По меньшей мере рассчитывают на прикрытие. Именно такой представилась ему Феодора сначала по внешним признакам: высокий рост, широкие плечи, крупные кисти рук физически крепкого мужчины, размашистый шаг солдата в наступлении, низкий голос. Затем в голосе её открылся металл, не просто звуковой, а ломающий сопротивление её словесных противников. Далее, она оказалась храброй, но не безумно , а умно, находчивой, способной быстро принимать решения и достигать цели кратчайшим путём. Такая, в случае опасности и поражения, не побежит, отойдёт на выгодную позицию без паники, сохраняя холодность ума.

Конечно, территория, на которой встретились Генрих и Феодора слишком узка, чтобы все эти качества, кроме визуальных, проявились в формах, свидетельствующих о их фундаментальности в характере. Одноразовые проявления натуры могут быть случайными. Вообще, Краус мог желаемое выдавать за действительное. Главное, он такой сотрудницу свою увидел, увиденному поверил. В глубине своего «я» и он имел некий стержень, позволяющий ему не распускать слюни влюблённости. Это была уверенность, что в какой-то степени и он помогает некрасивой внешне перестарке найти себе пару. Уверенность позволила ему сделать напарнице предложение по всей форме, не сомневаясь в положительном для себя ответе. Нашлись в крамнице за воротами с вывеской INTERNIERTENLAGER серое демисезонное пальто (начиналась весна 1916 года), к нему белый шарф и тройка из чёрного, в тонкую синюю полоску сукна, мягкая шляпа, под тон, и модные перед войной штиблеты. Герань ему срезала за щедрую плату работница почты с горшков на окне своей служебной квартирки. Любопытствующим соотечественникам вольнонаёмный работник морга объяснил этот маскарад важным для него семейным праздником.

Для Феодоры туруханская ситуация повторилась с той особенностью, что инициатором сожительства выступила не она. Именно сожительства, так как узаконивать союз брачные заговорщики решили после войны Неизвестно, как отнесётся к такой просьбе талергофское начальство.

На ночь ваха разводила и отправляла своим ходом работающих на объектах лагеря по баракам. Перед сном делалась перекличка. Феодора подчинялась общему распорядку, установленному для интернированных. Расставаясь с физически близким ей человеком, едва он оставался за её спиной, она сразу забывала о нём. Чего помнить, представлять? Завтра увидятся. Генрих разочарованно брёл в своё вольное логово. Тайный медовый месяц «молодые» провели на складе гробов, пристроенном к покойницкой, пользуясь минутами, когда остальные работники провожали умерших на кладбище. Австриец имел право не присоединятся к процессии, русская покупала его у товарищей по заключению. В отделении по обработке трупов было теплее, благодаря дыханию живых, чем на промёрзшем складе. Но Феодора не была лишена женской стыдливости, а некоторые мертвецы лежали с открытыми глазами и, казалось, следили завистливыми взглядами за теми, кто мог двигаться и чувствовать.

Глава IV. Графиня Монте-Кристо

Каждый день начавшейся весны прибавлял тепла и солнечных часов. Краусу, как вольнонаёмному австрийцу, наделённому правом выходить за ворота лагеря без вооружённого сопровождения, передали в ведение внешний, за северной оградой, морг. Смертность в лагере возросла с прибытием большой партии интернированных, когда армии Брусилова вновь стали продвигаться в сторону Карпат и Западного Буга. Не без труда австриец добился перевода вместе с ним русской сестры милосердия. Чировский, отказавший Краусу в просьбе, потом неохотно, с раздражением подчинился приказу военного врача. Он что-то стал подозревать. Но как бы там ни было, незаконные «молодожёны» оказались рядом. Теперь Феодора могла видеть через зарешеченные оконца морга зелёные головы сосняка. Только некогда ими любоваться – покойники требовательны, хуже живых.

Поскольку работёнки было невпроворот, обслуге разрешили ночевать в сарае с гробами. Некоторые использовали домовины для короткого сна. Пример подала Феодора. Австриец устроился в построенной рядом вахе с солдатами охраны. Кроме того, у него были ключи от чулана с шанцевым инструментом.

Как-то он застал свою названную жену, праздно присевшей на отходы гробового производства. Феодора расстегнула ворот изрядно потрёпанного платья, которое было на ней ещё до приезда в Грац, откинулась спиной к затенённой стене, задрала голову. Примостившись рядом, Краус заглянул в её глаза и понял, что она далеко-далеко отсюда, во-он в тех горах, что мазками водянистой синей краской нанесены на белесом небосклоне. И у него возникло острое желание оказаться там вместе с ней. Он вздохнул:

– Чёртова война! То ваши наступают, то наши. Никогда, видно, это не закончится. Хотя бы кто-нибудь сдался.

Феодора не сразу отозвалась. Она действительно в эти минуты была в горах, только не в Альпах, а намного дальше и в другой стороне, в самом центре Азии. Отсюда, из мёртвой австрийской долины, Саяны сейчас для неё так же недоступны, как горы на Луне. Потому так сильно, так невыносимо болезненно желание оказаться по щучьему велению в пещере над сибирской рекой с отцом и Никаноркой у костра с подвешенным над огнём котелком.

Генрих продолжал сокрушаться:

– Ничего не попишешь, придётся здесь сидеть, ждать конца драки. Другого выхода у нас нет.

Тонкие, бледные губы Феодоры разомкнулись:

– Краус, надо бежать. Подумаем о способе. Где скрыться? Ты местный.

Генрих некоторое время хранил молчание, соображал. Наконец изложил неуверенно несколько вариантов побега. В заключение добавил, что реализация любого из вариантов будет стоить немалых денег.

Феодора с сомнением покачала головой:

– Предложенные тобой варианты слишком сложны, требуют преодоления массы поэтапных трудностей. Каждая из них, стань она непреодолимой, приводит нас к катастрофе. Надо придумать, вернее, вспомнить что-нибудь очень простое, всем известное, из классики, чтобы любой уважающий себя сыщик сразу отмёл нашу хитрость, как наивную, не заслуживающую расследования, как художественный вымысел. Пока он (сыщик то есть) решает сложные головоломки, пытаясь вычислить наш путь, мы простенько улизнём на недосягаемое расстояние. Притом, незаметно исчезнуть необходимо только мне, ты же с малым риском, тишком, бочком сможешь покинуть страну, чтобы соединиться со мной в назначенном месте. А вот насчёт расходов ты прав… Какой суммой ты располагаешь?

– Очень незначительной. Сейчас мне не просто изъять из банка свои накопления.

– Погоди, Генрих! У тебя есть надёжный человек в какой-нибудь нейтральной стране?

– Моя сестра, Гертруда, замужем за шведом, они живут в Стокгольме.

– Прекрасно! Пиши сестре, чтобы она не удивлялась, когда на её имя придёт из одной экзотической страны крупная сумма денег. Пусть сразу пересылает её тебе в Цетлинг-Талергоф с нежной припиской, что это помощь бедному брату. Но не откровенничай. Письмо должно быть понятно ей и совсем не понятно военной цензуре. В свой конверт ты вложишь письмо, написанное одной венской дамой (имя потом придумаю), интересующейся бронзой Тагарской культуры в долине верхнего Енисея. Твоя сестра перешлёт его в сибирский город Подсинск, где живёт ещё один любитель древней бронзы, Василий Фёдорович Скорых. Надеюсь, ты меня понимаешь?.. Я Феодора Васильевна. У нас и женщины носят имя отца.

Генрих открыл было рот, чтобы задать вопрос, Феодора его опередила:

– Об этом пока достаточно, я ещё сама не всё продумала.

– Ну, хорошо. А какой план предлагаешь ты? Есть что-нибудь? В общих чертах, не томи!

– В общих чертах, пожалуйста.

И работница мертвецкой одной фразой познакомила своего сожителя со своей, ещё не разработанной в деталях задумкой. От восхищения Генрих даже вскочил на ноги.

– Надо же! Как просто! Сам никогда бы не додумался. Ты у меня прямо-таки графиня Монте-Кристо!

В один из летних дней, в самую жару, вышел из строя лагерный насос, поднимавший воду из центрального колодца. Насос этот в начале века был изготовлен на Путиловском заводе в Санкт-Петербурге. Какими-то военными путями оказался в Талергофе. Механизм нуждался в капитальном ремонте, но в Австрии не было к нему запасных частей. В конторе вспомнили об умельце из лагеря русских военнопленных. Пленные сотоварищи называли его Сибирский Левша. Эту кличку перевели на немецкий и она прижилась среди тех, кто нуждался в мастере, который способен был, говорили, оживить любую мёртвую машину.

…Феодора сворачивала в проход между бараками, когда навстречу ей вышел высокий, понурый мужчина лет тридцати. Он был в выцветшей гимнастёрке с тёмным масляным пятном на животе, не подпоясан, в стоптанных рыжих сапогах. Стог чёрных волнистых волос венчала мягкая армейская фуражка с вырванной кокардой. Этот «мундир» и его особенности уверили русскую женщину, что перед ней соотечественник. Не испытывая никаких сильных чувств, Феодора нашла в случайном встречном брата Никанора. Они не виделись лет десять, нет, больше. Их взоры встретились, и Феодора увидела в его глазах роковой знак, свойственный тем, кто уже в душе расстался с земной жизнью. Лагерь давал возможность Феодоре наблюдать двигающихся и разговаривающих мертвецов. У всех их было одинаковое выражение глаз, как сейчас у брата.

И он узнал сестру, когда услышал низкий, хрипловатый голос, столько раз окликавший его в Подсинске.

– Никанорка! Ты? – она принюхалась к исходящему от брата запаху машинного масла. – Так значит, ты и есть тот самый Сибирский Левша? Как мы раньше не встретились? Удивительно!

Двоюродный брат, ставший родным, после короткого замешательства обнял сестру за плечи и разрыдался:

– Сестричка!.. Не могу больше… Нет сил… руки на себя наложу… Трус! Ведь была возможность пулю в лоб, когда нас окружили… А здесь… Только решусь, зовут к машине… Отвлекает… Потом такая тоска! Ещё хуже.

– Успокойся, успокойся. Никанорка! Ну же, слушай старшую! Всё обойдётся. Когда я тебя обманывала? И сейчас говорю, обойдётся. Ты ещё сколько дней здесь пробудешь? С неделю? Надо хотя бы две. Не задавай лишних вопросов. Тяни с ремонтом насоса. Запоминай: на северной стороне есть пожарное строение, возле трактира. Брандмейстеры хранят в нём всякий лом. Наведывайся туда под предлогом поисков нужных тебе деталей. Перед закатом. Держи на каланчу. Я буду подходить с наружной стороны, от покойницкой. Там заросли репейника, нас не увидят, мы можем беседовать. Ты понял? Повтори!

Глава V. Двойной побег

Наступление войск генерала Брусилова выдыхалось. Русские остановились на полпути между Тарнополем и Львовом. Это расстроило австрийца Крауса:

– Я же говорил: войне конца не будет. Опять ваши окапываются, а наши готовятся к прорыву. Немцы, с пушками, от Парижа через Грац на восток прут, эшелонами. Туда-сюда! Сюда-туда! Да чтоб им!..

– Нам-то какая печаль? У нас своя кампания. Или передумал? Деньги получил без затруднений?

– Всё обошлось. Конечно, на выдаче заподозрили неладное. Директора почты позвали. Тот понюхал бланк, задал пару вопросов, да придраться не к чему. Распорядился выдать.

– Тогда начинаем. Твои альпийцы готовы? Только… Деньги с тобой? Дай мне несколько бумажек… Достаточно.

– Тебе зачем? – спросил Генрих, отсчитав десять сотен крон.

Феодора после некоторого колебания рассказала о встрече с братом. Он-де собирается осуществить свой план побега из лагеря русских военнопленных.

– Кстати, прошу тебя подкинуть мундир моего унтера где-нибудь на берегу Мура. День назову позднее. Твоим друзьям в Граце сделать это будет не сложно.

Несколько дней спустя Краус с сильно бьющимся сердцем остановился возле двери, за которой отдыхал после трудов во славу цесаря Чировский. Если сорвётся, то это катастрофа. Надо «сделать лицо». Все пишущие люди в той или иной степени актёры. Чировский принял позднего визитёра в шёлковых кальсонах.

– Чем обязан, герр Краус?

– Столько работы, герр капитан, – удачно оговорился посетитель, – а у меня убыль, лишился опытной помощницы…

– Что-о!? Саботаж!? – схватился за висящие на спинке стула галифе старший зиммеркомендант.

– Хуже. Фрау Скорых скончалась.

Обер-лейтенант замер, выругался и продолжил облачаться с ещё большей поспешностью, насколько позволяла ему тучность. По инструкции, он обязан быть рядом с врачом при констатации смерти заключённого. Можно, конечно, послать кого-нибудь из надзирателей, но дерзкая москалька была его особой «любовью». Он не мог пропустить удовольствие заглянуть в её мёртвые глаза. Краус почувствовал слабость. Горячая волна ударила в голову австрийца: вот она, судьбоносная минута!

– Не советую вам близко подходить ко гробу, герр офицер. Он заколочен, а труп засыпан хлоркой под крышку. И надо как можно скорее предать тело земле, прямо бегом.

– Что так?

– Подозреваю, в лагере вновь вспышка холеры. Это первая жертва. Завтра могут быть десятки, сотни.

Чировский – одна нога в штанине – опустился на стул.

– Это другое дело. Вот что: составьте с дежурным врачом протокол (я вам доверяю – вы австриец). Направьте людей копать яму, поодаль от последнего ряда захоронений и глубже обычного… Уже выкопали? Похвально! Сразу закапывайте. Идите, идите! Нет, я не могу пожать вашу руку. Поостережёмся. Простите, герр Краус. Мне надо в канцелярию с рапортом.

Закрытый гроб Генрих оставил не в общем помещении, где по скорбной обязанности работает обслуга и куда заглядывают близкие покойников, а в каморке с шанцевым инструментом, под ключом. Краус возвращался от Чировского к гробу на крыльях. Возле покойницкой возложил на лицо маску печали – для встречных. Над крышкой гроба склонился убитый горем супруг. Для верности. А вдруг подсматривают! Отношения русской и австрийца для работников морга давно не были тайной. Он не пожалел денег на толстые сосновые доски и позаботился, чтобы любимому человеку в последнем его приюте было просторно. Только в изголовье оказался изъян – овальное отверстие от сучк а , выпавшего при изготовлении доски. Оттуда доносилось слабое дыхание. Генрих приник губами к отверстию последним поцелуем, зашептал торопливо:

– Как ты? У меня с тем сраным обер-лейтенантом всё прошло отлично. Но надо торопиться. Как бы проверка не нагрянула? Вода ещё есть? Сухари? Ну, лежи, терпи! На вечерней проверке объявят о твоей смерти.

В ответ раздался слабый стук в крышку гроба изнутри.

Оранжевый ком солнца застрял в понижении альпийского гребня, когда двое лемкив , жителей Бескид, впряжённые в тележку с гробом, подкатили её к яме, вырытой между сосен на краю цвынтара, перенесли груз на край могилы. Рядом положили сосновый крест. Селяне не знали немецкого, «пан австрияк» жестом попросил их удалиться. Они охотно подчинились, оставив лопаты, и направились, не оглядываясь, к месту ночлега.

Смеркалось. За сосновой рощей дотлевал закат. Генрих простился с мнимой покойницей через отверстие ободряющей фразой. В ответ вновь послышался стук костяшками пальцев о крышку гроба, взятой на крючки изнутри. Шляпки гвоздей, видимые снаружи, были имитацией. Осмотревшись по сторонам, «вдовец» стал быстро сбрасывать песок, вынутый из могилы, обратно на её дно, уменьшая глубину. Потом осторожно, забегая то с головы, то с ног гроба, опустил его в яму. Крышка оказалась на глубине в штык лопаты. После этого вытянул дюйма на три зажатую между вертикальными планками сборного креста металлическую трубку, и поставил крест на изголовье гроба так, что трубка вошла в отверстие от выпавшего сучка верхней доски. Спросил, уже громче обычного: «Воздух есть? Дыши!» В ответ опять условный стук, одобрение. Придерживая одной рукой крест в вертикальном положении, дугой орудуя лопатой, Краус укрепил его обсыпанным вокруг песком, затем набросал холмик по всей длине могилы.

Послышались голоса. Какие-то люди приближались через лётное поле со стороны лагеря. Стали различимы фигуры. Догадался: Чировский ведёт свою команду и дежурного врача. В минувшую ночь, внеся имя «умершей» в бланк, констатирующей смерть заключённого, Краус загодя выяснил, на кого выпадает дежурство. Бланки с подписями разных врачей из-за обилия смертей заготавливались при моргах пачками. Сегодня врач другой, но проверять подпись он не станет. У самого рыльце в пушку. Впрочем, для беспокойства вообще нет оснований. Шествие замерло на безопасном расстоянии. Послышался резкий голос Чировского: «Краус! Герр Краус, вы там? Отзовитесь!» – «Здесь». – «Тело закопано?». – «Всё в порядке». – «Глубоко?» – «По инструкции». В толпе переговорили. Один из «украинцев» с опаской приблизился, убедился в правдивости слов австрийца и сразу возвратился к своим. Опять голос Чировского: «Ну, мы уходим. Следуйте за нами и сразу покажитесь врачу. Это приказ герра полковника».

Крауса задержали в лазарете до утра. Обследовали на признаки холеры.

За полночь, когда разгорелись звёзды и взошла ущербная луна, мягкий стук копыт на тропе потревожил сосновую рощу. К некрополю выехала телега. Двое с лопатами, уверенно ориентируясь во мраке, извлекли из песка гроб, отбили барабанную дробь по крышке и, услышав в ответ условный стук, установили звучащий ящик в тележном кузове. На рассвете траурные дроги въехали в Восточные Альпы через естественные ворота, проделанные в камне передового хребта горной рекой. Потом какая-то железнодорожная станция, товарный вагон. Ехали долго, день и часть ночи, на запад. На длинном перегоне неразговорчивые провожатые позволили «покойнице» снять крышку. В вагоне без окон ни зги не видно, лишь сигаретные огоньки в противоположном углу то разгораются, то затухают. Можно размяться сидя, перекусить молча подсунутыми хлебом с ветчиной, справить нужду в подставленное загодя ведёрко. Потом опять перегрузка ящика на телегу, тряская каменистая дорога. Начался медленный подъём вдоль русла горной реки. Она гремела почти всегда слева. Путь оказался не коротким. Миновали несколько постоялых дворов. На ночь перевозчики устанавливали гроб в сарае, трапезничали рядом с ним и, оставляя недоеденное, уходили ночевать в жилую комнату. Тогда внутри гроба слышались звуки снимаемых крючков, и крышка поднималась…

Младший из двух альпийских проводников озадачился: «Странную женщину мы везём, Иоганн». – «Поясни». – «Да видишь ли, она прошлой ночью помочилась в бутылку из-под вина. Как ей это удалось?» – «Не наше дело, Мартин. Нам хорошо заплатили».

Впереди, на швейцарской границе, находилась таможня. Не доезжая до неё несколько миль, проводники сбросили в пропасть телегу. Двух горных лошадок поставили гуськом и подвесили между ними ременные носилки. На них поставили гроб. Только глаза горцев, двуногих и копытных, различали тропу в россыпях скальных обломках. Место безлюдное. Тем не менее, разрешить весёлой покойнице (всё время вспоминалась та бутылка) размять ноги перевозчики не решались. А вдруг из-за поворота появится любопытный и болтливый швейцарец? Ещё опасней встреча с лесником, несущим и пограничную службу.

Вдруг переднее животное, которое тянул в гору за повод Мартин, оступилось. Гроб грохнулся о камни, крышка соскочила под ноги замыкавшего шествие Иоганна. Из обломков выбрался, потирая ушибленные места, обросший щетиной, черноволосый молодой мужчина в вязаном свитере. «Не наше дело», – повторил старший из проводников.

В лагере хватились русского умельца, из военнопленных, нашли в его постели записку: «Аувидерзейн! Ловите в Муре». На набережной реки, протекавшей через Грац, обнаружили сложенные художественной стопкой, будто аккуратный немец складывал, а не русский неряха, латанные брюки и выцветшую, в пятнах машинного масла, гимнастёрку унтер-офицера, его армейскую фуражку. Рядом, по шнурку, стояли стоптанные сапоги, отчищенные от грязи.

Через неделю после погребения лагерной сестры милосердия, единственной жертвы странной, не получившей распространения холеры, вольнонаёмный работник талергофского морга Краус сдал свою должность интернированному украинцу и отбыл в неизвестном направлении.

Пустая могила на отшибе некрополя долго оставалась в одиночестве. Похоронные процессии обходили её стороной. Потом причина смерти русской сестры милосердия забылась. Появились соседи. И ещё долго на неокрашенном латинском кресте, собранном из сосновых дощечек на стержне из железной трубки, читалось редкое имя, выжженное раскалённым кончиком ножа: ФЕОДОРА.

Глава VI. Путешествие в гробу

Зимним вечером на исходе шестнадцатого года у распахнутых ворот усадьбы Скорых остановились крытые сани. Из них выскочил закутанный в шубу высокий человек. Навстречу ему выбежал из дому хозяин с поднятой над головой керосиновой лампой. Столкнулись на крыльце. Поздний гость сорвал с головы малахай. Из глубины медвежьего воротника выглянуло худое, бритое лицо под пышной шевелюрой.

– Батя!

– Никанор!

Мужики обнялись и потащили друг друга в избу.

– А где сестра? – невольно вырвалось у Василия Фёдоровича, испытавшего одновременно радость и разочарование, надежду на благоприятный ответ и страх, что Феодора только померещилась ему за тем письмом, присланным из Швеции, что здесь какая-то интрига, не разгаданная им. Никанор от вопроса остолбенел. Руки его соскользнули с отцовских плеч.

– Я думал… Я думал, она уже здесь. Ничего не понимаю…

Объясниться им не дали родные бабоньки, коротавшие вечер за «дурачком», когда угомонились на печи дети. Ангелина и Татьяна, в ночнушках, распатланные, заполнили прихожую мясистыми, вспотевшими от возбуждения телами, будто было их с дюжину. И пошли «охи» и «ахи», вопросы, не требующие ответа, ничего не значащие слова. Горничная, наконец, спохватилась – бросилась собирать на скорую руку стол. Ангелина, приложив палец к губам, потянула мужа к печи смотреть на сыновей. Там супруги, расслабленные встречей после долгой разлуки, притихли, умилённо улыбались, поглаживая друг друга, многозначительно переглядывались.

Дав сыну утолить первый голод под припасённую дальновидно водочку, отец увёл его в кабинет, прикрыл плотно двери, задёрнул штору на окне. В нетерпении не сразу предложил присесть.

– Рассказывай! Всё. Но сначала в двух словах, что с Феодорой? Не томи!

– Сестра жива, здорова… Была. Летом. Я надеялся… Теперь по порядку, а то не поймёшь.

Они разместились на диване. Никанор коротко описал своё боевое крещение на реке Сан, которое закончилось для него поднятыми руками перед австрийским солдатом. Пристальный взгляд отца заставил сына опустить голову. «Давай дальше», – выручил штабс-капитан. Никанор охотно переключился на жизнь в лагере для русских военнопленных. «Хорошо, хорошо, лирика потом, – перебил отец. – Что Феодора?»

Как попала сестра в лагерь для галичан, брат толком не знал. Что касается её трудовой повинности в заключении, Никанор передал отцу слова Феодоры, сказанные с усмешкой: «Укрепляю здоровье покойников». Несколько дней, пока русский унтер-офицер занимался ремонтом насоса, он встречался с сестрой за оградой лагеря, используя тайный лаз в колючке. При последней встрече она, как старшая, приказала ему бежать из плена простым, только очень уж необычным способом. Всё, дескать, подготовлено, искать его будут в Граце. Найдут одежду русского утопленника у реки, австрийские друзья постараются. Есть-де надёжное убежище в соседней, невоюющей стране. Никанор вновь опустил голову, туманно признаваясь: «Побег… он входил в мои планы, только бежать я задумал совсем в другую сторону… Ладно, спасибо сестричке».

В урочный день сестра снабдила Никанора тёплой одеждой, хотя дни стояли жаркие. Уложила его, полумёртвого от жуткого ощущения собственных похорон живьём, в гроб, оборудованный для долгого нахождения в нём под крышкой. Феодоре не просто было вдолбить в помутнённую голову Никанора секретный код отстукивания костяшками пальцев на вопросы друзей снаружи. Приободрила шуткой: «С твоей стороны – никаких слов! Мёртвые не разговаривают, но, бывает, постукивают. Уяснил?». Ещё предстояло ему запомнить инструкцию, как вести себя в дороге, на дневных остановках, ночью.

Самыми страшными оказались часы, проведённые в могиле. К счастью мнимого покойника, он впал в оцепенение, когда услышал стук песка, бросаемого лопатой на крышку гроба. В отверстие для дыхания уже вдета была дыхательная трубка, замаскированная в надмогильном кресте. Вечерний воздух не давал сознанию полностью отключиться. А жаль!

Чуть не закричал от радости, когда услышал, что могилу раскапывают. И вот он будто плывёт в воздухе и дышит уже не через трубку, а непосредственно через отверстие в крышке. Скрипнули оси телеги, всхрапнули кони и дёрнули, зашуршали по песку колёса. Покойником Никанору надлежало быть не для тех, кто его вёз, а для случайных встречных, пуще того – для жандармов и патрулей. Те имели основания, особенно в приграничной зоне, освоенной контрабандистами, не доверять документам, сопровождающим скорбный груз. Кроме того, таможни! Хотя «гробовой жилец» по наказу Феодоры принимал какое-то сильное снотворное и почти весь день спал, он мог закричать во сне, захрапеть. Но, слава Богу, обошлось. «Тело» сопровождали два немца (определил по речи). Горная дорога сменилась железной. После товарного вагона опять телега. На ночь они останавливались на постоялых дворах, гроб ставили в сарай, там немцы ужинали, и уходили. Когда щёлкал за ними замок, Никанор снимал крючки, выбирался наружу. Неиспытанным раньше наслаждением для затекших членов оказались прогулки вокруг собственного гроба. Пир в одиночестве на его крышке не мог сравниться ни с одним застольем. Неожиданное падение с носилок уже за пределами Австрии едва не погубил всё предприятие. Ведь и на швейцарской стороне трое подозрительных путников могли привлечь внимание полиции. Но и здесь фортуна была к беглецу и его сопроводителям благосклонна.

В городок Санкт-Мориц тройка из Австрии проникла под покровом ночи. Долго рассказывать, как в одном приюте на окраине города несколько дней какие-то люди переделывали его в немца, а «немцу» выправляли паспорт. Никанор Скорых стал Адольфом Брауном, негоциантом, имеющим интерес в скандинавских странах. Другие провожатые довели его до отеля «Эдельвейс» и там оставили, снабдив тщательно отсчитанными кредитками.

Проводя в номере дни и ночи, спускаясь вниз только в ресторанчик, почти всегда пустой, Никанор всё ждал, что вот-вот появится сестра. Как-то, выйдя на лестничную площадку, услышал громко произнесённое имя – «Феодора». Перед стойкой, за которой стоял растерянный хозяин, водящий пальцем по странице книги регистрации, нервничал требовательный, худой, как скелет, господин в мягкой шляпе: «Я повторяю, что не знаю, её фамилии, мне известно только имя – Феодора!» – «Нет, фрау Феодоры нет». – «О, Боже! Такая высокая, интеллигентного вида дама с пышными чёрными локонами». – «Нет, такой дамы не припомню, не регистрировалась у меня фрау Феодора».

Никанор присмотрелся. Требовательного господина он видел в Талергофе. Как-то сестра издали показала на него: «Мой напарник» и назвала фамилию. Красс? Нет, Краус. Точно, Краус! Никанор красноречивым жестом обратил его внимание на себя, показал движением головы вверх, мол, поднимитесь ко мне. В номере, присмотревшись к постояльцу отеля, Краус опешил: «Вы-ы…» – «Да, я брат Феодоры. Сестра, полагаю, обратила ваше внимание на меня в лагере?» – «Разумеется. Я готовил ваш побег через друзей в Граце. Но почему вы здесь? Мои единомышленники вызвались выдать вас за католика-хорвата». – «Ваших друзей я не видел, герр Краус. Меня доставили в Швейцарию в гробу. Под видом покойника».

Живой скелет, выпучив глаза и приоткрыв рот, уставился на несостоявшегося хорвата. Потом сорвал с головы шляпу и в сердцах зашвырнул её под кровать: «Подмена! Подлая подмена! – забегал по комнате, уронив стул. – Верно говорят, все русские варвары, и женщины не лучше. Нет, хуже! Обманула! Жена называется! Социал-демократка! Всё! Конец! Иду на фронт, на восточный! Пиф-паф по русским лживым свиньям!»

С этими словами Краус выскочил в коридор, через мгновенье возвратился, швырнул на столик пачку ассигнаций: «Это её деньги. Я брезгую прикасаться к ним. Прощайте, привет сестре, если увидитесь. У-у!» Дробный стук штиблет по лестнице. Внизу хлопнула дверь.

Неожиданные деньги, брошенные разгневанным Краусом, позволили беглецу попасть через Францию и Великобританию в Швецию, а там было рукой подать до принадлежавшего российской короне великого княжества Финляндского. Правда, пришлось задержаться в Эдинбурге, чтобы подработать на железоделательном заводе денег на дальнейший путь.

…В дверь кабинета Василия Фёдоровича тихо, но настойчиво скреблись. Голос Ангелины:

– Никано-ор, ну что же ты!

– Иди уже, – сказал отец. – Заждалась.

Глава VII. Нате вам, res publica!

Весной семнадцатого года Корнин получил письмо из Нижнего Новгорода от главного редактора «Губернских ведомостей». Земляк был почитателем литературного творчества ивановского затворника. Называл его «наш летописец», хотя в этом качестве Корнин проявил себя лишь историографом парсатов. Редактор не упускал случая предоставить ему полосу, если для того появлялся повод.

« Милостивый мой государь Александр Александрович!  – писал главред . – Что происходит? Вчера была тысячелетняя монархия, сегодня нате вам, res publica, общественное дело, хотя республику наши «временщики» провозглашать не торопятся. Следовательно страну можно именовать Российской постимперией. Как такое могло произойти в два-три дня? Почему такое произошло? Вы наш летописец. Явитесь народу! Поделитесь своим мнением. Вас прочтут и Вам поверят…». И далее в том же стиле, убористо, во всю страницу.

Корнина и самого подмывало взяться за перо, чтобы понять происходящее в любезном Отечестве . Именно так – в уюте кабинета, с бумагой и чернилами, стекающими со стального острия под абажуром лампы – лучше всего думалось ему. Только, понимал, чтобы думать, надо сначала познакомиться с источниками, побывать там, где произошли главные события, покончившие с самовластью Романовых, уже к тому времени ограниченному пятым годом. Не просто было почти шестидесятилетнему учёному, анахорету по выбору, подняться с места. Но поднялся.

Первым делом Петроград. Там только понял, что облик города – не архитектура, а люди, его населяющие. Всё фундаментальное, рукотворное на прежнем месте, узнаётся. Однако северная столица стала чужой. И не потому, что перевела своё имя на русский язык, не оттого, что в Зимнем, в царских покоях заседает Временное правительство. Изменилось поведение людей – на улицах, дома, в салонах, театрах, в кинематографе, на гуляниях в парках, на водах, на транспорте… Если одним словом описать характер поступков «новых русских», от дворника и швеи до купца первой гильдии и утончённой аристократки, то наиболее подходящим определением будет развязность. В массе своей русские люди поняли свободу , как и освобождение от этических норм и правил. Тон общественному поведению задавали участники митингов и массовых шествий, куда охотно вливались любители побузить и карманники, освобождённые из тюрем революцией вместе с политическими заключёнными. «Нивелировка» сословий привела к огрубению нравов. Бросающий мусор в урну презрительно именовался «чистоплюем». Стали говорить с гордостью: «Мы университетов не кончали». В трамвае, на замечание уступить старой даме место, можно было услышать: «Теперь бар нет, теперь все равны». А ведь именно барский либерализм начал «будить» к революции равнодушный ко всему на свете, даже к своему состоянию народ. Чопорный, строгий, холодный Петербург своей юности и молодых лет Корнин не узнавал в развязном Петрограде русских «разночинных карбонариев», едва ли не поголовно «красных», судя по бантам-розеткам, прикреплённым к груди. Правда, разных оттенков. Часть из них в свой срок решительно побелеет, оттеняя красноту осмысленно-кровавых (ибо время бессмысленно-кровавых , пугачёвцев, прошло. Наступало время ульяновых-лениных, дзержинских, троцких, свердловых, которые всему учились понемногу и научились…).

На улицах, в иных общественных местах сбором материала для очерка Корнин не ограничился. Он заглянул в министерства и ведомства, в некоторые другие «казённые дома», куда его впустили благодаря старым знакомствам. Побывал в Царском Селе в надежде встретиться с «домашним арестантом» Николаем Александровичем Романовым. Не получилось – стража не пустила. Увидел отрекшегося императора издалека. В гимнастёрке, с непокрытой головой, гражданин Романов (а всё-таки царь!) вскапывал грядку огорода. Рядом трудились женщины, похоже, жена и дочки. На кривом стволе дерева сидел, поникнув плечами, подросток, скорее всего, больной Алексей. С того дня щемящее чувство неотвратимого охватило Корнина. Вспомнилось описанное дедом пророчество таинственной маркитантки: « Тайна покроет конец двух царей, и будут два цареубийства, на последнем сама Россия во гроб ляжет ». Эти слова, как и многое из оставленного в записях Андрея Борисовича и Александра Андреевича, также двоюродного деда Сергея Борисовича (из письма Василия Скорых) учёный профессионально помнил наизусть; они его волновали. Ведь пророчество уже сбылось для троих из названных: кончина императоров Александра I и его брата Николая I до сих пор «покрыта мраком», Александр II убит заговорщиками. Отрёкшийся царь в полной власти бесов – возбуждённых вседозволенностью солдат и революционных офицеров, готовых ради «идеи» на всё. Николая Александровича непременно убьют. Никто уже не в силах его спасти. У русских мальчики кровавые – в глазах, англосаксы не спешат принять изгнанника, бездушны и холодны. Захотелось побывать на месте отречения, чтобы прочувствовать до конца трагедию Россию, поднятой над бездной на дыбы , как и две сотни лет назад, но теперь без седока с рукой железной. Однако получить разрешение на въезд в прифронтовой Псков в Главном штабе не удалось. Новые люди смотрели на Корнина как на чудака. Удивительно быстро забыли они царя и как-то «бегом» забывали Бога…

Очерк « Крестьянское восстание в… столице » вышел в нижегородских «Губернских ведомостях» и вскоре был перепечатан многими губернскими и уездными газетами. Появился он и в «Подсинском листке», на который был подписан отставной штабс-капитан Скорых. Развернув за утренним кофе уездную газету, он обнаружил имя своего троюродного брата. Давненько не встречались! Даже на печатных страницах, как читатель и писатель. Интересно, что заставило Александра нарушить литературное молчание? Ведь после «Страны Авесты», романа легендарной истории , имя некогда модного литератора в Сибири заглохло. Устроившись на диване, Василий Фёдорович принялся за неспешное чтение:

«Как время летит! Уже два месяца мы живём без царя (иногда кажется и в голове!)

Революция (хотите – переворот) созрела в конце февраля на третьем году Отечественной войны, когда Петроград, переполненный отлынивающими от фронта солдатами и взвинченными рабочими (накануне в столице выдали по карточкам по фунту хлеба на рот), выплеснулся побузить на улицы. И побузил вволю, бессмысленно и, местами кроваво (читайте пропущенную главу «Капитанской дочки»). А царь, убедившись, что кругом измена, трусость и обман, подписал Манифест о своём отречении. Никаких тебе штурмов Бастилий. Но какой получился поворот-переворот, если выражаться по-нашему! Вчера заснули в империи, проснулись в республике. Только вокруг ни республиканцев, ни демократов. Откуда было им взяться? Все поголовно (а куда денешь 1000 лет самодержавной истории!?) монархисты: по строению генов, по воспитанию, по образу жизни. И не только «сатрапы» и «холопы», но и «профессиональные революционеры», не способные ни к какой созидательной работе, заложники всепоглощающей Идеи. Даже они поначалу растерялись: злейший враг исчез, с «нечаянными республиканцами», например, князем Львовым, не было опыта борьбы. Последние пытались управлять новорожденной республикой по личному разумению абстрактной демократии, несмотря на военное положение. Оглядывались на законы. Мучились нравственными «табу». Но заглянем во времена предшествовавшие нашему февралю.

Первая Русская революция в 1907 году отнюдь не закончилась; она приняла хроническую форму постоянных протестных акций «против порядка управления», как писалось в полицейских актах. Несмотря на урожайные годы, быстро растущее, наполовину недоедающее и малоземельное крестьянство в стране, на 90 % деревенской, не успокоилось. Тамбовский кулак И. Болтышев в разговоре со Столыпиным обещал в случае какой-либо общественной беды, вроде неудачной войны, «обгорелые головешки да трупы». « Не подлежит сомнению , – писал С.Ю. Витте,  – что на почве земледелия и будут разыгрываться дальнейшие революционные претурбации в империи, особливо при том направлении крестьянского вопроса, которое ему хотят придать, когда признаётся за аксиому, что Россия должна существовать для 130 тысяч бар и что государства существуют для сильных ». Действительно, война оказалась неудачной – общественной бедой. В доброго, справедливого царя-батюшку после Кровавого воскресенья и Ленского расстрела народ уже не верил, отправив его из своего сердца в стан ненавистных помещиков, владевших лучшей половиной пахотной земли и выпасами не по людскому и Божьему законам . Государство, показавшее бессилие управлять и побеждать, решать социальные проблемы масс, потеряло в глазах простонародья святость. Лишилась авторитета и Церковь, поддерживающая власть имущих, что сказалось на росте религиозных преступлений. Ошибочно считать, будто агитация радикалов, эсеров и социал-демократов, в решающей степени возбуждала революционные настроения. Назревала «революция без революционеров», стихийный бунт. Солдаты, сплошь вчерашние земледельцы, не нуждались в агитации, они поднимались сами собой. Время профессиональных революционеров наступит позже, когда разошедшиеся по стране волны необходимо будет направлять в нужные стороны… Хотя продовольственное положение крестьян во время войны улучшилось, возник протест «повинности» кровью, дикому вздорожанию продуктов, продразвёрстке по твёрдым ценам, что привело города и армию на грань голода, а ведь судьба страны решалась в городах и на фронте, где массовая сдача в плен и «братание» с врагом становились нормой, невиданной в армиях союзников и врагов. Веками копившаяся обида на «другую Россию», «немецкую», чужую и непонятную, присваивающую плоды тяжёлого труда землепашца, наконец-то можно было высказать не дрекольем, а равноценным оружием, ведь к весне 1917 году в армию было мобилизовано около 14 миллионов человек, почти половина трудоспособного мужского населения.

К концу последнего года империи Романовых продовольственный кризис в городах принял катастрофический характер. Ещё в ноябре командующий Юго-западным фронтом А. Брусилов предупредил правительство о надвигающемся голоде в войсках. Солдаты увидели в деятельности правительства измену и предательство; армия была готова к революции. Финансовый кризис привёл к разрушению экономических связей, к потере хозяйственного регулирования, стал серьёзно угрожать хозяйственной управляемости, значит, коллапсом государства. Волна голодных стачек в городах быстро нарастала. С лета 1916 года интенсивность рабочего движения определялась не внутриполитическими и военными событиями и не призывами партий, а голой экономической реальностью. В первые два месяца семнадцатого года план снабжения Москвы и Петрограда хлебом был выполнен только на четверть. Властям оставалось лишь готовиться к голодному бунту (и подготовились – вооружила полицейские части пулемётами). Лидер думских социалистов А. Керенский заметил: «Ведь масса, стихия, у которой единственным царём делается голод, у которой, вместо рассуждения является острая ненависть ко всему, что препятствует им быть сытым, уже не поддаётся убеждению» . Даже большевики убеждали свою радикальную паству повременить с выступлениями. Тем не менее, 23 февраля текстильщицы Невской мануфактуры с криками «хлеба!» двинулись сманивать от станков рабочих других заводов и фабрик. И те отозвались. Как тут устоять! Это был почин масс, большевики со своими лидерами здесь ни при чём. Ленин в цюрихском далеке, эпистолярно переругиваясь с меньшевиками, имел такое же представление о событиях в России, как Уэллс о жизни на Марсе. Что касается наших текстильщиц, представлявших, будто рожь лучше колосится от сотрясения воздуха, здесь начинаешь верить в справедливость французской наводки «шерше ля фам». Кстати, и Великая французская революция началась с дамского похода на Версаль под скандирование «хлеба!» (Помните? – А хлеба нет, хотя щедра природа. Тут женский крик раздался: «На Версаль!» Но королю не прокормить народа семью хлебами. И король бежал. Был пойман. Извинился. Но народ соорудил Капету эшафот). История повторяется.

На следующий день бастовало уже 200 тысяч рабочих Петрограда, громя интерьеры булочных и реквизируя булки. По признанию старого эсера-боевика «желанная революция» застала его подельников «как неразумных евангельских дев, спящими». Что тут говорить о либеральной оппозиции, если даже боевики спали, а большевики отговаривали спросонья! Революция без их организации и агитации? Просто невозможно! Тем не менее, стихийная и беспартийная (В. Булдаков), с точки зрения Милюкова бесформенная и беспредметная, революция с каждым днём всё разительней отличалась от хулиганского движения (в письме царицы царю), а по мнению генерала Хабалова – продовольственных волнений. События развивались неумолимо: война породила инфляцию, последняя – продовольственный кризис, тот – голодный бунт . Приказ стрелять в бунтовщиков отдали… вооружённым мужикам, взятым от сохи, что спровоцировало солдатское выступление. Даже, казалось, верные подразделения – учебные команды, казаки, гвардейская смена – отказывались стрелять в мятежников, более того, стали переходить на их сторону. Только полиция сражалась до конца. 1 марта восставших солдат насчитывалось 170 тысяч – почти весь петроградский гарнизон. Тогда командующий гарнизоном Хабалов сосредоточил последние, верные царю, части у Зимнего дворца и Адмиралтейства, но вскоре распустил их, оставшись с другими генералами и офицерами дожидаться ареста.

По сути, произошло крестьянское восстание … в огромном промышленном городе, более того, в столице империи . И поскольку на этот раз, в отличие от пятого года, крестьяне имели в руках изобилие оружия, и к тому же находились в столице, то всё решилось скоро. При такой расстановке сил ход событий был предопределён: председатель Думы Родзянко после переговоров с Петроградским Советом сообщает начальнику генерального штаба М. Алексееву о необходимости отречения царя. Генерал запрашивает командующих фронтами и флотами, получает от них одобрение, и 2 марта монархия в царском вагоне на псковской станции уходит в небытие, в историю. Что касается позиции Государственной думы, послушаем В. Шульгина: «К вечеру стало известно, что старого правительства нет. Не стало и войск, весь гарнизон перешёл на сторону «восставшего народа», но вместе с тем войска как будто стояли за Думу. Выходило, и Дума восстала, что она «центр движения»… Так если мы не подберём власть, то подберут другие».

Подберут, подберут, милостидарь Василий Витальевич! «Другие» уже выбирают на заводах, по вашим словам, «каких-то мерзавцев». Всё-таки удивительная страна Россия: у нас власть не берут мятежники, а подбирают следующие за ним сторонкой, шустрые молодцы, что всегда начеку.

На этом – аминь!»

Глава VIII. Мой дом – моя крепость

Крушению монархии в Подсинске радовались только ссыльные, которых за войну здесь поубавилось. Коренные же подсинцы эту невероятную весть восприняли как безбожную, опасную забаву обитателей столицы. Царя скинули! Свято место пусто не бывает. Живо найдётся другой. Добро бы – из законных. А если объявиться какой-нибудь Гришка Отрепьев, да не из своих, православных, не дай Бог, из жидов (вон их сколько развелось, и все революционеры!). Рвутся править Россией другие инородцы, вроде того, Чхеидзе, председателя второго правительства, Петросовета. Во-во, два правительства! Как уважать их прикажете! Оба временные – князя Львова и рабоче-солдатский ВЦИК. Авось скоро устанут от дебоша, вылакают всё вино, что в подвалах Зимнего дворца нашли и переведут на закуску припасённое на военных складах. Потом дружно побегут всем Учредительным собранием звать отрёкшегося Николая: «Возвращайся-ка, царь-батюшка скорее на трон, пока кто другой на выю нашу не сел да немец наши храмы православные в кирхи не превратил!»

Революционная волна дошла до «Сибирской Италии» сведённой почти на нет. Полицейские участки здесь не громили и гипсовых двуглавых орлов с фасадов казённых зданий прикладами не сбивали. Солдатские и рабочие депутаты в советах своих шумели, но меру знали и особенно на глаза обывателям не лезли, не вступали в конфликты с назначенными на ключевые места царской администрации представителями Временного правительства. С комиссарами разных рангов, предпочитали договариваться. Сам уездный комиссар (по старинке, городской голова), из местных эсеров, проведший полжизни в подсинской ссылке, поскольку здесь родился и владел избой (куда его ссылать!), был в кумовьях у доброй трети рабочей слободы, Заречья. И всё-таки появилось в родном воздухе бациллы заразы, учуянные Василием Скорых задолго до того, как они размножились и сами стали воздухом Отечества.

Однажды пробирался он толпой через Соборную площадь в обычной своей шинели, при «Георгии» на груди. Слышит: «Ты бы, дядя, эту царскую цацку снял, чтобы не снимать со шкурой». И сразу кабацкий смех. Глянул в сторону наглецов (косоворотки, оскаленные крепкие зубы, папироски), ещё не в гневе, а с удивлением. Гнев позже охватил его, когда возвращаться к обидчику было поздно, достоинство не позволило. Не само оскорбление задело и расстроило георгиевского кавалера, а появившаяся возможность безнаказанно со стороны закона и общественного мнения попирать боевую русскую святыню, чем был белый крестик. Цацка! Значит, в глазах многих из приветствовавших падение монархии, сегодняшних «свободных граждан», и на эфесе его «золотой шашки» теперь тоже цацка? А ведь он, Скорых, воевал за Россию. И за царя, как за одного из своих соотечественников, первого из них, главного, хозяина Руси, которому присягал. Вспомнились слова присяги. Василий Фёдорович, так и не дойдя в тот день до намеченной цели, возвратился домой. Впервые в жизни появилась какая-то особенная боль в сердце. Долго не отпускала, непривычная слабость охватила всё тело. Сохраняя внешне бодрость под взглядами знакомых, нарочито бодрым шагом, с высоко поднятой головой, гордо вынес «Георгия» за околицу Подсинска. Вторую половину пути, песчаным просёлком, еле-еле осилил, по-стариковски то и дело останавливаясь, переводя дух, повторяя для бодрости слова присяги: « Верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови… Об ущербе же его величества интересов, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допускать потщуся… »

Дома сразу прошёл к себе. В кабинете верхнюю одежду сбросил на спинку кресла. Не снимая сапог, повалился на диван, чего никогда себе не позволял. Когда боль в сердце прошла, нащупал под диваном брошенную с вечера книгу. Что-то несколько дней подряд он всё искал в сочинениях Лермонтова. На этот раз рука наугад раскрыла томик лирики на стихотворении «Предсказание»:

Настанет год, России чёрный год,

Когда царей корона упадёт;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жён

Низвергнутый не защитит закон…

Целый день ходил под впечатлением предсказания шестнадцатилетнего поэта в далёком 1830 году. Неужели действительно пришёл конец России? На её месте ползуче появляется какой-то монстр с неузнаваемый лицом, общественный организм, которому чуждо наследие предков и который чужд человеку старого воспитания. Он сменит единственный в своём роде русский патриотизм на этот мерзкий интернационал, что у заводил вселенского беспорядка в уме и на языке. Будет уничтожать религию, единственно надёжную основу нравственности. Обзаведётся непонятной речью, ложными ценностями, беззаконие возведёт в закон. Неужели для него, участника двух войн, не станет места в этом мире!? Император Николай, отрёкшись от престола, освободил своего офицера от присяги. Но должен ли он, георгиевский кавалер, принимать это освобождение? У него отнимают Россию в её зримых и звуковых образах, весь материальный простор, который Русью пахнет . Но ведь духовная её ипостась никаким силам изъятия не подвластна, она неотделима от человеческой души. И, притом, по меньшей мере, усадьба за Скорых останется. Вот здесь, в этой ограде он сохранит своё Отечество, каким презрело его новое поколение, слепо бросившееся за ложными ценностями в общечеловеческий кагал. Без крайней нужды ни шагу за ворота! Так решил штабс-капитан и остался твёрд в своём намерении превратить дом в крепость прежней России.

Такое решение несколько успокаивало сердце, но в исполнении было не реальным. Оно лишь оттягивало торжество нового времени и новых нравов. Приняв его, Василий Федорович весь предался ожиданию дочери. Что-то подсказывало ему, что она вот-вот появится. Устроив побег Никанору, Феодора с её мужским (а может быть всё-таки женским?) характером, конечно же, держала в голове план и для себя, только соблюла правило пропускать младших вперёд.

Отец совершенно не думал о том, что его дочь, социал-демократка большевистского толка, представляет главную опасность для устроенного им на личном клочке земли, среди смутного пространства, «Малого Государства Российского» Томительно долгая разлука сделала Феодору в глазах отца просто Дочерью, девочкой, которая ему дорога, как самое близкое на свете существо. Она была вне подозрений, вне критики, вне осуждений… во всяком случае на расстоянии.

Потянулись томительные дни. Особенно нестерпимыми были вечера. Не читалось, ни писалось. Иногда заводил патефон, ставил «На сопках Манчжурии», «Прощание славянки». Мерил кабинет из угла в угол. Потом нашёл занятие – долго, тщательно, осторожно, ибо умения не было, переделывал буковый квадрат Каракоричей-Русов из основы одной четверти серебряного блюдца, с буквой «П», в основу всех четырёх частей. Как ни подгонял сектор к сектору, по линиям разрубов остались щели. Тонкие, но заметные. Этой сборной реликвией украсил стену кабинета. Круг в квадрате! В геометрии фигур увидел штабс-капитан какой-то мистический знак восточных магов. Дай бог, чтобы колдовство пошло на пользу России! Вспомнилась строчка из письма Корнина почти двадцатилетней давности: « Мне кажется очень важным, в чьи руки попадают подобные амулеты-обереги ».

Календарная осень принесла в «Сибирскую Италию» не только стужу. Новая власть за оградой, отделяющей усадьбу Скорых от непонятной России, стала большевистской. Подсинцы так ничего и не поняли в том петроградском балаганном действе, в котором выбежали на историческую сцену и, показалось, моментально оставили её какие-то случайные фигуры. Запомнились «временные» – князь Львов и адвокат Керенский, безымянные министры Коллегии-Директории, безликие представители Всероссийского демократического совещания, не более известные депутаты Предпарламента, бездеятельные деятели какого-то «независимого» Третьего коалиционного правительства. Последние только приступили к строительству, с «нулевой отметки», непонятной и самим строителям новой республиканской России, как тут, словно из-за угла, выскочили большевики. Провода, радиоволны, почтовые вагоны повезли во все стороны из столиц вести: министры арестованы, главковерх Керенский бежал за подмогой к генералу Краснову, но поднаторевший на мятежах Петроград семи сотням казаков оказался не по зубам. Второй съезд Советов провозгласил Россию Советской республикой (видимо, в свою честь). Победители, заигрывая с трудовым народом и отлынивающими от окопов солдатами, обклеили стены декретами. Появились они и в сибирских городах. Прохожие останавливались, читали, дивились: с Сотворения Мира такого не бывало, чтоб не воевать да по справедливости землю делить. Обманут, как пить дать, обманут! И на фронты большевистская власть мужичков погонит, и землю взад отберёт. В Подсинске ничего подобного штурмам зимних дворцов не понадобилось. Даже почта и телеграф остались в руках почтальонов и телеграфистов. В первых числах ноября вошла в городскую управу, охраняемую городовым, при тупой шашке, ватага рабочих и солдатских депутатов. Шинели и папахи с красной лентой наискосок, ружья изготовлены к рукопашной, судя по примкнутым штыкам. Потребовали уездного комиссара и, когда тот появился, заспанный, объявили, что берут власть в свои руки. «Вы какой партии, земляки?» – изумился голова. – «Есеры». – «Так и я есер! И от меня пользительность имеется». – «Ить мы – левые, мы в правительстве Ленина и Троцкого, а ты – правый, вшивая апазиция . Сдавай ключи по добру! Не балагань!» – «Так и я стану левым. Где расписаться?». Заговорщики из зареченских фабричек мысленно почесали затылки. Руки их были заняты ружьями и вообще приспособлены к серпу и молоту, а не к бумаге и чернильным ручкам. Переговорив между собой, велели «временному градоначальнику» исполнять свои обязанности дальше, до особого распоряжения. Тот повеселел и пошёл пить чай, поглаживаю бороду «а ля Кропоткин».

О большевистском перевороте Василий Фёдорович узнал от Ангелины. Хотя жильцы усадьбы перешли на натуральное хозяйство и приняли «китайский изоляционизм» хозяина, всё же невестка и горничная выходили за ворота – в церковь, да по разным бабьим делам. Никанор оказался едва ли не большим консерватором в семье, чем отец. Он не спорил с революционным заводским людом, когда его пытались втянуть в «борьбу за освобождение рабочего класса». Хмуро отмалчивался, что вызывало к нему злобу не меньшую, чем если бы он с кулаками, брызгая слюной, отстаивал свою позицию. От физической расправы «офицерское отродье» спасала лишь постоянная нужда в нём, как в умельце, на все руки мастере. Пока товарищи митинговали, маршировали в колоннах навстречу светлому будущему под красными знамёнами, Никанор с такими же аполитичными помощниками приводил в порядок фабричное оборудование, страдающее от небрежения. Покончив с работой, шёл домой вдоль Подсинки. Не спешил: после второго медового месяца Ангелина принялась за старое – скандалы стали принимать характер опасных схваток, когда старый отец находился в саду или отправлялся в седле к Енисею. Старший из детей, Анатолий, дошкольное обучение проходил в охотку в кабинете деда, в пять лет читал и особенно бойко считал. Младший, Николай, довольствовался сосновыми чурочками, пистолетами и сабельками, вырезаемыми домашними мужиками из липы. Братья занимали друг друга, к обществу себе подобных не были привычны. Пока что никто не покушался на свободную территорию старой России, удерживаемую внуком гусара.

Глава IX. Возвращение блудной дочери

Время от времени Скорых выходил на крыльцо и долго смотрел на просёлок, вьющийся между окраиной Подсинска и усадьбой. Иногда вдали мелькала человеческая фигура, и вскрикивало сердце старика: Феодора! Ан нет, обман зрения. Однажды отцовский дозор совпал с возвращением из города Ангелины. Обычно невестка шла вразвалку, обвешанная покупками. А тут почти бежала налегке. Издали стала размахивать руками, кричать: «Матушки, батюшки святы! Здеся! Видала!.. Федора». Василий Фёдорович бросился навстречу невестке, схватил её за плечи, затряс: «Что? Что? Говори же!». Вестница перевела дыхание: «Погодьте, шибко бёгла. Федора здеся». – «Где она?» – «В управе». – «Ты её видела?» – «Не-а, там солдат стоить, не пущаеть». – «Так она арестована?» – «Да нет же, батюшка, не боись. Федора сама давеча всех в управе под замок посадила. Сказывают, прибыла поездом из Красноярска с аграмадным отрядом порядки у нас наводить. Таперь Феодора самая главная комиссарша в Подсинске».

Василий Фёдорович с досады махнул рукой: толку не добьёшься. Решил было скакать в город, направился в сторону конюшни. И замер посреди двора. Поезд приходит на рассвете. Сейчас за полдень. А Феодора и носу к отцу не кажет! Ведь столько лет не виделись. От обиды и разочарования вернулся в дом. Заныло сердце. Пришлось прилечь.

Вечерело, когда в прихожей затопали. Послышались радостные возгласы домашних, их перебивает низкий, с властными нотками женский голос… Феодора! Сердце забывает о боли, ноги становятся пружинистыми, какими были в горах Черногории. Шумная компания уже в гостиной. На этот раз не померещилась – дочь, его родная дочь!

Высокорослой Феодоре идёт офицерский френч, перетянутый по тонкой талии, через плоскую грудь ремнями. Узкие брюки, заправленные в высокие кавалерийские сапоги без шпор, невыгодно обтягивают тонкие ноги. Маузер на длинном ремне оттягивает плечо. Бурка и мохнатая черкесская шапка уже сброшены на пол. Где её роскошные локоны? Стриженная «под мальчика» голова словно высохла, нос увеличился. Это позже отметит штабс-капитан, что к лицу дочери, что не к лицу, а что и вовсе уродует её. В первую же минуту встречи он во власти иных дум. Он уже готов простить дочери запоздалый приезд. Она понимает, что отец в обиде на неё, предупреждает вопрос:

– Извини, батя, дел невпроворот, сплю за столом или в седле.

– Что так? – спрашивает размякший родитель, после того как дочь подставила ему для поцелуя поочерёдно щёки. – Это в нашем-то сонном городке?

– Городок пока что действительно сонный, да место занимает важное, можно сказать стратегическое.

– Чем же важно место, а, дочь? Поясни.

Все уже за общим столом. Ангелина тащит Тольку и Николку. Мальчишки таращат глазёнки, озадачены: о родной Тётедоре слыхали, но видят в первый раз. Тётка в штанах, без косы, чистый мужик. Татьяна проворно носит с кухни снедь. Открылось, что Феодора в тот день и не думала навещать своих. Спасибо Ангелине. Постояв среди зевак у входа в управу, прочитав на доске объявлений грозный приказ сдать всем в трёхдневный срок оружие, подписанный «Ф. В. Скорых», она заспешила с новостью сначала на фабрику к мужу, заодно батюшку с матушкой повидать и подивить их своим открытием. О комиссарше они, небось, слыхали, только кто она – не ведают. Немногие подсинцы, встретив Феодору даже в женском одеянии, вспомнили бы, кто она такая, чьих будет, а в штанах с ширинкой ( нашо она ей?! ) да с мужской стрижкой она стала неузнаваемой. Никанор, услышав от жены весть, разволновался так, что руки затряслись. Отмыв их от машинного масла, бросился в управу. Там перехватил сестру, подъехавшую верхом в сопровождении конного хакаса с лицом каменной бабы, стерегущей Великую степь уже третье тысячелетие на оплывших курганах межгорной степи. Феодора обрадовалась: «Никанорка! Добрался-таки домой! Ну, молодец! Что тебе?». Брат и сманил её домой, надавив на совесть: «Отец весь извёлся, давай, хоть на вечерок». – «Ладно, на пару часов». Велев революционному хакасу спешиться и уступить коня Никанору, Феодора на несколько минут скрылась за дверью управы. Через четверть часа брат и сестра скакали через город и полем в сторону усадьбы Скорых.

На вопрос отца дочь с деланным вызовом ответила:

– Стратегическим положением ценен Подсинск, господин штабс-капитан.

Участник двух войн шутку подхватил:

– С кем воевать собралась, дочка? Хакасы, вижу, у тебя служат. Серьёзная сила.

Феодора усмехнулась:

– С генералами и офицерами, с их приспешниками.

– А что, они тебе войну объявили?

– Пока нет, но ждать не долго, контрреволюция по углам скребётся. Вон генерал Алексеев собирает на Дону добровольческую армию. Слыхал, небось?

Василий Фёдорович ещё пытался отделаться шуткой.

– Тогда чего тянуть? Начинай воевать здесь, со мной, я ведь офицер.

Феодора шутку не приняла:

– С тобой другой разговор. А, к слову, ты за кого?

– За кого я?.. За Россию, разумеется.

– Единую и неделимую? С немецким царём?

– Во всяком случае, не с иудейским. Как там вашего социал-демократического духовника?.. Да, Маркс! А этот, главный в Петрограде народный, хм, комиссар, – протянув руку к окну, старый офицер взял с подоконника недельной давности «Подсинский листок», развернул, побежал глазами, близоруко щурясь, – Ульянов-Ленин. Ладно, пусть будет русский. А Троцкий? Урицкий? Дзержинский? Прямо справочник по рифмованию. Уж больно фамилии подозрительные. Свердлов? О-очень по нашему – от «свер- д- ло». Где так говорят? Разве что в местечках Малороссии.

Тут, как с печки – на припечку, в разговор встряла Татьяна с подрисованными сажей глазами:

– Сослатый, из симбирских учителёв, што фатеру сымал у маво братца да остался здеся, как свобода вышла, так давеча сказывал, будто знавал тех Ульяновых, из которых ихний Ленин. Истинный хрест, он гутарил, а я слыхала, – перекрестилась старая девушка. – Значится так, матушка ентова приседателя – из немцев произошла, по прозвищу Бланка. Батя иённый, значит, то ж был Бланком, так яво в ихней синагоге хрестили.

– В кирхе, – рассмеявшись, поправил Никанор горничную, давно ставшую членом семьи.

– Пусть кир к а, – легко согласилась Татьяна и ласково посмотрела на мужика, у которого чем дальше, тем сильнее разлад с женой. – Всё одно синагога.

Никанор воспользовался возможностью свернуть разговор с колеи, принимавшей неблагоприятный для семейного застолья оборот.

– Что это мы всё о политике? Я вот хочу сказать, сестрица, как я благодарен тебе. Ведь ты собой пожертвовала. Ты меня и в детстве любила. Я помню.

Феодора перевела ничего не выражающий взор тёмных, без блеска очей на брата, произнесла, не рисуясь:

– Ничем я не жертвовала. И при чём здесь любовь? Я выполнила долг старшей перед младшим. Иначе поступить не могла. И это не вступало в противоречие с каким-либо долгом высшего порядка.

Ангелина и Татьяна, приоткрыв рты, уставились на комиссаршу. Мужики переглянулись. Толька с Николкой в очередной раз долбанули друг друга ножками под столом и рассмеялись. Отец строго глянул на сыновей:

– Марш на печку! Ангелина, отведи.

Мать, буквально закинув детей на тёплую, устланную овчиной лежанку русской печи, скоро вернулась к столу. Последние слова дочери поставили хозяина дома в тупик. Чувство долга было ему понятно. Но что имела в виду дочь, подчеркнув голосом «высший порядок»? Сердце сжалось тоскливым предчувствием. Лучше об этом не думать.

– Ладно, заболтались мы. О главном забыли. Расскажи о себе, девочка моя. Как тебе удалось пробраться в Россию? Никанор нам тут кое-что поведал: о вашей встрече в лагере, о своём превращении в покойника и приятном путешествии. А что с тобой приключилось?

Почти не притронувшись к закуске после большой рюмки водки, Феодора налила себе из самовара чаю в фарфоровую кружку, отхлебнула большим глотком, не опасаясь ожога.

– Особенно нечего рассказывать. Когда мой напарник Краус убивался над закрытой крышкой моего гроба, – женщина криво усмехнулась бледными тонкими губами, – я уже ехала вечерним поездом в Грац. Решение пришло сразу. Оделась как обычно: юбка, жакет, на голове шляпка, в руке баул. Типичная учительница, объезжающая учеников на домах. Была странная уверенность, что от первого моего шага в сторону от ограды Талергофа до линии фронта мне будет удача. Так и вышло. В Граце постучалась в первый попавшийся дом возле вокзала. Сказалась беженкой из восточных областей, занятых русскими. Не нужна ли служанка, согласна за стол. То ли вид мой внушил доверие, то ли на дешёвую служанку польстилась фрау Гермак, рекомендательных писем не спросила. Какие письма у беженки! А паспорт на немку Фризенгоф мне заранее справили друзья Крауса. Так и служила возле парализованного мужа хозяйки дома, пока, этим летом, не узнала, что узников нашего лагеря распускают по домам. На вокзале пристроилась к группе отъезжающих, никто их уже не охранял. Под видом бывшей интернированной, никому не показывая немецкого паспорта, добралась до окрестностей Луцка. Фронт переходила одна, без провожатого, в полной уверенности, что и здесь мне будет сопутствовать удача. И… в общем, как видите, я здесь. Чем занималась в Питере, в Красноярске? Это вам не интересно. Ну, посошок на дорожку!

На крыльце, прощаясь с сестрой, Никанор спросил:

– Как решила с тем немцем?

– А? С Краусом? Что решать – отработанный материал.

До управы Феодору проводил отец на своём пятнистом иноходце. Ехали в сёдлах шагом, следом на поводу вели лошадь хакаса. Феодора открыла отцу причину решения Красноярского ревкома направить её в Подсинск. Она выросла здесь, лучше других в большевистском активе знает местные условия. Конечно, в краю зажиточных крестьян, немногочисленного рабочего люда, мещан, симпатии народа на стороне эсеров. Но, если собрать большевиков в один железный кулак и решительно, без гнилых интеллигентских сомнений, проводить в жизнь планы партии, избранная гвардия марксистов любое стадо способна направить в нужную сторону. «Ты знаешь, какая сторона «нужная»?», – вновь не сдержался Василий Фёдорович. – «У нас учение». – «А у нас тысячелетний опыт». – «Вот он и подвёл старую Россию. Тысячу лет держаться за старину, в ней, значит, и оставаться. А весь мир уходит вперёд». – «Но ведь были преобразования: Иван Третий, Пётр, Александр Второй». – «И все незавершённые, непоследовательные и очень медленные. В России всё старое необходимо ломать». – «А не наломаете ли дров, дочка?» – «Наломаем, будем исправлять, тоже решительно. Для этого власть должна быть в одних руках». – «В твоих-то руках сил хватит?» – «Не сомневайся, хватит. Я из железа. Не только моё личное мнение, так в Комитете считают. Это вторая причина, по которой именно меня направили сюда, в эсеровское гнездо».

Прощаясь, так и не договорились, когда встретятся снова. С тяжёлыми предчувствиями, также неторопливо возвращался Василий Фёдорович домой. В концы концов пришёл к умозаключению, что разница во взглядах на что бы там ни было не должна стать стеной отчуждения между ним и дочерью. Придётся смириться: Феодора из другого мира. Ему, старику, ничего не остаётся, как принимать дочь такой, какой она есть. Надо найти какую-то общую территорию. А в остальном… пусть она строит свой мир. Ей в нём жить, если построит. Не ему. Горько, конечно, что всё святое для него рушится вокруг с помощью самого дорогого для него человека. Да что поделаешь, судьба.

Глава X. Диктаторша

Просвещённые подсинцы назвали семимесячное правление Феодоры диктаторским. Местный Совет играл при ней роль коллективного статиста. Опорой ей служила горстка большевиков, преданных ей лично. Безопасность обеспечивали преторианцы из конных хакасов, кентавры с татарскими саблями. Василий Фёдорович «суверенную территорию» не покидал. Остальные домочадцы обходили управу стороной. Дочь не баловала отца своими визитами.

Старый штабс-капитан не мог не беспокоиться за Феодору в тревожное время российского многовластия. Он подписался на городскую газету, сменившую название «Подсинский листок» на «Подсинский рабочий». Внимательно прочитывал все колонки, стараясь угадать, откуда может грозить опасность дочери. Теперь Василий Фёдорович невольно находился в курсе всех городских и основных российских событий. Кроме того, он стал прислушиватьяся к тому, что приносили из города домашние.

Когда Ангелина пришла с рынка с вестью, дескать, наша Феодора теперь самая главная в чике , хозяин понял, что председатель ревкома взяла под свой контроль и местное отделение самосудного ЧК. Феодора, с её независимым умом, имела основания не спускать глаз с «чрезвычайных опричников». Мысленно Скорых похвалил дочь: предусмотрительный ход. Если в её демократичности он сомневался с каждым новым подписанным ею декретом всё больше, то в практичности не отказывал. Он понимал, на подвластной ей территории Феодора не допустит никакой второй власти. А чтобы избежать неожиданностей с другой стороны, Феодора сократила военный гарнизон Подсинска, оставив под ружьём лишь большевиков и тех эсеров, что назывались «левыми».

Между штабс-капитаном Скорых и его большой родиной, Российской Империей, оказались в исторической ретроспективе уже две непризнанные им России. Первой была «неимперия», определённая с задержкой, как просто республика. Её сменила Советская республика. А с половины января восемнадцатого года непреклонного монархиста закачало на революционных волнах РСФСР. Жутчайшее название на слух! На глаз же – тоскливая, примитивная симметрия! «Ф» в этой аббревиатуре означало «федеративная», а второе «С» – «социалистическая». Народы и народцы, племена – прямо из каменного века, стали объявлять о независимости. От кого? Какой-нибудь Безбородко когда-то правил огромной страной из Петербурга. Теперь его потомок, можно предположить, станет править из Киева. Но страной небольшой. Зато незалежной . Горскому князёк обретёт желанный суверенитет и не сразу поймёт, что ему негде разгонять скакуна: забор вокруг сакли – государственная граница. Интересно, а где пройдут кордоны автономных самоедов? Безумие! Излечить от него может Добровольческая армия. По слухам, генерал Корнилов и атаман Каледин уже начали поход на север от Кубани и Дона. Ещё раньше о наборе добровольцев в свою рыкыка (на языке подсинского простонародья) объявили большевики. И адмирал Колчак, умница (жаль, что больше учёный, чем военный человек), формирует в Харбине вооружённые отряды, чтобы ударить с востока по германо-большевикам , как он называет русских социал-демократов из шайки Ленина и Троцкого. Те недавно переименовали себя в коммунистов . Не забыть бы: дочь теперь коммунистка. Грехи наши тяжкие!

До воцарения Феодоры в центре благодатного края, размером с Бельгию, здесь прошумел, в виде шутихи, большевистский декрет «О земле». На чёрнозёме межгорной впадины царского и помещичьего землевладенья никогда не было. Монастырей – раз, два и обчёлся. Церковные угодья не вызывали зависть пресыщенных десятинами крестьян. На своих уделах успевать бы справляться! Так что практически конфисковать землю было не у кого, а у кого и отняли (для отчёта в Смольный), то не нашли желающих получить даже даровую полосу. И тем не менее здесь, да и во всей Сибири, этот силовой акт в духе Робин Гуда вызвал у крестьянской массы уважение к большевикам. Раз смогли отобрать у царя и помещиков главную ценность крестьянской страны, значит, есть сила. А силу положено почитать.

Веками за Уралом селились старообрядцы, разного толка сектанты, беглые холопы и преступники, каторжники и ссыльные, их потомки, не знавшие крепостничества. Они образовали все податные сословия. Бунтарство и непокорность власти, стихийные антидержавные настроения вошли в кровь поколений. Вольная жизнь, без несения повинностей, без солдатчины и налогов, с уравниловкой в сытости и тепле, с правом на самосуд и грабёж богатеев, представлялась наибольшим благом. А настроения постоянно подогревалось пропагандой политических поселенцев в последние десятилетия. Теперь лукаво обещают: погоди малость, вот победит всемирная революция, и государство отомрёт. Заживёшь, не зная начальства, поб о ров, себе в радость, словно в сказочном Беловодье. Только помоги нам, народным заступникам. Возьми ружьё, стреляй в эксплуататоров! Так в тёмные массы стал проникать народный большевизм , мало чем отличный от обыкновенного анархизма. Разрушители традиционной государственной конструкции, далеко не идеальной, но требующей перестройки по обдуманному плану, и Богу вызов бросили, обещая устроить рай на земле, при жизни тех, кто пойдёт за ними. Среди русских людей, чаще православных обряда, чем внутреннего содержания, масса грубых безбожников, склонных к уголовщине, разврату, кощунствам, богохульству. Они легко соблазнились заменой веры в Христа на псевдорелигиозную веру в коммунизм. Так стали появляться яростные и энергичные фанатики-богоборцы, мученики ложной идеи. Георгиевский кавалер Скорых, ещё вчера обвинявший во всех грехах, во всех преступлениях против его Отечества инородцев, стал убеждаться в том, что за ужасы революции, кроме комиссаров – евреев и прочих «интернационалистов», в первую очередь должны отвечать во много раз превосходящие их количественно русские люди. Они фанатично составили преступную компанию иноязычным носителям заразы.

Рассуждая таким образом, Василий Фёдорович по-прежнему выделял свою Феодору, как особое явление, причастное к хаосу, но отличное от его составляющих. Для примера представим себе богиню из чистейшего мрамора, без изъяна, первозданно чистую, среди неохватной глазом горы бесформенных, вываленных в грязи обломков.

В доме говорили о том, что в той или иной мере больно затрагивало всех – о национализации банков и предприятий промышленности, торговых контор. Ведь из-за этих мер Скорых потеряли почти все свои сбережения, лишились возможность приобретать товары в магазинах и лавках. Рабочее самоуправление, приведшее к падению производства, и разлад торговли вызвали к жизни безумно дорогие чёрные рынки. Однако никто в усадьбе (при хозяине во всяком случае) ни словом не называл Феодору, ни намёком не обвинял её, хотя все местные указы, привязывающие центральные декреты к местности, подписывались « председатель Скорых ».

Одно лишь начинание получило единогласное одобрение её родственников и почти всего Подсинска – создание в «Сибирской Италии» Комитета бедноты. Вообще-то задумывались комитеты – по весям. Но в селениях благодатного края, где любая воткнутая в чернозём палка плодоносила, не оказалось бедноты. Тогда вооружённые рабочие и преторианцы-хакасы отловили по злачным местам люмпен, участника всех беспорядков, воровских шаек и отрядов по изъятию излишков у состоятельных горожан якобы в пользу неимущих. Тунеядцев загнали в первый совхоз на Тарском озере. В отличие от сельской бедноты, хотя бы к грядкам под окнами приученной, у этих лжебедняков руки вообще из одного места росли. А ноги были проворны. Разбежались. Их переловили снова и под страхом расстрела, как саботажников, приставив к ним раскосую стражу, заставили работать. «Какова наша Феодора!» – сказал с гордостью отец за обеденным столом. Старого офицера домашние поддержали улыбками. Как-то, навестив родных, и обратив внимание, что Анатолий к школьному возрасту подбирается, Феодора заговорила о свом намерении с первого сентября ввести на доверенной ей территории всеобщее начальное обучение.

«Может быть не всё так плохо? – впервые подумал Василий Фёдорович и тут же испугался своему молчаливому пока соглашательству. – Что дальше будет? Сломаюсь. Сдамся. Нет, умереть надо свободным».

Один из летних номеров «Подсинского рабочего» вышел с редакторской статьёй под заголовком «Социалистическое Отечество в опасности». Вернее было бы написать «в опасностях». Основная угроза для большевиков исходила от сформированного ещё в старой России корпуса из пленных чехов и словаков. Их спаяла цель – вырваться из сошедшей с ума России через Владивосток в Европу Антанты. Эшелоны с бывшими подданными Габсбургов, прекрасно вооружёнными и дисциплинированными, растянувшись по Транссибирской магистрали от Самары до Приморья. Под вагонами образовалась суверенная территория двух славянских народов, живущих дома «под немцами». Они были вольны с позиции силы выбирать, кому покровительствовать, а с кем договариваться о нейтралитете. Вступать без ума в драку со стрельбой у транзитных пассажиров желания не было. Покровительство сильных нейтралов ощутили большевистские конкуренты – эсеры и их попутчики в лицах кадетов, меньшевиков и пролётных представителей политической экзотики. Их отряды под трёхцветными знамёнами стали изгонять из городов и весей, в основном, по сторонам от железнодорожных путей краснознамённых рабоче-крестьян. Троцкий уже назвал их армией, РККА, но они ещё таковой не стали. На освобождённых территориях возникали независимые друг от друга правительства, которых объединял страх перед большевиками. Они заручались поддержкой белых генералов и казачьих атаманов. Страны Антанты обещали им всемерную помощь. Хотя на знамени запоздалых спасителей России белого цвета было столько же, сколько синего и красного, любители цвета крови и пожара назвали своих врагов огулом «белыми». Этого, произносимого с презрением названия удостоились и лукавые нейтралы, с улыбочками поглядывающие на всероссийскую заварушку из окон вагонов, – «белочехи» («белословаков» проигнорировали).

В последних числах июня подсинский ревком озадачило известие о приближении к городу со стороны Красноярска речной флотилии. Отряд был приведён в полную боевую готовность и занял оборону на обрывистом берегу Енисея, над пристанью. Наилучшим местом для обзора реки считался мыс с усадьбой Скорых. Сюда Феодора прискакала с ординарцем и свитой «военспецов», из отставных унтеров.

Спешились, забрались с биноклями на крышу. Василий Фёдорович последовал за ними. У него была подзорная труба, приобретённая «вольным художником» Сергеем Скорых.

И вот далеко, внизу по течению, задымило. Флотилией оказались две самоходные баржи. Различались установленные на палубах полевые орудия. На корме переднего судна развевался триколор. Комиссарша подала спутникам знак спускаться. Во дворе, вскочив в седло, велела хакасу скакать на пристань и уводить отряд правым берегом вверх по Енисею, крикнула вслед: «Ждите в трёх часах пешего пути! – потом повернулась к одному из партийцев. – Ты отвечаешь за обоз. Надо сп е шить нашу конницу и всё необходимое доставить на место во вьюках. Поторопись!».

Штабс-капитан был озабочен. Он понимал: у красных нет артиллерии, и отход без боя оправдан, но Феодора, избрала наихудший путь отхода. Там, где она назначила встречу своим бойцам, открытая местность, только местами кустарник и отдельные сосны на дюнах. Движение на юг вдоль Енисея преградят правые притоки реки, вырывшие глубокие каньоны с крутыми склонами. Это идеальная ловушка, западня! Разве она забыла окружающий рельеф их заветной территории, убежища на троих, где они провели столько дней и ночей?

– Дочка, погоди малость! Я с вами.

В эту минуту георгиевский кавалер, христиански чувствующий, национально мыслящий человек, государственник, ради дочери отрёкся от своего недавнего решения не участвовать в дьявольском безумии на стороне разрушителей святого для него мира. Феодора остановила отца, уже поднимавшегося через силу с непослушным сердцем на крыльцо дома:

– Нет, нет, штабс-капитан! Это не твоя война. Храни внуков, дом. Я не прощаюсь. Жди меня. На этот раз долго не задержусь.

В это время из избы вышел Никанор. Феодора придержала коня: что скажет брат, какое действие предпримет. Но мастер только махнул рукой и отвёл глаза. Эта была и не его война.

Глава XI. Союз царя Михаила с Лениным и Троцким

В разгар золотой, с багрянцем, осени вошла в Подсинск с юга ватага под красным знаменем, одетая кто во что горазд, также разнообразно вооружённая. В телеге с пулемётом за спиной возницы сидела на ящиках баба-атаман, в расстёгнутом на плоской груди зипуне, в чёрной черкесской шапке, в офицерских сапогах. Вышедшие к тракту подсинцы, не из робких, признали в ней комиссаршу. Спросили у мужиков с ружьями: «Вы кто, красные?» – «Не, мы сами по себе, зелёные партизаны». – «За кого воюете?» – «За царя Михаила и Ленина с Троцким». – «Вот те раз! Так они ж меж собой лютые враги». – «Темнота подсинская! Большевики, слышь, законному царю присягнули, теперь будем всем миром государева ослушника Колчака бить».

На этот раз Феодора расположилась в родном доме. Подход к её комнате ночью стерёг ординарец, забравшись на полати. Хакас смотрел на свою повелительницу теперь не просто преданно, а с выражением собачей влюблённости Охрана и штаб расположились в постройках хозяйственного двора. Зелёная рать определилась на постой в избах городской окраины, выходящей к Енисею. Дочь откровенно объяснила отцу свой выбор: «С холма лучший обзор и отсюда легче всего уходить в надёжное укрытие».

Штабс-капитан и сам уже понимал гениальную хитрость дочери. После летнего отступления её отряда он обследовал доступные ему части пещер и нашёл немало свежих следов, ведущих вглубь каменной толщи, изъеденной карстовыми водами. Видимо, Феодора знала тайный ход в известняковую гору, никому из местных жителей, в том числе и ему, неведомый. Вспомнилсь, как заблудилась она, и странное её поведение потом. Вот почему погоня десанта с барж возвратилась ни с чем. Теперь понятно, о каком «стратегическом значении» межгорной котловины говорила с лукавой усмешкой его дочь. Действительно, с небольшими силами, имеющими возможность исчезать и появляться, как из-под земли (почему «как»?), Феодора имеет преимущество перед целыми батальонами неприятеля. Что за женщина! Жуть берёт от восхищения перед её удачей.

Из разговоров дочери-атаманши с хакасом Василий Фёдорович узнал, что узкоглазую конницу она распустила, после того как лошади были использованы для перевозки вьюков к пещерам. Среди её пешцев преобладали крестьяне. Ни одного знакомого лица. На вопрос отца, куда подевались подсинцы, Феодора ответила без печали: «Когда эсеры прекратили поиски, я увела своих на Алтай. Там шли бои. Гвардия умирала, но не сдавалась ».

Тот разговор состоялся за вечерним чаем вдвоём. Хакас, залив брюхо, отбыл на своё место. Дом угомонился. Обстановка располагала к откровенности.

– Признайся, дочка, тебе не стыдно поддерживать в этих дикарях идиотскую веру в союз Михаила Александровича и большевистских вожаков, а?

– Нисколько, – ответила Феодора, наторевшая в теории и практике социал-демократии ленинского толка. – Для достижения конечной цели, как любил повторять известный мудрец – все цели хороши . Все стороны в гражданской войне хотят победы. Грош цена была бы нам, красным, если бы мы сейчас начали распускать ваши либеральные сопли. Наша пропаганда изощрённая, мы используем любых попутчиков против своего главного противника. Умеем играть на душевных струнах мужичка, даже на его животной любви к народному, доброму царю-батюшке. Не конкретному, а царю как идеи. Девять же из десяти наших «просвещённых» рабочих, – Феодора язвительной усмешкой выделила «кавычки», – те же мужички. Вовсе не «красные». Это «зелёные», сами настоящие анархисты. Наши с тобой соотечественники, ваше благородие, оказались совсем не монархистами, в барском понимании, и не русскими, не православными. Их поманил « мировой тарнацинал », – вновь усмешка на бледных, тонких губах сорокалетней женщины. – Твои православные легко предают Бога. Это им выгодно. Ибо, раз Бог упразднён, то всё дозволено – грабить награбленное , вырывать из Священного Писания листы на самокрутки, устраивать самосуды, материться при детях и женщинах, отнимать жизнь у ближнего лишь за то, что он думает иначе. Поэтому национальный диктатор народной поддержки сейчас не получит. А ещё его не поддержат по той причине, что боятся возврата земли прежним владельцам. Ведь этот важнейший вопрос все твои генералы и директории откладывают на решение Учредительного собрания, обещают лишь всероссийскую порку. Это за Уралом. А здесь, в Сибири, боятся лишиться воли. Заметь, не свободы, а воли в понимании безначальных людей, ушкуйников, бродяг и казаков. Поэтому народ в массе своей пойдёт за нами против белых.

Наступила пауза. Василий Фёдорович обдумывал слова дочери. Наконец сказал со вздохом:

– Сомневаюсь, что с народом, вооружённым как твоя банда…пардон, армия, большевики возьмут верх над генералами. Да, вы захватили все арсеналы и склады. Промышленность, что уцелела после перехода в руки рабочих, работает на военный заказ красной Москвы. Однако белым армиям обещаны поставки из-за рубежа. Против танков с саблями наголо попрёте? С трёхлинейками наперевес – Ур-р-а-а!?

– В Малороссии, отец, говорят «обицянки – цацянки», то есть, игрушки. В Антанте внутренняя грызня, интересы отдельных стран не совпадают. Ничего существенного твои колчаки и деникины не получат. Да мы и не собираемся воевать с ними атакующими цепями и колоннами. Мы измотаем их партизанщиной, не дадим проводить мобилизацию, а насильно забритые сегодня станут дезертирами завтра. Будем срывать поставки продуктов питания, пресекать перевозки. И сколько бойцов в тех белых армиях! Три-пять тысяч, от силы тридцать. Мы же миллион выставим и больше.

– Добровольцев?

– Лучший доброволец тот, ваше благородие Василий Фёдорович, которого ведут под ружьём, а спиной он ощущает пулемёт.

Уверенность Феодоры могла бы убедить отца, если бы не события, получившие ускорение к концу осени. «Подсинская воля» (новая название местной газеты) заклеймила позором сговор адмирала Колчака и «его подельников» с Омским правительством, объединившим все региональные правительства эсеров Сибири. Вскоре пришла весть о признании известного мореплавателя и флотоводца Верховным правителем России всеми белыми формированиями, начавшими теснить красных повсюду. Успехи на фронтах вдохновили военных на свержение правительства Сибири, назвавшего себя Всероссийским. Хватит штафиркам путаться под ногами, звенящими шпорами. Обиженные эсеры от такого недальновидного шага золотопогонников бросились в иудины объятия большевиков: долой диктатуру, даёшь демократическую республику!

Феодора всю зиму сбивалась с ног. «Сибирская Италия» находилась на отшибе от основной полосы военных действий вдоль Транссибирской магистрали, но была житницей огромного региона. Красные хозяева города не сомневались в скором визите гостей при погонах с пустыми товарными вагонами и баржами под продукты питания. Интересовали теперь белых и рекруты, как здесь называли призывников. То, что этот визит станет к тому же и карательным, было понятно по подтверждающимся слухам о жестокости белых по отношению к врагам. Нынешние офицеры пленных, как правило, не брали. Неизбежная жестокость гражданских войн, удивившая просвещённое европейское общество во время Французской революции, а ещё раньше – современников Кромвеля, лишь подтвердилась на русской почве. Крестьяне стали прятать плоды своего труда. Молодёжь обеспечила себя надёжными убежищами. Авантюристы по складу характера вливались в создаваемые энергией атаманши партизанские отряды. Командный состав в них формировался за счёт рабочих, прошедших германскую войну. Фабрики опустели, многие закрылись из-за трудностей производства при прекращении подвоза сырья, отсутствия заказа и невозможности сбыта продукции. Лишился работы и Никанор. Как неприкаянный, бродил он по усадьбе в ожидании случайного заказчика или скучно стучал под полом инструментом. И стеклом – стал потихоньку попивать. На предложение сестры возглавить штаб одного из отрядов бывший унтер-офицер хмуро отмолчался.

Тем более был удивлён Василий Фёдорович неожиданному решению приёмного сына. Зимним вечером он постучал в дверь кабинета. Вид Никанора был не просительный, глаз он не отвёл:

– Пришёл проститься, отец. Ухожу к Колчаку.

– Что, руки чешутся? Нечем занять? Понимаю. Почему так далеко? Вон, за стенкой военспецы требуются. Всё-таки, при доме. Двое у тебя, и за Ангелину ты в ответе. Я стар, не подниму внуков, если что с тобой случится, не успею… Что молчишь? Садись на диван.

Никанор приглашение не принял, потёр нервно руку об руку:

– Поздно рассиживаться… Значит так, решено. За этих… красных гробокопателей, за ресефесеерию я воевать не желаю. А за Россию… Знаешь, отец, я ведь тогда, на германском фронте, струсил, призна ю сь… Сдался немцу. Хотел руки на себя наложить… И сейчас страшно. Не боец я… Но пойду. Пойду! Не могу на это развал и разврат смотреть. Тошно! Ты прав, руки чешутся, только к работе, не к винтовке. Эти, ставшие всем … (мать их!) настоящего дела не дадут. Пойду, отвоюю себе фабричку, какие прежде были. Феодоре скажешь потом.

Утром, в темноте зимнего утра, когда дом ещё досматривал сны, хозяин усадьбы и Ангелина вышли провожать одетого в дальнюю дорогу Никанора. Жена, прижавшись к мужу и сразу равнодушно отстранившись, осталась на крыльце. Василий Фёдорович повёз добровольца на санях через замёрзший Енисей на железнодорожную станцию, за Енисей. Удостоверился, что Никанор протиснулся в переполненный вагон. Мелькнула ссутуленная спина под тулупом. И сердце штабс-капитана сжалось так, будто закутанное в чёрный саван тело проводил глазами. Мотнул головой, отгоняя наваждение, и побрёл к упряжке.

За ужином Феодора спросила о брате. Ангелина, будто не расслышав, не отозвалась. «Уехал в Красноярск, по делам», – солгал наполовину отец. – «А, понимаю. Не желаю ему до твоих звёздочек дослужиться».

Заметил Скорых, что его соотечественники, отрекаясь от Бога, атеистами не становились. Наоборот, они с головой уходили в стихию самых нелепых предрассудков, в мир волхвов, примет, обожествления тварей и предметов. Вожаки народных якобы дружин наделялись ими чертами небожителей, их легко понуждали к поклонению орудий крестьянского и ремесленного труда. В какой-то мере этому течению поддалась Феодора. Она вообще не была религиозна, авторитеты выбирала для себя придирчиво, как некоторые барышни выбирают жениха. С таким самосознанием, горделивым и противоречивым, ей проще было создать кумира и фетиш самой, чем предпочесть из предлагаемого.

Как-то Василий Фёдорович застал дочь в кабинете. Она внимательно, будто видела впервые, разглядывала висевший на стене буковый квадрат, окантованный серебром, с серебряным же кругом по центру, составленным из четырёх секторов-частей. Не поворачивая головы на шаги за спиной, попросила: «Позволь мне перевесить это к себе». – «Изволь, раз приглянулось. А чем именно?». – «Занятная штучка. Вроде примитив: квадрат, круг. Но что-то задевает вот здесь, – Феодора показала пальцем в область сердца. Потом поправилась. – Нет, вот здесь, – (палец переместился ко лбу). – Стою и думаю: не зря всё это, эти обрубки. Нет, не зря… А знаешь, удачная основа для герба «Сибирской Италии»: круг – межгорная впадина, квадрат… надо подумать». – Штабс-капитан усмехнулся: «Буквы куда денешь? Для непосвящённых – бессмысленная аббревиатура». – «Почему бессмысленная? Подсинская Интернациональная Социалистическая… А… Что же на «А»? Армия!». – «Однако изобретательности у тебя не отнимешь, дочка. Но эти буквы – инициалы конкретных людей, твоих предков. В них другая правда». – «Ты полагаешь, отец, что правда должна быть для всех одна – для нас и для них? – Феодора сделала широкий жест в сторону Подсинска. – Такого не бывает, никогда не бывало. Я подпишу указ, и через какое-то время это произведение искусства станет для земляков именно тем, чем я его назову. А что касается нашей с тобой правды, я верю в какой-то ещё нами не раскрытый, роковой смысл этого символа. Понимаешь, я ощущаю прилив энергии, когда смотрю на него прямо или мысленно… так отдаёшь?» – «Снимай, но из дома – ни-ни!».

До лета девятнадцатого года Подсинск несколько раз переходил из рук в руки противоборствующих сторон. Оповещаемая жившими внизу по реке хакасами о приближении колчаковцев, Феодора уводила небольшой гарнизон из города в район карстовых пещер, остальные отряды партизанской армии разбегались по предгорьям Саян и Алтая или растворялись среди мирных жителей до ухода гостей. Отловив сотню пожилых и увечных «добровольцев», загрузив транспорт реквизициями, белые удалялись восвояси. Бои случались редко. Последний из них, на памяти «независимого» владельца усадьбы на всхолмленном мысу между Енисеем и Подсинкой, оказался самым кровопролитным. Целый день вперемешку с частым винтовочным щёлканьем стучали пулемёты где-то возле Тарского озера, на землях первого совхоза подневольных люмпен-пролетариев. Время от времени глухо ухали орудия.

Через несколько часов, когда бой утомился и замолк, ввалился в дом усталый донельзя, пропахший порохом и едким п о том, с окровавленным хрящом оторванного уха ординарец-хакас с вестью от Феодоры. «Твой дочка живой, бачка, – успокоил он старого Скорых, налегая на выставленный ему на стол чугунок с бараниной. – Мой ханша побежал прятаться». Из дальнейших расспросов штабс-капитан узнал, что от гарнизона осталось едва ли с десяток израненных стрелков и «конница» в виде безлошадного ординарца. Только Феодору, словно заколдованную деву, ни одна пуля, ни один осколок не задели. Василий Фёдорович не стал уточнять, в какую сторону подалась дочь с остатками воинства, спросил ординарца: «Ты сейчас куда?» – «Знаю куда», – уклонился от объяснений революционный сын степи. Ночью он исчез за воротами.

Опять потянулись томительные для отца дни. На этот раз белые из города всё не уходили. Штабс-капитан пригляделся к ним. Не узнавал. Это были совсем не те русские офицеры, с которыми он прошёл три южнославянские страны и туркменские оазисы. Конечно, кадровых среди них мало, в основном, это «окопные» оберы и штабсы, наскоро выслужившиеся из студентов и разночинцев. Как неопрятны, грубы, развязны, неоправдано жестоки! Не все, конечно, только слишком уж много паршивых овец, портящих стадо. Стойкое неприятное чувство к представителям своей касты овладевало постепенно героем двух войн прошлого века, монархистом по воззрению. Он отказался от первого намерения пригласить кого-нибудь из офицеров, наиболее приятных на глаз, в дом. О чём с ними беседовать? Обойдусь!

Глава XII. Революционная целесообразность

Изба старшей дочери Прокопия, работника Скорых, стоял на берегу Подсинки. Как-то, направившись с удочками к речке, штабс-капитан разглядел в мелькающие щели штакетника её брата, Ивана. Сын Прокопьев, охотник, прекрасный стрелок, силком был затащен Феодорой в её «гвардию». И вот он, рослый, статный блондин, таится, похоже, в доме сестры. Василий Фёдорович окликнул его. Иван вздрогнул, выронил садовый нож и с опаской приблизился к забору.

– Это я, сосед, – поспешил успокоить молодца Скорых.

– А, дядь Вась, пролазь сюды, – отозвался Иван, раздвинув дощечки забора. Глаза красавца выдавали растерянность.

– Ты как здесь оказался, Ваня?

– Убёг, с отчаянием ответил дезертир.

– Дочь где? Цела?

– Тама, – махнул парень рукой в сторону Енисея. – Чё ей станется? Федору Васильну пули не берут, заколдована.

– А как вернётся?

– Боязно.

– Не сдобровать тебе, Зверобой.

– Знаю. Пока у нас белые стоять, не воротится. С ними уйду. Всё одно пропадать, што с белыми, што с красными, – круглые плечи беглеца поникли. – Я пойду, дядь Вась?

– Ты у себя, Иван. Пойду я, раз говорить не хочешь. Будь здоров!

Вернулся на тропинку тем же путём, слышит – шаги за спиной. Бросил взгляд через плечо: Иван идёт следом. Тот увидел, что замечен, приостановился в нерешительности. Так ведёт себя человек, которому есть что сказать, но не решается. Василий Фёдорович дал ему помаяться.

– Чё тебе, Иван? Говори! Между нами останется.

– Слышь, дядь Вась… сядем тут на бережку…

– Сядем, чего ж не сесть-то.

– Замучился я в эти дни.

– Это понятно.

– Не знаю, как начать, с чего начать…

– Начинай с самого главного.

– Ну, ты, дядь Вань, егорьевский герой, мужик, должон…

– Чё должон?

– Должон выдюжить…

– Перестань уже елозиться.

– Словом, Василь Фёдорыч, нет твого Никанора.

У Скорых перехватило дыхание, он откинулся спиной к ветле.

– Рассказывай что знаешь! Никанор был здесь? С белыми? В бою убили?

Иван обкусывал ногти.

– На Тарском… Наши приканчивали раненых офицеров после атаки… Феодора его заметила. В бедро ему штыком пырнули, в мякоть. Велела держаться за неё, так и пошкандыбали к Енисею. Следом я корнетишку привёл, ему руку перебило. Подумал: чего пацана жизни лишать, пусть будет пара, чтобы не скучать Никанору. Там над рекой пещера такая – сама в серёдке горы, а светлая, свет сверху. Ключевой воды – не хочу, припасы всякие рассованы по щелям, хворосту припасено. Жить можно долго. Сначала каждый собой занимался, у всех дырки от пуль и штыков болели, уж колчаковцы постарались. Понемногу очухались наши пролетарии и стали зло на пленниках вымещать, кто словами, кто чем под руку попадалось. Надоело и это. Тогда стали кричать: расстрелять белую сволочь! Федора им поперёк, дескать, без суда нельзя. Так суди, комиссарша, твоя власть! Чё меня поразило. Ведь она среди своих – царь и Бог, тось царица и богиня: как скажет, так и будет. А тут уступила. Судили всем кругом. Ну, как положено, обвинили офицеров во всех грехах (Никанор твой в прапорцких погонах был)… потом подняли руки – к стенке, кончать тось. А Федора в конце говорит: я, говорит, корнета отпустила бы, мальца мобилизовали силком, я голосую против его расстрела. А вот Никанор Скорых добровольно к Колчаку ушёл, он предал своих товарищей, рабочих, он враг революции и по нашему революционному закону заслуживает смерти. Что за баба! Прости, сосед, ведь дочь твоя, каково тебе меня слушать.

– Ничего, Ваня, не щади меня, продолжай.

– Так значит, смерти заслуживает Никанор, говорит Феодора и хитро мыслю свою заворачивает: только голосовать за расстрел его я никак не могу, он мне брат двоюродный. Поэтому имею право воздержаться… И вас того же прошу, если вы во мне товарища уважаете. Тут войско её стало чесать затылки: просит ведь командирша ласково, не суёт наган под нос, да и уважали её мужики без притворства. А она видит, что мужики уступить готовы, новый ход делает. А зря. Но уже не воротишь… Значит, говорит: пущай Никанор покается, даст слово, что больше руки не поднимет на трудовой народ. Мы, как выйдем отсюда, отпустим его с миром. Пущай живёт среди нас и помогает нам новую жизнь строить. Так же поступим с мальчишкой, за компанию.

Из дальнейшего рассказа Прохорова сына получалось, что последние слова Феодоры решили судьбу её брата. События в пещере приняли для пленников роковой оборот. Пока продолжалось судилище, Никанор то спорил с обвинителями, задирался с ними, то просил их быть людьми: «Война ведь братоубийственная, земляки, все грешны». Но в ногах у них не валялся, помиловать не просил, хотя расправы боялся – руки дрожали. А тут только сильнее побелел, что стенка пещеры, окаменел, бросил напоследок: «Каяться? Нет уж, сестрица, шиш тебе!»

Эти слова участь его и решили. Минуту назад «гвардия» готова была уважить просьбу предводительницы, но последние слова прапорщика сделали пещерную вольницу невменяемой. Они бы, наверное, и Феодору растерзали, вставь она хоть слово в защиту обречённого. Феодора настроение подчинённых поняла, приговор подписала чернильным карандашом и, спрятав бумагу под целлулоид планшетки, удалилась в темень расщелины, не бросив даже прощального взгляда в сторону брата. Оставшиеся на свету поставили колчаковца к бугристой стенке. И заспорили между собой. Потом, придя к согласию, подвели к Никанору тихо и горько плачущего корнета, действительно, мальчика. Охватили место казни полукольцом, взяв ружья наизготовку. Коллективный палач – это надёжно во всех отношениях. Оглушительный, как в пустом зале театра, залп. Посыпались камешки и пыль. При безветрии пороховой дым долго не рассеивался. Казнённых отнесли в ближайшую нишу, присыпали щебнем.

Закончив рассказ, Иван в томлении стал раскачиваться сидя. Не скоро прозвучал вопрос штабс-капитана:

– И ты стрелял?

– Нет! Нет, дядь Вась, вот те крест!

– На твоих руках нет крови моего сына?

– Боже упаси! Иначе ты от меня и слова бы не услышал. Я незаметно скрылся за Федорой, только далеко не ушёл, смотрел из укрытия. В тот же день бежал. Мне припомнили бы, что я в казни не участвовал, такое там не прощают. Выход нашёл случайно. Только Федора знает все ходы под землёй.

– Тебе, Ваня, повезло, – многозначительно отозвался Скорых на искренний ответ свидетеля последних дней и минут жизни Никанора.

Мужчины расстались молча. Забыв о рыбацких снастях, Василий Фёдорович стал медленно подниматься в гору. Принятая на душу тяжесть придавливала к земле, горбила. А ведь предстояло ещё передать весть Ангелине. И далеко не слово в слово. Надо «подчистить» правду, чтобы не сделать невестку вечным врагом Феодоры. Остановился на версии гибели поручика Скорых в бою. А тело? Сбросили в реку. Представил лицо Ангелины. Заплачет, конечно, только кричать, биться в истерике не будет.

Так и случилось: услышав весть, невестка вытерла основанием ладони выступившие на глазах слёзы и сказала: «Верно цыганка нагадала – всех переживу».

После ухода белых Феодора возвратилась домой, будто волчица в логово, которая подозревает засаду. Настороженный взгляд, замедленные, не свойственные ей движения, вкрадчивый голос. Отец, внешне демонстрировавший неведение о том, что произошло в карстовой пещере, не ослаблял в ней напряжения. Она учуяла в его поведении фальшь, только не могла определить её природу. В первый же день она убедилась, что сына Прохора в Подсинске нет, однако узнала: он здесь был. Но встречался ли с Василием Фёдоровичем? Ничто о такой встрече не подсказывало. А если они и встречались, насколько откровенным был Иван? Первым не выдержал отец. В первенстве оказалось его преимущество. Он мог задавать любые вопросы, исходя из своей осведомлённости, в то время как дочери приходилось невольно открывать то, что ему необходимо было из неё вытянуть. Правда, Василия Фёдоровича занимал главным образом вопрос, в какой мере Феодора повинна в смерти Никанора, если правда, что рассказал Иван. Штабс-капитан в глубине души надеялся: нарисованное сыном Прохора – бред, отдельное соло бредового времени. Штабс-капитан воспользовался удобным, показалось ему, моментом. Домашние разошлись по усадьбе, хакас ушёл на конюшню седлать лошадей.

– Скажи, Феодора, твоей революции так уж необходима была смерть Никанора?

Дочь выдержала паузу. В её мозгу (выдали глаза) мелькнуло: знает! Но что знает? Насколько полно?

– Поручика Скорых, офицера армии Колчака, приговорил к расстрелу трибунал. Моя особая позиция – помиловать при выполнении им определённого требования, а именно, покаяться… Так вот, моя особая позиция им во внимание принята не была. Он усугубил свою вину, отказавшись каяться. Он сам сделал выбор.

– Но, ты – комиссар гарнизона и главный партбатюшка партизанской армии, к тому же председатель Подсинской ЧК, ты ещё много чего, ты – последняя инстанция, высшая власть здесь.

Были ситуации, при которых Феодора не могла лгать. И существовали люди, заслуживающие в её мнении только правды.

– Революционная целесообразность не допускала помилования. Его отпустить, значит, освобождать из-под стражи, под сожаление о содеянном, под честное слово больше не воевать, других белых офицеров. А мы их всех, без исключения, расстреливаем. Впрочем, как они всех красных. Око за око.

Старый офицер сорвался:

– Он же твой брат!

– Бывают времена, когда близкое родство определяется совместным окопом. Новый мир, отец, требует многих жертв. Никанор остался в его детях, они будут жить при коммунизме. Им дела не будет до отца среди впечатлений собственной жизни. А если узнают, что отец умер монархистом, офицером банды Колчака, то станут стыдиться его, а в анкетах писать: отец неизвестен.

– Погоди, погоди! Сколько раз, выручая брата, ты ссылалась на долг.

– Да, повторяю, я выполняла перед ним долг, ибо это не вступало в противоречие с долгом более высшего порядка. А сейчас мой долг перед революцией неизмеримо выше, чем долг перед близкими, друзьями, даже перед родиной, которую нужно, учили меня, беречь. Но можно и не беречь, если того требует интернационал. Земношарная советская республика – высшая ценность по сравнению с Россией. Этот долг требует уничтожать врагов коммунизма.

– «Бесы»! Истинно «Бесы»! Прав был Достоевский.

Феодора чуть ли не впервые в жизни взорвалась:

– Знаешь что, отец, казни меня, у тебя есть оружие, я знаю, заруби меня золотой шашкой. И пальцем не пошевельну, чтобы защититься. Ну же! Папа!

Василий Фёдорович уже остыл:

– Никого казнить не надо. Оправдан лишь поединок, когда у противников равные шансы – на дуэли, в бою. А вот нельзя допускать, чтобы …

Он не договорил – хакас подводил оседланных лошадей к крыльцу.

Глядя в раскрытые ворота вслед всадникам, штабс-капитан мысленно повторил и закончил фразу: «Нельзя допускать, чтобы мужчина и женщина соединялись во лжи, преступно – лишь по похоти. Дети, появляющиеся после такого совокупления, черны душой и ликом, они мстят всему миру». Где-то далеко ударили в колокол и поплыл, затихая, звук, вдруг вызвав в памяти церковный звон в том сербском городке, где был дом-западня в саду и чёрный ход, с веранды в мансарду.

Глава XIII. Чёрная пасть

Где-то возле Омска шла война. Красные наступали, тесня Колчака. В «Сибирской Италии» наступило затишье. Но долго ещё выглядывал обыватель в окно на шум шагов: кто там марширует, белые или красные или ещё какие? При падении до первых петухов на пол книжки с ночного столика или иной тяжёлой вещи, успевали присниться выстрелы. Война стала привычной. Поэтому партизанские армии самораспускались медленно.

Внимательный взгляд Феодоры рассмотрел перемену в отце. Он сильно постарел за последние месяцы, ослаб (присаживался чаще, чем обычно). И стал светлеть лицом. Уже не слонялся по дому в нижнем белье, как последние месяцы. Выходил в гостиную в венгерке и панталонах. Подстригал по субботам седые усы и бородку. В глазах старого хозяина появился былой блеск постоянно мыслящего человека. Феодора понимала, она пала в глазах отца, но она дочь, самая близкая «кровинка». Чёрная тень, возникшая между дочерью и отцом, не забудется им, но со временем потускнеет в свете новых дней. Она решила ускорить оживление «деда» (так вслед за внуками стали звать главу семьи Ангелина и Татьяна).

Феодоре пришло на ум испробовать на отце, для облечения его сердца верное средство – устроить прощальный ужин, «на троих» в их укромном уголке. Там, у костра, сядет между ними, живыми Скорых, бесплотный, немой Никанор с опущенными веками. Только это надо терпеливо перенести. Боль утраты смениться грустью, светлыми воспоминаниями. Что сделано, то сделано. Прошлого не вернёшь. Надо положиться на время.

С предложением провести день в «их пещере» Феодора подступилась к отцу. Василий Фёдорович не сразу понял смысл обращённых к нему слов. А когда до него дошли слова дочери, на его бескровном лице отразился такая мука, какую комиссарша не замечала у своих жертв при расстрелах. Но миг – и «дед» другой: лицо принимает обычное выражение: «Спасибо, дочка, угодила… Будем собираться».

В оговоренный срок, выходя из своей комнаты, Феодора вдруг остановилась перед дверью. Взгляд ей зацепился за реликвию потомков Борисовичей, висевшую над её койкой. Буковый квадрат с обрубками блюдца по центру будто просил не оставлять его в доме без присмотра. Сразу расхотелось выходить за порог. Феодора пересилила себя: что за блажь! Но пока шла за отцом к Енисею, видение круга, вписанного в квадрат, преследовало её. И породило забытое чувство страха. Она догадалась о его природе: река, конкретная река. Страх перед Енисеем не отпускал Феодору с того дня, когда барышня Маша Александрова вытащила её из воды. Она научилась подавлять его, не показывать другим. Пришло на ум бессмысленное: надо было снять эту штуку со стены, взять с собой.

Их старая лодка давно сгнила в стоячей воде затона. Рядом одинокая изба перевозчика. Он уступил за хорошую цену плоскодонку о двух вёслах, настоял, чтобы подсинцы прихватили кормило, ибо после недавних обильных дождей в верховьях Енисея течение реки усилилось.

Было раннее, прохладное утро. Густые пласты тумана лежали над водой. Василий Фёдорович сел на вёсла. Феодора, ворочая длинным рулём, держала тупой нос плоскодонки против течения. Как обычно, пошли вверх по реке, держась левого берега, под которым вода текла медленней, чем у берега противоположного. В какое-то время Феодоре показалось, что они уже миновали то место, где надо сворачивать влево и пересекать реку, чтобы лодку вынесло течением к их заводи. Однако отец продолжал выгребать вверх молча, сосредоточенно. Серые ошмётки тумана временами облепляли его белобородое лицо, скрывая старческие черты, затем оно открывалось, выражая только физическое напряжение.

«Дай мне, отдохни». – «Ничего, уже поворачиваем… Право руля!». Феодора отвела от себя рулевое весло на вытянутую руку. Нос плоскодонки описал дугу в четверть круга. Теперь река всей массой текущей с юга воды давила на правый борт, снося судёнышко вниз. Штабс-капитан грёб, тяжело дыша, откидываясь спиной и вытягивая руки с вёслами. Феодора старалась держать кормило по продольной оси лодки. Впереди проявилась в туманной мгле тёмная полоса – правый берег Енисея. Феодора, не дожидаясь команды, вновь отвела кормовое весло резко вправо. Течение, намного более быстрое, чем то, с которым Скорых боролись, поднимаясь по реке, подхватило их судёнышко. Теперь можно было сушить бортовые вёсла, отдохнуть, лишь слегка поводя из стороны в сторону рулём, чтобы корму не заносило вперёд.

Внезапно вся плотная масса тумана осталась за спиной пловцов. Солнце ещё не взошло над восточным увалистым берегом, но светился прохладный воздух, и каждая деталь рельефа чётко обрисовывалась, что вблизи, что вдали. Обрывистый берег, светло-кремовый от слагающего его известняка, был живописен вертикальными складками разных оттенков. Одна из складок, впереди с полверсты, выделялась более густой тенью. Наверное, Феодора не обратила издали на неё внимания, но георгиевский кавалер знал, что это такое, какой капкан поставила карстовая толща на реке для рассеянных пловцов. Когда-то штабс-капитан, чудом избежав ловушки, дал в сердцах ей название – Чёртова пасть.

Всё ближе смертельная западня, всё шире зев грота. Наконец и Феодора замечает углубление в скале, куда устремляются, переплетаясь, струи реки. Отец, сидящий к дочери лицом, спиной по ходу лодки, будто впервые видит её глаза. Насколько они прекрасны сейчас не свойственным им человеческим чувством! Эти родные ему глаза выражают то, что никогда не замечал Василий Фёдорович, не раз пытливо заглядывая в душу их, с Елицей, ребёнка. В них – животный ужас. И старый человек выходит из охватившего его на этом пассивном участке речного пути оцепенения. Он хватается за вёсла, налегая сильнее на левое, чем на правое, пытается отгрести в сторону, вырваться из сплетения роковых струй, хрипит:

– Феодора, помогай, право руля!

Но дочь не слушается отца. Она уже вся там – в чёрном провале горы, совсем близком, жадно втягивающим в безразмерное, точно Тартар, нутро воду реки. Скорых видит, как ужас в её глазах сменяется выражением покорности, потом умиротворения, в последнюю минуту – восторга. Да, восторга! Отец вскакивает на ноги, протягивает руки к Феодоре, инстинктивно пытаясь уберечь её от неумолимо надвигающейся смерти:

– Дочка!..

– Мама! – было последним словом сорокалетней женщины, увлекаемой рекой в чёрную пропасть. Словом, произнесённым так, как произносят его при встрече.

Глава XIV. Видение матери Арсении

Вершины скал над каньоном Пивы окрасились розовым. В Старопивском монастыре ударили к заутрене. Мать Арсения вышла из кельи в лёгкой рясе, с чётками и Требником руках. Обитель в кольце скал почти весь день спасалась от летнего солнца приятной тенью. Зимой те же скалы закрывали её от ветров. И при этом, в каменном колодце, только одной стороной открытом в сторону пропасти, никогда не бывало сыро. Идеальное место со здоровым микроклиматом открыли в ущелье Пивы отшельницы, чьи кости давно уже превратились в прах. Сейчас целебными свойствами горного воздуха и минеральных ключей пользовались последние раненые, долечивающиеся в госпитале при монастыре после войны, которая для Черногории, как для страны Антанты, закончилась победно, несмотря на оккупацию австро-венгерскими войсками.

Переступая порог, настоятельница ощутила всем своим существом какое-то грозное событие, касающееся её лично – часто забилось сердце, давно не испытывающее тревог, горячая волна ударила в голову. Если бы в этот миг кто-нибудь из монастырских увидел игуменью, то был бы поражён изменениями всегда бескровного, неподвижного, словно вылепленного из гипса, испитого лица старой женщины. Лёгкий румянец окрасил впалые щёки, появился блеск в потухших глазах. Движение её убыстрилось, наполнилось энергией. Мать Арсения будто вернулась в оболочку Елицы.

Выйдя к каменному креслу, она обвела внимательным взором открывающиеся от этого места постройки монастыря. Всё было на месте, ничего угрожающего не нарушило старый, привычный порядок столбов аркады, на которую выходили кельи узкими дверьми и оконцами. Не изменились плоские фасады трапезной и госпиталя. Не обрушились архитектурные детали храма, похожего на внутреннюю цитадель крепости, коей и была на самом деле обитель. К паперти уже подтягивались смиренные сёстры в чёрном и ходячие больные, одетые в пёстрое.

Мирная, привычная картина не успокоила хозяйку обители. Она перевела взгляд с земных сует на продолговатый многоугольник чистого, в густой сини, неба, заключённый в оправу из скальных вершин, розовых от низкого, невидимого отсюда солнца. Этот клочок неба представился Арсении-Елицы рукавом реки, текущей в гористых берегах. И вот (то ли птица пролетела, то ли соринка попала в глаз) появилась в текучей сини чёрная лодка, а в ней – двое, оба узнаваемые. Видение мелькнуло между двух вертикальных вершин и пропало.

Мать Игуменья, сколько могла держать голову задранной, смотрела вверх. Потом зажмурилась, выжав навернувшиеся слёзы, и произнесла тихо, без выражения, будто просто констатировала факт:

– Феодора умерла.

Глава XV. Игра «в дурачка»

В тот же день и час, когда в разгаре летнего утра быстрое течение Енисея увлекало чёрную лодку с двумя пловцами к воронке карстового провала, а над каньоном черногорской речки Пивы, в женской обители, ударили к заутрени, Сиверский городок, уверенно советский, пробуждался по стрелкам часов. Солнце здесь ещё не освободилось от власти белых ночей, не пускающих тьму ночную на золотые небеса. Обыватели, осоловевшие от дурмана снов, крестя зевающие рты, выходили из домов, распахивали ставни. Только каменный особняк виноторговца Ангроманова не хотел поднимать веки навстречу новому дню. Жалюзи на узких окнах оставались опущенными. Дом при виде снаружи казался мёртвым. Но за железными, поистине крепостными затворами, в подвальном погребке под арочными сводами, если припасть ухом к дубовым дверям, ведущим в кабачок, слышался шорох, голоса, шлепки, скрип дерева, реже – шаги. Там шла бесконечная, но вялая, без азарта, игра в карты. Обыкновенный «дурачок» под слова «сдавай», «ходи», «бью», «отбой», «принимаю».

В жёлтом круге слабого масляного ночника под плотным абажуром падали на столешницу пёстро разрисованные картонные прямоугольники. Появлялись две пары рук – изящные женские, слегка припухшие, с длинными ухоженными ноготками, и мужские, костистые, похожие на лапы крупного доисторического хищника. Ногти на них никогда не обстригались. Из этих рук сыпались под встречное покрытие карты, ими сгребались или отодвигались в сторону. Игра шла в молчании, иногда прерываемом отдельными словами и фразами. Привыкнув к скудному освещению и присмотревшись, можно было бы различить в тени лица игроков, узнать в них Эшмо и Маркитантку. Виноторговец был в своём любимом халате, чёрном, с чёрными звёздами. Молодая седоволосая его напарница – в неизменном наряде бордового и чёрного цвета, с жемчужной отделкой жакета и сапожек. Шаль покрывала её плечи, свисая до каменного пола, хотя в заведении было не холодно.

Всё под каменными сводами было земным – женщина и мужчина, обстановка злачного места, знакомая нам, и «дурачок», освоенный поколениями землян. Только вот карты в неиссякаемой, создавалось впечатление, колоде, традиционные разномастные «шестёрки», «дамы», «валеты», «десятки», «тузы» и так далее, представляли собой живые картинки. Миниатюрные портреты людей обоего пола, разного возраста, от только что родившихся младенцев до стариков, двигались, не покидая поля своей карты, жестикулировали, говорили. Словом, жили обычной своей жизнью, не подозревая, что являются объектами наблюдения. Одна некрасивая женщина среднего возраста, сидя в лодке, плыла, лицом вперёд. В лодке же находился старый, похожий на военного, мужчина с небольшой седой бородкой, но нельзя было с определённостью сказать, одно ли судно несёт к какому-то пределу этих пловцов или разные. Ведь у каждого человека своя судьба. И карта игральная изготавливается для одного. Но среди бесчисленных лиц мелькали чёрные карты особого рода, трефовый туз и дама пик. Причём, знак первого рисунком своим напоминал лицо Эшмо, а лик карточной дамы явно был списан с Маркитантки. Чаще всего этим двум мастям, поочерёдно, выпадало быть козырем, но иногда вдруг счастье оказывалось на стороне мастей червонной или бубновой. Тогда лица играющих принимали озабоченное выражение, и каждый из них подолгу обдумывал свой ход, будто они играли не друг против друга, а против кого-то иного. Замечена ещё одна странность в этой игре: если выигрывала Маркитантка, побив карту партнёра своей или его мастью, то Эшмо только снисходительно ухмылялся, показывая белые, без изъянов, зубы; но когда причиной плачевного для его финала становились карты иных, красных мастей, виноторговец выходил из себя, швыряя на пол всё, что оказывалось у него под руками.

Игра, начатая с вечера, вначале удачная для Маркитантки и Эшмо (в их понятии, отнюдь не в обычном, человеческом), за полночь стала принимать оборот, вызывающий досаду игроков, и чем дальше, тем чаще.

– Мы перемудрили! – в досаде бросил свои карты Эшмо, реагируя на проигрыш. – Они на каждом шагу выходят из-под нашего контроля. Что за век!

Маркитантка была более сдержанной в тоне голоса, но истина оказалась и для неё дороже , хотя она не могла сказать, положа руку на сердце, «homo sum».

– Более того, мой дорогой Эшмо, они не просто безнаказанно своевольничают, используя нашу занятость, что было всегда, но сделали стилем жизни ломку всего мироздания, и мы перед ними нередко бываем бессильны.

Эшмо согласился:

– Если так дальше пойдёт, если не остановить их, мы с тобой будем не нужны. Одно дело грешить, оскорблять нравственность, соблазнять ум звериными инстинктами Это нам с тобой на руку, здесь поле нашей деятельности, возможность приобрести максимум сторонников ради равновесия тёмного и светлого миров. Другое – жить во грехе, порчу нравов превратить во всеобщую безнравственность, бесповоротно стать зверем. Конечно, это высшая цель, за которую мы начали борьбу с Сотворения Мира, но это ловушка, это наш, с Ангра-Майнью и всеми дэвами, конец. Мы создадим такую концентрацию зла, что окажемся в нём самым слабым звеном, ибо только в нас останутся воспоминания о том, с чем мы боролись; наш зверь не способен будет помнить. Давай-ка понемногу не то, что помогать Агура-Мазде и его воинству, но хотя бы не препятствовать там, где они могут рассчитывать на успех. Есть ещё немало людей духа, порывов, которые они называют высокими, способных на жертвенность ради своих идеалов.

– Программа судеб уже запущена в благоприятном для нас направлении, остановить, изменить её невозможно, это лавина с взаимосвязанными частями. Притом, повторяю, мы далеко не всесильны, мы сами в этом потоке, вынуждены подчиняться возникающим в нём силам.

– Тогда постараемся внести в него новый беспорядок. Он способен будет создать новые локальные ситуации, влияющие на соседние. Кстати, что там у твоих «избранных» подопечных? Каковы твои планы в отношении их? Вот эти, – Эшмо собрал над переносицей вертикальные складки, напрягая память, – двое в лодке?

– Они приближаются к своему концу, закономерно, у них нет выбора.

– Останови их! Заставь женщину взяться за весло. Это поможет. Успеют!

– Она не хочет.

– Маркитантка!

– Эшмо, я бессильна, Феодора сейчас сильнее меня… И, притом…

– Что «притом»? Говори!

– Она должна исчезнуть, ради нас с тобой, Эшмо. В ней столько тьмы, что там могут вместиться все обитатели Ангра-Майнью, все его владения… Всё! Их нет!

– …Вижу. И вижу двух мальчишек. Тоже Скорых? Помоги им уцелеть. Они нам пригодятся для новых дел. Что ждёт Корниных?

– По нашему плану им была дана возможность пережить революцию в самых благоприятных условиях, в глухомани. Но ивановцы разграбили и сожгли барский дом, так, за компанию с восставшими александровцами, хотя добрую барыню и тихого барина православные даже любили. Зверь в крестьянах оказался сильней… Историк и его жена Арина, по её инициативе, оказали вооружённое сопротивление. Арина скончалась от тифа в тюрьме, Корнин ещё там. Если необходимо оставить его в живых, подумаем, не посадить ли его на тот «философский пароход», что Ленин готовит в уме для цвета русской интеллигенции. Кажется, «Пруссия» его название. А сын-подросток, Павел, превратился в беспризорного. Ещё у меня поэт Тимур Искандеров. Просто не знаю, куда его определить. Есть свободное место на земле самоедов. Ладно, подумаю. Только учти, Эшмо, все они способны собственной волей менять наши предначертания. Научились! С них нельзя глаз спускать. Как-то, с различными ухищрениями, куда-то завлекаем их, но это, как правило, не то, что задумано изначально. Разве так было даже в начале прошлого века, Эшмо! Всё изменилось. Времена, люди, нравы – всё другое.

Книга III КРАСНАЯ ИМПЕРИЯ

Часть одиннадцатая. АД В РАЮ

Глава I. Страна Феодоры

России не стало.

Государство со «спотыкающимся» для русского языка названием «Эсэсэсэр», возникшее на месте империи, попало в цепкие руки инородцев. Под их контролем оказались высшие органы власти; среди самозваных «вождей» русские лица выглядели экзотикой. Страна превратилось в интернациональный конгломерат административных единиц. Нерусская и по духу власть очертила неконтролируемой законом рукой территориальные автономии, где только находила к тому малейший повод. Появились «национальные» области, округа, республики, в которых русскоговорящее большинство (как правило, большинство) оказалось в положении пришлых, вперемежку с «коренными». Балаганную государственность обрели народности, никогда её не имевшие, даже не помышлявшие о ней в силу своего исторического недоразвития . Под неё сочинялись названия регионам и родственным племенам, бывало, находящимся в стадии «развит о го палеолита». Один эвенк, сменивший первобытно-общинный чум на коммуналку социализма в выделенном ему автономном округе, в соседстве с семи иноязычными «мигрантами» ощутил себя «титульным», личностью высшего сорта. Члены жузов-орд, кочевавших в степях от верховьев Иртыша до Каспия, сначала оказались под вывеской Киргизская республика. Затем первоначальное название новосёлы царских палат стёрли и написали «Казахская». Ордынцы на то и другое отзывались безразлично. Ведомые чингизидами (при «власти советов» ханы обзавелись партбилетами), они сами не помнили своего родства.

«Грузин», «еврей», «туркмен» – зазвучали гордо. Русским называться русскими стало как-то неловко: шовинистский запашок, клеймо главного надзирателя «тюрьмы народов». Предпочтительней стало именоваться «советский» («мы – советские люди!»). Всем этим заправляли набежавшие с окраин временщики из Кремля. Новое территориальное устройство, национальная политика, воспитание масс надуманным интернационализмом, лукавство братства народов направились на разъединение собственно русских по языку и культуре, по исторической памяти и традициям. Отделить их от белорусов и малороссов! Рассовать по искусственным национальным углам! Заставить их каяться за «преступления царизма» перед инородцами! Страх большевистской власти внушал самый бунташный из всех советских народов, и самый многочисленный. Свежи в памяти были восстания рабочих Ижевска и крестьян Тамбовщины, матросов Кронштадта, движения белых армий с русскими по духу генералами. Однако с каждым годом, укрепляя режим, советское сознание всё глубже укоренялось в людских массах. Псевдо-интернациональная машина, идеологически настроенная, снабжённая безжалостными репрессивными механизмами, работала исправно.

Но непостижимый умом человеческим проект тёмных сил способен реализоваться только в пределах тьмы, которая не может быть абсолютно всеобъемлющей, ибо тьма не ощущается, не осмысливается, если не оттеняет её свет, хоть лучик, хоть искра.

Даже внедри Феодору в 120 миллионов тогдашних душ страны, они не погрузились бы в кромешный мрак, ведь и в ней самой, в этой сибирячке с черногорской кровью, не всё было чёрным – лишь пятна болезни, врождённые и появившиеся, как следы чахотки на внутренних органах, под внушением апологетов немецкого учения. А сколько православных душ болезнь лишь затронула, оглушила, лишила остроты зрения!

Умирают и звёзды, но свет их вечен, поскольку вечна Вселенная и нет края у неё. В русском языке есть слово правда . Изначально означало оно не только истину, не ложь , но и справедливость . На развалинах тысячелетней России, ставших фундаментом принудительного Союза бумажных республик, свет правды и в самую глухую ночь исходил из памяти людей помимо их воли. От великой русской литературы былых времён. От памятников истории. От мельчайших предметов искусства и повседневного быта. От пожелтевших писем с выцветшими чернильными строками в домашних архивах. От воспоминаний людей бывалых. От живого русского пейзажа. От заброшенных погостов с кривыми крестами. От разорённых церквей… Это были частые, повсеместные, яркие, но разрозненные вспышки. Чтобы они слились в один победный поток, уже не подвластный тьме, требовалось какое-нибудь событие, соразмерное стране и коллективной душе народа, осознающей себя единой уже одиннадцатый век. Причём, событие трагическое, ибо только трагизм обладает мощным творческим потенциалом.

Таковым стала Отечественная война, справедливо названная Великой. В её кровавом, скорбном свитке поворотным к всеобщему озарению стал отчаянный крик в сторону ставки Верховного главнокомандующего, исторгнутый из груди командира одного воинского подразделения на передовой: «Шлите подкрепление! Присылайте пополнение! Из русских! Ради Бога, дайте русских солдат!» Заметьте, был помянут упразднённый Бог, и красный военачальник, забыв о «едином советском народе», требовал у всевластного грузина именно русских бойцов. И в ставке его поняли правильно. Да, это был поворотный миг, однако рассвету суждено было длиться много десятилетий, и сегодня, когда пишутся эти строки, новое, оптимистическое утро ещё борется с мраком, и нет уверенности, что он рассеется окончательно. Есть только надежда и воля к преодолению сил тьмы. И бодрит пушкинское «Да здравствует солнце!..»

Глава II. Беженец из Ивановки

Павла Корнина революция освободила от родителей. Вечером, накануне катастрофы, родители и прискакавшая верхом из Александровки тётя Маша уединились в отцовском кабинете. Павлушу отправили в сад. Спустя какое-то время, окликнули из окна. Войдя в дом, подросток заметил, что оружейная кладовка открыта. Ружья были расставлены под окнами гостиной, а патроны свалены горкой на столе. Мария Александровна курила у раскрытого окна. Матушка собирала гимназический ранец. Отец ходил из угла в угол по комнате.

При виде сына, ставшего в дверях, подошёл к нему: «Павел, может статься… Словом, переночуешь на выселках у Василисы. Ну, не прощаемся. Просто, доброй ночи». Тут подошла Арина Николаевна, молча обняла сына, поцеловала в лоб: «Ступай!» Голос её был странен, пугал. Тётя Маша подала от окна прощальный знак рукой с зажатой в пальцах папироской.

На рассвете мальчика разбудили ружейные выстрелы. Они доносились со стороны усадьбы. Во дворе заголосили молодки: «Пожар, пожар! У наших! Барин с барыней!» Властная Василиса на дочек прикрикнула, помогла Павлику собраться. На околицу Ивановки пробирались огородами. За ними начиналась роща, которой вышли на дорогу, ведущую в Арзамас. Попутной телегой добрались до уездной столицы.

Василиса оставила подопечного в доме, где до поджогов помещичьих усадеб на правобережье Средней Волги квартировал два учебных года гимназист Корнин. Квартира принадлежала вдовому и бездетному учителю истории Седову. Он боготворил своего учёного коллегу Александра Александровича и согласился оставить беглеца у себя, пока не объявятся родители. Ждали долго. Никого из домашних Павел никогда больше не увидит. Старик и подросток зажили вдвоём.

Когда гимназию упразднили и в том же здании открыли школу, историк остался при ней завхозом. Он ничего не знал о рабочем движении. Опекаемый им подросток продолжил учебу возле него. Однажды Седов принёс домой весть, что Корнины, после разгрома усадьбы «восставшими крестьянами», были осуждены по статье «контрреволюционная деятельность» и оказались в губернской тюрьме. Александр Александрович жив. Арина Николаевна скончалась от тифа весной девятнадцатого. Тётя Маша была застрелена при защите усадьбы. На пожарище обнаружили обгоревшие кости. Вот так расправились с наставницей её детей благодарные представители горячо любимого ею народа, за который юная ещё Маша едва не пошла на каторгу. А в Александровке остался без досмотра Иван Тимофеевич.

Странное действие оказало на пятнадцатилетнего Павла Корнина известие о смерти матери в заключении, о заточении отца. Не было ни обычных в таком случае ни слёз, ни следов молчаливого отчаяния. Трагическая участь близких ускорила его взросление. Он стал всё чаще проявлять самостоятельность. Накануне нового учебного года заявил, что хватит с него немецкого языка и алгебры, что желает зарабатывать себе на хлеб трудом. Седов не возражал. Ему всё трудней удавалось сводить концы с концами. Искать места не пришлось. В последнее время Павел мог часами простаивать на рынке возле рядов с изделиями из кожи. Тут же работали кожевники, изготавливая подпояску и конскую сбрую. Как-то на любознательного мальчишку обратил внимание мастер: «Чё зыришь без толку? Бери струмент, работай!» Парень не стал ждать повторного приглашения. Руки у него оказались ловкими, будто сызмала знали это ремесло. Через какое-то время к нему подошёл тот же мастер, удивился, оглядев уздечку, которую успел сработать малец-зевака: «Будет с тебя толк, паря! Айда к нам. Пока учеником».

Не долго длилось учение. Однажды Корнин заявил опекуну: «Хватит с меня вожжей. Хочу галантерею работать. Это моё. Я художник». – Седова осенило: «Так у меня старший брат галантерейщик! У него до революции своё дельце в Первопрестольной было, где-то под Китайгородской стеной. Не знаю, жив ли. Съезди-ка, разведай».

Скоро в Арзамас пришло письмо от Павла: «Нашёлся ваш братец. Велел кланяться и даёт знать, что пристроил меня к делу в своей артели».

Владения Седова выходили плоским фасадом большого красного здания на Кривой переулок, отступив от тротуара на расстояние палисадника, застроенного дощатыми лавками. На верхнем этаже жил сам Седов, в восемнадцатом году национализированный, с подселёнными к бывшему хозяину предприятия семейными мастерами. Внизу располагались мастерские, где укладывался на ночь вповалку холостой рабочий люд. Женатые занимали подсобные строения на задах фабрички-усадьбы. Частное предприятие, назвавшись с наступлением Военного коммунизма артелью «Красный труд», изготовляло кожанки для комиссаров и ремни для бойцов Красной армии. Когда на фронтах затихло, царские галантерейщики понемногу стали возвращаться к художественной выделки кожи. Павел появился здесь вовремя. Старший Седов, с бородкой клинышком, с «клубничным» (по цвету и пористости) носом, доверяя рекомендации брата, ввёл упразднённого дворянина в мещанскую семью, состоящую сплошь из женщин, – дородной супруги и дочерей, замужних и девиц. Сыновей разобрали армии всех цветов, ни один из них не вернётся в Китай-город. Юного ивановца хозяин представил коротко: «Вот вам новый сын и братец, бабы». Из-за тесноты поселил его в чулане с окном.

Весной большевики дали волю частнику и назвали это отступление от идеалов пролетарской революции нэпом . Тут Седов развернулся. На ступенчатом аттике здания открылась под содранным кумачом и обновилась вывеска «Седов и сыновья. Золотая галантерея». Вновь потянулись к известным на всю Москву лавкам рабы красивых вещей, как состоятельные, так и ограниченные в средствах. Какая смесь одежд и лиц … и так далее. Уверенные в своей вечности буржуи-непманы в котелках, их жёны в модных юбчонках выше колен под соболями до пят, в шляпках-каскетках. Пролетарские писатели, поэтически жаждущие жить хорошо и , если позволят гонорары, ещё лучше. Неистребимые никакими революциями природные франты всех сословий, обретшие после денежной реформы возможность приобрести на последние серебряные рублики присмотренное портмоне с выпуклой золочёной монограммой под голой девицей, тоже с выпуклостями. Удачливый извозчик, понимающий, что жизненный успех зависит от выделки сбруи. Новая знать с партбилетами. Командиры РККА с россыпью геометрических знаков отличия и звёзд по петлицам на форменных воротничках, завораживаемые скрипом настоящей кожи. Работницы-комсомолки в красных косынках и кофточках в широкую полоску, бессильные перед буржуазным соблазном в виде сумочки на плечевом ремешке.

Вся эта названная (и неназванная из-за своей бесконечности) публика, демонстрируя покупку завистникам, сначала с гордостью говорила, хвастаясь перед ещё не отоваренными: «От Седова». Вскоре стала прибавлять: «Корнина работа».

Глава III. Тимур Искандеров

Поэтическая натура живёт в двух мирах, реальном и воображаемом. Для перехода из первого во второй, распространено мнение, необходимо так называемое вдохновение – творческий подъём, идущий изнутри или вызываемый внешним событием. Пребывание в грёзах может длиться довольно продолжительное время. Со стороны сочинитель видится как умопомешанный: взгляд устремлён в себя, отвечает невпопад, неловок, словом, он здесь, перед вами и в то же время далеко отсюда. Действительность для него заполняется фантастическими образами, возникающими таинством творения. Бывает, такое состояние не затухает постепенно, а вдруг сменяется упадком на взлёте, когда воображение становится бесплодным. И вот «вдохновенный безумец», только что общавшийся с духами, выглядит вполне «нормальным» человеком. Он изнурён полётом в запредельных сферах, недоступных для простых смертных, вял и раздражителен, угрюм и скучен. Ему отвратительны бумага и чернила; он не может связать двух слов, не то что создать оригинальную строку. Своё бессилие он объясняет отсутствием «муз» и лениво ждёт, когда они изволят явиться. Ожидание может затянуться до конца жизни… Творческая личность с опытом и характером, труженник, избавляется от такого состояния самопринуждением к работе. Он не ждёт в бездействии своей «музы», он двигается ей навстречу, интуитивно зная, где таится то самое спасительное для него вдохновение.

Приближаясь к своему пятидесятилетию, Тимур Искандеров осознал, что уже никогда не испытает такую потребность творчества, какая охватила его при создании поэмы «А». Это открытие не стало для него трагедией. Что ж, пик пройден. Слава Аллаху, Создатель предоставил своему созданию заметную вершину. Искандер оглы оказался достоин её. Так полагают его читатели. Он продолжает писать на трёх языках, и везде фигура в поэзии заметная. Толстые журналы охотно печатают его новинки, их декламируют, на их слова пишут музыку; несколько романсов стали классикой. О чём ещё мечтать! Хозяин «Русского дома» не томится ожиданием несбыточного. Он встаёт рано в любимом доме среди любимых лиц, предметов обихода, книг; до полудня обязательно работает – редко в кабинете, больше на скамейке у фонтана. Случается, рифма не идёт, но поэт не мучается, не рвёт исчерканную бумагу. Не отбрасывает в сердцах перо, сея кляксы. Надо отвлечься на что-нибудь, насладиться чашкой кофе, побеседовать с домочадцами. Потом, сменив место, подступиться к этой самой рифме с другой стороны, и она уступит. Подход проверен. А если душа несколько дней не лежит к писательской работе, пора отправляться в путешествие.

Такой стиль творческой жизни Тимур освоил после второй встречи с незнакомкой. В то время он ещё был подвержен мучениям при продолжительном творческом застое. Однажды, находясь в подавленном состоянии из-за своего поэтического бессилия, Тимур увидел в окне, раскрытом в залитый солнцем сад, чёрный силуэт женщины с непокрытой серебряной головой. Он встал из-за стола, и тотчас женский силуэт распался на пятна света и тени в абрикосовых деревьях. Но волнение, охватившее его, не прошло. Опять та незнакомка, которой он обязан за встречу с духом отца, за лучшую свою поэму, за Мариам. Куда она зовёт его на этот раз? Но зовёт же! Тимура охватило острое желание перемены мест. Взгляд остановился на путевых записках улема, вдруг оказавшихся на его письменном столе, хотя он не помнил, чтобы брал этот том из книжного шкафа. Почему бы не пройти ему путями деда? Не за один раз, конечно. Смотреть, сравнивать с описанным в путевых дневниках. Новые впечатления, новые темы. Они сами подскажут рифмы. Только успевай записывать!

Поэт откликнулся на зов незнакомки. И не пожалел. С тех пор несколько раз в год два всадника – поэт и слуга – проезжали дорогами и тропами, но чаще восхитительным бездорожьем Захир-аги. И уже не требовалась муза. Она незаметно оказывалась возле поэта, сидела тихо. И без неё дело шло.

Погружённый в себя, Тимур как-то не присматривался к тому, что происходило за стенами дома. А вдали от столицы и других городов, по сути, больших кишлаков, где он искал поэтических впечатлений, люди жили как и сто и двести лет назад. И вести из ХХ века доходили до них в виде слухов в той редакции, в какой они способны были понимать. Искандеров был в курсе основных событий в Бухаре, в целом мире. Некоторые из них, бывало, занимали его ум, только не становились его переживаниями.

В России к тому времени произошли две революции. Первая из них покончила с самодержавием, последняя, сначала казалось, вывела страну из ужаснейшей в истории человечества войны. Бухарский эмират, несколько десятилетий находившийся под протекторатом царства Романовых, остался государством классической азиатской монархии во главе с эмиром рода Мангытов, чингизидом и потомком Пророка (так гласила официальная версия). Большевики признали его независимость и отменили соглашение о протекторате, что, казалось, укрепило власть Саида Алимхана. Он поначалу проявил известную дальнозоркость, пойдя на политические уступки времени подписанием «Декрета о реформах». Но вскоре испугался ответного энтузиазма джадидов .

Вспомним, так называли участников культурно-просветительского движения либеральной, прежде всего, духовной, интеллигенции, идеалом которых был просвещенный и «справедливый эмир, обладающий светлым разумом». К этому кругу единомышленников принадлежали видные писатели Бухары Садриддин Айни и Абдул Рауф Фитрат, вхожие в Русский дом, давние знакомцы Тимура Искандерова. Он разделял убеждения тех, кто выступал за модернизацию просвещения и открытость к достижениям мировой культуры. К тройке литературных «аксакалов», собиравшихся время от времени в кабинете улема вокруг литрового кофейника, примкнул молодой красивый сын торговца каракулем из Старобухарского квартала и сам уже миллионер Файзулла Ходжаев, с большими задатками политика.

Автор поэмы «А» заметного участия в общественной деятельности не принимал, больше слушал своих гостей, убеждённых либералов. В их среде оформлялось и набирало силу движение младобухарцев – «прогрессивной молодёжи» (так они называли себя), получившей образование в России, Турции, в западной Европе. Их объединяло стремление к политическому обновлению ханства. Примером были младотюрки , добившиеся в Османской империи через революцию 1908 года ограничения султанского абсолютизма. Пропаганда ими идеи пантюркской общности не могла не найти отклика в Бухаре. Уступка эмира была воспринята сторонниками кардинальных перемен как слабость самодержца, что сразу усилило влияние радикалов в левом крыле бухарских джадидов. Призрак революции появился и в окрестностях дворца Ситора-и-Мохи Хоса. Озадаченный Алимхан остановил реформы, отозвав декрет, и начал расправу с джадидами. Молодой миллионер успел скрыться под крылышком туркестанских большевиков в Ташкенте. Литератор Фитрат, по мнению любителей особо завариваемого кофе в Русском доме, «легко отделался». Тимура Искандерова люди эмира вообще не посчитали джадидом , тем более младобухарцем . Более того, власть пошла ему навстречу, когда он, не думая о собственной голове, бросился спасать сильно пострадавшего в ходе репрессий Садриддина, написав эмиру письмо, правда, сдержанное. Говорили, что Алимхан, прочитав его, сказал начальнику карателей: «С этим голодранцем Айни не увлекайтесь. Наш лучший поэт за него просит. Пойдём ему навстречу до известных пределов».

Гонения на джадидов ненадолго продлили власть Мангытов. Подпольщики и эмиграция оформились-таки в партию младобухарцев . В состав её Центрального Комитета вошли Ходжаев и Фитрат. Составленная ими «Программа реформ» наметила реорганизацию Бухарского эмирата по младотурецкому образцу, установление демократической республики и светских начал правосудия. Об этом Тимур узнал из нелегальной прессы, подбрасываемой в подворотню Русского дома. Он не придал историческому (потом оказалось) событию никакого значения. Мышиной вознёй казались ему события на малой родине, ибо большим отечеством для него всегда было Государство Российское.

И вдруг на тихой улице послышался конский топот. Настойчивый стук в ворота Русского дома пугает его обитаталей. Суетятся слуги. Растерянный привратник впускает во двор увешанного оружием всадника из внушительной кавалькады, оставшейся снаружи. Тимур узнаёт в госте возмужавшего миллионера. Красавец Файзулла здесь проездом после не совсем дружеского визита к эмиру.

Оказывается, в ЦК Партии младобухарцев решили заставить Саида Алимхана пойти на перемены в стране силой, используя военные ресурсы туркестанских большевиков. Ходжаев, заручился в Ташкенте поддержкой председателя Совнаркома Советского Туркестана Колесова и возглавил пока что негласный революционный комитет по подготовке восстания в Бухаре. Весной восемнадцатого года крупный военный отряд красных вторгся в эмират, большевиками же недавно объявленный суверенным, и закрепился всего в двадцати милях к юго-востоку от столицы, в Кагане. Отчаянный Файзулла с конной охраной из верных джадидов поскакал к эмиру с ультиматумом « распустить существующее при Вас правительство и назначить на его место Исполнительный Комитет младобухарцев ». Алимхан уступил. Тут же, при парламентёре, подписал текст нового манифеста.

– Да вот он, домулло , читайте вслух, пусть и госпожа Мариам порадуется нашему успеху!»

Искандеров развернул свиток:

– « Предоставляя всему нашему народу свободу слова, свободу промысла, свободу обществ, учреждаем в составе бухарских либералов Исполнительный Комитет и все реформы проводим по программе и указанию этого Комитета…». Поздравляю, председатель Ходжаев!

Молодого человека, возбуждённого успехом, переполняли эмоции:

– Мы создадим новое правительство. В нём найдётся место и для вас, домулло Тимур. А почему бы нет? Руководить культурой должны люди культуры.

– Ну, в народные назиры я не гожусь, мой друг, – возразил поэт. – Мне бы школу юных литераторов открыть, да в творчестве своём не разочароваться. Ещё задумал я написать одну книгу.

Файзулла взглянул на карманные часы:

– Четверть часа у нас есть… Угостите кофе, госпожа Мариам, вашим кофе, – и хозяину дома, когда хозяйка направилась исполнять просьбу гостя. – Что за книга, дорогой мой, если не секрет?

Искандеров, не избалованный в последнее время собеседниками, невольно излил переполненную поэтическую душу внимательному Файзулле. Пришли новые времена, шумные, суетливые. Заглушается много из того славного, что сделано предками. Он, внук Захир-аги, испытывает потребность написать историю жизни знаменитого улема, пока живы те, кто ещё помнит его, пока целы документы. Следуя последние годы путями деда, внук постоянно ощущал его присутствие. Этим ощущением необходимо воспользоваться. Потом будет поздно.

– Очень понимаю вас, домулло, – отозвался гость, ни словом, ни жестом не перебивший уважаемого им человека. – И вижу, что увлечь вас чем-либо иным сейчас просто невозможно. Мне остаётся лишь помочь вам как можно скорее выполнить благородную задачу, которую вы себе поставили. Меня это не затруднит и не разорит. Короче говоря, ждите на днях верного человека с лошадьми и тугим кошельком. Это мой посильный вклад в ваше будущее произведение. Дружба с вами позволяет мне эту дерзость. Я закупаю весь тираж книги для раздачи экземпляров истинным ценителям нашей истории.

Поддержка влиятельного друга «Русского дома» много значила. Задуманная книга обещала стать объёмной, не всякий издатель рискнёт выпустить её, не зная настроений читателя. Ведь Тимур Искандер оглы известен как поэт. С другой стороны, как раз любопытство публики может породить спрос. Искандеров с самого начала повествования завязал интригу преданием о серебряном блюдце, разрубленном на четыре части. Эту историю Тимур слышал от отца. Конечно, история русского прадеда не могла не обрасти домыслами за сто лет. Но из этой сказки и вышла сказочная жизнь улема, русского поляка, нашедшего здесь вторую родину.

Через неделю после посещения Файзуллой Ходжаевым Русского дома въехал в распахнутые привратником ворота на буланом карабаире, ведя на поводу такого же аристократа-скакуна под седлом, колоритный тип в ватном халате из алачи. Скуластое лицо в кустистой бороде и словно бы обуглено. Соскочив на землю у фонтана, верховой представился слугой аги Ходжаева по имени Якуб и передал Искандерову кожаную сумку на плечевом ремне. В ней золотые монеты и письмо. Файзулла желает старшему другу доброго пути и советует быть осторожным: в стране неспокойно.

Прошлой ночью Тимур слышал выстрелы и крики за дувалом; кто-то убегал, кого-то догняли. Но не знал, что преследователями были люди эмира, а преследуемые – стронники младобухарцев. По меньшей мере тысяче из настигнутых перерезали глотки. Остальные либералы, из местных, спаслись бегством в Туркестан, в их числе Айни. Сам Файзулла находится под защитой отряда Колесова. Однако Алимхан, мобилизовавший своих сторонников, начал выдавливать большевиков из Кагана. Партийному лидеру младобухарцев пришлось принять гражданство РСФСР. Урок тяжёлый, но он покончил с иллюзиями конституционной монархии в Благородной Бухаре. Теперь никаких компромиссов – народная революция и свержение эмира!

Письмо Ходжаева внесло поправку в план Искандерова. Он выбирает для путешествия в этом году малолюдную местность на востоке эмирата. Там ещё спокойно. Своими соображениями поделился со спутником. Слуга либерала, дарёный поэту, будто раб феодального владыки, в знак согласия, прикрыв веки, склонил голову. Молчун, за день и десятка слов не скажет, что очень ценил Тимур, любивший мечтать в тишине.

Глава IV. Смута под Куполом Веры

И сегодня, когда пишутся эти строки, старожилы многолюдного кишлака Сарай помнят рассказы своих дедов о прибытии на окраину эмирата знаменитого путника.

Гостеприимный амлекдар на изысканном русско-французско-узбекском с включением туркменских слов настоял, чтобы славный гость из Бухары и его слуга остановились в резиденции Алимхана. Дворцовые строения раскинулись среди кущ диковинных деревьев у подножия небольшого холма с Арком между кишлаком и высоким берегом Амударьи. За широкой рекой виднелся низкий афганский берег. Лучшего места для отдыха невозможно было представить.

Спустя несколько дней в стороне закатного солнца показались на розовой воде чёрные каюки. Речная флотилия медленно осиливала течение Амударьи. Только к ночи подошли суда к пристани под обрывистым берегом. Наутро человек от амлекдара пришёл сообщить знаменитому поэту, что ему назначена аудиенция у эмира в кофейном павильоне. Эмир! Вот как! Тимур велел Якубу извлечь из перемётной сумы единственное своё одеяние, приличествующее случаю – белую арабскую рубаху до пят, накрутил белую же чалму и был готов. Саид Алимхан, в белом халате, при орденах, возлежал в кресле размером с большой диван. Редкое кресло обычных размеров и конструкции выдерживало его тучного тела.

Эмир задал разговору за кофе лёгкий, светский тон. Поговорили о значении Благородной Бухары в мусульманском мире, о новой поэзии. Сейид справился, над чем работает сейчас домулло Искандеров, одобрил намерение внука улема объехать страну по следам деда, чтобы во всеоружии впечатлений завершить повесть о нём. Вспомнили общих знакомых литературного круга Бухары.

Когда Искандеров назвал Айни, эмир, щуря близко поставленные к переносице умные глаза, заметил:

– Садриддин больно горяч, решителен, драчлив. Такие типы способны в одночасье отказаться от своих идеалов, сменить богов. Припомните моё слово. Сломает его власть. Нет, я не о себе говорю… Мне ведь править Бухарой недолго осталось. Бухара только и была независима при императорах. А большевизм – не царизм. Либералов большевики не потерпят. У Ленина с Троцким нет принципов. Их идея всемирной пролетарской революции Западом отвергнута. Не примут её и на Востоке. Но Востоку легче навязать её силой, во всяком случае, слабым среднеазиатским ханствам. В Туркестане красные не остановятся… Знаете что, перебирайтесь-ка с семьёй сюда. Здесь спокойно. Бухара уже не годится для тихой жизни, там не комфортно, скоро станет опасно выходить из дому. Беззаконие набирает силу. Подумайте. Многие будут сожалеть (и я в их числе), если узбекская литература потеряет вас.

Эти слова запомнятся поэту.

Глубокой осенью, по возвращении в Бухру, как обычно, Тимур засел за работу над рукописью, не дожидаясь «особого настроения». Медленно стекали чернила со стального пера на зеленоватую бумагу. Неспешно исписывались страницы. Кабинетную работу он прервал в конце марта. Летние месяцы предназначались для странствий по бекствам эмирата, не затронутым военными действиями и беспорядками. Мариам то оставалась в Бухаре хранить детей и усадьбу, то выезжала всем домом по настоянию мужа в безопасное место. Наиболее мирным Искандеров посчитал Сарай, своеобразное Царское село Мангытов.

А в то время за высоким дувалом Русского дома, за воротами, взятыми на замки, происходили события, которые – придёт время – круто изменят судьбу поэта. Отказ Файзуллы Ходжаева и его сообщников от идеи конституционной монархии в эмирате соответствовал планам российских большевиков, взявших власть в Туркестане. Горстка бухарских компартийцев, улизнув от Алимхана в Ташкент, из-за частокола красноармейских штыков призывала оставшихся дома «рабов» к восстанию. Командующий Туркфронтом Михаил Фрунзе вызвался «организовать» в Бухаре революцию «низов» и оказать им помощь своими полками. Ленин утвердил сценарий войсковой операции. Недовольство народа эмиром ждать не приходилось, ибо народ всегда недоволен властью, которая не раздаёт бесплатно хлеб и не устраивает массовые зрелища.

Прибывшему в Ташкент Ходжаеву и местным младобухарским радикалам такая «революция» была единственным путём во власть. Ради этого они принарядились в «коммунистические одежды» – пошли на объединение с бухарской компартией. Без либералов-джадистов её политические возможности были мизерны. «Великая августовская Бухарская революция» началась 27 числа 1920 г. с бунта в Керки, который «заметили» только в штабе Туркфронта. На третий день Красная Армия, подавив сопротивление джиляу, галабатырей и сарбазов эмира и сбросив на Акр несколько бомб с трофейного французского биплана, захватила Бухару. Фрунзе телеграфировал Ленину: « Над Регистаном развевается Красное Знамя мировой революции. Эмир с остатками приверженцев бежал ».

Накануне штурма столицы, Тимур отправил Мариам с детьми, в сопровождении Якуба в Сарай. К концу сентября волнения в столице успокоились, новая власть союза радикальных джадидов и большевиков установила «революционный порядок». Пост главы правительства самостоятельной Бухарской Республики получил, войдя в ЦК Компартии Бухары местный интеллектуал, молодой лидер младобухарцев Файзулла Ходжаев. Париж стоил обедни . Этот маневр великого мастера компромиссов, коим показал себя сын миллионера, позволил ему проводить центристскую линию между большевиками с их «земношарными» замашками и сторонниками национально-патриотического курса. Разумеется, об этой тонкости Тимур знать не мог. Он поверил словам старого друга, когда не без труда попал к нему на приём, желая выяснить, что ждёт Бухару и бухарцев при республике. А Файзулла, уже разучившийся говорить на нормальном языке и использующий даже в беседе с писателями партийно-чиновничий жаргон, поведал следующее:

– По своим политическим формам новое суверенное бухарское государство не станет подражать РСФСР, хотя и назвалось Народной Советской Республикой. Мы будем осуществлять народовластие через Советы. Мы разрабатываем Конституцию «бээнэсэр», – озвучил Председатель Совета народных назиров аббревиатуру. – В сравнении с Конституцией «рэсэфэсээр» восемнадцатого года она более соответствует мировым демократическим стандартам. В ней не будет места диктатуре пролетариата. Мы сохраним частную собственность и право её наследования. У нас каждый будет волен распоряжаться своим капиталом, заниматься торговлей, промышленным производством. Наделим всех граждан, в том числе капиталистов, торговцев и землевладельцев, правом избирать и быть избранным. Судебные функции будут исполняться на основе шариата народными судами казиев. Вот так, Искандер-оглы! Впечатляет?.

Убеждённый монархист Искандеров, переварив услышанное, пришёл к выводу, что с таким политическим устройством любимой страны можно мириться. Бухара переходила под контроль национальной армии. Полки красного полководца Фрунзе покидали свободную страну. Конечно, жаль Алимхана. Под надзором русского царя сей правитель, с замашками мелкого тирана, но европейски образованный, в какой-то мере петербуржец, был не из худших. Каковы-то будут в управлении независимой теперь страной народные назиры , одновременно младобухарцы, пантюркисты и большевики? Некоторые сомнения не помешали Тимуру принять решение о возвращении семьи из Сарая в Бухару.

Туркменский каюк, нанятый в Чарджоу за два полуимпериала, долго поднимался вверх по Амударье. Наконец показалась пристань под высоким берегом. Сарай почти полностью обезлюдел. Лишь в отдельных домах теплилась жизнь. Представители старой власти куда-то исчезли, новую ещё не назначили. Тимур бросился в летнюю резиденцию эмира. В ней – ни жильцов, ни служителей. Каких-либо следов Мариам и детей, Якуба обнаружить не удалось. В конце концов нашлись свидетели массового бегства жителей в Афганистан. Погнали их слухи о зверствах красных бойцов Фрунзе и бухарских повстанцев в отношении имущих. А здесь все были зажиточными. В последние годы наехало много знати. В конце лета амлекдар получил предписание Сейида эвакуировать за реку все ценные вещи, проживающую здесь родню эмира и его гостей. Кто-то видел, как «китаянка» с детьми, с чёрноликим слугой, взошла на борт каюка. При слове «китаянка» сердце Тимура упало. Где искать родных?

Искандеров в растерянности, не зная, что предпринять, поселился в покинутом доме. По утрам выходил к реке и долго смотрел в сторону заснеженных вершин Гиндукуша, окаймляющего с полуденной стороны долину Амударьи. Медленно двигались воды великой реки, молчали бесчисленные зелёные острова между извилистых рукавов. Над одном из них, вытянутом вдоль реки на несколько миль, вились дымы. Там, говорили, таятся басмачи , налётчики амлекдара. У него повсюду уши. Однажды Тимуру подбросили подписанное им письмо. Оно ослабило тревогу мужа и отца: госпожа Мариам, её славные девочки и большой мальчик находятся вместе с родственниками эмира в Ханабаде под покровительством владыки Афганистана Амануллы-хана. Светлейший страну не покинул. Сейчас он собирает силы в восточных бекствах. Война не закончена. Поэтому семья прославленного поэта в большей безопасности за границей, чем если бы оставалась дома. Если уважаемый поэт согласен некоторое время подождать в Сарае, ему будет предоставлено место на каюке, который в свой срок отчалит от берега эмирата.

Такая оказия случилась. Посыльный каюк эмира доставил Тимура к Афганскому берегу. В крепости Кызылкала Искандеров заночевал, к вечеру второго дня достиг летней резиденции кабульских владык в окрестностях Ханабада. Там нашёл всех своих, опекаемых Якубом.

Жена ведёт себя сдержанно, а слёзы текут ручьём из «китайских» глаз на увядшем смуглом лице. Девочки, по глазкам тоже «китаёзки», не скрывают радости. А вот сын… Тимур Искандер оглы не сразу узнаёт в высоком подростке Искандера Младшего. Сын держится отчуждённо. Что с ним? Во всём облике – признаки раннего развития, в том числе на верхней губе, но особенно в оценивающем взгляде «золотых» (говорила бабушка Фатима) глаз, доставшихся ему от персидских и славянских предков.

Вечером, когда отец и сын случайно отделились от других домашних, Искандер ни с того, ни с сего, как ребёнок (решил сначала Тимур), спросил: «Отец, почему ты не генерал?» – Долгая пауза, наконец, родитель находит слова, пытаясь отделаться шуткой: «Я, к твоему сведению, полный генерал среди писателей. Меня, видишь ли, таковым признают, считают поэтом довольно высокого ранга. Я не мечтал о карьере военного». – Опять пауза, прерванная сыном: «Жаль. А при дворе ты мог бы что-нибудь делать?» – «Могу ли я быть придворным поэтом? Э то тебя интересует? Вряд ли… Нет. Точно нет! Я могу любить человека, всё равно, лодочник ли он на реке, старый слуга или сам эмир. Кстати, наш эмир мне люб, как говорят русские. Всякий из людей может стать героем моего сочинения. Но изо дня в день петь двору и воспевать двор за приглашение к столу! Нет уж, уволь, не по мне это».

С тяжёлым сердцем возвратился Тимур в Бухару. Старая служанка, жившая здесь с детства, вела хозяйство, время от времени находя на кухонном столе деньги. Литераторы больше не собирались в «Русском доме», после того как несколько раз безрезультатно постучали в запертые ворота. А вскоре Председатель Совета народных назиров выделил им помещение под клуб в шахристане. Тимур заставлял себя работать. Усаживался за дедов стол, выкладывал перед собой читый лист бумаги, сравнивал записи улема со своими собственными, сделанными в поездках по стране, но последнее время не писалось. И литры выпиваемого кофе не помогали. Всё чаще стала появляться за окном молчаливая седовласая женщина в чёрном. Тимур испугался: неужели он сходит с ума от тоски и ощущения бессилия? Время от времени он наведывался в Ханабад тем же путём. В Сарае жил лодочник, который не делал вида перед бухарцем, что он простой перевозчик.

Афганский правитель выделил Мангытам в бессрочное пользование дворец Кала-и Фату в зелёной долине Чардех, на тенистом берегу Кала-реки. Теперь путь к родным для Исканерова значительно удлинился. В условиях гражданской войны такие поездки были опасны, но авторитет знаменитого поэта служил надёжным пропуском через кордоны противоборствующих сторон.

К зиме двадцатого года эмир Алимхан восстановил свое влияние в восточных бекствах страны. Вооружённые отряды монархистов-басмачей захватили ряд городов. Правящий в Бухаре националист с партбилетом, Файзулла Ходжаев, поспешил призвать на помощь Россию. В Ташкенте была организована Гиссарская военная экспедиция. Её соединения весной рассеяли отряды Сейида Алимхана. Номинально власть народных назиров распространилась на весь бывший эмират. Их главе, лидеру младобухарцев, пришлось мириться с гарнизонами Красной Армии, оставленными в стратегических пунктах на востоке страны под тем предлогом, что не все басмачи смирились с поражением.

В те дни, собравшись навестить своих, Тимур застал Сарай переполненным новой волной беженцев, теперь из восточных бекств. Каждый второй – знатный бухарец, известный Тимуру в лицо, их жёны, дети, слуги. Рябит от пёстрых генералов: начальник артиллерии куш-беги, тупчи-баши (или визирь), главный казначей- дурбин , беки восточных провинций, курбаши, адъютанты военачальников.

Осунувшийся Алимхан приветливо подзывает заметного в толпе Тимура:

– Сюда, сюда, домулло Искандеров, – в эмире проснулся петербуржец, заговорил по-русски, правильным языком. – Узнаёте, господа? Наш лучший поэт. Он с нами… Где ваши вещи? Вы отплываете на моём личном судне. Надо спешить. Красные наступают. Завтра будут здесь, у них артиллерия, аэропланы. Достойнейший Ибрагим-бек с трудом держит фронт. Такова судьба, делать нечего, надо бежать » Эта фраза, записанная придворным, остаётся в анналах истории. Для Искандерова с багажом нашлось место на каюке, перевёзшего на южный берег Амударьи Алимхана с личной охраной и остатками ценностей, которые удалось вывезти из Ситора-и-Мохи Хосаи и дворца старой ханши в цитадели Акр. Стовосьмидесятидвухлетнее правление Бухарским эмиратом Мангытами закончилось. Последний эмир превращался в частное лицо, в одного из гостей, ищущих убежище за пределами своей родины. Видит Аллах, Мангыты верно служили суверенам, но империи Романовых больше нет. Нет и России, а то, что на её месте – страна, на верность которой он, Алимхан, не присягал.

Открытый выезд Тимура Искандерова в Афганистан, притом, на каюке эмира при сотнях пар глаз, в красной Бухаре не остался незамеченным.

Глава V. Высокий покровитель

Глава кабинете народных назиров Файзулла Ходжаев сидит в своём роскошно обставленном кабинете во дворце Ситора-и-Мохи Хосаи. Перед председателем раскрыт настольный календарь на декабре 1923 года. Он никак не может вспомнить, какой сегодня день. А вызывать секретаршу не хочется. Придётся спрашивать «как дела» или произносить другие бессмысленные фразы. Рука сама потянется под юбку. Тоска. На днях он утвердил секретное соглашение с Москвой. По сути, подписал себе смертный приговор. И приговор независимой Бухаре. Притом, решился на такой шаг больше по личным мотивам, чем по принуждению извне. А ещё предстоит дать ход одной страшной бумаге. Она убьёт ни в чём не повинного человека, не совсем ему чужого. Его торопят стоящие над народной властью. И он бессилен противодействовать им. Как он дошёл до такого!

В сейфе стояла початая бутылка французского коньяка. Файзула встал из-за стола, налил большую рюмку, подошёл к окну. За стёклами стыл на зимнем ветру парк эмира, Ни души. И во дворце тихо. Выпив рюмку до дна одним залпом, обжёгся горячей струёй, протекшей от губ в низ живота, и стал перебирать в уме события последних лет.

«Мастер компромиссов», как называли Ходжаева единомышленники и противники, казалось, дальновидно рассчитал ходы на много лет вперёд. И делал их с дерзкой самоуверенностью юноши (ему исполнилось только двадцать два, когда он пришёл во власть). Да, он рисковал независимостью Советской Бухары, призвав на помощь русских большевиков. Но, благодаря им, с монархией в Бухаре покончено, а части Красной Армии оправдывали своё нахождение в восточных бекствах борьбой с басмачами. Пусть беглый эмир ждёт своего часа по соседству, перебравшись из Ханабада в Кабул. Однако на хлебах осторожного «короля» он в всего лишь почетный пленник, и вряд ли из-за своего содержанта правительство Афганистна станет идти на обострение отношений с Россией и Бухарской республикой. В ответ на телеграфное заверение Файзуллы от имени всех бухарцев в горячем чувстве дружбы к афганскому народу, Аманулла-хан направил в Бухару посольство. Это ли не знак! Россия одобрила эти встречные шаги своих южных соседей и подтвердила в договоре с Афганистаном независимый статус бывшего эмирата. «Власть народа» заручилась и поддержкой Турции Кемаля Ататюрка, передав терпящей бедствие стране часть национализированной казны Алимхана.

Кабинету Ходжаева удалось добиться от России действий, о которых эмир не смел и мечтать. РСФСР пошла на ликвидацию политических институтов колониального присутствия России на бывшей вассальной территории. Бухаре передали города Каган, Чарджоу, Термез и Керки со всеми их предприятиями, железными дорогами и прочим имуществом Российской империи. Правда, пришлось принять на государственную работу направленных из России и Туркестана около трёхсот подозрительных человек, похожих на переодетых чекистов, но за ними присматривают «местные мастера», прошедшие практику в известных всему Востоку бухарских зинданах.

Файзулла был бы не Файзуллой, если бы, вытанцовывая политические «па» с Советской Россией, не держал в уме другой вариант развития событий.

Файзулла понимал, что вольно-невольно он, фактически правитель БНСР в силу своих способностей и авторитета в народе, стал, мягко говоря, очень колоритной фигурой. Одновременно большевик-ленинец, вступившей в партию в Москве, и автор буржуазной конституции, принятой дома. Интернационалист (по приёмам руководства страной) и крайний националист-пантюркист по складу характера. Союзник руководителей Советской России и скрытый их враг, поскольку заводит шашни с казахскими и туркменскими националистами в регионах бывшей империи. Подаёт обнадёживающие сигналы британцам, извечным врагам российской государственности. Его, премьерназира , чиновники, подбирая специалистов на ту или иную должность, при дефиците собственных кадров, стали отдавать предпочтение тюркоязычным специалистам из России, турецким инженерам и офицерам. Отыскивают где-то чистокровных белоглазых британцев, отлично разговаривающих сразу на узбекском, туркменском, фарси и на таджикском. Даже при величайшем мастерстве находить компромиссы, такое лавирование, с опасно крутыми поворотами, рано или поздно закончится выводом «мастера компромиссов» под стражей из Ситора-и-Мохи Хосаи. Он пребывает в смертельном бульоне, заваренном из несовместимых ингредиентов.

Иногда хотелось отвести душу, да кому Файзулла может доверить в Бухаре тайные свои мысли! Только один человек в городе может его понять, сказать правду в глаза и не выдать. Но в «Русском доме» б о льшую часть года тихо живут только работники с семьями. Хозяин проводит в нём зимние месяцы. С первым теплом он отправляется в путь. Его видят в различных регионах Средней Азии. И ещё кое-где. Глаза и уши спецслужб при Ходжаеве есть везде, в том числе в Кала-и Фату.

За экс-эмиром в Афганистане негласно признали допустимость морального влияния на соплеменников из бухарской эмиграции. Но никаких юридических прав, никакой политики! Выходить из «золотой клетки» позволяется в любое время немногим обитателям Кала-и Фату, пользующимся доверием властей. Среди них придворная дама Мариам. Но стоит ей покинуть страну, обратного пути не будет. Жена Тимура не рискует: такой шаг разлучит её с сыном, который теперь воспитывается и учится под присмотром отобранных мударрисов и светских учителей с детьми Сейида.

Подросток с твёрдостью взрослого заявил родителям, что решил связать свою судьбу с династией Мангытов: «Мы ещё вернёмся домой, Ситора-и-Мохи Хосаи примет нас», – как-то заявил открыто Искандер обладатель мягких усиков.

Председатель вновь наполнил рюмку. Сев на угловой диван в кабинете, поставил её на столик для интимных гостей и забыл о коньяке.

Да, он опасно увлёкся политическими импровизациями. В результате Бухарская Компартия вошла в состав РКП(б). Простые её члены не сразу узнали об этом. Без промедления была создана Бухарская группа Туркестанского фронта, включившая в себя войсковые части Советской Росси и Бухарской республики, её милиции. А это, по сути, означало полный крах независимости. Никто в правительстве, в Центральном Исполнительном комитете уже не заикался о выводе российских войск с территории республики. Тем более, что никакой отдельной России не существовало с конца 1922 года, когда на базе РСФСР был оформлен СССР. Вслед за объединением коммунистических партий двух стран, произведённым в Москве, медленно, но неизбежно происходило втягивание БНСР в советскую красную империю во главе с «династией» космополитов-инородцев, занявшей Кремль на святом холме поверженной России.

«Мастер компромиссов» сохранил доверие Кремля. Поэтому и сидит сейчас в полном одиночестве в роскошном кабинете дворца Мангытов. И в столе у него, «под семью печатями», тот самый документ, что наводит на мысль о смертном приговоре – себе самому, своей стране, как независимому государству. Ведь Председатель Совета надиров неделю тому назад утвердил от имени правительства секретное соглашение о подчинении органов госбезопасности Бухарской Республики Отделу Главного политического управления СССР (проще, ОГПУ), что поставило Бухару под официальный чекистский контроль. Да, теперь нет ни малейшего сомнения: суверенитет утрачен полностью. И как раз сегодня поступила бумага, подтверждающая бессилие Ходжаева. Он не может не утвердить её, не в силах. Может только Ленин. Или Дзержинский. Там, в страшно далёкой Москве. И не само бессилие гнетёт, а соучастие в преступлении.

Рука тянется к правительственному телефону: «Агабеков, давай ко мне! Здесь поговорим».

«Ты с ума сошёл, Георгий! – этими словами встретил Файзулла первого в тот день посетителя, когда тот без доклада секретарши хозяйским шагом вошёл в кабинет премьерназира. – Скажи мне, что это?» – «Список подлежащих немедленному аресту», – густым голосом отвечал вошедший, без приглашения садясь на угловой диван и приглаживая пальцами усы над широкой щелью тонкогубого рта. Был он носат, чёрная шевелюра нависала над низким лбом; в глубоко спрятанных глазах под густыми бровями трудно было что-либо высмотреть.

Ходжаев подскочил к нему, тыча в лицо исписанный лист бумаги: «Вижу, что не письмо Татьяны Онегину. Но вот этот, третий сверху? Ты понимаешь, сраный Шерлок, кого тащишь на эшафот? Ис-кан-де-ро-ва! Это же международный скандал! И где доказательства?» – «Может быть, Шерлок Холмс я и сраный, не спорю, но вот как Георгий Сергеевич Агабеков вполне отвечаю своей должности, – отвечал гость спокойно и серьёзно. – А доказательства? Изволь, – начал перечислять самый неумолимый из чекистов Туркестана. – Твой классик, в отличие от других писателей Бухары, совершенно не занимается общественной жизнью. Айни подтверждает. Айни отказался поручиться за него. Где встречи с рабочими коллективами, дехканами? Жена его – придворная дама изгнанного эмира. А дети? Скажешь, пионеры? Комсомольцы? Не-ет! Сынок его вроде пажа при Алимхане. Сам же папаша, что ни год, Кабул посещает, столовается с Мангытами. В Бухаре наездами. Кстати, что он по стране шныряет, всё высматривает? А? Молчишь? Я знаю – секретами интересуется. Приглядится, запишет и – в разведотдел Аманулла-хана. У нас с ханом вот-вот война начнётся, англичане как пить дать ввяжутся. Нас с тобой, Файзулла, за этого английского шпиона первыми к стенке». – «Ну, скажешь, английский шпион», – возразил Ходжаев как-то устало. Ему вдруг захотелось на все такого рода проблемы закрыть глаза, махнуть рукой на старых друзей. Вообще на так называемый народ Бухары. Плебеи! Стадо! Он государственный человек. О державе надо печься. Такие, как поэт Тимур, о державе не думают. Им русскую культуру подавай, чтобы романсы слушать на свои стишки.

Агабеков разгадал состояние премьерназира . Положил тяжёлую ладонь ему на плечо: «Искандерова надо брать. Давай, давай, подписывай! Ничего с ним не случиться. Проучим маленько. Есть место подходящее, слон назвается. Да не тот слон, что слон, а Соловецкий лагерь особого назначения. Политичские там будто в доме отдыха живут – своя газета, клуб, художественная самодеятельность, библиотека; разрешается жён с собой брать. Вот тебе ручка, английская самописка. Хочешь, подарю?»

Потом приятели пили хороший французский коньяк. Позвали секретаршу. Русская девушка комплексами не страдала. Юбка на ней была короткой – по моде, ноги полные. Файзулла не спускал с её округлых колен осоловевших глаз. Но воли рукам не давал: Георгий хоть и друг, но приличия надо соблюдать…

Глава VI. На райских островах

На исходе лета двадцать четвёртого года Александр Александрович Корнин отбыл назначенный ему срок тюремного заключения.

Хотя он и был официально назван свободным, некая поправка, сделанная в некоей бумаге властной рукой, не позволила выпущенному на волю направить стопы «куда глаза глядят». Под стражей из двух красноармейцев, в суконных шлемах, вооружённых трёхлинейками (почему-то с примкнутыми штыками), его повезли в товарном вагоне среди мешков с воблой в Москву. Оттуда в группе таких же, как он, «бывших», отягощённых ручной кладью, к Белому морю. Каждый из них видел себя включённым в список учёных, видных общественных деятелей и высшего духовенства, подлежащих изгнанию из страны, как бесполезный, главное, чуждый элемент. Таково было решение Совнаркома, подписанное Лениным. Отобранных с осени позапрошлого года начали отправлять пароходам из Петрограда на Запад. Называли пассажирское судно с названием «Пруссия». Шушенский наставник Феодоры согласился с мнением Троцкого: казнить дармоедов не за что, но избавиться от них необходимо.

Пышную шевелюру старика, его отросшую бороду лопатой словно выкрасили в тюрьме мелом. Если бы не эта благородная масть, Александра Александрович выглядел бы босяком среди невольных спутников. Те были одеты кто во что горазд, но платье их выдавало принадлежность к «эксплуататорским» классам. Его же взяли в восемнадцатом из горящего дома, одетым в брюки и рубашку, в сапогах. В тюрьме он обзавёлся солдатской шинелишкой да рваниной с умершего сокамерника. Сквозь прорехи во френче и немецких галифе просвечивло серым исподнее. Подошвы к бывшим сапогам узник подвязывал бечёвками.

Пока тащились железной дорогой на север, перезнакомились. С некоторыми из спутников Корнин был знаком заочно. Делились впечатлениями, предавались воспоминаниям, строили планы. Кто глубоко ушёл в себя – слова не выдавишь. Кто был не в меру возбуждён и болтлив. Вздыхали и плакали, вспоминая близких, рассеянных по миру и России. Бывшей.

В Архангельске конвоируемые, помещённые под замок в холодной церкви, потеряли счёт дням в ожидании «белого парохода с красной трубой». Наконец их погнали в грузовой порт. Заставили подняться на борт самоходной баржи. Здесь приумолкли самые отъявленные оптимисты. Палубу занимали стрелки, с четверть роты, в полной экипировке, в суконных шлемах с нашитыми над козырьком звёздами. Явственно послышались слова командира, приказывающего «загнать в трюм эту интеллигентскую сволочь». «Сволочь» покорно потекла по трапу под квадратную крышку люка, не дожидаясь пинков и затрещин. Корнин, просидевший всю Гражданку за решёткой, с удивлением разглядывал беспогонное воинство, его новое обмундирование, заготовленное на императорских складах.

Было тусклое утро. Свет, проникающий в трюм через два круглых иллюминатора под наружной палубой, позволял различать лица сидевших рядом на личной поклаже, брошенной на голые доски. При отплытии установилось гнетущее безмолвие. Только слышались вздохи, кашель, сдавленные стоны, неразборчивое бормотание, звуки от ёрзания по полу задами. То один, то другой из невольников выглядывал в иллюминатор, если позволял рост. Дотянулся до круглого корабельного оконца и Корнин, уставший сидеть в неудобной позе. Позвал его яркий свет, что вспыхнул вдруг за толстым стеклом и будто метнул молнию в гущу скрюченных на полу тел. Это закатное солнце прорезало толстый облачный слой над горизонтом и окрасило багрянцем и комья холодного пара, выдыхаемого студёным морем, и морскую гладь без единой морщинки на зеркальной поверхности. Сначала Александру Александровичу показалось, что прямо перед ним, низко, касаясь дальнего края моря, лежит плоское, тугое облако. Потом он увидел в нём твердь и какие-то бело-розовые постройки. Они слились в одну неровную по верху линию. Обрисовались на огненной полосе заката стены и башни. Кто-то за спиной Корнина сказал: «Соловки. Нас везут на острова». Поднимаясь на борт баржи, арестанты не знали, что «большевистский остракизм» касался только смирных из числа «нетрудовых сословий». Оказавшие хоть словом сопротивление власти Советов, подлежали изоляции в отечестве, ставшем пролетарским. Разумеется, о своей судьбе они узнавали по прибытии на место.

Корнин нисколько не испугался, услышав «Соловки». Наоборот, он улыбнулся воспоминанию. Тогда, в один из приездов в Петербург из Ивановки, его поманили к этому берегу – всего на несколько дней – восторженные отклики паломников. Память у Корнина была преотличнейшая. И даже в таком смятенном состоянии чужие слова и собственные впечатления слились в нём:

И вот на полуночной стороне, такой же светлой, как всё сущее под светлым небом, появилось нечто более плотное, чем воздух и вода, стоящее невысоко, почти на уровне воды. Вскоре стал узнаваем надвигающийся из-за горизонта монастырь с крепостными стенами, скрывающими старинные церкви и постройки. Казавшаяся сплошной линия берега усложняется мелководными заливами, мысами и островками из слоистого камня. На одном из утёсов избушка и маяк. Другие облеплены утками, гагами, крачками. Далеко в море «выказываются», как говорили в старину, крепостные валунные стены и широкие в основании, грозные шатровые башни, сделанные из огромных гранитных камней. Белые здания за ними, Белое море перед ними, белая полночь вокруг. Слева, вдали, на Секирной горе, белая башня церкви; на её куполе, под крестом – маячный фонарь: православие с «морским уклоном».

Именно таким, должен выглядеть Рай Божий в глазах русского человека. Не принимайте возражений тех, кто считает его в первозданном виде непригодным для жизни человека. Да завези сюда Адама и Еву, они без божьей помощи не выжили бы в здешних условиях, но и не были бы изгнаны. Ибо яблоки здесь под открытым небом не вызревают. Райский облик островов дополнен внутренним райским содержанием нашими людьми, чьи жизни были связаны неразрывно с подвигом землепроходцев, людей, приручавших суровую природу и боровшихся за независимость этой земли.

И ещё одна фраза, неизвестно где, когда и кем произнесённая, всплыла в памяти:

«Не труд сам по себе ценен, а именем, во имя которого вершится».

И только прозвучали эти слова в голове Корнина, как естественный светильник погас, словно задул его вздох невольников. Прошло ещё какое-то время – то ли несколько часов, то ли минуты, показавшиеся часами, – распахнулся над головами квадратный люк, раздался голос: «Станция Слон. Выползай, контра, вошь белая!» На воздухе приободрились: простор и для рабов – простор.

Причалили. На берегу копошились в полумраке какие-то тёмные люди. Перетаскивали в Кремль что-то сложенное на пристани. Но впечатления труда не было – не было имени, во имя которого он вершился. Круто изогнутые рёбра сгоревших куполов казались нарисованными углём на сером небе. Все колокола со звонниц были сброшены, валялись расколотыми среди руин, куч бытовых отходов, строительного мусора, останков книг из сгоревшей дотла четырёхсотлетней библиотеки, иконной щепы с остатками сорванных окладов, искорёженной, разбитой церковной утвари, лоскутов священнических облачений – следов разгрома и небрежения. Чернели припорошенные первым снегом пепелища и высились страшные, как поставленные торчмя покойники, печные трубы. Чернели – без единого огонька – окна. Подновлённый наспех фасад одной из монастырских построек за крепостной стеной косо, закрывая часть освещённых только здесь окон, перечёркивал огромный плакат. Он призывал строить новую жизнь. Красная доска у входа с надписью крупно «УПРАВЛЕНИЕ СОЛОВЕЦКИМИ ЛАГЕРЯМИ ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ» грозно напоминала о власти трудящихся. Одним словом – СЛОН.

Встречные (только мужчины всех возрастов) делились на глаз, издали, на две категории. При приближении различия детализировались. Одни были прямоходящими, другие – вроде приматов, привыкших находится в согнутом положении. У первых, как правило, обнаруживался наган на боку или винтовка за спиной, одеты они были добротно, от их лиц веяло уверенностью в себе. Вторая категория, численно намного превосходящая первую, спасалось от холода лохмотьями не только крайней степени изношенности, но отмеченными какими-то рванными дырами на груди и спине, с бурыми пятнами вокруг. Среди последних преобладали интеллигентные лица, но всех объединяло особое выражение глаз. Наверное, так смотрели в мир и в себя первые люди, когда их выбросили из обжитых пещер невесть откуда появившиеся представители нового вида, не более разумные, но безжалостные, лишённые религиозного чувства и зачатков нравственности.

Накормив «пополнение» пресной, без масла, кашей, именуемой «шрапнелью», предоставили ему на ночлег голые доски пола в переполненной старожилами трапезной. Самое тёплое место, у круглого столпа по центру огромной палаты со сводчатым потолком, занимали уголовники. Между ними и несколькими добротно одетыми «профессорами» сразу произошёл «полюбовный», разумеется, обмен одеждой. Солдатская шинелишка Корнина ни у кого зависти не вызвала.

Тёмным, как ночь, утром, определяемым здесь по стрелкам часов, свежих лагерников согнали к длинному голому столу в притворе какого-то собора. С одной стороны стола, за бумагами, сидели с деловым видом молодые службисты и коротко остриженные барышни. Началось уточнение списков и распределение по категориям заключённых. Корнин оказался в списке «контрреволюционеров». Сюда, понял он, вносились бывшие царские сановники, чиновники и офицеры, отказавшиеся служить рабоче-крестьянской власти, узурпированной в значительной степени инородцами. Потом члены партий, признанных реакционными, вроде конституционных демократов. Ещё стойкое духовенство всех вероисповеданий, просто состоятельные люди, самостийники окраин, эмигранты-возвращенцы. Кроме названных – иностранцы, которых нелёгкая занесла в Россию перед переворотом. Оказывались в этом перечне уцелевшие от резни кронштадтские матросы, тамбовские крестьяне, выжившие после иприта и пудовых снарядов выдающегося советского полководца Тухачевского. Наконец, «разоблачённые» командиры Красной Армии, а также особо опасные преступники и крупные спекулянты.

Потом, перегнав подневольных в бывшую Келарскую палату, хозяева положения, огэпэушники с сытыми лицами (из той, высшей расы-породы homo sapiens sapiens), начали процедуру переодевания «контрреволюции» в арестантскую одежду. Эта «форма» не была одного образца по пошиву и цвету и качеству ткани. Объединительным признаком служили те самые рванные дыры, «отороченные» бурыми пятнами, что бросились в глаза Корнину при высадки на берег. Учёный догадался – это одежда, снятая с расстрелянных. Лучшее с приговоренных снимали перед казнью. И по снегу гнали к расстрельному столбу или стенке, к обрывистому берегу моря в исподнем, разутого. Однако, если на твоих плечах снятое с казнённого, у тебя есть шанс умереть в верхней одежде. Многие из заключённых, мерзляки по натуре, сами напрашиваются на такое «бэ-у» – если умирать, то лучше в тепле, с комфортом.

Оценив взглядом «контру», деревенский с виду, весь благостно-русый парень в кожаных галифе, подшитых валенках и женской дохе из рыжей лисы, выхватил их кучи разноцветного, от грязи тусклого тряпья первые попавшиеся под руку лохмотья, швырнул к ногам Корнина: «Сымай, другие ждуть». – Корнин и не взглянул на обновку: «Не мой фасон, товарищ камер-юнкер. Нет ли товара иного?» – «Ах ты, мать твою! Федька! Проучи энтова. Тока во дворе». Отозвался цыганистый молодец, в шинели с малиновыми клапанами и «будёновке», с нашитой на месте споротого двуглавого орла огромной красной звездой: «Погодь, пулю нады уважать. Пуля должна иметь, как гов о рить мой командир, воспитательное значение. Сведу его на Секирку. Рап о рт пришлёшь».

Федька пошёл впереди с карбидной лампой, ведя арестанта из кремля хорошей булыжной дорогой, скользкой от мокрого снега, в полуночном направлении, судя по сполохам. Шли, можно сказать, вслепую. Слева слышалось море, ломающее тонкий припай. Не одну версту отшагали, когда с глухой правой стороны заскрипел снег под ногами и послышался надсадный кашель курильщика. Появился и разгорелся красный огонёк, на миг осветив узкое бородатое лицо. Конвоир Корнина поднял лампу – стали различимы две фигуры: ближняя, высокая и узкоплечая, наклоненная в поясе вперёд, серела кальсонами и платком поверх нательной рубахи. Сзади катился пыхтящий шар в зимней рясе и сапогах.

Две пары сошлись на перекрёстке. Дальше двинулись одной компанией, арестанты впереди. У тучного обладателя рясы, с бородой от глаз, на жирном плече висела трёхлинейка. Фёдька обращался к нему «святой отец» шутливо. Но по речи астматика можно было предположить, что он из бывших чернецов. Отшельников-островитян, отрекшихся от бога и православия, принимали на службу в ОГПУ охранниками и подсобными рабочими из-за нехватки кадров.

Тонкие руки раздетого были скручены за спиной проволокой. Корнин всполошился:

– Дайте, я на вас шинель накину, у меня ещё френч и безрукавка.

– Не стоит, – дрожа всем телом, отвечал его случайный попутчик, не разжимая губ, чтобы не потерять папиросу, – мне не далеко осталось, скоро поворот на расстрельную дорогу, последнюю докуриваю.

– За что? – тоска до боли сжала сердце этнографа.

– За стихи из соловецкой тетради. Подержите бычок… Спасибо, – помолчал и уже, сменив тон на просительный, понизив голос, продолжил скороговоркой, прерываемой ознобом и волнением. – Если выживете, помоги вам Аллах… Если будете в Бухаре… Там «Русский дом», все знают. Хозяйку зовут Мариам… Скажете, умер Искандеров с любовью к ней и детям, достойно, не скулил, не просил пощады у врагов… Я их не прощаю, бывших друзей тоже, будут они все прокляты…»

– Сворачивай влево, сын мой, не поминай всуе имя Аллаха, тоже ведь бог, хоть и басурманский. Ступай, ступай, не мешкай, не минет тебя, раб Божий, чаша сия, покорись смиренно, – раздалось сзади, и расстрига-инок прикладом винтовки подтолкнул под зад конвоируемого им не жильца . Тот шумно перевёл дыхание, и оба растворились во тьме осеннего северного дня.

– Тимур!» – что было сил окликнул нижегородец бухарца.

– Кто?.. Кто вы? – раздалось из темноты.

– Корнин, Александр Александрович!

В ответ ни слова. Только звук шагов – слабее, слабее… Стихли совсем.

– Потопали, дед. Жрать хочется. Интересный монах: богу молится и на службе и вдруг что-то на него найдёт – сам напросится какому контрику дырку в башке сделать. Аж трясётся весь, дай ему грех большой совершить! И деньги суёт, покупает, значит, право на Онуфриевский погост прогуляться. Удобное место для свежих покойничков. Далековато тока, сочувствую монаху.

– А тому не сочувствуете? – Корнин еле сдерживался, чтобы не влепить Феде пощёчину.

– Не! Так ему и надо. Его в лагерный теятр пристроили, так он вместо благодарности стал похабные песенки сочинять. А подельники его пели, – подумал, усмехнулся и добавил. – Правда, писал и что начальству нравилось, послухай: Всех, кто наградил нас Соловками, просим, приезжайте сюда сами! Посидите здесь годочка три, четыре, пять, будете с восторгом вспоминать. Смешно! Правда, дед?».

Глава VII. Отец Иоанн

«Тимур!» – донеслось до бухарца из темноты. Он собрался с силами и отозвался: «Кто?.. Кто вы?» – «Корнин, Александр Александрович!». Кровь ударила в голову Искандерову. Он вспомнил литературный вечер в родительском доме, бухарцев и завсегдатаев бабушкиного салона. Вспомнил, как читали они с отцом при бабушке Фатиме в кабинете улема что-то о таинственном племени синеглазых памирцев гостю из Петербурга, представившемуся Корниным. Лицо русского сейчас, из более чем тридцатилетней дали, наплыло на глаза туманным пятном. Кажется, одет он был тогда как бухарец. «Вот и довелось увидеться, – пришла мысль. – Странная встреча. Но Корнин, если уцелеет, найдёт Мариам. Найдёт!» От этой мысли взбодрился, согрел ею закоченевшее тело.

Впереди стало различимо белое строение. Онуфриевская церковь. За ней, знал Тимур, погост с загодя вырытыми ямами для обречённых на расстрел. Ямы становятся могилами. Упавшего добивают выстрелами сверху и засыпают землёй в той позе, в какой принимает он смерть. «Сейчас конец, – с облегчением подумал Тимур. – Слава Аллаху! Хорошо – крест не ставят. Ничего не ставят. Безымянная могила».

Бородатый колобок в рясе с трёхлинейкой за спиной покатился вдоль чёрного ряда свежих расстрельных ям, заглядывая в каждую из них. Возле одной с двумя лопатами, воткнутыми в выброшенную наверх кучу земли, остановился: «Здесь».

Искандеров медленно подошёл, невольно заглянул в зияющую дыру и отшатнулся: на дне могилы, ег о могилы, лежало аккуратно завёрнутое в рогожу тело. На груди белел православный крест. Конвоир перекрестился, прошептал молитву и что-то добавил. «Что?» – переспросил осуждённый, ожидавший окрика стать спиной к яме.

«Повезло тебе, басурманин, – повторил инок-расстрига и стал раскручивать проволоку на руках конвоируемого. – Бери другую лопату! Засыпаем. Живо! Здесь тайное братство таких как я. Начальство оставило одну церковь для службы – приказ из Москвы. Среди заключённых много иерархов. Служат днём, по очереди, как положено. А мы, тось братчики, ночью. Понятно, то одного, то другого Господь забирает к себе. Так мы грешное тело не выдаём, тайно погребаем, а на место покойника осуждённого на смерть ставим, если мне выпадает казнить беднягу. Вчера отец Иоанн преставися, царство ему небесное. А тут ты, сердешный, под рукой оказался. Выпал тебе счастливый жребий. Мы не смотрим, кто магометанин, кто иудей, другой нехристь, Создатель разберёт. Теперь ты – отец Иоанн. Запомни! И бороду не стриги. С бородой все образины одинаковы. Хошь жить, принимай православное имя, нас под расправу не подводи. Да не можешь, не молись по-нашему, стой себе в сторонке, когда служба, помахивай вот так – гляди! – руками, будто крестишься. Аллах тебя простит. Бог один. Он человека сотворил, чтобы тот жил и молился ему. Туда ж успеешь… Всё! Взмок? Ну, пошли трапезничать, Божий человек, а то застынешь».

Время приближалось к полудню. Серый рассвет уже выделил из тьмы и бугристый, с редкими крестами погост, и одноглавую церковь, и постройки вокруг неё. Новообращенному отцу Иоанну вернулось способность соображать. Он не узнавал своего конвоира. Куда делась комичная фигура! И подрос будто бородач в рясе, и телесной толщины его заметно поубавилось. И астматическое дыхание сменилось здоровым. В чём секрет превращения?

Инок с винтовкой уже пошёл вперёд, бросив на ходу: «Наши встречают». Навстречу им вышли из-за Онуфриевской церкви люди в чёрном. Шедший впереди старец, приблизившись, одним грозным и любящим взглядом окинул воскресшего из мёртвых:

«Добро пожаловать в обитель Святого Онуфрия, отец Иоанн. Живи и здравствуй!».

Глава VIII. Свободная стихия

Медленно светало под низкой толщей облаков. Взволнованный встречей с Тимуром Искандеровым, некоторое время брёл Корнин за конвоиром, будто слепой и глухой, бесчувственный к своей личной судьбе. Но тюрьма научила его преодолевать подобное состояние, собирать силы для выхода из замкнутого пространства чёрных мыслей не то, что на свет, – на ощущение самой малой светлой точки, которую надо искать. Обязательно найдётся.

Дорога теперь полого поднималась по лесной алее к башне, белеющей над верхами древних елей. Это была звонница (и одновременно маяк) церкви Вознесения на макушке Секирной горы, венчающей Большой остров. Отсюда открывался лучший вид на архипелаг, названный паломниками Райским в том понятии, которое наиболее отвечает мироощущению русского человека, не избалованного милостями природы. Ниже столпообразного храма, по склонам, размещались жилые дома, амбары, валунная банька и колодец рядом с ней, конюшня. Постройки, сад и огород соединялись между собой выложенными камнем тропами. Какие-то приглушённые звуки – не то стоны, не то тоскливая песня – неслись из храма ( этот стон у нас песней зовётся , писал поэт).

Конвоир, велев Корнину ждать снаружи, скрылся в обшитой досками избе в два этажа. На жёлтой двери чёрной краской было написано: 4 отд. мушской штраф. изалятор . Александр Александрович присел на крыльцо. Здесь, как и в кремле, по всем направлениям сновали с поклажей и налегке представители двух сортов человечества, имитируя непонятную деятельность. И опять пришла на ум преследующая его фраза: Не труд сам по себе ценен, а именем, во имя которого вершится.

Федькина голова высунулась из приоткрывшейся половинки входной двери: «Входь!»

Из прихожей попал в светлую комнату. За голым столом, уставленным стаканами, графином, раскрытыми банками консервов, посудой с объедками, размещалась весёлая компания. Центром её был некто с одутловатым лицом хронического алкоголика. Мутные глаза выдавали психическую деградацию.

– Корнин, говоришь? Знаш, что полагается за твой проступок? Но сегодня я милостив. День рождения, понимаш. А раз так, даю тебе право выбора. Ты походи всюду, сердечный, где мы ослушников учим уму-разуму, посмотри, – икнул, продолжил. – Федя, покажешь всё. У нас, в изоляторе, правда, тяжёлое наказание от лёгкого мало отличается, но всё-таки, выскажи, интеллигент, своё предпочтение. Тебе как лучше – за шею подвесить или за яйца? – раздалось чекистское ржание в несколько голосов. – Ладно, выручу. Марафонский бег, слышал? Не, не тот что в Греции. У нас свой, Соловецкий, специально для немощных старичков. Народная власть гуманна. Это тебе, ваше превосходительство, не жестокий царизм. Километров двадцать всего, да не бегом, а шажком. Правда, с поклажей и без привалов. Пройдёшь – хорошо: штраф списан. Остановится сердце – тоже хорошо: конец мучениям. Так что походи, присмотрись и объяви свою волю. Я тебе как родному. Праздник у меня, юбилей.

Корнину совсем было не до экскурсий по пыточным камерам изолятора, но находиться рядом с юбиляром уже было пыткой. Учёный готов был идти, бежать куда угодно, лишь бы прочь от дома, построенного для богомольцев, а теперь превращённого в логово ржущих козлоногих существ со свиными рылами и будто покрытых кладбищенской тенью, что расползается отсюда по всей стране. От этого вертепа ноги Корнина сами понесли к белому храму, но теперь в звуках, доносившихся оттуда, явно слышались вопли истязаемых. Он приостановился в нерешительности. Оглянулся на Фёдьку, тот насмешливо улыбался, спрашивал глазами: что, сдрейфил, дядя? Корнин подумал: «Жалкий у меня вид, наверное, если вызывает презрение у мальчишки. Надо взять себя в руки». И первым вошёл в Божий дом.

Неразлучная пара – арестант и конвоир – успела обойти почти все строения на горе Секирной до того, как вооруженная, снабжённая керосиновыми фонарями охрана стала загонять «непривилегированных» узников под крыши на ночлег, вповалку со штрафниками. В охрану из-за кадровых трудностей набирались тоже заключённые, но «привилегированные»: бытовики, бывшие красноармейцы и чекисты, осуждённые за различные преступления, отступники из монашеской братии. Командовали ими свободные службисты.

Экскурсия сблизила подневольного экскурсанта и его гида. Если вначале Корнин сам выходил скорым шагом из очередного помещения, то в конце дня Федька, ставший в устах пожилого человека Федей, под ручки выводил своего подопечного на свежий воздух, а где и волочил разбитыми сапогами по снегу, совсем обезноженного. Парню пришлось не раз защищать Корнина от самодуров, маленьких начальничков. Это была самая страшная категория «унтер-командиров». Они всплывали из массы разного рода преступников, благодаря стукачеству, умению пресмыкаться перед сильными, предательству собственных идеалов и близких. Выделиться в глазах горстки лагерных чекистов «с холодным умом, горячим сердцем и чистыми руками» – значило получить привилегии, что обеспечивало лишнюю пайку хлеба, гарантированный глоток самогона, «приличную» одёжку и обувку, право посещать редкие женбараки, где содержались, в основном, осуждённые проститутки. Главное, начальство закрывало глаза на их произвол, они могли стрелять в таких же как они «поражённых в правах», но лишённых привилегий.

Чтобы это «слоновье сословие» не возомнило о себе невесть что, время от времени из Москвы наезжали комиссии с членами Коллегии ОГПУ в составе. Проводилось дознание по выбранным наугад жалобам заключённых. Назначались виновные, из опричников, планово подлежащие наказанию. Некоторых из них примерно расстреливали. И справедливость торжествовала. Кадровых же истязателей, даже за необоснованное убийство, в крайнем случае, переводили на материк.

В этом и во многом другом просветил Корнина его «Вергилий». Это имя вспомнилось Корину, когда они закончили обход ближних к храму строений. «Ещё круг и шабаш, – сказал охранник, имея в виду постройки, расположенные ниже по склонам горы и мечтательно добавил. – Пожрать бы где». Корнин достал из-за пазухи припасённую горбушку чёрного, словно древесный уголь, хлеба, отдал молодому организму. «А ты, дед, смотрю, не говно», – обрадовался парень, вгрызаясь белыми зубами в каменную корку. Пока он утолял голод, этнограф переваривал увиденное.

Вначале был храм. В верхнем, холодном ярусе чекисты устроили карцер. Вдоль стен на метровой высоте тянулись прикреплённые к ним жерди толщиною в руку. Провинившегося арестанта усаживают на жердь спиной к стене. Ногами до пола не достать. Наказанный иногда целый день силится сохранить равновесие, удержаться на жерди. Сорвёшься, тут же подскочат надзиратели, изобьют и вновь подсадят, увеличив продолжительность пытки. Только на ночь позволялось лечь на пол, бывало поверх уже забывшихся в тяжёлом сне, ибо карцер пополнялся непрерывно. Случалось, некоторые сами, не вытерпев издевательства и пытки, спрыгивали с жерди, зная, чем придётся поплатиться.

Одного из таких, с виду сельского учителя, характером непокорного или осмысленно торопившего свой конец, на глазах Корнина вывели наружу к лестнице, ведущей от собора к озеру Долгому. Монахи вырубили в камне 365 ступеней, чтобы угодить Господу благодарной человеческой памятью о его мудром устройстве Вселенной. Здесь надзиратели, смеясь и скабрезничая, на глаз, по росту бунтаря, выбрали бревно, называя его «баланом», из заготовленных для такого случая. Плотно, частыми витками проволоки, привязали к нему учителя спиной. Пожилой человек молчал, только часто-часто, с шумом дышал. Позвали пьяного расстригу в рясе, заправленной в широкие штаны, в расстегнутом армяке и «будёновке» с опущенными ушами. Тот, глумливо пропел короткую заупокойную молитву, и двое здоровяков, раскачав груз, по счёту «раз-два-и-три!» пустили его по ступенькам. Лесница крута. Ни единой площадки по её более чем стометровой длине… Когда бревно с остатками человеческого тела вынесло на набережную, главный распорядитель экзекуции бросил команде: «Снарядите людишек – на кладбище. Вскрытие отменяется». – «Уже вскрыт», – раздался смешок. И всё-таки некоторым участникам казни стало не по себе. Сгрудились у верхней ступеньки лестницы. Смотрели напряжённо вниз, словно надеялись заметить шевеление под лежащим внизу бревном. Кто-то разрядил напряжение: «Айда к моей зазнобе. Угощаю, групповуху устроим».

«Это што! – сказал Федя, догоняя подопечного, спускающегося к валунной баньке. – Был человек и в момент нету – одни кровавые ошметки. А кого «на пеньки» посадят на болоте. Ещё «комариками» это называется. Двое-трое суток, от человека один шкилет остаётся. Скушают, твари! Или посадять в приозёрную топь по горло. Там пиявки. Тоже не мёд. Да ты, дед не бось, комаров сичас нету, и болото замёрзло. Тебя можуть водой полить у фонарного столба, так и простоишь ледышкой до весны, чтоб глядели, боялись. Тоже вить воспитательное значение» – «Душевный ты человек, Федя, Спасибо, утешил», – у Корнина стучали зубы, не от холода.

Валунная банька, как и все помещения скита, отведенные непосредственно для штрафников, была забита «больными». К этой категории «поражённых в правах» на территории Четвёртого отделения относились приговоренные к перевоспитанию избиением. Некоторые умирали сразу, от первых ударов поднаторевших в постоянной практике экзекуторов. Забитых отвозили в морг, а при переполнении его – сразу на Онуфриевское кладбище. На окраине погоста был вырыт ров для расстреливаемых тут же, в одиночку и массово, когда транспорты с материка доставляли слишком большое пополнение. Другие выдерживали несколько дней. Их содержали на полу как не ходячих, давали им воду немеряно и сухари по урезанной вдвое норме, подлечивали примочками для следующего планового избиения. Если штатные экзекуторы с работой не справлялись, их усиливали годными для такой работы уголовниками. Когда наплыв штрафников превращался в половодье, узников повзводно и поротно укладывали на несколько часов в снег на опушке леса. Это в холода. Если температура держалась плюсовая, загоняли в топь, не сверяя списки на входе и выходе. А то доводили до смерти голодом. Легче лёгкого. Архипелаг испытывал хроническую недостачу продуктов питания из-за постоянной неготовности лагерного начальства к зиме и практической недоступности островов в замерзающем море. Выжившие пополняли безвольные массы, для которых никакой охраны уже требовалось. Часть их перемещалась в скит, выделенный для содержания умалишённых. Они действительно становились таковыми.

И Корнину к концу дня стало казаться, что он не в своём уме, что он бредит, видит наяву жуткий сон. На его просьбу отвести его в административный корпус, Федя твёрдо возражал, мол, ему приказано показать контрреволюционеру Корнину всё хозяйство. А не выполнит приказ, то сам может поплатиться чувствительно. «Терпи, дед, дурных нет». Заглянули к уголовникам. При входе конвоир переложил наган из кобуры за пазуху. В накуренном помещении шла вдохновенная игра в очко – проигрывались и выигрывались пайки, имущество политических и «контриков», выставлялись на кон отдельные головы, разыгрывались поимённо жилицы женского барака. Федя в шутку припугнул Корнина: «Хошь, на тебя поставлю?». Но тот остался к предложению равнодушен.

Последний «круг ада» завершился у подошвы горы, и конвоир буквально потащил конвоируемого наверх в кромешной темноте, ориентируясь на слабый электрический свет в окнах бывшего гостевого дома. В нём, над административным этажом, занимали комнаты семьи ответственных чекистов.

Юбиляр был к этому часу настолько пьян, что не мог вспомнить, кто перед ним. Долго пялился на возникшего перед ним старика с лопатообразной седой бородой, в ветхой солдатской шинели. «Ладно, потом… завтра. Иди, спи!». – «Бумагу бы мне, – схитрил было Федя, привязавшийся за день к «контрику», – что мой, тово, перевоспитан». – «Какая, к е-е-е… матери, бумага? И ты спи! И тебя завтра… на пеньки».

Конвоир, дерзко прихватив с углового столика жестяное блюдо с «ассорти» и ополовиненную четверть самогона, подмигнул Корнину, дескать, уходим. В тёмной прихожей нашли на ощупь боковую дверь. За ней оказался гостиничный номер с двумя узкими койками, освещённый через голое окно светом фонаря, подвешенного над крыльцом. От обогревателя веяло теплом. Сняли верхнее, ополоснулись у рукомойника в углу и устроились на койках за табуреткой с блюдом пахучего мясного ассорти друг против друга. Федя набросился на еду, мычал и запивал самогоном, спросив только: «Не будешь? Уважаю». Осушив вместительную ёмкость, откинулся к стене, завалился на бок с сапогами и мгновенно заснул. Корнин, заставивший себя поесть, немного подождал. Он знал, что будет делать.

Не торопясь, вновь оделся. Федя не побеспокоился о запоре: куда здесь бежать? Двери – одна и другая, на выходе из дома, – открылись и закрылись за узником СЛОНа бесшумно. Храп конвоира и пьяно солирующего «а капелла» юбиляра проводили беглеца. Корнин обогнул храм и оказался на площадке, от которой уходила вниз каменная лестница со ступенями по числу дней в обычном году. Виднелось несколько верхних ступенек, остальные тонули во мраке. И перед ним стеной стоял мрак, звучащий далёким морем. Там, в полуночной стороне, верстах в трёх, знал Корнин, врезается глубоко в берег Сосновая губа.

Старый, уже дрогнувший перед временем человек, нащупывая ступени ногами, стал медленно спускаться к подошве горы. Вот последний тёсаный камень под тонким слоем снега, засыпавшего следы недавнего убийства. Хрустит под ногами галька. Замёрзшее озеро и в темноте отличается по оттенку от берега, так как сильный ветер легче сметает снег со льда, чем с бугристого берега. Двинулся вдоль него. Через час, примерно, прикинул беглец, лёд справа кончился. Впереди не видно не зги. Нет, затеплился огонёк! Это может быть в ските. За скитом Сосновая губа, Федька с горы показал. Взял направление на огонёк, пошёл ещё медленней, скользя на валунах и падая. Но боли не чувствовал. И холод на ветру его не брал. Он как бы превратился в самостоятельную мысль, отделившуюся от тела. Она вела вперёд, к цели, и была светлой, радостной. Как сказал тогда Йима, перед тем, как исчезнуть в расщелине? – Шамбхлала. У русских – Беловодье. Всё совпадает: Беловодье – Белое море.

Звуки ломаемого волнами припая всё явственней. И вот берег, отмеченный природой грядами валунов. Припай тонкий, ломкий. Корнин не сразу ступает на лёд. Он вспоминает тот образ моря, который нарисовали паломники: Пусть сейчас такое ласковое Белое море бывает вздыбленным, страшным, гибельным, оно не может не быть прекрасным. Действительно, только море вокруг архипелага и осталось прекрасным, потому что оно – свободная стихия. Райских островов больше не существует. Они приняли облик Ада. Совсем недавно его, Корнина, соотечественники переживали здесь состояние высшего счастья, сегодня они же испытывают невообразимые мучения. А земля ведь та же, святая и проклятая одновременно. Значит, можно ещё вернуть ей святость. Он лишён возможности принять участие в очищении, но у него есть сын Павел, будут внуки, правнуки… И у него остались последние силы, чтобы стать лично свободным. Он победил их, эту бесовскую рать, изуродовавшую до неузнаваемости его святую родину. Им не удалось довести до рабского состояния его душу, подчинить её себе. Она, как и прежде, принадлежит ему и Богу.

С этими мыслями ступил Корнин на трескающийся под ногами лёд и без колебания, уверенным шагом направился туда, где полярная ночь густо замазала горизонт непроглядной тьмой.

На следующий день штрафника хватились. Дошло до Коллегии ОГПУ. Достаточно заметной была фигура учёного, сделавшего себе имя книгами, которыми зачитывалась Россия. Из Москвы пришло грозное распоряжение: хоть труп, да найти. Обыскали весь остров, за каждый валун заглянули, озёра до дна прощупали. Осмотрели морское побережье. Как в воду канул Корнин. Такой вывод и сделали. Незадачливый конвоир отсидел на жердях в холодной церкви Вознесенского скита. Без суда, личным решением лагерного начальства, был осуждён на пять лет лагерных работ и уже, как вольнонаёмный, продолжил службу охранником в изоляторе на Секирной горе. Говорили, жестокостью отличился фантастической. А юбиляр будто бы застрелился в приступе белой горячки. Во всяком случае, такова официальная версия.

Глава IХ. Золотой мастер

К своим двадцати пяти годам Корнин получил известность и за пределами Китай-города как «золотой мастер» среди кожевников и покупателей его изделий. Несмотря на сидячую работу, он оставался юношески стройным. В Арину Николаевну пошёл. От отца мастер унаследовал характерный жест, когда он поправлял пятернёй волнистые каштановые волосы над невысоким лбом.

О жизни в Ивановке Павел Александрович вслух не вспоминал. Если и тосковал по родителям, душевной болью ни с кем не делился, ибо она не делима и в лучшем случае может вызвать искреннее сочувствие, сопереживание. Никто из его московского окружения даже представить не мог стариков Корниных. Не осталось от них у сына ни фотографий, ни личных вещей, которые умеют рассказывать о своих владельцах тем, кто хочет услышать их повествование. Благодарную память о себе оставил этнограф в бывшем Азиатском музее и Географическом обществе, на факультете восточных языков. Незадолго до войны Корнин передал в Петербург «Авесту» и часть своего научного архива. Но всё это теперь принадлежит народу, и лишний раз напоминать о своём родстве с «бывшим» небезопасно, тем более когда несёшь ответственность не только за себя. Время от времени, втайне от близких, мастер делал безответные запросы в разные инстанции об отце. Наконец Павел Александрович получил извещение, что Александр Александрович Корнин был выслан из СССР летом 1924 года. На душе сына стало легче.

Владелец галантерейной фабрички «Седов и сыновья», отстояв с женой и домочадцами молебен по пропавшим без вести на гражданке сыновьям, задумал было менять вывеску. Однако по размышлению решил только подправить – замазав четыре последние буквы. Дешевле будет! В обабившейся семье Седовых была девушка-перестарок, младшая из дочерей. Она сразу положила глаз на красивого сверстника, появившегося в их доме. Парень на неё – ноль внимания, сначала по её малолетству; потом привык, словно к сестре. Она же из-за него всех женихов выпроваживала, пользуясь тем, что состояла в любимицах папеньки. Зоя была миловидна, отличалась добротой и живостью натуры. Несколько преувеличенные девичьи округлости её не портили. Всё перечисленное вдруг увидел Павел Александрович, когда своеобразно подступил к нему потерявший терпение Седов: «Ты что, Зойкой брезгуешь? Да посмотри на неё!..».

За небольшое число лет, что отвела новой чете Корниных судьба быть вместе на Земле, ни разу не пожалел Павел Александрович о своём выборе… нет, о своём согласии на выбор Зои Ивановны. То, что она стала дорога ему, подтверждает его позиция в несчастье, что свалилось на владельцев дома на Кривом переулке в первый же год после свадьбы.

Иван Седов построил для своих женатых и холостых работников общежитие на месте выкупленных им и снесённых амбаров под Китайгородской стеной. Верхний этаж фабрички освободился для семьи советского капиталиста. Жильцам, связанным узами родства, стало просторно. Корниным достались три комнаты. В средней из них «золотой мастер» устроил личную мастерскую, большую приспособили под супружескую спальню, меньшая стала ждать младенца, который не сразу заявил о своём появлении на свет. А пока его ждали, советская власть начала активную борьбу с капитализмом, ею же и вызванным семь лет назад к жизни, чтобы спасти страну от экономической катастрофы. Она была подготовлена годами внутренней войны, грабительской продразвёрстки и тотальной, безумной национализации.

В предчувствии падения империи, хитрый кожевник исподволь делал тайные накопления золотых пятёрок и червонцев, империалов и полуимпереалов, а в годы внутренней войны и разрухи приспособился выменивать у голодающих горожан драгметаллы за продукты питания. Их поставляли ему командиры продотрядов, с которыми ловкий китайгородец расплачивался качественным самогоном и кокаином, частью золотого лома. Сытые командиры не торговались. С объявлением нэпа кубышка была извлечена из тайника. Полноценное золото, смело пущенное в оборот, заработало, давая ощутимые прибыли. Седов и забыл то время, когда считал каждую копейку.

Обвал случился внезапно: фабричку национализировали, на банковские счета предпринимателя-кожевника был наложен арест, а позднее власть нашла повод, чтобы конфисковать денежные вклады «нетрудового элемента» в пользу рабочее-крестьянского государства. Конфискована была и жилая часть дома, его верхний этаж. Бывшие хозяин с хозяйкой, две оставшиеся в родном доме старшие дочери с мужьями и детьми получили (теперь уже от заботливого государства) по комнате. Большая комната досталась Корниным. В остальные вселились совслужащие и один военный лётчик. Кухня стала общей, как и «удобства». Ещё не коммунизм, но уже коммуналка. Ликвидированный под корень нэпман может быть и смирился бы с потерей имущества и денег (он умел бороться за место под солнцем и побеждать), но не смирился с необходимостью занимать по утрам очередь в сортир среди чужих людей. Недовольство своё скрывать не мог. А «болтать лишнее» в Стране НКВД со дня на день становилось всё опаснее. В одно прекрасное (по состоянию погоды) утро «болтуна» с дородной при всех властях супругой заботливые руки подсадили в теплушку, зачитав наскоро в каком-то присутственном месте постановление несостоявшегося суда. Что-что? Высылка из Москвы? На поселение? За какое преступление?

До лесного посёлка на речке Локчим в Коми АССР Седовых не довезли: старуха скончалась от сердечного приступа, старик повесился под стук колёс возле её тела.

Национализированная фабричка первое время работала сама по себе, инертно. Приходили, будто к себе домой, какие-то люди в подпоясанных армейскими ремнями белых косоворотках, в фуражках, как у товарища Кирова, что-то высматривали, разговаривали с мастерами о том, о сём, больше – с подсобными рабочими, прощупывали настроения. Потом, решили в коллективе, о производстве забыли. И вдруг прислали из Моссовета пролётку с посыльным за Корниным.

В красном здании на Тверской его принял без проволочек чиновник, из старорежимных, но уже прекрасно освоивший новый стиль.

– Вам, товарищ Корнин, оказана большая честь: вы назначаетесь главным инженером центральной фабрики кожаных изделий «Красный кожгалантерейщик».

– Спасибо. Меня вполне устраивает работа на фирме «Седов и сын».

Чиновник снисходительно улыбнулся:

– Так я о том и говорю. Решением рабочего коллектива предприятие переименовано. Кто такой Седов? Эксплуататор! И где он, а?

Корнин не стал углубляться в опасную тему:

– О решении сменить вывеску я слышу впервые, собрания не проводилось. И в нашем производстве основу коллектива составляют не разнорабочие, а высококвалифицированные мастера.

Чиновник в карман за словом не полез:

– А в нашей пролетарской стране её основу составляют именно простые рабочие, молодой человек. Гегемон! Поэтому моё руководство искало и нашло кандидатуру на директорский пост из пролетариев фабрики.

– Если не секрет…

– Степан Иванович Харченко.

– Ваш Харченко кожу от лыка отличить не может.

– Ваш, – спокойно поправил мастера моссоветовец. – Ваш Харченко. С сегодняшнего дня ваш директор. У него есть огромное достоинство: он плоть от плоти трудового народа. Запомните.

Корнин «запомнил».

– Воля ваша, товарищ начальник. Я привык к дисциплине. Но, поймите, я художник по призванию. От меня может быть польза только как от мастера, непосредственно создающего изделия из кожи. С обязанностями главного инженера не справлюсь. Нет уж, увольте! Кого угодно, любого пролетария, только не меня.

Чиновник внимательно оглядел «штрейкбрехера» (мысленно назвал он):

– Как-то странно вы произносите слово «пролетарий», без уважения, даже, могу утверждать, с иронией, с издёвкой. Кстати, вы ведь не из простых. Лицо, манеры. Из какого вы сословия, а?

Корнин на миг смешался, но чувство чести и гордость победили в нём. Он мог пойти на собственное унижение ради себя, ради Зои, ради того, кого она произведёт от него на свет. Но унижать предков! Покойную мать! Отца, возможно, где-то страдающего, тоскующего по нему, единственному сыну! Нет, это выше его сил!

– Я из семьи учёного, мама – фельдшер, дочь врача, – произнёс Корнин твёрдым голосом.

– Я так и думал, бывший. Ладно, идите! Последний раз: отказываетесь?

Проводив глазами упрямого посетителя, чиновник почувствовал к нему невольное уважение, но оно было сразу стёрто иным чувством – острой завистью к сильному характеру. Некогда этот чиновник изменил самому себе, ради тёплого, сытного места в прихожей новых хозяев жизни. И временами люто ненавидел себя за проявленную тогда слабость. И вот этот Корнин – как ходячий укор.

Посидев несколько минут в неподвижности, чиновник принялся за докладную записку начальству, подробно излагая разговор с кандидатом в главные инженеры кожгалантерейной фабрики. В конце приписал: опасен по влиянию на колеблющиеся элементы. Нуждается в перевоспитании .

Глава Х. Десанка

Корнин так никогда и не узнает, какая смертельная опасность миновала его, какое чудо спасло его от выселение в какое-нибудь гиблое место. А чудо то существовало в реальном женском образе. Одна из «кремлёвских жён», когда появлялась нужда обновить какой-нибудь наряд, содержащий элемент из художественно выделанной кожи, или приобрести новую сумочку, перчатки «от Корнина», сама наведывалась в лавки перед белым зданием на Кривом переулке. Ей было приятно общение с мастером, на мастера не похожим. Автор массы прекрасных вещей из любимого ею материала напоминал ей являвшегося в девичьих грёзах, но так и оставшегося в них благородного самца в горном селении Черногории, где она родилась и была названа Десанкой. Там пятнадцатилетняя девушка, когда Балканы гремели мировой войной, встретила русского эмигранта, была соблазнена его речами о благородном деле мировой революции и вскоре оказалась в России. Провожая её, мать сказала со вздохом: «Ты уходишь не к чужим. Ведь мы по женской линии – Каракоричи-Русы, в твоих жилах есть капли русской крови. Это от неё твои волосы не черны, как у черногорок». Действительно, смуглая, черноглазая Десанка выделялась из массы соплеменниц русой головкой, что придавало её красоте оригинальность. Этой её особенностью и пленился русский революционер.

Корнин был наделён талантом, этим даром богов – способностью создавать истинно художественные вещи. В них была главная составляющая привлекательности мастера в глазах Десанки, не в его физических достоинствах. Он всегда выходил к ней, когда она, узнаваемая приказчиками, появлялась в лавке для состоятельных покупателей. Болтая обо всём понемногу, сплетничая на политические и бытовые темы, мастер и кремлёвская покупательница обсуждали новинки. Тут же Корнин принимал у неё индивидуальный заказ на ту или иную вещь. Никаких самых невинных вольностей они себе не позволяли, хотя Десанка нередко чувствовала сильное желание, закрыв глаза, прижаться всем телом к своему «золотому мастеру». Он также ничем не выдавал своего состояния, находясь на близком расстоянии от красивой молодой женщины, его ровесницы.

Когда произошло несчастье с Седовым, встречи в лавке покупательницы с автором предлагаемых на продажу совершенных, дорогих предметов продолжились внешне как ни в чем не бывало. Но оба делали при этом усилия над собой. У мастера на душе образовался камень, мешал былой лёгкости общения. Жена одного из кремлёвских экспериментаторов, избравших для своих опытов многомиллионный народ, чувствовала личную вину перед этим домом. Да и пред всей страной, в которой она была иностранкой, хотя и жила в России с юных лет, привилась к ней, как южная ветвь к северному дереву.

Свой кабинет в просторной кремлёвской квартире соратник Вождя запирал на ключ, а ключ оставлял в дверях: ящики письменного стола, похожего на дубовую цитадель, не просто было взломать и ломом. Притом, вышколенная прислуга красного барина, убирая кабинет, ближе чем на два метра к столу не приближалась, а детей у супругов не было. Нарушать границу священной территории с влажной тряпкой и метёлкой позволялось только Десанке. В то утро принесённую из канцелярии почту хозяин квартиры получил уже на выходе из кабинета. Взяв, не глядя, из рук посыльного пачку запечатанных конвертов, ловко швырнул её на столешницу. И поспешил к выходу из жилого корпуса царского дворца.

Сразу в прихожей зазвонил телефон. Десанка сняла трубку и услышала тихий, приятный голос с хрипотцой: « Слушай внимательно, нашему другу Корнину грозит смертельная опасность. Ты всё поймёшь, когда вскроешь пакет из Моссовета, который лежит в кабинете твоего мужа на письменном столе. Я не в силах долго продлевать его земные годы, но сейчас мы обе можем подарить ему несколько лет. Поспеши! » Первая мысль Десанки – розыгрыш какой-нибудь из подруг, пронюхавшая о её особом отношении к мастеру. Вот засранка! И всё-таки, надо посмотреть. Прошла в кабинет. Сразу бросился в глаза серый конверт, запечатанный, судя по оттискам на буром сургуче, в Моссовете. Взломала печати. Большой лист гербовой бумаги был исписан чётким канцелярским почерком с двух сторон. Десанка заставила себя читать неторопливо, вникая в каждое слово. Из докладной на имя высокого лица в правительстве СССР она узнала то, что уже знаем мы из разговора между чиновником и мастером национализированной фирмы «Седов и сын». Десанка приняла дерзкое и простое решение – уничтожить письмо вместе с конвертом, крошками сургуча и скрепляющей бечёвкой. Что и сделала, разведя огонь в камине. Пепел слила в канализацию, несколько раз спустив воду в туалете. О последствиях не думала.

К её удаче, муж в спешке не обратил внимания на тот конверт, почти не отличимый от других в утренней пачке. А верноподданный чиновник не решился тревожить Высокое Кремлёвское Лицо напоминанием.

Директор «Красного кожгалантерейщика» Харченко отличил лучшего из мастеров вторично национализированного производства тем, что выделил ему место в тёплом углу и немного в стороне от других мастеров у окна в цехе изделий, выпускающихся малыми партиями, иногда по «особому заказу» высоких инстанций и отдельных лиц. Корнина такое внимание начальства совсем не уязвило. В их, с Зоей, комнате наконец-то появился младенец. Совмещать рабочий угол с гостиной и супружеской спальней ещё было можно, но с детской – никак. Да ему теперь было всё равно, где работать, ибо к самой работе изменилось отношение.

Корнин перестал ощущать материал. Благородная кожа превратился в сырьё. Нет, мастер не стал «гнать вал»; не допускал небрежности в работе ради количества, за которое, в основном, и начислялась ему зарплата. Его руки просто не способны были на посредственную работу в избранной области творчества. Каждая вещь, выходящая из них, чем-то да и отличалась от предыдущей, поддерживая славу мастера. Но сам Корнин видел, что его изделия как бы потускнели, потеряли оригинальность. Как-то Десанка, подержав в руках приглянувшиеся ей перчатки, в смущении вернула их на место. «Вам не нравятся?», – спросил Павел Александрович. – Десанка вздохнула: «Прекрасная работа … только в них… нет души. Они какие-то… холодные».

Женщина немного ошиблась. Новый Корнин стихийно, умом не руководствуясь, перестал вкладывать в любимую работу всю душу. Б о льшая её часть теперь делилась между жалким жильём и теми местами внешнего пространства, которые были физически доступны кожевнику и которые занимали его внимание. Он полюбил долгие прогулки с женой и сыном по бульварам. Благо, добираться до них можно было пешком, что и делали Корнины по выходным, когда Борька стал самостоятельно переставлять ножки.

Мальчик рос избирательно любознательным. Особенно его интересовало то, что движется в воздухе, над головой – облака, листья, сорванные ветром, птицы, бабочки, стрекозы. Едва научился говорить, спрашивал, задрав головёнку: «Почему-у?» Объяснения взрослых ребёнка не удовлетворяли. Услышанный им впервые треск авиационных моторов зачаровал, оказалось на всю жизнь. Тогда выплыло из-за тополиных крон звено бипланов с тупыми носами и пошло в сторону села Останкино, приковывая к себе взгляды бескрылых землян. С того дня наследник наяву стал бредить самолётами. А сосед по коммуналке, лётчик дядя Феда подогревал воображение мальчика рассказами о полётах. Когда Боря Корнин пошёл в школу, мама Зоя устроилась на шоколадную фабрику работницей. Павел Александрович не возражал: заработки его в государственном предприятии сократились, карточная система вынуждала часто отовариваться на чёрном рынке. Да и чего сидеть дома в одиночестве женщине, которой немногим за тридцать, и слушать, как за дверями шаркают шлёпанцами и бранятся в общих местах коммунальной квартиры соседи с папильотками в сальных волосах и бесстыдном неглиже! Хоть заведи патефон с надоевшей «рио-ритой», включи на полную громкость чёрный круг радиоточки, никуда не деться от этих звуков. И от запахов свободного народа. Общение с классовыми друзьями пресыщает, пока готовишь обед на кухне или стоишь в очереди в ванную, приспособленную под прачечную. Зоины сёстры к тому году из отчего дома разлетелись кто куда – по доброй воле и по воле карательных органов. Родство с «врагами народа» было преступлением, согласно статей беззакония. Однако «золотого мастера» не трогали, принимая во внимание высокое положение его заказчиков.

К сожалению мастера, с одной покровительницей пришлось расстаться. Причиной тому стал Вождь, охладевший к своему соратнику, что рано или поздно должно было произойти из-за вождистской склонности менять фаворитов по капризу. К счастью Аленникова, мужа Десанки, охлаждение к нему вождя ещё не достигло той степени, когда опального отправляют в лагерь или на расстрел. Применялся иногда такой способ удаления от Первого Лица, как назначение консулом, реже послом в какую-нибудь незначительную страну. Остроумный вождь вспомнил, что опальный соратник последние годы эмиграции провёл в этой… как её…Черногории, кажется. Оттуда и супругу привёз. Эврика! Пусть годика два представляет интересы СССР на голых камнях Динарского нагорья, а дальше… видно будет.

Перед отъездом в Цетинье, теперь заштатный городок бедной провинции объединённого королевства Югославия, Десанка нашла возможность свидеться с Корниным. Серые глаза Корнина потемнели, выдавая смятенье души. Он перевёл взгляд на руки женщины, бывшей двумя годами старше его, сохранившей свежесть, вопреки расхожему мнению о раннем увядании южанок. Впервые за все годы мастер прикоснулся к ней – разъял кисти её рук и, держа их на весу, тыльной стороной вверх, стал разглядывать, опуская голову всё ниже. Волнение охватило Десанку: «Сейчас поцелует! Как себя вести?» Но Корнин вскинул голову. Лицо его было бесстрастным, только голос выдавал:

– Я никогда не видел столь совершенных рук у женщины… Ваши руки – само вдохновение! Подождите меня. Сможете подождать? Часа два, примерно, погуляйте. Когда Десанка вновь зашла в лавку, Корнин ждал её с парой женских перчаток из золотистой кожи.

– Примерьте. Работал на глаз.

Женщина с трудом перевела дыхание. Нет, не подарок произвёл на неё впечатление, хотя таких изящных перчаток у неё никогда не было. Десанку пленил порыв мастера. Насколько же он чувствовал её, если смог всего за короткое время создать такой шедевр. К нему вернулась муза. В её облике. Надо сейчас же бежать. Ещё минута, и она не выдержит.

– Прощайте, милый Павел Александрович! Спасибо за эту прелесть. Буду хранить… Всегда. Понимаете, всегда.

Глава XI. От Кабула до Кеми

Когда Тимур не появился в долине Чардех к оговоренному сроку, Мариам подумала с горькой покорностью судьбе, что больше не увидит его наяву. Сомнение, что Тимур погиб, возникло у неё после официального сообщения о пропаже Искандерова в водах Амударьи в двадцать третьем году, в последних числах декабря по христианскому календарю. Странно, он исчез зимой, когда жил обыкновенно в Бухаре. Тайные осведомители Алимхана разузнали: какие-то люди вывели поэта ночью за ворота особняка и увезли на автомобиле. Эту весть принёс матери Искандер, бывший вроде пажа при экс-эмире. Позже удалось узнать о высылке Тимура на русский север. Якобы он был разоблачён верными стражами Бухарской республики, как «прислужник британских империалистов, выдававший себя за литератора». Весть благая – отец и муж жив. Это главное. От неё исходят импульсы к действию. Мариам начала лихорадочно рыться в уме: как вызволить мужа из несправедливого, не сомневалась она, заточения. А пока дело решается, необходимо облегчить его мучения, согреть в холодной стороне среди чужих людей.

С самого начала разнообразные препятствия обступили её, в основном, в виде чёрных человеческих фигур, наполненных злой волей. Пока она преодолевала их, прошло несколько лет. Если в недвижном Афганистане течение времени было малозаметным, то за Амударьёй произошли изменения буквально исторические. Две советские республики, Бухарская и Хорезмская, по национальному размежеванию в Средней Азии в конце двадцать четвёртого года образовали с частью смежных территорий Узбекскую ССР в составе Советского Союза. Ещё через пять лет столицей её станет Ташкент. К этому времени Файзулла Ходжаев превратится в восточного владыку с парбилетом в кармане, живущего в смертельном страхе перед соперниками из высшего властного круга большевиков. И они поставят-таки его к стенке как «врага народа». Решающими для столь сурового приговора станут показания верной, многолетней секретарши (без комплексов), приставленной к Большому Человеку Бухары легендарным чекистом Агабековым. Сам Агабеков несколькими годами ранее, учуяв для себя опасность, сбежит в Париж, но и там его настигнет карающая рука. Чья, спросите? Да народа же! Это случится нескоро, в конце тридцатых. А пока друзья по борьбе за счастье простых дехкан живы и при силе. И только на помощь Файзуллы, друга «Русского дома», может рассчитывать обессиленная, но упорная Мариам.

Удача улыбнулась ей, когда в Кабул назначили консулом Узбекистана старого знакомого Искандеровых. Когда-то их усадьба и дом его отца соседствовали через дувал. Будущий консул был ценителем поэзии, считал Тимура Искандера оглы лучшим узбекским стихотворцем. Он сразу откликнулся на просьбу несчастной обитательницы Кала-и Фату, несколько раз принял её в своей резиденции и в конце концов устроил ей встречу с Ходжаевым. Тот прибыл в Кабул на открытие выставки произведений узбекского искусства в столице Афганистана.

Просьба консула озадачила главу республиканского правительства. Ясно, что вдова будет расспрашивать о муже. Что она знает? Вряд ли поверила в гибель каюка с Тимуром на Амударье. Она ближе к истине, чем хотелось бы ему, разделяющему вину за убийство Искандерова. Файзулла узнал о расстреле не сразу, был вне себя от гнева и раскаяния, добился наказания самовольных судей, но мёртвого не оживишь. Так как же поступить с вдовой? Отказать в приёме? Это решение слабого. Живи и думай, какой бедлам устроит беглянка на недосягаемом для ОГПУ расстоянии на весь мусульманский мир. Необходимо выслушать её и, исходя из услышанного, принимать решение.

Консул подвёл Мариам к высокому гостю в саду, где была развёрнута выставка. Устроил встречу так, чтобы они несколько минут могли побыть без свидетелей. Мариам не стала разводить церемоний:

– Ради Аллаха, дорогой Файзулла, в память о наших дружеских встречах, скажите, мой муж, Тимур, он не голодает, не мёрзнет? Не болеет? Ведь он не привычен к русским морозам.

«Уже легче, – перевёл дух Председатель, – она знает часть правды: муж не утонул в реке; возможно, ей известно, куда направлен отбывать срок». И сказал вслух, уклончиво:

– С ним всё в порядке, принимая во внимание, что он не на воле. Надзиратели понимают, кого они стерегут.

Мариам старалась не терять над собой контроля:

– Я не знаю, в чём его обвинили. Полагаю, за ним нет никакой вины. Разве что обычная для творческая человека несдержанность в выражениях, когда что-то вызывает в нём протест. Но как бы там ни было, прошло уже немало лет. Его возраст, заслуги… Дождётся ли Тимур помилования?

– Вы ошибаетесь, дорогая Мариам, у нас не за что за решётку не садят. Я не судья. Народной власти суды не подотчётны. Насколько мне известно, против Икандерова были выдвинуты серьёзные обвинения в подстрекательстве дехкан к контрреволюции. В последнее время вы слишком редко виделись с мужем, чтобы правильно судить о нём… Ну, ну, моя госпожа, будьте умницей! На нас уже посматривают. Обещаю вам, по возвращении в Ташкент во всём разобраться. Возможно, Искандеров уже освобождён из-под стражи и переведён на поселение. На островах… то есть, на севере, ко многим из отбывших срок допускают жён. Думаю, и для вас препятствий не будет. Только дайте мне небольшой срок. Я найду вас.

Политическая обстановка в Ташкенте в то время была для Файзуллы неблагоприятна. Конкуренты поджимали со всех сторон. В такой ситуации всё, что работает против него, может оказаться решающим. Ему только не хватает международного скандала, который способна устроить вдова известного деятеля мусульманского просвещения. Легче всего её просто убрать: нет человека – нет проблемы, как стало модно говорить в Стране Советов. Только на это он, Ходжаев, первое лицо республики, не пойдёт. Всему есть предел. Да и нет необходимости в ещё одном трупе, когда их столько вокруг, что ступить некуда. Надо как-то потянуть время, чтобы ослабить активность Мариам, направить её по ложному пути. Для начала разрешить свидание с заключённым. Ведь она не знает о расстреле мужа. Получить визу и так не просто, а можно сделать «очень не просто». Далее, эти «Тимуриды» считают Алимхана законным государём, значит, подданная эмира без его спросу Кала-и Фату не покинет, придётся его уламывать. Потом дорога – не ближний свет. Её можно удлинить, создав массу мелких препятствий. Соловецкий лагерь вроде бы ликвидирован. Сейчас на островах то ли отделение системы лагерей, протянувшихся от Мурманска через всю Карелию до реки Свирь, то ли тюрьма НКВД, наследницы ОГПУ. Значит, архив СЛОНа куда-то перевезён. Попробуй найти в небрежно перекидываемых с места на место горах бумаг запись с именем заключённого Искандерова. Со дня расстрела Тимура немало времени прошло. Вряд ли видевшие его воочию, из заключённых, выжили в тех условиях. И лагерная обслуга не раз, видимо, обновилась. Долго придётся Мариам искать мужа. А найдёт могилу (совсем фантастика), попробуй докажи, что пожилой интеллигент, южанин, в тех климатических условиях окончил свои земные дни от выстрела в затылок. Легче лёгкого списать на испанку или тиф. Решено!

Мариам всё преодолела. И добрых людей оказалось больше, чем она могла представить себе. Наконец она почти у цели.

Портовый посёлок Кемь на западном побережье Белого моря стал столицей приполярных лагерей северо-запада. Долго ли, коротко ли, Мариам выстояла очередь к седенькому, в железных очках, старичку-канцеляристу, похожему на гимназического учителя латыни и совсем не похожего на профессионального политкаторжанина, кем он был до того, как стал работать с каторжниками враждебной политической стороны. Он, не глядя, выхватил из ряда рукописных фолиантов нужную книгу: «Сейчас найдём, милая. Сейчас, сейчас… Искан-деров Тимур Искандерович… так, так, так… Есть такой! Расстрелян на большом Соловецком острове… Погост Онуфриевской церкви, число и месяц не разберу… Одна тысяча девятьсот двадцать четвёртого года. Может быть, у вас глаза лучше, гляньте».

Но Мариам уже пробиралась к выходу из канцелярии. Держала её на ногах одна мысль: увидеть могилу Тимура. После всего того, что она преодолела на пути от Кабула до Кеми, это оказалось сущим пустяком. Люди на севере отзывчивы.

Глава XII. Счастливый финал

Тимур Искандеров, заново родившись Иоанном, начал жить новой жизнью, с пугающей его вначале скоростью удаляясь от всего того, что было его прежним существованием и смыслом бытия от рождения на протяжении полувека. Образы прошлого тускнели, он всё реже вспоминал о них. И пришло время, когда боль разлуки со всем, милым его сердцу, ушла из него навсегда. Помнил прошлое только ум, в общих чертах. Онуфриевский скит на Большом Соловецком острове по каким-то высшим кремлёвским соображениям получил дарственную в виде некоей автономии для тех, кто не порвал открытое общение с Богом и почему-то был помилован торжествующими безбожниками. Но здесь для устрашения (мол, не забывайте о карающей руке воинственного атеизма!) продолжали расстреливать, привозя осуждённых к высшей мере наказания даже с материка. Погост при церкви расширялся в сторону моря. Службисты заглядывали сюда редко.

Преображение уроженца севера, отца Иоанна, в южанина осталось для них незамеченным; впрочем, седая борода, белые волосы на голове сближали обоих иноков, почившего и живого, а свободные монашеские одежды скрывали различия фигур. Похоже было, подмену не заметили и миряне, из числа местных жителей и поселенцев, отбывших срок, которые трудились в совхозе. Подлинный отец Иоанн был нелюдимым, а подставной, того не ведая, повторил его склонность к уединению. Островитяне скита выращивали на открытых местах репу и кое-какие овощи в теплицах для нужд тюрьмы, оставленной на острове. В остальное время занимались торфоразработками. Братчики подпольной церковной организации работали в совхозе наравне с мирянами, ибо отличались от последних лишь тем, что открыто придерживались церковных обрядов и надевали, если не полное монашеское одеяние, то обязательно какой-нибудь предмет иноческого платья.

В редкие часы отдыха Тимур-Иоанн уходил далеко в море по галечно-валунной косе и, пока не приходило время возвращаться, неподвижно сидел на обкатанном солёными волнами обломке гранитной скалы. Однажды показалось ему, что вдоль берега в его сторону движется по мелководью плот, украшенный цветами, совсем такой, на котором выплыла к нему озёрной гладью из тумана в незапамятные времена девушка племени «И» по имени Ма. Сердце заколотилось, как не колотилось уже много лет. Старый бухарец встал с валуна, вглядываясь в плывущий предмет. Но нет, обман зрения: стали различимы обводы карбаса. И небольшой парус, сливавшийся до того с серым небом, выделился чётким надутым квадратом. В лодке были двое. Старик снова опустился на валун, обратив взгляд на горизонт, унял усилием воли разочарование. Но сердце продолжало взволнованно стучать. Лодка скрылась за каменной стенкой, сооружённой прибоем. А когда появилась вновь, можно было различить лица пловцов. В первом он узнал Мариам. Вскочил на ноги и, скользя по мокрой гальке, спотыкаясь о булыжники, обминая метровые валуны, устремился ей навстречу. И она уже, в каком-то салопе, в крестьянском платке, спрыгнув за борт, по колена в холодной воде, осиливает брод.

Когда оказались лицом к лицу, он вдруг сказал: «Знаешь, Ма, я ведь стихи уже не пишу. Разучился. Совсем не умею. Ты мне поможешь?».

Часть двенадцатая. ВОЙНА

Глава I. В советском Подсинске

Подсинск, разрастаясь, ни на двор не приблизился к дому Скорых. Мещанский город будто чувствовал и держал дистанцию из-за робости перед тенью георгиевского кавалера, человека благородной крови. Его доблестная жизнь, а более того, неразгаданная, бесследная пропажа в водах Енисея с дочерью, обрастали мистическими предположениями, становились легендой. Оживлению домыслов поспособствовал Толя Скорых.

Братья-подростки иногда рыбачили, с ночёвкой, на Енисее. Спать укладывались в пещерке на увалистом берегу. Однажды старшего разбудили голоса, доносящиеся от реки. В разговоре участвовали трое. Показалось, тётка Феодора спорила с дедом Василием и кто-то их увещевал, вроде бы женщина. Разобрать слова мешал плеск речной волны. Толя растолкал брата. Но Коля смутно помнил родных покойников. Затаились.

Звёздного света оказалось достаточно, чтобы различить три фигуры на фоне поблёскивающей реки. Одна из фигур была явно мужской. Вторая скорее всего принадлежала одетой в мужское платье высокой женщине. Третья – женщина без сомнения – куталась во что-то длинное от плеч до пят. Минута, и фигуры скрылись за мысом. Казалось бы, ничего странного: накануне выходного дня тройка подсинцев выбрала для ночной прогулки речной берег. Но узнанные старшим Скорых голоса! Подростки дали друг другу слово: дома молчок. Мать высмеет их и долго вспоминать будет. Однако сам Толя не удержался, доверился друзьям из одноклассников, и «тайна» пошла гулять по Подсинску.

Советская власть, разогнав по углам страха уцелевшую в смутное время, ограбленную и опущенную на социальное дно старую интеллигенцию, приклеила к ней ярлык «бывшие». Но, испытывая острую нужду не просто в просвещённом сословии, а в сословии духа, принялась производить «интеллигентскую прослойку», назвав её представителей «совслужащими» (по образцу «служилых людей», « служивых », из которых в старину и образовалось российское дворянство). Исходным материалом стали толковые, а чаще – «себе на уме» выходцы из простанородья, обладавшие трезвой, практичной смекалкой. Легко обгоняя медлительных русских, в образовавшуюся пустоту хлынули активные, более скорые на подъём инородцы, впереди всех – дети Сиона, почти сплошь грамотные, по природе деловые и жизнестойкие, работоспособные, готовые ради успеха на любые личные жертвы.

Детей Никанора, рано потерявших интеллигентного наставника, ждал том же путь упрощения, на который добровольно стал их отец Никанор. Старший мальчик только готовился пойти в первый класс, а младшему исполнилось пять, когда их воспитание всецело перешло в руки мамы Ангелины и Татьяны. Впрочем, в этой среде целенаправленно воспитанием детей не занимались. Они смотрели на взрослых и копировали их поведение, если оно не вызывало в них протест, если отвечало их стихийно формирующимся взглядам. Победители в Гражданской войне нуждались в смене под стать себе. Только контролируемая сверху школа могла массово производить из детей старых разночинных семей граждан Страны Советов, верных коммунистической идее. В первую очередь по этой причине начальное школьное образование сразу объявили обязательным и придали ему массовость при острой нехватке учителей.

По утрам, когда пешком, нагрузившись «старорежимными» ранцами (Феодорино наследство), когда, став на лыжи, уходили братья в город, в большой дом с полуциркульными окнами. Там их наставляли на путь единственно верный, начертанный великим Лениным. Нравственным примером стал пионер Павлик Морозов, который донёс на родного отца, когда тот стащил с колхозного склада мешок с зерном, выращенным на своём же поле. Детей колчаковца надёжно прикрывала тень местной героини Феодоры Скорых. Мёртвую долго боялись не меньше, чем живую. Мужеподобная девица-перестарка, шептались в «Сибирской Италии», продала душу дьяволу. Конечно, дьявола, как и Бога нет, но мало ли чего. А вдруг большевики вновь разрешат религию! Поэтому мальчикам в глаза об отце не напоминали. Только в первый послевоенный год заявились в дом какие-то очень вежливые люди, всё перерыли в кабинете Василия Фёдоровича, забрали бумаги из его стола. Заглянули в комнату Федоры. Пошептавшись, сняли со стены буковый квадрат с разрубленным на четыре части серебряным блюдцем и унесли с собой.

И вдове не напоминали о муже-офицере. Ангелина слыла бой-бабой. Пуще огня боялись подсинцы её острого языка. Став хозяйкой в доме, дала себе волю. К соседям, к своим, близким и дальним сородичам, за исключением временных любимчиков, относилась с неприязнью, отзывалась о них со злой иронией. Она исполняла церковные обряды, чтила иконы, но не Бога. Матёрными словами пересыпала речь, никого не стесняясь, не щадя детей. От этого муж не успел ее отучить, как не отучил от горькой, которая для Ангелины была желанной и потому «сладенькой». К удивлению, несмотря на нагрянувшую «эмансипацию», к курению она не пристрастилась, что впоследствии даст ей повод насмехаться над «дымящей» свахой.

После гражданки с вдовой сошелся одинокий фабричный мастер по фамилии Титов. За ним закрепилась кличка Дедтитов. В дом его привела, как очередного своего жениха Татьяна, но Ангелина отбила завидного мужика. Вечная горничная такую обиду уже не снесла – хлопнула дверью навсегда. Титов был честный и справедливый трудоголик, во хмелю буйный, но не жестокий – круша все вокруг себя, никого из домочадцев и пальцем не задевал. Руки имел, что называется, золотые. После заводской смены этот, как на Руси говорили уважительно, «мужик в доме», отобедав, соснув с полчаса за столом с кудрявой головой на руках, спускался в подпол. И далеко за полночь стучал инструментом, изготавливая по заказу валенную обувку.

Пасынки росли белоручками. Анатолий гвоздя забить не мог, чтобы не покалечить пальцы. Мать старшего сына не корила, видя в его недостатках залог успеха в чём-то более высоком. Старший сын учился хорошо. Побывал по воле взрослых октябрёнком, с гордостью вступил, как положено советскому школьнику, в пионеры и в своё время был принят в комсомол искренне верящим в коммунизм советским юношей. Нравственно он казался копией отца – не замечен был в тайном мальчишеском питии со сверстниками, не пробовал даже курить, скверны из его уст не слышали.

Николай во всём этом старшему брату подражал. Учился не столь успешно. По натуре был более смелым, всегда выручал Анатолия, когда необходимы были «быстрота, глазомер и натиск». Подростками братья проводили досуг вместе. Любимым их развлечением была рыбалка с ночевкой. Советская власть, чтобы уберечь подрастающие поколения от бездельного шатания по улицам скучных провинциальных городков, настойчиво и умело прививало вкус молодёжи к спорту. В Подсинске появился стадион. Поле для скачек и бегов, раньше проводимых время от времени, партийно-хозяйственное начальство превратило в постоянно действующий ипподром. Нашлось место под аэроклуб и аэродром, осталось дождаться очереди на крылатую машину.

Оба Скорых увлеклись спортом. Николай мечтал об атлетической фигуре, Анатолий нацелился на рекорды. Старший испробовал свои силы чуть ли не во всех игровых видах, в легкой атлетике, в конном спорте. Вскоре понял, что не видать ему пьедесталов. Стал тренировать других. Не результатов ради (посмеивалась проницательная Ангелина), а чтобы гордиться способными учениками, снимать урожай с их славы. Пределом мечтаний тогда казалось ему Подсинское педагогическое училище. Поступил. Учился успешно. Выпустили Анатолия Скорых преподавателем географии. Мать могла гордиться: сын из сословия рабочей аристократии перешёл в круг интеллигенции! Пусть рабочий класс-гегемон официально и более привилегированный, но всё-таки совслужащие, хоть и не класс, а «прослойка», это белая рубашка и галстук. Вот что это! Сын разделял чувства матери.

Торжество его однако полным не было. Он часто повторял, скрывая за иронией зависть к чужому успеху: «Мы университетов не кончали». Провинциальный Подсинск не был «медвежьим углом» при проклятом царизме в немалой степени благодаря ссыльным. После революции ссыльных здесь значительно прибавилось. Только теперь их сторонились. За версту обходили плоскогрудую женщину с жутким носом, показывая издали пальцем: «Каплан. Та самая, что в Ленина стреляла». Но нравственное влияние «поражённых в правах» на местное общества было благотворно. Все исторические тени, вся подсинская современность давали богатую пищу уму и сердцу. Употребляй на духовное здоровье! Николай вышел из того же учебного заведения, что и Анатолий, преподавателем начальных классов и стал незаметно трудиться, как говорят, на ниве просвещения, проводя свободное время на рыбалке. Семейная жизнь его сложилась неудачно: женился рано на хакаске; она рожала часто, дети умирали. Так и уйдёт Николай в свой срок из жизни бездетным, оставив старшему брату обязанность продолжить род Борисовичей-Скорых.

Однажды Анатолий обратил внимание на большого формата фотографию, выставленную для привлечения клиентов в уличной витрине фотосалона. Остановился. Лицо показалось знакомым. Стрижка короткая, «под мальчика»; взгляд – прямо в объектив – твёрдый, с едва заметной «грустинкой», губы плотно сжаты. Черты лица южной славянки, решил географ, кое-что по этнографии читавший. На девушке темное платье без рукавов, с вырезом, шею украшают бусы, «под жемчуг». Да, где-то он её видел. Не вспомнил где. Отошёл от витрины, заинтригованный.

Каково же было его изумление, когда на следующий день на ипподроме, где в тот день объявлены были бега, увидел садящуюся в низкую качалку участницу заезда, которая показалась ему девушкой с фотографии. Козырёк шапочки не позволял как следует рассмотреть лицо. Вот рысаки пошли, пошли, и … трибуны с общим вздохом встают: отлетело колесо качалки идущего вторым серого жеребца. Наездницу выбрасывает вправо, к трибунам. Анатолий в числе первых, кто подбежал к пострадавшей. Она была без сознания.

Когда Оля пришла в себя, она увидела тёмноглазого брюнета, который с участием склонился над ней. История вполне романтическая – тема для новеллы. У молодца были роскошные волнистые волосы. Этот взгляд, эти волосы скрашивали недостатки низкого лба и несколько коротковатого носа над широкой верхней губой. К тому же незнакомец так складно, так звучно, так проникновенно говорил, склонившись над пострадавшей. Ничего удивительного нет в том, что девушка скоро сдалась на ухаживания молодого педагога с известной в «Сибирской Италии» фамилией. Она услышала её, когда впервые подплывала к Подсинской пристани на пароходе. «Вот мы и дома. Крыши Скорых показались», – раздалось за её спиной. Город ещё скрывался за высоким мысом между рукавом Енисея и устьем правого притока. Вершину холма занимали строения усадьбы – будто деревянный замок боярина древней Руси, своеобразный речной маяк. Девушка тут же вынула из бокового кармана жакета альбомчик, что всегда был при ней, и угольным карандашом сделала набросок. Дорисует потом, по памяти.

Глава II. Госпожа консульша

Под представительство СССР в Цетинье был снят в аренду неподалёку от древней Цетиньской обители особняк, который Десанка окрестила курятником из-за размеров. Ещё в Москве иностранное ведомство утвердило на должность секретаря Десанку Аленникову, поскольку, кроме обрусевшей черногорки, никто в проверенном круге не владел штокавским наречием сербского языка. Короткий список консульских работников заканчивался на шофёре Тимощуке, он же охранник с замашками энкэвэдиста – всюду совал свой «утиный» нос. Обслугу полагалось нанимать из местных.

Жизнь потекла бездельной. Черногория, уже не суверенная страна, а лишь часть одной из провинций- бановин королевства Югославии, никаких самостоятельных дел с зарубежьем не вела. Граждане Советского союза появлялись здесь крайне редко. Иногда в Боко-Которскую бухту заходил грузовой пароход под красным флагом. Правда, немало было белоэмигрантов, но калитка для них была закрыта.

Дни москвичей заполняли приёмы у бана – главного администратора бановины Зетска, куда входила «урезанная» Черногория и некоторые соседние районы. Бывало, отвечали на приглашение того или иного жупана, руководившего муниципалитетом, по старинке называемым опщиной . Официальные развлечения разнообразили посещением театра, этнографического музея, книжного собрания с четырёхсотлетней историей. Любовались красотами Црной Горы при выездах из Цетинье. Время от времени Аленников зазывал высоких гостей к себе – в тесную гостиную. Пили местную виноградную водку – лозу , закусывая окороком особого копчения, так называемым негушским пршутом , «крутили» пластинки с Изабеллой Юрьевой и бодрыми песнями советских композиторов. Раз в месяц прибывал из Белграда всегда озабоченный советский посол в Югославии, из старорежимных амбассадоров. Чете «красных дипломатов» пришлось нанести дружественный визит князю-регенту Павлу, поклоннику фашистских диктаторов.

Консульство получало из посольства «Правду». Просмотр газетного номера Аленников начинал с выискивания знакомых имён, более или менее приближённых к Вождю. Одних можно было называть уже не жильцами (и не только Кремля и особых зданий). Другие оказывались среди тех, кого народный гнев ещё не покарал, которые каялись и плакали на скамье подсудимых, обещая искупить честным трудом сразу все не совершённые им преступления. Третьи находились под следствием. Если бы консул находился среди перечисленных, он не читал бы этого номера газеты. Глаза напряжённо искали самый страшный материал. В нём автор-имярек с большевистской принципиальностью разоблачит некую известную личность (не называя её по фамилии) в лицемерии, ведении двойной жизни, в неправильном понимании марксистско-ленинского учения, в политической слепоте, ведущей к опасным для советского общества ошибкам. Если таковая статья обнаруживалась, для Аленникова начиналась пытка. Ведь не только надо было, сохраняя холодный ум, внимательно прочесть её, но и понять все иносказания, догадаться, кто кроется под отечески критикуемым инкогнито.

Не скоро приходило чувство облегчения: уф-ф-ф, не обо мне!

А когда? Когда ждать «о себе»?

Просмотр прессы происходил за завтраком, интересные места читались вслух. Госпожа консульша успокаивала свою половину: «Тебе, Николай, нечего опасаться. Ты перед партией чист». После этих слов Николаю Николаевичу возвращалась способность чувствовать вкус остывшего в чашке кофе. Оказалось, оптимизм Десанки был деланным, она использовала его в качестве лекарства, когда муж очень нуждался в поддержке. Бесстрашный солдат революции тоскливо ожидал своей очереди предстать перед судиёй , несравнимо более грозным, чем тот, коим стращал Лермонтов неких наперсников разврата .

И… часы урочные пробили .

Роковому номеру «Правды» предшествовало забытое Аленниковыми по своей незначительности событие. Как-то при выходе за ограду особняка консул наткнулся на изнурённого старика в ветхой офицерской шинели без пуговиц поверх нижнего белья. Он просил хлеба у стражи перед калиткой. Увидев новое лицо, повторил просьбу на русском языке. «Проведите в дом, – распорядился Николай Николаевич, – пусть накормят». И сел в машину. Тимощук ехидно улыбался.

Томительное предчувствие материализовалось-таки в статейку. В ней намекалось на безымянное представительство СССР за рубежом, при котором некие сердобольные дипломаты открыли бесплатную столовую для врагов Советской власти, всяких там деникинцев, окопавшихся за границей. Аленников разволновался: «Это камень в мою сторону! В меня! Я уверен». Десанка подняла с пола газету, внимательно прочла материал. «Думаю, ты ошибаешься, Николай. По всему видно, речь идёт о посольстве в одной из скандинавских стран. Видишь, «страна суровых фьордов», – «Где, где? Покажи!.. Так и на Адриатике есть фьорды» – «Но не суровые же, Коля!». Муж не сразу успокоился.

Спустя несколько дней в представительство явился курьер от посла с письменным повелением консулу и секретарю немедленно собираться для выезда через столицу королевства в Москву. Прочитав бумагу, Аленников молча, ослабевшей рукой передал её жене. Десанка, ознакомившись с распоряжением, обратилась к дипкурьеру: «Сборы в дорогу много времени не займут. Но авторитет Советского Союза сильно пострадает, если товарищ консул не нанесёт прощального визита бану . Вы с Тимощуком оставайтесь здесь, надо присмотреть за бумагами. Мы живо своими двоими». – «Пешком дипломатам не годится. Хиба вы приказчики из лавки?» – с развязностью «своего человека» возразил шофёр. Опытный был водитель; наган, оттягивающий боковой карман его кожанки, подтверждал. Консул не проронил ни слова, во всём положившись на жену.

К автомобилю вышли одетыми для приёма. Только дамская сумка госпожи консульши подозрительно раздулась. Тимощук покосился на неё, но смолчал. Через несколько минуту чёрный кабриолет консула СССР подкатил к парадному крыльцу скромного дворца. Тимощук остался у машины, ибо в Югославии шофера были не больше, чем водителями автомобилей. Обычная процедура пропуска в резиденцию бана Зетской провинции официальных представителей могущественной страны заняла немного времени. На этот раз секретарь консульства не стала чинно следовать за своим начальником по ковровой дорожке. Усадив его в приёмной при сумке, исчезла за дверью помощника высшего должностного лица бановины . Родство с героем черногорской истории позволяло Десанке игнорировать многие условности.

Примерно через полчаса туда вошёл молодой чиновник. И скоро вышел с озабоченным лицом, торопливо направился в сторону внутреннего двора. Не скоро Десанка покинула кабинет. Истомившийся ожиданием муж двинулся за ней лабиринтом коридоров через весь дворец. Последняя дверь чёрного хода вывела их в сад. Консул увидел двух оседланных лошадей мелкой породы, привязанных уздечками к гранатовому дереву. Рядом – ни души. Десанка, отвязав животных от дерева, сбросила длинную юбку. Под ней оказались закатанные до колен бриджи. Легко вскочила в седло. «Что же ты? Не медли!»

Николай грузно влез на спину четырёхногой горянки. Подобрали поводья. На рысях пошли садом до окраины столицы, оказались в Цетиньском поле. «Мы куда?» – с надеждой спросил Аленников. – «В Плужине». – «Нас ждут?» – «Давно ждут, с тех дней, когда мы поселились в Цетинье».

Глава III. Горная цитадель

Отвесные скалы и боковые ущелья каньона теснят с трёх сторон Плужине, грозя столкнуть со всеми жителями и скотом на дно пропасти в пенную, грохочущую валунами Пиву. На террасе, нависшей над каньоном, большая усадьба Каракоричей, буквой «П», открытой в сторону реки.

Мать Десанки происходила из Каракоричей-Русов. Дочь в своё время не успела расспросить её о непосредственных предках, а теперь спрашивать стало не у кого. Одни из потомков Петра Борисова упростились – превратились в крестьян и ремесленников. Другие влились в сословие сельской интеллигенции – учительствовали, занимались лечебной практикой в горных селениях. Единицы добились видного положения в столице.

Оказавшись в Цетинье, жена консула втайне от мужа, предвидя беду, списалась с дядей Вуком. Глава рода возглавлял и местную администрацию, избираемый из года в год в жупаны муниципалитета- опщины . Когда племяннице с мужем понадобилось надёжное укрытие, лучшего места, чем Плужине, во всей Черногории было не найти. Под крылышком жупана Вука советский дипломат преобразился по выправленным искусно документам в некоего Иво Каракорича. Плужан, разумеется, русский с толку сбить не мог. Однако для редких гостей горного селения, для стражей порядка, для начальства, изредка наведывающихся в «бастион» над Пивой, подставной Каракорич мог сойти за черногорца, так как отличался носатостью и карими глазами. И мог объясняться на местном наречии. Так как Иво-Николай освоил только ремесло «профессионального революционера», он занял скромное место школьного служителя в начальном учебном заведении, занимающим уже сто лет часть помещений усадьбы Каракоричей-Русов. Там же Десанка стала преподавать русский язык и литературу народа, который, говорили на Црной Горе, вместе с черногорцами насчитывает больше ста миллионов душ.

Десанке, унаследовавшей флигелёк покойной матери во дворе усадьбы, смены личины не понадобилось. Она девушкой покинула родной дом в мировую войну, когда Черногория находилась под оккупацией австрийцев, сюда и вернулась зрелой женщиной, в сопровождении то ли мужа, то ли однофамильца. Кому какое дело, где пропадала, чем занималась! Она у себя дома, под опекой авторитетного дяди. Он и хранитель школы, основанный их предком.

Для кральевины , как Десанка в разговоре на русском языке, в шутку, с сербским произношением, называла свою большую родину, Вторая мировая война началась 6 апреля 1941 года вторжением с четырёх сторон армий Италии, Германии, Болгарии и Венгрии. За день до этого события между Королевством Югославия и СССР был подписан договор о дружбе и ненападении. Это озаботило врагов славянства. Те рассуждали так: хотя большевики перекрестили русских в советских, они всегда останутся русскими и православными. Хоть к каждому из них по жидовину с партбилетом приставь и кремлёвские храмы чертями засели. Так что спокойнее будет, если разрушить договор по частям. Начинать надо с наиболее слабой стороны. Фюрер, заранее испытывая радость удачливого добытчика, нервно потёр руку о руку и мысленно переморгнулся с дуче. Болгарский царь вспомнил, что он немец. Сухопутный адмирал Хорти сделал в Будапеште стойку, надеясь получить выход к морю. Непонятно, на что рассчитывают южные славяне. От Антанты, после катастрофического поражения Франции, осталась одна Британия. Не очень-то Великая после бегства её армии от немцев из Дюнкерка. Пойти по пути нейтралитета, наподобие соседней Швейцарии? – задумались в Югославии. Мечты, мечты, где ваша сладость ! – коричневый союз не позволит. Его диктаторы уже допустили оплошность, позволив армейской аристократии в Белграде отстранить регента князя Павла от власти. Под гул народного возмущения профашистской ориентацией правительства, офицеры возвели на престол не достигшего ещё совершеннолетия сына покойного короля Александра. Спустя двенадцать дней после начала войны на Балканах, Югославская армия семнадцатилетнего Петра II Карагеоргиевича сложила оружие. Монарх покинул страну в детских слезах. Победители растащили Югославию по клочкам. Цветущее Адриатическое побережье, вместе с Црной Горой, отошло итальянской короне, точнее – Муссолини, задумавшего возродить Римскую империю. Король Италии Виктор-Эммануил III примерил пылящийся в музее венец Петровичей-Негошей и прибавил к своему титулу новый – король Монтенегро .

Военные действия обошли Плужине стороной. Бойцы, пережившие короткую войну, принесли домой слухи, что в столице провинции Зета, куда входила Черногория, большинство высокопоставленных чиновников во главе с баном заявили о своей лойяльности к оккупационной власти. К ним присоединились много офицеров полиции, значительная часть торговой и промышленной буржуазии, администраторов всех рангов, даже несколько армейских генералов. Из Цетинье был направлен верноподданнический адрес Виктору-Эммануилу III и дуче. К соглашателям пристала кличка « зеленаши ». В рядах зеленашей оказалось немало жупанов. Коллаборационисты нашли понимание и в обывательской среде опщин. Непонятливым же втолковывают (словами и более доходчивыми способами), что, являясь патриотами Монтенегро, они найдут путь к освобождению от ига Белграда при отеческом покровительстве короля Италии, с помощью доблестной армии дуче, истинного римлянина. Придёт время, и легионы с берегов Тибра покинут Црну Гору, исполнив свою миссию (какую, не объяснялось). А то, что корона Петровичей-Негошей останется на голове представителя Савойского Дома, то для черногорцев это только честь. Как можно сравнивать династию, основанную монахами черногорского захолустья, с восьмисотлетним родом истинных аристократов высокой пробы! Вот в этом-то зеленаши оказались не едины. Значительная их часть высказалась за возвращение короны изгнанным в восемнадцатом году Негошам. Чай искупили вину на чужих хлебах! Словесные перепалки на тему монархических предпочтений достигли высокой степени накала. Однако спорящие до драки не дошли. Их заставляли держаться вместе серьёзные противники, получившие прозвище « белаши ». Те были полны решимости вновь взяться за оружие, пока последний оккупант не покинет славянские Балканы, восстановить Югославию в прежних границах. Эта цель объединяет их с « красными » сторонниками партизанской войны, то есть с коммунистами Тито. Разъединяет же гораздо большее. Плитра интересов «четырёхцветием» ( зеленашей – два «оттенка») не исчерпывалсь. Осторожный обыватель, поставивший цель во что бы то ни стало выжить в отечественной неразберихе, должен был держать в уме четников, сторонников Королевского правительства в изгнании, Югославскую армию на родине под водительством полковника Драголюба Михайловича. Вокруг него собираются офицеры и подофицеры, нижние чины, избежавшие пленения; также те из военнообязанных, кого не успели призвать в королевскую армию перед Апрельской войной. Похоже, Черногорию, как и всю Югославию, сотрясёт вскоре война, на Балканах невиданная. Помоги, Бог, своим православным чадам!

Из Цетинье во все стороны отправились в сопровождении солдат комиссии самозваной, утверждённой оккупантами власти. Дошла очередь и до горных селений. Двигатели автомобилей не осилили подъём к природной цитадели, увенчанной строениями Плужине. Пришлось нежеланным гостям пересаживаться на мулов.

С начала войны жупан Вук распорядился в светлое время суток постоянно вести наблюдение со звонницы за подходами к Плужине, а ночью охотники с тонким слухом выдвигались за околицу селения.

Приближение кавалькады издали заметил дозорный. В бинокль различались штатские, по шляпам. Петушиные перья на стальных касках выдавали горных стрелков итальянской армии. Если сейчас трижды, с короткими паузами, ударить в большой колокол, улочки Плужине опустеют, прокатится дробный грохот железных затворов с внутренней стороны ворот и калиток. Усадьбы превратятся в готовые к осаде бастионы. Но дозорный лишь сдалал знак напарнику. Тот скатился по винтовой лестнице башни и помчался извилистым проходом между глухими стенами усадеб. Вскоре из калитки в воротах под аркой с барельефным изображением Девы Марии и Божьего сына вышел с посохом в руке, старинным знаком выборной власти, жупан Вук Каракорич-Рус. На нём был синей тафты кафтан без рукавов, открытый спереди. Седую голову жупан покрыл низкой цилиндрической шапочкой чёрного цвета с красным верхом, украшенным сербским крестом золотого шитья. Чужая рука могла снять капу только с головой владельца. За ним следовал посыльный. На звонницу Вук поднялся легко, пружинистым шагом горца, долго не отрывался от окуляров бинокля. Потом крикнул вниз: «Откройте ворота». И спустился во двор церкви. Под гранатовым деревом была установлена удобная для сидения колода. Вук расположился в тени, откинувшись спиной к стволу дерева. Ждать пришлось долго. Наконец двор стал наполняться всадниками. Штатские и стрелки с видимым удовольствием соскакивали с мулов на землю, разминали затёкшие члены.

Намётанным глазом Вук выбрал из полдюжины чужаков в цивильном платье низкорослого крепыша средних лет с тяжелым низом лица и чугунным взглядом из-под надвинутой на брови шляпы. И в лице, и в очертаниях фигуры, в одежде – сходство с Муссолини, фасон шляпы усиливает. Жупан, поднявшись с колоды, приблизился к нему, с достоинством поклонился и назвал себя.

Коротышка сумел глянуть свысока на рослого хозяина селения и важно представился уполномоченным Центральной оккупационной управы, главой комиссии новых органов власти в Цетинье по установлению порядка в муниципалитетах итальянской зоны … На последних словах поправился: в опщинах освобождённой Монтенегро. На том церемония знакомства закончилась. «Где ваши люди?» – возвысил голос комиссар. – «Война, господин, – миролюбиво отвечал Вук. – Приближение вооружённого отряда испугало плужан». – «Пошлите за ними! Я буду говорить с народом. Любимая родина Монтенегро возродилась штыками солдат его королевского величества Виктора-Эммануила… Что вы медлите? Зовите людей!».

Вук особым движением кисти руки на уровне уха дал знак мальчишке. Тот, резво перебирая босыми ногами, вмиг взлетел под конический шлем звонницы. Долгий, исполненный покоя звон малого колокола проплыл над крышами Плужине и, ослабев в дальних горах, замер. Пока служители храма устанавливали на паперти и покрывали красной скатертью стол, носили к нему лавки, плужане, стекаясь со всех сторон, обступали полукруг ступенчатого подъёма.

В церковном дворе становилось тесно. Мужчины пробирались вперёд, женщины с детьми теснились за их спинами. Никто не принёс с собой оружия. Тем не менее, на тяжёлом лице главного цетиньского чиновника всё сильнее проступало беспокойство. Уполномоченный центральных органов власти достаточно хорошо знал обычаи земляков, сохранившиеся и в медвежьих углах страны и в городах неизменными много веков. Среди них – обычай выражать крайний протест национальной одеждой. Тот протест, который завершается извлечением из складок платья мстительного кинжала… Эта была сугубо черногорская особенность.

Головы всех мужчин покрыты чёрными капами с красным верхом; у многих на плечах распахнутые на груди кафтаны всевозможных ярких расцветок, поверх сорочек надеты пёстрые жилеты. Явились и облачённые в полное парадное платье – от капы до чувяков (толпа расступается, пропуская их ближе к паперти). Точно ожившие музейные манекены, выдерживают, доблестно потея, по два кафтана: верхний без рукавов, нижний – с рукавами раструбом по локоть. Животы стянуты шарфами чудовищной ширины, в которых не то, что пистолет или кривой нож, автомат можно спрятать. И по всему многоцветию тканей змеятся золотые нити вышивки, их затмевает блеск накладок и подвесок из драгоценных металлов, поделочного, а то и настоящего камня. Большинство полных нарядов или отдельных предметов наряда справлены и сто, и более лет назад, переданы от прадедов правнукам с наказом вместе с национальным костюмом хранить православную веру, страну, обычаи, родную речь.

Пестрит и женский, с детьми, дальний край всё увеличивающееся толпы. Женщины в платках тёмных тонов; жакеты их из ярких тканей. Пожилые надели верхнюю распашную одежду, наподобие длиннополого кафтана – преобладает красный цвет. Не народное собрание, созванное для встречи с представителями центральной власти, а поселковый праздник. Только лица разодетых людей не праздничны. Взоры толпы устремлены на паперть. Отнюдь не дружелюбие читается в них – настороженное любопытство: с чем приехать изволили, господа, что скажете?

Среди своих черногорец богатством наряда высказывал свой социальный статус. Но как вызов, как раздражитель, как «чёрная метка» у корсаров, наряд предназначался для психического воздействия на врага. Неприятель, знавший об этом свойстве черногорского национального платья, увидев перед собой человека, особым образом разодетого, становился в боевую позу или робел, ибо перед ним оказывался тот, кто языком расцветок тканей и покроя, украшений, даже манерой носить тот или иной предмет костюма, не раскрывая рта, говорил: « Иду на вы! » Балансировавшие на узком лезвии между несвободой и свободой черногорцы, использовали на пользу себе и во вред врагам буквально всё, что находилось у них под рукой. Они сумели превратить свой национальный костюм в оккупированных турками опщинах в знак протеста и личной доблести. Выйти из дому в алом, расшитом золотом кафтане и пройтись по улице, прежде чем тебя остановят стражники в фесках с кисточкой и отведут для наказания (не исключено – посадят на кол), – не меньшее геройство, чем снести гяуру голову в сражении. Земляки на этом примере избавлялись от страха перед завоевателями, учились патриотизму. Враги теряли уверенность в своей способности держать в повиновении жителей завоёванной территории. Вот что в Черногории значит национальный костюм, пестротой составляющий конкуренцию краскам гор, облитых солнцем!

Чиновники, сгрудившись у стола вокруг своего начальника, бросали тревожные взгляды во двор и за церковную ограду. Молчание сотен людей в старинных нарядах было грозным. Дали знак горным стрелкам. Итальянцы растянулись цепью с ружьями у ног между начальством и народом. Вот так – надёжней! Жупан занял место на некотором отдалении от гостей, как бы подчёркивая дистанцию между выборным главой власти и чиновниками, назначенными оккупантами. Бритое лицо его было непроницаемым и спокойным, спокойствие передавалась всем, кто смотрел на «дядюшку Вука». Но мимикой он способен был вызвать и взрыв…

Такой поворот дела не давал шансов главе комиссии склонить горцев на свою сторону. Он поддался чувству злобы и страха за свою карьеру, которая может бесславно закончиться в этой дыре.

Придав своему сильному голосу искусственную твёрдость и неуместную здесь иронию, «цетиньский Муссолини» чем дальше, тем больше вредил своему делу. Вы-де, Благородное Собрание прославленной Опщины , не рассчитывайте, что отсидитесь среди скал, пока определится победитель. Он уже определён. Это Рим в равноправном союзе с доблестным Рейхом. Для крошечной Монтенегро невероятная удача и счастье оказаться федеральной землёй, с широкой автономией, в составе великого государства, возрождённого наследниками Pax Romana, в первую очередь величайшим из новых римлян – дуче. Но вокруг трона Виктора-Эммануила, к несчастью нашему и стыду, много бандитов. Как бешенные крысы, они пытаются кусать сильного, но доброго льва. Это коммунисты, всегда, всем недовольные, уже создающие команды партизан, прячущихся в лесах трусов, потом недобитые четники полковника Михайловича; всякие там белаши, продающие родину сербам, известным шовинистам. И что греха таить, есть называющие себя зеленашами, которые хотят восстановить поповский трон Негошей, австрийских прихлебателей. Каждый из них будет стараться втянуть вас в свои грязные и кровавые дела. Не советую поддаваться на соблазны! Дальнобойная артиллерия итальянцев показала себя в горах и Эфиопии, и Албании, а солдаты Муссолини прошли парадным строем по берегу Адриатики, как … как когорты… Ганнибала. Нейтралитет сегодня тоже преступен. Новым правительством в Цетинье в помощь войскам нашего монарха создаются добровольческие отряды домобранцев . Я призываю в их ряды всех плужан, способных носить оружие. Волонтёры прекрасно экипированы, у них лучшее оружие, все сыты… Кстати, сегодня комиссия учтёт у вас излишки продовольствия. В городах начались перебои с хлебом, правительство вынуждено ввести карточную систему. Что поделаешь, война! Заодно все обязаны сдать оружие – всё что стреляет, колет и режет. Мы должны быть уверены, что оно не попадёт в руки бандитов, которых я назвал. В некоторых местах они уже замечены. Там введён комендантский час. И ещё одно: не устраивайте костюмированных представлений в суровое для отечества время. Вас могут неправильно понять…

В ответ – ни звука. Даже дети молчали, ни один младенец на руках матери не пискнул. Все взоры обратились на жупана. Дядюшка Вук, пока говорил заезжий чин, стоял неподвижно с каменным лицом. Спустя несколько мгновений, когда оратор умолк и пытался к чему-нибудь приспособить свои руки, вдруг ставшие лишними, лицевые мышцы Каракорича-Руса пришли в движение, глаза ожили, весь облик изменился под воздействием какой-то мысли, чужакам не понятной. Но её правильно истолковали плужане, стоявшие впереди. Они враз повернулись к паперти спинами, их примеру последовали стоявшие за ними, и народ стал растекаться со двора по улочкам селения.

«Что ж, господа, можно начинать обход дворов», – ни к кому конкретно из гостей не обращаясь, вымолвил наконец жупан. Глава комиссии придал каждому чиновнику по два-три стрелка, и группы контролёров пошли по назначенным им направлениям. «Сам» – в шляпе, надвинутой на глаза, – выразил желание заглянуть в контору управы.

Улов оружием оказался жалким – железный лом первой мировой. С продуктами повезло больше, пришлось до отказа вьючить мулов и сопровождать их пешком. Благо, под гору.

Глава IV. Скупщина приговорила

Едва простыл след незваных гостей, в церковном дворе собралась Скупщина опщины плужан – выборные мужчины, способные владеть оружием. На этот раз народные представители в месте скопления образовали серую массу, местами с зеленоватым или синим оттенком. Пёстрые национальные одеяния отправились в бабушкины лари. На смену им появились мундиры военного и послевоенного образца – двубортные кители и галифе с обмотками, реже шерстяными гетрами. Большинство воинов-мужчин покрыли головы пилотками особого образца, спереди похожими на рыбий хвост (Аленников увидел в них «М»-образные зубцы кремлёвской стены). Некоторые из старых солдат красовались во французских касках Адриана – стальных шлемах с гребнем. И все вышли из домов с оружием, которое, видимо, не успели сдать комиссии, очень торопившейся покинуть селение засветло. На хорошие ружья черногорцы денег никогда не жалели. Как только появился в объединённом королевстве южных славян чешский вариант винтовки «Маузер», так новое оружие в горных селениях стало вытеснять старые образцы. Отжившее вешали на стены для украшения интерьера – пусть радует глаз. А может ещё и пригодится в деле.

Представители опщины, простояв на ногах несколько часов в самый солнцепёк без еды и питья, не чувствовали усталости. Какую позицию занять плужанам? С кем они? Выступить немедленно, выбрав союзников, или предпочесть глухую оборону? Сколько бойцов может выставить Плужине? Каков арсенал селения?

Когда Скупщина охрипла, и ораторы потеряли способность слышать и понимать друг друга (а высказались все), слово взял жупан Вук Каракорич-Рус. Предстал перед народом с непокрытой седой головой, в полевой унтер-офицерской форме серого цвета, в генеральских хромовых сапогах с узкими голенищами, обтягивающими тонкие икры – статен, красив, каким и должен быть вождь горного племени. И голос у него зычный – даже в последних рядах оглохшие от диспута участники собрания слышали каждое его слово. Говорил недолго – подытожил не выступления (кто может запомнить выкрики толпы!), а общее настроение Скупщины. По правде сказать, авторитетный глава опщины высказал своё личное мнение, и никто ему не возразил – от усталости, от вековой привычки идти за вождём. Да и решение было наиболее приемлемым из всех предложений, высказанных в тот день. И, главное, оно нашло отклик в коллективной черногорской душе.

Территория опщины плужан провозглашалась независимой зоной королевства Черногория под скипетром Петровичей-Негошей. Власть Виктора-Эммануила III, насильственно надевшего на себя венец Монтенегро, объявлялась свободным народом Црной Горы незаконной в оккупированных опщинах, следовательно, подлежащей ликвидации любым способом. В связи с этим «зеленаши», запятнавшие себя сговором с захватчиками, воспринимаются патриотами как враги. Военный союз возможен с «белашами» и четниками при принятии ими основных условий плужан. Жители Плужине считают, что, по окончании войны, идея южнославянского государства в реализации возможна, но только как содружество стран. Черногория должна оговорить для себя в таком содружестве место присоединённой (на условиях, выработанных Скупщиной) монархии. Коммунистическая Черногория плужанам неприемлема. Поэтому объединение с коммунистическими партизанами даже по тактическим соображениям отклоняется без обсуждения.

Жупан Вук при одобрительном рёве толпы, на что ушли последние силы, предложил послать в Лондон тайными путями представителя опщины: «Мы удвоим, удесятерим силы, мы привлечём к себе внимание жителей Црной Горы самых отдалённых селений, заставим конкурирующие кланы забыть распри, если убедим короля в изгнании, главу Дома Негошей, прислать к нам, пока в стране идут военные действия, своего наместника, предпочтительно королевской крови. Он станет нашим знаменем».

Глава опщины не стал публично называть кандидата в гонцы. Дорога предстояла длинная, кружная, полная неожиданностей. Он давно обдумал этот план и связал его с конкретными лицами. Вернувшись в усадьбу, Вук распорядился об ужине на четверых, послал мальчишку оповестить приглашаемых и обмылся в источнике над расщелиной.

В урочный час собрались за поздней трапезой при керосиновой лампе у стола, накрытого в кабинете жупана, сам хозяин, супруги Аленниковы и молчаливая женщина, лет под пятьдесят. В Плужине она появилась недавно. Днями Вук ездил за ней на одноколке в Никшич. Лицо её ещё было красиво, но жёсткое, властное выражение делало его непривлекательным.

Когда утолили голод, хозяин приступил к главному: «Утром одна дама с паспортом некой русской дворянки, в сопровождении компаньонки, покинет селение. Весь маршрут, конечный пункт, план действий, пароли, темы разговоров при встречах с определёнными лицами – у дамы и компаньонки в головах. Инструкция на обратный путь будет вручена им в конечном пункте. Оттуда с ними должен возвратиться человек, которого ждут в Плужине».

По лицам женщин видно было, что они в курсе дела, а этот разговор затеян ради Иво-Николая. Русский соображал быстро: «Если я правильно понимаю, облик дворянки примет Десанка?» – Иво развёл руками: «Лучшей кандидатуры не нашлось. Придётся вам на некоторое время расстаться. Что поделаешь – война. Каждый должен исполнить свой долг. Я долго колебался, прежде чем поставить вас в известность. Но ведь любая легенда, объясняющая исчезновение вашей жены, вызвала бы у вас подозрение. Вы стали бы выяснять истину. Лишний шум, лишние разговоры. Лучше уж правда. Повторяю, вы обязаны молчать. Любое неосторожное слово – и рушится дело. Лично для вас это может обернуться потерей близкого человека. У нас много врагов. Они ухватятся за любую возможность навредить нам». – «Понимаю. Я клянусь…», – только и ответил бывший дипломат. В глазах его накапливались слёзы.

В предрассветный час за околицу Плужине в сторону Никшича выехала двуколка под тентом. Правила напарница, одетая, как и «русская барыня», в дорожное платье и широкополую шляпу. Спустившись в долину, сделали большой крюк, чтобы въехать в город дорогой, ведущей из Белграда. Их нигде ни разу не остановили. В этой части страны итальянцев не было, патрульную службу несли домобранцы , пялившие глаза на странных путешественниц. Десанка с самого начала особенно не трусила, вверив себя и напарницу воле Божьей, а дорога и вовсе успокоили её. Уверенность вселяла и «компаньонка», только в дороге назвавшая своё имя. Добрица не скрывала, что перед началом Первой мировой служила во внешней разведке королевства Черногория. Видимо, ей не ведомо было чувство страха. А уверенность в себе помогала ломать любые препятствия.

Расслабившись, Десанка предалась мыслями о муже. Последние часы перед расставанием он утомил её своей слезливостью. Вообще, Николай очень изменился с тех пор, как они тайно покинули Цетинье. Тогда он сразу признал первенство жены во всех жизненных делах. Если бы он при этом страдал, чувствовал себя ущемлённым, как личность, она бы его пожалела, постаралась бы вернуть ему веру в себя. Однако её «профессиональный революционер» сразу смирился с новой ролью, начал подыгрывать жене, чтобы оттенить её главенствующую роль. И стал терять в глазах женщины уважение. До пятнадцати лет её воспитывала среда, где мужчина – царь в человеческом обществе. Впервые Десанку посетила крамольная мысль, что у них нет детей по вине мужа. Раньше такое предположение ей и в голову прийти не могло. Однажды представила себя вновь в Москве. Куда бы направилась в первую очередь? Конечно, под Китайгородскую стену, чтобы свидеться с Корниным. С того дня она стала надевать дарёные мастером перчатки, машинально (машинально ли?) сунутые в сумку накануне бегства из резиденции бана.

Вспомнилась ночь перед опасным путешествием. Николай так угнетён расставанием, что не может быть мужчиной. Он совсем не опасается за неё, Десанку. Её неуязвимость для него – непреложный закон. Но он очень жалеет себя. Как же останется один, без милой своей жёнушки? Десанка истомилась в ожидании выезда.

Цетинье проехали стороной. До Котора оставалось рукой подать. Всё чаще на дорогах встречались итальянцы. Завоеватели издали узнавались по вытянутым каскам и пилоткам, a la шлем римского легионера; вдали трусцой пробежала колонна берсальеров – развевались на ветру плюмажи из чёрных петушиных перьев на касках.

В городке на увалистом берегу Боко-Которской бухты, самого южного фьорда в Европе, оккупационный режим давал себя знать на каждом шагу: патрули останавливали прохожих, проверяли документы; с криками и бранью, стреляя в воздух, рассеивали людей, собиравшимися группами. Остановили и путешественниц. Юркий нижний чин с винтовкой за спиной, задевающей прикладом брусчатку, схватил обеими руками мула под уздцы. Подошёл стройный пожилой офицер в мундире из светло-серого твида, так называемого «корделлино»: «Куда держите путь, синьоры?», – спросил на жутком итальянско-сербском. – «В порт, синьор капитан», – ответила Добрица на изысканном сленге обитателей неополитанских трущоб, «голосом Везувия». – Итальянец насторожился: «Мы где-то встречались?» – «Не припомню». – «Странно. Ваш голос…Будьте любезны, документы при вас?».

Офицер просмотрел поданные ему Десанкой бумаги. Черты его лица, замороженные официальным выражением, размягчились: «Наталья Оляпьева? Дворянка? Позвольте представиться, синора, граф Альвини, корпус карабинеров, к вашим услугам». – «Вы нам услужите, граф, если проводите к пароходу. – «Императрица Эфиопии» скоро отплывает», – вмешалась Добрица. Карабинер мельком взглянул на неё, выражением лица давая понять, что природная вежливость не мешает ему делать разницу между госпожой и компаньонкой. Молодясь, вскочил на подножку экипажа: «Поспешим! Пароход из порта Бар заходит за пассажирами в Херцег-Нови. Прямо и первый поворот налево, – указание вознице в юбке (Добрица отвечает снисходительной улыбкой, так как может проехать по родной стране с закрытыми глазами), и сразу вопрос «русской дворянке». – Так вы, синьора, путешествуете?» – «Еду в Виши, к мужу. Война застала меня в Белграде». – «Так его превосходительство Оляпьев служит маршалу Петэну? Похвально! Мы – союзники. Маршал обещал направить добровольцев в помощь итальянской армии, направляемой в Россию».

К пароходу как раз успели. Граф поцеловал руку «русской дворянке» с чувством. Поклонился её «компаньонке»: «И всё-таки я когда-то слышал ваш голос, синьора». – «Одно время я пела в Ла Скала, хористкой». – Офицер иронию заметил, но не нашёлся, что сказать. Десанка великодушно подсластила ему горечь расставания с красивой женщиной, то есть с собой: «Примите, дорогой граф, на память о нас это симпатичное животное и экипаж». – «О! Я заплачу!» – «Ну, что вы! Мой муж – состоятельный человек. Прощайте».

В это время издалека, от северных гор покатился рокот канонады. Растроганное лицо капитана приняло озабоченное выражение. Он торопливо попрощался, вскочил в двуколку и хлестнул мула вожжами. Колёса затарахтели на камне мостовой.

«Вы действительно встречались?» – спросила «госпожа» «компаньонку». – «Четверть века тому желторотый юнец Альвини был приставлен охранять меня. Тогда мы были союзниками».

На борту судна орудийные выстрелы стали слышны отчётливей. Добрица прислушалась. Неровности на её всё ещё красивом и жёстком лице разгладились, как от приятного волнения: «Сегодня тринадцатое июля сорок первого. Молодцы! По плану. В Черногории началось восстание, сразу во всей стране». – «Кто начал?» – «Патриоты всех мастей. Пока между собой они договорились».

«Императрица Эфиопии» бросила якорь в итальянском порту Триест. Там путешествующие женщины взяли билеты на прямой состав до городишка Виши. Но в Турине они сошли с поезда, добрались на наёмном автомобиле до Генуи, оттуда двинулись южным экспрессом через Ниццу и Марсель до Тулузы. Там вновь сменили поезд. Теперь путь их лежал в порт Байонна на реке Адур. В рыбацком посёлке наняли парусно-моторное судно. Перед выходом в открытый океан в непроглядную штормовую ночь, хозяин сейнера связался по рации с кем-то неимоверно далёким, говорившем на английском языке. Добрица, примостившись возле капитана, диктовала ему колонки цифр, тоже по-английски. Работали быстро, в то время как вахтенный менял галсы судна в эстуарии. Потом заглушили мотор и под нижними парусами вышли в свирепый Бискайский залив. На смену ночи пришёл день. Над головой и под днищем корабля крутилась, ревела серая мглистая стихия. Женщины то лежали в каюте вповалку, то выбирались на палубу глотнуть свежего воздуха. Через какое-то время проявился с правого борта чёрный, размытый силуэт, надвинулся на сейнер. Послышался голос, усиленный рупором. Кричали на штокавском наречии сербского языка: «Пароль! Пароль!». Капитан подал Добрице жестяную воронку величиной с ведро. «Пива!» – крикнула женщина в раструб и повторила несколько раз. – «Скотлэнд!» – раздалось в ответ.

С большим трудом двух женщин переправили на фрегат английских ВМС.

Глава V. Little Island

Потомки древних гэлов называют это скопление скал за Северным проливом, вылизанных арктическими ветрами, Little Island, Островок, а приземистую квадратную башню, сложенную из валунов на круглом темени большей из двух вершин, именуют Castle, что значит «з а мок».

На исходе местного короткого лета, ярким, здесь на редкость, вечером шлюпка с английского фрегата доставила в бухту Островка двух женщин, по документам Наталью Оляпьеву и её компаньонку Добрицу Матич. Встречал их на причале высокий узкоплечий мужчина, одетый в длинное пальто, в шляпе с небольшими полями, лет тридцати. За его спиной маячила ещё одна фигура, меньше ростом, похоже, камердинера. Обменялись приветствиями, и островитяне повели гостей к башне. Подъём был извилист и крут. На одном из поворотов низкорослый, шедший впереди с вещами прибывших, остановился и обратился почтительно через головы женщин: «Ваше высочество…»

Какие слова последовали за обращением, Десанка уже не слышала. «Принц! Интересно, кто именно? У низложенного короля Черногории Николы было два сына, оба уже, кажется, покойники. Интересно, кто из внуков коротает здесь изгнание?» Негош будто прочёл мысли гостьи: «Обращайтесь ко мне князь Александр. Я сын Петра, второго сына короля Николы I. Мой кузен, глава Дома Петровичей – Негошей, просветил меня, кто вы и с чем прибыли. Предложение обсудим завтра». Князь умолчал, что о намерениях плужан глава Дома Негошей знал по шифрованным посланиям тайного радиста из числа верных офицеров, внедрённого в штаб домобранцев в Подгорице. Сделав паузу, он продолжил: «Более безопасного и тихого места, чем Литл Айленд, трудно теперь найти в Европе. Уайт Холл предоставил Негошам убежище в Эдинбурге. Я выпросил этот замок для постоянного проживания по личным предпочтениям».

Последнюю фразу Александр закончил вздохом. И не смог скрыть его природу. Они уже поднялись к подножию башни. Площадку перед массивной дверью украшал декоративный вереск и дикий, но отборный чертополох с фиолетовыми цветами, символ Шотландии. Другой растительности не было на видимом с этого места склоне. До самой кромки прибоя тянулась пустошь, поросшая непритязательными растениями севера. Князь задержался у дверей. Обернувшись в сторону заката, произнёс с чувством: «Посмотрите! Приходилось ли вам видеть более совершенную красоту? С каждым днём убеждаюсь: нет на земле более прекрасного места, чем мой Островок. Моё самое страстное желание – умереть здесь и быть похороненным во-он на той горке. Как жаль, что не родился здесь». Ответа от спутниц он не ждал. Никакое стороннее мнение не изменило бы его восприятия этого уголка земли. Десанка впервые подумала, что дядя Вук и его единомышленники зря затеяли это дело с Негошами. Они уже не черногорцы.

Устав с дороги, женщины разошлись по спальням рано, едва прикоснувшись к ужину из молочных блюд. Пожелав дамам спокойной ночи, принц задержал руку Аленниковой в своей: «Какая тёплая, живая у вас рука, сударыня. У здешних женщин кожа словно лёд. Я люблю север, но женщины севера, признаюсь, меня отталкивают. Холодны их сердца, глаза, мысли… Если бы совместить природу гэльской земли и вас… Спокойной ночи!».

Свидетелем этого разговора стала Добрица. Когда расходились по спальням, сказала Десанке: «Этот поэт в душе почти влюбился в тебя, жди беды». – «Да полно тебе, родная! Я много старше его. И мы, черногорки, увядаем рано». – «Посмотри на себя, увядающая моя роза! Ты в самом соку. Только дело не в тебе». – «В ком же?» – «В нём самом. Всё придумал о холодных женщинах севера наш молодец. Он, похоже, относится к тому типу мужчин, которых привлекают женщины в возрасте, что называется, «последнего цветения». И чем раньше поражает их стрела Амура, тем более зрелую подругу им подавай. Сразу мать, в которой ещё нуждаются, и любовницу, которую уже требует их разгорячённое юной кровью и воображением тело. Не удивлюсь, если князь станет скрестись в твою дверь сегодня ночью. Он здесь, на этом острове, женским вниманием, думаю, не избалован. Служанки наскучили». – «Да будет тебе», – рассмеялась Десанка.

Ночью в полусне услышала щелчок замка запертой изнутри двери. Открыла глаза – у кровати стоит невысокого роста женщина в тёмной одежде. Чёрная шаль спускается с плеч до полусапожек с серебристой отделкой. Серебром отблёскивали в свете ночничка и её гладко зачёсанные к затылку волосы. «Ничему не удивляйся и ничему не противься, – говорит она приятным, тихим голосом с хрипотцой. – Произойдёт то, чему суждено произойти. А теперь спи, набирайся сил».

Утром Десанка встала свежей, с хорошим настроением. В забранную решёткой и застеклённую амбразуру башни заглядывало яркое солнце. Десанка выглянула наружу: какая своеобразная красота! Прав князь Александр. Ей захотелось его увидеть. Женщины спустились в общий зал с дубовым потолком. В камине горели целые брёвна. Круглый стол был накрыт на три прибора. Князь ждал гостей стоя. Кроме него, ни души в просторном помещении. За завтраком Десанка невольно поглядывала в его сторону. И он часто устремлял на неё взгляд своих прекрасных серых глаз, сегодня мрачных, наполненных решимостью совершить какой-то отчаянный поступок.

Ей вдруг стало страшно.

…Закончив завтрак, перешли к кофейному столику. Александр подождал, пока усядутся женщины, опустился на стул. «Начнём, заговорщицы? – (какая чудесная у него улыбка, отметила в уме Десанка). Князь перешёл на серьёзный тон. – Я уполномочен хранителем короны Черногории выслушать вас и дать ответ. Прошу».

Десанка неторопливо, стараясь не упустить ни одной подробности, придерживаясь даже стиля изложения дяди Вука, невольно переходя местами на интонацию его голоса, начала передавать решение Скупщины опщины Плужине. Местами посланница горного племени сбивалась. Из наступившей паузы её выводила Добрица, уверенно подсказывая нужное слово или уточная, поправляя выраженную с запинками, сбивчиво мысль. Видно было, опытная разведчица владеет темой лучше племянницы жупана. Десанка перед отъездом спросила дядю, почему не Добрица назначена ведущей в их паре. Вук пояснил: «Вы едете к Негошам. Они давно не митрополиты. Это люди светские, высшая аристократия. Твоя напарница из простой семьи, а ты из Каракоричей-Русов. Понимаешь?»

Принц слушал внимательно, ни словом не перебил за час с лишним докладчицу и её помощницу. Наконец Десанка произнесла заключительную фразу: «Народ Плужине ждёт своего короля». Добрица в знак подтверждения опустила тяжёлые веки. Минутное молчание, князь прикоснулся ладонью к серебряному боку кофейника: «Вам подогреть? Тогда прошу внимания. Известно ли вам, что ситуация в Черногории изменилась, пока вы добирались сюда? К сожалению, наши везде оступают. И, что совсем печально, последние силы тратят на кровавое выяснение отношений между собой. Зелёные, белые, красные, теперь ещё четники. К слову, полковник Михайлович, передают мои осведомители, заключил соглашение с оккупантами для действий против партизан. Вот до чего дошло! Я не сторонник, сами понимаете, коммунистов, но, согласитесь, это слишком. Давайте изгоним общих врагов, потом будем выяснять, кого на трон сажать. Если народ скажет «Тито», отдадим ему корону. Как говорят русские, глас народа – глас Божий . Правильно, госпожа?.. Я знаю, одна ветвь Каракоричей наполнена русскими соками». – «Среди моих предков русский офицер», – подтвердила Десанка. – Негош улыбкой дал понять, что и это ему известно. Продолжил: «Мы, чем можем, поддержим вас отсюда – немного деньгами, больше морально, через правительства союзников и нейтральных стран. Что касается появления хранителя короны среди восставших, пока ограничимся его наместником. Будет на то воля Божья, трон Черногории займёт мой кузен. Это может произойти только после изгнания итальянцев из всех опщин. А пока длится война, Глава Дома изъявил свою высокую волю, чтобы я, ваш покорный слуга, представлял его особу на Свободной территории Црной горы. Пока отдыхайте, набирайтесь сил для обратного пути. Возвращаться вам придётся обычным способом. Меня доставят на место позже. Наши союзники хорошо отработали переправку людей и особых грузов подводными лодками и самолётами. Положимся на них. Так надёжней».

После переговоров принц предложил, глядя только на одну из женщин: «Предлагаю прогуляться. Засиделись. День-то какой!» – «С вашего позволения, князь, я пойду прилягу. Устала смертельно, уж простите», – заторопилась Добрица. Александр охотно согласился.

Двое из утомлённых переговорщиков спустились в залитый солнцем вересковый дол. Десанка пошла впереди по узкой тропке. Шагах в двух за ней следовал князь, не отрывая глаз от колышущихся на высоких крутых бёдра складок расклешённой книзу длинной юбки под коротким жакетом. Высокие каблуки заставляли женщину покачиваться на каменистой тропе, чтобы сохранить равновесие. Справа, за скалистым мысом, появился низкий белёный дом под черепичной крышей. Так вот куда ушли слуги вечером! Они и сейчас были там – дымилась каминная труба на торце каменного здания, мелькнуло лицо в окошке.

Тропа, огибая гранитные утёсы, вывела путников к зарослям гигантского чертополоха с иглами как у дикобраза и зубчатыми листьями, похожими на орудия пытки. В них скрывался низкий деревянный диван под косым дощатым навесом на столбах. Близко, под ногами, океан бил зелёными, в белопенных кружевах волнами в бурые скалы.

На этот раз природа не завладела вниманием князя. Он молча, совсем не аристократическим приёмом почти насильно усадил Десанку на дубовую доску, сразу опомнился и выдавил из себя – искренне: «Я вас люблю». Эти слова не отозвались в ней никак. Но женщина вспомнила ночную гостью, её совет « ничему не противься » и покорно, медленно легла на спину, глядя в светлое небо с обрывками облаков, летящих в сильных и быстрых потоках воздуха. Чьё-то (показалось, чёрное) лицо склонилось над ней. Кто это? А, не всё ли равно! Сейчас она закроет глаза и будет думать о золотом мастере Корнине.

Русская барыня Наталья Оляпьева рассталась с компаньонкой в порту Боко-Которской бухты. До Никшича добралась наёмным «мотором». Там наняла дрожки, запряжённые мулом. По дороге услышала от возницы страшную весть: «Знаете, Плужине ведь не существует. Макаронники разбомбили. Камня на камне не осталось». – «О, Боже! А люди?» – «Мёртвых похоронили, раненых в монастырь отвезли. Кто уцелел, разбежались. Некоторые забились в развалины. Видите, курится?».

Стала различима глухая стена из внешних строений, поставленных впритык. А звонница всё не показывается. Её вообще больше нет. Из руины рядом с остатками башни поднимается дым. Десанка, расплатившись с возницей, взяла направление на этот признак жилья. Навстречу ей выходит из развалин старенький батюшка, узнаёт прихожанку, радуется. Но она спешит к родному дому. «Потом, потом!»

От усадьбы Каракоричей даже стен не осталось…

За скудным обедом у чёрного очага под дыркой в кровле батюшка с попадьёй, поповнами и с десятком уцелевших плужан, рассказывают страсти прямо-таки египетские. Итальянские самолёты нанесли несколько бомбовых ударов по селению. Много позже Десанке откроются подробности трагедии.

Жупан Вук Каракорич-Рус не мог позволить себе и землякам отсиживаться в естественной горной цитадели, когда началось всеобщее восстание и вся Черногория, за исключением узкой полосы Адриатического побережья и крупных городов, была очищена от итальянцев и их местных прихлебателей. Отряд добровольцев из Плужине влился в объединённую бригаду повстанцев. Однако сказалось преимущество итальянцев в регулярных войсках и технике. За три-пять дней бунт патриотов ими и колаборацианистами был подавлен. Каратели тогда до Плужине не дотянулись. Но горный бастион, веками неуязвимый из долин, оказался доступен с воздуха.

Десанка, расспросив стариков, жмущихся к последнему из очагов, выяснила судьбу близких. Большинство Каракоричей обех ветвей осталось под обломками домов. Похоронить по православному обряду удалось немногих. Когда в помощь бомбардировщикам начала стрелять со стороны Никшича дальнобойная артиллерия, дядя Вук, отобрав охотников, совершил вылазку на юг. Орудия замолкли, но никто из участников рейда оттуда не вернулся. Иво-Николая видели в монастырском госпитале.

Ворота Старопивской общины затворниц были раскрыты. Десанка спросила у послушницы о Каракориче по имени Иво. Девушка отвела посетительницу к старшей сестре. Та, выслушав просьбу, порылась в ящике стола, извлекла сложенный вчетверо лист писчей бумаги: «Вы Аленникова?» – «Да, это я».

Письмо, написанное рукой мужа, Десанка прочла во дворе, устроившись в кресле, высеченном из цельного камня. Николай писал, что его опознал Тимощук, который появился в лечебнице, чтобы забрать однополчан. « С начала войны он у коммунистов. Тоже был в бегах, из-за нас с тобой. Увидел, в каком я состоянии, остался в обители, пока меняя не поставили на ноги. За эти дни вернул мне веру в партию большевиков. Мы оба виноваты перед ней. Надеемся вместе с югославскими товарищами заслужить прощение самоотверженной борьбой с фашизмом. Москва справедливо оценит. Сталин мудр. Мы вновь заживём в Советской России как уважаемые люди ».

Письмо дочитано. Никаких особых ощущений оно не вызвало. Ушёл воевать? Удачи ему! Задумавшись, Десанка не сразу почувствовала, что не одна. Чьё-то тихое дыхание заставило её вскинуть голову. Рядом остановилась очень старая, высохшая инокиня во всём чёрном. Лицо её, слабо тронутое морщинами, казалось выточенным из куска мела, не живым. Но глаза! Бездна ощущений! Десанка поняла, кто перед ней, поднялась и сложила руки по православному обычаю.

Мать Арсения благословила. Храня обет молчания, она не промолвила ни слова, но глаза её говорили: ты нашей крови, я знаю; ты потеряла дом, оставайся пока здесь. Сопровождающая настоятельницу черница также понимала старицу без слов. «Ждите меня здесь. Я устрою вас».

С того дня Десанка стала обживать предоставленную ей каморку при лазарете.

В мае 1942 года сорокалетняя женщина впервые в жизни родила. Девочку назвала Александрой. В честь отца. Ему не суждено было узнать об этом. В декабре сорок первого года германский эсминец потопил в Бискайском заливе британскую подлодку, следовавшую в Адриатическое море. В списке пропавших без вести был упомянут Александр Негош.

Николай Аленников сложил голову в последние дни войны. Этим он очень подвёл Тимощука, который рассчитывал заслужить прощение родины, заманив консула домой. Пришлось бывшему шофёру представительства вновь растворяться среди гостеприимного народа. На этот раз навсегда.

Глава VI. Добровольцы

С того дня, когда Десанка Аленникова покинула с мужем Москву, ни одной вещи, достойной особого внимания, восхищения покупателя не вышло из рук Корнина. Он не унизился до небрежности работе, ни разу фабричный приёмщик не забраковал изделие с пометкой на прикрепляемой бирке «ПК». Но пошёл с его рабочего стола «вал» просто хорошего качества, даже отличного – безупречные вещи-близнецы. Поклонники «золотого мастера», которые часто приезжали на Кривой переулок издалека, чтобы сделать индивидуальный заказ, были разочарованы. Постоянные покупатели всё чаще останавливали свой выбор на работе иных мастеров. Но Корнин остался безучастным к мнению завсегдатаев кожгалантерейных лавок. Что ему слава на языках безликих клиентов, если труд его не может оценить та, которую он, не вдаваясь в причины, избрал главной оценщицей, мнением которой дорожил!

Давно уже, накануне свадьбы, жених, работая в укромном уголке, приготовил невесте дамскую сумочку из идеально подобранных по цвету лоскутов отличнейшей кожи. Вручая Зое подарок, убедился в её неподдельной радости, но вскоре обнаружил сумочку заброшенной, в небрежении. Жена пользовалась другой, из кожзаменителя, какой-то «калитой» (назвал Корнин мысленно с горечью), приобретённой неизвестно где. Не оценила Зоя. Осталась равнодушной к изысканной вещи. И впоследствии Зоя, милая, нежная, очень порядочная, заботливая подруга жизни, не проявляла интереса к работе мужа, бывшей для него смыслом существования.

Весной сорок первого года Борька («наш лётчик» называли его в семье) перешёл в четвертый класс. В июне старшие Корнины взяли отпуска, чтобы оздоровить сына на берегу Чёрного моря. Выбрали по карте Евпаторию, как постоянную базу, с намерением объехать Крым.

Выехать из Москвы не успели. Уже при собранных вещах в растерянности застыли перед чёрной тарелкой репродуктора: выступал Молотов.

Зоя не поверила. Не хотела верить. «Это война?» – «Война», – ответил Павел. Жена взглянула на мужа («С ума сошёл, что ли», – мелькнула у неё мысль) – он улыбался. Это страшное для большинства людей слово, осознанное смысловое содержание его, вдруг освободило Корнина от накопившейся мало-помалу за тридцать шесть лет жизни тяжести. Она ведь только накапливалась. Воспоминание о матери. Мысли об отце, одиноком, может быть ещё живом. Тревога за судьбу семьи, для которой он, из «бывших», представлял угрозу (в любую ночь мог подъехать к подъезду чёрный «воронок»). Подавляемое неимоверным напряжением воли чувство к Десанке. Боль её потери. Вина перед Зоей – постоянно изменял ей мысленно! Разочарование в любимой работе… Всё вышло из души. Стало легко. Он окончательно обретёт свободу, когда наденет военную форму, возьмёт в руки винтовку и очутится на передовой. Собственная смерть его нисколько не волновала. Поражение родины? В неё он не верил. Он будет защищать отнюдь не СССР. Россию! Как истинно русский человек. А что ж чуждые ему большевики, вызывающие в нём неприязнь и какое-то брезгливое чувство, с которыми придётся делить окопы? Они сейчас – просто союзники. В этой войне совпали интересы верующих в коммунизм и верующих в русского Бога. Первые, в случае победы Гитлера, обречены на полное уничтожение, вторые шли на смерть ради победы над врагом, потому что в каждом русском человеке (позже это назовут «генетическим кодом») чувство хранителя земли предков доминирует над страхом перед личным небытием.

«Ты вроде бы рад? Не понимаю…» – «Да, Зоя, рад. Теперь от меня как никогда зависит ваше с Борькой будущее».

Корнина Павла Александровича, рядового стрелковой роты, добровольцем вступившего в Красную Армию, убили первом же бою под Волоколамском. За несколько дней до смерти, проезжая в кузове «полуторки» строящиеся москвичами земляные заграждения на западных подступах к столице, он увидел среди мобилизованных горожан жену – в кирзовых сапогах, рыжем ватнике и сползшем на плечи пуховом материнском платке, с лопатой в руках. Корнин закричал, да так, что полуторка отъехала к обочине дороги и остановилась. Подбежала Зоя: «Ты куда?» – «Туда». – «А, понимаю». Лицо жены было искажено какой-то мукой, бледно. «Что с тобой? Тебе плохо?» – «Тут болит», – показала женщина правой рукой на низ живота. – «Сходи к врачу». – «Какой здесь врач!» – «А Борька с кем?» – «В школе ночует… И в метро. Там рядом. Ты береги себя, Павлик». – «И ты не болей. Жди».

«Поехали, поехали!» – торопил водитель из кабины.

…Корнин не узнает, что в тот же день Зою свалит на мокрую землю противотанкового рва жесточайший приступ аппендицита. Пока её довезут на телеге до ближайшей больницы, она скончается.

Борю Корнина, десяти лет от роду, поместят в детский дом. Вскоре ребят эвакуируют за Волгу. А в фабрику на Кривом переулке попадёт крупная бомба, предназначавшаяся Кремлю. В обломках битого кирпича пожарники найдут развороченный взрывной волной клад золотых червонцев. Золото примет торгсин. После войны руины разровняют, полуразрушенные лавки снесут, и на месте владений Седова появится сквер, который станет частью бульвара под остатками Китайгородской стены. Красивое теперь зелёное место на виду из окон гостиницы «Россия».

Глава VII. Чужая

Оля Фролова оказалась в Сибири, в чужой избе, где сняла угол, когда ей только-только минуло восемнадцать лет. До этого в её жизни был особняк о восьми комнатах на садовой окраине Александрии Херсонской. Большую комнату, называвшуюся «детской», Оля делила со старшей сестрой, обещавшей стать оперной певицей. Девочек наставляла на путь истинный мама Елизавета Ивановна, дама с породистым хохлацким носом, осёдланным пенсне. Единственный из домочадцев мужчина, русобородый и голубоглазый, отличался славянской красотой и вспыльчивостью. Благодаря уму и упорству, также врождённой интеллигентности, не редкой в нравственно чистых семьях землепашцев-общинников плодородного юга России, выбился из крестьян в учёные агрономы. Была в усадьбе ещё прислуга, не пожелавшая принять освобождение от эксплуатации, и всякая бессловесная живность.

Родительское гнездо разорилось в одночасье. Алексея Сергеевича осудили отбывать ссылку, найдя в его дневнике, который он оставлял где попало, «подрывную» фразу «рыба гниёт с головы». Фраза относилась к начальнику агронома Фролова, самозабвенно опустошавшему государственный карман. Красный директор принадлежал к авангарду старых большевиков-каторжан, революция отметила его рубцами от ран и орденами победителей, он был одной из «голов» марксистско-ленинской организации. И если намекают на «гнилую голову», то «рыба» может значить только… Лучше промолчать.

Фролову со следователем повезло. Тот представлял собой тип «мягкого чекиста». Честный, не юлящий «писака» вызвал в нём сочувствие. Вместо лагеря и строек социализма следователь добился для своего подследственного ссылки, с правом работать по специальности, только в пределах очерченного круга. По тем временам, когда на российской земле завелись СЛОНоподобные заведения, такой приговор приравнивался к отеческому увещеванию. Расположению «мягкого чекиста» к Фролову поспособствовала и младшая дочь агронома. В изъятых при обыске бумагах отца затесался её рисунок карандашом. На четверти ватманского листа девушка изобразила вороного скакуна. Это был во всех отношениях профессиональный рисунок. Следователь, страстный любитель лошадей, оценил работу и нашёл возможность заказать дочери врага народа картину. «На память, – объяснил сентиментально, – чтобы коней было побольше, красивых. Маслом сможешь?». Художница назвала живописный холст «Скачки», в чём знала толк. Заказчик остался доволен и доверительно шепнул автору, куда отправили агронома Фролова.

Оля бросилась вслед за ним, досрочно сдав выпускные экзамены на факультете физической культуры местного педтехникума. Навестить отца в деревне, где недавно организовался совхоз и появилась острая нужда в квалифицированном агрономе, дочери ссыльного разрешили, но поселиться рядом не позволили. Прошли времена, когда критиков существующего строя загоняли в глушь с жёнами. Оля присмотрела близкий от места ссылки Подсинск.

Когда старший брат Скорых привел в дом юную жену, она нашла в Николае услужливого, верного друга. С дружеским чувством принял ее и Дедтитов. Он сразу распознал в интеллигентной, с виду почти девочке волевую, твердую натуру, способную справляться с делами «сугубо мужскими», что вызывало у закоренелого труженика уважение. Их сближению способствовал один случай. Как-то, придя с работы навеселе, хозяин был «накручен» Ангелиной, оказавшейся сильно не в духе, и стал буянить. В разгар выяснения супружеских отношений с работы пришла невестка. Не говоря ни слова, принесла из чулана моток веревки, свалила подножкой на пол возвышающегося над ней свекра и, пока он соображал, что к чему, ловко обмотала его шнуром. Двухметровый мужик стал похож на куколку насекомого в коконе. Вопль «окаянные-е-е!!!» сменился жалостливым стоном. Наконец Дедтитов миролюбиво, трезвым голосом попросил: «Дочка, развяжи». Он оказался весьма способным к науке.

А вот муж, которого она любила, другом не стал. Только любовник, напарник в спорте и педагогике, отец ее детей. Подозрительный по натуре, болезненно самолюбивый, он мучил жену ничем не обоснованной ревностью, мелкими придирками. Впрочем, основания для ревности были – нашептывания матери. Та, по своей глубинной сущности намеревалась подмять под себя девчонку, у которой мать на фотографии в пенсне, а отец «каторжник». В успехе не сомневалась. Но, как говорится, нашла коса на камень. Тогда неудовлетворенное желание властвовать вылилось в неприязнь под лицемерной маской доброй мамы: ни слова грубого невестке, но как искусно нагнетается вокруг нее душный воздух! Дошло до того, что при изобилии в доме пищи (даже в войну сибиряки не голодали), молоко внукам свекровь разбавляла водой – назло молодой маме. Сына «накручивала»: что Ольга там, в огороде, с Николаем любезничает? Опять собирается в Красноярск? Ой, что-то не верю я в эти соревнования! Ангелина перед сыном, в отсутствие невестки, высмеивала ее южно-русскую речь, интеллигентное поведение, вообще всё недоступное подсинке, значит, чужое, а раз чужое – то, по мещанскому определению, враждебное.

Существовала еще одна почва для возбуждения ссор между супругами. Оба были спортсменами. Невольно возникала состязательность. На женину беду, во всех видах спорта, с учетом разницы мужских и женских норм, юная жена показывала лучшие результаты, чем муж. Вот стрелял он отлично, только относился к этому небрежно. Ее замечали, выделяли, приглашали на престижные соревнования, а муж оставался в тени. За успехи он жену поздравлял, но его глаза выдавали досаду. И был еще один вид спорта, который в годы общего увлечения авиацией считался элитным и к которому Анатолий даже не приближался. Похоже было, боялся. А Оля добилась своего – прыгнула с «У-2», когда любимая машина советских людей набрала высоту 650 метров. Потом были еще прыжки. Один из них, с высоты километра, остался памятен не личным рекордом, а тем, что в нем участвовал её второй ребёнок в виде двухмесячного эмбриона. Скорых скрыла от тренера свое интересное положение, очень уж хотелось прыгнуть.

Вообще, Ольга как была в девушках отчаянной, так и в замужестве, уже став матерью, нисколько не изменилась. Об одном случае рассказывал в пору медового месяца очарованный Анатолий. Мол, гуляли они с женой по центральной улице Подсинска. Был выходной, людей на улицах тьма. Вдруг вопли, грохот колес телеги по мостовой, частый топот копыт – лошадь понесла. Все врассыпную. Ольга, оставив мужа, бросилась наперерез упряжки, миг – и она повисла сбоку на вздыбленной лошади, уцепившись руками за узду. Животное успокоилось. А дочь «каторжника» продолжила прогулку с мужем как ни в чём не бывало.

Анатолия Скорых забрали отбывать срочную вскоре после рождения дочери Аллы. Перед его отбытием мать внушила сыну, что девятнадцатилетняя «баба без мужика сбесится», ждать три года не станет, и Анатолий подал на развод. Красного бойца увезли на Дальний Восток сторожить СССР от самураев. Возвратившись после демобилизации домой и не выявив ничего предосудительного в поведении «матери его дочери», он, минуя ЗАГС, вновь сошелся с ней. За год до войны с фашистами они обзавелись сыном Сергеем.

В битве за Москву сибирские дивизии, в полушубках и валенках, хорошо вооружённые, сытые, не испытывающие страха перед непобедимым врагом, показали себя надёжными. Новые крупные соединения за Уралом стали формироваться для выручки Сталинграда. Тогда в дом Скорых принесли сразу две повестки из военкомата. От Николая пришло с фронта единственное письмо, из которого можно было понять, что он оказался где-то вблизи столицы. А в сорок третьем почтальонша оставили у калитки бумагу и убежала. «Убили, – необычным для неё, пугающим домашних голосом произнесла Ангелина, едва взглянув на официальный листок. – Убили Колю». И ни одной слезинки.

Анатолий писал часто, только нельзя было понять, где он воюет. Впечатлений о войне вообще в его письмах не было. Однажды только промелькнуло в строках, написанных чернильным карандашом: «Наш поезд бомбили». Войну учитель географии закончил на Дунае в должности начфина части тыловой связи, при погонах старшего лейтенанта. Кроме медали «За победу над Германией», выданную буквально всем участникам войны, его широкую, выпуклую грудь не украсили блестящие кругляшки и звёзды. К чести Анатолия Никаноровича надо сказать, что вслух он не считал себя несправедливо обойденным. Даже подшучивал, излагая близким и друзьям боевую автобиографию, в которой не было ни одной встречи, лицом к лицу, с противником.

Да, он острил и подтрунивал над собой, но при этом глаза выдавали другое настроение.

Война, пощадив его тело, убийственно сказалась на душе. Он растерял последние из тех положительных качеств, что были заложены в него с рождения, повторяли в нём отца Никанора Васильевича и устояли перед разрушительным влиянием матери Ангелины. Ольга проводила на фронт одного человека, заставив себя забыть о длительной размолвке, списав её на козни свекрови, а встретила другого. Притом, новый Анатолий открылся ей не сразу.

Весь победный год, за исключением офицерского отпуска, молодые ещё Скорых провели в разлуке, тем более досадной, что большинство из выживших подсинцев вернулось к своим семьям. Анатолий объяснял задержку с демобилизацией ожиданием ответа на его рапорт с просьбой остаться на службе в армии. При положительном решении ему разрешат взять семью в Венгрию. Жизнь-де в побеждённой, оккупированной стране намного дешевле и комфортней чем на торжествующей над врагами родине. Пока рапорт гулял по штабам, Ольга с детьми начала встречное движение – сначала перебралась в Красноярск, куда её заманило ДСО профсоюзов. Через полгода решительно двинулась в Крым, обеспоенная кашлем сына. У Сергея оказались слабые лёгкие, и врачи рекомендовали черноморское побережье. Евпаторийское солнце удивительно легко и быстро поправило здоровье сына. Об отце можно было не беспокоиться. Алексей Сергеевич прижился в Сибири. Хотя ссылка его продолжалась, Елизавете Ивановне разрешили поселиться с мужем. Решилась судьба Анатолия. Его оставили в армии. Можно было перебираться к нему в мадьярский город Ньиредьхазу.

На первых километрах пути, угомонив возбуждённых детей, Ольга задремала на нижней полке. Открыла глаза – в вагонном коридоре за откатанной в сторону дверью с зеркалом стоял, спиной к ней, пуская в щель над приспущенным стеклом папиросный дым, мужчина. Она будто бы видела его впервые в жизни – от высоко остриженного затылка «под бокс» до жёлтых пяток, выглядывающих из шлепанцев. Между пятками и затылком обнаружились галифе, обтягивающие икры ног и белая майка, под которой бугрились мышцы спины, широкие плечи. Бросив окурок в поток воздуха за окном, он обернулся в сторону купе, и Ольге открылось осунувшееся, в ранних морщинах, желтоглазое лицо. Волна густых смоляных волос ниспадала на низкий вогнутый лоб, покрытый каплями пота. Анатолий?..

Военное трехлетье превратило подсинского спортсмена, отвергавшего табак и алкоголь, в заядлого курильщика и лихого «сшибателя рюмок». Эти изменения в человеке, похожем на мужа, но чужом, своим появлением поставившим задачу молодой ещё женщине по-новому привыкать к нему, станут открываться Ольге постепенно. Он всё чаще не трезв. При этом не матерится, не размахивает руками. Но все равно детям страшно – папа обещает застрелиться. Тогда мама решительно забирает у него пистолет, прячет.

Шестилетний Серёжа проблему семейного неуюта анализировать не может, но испытывает желание бежать з дому, скрыться в огородах городской окраины. Очень сильное желание. Оно чуть не станет стилем его жизни. Но вовремя осознает свою слабинку и станет избавляться от неё, имея пример матери, которая готова прощать сыну всё, кроме слабости. Мужчина не имеет права быть слабым.

Ольга любила второго ребёнка с неведомым ей раньше чувством. Сестра Сережи не получила от родительницы «сверх того», что природа вызывает в женщине, когда та производит на свет ребёнка. Только в двадцать пять лет от роду она как бы созрела для того, чтобы осознать в полной степени свое материнство. Олино лицо на крохотной фотокарточке, обрезанной ножницами по контуру фигур матери и сына, выражает душевный покой, чего не заметишь ни на одной из предыдущих фотографий. Когда фотограф снимал мать с годовалым сыном на руках, война еще не наложила на нее печать новых забот. До войны оставалось несколько дней.

Глава VIII. Искандер Тимур оглы

Искандер Тиммур оглы занимал при экс-эмире официальные должности старшего мирзы , проще говоря, писаря, и дурбина , то есть государственного казначея, хотя ни государства, ни казны у последнего Мангыта не было. Дворцом Кала-и Фату в долине Чардех он пользовался из милости короля Афганистана. Бывший хозяин Садика Вселенной с центром в Бухорон Шариф завёл отборное стадо каракулевых овец, чтобы прокормить большую семью и горстку верных слуг потерянного трона. Алимхан заприметил сына знаменитого поэта с первых дней изгнания, приобщил к дворцовой службе. С отроческих лет Искандер отличался усидчивостью, был предан идее монархии и лично изгнаннику-Чингизиду.

Сейид Алимхан поощрял ближних вывезенными из Ситора-и-Мохи-Хоса орденами, придворными званиями и бессмысленными должностями, за которыми ничего не было. Часто на прощание. То один, то другой приближённый Мангыта кланялся высокородному изгнаннику в пояс и уходил из дворца навсегда. Родственники Алимхана не составили исключение. Своими делами и поведением Искандер доказывал готовность ради эмира (для него не бывшего) на жизнь впроголодь, ходить в дорогих обносках, при этом не тупеть в воспоминаниях о ярком и сытом былом.

К пятидесяти годам Мангыт почти ослеп. Вместительные пиалы- кассы с наваристым бараньим бульоном, прибавили тучности, наградили его всеми болезнями обжор и лежебок. Большую часть суток он возлежал на подушках, а если и выбирался за стены резиденции, то на вывезенном из Петербурга фаэтоне и не дальше тенистого берега Кабул-реки, где укладывался на кошму и декламировал персидские стихи о Благородной Бухаре. Бывало, сочинял свои собственные, на фарси и узбекском. В них, будто лейтмотив жизни, в различных вариациях повторялась одна мысль: « Чем гордым шахом по чужой земле ходить, в Отчизне милой лучше нищим быть ».

Пришёл день, когда дурбин растерянно доложил, что светлейший больше тратит, чем получает дохода от торговли каракулем.

Незадолго до катастрофы Алимхан положил в европейские банки 150 миллионов рублей. Документы о перечислении были потеряны в панике бегства. Советская Россия сделала все возможное, чтобы не допустить к вкладам «врага трудового народа Бухары». Но незадолго до штурма Бухары Красной Армией и местными повстанцами Алимхану удалось организовать караван из двух сотен вьючных лошадей. Под грузом десяти тонн изделий из золота, местных монет тильпя , царских червонцев и империалов караван направился по дороге на Карши. Последний раз его заметили в отрогах Гиссарского хребта, изобилующих расщелинами и пещерами. Слухи о спрятанных сокровищах стали второй жизнью двора в Кала-и Фату. И поползли по Средней Азии.

Доклад дурбина подстегнул с недавних пор вынашиваемую Сейидом мысль. Поднявшись с дивана с помощью молодого человека, толстяк велел ему ждать. Сам отправился за штору, в комнату-сейф. Вскоре появился, отдуваясь, что-то пряча в широкий пояс-шарф.

– Мой достойнейший дурбин внушает мне абсолютное доверие, но за мной другие Мангыты, придворные, страна, её народы. Поэтому, в согласии с шариатом, Искандер Тимур оглы обязан дать клятву на Коране. Клятву, что всё здесь услышанное из моих уст останется тайной, что ни пытки, никакие соображения не развяжут язык посвящённого.

С этими словами Сейид дал подданному знак подойти к отдельному столику, сам стал напротив. На нём лежала одна книга, правильный Коран, то есть написанный по-арабски и арабской графикой; книга, не падавшая в грязь, не осквернённая прикосновением неверных.

Взволнованный, Искандер положил ладонь правой руки на священную книгу в озеленённой толчёным малахитом коже.

–  Я мусульманин! Клянусь, на этой священной книге, именем Господа моего, Аллахом, клянусь жизнью и здоровьем своей матери, а также жизнью и здоровьем всех моих сестёр, будущей жены и не родившихся детей, что я никогда за свою жизнь не признесу вслух, не доверю бумаге, не выдам намёком то, что услышу сейчас из уст моего повелителя, светлейшего эмира Бухорон Шариф Сеида Алимхана (да будет имя его прославлено в веках!)

Коронованный изгнанник подал руку произнёсшему клятву, подняв её на уровень груди, не протягивая, что символизировало высшую степень доверия. Искандер обошёл столик и, склонившись, с чувством приложился к пухлой руке. Ритуальная чистота была соблюдена. Непривычно долгое стояние утомило Алимхана. Он плюхнулся на диван, похлопал ладонью рядом с собой. Искандер повиновался.

– Теперь, мой дурбин , запоминай, – эмир извлёк из-за пояса поношенную чёрно-белую тюбетейку. – Как тебе узоры? Не кажутся странными?

– Да, светлейший государь, узор необычный – мелкий, частый, без повторяющихся элементов. Подобного мне не встречалось.

Эмир самодовольно улыбнулся:

– Этот узор – изобретённое мной письмо. Вот ключ, – Алимхан извлёк из недр нижних халатов продолговатую полоску плотной бумаги. – Изучи и верни, не переписывай. А тюбетейку при мне наденешь. При мне снимешь, когда покончишь с делом. Потерять можно только с собственной головой. Спи в ней. В седле повязывай платком. Повелеваю поступать таким образом: читаешь сначала первую фразу – от центра к краям по спирали. Фразы разделены кружками. Каждая фраза – отдельная инструкция. Действуешь согласно ей. По достижении намеченного, разбираешь вторую фразу, и так до конца. Алфавит изучишь при мне, ключ я заберу. Инструкция тебе понадобится на той стороне Амударьи. И не сразу. Когда с Ханского трона за Яккобагскими горами увидишь снежные вершины Гиссарских хребтов. Тюбетейку первый раз снимешь у входа в мазар с золотым куполом. Он там один такой, не перепутаешь. Сопровождать будут всадники курбаши Усмана. С ними вьючные животные, налегке. В помощники тебе назначаю опытного караванбаши по кличке Дервиш.

Искандер почувствовал холод в позвоночнике: Дервишем звали хмурую личность, будто тень бесшумно передвигающуюся в мягких каушах по Кала-и Фату. Он был небольшого роста, плечист и кривоног. Но что особенное в нём бросалось в глаза окружающим, так это непропорционально огромные кисти рук – будто клешни рака. Поговаривали, что в Бухаре он был личным палачом эмира и что всем способам лишения жизни предпочитал удушение, притом, удавкой не пользовался. Железной хватки пальцев оказывалось достаточно.

Это было время, когда Мариам искала возможность выехать в СССР на поиски мужа. Она не думала о том, что, может быть, в последний раз видит своих детей. Но вечерний визит старшего сына на женскую половину покоев вызвал в ней волнение. Как он вырос, возмужал! Малиновая черкеска с серебряными газырями подчёркивает широкие прямые плечи, тонкий стан и мускулистые руки, очень идёт его «персидскому» лицу, переданному почти без поправок третьему поколению прабабушкой Фатимой. Сохранилось у него и «русское золото» в миндалевидных карих глазах. Спасибо славянину, улему Священной Бухары Збигневу Корчевскому, сыну Игнатия Борисова! Историю рода Мариам знала по черновым записям последней работы мужа.

«Куда собрался, сынок?» – «В плавни Амударьи, на охоту».

«В конце концов он взрослый, – успокаивала себя мать, когда осталась одна в опустевших покоях. – У него свой путь. Мне остаётся только ждать. Опять ждать!».

Сотня курбаши Усмана, перейдя Амударью Шортапинским бродом, вторглась в пределы Узбекской ССР и пошла на север, держась поросших кустарником плавней и горных троп, обходя кишлаки. Кавалерия сопровождала вереницу вьючных лошадей, опекаемых вооружёнными погонщиками. Копыта лошадей были обмотаны тряпками, головы всадников покрыты фуражками военного образца. Издали их принимали за красноармейцев. Случайных встречных басмачи отводили в чащу тугаи и удавливали камчой . Караванбаши эту работу выполнял голыми руками. Ночами огней не разводили. На четвёртый день спустились к Урадарье, подмывающей подошву Яккобагских гор. Здесь разделились. Усман оставил Искандеру вьючных животных с погонщиками, беспрекословно выполнявшими все команды Дервиша. Своих джигитов повёл вниз по течению реки. Отсюда могли нагрянуть красные кавалеристы. За Яккобагскими горами открылось холмистое плоскогорье Хантахта , что значит Ханский трон – любимое место летнего отдыха эмиров. На севере виднелись заснеженные вершины Гиссарского хребта. Зоркий дервиш произнёс: «Мазар». Искандер, присмотревшись к блестящей точке вдали, различил серый куб гробницы мусульманского святого под позолоченным куполом.

Под его стенами, у хауса , питаемого родниками, люди дервиша принялись устраивать бивуак. Сразу за мазаром, глубоко внизу, пенилась Кызылдарья. Противоположный склон горной речки был искромсан трещинами. Зияли чернотой Тартар пещеры.

Искандер отъехал в сторону, освободил тюбетейку от платка. Поворачивая круг тульи по часовой стрелке, принялся разбирать, от центра к краю, спиральную строку тайного письма. Одновременно поглядывал на противоположный склон Кызылдарьи. Кажется, вот он, ориентир! И шитый нитками узор обрывается точкой. Искандер надел тюбетейку и повязал её платком. Боковым зрением заметил подъехавшего всадника. В нос ударил сладковатый запах терьяка . Ну кто ещё из его спутников так пропитан дурманящим табаком! Обернулся: точно, караванбаши.

Наибольшую опасность затеянному предприятию эмир и посвящённые в тайну в той или иной степени, ждали от погонщиков. Как они себя поведут, узнав о характере груза? Поэтому ещё в Кала-и Фату было решено держать их, сколько возможно, в неведении об истинной цели рейда. Притом, золото Мангытов, было надёжно упаковано в кожаные мешочки. Пустили слух, мол, предстоит доставка в долину Чардех свинца и пороха. В первый вечер в лагере под стенами мазара Искандер открыто объявил, что намеревается разведать местность к северу от Кузылдарьи. Через речку переберётся ночью. Благо, полнолуние. Спать у костра улёгся первым. Неподалёку расположился Дервиш.

Как и все погонщики, караванбаши спал одетый под попоной. Проснувшись в назначенное самим себе время, бесшумно отделился от плотной массы спящих. Незамеченным, хоронясь за кущами тугаи , обошёл стороной хаус с мазаром и стал спускаться к грохочущей реке, бесшумно ступая мягкими подошвами каушей по щебнистому склону. Вдруг замер. На противоположном борту ущелья вспыхнул огонь. Дервиш запомнил его местонахождение. Помог ориентир – освещённая луной острая скала, выступающая над изломанным верхом высокого берега.

Примерно, часом ранее, в последний раз воспользовавшись подсказкой тюбетейки, Искандер, перейдя Кызылдарью, поднялся крутым склоном к подножию вертикальной стенки. Луна стояла за ней. Не сразу глаза различили узкую трещину в цельной скале. Казалось, через неё и горный козлёнок не протиснется, не то что палван с мешком золота на спине. Последний подъём оказался самым трудным. Наконец очутился перед трещиной. Она настолько узка, что не каждый и голову всунет. Искандер достал из сумки заготовку для факела. Смола на конце короткой палки загорелась ровным пламенем. Протянул факел в щель на длину руки, кое-как втиснулся боком и почувствовал, что стало просторней. Ещё шажок плечом вперёд, и можно дальше передвигаться обычным способом, но медленно – щель изобилует поворотами. Сверху капает. Резкий спуск, едва удержался на ногах. Естественный коридор расширился: противоположные стены на расстоянии локтей. Дальше становится ещё просторнее.

Последний поворот направо – извилистый проход выводит в пещеру размером с обычный мазар. Свет факела дробится на неровностях мокрых стен. Зрелище грандиозное – застывший фейерверк. Но отвлекает другое. Вдоль стен набросаны, один на другой, сотни кожаных мешочков. Каждый размером с головку сыра в полфунта. И каждый весом раз в двадцать тяжелей, чем сыр. В них, не сомневается Искандер, золото Мангытов. Легко понять, их сюда доставили, передавая из рук в руки каждую упаковку по цепочке снаружи. В щели, видимо, поставили самых щуплых. Отрадно, что под ногами не видно ни монетки, ни крупицы драгоценного металла, ни жемчужины.

Уняв волнение, закрепив на стене факел, казначей, вступивший в свои права, начинает обход сокровищ, пересчитывая кожаные мешочки. В какой-то момент оказывается спиной к выходу из пещеры. Успевает почувствовать и запомнить железный обруч, вдруг стиснувший шею с немилосердной силой. Потом будто кто-то одним дыханием, содержащим сладкий смрад терьяка, задул факел. Последнее видение – женщина в чёрном в тёмном углу пещеры, непокрытая голова, будто серебряная.

Он очнулся в палатке лежащим на кошме в нижнем белье. Вошёл крепыш в гимнастёрке, с закатанными рукавами на волосатых руках, в клеёнчатом фартуке, запачканном кровью: «А, проснулся? Ну, брат, повезло тебе: от такой гарроты другой бы на твоём месте сразу богу душу отдал. Вон синяки – все десять пальцев. И каких! Клешни! Русскую речь понимаешь? Встать сможешь?» Искандер сделал попытку сесть, но острая боль в шее не позволила. «Ната, помоги скорбному, нечего тут залёживаться, пленника следователь ждёт», – проворчал врач и вышел наружу. «Пленник, вот оно что», – безразлично констатировал мозг очнувшегося. Некрасивая, рослая сестра, судя по белому наряду и красному крестику на косынке, помогла больному подняться на ноги и, усадив на ящик, одеться. «Обопритесь на мою руку!»

Пока переходили в другую палатку, Искандер успел окинуть взглядом местность вокруг мазара. Она была усеяна телами людей и лошадей. Нарукавные платки зелёного цвета выдавали басмачей курбаши Усмана. Голые по пояс, в обмотках, красноармейцы сносили трупы к свежей яме, собирали тут и там разбросанные украшения из блестящего металла и искристых камней, поддавая кончиком ботинка рваные мешочки из кожи.

Представитель военной Фемиды работал за столом, сложенным из ящиков. Был он в мундире особого цвета и покроя, при командирских петлицах. Представился старшим майором Рихтером, неизбывным «старорежимным» жестом указал введённому на ящик, поставленный торчком перед импровизированным столом. Этот жест, тщательно выбритое, освежённое одеколоном интеллигентное лицо, манера разговаривать выдавали в красном офицере «бывшего». Сестра вышла.

– Для вас я гражданин следователь. Вы были взяты на территории, захваченной басмачами. Правда, вы единственный из пленников, не участвовавший в бою, так как, по заключению врача, потеряли сознание намного раньше, чем началась перестрелка, притом, вас пытались задушить свои же. Это даёт вам возможность утверждать, что люди курбаши Усмана захватили вас силой. Но, во-первых, это надо доказать – где, когда, при каких обстоятельствах. Во-вторых, вам предстоит опровергнуть предположение следствия, что вы – Искандер Тимур оглы, сын литератора Тимура Искандерова… Да, да, у нас сын за отца не отвечает, я напомнил об этом ради полноты следствия. Но вам придётся ответить за незаконное пересечение советско-афганской границы, притом, не с целью навестить родной дом и полюбоваться красотами Бухорои Шариф . Вы выполняли преступное задание бухэмира , ныне частного лица, который тем самым действует во вред СССР и Афганистана. Не буду вас томить, задержанный: мы ведём вас от ворот Кала-и Фату. А тюбетеечку потеряли? Сочувствую. Её подобрал некто Дервиш. Знакомы с таким? Он успел примерить сей завидный головной убор. Думал оставить нас и хозяина своего с носом – уйти с награбленным в Кашгар. Не вышло. У нас он…Видите, господин Государственный казначей, нам всё известно. Советую сотрудничать с нами. Будете говорить правду?

Искандер перевёл дыхание и не ответил на вопрос. По убеждению он верен идеи монархии и династии. Он обязан вынести изощрённые допросы, пытки в застенках НКВД, о которых ходит столько леденящих кровь слухов. Лгать на допросах? Это бесполезно, они всё знают. И не позволяет честь. Это основное достояние потомка русского служилого человека, наследственного шляхтича, правнука прославленного улема Бухары, внука просто честного, достойного человека, сына известного поэта. Нет, он не запачкает себя ложью. Он будет молчать, если поймёт, почувствует, что его ответ способен нанести вред всем, кто дорог ему, всему, что ему дорого.

Следователь, знаток людей, не мешал подследственному копаться в себе. Пусть подумает. Опустив голову, Искандер предался мучительным мыслям. Кто информатор красных в долине Чардех? Подозрение падает на дервиша. Он мог вести двойную игру. Палач по призванию способен на любую подлость, любое преступление. Он не служил эмиру, а отрабатывал щедрое вознаграждение за каждый труп в обход Суда Шариата, без утверждения верховным судьёй – козиколоном . Видимо, давно вызрело в жреце смерти желание овладеть хоть частью сокровищ Мангытов, да не знал, как приступить к делу. Он знал приблизительное местоположение тайника, знал о секрете эмировой тюбетейки. Только прочесть на ней зашифрованное Алимханом не мог. Воспользовался, его, дурбина, оплошностью. Видимо, люди Дервиша догадались, что в тайнике. Начался кровавый делёж, в котором приняли участие подоспевшие басмачи Усмана. А красные дерущихся накрыли.

– Я дал присягу… Клялся на Коране, вырвалось у Искандера.

– «Похвально! Но вы присягали эмиру, э-ми-ру! Сейчас эмира нет, он давно низложен. Он пансионер короля Афганистана, торговец каракулем. Ваша присяга не действительна. Что касается Корана, на котором вы клялись… Подтвердите, книга из личного собрания бухэмира ?

– Да.

– Так знайте, все книги в покоях Мангыта были просмотрены ещё в Бухаре нашим человеком, ортодоксальным безбожником, страница за страницей. Значит, тот Коран неправильный, и клятва ваша – пустой звук. С той же ответственностью перед Аллахом вы могли поклясться на Библии или на «Капитале» Карла Маркса».

– Я присягал Сейиду Алимхану, коронованному лицу, человеку, – упрямо стоял на своём Искандер.

– Человеку, – саркастически усмехнулся следователь. – И этот человек испытывал к вам отцовские чувства? Так? Сейчас проверим. Идите за мной… Помочь вам? Сами? Ладно, не торопитесь.

Старший майор и подследственный подошли к палатке, охраняемой часовым. В ней, под слюдяным окошечком, лежал на кошме укрытый под подбородок армейским одеялом короткий человек с восковым лицом. Глаза его были закрыты. Подойдя ближе, Искандер узнал Дервиша. На оклик Рихтера на узбекском языке не отозвался, но лишь соплеменник подошёл к лежащему вплотную, тот как от толчка вскинул веки. И сразу ужас отразился в них.

– Ты… Тимур оглы!.. Как? – послышался хрип. Тут он заметил русского. – Значит, мы не там? – долгая пауза, взгляд Дервиша стал блуждать. – Мирза… Знает Аллах, я не хотел… Сейид велел… Знать о тайнике троим – это много… Ты дело своё сделал… И меня бы потом.

Искандер понял.

– Ты лжёшь, дервиш, не мог Алимхан. Лжёшь!

– Верь… Меня забирает Аллах. Скоро предстану… Уже вижу. Перед ним… не смею…

Рихтер и пленный дурбин вышли из палатки с умирающим. Старший майор пытливо заглянул в лицо пленника. Тот понял вопрос.

– Я не осуждаю эмира. Быть хозяином Богчаи Олам и в одночасье потерять все свое могущество, власть, друзей и союзников… Жесточайший удар. Я прощаю ему. И я… прощаюсь ним.

– Так вы будете сотрудничать со следствием?

– Я отвечу на все ваши вопросы. Буду говорить только правду.

– Разумно. Такая позиция облегчит вашу участь.

– Я могу задавать вопросы, гражданин следователь?

– Можете. Только, сами понимаете, не на все получите ответ. Так что вас интересует?

– Карбаши Усман тоже в ваших руках?

Старший майор ответил не сразу.

– К сожалению, ушёл с полусотней и частью сокровищ. Вопрос, куда? На что пойдёт золото Мангытов? Вот здесь вы, Искандер Тимур Оглы, можете принести пользу своему народу.

Глава IX. Капитан Олимов и боец Тимуров

Искандера перевезли в бывшую столицу Кокандского ханства. Укреплённый дворец давно низложенных правителей новые хозяева приспособили под следственный изолятор НКВД. Туда поместили задержанного дурбина. На допросы водили ежедневно по вечерам, всегда к старшему майору. Память Искандера удержала многое, увиденное и услышанное в Кала-и Фату. Раннее развитие, природная наблюдательность помогли ему умело сопоставлять факты. Молодой человек оказался способен на глубокомысленные выводы. А работа с бумагами эмира вообще делала показания мирзы золотыми. Пленник разведслужбы НКВД уже знал, что он не является единственным свидетелем событий вокруг свергнутого эмира, но понимал, что его информация ценна тем, что её можно сравнивать с донесениями платных осведомителей из Кала-и Фату и рапортами засылавшихся шпионов (разведчиков, как называли их в СССР).

Сын известного поэта-либерала сотрудничал со следствием без хитрости. Искандер подкупал старшего майора каким-то старомодным отношением к чести, что когда-то с презрением отверг, но что тайно ценил откатившийся далеко от яблони , недостойный сын барона фон Рихтера. Как-то, закончив очередной допрос, следователь сказал:

– Не буду обманывать вас иллюзиями. Меня уже трясут, требуют передать ваше дело в суд. Следственный материал тянет минимум на пять лет лагерей. Будь вы в том отроческом возрасте, что сыновья бухэмира, когда они попали в наши руки…

– Дети Алимхана! – не сдержал возгласа Искандер. – Они живы?

– Двоих, Шахмурада и… запамятовал… отправили в Москву на перевоспитание. Сейчас они – обыкновенные советские люди. О прошлом не вспоминают, а мы не напоминаем. Да, очень жаль, что вы не в том возрасте, когда можно просить для вас интернат. Но не вешайте носа! Я направил рапорт куда надо. Есть маленькая надежда.

Ответ на рапорт старшего майора Рихтера из республиканской канцелярии НКВД пришёл к весне. Следователю по особо важным делам предписывалось лично доставить в Ташкент задержанного Искандера Тимуровича Тимурова (так впервые был назван Искандер Тимур оглы в официальной бумаге, напечатанной на русском языке). Рихтер, не сдерживая удовлетворения, признался, что надежда его окрепла.

– Не задирайте нос, Тимуров! Дело не в вас лично, а в вашей близости к экс-эмиру. Нас не может не настораживать его деятельность, направленная на организацию и финансовую поддержку бандформирований на территории среднеазиатских советских республик. Ваш курбаши Усманов, видимо, перебрался с частью сокровищ на южный берег Амударьи. Иначе чем объяснить оживление басмаческого движения? Откроюсь, в рапорте своём я предложил использовать вас в одном деле, которое русские называют «выбивать клин клином». Погодите, скоро узнаете. Складывайте вещички. Завтра выезжаем на «смотрины».

Наконец они в Ташкенте. Почти весь светлый день, пока Рихтер перемещался из кабинета в кабинет канцелярии, Искандер провёл в комнате цокольного этажа на лавке под надзором лейтенанта с наганом в кобуре на боку. Время от времени ему подавали чаю с халвой. Наконец старший майор привёл его под очи карлика с генеральскими петлицами. Был он чёрен и носат, с глазками мудрого грача. Искандер принял его за бухарского еврея. Так и оказалось: генерал Бухаров назвал Тимурова «земляком», долго расспрашивал о городе своей молодости. Неожиданно воскликнул:

– Отлично! Подп и шитесь под отказом от бывшего бухэмира, как от вашего суверена и работодателя. Дайте расписку, что признаёте советскую власть на территории среднеазиатских республик. Словом, сделаете всё, что подскажет вам наш уважаемый товарищ Рихтер. Он ваш проводник в новой жизни, куратор вашей деятельности, вроде духовника, говоря по старинке. Но непосредственным вашим начальником будет капитан Шахмурад Алимов… – на последних словах Бухаров бросил выразительный взгляд на старшего майора и продолжил. – Вынужден просить вас об одном одолжении, – (Искандер внутренне усмехнулся: лицемерие или приём игры?) – Возможно, вы близко сойдётесь с капитаном. Он ваш земляк и, не исключено, вы встречались в Бухаре детьми. Об обстоятельствах, как вы оказались в СССР, – боже упаси! Легенда такова: вы перешли к нам добровольно, разочаровавшись в монархических идеалах. Конечно же, зайдёт разговор об общих знакомых. Вы поведаете ему о своей жизни под Кабулом, и капитан заинтересуется некими лицами. Пожалуйста, здесь можете быть откровенны. Мы в приватную беседу не вмешиваемся. Только не сгущайте красок. Запомните, частное лицо Сейид Алимханов вполне доволен своим положением эмигранта, торговца каракулем; жёны, дети здоровы. Вас зачислят в специальный батальон военным переводчиком с тюркских и иранских языков. Пока простым бойцом. Постараетесь – выслужите командирские знаки отличия. Вы ведь, не сомневаюсь, достаточно образованы. Иван Карлович, – обратился Бухаров к Рихтеру – документы на имя Искандера Тимуровича Тимурова получите в обычном окне.

Когда новообращённый гражданин СССР Тимуров и товарищ Рихтер добирались поездом до Андижана, наставник просвещал подопечного:

– Этот стрелковый батальон был сформирован из коренных жителей среднеазиатских республик. Причём, туземцев тщательно отбирали среди преданных советской власти не за страх, а за совесть. Парни из рабочего сословия, в Туркестане малочисленного, беднейшие дехкане. Нашлись разночинные мусульмане, кто пострадал от басмачей и жаждал мести. Неплохо показали себя за Гиссарским хребтом. Там батальон пополнялся уйгурами, ойратами и монголами из приграничных аймаков. Роты и взводы батальона и сейчас отличаются по национальному признаку. Узбекской ротой командовал этот самый Шомурод, да, генерал ошибся, именно Ш о мур о д. И не Алимов, а О лимов – белая ворона даже среди своих. Он из высшей аристократии, высше некуда – ханской крови; не поверите – Мангыт.

– Тот самый Шахмурад?! – воскликнул Искандер. – Старший сын Алимхана?

– Шомурод, – поправил чекист. У бухэмира старших не счесть от нескольких жён. Этот, самый толковый из детей, в наших руках с двадцатого года. Мы не сомневались, что Фрунзе утвердит расстрел пацана. Ан нет, отправил под конвоем в Москву. Ильич распорядился создать под таких, как наш высокородный пленник, особый интернат. Для перевоспитания в рабоче-крестьянском духе детей из знатных семей. Гениально задумано: сидит за партой какой-нибудь желторотый Рюрикович, а вокруг сироты тех, кто в этих Рюриковичей стрелял и сложил голову в борьбе с самодержавием! А! Да и воспитатели подобраны. Скажу уверенно: эксперимент удался. Во-первых, фига белоэмиграции: смотрите как ваши становятся нашими! Эти перевоспитанные, как правило, становятся патриотами советской родины. Возьмите того же Шомурода. Попал в окружение басмачей, но прорвался к красным. А мог бы под крылышко папочки. Его к ордену представляли, да не утвердили – принц всё-таки, хоть и бывший. Правда, повысили до начштаба.

– Вы же говорите, он советский командир.

Рихтер, отвернувшись, стал молча смотреть в окно.

Капитан Олимов унаследовал от отца склонность к полноте. Но, в отличие от молодого эмира Алимхана, Шомурод излишнюю плоть превращал в мышцы ежедневной гимнастикой. Сиденью автомобиля предпочитал кавалерийское седло, когда объезжал части батальона, расквартированные по кишлакам вокруг Андижана. Начштаба принял из рук Рихтера пакет из канцелярии Бухарова. Прочитав его, обратил потеплевшие глаза на Искандера: «Не часто мне майоры представляют бойцов. Сын нашего поэта? Польщён! Переводчики у нас служат при штабе. Старшина подыщет для бойца Тимурова место под крышей. Вечером прошу ко мне отужинать, товарищи». – «Спасибо, – отказался Рихтер, я немедленно отбываю, дела».

Олимовы занимали часть бывшего господского дома. За ужином собралась вся маленькая семья. Хозяйка, русская женщина, несколько суетливая, была в ситцевом халатике без пуговицы на обтянутом нижней рубашкой чреве, обещающим скорый приплод. Дочка, которую мать назвала отроковицей, выглянула из-за двери, оценила гостя папиными, с эпикантусом, тёмными глазками и вышла к столу вся белая, кружевная. Капитан, послав за бойцом Тимуровым вестового, сбросил пропотевший мундир и, опрокинув у колодца бадью воды на вылепленное им из собственного естества рельефное тело палвана. Отёршись льняным полотенцем, облачился в летний бухарский халат. Новобранец Искандер появился в незатейливой форме бойца. Впервые в жизни он покрыл голову пилоткой, приняв её за род тюбетейки. Смущения за столом не чувствовал: он и при эмире едал.

Стол был русский: дымящиеся пельмени, дары огорода в первозданном виде, водка в графинчике из толстого стекла и бочковая селёдочка к ней, домашний морс из смородины, на который налегала отроковица, открывшая гостю не без жеманства своё имя – Софья.

Искандер с приятным удивлением отметил в уме, как быстро сближает чужих людей русский стол. Не яства, выставляемые на него, а то уникальное силовое поле, что возникает между участниками застолья, которые не столько едят, сколько между рюмками водочки под селёдочку скоро переходят на задушевный разговор. Такого понятия в иных языках нет, ибо русская задушевность совсем не то, что откровенность всяких там немцев. Что удивительно: русской без оговорок за тем ужином была одна Марья, но этого оказалось достаточным, чтобы русский дух безраздельно царил за столом. Или он здесь накапливался годами, приносимый каждым гостем, или остался от старых хозяев, столбовых дворян, и прислуги. Как бы там ни было, этот стол положил начало сближению двух бухарцев.

К самовару они, казалось, перебрали в воспоминаниях всех общих знакомых – из тех, кто бывал в Ситора-и-Мохи Хоса и одновременно был вхож в Русский дом, примелькался Искандеру, попадался на глаза или был представлен эмирову отпрыску. Одного только не коснулись – Алимхана. Видимо, и Шомурод в своё время был недвусмысленно предупреждён: об отце вспоминай – про себя – сколько душе угодно, а с языка – ни звука! Но Искандер весь вечер чувствовал, как мысленно ходит его командир вокруг да около запретной темы. И, пожалев собеседника, решился, когда, рассказывая о бегстве за Амударью, привёл внимавших ему Олимовых в долину Чардех. Как бы между прочим назвал эмира (только по имени), его близких, ставших почётными пленниками короля Афганистана. Боец службы военных толмачей не нарушил словесной инструкции Бухарова – описал идиллию, но, так подбирая слова, что умный человек догадывался о реальном положении вещей. Капитан слушал внимательно, опустив глаза, не выдавая чувств мимикой налитого лица с крепкими щеками. Софья приоткрыла ротик. Лукавые очи Марьи, цвета болотной ряски, выдавали и любопытство, когда она смотрела на гостя, и лёгкое беспокойство, когда переводила взгляд на мужа.

Уже в чистом тёмном небе пылали крупные звёзды, совсем как над Бухарой, когда мужчины вышли на крыльцо покурить. Шомурод присел на ступеньки. Искандер, отсидев ноги, стоя прислонился к перилам.

– Спасибо, – нарушил молчание капитан, – я не получал вестей от близких, ни тайным письмом, ни изустно. Правда, я отвык от семьи отца. Да и какая семья при гареме! Так, скопище кровных родственников. Ссорятся, интригуют, враждуют, состязаются за внимание хозяина. Что значит семья, я понял в России. Между мной и отцом настоящей близости тоже не было. Не уверен, что он помнил по именам своих сыновей. Моё сыновнее чувство в сегодняшнем для меня понятии появилось довольно поздно, когда отец навсегда ушёл из моей жизни, а рядом стоял Фрунзе и тыкал пальцем в бумагу: «Подпиши здесь!» Понимаешь, меня вынудили подписать отречение от отца. От отца! Не от трона Мангытов, не от прав на эмират. Это я бы сделал без истерики. Жизнь важнее. Можно поселиться среди ледников Памира и быть счастливым. Но отречься от отца, как от человека, зачавшего меня!.. Я подписал. Это самое тяжёлое воспоминание в моей жизни.

Глава X. Страхи Эшмо

– Мы загубим проект! – сказал Эшмо с досадой, натягивая сползающую полу халата чёрного бархата с чёрными звёздами из шёлка на костлявую коленку. – Мы перестарались, где-то потеряли чувство равновесия. Дьявол знает…

При слове «дьявол» в тёмном углу винного погреба в Сиверском городке, освещенного только одной свечкой, проявилось лицо, одновременно человеческое и нечеловеческое, которое заставило вздрогнуть даже хозяина заведения (маркитантка сидела к тому углу спиной, не заметила, а когда обернулась, угол был пуст).

– Миллион извинений, владыка! – спохватился Эшмо, привскочив с табуретки, – Вырвалось. Я не смел звать… Каюсь!

Наступила пауза, столь продолжительная, что гостья успела не спеша допить бокал красного, искристого, словно огонь, вина. Лицо у Эшмо выражало досаду и расстройство, будто человеческая роль совершенно изменило его натуру. Маркитанка посчитала необходимым продолжить разговор.

– Но всё делалось по твоему плану, Эшмо. Не могу сказать, что следовала ему неукоснительно (я для того и призвана, чтобы вводить коррективы в действия высших сил и людей), но главная Линия Тьмы оттенялась доступным мне Светом, – (Эшмо болезненно вздрогнул). – Наши активисты из четырёх ветвей рода Борисовичей (из тех, кто скорее навредит нашему делу) остановлены; при этом ни одна из главных ветвей не отсечена, все дали молодые побеги.

– Перестарались, – продолжил настаивать на своём Эшмо. – Я не вижу среди твоих подопечных никого, достойного наших усилий, и они при всём том не наши. Ничьи! Никакие!

– Так уже было, – согласилась с ним маркитантка. – Вспомни, не в каждом поколении появлялись достойные, приходилась ждать новую смену.

– А вдруг сбой повсюду повториться? Дети, внуки окажутся копиями отцов и матерей – слабые или, что ещё хуже, безразличные, или не умеющие отделить высшие ценности от подделок. Тогда конец нашему проекту. И нам с тобой. Кому мы будем нужны? Мы исчезнем.

– Погоди! Есть уже есть кое-кто на примете. Не всё потеряно.

Часть тринадцатая. ПОСЛЕДНИЕ БОРИСОВИЧИ

Глава I. Рождённый летать

Осенью сорок первого года детский дом за Китайгородской стеной эвакуировали в Уфу. Сирот разместили в особняке, пользовавшемся дурной славой. После революции эту хоромину, раздробленную на коммунальные квартиры, занимали совслужащие. Все с неудачными судьбами (кто спился, кто проворовался и в тюрьму угодил, кому жена в открытую изменяла; беременные жилички, как правило, выкидывали мёртвых). При царском режиме, рассказывали, дом с садом на речной круче, чаще пустовал, чем был наполнен голосами. Всякий раз новые владельцы, въехав в него и пожив какое-то время под его фигурной крышей, давали объявление о продаже недвижимости, недорого запрашивая за неё. А всё оттого, что настоящим хозяином дома было привидение. Нет, никакого фантома никто никогда не видел, но по ночам падали предметы, скрипели, хлопали двери и слышались шаги, вздохи, шелест одежды и шаги, будто ступал кто-то лёгкий в обуви с подковками. «Серебром подкованы», – сходились во мнении свидетели. Нашёлся даже в старом журнале очерк одной гостьи дома, проведшей в нём бессонную ночь. С её слов, эта чертовщина началась сразу после самоубийства одного из первых владельцев особняка Корнина. В Уфе гнездовище невидимого духа так и называли – «дом Корнина».

Когда москвичей рассадили на железнодорожном вокзале по кузовам полуторок, шофёр головного грузовика, высунувшись из кабины, крикнул другим водителям колонны: «К дому Корина!» Дети в одной из машин грохнули со смеху и стали весело колотить своего товарища по спине кулаками, приговаривая: «Борькин дом! Борькин дом!» Боря, как мог, отбивался: «Да пошли вы, ненормальные!» Разумеется, десятилетний мальчик не мог знать, что везут их в дом хозяина золотого прииска на реке Аше по фамилии Корнин, чьи кости давно истлели в заброшенной могиле с наружной стороны ограды православного погоста. Того Корнина тоже звали Борисом. И только недавно родился историк, который не скоро расскажет Борьке-сироте, что он находится в кровном родстве с несчастным золотопромышленником.

В первую ночь на новом месте Борис пробудился по малой нужде. Вылезать из-под одеяла в общей комнате с остывшей печью не хотелось, да пришлось. Сунул голые ноги в сапоги, накинул на плечи пиджачок и пробрался между коек к двери. За ней – коридор, полосами освещённый через окна уличным фонарём. Туалет находился в тёмном тупике. Мальчик направился в ту сторону, и вдруг навстречу ему выступила на свет фигура в чёрном, с белой головой. Раздался ласковый, с приятной хрипотцой женский голос: «Не бойся, Боря, иди». Корнин перевёл дух: кто-то из воспитательниц, наверное, новенькая. Раньше он её не видел. Когда поравнялся с ней, лёгкая, теплая ладонь легла на его стриженную «под нуль» голову. «Ничего не бойся, – сказала незнакомка. – Минуют тебя беды, долго будешь жить. Иди».

Больше никогда он её не увидит.

Гораздо большее впечатление произвела та ночь на дворника деда Агафона, занимавшего в доме каморку на первом этаже при двух царях и при советской власти. За долгую службу в «чёртовом доме» он чуть ли не еженощно слышал шаги. – кто-то «шастал по потолкам и в подполе, за дверьми, в печах и чуланах». А тут, словно по команде, нечистая сила» навсегда покинула «дом Корнина».

После Московской битвы Китайгородские дети в родной город не вернулись. Начальство посчитало, что перегружать столицу лишними ртами не стоит, да и жильё в Москве необходимо было в первую очередь тем, кто так и иначе был связан с близким фронтом. Утешением детям стало относительно сытое житьё в просторном доме, большой декоративно-фруктовый сад и Агидель-река под крутым берегом, богатая рыбой и всякими водными приключениями. Впрочем, дети здесь особенно не развлекались. Младшие проходили школу тут же, в особняке; работали на грядках в саду и за его оградой в учебных мастерских, размещённых в хозяйственных постройках усадьбы на чёрной от изб окраине Уфы. Старшие трудились на городских фабриках, помогали обезлюдившим колхозам, спали на партах вечерней школы, положив головы на натруженные за день руки. В эту школу перешёл Борис Корнин, закончив пятый класс.

Взрослые заметили в нём умение обращаться с механизмами. Работа для подростка нашлась на ближайшем аэродроме при ремонтно-авиационном заводе, откуда самолёты с заправленными баками и полным боевым комплектом отправлялись прямо на фронт. Нередко кабину занимали молодые лётчики, только что из лётного училища, где немногим из курсантов-выпускников удавалось самостоятельно поднять и посадить самолёт более двух раз. Эти ребята, как правило, гибли в первом же бою. Выжившие получали шанс продолжить лётную практику, кому сколько повезёт. Боря ходил в помощниках механика. Бывало, и ночевал, в мастерской. Ни разу ни на что не пожаловался. Даже мимикой лица. Он оказался в своей стихии. Среднего роста, с волевым синеглазым лицом, сирота выглядел старше своего возраста.

Бои шли уже на улицах Берлина. Настроение у всех было приподнятое, томительно-радостное нетерпение отражалось на лицах. В один из таких дней в детском доме разнеслась весть, что к ним в гости пожалует Герой Советского Союза, сбивший в воздушных боях чуть ли не целую эскадрилью вражеских самолётов. К назначенному дню вместительную гостиную бывшего барского дома, превращённую в актовый зал, украсили портретами вождя, флагами и транспарантами. И вот знаменитый ас входит, тяжело опираясь на палку. С другой стороны крупную фигуру подполковника поддерживает молодая фельдшерица с погонами лейтенанта. Свита из офицеров следует сзади. Улыбка глаз дорого гостя напоминает Корнину одного очень памятного человека из того неимоверно далёкого детства, когда живы были отец и мать и они все трое проводили воздушный праздник в Монино.

Подросток не запомнил почти ничего, что рассказывал герой ребятам. Голова его была занята разработкой вариантов, как прорваться через кольцо товарищей, через заслон из свиты к покалеченному лётчику. Наконец минута решительных действий настала. Но Борису удалось продвинуться к своей цели разве что на шаг. А молодые, крепкие спины перед ним, как каменная кладка. Остаётся последнее:

– Дядя Федя!

Сосед по коммуналке в доме Седова поворачивает голову на крик, смотрит, узнаёт:

– Никак дядя Боря?! Точно! Пропустите, товарищи.

Точно, он! Никто в жизни, кроме лётчика Феди не называл Борю «дядей».

Они рядом. Одной рукой лётчик обнимает за плечи паренька, который запомнился ему взрослой страстью к небу.

– Ты почему здесь?.. А, понимаю… Понимаю. Поговорить бы нам. Знаешь что… Товарищ директор, можно мне забрать Корина с собой? К вечеру доставлю в целости и сохранности. Слово офицера. Спасибо. Идём, дядя Боря. До встречи ребята!

Эмка и сопровождающий виллис направляются через мост на западный берег реки Агидель, низкий и плоский. У Корнина биография короткая. Не вдаваясь в подробности, он успевает в дороге поведать герою о том, что произошло дома в первые месяцы войны, об эвакуации детского дома в Уфу, о своём трудовом ученичестве на аэродроме при ремонтном заводе. В свою очередь дядя Федя добавил некоторые подробности к своему рассказу перед ребятами о своём последнем воздушном бое на «кобре» над Вислой: он сразу потерял ведомого, потом сбил два «мессера», а третий буквально расстрелял его, израсходовавшего весь свой боекомплект. Чудом остался жив – не помнил, как вывалился из кабины; очнулся метрах в трехстах над землёй и успел раскрыть парашют. Теперь списан из боевой авиации. В утешении дали руководить Уфимским центральным аэроклубом.

– Слышал о таком?

– Как же, дядь Федя, – не преминул блеснуть осведомлённостью Корнин, – главное, можно сказать, подразделение оборонного общества страны, Осовиахима. Подготавливает лётчиков маломощной авиации, парашютистов, планеристов (это для десантирования пехоты). Кого ещё… А, и авиамехаников!

– Молодец! Вижу, интересуешься. Наши воспитанники, освоившие У-2 (теперь По-2, в честь покойного Поликарпова) и Ут-2, направляются в лётные училища. Кстати, тебе четырнадцать есть? Тогда может, попробуешь у меня позаниматься? Замолвлю словечко. Как у тебя со здоровьем? Говоришь, нормально? На глаз, крепок, но медкомиссию придётся пройти. Дело серьёзное. У меня здесь обучаются теории и лётному мастерству молодые люди без отрыва от производства, и вроде тебя – после уроков и в выходные. Но рядом вечерняя школа есть. Подумай.

– Я уже подумал, дядь Федя, – переводя дыхание от охватившего его восторга, торопливо согласился Корнин.

Эмка подъезжала к строениям аэроклуба, вытянутым по краю лётного поля. За ним темнел лес. Ровное, как бильярдный стол, зелёное травянистое пространство вмещало с дюжину самолётов. Борис различил бипланы Поликарпова (их было большинство) и четыре моноплана с открытыми кабинами; должно быть, Яковлевские Ут-2. Проследив взгляд подростка, начальник клуба обнадёжил:

– Скоро у нас новые машины появятся, совсем новые типы, цельнометаллические, с убирающимися шасси и кабинами для инструктора и учлёта под фонарями из плексиглаза.

Эти слова вспомнит через три года семнадцатилетний Борис Корнин, курсант Уфимского центрального аэроклуба, садясь впереди в двухместный самолёт Як-18, чудо-моноплан того времени с двигателем воздушного охлаждения. Пять отверстий для всасывания воздуха за пропеллером, образуя своим расположением рисунок звезды, станут для молодого Бориса его путеводной звездой в жизнь, действительно, долгую, как нагадала белоголовая ночная незнакомка. Небо не обмануло мальчика, который, за несколько лет до войны, гуляя с отцом и мамой по бульвару, услышал призывный рокот моторов, донёсшийся из чистой синевы над головой. И не ошибся лётчик «от бога» дядя Федя, разглядев в ребёнке природного летуна. Четверть века будет поднимать в воздух Борис Павлович Корнин и винтовые, и реактивные аппараты разных классов. Ни разу ни одна машина не подведёт его, не заставит покинуть сиденье пилота и спасать собственную жизнь с помощью парашюта, отрекаясь от крылатого друга. Кто-то оберегал его земные и воздушные пути.

Глава II. Александра, дочь Десанки

После того как итальянские бомбардировщики и тяжёлая артиллерия оставили от Плужине одни развалины, уцелевшие жители разбрелись во все стороны. Кто не мог рассчитывать на приют под чужой крышей, сооружали из обломков черепицы временную, но свою над остатками родных стен, кое-как подлатанных. Насыщенная железом земля и выживший скот худо-бедно кормили. Ремесленникам прибавилось работы, многие возвратились к натуральному хозяйству. Благо, недалеко ушли.

Среди стойких плужан, похоронивших мёртвых и без зависти проводивших беглецов, нашлись дети школьного возраста. Кое-кто из старших детей сам решил, за младших решили родители продолжить учёбу. Набралось два десятка ребят – от малолеток до отроков и отроковиц – на один общий класс. И местная учительница, Десанка Каракорич-Рус, взялась вести занятия сразу после войны. От школы в Плужине, как и от всей усадьбы Каракоричей, камня на камне не осталось. Первые годы школа ютилась в Старопивском монастыре. Старица Арсения предоставила детям не только помещение для занятий, но и полный пансион. Горный путь из дому и обратно был не близок, и миска супа, кусок хлеба, овощи, иногда мясо, подаваемые школьникам в трапезной обители, избавляли их родителей от экономии на продуктах питания дома. Спали в классе на полу вповалку, сдвинув столы к продольной оси палаты. Мальчики – по одну сторону, девочки – по другую.

С учениками начальной школы у Десанки проблем не было. Однако для успевших закончить четырёхлетку до катастрофы, требовалось обучение по программе средней школы. Пришлось добывать учебники где только можно (и в Цетинье добиралась за ними, и организовала раскопки библиотеки в развалинах родовой усадьбы). И сама училась по разным предметам рядом с интернатовской детворой.

Для дочери Александры сверстников в монастыре не нашлось, разве что с богомольцами появлялись ненадолго. Любознательная девочка за мамой следовала как хвостик. Поскольку Десанка пропадала в школе, дочка находила себе развлечение, никому не мешая, где-нибудь в уголке среди наглядных пособий и довоенных журналов, за свободным ученическим столом. Мастерила из бумаги и разноцветных тряпиц кукол, рисовала. Казалось, она целиком уходит в себя, отгораживается от окружающих фантастическими образами своего воображения, ничего вне круга своих интересов не видит и не слышит. Но когда пришла ей пора постигать науку, выяснилось, что девочка не только умеет читать и писать – явление не столь уж редкое. Она хорошо усвоила арифметику, у неё появились любимые писатели из тех, кого представляли малышам учебники по чтению. Могла бы сдать экзамен по природоведению и, при придирчивом опросе изумлённой учительницы-мамы, назвала основные события отечественной и мировой истории в объёме большем, чем обычно пытаются вложить наставники в детские головки. Александру можно было отдавать сразу в пятый класс. Только Десанка была опытным педагогом – определила дочь в третий. А в четвёртом она уже училась в Плужине.

Селение начало интенсивно отстраиваться сразу после войны. На пепелище вернулись многие мужчины, которых пощадила смерть и которые не нашли себе места в ином мире. Часть семей, бежавших от разрухи в Подгорицу и Никшич, в столицу, в порты на Адриатическом море, потянуло на дым отечества . Ушедших на войну зелёными юношами считанные годы превратили в закалённых, битых и учёных кровавыми уроками зрелых мужчин, будто прожили они трудные десятилетия. Они стали ценить простые радости жизни. Дома их встретили сверстницы, превратившиеся в старух. Но откуда-то (похоже, из довоенных девочек) появились цветущие девицы, так переполненные соками, что трещали и лопались лифы на них, когда они оборачивались вслед демобилизованному: не жених ли? А тот в свою очередь останавливался и жадными глазами перехватывал зазывный взгляд томных очей. Не удивительно, что молодые (и не очень молодые) плужанки стали рожать, обильным и добротным плодом пополняя военную убыль. Колыбель же требует надёжную крышу, крепкие стены, какие возводились при дедах. Вот и взялись отцы за дело дружно. Настал день, когда над оранжевыми крышами горбатой черепицы, над восстановленным храмом Святого Георгия поднялась белая колокольня и ударили колокола сверху, из Божьей выси.

Шёл шестой год, как советские дивизии совместно с партизанами Тито, назвавшимися к концу войны Югославской армией, очистили земли южных славян от захватчиков. Оккупация Черногории итальянцами длилась до 1943 года, когда на их место пришли немецкие войска, серьёзная сила. Однако патриоты Црной горы создали на освобождённой территории и в подполье под носом у врагов Краевое антифашистское вече народного освобождения. Через несколько месяцев оно превратилось в Антифашистскую скупщину, а за месяц до победы – в Народную скупщину Черногории. Она приняла решение войти в состав новой Югославии. И после ликвидации монархии была принята конституция Народной Республики Черногории. Все эти события вместились в пятилетие, равное веку, казалось их свидетелям. Для четвероклассницы Александры, восьми лет от роду, они уже были хроникой давно минувших дней , о которых рассказывала её мама на уроках истории отечества в классах школы, отстроенной на том же месте усадьбы Каракоричей, где она находилась более ста лет.

Видимо, «голос крови» – явление реальное. Черногорцы, которые потеряли в боях почти каждого десятого мужчину, по праву гордились своей принадлежностью к маленькому народу, оказавшемуся в числе победителей. Десанка же ощущала себя дважды победительницей, ибо ей напоминали о себе в те годы, как никогда, её русские корни. О русских с чувством благодарности, с восхищением говорили повсюду, будущее видели в союзе с Советской Россией. Вновь зазвучало в семьях и общественных местах: « Мы, черногорцы, в один воз вмещаемся, а с русскими нас двести миллионов ».

Среди уцелевших книг старой школьной библиотеки половина была на русском языке. На нём в Плужине читали почти все, включая «военных» детей, многие разговаривали. Заботами учительницы, которая исполняла обязанности и директора школы, и завуча, и завхоза, восстановили музей. В ней появилась отдельная экспозиция, посвящённая Каракоричам. Парсуны и личные вещи воевод племени плужан потеснились, давая место знаменитым Русам – Петру Борисовичу (здесь произносили отчество, как фамилию, с ударением на втором «о»), Дмитрию, секретарю Петра II Негоша, конечно же герою войн с турками, знаменитому генералу Петру Каракоричу-Русу и жупану Вуку, не покорившемуся итальянцам. Десанка поместила в божницу при музее икону с изображением Святого Георгия, подаренную лично ей матерью Арсенией. Тогда женскую обитель посетила пёстрая делегация плужан во главе с молодым жупаном . Десанка привела группу старшеклассников. День выбрали удачно: монастырь отмечал девяностолетие настоятельницы. Поздравили с юбилеем знаменитую землячку, во мнении народном святую, и публично благодарили за предоставление крыши и стола школьникам в годы разрухи. Сделали посильный вклад в монастырь новыми динарами. В ответ настоятельница передала отстроенной церкви Святого Георгия серебряный крест XI века. Школа получила золотую лампаду венецианской работы. Десанка оказалась единственной гостьей, которая получила дар из рук матери Арсении. При этом Игуменья бросила красноречивый, но тайный для всех взгляд на сопровождавшую её черницу, и та шепнула на ухо избранной мирянке: «Молись, замаливай свой грех». Эти слова озадачили её: откуда матери Арсении известно о её пребывани на Little Island?

Десанка всегда слышала в себе два голоса. Один, громкий и ровный, был голосом уроженки Црной горы. Другой то затухал почти до полного исчезновения, то усиливался. При этом никогда не перекрывая первый, не состязаясь с ним за власть над душой женщины. Это был русский голос – биологическое наследие дальнего предка, обогащённое долгой жизнью в Советской России. Полного своего звучания он достиг в первые послевоенные годы. Но разные голоса не привели к разноголосице, к внутреннему конфликту, не дробили самосознание. Ведь при этом Десанка не изменяла Черногории, она становилась русской черногоркой в сознании, то более русской, то менее, но по преимуществу всегда оставалась черногоркой.

Когда не столь партийный, сколько личностный конфликт двух диктаторов перерос в конфликт стран, Десанка не почувствовала, что русское в неё съёживается, глохнет, забивается в уголки души, хотя и в Плужине обвинителей Москвы нашлось немало. Десанка не стала им подпевать ради своего спокойствия, своей безопасности. Где только представлялся случай, старалась убедить собеседников, что русское-советское это одно, а просто русское – другое, что идеологии и властелины не вправе превращать чувства добрые в их противоположность из-за отличий в политических позициях «вождей». Надёжным друзьям вполголоса доверительно говорила: «Когда уйдут маршал Тито и генералиссимус Сталин, нас как было двести миллионов, так и останется двести».

Что удивительно, ничем не связанная с Россией, отдалённая от нижегородского предка на большее расстояние, если мерить поколениями, чем мать, Александра в ощущении и внешнем проявлении русскости ей не уступала. А может быть в быстро развивающейся личности, в организме, со всеми признаками женственности уже к пятнадцати годам, и максимализм, свойственный юности, также набирал силу ускоренными темпами? Как бы там ни было, в старших классах Александра была заводилой вечеров русской литературы, с чувством, хорошим голоском пела на них романсы, особенно любимый – «Утро туманное, утро седое», – аккомпанируя себе на гитаре. Дома, над её рабочем столиком, висели в овальных рамках портреты поэтов, Петра Негоша и Александра Пушкина. В Плужинской средней школе слыла лучшей ученицей по истории. На межшкольной олимпиаде в Цетинье её отметили престижной премией за эссе «Черногорцы на морской службе России». Но когда пришла студенческая пора, она выбрала русскую филологию в Белградском университете.

Десанка звала Александру «моя принцесса», за миловидность ребёнка, испытывая то влияние, которое оказывала на мать поздняя, неожиданная и нежданная дочь. Отнюдь не за её происхождение. Вообще, в грешном своём порыве на острове у атлантического берега Шотландии посланница опщины плужан не раскаивалась. Однако решила скрыть от дочери историю её происхождения.

Скрыть от дошлой Александры!

Однажды та, подросток по годам, девушка по уму и зрелости тела, долго рассматривала большую фотографию своего «законного» отца Аленникова (она так и говорила, когда заходил – очень редко – разговор о нём: папа Аленников). Раздался смешок:

– Никак не пойму, на кого я похожа.

– На себя похожа, – быстро нашлась педагог со стажем. Девочку-девушку не так просто можно было увести в сторону от её рассуждений. Она раскрыла альбом на другом листе.

– Вот смотри: это ты примерно в те годы, когда меня родила, совсем молодая…

– Мерси за комплимент.

– Не стоит благодарности. А это папа Аленников. Ни здесь, ни здесь я не вижу себя ни вот столечки.

«Железная мать» не думала сдаваться:

– Об атавизме слышала?.. Видимо, ты унаследовала черты внешности от какой-нибудь «пра», не исключено пра-пра-пра– и так далее бабушки, не обязательно по прямой линии. Представляешь, недавно в Норвегии в сплошь рыжей семье, родился хоть и рыжий ребёнок, но с негроидными чертами лица и курчавый, будто после химической завивки.

– А что, мамаша этого рыжего негритёнка в Африке побывала? – сделав невинные глаза, спросила Александра. Десанка облегчённо рассмеялась и дёрнула дочь за локон.

Как близко к истине стояла старая мать! Если бы она видела мать Арсению девятнадцатилетней, какой кающаяся грешница впервые вошла в ворота обители, то нашла бы поразительное сходство между Елицей и Александрой: те же вороные локоны, густые и блестящие, нежный овал лица, вишнёвые глаза. Увы, не сохранилось ни одного изображения дальней родственницы, которое могло бы раз и навсегда удовлетворить Александру, а матери её дало бы возможность расслабленно перевести дух.

Из развалин старой библиотеки при восстановлении усадьбы извлекли часть старых журналов. Первое время они дополняли статьями и иллюстрациями скудную литературу по истории Черногории, в какой-то мере Европы и мира. Александра часами рылась в них, делая свои открытия, относящиеся к прошлому. Попадались номера периодических изданий и столетней давности, и выпущенные перед самой войной. В одном из последних Александра Аленникова наткнулась на иллюстрированный репортаж корреспондента издательства в Эдинбурге «Короли в изгнании. Почти по Альфонсу Доде». Как обычно, внимательно прочла текст. Долго разглядывала фотографии. Отложила журнал не в стопку периодики, что возвращалась на полки книгохранилища, а в папку, которую относила домой на несколько дней. На столе дочери Десанка и обнаружила журнал, раскрытый на серии фотопортретов членов королевской династии Черногории. Из россыпи монарших лиц сразу глянул на неё принц Александр. Будто обожгло ледяным дыханием спину склонившейся над столом старой женщины.

В первый миг ей показалось, что видит она дочь. Всмотрелась: нет ничего в чертах лица, подтверждающего сходство. Так почему такое впечатление? Закрыла глаза, открыла – и вновь с фотографии глянула на мать Александра. Какая-то мистика! Наконец поняла – взгляд! Сходство порождал запечатлённый фотографом взгляд. Так смотрит Александра, когда чего-то сильно желает и добивается исполнения своего желания от находящегося перед ней человека. И так именно, запомнила Десанка, смотрел на неё принц возле деревянного дивана в зарослях чертополоха. Чем же привлекла её дочь эта фотография? Погоди, погоди, может вниманием Александры завладел кто-то другой из дома Негошей? Не надо задавать ей вопросов. Само откроется со временем.

Открылось. Ветхий журнал Александра в конце концов возвратила в библиотеку, но та страница, державшаяся на честном слове, была барышней Аленниковой отделена от бумажного блока. Скоро в жилых комнатах Аленниковых, при отстроенной уже полностью усадьбе, поселился Александр Петрович Негош, выбрав девичью комнату. Он смотрел из глубины рельефной золочёной рамки с переснятой из довоенного журнала фотографии взглядом хозяйки покоя. Давным-давно Дессанка рассказала дочери, посещавшей тогда начальную школу, о своём пребывании на Островке, доступными девочке словами, обойдя многие подробности. Неосмотрительный поступок. Но кто ведь знал, какой «следопыт» вырастит из ребёнка!?

Дольше молчать, ходить мимо с равнодушным видом было глупо. Десанка спросила:

– Почему ты выбрала именно этого из семьи короля?

– Не знаю, он какой-то не такой как другие. В нём какая-то тайна. Он вроде пытается открыть её мне, только не в силах произнести ни слова. Мёртвые ведь только во сне разговаривает. А королевич Александр ни разу не приходил ко мне ночью.

Теперь Десанке оставалось ждать, когда состоится эта потусторонняя встреча. Она не сомневалась, что погибшей в море Негош будет с её дочерью откровенен. Может быть самой открыться, пока не поздно? И стала ждать подходящего момента.

Глава III. Московские бухарцы

Олимовы перебрались в Москву накануне войны. Начальник штаба батальона особого назначения случайно для себя и большого начальства проявил на учениях способности военного инженера. Самородком заинтересовался генерал Карбышев. Проверил пехотного офицера по собственной методике, приговорил: «Это призвание!». Добыл для Олимова направление на учёбу в Военно-инженерной академии. Только распаковались приезжие из Андижана в столице, как пришлось Шомуроду Сейидовичу спешно собираться на фронт. Знаменитый инженер при генеральских петлицах взял его в свою непосредственную команду. Что случилось с Карбышевым, известно. Олимову суждено было, часто под огнём, строить оборонительные укрепления. Вскоре он добился перевода в своё подразделение Искандера Тимурова, томившегося на востоке в ожидании втржения японцев. Искандер не найдёт в себе той страсти к военно-инженерному искусству, что захватила его высокородного земляка. Но дисциплинированность ума, общие способности к учёбе, трудолюбие сделают его хорошим помощником своего командира. Правда, тот всё чаще стал использовать младшего товарища на переговорах с непреклонным начальством. Искандер умел убеждать и добивался, как правило, нужных командиру результатов.

Только на одну неделю полковник Рихтер, прилетевший из Москвы на фронт в начале мая 1944 года разлучит бухарцев. Подавая с пакет из Генштаба подполковнику Олимову, повторит своими словами секретное распоряжение, изложенное машинописным текстом: «Старший лейтенант Тимуров поступает в моё распоряжение. После выполнения спецзадания я возвращу его вам». Уже на пути в Москву под гул авиационных моторов скупо откроется своему спутнику: «Вам предстоит опознать тело. Вернее, подтвердить имя покойника». – «В Москве?» – «Гораздо дальше». – «В Бухаре?» – «В Кабуле».

В столицу дружественного королевства Афганистан советских офицеров, переодетых в штатское платье, с паспортами работников торговой миссии доставят транспортным самолётом. Автомобиль торгпредства, покинув аэродром, попетляв замысловато по окраинным улочкам Кабула, выберется в сумерках на знакомую Искандеру дорогу. «Кала-и Фату, – догадается экс-казначей и спросит сидевшего за рулём Рихтера. – Алимхан умер?» – «В конце апреля». – «Своей смертью?» – «Да». – «Он ещё не стар вроде бы». – «Тем не менее… Обжорство, переживания. От них почти ослеп. Знаете, за последние два года его буквально свалили с ног Сталинград, поражения немцев на Северном Кавказе, потом Курская дуга. Очень надеялся Мангыт на Гитлера. К последнему эмиру Бухары с начала войны устремились все, кто желал вреда Советской стране – недобитые басмачи, афганские клерикалы, немцы, турки, японцы и другие. Надо ли говорить, что Мангыт приносил немало хлопот афганцам. Обе агентуры, прогерманская и эмирская, развернули было активную деятельность в Афганистане. Недавно с помощью королевских спецслужб и англичан мы её прихлопнули. Это стало третьим ударом для бухэмира, последним». – «Не кажется ли вам, Иван Карлович, что для опознания надёжней был бы Олимов?» Рихтер ответит не сразу: «Мы доверяем Олимову. В СССР. Дома, среди своих, он советский человек. Здесь, увидев мёртвое лицо отца, он станет… пусть на короткое время… сыном свергнутого монарха. Мы не можем рисковать. Приехали. Помните эти ворота?»

Глубокой ночью свой человек во дворце проведёт прибывших тайным ходом во внутреннюю мечеть, снимет покров с лица покойника. «Узнаёте?» – «Не сомневаюсь – Сеид Алимхан – последний эмир Бухары». – «Сегодня же подтвердите это письменно, распишетесь. Утром джаноза , то есть отпевание в кабульской мечети Шахи Душамшера . Любым способом нам необходимо проследить церемонию погребения».

…С изумлением будет наблюдать сторож кладбища Шухадои солихин , что значит Святых мучеников, за двумя неверными, одетыми в одинаковые чёрные пары, в чёрных шляпах. Они приблизятся к мавзолею эмира Бухары Алимхана и его любимой жены Назиры, постоят молча у входа в усыпальницу и войдут под синий купол. Младший из неверных, лицом перс, вызвав жест неудовольствия старшего, явно белого человека, прочитает по памяти оят из Корана на арабском языке, потом, склонившись над треугольным камнем на свежей могиле последнего из правивших Мангытов, на чистом фарси произнесёт вырезанные поэтические строки:

" Амири беватан зору хакир аст

Гадо гар дар ватан мирад – амир аст "

Это поэтическое сравнение эмира и нищего появилось много лет назад под пером высокородного изгнанника в зелёной долине Чардех.

Марья Олимова мужа с войны дождалась. Обе дочери, Софья, на выданье, и шестиклассница Валерия, делили с матерью комнату в коммуналке на Старом Арбате. Шомурод появился не один. Из-за его спины смущённо улыбался Искандер. Первой из шумного родственного клубка освободилась Софья. Подошла к Тимурову, стоявшему поодаль. И без смущения, сразу на «ты»: «Хорошо, что ты приехал. Я ждала. Я влюбилась в тебя в тот первый вечер. Помнишь, в Андижане? Ты был из персидских сказок, что читал мне перед сном мой отец». Сердце тридцатичетырёхлетнего офицера обдало жаром восторга, и тут же его охватило тревожное предчувствие. Он не ошибся. Софья родит от своего восточного принца такого же золотоглазого сына и умрёт на тридцать втором году от скоротечной почечной болезни. Вдовство Искандера затянется надолго. Оставшись при погонах, он сменит род занятий – преуспеет в военно-политической жизни. Валерия проживёт, по сравнению со старшей сестрой, двойную, отмеченную докторской степенью жизнь и будет в начале нового тысячелетия с почестями отнесена из академического Института народов Востока на престижное столичное кладбище. Мать и отец станут свидетелями её успехов, и этим приглушится их боль потери девочки-первенца.

Фантастическую карьеру сделает невольный москвич, сын последнего эмира Бухорон Шариф . На следующий год после победы полковник Шомурод Сейидович Олимов поступит в Военно-инженерную академию имени Куйбышева, а по окончании её станет в ней преподавать уже в звании генерал-майора, теша гордость генеральши Олимовой. Круглая сирота, она смутно помнила родителей, представителей «рабочей аристократии», ни за что, в горячке классовой разборки застреленных белыми и на скорую руку записанных красными в герои. Это стало причиной её появления в закрытом интернате. Там на миловидную Машу, затейницу лёгких ссор, интриг по пустякам и всяких весёлых врак, обратил внимание рассудительный Шомурод. Поначалу она оставалась к робким ухаживаниям сверстника равнодушной, пока не услышала передаваемый из уст в уста секрет, что «этот монгол» якобы царского рода, потомок Чингисхана. А Маша родилась в рабочей семье жуткой снобистской, постоянно дурила головы окружающих враками о своём не простом происхождении, получая удовлетворение от вытягивающихся в изумлении интернатовских лиц. Пока дети революционеров и педагоги из революционеров успешно воспитывали в сыне эмира простого советского человека, девушка из народа активно мечтала, как бы обзавестись «белой костью» для будущих детей. И вымечтала: по окончании Шомуродом военного училища они поженились. И хотя дочь рабочего и швеи трезво понимала, что не видать ей никогда на голове обожаемого мужа ханского венца (она не сомневалась, что таковой существует), Марья мечтала о его успехах внутри офицерской корпорации. Сильная мечта способна материализоваться, заметили древние.

Глава IV. Сергей Скорых

На второй год по окончании войны семью Скорых, после недолгого пребывания в Венгрии, прибило к карпатскому берегу. В ясную погоду горы поднимались синей, с волнистым верхом, стеной за Днестром, который, торопливо вырываясь на равнину из каменных ворот передового хребта, огибал южную околицу Самбора. Мал городок, да дерзок: когда-то приютил беглого чернеца Гришку Отрепьева, назвавшегося царевичем Дмитрием, и от его ложного имени бросил вызов Москве. Каменной отметиной того времени высится на высоком берегу реки хмурый костёл. Под его сводами венчался Самозванец c высокородной дурнушкой Мариной, восхотевшей царского венца.

По Самбору Скорых тоже наездились. Из комнаты в коммуналке – в отдельную однокомнатную, с холодной передней квартиру. Оттуда переехали в зелёный район. Вблизи оказались и русская школа, куда вслед за сестрой стал ходить Серёжа, и педагогический техникум, принявший Ольгу Скорых преподавать физкультуру. Особняк с палисадником, покинутый владельцами до прихода русских, хибары при нём и сараи замыкали голый двор с водоразборной колонкой. На задах начинались и тянулись до грязного ручья огороды, засаженные тополями по межам. Семье офицера достались две комнаты и кухня.

Эта самборская квартира Скорых стала первой для Сергея, которую он воспринял как семейное гнездо, как живую оболочку, вмещающую самых родных ему людей, что зовется Отчим домом, хотя «отче» и пальцем не пошевелил, чтобы расширилась территория семьи. Улучшением жилищных условий, как всегда, занималась жена старшего лейтенанта. После уроков в техникуме, по ночам, она чертила для городского архитектора. Находились покупатели на её живописные работы. В Сибири она набила руку на портретах маслом по фотокарточкам убитых на фронте. Заказы вдов продолжились и после войны. В городе возник спрос и на жанровые картины, натюрморты и пейзажи Ольги Алексеевны.

Её подработок позволил нанять домработницу. Молодке Юле поставили солдатскую койку на кухне.

Старший лейтенант Скорых продолжал службу в должности начфина полка. Вне чугунной ограды здания штаба и казарм продолжал вести прежний образ жизни: по дороге домой заглядывал в буфет. Если желание развеяться посещало его уже дома, звал сына «на вылазку» с собой, соблазняя воблой. Мама особенно не возражала – с провожатым он возвращался в лучшем виде, чем один. «Подтянутый, гладко выбритый», но еще не «слегка пьян», каким положено быть русскому офицеру в избранной шутке подсинца, он плохо вписывался в заплеванные интерьеры послевоенных буфетов, забитых фронтовыми калеками. Поэтому, когда на центральной площади Самбора восстановили пивной бар в польском довоенном стиле, начфин стал чаще всего захаживать туда – внешне блестящий, моложавый, красивый, пользующийся известностью судья по спорту первой категории, громогласный, велеречивый, благодарный слушатель анекдотов. Имели успех его смелые, нелицеприятные высказывания по адресу городских властей, даже… бери выше! В то время это было сродни подвигу Александра Матросова. Но ему всё сходило с рук, удивительно. Невидимый Добрый Гений берег Анатолия Никаноровича Скорых, видимо, для каких-то высоких свершений. Но так и продержал в запасе до самой его смерти. Неизвестно, как долго коптил бы, угасая, серое самборское небо сын Никанора, да вдруг случай определил ему выехать в двухлетнюю служебную командировку за рубеж.

Домой из Германии стали приходить посылки со всякими экзотическими вкусностями, доставлялись с оказией перетянутые ремнями огромные чемоданы. Из них появлялись очам неизбалованных советских людей невиданные в СССР вещи. Дважды в год приезжал на побывку сам капитан. Уже капитан! Шёл от вокзала через город налегке, гордо неся моложавую голову. Только офицерского стека не хватало сильной руке известной в Самборе личности. Впереди носильщики несли пёструю заграничную поклажу. Капитан оплачивал услуги не торгуясь, ещё давал на чай. В семье все одеты, обуты, комнаты украшаются коврами и ковриками; кровати обретают покрывала, безделушки радуют глаз. Ольга, получив согласие Анатолия, зовёт родителей в Самбор на постоянное житьё.

И вот осеним утром, затемно, невольные сибиряки Фроловы – одёжка на одёжке, – пропахшие общим вагоном, с тюками, чемоданами и котомками, заполнили переднюю. Серёжа узнаёт бабушку. Ну, у кого ещё может быть такая крупная «картофелина» между бульдожьих щёчек, увенчанная пенсне!? Дедушка, в чёрном, заношенным пальто, с красивым, что называется, орлиным носом, бледный, утомленный дорогой, уже облюбовал мягкое кресло. Из его уютной глубины улыбался, подставляя колючую щеку для поцелуя. Впервые в жизни Серёжа увидел деда. В ссылке Алексей Сергеевич не фотографировался, ранние снимки остались у старшей дочери.

И продолжилась жизнь, уже вшестером. Молодка Юля в слезах вернулась в родное село, а место домработницы заняла бывшая барыня Елизавета Ивановна.

После солнечных Крыма и Паннонии дождливое Подкарпатье сказалось на младшем из Скорых частыми простудами. Пришлось мальчику первый, по возрасту, учебный год отсидеть под замком дома. Он не скучал, ожидая, когда возвратится из школы Алла и выпустит его, если позволит погода, на прогулку. Рано научившись читать, он, без какого-либо принуждения со стороны взрослых, прошёл учебники «Родной речи» за начальную школу, открыл источник высочайшего наслаждения в «Истории СССР» за четвёртый класс и то и дело возвращался к книге чудес, «Природоведению». Такая домашняя школа без наставников не прошла для него бесследно. Скоро он напишет первое в своей жизни стихотворение исторического содержания («На кручке стоял посёлок Кучка, текла широкая река, называлася Москва»). Летом, с удивительным чутьём отшумевшего времени, самостоятельно начнёт отыскивать самборские древности и совершит первое в своей жизни путешествие в сторону гор, пока путь ему не преградит быстрым течением Днестр.

Последующие пять школьных лет Серёжа будет ходить в классы ради истории, географии, русской литературы. Не зная ни одного грамматического правила, научится писать грамотно, а за изложение и сочинение «русачка» посчитает справедливым прощать своему ученику ошибки, добросердечно называя их описками. Позже самолюбие не позволит ему получать «тройки» по предметам, к которым не лежала его душа, и он усилием воли подтянется к почётному званию «ударника». Только геометрия завладеет его воображением в той же степени, что и объекты первой любви детского ума. Ему повезёт с «русачкой». Санарова, аристократка по внешности и приёмам жизни, сумеет развить в мальчике врождённое ощущение русского слова. Стихийно плененный Пушкиным в девятилетнем возрасте через фолиант, выпущенный к 150-летнему юбилею великого писателя, и кинофильм «Юность поэта», Скорых Младший, благодаря Таисии Евграфовне, войдёт в повесть «Дубровский» «верным Пушкинцем», а выйдет «ненормальным Пушкинистом». Оба определения от Санаровой. И таковым останется на всю жизнь. Школьная библиотека даст ему знаний не меньше, чем классы. Престарелый библиотекарь станет его другом. Бывший преподаватель географии по фамилии Кошевой познакомит любознательного юнца с дневниками великих мореплавателей и землепроходцев прошлого. И летние вылазки малого и старого за Днестр, в отроги карпатского низкогорья, станут перемежаться со столь же реальными плаваниями на паруснике «Диана» с капитаном Головниным и с путешествиями Пржевальского на верблюдах по Центральной Азии. Тогда же побывает Сергей во внутренней полости земли с героями Обручева. Знаменитый геолог своим приключенческим романом соблазнит увлекающуюся натуру наукой о строении Земли. И после семилетки пятнадцатилетний Скорых войдёт на правах студента в чёрной форменной куртке с двумя рядами латунных пуговиц первый раз в аудиторию Горного техникума, что находился в соседнем городке Дрогобыче.

Миновали годы, как переселились в Дрогобыч двое Скорых, мать и сын, и старики Фроловы. Алла грызла вузовские науки в Одессе. Анатолий Никанорович отбыл бессрочно на родину. Супруги расстались после того как за очередной пьяный скандал Скорых уволили из армии без права на пенсию. Ольгу Алексеевну пригласили заведовать кабинетом физического воспитания в Дрогобычском Институте усовершенствования учителей. Уехал работать по специальности в совхоз маявшийся непривычным бездельем агроном Фролов. Студент Сергей Скорых дневал на геофаке. Будущие геологи в летние месяцы проходили практику в горах. Отсюда до них рукой подать, каждая складка передового хребта просматривается в ясную погоду и зовёт в глубины горной страны. Уже тогда почувствовал Сергей томление, которое через десять лет выльется в лирический очерк «Каменное море». Его опубликует центральная газета «Известия», дав начало литературной жизни молодого автора.

У последнего из Скорых было две детские мечты: стать путешественником и написать много книг, да таких, чтобы их издавали и чтобы нашлись на них читатели. И то и другое в известном приближении к идеалу во взрослой жизни будет достигнуто. За тридцать лет экспедиционной жизни маршруты геолога Скорых составят в сумме путь длиной в полтора земных экватора, а счёт книгам писателя Скорых не прервётся на двух десятках. Но ничего этого не было бы без начальных восхитительных километров на первой полевой практике в предгорье, без первых стихотворных и прозаических строчек в ученических тетрадях. Он любил семейное гнездо, устроенное мамой, а в нём – свой письменный стол и мольберт в том же углу под окном с видом на старинную площадь Рынок. Детские и юношеские стихи Сергея были подражательны, слабы. Не лучше дело обстояло с прозой, но он упорно трудился, складывая написанное в стол, много, запойно читал – классику русскую и зарубежную. Увлечение кистями и красками, пуще того – тушью, наносимой на бумагу острым пером, позволит ему самому иллюстрировать пятитомник своих сочинений, которым Сергей Скорых отметит своё шестидесятилетие намного раньше, чем предполагалось на заре жизни, когда год представляется веком, а время от собственного рождения до смерти – лишь умозрительно конечным.

Четыре студенческих года вместили в себя развитие ума и чувств, нравственное созревание при переходе от отрочества к юности и первую любовь, для Сергея безответную, наполненную болью и разочарованием. И смерть деда, которого он только-только полюбил и стал понимать. И зарождение критического отношения к миропониманию, сформированному пионерией и комсомолом.

Сначала отец писал из Подсинска регулярно – каялся и пытался разжалобить близких-далёких предчувствиями вечной разлуки и скорой смерти (к слову, предчувствия его не обманули). Но поскольку Ольга и сын не отвечали, а одесситка Алла только коротко и сухо благодарила отца за высылаемые иногда деньги, «сибирский изгнанник», примостившись под крылышком матери Ангелины, перестал посылать сигналы в Дрогобыч. Только на шестнадцатилетие сына, совпавшего со смертью его сибирской бабушки, прислал ему печальный подарок. Это была старинная рукописная Библия, что досталась Скорых вместе с домом на круче между Енисеем и Подсинкой. В семье штабс-капитана она никому в отдельности не принадлежала, не покидала полки под образами. Там же осталась, когда дом перешёл Ангелине. При обыске, после гибели Феодоры и Василия Фёдоровича, чекист взвесил тяжёлый фолиант в руках, сделал попытку раскрыть, не справился и вернул книгу на место.

И вот теперь Сергей с недоумением смотрит на неё. Пытается листать. Листы в средней части бумажного блока слиплись, рвутся при попытке разделить их. Лучше оставить как есть. На что ему, убеждённому атеисту, эта сказка? Отдать в музей, что ли? Ладно, пусть стоит в книжном шкафу как память о Малой родине. От неё исходит дух старины. Сергей его чувствует. Его волнует всякая вещь, побывавшая в руках тех, чьи кости давно истлели. В приписке к бандероли отставной капитан сообщил, что случайно обнаружил в краеведческом музее семейную реликвию – буковый квадрат с разрубленным на четыре части серебряным блюдцем. Нечего и пытаться вернуть её законному владельцу. Сейчас она принадлежит государству. Да бог с ней! Там сохранится лучше.

Анатолий Скорых, потомок служилых, внук нетитулованного дворянина, и Ольга Алексеевна, дочь разночинца и барыни, стали ревностными советскими людьми, гордились своей принадлежностью к партии большевиков. Казалось бы, их дети должны были пропитаться ортодоксальной советскостью до мозга костей. Ан нет, к пропаганде речами шестое поколение Скорых в лучшем случае оставалось равнодушным. Алла и её брат часто раздражались её примитивностью. А пропаганда советского образа жизни, как самого-самого-самого… (понимаете?)… заставляла усомниться в «выборе новой гражданской общности». Хрущёвская расправа с трупом вождя лишь способствовала развитию молодёжного нигилизма. Оставаясь верным исторической науке, Сергей с годами всё чаще обращался к серьёзным академическим работам – прочёл всего Тарле, где-то выискал издания, с «ятями», Тьера, Соловьёва и Ключевского. Ему и раньше скучно было читать вторую (по объёму учебника) половину «Истории СССР», где появлялись в утомительном изобилии народовольцы и другие «друзья народа», не столько воевавшие против всегда, во всём правых социал-демократов, сколько вместе с ними разрушавшие Россию. Пришло время, когда он сам дал им свою оценку. В смене общественно-политических формаций после семнадцатого года он увидел не прогресс, а возвращение к уродливой форме раннего феодализма. «Династия Политбюро» сменила династию Романовых, родовая аристократия уступило место компартийно-номенклатурной, и при всём этом безумии утвердился государственный капитализм, превративший свободное крестьянское сословие в колхозных невольников, пуще крепостных. Тогда вспомнились и были поняты слова библиотекаря Кошевого, поддержанные Алесем Сергеевичем, – во время чаепития у Скорых в Самборе: «Рано или поздно это закончится гигантским обвалом». – «Вы о чём?», – спросил подросток. Дедушка грустно улыбнулся и ответил словами Некрасова: « Скоро уж, скоро узнает Саша печальную быль ».

И это «скоро» неумолимо наступило. Сергей заканчивал третий курс техникума. Из форменной одежды студента-горняка, купленной при поступлении на геофак, он вырос и носил обыкновенную для конца пятидесятых пиджачную пару, подаренную ему сестрой, теперь инженером пивзавода, что под Дрогобычем. Только брюки мама ему заузила, назвав «стилягой». Лицом и фигурой он вышел в Скорых. Бабушкина «бульба», подпортив точёный нос Алексея Сергеевича в Ольге Алексеевне, сказалась и на его облике, но в целом, потомок чёрного гусара был сух членами, среднего роста, отличался мелкими чертами смуглого лица. Он не наследовал ни вороную «проволоку» Никанора, переданную Анатолию, ни светлую шевелюру Борисовичей. Русые, тонкие волосы достались ему от Фроловых.

Стоял на дворе слякотный март. Поздним вечером кучер Иван в последний раз подвёз из совхоза на фаэтоне закутанного в тулуп, заболевшего старостью (объяснила печально мама) «пана агронома» к «браме» дома на площади Малый Рынок. Ольга Алексеевна, не слушая возражений больного отца, вызвала скорую по телефону из поста милиции. В машину вмещался один сопровождающий. Села Елизавета Ивановна. Дверцы захлопнулись. Утром студента освободили от лекции: «Звонила ваша мама, Скорых, вас ждут дома, идите». В дороге домой мысли о смерти не было. Смерти в доме дочери агронома Фролова не могло быть, ведь никогда не было! Дверь в квартиру оказалась незапертой. В первой комнате – никого. Серёжа проходит в следующую, замечает: за его столом чужая моложавая женщина с седой головой, в чёрном, что-то торопливо прячет от него в выдвижной ящик. Юноша уже чувствует что-то грозное, неумолимое, хотя всё ещё не понимает смысла происходящего перед его глазами. Грубо оттолкнув женщину (больше он её долго не увидит), рвёт ручку ящика на себя…

В нём черная атласная лента…

В тот год Сергею исполнилось восемнадцать лет. Перед выездом на последнюю полевую практику он подступился к матери:

– Мам, как поменять фамилию?

– На Фролов? – догадалась Ольга Алексеевна.

– Да. Я не хочу быть Скорых… Из-за отца.

– Это очень сложно по нашим законам. У тебя нет оснований. Притом, фамилию Скорых носили многие достойные представители твоего рода. Ты оскорбишь их память.

– Я хочу быть таким, как дедушка. Всё хорошее во мне – от него.

– А я, скажи, я такая как мой отец?

– Да, такая, – горячо отозвался Сергей, – у тебя всё от него.

– Вот видишь, ты получил дедушкины качества через меня. А я ведь тоже Скорых и возвращать себе девичью фамилию не стану.

Глава V. Принцесса делает выбор

В мае 1960 года через консульство Великобритании в Титограде, как стали называть Подгорицу, директрису Плужанской средней школы разыскал душеприказчик его высочества Александра Петровича Негоша. Последний, отправляясь на подводной лодке к южному берегу Адриатического моря и предвидя опасность такого плавания, составил завещание, по которому значительная сумма в фунтах стерлингов переводилась на имя сына или дочери Десанки Аленниковой, в девичестве Каракорич-Рус, если ребёнок появятся на свет не позже весны 1942 года. Привести посмертную волю его высочества в исполнение предполагалось по достижении получателем завещанной суммы восемнадцатилетнего возраста. Буде названная госпожа останется бездетной или разрешится бременем в иные сроки, позже названного выше, она получает половину назначенной суммы в личное пользование по окончании войны. Душеприказчик через доверенных лиц отслеживал передвижение госпожи Десанки, был в курсе её семейного положения и убедился, что условия по перечислению максимальной суммы выполнены. Остаются второстепенные формальности.

Ещё – поставили в известность Аленникову – в Центральном банке республики Черногория на её имя хранится письмо. Десанка, не откладывая дела в долгий ящик, отправилась в Белград. По пути, в Титограде, забрала из банка письмо. Оно начиналось с приписки «прочесть и сразу уничтожить!». Так и сделала: сожгла конверт и исписанный листок на спичках в туалете поезда Титоград-Белград. Чернильные строчки, слово в слово, остались в голове. Александр открывал ими одну из самых сокровенных тайн своих родителей. Он оговаривался, что поступить иначе не может, ему не позволяют понятия чести. Он не Негош, вернее, Негош лишь через сводное родство с членами династии, это не секрет для королевского дома. В двенадцатом году, принц Пётр с обожаемой им женой, от которой не мог иметь ребёнка, путешествуя по России, взял из приюта в мальчика, родства не помнящего. Известно было только имя крещённого – Александр. Если Десанка родит после их соединения, пусть их общий ребёнок будет ограждён этой правдой от ложной гордости, которая, как и всякая ложь, есть грязь и яд души. Пусть возвышает его в собственном мнении сознание своей принадлежности сразу к двум доблестным народам.

Вначале Десана была разочарована. Поразмыслив, убедила себя, что её мимолётный, случайный любовник прав. Заставила себя думать о другом, более важном сейчас. Проблем с получением наследства, как она поняла, не было. Проблема состояла в том, чтобы объясниться с дочерью, не вызывая у неё слёз оскорбления, недобрых чувств к матери, нарушившей одну из заповедей Божьих. Плотская нечистота вызывает брезгливость у нормальных детей. А вдруг Александра влюблена в портрет того, кого принимает за принца? С девочками такое случается. Королевич-портрет, вечно молодой, мог стать мужчиной её мечты. А тут откроется, что он её отец. Это же трагедия! Правда, Александра уже и по годам не девочка, но живёт прошлым, прошлое для неё свято. Необходимо всё предусмотреть.

В толпе встречавших через стекло вагонного окна Десанка дочь не нашла, но мелькнуло, кажется, лицо «белградской тётушки», как называли плужанские Каракоричи столичную отщепенку своего клана, до войны перебравшуюся в столицу вслед за мужем-сербом. Она по мере сил и возможностей старалась быть всем своим полезной, вот и приютила, пригрела Александру, когда шестнадцатилетняя девушка стала студенткой первого курса филологического факультета. Вообще-то барышня закончила десятилетку в пятнадцать лет, только мать не решалась отпустить дочь в таком возрасте в большой, полный соблазнов город. Ребёнок, рано развившийся физически, но ещё не просто наивный, а наивный из-за деревенского воспитания с его старомодной нравственностью, мог стать объектом похотливых ухаживаний столичных сладострастников. Александра потеряла год, зато основательно подготовилась к приёмным экзаменам в университет, поступала наверняка. Сейчас она проходила практику по окончании второго курса в одной из специализированных школ Белграда с углублённым изучением русского языка.

Сойдя на перрон, Десанка убедилась, что белградская тётушка ей не привиделась. Вот она, у столба с навешанной не нём гроздью репродукторов – смотрит в её сторону напряжённо. Круглое, мягкое лицо под шляпкой с вуалью, растеряно и виновато. Александры же не видно. Возникло беспокойство – не случилось ли чего с дочкой?

– Тётушка!

– Десанка, милая, вот я.

– Где Александра? – они уже стояли лицом к лицу.

– Не беспокойся, с ней всё в порядке… Понимаешь, я не показала ей твою телеграмму… нам надо поговорить.

– Не понимаю. Так что произошло?

Белградская тётушка отвела глаза в сторону, повторила с решительностью неуверенного в себе человека:

– Нам надо поговорить.

– Ну, хорошо, зайдём в кафе.

В заведении на привокзальной площади было малолюдно. Две пожилые женщины заняли столик в углу у раскрытого окна.

– Говори, не томи!

– Понимаешь, я не стала тебе писать зимой, чтобы не волновать зря. Думала, всё само собой по полочкам разложится. Перебесится наша девочка и успокоится.

– О, Боже! Да в чём суть? Ближе к делу, тётушка!

Белградка трагическим шёпотом выпалила:

– Она влюбилась!

Пауза, и голос Десанки, подчёркнутый иронией:

– Влюбилась! Какой ужасный, аморальный, противоестественный поступок! Или этот парень ей не пара, по-твоему?

– Он не парень.

– «Мужчина? Понимаю, женатый? Так?

– Хуже.

– Хуже женатого? Разве хуже бывает?

Белградская тётушка, наконец, решилась выложить всю правду:

– Он старый.

– Старый, говоришь? Ну, для нашей, восемнадцатилетней, и тридцатилетние старики. Что, лет сорок?

– Гораздо больше, думаю, вся полсотня есть.

– Что о нём ещё известно? Где работает? Должность? Звание? Где живёт? Женат? Вдовец? Разведённый? Впрочем, скорее всего женатый, любовницу среди малолеток присмотрел. Кстати, тебе известно, где они встречаются?

– Ничего определённого, моя дорогая Десанка, я тебе не могу сказать. Видела случайно: Александра выбежала, радостная такая, лёгкая, из университета и по лестнице – вниз. Там машина чёрная, иностранная, с красным флажком спереди. Из неё вышел такой высокий, представительный, снял кепи – вся голова седая; хорошо одет. Она к нему прижалась. Поцеловались и оба – юрк в машину. Укатили, куда неизвестно. Ей-Богу, больше ничего не знаю.

– Ты с ней говорила?

– Прикинулась дурочкой, говорю: видела тебя, дочка, с каким-то дедушкой. Она только рассмеялась. Отвечает: этот дедушка – мой парень. Он иногда звонит, спрашивает Александру. Голос уверенный, выговор, как у иностранца. Так русские говорят по-сербски, слышала.

В тот день у белградской тётушки Десанка ни словом не выдала себя Александре, что посвящена в её сердечную тайну. Вечером раздался телефонный звонок. Александра, опережая домашних, подошла к аппарату, сказала ровно: «Здравствуй. Ко мне мама приехала, я сама тебе позвоню». И положила трубку на рычаг.

Ближе к ночи, после чаепития, завершившего ужин, мать и дочь уединились в комнате студентки. Там Десанка рассказала ей о завещании Негоша и, опуская некоторые подробности, посвятила Александру в тайну её появления на свет. «На десерт» пересказала письмо Александра Петровича.

Дочь, к облегчению матери, выслушав исповедь до конца, не прерывая её ни вопросом, ни возгласом, ни жестом, сказала:

– Не поверишь, мама, я ничего об этом не знала, ни о чём не догадывалась. Да, меня одно время занимал вопрос, почему я не такая, как мои родители, ну, совсем другая. Твои объяснения меня в целом удовлетворили. Но когда я впервые увидела портрет этого внука последнего нашего короля, мне захотелось поверить в существование какого-то таинственного треугольника с вершинами «я» – «ты» – «Александр Негош». Ведь я знала о твоём путешествии в Шотландию. Теперь загадка разрешилась. За наследство моему биологическому отцу спасибо. Может быть я когда-нибудь полюблю в нём близкое существо, не знаю. То, что он не настоящей Негош… какая разница. Русская кровь во мне и через тебя, теперь её стало больше. Я горжусь. Аленникова же, хотя его никогда не видела, я буду по-своему и дальше считать отцом, первым отцом, потому что он любил тебя.

Утром Александра заторопилась: у неё-де гора дел, встретимся за вечерним чаем. Десанка мягко и настойчиво вызвалась проводить дочь до остановки троллейбуса. Та согласилась, уточнив: «Только до остановки». Десанка старалась идти медленно, косилась на стройную, пышногрудую дочь. Александра, со знанием цены себе, несла сквозь густое переплетение восхищённых взглядов прохожих красивую головку под копной небрежно уложенных вороных кудрей. А таких глаз – цвета влажной вишни – не попалось ни на одном из встречных лиц.

Наконец Десанка решилась:

– Знаешь что, дочка, не будем откладывать на потом. Позвони-ка сейчас из этой будки своему суженому. Скажи, мама хочет с тобой познакомиться.

Александра замедлили шаг. Видно было, она озадачена – редкий случай.

– Так тебе всё известно?

– Не всё, даже очень мало. Кто твой жених?

– Ещё не жених, – быстро взяла себя в руки Александра. – Во всяком случае, несмотря на мои старания, совсем как в случае с Татьяной Лариной, он не решается сделать мне предложение. Те же сомнения, догадываюсь, что и у тебя. Разница в возрасте. Он отшучивается: непростительная для него разница.

– Мне признаешься?

– Ему сорок девять.

– Да, простить такое трудно.

– Я прощаю, – не приняла Александра вымученную шутку. – Он моложав, красивый, сильные руки, настоящий рыцарь, воспитан, образован классически, хотя и офицер.

– Югославской армии?

– Нет, советской. Он военный советник при атташе СССР в Югославии.

– Старый холостяк?

– У него в Москве сын, пятнадцатый год ему, оставил с тестем и тёщей. А жену похоронил.

Возле телефонной будки Александра замедлила было шаг, но не остановилась. Некоторое время мать и дочь медленно шли по бульвару, пустеющему с каждой минутой, по мере того, как стрелки электрических часов, развешанных тут и там, готовились показать «девять».

– Что ж, дочка, тебе решать. Мешать тебе не буду. Признаюсь, я мечтала кончить свои дни возле тебя, внуков. Не судьба, видно. Буду жить вашими письмами.

– Мы станем каждый год приезжать в Плужине! – загорелась Александра и сразу потухла. – Будем, если он решится жениться на мне. А нет, видеться мы с тобой будем часто, – (долгая пауза). – Поверь мама, это не романтическая блажь. Я решила: не он, так никто! Возле него я поверила в любовь. Нет, я не останусь старой девой, просто женихом моим станет Царь Небесный. Я решила было уйти в черницы до встречи с моим полковником. Его появление определило мой выбор, и мать Арсения меня в этом выборе поддержала. Горячо поддержала. Сказала: живи земной жизнью, раз чувствуешь настоящую, единственную любовь, Господь подождёт, а не дождётся, то простит.

– Как же! – остановилась Десанка в изумлении. – Ведь наша игуменья дала обет молчания.

– Она его нарушила ради меня. Она сказала, что я – это она в новой земной жизни.

– Когда вы виделись? Ты ничего не говорила об этом.

– Прости меня, мама! По окончании первого курса я, по дороге домой, заехала в Старопивсий монастырь. Вспомнила, что матери Арсении исполняется сто лет. Как не заехать! Думала пробыть на торжествах с денёк, а осталась на все десять. Никто меня не удерживал, все дни ворота были раскрыты настежь для паломников. Появилась и ты – на один день, я следила, спрятавшись, боялась, что заберёшь домой. Когда народ схлынул, игуменья заметила меня, позвала в свою келью. Ты знаешь, эта келья… В ней я проеобразилась. Мне захотелось остаться навсегда в горной обители. Так сильно захотелось! Ты не представляешь. Я исповедалась игуменье, она сказала жестами приближённой чернице, а та перевела: подумай хорошенько, приезжай следующим летом. Прошёл год, я успела влюбиться на приёме русистов в Посольстве Советского Союза. Планы мои изменились, и я посчитала своим долгом признаться матери Арсении во всём. Вот тогда она и нарушила обет молчания. Ты бы видела её в тот час! Ведь сто один год, а она помолодела, стала лёгкой. Не земная старица, а светлый дух. Домой я не поехала, сочинила для тебя и тётушки продолжение практики, хотя она закончилась в начале мая, и осталась в Белграде… с ним. Сейчас всё от него зависит. Не попросит у меня руки и сердца, уйду в обитель навсегда, вечной невестой к другому жениху. Это решено. Не трать время и сил, мама, не уговаривай! Решение моё твёрдо, ты меня знаешь.

– Я не уговаривая, дочка, – только и могла вымолвить Десанка. – Дай, Бог, тебе удачи и счастья на любом пути… Это твой троллейбус? До вечера… Да, назови его имя.

– Искандер Тимуров, – донеслось до Десанки уже с подножки троллейбуса.

Глава VI. Время последних Борисовичей

Внимание, читатель! Эта глава писана не рукой беллетриста. Здесь автор романа размещает статью. Ибо описание художественным словом слабых мест державной конструкции СССР, ставших причинами его краха, потребовало бы отдельной части в несколько глав. Крушение Российской империи (в романе – Белая Империя) было подготовлено известными событиями последних десятилетий её истории. Смертельные язвы и бациллы, ускорявшие естественное старение тысячелетнего государственного устройства, наблюдались думающими умами. Их можно было изображать художественными средствами – малым количеством выразительных образов. Но скоропостижная смерть Красной Империи, казалось, находившейся на вершине военного, промышленного, научного могущества, внезапное падение её в пропасть с космической в прямом смысле) высоты, требует анализа в объёме монографии или отдельного романа-эпопеи. Притом, требуются особые художественные приёмы. Поскольку обычной образностью, самым-самым впечатляющим художественным словом трудно убедить читателя в неизбежности обрушения в одночасье мировой сверхдержавы. И сейчас нередки попытки объяснить эту катастрофу теми или иными случайностями внутренними и внешними. Ни одна из них не выдерживает критики. Гибель новой, на просторе Государства Российского, страны была заложена волею Рока при её создании. Она зрела в глубине государственого тела, а в последние десятилетия процесс распада так убыстрился, что ум человеческий уже не поспевал осознавать его. Отдельные голоса проницательных умов заглушались мощным звучанием на мотив «всё хорошо, прекрасная маркиза»…

В советской стране долго ощущалось колебание земли от массового забега с целью «догнать и перегнать Америку». Никита Хрущёв, давший ему старт в мае 1957 года, имел ввиду, в основном, производство мяса и молока, но желание добиться максимально быстро и с наименьшими затратами впечатляющих результатов, породило массу авантюристических инициатив. Среди них «кукурузная лихорадка», «мясные компании», «молочные рекорды». Начались непродуманные административные реформы. Они повлекли за собой экономические и социальные перегибы, которые привели к серьёзному кризису советской хозяйственной и общественной систем. Догоняли богатую страну босиком, на тощий желудок, с пустой сумой. Так, конечно, бегать сподручней, только на короткие дистанции.

Реформы тех годов сопровождались сильным давлением центра на местных партийных генералов, руководителей крупных предприятий и председателей показательных колхозов-миллионеров. Республиканское, краевое и областное партийно-хозяйственное начальство с усердием передавало импульсы низшей «номенклатуре», а та погоняли рядовых работников. Конечно, принимались меры по улучшению жизни населения, однако они касались в первую очередь горожан. Широкое жилищное строительство, которое почти удвоило за десятилетие жилищный фонд городов, обошло стороной родные веси. Целина с её фейерверком при праздничном взлёте и скорым стыдливо прикрытым падением, интересы глубинки почти не затронула. Короткая «культурная оттепель», породила неформалов и диссидентов. Большинству советских граждан они представлялись некими марсианами, никак не землянами, тем более не соотечественниками. Потребность во фронде покрывали «кукурузные» анекдоты и безудержное зубоскальство по поводу «перехода к коммунизму в 1980 году».

Вот первый искусственный спутник, Гагарин, женщина-космонавт, посадки аппаратов на Луну и Венеру радостно впечатляли не только подростков и молодёжь. Успехами СССР в космосе гордились все, как и сбитым американским самолётом-шпионом. Это помогло пережить унижение Карибским кризисом. Любили Фиделя Кастро, как Спартака современности, тем более, что и внешность он имел фракийского героя, хотя герой современности намертво присосался к нашим полупустым закромам. Презирали невозвращенцев, вроде тех «уродов на коньках», Белоусову и Протопопова. Их и подобных им массово перевешивали возвращенцы из учреждений ГУЛага, которые, несмотря ни на что, остались советскими людьми. Разделяли глухое возмущение старших по поводу трусливой расправы с прославленным маршалом Жуковым. Ненавидели китайцев, покусившихся на наш остров Даманский. События в Чехословакии озаботили, не более того.

Дефицит товаров первой необходимости и продуктов питания с каждым годом столь победоносно очищал полки магазинов, что перестал вызывать отрицательные эмоции. Наоборот, дефицит полюбили «странною любовью», как Миша Лермонтов – Родину. «Достать» – это эмоционально совсем не то, что «купить». Купить каждый может, будь в кармане деньги, а на прилавках – продукты питания и товар. А вот, «достающий» то, что как бы и не существует в природе, должен надеяться не только и не столько на удачу (идёт мимо, а тут выкинули, и очередь ещё не набежала), сколько на личные специфические качества – ловкость, сообразительность, умение заводить полезные знакомства и тэ пэ. Вот тогда в твоих руках могут оказаться, к примеру, гэдээровское моющее средство «Бадузан» (для жены и не жены, в чьих глазах ты при этом взлетаешь) или полкило копчёностей, или банка эмалированной краски на всякий случай. Существуй особый советский дефицит в эпоху Геракла, герою пришлось бы ставить победную точку в своей славе на тринадцатом подвиге. Иначе бы не признали. Особенности же советского дефицита состояли в том, что им могли стать яйца куриные, масло коровье, лезвия для бритья, интимные изделия, гречка, обыкновенный хлеб (в разгар покорения Целины!), обручальные кольца, посуда, постельное бельё, бычки в томатном соусе, буквально всё, что производится для «блага человека» (Всё для блага человека! – был одним из девизов правящей партии).

Взрослые обязаны были посещать политинформации. Там им объясняли преимущества развитого социализма перед загнивающим капитализмом. Если кто из них и задавал вопросы «с подковыркой», то они звучали лояльно, и вопрошающий кивком головы или молчанием, разумеется, согласным, принимал ответ, которым объяснялись «временные трудности». Дети и зелёная молодёжь, со свойственным им максимализмом, вслух и про себя уличала родителей и школьных наставников, прессу и другие средства массовой информации во лжи. Так усугублялся конфликт поколений, обострялся молодёжный нигилизм.

Беспокойное время шарообразного, лысого «верного ленинца» сменилось, как и положено череде времён, тихим застоем в царствование благообразного гениального секретаря Брежнева. Его даже своеобразно любили, видя в генсеке «тишайшего» правителя, отмахиваясь от слухов про «психушки» для инакомыслящих.

Много горячих, пристрастных разговоров вертелось вокруг очередной экономической реформы. Последняя началась возвратом к министерской централизации от «вольности» Хрущёвских совнархозов. Вместе с тем предприятия получали некоторую автономию. Жизнь требовала рынка, хотя бы «социалистического», а страна получила «хозрасчёт». Даже из этого можно было выдавить немало полезного при компетентности кадров. Только среди партийных руководителей на местах уже укоренились отношения личной преданности, в которых верность патрону превалировала над компетентностью. Советский феодализм с его семейственностью партийно-хозяйственной номенклатуры вступал в апогей. Другой причиной постоянных сбоев в экономике оставался принцип вертикального подчинения в системе министерского планирования и управления. Отсутствие горизонтальных связей продолжало множить трудности. Становилось ясно, что новейшая реформа представляет собой набор разрознённых и противоречивых мер.

Действительность раздражала людей внешними проявлениями какой-то странной, происходящий изнутри разрухи. Например, глаза повсеместно видели продукцию низкого качества, к тому же поступающую с предприятий на прилавки магазинов нерегулярно. Многие понимали и причины такого положения (и не боялись о них говорить): недостаточное, нерегулярное снабжение предприятий исходными материалами (отсюда простои и авралы), их низкое качество, отсталая технология, изношенное оборудование. Но мало кто обвинял во всём этом социалистическую экономику.

Центристская политика правящей группы жёстко предусматривала разрешение внутренних конфликтов «при закрытых дверях», обязательное достижение консенсуса ради политической стабильности и удержания власти, что исключало подлинное решение жизненно важных для страны проблем. До середины семидесятых годов главными протагонистами в выборе экономической стратегии были генсек Брежнев и премьер Косыгин. Для первого приоритеты выстраивались в следующем порядке: сельское хозяйство, тяжёлая индустрия, оборона, освоение Сибири. Предпочтения второго были отданы лёгкой промышленности – основе повышения уровня граждан. Окружению Косыгина была присуща склонность решать политические проблемы, исходя из прагматических соображений, оставляя в стороне аспекты, относящиеся к доктрине и идеологии. Брежнев и бдительный страж чистоты Марксизма-Ленинизма член Политбюро ЦК КПСС Суслов не переставали подчёркивать ведущую роль «партийности» – первого условия, необходимого для занятия ответственного поста в любой области деятельности. Эти консервативные тенденции возобладали после ХХV съезда КПСС в марте 1976 года. Причём, дряхлеющий генсек не на шутку увлёкся погонами и боевыми орденами.

Правящая группа «организовывала и вдохновляла» деятельность Вооружённых сил через армейские политорганы. Преследуя собственные интересы, армия активно поддерживала сторонников приоритета тяжёлой промышленности, военно-промышленного комплекса и оборонных отраслей, то есть Брежнева и Суслова. Генсек, торжественно облачившись в форму Маршала Советского Союза, тем самым утвердил симбиоз коммунистических и военных интересов, смешав идеалы партии и армии. Последняя, образец социальной организации, укрепила своё положение благодаря приоритету, отданному военным расходам, что позволяло стране вести международную политику сверхдержавы.

Молодые глаза плохо различают язвы времени, не читают предупредительных надписей, тем более не чувствуют угроз, таящихся под лакированной поверхностью вещей и явлений. Личная жизнь кажется соизмеримой с вечностью. Для молодых героев этого повествования она началась и проходила в «Союзе нерушимом». Кто тогда мог помыслить о скором крахе системы с названием СССР! Тем не менее, долгосрочные тенденции уже начинали своё разрушительное действие. Экономика натолкнулась на демографический барьер – естественное уменьшение доли трудоспособного населения. И теперь темпы её роста зависели только от производительности труда. Правительство решило вместо реформы организации труда пойти по пути закупки иностранной техники и технологий, чувствуя неспособность обеспечить эффективное использование человеческих ресурсов и интеллектуального потенциала общества. Ведь пришлось бы пойти на ломку централизации, директивного планирования, признать рыночное ценообразование, отказаться от контроля за материальным стимулированием, от ограничения всех видов индивидуальной трудовой деятельности. Позднее, когда было уже поздно, академик Заславская не оставит выбора: чтобы выйти из кризиса, вызванного прежде всего провалом системы организации труда, необходимо допустить частную инициативу, именно ту, которая считалась нелегальной и относилась к теневой экономике.

Становилось угрожающим фактором истощение традиционной сырьевой базы, которая сдвигалась на восток, что вело к росту себестоимости сырья, обостряло положение с транспортом, ещё одной проблемой в СССР. О физическом износе и моральном старении оборудования и основных фондов и говорить не приходится. Одна из наибольших опасностей целостности страны таилась в неудержимом росте удельного веса военных расходов, что тормозило гражданское производство. Военно-промышленный комплекс буквально пожирал страну, далеко перешагнув за разумно достаточный уровень обороноспособности.

Превращение деревенской страны в городскую и, как следствие урбанизации, повышение общего уровня образования также содержало в себе разрушительный заряд. Со второй половины семидесятых годов проявилось общее недовольство своей работой молодых специалистов, получивших хорошее образование и высокую профессиональную подготовку. Инженеров и учёных всё чаще использовали не по специальности, в то время как на ответственные посты, исходя из «личной преданности», выдвигались «серые», некомпетентные люди. Огромное большинство людей не имело возможности в условиях тотального дефицита, многих запретов на недвижимость и технику удовлетворить свои потребности, чему свидетельство – головокружительный рост вкладов в сберегательных кассах.

Диссидентов было слишком мало, чтобы поколебать такую махину, как СССР. Но развитие городской субкультуры, повышение общего уровня образования породили общественную структуру, отличавшуюся гаммой «неформальных образований», «микромиров» и уголков «самоуправления» со своей социальной базой, культурой и «контркультурой». Она наполнялась исследователями и учёными, молодёжными группами, профессиональными и межпрофессиональными ассоциациями. Эта «неформальная» жизнь мало-помалу заставляла прислушиваться власть к своему мнению и своим требованиям. Началась она с культурного поля. Вспомните Высоцкого! «Неформалы» и зачали гражданское общество в стране. Хотя и находились «неформалы» под контролем партии, не являлись оппозицией к государству, они, пользуясь некоторой автономией, становились противовесом по отношению к официальным учреждениям. Придёт время, и неформалы первыми выйдут на улицу…

Вначале разрешили дозированную гласность – Горбачёвский, со единомышленниками, спектакль либерализации советского режима, на котором теряющие доверие государственные идеологи разыгрывали гармонию между критикой недостатков «развитого социализма» с его якобы неоспоримыми ценностями. Но существовавшие под спудом мнения вырвались, как горячие газы из жерла вулкана. Автором этого масштабного действа не мог быть один человек даже с многочисленной группой реформаторов. Его породил смертельный кризис советской экономики. Выйти из него можно было лишь путём «встряски» всей страны, подобной той, что пережила Россия с отменой крепостного права в 1861 году. Требовалось изменить условия производства и методы управления экономикой, избавиться от оков «административно-командной» системы. Она была оправдана в период начальной индустриализации после разрухи революции и гражданки, спасительна в годы войны. Но стала тормозом хозяйственного развития в последней трети века. Выплыть на вольный простор из идеологического, политического, экономического и социального тупика реформаторы предполагали на «трёх китах», названных, гласностью, ускорением и перестройкой .

Со свободой слова русские превзошли себя, и здесь добившись воли, то есть, той степени свободы, которая уже не ощущает никаких границ, в том числе моральных. Ускорение , воспринятое вначале как обычный лозунг, отразилось в бешенных, поэтому самих себя сминающих процессах обновления, которое ждало массы, не представляя реально, чего конкретного ждать. При этом сшиблись консерваторы и революционеры, вынудив лавировать между ними «главного затейника» опасного эксперимента. Тот, как один из его самодержавных предшественников, страну поднял на дыбы над самой бездной , но, увы, не рукой железной . На всё это растратились малые способности и воля реформатора.

С перестройкой же случилось то, к чему применимо образное выражение известного государственного деятеля: хотели как лучше, а получилось как всегда … Непродуманная, поспешная, исполняемая пигмеями, притом, при неблагоприятных внутренних и мировых условиях, «реконструкция всего здания советского общества» привела к разрушению и распаду всей старой система до того, как появилась новая. Произошло крушение красной империи, построенной на развалинах белой три четверти века тому назад. Собственно Россия уцелела приблизительно в границах царства первых Романовых. И погрузилась в своеобразную Смуту. Ни одна из начатых в экономике реформ не дала положительных результатов. В деревне после колхозных экспериментов почти не сталось инициативных земледельцев. Бывшие колхозники враждебно приняли «новых кулаков», фермеров-одиночек, вроде «Архангельского мужика». Старый бюрократический аппарат выступил против перемен. В государственном секторе воцарилась меновая, бартерная экономика; в частном – «экономика казино». В её рамках новые предприниматели искали немедленной спекулятивной выгоды производства товаров и услуг, в ущерб развитию с дальним прицелом, В условиях нестабильной политической ситуации речь шла о получении максимальной прибыли в кратчайшие сроки, прежде чем в очередной раз изменятся правила игры. Воцарялся примитивный хищнический капитализм. И в нём невольно оказались герои нашего романа.

Глава VII. Живые и мёртвые

Полковник в отставке Искандер Тимуров оставил Александру вдовой, когда собственный восьмидесятилетний рубеж остался далеко позади. Вторая жена в его понимании всегда была молодой. Среди идущих за гробом по аллеям Новодевичьего кладбища её можно было принять за дочь покойного. Разница в возрасте между супругами всегда позволяла. На здоровье она не жаловалась, при сидячей работе учёной дамы сохранила фигуру горянки. Сплошная седина её густых, в крупных локонах волос казалась крашеной. Несколько ветеранов-сослуживцев, переживших военного атташе, всё более отставали от процессии на старческих ногах. Рядом с Александрой шли их, с Искандером, младший сын Георгий, лет тридцати, вылитый Каракорич-Рус, и внучка Искандера, совсем юная Фатима. Родные звали Фатиму, не без иронии, ханшей. Её бабушкой была рано умершая Софья Олимова, первая жена Искандера. Гордясь родовой связью с эмирами Бухары через прадеда, генерала Советской Армии Шомурода Сейидовича Олимова, и с известным трёхъязычным поэтом, Фатима приняла в перестройку фамилию Мангыт-Тимурова и стала наносить макияж так, чтобы её славянское лицо выглядело восточным. Но кто сегодня вспоминает о последнем эмире Благородной Бухары! И кто открывает поэтические сборники, когда Маринину не успеваешь читать!

Много лет назад юная супруга почти пятидесятилетнего полковника Тимурова охотно согласилась на его желание посетить в медовый месяц Соловецкие острова. «Когда ещё выберемся? Где-то там прах моего отца, возможно матери. Хоть камням поклонюсь. И тебя родителям представлю».

Истоптав подошвами обуви острова за две недели, перед отбытием на материк наняли лодку на Большом, чтобы ещё раз посетить Онуфриевский погост. Молодые побывали на нём в первые дни, но Тимуров постоянно возвращался к нему памятью. Что-то возвышенно-тоскливое закралось в его душу, когда открылось усеянное гранитными крестами поле от алтарной апсиды церкви до моря. В последующие дни погост при церкви нет, нет да и наплывал на глаза, сердце подсказывало: там, ищи там!

День выдался чудесным: море, воздух, скалы – всё было залито опаловым светом солнца, стоящего низко, за холмистой грядой. Лодочник подвёл судёнышко к галечно-валунной косе. Дальше участники свадебного путешествия двинулись пешком в сторону белевшей на бугристом берегу одноглавой церкви Свято-Онуфриевской обители. Погост выходил к морю. Отсюда и пошли петлями, разбирая надписи на крестах. Кроме них, двоих, по кладбищу бродила женщина, закутанная в чёрную шаль, с непокрытой белой головой. Приблизившись к молодожёнам, она сделала знак рукой следовать за ней. Искандер и Александра, переглянувшись, повиновались. Незнакомка направилась в сторону залива, противоположную косе. Возле большого валуна приостановилась и будто растворилась в воздухе, исчезла. Выйдя на это место, молодые заглянули за валун. Никого нет. Странно. Тут взгляд Искандера привлёк внимание крест, высеченный из цельного гранита. На нём читалось: о. Иоанн, ниже – Мария. «Здесь, – произнёс Тимуров срывающимся от волнения голосом. – Они здесь. Сердце аподсказывает. Здравствуйте, родные!».

Более тридцати лет минуло с того дня. Александра, записанная при переходе в советское подданство на девичью фамилию матери и сохранившая её при замужестве, проводила до могилы своего единственного за всю свою жизнь мужчину. Он скончался тихо, во сне. В последний свой земной вечер, он, как обычно, заглянул к жене, чтобы пожелать ей доброй ночи. Это был ритуал, принятый с тех дней, когда они стали спать раздельно; длился он обычно минуту-другую. А тут старый Искандер вдруг присел на край дивана и предался воспоминаниям. Многих вспомнил из тех, кто был дорог ему в жизни. И эмира добрым словом помянул, хотя Алимхан, знала Александра, приговорил его к смерти. Ему довелось увидеть полное собрание сочинений своего отца, провести первую экскурсию по его музею, в который наконец-то был превращён «Русский дом», побывавший несколько десятилетий недвижимостью Союза писателей Узбекистана. Ему повезло после войны с работой, для которой, видимо, он был рождён. Вырастил детей. Был хорошим мужем и Александре и, не скрывал, Софье. Обеих любил. Сказал, дипломатически улыбнувшись, якобы в шутку: «Живи мы в Афганистане или старой Бухаре, держал бы гарем только из двух жён. Больше мне не надо. Я ведь не хан».

Все дети Искандера записались русскими, хотя паспортная национальность их родителей такого повода не давала. Правда, младший, Георгий, где только было к месту, подчёркивал: я русский черногорец. Более того, получая паспорт, он, с согласия отца и матери, взял фамилию Каракрич-Рус. Его корни, оставшиеся в каменистой почве Црной Горы, волновали его воображение. Ведь он был потомком плужанских воевод. Впрочем, Петром, сыном Борисовым, принявшим имя Каракорич-Рус, гордился не меньше. Почти два века тому назад отпрыск российского однодворца стал зачинателем новой ветви Каракоричей, прославленной советником Петра II и генералом, героем Балканской войны. К досаде Георгия, его изыскания в истории рода по основной линии обрывались на дочери генерала. Он проследил, что Елица была последней владелицей какой-то семейной реликвии русского происхождения. Расспросить он её не мог: мать Арсения, перешагнув 113-летний жизненный рубеж, ушла к Богу за три года до рождения домашнего историка Каракоричей и была погребена в алтаре монастырского храма. Вслед за бабушкой Десанкой, скончавшейся в Плужине на уроке русского языка, внук любил, когда кто-нибудь из собеседников отмечал малочисленность жителей Монтенегро, поправлять: «Вот и ошибаетесь, милстидарь: нас с русскими двести миллионов».

Через несколько дней после похорон мужа Александра Николаевна, возвратившись из издательства, где она делала последнюю правку выходящего под её редакцией русского – штокавского словаря, обнаружила в почтовом ящике два письма в одинаковых конвертах. Одно – ей, другое – Искандеру. Обратный адрес там и там указывал на подмосковный наукоград Реутов. Письмо пришло от С.А. Скорых. Где-то она уже слышала это имя…

Глава. VIII. И вновь Андрей Корнин, Борисов сын

Старики Корнины с минуты на минуту ждали сына Андрея. Последний раз он позвонил по мобильнику, проезжая Гатчину, а оттуда до Сиверска тридцать километров, потом поворот с магистральной трассы к военному аэродрому, и меньше чем через четверть часа он будет дома. Отставной майор ВВС Борис Павлович Корнин остался жить в военном городке. Жизнь для него теряла полноту без рёва авиационных моторов. Он своё отлетал на винтовых и реактивных аппаратах. Теперь слышит, как взлетает и садится молодая смена. Иногда приходит на командный пункт авиационного полка, смотрит на недоступные теперь для него машины, вспоминает лётчика «от бога» дядю Федю и себя, курсанта Уфимского аэроклуба, в кабине «Як-18».

Из кухни доносится запах пирожков «как у бабушки». В жизни Андрея Борисовича была только одна бабушка Нюра – мамина мама. Бабушку Зою вместе с дедом, Павлом Александровичем Корниным и вторым дедом, Никандром Ивановичем, забрала война. Давно уж и Анны Пименовны нет, а пирожки по её рецепту Маргарита Никандровна выпекает к приезду младшего сына. Он для неё в любом возрасте – всё Андрюша. Старшего его брата убила водка, и остался для школьной учительницы свет в одном окошке и горькие воспоминания.

Чёрный, солидный, как танк, внедорожник одолевал последние километры дороги к аэродрому, разбитой перестройкой и либерализацией. Впереди появились жёлтые коробки военного городка в тусклой тополиной зелени. На отшибе – средняя школа. Его, Андрея Борисовича, второй родной дом. Там до сих пор учительствует Маргарита Никандровна. Пушкин назвал лицеистов и педагогов семьёй. Это была здоровая семья на памяти сына военного лётчика. Она обладала неисчерпаемым потенциалом самовоспитания. Старшие «пасли» младших, природные лидеры увлекали за собой ребятню. А чтобы те не увели куда не надо, существовали пионерская организация и комсомол. В тесном мире, где все между собой знакомы, учителя имеют возможность присматривать за подопечными и вне классов. Ещё одна особенность школ малых городков: это и высшее учебное заведение в очерченном горизонте, и своеобразный клуб – общий для учеников, преподавателей и родителей, местной общественности, которая включает в себя всех жителей. Природа здесь не в парках и бульварах и не за какими-то там кольцевыми автострадами, куда надо добираться транспортом, а за школьным забором – рощи, речка, пойменные луга. Правда, местность здесь основательно заселена. Послепетровская эпоха оставила после себя величественные постройки, заслонившие Русь изначальную, надолго потеснённую шведами к югу, в пределы псковские и новгородские. Но Ивангород, Старая Ладога, поклонные кресты на раздорожьях напоминали, что русские здесь не пришлые. При таком обилии памятников старины история Отечества давалась легко, ибо рукотворные её следы будили встречные вопросы. Живя в таком окружении, не нуждаешься в идеологии, чтобы проникнуться настроениями патриотизма. Патриотизм земли – самый крепкий, как дом, чей фундамент уходит глубоко в грунт. Официальный советский патриотизм, подменяющий понятие «Родина» понятием «Социалистическая Родина», не мог, за некоторыми исключениями, перестроить душу русского ребёнка, с рождения наделённого чувством родной земли, которое подпитывалось звуками русской речи. Эти чувства воспитывались «узнаваемыми», как лица близких, образами окружающей природы, «дымами отечества» над своими (их ни с какими другими не спутаешь) крышами, умилительными предметами быта, вроде расписной деревянной ложки, лицом соседа, бросившим на ходу, но не ради приличия, «доброе утро». Физическое ощущение родной земли позволяет русскому человеку хулить, на чём свет стоит, неисчислимые и неизлечимые, видно, язвы любезного Отечества, оставаясь преданным ему до последнего дыхания.

Заберёшься, бывало, на крышу дома, на старую березу в школьном дворе влезешь, кольцо плоской холмистой гряды тут же охватит знакомый окоём. Даль словно соткана из воздуха: такая же прозрачная и зыбкая, синяя на первом плане и лиловая, где белесый небосклон смыкается с горизонтом. Угадываешь рощи, пахоту, луга, строения. Какой простор! И в всё, что в нём – образы твоей Родины. Нет ей предела. Восторг и гордость охватывают душу.

Ближний мир за пределами аэродрома и поселения военных – городок Сиверский и его окрестности, обозримые детскими глазами, – вносил свою неповторимую лепту в создании физического и нравственного облика биологической «заготовки», названной при появлении на свет Андреем Корниным. Но над ним довлел весь необъятный дальний мир, скрывавшийся за горизонтом. Он давал знать о себе, в основном, голосами радиоточек, радиоприёмников и периодической печати, зримыми образами кинохроники и начавших уже тогда своё триумфальное шествие телеэкранов. Книги и художественное кино рассказывали о его былом. Эти полуфантастические пространства огромной страны, занимающей две пятых площади Евразии, незаметно, но должно быть, неизмеримо более мощно, чем Малая родина, влияли на формирование каждой новой личности местного племени, потомков крепостных Екатерининских вельмож с графским титулом, и пришлого люда.

Классика открыла Андрею Корнину Россию, иные страны в обход официальной истории. Благодаря политике партии, библиотеки школ снабжались регулярно и достаточно полно выпускаемой литературой и периодикой.

Учился Андрей легко. «Пятёрки», казалось, сами скакали в дневник, как кузнечики. По натуре был вожаком. Этому благоприятствовали рост и физическая сила, чем природа не обделила последнего из Корниных. Ребята ведь выбирают вожака из кандидатов просто, как при «детстве человечества»: истинный лидер тот, кто в словесном поединке не пасует, а победную точку может поставить кулаком в честном ристалище. Но немаловажно для авторитета была его успеваемость по школьным предметам. За «двоечником» с бицепсами Спартака и ростом Фиделя Кастро разве что такие же «двоечники» с оглядкой тянулись. Неприятностей с такими «лидерами» было много. Поэтому предпочитали того, у кого кроме физической силы был ещё «царь в голове».

Несмотря на хорошую учёбу, Андрей от домашних обязанностей освобождён не был. Однако сил и энергии хватало и на спорт. Добиваться успехов помогали уверенность в себе и настойчивость; а главное, чувство стыда перед близкими, перед друзьями и девчонками, которое хуже смерти, если отступишься, остановишься на полпути.

В советских семьях, в которых, как правило, взрослые служили, дел по дому накапливалось невпроворот. За них брались без вступительных речей. А если умело, «вкусно», увлекательно, то руки ребёнка непроизвольно сами начинали повторять движения «заводилы». Частый повтор рождал привычку. Незаметно приходило умение. Нередко открывался к тому или иному делу талант, который, будучи помноженным на упорство в труде, создавал удивительные по мастерству исполнения вещи или демонстрировал отличные результаты труда. Не давал сбоя замеченный родителями главный метод воспитания детей – достойно жить друг с другом, со всеми домочадцами и соседями, с каждым, с кем сводят обстоятельства. Дети наблюдательны. И поскольку родители – высший авторитет в доме, дети копируют их поступки в различных жизненных ситуациях. Жизненная позиция уже зрелого Андрея Корнина закладывалась именно в детстве. Взять хотя бы эту запись в дневнике, который он вёл с перерывами с юности:

« Мне, считаю, повезло, что я прошёл дошкольный курс, потом школу и наконец домашний университет нравственности, что я вырос, сделал заявку на звание личности в особой среде военного и педагогического быта (учительница мама и дома – учительница). Такая среда, по моему мнению, способна стойко сопротивляться порче нравов, «просвещённому одичанию». Там, где быт суровей и проще, там и души чище. А чистая душа неустанно очищает мозг от засорения. Считаю глупым вопрос, что лучше для воспитания, столица или провинциальный город, мегаполис или тихий посёлок. То и другое – это половинки мира, а всякое уполовинивание лишь отнимает от целого. И преимущества получаются однобокими. Русская глубинка – лучший нравственный воспитатель (но только в том случае, если начинать воспитание с чистого листа, а не перевоспитывать). Город способствует обогащению ума, но только в том случае, если ум уже способен решительно отвергать грязные соблазны городских закоулков, которые могут на первый взгляд выглядеть заманчивыми, волнующими неизведанной новизной. Так что «лучше» и то, и другое в пропорциях, благоприятно усвояемых каждым отдельным индивидом. Рецепта никто не даст. Его попросту не существует. Тут как кому повезёт, кто наилучшим образом использует для надстройки личности нравственную основу, заложенную в детстве и подростковом возрасте».

Потом, получая высшее образование в столицах, Андрей вернётся к этой теме в том же дневнике: « Любой уголок Ижорской земли – не глушь. Здесь и деревня ощущает себя членом тесной урбанизированной семьи, а Сиверский, по сути посёлок, «усиленный» военным городком, вообще городом себя почитал, младшим братом Гатчины. Тем не менее мне пришлось делать усилия, чтобы, сохранив себя как личность, вписаться в жизнь не просто города, а мегаполиса без потерь, стать полнокровным его членом».

Казалось бы для мальчика в семье лётчика выбор пути ясен. Однако детское внимание Андрея сызмала было направлено к железной дороге. Удивительное совпадение (или атавизм?): выйдя лицом и фигурой в прапрадеда Александра Андреевича, праправнук унаследовал через головы трёх поколений Корниных его интерес к железной дороге. Притом, этот интерес окрашивался особым лирическим восприятием стальных подставок под колёса поезда. Он воспринимал их нитями Судьбы. Вообще, железной дорогой грезили многие в глубинке. Она рассекала замкнутый круг обычной жизни, уводила к удивительной, незнаемой «планете», где всё иное – загадочное, манящее, сулящее высшее состояние души. Вот выйду на станцию (мечтал подросток), дождусь поезда, вскочу в вагон и полечу в желанное будущее. Одним из самых любимых развлечений детворы да и взрослых маленьких городков были прогулки по станционной платформе. Поезд, как образ мечты русского провинциала, описан Куприным. Казалось, здесь останавливаются передохнуть минуту-другую от быстрой езды избранные, чтобы свысока взглянуть на провинциалов и унестись в ту недоступную даль, откуда возвращаются только отпетые неудачники.

И ещё одно призвание чувствовал юноша Андрей Корнин – к военной службе. Это, можно предположить, от ещё более далёкого предка, трижды прадеда и полного тёзки Андрея Борисовича, артиллерийского офицера. Борис Павлович смутно помнил по рассказам отца, что родоначальник Корниных был удостоен внимания императора Александра I под Парижем в 1814 году, а спустя сорок один год сложил голову добровольцем при обороне Севастополя.

Отличная школьная подготовка, воля и упорство позволили Андрею Корнину реализовать обе мечты: в свои двадцать два года он вышел лейтенантом с дипломом инженера по эксплуатации железных дорог из Ленинградского высшего военного училища железнодорожных войск и военных сообщений. А через десять лет капитан Корнин закончил Академию тыла и транспорта. Всё это время он в Москве. Служил с полной отдачей знаний и физических сил. И при этом нашёл братскую могилу под Волоколамском, с прахом рядового стрелковой части Павла Александровича Корнина.

Отец в ожидании сына вышел на крыльцо подъезда. Через растворённое окно кухни, на первом этаже, слышно было, как гремит посудой Маргарита. Кажется, едет: с лесопосадки вдоль магистрали свернул, блеснув стёклами чёрный автомобиль. Издали узнаётся внедорожник-мастодонт – под стать крупной, несколько полноватой фигуре Андрея. И в кого он такой уродился?! Мысленно представил его, высокого, статного, с круглой, в короткой стрижке, сплошь белой головой. Седина эта досталась ему в Приднестровье, где толковый командир подразделения военных путейцев выполнял ответственейшее задание правительства. И выполнил, судя по полковничьим погонам вне очереди и по ордену Красной Звезды. Из пачки сыновьих писем отец отложил в заветною папочку одно, которое часто перечитывает воочию и по памяти, как сейчас, переместившись от подъезда трёхэтажки за палисадник к дороге:

« Мне же с отрочества хотелось стать русским офицером. Именно русским, хотя при наличии советских таковых не было, но словосочетание употреблялось в приватном разговоре с гордостью. Сколько противоречивых мнений о себе представители этого древнего служилого сословия выслушали из уст пишущей братии и витийствующих «мыслителей» праздной толпы! Как изменчиво было за последние сто лет капризное, восторженно-легкомысленное и жестокое пресловутое общественное мнение! Об убийственном действии этого мнения с горечью писал военный теоретик и историк генерал-лейтенант Евгений Мартынов по результатам Русско-японской и Первой мировой войн в начале ХХ века. А вспомним брань и плевки в сторону «золотых погон» (гораздо чаще защитно-зелёных) в последнее десятилетие: продажность, некомпетентность, забвение офицерской чести, другие нелестные оценки. Конечно, проявлялись тогда признаки упадка в среде служилого люда, временами и местами по вине наших правителей всех рангов (да и не без нашей личной вины) нашей страны, переживавшей смуту. Неужели не дослужу до осветления, самоочищения армии, до общего её выздоровления? Ведь всегда в ней преобладали силы нравственно-чистые, не подверженные неизлечимым болезням духа, одряхлению исторической памяти. Преобладали стойкие носители офицерской чести, что всегда было свойственно русскому офицерству в массе. Я, как пристегнул курсантские погоны, хотел стать именно таким: плывущих рядом не топить, идущим наискосок ножку не подставлять, оступившихся поддерживать. Что до естественной мечты о крупных звёздах на погонах, так ведь плечи широки, на такие, наверное, звёзды сами посыплются. А, отец? Что на это скажешь? В способностях своих сомневаться мне не приходится. Самолюбие здорово, если ты здоров, прости за такой выверт. То, что я в первую очередь железнодорожник, нисколько не умаляет меня в собственных глазах. Русское, российское офицерство – явление особое. Не только передовой отряд защитников Отечества. Ни один офицерский корпус (будь то во Франции, Германии, Великобритании) не дал своему государству столько деятелей культуры и науки, землепроходцев, сколько наш, российский. И какой «пробы»: Лермонтов, Лев Толстой, Римский-Корсаков, Федотов, Пржевальский… А в технике Можайский, Крылов, Бекетов, Шиллинг, Чебышёв, Макаров. Раз уж взялся за гуж, то бишь за стальную рельсу, отдам всего себя, не сомневайся, избранному делу, не отступлю от традиций военных инженеров России ».

Борис Павлович уже не сомневается: его машина. И мысленно успевает «дочитать» то письмо: « Годы моей учёбы в училище совпали с повышенным вниманием «партии и правительства и «лично Леонида Ильича Брежнева» к вооружённым силам страны. В это время удовлетворялись почти все неуёмные запросы военно-промышленного комплекса. Маршалы и генералы уже не просили по форме, а требовали. Правители же, не имея возможности удовлетворять аппетиты требующих, разницу покрывали льстивыми словесами. Они, эти словеса, входили в назойливое военно-патриотическое воспитание будущих офицеров их «организаторами и вдохновителями». Нас буквально пропитывали «партийностью», призывами «мобилизовать», «повысить», «укрепить». Просто удивительно, что подавляющее большинство из нас вышло из училища русскими офицерами, а не стахановцами в военной форме ».

Когда «мастодонт» сына остановился напротив асфальтовой дорожки, ведущей через палисадник к подъезду офицерского дома, на дорогу легко выпрыгнул заметно похудевший Андрей Борисович. На нём было цивильное – брюки и рубашка, сандалии на ремешках. Необычный для него наряд. К родителям он приезжал всегда при полном военном параде. Любил офицерский мундир и гордился орденом, который дают за боевые заслуги. Но не это насторожило отца, а улыбка сына – какая-то ненатуральная, вымученная.

– Говори сразу, сын: у тебя заботы? Не болен ли? Марина? Дети?

Андрей Борисович отрицательно покачал головой, прикрылся встречными вопросами, обычными после долгой разлуки близких людей, вновь сел за руль и усадил отца рядом. Они объехали дом, и полковник заглушил двигатель у чёрного входа напротив детской площадки. Извлёк чемоданы из багажника. Только тогда ответил на вопросы родителя:

– И заботы, и всё остальное. В отставке я. Ушёл из армии. Вернее, нужда во мне отпала.

Борис Павлович опустил руки:

– И что теперь?

– Пойду служить капиталисту. Для начала. Там видно будет.

Глава IX. Божественный глагол

Читательское заблуждение полагать, будто автор волен вызвать того или иного героя своего сочинения на любую его страницу по собственному хотению. Такая возможность убывает по мере увеличения стопки исписанных листов, где воображаемый мир получает всё большую самостоятельность в отношении творца, а действующие лица в нём всё чаще зависят друг от друга, вынуждены действовать в согласии с общей конструкцией призведения.

К примеру, мы (автор романа и читатель) расстались с праправнуком чёрного гусара и художника Скорых, когда он студентом-горгяком был; следующая же встреча могла состояться только более тридцати лет спустя. Другие события требовали огласки, другие герои ждали своей очереди.

В свои пятьдесят «с хвостиком» лет Сергей Анатольевич, враг табака, умеренный в еде и разборчивый в горячительных напитках, выглядел отлично. Седина, прядями в волосах над небольшим лбом и в бородке, подчёркивала моложаво лицо. Неизбежные следы старости вокруг глаз и в глазах прикрывали тонированные стёкла очков. Физической сохранности небольшого сухого тела способствовала многолетняя экспедиционная работа в Карпатах. Он дышал их воздухом, пил воду ключей; испытывал блаженную нагрузку на все мышцы горного ходока. За тридцать полевых сезонов он прошёл маршрутами по долинам, вдоль и поперёк хребтов не меньше шестидесяти тысяч километров, а это длина трёх земных меридианов от полюса до полюса, многозначительно подчёркивал дед, живописуя внучкам свои путешествия. На зиму он возвращался во Львов для камеральной обработки полевых материалов. Там находилась главная база экспедиции и семейная квартира Скорых. Альвина, тоже геолог, родив первенца, сына Алексея, перешла на научную работу, и город уже не покидала. Они были знакомы со студенческих лет. Сергей, увидев в аудитории девушку редкой красоты, похожей на Лину Кавальери с открытки Елизаветы Ивановны, сразу поставил себе цель. И добился её, несмотря на холодность к своей особе избранницы, избалованной вниманием «принцев», в число которых юный Скорых не входил. Ольга Алексеевна после кончины матери, положенной на кладбище рядом с мужем, выменяла дрогобычскую квартиру на более просторную во Львове, и молодые стали жить с общей теперь мамой-бабушкой до смерти последней. В интервале первых десяти лет семья приросла сыном алексеем и дочкой Олей. Будучи уже автором нескольких книг рассказов и принятый в Союз писателей, самую элитную организацию профессиональных литераторов СССР, Сергей Скорых геологии не изменил. В шутку называл себя «неординарной личностью»: среди писателей – геолог, среди геологов – поэт . И всё-таки уйти на вольные хлеба пришлось до выхода на пенсию. Вынудили некоторые последствия катастрофы, подобную которой Россия испытала в первой четверти ХХ века.

Тогда Советский Союз, разваливаясь, делал вид, что всего лишь перестраивается, и этим самообманом заражал абсолютное большинство граждан.

В «Очерках истории русского движения» писатель Скорых оставит свои впечатления от того времени: « Время породило перестройку, и на её волнах закачался привычный мир, казавшийся незыблемым, как египетские пирамиды. Многое из запретного стало доступным, а запретный плод, известно, сладок. Стало очевидным, что в Галиции самым желанным окажется то, что официальная советская пропаганда клеймила «украинским буржуазным национализмом». Большевики лишь загнали вглубь самостийную тоску младорусинов, которых в своё время Вена по стратегическим соображениям соблазнила назваться украинцами. Произведя на свет многочисленный класс пролетарствующей интеллигенции простым почкованием от селян, задавленных убожеством, советская власть создала тем самым огромное плодоносящее поле для «пассионарного взрыва». Свобода по-Горбачёвски, будучи формой анархии, перевозбудила здесь национальное самосознание. У русских и русскоязычных львовян появилось предчувствие, что возникнут проблемы: станет ухудшаться комфортность их существования, начнётся превращение в нацменьшинство со всеми вытекающими последствиями в специфических условиях «Украинского Пьемонта». Мои соплеменники озадачивали друг друга: надо что-то делать ».

Скорых тоже находился под гнётом предчувствий и задавался известным «вечным российским вопросом». Но бездействовать было не по нему. В то время студент Алексей Скорых, будущий архитектор, служил срочную вдали от дома. Ольга Алексеевна загостилась в Одессе у подруги, наслаждались морем. Семейные заботы четы Скорых ограничились Олей, которая училась в начальной школе. Сергей Анатольевич посвятил Альвину в свои планы создать самодеятельную организацию русскоязычных горожан для защиты своих прав, а в литературном труде сделать главным боевую публицистику, образно говоря, перековать свойственное ему лирическое перо в жало, направить его на местных недругов русскости во всех её проявлениях духа. Не умолчал, что, скорее всего, он и все Скорых из-за него попадут в опалу новой власти и «титульного» большинства. Аливину это не испугало. Она была из породы декабристок, что вскоре доказала, не раз бросаясь за мужем в неизвестность.

Сказано-сделано. Нашлись единомышленники. Вскоре Русское общество во Львове стало реальностью, с которой городской власти пришлось считаться. В тот год в Галиции, этом «Украинском Пьемонте», Народный Рух стал оттеснять компартию от власти. Предстояли местные выборы. Для противоборствующих сторон каждый голос был важен. А тут организованный отряд избирателей, в который только что влилась организация «Русская школа». Никому ничего конкретно не обещая, Скорых со товарищи так повёл себя с властью уходящей и властью приходящей, что сумел выхватить у города здание упразднённого кинотеатра буквально под носом зарождающейся национальной украинской киностудии. В нём открыли Русский культурный центр. Наиболее дальновидные из националистов стали коситься в сторону Общества Скорых, как стали называть организацию русскоязычных львовян неофициально. Что за «Русский Рождественский бал» в самом украинском городе Украины? Если панихида по Пушкину собирает вокруг православного храма тысячи москалей, то они могут собраться и для действий, угрожающих молодой украинской демократии. А не получает ли этот Скорых деньги от КГБ? («Звiдки грошенята», – появилась статья в местной газете на мове).

Безумие перестройки сменилось безумием независимости. Она вывалилась из потрясенного Кремля как в сказке, позволив безопасно митинговать, шествовать под "национальными прапорами", объявлять суверенитеты. Обыватель рассуждал: если без крови и пота, ту самую, как её?.. незалежность можно поднять из-под ног, так почему бы не нагнуться. А вдруг впрямь – золотой ключик? Суверенитет же для тех, кто о нем и не мечтал, что тюрьма: попал – не выйдешь. Своя элита не выпустит. Она-то дорвалась.

С конца 80-х годов в «Украинском Пьемонте» началось сокращение школ с русским языком обучения и дошкольных заведений, учреждений русской культуры, СМИ. Во дворах библиотек разводились костры из литературы на языке «оккупантов». Русский культурный центр, школы на русском языке обучения с тех пор начали испытывать на себе акты вандализма со стороны незалежного украинства . Агрессивная тотальная украинизация стала оскорблять национальное достоинство русских. Общество Скорых стало своего рода цитаделью, за реальными стенами которой оставалась надежда сберечь духовные ценности русского мира; главную из них – родную речь. Знаменательно, что в подготовке к такому погрому русскоязычные сыграли активную роль, в массе своей поддержав разбегание «братских народов» по национальным квартирам. Оправданием такой позиции может послужить естественное настроение тех, кому выпадает возможность сменить коммуналку на отдельное жильё в общем доме. Распад СССР, спровоцированный русскими РСФСР, воспринимался соотечественниками в союзных республиках, как благостная децентрализация, избавление от тяжёлой руки Москвы, ощущаемой с раздражением даже в мелочах жизни. СНГ виделся усовершенствованным, демократическим вариантом прежнего Союза, а стремление соседа к культурному пиру на костях большевистских цензоров не вызывало озабоченности: какая угроза может исходить от «красоты, спасающей мир»!? Но реалии 90-х годов изменили настроения. Раньше русскость была частью внутреннего мира отдельных индивидуумов, граждан единой страны. Она мирно придавала творчеству и повседневному поведению национальную окраску, не более того. В новых условиях возникла необходимость доказывать право на национальную школу, культурные учреждения, сам язык; в проявлениях русскости появился оборонительный импульс в разной стадии активности вплоть до превентивных выпадов против подавляющей силы. А ею стало обновлённое украинство.

Легко было «обновиться» в период тотального обнищания, падения общего культурного уровня и нравов, длительной регламентации всей общественной жизни, а затем в условиях неожиданно обретенной «свободы», смахивающей на обыкновенную анархию. В украинство рекрутировались оскорбленные системой и разочарованные в ней: замороченное простонародье и люмпен-интеллигенция. Найти виновника всех бед, «исконного» врага оказалось просто. Русский, москаль! А с ним виноваты и вся история Московии, ее культура, могучий (а значит, «iмперський») русский язык. Убрать его как можно быстрее из государственных учреждений, из украинских школ, из библиотек! Львов, отменив уроки русского языка в украинской школе, дал миру немыслимый пример невежества. Ведь массы лишались уже освоенного знания, который ведет в высокий мир науки, литературы и искусства.

В таких условиях Сергей Анатольевич Скорых мог, как поступили многие из его соплеменников, смириться с реальностью, занять место служителя «украинского возрождения». Однако он выбрал полную независимость от новых хозяев жизни с их культурной политикой, активную оборону художественными средствами великой общерусской культуры. Его личный вклад в эту оборону, как писателя, был воспринят (и верно воспринят!) агрессивной стороной как средство превентивного действия. Чтобы ответить на его семидесятистраничное эссе «Миражи Четвёртого Рима», разнёсшее ироническим словом в пух и прах апологетов украинской исключительности, при местном отделении АН Украины была спешно собрана группа учёных мужей (науковцiв). Их усилиями появилась на свет 700-страничный опус «Падение Третьего Рима». На каждую статью русского писателя в издаваемой Обществом газете «Совесть» отвечали согласным, мощным рыком львовские «часопысы» и газетки разных объединений. Он устраивал пресс-конференции и публичные диспуты и посрамлял на них оппонентов. Когда такие методы утомить защитника русского языка и культуры, взять над ним верх не помогли, уволили из Института нефти Альвину Скорых, стали угрожать домашним анонимными звонками и подмётными письмами. Иногда писателя останавливали на улице незнакомые. Ласково просили уехать из Львова «покы нэ пизно». Участковый детский врач отказался осматривать дочь Ольгу. Поздним октябрьским вечером неизвестные бросили с четвёртого этажа в лестничный пролёт профессора Масловского, члена Общества, написавшего книгу о преступлениях бандеровцев. Скорых позвонили: «Вжэ знаешь? И з тобою так будэ». Последняя острастка – неизвестные избили сына, в те годы уже вернувшегося домой, женатого.

Тогда заканчивался второй срок руководства Сергеем Скорых Русским обществом. Совет организации настойчиво рекомендовал своему основателю покинуть Галицию. Жена в обход мужа договорилась в Москве с руководителями влиятельной Ассоциации «Родина» о трудоустройстве известного им общественного деятеля, о предоставлении ему гражданства и временного жилья в наукограде Реутов.

Скорых оставлял своё общество крепко стоящим на ногах. Его создателю наследовали люди надёжные, умелые, избранные бойцы, но политики более гибкие, чем Скорых, податливые на компромиссы с недружественным окружением.

Глава X. Историк по увлечению

С тех пор прошло несколько лет. Скорых на новом месте не бедствовали. Но трудности преодолеть пришлось не малые. Жили на писательские заработки, вначале случайные, скудные. Дочери не удалось получить высшего образования, обошлась компьютерными курсами. Выйдя замуж, родив Варвару, осталась с родителями. Сын, с женой и дочками, Юлей и Дашей, поселился в отдельной квартирке того же дома. Престарелая Ольга Алексеевна не долго радовалась возвращению на родину предков.

Из двух десятков книг Сергея Скорых три четвёрти вышли в Москве. Имя ему сделала публицистика. Каждая статья, очерк, исторический портрет или миниатюра перепечатывались, размещались на разных порталах по нескльку раз дома и за рубежом. Оказалось, трепать врагов России писатель может и на расстоянии, а добыча исходного материала – не проблема, если постоянно находиться на связи с организациями соотечественников в ближнем зарубежье.

Сергей Анатольевич уже забыл, когда с женой и дочкой-подростком последний раз отдыхал на море, используя отпуск. И выходных не знал. Отдыхал от работы над рукописями на прогулках с кобельками из породы боксёров, сменявших друг друга в короткой собачьей жизни, с Дашей и Варей, двоюродными сёстрами, погодками (барышня Юля в опеке деда уже не нуждалась). Отвлекался от каторги «воюющего публициста на бесконечный роман из русской жизни двух последних веков; перебирал личный архив и остатки родительского, книги, вывезенные из Львова. Под домашний кабинет Скорых выбрал меньшую комнату, отдалённую от других покоев коридорчиком в два шага. Дверь напротив вела к жене Альвине. Большую комнату занимали дочь с мужем и Варя. Внутреннее помещение, без дневного света, использовалась под библиотеку и общий компьютер. Старый писатель последнее время обычно работал за ноут-буком. Вывезенный из Львова секретер – свидетель первых лет творчества – облюбовала Варвара для производства «на поток» детских рисунков, благо от деда оставались пачки черновиков, с обратной стороны чистых. За окном кабинета открывались пятиэтажки наукограда, из-за них доносился беспрерывный гул кольцевой дороги, а дальше, менее чем в километре, демонстрировала призмы-многоэтажки, будто вставную челюсть, царствующая Москва.

Однажды Скорых увлёкся разгадкой церковнославянских слов и предложений, раскрыв рукописную Библию, что осталась от бабушки Ангелины. В самом интересном месте наткнулся на блок слипшихся страниц. Стал осторожно отделять лист от листа, используя струю пара из электрического чайника. Получилось. И тут обнаружил записки в четверть листа. Ими были переложены слипшиеся (выходило, искусственно слепленные) страницы книги. Сложенные вместе, они образовали стопку в тридцать четыре страницы. Почерк ровный, мелкий, не отцовский. Записки удостоверялись подписью « ВСкорыхъ », ниже – « годъ 1919, мая 18 ». Двоюродный прадед сжато, последовательно излагал историю рода Борисовичей, в основном, по линии Скорых, делился и сведениями о потомках троих братьев гусара Сергея, сына Борисова.

В то лето Сергей Анатольевич, впервые после Львова, надолго покинул московскую землю. Самолёт доставил его в Красноярск, оттуда за ночь добрался поездом до Абакана. За Енисеем – Подсинск. К дому Скорых вышел уверенно, не спрашивая прохожих. Детская память не подвела. Вымороченной усадьбой давно завладели чужие люди. Им и дела не было до элегических переживаний бывшего жильца. Он ничего не узнал под отеческой кровлей, ни один предмет обстановки, ни одна вещь не разбудили воспоминаний. Зато в краеведческом музее обнаружил буковый квадрат, окованный серебром, с серебряными же четвертями блюдца, сложенными впритык по центру. На почерневшем металле с трудом читались выцарапанные буквы: А, П, И, С. Предмет был обозначен как «культовый знак неизвестных мистиков».

Когда гость из Реутова рассматривал семейную реликвию, в зал вошла служительница (решил он) музея. Небольшая головка её блестела сединой, словно начищенным серебром, чёрная шаль спускалась от плеч к сапожкам, расшитым рубленым жемчугом. Лицо молодое, разноцветные глаза, – отметил в уме писатель. Подойдя к единственному в тот час посетителю, она высвободила из складок шали красивые руки и сняла с крюка «культовый знак». Раздался тихий, с хрипотцой, голос: «Забирайте с собой, Сергей Анатольевич. Это ваше, по праву». Скорых приятно удивился, что в родном городе его знают в лицо. Видимо, батюшка постарался, когда на книжных прилавках появились первые книги сына. «Как же, сударыня! Предмет ведь числится в фондах музея». – «Не беспокойтесь, с этим всё в порядке». – «И меня пропустят через проходную?» – «Я вас провожу». Она пошла вперёд. Охранник не обратил на неё внимания, профессионально обколол зрачками незнакомца, перевёл взгляд на музейный предмет и нажатием кнопки на пульте развёл никелированные створки в проходе. Скорых не успел поблагодарить служительницу. Низкое солнце ослепило через раскрытую на улицу дверь. На мгновенье зажмурился, открыл глаза. В прихожей он один. Странная женщина!

Через несколько дней депутат горсовета, из знакомых Анатолия Никаноровича и Ангелины, помог писателю найти в городском архиве бумаги штабс-капитана Скорых, взятые чекистами при обыске в доме пропавших без вести комиссарши Феодоры и её отца. Среди бумаг оказались письма Александра Александровича Корнина, в конвертах с обратным адресом «п/о Александровка, дом Корниных в Ивановке».

Возвращаясь в Москву, Сергей Анатольевич летел до Казани. Там пересел на поезд. Сошёл в Арзамасе, нанял такси. Полевой просёлок вывел к запущенному парку с зарастающим прудом. Над ним сидел старик с удочками. Площадка с остатками фундамента какого-то строения обступали вековые вязы. Скорых догадался: здесь был барский дом. Рыбак подтвердил. Никто из колхозников не позарился на пустующий участок. Лунными ночами здесь, в тени деревьев, передвигались чьи-то бледные тени, слышались голоса.

Сергею Анатольевичу удалось совершить путешествие в заграничную уже Бухару. Искал мемориальную квартиру Тимура Искандерова. В писательском союзе ему пояснили: «Теперь такой нет. Поэт Тимур Искандер Оглы слишком много писал на русском языке. Дружил с оккупантами. Там теперь музей улема Захир-аги». По дороге спрашивал, как пройти к музею. Один молодой человек, спрыгнул с велосипеда: «Музей Захир-аги? А, Русский дом! Так вот он, за углом». Пришлось задержаться в Бухаре на несколько дней, пока не просмотрел всё, что проливало свет на знаменитого улема и его потомков, сделал выписки. Но в каком направлении искать «Тимуридов»? Никто ответить не мог. Кто-то из собеседников Скорых в Бухарском отделении союза писателей предположил, что сыном поэта Тимура может быть живущий в Москве Искандер Тимуров, отставник. Он якобы был женат на дочери советского генерала Олимова, а генерал, говорят, самый настоящий сын последнего из правивших Мангытов. Всё это Скорых взял на заметку.

Ещё была поездка в Польшу. На высоком берегу Вислы прошёлся анфиладами «почти-дворца» магнатов Корчевских. Теперь он принадлежал «новому поляку», который, изуродовав интерьер обновлением «под ампир», сдавал строение и парк с «амурной ротондой» под богатую свадебную гульбу. Только в небольшом готическом храме при усадьбе всё осталось, как и два века тому назад. Никакие земные бури не мешали смотреть вечный сон католику Игнацы Борису Корчевскому под простым надгробием.

Между поездками Скорых работал в архивах ГУЛага и военного ведомства. Первый позволил напасть на след Тимура Искандерова и проследить невольничий путь, начиная с тюрьмы в Арзамасе, Александра Александровича Корнина; второй – разыскать адрес военного пенсионера, лётчика Бориса Корнина. По автобиографии был он сыном Павла Александровича. Связан ли он родственными узами с учёным этнографом, исчезнувшим в недрах СЛОНа? Это предстояло выяснить.

В Реутове Скорых начал предварительные поиски по почте Каракоричей-Русов. Чернорские адресаты уже и не рады были активности русского, направляли его чаще всего по ложным путям. Совсем опустил было руки, пытаясь отыскать Русов среди бесчисленных Каракоричей Црной Горы, как неожиданно свет забрезжил прямо перед глазами – в Москве. Притом, по одному и тому же адресу оказались Александра Николаевна Каракорич-Рус, филолог, и участник Великой Отечественной войны Искандер Тимурович Тимуров. Решил сначала направить им письма с разъяснением своих поисков. Телефонный звонок и появление без предупреждения незнакомого человека могут насторожить, даже испугать. Хотя такие реакции не исключает и пространное, отосланное почтой объяснение на бумаге. За примером далеко ходить не надо: давно уже отослано письмо в Сиверск, а ответа от Бориса Павловича Корнина всё нет. Швырнул, наверное, в мусорник, посчитав адресанта фантазёром. Время такое – не до сказок.

Глава XI. Новый русский

В начале третьего тысячелетия одним из облюбованных «новыми русскими» мест под коттеджи вблизи столицы стала долина Пехорки, местами залесённая. Застройке подвергся южный берег вытянутого в субширотном направлении озера, образованного запрудой на речке. Ширина водоёма две-три сотни метров. На северной стороне, среди нетронутых кущ, и сейчас белеет под зелёной крышей единственное строение, известное у «южан» как дом Корнина.

Чтобы добраться до него, без риска заблудиться в переулках промышленной зоны, надо выезжать из Москвы Нижегородским шоссе. В Балашихе свернуть направо, в сторону железнодорожной станции Салтыковка. Примерно на полпути по плохому асфальту вновь правый поворот. Отсюда одно удовольствие примерно с километр ехать отличной бетонкой, узковатой, но свободной от транспорта, ибо ведёт она через ухоженную рощу в тупик. Дорога была проложена сквозь рощу владельцем одинокой усадьбы вдоль берега озера по безлюдью, если не считать праздной публики, ищущей развлечений на природе, да сторожей при руинах пионерских лагерей.

Скорых получил приглашение от Андрея Борисовича Корнина посетить его загородный дом, когда потерял надежду на отклик отставного лётчика из военного городка под Сиверском. Андрей Борисович? Конечно, сын Бориса Павловича. И в тексте письма подтверждение: «Ваше письмо, направленное Б.П.Корнину, отец переслал мне на московский адрес». Вот ещё одна веточка «Древа Коръ»! И тоже московская. Не мистика ли, потомки четырёх братьев Борисовичей вновь оказались в одном месте спустя почти два века!

Сергей Анатольевич откликнулся не сразу. Сначала он собрал сведения об адресанте. Нашлись общие знакомые. В конце концов перед глазами писателя обрисовался образ того, к кому он сейчас едет на своём «Форд-Мондео».

Насильственно лишённый военного мундира (будто кожу с него, живого, содрали), Корнин не бросился, с отчаяния, зажмурившись, в водоворот рынка. Присматривался то к одному, то к другому делу, к тем или иным дельцам. Сам при этом, бывало, голодал. Тесную московскую квартиру сделал просторной, глухой и тоскливой, отправив жену Марину и троих детей на родительские хлеба в Сиверский. Нельзя было оглядыванием одинаково респектабельных лиц отделить успешного представителя честного бизнеса от успешного же хапуна, поднаторевшего на дележе народного достояния с себе подобными. Несколько раз Корнин обжёгся, пока не оказался в компании «Гарант». Она занималась разработкой и поставкой в различные регионы России средств малой механизации. Возглавлял компанию солидный, уравновешенный, невозможно правдивый сибиряк средних лет по фамилии Ефремов. Бородатый, опрятный в одежде, он походил на литературных купцов и промышленников дореволюционной России, которые быстро, эффективно и чисто подняли Россию из хозяйственной посткрепостной скудности, из феодальной, в основном, экономики к общемировым высотам. Золотой рубль – памятник им. Увы, демонтированный в Первую мировую. Отчего было такое возможно? – задавался Корнин вопросом. И находил, казалось ему, наиболее правдоподобный ответ. – Да оттого, что тогда наши промышленники, купцы были представлены ликами не компрадорской, а патриотической буржуазии, печальниками единой державы, независимо от национальности и вероисповедания. Они не рвались за рубеж скупать недвижимость на «лазурных берегах», а вкладывали капиталы в первую очередь в Отечество. Меценатство их было беспримерно. Видимо, именно тогда появилась песня на слова «Прежде думай о Родине, а потом о себе». Советские поэты и композиторы её попросту присвоили, как многие дореволюционные песни, напимер, «По долинам и по взгорьям…». Корнин стал невольно подражать Ефремову, в его отношении к делу, сотрудникам, партнёрам. Оказалось, это и присущий ему, русскому офицеру, природный стиль, его надо только отработать, подогнать к своим индивидуальным особенностям.

Президент компании Ефремов, ознакомившись с послужным списком отставного железнодорожного полковника, принял его своим помощником по транспорту. Корнин погрузился в хлопотные дела того малого цеха, на который были возложены, помимо отправок и получений грузов по железной дороге и автомобильным траспортом, трудные, не кабинетные дела по выполнению таможенных операций. Почти вся его работа проходила на станции Москва-Рижская, в любую погоду, можно сказать, круглосуточно. Там примелькалась высокая, статная фигура молодого ещё седоволосого «гвардейца». И смертельно усталый, Корнин находил силы шутить: «Я грузчик-мыслитель. Тем и отличаюсь от обычного грузчика, что беру груз не на спину, а держу его в голове; стою и передвигаюсь под тяжестью сразу всех гружённых фургонов, железнодорожных составов, да считаю в кармане, да помню о партнёрских обязательствах».

Последнее для Корнина было самым важным – беречь честь, собственную и фирмы. Он выдержал испытание жизнью у Ефремова, получил в «Гаранте» великолепную школу и закалку. Во-время, учуяв благоприятный момент, Корнин к московскому узлу добавил петербургский, потом казанский. Когда при «Гаранте» возникли три группы траспортников, сам Ефремов подал своему напарнику мысль создать отдельную транспортную компанию. Шеф тогда болел, наследники не позволяли надеяться, что дело его уцелеет. А хотелось продлиться хоть в чужом (утешало, что дружественном) ростке. Обсудили – сделали. Вскоре было зарегистрировано ЗАО «Гарант-Транс».

Этой уже собственной транспортной фирме Корнина, специализирующейся на перевозках по железной дороге, была уготована завидная судьба долгое время занимать ведущие позиции на рынке кредиторских услуг России, СНГ, некоторых стран Европы. Со временем развивалась, усложнялась структура «Гарант-Транс». Самой логикой развития возникали отдельные группы: перевозок, таможни, бухгалтерского учёта, например. Эволюция дела и его затейника шла в условиях младокапиталистической экономики, догоняющей развитой капитализм. Да ещё в России, где трудности универсальны, их умом не понять , в их преодоление надо просто верить . И преодолевать во что бы то ни стало.

Корнин не был безразличен к объектам перевозок. Водка, пиво? Табачные изделия? Ни за что! Для него, убеждённого трезвенника, не выкурившего в жизни ни одной сигареты, это было неприемлемо. Большинство грузов, вроде мебели, текстиля, продуктов питания казались какими-то пресными, прозаическими. Душе хотелось остроты ощущений, поэзии даже в обыденной жизни. Он слышал музыку в перестуке вагонных колёс. Этой музыке должно соответствовать то, что загружается его, Корнина волей в вагоны. Наконец остановился на бумаге. Подсказка пришла из фирмы Арктур, поставлявшей на российский рынок бумагу. Фирма давно дышала на ладан, реанимировать её никто не решался. Корнин приобрёл её задёшево, загоревшись идеей превратить едва тлеющее акционерное общество в светоч на рынке бумаге.

Ведь что значит Арктур? Это название одной из самых ярких звёзд северного неба. Без бумаги немыслимы просвещение, науки, искусства, литература, духовное самочувствия человека. Эти понятия ассоциируются со светом. Звездный же свет вне конкуренции с другими его источниками. Бумага завладела помыслами Корнина, он мог говорить о ней без устали. Его речь, произнесённую на одном из форумов предпринимателей, напечатал «Коммерсантъ». Скорых обвёл красным фломастером один абзац: « Бумага – это звучит гордо, без неё немыслима удобная, быстрая, дешёвая передача информации. Существует бесконечное поле областей применения бумаги. Она основа цивилизации. Пока есть человечество, спрос на бумагу будет расти. Бумага – материальное воплощение духовности, зримый образ её. Служа этому чистому изобретению человечества, мы служим силам добра. И наш выбор остаётся источником энергии и вдохновения. Бумажное дело – это лейтмотив симфонии с названием Русское созвездие ».

Последни два слова подчёркнуты дважды. Ко времени публикации выступления Корнина три фирмы – Гарант-Транс и Арктур и присоединившаяся к «Корнинской паре» фирма Росстранс – объединились в группу компаний. Корнина избрали Президентом холдинга Русское созвездие. Это название горячо отстоял Андрей Борисович, хотя звёздное название носила только одна фирма в троице. Себя и своих товарищей по делу Президент с доброй иронией относит к первопроходцам в незнаемом мире товарно-денежных отношений, в который русские люди вошли без подготовки. О коллективе холдинга он может сказать, как сказал, давая интервью журналисту, дословно следующее: « Мы движемся в силовом поле рынка по самостоятельным орбитам вокруг общего центра притяжения интересов производителей, потребителей и посредников. Главный же интерес для нас в пользе Отечеству. Оно духовное ядро трёх компаний, образующих холдинг. Отечество сегодня, как никогда, нуждается в поддержке патриотов всех без исключения сфер деятельности, в том числе и на ниве предпринимательства ». При этом, было замечено, Корнин предпочитает брать на командные должности военных командиров, из невольных отставников.

Много былей и небылиц успел узнать Скорых о Корнине перед предстоящей встречей. Он якобы часто повторял, что надежда – не гадание по роду изменчивых признаков, а уверенность в достижении цели . И ещё: не соблазняйтесь химерами! Разумный консерватизм, верность проверенным традициям – залог долгожительства дела. Этому следовал непреклонно. Именно при нём тот росток, смело высаженный на неблагоприятную почву Ефремовым, превратился в солидное «рыночное древо», которое распростёрло свои ветви-компании над просторами родины, а корнями проникло за рубеж до Персидского залива, Туманного Альбиона и Поднебесной. Хозяйственный механизм стал преодолевать в своём развитии избранное изначально поле деятельности – перевозку грузов. Удачные попытки различных торговых операций позволили распределить между компаниями объёмы перевозок бумаги и бумажной продукции, их реализацию. Один из экспертов в области экономики, давний знакомец Скорых, сказал ему, что Корнин, если не изменит себе, может рассчитывать на здоровое, яркое долголетие. Оно будет не лёгким, не спокойным на крутых и неожиданных поворотах мирового и российского рынков. Да, не один он работает с потребителями и продавцами бумаги, импортируя оборудование для её производства в Россию. Но Корнин берёт на себя труд и ответственность по доставке груза в любую точку земли с минимальными затратами средств и времени. Поэтому многих обогнал по прибыли. Ему, говорят, ничего не стоит кинуть миллион долларов на оборудование детской онкологической больницы в районе.

Да, о сказочных богатствах, будто с неба свалившихся на Корнина за какое-нибудь десятилетие, Скорых был наслышан. Гадал для интереса, кто из двоих нуворишей – давно покойный золотопромышленник Борис Андреевич Корнин и ныне живущий Андрей Борисович, его потомок по боковой линии – достоин пальмы первенства в звании «миллионщик». Поэтому даже разочаровался, увидев с конца бетонки открывшийся между кущами скромный по размерам и архитектурными изыскам особняк. Себя уважающие «новые русские» так не строились. Новые русские приспособились возводить «супермодернские» замки. Отличались они друг от друга комбинацией одинаковых призм и расцветкой. А тут выплыла из-за поворота навстречу автомобилю декорация к киносъёмке на тему быта сельского дворянства в пушкинское время.

Дом был одноэтажный, похоже, деревянный, с четырёхколонным портиком по центральной части фасада. Где-то Скорых уже видел точно такой. Аллея молодых лип вела к крыльцу через распахнутые двухстворчатые ворота в высокой изгороди из тесно высаженных кустов какой-то природной колючки. Нувориши отгораживаются от чёрной зависти и неприязни бедного мира соотечественников крепостными стенами. Здесь же, за живой изгородью, похоже, и стражи не было. Ан нет, молодец в маскировочном комбинезоне проследил из-за бокового флигелька за Форд Мондео, подкатившему к крыльцу. Ощупал профессиональным взглядом вышедшего из автомобиля пожилого гостя в серебристо-серой пиджачной паре, под тон седых волос на голове и подбородке. Навстречу гостю вышел хозяин, на ходу натягивая на могучие плечи синий пиджак. Скорых пришлось задрать голову, чтобы заглянуть в голубые, со слезинкой, глаза промышленника. Он улыбался всеми складками и бугорками широкого белого лица. За ним появилась тоже не мелкая, одетая, словно на званный выезд, красавица лет сорока. Волосы, грудь – Мерелин Монро! Высыпали на крыльцо двое подростков и девочка. Скорых почувствовал волнение при виде стольких родственников, которые ещё не ведали, кто перед ними.

Когда жильцы дома и гость раскланялись, Андрей Борисович поспешил успокоить Сергея Анатольевича:

– Сейчас мои дикари ощупают, обнюхают белого человека, и Марина Викторовна спрячет их до обеда, чтобы не мешали нашей беседе. Потерпите немного. К нам в дом писатели ещё не заглядывали. А Вы для нас не просто литератор, а знаменитый. Здесь культ ваших романов. Каждый новый сначала читаем всей семьёй. Вы ничего не заметили, увидев дом?

Скорых, улыбаясь, недоуменно пожал плечами:

– Что именно?

– Ну, общий вид строения… Не догадались? Так это же родовое гнездо героев вашего романа «Миллионы Белого Генерала».

– А, точно! Но как я мог предположить?

– Решив строиться за городом, я с благословения супруги и наследников сунул архитектору книгу и сказал: хочу дом как у Белозёрских. И вот, любуйтесь! Правда, стало тесновато. Этих сурков трое, пока они спят, а проснутся – тридцать!

– Но ведь у вас ещё московская квартира.

– Мы туда заглядываем редко, совсем забросили. Какая у советского офицера могла быть квартира! Одно название. Может быть, когда закончу с детской больницей…

Корнин не договорил. Но Скорых не нуждался в пояснении. Он знал, что расходы президента холдинга на благотворительность съедают личные доходы почти до дна семейной кассы. Андрей Борисович провёл гостя в свой кабинет – угловую комнату, выходящую окнами на озеро. На увалистом противоположном берегу, метрах в пятистах, пестрели призмы новых русских, которые романы Скорых, видимо, не читали. За распахнутыми створками оконных рам, в частом, под старину, переплёте, Марина уводила шумную ребятню прочь от дома, к озеру. Они скрылись за косогором, и голоса стихли.

Отправляя письмо в Сиверск Борису Павловичу, писатель лишь в общих словах поведал о своих исторических изысканиях и открытиях, позволивших мысленно очертить круг ныне живущих лиц, в той или иной степени связанных родственными узами. Никто из них об этом не ведает. В этот умозрительный круг, большая вероятность, входят и Корнины, потомки участника войны с Наполеоном. Андрей Борисович досконально запомнил письменный рассказ Сергея Анатольевича его отцу.

– Так какая мы с вами вода на киселе? Десятая? Двадцатая? – начал он с шуточного вопроса, усадив гостя в кресло и заняв место напротив на диване.

– Если мои подсчёты правильны, мы с вами шестиюродные братья.

– Братья! – воскликнул Корнин так, что зазвенели стёкла в оконных перплётах. – Мы – братья?

– У нас общий предок, Борис, сын Иванов, однодворец. Четверо его сыновей воевали с французами в двенадцатом-четырнадцатом годах. Старший из них, Андрей (и тоже Борисович), дал ветвь Корниных; третий по возрасту, мой тёзка Сергей, – стал родоначальником Скорых. Также удалось обнаружить потомков второго из Борисовичей, Игнатия. Эта ветвь сначала ополячилась, затем превратилась в правоверных бухарцев. Младший Борисович, по имени Пётр, связал судьбу своих детей, внуков, правнуков и так далее с Черногорией. Мне удалось обнаружить носителей борисовских генов в Москве.

Слёзы в детских глазах Корина выдали натуру сентиментальную. Это открытие никак не совмещалось с теми свойствами характера – волевого, жёсткого, когда требовали обстоятельства, которые проявлял президент холдинга на своём посту. Но, видимо, в русском человеке способно совместиться самое казалось бы несовместимое. Удостоверившись, что понят шестиюродным братом, Скорых продолжил с большим воодушевлением:

– Я приступил к этому исследованию не из простого любопытства проследить ветви того древа, что зачалось от корня Борисова. Появилась мысль о практическом применении открытия. Мне известно, Андрей Борисович, что вы являетесь патриотически настроенным новым буржуа, белой вороной среди своих. Значит, вы меня поймёте. Россия всегда была сильна общностью больших дружных семей, связанных родственными узами с другими семьями. В прошлом веке семьи измельчали, всё чаще стали распадаться, превращаться в уродливые общежития вступающих в гражданский брак особей противоположного пола. Приходящий, «воскресный» отец. Мать-одиночка. Уже и двоюродные становятся чужими, о более дальнем родстве и не говорю. От этого теряет ценность имя «русский», оно заменяется бездушным, лишённым общей исторической памяти «общечеловеком». А ведь, если каждый из живущих настойчиво, умело копнёт, он за такие ниточки потянет, что на них, словно колокольчики, отзовутся из небытия общие для многих предки. То есть, в нашем народе можно будет выделить большие семьи, реальные кланы. Притом, связанные с другими «сверхсемьями» узами родства. Тогда на вопрос, что такое Россия, можно будет ответить, не впадая в преувеличение, обоснованно, с фактами на руках: Россия – это большая семья. Историк Черкасов, устанавливая родословную Пушкина от ныне живущих внуков Юлии Григорьевны до Рюрика и даже глубже в прошлое, обнаружил, что все знатные роды России связаны родством разной дальности. Это один надклан, скажу так. Значит, через разночинную интеллигенцию можно протянуть связующие нити в слои простонародья. Я писатель. Меня читают. Если напишу книгу о своих изысканиях, надеюсь заразить подобным поиском многих из читателей. Сейчас это возможно: архивы открыты, интернет под рукой. Было бы желание…

– И тогда, – подхватил Корнин, – наши доморощенные философы перестанут бесплодно ломать головы над придумыванием «национальной идеи». Все русские мира – одна семья! Это и есть национальная идея. Браво, Сергей Анатольевич! Откладывайте-ка в сторону все дела. Доведите до конца историю нашего древа. Как вы его назвали?

– Древо Коръ. Позже я вам объясню это название.

– Хорошо, пусть так. А что говорят другие потомки? Как они отнеслись к вашей информации?

– Пока что я разослал письма по найденным адресам. Ответов ещё не получил. Думается, равнодушных не окажется. Правда, я не всё им раскрыл. И по тактическим соображениям. И по той причине, что кое о чём сам не ведал. Теперь у меня есть что добавить. Предлагаю одну интригу: собраться всем выявленным Борисовичам в Сиверском городке, в подвальчике Эшмо Ангроманова… Да, да, того самого, вам, выросшему рядом, известного. Почему именно там? Приоткрою тайну: в том заведении всё и началось почти двести лет назад. Нет, не пытайтесь выведать у меня большего, чем я вам открыл. Это сюрприз. Для всех. Потерпите. А потомкам Игнатия и Петра Борисовичей я направлю приглашение по получении от них откликов на мои письма.

– Что ж, – вздохнул Корнин, – тогда прошу к столу. Мои возвращаются.

Глава ХII. Два письма – один адрес

Георгий Каракорич-Рус, холостяк, ещё не подпадающий под определение «старый», обзванивал родных. После замужества сестёр, покинувших родное гнездо, и смерти отца, он делил с матерью квартиру в новостройке на Новом Арбате. А днях Александра Николаевна, возвратившись из издательства, где годовился к изданию под её редакцией русско – штокавский разговорник, вынула из почтового ящика два письма от С.А. Скорых, писателя, живущего в наукограде Реутов. Одно адресовалось ей, другое пришло на имя Искандера.

Переговорив с сёстрами, Георгий поймал такси и перехватил свою племянницу, почти однолетку ему, «ханшу» Фатиму, на пороге её дома. После лёгкой, обычной для них пикировки, сообщил: «Ладно, остроумница, послушай: моя мама – твоя бабушка, если помнишь её, приглашает сегодня всех нас – включая наследницу монгола-головореза и других пустышек нашего клана, родства не помнящих, – к себе на чай. Услышите потрясающую новость. Всех касается. Надо обсудить». – «Хорошо, отдохну, подъеду. До встречи, чао».

Разумеется, оба письма были прочтены на Новом Арбате в день получения. Содержание их оказалось одинаковым, за исключением некоторых отличий в преамбуле. Литератор Сергей Скорых (как представился адресант) извещал всех известных ему ныне живущих потомков одного служилого человека, жившего на рубеже XVIII–XIX веков, о результатах предпринятого им изучения прошлого четырёх родов, имеющих общие корни. По фамилиям это Корнины, Скорых, Каракоричи-Русы, также кровные родственники поэта из Бухары Тимура ибн Искандера или Тимура Искандерова. Род первых зачат артиллерийским капитаном Андреем, вторых – гусаром Александрийского полка Сергеем, третьих – военным инженером по имени Пётр, четвёртых – пехотным подпоручиком Игнатием. Служили они в Отечественную войну 1812 года, приняли участие в заграничном походе в русской армии.

Все четверо – братья, Борисовичи, сыновья однодворца из Нижегородской губернии. Фамилии получили при разных обстоятельствах жизни, но в каждой оказался слог «кор», как предложил гусар после предсказаний маркитантки при последней встрече братьев. Тогда же каждый из них стал обладателем некоего амулета, ставшего паролем для узнавания друг друга потомками. Впоследствии (выяснил писатель) Корнины стали богатыми помещиками, приобретя дешёвую землю «у башкирцев», но найденное там золото их разорило, привело к ряду трагических последствий. Андрей во искупление грехов, своих и сыновей, ушёл добровольцем на бастионы Севастополя в Крымскую войну, там сложил голову. Один из его сыновей застрелился, второй тронулся умом после того, как невольно оказался среди врагов Отечества. Внук Александр Корнин, учёный этнограф, открыл на Памире общину прокажённых; в революцию был репрессирован, дни свои закончил на Соловках. Дальше эту линию продолжили мастер-кожгалантерейщик, военный лётчик и военный инженер-дорожник, ставший «новым русским».

История Скорых – это авантюрный роман. Его открывает «чёрный гусар», александриец, успевший послужить двум императорам, русскому и французскому, потом таинственному старцу по имени Фёдор Кузьмич. Скончался в Сибири, модным живописцем. Сын его опростился, перейдя в сословие мастеровых; внучка пережила трагедию, правнук до Великой отечественной войны и после неё учительствовал в родном Подсинске, в войну дослужился до офицерских погон, а праправнук сейчас пишет эти два письма. Наиболее же вызывает интерес внук чёрного гусара Василий Фёдорович. Тот получил Георгия за штурм Геок-Тепе. В капании на Балканах на его пути встретилась молодая вдова по имени Елица. Была она дочерью героя Црной Горы генерала Каракорича-Руса. От греховной связи появилась дочь Феодора, которую вырастил отец; долго после гражданки вспоминали в «Сибирской Италии» эту непреклонную марксистку.

« Не знаю, уважаемая Александра Николаевна насколько Вы осведомлены о своих предках по линии Каракоричей-Русов,  – писал Сергей Скорых. – Поэтому коротко расскажу о том, что мне известно. Первым из представителей этого славного имени был Пётр, сын Борисов. В 1814 году ему пришлось бежать от беззакония прусского трибунала. Помог ему в этом черногорец Каракорич из Плужине. В родном селении друга Пётр взял в жёны вдову его брата, а с ней фамилию, к которой пристала кличка «Рус». Русский беглец основал на новой родине школу. Его сын стал советником владыки Черногории Петра II Негоша, внук – прославленным генералом, отцом несчастной Елицы, получившей известность как мать Арсения после пострига. Заметный след в истории рода оставила Десанка Каракорич-Рус, как я предполагаю, Ваша мама. И, наконец, есть Вы, Александра Николаевна, Ваши дети и внуки ».

В конце письма Сергей Анатольевич перешёл к потомкам Игнатия. «Подпоручик от инфантерии» после ранения на Висле выжил. Скорее всего, благодаря целительным ручкам некой панночки. Наверное, она его за муки полюбила, а он её – за состраданье к ним, как нередко случается между страдальцем и милосердной сестричкой. Они обручились по католическому обряду. Игнатий Борисов стал Игнацы Корчевским. Единственный сын пани Христины и новоявленного пана Корчевского, Збигнев, за какие-то революционные шалости был наказан поселением в Сибири, отправился туда в сопровождении матери. Где-то за Уралом на путников налетели киргизы. Пани Христина погибла, а юношу похитили, увели на невольничий рынок в Средней Азии. На него обратил внимание визир эмира. Приняв ислам, русский полях превратился в бухарского улема (учёного) Захир-агу. Сын улема, Искандер Захир Оглы или Искандер Захирович, приняв участие в этнографической экспедиции Корнина, попал в плен к жителям высокогорья парсатам, был выпущен на волю, но оказался в клинике для прокажённых, оттуда бежал. Судьба его неизвестна. Сын его, Тимур, получил поэтическую известность. А полковник Искандер Тимурович Тимуров может быть правнуком Корчевского, то есть Захир-аги.

Из писем явствовало, что Сергей Скорых не сидел на месте. Он побывал в Подсинске, где в краеведческом музее и городском архиве нашёл материалы для «сводной летописи», так сказать, рода Борисовичей. Там оказались и вещественные реликвии, которые он готов предоставить заинтересованным потомкам.

В письме, адресованному полковнику Искандеру Тимуровичу Тимурову, Сергей Анатольевич описал свой визит в заграничную уже Бухару. Нашёл «Русский дом» в котором оказались следы трёхъязычного поэта Тимур Искандер Оглы и улема Захир-аги, «настоящего узбека». Побывал в Польше. Большой дом Корчевских, на высоком берегу Вислы, теперь принадлежит «новому поляку». « В костёле при усадьбе смотрит вечный сон католик Игнацы Борис Корчевский, под простым, без затей, надгробием, Ваш предок, уважаемый товарищ полковник ». Ивановка, в нынешней Нижегородской области, огорчила давним пепелищем. Александр Александрович Корнин будто предвидел погром 1918 года. Он загодя отправил б о льшую часть семейного архива, все реликвии в Подсинск, на хранение Василию Скорых. Они уцелели. Там же оказалась главная реликвия Каракоричей-Русов, так как она принадлежала Феодоре, дочери Елицы и Василия Скорых.

Письма заканчивались абзацем, который, видимо, писатель постоянно «прокручивал» в своём мозгу: « Я приступил к этому исследованию не из простого любопытства. Появилась мысль о использовании нашего открытия в воспитании русского человека. А русский человек – это не только этническое понятие, это много шире. Россия всегда была сильна общностью больших семей, связанных родственными узами с другими семьями такого же масштаба. В прошлом веке семьи измельчали, всё чаще стали распадаться, превращаться в уродливые общежития вступающих в гражданский брак особей противоположного пола. Приходящий, «воскресный» отец. Мать-одиночка. Уже и двоюродные становятся чужими, о более дальнем родстве и не говорю. От этого теряет ценность имя «русский», оно заменяется бездушным, лишённым общей исторической памяти «общечеловек». А ведь, если каждый настойчиво, умело копнёт в прошлом, он за такие ниточки потянет, что на них, словно колокольчики, отзовутся из небытия общие для многих предки. То есть, в нашем народе можно будет выделить реальные «сверхсемьи» одного происхождения. Тогда на вопрос, что такое русская нация, можно будет ответить, не впадая в преувеличение, обоснованно, с фактами на руках: это общность кровных родственников. Сейчас у каждого есть возможность ворошить прошлое, копаться в своих корнях: архивы открыты, интернет под рукой. Было бы желание… Поиски сородичей, близких и дальних, можно проводить через интернет, телеконкурсы, печать; заинтересовать этим школьников и студентов, сделать это всероссийской задачей. Повторяю: не для простого любопытства, для воспитания нации, которой грозит распад. Давайте, мои дорогие, начнём с себя, ведь я только по верхам посмотрел, многое остаётся в тени. Мы ещё не предполагаем, какая польза может быть от наших открытий. А дело чистое, благородное, оно возбуждает воображение, обостряет лучшие чувства, ведёт к свету ».(«Вот, вот, – сказал Эшмо себе под нос – свет им подавай»)

« Прошу обсудить это письмо с близкими. При Вашем положительном восприятии его, будем договариваться о встрече ».

Вечером у бабушки-вдовы собрались все птенцы её гнезда: Георгий, две замужние дочки (без своих «половин» и отпрысков) и Фатима. Разместились за круглым столом, накрытым к лёгкому ужину – с работы ведь «чады». Александра Николаевна медленно, чтобы слушающие не запутались в именах и календарных датах двух веков, зачитала полностью одно из писем Скорых, заглядывая в другое и добавляя из него. В паузах после каждого абзаца обводила родную компанию взглядом: не требуется ли кому-нибудь разъяснений. Давала их, если перехваченный взгляд просил; возвращалась к прочитанному.

Каждый из сидевших за столом был осведомлён в разной степени об общем виде, возрасте, и плодах своего генеалогического древа. Для одних оно находилось в густом тумане (ни зги!), другие различали отдельные его части. Лучше всего помнили романтическое сказание о четырёх братьях-армейцах, разрубивших на амулеты (что ли?) серебряное блюдце в винном погребе какого-то «халдея». Что с ними было дальше, в целом не ведал никто; о том, о другом имели некоторое представление прямые потомки. Сестры Георгия вообще приоткрыли рты. Георгий с видом превосходства поглядывал на Фатиму. Сводная сестра хоть и «Мангытка», но в отношении Борисовичей она – от одной ветви, от подпоручика Игнатия. А он сразу от двух братьев: от того же «пешца русского царя» и от военного инженера Петра Борисовича. Фатима на немые вызовы братца – его выразительными глазами – на этот раз не обратила никакого внимания. Её собственные «рязанские», до предела висков удлинённые тушью «а ля бухарская ханум», были наполнены слезами, грозящими «восточному макияжу». Наконец она вымолвила:

– Я тебя очень, очень люблю, бабушка, как… как родную. Правда. Но мне всегда было горько… Такая горчинка в чувствах была, что мы не одной крови… Теперь, получается, одной.

Георгий не мог упустить такого случая. Изобразив на лице сочувствие, он уточнил родство двух близких ему женщин:

– Теперь ты можешь смело называть бабушку «кузиной Сашей». Или Шурой.

– Нет, двоюродная сестра здесь не получается. Фатима мне скорее племянница. Энноюродная, надо подсчитать для любопытства. Только это не столь важно, ибо она моя внучка.

Тройка молодых женщин одобрительно закивала. Георгий молча развёл руками, сдаваясь на этом фронте, и тут же овладевая инициативой на другом:

– Я впечатлён определением нашего, как оказалось, родственника русской нации как «супер или надсемьи». Но кто мы теперь? Корни ведь у нас русские даже у Тимуридов, то бишь, Мангытов, – (глубокий поклон сидя в сторону Фатимы), и у Каракоричей-Русов. Некоторым придётся менять паспорта.

– Тогда и тебе тоже менять, полумонтенегр ! – парировала Фатима, уже смеясь.

– Я не только Каракорич, я – Рус, в паспорте у меня «русский».

Одна из сестёр Георгия, похожая средиземноморскими чертами лица на брата и мать, заметила:

– Черногорцы считают своё поголовье в сумме с русским.

– Да, как любила повторять ваша бабушка Десанка, вместе с русскими нас сто пятьдесят миллионов.

– А мы и без этого писателя записались русскими, когда выбирали национальность, – вступила в разговор вторая из сестёр. Дочь черногорки с русскими корнями и польско-русско-персидского узбека, рождённого женщиной из племени «И», ничего не взяла от родителей. Лицом и фигурой она повторила Мариам. Яркий образец атавизма.

Георгий добро усмехнулся:

– Так у нас с таким букетом разноязыких предков, разных по расовым признакам, выбора не было. Или ты землянин без роду-племени, или русский.

Фатима вздохнула, впервые ощутив, как мало в ней от Мангытов:

– Наверное, если всюду хорошо покопаться, до самых-самых глубин, и по соседям пошарить, то окажется, всюду русские.

– Очень может быть, – поддержал сестру Георгий. – Давайте действительно затеям такую интернет-игру: начнём копать наугад по всему миру, по всем родословным. Кто, пройдя весь путь путь поиска, не обнаружит русского, тому очко, а за очки – премия.

– Думаю, никому не достанется твоя премия, – подытожила семейную дискуссию Александра Николаевна и начала убирать со стола чайную посуду. Провожая потом девочек до лифта, сказала на прощание. – Надо бы встретиться с писателем. Будем ждать приглашения.

Глава ХIII. Эшмо прощается с Маркитанткой

Маркитантка застала Эшмо умиротворённо-печальным. Она никогда за всю вечность не видела его таким. Это было несвойственно виноторговцу. Как обычно, он принял её под крестовыми сводами подвальчика в своём неизменном чёрном халате, расшитом чёрными звёздами. Помещение только днём принимало вид, знакомый посетителям. Казалось утренний воздух, проникая снаружи, преображал интерьер приметами нового тысячелетия. Ночами же сюда возвращались, будто выкристаллизовывались из тьмы, предметы старины – пупырчатая окраска стен, мутные стёкла в оконцах под скатом потолка, дубовые столы и табуретки на полу из шершавых гранитных плит.

Хозяин заведения, встретив гостью у наружных дверей с ночником, осветил ей ступени, ведущие в подвал, провёл в угол зала. Там они расположились за столом с кувшином косского вина.

– Ты на себя не похож, Эшмо. Не болен ли?

Усмешка ещё более изломала зигзагообразную щель рта под печальным носом хозяина.

– Я? Болен?.. Хотя есть от чего болеть. И даже умереть. Но не дано мне права на сей лёгкий выход из тупика. Почти двести земных лет мы, как желторотые дэвы, углублялись в него, и руки потирали при кажущемся успехе. Да, кажущемся! Каков результат!

– А каков? – лукаво спросила Маркитантка, потягивая мелкими глотками вино из того самого хрустального бокала, что разлетелся под этой самой стеной вдребезги зимним утром 1812 года – за удачу четырёх братьев Борисовых.

– Они опять все вместе.

– Ну, положим, не совсем они…

– Какая разница!? Их ощущения, мысли, приёмы жизни, планы… Будто не произошло шесть, нет, уже восемь смен поколений. Это удивительные люди. Напусти на каждого из них Чингисхана или какого-нибудь Шикльгрубера, всё равно выживут и будут говорить на том же языке, что их пращуры, думать, действовать, упорно выпутываться из самых смертельных ситуаций.

– Тебе необходимо отдохнуть, Эшмо, а потом сменить объект деятельности.

– Нет уж, дудки! Я своё дело доведу до конца. Выпрошу у Него, – Ангроманн указал кривым холёным пальцем себе под ноги столь выразительным жестом, что и непосвящённый догадался бы, что он имеет ввиду доступные лишь для избраннейших чертоги преисподней, – выпрошу у Него ещё лет двести – пустяк! – А вот тебя огорчу. Плохая ты мне помощница, маркитантка. Слишком много в тебе человеческого. Вообще, иногда мне кажется, ты стала их заложницей. Чем-то соблазнили они тебя. Так что будем прощаться. Ты отдыхай. Ты!

– Но ты ведь не обойдёшься без посредницы, Эшмо. Есть кто-то на примете?

– Признаюсь, есть. Давно приметил… Феодора.

– Её не просто будет отыскать.

– Проще чем ты, женщина, думаешь. Она безбожница. И даже если бог её отца-матери закрыл глаза на безверие греховного человеческого плода, то за каждое её дело в отдельности она заслужила ад. А Он, – вновь указующий перст Эшмо, – туда вхож.

– Трудно тебе будет с ней. Феодора не столь уступчива, как я.

– Что верно, то верно. Но она падка на всякие заморские соблазны, которыми только и можно разрушить единство наших заклятых врагов. Вспомни, с каким упорством, с какой страстью, не считаясь ни с какими нравственными нормами своего племени, она внедряла в их сознание, в их души чужое учение о извечной вражде сословий, о неизбежности кровавой войны между ними. Если с ней хорошенько поработать, она так же умело и эффективно вооружится нынешними химерами западной цивилизации. Смотри, сколь русские падки на них. Равновесие в их обществе уже нарушено соблазнами личного комфорта среди мировой помойки, обогащения, лёгкой, бездумной жизни. О, мы с Феодорой, с Феодорой перевоспитанной, правильно наставленной, много сможем сделать для славы Ангра Майнью!

– Завидую твоему оптимизму, Эшмо. Смотри однако, вслед за Феодорой может появиться на твоём пути штабс-капитан Скорых… Ладно, подчиняюсь тебе. Даже охотно. Найду себе занятие по душе, не сомневайся. Только позволь ещё раз побывать здесь. Знаешь, и я не лишена элегических настроений.

Эпилог

Декабрьским утром 2002 года на перекрёстке двух старинных улиц Сиверского городка спустились в подвальчик с названием « У Анграманна » двое. Они оказались первыми посетителями. Младший из них, голубоглазый гигант в длиннополом пальто и меховой шапке, уступил право выбрать столик седобородому спутнику, одетому легко. Тот снял кепи с наушниками, протёр сукном назатыльника запотевшие очки и решительно направился в дальний угол зала, ловко обходя с тяжёлым портфелем накрытые крахмальными скатертями столики и жидконогие стульчики при них. В полумраке, под скатом крестового свода, обнаружился тёмного дерева стол на слоновьих ногах, с выскобленной столешницей. Это солидное сооружение из морёного дуба и, подстать ему, массивные табуретки явно составляли старинный гарнитур. Едва ранние посетители, развесив верхнюю одежду на напольной вешалке, устроились за столом напротив друг друга, появился сухопарый владелец заведения в фантастической форме (всё чёрное разных оттенков), издали изящно и неподобострастно кланяясь, подал карту вин и словно бы исчез, не сходя с места.

Спустя четверть часа подвальчик принял ещё троих. Пожилую женщину, закутанную в меха с головы до пят, на крутых ступеньках поддерживал под локоть очень высокий молодой человек в спортивной куртке, с непокрытой черноволосой головой. За ними, поводя глазами, удлиненными карандашом, спустилась красавица в самой настоящей чадре. Мужчины поднялись из-за столика.

– А вот и наши черногорцы, и роза Востока при них, – улыбаясь, сказал Скорых Корину, а когда они приблизились, представил. – Александра Николаевна Каракорич-Рус, её сын Георгий и внучка через приёмного сына Фатима Мангыт-Тимурова. А это Андрей Борисович Корнин.

Представленные раскланялись, обменялись улыбками и уселись за стол. Пять пар глаз выдавали крайнюю степень заинтересованности. Сергей Анатольевич готовил эту встречу, каждый из пятерых испытывал волнение, впервые видя перед собой кровных сородичей.

Вновь у стола возник, словно из воздуха, носатый Эшмо с кувшином вина на подносе:

– Примите, господа. Косское. Лучшее вино из моих запасов. От заведения. Так положено – для первых посетителей.

– Удивительно! – воскликнул Корнин, – Я думал заказать именно это вино.

– И я, – отозвался Скорых.

– Теперь окончательно верю: мы родственники по этой красной жидкости, – рассмеялся Георгий. – Когда шли сюда, мне захотелось вдруг косского, как младенцу материнского молока. Какого вина вы хотели бы сейчас выпить, спросил своих спутниц. А они в ответ слаженно: косского.

Теперь смеялись все. И хозяин присоединился, блея. Когда он отошёл, взяв заказ на закуску, Скорых пересказал запоздавшей тройке суть его беседы с Корниным в особняке над озером. И здесь было достигнуто понимание с некоторыми дополнениями, придающими большую гибкость мысль о единой большой семье-нации, в которой сейчас так нуждается пережившая за столетие две смуты Россия.

– И всё-таки, – не мог скрыть сомнения Скорых, – возьмём наш пример: Борисовичи не просто разошлись по России, затерялись по углам империи. Многие из них стали полукровками, а некоторые вообще перестали быть русскими. Что общее для них? Простите, для нас.

При этих словах писатель невольно взглянул на Фатиму. Она поняла вопрос.

– Знаете, я подолгу живу в Ташкенте. Меня там принимают за русскую. Я не возражаю. Я думаю, у былого единства наших стран есть и будущее.

– Вот-вот, – подхватил Георгий, – Общее! Это диапазон: от ощущением себя русским до мозга костей – через понимание, что ты и русский и кто-то ещё (как я, например) – до железной заповеди: никогда, ни при каких условиях, ни за какие блага не навреди России!

Александра поддержала сына:

– Некоторые понимают Россию как изначальную территорию славян, назвавших себя русскими, но в мировом общественном сознании давно укрепилось мнение о России как отдельном континенте, населённом множеством народов. Один наш знакомый, перебираясь из Кабула на постоянное жительство в Душанбе сказал: уезжаю навсегда в Россию. Прощай, Азия!.

Корнин вначале только слушал других. Наконец сидящие за столом услышали его зычный голос:

– Да, в этом ощущении, кто ты, важно помнить предков и любить их память, уважать их. Помню, был на встрече с потомками Пушкина. Кроме наших, наехали разной степени «пра» – из Англии, Германии, Израиля, даже Китая. Читать пращура в подлиннике не могут. Иностранцы, иностранее не бывает. Но какова сила имени! В Михайловском, Болдине, в столице на Арбате, на Мойке в Петербурге они ощущали себя русскими. Известно, один немецкий офицер просил лично Гитлера не посылать его на Восточный фронт. Мотивировал: я правнук Пушкина, воевать против своих не могу. Вот так, дорогие родственники. Если бы собрать сегодня под одной крышей всех Борисовичей, как минимум, сотня бы набралась, а то и больше.

Особую тональность в разговор внесла Александра Николаевна. Когда она освободилась от меха, оказалось, что у неё девичья фигура, и лишь увядшее лицо и седые кудри выдавали её истинный возраст. Дочь Десанки и несчастного любителя уединения из Дома Негошей, родства не помнившего русского сироты, одобрила изыскания Скорых с иной позиции. Два три-десятка миллионов граждан бывшего Советского Союза, для которых русский язык родной, оказались в новых державах, правящая элита которых, ради сиюминутной выгоды, уже начала вести недружественную политику в отношении северного соседа. Нельзя, чтобы иностранными стали их души. В Большой семье голос крови звучит громче.

Красное косское вино развязало языки. Беседа затянулась до вечера. И странно, в тот день никто из сиверцев и гостей городка не заглянул в винный погреб. Лишь появлялась время от времени странная прислужница – лет тридцати, с гладко зачёсанными к затылку, красивого блеска седыми волосами, в шали поверх бордовой кофточки, в полусапожках, блестевших инкрустацией. Она обходила с тряпкой столики, смахивала со скатерти несуществующий сор, не скрывала интереса к шумной компании в углу, но ни разу так и не подошла к ней.

Скорых спохватился: уже темно за стёклами оконцев, а главный сюрприз всё ещё в портфеле. Попросив тишины и внимания, писатель, испытывая прилив вдохновения, описал в устном рассказе декабрьскую ночь 1812 года, этот самый зал, четверых братьев-офицеров, сыновей однодворца Бориса Ивановича. Набросал словесный портрет Маркитантки, задумался и вдруг разволновался:

– Где она?

– О ком вы, Сергей Анатольевич?

– Да эта, седая молодка, в чёрной шали!

Все стали оглядываться, но женщина больше не появлялась. Писатель, внимательно заглянув в глаза собеседникам, решился заговорить о том, что глубоко сидело, он не сомневался, в каждом из Борисовичей:

– Признайтесь, дорогие мои… ведь вам и вам и вам, и вам приходилось раньше хоть раз видеть эту женщину, возможно, разговаривать с ней? А? Смелее!

Сидевшие за столом смущённо переглянулись и кивками головы, мол, да, приходилось, ответили на вопрос старшего из них.

– Понимаю, – продолжил Скорых, – ведь никто (и я в их числе) не хотел выглядеть в глазах ближних и даже врачей умопомешанным. Поэтому, за исключением, детей, наверное, все молчали. Любопытно, что это могло быть – это видение, но не единичное и не массовое, а являющееся представителям одного рода?

Александра, дама учёная, первой рискнула ответить на вопрос организатора встречи:

– Пока что тайны мозга только-только приоткрываются. Мы многого не знаем. Может быть мы, Брисовичи, отмечены особой мутацией какого-то гена. Он передаётся по наследству, как вызываемый какими-то сходными обстоятельствами видимым образом Маркитантки.

Корнин, подумав, сказал:

– Да, что-то в этом роде может быть.

Георгий с матерью не согласился:

– Гены здесь ни при чём. Сей факт лишь подтверждает, что некая сверхцивилизация эксперементирует с нами, вообще со всей Вселенной, ею же и созданной.

Ханша театрально вскинула точёные пальчики к вискам:

– О, Аллах! Какая сверхцивилизация!? Да любому специалисту по оккультным наукам такое под силу. А они всегда были.

– А вы сами-то, Сергей Анатольевич, что думаете? – спросил Корнин.

Скорых загадочно улыбнулся:

– У меня мнение особое: Маркитантка реально существует. Как мы с вами, как весь этот окружающий мир. И с ней надо считаться. Думаю, сегодня мы видели её не последний раз. Уже поздно. Позвольте предложить десерт.

И писатель образно изложил эпизод, в котором чёрный гусар Сергей, Борисов сын, рубит саблей «на этом самом столе» серебряное блюдце на четыре части и помечает каждую из них инициалами братьев. Потом коротко поведал историю каждого обрубка-сектора.

– А теперь, милые мои, смотрим на мои руки.

С этими словами Скорых извлекает из портфеля, взятого на колени буковый квадрат, тыльной стороной к зрителям.

– Смотрите, как самая невероятная легенда становится отражением реальности.

С этими словами он выкладывает реликвию четырёх фамилий на середину стола, раздвинув свободной рукой посуду. И выражение торжества на его лице сменяется недоумением.

В середине букового квадрата блестит начищенным серебром совершенно целое, без следов сабельной рубки блюдце работы старых мастеров. И только буквы А, П, И, С, выцарапанные чем-то острым на металле, подтверждают реальность давней истории, которая дошла до нас в былинах и былях одного древа.

...

Конец романа

Реутов, 2007–2009, 2013

Сергей Анатольевич Сокуров

/%D0%A1%D0%BE%D0%BA%D1%83%D1%80%D0%BE%D0%B2,_%D0%A1%D0%B5%D1%80%D0%B3%D0%B5%D0%B9_%D0%90%D0%BD%D0%B0%D1%82%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87

sokurus@yandex.ru

моб. 8 (903)556-5280

дом 8(495)641-0781

Оглавление

Пролог

I

II

Книга I БЕЛАЯ ИМПЕРИЯ

Часть первая. БОРИСОВИЧИ

Часть вторая. ИСХОД

Часть третья. НОВЫЕ ВЕТВИ

Часть четвёртая. ПОСЛЕДНИЕ ИЗ ПЕРВЫХ

Часть пятая. К ЕСТЕСТВЕННЫМ ПРЕДЕЛАМ

Книга II ИМПЕРИЯ МЕНЯЕТ ЦВЕТ

Часть шестая. СУДЬБА-ЧЕРНОГОРКА

Часть седьмая. НА КРЫШЕ МИРА

Часть восьмая. ЧЕСТЬ и ДОЛГ

Часть девятая. НАД ПРОПАСТЬЮ

Часть десятая. ОТЦЕУБИЙСТВО

Книга III КРАСНАЯ ИМПЕРИЯ

Часть одиннадцатая. АД В РАЮ

Часть двенадцатая. ВОЙНА

Часть тринадцатая. ПОСЛЕДНИЕ БОРИСОВИЧИ

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg