«Война «невидимок». Остров Туманов»

Ник. Шпанов Война «невидимок». Остров Туманов Глава первая. «Погибаю, но не сдаюсь» Мичман Селезнев не сдается

Южная ночь без сумерек, без переходов стремительно падала на новороссийский рейд. Но и с ее приходом не наступило облегчения от парной духоты дня. Воздух оставался неподвижным. Ни малейшее дуновение не рябило поверхности моря. Последний блеск алой полосы заката, отражаясь от зеркальной воды, дрожащими бликами ложился на матовую поверхность шаровой краски корабля. Видимо, краска эта давно не подновлялась – она успела выцвести, пошла разноцветными подтеками. Беседка, висящая на двух стропах, казалась совсем крошечной на широкой, как стена дома, корме дредноута.

Двое парнишек в тельняшках и подтянутых к подмышкам парусиновых штанах роб, болтая ногами, сидели на беседке. Их бескозырки были сдвинуты на затылки давно не стриженных, вихрастых голов. Двенадцатилетнему «добровольцу» Павлу Житкову, по старинке именовавшемуся юнгой, было приказано надраить медь славянской вязи, которой была выложена по корме дредноута надпись «Воля».

С полудня к Пашке присоединился его дружок Александр Найденов, в просторечье – Санька. Найденов – тоже «доброволец», однолеток Житкова. Такой же крепкий, коренастенький и густо загорелый, как его приятель, облаченный в такую же линялую тельняшку и в такие же, не по мерке, заношенные штаны парусиновой робы, Санька внешне мало чем отличался от Пашки. Разве только тем, что лицо его не было, как курносая физиономия Пашки, до самых глаз покрыто золотистой осыпью веснушек.

Санька был мастер на все руки. Хотя официально он числился всего лишь учеником в мастерских морской авиационной базы, но в душе считал себя уже без пяти минут летчиком. Без памяти влюбленный в свои «гидрошки», он готов был целыми днями возиться около них. К другу Пашке он подгреб для того, чтобы посоветоваться, как быть дальше: самолеты были почти беспризорны, им грозила гибель.

Тут было о чем подумать.

Мальчики провели на беседке все время с обеда, а медь надписи оставалась такой же темной, как была.

На кормовой балкон адмиральского салона несколько раз выходил долговязый рыжий офицер. Он поглядывал на беспечно беседующих мальчиков, нерешительно переминался с ноги на ногу и уходил обратно.

На баке пробили склянки. Вразброд, словно нехотя, отозвались разноголосые рынды с эскадры. Силуэты кораблей расплывались во тьме надвигающейся ночи.

– Так ни фига ты мне и не присоветовал, – сказал Санька, подбирая ноги. Он потянулся и лихо сплюнул длинной струйкой в темную бездну под беседкой. – Нужна нынче кораблю драеная медяшка, как мертвому припарки.

– Не скажи, небось и п-покойника к смерти а-а-обряжают, – чуть заикаясь, ответил Пашка.

– Неужто и впрямь топить?

– А т-ты думал! Ленин ясно приказал: германцам флот не да-авать!

– Это-то ясно, – согласился Найденов, – а все-таки… Сила какая! Строили, строили – и на!

Пашка стал молча собирать принадлежности для чистки меди.

– Пошли, што ль?

– Ты иди, а я еще малость подымлю, – с важностью ответил Найденов и снова растянулся на доске. – Ты меня не жди. Я в туза – и до базы.

Житков перекинул через плечо сумку со снастью и стал ловко взбираться по штормтрапу на высокий борт корабля.

Тем временем в кормовом салоне «Воли» происходило следующее. За круглым столом, в центре каюты, полный офицер в кителе нараспашку торопливо дописывал страницу. Это был капитан первого ранга Тихменев, командир линейного корабля «Воля». После каждых нескольких строк Тихменев досадливо морщился и перечитывал написанное. Ему мешали два других офицера, вполголоса споривших на диване. Один из них, – высокий, худой, длиннолицый, с рыжими колбасками бачков на розовых щеках флаг-офицер старший лейтенант барон Остен-Сакен, – убеждал второго – маленького, крепкого мичмана Селезнева:

– Вы единственный офицер на корабле, к которому «братишки» относятся более или менее по-человечески. Кроме вас, никто не может покинуть корабль. Мы все под негласным арестом. Начиная с командира. Хотя формально он и замещает отбывшего флагмана.

– Именно потому, что матросы мне доверяют, я и не вижу возможности покинуть корабль с таким поручением.

– А, все это слова! – раздраженно сказал барон. – Пустые разговоры, которыми вы хотите прикрыть свои страх перед матросней!

Селезнев вскочил с дивана:

– Господин старший лейтенант!.. Вы имеете дело с офицером!

– С бывшим, господин Селезнев, с бывшим-с…

Тихменев поднял голову:

– Господа, господа! – Он развел толстыми руками. – Вы забываете, что нынче даже стены имеют уши. Право же, не время для ссор, господа. – Он стал тщательно складывать лист, проводя по сгибам широким, аккуратно подстриженным ногтем. – Петр Николаевич! – Селезнев подошел к столу, Тихменев смерил его пытливым взглядом. – Считаете ли вы себя сыном России и способны ли для флота рискнуть головой? – Тихменев протянул мичману запечатанный конверт. – Чего бы это ни стоило, вы должны доставить пакет на «Свободную Россию». Лично кавторангу Терентьеву. Никому иному. Понятно?

– Понятно… Но… – Селезнев замялся. – Я должен знать, что здесь написано.

Тихменев с удивлением глядел на Селезнева. Стоящий за спиною мичмана Остен-Сакен делал командиру какие-то знаки. Видя, что тот не понимает их, флаг-офицер сказал:

– Разрешите мне, господин каперанг, сообщить мичману содержание письма?

– Я думал, мои офицеры еще не уподобились этому сброду, – хмуро произнес Тихменев. – Но если… мичману недостаточно моего приказания, – Тихменев пожал плечами и передал пакет Остен-Сакену, – поступайте, как знаете. Пакет должен быть доставлен сегодня ночью. – Тяжело ступая, он пошел к выходу. У самой двери приостановился и повторил: – Слышите? Доставить сегодня же ночью, во что бы то ни стало. Завтра будет поздно.

Тяжелая, резного дуба дверь затворилась за широкой спиной Тихменева.

Остен-Сакен держал конверт за углы длинными пальцами, поросшими такими же рыжими волосами, как на щеках.

– Вам угодно знать содержание письма? – подчеркнуто вежливо спросил он мичмана.

– Точно так, господин лейтенант! – твердо ответил Селезнев.

– Извольте-с. – Глядя на Селезнева бесцветными остзейскими глазами, Остен-Сакен отчеканил: – Даю точный текст: «С получением сего приказываю безотлагательно приступить к выполнению директивы Совета Народных Комиссаров. Дальнейшее промедление может повести к непоправимым последствиям для всего флота и для России», – барон на секунду умолк и насмешливо сказал: – Ну-с, а директива господ народных комиссаров вам, вероятно, известна: русским морякам во что бы то ни стало стать самотопами. По мнению «товарищей», лучше потопить корабли, чем передать немцам или хотя бы жовто-блакитному хохлацкому правительству. Вместо того чтобы когда-нибудь получить корабли обратно в целости и сохранности… – не досказав, он выразительно показал на палубу.

– Если корабли попадут в руки немцев или этой самой Рады, на них будет поднят германский флаг. Они больше никогда не станут русскими. Будут держать под своими пушками наше побережье, будут драться с кораблями, которые останутся верными России, – горячо проговорил Селезнев.

Водянистые глаза Остен-Сакена сузились:

– Значит, вы не расходитесь во мнении с господами «товарищами»?

– Нет! – резко ответил Селезнев.

– И согласны с потоплением эскадры?

– Так точно.

– Ну, так везите этот пакет без колебаний.

– Я должен видеть текст, – настойчиво повторил Селезнев.

– Вам недостаточно моего слова?

– Нет.

Остен-Сакен смешался.

– Ну, знаете ли, мичман, это уже переходит всякие границы. – Он потянулся к письму. – Хорошо… Я переведу вам текст. Во избежание ненужного любопытства, оно написано по-английски.

– Благодарю вас, – сказал Селезнев. – Прочту и сам.

– Ни в коем случае. Верните пакет! – Остен-Сакен рванулся к Селезневу, шагнувшему было к двери. – Слышите: отдайте пакет!.. Или…

Селезнев остановился:

– Или?..

– Все узнают, вся Россия узнает, что вы не офицер, да, да, не офицер, а…

– Ну-с, договаривайте.

– Вы не офицер, вы изменник России, вы большевик-с, милостивый государь, – задыхаясь от злобы, шипел барон.

Селезнев круто повернулся и, не отвечая, пошел прочь. Но прежде чем он успел взяться за ручку двери, за его спиной глухо прозвучал выстрел.

Селезнев качнулся, вытянул руки, будто пытаясь уцепиться за воздух, и без звука упал…

В каюту вбежал испуганный Тихменев. В руке Остен-Сакена еще был зажат браунинг.

– Что, что случилось? – Увидев тело мичмана, Тихменев остановился как вкопанный. – Что вы наделали! Боже мой, что вы наделали! – простонал он, хватаясь за голову. – Боже мой, боже мой!..

Но Остен-Сакен не дал командиру времени хныкать. Подчиняясь указаниям барона, тучный каперанг послушно помог ему перенести тело мичмана в адмиральскую спальню. Труп забросали одеялами и замкнули каюту на ключ.

Вернувшись в салон, Тихменев повалился в кресло и промямлил:

– Ведь он член судового комитета! Что вы наделали!

– Завтра мы будем в море… – закуривая, мечтательно сказал Остен-Сакен. – И никакие комитеты не помешают нам спустить мичмана за борт по всем правилам похоронного искусства.

– Как бы я хотел уже быть в море! – уныло произнес Тихменев.

– Директива Эйхгорна ясна: вернуть корабли в Севастополь.

– Если бы это было так просто!

Остен-Сакен криво улыбнулся. Но то, что он в этот момент увидел, согнало улыбку с его тонких губ: прильнув к зеркальному стеклу двери так, что нос расплющился в широкий белый пятачок, на кормовом балконе стоял Найденов. Глаза его были полны испуга и любопытства. По этим глазам Остен-Сакен понял, что Санька видел все. Одним прыжком офицер оказался у двери, распахнул ее и втащил мальчика в каюту. Не прошло и пяти минут, как Санька оказался в той же спальне, где лежало тело Селезнева. Крепкие веревки стянули ему руки и ноги. Он не мог сделать ни одного движения. Тугой кляп плотно сидел во рту.

Честное слово барона

Рука барона слегка вздрагивала, когда он подносил спичку взволнованно закуривавшему командиру.

– Какая страшная оплошность! – плаксиво пробормотал Тихменев.

– Да, мальчишка мог испортить все дело, – согласился Остен-Сакен. – Удивительно, как я забыл, что эти паршивцы целый день торчали тут, на беседке. Нашли тоже время медяшку драить…

– Да, да, конечно, – покорно согласился Тихменев. – Их там было двое?

– Так точно. Вторым был наш юнга.

– Где же он?

Остен-Сакен растерянно взглянул на Тихменева.

– Вы правы. Нужно его найти.

– Боже мой, – опять застонал Тихменев, – если он что-нибудь видел!..

Но Остен-Сакена уже не было в салоне. Он мчался по проходам корабля.

Прошло не меньше четверти часа, пока он вернулся к Тихменеву, сопровождаемый Пашкой Житковым.

– Ну, дружище, рассказывай, что ты видел, – с наигранной ласковостью спросил барон, плотно затворив дверь салона. – Ты был здесь минут пятнадцать тому назад?

– Никак нет, не был, – твердо ответил мальчик.

Тихменев вопросительно взглянул на Остен-Сакена:

– Значит…

– Небось, это Санька, – весело перебил его Пашка. – На-найденов Александр, с ги-идробазы, летчик… Он тут на беседке оставался па-акурить.

– Летчик?.. Так, так… – Барон неопределенно покрутил пальцами и неожиданно вынул из кармана портсигар. – Кури.

Пашка смешался:

– Б-благодарю покорно, не курим.

Офицеры заговорили между собой по-английски.

– Великолепная идея, – сказал Остен-Сакен. – Этот парень отвезет пакет Терентьеву.

– Вы думаете? – нерешительно спросил Тихменев.

– Он может уйти с корабля, не возбуждая подозрений, – сказал Остен-Сакен и обратился к юнге: – Хочешь получить двадцать пять рублей… нет, пятьдесят?

– Это к-керенками-то? На что мне? – пренебрежительно ответил Пашка.

– Вот как, ты бессребреник?! – насмешливо сказал барон. – А что же ты хотел бы иметь? – заискивающе спросил он. – Что бы ты хотел получить? Хочешь настоящими, романовскими?

Пашка отмахнулся.

– Так что же тебе надо? – раздраженно спросил барон. – Ну, говори же: больше всего, что?

– Б-больше всего? – Пашка подумал. – Больше всего?.. Небось не дадите…

– Командир все может, – сказал барон. – Говори же!

– Браунинг! – мечтательно вздохнул Пашка.

– Получишь браунинг! – обрадовался Остен-Сакен. – Но за это ты должен исполнить просьбу командира.

– Про-осьба просьбе рознь, – с неожиданной степенностью произнес мальчик.

При этих словах что-то похожее на добродушную ухмылку пробежало по широкому лицу Тихменева. А барон строго сказал:

– Командир обращается к тебе, потому что знает, ты стоишь взрослого матроса. На тебя ведь можно положиться? – И после краткой паузы: – Мичмана Селезнева знаешь?

– А то как же.

– Так вот: твой приятель… как его?

– Санька?

– Вот, вот. Он на шлюпке повез сейчас мичмана Селезнева на «Свободную Россию» с важным поручением. Но мичман забыл здесь еще один пакет. Нужно доставить вслед Селезневу. Можешь?

– Па-ачему нет?.. Доставим.

Тихменев пальцем подозвал юнгу.

– Видишь пакет?

– Т-та-ак точно.

– Тут важные документы. Доставишь конверт капитану второго ранга Терентьеву на «Свободную Россию».

– А вам небось расписку?

– Мы сделаем так. – Остен-Сакен взял листок и набросал несколько строк. – Вот слушай, что я пишу кавторангу Терентьеву: «Доставившему этот пакет выдайте браунинг с патронами». Понятно?

– Ка-ак… ка-ак… – расплываясь в улыбке, говорил Пашка. Больше обычного заикаясь, он не сразу смог договорить. – Как не понять!

Барон вскрыл конверт и быстро набросал под подписью Тихменева тоже по-английски: «Этого прохвоста – подателя сего – ни в коем случае не выпускайте с корабля». Он старательно заклеил конверт, запечатал его сургучом и передал Пашке:

– Спрячь хорошенько.

– Будьте покойнички, не потеряем! – Пашка спрятал конверт под тельняшку. Он хотел было уже идти, но вдруг остановился: – А не обманут, дадут браунинг? – спросил он Тихменева.

Вместо ответа тот кивнул в сторону Остен-Сакена. Барон внушительно сказал:

– Честное слово, ты получишь свое. Но уговор: ни одна душа не знает о твоем отъезде с корабля. Есть?

– Есть!

– Вот это настоящий моряк! – сказал барон на прощание и двумя пальцами покровительственно, похлопал парнишку по плечу.

Не чувствуя под собою ног от радости, Пашка выбежал из салона.

Каждое слово, сказанное в салоне, было ясно слышно в адмиральской спальне. Связанный Санька не мог ни шевелиться, ни говорить, но ничто не мешало ему слушать. Он, как угорь, извивался на ковре, покрывавшем палубу спальни. Бился головой, перекатывался с боку на бок – все напрасно: путы оставались такими же крепкими, кляп так же плотно сидел во рту. Из салона ясно донесся стук стальной двери, захлопнувшейся за Пашкой.

– Слава богу, – произнес Остен-Сакен.

– Это мы скажем, когда Терентьев даст нам сигнал, что готов следовать за нами в Севастополь, – сказал Тихменев, в сомнении покачивая головой.

Покрытые рыжей шерстью пальцы барона не спеша переходили от пуговицы к пуговице. Он расстегнул китель, закурил и, с наслаждением затянувшись, сказал:

– Gott mit uns!

Позор изменникам России!

В ночь с 16 на 17 июня 1918 года в Новороссийской бухте началось необычное оживление. Команда линейного корабля «Воля», распропагандированная представителями Новороссийского Совета, державшего руку Кубано-Черноморской рады, поддержала Тихменева. Было решено идти в Севастополь. К морякам «Воли» присоединились команды нескольких миноносцев. Были корабли, где мнения команды разделились: одни стояли за то, чтобы топить суда, меньшинство – за поход в Севастополь. С таких судов отгребали вереницы шлюпок на миноносцы, собиравшиеся уходить, и главным образом на «Волю», чье решение плыть в Севастополь считалось самым твердым. Были суда, совсем или почти совсем покинутые командами.

В числе кораблей, брошенных экипажами, был и дредноут «Свободная Россия». На его борту осталось едва шестьдесят матросов. Командир линкора Терентьев давно уже сочувствовал планам Тихменева. Получив через юнгу Житкова прямое указание подготовиться к походу, он делал отчаянные попытки поднять пары. Но кочегаров, согласившихся нарушить приказ Советского правительства, на линкоре было мало. Их не хватало на обслуживание даже половины котлов.

В ванной командирской каюты был заперт юнга с «Воли», доставивший Терентьеву предательский приказ Тихменева. Под утро командир корабля, устав бесплодно бродить по его нескончаемым палубам, вернулся к себе в каюту. Он был совершенно измучен напрасными попытками поднять пары. Он понял, что предстоит либо до конца разделить участь своего корабля и, как велит традиция, вместе с ним погрузиться на дно моря, либо покинуть его навсегда. После недолгих колебаний выбор был сделан. Терентьев стал собираться в путь, но тут он вспомнил о своем маленьком пленнике. Подумав, Терентьев выкинул ключ от ванной в иллюминатор и завалил дверь в нее всякими вещами, придав им такой вид, будто они уже давным-давно не разбирались.

Пашка между тем безмятежно спал в своем заточении, не подозревая о ловушке. Во сне он крепко сжимал потеплевший от его маленькой руки черный браунинг. Сон мальчика был крепок благодаря стакану портвейна, которым угостил его офицер. Когда же он разомкнул наконец отяжелевшие веки и захотел выйти из ванной, никто не отозвался на его стук. Дредноут был уже покинут Терентьевым и всей командой. На стальном гиганте не осталось ни единой живой души. Напрасно стучал Пашка в дверь кулаками и ногами, напрасно бил в переборки всем, что попадалось под руки, – ему отвечало только глухое гудение стали.

Ничего не понимая, он опустился на решетчатую скамеечку около ванны.

«Что ж это такое? В тюрьме я, что ли?.. Кабы Саньку сюда! Он бы меня вызволил, непременно бы вызволил!» – растерянно думал Пашка.

Он не знал, что на борту «Воли» его друг находится в еще более тяжелом положении, чем он сам.

* * *

По тому, что говорилось в салоне «Воли», Санька Найденов мог составить представление о происходящем: «Воля» готовилась к походу. Ее стальные переборки уже дрожали мелкой, едва заметной дрожью оживающих машин. За ночь на корабле собрались толпы дезертиров. В числе их было и несколько кочегаров-эсеров, помогавших офицерам-изменникам поднять пары. Решившие идти с «Волей» в Севастополь команды миноносцев уже выводили свои корабли на внешний рейд Новороссийска.

Прислушиваясь к движению на корабле, Санька не смыкал воспаленных от бессонницы глаз. Снова и снова пытался он освободиться от своих пут. Но веревка на руках не ослабевала, а еще сильней впивалась в тело. Мальчик чувствовал, что руки его растерты в кровь. Невыносимо саднила раны жесткая пенька. Ничего не удалось сделать и с кляпом во рту. От него ломило скулы, судорогой сводило челюсти.

Временами, когда силы иссякали в безнадежной борьбе, безразличие отчаяния охватывало Саньку. Он затихал. Но стоило услышать за переборкой голос рыжего барона, как ненависть охватывала все его маленькое существо. Воля к свободе заставляла мысль и тело напрягаться в отчаянном усилии сбросить путы. И вдруг Саньке показалось, что веревки не так уж сильно сжимают затекшие лодыжки. Затаив дыхание, он попробовал шевельнуть ступнями, и – о радость! – ими можно было двигать!

Не думая о боли в суставах, о свинцовой тяжести, которой от усилий наливалось все тело, он стал шевелить ногами. Путы поддавались. Прошло часа два, и ноги были свободны. Найденов мог встать, оглядеться, мог ходить! Он устремился к иллюминатору. Величественное, хотя и печальное зрелище представилось ему. Большая часть кораблей минной дивизии, оставшихся верными власти рабочих и крестьян, – «Гаджи-Бей», «Фидониси», «Калиакрия», «Пронзительный», «Лейтенант Шестаков», «Капитан-лейтенант Баранов», «Сметливый» и «Стремительный», – стояли неподвижно, с приспущенными флагами, словно на них были покойники. Мимо них, оставляя за кормою траурные султаны густого дыма, тихо шли несколько миноносцев-изменников. Следом за миноносцами, глядя в яркое утреннее небо хоботами башенной артиллерии, медленно, как неповоротливое, ленивое чудовище, разворачивался дредноут «Воля». Как по команде, поднялись матросские руки над бортом «Гаджи-Бея», «Фидониси», «Сметливого». Кулаки были сжаты. Единодушный вопль вырвался из тысячи грудей. Саньке показалось, что он различает слово «позор». От строя остающихся кораблей отделился миноносец «Керчь». Он выдвинулся так, чтобы его было видно со всех концов бухты, всем, кораблям и городу. На мостике показалась худая фигура командира – старшего лейтенанта Кукеля. Его кулак поднялся над головой так же, как были подняты тысячи других кулаков. На рей «Керчи» взлетели яркие флаги сигнала: «Кораблям, идущим в Севастополь: “Позор изменникам России!”»

Неужели этот сигнал презрения относился и к нему, всегда считавшему себя неотъемлемой частичкой боевого Черноморского флота? К нему, Александру Найденову, будущему морскому летчику?! Нет, этого не могло быть! Он не может уйти к немцам! Не может, не смеет рыжий барон вырвать его живым из рядов людей, верных Ленину!

Санька в отчаянии огляделся. В каюте не было ничего, что могло бы помочь ему освободить руки или хотя бы подать сигнал туда, на волю, за борт корабля-тюрьмы. Взгляд его остановился на тяжелой медной спичечнице, стоявшей на ночном столике у койки. Онемевшими, затекшими пальцами связанных рук Санька с трудом собрал с палубы разлетевшиеся листки упавшей книги. Потом долго старался зажечь спичку. Спички ломались одна за другой. Несколько штук вспыхнули, но тут же погасли. В коробке осталась последняя.

Мальчик напряг всю волю, чтобы заставить себя действовать не спеша. Он осторожно провел спичкой по коробку. Послышался едва уловимый звук вспышки. Санька стоял, боясь шевельнуться и потушить огонек. Пятясь, поднес спичку к смятым листкам книги. Они вспыхнули. Маленький костер разгорался на мраморе ночного столика. Найденов протянул к огню связанные руки. Пламя лизнуло кожу. Закусив губу, мальчик заставил себя не отнимать рук от пылающих листков. Боль делалась нестерпимой. Веревка загорелась.

Огненный браслет опоясал запястья. В глазах мутилось. Санька терял сознание. Еще одно усилие воли, еще минута твердости, и… обожженные руки были свободны.

Он поднял их над головой и застонал. Вырвав изо рта тряпку, прильнул к графину с водой. Пил жадно, большими глотками, закрыв глаза, а когда отнял пустой графин от губ и открыл глаза, то невольно попятился: каюта была заполнена густым серым дымом. Сквозь бурую пелену дыма поблескивало пламя – горела постель. Прежде чем Санька сообразил, что делать, за дверью послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась.

– Пожар! – раздался крик Остен-Сакена, невидимого за пеленой дыма. – Проклятый щенок!

Человек за бортом!

В кают-компании миноносца «Керчь» шло совещание. Обсуждался способ уничтожения кораблей. Решили вывести их на стофутовую глубину, заложить подрывные патроны, открыть кингстоны и произвести взрыв. Если понадобится, то добивать сохранившие плавучесть суда торпедными выстрелами с «Керчи».

Команда «Керчи» договорилась подготовить свой корабль к тому, чтобы, потопив все корабли и приняв к себе на борт остатки команд, доставить их в Туапсе, а там затопить и «Керчь». Работа на корабле продолжалась всю ночь.

Наступило 18 июня.

На миноносце «Керчь» царили полный порядок и дисциплина. Между командиром и матросами не было разногласий. Все сходились на одном: лучше гибель, чем позорная сдача немцам.

Командир «Керчи», старший лейтенант Кукель, худощавый брюнет с черными грустными глазами, поднялся на мостик. Крепко стиснув поручни, он глядел на проходящие мимо «Керчи» корабли тихменевского отряда.

Наконец, когда от головного миноносца-изменника остался на фоне неба лишь неясный мазок дыма, Кукель как бы пришел в себя и обернулся к сигнальщику, не отрывавшему глаз от бинокля.

– Уходят все-таки… – сказал тот.

– Я все ждал, не проснется ли хоть в одном из них совесть моряка-черноморца, – грустно произнес Кукель и глянул на рей: там все еще полоскались флаги сигнала «Позор изменникам России!»

– Может, спустить? – спросил матрос.

– Нет! – решительно сказал Кукель. – Пусть они видят все до конца. – Он указал на проплывавшую мимо «Керчи» стальную громаду «Воли». – Их это касается больше других!

По мере того как линейный корабль приближался к «Керчи», на ее борту делалось все тише. Один за другим подходили матросы и офицеры и застывали у поручней. Полтораста пар глаз были устремлены на дредноут, словно старались навсегда запечатлеть его гордые контуры. И вдруг, на виду у всех, на высоком борту линкора произошло какое-то необычное движение, суета. Долговязая фигура офицера в кителе нараспашку пронеслась по верхней палубе. За ним мчался мальчик в изодранной тельняшке. Добежав до носовой башни, офицер юркнул за нее, и под ноги преследователю полетел обломок какой-то доски. Мальчик упал, но тотчас вскочил и снова бросился за офицером. Тот быстро взбирался по внешнему трапу мостика. Мальчик нагонял офицера, но к моменту, когда вылез на мостик, офицер успел добежать до противоположного крыла и стал стремительно спускаться. Его фигура мелькала среди орудий, пулеметов, прожекторов, сваленных бухт троса, кнехтов. Но где бы он ни появлялся, в нескольких шагах от него оказывался и мальчик.

Офицер перепрыгнул на неубранный выстрел. Держась за леер, он пробежал несколько шагов и круто повернулся. В его вытянутой навстречу преследователю руке был зажат браунинг. Офицер выстрелил. Никто из сотен зрителей не мог сказать, попал ли он в мальчика, но все видели, как тот стремительным рывком метнулся под ноги офицеру и оба они полетели в море… «Воля», не замедляя хода, продолжала идти вперед.

Это неожиданное происшествие разрядило напряжение, царившее на «Керчи». Два матроса-керченца бросились в шлюпку и сильными ударами весел погнали ее к дредноуту.

Один из гребцов крикнул стоявшим у борта линкора матросам:

– Эй, на «Воле»! Кой там черт, что у вас случилось?

– Ничего особенного, – равнодушно ответили им. – Паренек с гидробазы, Санька Найденов, нашу рыжую орясину – барона – за борт смайнал… Собаке собачья смерть.

Керченцы направили шлюпку к тому месту, где упали в воду Санька с Остен-Сакеном. Но за кипящей пеной буруна, оставляемого винтами «Воли», ничего нельзя было рассмотреть.

Все тот же сигнал

Вынырнув на поверхность, Санька жадно глотнул воздух. Первым побуждением мальчика было подальше уйти от струи, отбрасываемой винтами удаляющейся «Воли», и отдохнуть. Он отплыл в сторону, быстро освободился от обуви и парусиновых брюк и лег на спину.

Над головою мальчика расстилалась бесконечная синь жаркого неба. Санька огляделся. Он не сразу увидел голову офицера за высокими гребешками буруна. Остен-Сакен вынырнул по другую сторону следа линкора. Их разделяло расстояние в несколько десятков метров. Мальчик быстро поплыл. Почти уже настигая немца, он вдруг услышал за спиной какое-то шипение, бульканье.

Санька оглянулся и едва не глотнул от удивления и испуга воды: в какой-нибудь сотне футов пенился бурунчик! Черная труба перископа быстро вырастала над поверхностью моря.

Невольно глянул он в сторону порта, где стояла единственная подводная лодка «Нерпа». Ее силуэт по-прежнему вырисовывался у стенки. Значит, это не «Нерпа». После первого испуга радость овладела юнгой. Взмахивая руками перед перископом, он старался привлечь к себе внимание. Перископ быстро подымался из воды. Пена с шипением сбегала с показавшейся рубки. Санька закричал от радости, но тут же захлебнулся собственным криком: на рубке был ясно виден черный железный крест и большая немецкая буква «И». Это увидел и Остен-Сакен. Он тоже стал размахивать рукой. На рубке показались люди. Они с любопытством глядели на пловцов. Остен-Сакен крикнул что-то по-немецки. Ему ответили. Лодка сбавила ход, совсем застопорила. Рыжий подплыл к ней. Конец мелькнул в воздухе. Барон схватился за него и вылез на палубу. Санька видел лица немцев, слышал их разговор, но не понимал его. Остен-Сакен что-то сказал офицеру, показывая в сторону мальчика. Офицер отдал приказание. Матрос выбрал конец и снова ловко бросил его Найденову. Но Санька не взял его и торопливо поплыл прочь. Однако очень скоро он услышал за спиной шипение воды: лодка двигалась следом за ним и скоро настигла его. Снова мелькнул в воздухе леер. Санька увернулся от скользнувшей по плечу петли. Немцы смеялись. Концы появились в руках у всех, кто был на рубке. Они наперебой закидывали их, пытаясь поймать мальчика петлей. Он устал увертываться, нырять. Сердце свинцовым молотом стучало в груди. Он понял, что борьба бесполезна, перестал взмахивать руками и стал погружаться. Последнее, что он видел, была по-прежнему яркая синева родного черноморского неба. Саньке показалось, что по всему лазоревому фону широкими, яркими полотнищами разостлались флаги сигнала: «Погибаю, но не сдаюсь».

Санька пришел в себя на тесной верхней палубе немецкой лодки. Первое, что он увидел, было длинное лицо с мокрыми рыжими бачками – Остен-Сакен.

Придавив мальчику грудь коленом, он с помощью матроса быстро связывал ему ноги.

– Теперь ты пойдешь кормить черноморских рыбок, – произнес барон. – Понял? Ну, отвечай: понял?

Санька стиснул зубы. Барон ударил его ногой. Он смотрел на мальчика с таким видом, словно придумывал, что бы еще сделать со своим маленьким пленником. Но в эту минуту раздался крик немецкого офицера:

– К погружению! Русский самолет над нами!

Матросы поспешно спустились в люк. Барон нагнулся над Санькой, посмотрел в глаза, с видимым наслаждением плюнул ему в лицо и последним исчез в рубке.

С тяжелым лязгом захлопнулся люк. Лодка быстро погружалась. Вода шипела и пузырилась вокруг рубки. Волна лизнула борт, перекатилась через палубу, накрыла Саньку и, подхватив его, сбежала за корму.

Прыжок в смерть

– Ну, что, малец, крепко тебе досталось? – услышал Санька над собою знакомый голос.

Мальчик с трудом открыл глаза. В голове стоял тяжелый туман. Неодолимая слабость сковывала тело. Тошнило.

Санька лежал на мягком песке на берегу, около гидробазы. Рослый матрос склонился над ним. Словно сквозь дрему слышал он, как люди над ним говорили что-то ласковое, ободряющее. Почувствовал, как его поднимают, несут. «Спать, спать!» – было единственным желанием.

Прошло немало времени, прежде чем Санька снова открыл глаза. Сквозь разорванную надвое и давным-давно не стиранную занавеску в окно дежурки рвались потоки света и тепла. Гудели мухи, где-то, казалось, очень далеко, пробили склянки. Санька насчитал шесть ударов. Он осторожно шевельнулся.

На запястьях рук увидел белоснежные жгуты бинтов. Так же заботливо были перевязаны ноги и царапина на плече от пули Остен-Сакена. Санька окончательно пришел в себя и засмеялся от радостного ощущения бодрости. В голове метнулась пугающая, но очень ясная мысль: «Паша!.. Житков!» На память пришел весь разговор Остен-Сакена в каюте «Воли».

Санька вышел на спуск гидробазы. Ослепительное сияние, отбрасываемое неподвижной водой, заставило его зажмуриться. Словно уснувшие птицы, покоились на горячих досках слипа гидросамолеты. Около них не было ни души. Санька шел вдоль аппаратов, трогал их рукою, будто желая убедиться в реальности того, что он снова у себя, на любимой базе, среди милых его сердцу летающих лодок. Он с грустью оглядел аппараты. Тяжко вздохнул: брошены на произвол судьбы. Часть офицеров ушла на «Воле», с Тихменевым. Летчики из матросов перешли на миноносцы, оставшиеся в Новороссийске. Рабочие мастерских разбрелись кто куда. Тишина, не нарушаемая даже обычным шуршанием ветра по расчалкам гидросамолетов, царила на базе. Неподвижный зной висел в воздухе. Трудно дышалось. Радостное оживление, за минуту до того владевшее Санькой, сменилось тяжелым чувством бессильной злобы на бездушных дрянных людей, которые могли забыть службу, оставить свои самолеты! Это казалось ему непостижимым. Сердце щемило от жалости к боевым птицам, брошенным, как ненужный хлам. Сесть бы вот сейчас в аппарат, взяться за ручку и лететь, лететь куда глаза глядят…

Санька перелез через борт ближайшего гидросамолета и уселся за управление. Впервые он чувствовал себя здесь полным хозяином. Потрогал сектор, подал команду воображаемому мотористу:

– Контакт!

И сам себе ответил:

– Есть контакт!

– Лететь собрался? – послышался вдруг над его головой насмешливый голос.

Санька смущенно поднял глаза и увидел унтер-офицера Ноздру, одного из немногих летчиков, оставшихся на базе. Санька недаром считал Тараса Ноздру своим другом. Матрос действительно любил разбитного, толкового парнишку. Больше всех приложил он сегодня усилий к тому, чтобы выловить мальчика из воды после погружения немецкой подлодки.

Ноздра присел на борт гондолы. Тонкая тельняшка плотно облегала крепкое, большое тело. Закатанные по локоть рукава обнажали мускулы загоревших рук. Ноздра поднес к глазам бинокль.

– Сейчас начнут топить корабли, – сказал он.

Санька даже привскочил:

– Сейчас?.. Топить?!

– Назначено на три часа… Вон «Свободную Россию» уже буксируют на большую воду.

– Где, где? – испуганно пролепетал Санька. – Тарас Иванович! Мне надо сейчас же туда, на линкор.

Мальчик задыхался от волнения.

– Эка, хватился! – сказал Ноздра. – Сейчас «Керчь» будет его торпедировать.

– Тарас Иванович, нельзя этого, нельзя! – со слезами в голосе крикнул Найденов. – Там Пашка!

– Какой еще Пашка? Оттуда все давно смайнались.

– Тарас Иванович, – не унимался Санька, – вы ж мне друг, Тарас Иванович! Пашка там!.. Его туда Тихменев с приказом к Терентьеву послал. Если не убили они Пашку, негде ему больше быть!

Ноздра соскочил с борта лодки и пристально поглядел на мальчика.

– Думал, бредишь ты, малый…

Больше он не сказал ни слова, полез в самолет. Да Найденов и не нуждался в словах. Он понял: сейчас Ноздра полетит к «Свободной России». Вот это человек! На самолете они мигом догонят линкор. Не ожидая приказаний, Санька выбрался на палубу лодки и взялся за винт. Мотор был запущен.

Санька прыгнул в кабину и махнул рукой. Ноздра дал газ. Гидросамолет с плеском и шипением врезался в воду и побежал, оставляя за собой пенистый след. Срываемые воздушной струей брызги серебряным туманом стлались за аппаратом. Через минуту он оторвался от воды: Ноздра взял направление на внешний рейд.

Гидросамолет проходил над миноносцем. Названия не было видно. Санька и Ноздра заметили, как от борта другого миноносца, стоявшего на траверзе первого, протянулась по воде белая пенистая полоса – след выпущенной торпеды. Оба поняли, что торпедой стреляла «Керчь». За шумом мотора они почти не слышали взрыва. Видели только, как высоко к небу поднялся сверкающий столб кипящей воды и разлетелся прозрачным туманом. Сквозь этот туман Найденов увидел высоко вздыбившийся нос смертельно раненного корабля. На нем ярко горела медь надписи: «Фидониси». Ноздра сорвал шлем и склонил голову, словно перед ним было тело погибшего друга.

Гибель «Фидониси» послужила сигналом ко взрывам на остальных кораблях, где были заложены подрывные патроны. Одна за другой хлестали по воде струи желтого пламени. Воздух дрожал и стонал от взрывов. На кораблях, в вихрях воды, поднятых взрывами, трепетали яркие полотнища флагов. Все тот же традиционный предсмертный клич русских боевых кораблей: «Погибаю, но не сдаюсь».

– Тар… Ив… ныч!.. – надсаживаясь, крикнул летчику Санька. – Садитесь… Ближе к линкору!

Ноздра отрицательно качнул головой и показал вниз: «Керчь» полным ходом шла к «Свободной России», чтобы нанести ей последний, смертельный удар торпедой.

– Сейчас дадут торпедный залп! – крикнул Ноздра Саньке в самое ухо.

Мальчик стиснул кулаки:

– Пашка там… Пашка!

Самолет проходил над линейным кораблем. Просторные палубы были пусты. Гордо вздымались к небу стройные башни мачт с неподвижно повисшими флагами сигнала. Будто приготовившись к залпу, смотрели на правый борт орудия главной артиллерии.

Санька растерянно огляделся: сейчас от борта «Керчи» протянется к линкору пенистый след торпед, раздастся взрыв, и Пашка…

Нет, этого не может быть, не должно быть! Любою ценой спасти друга! Санька решил сделать последнюю попытку уговорить Ноздру сесть. Уже потянулся было к матросу, но зацепился за какой-то толстый белый конец, свисающий внутрь корпуса лодки. Жюкмес!.. Санька откинулся внутрь лодки и стал лихорадочно искать лямки парашюта. Быстро надел их, застегнул на груди. Теперь остается выпрыгнуть за борт. Санька не думал о том, что будет дальше. Он знал одно: другого способа попасть на корабль нет. Между тем Ноздра сделал такой крутой вираж, что самолет забился в лихорадочной дрожи. Снова пошел прямо к «Свободной России». Видно было, как за кормою «Керчи» спадает бурун. Приблизившись к линкору на дистанцию торпедного выстрела, миноносец застопорил машины.

Самолет подходил к линкору. Прежде чем Ноздра успел понять, что происходит у него за спиной, Санька подтянулся на руках и перелез через борт лодки на крыло. К встречному потоку воздуха присоединялась тяга высоко расположенного винта. У мальчика едва хватило сил, чтобы, цепляясь за стойки бипланной коробки, не дать втянуть себя этому мощному вентилятору.

Прошло несколько минут, прежде чем удалось выбраться на середину крыла. Казалось, все сговорилось не пускать его, мешать ему: встречный ветер, рвавший на нем одежду; путаница дрожащих, свистящих на все голоса растяжек; наконец, тянущийся за спиной строп жюкмеса, – чтобы протащить его между стойками, пришлось отстегнуть карабин. На несколько мгновений Санька повис над бездной, даже не связанный с парашютом. Его маленьким пальцам не сразу удалось снова защелкнуть у воротника тугой карабин толстого белого стропа. И тут мальчику стало страшно. Ведь он никогда не прыгал с парашютом! Даже толком не видел, как прыгают. Только слышал однажды рассказ о том, как летчик прыгнул с загоревшегося самолета, как не раскрылся парашют… Было невыносимо страшно. Так страшно, что он не мог не только посмотреть вниз, но даже обернуться на Ноздру. Обернешься – и тогда… тогда может не хватить смелости на прыжок.

Санька закрыл глаза и судорожно сжал перед лицом маленькие ладони. Ведь так нужно было нырять…

Мы дружбу связали канатом…

По-видимому, на «Керчи» не поняли намерения парашютиста или заметили его слишком поздно. В ту самую минуту, когда мальчик коснулся поверхности моря, у борта «Керчи» появилось маленькое облачко. В воздухе мелькнуло длинное тело торпеды. Ее белый след на воде стремительно приближался к «Свободной России». Невольный крик вырвался у людей на «Керчи», когда там заметили падение парашютиста неподалеку от линкора, – ведь взрыв торпеды должен был быть для него смертельным. Санька и сам видел движущийся на него пенистый гребень, но не сделал попытки отплыть от корабля. Он знал, что это безнадежно. Уйти от взрыва было немыслимо. Но сейчас он даже не испытывал страха. Лишь досада наполняла его – острая досада, что так и не успел спасти Пашку. И вдруг он ясно увидел: торпеда пущена неверно, она не попадет в корабль!

Когда торпеда действительно прошла под носом линкора, не задев его, радость охватила Саньку.

Матросские голоса кричали с «Керчи»:

– Плыви прочь!.. Уходи!.. Уходи от корабля!

Быстро спустили шлюпку.

Санька поплыл. Но он направился вовсе не в сторону шлюпки с «Керчи», а к обреченному дредноуту. Быстро достиг трапа и побежал вверх. Через минуту его маленькая фигурка затерялась среди палубных надстроек.

Санька стрелой несся по палубе. Нырнул в первую попавшуюся дверь, помчался по внутренним проходам корабля. Если Житков попал в ловушку, – его заперли где-нибудь недалеко от командирского салона, так же, как был заперт и он сам на «Воле». Подальше от матросских глаз.

Вот и командирский салон. Все здесь говорило о поспешном бегстве хозяев. Санька остановился и крикнул:

– Паша!.. Пашенька!..

Эхо гулко понесло его голос по стальным закоулкам броненосца.

Санька затаил дыхание.

Эхо, дробясь, потерялось где-то вдали. Было тихо.

– Паша!.. Пашенька! – едва не плача, повторял мальчик.

Снова бежало звонкое эхо, отскакивая от переборок и палуб, ломаясь и затихая. И снова ответом ему было молчание покинутого корабля.

Санька еще раз заглянул в боковые каюты: пусто, беспорядочно разбросаны вещи. Забежал в командирскую спальню. Большой серый кот уютно спал в койке. У дверей ванной грудой лежали чемоданы, несессеры, портпледы, носильные вещи, – еще одно свидетельство растерянности и поспешного бегства. Санька в бешенстве ткнул ногой в эту груду.

– Гады окаянные! – пробормотал он, стиснув зубы. Ему и в голову не могло прийти, что за дверью, заваленной этими вещами, томится его друг Житков.

Санька собрался уже уйти из салона, чтобы продолжать поиски, когда ему почудился едва уловимый высокий звук. Казалось, будто он слышит свист. Прислушался. Свист повторился. Санька уловил мотив любимой песенки, которую они не раз певали с Пашкой:

Закурим матросские трубки

И выйдем из темных кают.

Пусть волны доходят до рубки,

Но с ног они нас не собьют.

На этой дубовой скорлупке

Железные люди плывут.

Да это же он и есть: милый друг Паша! Так вот куда его запрятали, гады! Но как он сюда попал, зачем тут очутился? Впрочем, сейчас не до рассуждений: надо выручать Пашку… Пашу… Пашеньку:

– Паш!.. А, Паш! – что было сил закричал Санька и замер в ожидании ответа.

– Сань!.. Ты, Сань?

– Паша!

Санька искал глазами что-нибудь потяжелее, чем бы ударить в дверь. Брался за одно, другое, – все было либо привинчено к палубе, либо никак не годилось, чтобы таранить прочную дверь каюты. И тут, пожалуй, в голосе Саньки послышалось уже что-то похожее на слезы:

– Паша, давай вместе. Надо высадить дверь-то. Высадить, говорю.

Из-за двери послышались глухие удары. Санька рванул – заперто. Он хватал самое тяжелое, что попадалось под руку, но все разлеталось от ударов о толстую сталь двери. Тяжело дыша, он задумался.

Ум и сноровка подсказывали Саньке, что тут нужно действовать методически, с инструментом в руках. Минуты, понадобившиеся на то, чтобы сорвать с переборки прохода пожарный топор и ломик, показались долгими часами. Но зато вскоре дверь была отперта. Из ванной выполз Пашка.

Спущенная «Керчью» шлюпка подошла к «Свободной России» и приняла юных друзей. Через несколько минут «Керчь» дала новый торпедный залп. На этот раз торпеда взорвалась под носовой башней «Свободной России». Дредноут вздрогнул, но никаких повреждений не было видно. Снова и снова стреляла «Керчь». Корабль оказался необыкновенно прочным. Спроектированная русскими инженерами, построенная на русском заводе, «Свободная Россия» не хотела умирать. Только после шестого попадания в самую середину корпуса бело-черный дым взметнулся над кораблем. Облако дыма заволокло весь линкор – с башнями, с трубами, по самые клотики.

Когда дым рассеялся, с «Керчи» увидели, что плиты бортовой брони сорвались с дубовой подшивки. Брешь, окрашенная по краям кровавыми полосами сурика, зияла, как огромная смертельная рана. Корабль слегка покачивался. Еще одна торпеда – и потоки вспененной взрывами воды устремились в пробоины.

Корабль медленно кренился на правый бок с одновременным дифферентом на нос. По мере увеличения крена все сильнее слышались на корабле треск, грохот, звон. Срывались с креплений катера, шлюпки, приборы. Все это с неимоверным шумом неслось по палубе, скатывалось в воду. Под конец поползли со своих гнезд-установок семьсотпятидесятитонные броневые башни главной артиллерии. Сперва медленно, едва заметно, потом все быстрее и быстрее ползли они по кренящейся палубе, все сбивая на своем пути, ломая и сминая дерево, железо, сталь. Вытянув к воде жадные хоботы пятидесятичетырехкалибровых пушек, башни нырнули в пучину. Вода закипела пеной. Высоко вскинулась погребальная волна.

Из недр корабля продолжал доноситься предсмертный скрежет. Ударяли по бортам скатывающиеся со стеллажей в погребах тяжелые снаряды, срывались с фундаментов не выдержавшие такого крена машины. Их удары в корпус были слышны далеко. Казалось, таинственные силы, сопротивляясь концу, судорожно бушевали внутри корабля.

На глазах потрясенных моряков тянулись четыре бесконечные минуты трагической агонии вчера еще грозного создания человеческой мысли. Но вот все стихло: корабль перевернулся вверх килем. Силой воздуха, сжатого тяжестью корабля, вода высокими кипящими гейзерами выбрасывалась сквозь кингстоны. Бухта покрылась бурлящей пеной. Прошло еще полчаса, прежде чем киль корабля скрылся в захлестнувшем его водовороте.

На палубе «Керчи» матросы и офицеры стояли в молчании, с обнаженными головами. Никто не шевелился. Угрюмы были лица.

Когда на месте погрузившегося дредноута улеглась последняя рябь, командир Кукель надел фуражку и громко сказал:

– Этой жертвы требовала Россия!

Пожилой матрос, все еще держа бескозырку в руках, повернулся к команде и крикнул:

– Товарищи! Этой жертвы требовала от нас революция, ее требовал Ленин. Но русский флот не погиб. Он будет жить. Да здравствует революционный русский флот, да здравствует революция, да здравствует ее великий вождь Ленин!

– Да здравствует флот!.. Да здравствует Ленин!

Кукель потянулся к машинному телеграфу. Стрелка, отрепетовав звонком, остановилась на словах «полный вперед».

«Керчь» развернулась и пошла прочь от Новороссийска. Она легла на курс к берегам Кавказа.

Черноморский флот погиб – да здравствует Черноморский флот!

«Керчь» полным ходом шла к Туапсе.

На мостике, рядом со старшим лейтенантом Кукелем, торчали две вихрастые головы. Две пары усталых мальчишеских глаз вглядывались в темнеющую даль моря.

Кукель ласково положил тонкую руку на выгоревшие вихры Пашки:

– Так-то, ребята, – сказал он. – Ну что притихли?

Пашка отвернулся, чтобы командир миноносца не заметил слез, неудержимо катившихся по его щекам, и, сопя носом, тихо сказал:

– Жа-алко… Э-этакая… красота… пропала…

Кукель ласковым движением запрокинул голову мальчика и пристально посмотрел ему в глаза.

– Нет, брат! Не погибла. – Он покачал головой. – Не погибла сила русского флота! Сильней прежнего будет. Зря его флаг прошел по всем морям? Нет, брат, шалишь: за русскими победами на морях сотню лет следил мир. Будет флот!

– Будет?.. Отколь ему взяться, если его утопили? – недоверчиво спросил Пашка, и веснушки на его носу сбежались в одну кучку.

– Есть такой миф… Ну, короче говоря, сказка о Фениксе, возрождающемся из пепла. А ведь такого огня, как революция, не бывало. Все очистит, все обновит, все закалит! Верьте этому, ребята, если хотите быть моряками, хотите служить России, – сказал Кукель.

– Будем служить России, – отозвался Найденов.

– Да, именно так. Иначе нельзя. Будь иначе – не сделал бы я такого. Труднее в жизни не бывало. – И добавил вдруг почти весело: – Живите, ребятки. Будьте моряками!

– Я-то в летчики, – решительно проговорил Найденов. – В морские.

– А я – нет, я моряк, – мечтательно произнес Житков. – Моряк…

– Самолет и корабль – боевые друзья, – сказал Кукель. – Значит, и вам дружить. Великая штука – дружба, братцы. Пуще зеницы ока берегите ее. Вяжите ее канатом.

– А мы и так… – начал было Пашка, но Санька так дернул его за палец, что парень сразу умолк.

Вечерняя заря гасла за кормой. Солнце утопало там, где за вздыбившимся к самому небу морем пылал пожаром горизонт. Едва успев коснуться воды, оно через несколько мгновений окрашивало уже только клотики мачт миноносца. Потом багрянец пошел еще выше, выше, в нем заалели облака. А палуба уже тонула в полумраке.

Скоро на востоке обозначились едва различимые очертания Кавказского хребта – последнего прибежища моряков погибшей эскадры.

На палубе стало тихо. Оборвалось пение. Смолкли разговоры. Люди прильнули к поручням, впиваясь взглядами в силуэты гор. Они надвигались из темноты – таинственные, огромные…

Каждый хотел увидеть в них свою судьбу – судьбу моряка, лишенного самого дорогого, самого милого, что было у него в жизни, – родного корабля.

В томительной тишине, казалось, не нарушаемой даже мощным гулом машин на палубе «Керчи», особенно громко пробили склянки… Три… Четыре…

С невидимого в темноте мостика раздался глухой голос командира:

– Товарищи моряки! – Кукель помолчал, пережидая, пока утихнет шарканье ног по стальной палубе миноносца. – Товарищи черноморцы! Мы с вами исполнили самый трудный, самый тяжкий долг, какой может выпасть на долю моряка: мы уничтожили корабли родной эскадры. Другого выхода не было… Мы потопили свои корабли. – Голос Кукеля креп, делался громче: – Мы сделали это не только потому, что не хотели отдавать суда в руки врага. Мы отважились на это еще и потому, что верим, верим всем сердцем русских моряков: гибель наших кораблей не означает конца нашего славного флота. Наш флот пронес свой победный флаг через пламя сотен битв, над водами всех океанов. Русский флот никогда не спускал флага перед лицом врага. Не спустили его сегодня и мы с вами… Теперь мы у цели. У нашей последней цели, товарищи. Жертва должна быть принесена до конца. Одна наша «Керчь» бессильна что-либо сделать на Черном море. Выполняя свой долг, мы должны уничтожить и наш собственный корабль. Это трудно, очень трудно. Но… моряки мы или нет? – Голос зазвенел гневом. – У русских моряков хватало сил приносить и более тяжкие жертвы, когда того требовала от них страна, наша великая родина-мать. Я прочту вам депешу, которую передаю сейчас на беспроволочный телеграф: «Всем, всем, всем! Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, эскадренный миноносец “Керчь”. Он предпочел гибель позорной сдаче Германии».

Наступила гробовая тишина, и вдруг внизу, среди сгрудившихся на палубе моряков, послышалось истерическое рыдание. Кто-то выкрикнул:

– Погиб Черноморский флот…

Его перебил голос командира:

– Да здравствует Черноморский флот!

Грозное в своей сдержанности «ура» прокатилось по миноносцу и оборвалось. Тишину снова прорвал голос Кукеля:

– Сигнальщик, поднять сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь».

В темноте зашелестели, поднимаясь к рею, невидимые флаги.

– Боцман, приготовить шлюпки к спуску!

– Есть приготовить шлюпки к спуску!

– Травить пар, гасить топки!

– Есть травить пар, гасить топки!

– Открыть иллюминаторы и клинкеты. Приготовиться к открытию кингстонов! Проверить подрывные патроны!

– Есть открыть!..

– Есть приготовить!..

– Есть проверить!..

Четко репетовали с разных концов палубы унтер-офицеры.

Топот, шарканье ног… Короткие команды вполголоса… Лаконичные ответы… Скрип боканцев… Взвизгнули блоки талей… Плеснули о воду шлюпки… Стукнули в уключинах весла…

Один за другим отваливали от «Керчи» катера и баркасы с людьми. Они отвозили на берег моряков и возвращались за другими. Когда на корабле остались только командир и несколько человек, необходимых для открытия кингстонов и поджигания бикфордовых шнуров, Кукель молча в последний раз обошел миноносец. Усталым шагом, словно через силу двигая ногами, вышел по гулкому трапу на палубу.

– В шлюпку, друзья, – тихо сказал он, будто боясь нарушить покой умирающего корабля. – Боцман, поджечь шнуры!

Боцман сделал шаг к трапу, остановился, сдернул с головы фуражку и торопливо прильнул губами к шершавому железу пиллерса. Слышно было, как звякнуло о металл серебро его дудки.

– Не могу, как хотите, – не могу… – сказал он, ни на кого не глядя.

Кукель молча взял из его рук коробок, чиркнул спичку и поднес огонь к бикфордову шнуру. Синее пламя зашипело, побежало по палубе. В воздухе запахло порохом. Все молча спустились в командирский вельбот.

Через полчаса, ровно в час тридцать минут 19 июня, эскадренный миноносец «Керчь» перестал существовать. Он пошел ко дну на тридцатиметровой глубине против мыса Кадош, у Туапсе.

Моряки стояли на берегу, пока волны не сомкнулись над их кораблем. Тогда они стали медленно расходиться. Одним – тем, кому мерещились тепло, отдых от войны, спокойная жизнь, – путь лежал на юг. Другие, кому хотелось привычной трудовой жизни в деревне, решили пробираться на север, в Россию, по домам, к родным избам, женам, к семьям. Третьи тут же, на месте, собирались в отряд, чтобы начать партизанить в тылу белых армий.

Особняком сидела группа матросов вокруг боцмана Никитича, рассказывавшего о том, что на Волге идет война с адмиралом Колчаком за свободу, за революцию, за хлеб. Туда-то и надо идти всем, кто хочет сражаться за революцию, Россию, флот…

В этой группе, внимательно слушая старого боцмана, сидели и юные добровольцы – Паша Житков и Саня Найденов.

Глава вторая. Исчезновение старого факира Почему не видно самолета?

Лето выдалось холодное и сырое. Влажная прохлада ночи была так ощутима, что горожане затворяли окна, едва солнце спускалось за острова. Даже любителей белых ночей не привлекало романтическое сияние не проходящего дня. Они также захлопывали окна и раздраженно опускали шторы, спасаясь от порывов северного ветра.

Как почти во всех домах, окна были закрыты и в этой квартире. Свет лампы, затененной зеленым козырьком, падал на синее сукно огромного письменного стола. Стол был завален грудой книг, тетрадей, папок, просто листков бумаги, сложенных стопочками и беспорядочно разбросанных, – чистых, исписанных аккуратными четкими строчками и небрежно исчерканных какими-то каракулями, формулами, диаграммами. У края стола, забравшись с ногами в глубокое кресло, обитое побелевшей от времени, истертой на сгибах кожей, работала девушка. Ее голова, склоненная над тетрадью, горела в свете лампы золотом растрепанных белокурых волос. Девушка была увлечена работой.

За спиной девушки, в полутьме огромного кабинета, слышались тяжелые шаги, приглушаемые пушистым ковром. Профессор Бураго ходил по кабинету, попыхивая старенькой трубкой. Он был велик ростом и грузен. Большая голова с шишковатым черепом казалась еще больше от обрамлявшей ее львиной гривы седых кудрей. Такая же седая, огромных размеров борода ниспадала на широкую грудь старика.

Время от времени Бураго останавливался перед каким-нибудь из многочисленных книжных шкафов, закрывавших три стены кабинета, брал с полки книгу, сосредоточенно и вместе с тем небрежно перелистывал и ставил обратно. При этом он вовсе не заботился о том, попала ли книга на свое место. Казалось, что он делает это почти машинально. По-видимому, мысли его были далеко от того, что происходило вокруг, и даже, может быть, от того, что он искал в книгах.

Еще несколько раз пройдясь по кабинету, старик остановился перед большим стенным календарем. Это был странный календарь. Под четкими, жирно напечатанными цифрами дни были зачеркнуты и наново написаны крупным корявым почерком. Бураго стоял перед календарем и долго смотрел на него.

– Погляди-ка, Валёк, что здесь написано, – прозвучал вдруг его глубокий бас. – «В этот день моряки черноморской эскадры, оставшиеся верными Советской власти, по приказу Совета Народных Комиссаров уничтожили свои корабли, предпочтя их гибель позорной сдаче немцам…» Подумать только! – задумчиво повторил он. – Ты была тогда совсем крошкой…

Девушка подняла голову от тетради.

– Честное слово, папка, – стараясь скрыть раздражение, проговорила она, – это все-таки диссертация, хоть и «детская» с точки зрения профессора. И твои разговоры мне вовсе не помогают.

– Вечные разговоры… Пустые разговоры старика… – Он вздохнул. – А не думаешь ли ты, что твоему Александру этот листок календаря куда интереснее, нежели то, будешь ты кандидатом физических наук или не будешь? Подумай-ка: в день, отмеченный календарем, он мальчишкой участвовал в новороссийской трагедии флота…

Девушка с улыбкой отложила перо, схватила руку старика и прижалась к ней щекой.

– Ах, папа, папа. Чудак ты, право! Начать с того, что в Новороссийске все было вовсе не в «этот день»…

– То есть как это? – Седые брови старика, как две мохнатые гусеницы, вползли на лоб. Он ткнул пальцем в календарь. – Или «все врут календари»?

– Календари, может, и не врут, но ты уже три дня не отрываешь листки. Три дня ты пытаешься рассказать мне про гибель эскадры.

– Фантасмагория! – воскликнул старик. – Положительно: становлюсь стар. Впрочем, чепуха! Знаешь, из-за чего это происходит? Я никак не могу найти точку, одну единственную точку, на которую можно было бы опереться, чтоб сдвинуть…

– Земной шар? – перебила девушка отца.

– Нет… Всего только мою задачу…

– Заработался, папуля, – ласково сказала Валя и сладко потянулась. – Пойдем-ка гулять, это тебе помогает.

– Гулять?.. Да, да, конечно, это чудесно. Пойдем. Мы пойдем гулять, – с комической торжественностью повторил он и, сунув потухшую трубку в карман, улыбнулся и взглянул на Валю. – А показать?

Девушка молча глядела на отца. Она знала его и потому по выражению глаз, по тронувшей губы старика лукавой усмешке поняла, что ее ждет что-то удивительное.

– Тащи-ка чашку кипятку, – сказал он, а когда она вышла, отпер ящик письменного стола и достал из него небольшой металлический стаканчик. Это был обыкновенный алюминиевый стаканчик для бритья. Когда Валя вошла с чашкой горячей воды, Бураго поспешно накрыл стакан газетой.

Прячась за газетой, он налил в стаканчик воды и закрыл его такой же металлической крышкой.

Через несколько секунд он отдернул газету и патетически провозгласил:

– Прошу!

Валя искала глазами то, на что, по-видимому, смотрел отец. А он глядел на край стола, где только что был стаканчик. Но сколько Валя ни приглядывалась, ничего не могла увидеть: стаканчик исчез. В доказательство того, что принесенная Валей чашка пуста, Бураго жестом фокусника перевернул ее.

– Найди воду. Только не обожгись.

Подойдя вплотную к столу, Валя протянула руку и с испугом отдернула: пальцы коснулись горячей поверхности металла.

– Я же сказал – не обожгись, – повторил старик. – А теперь смелей, смелей!

Валя осторожно притронулась к горячей пустоте. Сомнений быть не могло – это был стаканчик. Вот его гладкий бок, вот крышка. Валя взяла его платком. Ощупью сняла крышку, нагнула. Полилась вода. По мере того как она выливалась, стакан остывал и снова становился видимым. Валя стояла, как завороженная, зажав в руке стаканчик для бритья. Потом она поставила его на стол, подошла к отцу и, обняв его, несколько раз крепко поцеловала.

– Я всегда говорила, что ты – великий факир.

– Остается получить тот же эффект без подогревания окрашивающего слоя. Не можем же мы требовать от самолета или корабля, чтобы они постоянно держали свою внешнюю поверхность в подогретом состоянии!.. Еще один шаг…

– И мы его сделаем, папочка, правда?

– С таким ассистентом, как ты? Безусловно! – уверенно подтвердил Бураго.

– Ну а теперь все-таки гулять, гулять, гулять! – воскликнула девушка. – Ты вдвойне заслужил хорошую прогулку.

Через несколько минут они встретились в прихожей. На Бураго был застегнутый на все пуговицы китель с контр-адмиральскими нашивками на рукавах. Сквозь золото шитья виднелись малиновые нашивки инженера. Седая грива была тщательно подобрана под околыш морской фуражки. На ногах, вместо обрезанных валенок, в которых профессор только что разгуливал по кабинету, блестели ярко начищенные ботинки. Единственным отступлением от формы была тяжелая трость, которой старик яростно постукивал на каждом шагу.

Валя взяла отца под руку. Они вышли на залитый мягким светом проспект.

– Твой-то орел не пришел, а? – сказал Бураго.

– Будет к одиннадцати, – уверенно сказала Валя. – У нас есть время нагуляться.

Они шли пустынными улицами. Тяжелая палка Бураго перебивала своим крепким стуком дробное постукивание Валиных каблучков. Шли молча. Когда вышли на середину моста, старик остановился. Опершись на гранитный парапет, он долго глядел вниз, туда, где пыхтел широкогрудый буксир. Оба, отец и дочь, молча смотрели на любимый город, спящий в прозрачном сиянии ночи. Над их головами тянулись могучие чугунные кронштейны трехлапого фонаря, словно исполинское чугунное дерево выраставшего из каменной кладки моста. Матовые шары сияли от пронизывающего их света негаснущей зари.

Где-то далеко, со стороны взморья, послышался нарастающий гул самолета.

Старик поднял голову. На кителе, из-под бороды, блеснул крошечный золотой барельеф Ленина.

– Ну вот, – обиженно проговорил Бураго, – тут вот, над самой головой, а не видно. А ведь краска на нем самая обыкновенная! Что это значит? А это значит, что угол, под которым на самолет падают лучи солнца…

Он вопросительно умолк, глядя на дочь.

Девушка рассмеялась.

– Это значит только то, папа, что ты стал хуже видеть, – сказала она и ласково коснулась рукава его кителя.

– Я тебя не понял. – Старик с досадой обернулся к дочери.

– Ты его не видишь, а я отлично вижу. Вот, смотри, – и она протянула к светлому небу обтянутую перчаткой руку.

Бураго стукнул палкой, круто повернулся и пошел прочь. Валя догнала его и взяла под руку.

– Подлая штука старость, детка, – грустно сказал он и, чтобы переменить тему разговора, спросил: – Мы не опаздываем? Уже одиннадцать.

Они повернули к широким воротам своего дома. Завидев Бураго, дворник распахнул калитку. С заискивающей поспешностью сдернул шапку и поклонился.

– Противный он… Всегда так подобострастно кланяется, – сказала Валя отцу.

– Человек как человек, – равнодушно ответил Бураго.

Тайна стаканчика

Проспект был безлюден. Двое моряков шли не спеша, оживленно разговаривая. Судя по нарукавным знакам, один из них был капитан-лейтенантом; на другом была форма майора морской авиации.

Трудно было узнать в этих командирах двух когда-то неразлучных друзей – Саньку Найденова и Пашку Житкова. На верхней губе Житкова, голубоглазого блондина, виднелись небольшие, подстриженные аккуратной щеточкой усы. От них по щекам и по носу золотистой рябью разбегались веснушки. Смуглый, черноволосый Найденов казался более хрупким и нервным, чем его спокойный, жизнерадостный товарищ.

– Замечательно хорошо, Паша, что мы встретились именно теперь, – говорил Найденов. – Еще бы немного – и не застал бы ты меня.

– Не делай таинственного лица, – усмехнулся Житков. – Я знаю о твоей работе. По долгу службы я должен был ознакомиться с ней. Она близка к концу… А вот знаешь ли ты, Саша: за два года, что мы не виделись, я стал твоим противником? – По гладкому говору заметно было, что от прежнего мальчишеского заикания не осталось и следа.

– Противником? Ты? – удивленно воскликнул Найденов.

– Представь себе, – Житков взял друга под руку. – Ты добиваешься возможности определять местонахождение самолета или судна, недоступных ни зрению, ни слуху. А я, кажется, близок к тому, чтобы свести на нет все твои усилия.

Найденов испытующе посмотрел на Житкова.

– И если я добьюсь того, что ищу, – никакие твои искусственные «уши» не смогут найти мою подлодку, – уверенно добавил Житков.

– Даже в надводном положении? – живо спросил Найденов.

– И самолета в воздухе ты тоже не найдешь, если, конечно, не услышишь.

– Вот тут-то мы тебя и поймаем! – воскликнул Найденов. – Процесс превращения звуковых колебаний в световые мною уже почти изучен.

– Почти. А ты уверен в успехе?

– Ни малейших сомнений: я решу эту задачу! – с горячностью сказал Найденов. – И тогда…

– Тогда? – переспросил Житков.

Глядя на друга сияющими глазами, Найденов с расстановкой произнес:

– Тогда я… женюсь.

Житков остановился как вкопанный.

– Что ты сказал?!

– Да, да, – весело воскликнул Найденов. – Женюсь! Я, убежденный холостяк, враг мирного семейного очага в жизни командира, и вот: женюсь! Честное слово, Павлушка, кажется, еще никогда в жизни я не был так счастлив, как именно теперь!

Житков покачал головой.

– Нет, это не для меня, – решительно заявил он. – Либо – либо. Подводное, да и вообще морское дело нельзя ради чего-то постороннего, ради личного отрывать от себя, от своего существа, от мыслей, желаний, чувств.

– Как был загибщиком, так и остался, – сказал Найденов.

– А на тебе я просто ставлю крест как на командире. Да. И как на ученом – тоже, – решительно резюмировал Житков. – Забыл наш завет – и баста. Да будет тебе пухом брачная плита!

Житков стал с подчеркнутым вниманием разглядывать номера домов.

– Однако я с тобой забрел невесть куда. Хорошо еще, хоть улица – та самая, что мне нужна. Но теперь уж поздно. Небось мой ученый спит, как сурок.

– Вот и отлично, – обрадовался Найденов, – идем со мной, познакомлю тебя с такой девушкой, какой ты в жизни не видывал.

– Поздно, – возразил Житков. – Ночь на дворе.

– Пустяки! Мы так и условились – на одиннадцать. Идем, идем! – И Найденов потащил приятеля к воротам, у которых стоял дворник. Тот услужливо распахнул калитку и низко поклонился Найденову.

Найденов быстро взбежал по лестнице и нажал пуговку звонка. Дверь отворила немолодая полная женщина в платье в черно-белую клеточку, в нарядном белом фартуке с оборками.

«Ого, “барский” дом?» – неприязненно подумал Житков. И неохотно отдал женщине фуражку. При этом он заметил, что женщина нечисто говорит по-русски.

– Они что, – немцы, что ли, твои будущие родственники? – спросил он Найденова, идя за ним в гостиную.

– Немцы?.. Почему немцы? – удивился Найденов. – Ах, ты об Аделине Карловне! Она здесь экономкой лет сорок. Профессор в ней души не чает.

В комнату вошла Валя. Пришел и Бураго. Он снова был в теплой пижаме, в обрезанных валенках, с трубкой в зубах. У Житкова мелькнула мысль: его не ждали, он некстати. И он решил поскорее откланяться, сославшись на какое-нибудь неотложное дело.

– Помилуйте, батенька, какие же дела по ночам? – добродушно загудел Бураго. – Да еще неотложные!.. Разве только…

– Надо отыскать тут одного ученого червя… – смутился Житков.

– Э, батенька, все черви давно заползли в свои норы. Идемте-ка лучше чай пить.

– Право же… – отнекивался Житков. – Это где-то здесь, на вашей же улице. – Он заглянул в книжечку: – Дом пять…

– Так это же в нашем доме! Может быть, я даже знаю этого вашего «червя»?.. Квартира?

– Квартира?.. Квартира… – Житков справился с записью: – Семнадцать.

– Ого! – Старик расхохотался. – Уж не ищете ли вы старого, выжившего из ума профессора Бураго?

– Совершенно верно! – обрадовался Житков. – Говорят, чудаковатый старикан. Но мне его рекомендовали, как…

– И совершенно зря рекомендовали, – решительно отрезал Бураго. – Старая перечница! Говорю вам с полной ответственностью: выжил из ума старый хрен. Окончательно выжил. Сегодня это установлено с полной точностью его собственной дочерью. Зря потеряете время у этого драбанта. Идемте, господа, чай пить. Валек, за чай, за чай!

Старик, посмеиваясь, пошел в столовую. На каждом шагу задники стоптанных валенок громко хлопали его по пяткам.

Житков растерянно посмотрел на Валю и Найденова, которые были явно смущены происшедшим недоразумением.

– Вы в самом деле ищете профессора Бураго? – спросила Валя.

– Конечно, – с легкой досадой отвечал Житков, чувствуя ужасную неловкость.

– Так ты уже нашел его! – весело сказал Найденов, стараясь разрядить обстановку.

Войдя следом за Валей и Найденовым в столовую, Житков решительно не знал, куда ему деваться от смущения.

Но старик, добродушно махнув рукой, сказал:

– Ничего, бывает! Садитесь. О делах после. Сначала чай. Это куда важнее. – И крикнул так, что зазвенели ложечки в стаканах: – Тузик! Чай на столе!

Послышался удар в дверь, и на пороге показался огромный сенбернар. Зевая, он степенно вошел в столовую, внимательно, со знанием дела обнюхал гостей, мимоходом вильнул хвостом Вале и, подойдя к Бураго, положил тяжелую голову на его колени.

Экономка в клетчатом платье принесла пыхтящий самовар. Валя принялась было хозяйничать, но Бураго хитро подмигнул ей:

– Не задать ли этим господам хорошую физическую загадку? – весело сказал он, потирая руки, и отправился в кабинет.

В ответ на удивленно-вопросительный взгляд Житкова Найденов только улыбнулся.

– Александр Иванович – великий фокусник. Держись! Если не найдешь отгадки, навсегда падешь в его глазах как физик!

– Папа – великий факир… – с важностью подтвердила и Валя.

Она не успела договорить, как из кабинета послышался громоподобный, встревоженный голос Бураго. Все вздрогнули.

– Аделина Карловна! Аделина Карловна!

Экономка в клетчатом платье стремительно шмыгнула через столовую.

– Вы были здесь? – послышался рокот могучего баса.

– Шо ви, Александр Ифаныч, зашем? – испуганно залепетала женщина.

– Вы взяли стакан?! – крикнул старик.

– Ах, стаканшик! Такой маленький стаканшик для бриться? Майн готт! Конешно, я убираль.

– Как вы смели брать то, к чему я запретил вам прикасаться?! Кто разрешил вам, милостивая государыня, трогать стакан?

– Но он был грязни, его надо шистить, – оправдывалась экономка. – А когда я сталь его шистить, увидаль, што он распаяльсь.

– Не стакан, а голова у вас распаялась, милостивая государыня! – кричал Бураго.

Экономка, пятясь, вышла из кабинета. На нее наступал, потрясая огромным кулаком, Бураго.

– Стакан?! – орал он. – Где стакан?

– Я даль его шинить Федор Васильевич…

– Сейчас же, немедленно вернуть! – выкрикнул Бураго и, задыхаясь, упал на стул. От волнения он изменился в лице. Не ускользнула от внимания Житкова и бледность Вали. Девушка поспешно выбежала вслед за экономкой из комнаты.

Старик поднялся и молча поплелся в кабинет, сопровождаемый поникшим сенбернаром.

– Ничего не понимаю, – тихо сказал Житков другу, когда они остались одни: – Столько шума из-за какого-то стакана! – Но, увидев, что общее волнение передалось и Найденову, умолк.

– Мне эта история не нравится, – задумчиво проговорил Найденов.

– Да что это за таинственный стакан? – нетерпеливо спросил Житков. – Объясни мне!

– Вообще было ошибкой приносить его домой, – продолжал Найденов.

– А кто этот Федор Васильевич, взявшийся чинить стакан?

– Федор Васильевич?.. – переспросил Найденов. – А-а-а, это здешний дворник. – И с этими словами он торопливо вышел следом за Валей.

Аделина Карловна старается не шуметь

Житкова оставили в столовой, казалось, нисколько о нем не заботясь. Бураго, шаркая валенками, несколько раз входил в комнату и сердито спрашивал:

– Еще нет? – И, не дожидаясь ответа, снова исчезал в кабинете, оставляя после себя сизое облако тяжелого махорочного дыма.

Наконец вернулись Найденов и Валя. В руке у девушки Житков увидел алюминиевый стаканчик для бритья.

– Сколько раз толковал Александру Ивановичу: ничего не выносите из лаборатории!.. – раздраженно говорил Найденов, не замечая появившегося в дверях Бураго.

Старик нетерпеливо выхватил из рук дочери стаканчик, внимательно осмотрел его, поднеся к самым глазам, и только тогда обратился к Найденову:

– Мне, сударь мой, восьмой десяток-с! В советчиках не очень-то нуждаюсь…

– Александр Иванович… – начал было виноватым тоном Найденов. Но старик, не слушая его, повысил голос:

– Пушкарских дел мастер Онуфрий Бураго для царя Ивана Казанский кремль порохом взорвал; корабельные мастера Бураго, отец и сын, царю Петру азовскую эскадру строили; инженерный кондуктор Степан Бураго с шестовой миной в руках на турецкие корабли ходил!.. Э, да что вспоминать! Разве мало того, что поручик по адмиралтейству Александр Бураго под сопкой Большой у Порт-Артура свою минную галерею до самой японской осадной батареи довел и взорвал. Да, милостивые государи, взорвал-с! Несмотря на то, что под землей, как крот, дерясь с врагом зубами и лопатой, вот в эту самую грудь два японских штыка принял! Вот-с, господа! – Старик распахнул пижаму. На широкой груди его белели два шрама.

Молчание воцарилось в столовой.

– Сейчас не это нужно, – неожиданно сказал Житков, и все посмотрели на него, а Бураго нахмурился. – Война идет пока втемную, втихую, подчас с завязанными глазами, на ощупь. Враг подл и хитер. Он проникает к нам в любом обличье, подчас и в юбке…

– К чему это, молодой человек? Что вы хотите сказать? – насторожился старик.

– Прошу простить меня, профессор, – сказал Житков. – Может быть, это и не мое дело, но…

– Не ваше дело? – вскинулся Бураго. – Так чье же, ежели не ваше? Мое личное, что ли? Наше дело, общее дело! Ругайте меня, господа, ругайте, коли заслужил. Сколько раз Саша говаривал: «Не носи, старый дурень, домой секретных вещей, не носи!» Видно, комиссара мне хорошего не хватает. Ладно, завтра же рапорт подам: пусть сажают мне на шею помощника.

Старик поглядел на стаканчик, который продолжал держать в руках. Покачал головой, улыбнулся.

Он любовался стаканчиком, словно это было редчайшее произведение искусства. Жестом фокусника поставил его на середину стола, снял крышку, сунул ее в карман. Велел Вале наполнить стакан кипятком. По мере того как стенки стакана нагревались водой, он исчезал, словно таял в облачке пара. А когда его и вовсе не стало видно, Бураго взял со стола нечто невидимое, перевернул – и вода струйкой полилась из пустого пространства в полоскательницу. Житков смотрел не отрываясь.

– Тот, кто посылал меня сюда, знал, что делает, – взволнованно сказал он, наконец подошел к старику и порывисто схватил его за руку. – С этим можно перевернуть все представления о подводной войне. Я думал, что сделал много, но, оказывается, все это ничего не стоит рядом с тем, чего достигли вы.

Старик заметно повеселел. Раскурив трубку, он большими тяжелыми шагами расхаживал по комнате и, обращаясь главным образом к Житкову, говорил:

– Добиться невидимости, хотя бы для человеческого глаза, значит произвести переворот в военной технике. Моей лабораторией кое-что уже сделано в этом направлении. Но кое-что еще и неясно. А знаете, кто больше всех полезен мне на данном этапе работы? – Бураго широким жестом указал на Найденова: – Вот он, мой противник! Именно то, что он работает над методом определения невидимого объекта комбинированным оптико-акустическим прибором, дает мне возможность проверять самого себя. Консультируя Найденова, я опровергаю свои же поиски, и не успокоюсь, пока не увижу, что опровергнуть меня уже нельзя.

– Выходит, что если вы добьетесь невидимости объекта, Александр опрокинет ваши достижения тем, что все равно сумеет найти его в пространстве раньше, чем акустики уловят его шум? – спросил Житков.

– Вот, вот! Почти так, но не совсем. Он действительно сможет определить положение в любой среде, – будь то вода или воздух, – любого предмета вне предела видимости человеческого глаза, если… если этот предмет не будет иметь моего защитного покрытия, парализующего излучение тепла.

– Все это еще раз доказывает, что ваше открытие не должно попасть в чужие руки, – сказал Житков.

– Да, да, вы правы, – произнес старик и, схватив со стола стаканчик с таким видом, славно ему угрожала опасность, понес в кабинет, ворча себе под нос: – Вы правы, вы правы, господа!

Молодые люди, посидев еще немного с Валей, распрощались и вместе вышли.

* * *

Оставшись один в кабинете, Бураго еще долго расхаживал от шкафа к шкафу.

Вынув из кармана крышку стаканчика, он внимательно осмотрел ее. Ему показалось, что в одном месте металл поврежден острым предметом. Бураго взял лупу, долго рассматривал поцарапанное место, а потом, недовольно покачав головой, спрятал крышку вместе со стаканом в потайной ящик огромного старинного бюро.

Долго сидел он, откинувшись в старом кожаном кресле, и жевал конец бороды. Потом взял перо. Поспешно набрасывая в блокноте какие-то формулы, он вырывал из блокнота исписанные листки и откладывал в сторону, под пресс. К утру, когда за окнами стал слышен визг трамваев, Бураго собрал листки, просмотрел все написанное и, напевая что-то веселое, вошел в комнату Вали.

Удивленный тем, что дочь спит, он недоуменно поглядел на часы. Они показывали пять. Старик подошел к окну. Проспект просыпался. Дворники с метлами в руках болтали и курили, не торопясь приступить к утренней работе. Со стороны вокзала, неистово визжа колесами, на повороте показался трамвай. Когда вагон остановился, из него вылезли молочницы и, гремя бидонами, завернули за угол, к рынку…

Вернувшись к себе, Бураго сложил исписанные листки в портфель. Но, подойдя к дивану, где ему, по обыкновению, была приготовлена постель, задумался. Вынул листки из портфеля и переложил в бумажник. Бумажник сунул под подушку. С неожиданным для его седин проворством разделся, залез под одеяло и потянулся, закинув руки за голову. Потом, словно вспомнив что-то, быстро сбросил одеяло, нащупал босыми ногами туфли, отыскал в углу кабинета тяжелую трость и принялся отвинчивать от нее ручку из слоновой кости. Несколько оборотов – и в одной руке Бураго оказался тяжелый стилет, а в другой – трость-ножны. Он подул в их пустую полость и с довольным видом улыбнулся.

– Вот это портфель! – с радостным удивлением сказал Бураго важно восседавшему рядом с ним Тузику и принялся разъединять клинок и служившую ему эфесом ручку. Проделав это, он вынул из бумажника листки, свернул их трубочкой и засунул в полость трости, а ручку привинтил на место. И лишь после этого лег в постель и поставил дубинку в изголовье.

Скоро в кабинете, защищенном от уличных шумов тяжелыми портьерами, не стало слышно ничего, кроме хрипловатого с присвистом дыхания старика и мерного посапывания сенбернара.

Часа два в квартире царила тишина. Потом послышались осторожные шаги: Аделина Карловна в мягких домашних туфлях убирала квартиру. Когда все комнаты кроме тех, где спали отец и дочь, были убраны Аделина Карловна принялась чистить платье. С такой же педантичностью, с какой она только что обтирала мебель и мыла чайную посуду, женщина чистила теперь китель Бураго, его ботинки. Покончив с этим, она направилась в кабинет, неслышно отворила дверь, плавными мягкими движениями разложила все по местам, сняла со спинки стула брюки. На ковер почти бесшумно выпал из кармана какой-то блестящий предмет. Аделина Карловна замерла, испуганно покосилась на Бураго. Он спал. Она нагнулась, подняла стилет, долго и внимательно разглядывала его. Потом ее взгляд остановился на прислоненной к дивану трости. Положив клинок на место, экономка еще раз всмотрелась в лицо спящего и, схватив трость, исчезла так же неслышно, как вошла.

Некоторое время спустя, когда Валя, сладко потягиваясь после сна, вошла в халатике в кухню, Аделина Карловна старательно протирала влажной тряпкой профессорскую трость. Завидев Валю, она оставила трость и, ласково притянув к себе девушку, поцеловала ее золотые полосы.

– Гутен морген, майн херцхен.

А еще через несколько минут брюки Бураго, тщательно вычищенные и расправленные, висели на прежнем месте. У изголовья дивана стояла толстая черная трость с набалдашником слоновой кости.

Совет молодых

На следующий день в кабинете Бураго в отсутствие хозяина собрались Валя, Найденов и Житков. Двухлетняя разлука, вызванная службой, не подорвала старой дружбы молодых людей – дружбы, рожденной в годы Гражданской войны, скрепленной совместной учебой и дальнейшей работой в области полюбившейся друзьям физики. Не могло их разъединить и то, что они увлекались различными разделами этой науки. Море и воздух – стихии столь же родные, сколь и несхожие между собой, – прочно соединили судьбы молодых друзей, и любовь к воздуху и морю была в них так же крепка, как их дружба. Каждый по-своему: Житков – в подводном деле, Найденов – в морской авиации, – они навечно посвятили жизнь огромной, захватившей их своим величием и красотой задаче – строительству родного флота. Перед глазами молодых пареньков – добровольцев Саньки и Пашки – прошла борьба за судьбы черноморской эскадры. Слова командира «Керчи» о русском флоте, который возродится из очищающего пламени революции еще более прекрасным и могучим, навсегда запали в души друзей, и они решили всю свою жизнь, все силы и помыслы отдать флоту. Не случайно поэтому, что по окончании аспирантуры в Институте физико-технических проблем, где оба защищали кандидатские диссертации, они оказались в Морской академии. И вот тропа жизни молодых друзей, то скрещиваясь, то вновь разбегаясь, в конце концов привела их в этот кабинет, в кабинет старого ученого, инженер-контр-адмирала Александра Ивановича Бураго. Неважно, что они пришли сюда в разное время и за решением задач не только различных, но даже антагонистичных. Так или иначе, но они снова были вместе.

Сегодня друзья собрались для обсуждения своих планов – общих в главном и в то же время противостоящих один другому.

Скоро беседа приняла бурный характер.

Житков широкими шагами мерил вдоль и поперек кабинет, говорил горячо, взволнованно жестикулировал:

– Профессор правильно ставит вопрос: «Раз я сам убедился в том, что мне нужен комиссар, – я хочу иметь его. Прежде всего, это должен быть коммунист-ученый. Это должен быть человек, верящий мне так же, как я верю ему, и – вместе с тем способный контролировать каждый мой шаг, во всем, что я делаю, допускать возможность ошибки!» И тут он грохнул кулачищем по столу: «Черт возьми, – говорит, – пусть наконец Найденов сомневается во всем, что я делаю, но раз это нужно, раз это приведет нас всех к нужной цели, будем работать и придем!» – Житков обернулся к Вале: – Говорил он так? Говорил?

Валя молча кивнула головой. Житков продолжал с прежним подъемом:

– Старик четырежды прав, указав на тебя, Саша, как на желательного друга и помощника. Верно, Валя?

При этих словах Житкова Найденов с надеждой посмотрел на девушку: должна же она понять, что ему эта роль вовсе не с руки. Но Валя молчала.

Тогда Александр сказал:

– Пойми, Павел, эта работа уведет меня от собственных исканий. И в конце-то концов вовсе не обязательно выполнять все желания Александра Ивановича…

Он снова взглянул на Валю, ища ее поддержки, но, к своему удивлению, не встретил привычной ободряющей улыбки девушки.

А Житков продолжал развивать свое:

– Ты будешь следить за тем, чтобы начатые работы не глохли, – твердил он. – То, что я видел вчера здесь, в столовой, убеждает меня в своевременности перенесения работ на опытное судно. А может быть, и прямо на боевой корабль, под воду, к черту в зубы, в общем – поближе к практическим условиям!

– Александр Иванович никогда не согласится выпустить из своих рук незаконченную работу, – сказал Найденов. – Он не отдаст незавершенный труд в чужие руки. Как ты думаешь, Валя?

Девушка неопределенно пожала плечами.

Найденов подошел к окну и задумался. В душе он полагал, что командование возложит на него роль своеобразного шефа лаборатории: ему верят, его знают как физика, осмотрительного человека, бдительного коммуниста. Но мысль, что назначение сотрудником Бураго все же помешает научной работе, не давала покоя. И он колебался.

– Тебя не интересуют мои опыты? – в упор спросил он Житкова.

– Я не хотел тебя расспрашивать, чтобы… Словом, не хотел быть нескромным, но, конечно…

– Ты думаешь, между нами могут появиться секреты? – перебил его Александр и улыбнулся: – Ты забыл то, что было сказано когда-то на мостике «Керчи» о дружбе?

– Такого не забудешь, – отозвался Житков: – «Великая вещь – дружба, мальчики. Берегите ее как зеницу ока». И, честное слово, он был прав, этот Кукель: «Вяжите дружбу канатом».

– Но дружба не терпит тайн…

Житков обнял Найденова за плечи. Валя смотрела на друзей и улыбалась.

– Пора в институт, – строго сказала она. – У Саши сегодня как раз есть время показать вам свои работы. Но смотрите, не опоздайте в лабораторию к назначенному папой времени. Он педант.

Кунсткамера старого факира

Житков с интересом слушал объяснения Найденова, демонстрировавшего ему свои успехи. Он хорошо помнил дискуссию, вспыхнувшую вокруг открытия Найденова, в те дни еще скромного аспиранта Института физико-технических проблем. Тогда казалось, что спор так же внезапно угас, как и начался, но в действительности он не прекратился и лишь перестал быть гласным, ушел в стены секретных лабораторий. Темой этого спора была опубликованная в «Известиях» названного института работа молодого ученого Александра Ильича Найденова, носившая довольно мудреное название: «К вопросу о трансформации звуковых и тепловых волн в световые и об их спектральном разложении».

Позднее, когда работа от общих научных положений и предположений перешла к совершенно конкретной узкой задаче, она перестала быть предметом гласности. Ею заинтересовалось военно-морское ведомство. Тогда к заглавию темы в планах института прибавились слова: «…как методе определения в пространстве невидимого и неслышимого объекта».

Найденов оказался первым, кто указал путь к практическому использованию открытого академиком Вогульским метода спектроскопического анализа звуковой волны. Сконструированному им прибору он дал несколько условное название – «оптический звукоискатель», но чаще всего его называли просто «оптическое ухо Найденова». Это «найденовское ухо» и явилось первым мостиком между теоретическими изысканиями «высокой» науки и практикой.

Житков был поражен экспериментом, который продемонстрировал перед ним Найденов.

– Ты понимаешь, Саша, чего стоит твое открытие в соединении с моим! – воскликнул моряк. – Это же победа! Верная победа! Судно, остающееся невидимым противнику, само может видеть и слышать его даже под водой, даже в темноте! Ты понимаешь, что это значит? – Он подбежал к приятелю, обнял его. – Нет, ты скажи мне: отдаешь себе отчет?

– Но представь себе, что противник располагает тем же: невидимостью и зрением в темноте. Тогда начинается какая-то немыслимая война невидимок.

Прежде чем Житков успел ответить, в комнату вошла Валя.

– Вас ждут, – сказала она Житкову.

– Вы со мной? – спросил он.

– Нет, я останусь здесь. Кабинет – третья дверь налево.

Житков вышел в просторный коридор. Свет лился из стеклянной трубки, протянутой под потолком вдоль всего коридора. Все здесь сверкало особенной, скрупулезной морской чистотой.

При появлении Житкова Бураго приветливо пробасил:

– Друзья моих друзей – мои друзья. Милости прошу в «кунсткамеру факира». – Он рассмеялся. – Так тут называют мое логово.

Но на этом его веселость и кончилась. Сразу став серьезным, едва они заговорили о научной стороне дела, Бураго попросил Житкова рассказать о его работах. Он внимательно слушал Павла, сосредоточенно ковыряя какой-то проволочкой в своей трубке. В прогоревшее донышко этой старой трубки, как заметил Житков, была вставлена серебряная монетка.

Старик похвалил Житкова за остроумный вариант решения кардинального противоречия, встающего на пути всех, кто пытается преодолеть проблему невидимого корабля, – парадокса максимального отражения и одновременного поглощения лучей света защитным покрытием.

– А теперь – в святая святых, – сказал он наконец, сводя к переносице мохнатые брови. И, сунув трубку в карман, отпер низенькую дверь, замаскированную дубовой панелью.

Стены комнаты были без окон, но яркий свет в ней не отличался от дневного. Он исходил из каких-то сильных ламп, скрытых за карнизами-отражателями.

Житков переступил порог и остановился как вкопанный. Он едва не шагнул в зияющее под ногами темное пространство широкого квадратного отверстия в полу.

– Ага! – весело воскликнул Бураго.

Павел непонимающе посмотрел на старика, а тот шагнул к отверстию и занес над ним ногу. Житков инстинктивно протянул руку, чтобы удержать старика, но тот спокойно опустил ногу в пустоту, и Житков услышал, как каблуки старика стукнули о пол. Остановившись, Бураго жестом пригласил моряка следовать за собой. Житков сделал шаг, другой – под ним… был твердый пол. Сделал еще один шаг и ударился коленом о что-то твердое. Раздался стук упавшего стула.

Житков наклонился и растерянно повел руками в пустом пространстве. Нащупал упавший стул…

Бураго заразительно, весело, как юноша, смеялся. Он обошел что-то, невидимое Житкову, приблизился к противоположной стене и вдруг, смешно перебирая в воздухе ногами, начал подниматься по невидимой лестнице. Потом он пошарил в воздухе руками. Послышался звон стеклянной посуды. Держа в руках невидимые сосуды, Бураго опустился с невидимой лестницы и поставил их на невидимый стол. Он проделывал все это привычными движениями человека, изучившего здесь каждый сантиметр пространства.

Житков не удержался от возгласа:

– Это гениально! Чего же еще вы хотите?

От смеха борода старика вздрагивала на широкой груди. Но вот выражение его лица внезапно сделалось почти сердитым.

– Детские забавы, сударь мой, игра-с, – пробрюзжал он. – Преодолено едва десять процентов трудностей. Всего-навсего закончена борьба с человеческим зрением. Путем довольно несложной комбинации составов, отражающих лучи света и его поглотителей, удалось обмануть человеческий глаз, – вот и все. А это, повторяю, едва одна десятая проблемы. Дальше – почти глухая стена. Начинается борьба с матушкой-природой, которая посильнее своего двуногого царя.

С этими словами Бураго подошел к стене и, взявшись за невидимый шнурок шторы, потянул его. Послышался звон колец, шуршание ткани. В широкое окно ворвались лучи яркого солнца, и в этом потоке естественного света Житков ощутил разницу в восприятии окружающего. Он не сразу отдал себе отчет, в чем эта разница, но когда понял ее сущность – с трудом удержался от возгласа разочарования: вещи стали ясно видимыми с той стороны, где их освещало солнце, и оставались едва различимыми, смутными силуэтами со стороны, откуда падал искусственный свет ламп. Но, пожалуй, самым ошеломляющим и самым разочаровывающим было то, что на полу и на стенах отпечатались резкие тени невидимых предметов – стола, стульев, полок, колб, стремянки, прислоненной к стеллажу. Вероятно, это было простым обманом зрения, но от неожиданности контраста (тени невидимых вещей!) контуры этих теней казались даже более резкими, нежели тени видимых предметов.

– Теперь вы видите: все это не стоит ломаного гроша, – печально проговорил Бураго. – Как физики, мы с вами можем радоваться достигнутому, но как слуги флота никнем главой перед своим бессилием…

Старик проявляет растерянность

Когда они вернулись в рабочую комнату Бураго и уселись в кресла, Житков задумался. Старик, не мешая ему, занимался своим делом. Оба долго молчали. Наконец Житков поднял голову:

– И все-таки, Александр Иванович, следовало бы теперь же провести опыты в море…

– Чепуха! – сердито выпалил Бураго. – Надо мной стали бы смеяться. Тень мачты, рубки, тень орудия, отброшенная на воду. Тени на пустом месте! Я еще не научился красить тени на воде, милостивый государь!

– И все-таки, – сказал Житков, помолчав, – все-таки я хотел бы взять это в море. Дайте мне! – добавил он решительно.

– Вы что же, воображаете, будто я дам вам неоконченную работу? – воскликнул Бураго. – Ну уж нет! Мало того, что над Бураго будут смеяться, вы хотите, чтобы я отдал в чужие руки судьбу работы, которую мечтал сделать эпилогом своей жизни? Ну, знаете ли, молодой человек… – Старик развел руками.

– Александр Иванович! – горячо воскликнул Житков. – Я об этом уже думал. Саша говорил, что вы не выпустите неоконченной работы. Я понимаю… – Житков торопился сказать все, пока его не оборвали грозным окриком. – Все так. Но это же можно обойти! Я возьму ваше изобретение с собой, но оно останется в ваших собственных руках. Ежечасно, ежеминутно вы будете следить за ним, вы будете контролировать каждый мой шаг, вы будете руководить мной!

– Фантасмагория! – пробасил Бураго. – Воображаете, что я потащусь с вами на опытный корабль или, чего доброго, еще на вашу подлодку? Да меня, батенька, при переезде на острова от одного вида соленой воды мутит!

– Вы останетесь у себя дома – где хотите! Но… Со мною может ехать ваша дочь!

– Как-с? – крикнул неожиданно высоким, срывающимся фальцетом старик. – Ваш Найденов при мне, а моя Валентина – при вас?.. Ну, знаете, сударь мой!.. – Он развел руками. – Она должна бросить дом, отца, работу в институте, кандидатскую диссертацию… И все ради того, чтобы мчаться с первым встречным в неизвестность?.. Скажите, молодой человек, вам никогда не советовали сначала обдумывать то, что говорите? – Бураго поднялся и прошелся по комнате. – Хотел бы я посмотреть на физиономию моей дочери, если рассказать ей о столь заманчивом предложении. А еще больше хотелось бы видеть при этом вашего друга Сашу.

– Что ж, – спокойно произнес Житков, – охотно повторю это предложение им обоим.

Бураго подошел к столу, нажал кнопку звонка и попросил вошедшего секретаря позвать Валю. Когда та пришла, старик пересказал ей предложение Житкова.

Она посмотрела на Павла, перевела взгляд на отца и с неожиданным спокойствием оказала:

– Именно эта мысль приходила и мне…

– Черт знает что! – воскликнул Бураго, и плечи его поднялись почти к самым ушам. Стремительно подойдя к телефону, он набрал номер Найденова. – Прошу немедленно зайти ко мне! – И в раздражении бросил трубку мимо рычага.

Валя терпеливо, с подчеркнутым спокойствием взяла ее и положила на аппарат.

* * *

Найденов шел к Бураго с готовым решением: согласиться на его просьбу стать помощником. Он вошел в кабинет Бураго веселый, с заранее приготовленной фразой, которой думал обрадовать и старика и Валю. Но прежде чем за его спиной затворилась дверь, он был встречен гневным взглядом Бураго.

Услышав предложение Житкова, Найденов поглядел на Валю. Он ожидал ее решения.

– Я уже высказала папе свою точку зрения, – сказала она, не глядя на Александра. – Давайте считать вопрос решенным.

С подчеркнутым спокойствием, за которым он пытался спрятать раздражение, удивление, почти испуг, Александр проговорил:

– Что ж, давайте считать так…

Старик пожал плечами и подошел к сейфу.

– Ваши уроки действуют, молодой человек, – сказал он Житкову с неудовольствием, отпер сейф, достал металлический стаканчик и протянул его Павлу. – Добиться того, чтобы он оставался невидимым и в холодном состоянии, придется уже вам самому.

В голосе старика звучало неверие и насмешка. Он подошел к вделанному в стену умывальнику и открыл кран с горячей водой. Когда стаканчик наполнился, он закрыл его крышечкой и водрузил на середину письменного стола. Все смотрели на стакан, ожидая, что он начнет исчезать, и скоро он действительно стал невидимым. Однако крышка осталась такой же, какой была.

Она словно повисла в воздухе. Бураго снял ее, осмотрел. Схватил стакан, выплеснул воду. Еще раз наполнил более горячей водой, снова закрыл, но крышка так и не исчезла с глаз затаивших дыхание зрителей.

Бураго схватил стакан. Рука его дрожала. Вода полилась на ковер. В устремленном на дочь взгляде старика была растерянность.

Исчезновение профессора Бураго

Прошел месяц. Найденов ревностно исполнял новые для него обязанности помощника Бураго.

Он никогда не думал, что отъезд Вали может создать в его жизни такую пустоту. Совершенно невольно он начал спешить с решением проблемы невидимости, временно отложив работу над своим «оптическим ухом». Таким образом, все усилия Бураго и все внимание Найденова были теперь направлены на помощь уехавшим Вале и Житкову. Однако далеко не все шло гладко. Работа коллектива опытного корабля «Изобретатель» давала пока значительно меньше, чем рассчитывали получить Валя и даже сам Житков. Чуть ли не ежедневно с антенны «Изобретателя» неслись радиограммы в лабораторию Бураго с отчетами о проделанном и запросами о том, что и как делать дальше. Валя нервничала. Порой ее раздражало то, что она была бессильна ответить за отца на целый ряд вопросов Житкова.

Все это привело к тому, что Бураго, очень скоро поняв, что на опытном корабле не все благополучно, отправился туда сам.

Найденов остался один. От старика прибыл приказ не ждать его раньше, чем через несколько дней. Вероятно, в другое время такая задержка огорчила бы Найденова, но сейчас он был доволен, и этому были свои причины: присутствие Бураго могло помешать выполнению плана, намеченного Найденовым на одну из ближайших ночей.

После кропотливого расследования обстоятельств изготовления лака Найденов пришел к выводу, что поверхность крышки была перед покрытием лаком обработана столь же тщательно, как и весь стакан. Решительно никаких следов веществ, которые могли разложить лак на крышке, анализ не обнаружил. Значит, защитное покрытие вовсе не разложилось само по себе, как думал Бураго. Оно было снято преднамеренно.

Кроме Бураго и Вали, никто во всем институте не дотрагивался до крышки. Из этого Найденов сделал вывод: лак был снят вне стен института. Сопоставляя обстоятельства внезапного исчезновения крышки из домашнего кабинета Бураго и временное пребывание ее в посторонних руках, – Аделины Карловны и рыжего дворника, – можно было предположить, что именно тогда-то лак и был снят с крышки. Найденов уведомил об этом органы безопасности. Через несколько дней ему сообщили, что в такую-то ночь его просят быть как можно ближе к дому Бураго, чтобы тут же быстро определить, не содержит ли какой-либо из составов, которые ему покажут, защитного покрытия Бураго. Найденову предъявили несколько флакончиков. Они содержали самые безобидные жидкости: соляную кислоту для пайки, бензин, клопомор и дешевый одеколон. Все они были взяты в комнате рыжего дворника в его отсутствие, их необходимо было сейчас же поставить на место, чтобы не возбудить подозрений владельца.

К большому разочарованию Найденова, ни в одном из пузырьков и следов лака не оказалось. Найденову было досадно признаться в том, что он, видимо, поспешил со своими подозрениями. Резким движением он отодвинул от себя флакончики – и тут один из них упал, и одеколон пролился на еще горячую плиту. Кухня наполнилась противным запахом синтетического левкоя. Найденов поспешно подхватил флакончик. Нагибаясь за упавшей пробкой, он случайно взглянул туда, куда пролился одеколон: кусок плиты стал невидимым, словно испарился вместе с запахом левкоя.

Найденов чуть не подпрыгнул от радости. Он немедленно вернул все флаконы, оставив себе небольшое количество содержимого последней склянки.

Исследование в лаборатории показало, что в одеколоне «Левкой» был растворен лак Бураго. Роль дворника стала ясна. Оставалось выяснить, является ли Аделина Карловна его невольной пособницей или сознательной помощницей. Для этого Найденов должен был принести на квартиру Бураго точный дубликат стаканчика с крышкой и оставить его на столе. Если и эта приманка побывает в руках дворника – роль экономки станет ясной.

Найденову не раз приходилось, заработавшись до поздней ночи с Бураго, оставаться у него ночевать. Он был в полном смысле слова своим человеком в доме. И потому, когда он пришел и заявил, что ему нужно поработать в кабинете Александра Ивановича, Аделина Карловна ничуть не удивилась.

Ночью Найденов оставил на столе Бураго дубликат стаканчика, приметив, как именно он стоит. Кроме того, на поверхность стаканчика были нанесены недоступные простому глазу метки, по которым сразу можно будет судить, проделывали ли над сосудом какие-нибудь манипуляции.

Утром, проснувшись на диване в кабинете Бураго, Найденов нашел свое платье и ботинки тщательно вычищенными заботливой рукой Аделины Карловны. В столовой на белоснежной скатерти сверкал кофейник, аппетитно пахли свежеподжаренные гренки.

Как только Найденов ушел, за квартирой было установлено тщательное наблюдение.

В институте Найденов нашел радиограмму от Бураго. Старик сообщал, что вылетает. Радиограмма была составлена в таких выражениях, что Найденов понял: у старика успех. И действительно, едва появившись в кабинете, Бураго весело крикнул:

– Ну, поздравляйте!

– Победа?

– Еще не совсем, но путь ясен. Ясен, ясен, как день! – оживленно потирая руки, повторял Бураго. – И ведь, черт его возьми, этого вашего приятеля: неплохая у него голова. Ей-богу, отличная голова! Конечно, это еще не законченный ученый, не хватает настоящих знаний, плоховато с методикой, но зато есть полет мысли. Они с Валентиной – прекрасная пара.

Заметив, что при этих его словах лицо Найденова отнюдь не выразило счастья, Бураго рассмеялся:

– Не бойтесь! Это в чисто научном смысле. Ее знания плюс смелость его фантазии!.. Право, он молодец. Знаете, над чем сейчас пыхтит? «Раз, – говорит, – лак, уже дающий хорошие результаты во всех условиях освещения, может работать лишь в подогретом состоянии, значит, надо подогревать его на поверхности судна». – «Но ведь это же химера, – говорю ему, – корабль не самовар. Нельзя же держать его все время горячим». И вот тут-то, милостивый государь мой, я и понял, что золотая голова у вашего друга: «Надводный корабль мы пока и не сможем подогревать, а подводный, пожалуй, можем». – «Позвольте, – говорю, – на подлодке каждый ватт в десять раз ценней, чем на любом другом корабле киловатт! А вы собираетесь расходовать тысячи киловатт на прогрев стенок лодки. А зимой, в ледяной воде?» Честное слово, в первый момент мне стало даже немного обидно, что человек, называющий себя физиком, да еще к тому же моряк, говорит такие вещи! А он, не смущаясь, режет: «Мне совершенно безразлична температура забортной воды. Важен только ее состав. Если я сумею найти для лака такой ингредиент, который, вступая в энергичную реакцию с морской водой, практически не будет расходоваться в сколько-нибудь ощутимом количестве, то при погружении в воду мой лак тем самым и будет подогреваться и…» И тут, честное слово, я не дал ему договорить: облапил, как медведь, расцеловал. Ей-богу!.. Если бы у товарища Житкова была лучшая теоретическая подготовка, я был бы ему нужен, как телеге пятое колесо. Он и без меня решил бы все до конца. Но тут-то вот и понадобился старый факир. Мы все трое три дня не выходили из лаборатории. И что вы думаете? Осталось сделать последний шаг. Решение вертится вот тут, перед носом, как назойливый комар ночью. Гудит, а поймать не могу. Но я его изловлю. Непременно изловлю! Не сегодня, так завтра.

Найденов посвятил профессора в историю с дворником и рассказал о приманке в виде стаканчика, поставленного на письменный стол. Бураго пришел в ярость от одной мысли о предательской роли экономки. Ехать домой он отказался, и Найденову пришлось вечером отправляться к нему на квартиру одному.

К своему удивлению и почти разочарованию он увидел, что ни одна из сделанных им меток на столе и на стаканчике не тронута. Силки оказались пустыми. Но если Найденова это огорчило, так как сбивало со следа, казавшегося уже найденным, то старый профессор искрение обрадовался. Он вернулся домой и, расхаживая по пустой квартире, в полный голос распевал свои излюбленные русские песни…

К ночи Бураго заперся в кабинете и углубился в работу. Найденов уехал в институт. Весь следующий день они не виделись, каждый работал у себя.

Около полуночи в кабинете Найденова раздался телефонный звонок.

– Нашел! – радостно крикнул в телефонную трубку Бураго. – Честное слово, все найдено. Сейчас приду к вам.

– Высылаю машину, – сказал Найденов.

– Нет, не нужно! – запротестовал старик. – Хочу немного прогуляться. Через час буду у вас.

Бураго взял тяжелую трость и спрятал в нее листки заметок. Рядом с ним, как всегда, следя за каждым движением хозяина и словно понимая важность происходящего, сидел Тузик.

– Тоже засиделся, старик? – ласково сказал Бураго. – Хочешь прогуляться?.. – Он надел на собаку тяжелый ошейник. – Пошли, старина!

Весело напевая, Бураго направился в прихожую. Оттуда на всю квартиру загремел его бас:

– Аделина Карловна, мы пройдемся с Тузиком, затем – в институт. Вернемся, наверно, очень поздно. Не ждите нас!

Заспанная экономка затворила за ними дверь.

Часа через два в кабинете профессора зазвонил телефон. Аппарат долго посылал в темноту пустой комнаты звонки. Умолк, снова зазвонил, еще настойчивее. Наконец Найденову, находившемуся у другого конца провода, ответил голос Аделины Карловны:

– Я слушаю, алло!

– Александр Иванович дома?

– Нет, Александр Ифанович ушел немножко шпацирен и потом на институт.

Найденов положил трубку. Через час он снова вызвал квартиру Бураго: профессора все еще не было в институте. Не было его и дома. Оставалось предположить, что старик задержался на набережной, где любил сиживать часами, обдумывая свои физические задачи.

Найденов решил, что, засидевшись там допоздна, Бураго уже не пошел в институт, а вернулся домой. Беспокоить его так поздно он не стал, а утром позвонил, чтобы условиться о времени свидания.

– А разве Александр Ифанович не ночефаль в институт? – услышал он удивленный вопрос Аделины Карловны.

Найденов испугался. Тотчас сообщил в НКВД об исчезновении профессора. Розыски в течение целого дня ничего не дали.

Ночью запоздалые прохожие видели на проспекте большого сенбернара, медленно тащившегося по направлению к дому № 5. Пес шел шатаясь, с трудом передвигая лапы. Временами он ложился, потом с видимым усилием вставал и снова тащился дальше. Это был Тузик. Его хорошо знали жители квартала, где жил старый профессор. И первый же человек, узнавший собаку, пришел на квартиру Бураго. Не застав дома хозяина, он сообщил о Тузике Найденову.

Тот бросился на улицу. Тузик лежал на тротуаре у ворот дома. Узнав Найденова, он попытался подняться, но тут же со стоном повалился на бок. Лапы его судорожно вытянулись, из горла хлынула кровь. Глаза закрылись.

Наклонившись над трупом собаки, Найденов заметил вложенную в петлю ошейника бумажку. Он развернул ее и прочитал: «Найденову. Я понял, что глупо, как мальчишка, ошибся. Все, над чем я работал, – химера. Этого простить себе не могу. С этим жить нельзя. Не ищите мое тело. Бураго».

Глава третья. Поединок на трапе Навязчивое воспоминание капитан-лейтенанта Житкова

Штатское платье ловко сидело на Житкове. Никто не узнал бы в этом коренастом торговом моряке военного. Хотя «Архангельск» и числился в списках военно-морского флота, но со дня постройки не носил на себе ни одного орудия. Назывался он по штату «опытным» кораблем, и назначение его было совершенно мирным – производство практических опытов с разного рода навигационным оборудованием, аппаратами связи и прочими «не стреляющими» приборами. Вот почему и экипаж его с полным правом носил в этом плавании одежду торговых моряков. «Архангельск» плавал в дальних морях, ему нередко приходилось заходить в иностранные порты.

С тех пор как исчез профессор Бураго, работа над проблемой невидимости разладилась. У Вали все валилось из рук. Наиболее важная часть расчетов была унесена в могилу старым профессором. Житкову не удавалось их восстановить. Неудачи следовали одна за другой. В это время был получен приказ командования: закончить приемку и установку ряда заказанных за рубежом приборов новой конструкции. Житкову предписывалось отложить свои институтские работы и, воспользовавшись рейсом «Архангельска», отправиться в заграничную командировку с тем, чтобы в плавании поработать над некоторыми новыми проблемами судовождения, намеченными Институтом.

* * *

Стоя на палубе «Архангельска», Житков следил за приближением берега. Далекая серая полоска, закрытая дымкой тумана, сливалась с таким же серым неприветливым небом. Но эта невеселая картина была мила Житкову. Она напоминала ему далекие родные берега, омываемые такими же серыми и холодными водами неприветливого Балтийского моря…

Бураго! Какая странная судьба… На память Житкову часто приходили подробности таинственного исчезновения старика. Труп Тузика отправили на вскрытие. Ветеринары заключили, что собака отравлена. Доза яда оказалась недостаточной, чтобы убить сразу, – отравители не рассчитали силу сенбернара. Благодаря этому собака смогла дотащиться до дома. Следы Тузика привели к берегу уединенного канала на островах, к одинокой скамейке в тени деревьев. Старик любил сиживать в таких местах. Но поиски его тела так ничего и не дали.

Когда Житков думал о покойном Бураго, на память приходили подробности немногих встреч, и всякий раз среди больших и малых, важных и неважных обстоятельств этих встреч перед Житковым вставала неприятная физиономия рыжего дворника дома № 5. Не случайно же память зафиксировала именно это лицо! Неясное, но неотступное ощущение, что когда-то Житков уже встречался со взглядом этих водянистых серых глаз, преследовало его. Но где и когда?..

И вот сейчас, стоя на палубе «Архангельска» и вглядываясь в туманные берега, Житков вспомнил. Вспомнил все! И эти холодные рыбьи глава, и голову огурцом, и жидкую рыжую растительность на лице. Только тогда вместо этой неопрятной бородки были длинные колбаски выхоленных бак.

Житков вспомнил, как эти глаза глядели на него, маленького корабельного юнгу, когда он отправлялся с секретным поручением Тихменева. Да, да, он готов дать голову на отсечение: эти самые глаза! И Житков понял все: барон Остен-Сакен и рыжий дворник дома № 5 – одно лицо!

Житков побежал в радиорубку. К Найденову полетела радиограмма. Через день пришел ответ: «Все известно; он исчез в день смерти профессора».

Знакомство с капитаном Витемой

«Архангельск» миновал рифы Волчьей Пасти. Сразу за ними открылась резкая полоса, где вечно сталкиваются, никогда не смешиваясь, темно-зеленые волны моря с серыми водами Альды. Днем позже «Архангельск» вошел в широкое устье реки и, высадив Житкова, покинул порт, чтобы вернуться на родину.

Обстоятельства не позволили Житкову в намеченный короткий срок выполнить поручение командования. Но он не мог и уехать. Поэтому у него оставалось много времени, чтобы познакомиться с этим старинным городом моря и моряков. А знакомиться тут было с чем, начиная с благоустроенных доков для кораблей, уютных отелей для их капитанов, пьяных матросских кабаков и кончая лучшим в мире морским музеем с великолепной библиотекой. Небольшой, скромный по внешности дом, на воротах которого висела потемневшая от времени бронзовая доска с лаконической надписью «Институт моря», был гордостью города. Трудно было бы перечислить обширность производимых институтом работ и исследований и оценить значение снаряжаемых им экспедиций. Все, что имеет отношение к морю, нашло отражение в институте. Не было, кажется, в жизни моря и моряков мелочи, которой не интересовались бы в институте, которую бы не изучали.

У ворот института висело расписание публичных лекций на неделю вперед. Заезжий моряк мог выбрать то, что его интересовало.

В институте с давних пор существовала традиция: каждый моряк, без различия национальности и ранга, мог рассчитывать не только на консультацию и авторитетную помощь, но имел право выступить с докладом. Институт имел корреспондентов в портах и на кораблях почти всех морей и океанов земного шара.

Одним из его постоянных корреспондентов был капитан Гендрик Витема. Его-то доклад Житков и отправился послушать в первый же вечер своего пребывания в порту.

Докладчик, высокий сухощавый человек, сразу возбудил интерес Житкова. Серебряные пряди в пепельных, аккуратно зачесанных назад волосах капитана Витемы вовсе не свидетельствовали о его преклонном возрасте – лицо было моложаво, вряд ли его обладатель перешагнул за сорок. Ничуть не походило это лицо и на выдубленные солеными ветрами лица большинства парусных капитанов. Кожа у капитана была матовой, светлой, отчего Витема казался несколько бледным. Он оглядывал слушателей спокойными серыми глазами, и во всем его облике не было ничего типично морского. Жестикуляция отличалась медлительностью, даже мягкостью. Однако тот, кто на основании этого первого внешнего впечатления ожидал услышать мягкий голос лектора и округлые, гладкие фразы, жестоко ошибался. Голос капитана Витемы напоминал удары упругой и звенящей стальной полосы.

В ту пору Витема был капитаном баркентины «Марта». Плавал он под флагом Таити и, как говорят, возил нерентабельные грузы, которые только и оставались на долю парусников, так как более выгодные фрахты были давно захвачены паровым флотом.

Из разговора с Витемой поверхностный наблюдатель мог бы сделать вывод: этого человека ничто серьезно не интересует; его желания не простираются дальше того, чтобы удачно устроить свои дела. Но более внимательный собеседник скоро понял бы, что перед Витемой стояли совсем иные цели, цели, непонятные окружающим, но поглотившие все его существо. И Житков почему-то подумал, что рано или поздно судьба столкнет его с этим человеком.

Впрочем, об этом Житков думал уже позже, после некоторого знакомства с Витемой, а не в тот вечер, в который он впервые увидел капитана баркентины в качестве докладчика на кафедре в Институте моря.

Поначалу доклад Витемы не возбудил интереса Житкова. Несколько мыслей, высказанных капитаном, могли показаться новыми среднему штурману, но не такому образованному моряку, как Житков, Однако дальше в сообщении Витемы появилось нечто такое, что привлекло внимание советского моряка. Житкову стало ясно: докладчик говорит далеко не обо всем, что знает. Из высказанных Витемой довольно туманных намеков и предположений Житков понял, что тот располагает научным открытием, которое во многом схоже с открытием Найденова. Больше того, кое-что в речи Витемы заставило Житкова всерьез насторожиться: уж не оказался ли в руках Витемы ключ к части задачи, еще не решенной Найденовым?

Житков с трудом дождался конца доклада, и едва докладчик сошел с кафедры, подошел к нему:

– Господин Витема, – сказал Житков, – ваш доклад пробудил во мне желание познакомиться с вами.

Спокойные глаза Витемы остановились на его лице.

– Я польщен вашим желанием, господин… Житков.

Житков не в силах был скрыть удивление: Витема знает его?!

Житкову кажется, что он ближе узнает своего соседа

– Вы знаете мое имя? – удивился Житков.

– Что удивительного? – улыбнулся Витема. – Мы живем в одной гостинице.

Житков предложил вместе пойти домой. Витема с нескрываемым удовольствием согласился. По дороге они завернули поужинать в бар по выбору Витемы. Он утверждал, будто нигде, кроме этого бара, носящего экзотическое название «Солнце Таити», ему не доводилось пивать вермут, о котором он мог бы с полной уверенностью сказать: подлинный «Чинзано».

Когда они вошли в бар, Житкова ослепили лучи «таитянского солнца», воспроизведенного на берегах холодной Альды мощной батареей электрических ламп. Содержательница бара, мадам ван Поортен – пышущая жарким благодушием толстуха, втиснутая в яркий мешок шелкового капота, – по форме своей представляла нечто схожее с гигантской бутылкой пепермента. Каждая следующая к вершине округлость ее корпуса была немного меньше предыдущей. Самый верхний шар мадам ван Поортен был украшен парой заплывших жиром, крошечных, но очень черных и очень блестящих глаз.

Огромную, обитую никелем стойку почти сплошь покрывали стеклянные колпаки. Яркой зеленью манили взор посетителя груды салата, заправленного белым, как сливки, провансалем. Огромные ломти нежного лосося, подобно диковинному розовому маслу, были способны раздразнить аппетит самого сытого человека. Сверкали и переливались всеми цветами радуги, маня своими ароматами, десятки маринадов.

Добрую половину стойки занимали блюда с пирогами. Тут были толстые, как подушки, пироги с воздушным тестом, начиненным печенкой макрели, растертой на оливах; были и плоские польские мазурки – плотные и пряные от светящихся в них изумрудин-цукатов. Едва ли даже среди завсегдатаев «Солнца Таити» был кто-нибудь, кто успел перепробовать все сорта пирожков, громоздившихся на специальном возвышении из огнеупорного стекла, под которым всегда пламенели угли жаровни. Слоеные, тесто которых таяло во рту подобно снежинкам; песочные, заварные; кислые, сладкие, соленые; с вареньем, грибами, рыбой, дичью, ливером и невесть еще с какой начинкой, – пирожки эти отвечали, наверное, требованиям представителей любого уголка мира. А над всем – над салатами, над маринадами, пирогами и сотней других лакомств, венчая их пурпуром своих панцирей, господствовали тела омаров, крабов, лангустов, и рядом с яркими, как мессинское солнце, лимонами чернели раковины устриц.

На дальнем конце стойки, отведенном Бахусу, царил рослый негр. Его звали Большой Джо. Его необычайно проворные руки то и дело открывали и закрывали краны, источавшие жидкости всех мыслимых цветов и оттенков. За спиною Джо, на полках высокого буфета, похожего на орган протестантского собора, стояли ряды бутылок, бутылей и пузырьков. В них таинственно светились самые разнообразные напитки, – все, что создала ненасытная изобретательность пьяниц и их алчных потворщиков, готовых ради наживы споить весь мир.

Пользуясь богатым опытом покойного супруга, отдавшего свой последний якорь в гавани белой горячки, мадам ван Поортен держала у себя в заведении решительно все, что могло помочь лучам таитянского солнца растопить морскую душу, к какой бы нации она ни принадлежала.

Кабачок был популярен. Почти всякий моряк, побывавший в порту, становился гостем «Солнца Таити». Трудно было бы найти на земном шаре национальность, не представленную в баре. Темно-коричневые, с приплюснутыми носами африканские негры; серо-черные негры Америки; коричнево-желтые арабы; оранжевые левантинцы; прозрачно-желтые лица малайцев; бархатистые, как кожа персика, щеки островитян Индонезии. Под лучами электрического «Солнца Таити» золотистые кудри скандинавов склонялись над столиками рядом с иссиня-черными головами каталонцев. Ярко пламенели рыжие головы ирландцев.

Здесь, на белом мраморе столов, багрянец человеческой крови не раз спорил с рубиновыми пятнами христовой слезы. Тогда в завывание огромной радиолы вонзались пронзительные свистки полиции. Из ножей, кастетов, гирь и револьверов – вещественных доказательств, забытых нерадивыми полицейскими, – мадам ван Поортен составила довольно богатую коллекцию.

Витема был тут, по-видимому, своим человеком. Едва ли не каждый второй из сидевших в зале приветствовал его. В этих приветствиях, как показалось Житкову, не было особой радости – скорее что-то вроде робкого уважения, если не страха. Житкова поразило, что почти всем Витема отвечал на их родных языках, – будь то фрисландец, аргентинец, малаец, чех. Такого полиглота Житков видел впервые.

Витема действительно знал здесь многих. И многие знали его. Но едва ли кто-нибудь мог похвастаться тем, что говорил когда-либо с капитаном «Марты» на его родном языке: никто не знал его национальности.

Витема занял столик в дальнем углу второго зала. Здесь было не так ослепительно светло и не столь шумно. Можно было разговаривать, не повышая голоса. Кругом за столиками то и дело вспыхивали ссоры, подчас неожиданно разрешавшиеся хохотом и дружескими объятиями. Посетители переходили от стола к столу. Компании менялись, словно разноцветные стекляшки в трубе калейдоскопа.

На несколько мгновений в двери показалось чье-то лицо – строгое и холодное в своей подчеркнутой трезвости. Шляпа, сдвинутая на лоб, оставляла в тени его глаза. Внимательный взгляд этого человека тщательно прощупал весь зал и остановился на столике Житкова. Как притянутый магнитом, Витема повернулся к вошедшему. Житков заметил, что глаза капитана сузились, и весь он как бы подобрался. Рыжий человек исчез так же внезапно, как появился. Витема поднялся и сказал Житкову:

– На одну минуту я вас покину.

Он подсел к одному из столиков, занятому компанией рослых парней. Судя по виду, это не были настоящие моряки. Скорее – представители той интернациональной накипи, которая непременно присутствует во всех такого рода заведениях, ест, а еще больше пьет за счет случайных заработков или краж; комиссионерствует чем попало – от сигарет до женщин; отдает свои руки и ноги внаймы кому угодно, вплоть до полиции, когда ей нужно без шума и судебной волокиты отправить кого-нибудь на тот свет. Впрочем, если это сулит лучший заработок, они готовы «втихую убрать» и парочку полицейских.

Головы этих субъектов послушно склонились к Витеме, чтобы не упустить ни слова из того, что он негромко говорил им. Затем парни быстро расплатились и покинули бар, на ходу лениво-небрежными жестами бичкомеров затягивая на шеях разноцветные шарфы.

Витема вернулся к Житкову и так же спокойно, как делал все, принялся за поданный ужин.

Возвращаясь из заведения госпожи ван Поортен, Житков и его новый знакомый должны были пройти самыми мрачными трущобами порта. В одном из закоулков они натолкнулись на жестокую драку. При слабом мерцании газового фонаря можно было различить лишь клубок сцепившихся тел. Слышался хрип, придушенные голоса, удары.

Житков бросился было разнимать дерущихся, но Витема схватил его за руку, и Житкова поразила легкость, с какой новый знакомый погасил инерцию его броска. Восемьдесят килограммов, которые весил Житков, были остановлены в прыжке так, как можно остановить анемичное движение какой-нибудь ветхой старушки.

– В лучшем случае вы перепачкаетесь с ног до головы, – спокойно сказал капитан Житкову.

Из груды тел послышался вопль о помощи.

– Вот если у вас есть фонарь, он не был бы здесь лишним, – сказал Витема.

Житков достал карманный фонарь, и Витема одним прыжком преодолел расстояние, отделявшее их от дерущихся. В его руке блеснул кастет.

Направив луч света на место потасовки, Житков увидел, что все уже кончено. Витема нанес кому-то несколько ударов кастетом и поднял с мостовой человека. Родная мать вряд ли узнала бы в нем того, кто недавно заглядывал в бар.

Витема спокойно вглядывался в раздутое, изуродованное лицо, выхваченное лучом фонарика из окружающей тьмы. Затем пальцы капитана разжались. Избитый упал на мостовую. Его голова глухо стукнулась о камни.

Витема вытер платком выпачканную кровью руку и, скомкав платок, брезгливо пропихнул его ногой в решетку канализационного стока.

Видя, что Житков все еще медлит, он сказал:

– Пошли, друг мой! Они придут в себя – и все начнется сначала. Не станем ввязываться.

– Но его же убьют!

– Даже наверное, – просто сказал Витема. – Но если вы тут застрянете – достанется и вам.

– Вы его знаете? – спросил Житков и, не получив ответа, сказал: – Нам ничего не стоило бы дотащить его до полицейского поста.

Но Витема и на этот раз не дал себе труда ответить и вернулся к разговору, прерванному происшествием…

Скажи мне, кто твои друзья…

Житков часто виделся с Витемой. Его влекло к капитану какое-то неясное тревожное любопытство. Он не знал, действует ли Витема сознательно, дразня его смутными намеками на то, что имеет отношение к научной деятельности Найденова, или же это простое совпадение. Но ясно было одно: Витема владел открытием, способным во многом изменить современные представления о воздушной и подводной войне. Это открытие имело что-то общее с вопросами, над разрешением которых работали Найденов и сам Житков. А раз так, то в условиях западного мира открытие могло попасть в чьи угодно руки. Достижениями науки там владеет тот, кто больше платит.

Житков содрогался при мысли, что подобная тайна может стать достоянием темных сил, которые направят это открытие далеко не на пользу человечества. Внутренний мир Витемы не был ясен Житкову. Он ничего не знал о политических взглядах своего нового знакомого, и даже его подданство представлялось загадкой: голландский паспорт мог оказаться только ширмой, тем более что и паспорт там купить немногим сложнее, чем все остальное.

Стремление разгадать Витему овладело Житковым. Но поистине виртуозной была ловкость, с которой капитан ускользал от сколько-нибудь откровенного разговора.

Нет, он безусловно не был ученым. Его осведомленность в физике не выходила за рамки знаний хорошо образованного моряка. Но в таком случае тем более странно, что Витеме удалось решить хотя бы часть задачи, не дававшейся столь изощренному экспериментатору, как Найденов, столь крупному ученому, как старик Бураго.

Преследуя поставленную перед собою цель, Житков всячески старался сблизиться с Витемой. Несколько раз он намекал на то, что хотел бы посетить «Марту», посмотреть, как Витема живет. Но капитан либо вовсе пропускал это мимо ушей, либо шутливо парировал.

– Самая обыкновенная парусная коробка, каких вы, наверно, видели сотни, – говорил он. – Что же касается общества, в котором проходит моя жизнь на борту, то, право, мне гораздо приятней не вспоминать о нем.

Удивительным было и то, что, хотя каждый второй человек в порту знал Витему, Житков не нашел никого, кто побывал бы в качестве гостя на его «Марте». И ни один агент-вербовщик не мог похвастаться тем, что поставил Витеме матроса.

Одно было всем хорошо известно: на «Марте» царила железная дисциплина. Некоторые сравнивали ее с дисциплиной военного судна самых жестоких времен парусного флота.

По самой природе своей матрос говорлив. Он любит порассказать о своем житье-бытье, любит перемыть кости офицерам. Но люди с «Марты» в этом отношения мало походили на других моряков. Они ни с кем не заводили знакомств и даже пьянствовали только в своей компании. Ни одна портовая девица не теряла времени на то, чтобы залучить к себе гостя с «Марты». Ни «Солнце Таити», ни ласковые взгляды мадам ван Поортен не могли их расшевелить. Они либо оставались молчаливыми, как истуканы, либо же говорили о чем угодно, только не о своем судне и капитане. Впрочем, случаи завязать знакомство с моряками «Марты» выпадали редко: они почти не появлялись на берегу.

Ходили робкие слухи, что «Марта» – настоящая плавучая тюрьма. Но никто не мог объяснить, откуда они шли, и была ли в них хоть тень правды.

Один только раз Житков встретил человека, способного сообщить ему кое-какие сведения о прошлом Витемы. Это был сторож Морского музея – коренастый человек с багрово-бурым от загара лицом, широкими плечами и длинными, как у гориллы, руками. Шею старика всегда, независимо от погоды, стягивал шерстяной шарф, скрученный в тугой жгут. И не было, кажется, такой минуты, когда сторожа можно было увидеть без коротенькой прокуренной трубочки, одной из тех, какие так любят старые матросы, потому что их удобно прятать от ветра в кулаке.

Звали сторожа Мейнеш, Юстус Мейнеш. На вид ему было… Впрочем, Житков так и не мог ответить себе на вопрос, сколько же лет Мейнешу? Может быть, сорок? А может быть, и все шестьдесят? Морщины на бурой коже его лица с одинаковым успехом могли свидетельствовать и о солидном возрасте, и о том, что человека этого немало обдували соленые ветры многих морей. Принято почему-то думать, будто моря сохраняют морякам свежесть лица. Но так бывает только в романах. В действительности же соленый морской ветер не только крепко дубит кожу, но и жестоко бороздит ее.

Мейнеш оказался единственным человеком из служивших когда-либо под командой капитана Витемы, которого Житкову удалось отыскать на берегу.

Житков принялся осторожно «обхаживать» Мейнеша. Чуть ли не каждый день он посещал музей, но вместо того, чтобы разглядывать реликвии моря, присаживался на скамейку у ворот, вытаскивал кисет и принимался старательно набивать трубку. Сторож молча наблюдал за ним. Житков протягивал ему кисет. Мейнеш так же молча набивал свою трубочку. Приложив в знак благодарности к облупившемуся козырьку два пальца, он подносил Житкову горящую спичку.

Все это повторялось изо дня в день, пока наконец Житкову не показалось, что знакомство продвинулось достаточно. То, что за все это время они едва обменялись десятью словами, не имело, по мнению Житкова, особого значения.

И в знак возникшей дружбы, по старому обычаю моряков, Житков предложил однажды сторожу обменяться трубками.

– Пожалуй, вам будет невыгодно, сударь, – проворчал Мейнеш. – Она у меня маленько прогорела.

– Не беда, – сказал Житков, услужливо протягивая ему новенький «петерсон». Полученную от Мейнеша старую трубку он небрежно сунул в карман макинтоша.

Кое-как Мейнеша удалось все же расшевелить. Его скупая воркотня дала Житкову возможность восстановить несколько страниц из жизни кораблей, на которых старый Юстус плавал под командой капитана Витемы. Жадно ухватившись за эту ниточку, Житков надеялся добраться до клубка. В том, что рассказывал Мейнеш, было многое, но решительно ничего, что позволило бы судить хотя бы о национальности Витемы.

Да, Житков не мог похвастаться плодами первой беседы. Оставалось надеяться на ближайшее свидание. Старый Юстус обещал восстановить в памяти плавания Витемы периода 1914–1918 годов. Сам он, Мейнеш, был тогда боцманом на баркентине Витемы, носившей все то же наименование «Марта». Вместе с капитаном оно переходило от корабля к кораблю.

Житков с нетерпением ждал следующего дня. Но ни на следующий, ни через два дня Мейнеш не пришел на свою скамейку. Двери сторожки оставались закрытыми.

Никто не мог объяснить Житкову, куда девался Юстус. А еще через день у ворот сидел другой, незнакомый Житкову человек в шапке с галуном. Он не очень приветливо объяснил, что Юстус Мейнеш бесследно исчез и, говорят, даже умер.

– Да, сударь, – сказал новый сторож, отказавшись от табака. – Пошел выпить свой стаканчик к мадам ван Поортен, и больше его никто не видел. Говорят, упал в воду, переходя мост Драконов.

С этими словами новый сторож встал и бесцеремонно захлопнул калитку перед носом Житкова.

Житков сердито сунул руки в карманы макинтоша и тут почувствовал, что его кулак упирается во что-то твердое. Достав прокуренную носогрейку Мейнеша, так и лежавшую все эти дни в кармане, Житков взглянул на нее. Да, Мейнеш был, по-видимому, прав: мена не была выгодной. Прогоревшее донышко трубки было чем-то заделано. Житков хотел было уже выкинуть ненужный сувенир в канал, когда обратил внимание на странный рисунок на кусочке этой металлической заплатки. Приглядевшись повнимательнее, Житков понял, что это был старинный серебряный флорин. Такой мог уцелеть разве только в коллекциях нумизматов, да, пожалуй, еще на забытых богом островках далеких заокеанских колоний.

Житков разглядывал лежавшую у него на ладони старую трубку, исследовал врезанную в нее монетку и вдруг поймал себя на странной мысли: не такую ли самую трубку он видел… у профессора Бураго!

Мысль была столь неожиданна, что Житков остановился как вкопанный, словно натолкнулся на стену. И чем внимательней он приглядывался к трубке, тем все больше убеждался: да, это трубка покойного Бураго. Не могло быть сомнения: он, Житков, видел ее в руках старого профессора. Не схожую с ней, а именно эту!

Догадки, одна другой невероятней, пронеслись в голове моряка. Они образовывали цепь, становившуюся все прочней, чем дальше думал Житков: Витема – Мейнеш – трубка адмирала – расчеты, остававшиеся у Бураго в ночь смерти… Ключ ко второй части найденовских расчетов, которых недоставало Найденову и о которых Бураго, вероятно, сказал тому по телефону: «Все найдено…» И наконец… трубка Мейнеша!.. Уж не держит ли Житков в своей руке кончик той самой нити, по которой доберется до клубка?..

Человек, который ни в чем не раскаивается

Обдумывая свое открытие, Житков все больше убеждался: связь между звеньями цепи не случайна. Возникло подозрение, что и сам-то Витема не отдает себе ясного отчета в физической сущности процесса, происходящего в «его» открытии.

Что если это открытие никогда и не принадлежало Витеме? Что если оно похищено у Бураго? Но как очутилось оно в руках капитана «Марты»?

Чем дальше, тем все невероятней казались предположения. Звенья цепи, казалось, начинали рассыпаться. И все же подозрения, однажды родившись, уже не оставляли Житкова. Разве жизнь – не самая удивительная выдумщица? Не случается ли, что ее хитросплетения превосходят самую изобретательную фантазию? Нужно только все хорошенько проверить. Все – от начала до конца!

И, прежде всего, вопрос о том, похитил ли Витема расчеты или они попали к нему случайно?

Теперь Житков сомневался уже во всем. Даже в том, что Мейнеш действительно умер. Не исчез ли старик по приказу Витемы, открывшего их случайное знакомство и пожелавшего положить конец этому знакомству?

Но умер Юстус или нет – факт оставался фактом: выведать что-либо о Витеме у него уже не удастся. Между тем внести ясность в то, что Витема называл своими «исследованиями», казалось теперь особенно необходимым: это был долг Житкова – долг друга Найденова и советского человека. Проникновение в тайну Витемы больше уже не казалось Житкову вторжением в чужую тайну.

Этическая сторона этого дела представлялась теперь совсем иной и не внушала никаких сомнений: Житков выполнял свой долг. Но чтобы приступить к его выполнению, оставался один путь – просмотреть бумаги Витемы.

От идеи проникнуть на «Марту» следовало сразу отказаться. Значит, нужно попытаться просмотреть хоть те бумаги, которые капитан хранит в номере гостиницы.

Житков понимал, что медлить нельзя. Политическая атмосфера в Европе сгущалась. Надвигалась возможность закрытия многих морских путей, отрыва континентов один от другого, может быть, на целые годы. Уходя из этого порта, Житков мог не скоро в него вернуться.

И он решился…

* * *

Однажды вечером Витема сказал, что уходит в институт. Житков как бы невзначай заметил, что тоже сейчас уйдет. В действительности же он никуда не собирался. Дубликат ключа от комнаты Витемы лежал у него в кармане.

Увидев в окно, как капитан пересек площадь, Житков вышел из номера, прошелся по коридору. Никого из постояльцев в соседних номерах не было. Он вложил ключ в замок и через несколько секунд стоял у письменного стола капитана. Один, другой, третий ящик… И вот перед взволнованным Житковым столбцы вычислений, формулы, столь хорошо знакомые ему по собственным работам. Листки исписаны по-английски, но Житков убежден, что этот язык – не родной для Витемы. Но что это? Как будто и почерк совсем не тот, каким были написаны несколько строк записки, полученной им однажды от Витемы.

Да… да… да… Житков вглядывается внимательней… Неужели?.. Неужели это почерк профессора Бураго? Житков лихорадочно пересмотрел несколько листков. Теперь его удивление граничило с испугом: перед ним были формулы, близкие к формулам невидимого лака!..

Значит… значит, листки эти действительно похищены. И, может быть, из этого остается сделать и следующий вывод: Бураго стал жертвой убийц! Так неужели же существует связь между Витемой и рыжим дворником-бароном?

Если так… Не должен ли Житков взять все эти бумаги и пойти прямо к советскому консулу? Но зачем?.. Просить арестовать Витему?.. Нет! Здесь, в чужом городе, это невозможно. И вообще всякой непродуманной поспешностью можно только испортить дело. Если Витема действительно агент чьей-то разведки, которой понадобились эти листки, то их исчезновение лишь спугнет его. Нужно действовать осмотрительней.

Житков схватился за карман. Как хорошо, что маленькая фотокамера, с которой он обычно не расставался, – с ним! Запечатлеть на пленке все найденные листки было делом нескольких минут.

Затем Житков привел бумаги в порядок и положил на место. И в ту минуту, когда он уже повернулся, чтобы идти к двери, ему показалось, что он слышит чьи-то шаги. Кто-то поднимался по лестнице.

Житков захлопнул номер Витемы, пробежал несколько шагов до своего номера и, тяжело дыша, упал в кресло у себя в комнате. Едва он успел отдышаться, как в дверь постучали. По стуку он узнал Витему.

– Что с вами? – спросил тот, улыбаясь. – Приснилось что-то дурное?.. Вы даже побледнели.

Житков провел рукой по лицу. Сдерживая желание схватить капитана за горло, он, насколько мог спокойно, сказал:

– Да, кажется, вздремнул.

Витема предложил пойти поужинать под гостеприимным кровом мадам Ван Поортен. Житков согласился: стакан вина был ему сейчас как нельзя более кстати. Он напрягал все силы, чтобы не выдать своего истинного отношения к капитану.

Он старался разгадать по лицу Витемы, догадался ли тот, что кто-то побывал в его номере. Но лицо Витемы было непроницаемо, голос звучал вкрадчиво, как всегда, только на этот раз капитан необычно много и охотно говорил о своей работе, о себе.

На столе появилась вторая бутылка «Чинзано». Щурясь на струйки табачного дыма, Витема не спеша излагал свои взгляды на жизнь, и чем дальше вслушивался Житков в неторопливые слова капитана, тем яснее становилось, как далек он был от понимания внутреннего мира этого человека.

– Вся деятельность мирного времени является для моряка не больше, чем подготовкой к великой жатве, собираемой во время войны, – говорил капитан. – Будь то чисто торговые рейсы или перевозка военной контрабанды, все – пустяки. Война – вот игра, стоящая свеч.

– Можно подумать, – сказал Житков, – что для вас работа капитана грузового судна – занятие временное и чуть ли не досадное!

Витема молча кивнул. Житков пристально поглядел на своего собеседника. Ему казалось, что в прищуренных глазах капитана сверкают искорки смеха. Это раздражало.

– Да, – резко сказал капитан.

– Не станете же вы утверждать, будто войны можно расценивать иначе, как явление, направленное против человечества, против культуры. Разве война не свидетельство противоестественных и корыстных наклонностей небольшой кучки преступников или маньяков?

И снова Житкову почудилось, что взгляд капитана остановился на нем с выражением плохо скрываемой насмешки.

– Обратитесь к истории, – спокойно сказал Витема. – С 1496 года до нашей эры, то есть с заключения так называемого Амфиктионова мира и до наших дней, – больше 3000 лет, срок достаточный, чтобы определить основные тенденции в развитии двуногих, – на так называемый мир приходится всего 232 года, а на войну 3204 года. Иными словами, на год мира – тринадцать лет войны. Человечество почти непрестанно дерется. И чем дальше, тем ожесточеннее становится эта драка.

– Дело здесь не в человечестве в целом… – начал было Житков, но осекся: стоит ли спорить? Да и нужно ли в создавшейся обстановке раскрывать свои взгляды человеку, в котором отчетливо видишь врага? Но от вопроса он все же не удержался:

– А знаете ли вы, как называется то, что вы исповедуете?

– Меньше всего меня занимают ярлыки.

– Не думаете ли вы, что это и есть примета фашизма?

Витема пожал плечами:

– Может быть… – Он задумался. – Я прошел жизнь довольно извилистым путем. Беда в том, что судьба не подарила мне того, на что имеет право большинство людей: чувства родины.

– Скажите мне, где ваша родина? – спросил Житков.

– Вы рутинер, дорогой господин Житков! Разве дело в школьном определении: широта, долгота, климат, геоморфология? Какое значение могут иметь эти понятия?

Житков удивленно взглянул на него.

– Но позвольте, ведь родина – это прежде всего… именно родина, родная страна. Единственная. Ее нельзя…

Витема перебил:

– При условии, что она не забывает своих сыновей. – Он сделал выразительное движение пальцами, словно считал деньги. – То отечество достойно верности, которое платит за любовь. Такое отечество у меня есть. Оно-то и имеет право на мою нежную привязанность.

– Вы говорите это серьезно?

– А вам доводилось видеть серьезных людей, несерьезно относящихся к этому вопросу? – И Витема повторил пальцами то же движение. – Для меня вопрос сводится к тому, чтобы рано или поздно вернуться в географические границы страны, где я родился. Но я хочу вернуться в нее не игрушкой в чужих руках, а господином, а для этого опять-таки есть одно-единственное средство. Без денег все теряет смысл.

– Быть может, с этой точки зрения вы смотрите и на войну? – удивленно спросил Житков.

– В какой-то мере, конечно, – не задумываясь, ответил Витема. – Я знаю, вас и тут беспокоит, так называемая «моральная» или «этическая» сторона. – Он рассмеялся: – Не могу произносить эти слова без кавычек. Подобные категории лишь в той мере и ценны, в какой способны служить нам. А служить они могут лишь будучи абсолютно гибкими, то есть подчиняясь нам же. Значит, и мораль и этику создаем мы сами для себя, приспособляясь к каждому отдельному случаю. И совершенно понятно, что всякого рода морально-этические нормы, мешающие жить так, как хочется, мы придумываем не для себя, а для других. Неужели же шоры, мною самим придуманные, могут помешать мне идти туда, куда я хочу, и так, как хочу? Это было бы просто противоестественно!

Житков сидел нахмурясь, обеими ладонями сжав стакан. Он с трудом заставлял себя слушать, не перебивая.

– Лучше выпьем! – Витема поднял рюмку, любуясь на свет красноватым золотом вермута. – Римляне были ближе нас с вами к правде, пуская в мир бессмертное изречение о местопребывании истины.

Не притронувшись к вину, Житков задумчиво поглядел на Витему.

– Рано или поздно, но вы пожалеете о том, что пошли этим фарватером, – сказал он.

Витема покачал головой.

– В моей жизни бывали случаи, когда я кое о чем жалел. Но ни разу я не раскаивался в своих поступках.

– Не может же быть, чтобы вам не приходилось сомневаться или колебаться!

– Сомневаться – да! Колебаться – никогда! – Витема встал. – Завтра продолжим разговор. Идет?

Встреча на мосту Драконов

Они простились у турникета и зашагали в противоположные стороны.

Выпитый вермут настраивал Житкова на мечтательный лад. Впрочем, это не мешало ему время от времени дотрагиваться до жилетного кармана. Там лежала драгоценная пленка. Он не решился оставить ее в гостинице.

Над городом висел туман. Шары фонарей расплывались тусклыми желтыми пятнами. Фигуры прохожих неожиданно появлялись в нескольких шагах и так же внезапно исчезали.

По мере того как Житков приближался к порту, туман сгущался. Поднимаясь все выше, он повисал над городом. Гигантский матовый колпак вобрал розовое зарево города. Призрачно светились расплывчатые очертания зданий. Портовые краны уходили ввысь, как колонны, поддерживающие свод из непрозрачного стекла. Громче становились грохот и звон, доносившиеся из доков. Как будто, радуясь долгожданной работе, эти молчавшие и пустовавшие кварталы снова оживали по мере повышения температуры Европы, уже сотрясаемой военной лихорадкой. И все же на каждом углу каждой улицы виднелись силуэты нищих. Это были особенные нищие. Здесь, где людям предоставлялось любыми средствами добывать себе пропитание, категорически запрещалось одно – просить милостыню. И нищие стояли молча, с протянутой рукой. Каждый что-нибудь держал на ладони: спичечный коробок, затрепанную открытку, обрывок ленты. Нищий обязан делать вид, будто торгует. Пусть умирает от голода, но и умирать он должен с достоинством: как продавец, а не нищий.

Несколько раз Житкову казалось, что глаза нищих следят за ним чересчур пристально. Может быть, в этих глазах была всего лишь мольба о хлебе?.. Возможно. Однако стоило Житкову отойти, как нищий, мельком глянув ему вслед, на мгновение поднимал над головой руку. Житков не видел ни этого жеста, ни того, что следующий нищий, стоящий поблизости, отвечал тем же движением.

Житков поднялся на узенький чугунный мостик, горбом возвышающийся над каналом Доков. Он любил это место, подолгу, бывало, стаивал тут, рассматривая диковинные чудовища, охраняющие мостик. Сказочные звери – что-то среднее между китайскими драконами и крылатыми египетскими львами – были, вероятно, вывезены из далеких стран.

Когда Житков взошел на мост Драконов, туман поднялся уже настолько, что поверхность воды стала совершенно чистой. В окутывающей канал ночной мгле Житков различал тысячи лодок, барок, катеров. Днем они медленно двигались по воде, теперь же стояли неподвижно. Канал Доков – внутренняя артерия порта – был молчалив и безлюден.

Житков сам не знал, сколько времени стоял здесь, перегнувшись через перила мостика. В воде отражалось сияние поднимавшегося над городом розового купола тумана. И вдруг совершенно ясно Житков увидел тень. Колеблемая ленивыми мутными водами, она извивалась по каналу, как тело огромной змеи.

Житкову показалось, что он видит в ней какое-то сходство с каменными изваяниями, охраняющими мост. Вот блеснула и зубчатая корона, увенчивающая голову змеи…

И тут Житков внезапно понял: это кулак, занесенный над его головой…

Колония призраков

Впоследствии Житкову рассказали, что его выловили из канала около моста Драконов. Замечательным приборам для спасания утопающих, сконструированным в Институте моря, он был обязан тем, что его легкие, успевшие наполниться водой и тиной, снова дышат. Но на голове его навсегда остался след памятного вечера: шрам от удара кастетом.

Житкову передавали, что, пока он лежал без сознания в портовом госпитале, его друг, капитан Витема, приходил его проведать. Однако же когда выздоровевший Житков наконец покинул госпиталь, «Марты» уже не было в порту.

* * *

Однажды – это было накануне намеченного отъезда Житкова, ему доложили, что какой-то парень привез ему письмо и хочет во что бы то ни стало вручить его лично. Выйдя на палубу, Житков увидел в шлюпке под бортом корабля белокурого паренька лет семнадцати. По тому, как уверенно тот подогнал к борту парохода свою шлюпку и вскарабкался по штормтрапу, можно было догадаться, что он очень силен и ловок. Увидев Житкова, парень вытащил из-за пазухи смятый конверт.

– Если хотите, отвезу ответ, – предложил он.

Житков вскрыл конверт.

«От души сожалею (обратите внимание: «я сожалею!»), что не удалось довести до конца разговор, начатый в баре. Вы мне нравитесь. Постараюсь с вами еще встретиться. Самое забавное: процесс моего аппарата оказался обратимым. Из светового спектра могут рождаться колебания со сверхзвуковыми скоростями. Надеюсь, вы понимаете, что это значит? Гендрик Витема».

– Где он? – воскликнул Житков.

– Кто? – удивленно спросил юноша.

– Капитан Витема.

– Не знаю, сударь.

– Ты же получил это письмо от него?

– Письмо дал мне дядя Юстус, сударь.

Житков подумал, что ослышался.

– Кто?

– Боцман Юстус Мейнеш, сударь.

Житков не верил своим ушам.

– Мейнеш жив?..

– Конечно, сударь.

– Ты можешь провести меня к нему?

Юноша, не задумываясь, ответил:

– Нет, сударь.

– Пойдем со мною, – сказал Житков и бегом спустился к себе в каюту.

Юноша следовал за ним. Житков затворил дверь и положил перед юношей несколько банкнот. У юного посланца загорелись глаза.

– Никто не будет об этом знать, слышишь? Никто! Говори: где Мейнеш?

Юноша рассмеялся.

– Капитан-то небось узнает.

– Кто? Какой капитан?

– Витема, конечно.

– Хорошо, – сказал Житков. – Все, что от тебя требуется, – это не оборачиваться, когда пойдешь к дяде Мейнешу. Нас будут разделять сто шагов.

Юноша покачал головой.

– Двести, триста шагов… – настаивал Житков.

– Идите за мною так, чтобы я не мог вас видеть, – нерешительно проговорил наконец парень.

– Как же я тебя тогда увижу?

– Это уж ваше дело…

Деловито сосчитав деньги, он сунул их в карман широких штанов, молча повернулся и побежал к трапу. Житков едва поспевал за ним. С трудом удалось ему спуститься в шлюпку, прежде чем юноша скрылся из виду на своем легком ялике.

Житков греб изо всех сил, то и дело оборачиваясь, чтобы заметить, между какими пароходами пробирается парень. Тот был хорошим гребцом – его ялик делался все меньше и меньше, удаляясь и углубляясь в пролив Девы.

Житков никогда не бывал в этой части бухты. Слышал только, что там, на песчаных дюнах, нашли последнее успокоение старые корабли. Зачем же гребет туда посланец Мейнеша?

На берегу не было видно признаков жилья. С каждой сотней метров становилось все труднее следить за яликом, делавшим быстрые повороты. Он то исчезал за полузатонувшими корпусами кораблей, то неожиданно появлялся по другую их сторону. Житков налегал на весла. Но в тот момент, когда ему показалось, что он вот-вот настигнет ялик, тот совсем исчез.

Житков крикнул.

Напрасно!

Эхо повторило его крик. Казалось, мертвые корабли смеются над Житковым. Потеряв всякую надежду догнать беглеца, он бросил весла и взобрался на палубу первого попавшегося корабля-покойника. Ноги скользили по обомшелой палубе, каблуки вдавливались в прогнившие доски. Он сделал несколько шагов и остановился в изумлении: из полуразрушенной рубки корабля высунулось бледное лицо со всклокоченными волосами.

– Мейнеш! – крикнул Житков. – Юстус Мейнеш!

– Пойди к черту! – услышал он в ответ.

Только по голосу Житков понял, что перед ним женщина. Из двери рубки выползло крохотное существо, похожее на паучка. Это был ребенок с таким же прозрачным, как у женщины, лицом. На палубы соседних кораблей один за другим вылезали страшные, звероподобные люди. Внимательно и молча они глядели в сторону Житкова.

– Мейнеш! – снова крикнул Житков что было сил. – Юстус Мейнеш!

Он перепрыгнул на палубу соседнего корабля и крикнул еще раз:

– Где Мейнеш?

Высокий тощий призрак со всклокоченной рыжей бородой, в жалких лохмотьях, радостно спросил:

– Вы агент?

Житков не сразу понял вопрос. Потом сообразил, что его приняли за агента по вербовке матросов. Хотел ответить, но было уже поздно. Рыжебородый визгливо кричал что было сил:

– Агент приехал!.. Агент!

Из всех щелей на палубы вылезали люди. Худые, бледные, с давно небритыми лицами, со свалявшимися, как пакля, волосами, они прыгали с палубы на палубу, направляясь к Житкову.

В воздухе стоял многоголосый крик: «Агент! Агент!»

– Я не агент! – пытался перекричать толпу Житков.

Но все новые люди спешили к нему с отдаленных концов кладбища – по кораблям, по отмелям, вброд.

– Агент! Агент!

Житков поднял руку.

– Я ищу боцмана Юстуса Мейнеша, – крикнул он. – Плачу тому, кто найдет Мейнеша.

Рыжебородый пробился вперед и, глядя на Житкова злыми глазами, спросил:

– Говорите толком: нужны вам люди?

– Нет, – сказал Житков и собрался повторить свое предложение, но пронзительный свист не дал ему говорить. Свистели все: мужчины, женщины. Дети попросту неистово визжали. Толпа наступала на Житкова, заставляя его пятиться. Он перепрыгнул на судно, к которому пристал, поспешно отвязал свою шлюпку и навалился на весла. Вслед ему несся ураган свиста, летели поленья, ржавые нагели…

Поединок на трапе

Житков миновал последнее мертвое судно. Могучий ствол тяжелого бушприта протянулся над его головой – и он увидел потускневшее золото полустертой надписи: «Марта Вторая».

От неожиданности он даже перестал грести. Баркентина «Марта Вторая»!.. Уж не здесь ли скрывается старый Юстус Мейнеш?

Сильными ударами весел Житков погнал шлюпку в темное пространство, отделяющее «Марту» от соседнего корабля. Его зрение не сразу освоилось с полутьмой, царившей в этом зловонном морском переулке. Послышался отчетливый стук мотора. Стройный корпус моторного катера покачивался у трапа «Марты Второй». В катере сидел Мейнеш и белокурый юноша, тот самый, что привез записку. Житков что было сил погнал шлюпку и вскочил на решетчатую ступеньку трапа. Его глаза встретились с глазами боцмана. На борту «Марты» послышались шаги. Житков поднял голову: капитан Витема быстро и легко сбегал по трапу. За ним, грациозно перебирая лапами, спускался великолепный розовый боксер.

– Здравствуйте, дорогой. Рад видеть вас снова здоровым, – сказал Витема с приветливой улыбкой и протянул руку.

Житков не принял ее. Витема нахмурился, но все еще спокойно проговорил:

– Когда подобное случилось со мною впервые, я был озадачен. Это показалось мне даже неприятным. Но с тех пор я многому научился. Такие вещи перестали меня смущать, и я…

Житков резко прервал его:

– Верните похищенные документы!

– Ах, вы вот о чем! – воскликнул Витема. – Ну, это длинный разговор. Я еще не все в них понял. – И сказал, обращаясь к Мейнешу: – Можешь отправляться, боцман.

Мейнеш глядел на него исподлобья и не двигался. Он заметно колебался.

– Ты слышал? – повторил Витема.

– Когда прикажете прибыть за вами? – глухо спросил боцман.

– Ты мне не понадобишься! – ответил Витема и улыбнулся Житкову. – Надеюсь, не откажетесь подбросить меня на вашей шлюпке. О, совсем недалеко. Кстати, поговорим без свидетелей.

– Разве «Марта» еще не в море? – невольно вырвалось у Житкова.

– Давным-давно! Но я вернулся. Были кое-какие дела. Я забыл вот это. – С этими словами Витема вынул из-за спины и поднял над головой Житкова толстую черную трость с набалдашником из слоновой кости. Житков вздрогнул: разве не точно такую трость он видел в руках Бураго?

Витема проводил взглядом катер, увозивший боцмана и юношу. Стук мотора стих в отдалении.

– Я к вашим услугам, Житков.

Вместо ответа Житков направил в грудь Витемы дуло пистолета, однако прежде чем он успел произнести хотя бы слово, послышалось яростное рычание.

Толчок в грудь опрокинул Житкова навзничь. Падая, он нажал спуск. Раздался выстрел. Житков увидел, как по другую сторону трапа, судорожно ловя рукою воздух, падает в воду капитан Витема.

В следующее мгновение Житков окунулся в воду, тщетно пытаясь освободиться от вцепившегося ему в грудь боксера.

Глава четвертая. Происшествие на «Клариссе» «DW-3417»

Уличное движение было в разгаре, когда таксомотор под номером «DW-3417» влился в поток автомобилей на Потсдамерштрассе. Машина шла со стороны Штеглица. Она, как две капли воды, походила на десятки и сотни таксомоторов, движущихся в том же самом направлении, теми же порывистыми толчками, обусловленными миганием красных и зеленых огней светофоров. Тот же обшарпанный зеленый кузов, та же черно-белая полоска вдоль корпуса; такая же потертая кожаная фуражка на голове шофера, как у сотен и тысяч шоферов, ведущих свои такси.

Во всех такси были пассажиры. Один, двое, трое. Для шоферов все они были одинаковы, все безразличны, если платили за проезд и если с ними ничего не случалось в машинах: не падали в обморок, не умирали, не забывали краденых вещей или чемоданов с расчлененными трупами.

В тысячах такси ехали тысячи пассажиров. Шоферы не запоминали их лиц.

Прохожие не смотрели на шоферов, если таксомоторы ни на кого не наезжали; полицейские на перекрестках не замечали ни пассажиров, ни шоферов, ни номеров машин, если не нарушались правила движения или не происходило катастроф. И едва ли для случайного наблюдателя было что-нибудь особенное в седоке, откинувшемся на подушку таксомотора «DW-3417». Одет он был в элегантное серое пальто явно не немецкого происхождения: очень уж добротным выглядел материал. И во всем его облике было что-то отличавшее его от немцев. Может быть, прямой и смелый взгляд, какого почти не встретишь у немцев после января 1933 года.

Пассажир был погружен в задумчивость. Руки в желтых перчатках толстой свиной кожи спокойно лежали на трости с большим крючком рукояти.

По-видимому, у этого иностранца не было знакомых среди представителей делового Берлина, наводнивших в этот час улицы коричневой столицы. В то время как пассажиры такси и автобусов и просто прохожие то и дело притрагивались к полям шляп, довольно хмуро, но неуклонно выполняя долг приветствия знакомых, седока таксомотора «DW-3417» никто не приветствовал, да и сам он ни разу не поднес пальцев к шляпе.

В этом городе, сотрясаемом лихорадкой военной конъюнктуры, не было никого, кто отвлек бы внимание Найденова дружеским кивком. Он был здесь чужим. И он мог без помех думать о чем угодно.

А подумать было о чем. Все, казалось, шло вначале хорошо! Командировка сулила успех. Фирма, для переговоров с которой он приехал в Берлин, охотно брала на себя изготовление ответственной детали к его прибору. Найденов согласился на заказ этой детали иностранному заводу. Секрет изготовления стекла, поглощающего инфракрасные лучи, принадлежал одной немецкой фирме, – и именно поэтому Найденов вместе со своей женой и ассистентом Валентиной Александровной Найденовой-Бураго оказался в Берлине.

Его переговоры с фирмой близились к завершению, когда дирекция неожиданным заявлением поставила его в затруднительное положение. Для принятия заказа фирма должна ознакомиться с чертежами всего найденовского прибора.

Разумеется, Найденов не мог на это пойти: прибор представлял государственную тайну. Даже назначение линз, заказанных немецкой фирме, должно было оставаться секретом. И у Найденова создалось впечатление, что дирекция получила соответствующие указания от каких-то органов германского правительства. Немцы, без сомнения, хотели сделать попытку выведать у Найденова тайну изобретения.

Сегодня произошел окончательный разрыв. Найденов отказался сообщить фирме подробности своей конструкции, а немцы отказались принять заказ на оптику.

Ну что же, придется взяться за дело самим и налаживать производство такого стекла в Союзе. Большая оттяжка, правда, но нет худа без добра…

Погруженный в свои мысли, Найденов не заметил, как таксомотор неожиданно свернул с Потсдамерштрассе в более темную, узкую улицу. Еще несколько поворотов, – и стены домов чуть не вплотную придвинулись к машине.

Найденов удивленно огляделся. Прежде чем он успел спросить, зачем они заехали в эту трущобу, машина остановилась. Шофер обернулся и, притронувшись к козырьку, пробурчал:

– Заехал взять масла… Всего одна минута.

– Почему вы не сделали этого у любой колонки?

– Зачем же переплачивать? – усмехнулся шофер, быстро вышел из машины и толчком ноги отворил дверь лавчонки, ответившую усталым звоном колокольчика.

Прошло не больше двух минут. Шофер появился с жестянкой в руке.

– Позволите поставить здесь? – сказал он и, не ожидая ответа, отворил дверцу пассажирского отделения и поставил жестянку в ногах Найденова.

– Вы не будете заливать масло в мотор? – осведомился Найденов.

– Не стану вас задерживать, – ответил шофер и, усевшись на свое место, рывком тронул машину.

От толчка жестянка опрокинулась. Найденов наклонился, чтобы поднять ее, но тут же почувствовал, что уже не в силах выпрямиться. Тело не подчинялось воле, голова кружилась, к горлу подступала горькая, тошнотная муть.

Найденов хотел приказать остановиться, но слова застряли в горле, и он без чувств повалился на пол таксомотора.

* * *

…Найденову показалось, что он тотчас же и очнулся, но, к своему удивлению, он увидел, что находится не в автомобиле, а на каком-то диване в маленькой комнатке. По ее стенам тянулись полки, заваленные мелочным товаром. Сквозь приотворенную дверь виднелось тесное помещение лавчонки.

Глаза Найденова встретились с внимательным взглядом толстухи, стоявшей за прилавком и поглядывавшей в его сторону. Заметив, что Найденов очнулся, она шагнула в комнатку.

– Ай, ай, ай! – Толстуха сокрушенно покачала головой. – Такой молодой человек – и так дурно ведет себя!

Найденов удивленно глядел на нее.

– Кто откажется от угощения? – сказала она. – Но нужно же знать меру… Выпейте-ка воды. – Она протянула ему стакан.

Найденов отстранил стакан, хотя ему очень хотелось пить. У него болела и кружилась голова, из желудка поднималась тягучая муть.

Толстуха рассмеялась.

– Да вы не бойтесь, это не отрава! – и в доказательство она выплеснула воду из стакана в раковину и тут же наново наполнила его из-под крана.

Найденов с жадностью выпил и почувствовал некоторое облегчение. Вспомнил жестянку с маслом, вспомнил свой обморок. Превозмогая слабость, он поднялся с дивана.

– Где шофер? – спросил он.

– Шофер? – Толстуха снова рассмеялась. – Полчаса ждал, что вы придете в себя. Не хотел уезжать. На счетчике было больше трех марок. Но я-то сразу увидела, что вы не так скоро проснетесь. Я ему заплатила. Три марки сорок. Ведь я имею дело с почтенным господином? Мои денежки не пропадут?

Первым побуждением Найденова было позвонить в советское посольство. Но все, что он мог сказать, было слишком неопределенным.

– Три марки сорок, сказали вы? – спросил Найденов и полез в карман, чтобы расплатиться с хозяйкой лавки.

– Именно так, майн херр.

С рукой, опущенной в карман пиджака, Найденов на мгновение замер.

Торопливо ощупал другие карманы и понял: все они были обысканы. Бумажник, записная книжка, деловые письма, – все лежало не в том порядке, как прежде.

– Не угодно ли пачку папирос? Есть сигары, – любезно улыбнулась лавочница.

– Шофер заплатил за взятое у вас масло?

Выражение удивления на широком лице лавочницы показалось ему совершенно искренним:

– Масло? Какое масло, майн херр?

– Смазочное масло для автомобиля.

– Я не торгую маслом, – сказала лавочница и опять, как прежде, сокрушенно покачала головой. – Ай, ай, – укоризненно пробормотала она.

Найденов хотел взглянуть на лавку снаружи, чтобы убедиться, та ли это самая, перед которой остановилось его такси. Он распахнул дверь, и над головой жалобно звякнул медный колокольчик. Найденов ясно вспомнил этот усталый, дребезжащий звон. Подумав с минуту, он поглядел на номер дома и поспешно зашагал к повороту на более светлую улицу.

Берлинский экспресс

Весь вечер Найденов чувствовал себя нездоровым, но все же ничего не сказал жене о приключении в такси. Врач, вызванный Валей, нашел признаки отравления. Подумав, Найденов решил не поднимать шума, не посоветовавшись с посольством. Он даже отказался от намерения говорить о происшествии по телефону и заснул, решив начать завтрашний день с посещения посольства.

Ночью Найденова разбудил бесцеремонный стук в дверь. Включив свет, он увидел, что часы показывают три. Валя была не на шутку встревожена. Испуг ее усилился, когда она услышала, что дверь требуют отворить именем полиции.

Один из агентов в штатском, сопровождаемый охранниками в черных мундирах, предъявил ордер на обыск в номере, который до Найденова якобы занимал какой-то обладатель голландской фамилии. Протест Найденова не возымел никакого действия. Полицейские все перевернули вверх дном. Особенно жадно набрасывались они на то, что мало-мальски походило на чертежи или математический расчет. Кое-что тут же, без стеснения, сфотографировали.

Когда не осталось ни одной не обысканной щели, начальник шайки позвонил куда-то по телефону и, к удивлению Найденовых, принялся тут же рассыпаться перед ними в извинениях.

– О, какая досадная ошибка! – бормотал он. – Если бы вы надоумили нас сразу позвонить по телефону, не пришлось бы волновать фрау. Да и мы не проделали бы столько напрасной работы. О, как неприятно!..

Найденовы молчали. Они понимали, что все это – не более чем грубая комедия. Таково же было и мнение товарищей из посольства, с которыми наутро посоветовался Найденов. Но учинять формальный протест было бессмысленно: полиция признала свою ошибку и уже принесла извинения. Из всего этого нужно было сделать лишь один вывод: немцы решили овладеть тайной Найденова.

В таких условиях его пребывание в Германии не только теряло смысл, но и становилось опасным. Немцы могли предпринять еще не одну попытку ознакомиться с бумагами Найденова, или, поняв, что описаний прибора у него нет, попытаться сделать то, что столь характерно для методов нацистской разведки, – овладеть самим обладателем секрета.

Да, нужно было немедленно уезжать.

После обсуждения всех вариантов поездки выяснилось, что в связи с военными обстоятельствами прямой путь в Москву через Варшаву на несколько дней закрыт для всех кроме самих немцев. Поэтому посол решил, что Найденов поедет до ближайшего немецкого порта, а там пересядет на какой-нибудь иностранный пароход, идущий на восток. Изучение расписаний различных компаний показало, что удобнее всего будет «Кларисса». Принадлежащая нейтральной компании, «Кларисса» на следующий день должна была уйти из Германии в Финляндию с заходом в Данию.

По телеграфу заказали каюту, и ночной экспресс увез супругов Найденовых из Берлина.

* * *

Казалось маловероятным, чтобы немцы сделали попытку схватить Найденова в пути. И все же он решил принять меры предосторожности и, чтобы разбить внимание немецкой агентуры, взял себе и Вале места в разных купе.

Едва он уселся у окна, как в дверях купе показался пассажир, отыскивающий свое место. Найденов ни минуты не сомневался: это место окажется в его купе. Так оно и вышло. Сличив свою плацкарту с номером над диваном, пассажир уселся напротив Найденова.

Охота началась.

Заботливость, с которой незнакомец поспешил закрыться листом газеты, заставила Найденова мысленно рассмеяться. Впрочем, он успел отметить, что в его спутнике нет ничего, специфически присущего немецким шпикам. На этот раз немецкая разведка избрала вполне приличного на вид агента, да и маскарад его был проведен с заслуживающей похвалы тщательностью: по костюму, темному и вполне корректному, его можно было, скорее всего, принять за пастора…

Раза два Найденов выходил в коридор, но его спутник не обнаружил к этому ни малейшего интереса. Ночью, взяв умывальные принадлежности, Найденов отправился в туалет, а вернувшись, опять застал своего спутника в той же напряженной позе, выдающей явно преувеличенный интерес к газете.

«Что они замыслили?.. Нужно быть готовым ко всему», – подумал Найденов и, не без сожаления отбросив мысль о том, чтобы поспать, раскрыл книгу. Но чтение не шло на ум. Найденов невольно искоса поглядывал на молчаливого соседа, чья неимоверная выдержка могла хоть кого вывести из себя. Оставалось ждать, что вот-вот отворится дверь, и, пользуясь шумом мчащегося поезда, банда гестаповцев покончит с ним.

Стараясь ни на секунду не поворачиваться к соседу спиной, Найденов снова вышел в коридор. Едва он притворил за собой дверь, как из соседнего отделения показалась голова Вали. Найденов понял, что жена прислушивается к каждому шороху в его купе, к каждому шагу в коридоре.

Он с нежностью взял Валину руку.

– Почему не спишь?

Тревожный взгляд жены остановился на его лице.

– Неужели я могу уснуть?

– Спи, дорогая, – прошептал он, стараясь улыбнуться. – Я хочу побыть на площадке. И… не выглядывай в коридор, если услышишь какой-нибудь подозрительный шум… Спи, – ласково повторил он. – Все идет лучше, чем я ожидал.

Валя с неохотой притворила дверь. Найденов постоял перед ее купе и вышел в тамбур.

Мимо окна проносились последние немецкие станции. Поезд мчался с такой скоростью, что огоньки сливались в огненные линии или неожиданно вспыхивали и тотчас угасали, как проносящиеся за стеклом искры.

Наконец Найденов решил, что достаточно долго искушал судьбу, стоя в этом опасном месте. Когда он снова вошел в коридор, ему показалось, что кто-то поспешно юркнул в дверь на противоположном конце вагона. Может быть, осмотрев его саквояж, гестаповец убегал? Найденов тихонько отворил дверь купе: агент был на месте! Словно в изнеможении, он привалился к стене в своем углу и накрыл лицо газетой. Черный котелок его скатился на пол. Он спал крепким сном утомленного человека. Найденов решил, что этого агента оставили только для присмотра за ним, а тот, уверенный в том, что его поднадзорный не сойдет с поезда до самой границы, решил отдохнуть.

Сняв с крючка пальто и трость и взяв из сетки саквояж, Найденов уже в следующее мгновение был в купе жены. Валя даже не старалась скрыть овладевшее ею радостное волнение. Она уронила голову ему на колени, и скоро Найденов услышал ее ровное дыхание. А там и сам он впал в усталое забытье.

Найденов не слышал, как к покинутому им купе приблизились чьи-то осторожные шаги, не видел, как кто-то заглянул в купе и, убедившись в том, что спутник Найденова сидит в прежней позе, запер дверь железнодорожным ключом. По-видимому, отсутствие Найденова его нисколько не интересовало.

Пастор Зуденшельд дает показания

Валя и Найденов, укрытые пледами, лежали в креслах на деке «Клариссы» и любовались белесым простором Балтийского моря. Берега негостеприимной Германии остались далеко на юге.

– Даже не верится, что можно снова свободно дышать, не думать об угрожающих тебе опасностях, – говорила Валя. – Ведь мы не слышали в Берлине ни одного открыто враждебного слова; никто не дал понять, что дурно относится к нам или к нашей стране, а между тем я была уверена, что каждый обращенный на нас взгляд любого официального лица скрывал неприязнь…

– Хорошо все, что хорошо кончается. Послезавтра – Финляндия, а там советский теплоход, и – мы дома. Наверно, нас ждет уже целая куча писем от Житкова. Удивительно, что он ни разу не написал.

– По-видимому, не хотел писать из-за немецкой цензуры.

– Интересно, чем же кончилось плавание на «Архангельске»?

Заметив приближающихся людей. Валя умолкла. К ним двигалась целая процессия во главе с помощником капитана. Найденов не знал финского языка, и потому не мог понять того, что сказал помощник какому-то здоровенному детине в штатском:

– Только, пожалуйста, без шума, чтобы не возбуждать разговоров среди пассажиров.

– Шум не нужен ни нам, ни этому субъекту, – ответил штатский и, подойдя вплотную к Найденову, бесцеремонно положил руку на его плечо.

Найденов сделал гневное движение, но почувствовал, что рука финна крепко впилась в него. К тому же Найденов заметил, что другой рукой тот наводит на него револьвер, не вынимая его при этом из кармана пальто.

Да, шум действительно ни к чему не мог привести, и потому, не меняя позы, Найденов спросил по-немецки:

– Кто вы такой и что вам нужно?

– Государственная полиция, инспектор Венсторп, – несколько смущенно пояснил помощник капитана.

– Какая полиция? – удивился Найденов.

– Вам придется последовать за ним, – сказал помощник капитана.

– Тут очевидное недоразумение, – негромко, но внушительно произнес Найденов.

– Каждый из вас прикидывается девицей, впервые идущей к причастию, – насмешливо сказал Венсторп.

Найденов взглянул на встревоженную Валю.

– Не волнуйся, пожалуйста. Я сейчас вернусь. Какая-то чепуха, – сказал он и последовал за помощником капитана.

Они вошли в капитанский салон, и дверь захлопнулась. В этот же миг за спиной Найденова что-то звякнуло, и он ощутил на запястьях холодную сталь наручников, которые ловко защелкнул прятавшийся за дверью помощник Венсторпа, по имени Майерс.

Найденов невольно напряг все свои силы, натягивая цепь. Венсторп засмеялся.

– Ну, ну, не испытывай прочность своих костей, – пробормотал он.

Найденов старался трезво оценить положение. Немцам удалось схватить его руками местной полиции. Значит, прежде всего нужно, чтобы Валя снеслась с советским посольством в Хельсинки.

– Господин капитан, – обратился он к молча стоявшему в стороне капитану «Клариссы», – поскольку все это произошло на вашем судне, я требую объяснения от вас.

Капитан вынул изо рта сигару и, глядя на ее тлеющий кончик, смущенно проворчал:

– Чертовски неприятно! Я и сам никак не думал… И если бы ваша жертва не опознала вас, я бы ни за что не поверил…

Он протянул Найденову бланк радиограммы. Любекская полиция сообщала, что в купе берлинского экспресса, прибывшего в Любек накануне утром, был найден некто Зуденшельд, кем-то усыпленный и обысканный.

– Вот оно что! – вырвалось у Найденова.

Дальше в депеше говорилось, что если пострадавший Зуденшельд опознает своего подозрительного спутника, такового следует арестовать при содействии полиции ближайшего порта и доставить в Германию.

– К счастью, не пришлось ждать ближайшего порта, – со смехом сказал Венсторп и самодовольно ткнул себя пальцем в грудь. – Тут оказался я. А из моих рук ты уж не ускользнешь.

– Не понимаю, о каком пострадавшем тут говорится, – сказал Найденов. – Если бы он был здесь, этот Зуденшельд, то, наверно, не отказался бы подтвердить…

– Старый прием, приятель, – сказал Венсторп. – Но на этот раз он тебе не поможет. На твое горе господин Зуденшельд здесь. – И Венсторп обратился к капитану: – Разрешите пригласить пастора?

Через несколько минут капитан и офицеры почтительно поднялись навстречу входящему пастору. Найденов узнал в нем… своего ночного спутника.

«Ловко подстроено!» – подумал Найденов, удивляясь тому, как своевременно его молчаливый спутник по экспрессу Берлин – Любек оказался на «Клариссе».

Между тем пастор, опираясь на руку стюарда, с трудом дошел до кресла и опустился в него с болезненным стоном.

– Узнаете ли вы его, господин пастор? – спросил Венсторп.

Взгляд темных спокойных глаз Зуденшельда показался Найденову проницательным и полным человеческого достоинства. На какой-то момент Найденов даже усомнился – действительно ли перед ним шпик гестапо?

– Это он, – спокойно проговорил пастор.

– Объясните, как все случилось, – сказал Венсторп.

Зуденшельд подумал немного и принялся не спеша рассказывать. Найденов обратил внимание на то, что, с трудом начав говорить по-фински, этот пастор поспешил перейти на немецкий язык.

– Я сразу заметил, что этот человек следит за мною, – говорил Зуденшельд. – Не стану объяснять вам, почему, но у меня были основания опасаться кое-кого. Я вез очень… ценные бумаги. Этот человек несколько раз выходил из купе. Каждый раз, как он возвращался, я ждал, что вместе с ним в купе ворвутся его сообщники и нападут на меня. Вы хорошо понимаете, господа, в той стране, где мы находились, можно было ждать чего угодно. – При этих словах он поглядел на офицеров «Клариссы». Те молча кивнули. – Я готовился к защите, хотя отлично понимал, что ничего не смогу сделать. И вот, незадолго до прибытия в Любек, он, – Зуденшельд указал рукой на Найденова, – снова ушел. А через несколько минут дверь отворилась. Это было сделано так бесшумно, с такой ловкостью, что я не сразу заметил образовавшуюся щель, а когда обернулся, было уже поздно. На лицо мне упало что-то мягкое, похожее на мокрую вату. Я тотчас потерял сознание и больше ничего не помню. Говорят, что меня так и нашли без чувств, когда поезд прибыл в Любек. Мое лицо было накрыто газетой. Купе оказалось запертым снаружи. Интересно и то, что никто не обратил на меня внимания на границе. Немцы столь тщательно проверяют паспорта, но отпереть мое купе немецкая полиция почему-то не сочла нужным.

– Теперь вы не сомневаетесь в том, что перед вами ловкий малый? – удовлетворенно сказал Венсторп капитану.

Тот с хмурым видом пожал плечами, а Зуденшельд добавил:

– Ко всему этому могу добавить: пока я был без чувств, меня тщательно обыскали. Даже подкладка пиджака оказалась вспоротой. Преступник искал бумаги.

– И похитил их?

– К счастью, нет, – сказал Зуденшельд. – Может быть, кто-нибудь спугнул его, а может быть, он убедился в том, что их… при мне нет.

– Надеюсь, капитан, – сказал Венсторп, – что на вашей «Клариссе» найдется надежный уголок, где можно поместить эту птичку?

Посоветовавшись с помощником, капитан приказал показать Венсторпу помещение для пленника.

– У вас есть оружие, капитан? – спросил Венсторп с порога. – А то эти господа способны на что угодно, даже с таким украшением на руках. Ведь он русский!..

От Найденова не укрылось, что при слове «русский» пастор вскинул голову. В его темных глазах, внимательно уставившихся на пленника, загорелся огонек.

– Вы русский? – спросил он, когда Венсторп ушел.

Найденов пожал плечами и промолчал.

– Русский! – повторил Зуденшельд и покачал головой.

Найденову показалось, что в выражении его строгого лица появилось сострадание.

– Когда-то я изучал русский язык, – сказал Зуденшельд. – Разделяю ваше удивление. Вы не из тех русских, которые могут меня понять.

Покосившись на капитана «Клариссы», Найденов спросил по-русски:

– На какой язык вы могли бы перейти, чтобы нас не поняли?

С трудом подбирая слова и коверкая ударения, Зуденшельд отвечал по-русски же:

– Родной для меня язык норвежский, но едва ли вы…

Найденов тут же ответил по-норвежски:

– Я не блестяще владею этим языком, но…

– О! – удивленно прервал его Зуденшельд. – Вы излишне скромны. Отличное произношение! Даже трудно поверить, что вы… не норвежец.

– У нас слишком мало времени, – торопливо продолжал Найденов. – Заинтересованы ли вы в том, чтобы я оказался в руках финской полиции?

– Мне совершенно безразлично, от кого вы понесете заслуженное наказание.

– Перестаньте притворяться! – гневно сказал Найденов. – Все равно я вам не верю. Ваша задача – доставить меня в Германию…

– В Германию? – Зуденшельд рассмеялся. – Ну, нет! Добровольно вы меня туда не затащите. Перед вами уже не заключенный лагеря Дахау, а свободный сын норвежского народа. И если моему организму удастся справиться с последствиями отвратительного снадобья, которым вы угостили меня в вагоне, то…

– Послушайте, – перебил его Найденов, – от передачи меня финским властям гестапо так же мало выиграет, как если бы я вообще был на свободе. Советские власти сумеют доказать, что все происходящее – не что иное, как гнусная игра всей вашей шайки.

По мере того как он говорил, лицо Зуденшельда выражало все большее удивление. Он покачал головой:

– Вашей умелой игрой вы не убедите меня в том, что действовали не по указке гестапо. Никому, кроме черной команды, мои бумаги не были нужны.

Найденов чувствовал, что голова у него идет кругом. Подчиняясь желанию верить этому человеку, он сказал:

– У нас одинаково мало оснований верить друг другу. Идите к моей жене, ничего не бойтесь. Впрочем, вы ведь ничем и не рискуете на этом пароходе. Моя жена сумеет убедить вас в том, что советские граждане не занимаются грабежами в поездах.

Пересиливая слабость, Зуденшельд поднялся с кресла и сделал шаг к Найденову. Его глаза горели. Он хотел что-то сказать, но дверь распахнулась, и появился торжествующий Венсторп.

– Милости просим! – весело крикнул он с порога. – Клеточка готова.

Из-за спины Венсторпа выскочил его помощник Майерс и, схватив Найденова за короткую цепочку наручников, грубо дернул.

Ботинки норвежского пастора

Прошло несколько часов с тех пор, как Найденов оказался в плену. Валя сделала попытку увидеть мужа, но добилась лишь того, что капитан изложил ей причину ареста. Она поняла, что это не простое недоразумение, а ловушка, подстроенная немцами, решившими сделать свое темное дело, – заполучить Найденова руками финнов, не навлекая подозрений на немецкие власти. Поняла она и то, как трудно, находясь здесь, на борту чужого парохода, распутать этот узел.

Решив уведомить о случившемся советских дипломатических представителей, Валя принялась за составление радиограммы. Несколько заполненных бланков уже лежали перед ней на столе, когда раздался осторожный стук в дверь. В каюту вошел пастор. Заметив, что он с трудом держится на ногах, Валя предложила ему кресло. Он некоторое время молчал, уронив голову на руки.

Валя терпеливо ждала. Наконец он поднял голову и негромко, но отчетливо сказал по-русски:

– Часть того, зачем ваш муж послал меня сюда, я уже узнал. – Он положил руку на только что написанные Валей телеграммы, адресованные советским послам в Германии, Дании, Швеции. – Мне достаточно этого доказательства: ваш муж не имеет отношения к нападению на меня.

Только тут Валя поняла, что перед ней – молчаливый спутник Найденова, гестаповец. Не сдерживая гнева, она крикнула:

– Вон!.. Сию же минуту вон!..

Зуденшельд не шевельнулся, только брови его строго сошлись.

– Мы еще не выяснили второго обстоятельства, о котором просил ваш муж, – спокойно сказал он, нагнулся и стал расшнуровывать свой высокий ботинок, – такие носят охотники. Не обращая внимания на удивление Вали, пастор разулся и запустил руку в голенище. Послышалось отчетливое щелканье, словно отскочила тугая пружина. Когда подошва вместе с каблуком свободно отделилась от ботинка, Зуденшельд достал из-под нее маленький резиновый бумажник. Из него он извлек несколько листков тончайшей шелковой бумаги.

– Вот за чем они охотились, – сказал он, глядя на Валю. – Я вынужден показать это, чтобы рассеять ваши подозрения. Между нами все должно быть ясно… Прочтите.

Он протянул ей один из листков. Не веря глазам, Валя перечла его дважды.

– Но ведь вы… не англичанин? – воскликнула она.

– Нет, – с улыбкой сказал пастор.

– Тогда я ничего не понимаю.

– Видите ли, – пастор на секунду задумался, испытующе глядя на Валю, – если бы я был уверен…

– О, я умею молчать! – поняв его заминку, прошептала Валя.

Зуденшельд рискнул. Он и сам бы не мог сказать, почему доверился этой незнакомой русской женщине. С видом, который говорил, что он решил быть до конца откровенным, пастор указал Вале на кресло против себя.

– За мною охотились, – негромко начал он. – Очутившись в купе наедине с вашим мужем, я счел его за агента гестапо. У меня с этой бандой серьезные счеты. И когда я узнал, что этот агент последовал за мною на «Клариссу», то решил воспользоваться нейтральной почвой и попытаться отделаться от него. Хотя бы на время, нужное, чтобы ускользнуть из-под наблюдения немцев и выполнить возложенное на меня задание. Откровенность не входит в наши обычаи, но… на этот раз целесообразно нарушить обычай. В вас и в вашем муже я вижу союзников. За мною следят немцы. Это так же верно, как то, что мы с вами говорим. Может быть, вы поможете пустить их по ложному следу. Тем более что некоторым образом это касается и вас, русских…

– Каким образом?

– Мне, видите ли, нужно пробраться на один остров, занятый теперь немцами. По некоторым данным, они упрятали там вашего соотечественника, в судьбе которого мы так же заинтересованы, как и ваше правительство.

– Кто этот человек?

– Этого я вам сказать не могу. Скажу только, что это ученый, решающий одну очень важную военную проблему. Он похищен немцами. Мы совершенно, правда, случайно напали на его след и сможем оказать услугу вам, русским.

– Кто же это? – с тревожным предчувствием еще раз спросила Валя.

– Это тайна не принадлежит мне.

– Значит вы… едете на этот остров? Но… ведь он же, по вашим словам, занят немцами…

– Ну, это не такое уж большое препятствие, – с улыбкой сказал пастор.

– Но ведь Англия воюет с Германией, а у вас, вы говорите, английские бумаги?

– Конечно, если вы сейчас протелеграфируете немецким властям все, что узнаете от меня, мне едва ли удастся попасть куда-нибудь кроме как на тот свет. Но… если этого не случится, я надеюсь высадиться в Норвегии. Там друзья помогут мне найти дорогу на остров Туманов.

– Остров Туманов?.. Остров Туманов… Я что-то слышала об этом острове.

– Может быть, мне придется попасть туда уже не пастором, а матросом Педерсеном или торговцем Кнудсеном, – не знаю. Но я там буду!

– А если норвежцы вам не помогут? – наивно спросила Валя.

– О, нет! В их интересах переправить меня туда.

Зуденшельд протянул Вале другой листок из тех, которые были вынуты им из тайника, и Валя с удивлением прочла письмо, адресованное Союзом норвежских патриотов тайной боевой организации острова Туманов.

– Видите, – сказал пастор, – я не собираюсь быть там только ищейкой или наблюдателем. Кое-что я должен сделать и для жителей острова.

– Но ведь это же план восстания!

– А вы сомневались в том, что норвежцы помогут мне попасть на остров.

С этими словами пастор спрятал свои листки в тайник. Щелкнула пружина. Зуденшельд надел и тщательно зашнуровал ботинок.

Глаза Вали загорелись радостью.

– Значит, вы можете сказать финнам, что они ошиблись, и Александра освободят?

– Я сейчас же иду к инспектору Венсторпу. Скажу, хотя боюсь, трудно будет, сохранив репутацию нормального человека, уверить его в том, что я ошибся.

Валя с нетерпением ждала возвращения Зуденшельда. Наконец часа через полтора в дверь каюты постучали. Валя бросилась отворять, уже представляя себе, что за белой створкой стоит Александр, но увидела стюарда-финна. Он сказал, с трудом объясняясь по-немецки:

– Господин пастор очень плохо себя чувствует… Господин пастор очень просит госпожу прибыть к нему по важному делу… Я охотно провожу госпожу…

Валя последовала за стюардом.

Пастор лежал в постели. При появлении Вали он сделал попытку подняться, но тотчас же снова откинулся на подушки. Валя поняла по его жесту, что он просит запереть дверь. Она набросила крючок. Ей трудно было сдержать нетерпение. Но пастор лежал с видом крайней усталости, и она лишь вопросительно глядела на него. Наконец он негромко сказал:

– Венсторп упрям, как пень, – настоящий финн, хоть у него и голландская фамилия. Плохо то, что я клялся, будто опознал преступника, а через час с той же уверенностью стал утверждать, будто ошибся.

– Он не хочет его освободить?

Пастор вздохнул.

– Я пробовал уговорить его, предлагая взять арестованного под залог, – напрасно!

Валя опустила голову на грудь. Пастор осторожно прикоснулся к ее волосам.

– Не нужно отчаиваться. Дайте мне немного отдохнуть, и я снова сделаю попытку. Поговорю с капитаном, пошлю кое-кому радиограммы, сделаю все, что можно.

Взглянув на пастора, Валя увидела, что его веки устало смыкаются. Тяжелая складка легла вокруг рта. Зуденшельд казался спящим. Валя сделала осторожное движение, чтобы встать. Не открывая глаз, он сказал:

– Побудьте здесь. Меня не следует оставлять. То, что им не удалось в поезде, они могут попытаться сделать здесь. Пока я не ступлю на почву Норвегии… Впрочем, даже там, да, даже там… И все же бумаги будут на месте.

Валя послушно села было в кресло, но тут же вспомнила, что на столе в ее каюте так и остались лежать радиограммы.

– Сейчас вернусь, – сказала она, – лишь отправлю радиограммы…

* * *

Отправка радиограмм потребовала больше времени, чем Валя предполагала. Чувствуя себя виноватой в долгом отсутствии, она спешила к пастору. Боясь его обеспокоить, если он уснул, она на цыпочках приблизилась к каюте и без стука осторожно нажала дверную ручку. Каюта была заперта. Валя подумала: пастор, не дождавшись ее возвращения, решил отдохнуть и заперся на ключ.

Она осторожно стукнула раз, другой. Молчание… Она велела стюарду сказать, когда пастор встанет.

– Буду очень рад оказать услугу госпоже, – сказал стюард и услужливо распахнул перед Валей дверь ее каюты. Ей показалось, что в ту же минуту слегка приотворилась и дверь в каюту пастора. Но, вероятно, это действительно только показалось.

Союзник из гестапо

Инспектор Венсторп прохаживался по каюте, удовлетворенно потирая волосатые руки. Он сбросил пиджак и то и дело останавливался около столика, где красовались бутылка дешевого голландского джина и две рюмки. Инспектор не спешил наполнять рюмку своего помощника Майерса, больше заботясь о том, чтобы не пустовала его собственная.

– Здорово он влопался, а? Эдакий стреляный заяц – и дал маху. Небось никак не думал, что пастор окажется тут, – говорил Майерс.

– Да, не повезло голубчику.

– Не нравится мне этот пастор. Вот бы кого пощупать! Тоже птица!

– Ну, ну, – примирительно пробурчал Венсторп, – у вас всегда странные идеи, Майерс. Сходите-ка лучше проведать арестованного.

Майерс послушно поднялся. Он выжидательно уставился на свою пустую рюмку, но Венсторп сделал вид, что не заметил этого взгляда.

Как только шаги Майерса затихли в коридоре, всю веселость Венсторпа как рукой сняло. Он с озабоченным видом вытащил большую записную книжку и, вырвав из нее листок, разгладил своей тяжелой, как утюг, ручищей. Склонив набок голову, принялся старательно писать. Тот, кому удалось бы заглянуть в написанное инспектором финской государственной полиции Венсторпом, был бы немало удивлен. Депеша, содержащая сообщение об аресте Найденова, была адресована не финскому полицейскому управлению, а частному лицу с явно немецкой фамилией. Главным содержанием депеши было не сообщение о поимке преступника, покушавшегося на ограбление в экспрессе, а только то, что пойманный оказался действительно русским. В заключение Венсторп спрашивал, следует ли держать этого русского до возвращения в Хельсинки или передать его в одном из попутных портов тому, кого укажет адресат.

На этом работа Венсторпа не кончилась, хотя, дописывая депешу, он, несмотря на многократное подкрепление своих сил джином, был явно утомлен. За составлением текста последовал еще более тяжкий труд по его зашифровке.

Пока Венсторп работал над депешей, Майерс посетил пароходный буфет и опрокинул в себя стакан грога. Затем он отправился в закоулок, где за железной дверью с тяжелым замком томился Найденов. Майерс отпер каморку и поспешно юркнул за дверь. С минуту он прислушивался и, убедившись в том, что снаружи никого нет, обратился к пленнику:

– Хайль Гитлер!

Найденов молчал. Он старался угадать, какую новую провокацию таит в себе это неожиданное приветствие. Но Майерс тоном закадычного приятеля сказал:

– Этот финский боров втравил тебя в глупейшую историю, геноссе. Хорошо, что нас известили: твой налет в поезде сорвался. Мне поручено сделать здесь то, что не вышло у тебя в вагоне. Я уже произвел первую разведку. Пастор спит, как сурок… – Майерс хитро подмигнул. – Однако как ни простоват этот пастор, пока я не нашел у него даже намека на какие-нибудь бумаги. Придется повторить пробу ночью. Мы позаботимся, чтобы после ужина он покрепче заснул. А теперь, приятель, нужно выручить тебя из лап этой финской тупицы.

Майерс вытащил из кармана фляжку и протянул ее к губам пленника.

Найденов ни за что не поверил бы говорливому агенту, если бы тот не извлек из жилетного кармана ключ и не отпер наручники, сковывавшие Найденова.

– Если дураку Венсторпу вздумается заглянуть сюда прежде, чем он до беспамятства насосется джином, просунь лапы в браслеты. Пусть думает, что все в порядке. А ночью мы что-нибудь придумаем. Если удастся найти бумаги пастора, я тотчас освобожу тебя, и ты поможешь мне доставить их куда следует. Что ж ты молчишь, приятель? Давай лучше выпьем. Хайль Гитлер! – И Майерс первым приложился к фляжке.

Когда Найденов, пересиливая отвращение, тоже глотнул, Майерс спросил:

– Как тебя по правде-то зовут, геноссе?

Найденов сделал таинственное лицо и буркнул:

– Зови меня «Сорок седьмой».

– Ну, ну, со мною ты мог бы быть пооткровенней. Да ладно, только бы не упустить норвежскую ворону. Чертовски опасный коммунист.

– Что ты сказал?! – воскликнул Найденов. – Он коммунист?

– О, это стреляный воробей. Везет важнейшие документы. Проще простого было бы изъять его из обращения вместе с этими бумагами: хлоп – и готово! Море – достаточно глубокая могила для такого субъекта. Но нужно получить бумаги, чтобы знать, кому они предназначаются…

* * *

Через некоторое время Майерс забежал еще разок. Он принес несколько сэндвичей и предупредил, что Венсторп «близок к норме». Найденов воспользовался случаем послать Вале успокоительную записку.

Казалось, все идет как нельзя лучше.

Перед тем как улечься спать, Венсторп, покачиваясь, пришел к месту заточения Найденова. Он пожелал убедиться в целости пленника и потешиться, отпустив по его адресу несколько плоских острот. Найденов терпеливо слушал инспектора. Он был уверен, что вскоре после этого визита появится и его странный союзник Майерс. Однако время шло, а гестаповца не было. Несмотря на крайнее утомление, Найденов не мог сомкнуть глаз. Он прислушивался к каждому шороху за переборками своей железной тюрьмы.

Чуть слышное царапанье в дверь привлекло его внимание.

– Саша… Саша… – услышал он шепот.

Найденов приник ухом к двери.

Валя хотела знать, не может ли она хоть чем-нибудь помочь ему. Майерс, принесший записку Найденова и обещавший прийти через час, исчез. Пастор до сих пор не вышел из каюты и не отвечает на стук. Валя боится, не случилось ли с ним опять чего-нибудь дурного.

– Нужно освободить тебя, – в волнении шептала Валя. – К утру инспектор выспится, и…

– Если бы ты могла добыть ключ!.. Один у Майерса, другой, по-видимому, у Венсторпа.

– Хорошо, попробую, – прошептала Валя, и за дверью стало тихо.

Найденов сбросил наручники и внимательно исследовал место своего заточения. Тесная железная каморка в обычное время служила, по-видимому, складом красок, снастей и других принадлежностей шкиперского хозяйства. Сквозь вентиляционное отверстие в кладовую проникала струйка воздуха и слабый луч света. Ниже этого отверстия виднелся люк, задраенный снаружи.

Найденов соорудил из всего, что попалось под руку, возвышение, по которому добрался до подволока. Отвернув барашки, удерживающие железную крышку вентилятора, и выглянув наружу, он увидел узкий проход, освещенный пыльной лампочкой. Плесень, ржавчина на переборках, мусор – все говорило о том, что сюда заглядывают не часто. В конце прохода виднелась дверь. Найденов просунул руку и нащупал несколько болтов, которыми крепилась крышка люка, закрывавшая ход из этого коридорчика в кладовую, служившую ему тюрьмой. Люк был достаточно велик, чтобы в него пролезть. Если отвинтить эти болты…

Найденов осторожно опустил на место барашки и принялся лихорадочно рыться в хламе, заполнявшем кладовку. Ему нужен был гаечный ключ или иной инструмент, которым можно было бы отпустить болты. От этого сейчас зависела его свобода.

Очень честный стюард

Некоторое время Валя в нерешительности стояла перед каютой пастора. Он так и не отозвался на ее стук.

Быстро оглядевшись, она вынула из кармана ключ от своей каюты в надежде, что, может быть, он подойдет и к каюте пастора, и быстро вставила его в замок. В ту же минуту кто-то тронул ее за локоть. Перед ней стоял стюард. На этот раз он не улыбался. Черты его лица выражали настороженность.

– Госпоже будет очень большая опасность, если она откроет эту дверь, – прошептал он.

Неслышно, точно ноги его вовсе и не касались палубы, он скользнул по коридору к Валиной каюте. Не спрашивая разрешения, отворил дверь и, пропустив вперед Валю, вошел следом.

– Что хочет госпожа от священника?

– Мне нужно с ним поговорить…

Стюард отрицательно покачал головой.

– Госпоже нельзя говорить со священником.

– Что с ним? – встревоженно спросила она.

– В каюте очень дурной человек… – еще больше понизив голос, ответил стюард.

– Почему вы так говорите о пасторе? – спросила Валя.

– Госпожа очень ошибается, я говорю не о пасторе.

– Так о ком же?

– Здесь господин Майерс. Он дурной человек… Я его знаю. Пускай госпожа его опасается.

Неожиданная мысль осенила Валю.

– Вы хорошо знаете это судно?

– Как свой дом.

– Знаете чулан, там, далеко на корме, за машиной?

– В котором заперли вашего мужа?

Валя схватила его за руку:

– Как освободить мужа? Один ключ у Майерса…

– Другой – у инспектора Венсторпа. Инспектор Венсторп совсем пьян. – Стюард хитро ухмыльнулся. – У инспектора Венсторпа нельзя попросить ключ.

– Но вы можете взять платье инспектора для чистки, – сказала Валя. – Ключ, наверно, лежит в одном из карманов.

– Разве можно так дурно поступить с другом человека, который дает мне деньги. Майерс платит деньги, чтобы я следил за пассажирами…

– Сколько вы получили от Майерса?..

– Много, – сказал стюард.

– Я дам больше!

Финн полуприкрыл глаза и губы его зашевелились, словно он что-то подсчитывал.

– Двадцать долларов… – сказал он. И тут же спохватился: – Нет, тридцать долларов.

Ни слова не говоря, Валя отсчитала деньги.

– Скорее!

Стюард схватил деньги, но не двинулся с места.

– Если инспектор лишится ключа, все поймут, что украл его я. Все поймут, что я выпустил русского.

– Мы только отомкнем чулан и тут же положим ключ на место, – сказала Валя.

Финн в сомнении покачал головой.

– Все равно, они все поймут. А я честный человек.

Валя вынула еще десять долларов.

– Хорошо, – решительно сказала она. – Сделайте так, чтобы я сама могла войти в каюту Венсторпа.

По тихим коридорам спящего судна они прошли во второй класс. Перед одной из кают стюард остановился, отпер ее служебным ключом и впустил Валю.

Зеленый свет ночника едва позволял разглядеть внутренность каюты. Вале казалось, что стук ее сердца заглушает храп Венсторпа. Приблизившись к стулу, на котором висела одежда, она быстро ощупала карманы. Вот связка ключей. Который же из них от кладовки? Валя решила взять все. Ведь через несколько минут они будут лежать на месте!

Валя скользнула к двери. В коридоре послышались шаги… Щелкнул замок…

Валя нажала ручку двери: дверь была заперта снаружи. Запереть ее мог только стюард.

Стюард хочет жить

Кто-то уверенно постучал в дверь. Потом сердито дернул ручку.

– Эй, Венсторп, отворите!

Валя по голосу узнала Майерса.

– Послушайте, Венсторп, очень срочное дело! – И полицейский снова постучал.

Валя спряталась за шкаф и оттуда с ужасом глядела на спящего инспектора. Вот он повернулся, перестал храпеть…

– Проснитесь же, Венсторп! – слышалось из-за двери.

– Подите ко всем чертям! – не отрывая головы от подушки, ответил Венсторп.

– Срочное дело!

– Арестант сбежал?

– Не говорите глупостей.

– Остальное меня не интересует! – Венсторп повернулся носом к переборке, и через минуту его храп по-прежнему оглашал каюту.

Майерс еще раз сердито дернул ручку, и Валя наконец услышала его удаляющиеся шаги. Как только они замолкли, замок щелкнул, дверь распахнулась. На пороге стоял улыбающийся стюард.

– Скорее к чулану! – прошептала Валя.

– Пускай госпожа не забудет, что скоро, очень скоро ключ должен быть на месте. Иначе…

Через несколько минут Валя была перед дверью кладовки, отомкнула замок, с усилием потянула дверь. Ей казалось, что на скрип ржавых петель сбежится весь пароход. В испуге прислушалась – все было тихо вокруг. Радостная, распахнула она дверь и отступила в удивлении и страхе: кладовка была пуста. Найденов исчез.

Едва сдерживая рыдания, Валя шла к себе в каюту. Значит, Венсторп перехитрил ее? Все нужно начинать сначала, и прежде всего узнать, куда перевели Найденова.

Поглощенная своими мыслями, она забыла, что обещала вернуть ключи стюарду. Машинально вошла в свою каюту и увидела перед собой… Найденова! Он схватил ее руки и прижал к губам.

– Успокойся, все в порядке! Во всяком случае, до тех пор, пока Венсторп меня не хватится.

В нескольких словах он передал ей свой разговор с Майерсом.

– Ты думаешь, он действительно хотел помочь тебе освободиться? – спросила Валя.

– Он принял меня за своего. Этот Майерс так же интересуется судьбою Зуденшельда, как Венсторп моей. А Венсторпу, в свою очередь, совершенно безразличен пастор.

– Мы должны сделать все, что можем, для спасения Зуденшельда! – воскликнула Валя. – От его прибытия на остров Туманов зависит так много… – Валя рассказала Найденову о документах, показанных ей пастором. – И кроме того… – Она вдруг умолкла, уставившись на Найденова расширенными глазами…

– Что с тобой? – спросил он с беспокойством.

– Я… я не сказала тебе: он говорил об ученом…

– О каком ученом?

– О русском ученом… – Валя рассказала Найденову о таинственном пленнике острова Туманов.

– Ну и что же? – спросил Найденов.

– А вдруг… вдруг это папа? – едва слышно проговорила Валя.

Эта мысль поразила Найденова, но, подумав, он сказал:

– Нет… не может быть!

– А если?..

– Слишком невероятно, Валя. Но так или иначе, нужно помочь пастору.

– Если только мы уже не опоздали. Нужно во что бы то ни стало проникнуть к пастору, прежде чем Майерсу удастся найти его документы. У стюарда есть запасные ключи от кают.

– Позови его, – сказал Найденов.

Через минуту стюард стоял перед Найденовым.

– Господину будет очень большая опасность, если он войдет в ту каюту, – ответил он на просьбу Найденова о ключе.

Никакие убеждения не помогали. Слуга отказывался дать ключ. Валя снова предложила ему денег.

– Сколько вы хотите за ключ?

– Сто долларов!

Найденов и Валя переглянулись. У них не было такой суммы. Найденов вынул бумажник.

– Держи! – Он протянул стюарду пятьдесят долларов.

Тот спрятал руки за спину.

– Я сказал: сто.

Валя увидела, как Найденов сжал кулаки и, прежде чем она успела ему помешать, отбросил финна к переборке. Зазвенела опрокинутая на столе посуда…

Финн сжался в комок и одним прыжком очутился у двери. Но Найденов опередил его. Он схватил стюарда за горло. Валя не узнавала голоса мужа:

– Ключ!.. Давай ключ!..

Голова стюарда запрокинулась. Казалось, он сейчас лишится чувств. Но вот Валя заметила, как его рука скользнула в карман. Блеснул короткий нож. Валя едва успела схватить стюарда за руку. Оружие упало на палубу.

– Ключ! – угрожающе повторил Найденов.

Стюард сделал бесполезную попытку освободиться от объятий Найденова.

– С этим типом стесняться нечего, – сказал Найденов. – Осмотри его карманы.

Через минуту ключ был у Вали. Найденов отпустил стюарда и протянул ему деньги.

– Если пикнешь, будешь иметь дело не с Майерсом, а со мной.

– Понял, господин…

Кланяясь, он пятился к двери.

– Сейчас он поднимет шум, – сказала Валя.

– Госпожа может быть спокойна. Я тоже хочу жить. А теперь я очень боюсь русского господина. Еще больше, чем Майерса…

С этими словами финн выскользнул из каюты.

Валя нагнулась, чтобы собрать осколки посуды, разбитой во время борьбы, и тотчас снова выпрямилась с возгласом удивления. Она протянула Найденову поднятый с пола измятый конверт. Прочитав адрес, Найденов сказал:

– Интересно, кому это предназначалось? Если только письмо не украдено.

Найденов хотел сунуть находку в карман, но, увидев, что конверт не запечатан, вытащил из него исписанный листок и пробежал его глазами.

Пастор покидает «Клариссу»

Найденову необходимо было в первом же порту покинуть корабль. Притом так, чтобы миновать лапы Венсторпа. Он все больше убеждался, что Венсторп – такой же агент немецкой полиции, как и Майерс, хотя формально и не имеет к ней отношения.

После короткого размышления Найденов попросил Валю не спускать глаз со стюарда, чтобы тот не помешал Найденову проникнуть в каюту пастора. Валя отправилась на поиски. Найденов поспешил к каюте норвежца.

Неожиданное зрелище представилось Найденову, когда он вошел. Полураздетый, связанный по рукам и ногам, Зуденшельд лежал посреди каюты. Рот его был завязан. Рядом с ним сидел на корточках Майерс и методически разрезал одежду пастора на куски. Каждый клочок он внимательно прощупывал, разглядывал на свет. Когда вошел Найденов, немец заканчивал свои поиски – груда лохмотьев лежала рядом с ним.

– Я заставлю тебя говорить, поганая норвежская свинья! – Гестаповец сердито отбросил последний лоскут, схватил электрическую зажигалку для сигар и поднес к груди пастора. Найденов увидел на груди и животе Зуденшельда следы ожогов.

Услышав за спиной шаги, Майерс вскочил. Выражение животного страха и злобы исказило его лицо. Узнав Найденова, он удивился, потом коротко, хрипло рассмеялся:

– Ты?.. Очень кстати. Ничего не могу добиться от этой скотины. Помоги мне узнать, куда он спрятал бумаги.

Молчаливая ярость, с которой Найденов приближался к Майерсу, показалась тому подозрительной. Майерс отскочил в сторону, рука его опустилась в карман. В следующее мгновение выбитый из его руки револьвер со стуком ударился о переборку каюты. Сцепившиеся тела Найденова и Майерса покатились по палубе…

Тем временем Валя, следуя за стюардом, вышла на верхнюю палубу.

* * *

Ночная тишина поразила ее. Тусклые полоски света, падающие из редких иллюминаторов палубных надстроек, неверный отсвет ходовых огней, мерное дыхание машины – все это подчеркивало покой, охвативший судно, а с ним, казалось, и всю вселенную. Как для погруженного в сон человека засыпает весь окружающий мир, так, казалось Вале, и для судна перестали существовать свет, движение, шум. Плавно двигаясь, «Кларисса» была погружена в дремоту, охраняемую вахтенным штурманом. Его мерные шаги на мостике отдавались, как ход больших часов…

Выйдя на дек, финн сразу утратил вкрадчивость движений, его походка стала твердой, уверенной. Он шел уже не как слуга, а как пассажир, знающий себе цену. Дойдя до середины дека, он уселся в шезлонг.

Валя поняла, что, несмотря на кажущуюся беззаботность, эта позиция стюарда была строго продумана: со всех сторон его ограждало большое пространство слабо освещенного дека. Вале было хорошо видно, как он достал сигару, откусил конец и закурил.

Он курил спокойно, не спеша, пуская струйки дыма по ветру, донесшему до Вали аромат хорошего табака. Курил и думал о чем-то своем. Потом стал что-то искать по карманам. Сначала не спеша осмотрел карманы кителя и брюк. Потом стал их ощупывать порывистыми, растерянными движениями.

Пропажа того, что он искал, очевидно, крайне взволновала его. Он вскочил и раздраженно швырнул сигару за борт.

Через минуту Валя, едва поспевая за слугой, бежала обратно по проходам второго, потом первого класса, – прямо к своей каюте. У ее двери стюард остановился. Валя затаила дыхание, прижалась к стенке. Она ожидала, что он оглянется, отомкнет контрольным ключом каюту и…

Вместо этого слуга одернул куртку. Его движения приобрели прежнее выражение приниженности. Он осторожно постучал. Дверь тотчас отворилась, и Валя увидела в ее освещенном квадрате Найденова. Со всех ног она бросилась следом за стюардом и вместе с ним вошла в каюту.

– Что вам нужно? – резко спросил Найденов.

Стюард озирался. Его взгляд рыскал по каюте. Он мялся, бормоча что-то неразборчивое.

Неожиданно для Вали Найденов рассмеялся:

– Вам не к лицу так теряться… Вы ищете свое письмо? Не беспокойтесь, оно не потеряно. – Найденов притронулся к своему карману.

– О, господин… – Финн прятал глаза. – Частное письмо. Могу вас уверить. Вы не найдете в нем ничего интересного.

– Напротив… – усмехнулся Найденов. – Я уже нашел в нем немало интересного: хотя бы то, что вы вовсе не тот, за кого себя выдаете. Достаточно мне сказать об этом…

Финн склонился еще ниже и, не разгибая спины, бормотал:

– Частное письмо, уверяю вас… Я могу его выкупить, если вам угодно.

– Да, придется его выкупить, – сказал Найденов и, поймав удивленный взгляд Вали, жестом велел ей молчать. – Мы приближаемся к берегу, не правда ли?

– Да, господин.

– Моя жена желает сойти в этом порту. Вы должны проводить ее на берег и с рук на руки сдать тому, кто ее встретит. В обмен на ее записку о том, что это поручение вами выполнено, вы получите свое письмо. Согласитесь, что оно стоит этой маленькой услуги.

– Я покорный слуга госпожи! – Стюард склонился в подобострастном поклоне.

– Пока идите. Через десять минут я вас позову.

Как только финн вышел, Валя взволнованно сказала:

– Я не сойду без тебя!

– У нас нет времени для споров, – сказал Найденов. – Слушай внимательно: нашему консулу уже дана радиограмма. Он будет на пристани и отправит тебя на родину.

Валя мотнула головой так, что рассыпались ее золотистые волосы.

– Я уйду отсюда только с тобой!

– Ты обязана скорее попасть на родину и рассказать обо всем, что случилось здесь. Ни о чем другом не думай.

– Бросить тебя здесь?! – Она умоляюще протянула к мужу руки.

Найденов взял их и, крепко сжав, посмотрел ей в глаза.

– Обо мне думай меньше всего. Я должен помочь пастору. Здесь мне не от кого ждать приказа.

Валя призвала все свое мужество, чтобы не показать отчаяния. Она охватила шею Найденова и крепко поцеловала его. Потом поспешно отвернулась. Он не должен был видеть слез.

– Что взять с собой? – спросила она, стараясь придать голосу твердость.

Но обмануть Найденова было невозможно. Он слишком хорошо знал и любил Валю, чтобы не понять того, что она переживала сейчас. Он подошел к ней и, подняв ее голову, вгляделся в затуманенные слезами глаза, ласково поцеловал их. Валя улыбнулась.

Они быстро собрали багаж.

– А как же все-таки ты? – спросила она.

Вместо ответа Найденов подсел к столу и быстро набросал рапорт о принятом им решении.

– Передай это консулу. А теперь…

Он протянул ей руку, другой нажал пуговку звонка. Появился стюард и взял Валин багаж. Следом за ними из каюты вышел и Найденов. Он прошел в каюту Зуденшельда. Однако через полчаса, когда стюард вернулся с запиской Вали о том, что все в порядке, консул встретил ее и она в безопасности, – Найденов был уже снова у себя. Как было обещано, он вернул стюарду письмо.

Стюард, несколько мгновений смотрел Найденову в глаза немигающими внимательными глазами огромной злой птицы. Потом угодливая улыбка растянула его рот.

* * *

Над ними раздавался топот и шум суеты, охватывающей судно, когда оно прибывает в порт. Схлынули одни пассажиры; на их место по трапу поднималась вереница новых. Носильщики несли чемоданы. Освещенные яркими лампами люки разверзли широкие зевы, и щупальца стрел повисли над ними.

Началась погрузка…

* * *

Из дверей второго класса на палубу вышел инспектор Венсторп. Его припухшее лицо говорило о том, что сон его был насильственно прерван шумом и суетой. Он поеживался от влажной прохлады ночи. Не спеша закурил. Его взгляд безразлично скользил по лицам пассажиров, когда вдруг ему показалось, что среди них мелькнула знакомая фигура в длинном черном пальто и котелке. Да, он не ошибался – это был пастор! Венсторп проводил его удивленным взглядом до трапа, а когда пастор стал спускаться, словно спохватился.

– Эй вы! – крикнул инспектор возившемуся с багажом стюарду. – Вы не видели моего помощника?

– Нет, господин инспектор.

– Так отыщите его и пришлите сюда.

– Слушаю, господин инспектор.

– Да поживей! – раздраженно крикнул Венсторп и попытался снова найти взглядом пастора. Но темная фигура того уже исчезла в толпе на набережной. – Черт побери! – пробормотал Венсторп. – Этого я не предусмотрел. Что, если эта ворона действительно нужна нам, как думает Майерс?..

Тут его мысль перебил громкий голос диктора, доносившийся из громкоговорителя на набережной. Время для радиовещания было настолько необычным, что Венсторп с удивлением посмотрел на часы: три часа ночи.

Резко падали на притихший от неожиданности порт слова диктора: – «Командование германских вооруженных сил призывает население страны к спокойствию. Но от имени германского правительства верховное командование вооруженными силами рейха предупреждает, что…»

В этом месте Венсторп хлопнул себя по лбу и удовлетворенно рассмеялся.

– Кажется, все в порядке. Этой вороне от нас не уйти!

Но вдруг инспектор вздрогнул.

Запыхавшийся от быстрого бега стюард испуганно шептал:

– О, господин инспектор!.. Это очень, очень ужасно!..

– Что ты бормочешь? Это просто чудесно, а не ужасно.

– О, нет, это ужасно: господин Майерс…

– Празднует победу в буфете?

– О нет! Господин Майерс в каюте пастора… Он лежит очень крепко связанный, и во рту у него кляп. Очень, очень тугой кляп!..

– Ах, проклятый священник! – воскликнул Венсторп. – Как это он, больной, мог справиться с таким детиной, как Майерс?

– О, господин инспектор… – Стюард нагнулся вплотную к уху Венсторпа: – Пастор спит на своей койке…

Даже в полутьме палубы было видно, как побелели толстые щеки Венсторпа.

Глава пятая. Остров Туманов «Марта Третья»

Житков открыл глаза и прислушался. Неясные звуки доходили до него, как сквозь сон. За иллюминатором было темно. Прямо напротив Житкова раскачивалась медная лампа. Совершенно так же вели себя и другие предметы, развешанные на переборках: длинная подзорная труба, мегафон, массивный ртутный барометр. Спросонок Житков не сразу понял, что находится в каюте судна, испытывающего качку. Насколько мог, он повернул голову и обвел взглядом каюту. Она была просторна и обставлена со старомодным комфортом.

Взгляд Житкова переходил с предмета на предмет, как вдруг ему показалось, что кто-то другой так же внимательно вместе с ним осматривает каюту. В первый момент он решил, что просто увидел свое отражение в зеркале. Но нет…

– Как себя чувствуете? – донесся до него слабый голос.

В койке напротив лежал капитан Витема. Голова капитана была окутана бинтами, словно чалмой. Тут Житков вспомнил все: кладбище кораблей, «Марту Вторую», встречу на трапе, свой выстрел в момент падения, зубы боксера, вонзившиеся ему в плечо.

– Где я?

– На борту моего корабля.

– «Марты»?

– «Марты Третьей».

Житков поежился под пристальным взглядом Витемы. Чем больше глядел он в торжествующие глаза врага, тем сильнее закипала в нем ненависть. Хотелось тут же вскочить и броситься на этого человека. Но от одной мысли о таком усилии зеленые круги пошли перед глазами.

* * *

…Для Житкова началась странная жизнь. Все здесь было непохоже на то, чем он жил в прошлом. Никогда еще не приходилось ему день за днем, час за часом испытывать такую непреходящую ненависть. Чем более жгучей она становилась, тем молчаливей делался Житков. Он не только не разговаривал с Витемой, а даже не поворачивал головы, когда тот звал его. Навязчивая мысль овладела Житковым: как величайшую драгоценность должен он сохранить силы для предстоящей борьбы. В том, что борьба предстоит, и борьба, вероятно, жестокая, сомнений не было. Казалось, что вопрос о его свободе зависит от того, кто раньше – он или Витема – поднимется на ноги, выйдет из этой каюты.

Из происходивших при нем разговоров Витемы с офицерами «Марты» Житков узнал, что судно немецкое. По-видимому, маскировка чужим флагом позволяла Витеме выполнять специальные задания германского командования. Житков понял, что «Марта» держит курс на какой-то остров – секретную базу германских рейдеров – и везет оружие, боеприпасы, продовольствие.

Только теперь с полной ясностью обрисовался перед Житковым образ Витемы – матерого агента германской морской разведки, командира кораблей-рейдеров в прошлой войне, фашиста и врага Советского Союза. Окружающие капитана люди были либо такими же, как он, фашистами, либо рабами, продавшимися ему. Особую категорию составляли боцман Юстус Мейнеш и еще несколько старых моряков. У Житкова создалось впечатление, что эти люди видят в Витеме едва ли не существо высшего порядка и готовы выполнить любой его приказ. Буквально любой – каким бы он ни был. К числу таких слепых рабов Витемы принадлежал и юнга «Марты» – Тэдди Глан, тот самый белокурый парень, который заманил Житкова на кладбище старых кораблей. Этот паренек то и дело появлялся в каюте, выполняя сотню мелких поручений. Он же приносил пищу и чуть ли не с ложечки кормил Витему, влюбленными глазами ловя малейшее движение капитана. Между ними даже установилось что-то вроде безмолвного кода: Тэдди понимал движение бровей, каждый жест своего повелителя.

Житкову было ясно: по первому приказанию Витемы все эти люди спокойно выбросят его, Житкова, за борт, как мешок с мусором. Но, размышляя о бегстве, он забывал о них и думал, что прежде всего нужно уйти из-под пристального взгляда холодных серых глаз самого Витемы. А там… Он не имел ясного представления, что значит это «а там…», но был уверен, что его уже никто не удержит. Вся воля, все внутренние силы Житкова были теперь сосредоточены на том, чтобы копить силы, всемерно беречь их, не расходуя даже на самые простые движения, если они не неизбежны.

Так и лежал он – почти неподвижный, немой. И ему начинало казаться, что эта система дает свои результаты. Он мог уже без напряжения двигать руками, изредка даже сам переворачивался с боку на бок. Но потом у него мелькнула мысль, что нужно как можно тщательнее скрывать от Витемы эти первые признаки выздоровления.

Тянулись томительные дни плавания. Море трепало баркентину. Ее валяло с борта на борт, как порожний бочонок.

Житков слышал, как журчит вода, стекая в шпигаты, как шлепают по мокрой палубе босые ноги матросов. Слышал крики боцманов, свистки офицеров.

Временами все это заглушалось грохотом обрушившейся на палубу волны, свистом ветра в снастях, во всех щелях и закоулках судна. По броскам «Марты» Житков чувствовал, как тяжела ей борьба. Сам он, лежа в койке, то почти становился на ноги, то вдруг ноги его оказывались выше головы.

Сквозь стеклянный кап в подволоке при каждом ударе волны проникали брызги. Они покрывали скользким блестящим налетом соли все, что было в каюте.

Уголь с треском высыпался из камелька каждый раз, когда Тэдди пытался его разжечь. Помещение наполнялось удушливым смрадом и хлопьями копоти. Чтобы от них избавиться. Тэдди поспешно распахивал кап, и в каюту тотчас устремлялась вода…

Не лучше в эти дни было и с едой. Тэдди приходилось проявлять настоящие чудеса изобретательности, чтобы принести больным по чашке кофе. Не просто было и пить горячее. Витема велел приносить ему холодную пищу, но Житков упрямо ел горячее, помня, что это полезней, и потому не замечал ни обожженных губ и пальцев, ни облитой супом рубашки. Ничто не могло сломить его воли к скорейшему выздоровлению.

Но вот Житкову стало казаться, что капитан разгадал его замысел. Стоило остановить на Витеме ревнивый взгляд, оценивающий состояние соперника, как тот немедля открывал глаза. При каждом движении, при малейшем повороте головы Житков чувствовал на себе испытующий взгляд капитана. Бывало, целыми часами лежали они, молчаливые, сосредоточенные, и глядели друг на друга. Беспокойство сменялось в их глазах ненавистью, которой никто уже и не пытался скрывать.

Как-то раз Витема сказал:

– Всякий другой на моем месте держал бы вас в отдельной каюте. Под строгим караулом. Может быть, вас перестали бы даже кормить, чтобы лишить сил. Но я… я найду другие средства удержать вас около себя. Рано или поздно, но вы смиритесь с мыслью, что не уйдете отсюда.

Прыжок в туман

Однажды Витема приказал Тэдди подать ему пистолет и сделал вид, будто проверяет обойму. От внимания Житкова не ускользнуло, что пальцы Витемы были еще слишком слабы, чтобы передернуть затвор. Однако он не хотел показать свою слабость и так и сунул пистолет под подушку без патронов в стволе.

Прошло два-три дня – таких же молчаливых, настороженных. Море успокоилось. «Марта» с ровным покачиванием шла к цели. Ночью Житкову почудилось, будто кто-то движется по каюте. Он осторожно приоткрыл глаза: придерживаясь за переборки, за спинки кресел, Витема брел по каюте. Для Житкова было неожиданностью, что капитан уже способен передвигаться. Так может быть, и сам он?.. О, как хотелось попробовать! Но он не посмел и шевельнуться.

Было ясно: еще несколько дней – и Витема твердо встанет на ноги. Значит, и Житкову надо спешить. А прежде всего следует подумать, что же делать дальше, если даже удастся вырваться из каюты? Куда уйти с палубы «Марты» в открытом море? Искать среди экипажа союзника, который помог бы ему бежать, было безнадежно.

Как часто бывает, обстоятельства сами решили дальнейшее. Из разговора Витемы со старшим офицером Житков понял: до цели плавания – таинственного острова – осталась ночь пути. К рассвету старший офицер рассчитывал увидеть берег.

Наступила ночь. Последняя ночь перед новой неизвестностью – островом. Мерно покачивалась медная лампа. Монотонно плескалась вода за бортом. В этот вечер Витема, видимо, решил, что нет больше надобности играть в прятки с пленником. Когда ушел Тэдди, принесший ему ночное питье, Витема встал с койки. Держась за переборку, подошел к двери, запер ее и сунул ключ в карман пижамы.

Впервые после долгого перерыва он обратился к Житкову:

– Приятно сознавать, что я довез вас почти невредимым. Скоро встанете на ноги. Тогда… О, вы даже не представляете себе, сколько пользы вы сможете принести, если будете хорошо себя вести! Пропорционально этой пользе будут увеличиваться и блага для вас самого. Но клянусь вам… – Он на мгновение задумался. – Всех святых, какие есть в календаре, не хватит, чтобы спасти вашу душу, если… – он сдвинул брови, – если вы станете вести себя дурно. Впрочем, «душа» – не то слово. Я имел в виду другое: вашу способность чувствовать, мыслить, ощущать страдания нравственные и, – будем откровенны, – физические. Хотя мне очень не хотелось бы видеть вас страдающим. Но вы меня не слушаете? Упрямы? Иногда это хорошо. Но не советую упрямиться, – когда имеете дело со мной.

Житков не шевелился. Даже не открыл глаз, не повернул головы в сторону Витемы.

Капитан плотно задернул штору на иллюминаторе и прикрутил фитиль лампы.

Житков долго лежал неподвижно, прислушиваясь к дыханию Витемы. Когда ему показалось наконец, что капитан заснул, он решил оглядеться, проверить, не притворяется ли враг.

Над головой неторопливым звоном рассыпались восемь склянок. Полночь! Приближался рассвет. Нужно было действовать. Прежде всего – овладеть ключом, лежащим в кармане капитанской пижамы.

Какой-то мерный шум, доносившийся с палубы, мешал Житкову сосредоточиться. Не сразу понял он, что это шумит дождь. Дождь усилился. Все кругом наполнилось шорохом падающей с неба воды.

Житков осторожно снял с себя пояс пижамы. Шнур был толст и крепок. Им можно связать руки Витеме. Ноги – полотенцем. Так же осторожно Житков приготовил подушку: ухватил ее поудобней за угол, чтобы набросить на лицо противника в первый же момент борьбы.

Еще раз мысленно проверил все. Быстрым движением осторожно вылез из-под одеяла и, собрав силы, бросился на Витему. И тут в ушах его громче пронзительного звона склянок прозвучал тихий смех: капитан не спал. Дуло пистолета было направлено прямо в грудь Житкова. Но воспоминание, как молния, озарило мозг Житкова: в стволе нет патрона!.. Житков всем телом навалился на врага…

Тени мелькали по белым переборкам каюты. Не будь мебель привинчена к палубе, грохот падающих кресел и рундуков поднял бы на ноги весь корабль.

Житкову удалось перехватить руку Витемы в тот момент, когда она уже почти касалась звонка. Последним усилием капитан попытался разбить лампу, надеясь, что темнота помешает Житкову…

Витема лежал на палубе каюты связанный, с кляпом во рту. Но и победитель не мог сделать ни одного движения. Он бессильно лежал рядом с побежденным.

Прошло несколько минут, прежде чем Житков снова обрел способность двигаться. Первым долгом он запустил руку в карман капитана: ключа там не было – видно, выпал во время борьбы. Когда Житков нашел его на палубе, стрелки хронометра показывали час. Времени до рассвета оставалось немного.

Нужно было найти бумаги Витемы. Вернее, свои и Найденова проекты, украденные Витемой. Житков перерыл ящики стола, шкаф, рундуки под койками – никаких следов!

Глаза капитана следили за каждым движением Житкова. По искрящемуся в них злобному торжеству Житков понял, что поиски его напрасны. Как ни досадно было уходить без документов, но время требовало своего. Житков поспешно надел костюм Витемы, взял его пистолет, с чувством несказанного удовлетворения и уверенности в своей силе передернул на глазах у своего врага затвор. Патрон был в стволе. Последнее, что Житков прихватил, был патентованный спасательный пояс Витемы. Житков надел его на себя.

Монотонный шум на верхней палубе напомнил о дожде. Житков снял с вешалки дождевик капитана, вышел в коридор и запер за собой дверь. Сделав несколько шагов, он замер в оцепенении: в коридоре было уже светло, как бывает тусклым, пасмурным днем. Быстро пробежав пространство, отделявшее его от трапа, Житков взбежал по его ступенькам. В глаза ему ударило мягкое сияние полярного дня.

Это рушило все расчеты. Значит, не удастся найти себе убежище в темном закоулке палубы, не удастся под покровом темноты скользнуть за борт, вплавь добраться до земли.

Он долго лежал под продольным мостиком, приглядываясь к тому, что делается на палубе. Монотонно шумел дождь, ударяясь о поверхность набухших парусов. Парусина стала темной и твердой. Под ударами дождя она гремела, как железная кровля. Под защитой этого шума можно было двигаться, не опасаясь того, что шум шагов привлечет внимание вахтенного помощника, прохаживающегося по кормовому мостику.

Над горизонтом повис бледный диск солнца. Надежда на незаметное исчезновение с «Марты» таяла вместе с сумерками утра. На расстоянии каких-нибудь пяти миль были видны выплывающие из темной завесы дождя очертания скал. Спасительный берег казался совсем близким. И вдруг остров словно загорелся. Из расселин, с долин между горами, из скрытых скалами бухт повалили густые, белые как снег клубы дыма. Дым спускался с горных вершин: он стекал по склонам гор, подобно бесчисленным водопадам.

Докатившись до моря, дымные струи сливались с теми, что висели над берегом, в единую мощную стену. Клубясь и вырастая в могучий белый вал, стена катилась по воде и скоро скрыла от Житкова полосу берега. Исчезли скалы, не стало горных вершин. Белая мгла надвигалась на «Марту».

Не сразу понял Житков, что это всего-навсего густой туман. Накатившись на «Марту», он окутал ее плотным облаком, поглотившим и мостик, и вахтенного офицера, и рулевых.

По тому, как заполоскали паруса, Житков понял, что совсем заштилело. С мостика послышалась команда офицера. Забегали матросы. Кто-то протопал над самым ухом Житкова.

Уйти с «Марты» можно было только в воду. Житков пополз к борту. Ухватившись за вантпутенсы, он перекинул тело через поручень и встал за выступ внешней обводки. Скинул и бросил в море капитанский плащ. Туда же полетели ботинки. Решение было единственным: добраться вплавь до берега. Но расстояние в пять миль заставляло призадуматься: хватит ли сил?

Резкий свисток заставил Житкова вздрогнуть. Это не была дудка боцмана, призывающая матросов к выполнению парусного маневра. Это был свисток тревоги.

Житков услышал совсем близко голос Витемы:

– Он мог уйти только за борт!.. Проверьте шлюпки!

– Все на месте.

– Значит, вплавь? – сказал Витема. – Ну, так он далеко не уйдет! Не дальше, чем на дно…

– Да, глубина около тысячи сажен, – ответил старший офицер.

– Прикажите закидать пространство вокруг судна гранатами.

– Есть!

Житков услышал удаляющиеся шаги старшего офицера. На ходу офицер крикнул:

– Мейнеш! Боцман!

– Боцмана к старшему офицеру! Боцмана сюда! – послышались голоса матросов.

– Мейнеш, к старшему офицеру!

Первым движением Житкова было тотчас прыгнуть в воду. Но он удержался: если за борт полетят гранаты, чтобы отправить его к праотцам, то уж лучше пока оставаться здесь.

Житков лег вдоль фальшборта, прижавшись к нему, насколько мог. И тут над самой его головой снова раздался голос Витемы:

– Поспешите с гранатами.

В ответ метрах в пятидесяти от борта прозвучал первый взрыв. Другой, третий… Короткие хлещущие удары. Визг осколков.

Минута тишины. Снова голос капитана:

– Спустите катер! Пусть прочешут пространство вокруг «Марты».

Как моряк, Житков не мог не восхититься быстротой, с которой было исполнено приказание. Через минуту уже стучал мотор. Катер шел вдоль борта. Взрывы гранат раздавались теперь поодиночке, замыкая кольцо вокруг «Марты».

Катер вернулся. С такой же четкостью, как происходил спуск, он был поднят на борт судна.

– Переждем туман или будем входить? – спросил старший офицер.

– Входите. Туман нам на руку.

– Есть, – ответил старший офицер, и его шаги замерли в направлении мостика. Туда же ушел Витема.

Житков вздохнул с облегчением. Теперь можно было скользнуть за борт.

Чтобы уменьшить всплеск от падения в воду, Житков повис на руках. Его ноги отделяло от воды расстояние в какой-нибудь метр. И тут взгляд его встретился с внимательными глазами, глядящими сверху сквозь мглу тумана.

Житков узнал Тэдди. Почувствовав холод охватившей его воды, он увидел, как тело юноши взметнулось над бортом и полетело в море вслед за ним.

Остров белого мрака

Вода была так холодна, что при всей своей слабости Житков не мог себе позволить отдохнуть. Проплыв первые же метры, он потерял «Марту» в тумане. Но не было видно и земли, к которой следовало плыть. Холод пронизывал до костей. Ни о чем другом, кроме этого холода, Житков не мог думать.

– Алло, папаша Мейнеш! Я нашел его! – неожиданно раздался над самым ухом голос Тэдди.

На невидимой «Марте» загремели блоки под тяжестью спускавшейся шлюпки.

– Сюда, дядя Мейнеш! – кричал Тэдди.

Сквозь несущиеся над водою клочья тумана Житков увидел голову Тэдди. Второй раз этот парень собирался отдать его в руки Витемы.

Житков попытался несколькими сильными взмахами рук нагнать Тэдди, но тот легко ушел от него и снова подал голос людям с «Марты». Ему ответил хриплый крик Мейнеша. Слышался скрежет весел в уключинах…

Обернувшись к Житкову, Тэдди испуганно вскрикнул: тот погружался в воду. Вот он ушел с головой… Несколько судорожных движений рук, и снова голова на поверхности. Жадный глоток воздуха, и на месте, где только что был Житков, всплыли большие пузыри. Тэдди бросился к утопающему.

– Сюда, дядя Мейнеш, я держу его!..

Приблизившись к утопающему на расстояние вытянутой руки, Тэдди схватил Житкова за волосы, чтобы удержать на поверхности. В тот же миг над водой поднялся кулак, и Тэдди получил удар в челюсть. Пальцы его разжались. Он без звука скрылся под водой. Житков отплыл в сторону.

– Алло, Тэдди… – прохрипел из тумана Мейнеш. – Эй, Тэдди, куда ты девался?!

Житков старался плыть как можно бесшумней. Плеск весел то затихал, то снова усиливался, заставляя его менять направление.

Напрасно Мейнеш окликал Тэдди – юнга не отзывался. Наконец все затихло. Измученный Житков лег на спину, чтобы отдохнуть.

Все было бело вокруг. И так тихо, словно мир был мертв. Житков лежал на спине. Леденящий холод проникал в глубь тела, сковывал суставы, лишал желания двигаться, бороться за жизнь, плыть… Сдаться?.. Нет! Житков перевернулся и сделал несколько взмахов. Его взгляд был устремлен в непроглядную белую мглу, откуда доносился неясный крик.

Многоголосый, нестройный гомон просачивался сквозь плотную пелену тумана. Это не были голоса людей, – скорее перекличка морских птиц, суетящихся у береговых гнездовий, – звук, знакомый всякому моряку, бывавшему в северных водах. Теперь у Житкова был безошибочный ориентир.

Гомон птичьего базара приближался, сквозь него уже отчетливо доносился грохот прибоя. Житкову нужно было набраться сил для борьбы с волной. Он снова перевернулся на спину. Напрягая память, старался восстановить контуры берега. Но тут же сообразил: даже если бы перед глазами была точная карта острова, это помогло бы ему не больше, чем слепому. Ведь он не имел представления о том, с какой стороны приближается к острову.

А в самом деле, что за клочок земли перед ним? Уж не имеют ли слова «туман», «туманный», так часто повторявшиеся в каюте Витемой и его собеседниками, отношения к названию острова? Что, если они действительно подошли к острову Туманов в северо-восточном углу Атлантики?

* * *

Если положить перед собою мореходную карту северной части Немецкого моря, взять по долготе к востоку на уровне средней части Скандинавии, то натолкнешься на небольшой остров, носящий название «Остров Туманов». Если карта немецкого издания, то из напечатанной на полях справки можно узнать, что этот клочок суши представляет собой то, что на международном языке называется «Terra nulla» – «ничья земля». На картах других, не немецких изданий, остров обведен ясной цветной каймой, означающей его принадлежность небольшому мирному и традиционно нейтральному государству.

Чтобы избежать нареканий читателей, следует сразу оговориться: искать этот островок в учебных атласах или на картах, издаваемых для широкой публики, – напрасный труд. По-видимому, картографы не считают нужным наносить на бумагу столь ничтожный осколок суши. Но не так давно, когда на острове был открыт уголь, остров Туманов стал объектом международной игры. Еще бы: готовая топливная станция для флота, за Полярным кругом! Но уголь перестал быть «хлебом кораблей», и гитлеровская Германия стремилась получить северную базу для диверсионных операций своего флота. Когда на международном горизонте ясно вырисовался призрак надвигающейся войны, немецкие «предприниматели» начали усиленно интересоваться северным рыболовством.

* * *

Легкий порыв ветра отбросил пелену тумана. Словно сквозь распахнутую дверь, Житков услышал плеск воды, удары весел. И тут же на него надвинулся нос большой шлюпки. Длинное весло ударило по голове. Гребец оглянулся и увидел человека, погружающегося в воду, оглушенного ударом весла. Рука гребца опустилась за борт и схватила Житкова за воротник…

Эль, сын адмирала

Сквозь мутное полусознание обморока Житков чувствовал, как пламя обжигает ему руки, ноги, все тело. Он напряг волю и… пришел в себя. Первое, что увидел Житков, были пристально уставившиеся на него ясные, как полярная льдинка, голубые глаза. Но это не были глаза Тэдди. Какой-то другой, незнакомый Житкову юноша склонился над ним.

Ощущение жара в теле было вызвано куском жесткой шерстяной ткани в руках юноши, которой он усиленно растирал окоченевшего Житкова. Грудь его побагровела, и даже капли крови выступили на ней под действием этого беспощадного массажа.

Житков лежал на широкой скамье. Порывы ветра гнали мимо окна последние хлопья тумана. Ветер со свистом и шипением ударял в толстые бревна дома.

Приподнявшись на локте, Житков увидел седые гребни прибоя, бившие в мостки маленькой пристани, совсем рядом с домом.

– Крепко, – сказал он и снова откинулся на скамью.

– Скажи спасибо, что я помешал тебе отправиться в ад, – с напускной грубостью сказал юноша. Сначала это было сказано по-норвежски. Но видя, что Житков не все понял, юноша повторил по-английски. – На! – И протянул Житкову большую кружку горячего кофе. – Еще немного, и ты наверняка пошел бы на корм рыбам. Я заметил твой чурбак над водой, когда тебя несло прибоем на скалы.

– Кто ты?

– Рыбак. И отец мой тоже рыбак.

– Как его имя?

– Ивар Глан.

– А твое?

Юноша на минуту смутился. Откинув голову, он с какой-то особенной ясностью, отдающей хвастовством, ответил все на той же смеси норвежского языка с английским:

– Меня зовут… Эль.

– Это же женское имя.

– А я мужчина! – И как бы в доказательство этого юноша с шиком вытащил из кармана пачку дешевых сигарет. – Кури.

Житков протянул руку.

– Откуда ты взялся? – спросил Эль.

– Откуда? – Житков огляделся. Он лежал в просто обставленной комнате с развешанными по стенам принадлежностями рыбной ловли. – Я с «Марты», – сказал он наконец.

Юноша протяжно свистнул.

– Вон ты из каких!

Он встал и молча поглядел на Житкова; потом, скомкав сигарету, швырнул ее в угол. Туда же полетела суконка, которой он перед тем растирал моряка.

– Уходи… Уходи, пока не вернулся отец, – сказал он, распахнув входную дверь, и сквозь зубы тихо прибавил: – Немецкая тварь!

– Так вот в чем дело! – Житков рассмеялся. – Ты принял меня за немца?

Эль стоял со сжатыми кулаками.

– Тем хуже, если ты продался им, не будучи немцем!

– Тише, мальчик, – сказал Житков. – Мы просто не поняли друг друга.

– Что тут понимать? Ты с «Марты», а мы здесь слишком хорошо знаем, что это значит.

– Да, я с «Марты». Но если бы ты знал, как я на ней оказался!

Житков вкратце описал Элю свое путешествие на паруснике.

– Ну, так тебе несдобровать! – с тревогой воскликнул Эль. – Вольф отыщет тебя. Перевернет вверх дном весь остров.

– О каком Вольфе ты говоришь? – спросил Житков.

– А разве ты не знаешь? Имя капитана «Марты» – Вольф.

– Прежде чем он догадается, что я не утонул, – сказал Житков, – меня здесь уже не будет.

– Ну и чудак! С тех пор как сюда пришли немцы, наш остров стал настоящей тюрьмой. Без разрешения немецкого коменданта не сядешь ни на один пароход.

– Кроме пароходов существуют средства…

– Не пойдешь же ты на материк в рыбачьей лодке?

– Почему нет?

– Но кто же ты? Ты не гунн и не наш. Англичанин? Нет, ты и не из них.

– Я русский.

– Ты?.. – Эль запнулся, словно у него захватило дыхание. – Не врешь?

– Зачем?

Эль порывисто протянул было руку, но тотчас спрятал ее за спину.

– Поклянись, что не врешь.

– Всем, чем хочешь.

– У нас никто никогда не лгал, пока не пришли гунны. А с тех пор люди стали другими. Нашлись изменники. Когда-нибудь мы рассчитаемся с ними, но пока… пока ни один из них не должен тебя видеть. Когда вернется Адмирал, он найдет такое местечко, что ты никому не попадешься на глаза.

– Адмирал?

– Да, так люди называют моего отца…

– Это кличка?

– Разумеется. Но мой отец заслуженно получил ее: он был настоящим адмиралом рыбачьего флота. Впрочем, он мог бы кое в чем поспорить и с теми адмиралами, что обшиты золотом с ног до головы, хоть и сидят всю жизнь на берегу.

– Кажется, мы будем друзьями! – Житков протянул руку. Эль несмело вложил в нее свою. Это была маленькая нежная рука. Хотя на ее ладони чувствовались жесткие бугорки мозолей, Житкова поразило, что у юноши такие тонкие длинные пальцы и такая удивительно правильная форма продолговатой кисти.

Эль, кажется, заметил удивление Житкова и поспешил отдернуть руку.

– Адмирал непременно сведет тебя с Нордалем, – сказал он.

– Кто такой Нордаль?

– О, Нордаль Йенсен – самый сильный человек на острове. Он – замечательный человек! Я уверен, если когда-нибудь нам придется снова выйти в море, чтобы драться, отец никому другому не отдаст своей адмиральской шапки – только Нордалю!

– Рад буду познакомиться с ним…

Не договорив, Житков заметил, что глаза юноши испуганно устремлены сквозь окно на двор. Глянув через его плечо, Житков увидел идущего к домику Тэдди. Рядом с юнгой шагал высокий сутулый человек с неприятными рыжими баками. Угодливо заглядывая в глаза юнге, рыжий нес его новенький чемодан.

Эль испуганно шепнул Житкову:

– Брат не должен тебя видеть.

А Тэдди уже дернул дверь.

– Эй! Кому пришло в голову запираться среди бела дня? – весело крикнул он.

– Погоди, погоди минутку, – ответил Эль, – сейчас отопру!

Взгляд Житкова лихорадочно блуждал по комнате в поисках угла, куда можно было бы спрятаться. К стеклу приникло лицо рыжего. Мутные серые глаза, прикрытые дряблыми воспаленными веками, встретились с глазами Житкова.

Приход Св. Олафа

Ветер усиливался. Оле Хуль, причетник церкви Св. Олафа, снял шапку и сунул ее в карман, чтобы не унесло. Он не боялся, что ветер испортит ему прическу: череп его был гол, как колено.

Хуль плотнее закутался в плащ. Ветер дергал его за полы, ударял в грудь, бросал в лицо пригоршни соленой воды. Хуль только щурился и продолжал с любопытством глядеть, как пристает пароход. Хотя погоня за куском легкого хлеба и сделала его церковной крысой, но, как всякий житель этого острова, в душе он оставался моряком.

Оле сразу узнал среди пассажиров нового пастора, хотя никогда не видел его, как и никто другой на острове. Черный глухой сюртук и котелок бросались в глаза на фоне туристских костюмов и зеленых шляп немцев, толпившихся на палубе. Если что и удивило причетника в облике нового пастора, так это его молодость. Но ведь на то херре Сольнес и был скандинавом, чтобы иметь право на здоровый цвет лица, веселый блеск умных глаз и твердую поступь, – даже в пасторском платье.

Оле хорошо знал, чего стоило добиться от немецких властей разрешения прислать сюда нового пастора на смену умершему полгода назад старику Никольсену. Если прибавить к этому полугоду несколько месяцев болезни господина Никольсена, то, пожалуй, скоро исполнится год, как в церкви Св. Олафа не было справлено ни одной службы. Может быть, жители острова и не испытывали большого ущерба от такого перерыва в сношениях с небом, но зато он, Оле Хуль, как нельзя более остро ощущал досадные пробелы в своем бюджете. Поэтому вдвойне радостно приветствовал он нового пастора, когда тот, без всякого видимого усилия неся два больших чемодана, ступил на каменистую почву острова Туманов.

– Во имя отца и сына, – почтительно произнес Хуль. – Со счастливым окончанием путешествия, господин пастор! – Заметив удивленный взгляд пастора, Хуль представился: – Я здешний причетник, сударь, – Оле Хуль.

– Меня зовут Сольнес, – просто сказал пастор.

– Как же! Мы уже знаем о вашем приезде, – сказал Хуль и взялся было за пасторские чемоданы, но сразу почувствовал, что этот груз ему не по плечу.

– Однако! – воскликнул он. – Видать, вы не из слабеньких.

Пастор прервал его:

– Не проводите ли вы меня в церковь, чтобы воздать Всевышнему хвалу за счастливое окончание путешествия его слуги к этому острову?

– Охотно, охотно, господин пастор. – Хуль с кряхтением взвалил себе на плечи один из чемоданов, что был полегче. Второй чемодан одной рукой легко поднял пастор. Причетник шел впереди, показывая дорогу к церкви, по соседству с которой стоял и дом пастора.

Не заходя в дом, пастор оставил чемоданы на крыльце и направился к церкви. Перед дверью храма он остановился в ожидании, пока Хуль отворит ее. Однако причетник так долго возился с ключом, что у пастора хватило времени обойти вокруг церкви и полюбоваться морским видом, открывающимся с высокой скалы, где стояла церковь.

Возглас причетника нарушил созерцательное настроение пастора.

– Небось замок заржавел… – сокрушенно пробормотал Хуль, почесывая затылок. – Ничего не остается, как позвать проклятого нечестивца Нордаля Йенсена. Он единственный толковый слесарь у нас в поселке.

– Грех так дурно отзываться о ближнем, Оле.

– Какой там грех, сударь! Ведь Нордаль – мой приятель. Но по чести-то говоря, ни разу в жизни он не вошел в храм с иной целью, как починка по слесарной части. В прошлом году, когда венчали лодочника Буля, жених спьяна дернул престольный крест и отломил верхушку. Так можете себе представить, берясь за починку столь священного предмета, Нордаль даже не осенил себя крестным знамением. А вот еще помню…

Пастор отошел к краю скалы, спокойно опустился на камень и углубился в созерцание расстилавшейся у его ног панорамы. Рокот прибоя доносился и сюда. Из глубокой расселины слышался неумолчный гомон всполошенных птиц. Ветер шуршал травой. Но эти шумы, казалось, не нарушали царящей вокруг тишины. Несмотря на то, что все вокруг – море, травы, облака в небе, – все находилось в непрестанном движении, ощущение необыкновенного умиротворения охватило пастора.

Просидев некоторое время неподвижно, он вдруг быстро оглянулся и вынул из кармана бинокль. Убедившись в том, что никто за ним не наблюдает, принялся внимательно оглядывать берег и уходящее в туманную голубизну плато острова. Метр за метром рассматривал он все, что попадало в поле линз. Подолгу задерживался на каждой постройке.

Заслышав шаги возвращающегося Хуля, пастор спрятал бинокль.

– Разве этот ваш «нечестивец» живет так далеко? – с усмешкой спросил он причетника.

– Ах, если бы вы знали этих людей, господин пастор! От зари до зари торчат они в кабаке. Сплетничают, пока на языках у них не вырастают мозоли в два пальца. С этим народом нельзя говорить иначе, как за кружкой пива.

По ароматному дыханию причетника можно было догадаться, что и он избрал именно этот способ общения со слесарем.

Пастор снова уселся на камень, терпеливо слушая болтовню причетника. Так прошло довольно много времени. Наскучив ожиданием, пастор решительно поднялся.

– В конце концов Господь не взыщет с нас, дорогой Хуль, если мы вознесем ему молитву под открытым небом.

С этими словами он преклонил колено. Хуль послушно опустился на землю за спиной пастора.

Когда пастор поднялся и направился к своему новому жилищу, он увидел, что со стороны поселка идет плечистый, рослый человек средних лет с энергичными чертами сухого бритого лица. Это и был слесарь Нордаль Йенсен.

Пастор остановился. Слесарь приблизился и почтительно приподнял шляпу.

– Привет вам, господин пастор.

– И вам, господин безбожник, – улыбнувшись, ответил пастор. – Меня зовут Сольнес.

– С именем святого Хакона, – четко произнес Нордаль, – могу приступить к работе.

Священник негромко ответил:

– Во славу матери-родины.

Улыбка пробежала по лицу слесаря, а пастор обернулся к Хулю:

– Идите, друг мой. Оставьте нам ключи, я сам присмотрю за работой господина Йенсена.

Хуль не заставил себя просить дважды и проворно пошел прочь. Когда он удалился на достаточное расстояние, Нордаль сказал:

– Я был предупрежден о вашем приезде, господин Зуденшельд.

Когда ложь бывает нужнее правды

Через мгновение после того, как над головой Житкова захлопнулся люк подполья, по полу хижины загремели шаги Тэдди и его спутника.

– Где отец? – спросил Тэдди.

– В море, – ответил Эль.

Житков заметил, что с братом Эль говорил совсем не тем тоном, пожалуй, даже и голосом другим, чем с ним. Не было у Эля прежнего задора, юношеской звонкости. Зато голос Тэдди звучал еще уверенней, чем на корабле.

– Не доведет отца до добра это «море». Пора бы ему бросить свои штуки.

– Ты говоришь об отце! – сердито напомнил Эль.

– Ах, брось ты эти нежности. Он мне только до тех пор отец, пока «синие куртки» не накрыли его. Уходить на лов без разрешения властей! Вот поймают, тогда уж быть его сыном не доставит мне никакого удовольствия.

– Наверно, ему давно уже не доставляет удовольствия быть твоим отцом, – огрызнулся Эль.

– Ого! Смотри-ка, Вилли, как здесь тявкают щенята!

– Можно подумать, что вы кровные враги, – проскрипел тот, кого Тэдди назвал Вилли – сутулый рыжий человек, чей пристальный взгляд до сих пор стоял перед Житковым.

После нескольких минут препирательств Тэдди собрался уходить.

– Ты со мной, Вилли? – спросил юноша рыжего.

– Нет, дождусь Адмирала.

– Поговори с ним серьезно, Вилли. Нужно бросить бессмысленное сопротивление. До добра это не доведет…

Весело насвистывая, Тэдди вышел из комнаты. Воцарилось молчание. Оно казалось Житкову бесконечным. Он старался разгадать значение различных звуков: вот характерный стук, – по-видимому, рыжий выколачивал трубку о каблук; вот чиркнула спичка; теперь Житков слышит, как мягкие крадущиеся шаги рыжего шуршат в разных направлениях, словно обшаривая все углы хижины.

Молчание продолжалось.

Житкову казалось, будто рыжий тянет носом, как ищейка, пытаясь по запаху обнаружить его присутствие.

Раздался скрипучий голос:

– Послушай, перестань играть в прятки.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Эль.

– Я видел здесь человека.

– Ты опять пьян, Вилли!

– Не хитри… Когда я заглянул в окошко, здесь был человек…

Остальное заглушили удары волн. Временами Житкову казалось, что домик над его головой скрипит всеми бревнами, как корпус парусника. Вот-вот ветер развалит постройку.

Как ни старался он разглядеть помещение, где очутился, это ему не удавалось: в подполье царила тьма, а коробок спичек, обнаруженный Житковым в кармане, совершенно размок. Житкова преследовал густой запах рыбы. Он исходил решительно ото всего, и скоро его лицо, одежда – все было пропитано тяжелым запахом лежалой трески.

Житков снова услышал голос наверху. Рыжий сказал:

– Штормяга наползает. Как бы не накрыл Адмирала!

– Отец не даст себя поймать морю. Он вернется вовремя. И как всегда, с уловом, – ответил Эль.

– На этот раз рыба не протухнет. Пусть только Адмирал сразу свалит ее в погреб. Через два-три часа она будет там плавать, как в садке. Сегодня вашему подвалу не избежать потопа.

– Пожалуй, ты прав! – В голосе юноши послышалось беспокойство.

– Не приготовить ли подвал? – сказал рыжий, останавливаясь над люком.

– Нет, нет! – воскликнул Эль, и Житков услышал его торопливые шаги. Юноша встал на крышку люка. – Там все в порядке… Ты бы очень хорошо сделал, Вилли, если бы вышел на пристань. Помоги Адмиралу пристать и выгрузить рыбу. Я тоже сейчас приду.

– Так идем же, – настойчиво сказал рыжий.

– Как хочешь, вместе так вместе, – согласился Эль.

Хлопнула дверь. Переждав несколько минут, Житков поднял крышку люка и вылез из подполья. Только тогда он понял, как разыгралось море. Волны прибоя катились непрерывной чередой. Они образовали сплошной пояс клокочущей пены вокруг плоской скалы, где стоял домик Глана. Над пеной едва возвышался помост маленькой пристани, соединенной с берегом дощатым настилом. В бушевании набегающих и откатывающихся валов это сооружение казалось таким зыбким, что было удивительно, как оно выдерживает удары моря. И еще удивительнее было то, что, несмотря на могучие волны прибоя, к этой пристани уверенно приближался небольшой моторно-парусный бот. Житков был моряком, он знал море, не боялся его и все же с беспокойством глядел на маневры судна.

Он так увлекся этим зрелищем, что не сразу обратил внимание на людей на пристани, помогавших судну пристать. Скоро они повернули к домику, нагруженные корзинами с рыбой. Кроме коренастого седобородого рыбака, – по-видимому, самого Глана, – с Элем шли еще двое: все тот же рыжий и…

Житков хотел протереть глаза: вторым был боцман Мейнеш.

О незаметном бегстве не могло уже быть речи. Житков едва успел юркнуть под пол. При этом он даже не подумал о том, что рыжий был прав: по мере того как крепчал шторм, волны все чаще достигали домика. Вода легко проникала в широкие щели между срубом и примитивным фундаментом.

Житков различал доносившиеся сверху голоса. Спокойный баритон хозяина звучал реже всех: Глан скупо бросал короткие реплики.

– Времена изменились, старина, – гудел простуженный бас Мейнеша, – только крепкая рука может навести порядок в этом сумасшедшем доме, а у нашего капитана именно такая рука.

– Собака любит крепкую руку с хорошей плеткой, – сердито сказал Глан.

– Ты можешь оскорблять меня. Я прощу тебя, как прощают детей, не ведающих, что творят…

– Зато ты очень хорошо знаешь, что делаешь, Юстус. Но ты должен знать и другое: ни один из тех, кто изменил, не получит пощады. Горе тому, кто по приказу немецкой падали, вроде твоего Вольфа, нанесет нашей матери-родине хотя бы царапину, – твердо проговорил Глан.

– Он знает, чего хочет.

– В этом-то я не сомневаюсь: хочет стать нашим хозяином. Но мы не хотим поступиться и крупицей своей свободы!

– Прикажешь есть ее с хлебом вместо масла – твою свободу? – проскрипел рыжий Вилли.

– Молчи, ты! – сурово прикрикнул Глан. – Тебе-то что здесь нужно?

– Вот как! Ты отваживаешься говорить мне это в глаза? – Рыжий скрипуче рассмеялся: – Хотя бы только поглядеть, кто прячется у тебя в подполье…

– Что он имеет в виду, Элли? – спросил Глан.

«Почему “Элли”»? – мелькнуло в сознании Житкова, но раздумывать над этим у него не было времени.

– Не знаю, отец…

– Что ж, ты станешь отрицать, Элли, что я видел тут человека? – спросил рыжий. – Куда же он девался, а?

– Право, Вилли, ты пьян!

– А ты все-таки загляни, – ехидничал рыжий, – загляни-ка в свой погреб, Ивар!

– Ты и впрямь хватил лишнего, Вилли, – нахмурился Глан.

– С тобою нынче не сговоришься…

Сквозь удары волн Житков услышал, как шаркающие шаги рыжего направились к двери, как дверь хлопнула, и свист ветра на мгновение ворвался в хижину.

– Он прав, – прохрипел Мейнеш. – С тобой сегодня не сговоришься. Пойду и я. Вот здесь… голландский табачок для тебя, Адмирал.

– Мне от тебя ничего не нужно, – хмуро бросил Глан.

– Так, так… – Мейнеш помолчал. – И все-таки я скажу тебе, Ивар: сопротивление теперь бесполезно. Мы с тобою не дети, чтобы убаюкивать себя сладкими мечтами.

– Вот и я говорю: то, что позволительно дураку Тэдди, непростительно тебе – Юстусу Мейнешу. Так-то!

– Будь здоров, Ивар.

– Хотел бы пожелать тебе того же, Юстус, да язык не поворачивается.

Раздался крепкий удар двери, тяжелые шаги боцмана.

– Так-то, Элли… – после долгого молчания произнес Глан. – Что нос повесила?

– Я виновата перед тобой, отец. Я говорила неправду.

При этих словах люк над головой Житкова поднялся:

– Выходите, русский!

– Русский?! – прошептал Глан, с удивлением глядя на показавшегося из погреба мокрого Житкова.

– Он бежал с «Марты», отец. Я вытащила его из воды.

– Русский?.. Правильный поступок! – одобрительно проговорил Глан. – Но если он русский, то не следует ему попадаться на глаза «синим курткам».

– Да, меньше всего и я хотел бы попасть на глаза «синим курткам», хозяин, – сказал Житков. – И вообще хотелось бы как можно скорее убраться с вашего острова.

– Верно, он стал негостеприимным, – вздохнул старик. – Это нужно признать. Но – не наша вина!

– Я уже понял.

– Вы настоящий… Оттуда? Из России?

– Оттуда, – улыбнулся Житков.

– Тогда… – Глан широко шагнул к Житкову и протянул ему руку. – Этот дом – ваш дом!

– Нет, нет, отец! Его нужно как можно скорее увести отсюда. Вилли видел его.

Житков с удивлением смотрел на Эля. Сидя в погребе, он думал, что ослышался, что ему просто показалось, будто старый Глан обращается к Элю, как к девушке. Но перемена, происходившая сейчас на глазах Житкова, все повадки, все движения юного существа, которое он принимал за юношу, – не оставляли больше сомнений. Старый Ивар-Адмирал, покачав головой, спросил:

– Ты уверена, дочка, что его видел рыжий?

При этом невольном разоблачении Элли опустила глаза.

Житков ответил сам:

– Да, рыжий видел меня в окошко.

– Тем хуже, – серьезно проговорил Глан. – Это знакомство не из тех, которыми стоит гордиться. Пожалуй, ты права, Элли: нужно переправить русского. А куда? Может быть, к Нордалю? Но, во-первых, дай-ка ему переодеться.

– Как бы Тэдди не помешал нам, отец, – опасливо сказала Элли.

– Щенок был уже здесь?

Элли молча показала на чемодан юнги.

Старик сдвинул брови. Потом решительно взял чемодан и, растворив дверь, с размаху выбросил его на улицу.

– Незачем ему ходить сюда!

Элли подала Житкову сухую одежду и, потупившись, вышла из комнаты.

Странности нового пастора

Пастор Сольнес, он же Зуденшельд, знакомился с приходом. К своему огорчению и удивлению, причетник Хуль увидел, что знакомство это идет совсем не по тому пути, о каком он мечтал, поджидая нового священника.

Вместо того чтобы раздуть пламя веры в сердцах прихожан, остававшихся верными Богу, священник обратил все свое внимание на тех, кого покойный Никольсен не называл иначе, как богоотступниками. И первым среди них был Нордаль Йенсен. Тот самый Йенсен, чье поведение всегда служило прежнему священнику темой для проповеди, когда нужно было показать пример пагубной жизни, ведущей прямо в ад.

Когда Хуль пробовал намекнуть новому пастору на безнадежность его попыток обратить слесаря, Сольнес только усмехался.

– Линия наименьшего сопротивления – не мой удел, господин Хуль, – отвечал он. – Тот, чье сердце принадлежит Господу Богу, найдет к нему дорогу и без моей помощи. Не приятней ли будет Небесному Отцу возвращение отвернувшихся от него?

– Посмотрим, посмотрим, господин пастор, – скептически отвечал Хуль. – Но думается мне, что вы придете к тому же, к чему пришел и покойный отец Никольсен – не метать бисера…

Хуля беспокоила не столько напрасная трата сил чудака-пастора, сколько то, что возня с маловерами не сулит никакого дохода. Выколотить хотя бы крону из этих богохульников? Об этом нечего и думать! Но не может же он, Хуль, жить одними надеждами на Царство Небесное!

Если бы не дружба, завязавшаяся у Хуля с рыжим Вилли, время от времени ссужавшим его несколькими кронами, причетник давно уже должен был бы заняться рыбной ловлей, чтобы заткнуть прорехи своего бюджета. Спасибо Вилли! Хотя он и был чужаком на их острове, но, по-видимому, лучше соотечественников Хуля понимал, как тяжела миссия людей, посвятивших себя небу.

Ни сам Хуль, ни тем более пастор не заметили, что день ото дня, в прямой пропорции к материальной поддержке, оказываемой Вилли причетнику, повышался и интерес рыжего к жизни прихода, в особенности же ко всему, что касалось деятельности нового пастора среди прихожан.

Впрочем, странным казалось и самому Хулю то, что кроме дружбы с нечестивцем Нордалем у пастора завязались близкие отношения с самым удивительным человеком, какого Хуль знал на острове, – с доцентом Фальком.

* * *

Фальк был нелюдим. Суровость в обхождении с людьми не располагала к общению с ним. Синие колючие глаза сердито глядели из-под седых бровей. Сухой рот был постоянно плотно сжат, словно никогда и не открывался для улыбки или приветствия. Ни у кого не появлялось желания выйти на порог дома, когда по камням мостовой раздавался глухой звук тяжелого протеза – Фальк был хром. Он ходил, опираясь на палку, глядя прямо перед собой, не оборачиваясь на встречных, – словно жил в пустыне и не желал знать ничего, кроме колб, заполнявших все столы и полки его жилища. Если же он и появлялся на людях, облаченный в старомодный сюртук, надетый поверх трех жилетов, как того требовал старинный обычай, в порыжевшей шляпе с полями, изглоданными кислотой, то лишь для того, чтобы закупить себе кое-какой пищи или сдать заказ на поставку кроликов.

Просто удивительно, какое количество кроликов уничтожал этот человек! Кое-кто из хозяев даже стал разводить этих длинноухих зверят специально для доцента Фалька. Да, было что-то сверхъестественное в том, что столько кроликов требовалось одному человеку! Прежде на острове Туманов такого никогда не случалось.

Фальк редко позволял себе прогулку ради прогулки. Как правило, это случалось в дни дождливые или пронизываемые колкой крупой метели. Именно в такое ненастье Хуль видывал тощий силуэт доцента на вершине скалы, около которой стояла церковь. Но пусть разразит Хуля небесный гром, если он хоть раз заметил в Фальке желание завернуть в храм! Нет, старик обходил церковь, как зачумленное место.

И вот, пожалуйста, – именно к этим-то двум, Йенсену и Фальку, худшим во всем приходе, тянулся новый священник. Поистине неисповедимы пути Господни! И причетнику было над чем поразмыслить за кружкой пива, которой время от времени угощал его рыжий Вилли.

Чем больше причетник думал об этом деле, тем ближе к истине казался ему рыжий.

– Для чего пустили сюда нового пастора? Чтобы он помог прихожанам сносить тяготы жизни, ниспосланные Всевышним.

– И твоими сородичами, Вилли, – гуннами, – неосторожно вставил захмелевший Хуль.

– Не обязан ли ты, если не хочешь навлечь неприятности на себя и на весь приход, хорошенько разнюхать, чем занимаются твой пастор и этот хромоногий Фальк?

– Пожалуй, ты прав, Вилли, – я должен это знать. Пусть я буду трижды проклят, ежели не узнаю, в чем тут дело!.. Эй, хозяин, еще по кружке! Ты позволишь, Вилли?

– На сегодня хватит, Оле! Иди, и чтобы завтра же я знал, о чем будут сегодня вечером сговариваться пастор и Фальк. Или ты недостаточно ловок, чтобы узнать это?

– Что ты сказал? – обиженно воскликнул Хуль. – Я недостаточно ловок?! Ты не знаешь Оле Хуля! Для такого друга, как ты, Хуль может все. Понимаешь – все! Дай сюда твое ушко, рыженький. – Причетник склонился к волосатому уху Вилли: – Только, чур, между нами… Слышал о русском?

– О том, что бежал с «Марты»?

– Знаешь, где он?

Рыжий не мог скрыть овладевшего им волнения. Но, стараясь казаться спокойным, равнодушно сказал:

– Уж не станешь ли ты уверять, будто знаешь, куда его сплавили?

– А вот и знаю! – мотнул отяжелевшей головой Хуль. – Оле Хуль знает все странности своего пастора! А русский – одна из его странностей… Ты еще недостаточно ценишь меня, рыжик. Дай-ка я тебя поцелую!

Рыжий оттолкнул пьяного.

– Ну, говори!

– А? – Причетник с трудом поднял клонившуюся на грудь голову. – Ты меня…

– Говори же!

Но голова причетника упала на дубовые доски стола. Он был безнадежно пьян.

Барон снова появляется на сцене

Незаходящее северное солнце клонилось к горизонту, чтобы, едва коснувшись его, снова начать восхождение по озаренному холодным сиянием полярному небу. Острые вершины гор четко выделялись на его бледном фоне. Ледник, ниспадающий в море, казался остановившимся потоком голубого стекла. Под пронизывающими его лучами солнца он горел и искрился, как стена сказочного замка, освещенного изнутри тысячью факелов. Треск движущегося льда редкими выстрелами отдавался в ущелье. Гомон птиц, устраивающихся на ночь в своих гнездовьях, замирал. Только мощный прибой не смолкал ни на мгновенье. Волны рокотали внизу, вороша прибрежную гальку и дробясь в потоке белой шипящей пены. Удары валов забрасывали брызги до самых вершин прибрежных утесов. Зелено-бурая поверхность скал сочилась соленой слезой. В глубоких трещинах вздыбленных пластов шипели ручейки сбегавшей в море воды, словно это были какие-то неиссякаемые родники.

Капитан Вольф, в котором каждый без труда узнал бы Витему, остановил мотоцикл на самом берегу ледопада, не спеша достал сигарету. Серые глаза его равнодушно обегали окружающие скалы, ледник, полосу прибоя. Черты худого лица казались усталыми. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что это – досужий турист, которого нельзя уже ничем удивить.

Вольф остановил взгляд на отвесных скалах, вздымающихся высоким барьером между двумя сходящимися глетчерами. Он наблюдал эти пустынные скалы довольно долго… Потом слез с мотоцикла и, перескакивая с камня на камень, стал спускаться по обрыву. Спуск был труден и длинен. На середине обрыва, там, где скала образовала небольшую террасу, Вольф остановился и закурил новую сигарету. Резко повернув лицо в сторону, он зашел за выступ каменной стены и очутился лицом к лицу с сидевшим на камне человеком в серо-коричневом комбинезоне. Человек посасывал трубку и глядел на море. На коленях у него лежал автомат. Услышав шаги, он вскочил и вскинул оружие, но, узнав Вольфа, опустил его и отдал честь. Вольф прошел мимо, не ответив на приветствие. Он скрылся в щели, рассекающей скалу и образующей узкий вход в пещеру. Впереди послышалась пронзительная дробь предупредительного звонка, поданного часовым. Навстречу выскочил человек в таком же закамуфлированном комбинезоне. Узнав Вольфа, он тоже отдал честь. И тут, не отвечая на приветствие, Вольф резко спросил:

– Комендант?

– У себя.

Через минуту Вольф сидел в подземном каземате. Помещение ничем не отличалось от обыкновенного кабинета делового человека, какой можно встретить в любой конторе любого города на поверхности земли. Единственной особенностью этой подземной комнаты было, пожалуй, то, что в ней отсутствовали окна. Свет лился из трубок, расположенных у потолка.

Напротив Вольфа, за гладким дубовым столом, сидел плотный, краснолицый человек в туристском костюме, но с повадками и выправкой военного.

– Если бы я захотел, то часовой меня и не заметил бы, – говорил Вольф своим ровным металлическим голосом.

Собеседник, комендант берегового участка, нервно повел плечом.

– С такой охраной можно стать жертвой первого же диверсанта, – без тени раздражения продолжил Вольф.

– Я наложу взыскание на часового.

– Дежурного офицера – под арест! В приказе объясните причину. Наука всем офицерам.

– Да, господин Вольф. – Углы рта коменданта постепенно опускались, так как он видел, что Вольф еще не кончил. И действительно, глядя в упор на коменданта, Вольф произнес:

– Вы сдадите дела своему помощнику и прибудете в распоряжение коменданта базы.

– Слушаю, господин Вольф.

А Вольф, словно ничего не случилось, спокойно спросил:

– Как идут работы?

– Установка вооружения закончена и проверена. Секторы обстрела полукапониров совпадают с проектом. Мертвые пространства взяты под обстрел кинжальными точками «игрек» и «зет». По вине строителей задержалось оборудование компрессорной станции, убежища и жилых казематов.

– Перед уходом донесете об этом рапортом.

– Главному коменданту уже доложено.

– Благодарю вас.

– Рад стараться, господин Вольф! – бодро воскликнул комендант, обрадованный тем, что гроза миновала.

Но Вольф сказал:

– Можете сдать сектор и прибыть для наложения взыскания.

Сопровождаемый офицером, он медленно направился к выходу. Придирчиво и внимательно осмотрел еще несколько укрепленных точек острова, подземные хранилища горючего, боеприпасов и продовольствия.

По-видимому, Витема-Вольф остался доволен осмотром, потому что в резиденцию главного коменданта базы он прибыл в благодушном настроении.

Благодушие это, правда, ничем не выражалось, но подчиненные научились улавливать его настроение по мельчайшим признакам.

– Отрадно сознавать, полковник, – говорил Вольф, – что орешек, который мы готовим, будет достаточно крепким. Всякий, кто попытается его разгрызть, поломает зубы.

– Если бы природа не была против нас, господин Вольф, я был бы спокоен за вверенный мне остров.

– Природа? – Тонкая бровь Вольфа удивленно поднялась.

– Я имею в виду туманы. Под их прикрытием противник может причинить нам кучу неприятностей. А разгонять туманы мы еще не научились.

– Но ведь любой туман может превратиться и в лучшего союзника. Достаточно научиться видеть в тумане.

– Легче сказать, чем сделать. – Комендант поднял рюмку. – Прозит!

– Прозит… Не кажется ли вам, что гораздо больше потенциальных неприятностей, нежели туман, содержит другое досадное порождение природы?

– Какое же, господин Вольф?

– Население острова, туземцы.

– Этих-то мы крепко держим в руках.

– Вы уверены?

Комендант глубокомысленно нахмурил лоб.

– Одни из них глупы – такие не опасны. Другие подлы – эти еще менее опасны. Мы их покупаем. Третьи строптивы – они совсем не опасны. Мы их сажаем.

– Дурак остается дураком, даже когда он расположен к вам, – сказал Вольф-Витема. – Подлец – всегда подлец, даже когда вы думаете, будто купили его: его могут и перекупить. Ну а что касается строптивых, то всех не пересажаешь. Ошибка, совершенная в этих условиях, чревата неожиданностями. А вы уже совершили крупную ошибку, мой дорогой полковник.

– О!..

– Зачем понадобилось выдавать разрешение пастору на въезд сюда?

– Прежний пастор умер.

– Тем лучше для нас.

– Напротив, господин Вольф. Именно он помог нам взять в руки этих бородачей.

– А новый пастор схож со своим предшественником?

– В этом отношении я вполне спокоен, – уверенно заявил комендант. – Они все на один манер, эти служители Господни!

Вольф не без иронии заметил:

– Вы счастливейший из смертных, полковник. Вы всегда довольны собой.

Комендант удовлетворенно кивнул и сказал:

– Но зато я недоволен вашим бароном.

– Кстати, когда бы я мог его повидать?

Комендант глянул на часы:

– Я как раз назначил ему рапорт. Если угодно…

– Охотно. – Вольф на мгновение задумался. – Но лучше будет, если он не узнает, что я здесь.

Комендант откинул портьеру двери, ведущей в соседнюю комнату.

– Тут вам будет достаточно удобно, и вы все услышите.

Через несколько минут вошел рыжий Вилли. Комендант не встал и не предложил ему стула.

Вилли почтительно поклонился. Нелюбезный прием его не обескуражил. Он и сам давно уже воспринимал свой пышный титул, как что-то вроде клички филера. Жизнь создала страшное противоречие между самим словом «барон» и тем, что представлял собою человек, ставший «рыжим Вилли». Он с удовольствием забыл бы и самое это слово и громкую фамилию своих остзейских предков. От прежнего барона фон дер Остен-Сакен в нем не осталось ничего, кроме рыжих, порядком поредевших бачек. Эти бачки он пытался снова отпустить после того, как перестал быть ленинградским дворником Василием Федоровичем. Боже правый! Как наивен он был тогда, воображая, будто начинается его новая жизнь: возвращение в фатерлянд, почет и деньги в воздаяние за услуги, оказанные германской разведке.

Перспективы были самые розовые, а действительность оказалась более чем серой. Теперь даже роль советского дворника казалась ему полной величия по сравнению с тем, во что он превратился здесь. Простой филер на забытом богом островке, среди пропахших треской бородатых рыбаков!

Барон знал, зачем его позвал комендант. Германские власти хотели получить доказательства опасной для них деятельности слесаря Йенсена и список его сообщников. Смысл деятельности Нордаля, направленной к подрыву германской власти на острове, не был тайной, но нужны были детали, имена. Барон был далек от того, чтобы остановиться перед выдачей самого Нордаля и любого из людей его отряда. Но он знал, что тот час, когда он выдаст кого-либо из них, будет его последним часом. Скрыть предательство не удастся. Поэтому он боялся выполнить требование коменданта о выдаче группы Нордаля. В этих обстоятельствах появление на острове русского беглеца с «Марты» было для барона сущим кладом. Он рассчитывал подсунуть его коменданту взамен Нордаля. Однако и с этим не следовало спешить.

И вот, не подозревая того, что каждое его слово слышно Вольфу, с которым он побоялся бы вести такую игру, барон старался уверить коменданта в том, что дело Нордаля Йенсена должно быть отодвинуто на второй план.

– На острове появился новый человек. Для капитана Вольфа он интересней десятка Йенсенов…

– Не играйте в загадки!

– Вы полагаете, что на гроши, какие вы мне даете, можно развязать языки всем пьяницам острова?

– Деньги?

– Вот именно, господин комендант.

– Сто крон.

– Я ослышался?

– Двести. На это можно опоить весь остров.

– Мне нужно… – рыжий решительно проговорил: – Тысяча крон.

– Может быть, вы воображаете, что управляющий вашим прибалтийским майоратом переводит сюда подати ваших крепостных?

Довольный своей шуткой комендант рассмеялся. Но каково было его удивление, когда обычно терпеливый и покорный барон вдруг нахлобучил шапку и шагнул к двери.

– Эй, вы! Какая муха вас укусила? – крикнул комендант.

Он бросил на стол триста крон. Барон, не считая, сунул деньги в карман.

– Чтобы сегодня же мне было доложено, где скрывается этот ваш «человек», – приказал комендант.

– Сначала с ним нужно выпить бочку пива.

– Из вас мог бы выйти первоклассный шантажист, но вы слишком уж мелкая дрянь.

Барон, шагнувший было к двери, остановился. В его воспаленных глазах появился злобный блеск затравленного зверя. Весь он, со своими небритыми щеками, с клочьями рыжих бачек, с гнилыми клыками между дряблыми губами, стал похож на старого, обессилевшего хорька.

– Я не простил бы вам этого оскорбления, – медленно проговорил он, – если бы знал вас, как крупную дрянь. Ведь в расходную книгу секретных фондов вы сегодня запишете на меня всю тысячу.

Полковник вскочил и бросился к барону.

– Вы с ума сошли! Я пристрелю вас!..

– Пристрелите своего же золотого осла?! Вряд ли…

Полковник выхватил пистолет. Барон втянул голову в плечи, закрыл лицо руками. Он не видел, как из-за портьеры выскочил Вольф и выбил из руки коменданта оружие. Барон отнял руки от лица, и воспаленные красные глаза его встретились с твердым взглядом Вольфа.

– О каком человеке вы тут бормотали? – спросил Вольф барона.

– Я… я еще не знаю, кто он…

Тяжелая рука Вольфа легла на плечо барона.

Всякое желание сопротивляться исчезло. Барон снова был послушным филером.

– Это русский. Он бежал с «Марты», – бормотал он.

– Он жив?!

– Мне остается узнать, где он скрывается.

Вольф кивком выразил удовлетворение.

Барон, пятясь, толкнул спиной дверь и поспешно захлопнул ее за собою.

Подарок Элли

Уже несколько дней Житков находился в суровом убежище, куда привели его Нордаль и Элли. В пещере было не слишком уютно. Но Элли оказалась права: это уединенное место было единственным, где Житков мог чувствовать себя в безопасности. По ночам девушка навещала его, приносила пищу. Часами сидела она на корточках у входа в пещеру, не спеша рассказывая о жизни острова или слушая его рассказы о России.

Когда солнце уходило за горизонт настолько, что длинные тени соседних гор заслоняли вход в пещеру, они садились у входа, и Житков с жадностью подставлял лицо свежему морскому ветру. Он отдыхал от влажной духоты пещеры, от вынужденной неподвижности.

В эти дни Элли была единственным человеком, чей голос слышал Житков. Ему нравилась эта живая, энергичная девушка, порой казавшаяся сильной, мужественной, а порой вдруг становившаяся застенчивой, почти робкой.

Это случалось чаще всего, когда они оставались с глазу на глаз в серебряном сиянии ночи. В такие минуты Житков не раз ловил на себе лучистый взгляд ее больших глаз. Он знал, что, кроме забот, ничего не доставляет ей, знал, какое трудное и опасное путешествие совершает она каждый раз, пробираясь к пещере. На пути от поселка к ущелью лежал ледник – один из многочисленных ледников, прорезающих плато острова. Зеркальную поверхность ледяной реки рассекала гигантская трещина. Когда Житков, по пути в пещеру, впервые увидел эту трещину, он невольно подумал, что Элли заблудилась. Нужно было родиться здесь, вырасти на этом острове, среди его гор и ущелий, исходить вдоль и поперек его глетчеры, чтобы с такой уверенностью, как это сделала Элли, найти узкий лаз, ведущий вниз, в самую пропасть, и без колебаний устремиться по нему. Глубоко внизу, в недрах ледяного колодца, было достаточно узко, чтобы без труда преодолеть пространство, разделяющее берега пропасти. Но подъем на противоположный край трещины показался Житкову вдвое сложнее спуска.

Это-то путешествие девушка и совершала еженощно ради того, чтобы принести Житкову термос с обедом и посидеть с ним часок-другой. По ее словам, старый Глан уже сговорился с Нордалем: когда будет подготовлено бегство с острова, Житкова отведут к слесарю. Однако потом этот план изменился. Решили, что пребывание беглеца у Нордаля, пользующегося у немцев репутацией неблагонадежного, было бы опасно. Поэтому Нордаль договорился с новым пастором: Житков получит приют в его домике или, если понадобится, даже в церкви.

Сегодня ночью Элли пришла к Житкову особенно оживленной. Все шло отлично. Адмирал получил у немцев разрешение на дальний лов. Через два дня он уходит в море, а вместе с ним – Элли. Они возьмут Житкова и высадят его на дальних островах, куда заходят промысловые суда с материка.

– Я рада за вас! – сказала Элли.

Но в тоне ее Житкову послышалась грусть:

– Что с вами, Элли?

– Нет, нет… ничего! – Она отвернулась.

– Элли… – удивленно пробормотал Житков.

Он притянул к себе девушку и крепко поцеловал ее. Элли вырвалась.

– Так не нужно!.. – пробормотала она, отвернувшись, и стала тереть щеку, в которую ее поцеловал Житков. Потом с деланой веселостью сказала: – Вот, посмотрите лучше, какой подарок я вам принесла.

И протянула Житкову старую трубку-носогрейку.

– Спасибо. Теперь мне остается только разжиться табачком, – усмехнулся Житков.

Элли с торжеством вытащила из кармана кожаный кисет, украшенный ярким изображением национального флага.

– Это вам от отца… А трубка – от меня. Я нашла ее недавно на берегу.

Они поговорили еще несколько минут. Прощаясь, Элли сказала:

– В следующий раз я приду уже для того, чтобы отвести вас к пастору.

Когда Житков, нагнувшись к фонарю, стал набивать трубку табаком, сердце его едва не остановилось: донышко старого чубука было заделано монеткой, совсем маленькой серебряной монеткой. Да это же трубка Бураго, та самая трубка, которую он в свое время получил из рук Мейнеша у ворот музея! Но как могла она оказаться на берегу острова Туманов? Должно быть, Мейнеш снова завладел ею, пока Житков был болен, а потом потерял здесь. Или она побывала в руках Витемы?..

– Эй, Элли!.. Эй!

Только эхо откликнулось на его зов. Житков подбежал к трещине. Но найти спуска он не мог. Тогда, свесившись через край пропасти и забыв об осторожности, он крикнул вниз:

– Элли!..

Эхо, похожее на грохот снежного обвала, ответило из пропасти. Житков в испуге отпрянул. Ему показалось, что от этого страшного шума рухнут ледяные стены.

Он вернулся в пещеру, снова взял трубку и стал ее разжигать. Но трубка плохо тянула. Житков вынул мундштук, чтобы продуть его. Из мундштука торчал кусочек бумажки. Житков вытащил его и хотел бросить в огонь, но заметил, что на бумажке что-то написано. Развернув испачканный никотином листок, он прочел: «Ищите меня на “Марте”. А.Б.»

Житков узнал руку Бураго.

Глава шестая. Пленники Острова Туманов Живчик доцента Фалька

– Я не завидую ангелам и прочим небожителям. Ведь говорят, будто Господь Бог, создавая человека, избрал образцом свою собственную персону. Любой бронтозавр – сущий ягненок по сравнению с этой копией господина Саваофа. Вы не находите? – Фальк со смехом отставил колбу и пожелтевшими от реактивов пальцами поднял стакан с пивом. – Сольнес, дорогой друг! – Он большими звучными глотками отпил пиво. – Подчас я становлюсь отвратителен самому себе. Хочется бросить все, раз навсегда отказаться от своего страшного открытия, сделать так, чтобы человечество никогда о нем не узнало. Хочется перестать быть самим собой – не быть подобием Всевышнего. Слишком много жестокости в этом проклятом подобии!

Доцент со стуком опустил стакан на стол и, раздвинув длинные худые ноги, остановился перед пастором. Тот сидел в кресле-качалке. От легкого движения его ноги кресло слегка покачивалось. Казалось, все внимание священника было сосредоточено на том, чтобы, качаясь, не расплескать пиво в стакане, который он держал.

– Боюсь, что дискуссия о нравственном облике того, кого вы называете богом, не приведет нас к выводам, за которые меня похвалит церковь, – сказал он. – Но я готов без боя присоединиться к тому, что вы говорите.

– Впервые вижу такого покладистого священника! – воскликнул Фальк.

– Ничто так не раскрывает всех отрицательных сторон профессии, как проникновение в ее тайны. Быть истинным профессионалом – значит не только постичь совершенство своего предмета, будь то механика, сапожное мастерство или религия. Надо добраться до всего, что есть в нем отрицательного. И вот мне кажется, что я – настоящий профессионал.

Фальк молча поднял свой стакан. А пастор продолжал:

– Это позволяет видеть вещи такими, каковы они есть. Я смотрю на них с высоты, защищенной наиболее надежно. Мое место – табу. Но, дорогой доцент, я категорически протестую против охватившего вас пессимизма. Если верно то, что вы говорили о вашей бацилле, то нет сомнений: вы обязаны продолжать работу, непременно продолжать, не подавая вида, что догадываетесь о ее истинном назначении.

– Но ведь, если дело будет доведено до конца, то гунны получат в свои руки страшное оружие. Знай я раньше, к чему это поведет, я ни за какие деньги не пошел бы к ним на службу. Я не позволил бы им сделать из меня невольного пособника их планов!

Пастор вскочил так порывисто, что качалка едва не перевернулась.

– Теперь, когда вы знаете истинное назначение вашей «мирной» бактериологической работы, нельзя от нее отстраняться. Как можете вы, ставший свидетелем унижения своего народа, свидетелем смерти братьев, сестер, отцов, матерей, свидетелем беспощадного разрушения культуры своих дедов и попирания их традиций, – как можете вы, Фальк, говорить, что все это сделано людьми?! Называть фашистов людьми?! Отбросьте старые предрассудки, вбитые в вас школой и церковью! Посмотрите на нациста открытыми глазами. Разве Гитлер и Геббельс не провели резкую черту под прежней Германией? Разве они сами не заявили, что гитлеризм не имеет ничего общего с культурой прежних немцев? Можно только пожалеть о том, что еще не объявился новый Дарвин. О, он, наверное, нашел бы объяснение тому пути, который ведет гитлеровцев от высших форм развития обратно к орангутангу. Во имя гуманности, во имя высшей человечности можно говорить только об одном: уничтожать фашизм любыми средствами, любой ценой. Нужно не только парализовать ваше страшное оружие, но знать, как в случае надобности обратить его против самого же фашизма, прежде чем он успеет им воспользоваться. Тут я снова готов стать священником: «Поднявший меч от меча и погибнет»… Вот поэтому-то мне и хочется немного подробней знать о вашей бацилле.

Пастор умолк. Прошелся по комнате.

Фальк опустился в свое кресло. Его большая голова, окруженная серебряными прядями седины, лежала на спинке. Лицо казалось прозрачным от залившей его бледности.

– Может быть, вы и правы, – тихо проговорил он. – И все же… страшно.

– Чего? – спросил пастор. – Или кого?

– Самого себя. Своей совести…

– Опишите суть своих работ, и я ручаюсь: мы найдем путь, удовлетворяющий этого строгого судью.

– Сядьте! – вдруг раздраженно крикнул Фальк. – Вы мешаете мне своей ходьбой!..

И едва пастор опустился в другое кресло, как доцент начал:

– Когда-то врачи были поставлены в тупик появлением новой болезни. Она получила название «миланской проказы» или «миланской рожи». Больные погибали при явлениях расстройства питания и при симптомах мозговых страданий. Позже эта болезнь, обнаруженная во многих других местах Европы и Америки, получила название пеллагры. Мы знаем ее как одну из форм авитаминоза. Он является не чем иным, как результатом отсутствия в питании некоторых компонентов комплексного витамина «В». Сотни тысяч людей заболевали ею в годы пеллагрических эпидемий. Современная наука о питании преодолела это зло. Цивилизованный человек получает нужное ему количество витаминов. Но вот представьте себе, что произойдет с организмом, если он вовсе не сумеет получать этот витамин. Пеллагра станет неизбежной и быстро прогрессирующей. Беда в том, что современный человек, особенно живущий в условиях больших городов, промышленных центров, почти совершенно лишен той пищи, в которую природа вложила нужные организму витамины. Ведь нам приходится искусственно возмещать этот недостаток. Но что будет, если мы не только лишим организм витамина, а еще искусственно понизим сопротивляемость явлениям авитаминоза? Течение болезни сделается интенсивней. Будут поражены самые жизненные функции организма. Остается сделать этот процесс настолько активным, чтобы болезнь развивалась не месяцами и неделями, а часами, может быть, минутами. Так вот: довести человека до полной прострации, до совершенного истощения в несколько минут – вот задача, которая была передо мной поставлена. Тогда я еще искренне верил, будто это необходимо для того, чтобы найти такое же верное противоядие – найти способ бороться с этой «белой смертью». И лишь позже мне стало ясно, что поиски «белой смерти» – самоцель для тех, кто финансировал мою работу, кто ловко завлек меня в свои сети, – для гитлеровцев.

– Но к чему все это? – возразил терпеливо слушавший пастор. – Не проще ли было бы, например, задушить человека каким-нибудь газом, отравить его быстро действующими веществами?

– Почти от всех газов и так называемых боевых ОВ человек научился защищаться. К тому же газовую атаку очень трудно сделать внезапной. Совсем другое дело – бактерия, если, конечно, она достаточно устойчива и действенна. К тому же она не требует огромного хозяйства, связанного с хранением, транспортировкой и выпусканием огромных количеств газа. Бактерия, прежде всего, компактна. Да что говорить! Идея бактериологической войны не нова. И если бактериологическая война еще не начата, то лишь потому, что не найдено бактерий, действующих столь же мгновенно, как пули и снаряды. Действие бактерий – дело времени. Большего или меньшего, но все же времени. А вот тут-то я их и обогнал. – Фальк с азартом ударил себя по карману. – Здесь лежит живчик, в несколько минут превращающий человека в выжатый лимон, в мешок с костями.

– Но позвольте, – перебил пастор, – если так, то погибает не только враг, но и свой!

– Да, конечно, – сказал Фальк. – Погибает каждый, кому не сделана предохранительная прививка. Каждый, кто не получил, если можно так выразиться, своей порции «фагофага», становится жертвой «белой смерти»…

После некоторого молчания пастор спросил:

– Знает ли кто-нибудь о ваших работах?

– Здесь, на острове, никто не знает истинного назначения моей лаборатории.

– Даже Вольф?

– Он знает одно: мне не следует мешать.

– А ваш «фагофаг»?

– К счастью, об этом еще не знают даже мои хозяева – там, на материке.

– Отлично!

Они чокнулись. Пастор снова принялся покачивать свое кресло.

– Что слышно насчет русского? – спросил Фальк.

– Сегодня ночью его доставят ко мне, чтобы затем переправить на судно.

– Глан арестован немцами…

– Зато осталась его дочь. На нее можно положиться.

– Дай бог, дай бог…

– Здесь я больше полагаюсь на людей, чем на бога, – усмехнулся пастор. – Покойной ночи, дорогой Фальк.

Доцент проводил пастора и запер дверь.

* * *

Широкими, твердыми шагами пастор шел по дорожке, ведущей к приходскому дому. Он не обратил внимания на то, что к стене домика доцента, под тем окном, за которым происходила беседа, прижалась какая-то фигура. Когда шаги пастора замерли вдали, фигура отделилась от стены. Это был причетник Оле Хуль.

Пастор шел от поселка к берегу, над которым прилепились к скале церковь и домик священника. Ночь выдалась на редкость ясная. Такие ночи не часты на острове Туманов. Вид звездного неба был так необычен, что, дойдя до берега, пастор замер. Он видел перед собою мир в беспредельном слиянии моря и неба. Где и когда еще человек может с такой полнотой ощущать величие вселенной, с какой оно вливается в душу моряка, стоящего на корме корабля, уходящего в неизвестность ночи?..

Море!

Пастор снял шляпу, протянул руку в ту сторону, где небо сходилось с морем, где звезды окунались в рокочущую бездну волн, и радостно засмеялся. Чему?.. Он и сам не знал. Ему было хорошо. Просто хорошо. Он радовался морю, ночи, звездам, легкости ветерка, ласково шевелившего волосы на его голове.

Старая трубка

Обстоятельства сложились так, что Житков должен был отплыть с острова, не заходя к пастору; Элли обещала проводить его на берег, прямо к ботику. Это было вызвано арестом старого Глана и необходимостью соблюдать особую осторожность.

– Если мы днем выйдем в море, – сказала Элли, – нас тут же схватят. Как ни светлы пока еще ночи, – все-таки легче ускользнуть, когда остров спит. Вчера ночью я перегнала бот в бухточку, о которой не знает ни один немец. Если бот не разобьет прибоем, мы нынче ночью выйдем в море. Потом набежит предрассветный туман, – только бы он не подвел! И вместе с ним мы будем уходить на юг…

Оставалось ждать ночи – провести в бездействии еще целый день! Житков улегся и скоро заснул. Элли не ложилась. Время от времени она выходила из пещеры – посмотреть, все ли спокойно. Потом занялась приготовлением ужина, собрала в мешок разбросанные вещи.

Солнце зашло за горы. Ужин был готов, вещи уложены. Элли стояла над спящим Житковым, не решаясь разбудить. Наконец окликнула его голосом, в котором звучала напускная грубоватость:

– Довольно нежиться! Вставайте!..

Через два часа Житков и Элли подходили к уединенной бухточке.

Волна, откатываясь, лизала камни. Вода быстро уходила из-под ботика, стоящего на якоре. Но Элли не спешила. Поглядев на часы, она сказала, что в их распоряжении есть еще с полчаса, чтобы добраться до бота и погрузить вещи. Позже это будет уже невозможно: вода начнет прибывать и поднимется между берегом и судном выше человеческого роста.

Следом за Элли Житков вошел в воду. Промокнув, добрались они до ботика. Житков заметил, что на борту припасено все, что нужно для длительного плавания.

Пользуясь последними валами отлива, они стравили бот на дреке, и Элли ловко вывела его из бухточки. Это было сделано как нельзя более своевременно: языки тумана поползли со склонов гор. Подобно водопадам, устремились они по расселинам, погребая, как в вате, голоса птиц. Туман сползал все ниже к морю. Сквозь его непроницаемый покров таинственно шумели волны.

Как ни мал был ход под парусом, приходилось пока удовлетвориться им: шум мотора мог привлечь внимание немецких сторожевых судов. Немцы не привыкли церемониться с нарушителями правил, а разрешение на выход в море осталось в кармане старого Глана.

Судно двигалось впереди стены тумана, гонимого к югу. Прошло немало времени, и Житков считал уже себя в безопасности. Он несколько раз просил Элли включить двигатель, но девушка неизменно отвечала, что еще рано.

Житков предложил сменить ее у руля, но она и слышать не хотела об этом.

Но вот она насторожилась, стала прикладывать руку к уху.

– Разогревайте мотор, – сказала она. – Скоро туман рассеется. Надо уходить.

И действительно, туман стал быстро редеть. Он поднимался над водой, и вот уже открылась широкая поверхность волнующегося моря.

Житков ожидал, что остров Туманов будет маячить где-нибудь далеко-далеко, едва различимый простым глазом. Но его острые вершины оказались совсем близко! Освещаемые с запада слабым отсветом солнца, они казались теперь не серыми, а ярко-желтыми. Розовыми полосами горели между ними потоки глетчеров.

Элли коротко бросила:

– Пятнадцать миль.

– А словно рядом!

– Рефракция, – так же лаконически заявила девушка.

– Ты и это знаешь?

Элли пожала плечами и стала внимательно вглядываться в берег. Внезапно она повелительно махнула рукой и крикнула:

– Стопорить мотор, парус долой!

Житков недоверчиво поглядел на нее.

– Отдай вантины, клади мачту! – еще повелительней крикнула она и, бросив шкот, кинулась к фалам.

– Может быть, так они нас и не заметят за волнами, – Элли указала на отделяющуюся от острова точку – это был сторожевой катер. Окруженный белой пеной буруна, он стремительно несся в море.

– Теперь за сети! Мы должны выглядеть, как обыкновенные рыбаки.

Элли взялась за тяжелые сети, и скоро гирлянда поплавков протянулась за кормою бота.

Сомнений быть не могло, катер мчался к боту. Струйка белой пены выдавала его путь.

– Идите в кокпит, – сказала Элли. – Не отзывайтесь, пока я сама не окликну. И помните: вы Карльсен, сеточный мастер с северного берега.

Житков едва успел скрыться в крошечном кокпите, как отчетливо послышался стук мотора. Хотя катер и нес национальные цвета острова, Элли отлично знала, что в нем сидят немцы.

В крошечный иллюминатор Житкову была видна как раз та часть моря, откуда подходил катер. Он уже различал стоящего на корме человека, видел торчащий на носу ствол пулемета.

Расстояние между судами быстро сокращалось. Катер описал размашистую дугу и исчез из поля зрения Житкова. Теперь слышался только стук мотора за кормою бота.

Раздались голоса. Слов нельзя было разобрать. Опытным ухом Житков определил момент, когда машинист катера включил реверс. Послышалось урчание воды под кормой и затем легкое воркование мотора на холостом ходу. Катер лег в дрейф совсем близко от бота.

Лишь только немцы остановились, Элли вскочила и, как бесноватая, замахала руками:

– Отруливайте живей! Вы спутаете мне сеть.

– Тише, щенок! – послышался с катера голос с немецким акцентом. – Поворачивай домой!

– У отца есть разрешение на дальний лов…

– Придержи язык и поворачивай к берегу.

– Я имею право на лов, – упрямо повторяла Элли, – у меня есть бумага.

– Давай сюда твою бумагу.

Катер подошел к самому боту.

Элли увидела, что под брезентовым колпаком, между немцем, сидящим у руля, и тем, что стоял около пулемета, есть еще кто-то. А когда этот третий неловко вылез из-под колпака, девушка едва не вскрикнула от удивления и страха. Перед нею был Мейнеш.

– А ну-ка, малыш, сматывай свои удочки и отправляйся домой, – прохрипел боцман и тут же обратился к немцу у пулемета: – Я ручаюсь за нее, вахмистр. Она повернет домой и не будет больше озорничать.

Немец сделал отрицательный жест:

– Прибереги ручательства для своей покойной бабушки. Я не намерен получать выговор. Пусть покажет бумагу.

И немец неуклюже спрыгнул на палубу ботика.

– Ну, давай бумагу!

Пока Элли делала вид, будто ищет бумагу, немец пытливо оглядывал суденышко, без церемонии щупал вещи. Он даже открыл пробку от бочонка с водой, заглянул в мешок с провиантом.

– Можно подумать, что ты собралась в Австралию, а?

Элли сумрачно молчала.

– Даже двумя шапками запаслась, – насмешливо проговорил немец, поднимая с палубы берет Житкова. При этом из берета выпало и покатилось по палубе что-то твердое. Немец поднял короткую трубку, подозрительно оглядел ее, понюхал.

– Чья трубка? – Он схватил Элли за воротник. – Я тебя спрашиваю: кто курил эту трубку?

– Отец, – решительно сказала Элли.

Колючие глаза вахмистра встретились со смелым взглядом больших голубых глаз девушки. Он выпустил ее и неопределенно буркнул:

– Ну, ну… Эй, Юстус, поди-ка сюда! – И когда боцман перелез на борт, сказал: – Ты ведь из старых друзей Глана?

– Какое тебе дело до моих друзей! – огрызнулся Мейнеш.

– Скажи: это действительно его трубка?

Он положил на жесткую ладонь боцмана коротенькую обгорелую трубочку. Мейнеш пожал плечами и протянул вахмистру монету:

– Вот тебе крона, скажи, у кого она побывала?

Перевернув трубку, немец показал на ее тыльной стороне серебряную монетку.

– Если бы на твоей кроне была такая отметина…

Мейнеш крякнул. Из-под полуопущенных век он метнул быстрый взгляд в сторону насторожившейся Элли, взял трубку и молча сунул ее себе в карман.

Неожиданная встреча

Вахмистр обернулся к своему катеру:

– Эй, Ганс, ты перейдешь на эту посудину и отведешь ее в порт, а мы с Мейнешем доставим эту особу в комендатуру.

Ганс подвел катер и перепрыгнул на палубу ботика.

– Ну и натворила же ты дел! – проворчал Мейнеш. – Придется прогуляться с нами. В комендатуре спуску не дадут.

Вахмистр грубо схватил Элли за руку.

– Живо на катер!

Но Элли вырвала руку и отскочила к кокпиту. Житков в эту секунду был уже на палубе. Первым ударом он опрокинул в воду механика Ганса. Вахмистр, бросившийся было на помощь механику, вдруг как подрубленный упал на палубу. Это Элли что было сил ударила его свайкой по голове. В следующее мгновение она билась в медвежьих объятиях Мейнеша.

Старый боцман оказался на редкость сильным. Житкову с трудом удалось оторвать его от девушки, оглушив ударом по голове. Элли проворно выбрала из-за кормы часть сети и набросила ее на вахмистра, который уже приходил в себя.

Опутанный мокрой сетью, немец неуклюже катался по палубе. Слышался звон разбиваемых поплавков и злобное хрипение. Элли и Житков не заметили, как над бортом ботика появилась голова вынырнувшего механика Ганса. Он сделал один за другим три выстрела из пистолета. Но ни одна из пуль не достигла цели. Ударом багра по голове Житков заставил Ганса погрузиться в воду и на этот раз, по-видимому, навсегда. Тем временем Элли столкнула за борт вахмистра.

Теперь можно было покончить и с Мейнешем. Но старого боцмана на ботике уже не было. Его не оказалось ни в кокпите, ни под ворохом парусов.

– Скатился с палубы! – решила Элли. – Прими, Бог, его душу. Разогревайте мотор. Парус поднять уже нельзя. На солнце его сразу заметят с берега.

Но как Житков ни старался, запустить мотор не удавалось. Двигатель сделал несколько оборотов и заглох. На поверку оказалось, что керосиновый резервуар пуст. В его нижней части зияли две дыры от пуль механика.

– Есть горючее в запасе? – спросил Житков.

Элли с грустью покачала головой.

– Придется идти под парусом!

– Нечего и думать. Любой сторожевой катер нас легко нагонит. Да и выходить в море без мотора глупо. Мы никогда не доберемся до цели.

– Но не возвращаться же нам! – воскликнул Житков.

– Именно так: возвращаться, – спокойно сказала Элли. – Починим бак, тогда снова пойдем в море.

– Но раз невозможно поднять парус, как же мы доберемся до берега?

– Дождемся ночи. Приливом нас подгонит к острову. А там мы, Бог даст, незаметно вернемся в бухточку…

– Значит, снова потерянный день! – с досадой произнес Житков.

– День? Днем тут не отделаешься. Надо починить бак, да придется еще добывать керосин. Раньше, чем послезавтра ночью, нечего и думать выйти в море. Лучше потерять лишний день, чем всякую надежду вырваться отсюда.

Они без приключений достигли укромной бухточки, из которой сутки назад вышли в море. Элли собиралась тайком отнести бак в починку к Нордалю. А Житкову снова предстояло сидеть в пещере.

Они вытащили бак и спрятали его между камнями. Элли шла, как всегда, впереди, чтобы показать Житкову дорогу к переправе через пропасть. Но еще задолго до того, как они подошли к трещине, девушка стала выказывать признаки беспокойства. Она остановилась и указала на снег. Житков увидел отпечаток широкой подошвы, за ним еще и еще…

– Туда ходили. – Морщинка прорезала лоб Элли. – Нам туда нельзя…

Житкову было решительно безразлично, где провести эти сутки. Он охотно согласился с предложением идти к Нордалю, а оттуда к пастору.

Прячась за скалами и домами, они добрались наконец до жилья слесаря. Прежде чем отвести Житкова к пастору, Нордаль заставил его переодеться в свою одежду и, главное, надеть свои сапоги. По словам Нордаля, «гвардейцы» нашли какую-то вещь, принадлежащую Житкову, и пустили по его следу собак. Ищеек нужно было сбить со следа. Нордаль предложил Элли надеть ботинки Житкова и, прежде чем идти к пастору, пробежаться куда-нибудь, – лишь бы следы увели собак от дома слесаря. Сам же Йенсен повел Житкова к церкви, близ которой прилепился на скале домик священника.

На стук Нордаля отворил сам пастор.

– Я привел русского гостя, – негромко бросил слесарь.

– Проходите скорей.

При звуке этого голоса Житков вздрогнул и остановился у входа.

– Входите же! – раздраженно повторил пастор.

Житков одним прыжком преодолел все ступеньки крыльца, ворвался в прихожую и, захлопнув за собой дверь, бросился к пастору:

– Саша!

– Не может быть! – удивленно воскликнул пастор. – Паша, родной, неужели ты?

Житков порывисто заключил Найденова в свои объятия.

– Я вижу, что ко всем вашим достоинствам в моих глазах, дорогой пастор, я могу приписать еще одно, – сказал пораженный Нордаль. – Вы блестяще владеете русским языком.

– Да, могу похвастаться, его я знаю неплохо, – усмехнулся Найденов и тут же спросил: – Не думаете ли вы, Йенсен, что моего друга надежней спрятать в церкви?

– Ни одна душа не знает, что он здесь. Молодая Глан, надеюсь, хорошо заметет следы. Пусть наш друг отдохнет. А там мы подумаем, куда его спрятать. Покойной ночи, господа.

Слесарь крепко пожал руки друзей и оставил их наедине.

– Ну, как ты, Сашок?.. – заговорил было Житков, едва только Найденов запер за слесарем дверь. Но вдруг осекся и тревожно огляделся.

– Ты что? – удивленно произнес Найденов.

– Если бы ты знал, какое открытие! – Он понизил голос до шепота.

– Ну?

– Гляди! – Житков протянул другу записку Бураго.

– Так вот в чем дело! – воскликнул Найденов. Он задумался на минуту. – Однажды, во время прогулки, мне показалось, что я видел на далеком обрыве фигуру человека, очень похожего на нашего милого профессора. Он шел под охраной немцев…

– И ты не попытался… ничего предпринять? – с жаром воскликнул Житков.

– Твое присутствие – доказательство тому, что я сделал не так уж мало!

– Мое присутствие?.. Разве это твоих рук дело?

– До последней минуты я был убежден, что тот русский, которого мне приведут, чтобы спрятать перед отправкой в море, – и есть Бураго.

– Значит, он в руках Витемы?

– Витемы? Какого Витемы?

– Здесь его знают как Вольфа… Это опасный человек. Умный и хитрый враг…

– Откуда ты его знаешь?

Житков подробно рассказал Найденову о своих приключениях.

– Но хотел бы я знать, – сказал он в заключение, – каким образом оказался здесь ты, да еще в таком обличье?

Найденов в нескольких словах описал все, что произошло на «Клариссе»:

– …Ну а когда Валя оказалась в безопасности, всё стало проще. Во-первых, я не мог не выручить пастора, ведь у него в башмаке хранились бумаги огромной важности. Попади они в руки немцев, – солоно пришлось бы многим на этом острове… Во-вторых, – и это самое главное, – из бумаг, хранившихся у пастора, я узнал нечто такое, смысл чего оставался, вероятно, темным даже для него самого: немцы доставили на остров Туманов таинственного русского пленника – старого ученого. Это мог быть только наш Бураго. А так как Зуденшельд был совсем плох из-за пыток, которым его подверг Майерс, пришлось облачиться в его платье и дать тягу с «Клариссы». Вот и все. Они вовсе не так всеведущи, как хотят казаться, эти гестаповцы…

– Ты уверен, что профессор здесь?

– Говорю тебе…

– С тех пор ни одно судно не покидало острова?

– Кажется, ни одно…

– И, значит, мы должны его спасти?

– Может быть, но… мне кажется, наша первая задача – твой переезд на материк.

– Оставить старика в руках Витемы? Ни за что! – горячо воскликнул Житков.

– Ну, подумаем…

– Воображаю, как обрадуется Валя! Ведь она убеждена, что ее отец – самоубийца.

– Этой выдумке она не верила с самого начала, – возразил Найденов. – Она и меня убеждала в том, что Бураго не мог покончить с собой… Понимаешь: не мог!

– Молодец эта молодая Бураго!

– Не Бураго, а Найденова.

– Уже?.. Что ж, поздравляю! – Хотя в голосе Житкова и не звучало большого энтузиазма, он все же крепко пожал руку друга. – Поздравляю вас, пастор Зуденшельд.

– Не Зуденшельд, а… Сольнес, – поправил Найденов.

– Сольнес? Но ведь ты сказал, что того норвежца на «Клариссе» звали не Сольнес, а Зуденшельд.

– Да, мне пришлось пережить двойное превращение, чтобы попасть на этот остров. Оказалось, что сам Зуденшельд не смог бы проникнуть сюда, не приготовь ему его единомышленники документов на имя Сольнеса, – пастора, допущенного немцами на этот остров.

Друзья поговорили еще некоторое время и решили немного отдохнуть. Но их приготовления ко сну были прерваны стуком в дверь. Хуль пришел сообщить, что в поселке происходит облава. «Гражданская гвардия» арестовала уже нескольких наиболее уважаемых жителей. Говорят, что их будут держать как заложников за русского беглеца.

Как только причетник ушел, в дверь снова осторожно постучали. Найденов приготовился без стеснения выпроводить нового посетителя, но это оказалась Элли. Она взволнованно рассказала о виденных сейчас сценах арестов. «Гвардейцы», не стесняясь, говорили, что заложникам грозит верная смерть, если русский беглец не будет найден.

– Они говорят, что первым расстреляют отца! – дрогнувшим голосом оказала девушка.

Житков стал поспешно одеваться.

– Куда ты? – спросил Найденов.

– Не могу же я допустить, чтобы он погиб из-за меня!

– Что же ты намерен делать?

– Пойду к Вольфу.

– И?..

– Там будет видно. Сейчас важно спасти невинных людей.

Найденов покачал головой.

– Никуда это не годится, никуда… Пока ты на свободе, мы скорее сможем помочь своим друзьям.

– Что же делать?

– Сохранять спокойствие и ждать… Если уж дела принимают столь крутой оборот, то я, как пастор, отправлюсь к немецким властям и попробую всё уладить. Они не захотят открыто ссориться с церковью. Я оттяну репрессии.

– Что же будет с отцом? – пролепетала Элли.

– Сейчас я пойду к коменданту и попробую… – начал было Найденов, надевая свой черный пасторский сюртук, но договорить ему не пришлось: тяжелые удары в дверь прервали его слова. У крыльца послышался вой собак-ищеек.

– Мой след! – тревожно проговорила Элли. – Неужели я что-нибудь не предусмотрела?

Стук повторился. Найденов быстро перешел в другую комнату, поманив за собой Житкова. Он приподнял край ткани, которой был накрыт домашний аналой, и Житков юркнул под него.

– Молчи, что бы ни случилось! – решительно приказал Найденов и отпер дверь.

Несколько «гвардейцев» вбежали в комнату. Другие остались за дверью, сдерживая воющих овчарок. У предводительствовавшего «гвардейцами» бакалейщика Торвальда был смущенный вид.

– Не сердитесь на меня, господин пастор… – пробормотал он. – Я не мог пройти мимо вашего дома!..

– Всегда рад видеть своих прихожан, милый Торвальд, – спокойно ответил Найденов.

– Дело несколько необычное, господин пастор. – Лавочник явно не знал, с чего начать.

– Говорите смелей, – ободрил его Найденов.

– Я должен вас арестовать…

– Вы имеете дело со священником, Торвальд.

– Знаю, знаю, господин пастор. Это-то меня и смущает. Мне приказано взять вас в качестве заложника за русского беглеца. Я бы предпочел родиться немым, чем говорить то, что сейчас говорю: они решили первыми расстрелять вас и старого Адмирала, если в течение суток наши дураки не выдадут русского.

Элли испуганно вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Спокойствие! – повелительно произнес Найденов нарочито громко и отчетливо, так, чтобы слышал Житков. – Я требую спокойствия во что бы то ни стало. Никто не решится поднять руку на священника!

Если Житков не выскочил из своего тайника, то лишь потому, что понимал: этим только испортишь дело. Стоит «гвардейцам» увидеть его в доме священника, и все будет кончено. Ничто не спасет тогда Найденова от лап Вольфа.

«Гвардейцы» увели пастора.

В домике стало тихо. Житков осторожно выглянул из-под аналоя. У противоположной стены стояла Элли. Ее руки бессильно висели вдоль тела. Девушка казалась совсем слабой, беспомощной. Она сделала было шаг к Житкову, но потеряла силы и, падая, приникла к его груди, не стыдясь душивших ее рыданий…

Глава седьмая. «Белая смерть» Избегнув наказания, барон получает свое

Неожиданное сообщение отвлекло барона от повседневных дел: Германия напала на Советский Союз. Двадцать пять лет барон ждал этого и желал так, как может желать самый злобный враг. И все-таки известие выбило его из колеи.

Два дня барон бегал от дома к дому, от сборища к сборищу. Всюду, где шли разговоры, где собирались люди, обсуждая происходящее, можно было видеть рыжую голову и внимательно прищуренные воспаленные глазки барона. За сходную цену он готов был донести на каждого, предать кого угодно, кроме… Нордаля.

Избави бог, тронуть Нордаля или кого-нибудь из группы объединенных им патриотов. Барон знал, что тут его ждет жестокая кара. Для рыжего Вилли не было секретом, что Нордаль – душа тайной патриотической организации, поставившей себе целью борьбу с немецкими пришельцами. Казалось бы, самой первой задачей немецкого шпиона должно было быть раскрытие именно этой организации, ее разгром и предание в руки Вольфа всех патриотов. И если бы барон не был уверен, что ему одному удалось проникнуть в тайну Йенсена, он, может быть, и вынужден был бы, несмотря на панический страх перед слесарем, предать его. Но пока никто из немцев, кроме него, не знал о существовании патриотической организации. Поэтому барон решил молчать. Нордаля он боялся не меньше, чем Вольфа.

Когда усердствующий Торвальд принялся за изъятие заложников, барон поспешил к Вольфу. Он сказал:

– Если вы позволите арестовать Нордаля Йенсена, то я перестану вам служить. Случись с ним что-нибудь – расплачиваться придется мне.

– Иногда вы умеете быть логичным, – холодно сказал Вольф. – Дальше!

– У меня есть все основания предполагать, что не сегодня-завтра я буду знать, где скрывается русский.

На этот раз барон не лгал. Он был убежден, что рано или поздно Нордаль, если он останется на свободе, должен будет войти в соприкосновение с русским. А по его следам доберется до беглеца и сам барон.

– Я приведу его к вам, как бычка на веревочке.

– Тысяча крон? – усмехнулся Вольф.

– Ну, нет, – сказал барон, – тут тысячей не обойтись. Я больной человек, господин Вольф. Мне необходимо серьезное лечение. А лечение требует денег. Больших денег, господин Вольф!

Вольф с презрением пожал плечами.

– Кажется, я даром хлеба не ем, – обиженно проговорил барон. – То, что я собирался вам предложить… – Он умолк, ожидая, что Вольф задаст вопрос. Но тот продолжал равнодушно рассматривать свои ногти. Барону пришлось закончить: – У меня есть план насчет Адмирала и пастора. Кажется, они сидят у вас бельмом на глазу.

– Короче.

– Если мне удастся провести к вам русского так, что никто не будет об этом знать, сможете вы сделать вид, будто он не найден?

Вольф недоуменно поднял бровь.

– Зачем?

– Это даст вам возможность расстрелять заложников: пастора и старого Глана.

– Положительно, сегодня вы превзошли самого себя. Прикажите выдать вам… сто крон!

– Моя мысль вам нравится? О, очень скоро я предложу вам кое-что совсем интересное. Просто удивительно интересное.

– Здесь не театр…

– Но, увы, и не больница. А я уже сказал вам: мне нужно лечить мое бедное сердце. Врач сказал, что оно может остановиться в любой момент. От простого нервного шока…

– Испуг труса вы называете шоком? – усмехнулся Вольф.

– От испуга или даже от радости. От любого потрясения… – Барон сделал жалостливую мину. – Вы смеетесь надо мной, а если бы вы знали, что значит больное сердце… Когда-нибудь вам скажут: ваш лучший друг барон скоропостижно…

– Мой друг?.. – Вольф поморщился.

– Гордость погубит вас, господин Вольф… – Но, заметив, как хмурится его собеседник, барон поспешил перебить самого себя. – Еще что-нибудь?

– Пока все. Можете идти.

Выйдя от Вольфа, барон решил забежать в пивную. Первое лицо, которое он там увидел, был Оле Хуль. Причетник сидел, понурившись, у пустого столика в ожидании собутыльника. Ему было отчего приуныть: обескураживающую новость сообщил ему только что Свэн Торвальд: наци решили не пускать на остров другого пастора взамен нынешнего. Значит, напрасно Хуль надоумил арестовать Сольнеса. Вот глупо-то получилось! Он сам подставил под нож курицу, которая несла ему золотые яйца. Прощай, доходы! Что же остаётся?

Попытаться заработать тысячу крон на голове русского?.. С тысячей крон старый бакалейщик возьмет его пайщиком в лавку. С Торвальдом не пропадешь: этот умеет ладить с гуннами. Что ж, дело, значит, за тысячею?

Оле оживился при виде входящего приятеля. На этот раз рыжий барон не только угощал, но и усиленно угощался сам. Прошло немного времени, и приятели оказались в одинаково приподнятом настроении. Может быть, поэтому обычная настороженность оставила барона. Он не заметил, как в пивную вошел Тэдди и уселся за соседний столик.

То, что Тэдди услышал, заставило его навострить уши. Рыжий говорил причетнику:

– Хочешь сделать у «капитана» настоящую карьеру, на всю жизнь? Приобрести его расположение и тысячу крон?

– Что ты сказал? – встрепенулся причетник. Как будто даже хмель мгновенно соскочил с него. – Тысячу крон?

– Наличными, без расписок и прочей волокиты.

– За это можно продать самого Саваофа!

– Иди к Вольфу и скажи ему про девчонку.

– Ты совсем зарапортовался, Вилли! Почем я знаю, где у тебя припрятана девчонка?

– Дочка старого Глана, Элли – красотка первый сорт. Вольф может увезти ее в Германию.

– Кто же пойдет на это? Мне вовсе не хочется, чтобы старый Глан свернул мне шею, когда выберется из тюрьмы.

– Фью! Старому Адмиралу крышка. Через сутки он пойдет на корм рыбам…

Если бы барон не был так пьян, он сразу заметил бы, как побледнел при этих словах юнга с «Марты», как судорожно сжались его кулаки и с каким трудом он сдерживал себя, чтобы не броситься на рыжего.

– Так, значит, ты боишься? Эх ты, трус! Ну и черт с тобой! Я сам получу эту тысячу… – сказал барон.

Оле не отвечал. Барон расплатился. Стараясь как можно тверже держаться на непослушных ногах, он вышел из трактира. Тэдди швырнул на стол деньги и последовал за бароном. Он нагнал его за первым же углом.

– Эй, Вилли!

Барон остановился.

– А, это ты, Тэдди? Здорово, сынок. Ну что скажешь?

– Я должен поговорить с тобой наедине.

– Некогда мне, мальчик. Спешу по важному делу.

– У меня тоже важное дело. Кстати, ты можешь на нем хорошо заработать. Я хочу сказать тебе, где русский.

Барон испуганно огляделся.

– Тс-с-с… Этого не должен знать никто! Пойдем куда-нибудь в уголок…

– Я проведу тебя к русскому.

Барон схватился за сердце. Ему показалось, что оно сейчас выскочит из груди. Вот, вот она, эта опасная радость, которая может убить! Рыжий закрыл глаза, прислушиваясь к учащенным ударам своего сердца, и наконец проговорил:

– Тэдди, мальчик мой, ты даже не понимаешь, как радуешь своего старого друга Вилли. Если я о ком-нибудь и забочусь, то это только о нашем милом старом Адмирале. Говори же скорей, где русский!

– Пойдем к нему, – настойчиво повторял Тэдди. – Это в двух шагах.

– Ты не врешь? – Барон схватил Тэдди за плечо. От радости у него кружилась голова: русский у него в руках?! Вот это здорово! И, главное, ни одна живая душа не будет знать о том, что он отвел его к Вольфу. Этот мальчишка? Дело небольшое – его можно будет ликвидировать в тот самый час, когда русский окажется в руках Вилли. Один удар ножа в спину. И пикнуть не успеет щенок!..

Такие перспективы окончательно развеселили барона.

– Веди меня, показывай, где спрятался русский.

Тэдди молча пошел вперед. Так они вышли за границу поселка.

– Хорошее дело, в двух шагах! – рассердился барон. – У тебя длинные ноги, малыш. Далеко еще тащиться?

– О нет! – воскликнул Тэдди. – Мы пришли!

Барон удивленно огляделся. Вокруг не было никакого жилья, где мог бы прятаться русский.

– Ты смеешься надо мной, дрянной мальчишка! – крикнул рыжий. И тут же пожалел об этом крике: так больно стало сердцу. Положительно, такого с ним не бывало еще никогда.

– Смеюсь? Ну нет, мне не до смеха.

Тэдди сунул руку в карман. Щелкнула пружина складного ножа. Широкое лезвие блеснуло перед глазами барона. Он с хрипением повалился наземь еще прежде, чем Тэдди нанес ему удар.

Несколько мгновений юноша в недоумении стоял над телом барона. Он не верил тому, что люди могут умирать от испуга. Но убедившись в том, что сердце барона действительно перестало биться, Тэдди спрятал нож и побежал прочь.

Он еще не мог понять, рад ли тому, что все так случилось, или жалеет, что ему так и не удалось отомстить этой рыжей шкуре за сестру.

Зверь бежит на ловца

Хуль медленно брел по пустынной улице поселка. На всех столбах были расклеены объявления о премии за поимку русского. Над текстом поместили фотографию беглеца. То и дело она попадалась на глаза Хулю. Хуль остановился. Слово за словом прочел объявление. Тысяча крон! Пречистая Дева, как здорово это звучит: тысяча крон за одну голову!

Хуль не заметил, как очутился перед лавкой Торвальда. Толкнул дверь. Боже правый! За какую-то тысячу крон он мог бы вот так же сидеть за прилавком в одном жилете и важно курить трубку с утра до вечера! Ловко это получается у Торвальда. Неужели Хуль никогда не добьется такого счастья?

Стараясь держаться как можно уверенней, он заговорил о покупке пая.

– Уж не разнюхал ли ты, где прячется этот русский? – подмигнул понятливый бакалейщик.

Но Хуля не так-то легко было поймать.

– Если бы так! – вздохнул он. – Без Вилли я, как без рук.

– Смерть рыжего – их работа, – уверенно сказал Торвальд, – тех, кто скрывает русского!.. – И хотя в лавке никого, кроме них, не было, он понизил голос: – Уж не повинен ли во всех этих делах Йенсен? А? Как ты думаешь, Оле?

Хуль испуганно замахал руками:

– Господь с тобой, Свэн! Я за Нордаля голову прозакладываю.

Торвальд рассмеялся, оскалив крупные, как у волка, желтые зубы.

– Дешевенько же ты ценишь свою голову, Оле! Возьмись-ка лучше за Нордаля. Вот кого я советую пощупать. А когда что-нибудь узнаешь, беги ко мне. Мы тут же совершим сделку на твой пай в моей лавке. – Он жестом обвел вокруг себя. – Дело на ходу, Оле. Стоит подумать, а?

– Да, стоит подумать, Свэн.

Торвальд открыл конторку и вынул листок объявления.

– Возьми-ка, пусть карточка всегда будет с тобой. Это бесплатно, – заключил он и рассмеялся, снова обнажив свои крепкие зубы.

Оле еще раз вгляделся в лицо на листке. Да, овчинка стоит выделки!.. Может быть, действительно наведаться к Нордалю? Боже правый, до чего запутано все на свете!..

Оле со вздохом спрятал листок в карман и устало побрел прочь.

Где можно в этот час застать Нордаля? Негде ему быть, кроме как в тайном штабе союза патриотов – в овощной лавке тетушки Вики. Но, наверное, Нордаль в овощной не один. С ним его молодцы. Они давно уже косятся на Хуля. Не дай бог, если кто-нибудь из них пронюхает об истинных намерениях причетника. Ребята в штабе один к одному…

Хуль провел рукой по лицу, нервно передернул плечами и решительно направился к лавке тетушки Вики.

Нордаль был там, и действительно оказался не один. Его окружало несколько здоровенных парней – члены боевого отряда.

– Здравствуй, Оле! – крикнул Нордаль, как только Хуль появился на пороге.

– Храни тебя Бог, Нордаль! – смущенно ответил Хуль, поеживаясь под пристальными взглядами боевиков. – Нужно потолковать с тобой один на один.

– Выйдите, ребята, – без стеснения приказал Нордаль своим товарищам.

Парни один за другим не спеша поднимались и покидали комнату.

– Завтра гунны объявят, что дают сутки на отыскание русского, – сказал Хуль.

– Им не получить его! – воскликнул Нордаль.

– Через день они расстреляют заложников…

Нордаль вскочил и гневно уставился на Хуля, словно тот сам собирался расстреливать заложников.

– Не посмеют!

Хуль покачал головой.

– Как будто ты их еще мало узнал.

– Против них поднимутся камни – не только люди! – Тяжелый кулак Нордаля с треском опустился на стол. – Ладно! Расскажи подробней: что ты знаешь о намерениях гуннов?

Хуль принялся врать первое, что приходило в голову, лишь бы выглядело пострашней. Он надеялся, что удастся напугать Нордаля кровожадностью гитлеровцев. Но, к удивлению Хуля, его усилия привели к совершенно обратному результату.

– Ну что ж, – сдвинув брови, сказал Нордаль, – придется нам вступиться за своих, несмотря на неравенство сил. Нужно выручить пастора, Адмирала и других заложников. А русского мы запрячем так, что ни одному гунну и в голову не придет.

Хуль замер от радости: Нордаль впервые открыто признался в том, что принимает участие в судьбе русского. Еще одно усилие и…

– Думаешь, на острове есть такие уголки, куда гунны еще не совали нос? – осторожно спросил он.

– Мы спрячем его там, куда дверь открыта всякому желающему. И знаешь кто поможет нам в этом? – Нордаль на мгновение умолк, испытующе глядя в глаза Хулю. Тот старался, не моргнув, выдержать взгляд. – Знаешь, кто спрячет русского?.. Ты, Оле.

– Я?!

– Да, да. Через час я приведу его в церковь. Ты оставишь дверь отпертой. Сделай вид, будто занят уборкой. Чтобы никому и в голову не могло прийти, что там кого-то прячут… Понял?

Оле не мог произнести ни слова. Горло его пересохло от волнения. Как сквозь сон, слышал он слова Нордаля.

– А утром я приду чинить замки и скажу тебе, что делать дальше.

– Понял, – едва слышно прошептал Хуль.

– Иди же, приготовь все.

С трудом заставляя ноги повиноваться, Хуль встал и побрел к двери. По-видимому, Нордаль заметил его волнение.

– Ты что, боишься, что ли? – спросил он.

Щелкнув зубами, как испуганный пес, причетник визгливо крикнул:

– Боюсь?! С чего ты взял?

Он поспешно выскочил из комнаты и побежал прочь от овощной лавки.

Смерть предателю!

Пока Житков сидел в домике пастора, Элли то и дело убегала. То нужно было наладить ремонт бака, то пополнить запас горючего. Наконец, она появилась – усталая, но со сверкающими торжеством глазами.

– Все готово! – воскликнула она. – Сегодня ночью мы снова выйдем в море!

– Увы, я не могу этого сделать!

Элли с удивлением посмотрела на него. Житков объяснил: он не считает себя вправе бежать с острова, пока жизнь заложников, взятых за него немцами, в опасности. Ведь в числе заложников и старый Глан!

При упоминании об отце лицо девушки омрачилось, на глазах показались слезы. Но она мужественно преодолела волнение.

– Вам пора в церковь, но… Но мне не хотелось бы вести вас туда. Лучше поискать другое убежище.

– Нет. Мы так условились с Нордалем. Он пришлет мне надежную охрану.

Когда они подошли к церкви, тяжелая дубовая дверь была приотворена. Внутри царила полутьма. Причетник возился с уборкой.

– Не лучше ли запереть дверь? – спросила Элли, когда они отвели Житкова в укромный уголок за органом.

Хуль испуганно пробормотал:

– Нет, нет!.. Нордаль велел держать ее отворенной, чтобы никому и в голову не пришло, будто здесь что-то неладно.

– Я боюсь, – тихо сказала девушка.

На колокольне глухо прозвенели удары часов. Их звон целый день преследовал причетника. Он с досадой сказал Элли:

– Уходи же!

Житков прислушивался из своего угла, как замирают на каменных плитах ее шаги. Хуль прекратил работу. Житкову казалось, что он слышит тяжелое дыхание причетника. Беспокойные мысли настойчиво лезли в голову. Осторожно выглянув из-за органа, Житков увидел то, что показалось ему странным: опасливо оглядываясь, причетник вытащил из-под алтаря связку веревок, оттуда же извлек большой мешок…

Житков снял ботинки и, неслышно ступая, юркнул в боковой притвор. Он видел, как Хуль осторожно выглянул из церкви и тихонько свистнул. Снаружи ему ответил такой же свист. В дверях появилось несколько крадущихся фигур.

В одной из них Житков узнал лавочника Торвальда. Как только они вошли в церковь и направились к органу, Житков бросился к двери. Ему оставалось сделать всего несколько шагов, когда за спиной раздался выстрел, гулко прокатившийся под церковными сводами. В то же мгновение еще два или три человека показались на паперти. Они преградили Житкову путь. Завязалась борьба. Но силы были слишком неравны. Житков упал и тотчас почувствовал на себе петли веревки. Он успел еще заметить, как из-за угла церкви показалась худенькая фигурка Элли. Выстрел «гвардейца» повалил девушку на землю…

Больше Житков ничего не видел. На голову ему накинули мешок. Его подняли и понесли. Потом снова загремели выстрелы. Послышались крики, брань, топот тяжелых сапог.

Когда шум свалки затих в отдалении, Житкова унесли.

* * *

При появлении патриотов «синие куртки» без большого сопротивления уступили поле боя. Они заботились лишь о том, чтобы прикрыть отступление тех, кто уносил связанного Житкова. Приверженцы Нордаля, ворвавшись в церковь, нашли Хуля на каменном полу. Он скорчился от страха. Будь у парней больше опыта в такого рода делах, им ничего не стоило бы добиться от Хуля признания. Но при всей своей силе и отваге эти люди были простодушными рыбаками. Зато Оле знал, с кем имеет дело. Поняв, что рыбаки не убьют его в порыве первого гнева, Хуль стал искать выхода. Взгляд его упал на распростертое у церкви тело Элли.

– Проклятая девка! – стуча зубами, пробормотал Хуль. – Это она во всем виновата!

Великан Ульсен, один из парней Нордаля, бросился к Хулю, схватил его за воротник и поднял, как щенка.

– Не ври, Оле! – прорычал он.

– Я видел, как она привела их… – бормотал Хуль. – Разве я мог не пустить их?..

Хуль замолчал.

Послышался стон. Ульсен бросил причетника и склонился над Элли, которую все считали мертвой. Когда девушке смочили лицо, она открыла глаза и снова жалобно застонала. Едва шевеля губами, останавливаясь после каждого слова, она пролепетала:

– Русского… предал… Оле…

– Причетник?! – вырвалось у Ульсена.

– Оле Хуль… – едва слышно повторила она и в бессилии опустила веки.

Рыбаки хотели взять раненую, но Ульсен отстранил их. Он сам поднял Элли на руки и бережно понес.

– Придержите-ка Хуля, ребята.

Но причетника уже не было в церкви.

* * *

Стрельба переполошила поселок. Со всех сторон сбегались люди. Народ плотным кольцом окружил церковь. Вдруг толпа дрогнула и расступилась. В образовавшийся проход вбежали плечом к плечу несколько человек из отряда сопротивления во главе с Нордалем. Это был первый случай за время пребывания немцев на острове, когда патриоты держались так открыто.

Нордаль взбежал на паперть навстречу Ульсену. Великан-рыбак в нескольких словах рассказал о случившемся.

– Слушайте меня, друзья. Тот, кому мы верили, как брату, кого считали своим, кого принимали за норвежца, оказался предателем. Оле Хуль, причетник, продал гуннам русского. Из-за Оле Хуля, может быть, умрет Элли.

Толпа заволновалась. В задних рядах послышались крики. Перед папертью оказался Хуль, вытолкнутый сотнями кулаков. Толпа дрогнула, подалась вперед, готовая наброситься на предателя. Нордаль повелительным жестом остановил рыбаков.

– Вы будете его судить.

Он не мог продолжать. Крики заглушили даже его сильный голос.

– Смерть, смерть! – неслось из рядов рыбаков.

Сжавшись в комок, обхватив голову руками, Хуль лежал у ног Ульсена. Несколько мгновений Нордаль глядел на предателя. Потом сделал знак Ульсену. Тот схватил причетника в охапку и последовал за слесарем. Они шли среди расступающихся рыбаков.

Нордаль подошел к краю скалы, на вершине которой стояла церковь, сделал шаг в сторону и указал Ульсену на море, глухо гудевшее внизу. Ульсен шагнул к пропасти и разжал объятия. Отчаянный вопль Хуля пронесся над толпой и потонул в оглушительном гомоне птиц, черной тучей взмывших над пропастью.

«Флойен»

После жизни на берегу Вольф с удовольствием вернулся на «Марту». С чисто немецкой педантичностью и беспощадностью, привитой годами секретной работы, проводил он в жизнь все, чего требовала быстрая, тайная и надежная организация базы – убежища для немецких рейдеров. Но душой и сердцем Вольф всегда оставался на борту своего судна. Нужно было приготовить судно к рейдерству. Предстояло на многие недели, может быть, даже на месяцы, оторваться от базы, уйти в море, чтобы, скрываясь под флагом какого-нибудь нейтрального купца, нападать на торговые суда англичан, американцев, нейтралов, – на все вообще корабли, пытающиеся поддерживать сношения с союзниками.

Щурясь от дыма сигары, он стоял, опершись на поручни, и взвешивал все «за» и «против» в выборе корабля, имя которого примет «Марта». Имперским адмиралтейством ему были предоставлены на выбор названия: аргентинского хлебовоза и австралийского барка, потопленных при перевозке мяса, и норвежского парусника «Флойен», вышедшего из Южной Америки и потопленного немецкой подлодкой. Любое из этих названий могло быть присвоено Вольфом-Витемой его «Марте», так как их настоящие обладатели отправились на дно морское, не успев оповестить об этом мир, и имена их, таким образом, были как бы свободны.

Шаги на палубе прервали размышления Вольфа.

– Прошу извинить…

Вахтенный офицер доложил, что комендант острова желает видеть капитана.

Комендант с волнением сообщил Вольфу, что толпа жителей требует освобождения заложников, так как все уже знают об аресте русского беглеца. Пока комендант говорил, Вольф внимательно следил за его лицом. Не дав ему кончить, перебил:

– Что же вы намерены делать?

– Вдвое крепче держать заложников, – без колебаний ответил комендант. – Они могут нам очень пригодиться в случае, если жители предпримут что-либо серьезное.

Вольф пренебрежительно скривил губы.

– Ничего другого и не ждал от вас. Так вот… – Он на мгновение умолк, глядя на палубу. – Сейчас же освободите заложников, и первым – пастора. Чем скорее он окажется на свободе, тем скорее мы придем по его следам к зачинщикам волнений. Думаю, что русский не случайно оказался в церкви.

– Может быть, вы и правы, – согласился комендант, – и все-таки… как бы нам не пожалеть о такой поспешности.

– Когда доставят сюда русского?

– Катер должен быть с минуты на минуту.

И действительно, вскоре под левым бортом «Марты» послышался стук мотора. К трапу подошел катер. Двое гитлеровцев внесли связанного по рукам и ногам человека. Голова его была спрятана в мешок. Когда пленнику развязали ноги и поставили его перед Вольфом, тот крикнул коменданту:

– Сейчас же снимите этот капюшон!

Конвоиры поспешно сорвали с пленника мешок, и Вольф очутился лицом к лицу… с юнгой Тэдди.

Вольф удивленно взглянул на коменданта. Тот стоял ни жив ни мертв. Но охранники, доставившие пленника, не понимая причины замешательства, доложили, что как было велено привезли убийцу рыжего барона.

Услышав это, Вольф быстро обернулся к Тэдди и с интересом посмотрел ему в лицо.

– Ты? – спросил он негромко, и одна бровь его удивленно поднялась.

Тэдди смотрел прямо в глаза капитану. Губы юноши оставались плотно сжатыми.

– Ты убил? – переспросил Вольф.

– Я… Я мог убить его, капитан, но…

Вольф перебил:

– Ты знаешь, чем кончается жизнь матроса, если он ослушался меня?

– Знаю, капитан, – твердо ответил юноша. – Колосниками…

– Верно, – ответил Вольф. – Ты знал, что барон мне служит, и все-таки поднял на него руку без моего приказа?

Тэдди поднял на капитана глаза.

– Я хотел его убить, но…

Не слушая, Вольф сделал знак. Двое матросов взяли юнгу за локти.

– Постойте! – крикнул Вольф и, обернувшись к коменданту, негромко сказал: – Замените ему колосники пулей.

Юнгу увели. Комендант хотел что-то сказать капитану, но тот повернулся на шум, раздавшийся за его спиной: между двумя охранниками стоял новый пленник – в таком же мешке, какой был на юнге. Движением руки Вольф приказал снять мешок.

Перед ним был Житков.

– Развяжите, – быстро проговорил Вольф и обратился к пленнику: – Рад снова видеть вас своим гостем.

Их взгляды встретились. Несколько мгновений длилось напряженное молчание. Вольф обернулся к присутствующим:

– Немедленно освободить всех заложников и… – он покосился на Житкова, – в первую очередь, достопочтенного пастора Сольнеса.

Житков с трудом сдержал вздох облегчения: Найденов будет свободен!

Комендант снова подошел к Витеме-Вольфу:

– Я хотел вам сказать насчет этого вашего юнги…

С бака послышался треск револьверного выстрела и короткий всплеск воды.

Целая туча глупышей и бакланов устремилась туда, где расходились круги от упавшего в море Тэдди…

Витема-Вольф обернулся к коменданту:

– Вы что-то говорили о юнге?

– Боюсь, что теперь это уже не имеет значения: он не убивал барона… Я полагал, что вы намерены просто попугать малого…

Капитан посмотрел на него так, что комендант предпочел поскорее откланяться. А Витема-Вольф, круто повернувшись на каблуках, медленно пошел к себе в каюту. Голова его была опущена, что не так-то часто доводилось видеть его подчиненным.

* * *

Первый же день пребывания на «Марте» убедил Житкова в том, что о повторном бегстве с корабля пока нечего и думать. Помимо того, что несколько часовых день и ночь расхаживали вдоль бортов, Вольфом была придумана мера, более действенная, чем часовые и замки. Он объявил, что в тот же час, когда обнаружится исчезновение русского, будут расстреляны пять наиболее уважаемых жителей острова, и первым из них – пастор. Говоря о пасторе, Вольф особенно внимательно следил за выражением лица Житкова.

– А чтобы вы не скучали, – сказал Вольф Житкову, – я приставлю к вам человека, хорошо вам знакомого. Позови боцмана! – приказал он матросу.

– Я здесь, капитан, – послышался за спиной Житкова хриплый бас Мейнеша.

Боцман стоял, широкоплечий и крепкий, как прежде. Старая трубочка с серебряным донышком торчала у него в зубах.

– Мне не нужно вас представлять друг другу, – с улыбкой проговорил Вольф. – Вы думали, старика давно нет в живых? Но стукнуть Юстуса по голове – еще не значит от него отделаться. Не правда ли, боцман?

– Да, капитан.

– Мейнеш будет вашей тенью. Тем более неразлучной, что твердо знает: если вам удастся ускользнуть, то он отправится к праотцам раньше пастора. Слышишь, боцман?

– Да, капитан.

С этой минуты, где бы Житков ни был, что бы он ни делал, рядом с ним был Мейнеш. На ночь боцман запирал каюту и ложился у двери. Днем он ходил за моряком, едва не наступая ему на пятки. И при этом за несколько дней Житкову не удалось обменяться с ним ни единым словом.

Между тем на корабле происходила оживленная, хотя и малозаметная извне, работа. Шли приготовления к предстоящим рейдерским операциям. Выбор Вольфа остановился на названии норвежского парусника «Флойен». Приняв его обличье, можно пойти даже на встречу с английским или американским дозором. Нужно только позаботиться, чтобы придирчивый глаз самого знающего офицера не нашел ничего подозрительного в маскировке «Марты». Кроме того, нужно обеспечить себе то, что можно было бы назвать прочным тылом: ни одна живая душа на острове Туманов не должна подозревать назначения судна.

В порту был пущен слух, что «Марта» переоборудуется под учебное судно. Это объяснило и доставку на борт нескольких орудий различных калибров. Но не эти работы были самым трудным. Неизмеримо больше внимания требовала состоявшая из тысячи мелочей маскировка экипажа и внутренних помещений.

Выйдя однажды на палубу, Житков увидел, как у всех на глазах матросы выводили на корме название нового «учебного» судна: «Принц Генрих». И только внутри судна, в запертой каюте, мастеровые усердно работали над нанесением на предметы инвентаря слова «Флойен». Как-то раз Житков случайно увидел, как из этой каюты вынесли стопку тарелок со словом «Флойен». Он сначала не придал этому особенного значения, но, поразмыслив, понял, что, видимо, надпись «Принц Генрих» недолго будет красоваться на носу «Марты».

Для того чтобы островитяне могли убедиться в учебном назначении корабля, Вольф ослабил строгости, ограждавшие доступ на «Марту» посторонних. На борту то и дело появлялись торговцы, доставлявшие молочные продукты, овощи, рыбу. С большой партией рыбы прибыл на судно и старый знакомый Житкова, недавно освобожденный в числе других заложников рыбак Глан.

Житков решил передать через него кое-что Найденову. Улучив момент, когда Мейнеш отлучился по своей нужде, а занятый разгрузкой рыбы Глан оказался поблизости, Житков быстро проговорил:

– Не оборачивайтесь, Адмирал. Здесь русский – Житков. Передайте пастору, что «Марта», может быть, будет плавать под норвежским флагом. Вероятное название – «Флойен»…

Хотелось сказать еще несколько слов, но Мейнеш был уже тут как тут.

Житков не видел, как к борту «Марты» пристал ялик с посыльным береговой радиостанции, не видел, как мрачнело лицо Вольфа по мере чтения поданной ему радиограммы. Морское министерство сообщало, что с «Флойена» спасся один офицер, опубликовавший обстоятельства гибели судна. Все старания Вольфа, вложенные в маскировку «Марты», сводились на нет. Нужно было все начинать сначала. И прежде всего – решить, под какое же судно маскировать теперь «Марту», как ее назвать?

Неожиданное открытие

Дни становились короче. Торопливо прочертив по серому небу короткую дугу, солнце скатывалось в море и исчезало в его неприветливой, кипящей пенистыми барашками поверхности. Звезды, несколько месяцев тому назад простившиеся с жителями острова Туманов, снова робко проглянули сквозь серую пелену, задернувшую небо. Из ночи в ночь пелена эта делалась все темней, а звезды ярче. Впрочем, светили они недолго. Тяжелые темные тучи плотным строем наступали с севера. И вот, возвещая осень, первые капли дождя забарабанили по крышам поселка.

Ливень не стихал ни днем, ни ночью. Пенистые потоки с клокотаньем бежали по крутым улицам, стекали в овраги, стремительно неслись по склонам гор, с грохотом низвергались с крутых скал в море. К неумолчному грому прибоя прибавился рев бесчисленных водопадов. Беснование воды объяло остров. Люди выходили из домов, закутанные в плащи, в сапогах до бедер, в кожаных шляпах с полями, свисающими до плеч.

В тот вечер, о котором идет речь, два таких плаща и две шляпы висели в прихожей домика доцента Фалька. Плащи блестели от воды. Капли с них падали на пол. Мокрые следы ног вели в кухню, где пастор и Нордаль в одних жилетах трудились над починкой небольшого автоклава. Сам Фальк, стуча протезом, ходил из комнаты в кухню и обратно. Клубы дыма поднимались от его трубки, и синей вуалью тянулись за ним по комнате.

– Можно подумать, будто вы не знаете нашего народа, – сердито сказал Фальк, останавливаясь позади работающих. – Да, да! – Он выхватил изо рта трубку и сердито взмахнул ею. – Кто смеет сомневаться в Глане?

Оба оторвались от работы и, обернувшись к доценту, в один голос удивленно спросили:

– О чем вы?

Фальк ткнул трубкой в сторону пастора.

– Это относится к вам! Как можно даже на миг допустить, что посланный не исполнил поручения?! Да вы знаете, сударь мой, что… – Не договорив, он сделал неопределенное движение рукой. По-видимому, оно должно было пояснить, на что способен житель острова Туманов, взявшийся выполнить поручение пастора.

– Могу вас уверить, дорогой доцент, – успокоил его пастор, – даже короткого времени, что я знаком с Гланом, достаточно, чтобы дать за него голову на отсечение.

– Верно! – подтвердил Нордаль.

– Я убежден, – продолжал пастор, – что те, кому следует, будут знать, на какую удочку Вольф собирается ловить доверчивых моряков. Если бы не Житков, сколько судов пустил бы ко дну мнимый «Флойен»!

С этими словами он поднялся с пола.

– Автоклав готов. Я уже убедился в том, на что способен Глан.

Пастор и Нордаль надели белые халаты, засучили рукава. Все трое перешли в лабораторию и принялись за работу. Сыворотка, предотвращающая «белую смерть», должна была быть изготовлена в количестве, достаточном для всего населения острова. Пастор и слесарь послушно выполняли распоряжения доцента. Работу прерывали лишь для того, чтобы заново набить непрерывно дымящиеся трубки. Никто не обращал внимания на то, как в соседней комнате тоненьким голоском отбивали время старинные часы. Напрасно со скрипом растворялись крошечные воротца маленького замка. Напрасно выходила на балкон маленькая деревянная принцесса и посылала в темную пустоту комнаты поцелуи по числу ударов колокольчика. Никто не обращал внимания ни на принцессу, ни на звон колокольчика. И может быть, ему предстояло звонить понапрасну до самого рассвета, если бы вдруг к постукиванию ставни за окном не присоединился другой отчетливый стук. Услышав его, мужчины переглянулись. Пастор и Нордаль сунули руки в карманы. Стук повторился.

Нордаль успокоенно произнес: «Свой» – и пошел отворять. Вместе с порывом холодного ветра, брызгами дождя и шумом непогоды в домик вошел человек. С его одежды обильно текла вода. Он скинул шляпу и, старательно выпростав из-под воротника золотистую бороду, оглядел присутствующих. Фальк молча пошел в кухню и принялся за приготовление грога.

– Я к тебе, Нордаль, – сказал прибывший, с сомнением поглядев на пастора.

– Пастор не помешает, – сказал Нордаль. – Говори.

– Поручение… от Адмирала.

Нордаль нахмурился.

– Почему не он сам?

Рыбак на мгновение замялся.

– Я вернулся один…

И коротко рассказал о том, что произошло.

Чтобы наверняка проскользнуть сквозь немецкое охранение и доставить англичанам сообщение о предстоящем выходе в море «Марты» под именем «Флойен», Глан, которому это было поручено, посадил своих спутников-рыбаков на отдельный ботик.

К удивлению Глана и сопровождавших его трех рыбаков, членов Патриотического союза, они, едва только выйдя из территориальных вод острова Туманов, заметили в море необычайное оживление. Там патрулировали сторожевые катера гуннов. Их было больше, чем обычно. Кроме этих катеров рыбаки заметили и более крупные немецкие суда: несколько миноносцев и даже два крейсера.

Между рыбаками и Гланом было условлено, что в случае, если фашисты заметят их, ботик, сопровождавший суденышко Адмирала, постарается отвлечь на себя погоню, чтобы дать возможность улизнуть Глану. Рыбаки не ожидали, что немцы без предупреждения откроют по ним огонь. Как назло, гунны стреляли именно по суденышку Глана, и – что говорить! – стреляли превосходно.

Третьим выстрелом из легкой пушки немцы угодили в корму глановского судна и вдребезги разнесли мотор. Волнение не позволило второму боту сблизиться с Гланом настолько, чтобы принять Адмирала к себе на борт. Впрочем, тогда им и вовсе не удалось бы выполнить возложенное на них поручение – предупредить английские корабли о выходе в море «Флойена». Поэтому рыбаки, шедшие на втором боте, переговорив со стариком по мегафону, поспешили скрыться на своем ботике из поля зрения немецкого катера, мчавшегося к подбитому суденышку Адмирала.

Скоро рыбакам, покинувшим Глана, стала ясна причина необычайного оживления немецкой флотилии: они наскочили на британский эсминец. Ничего другого им и не нужно было для выполнения поручения Нордаля. Но…

– …но будь я трижды проклят, Нордаль, – сказал рыбак, – если твое поручение не показалось нам чертовски простым по сравнению с тем, что мы узнали на эсминце: английская эскадра идет к нашему острову. Слушай, Нордаль, – голос рыбака стал торжественным. – В составе британской эскадры есть два норвежских миноносца. Они идут сюда вместе с англичанами, чтобы освободить нас, чтобы поднять на острове норвежский флаг, сделать наш остров базой союзников для операций против гуннов. Ты понимаешь это, Нордаль?

– Ты сам видел норвежские корабли?

– Да, Нордаль, я видел их! Клянусь тебе, я их видел. Это были наши славные миноносцы! Мне ли не знать их? Ах, если бы ты видел, Нордаль! Англичане встретили нас как почетных гостей. Они просигналили на норвежские корабли о нашем прибытии, и те ответили приветствием. А потом с одного из этих миноносцев прибыл офицер-норвежец. Он сказал, что на борту их кораблей находятся норвежские солдаты, которые высадятся на остров вместе с англичанами. Они будут драться за его освобождение от гуннов. Офицер привез нам несколько тюков вот таких листовок и предложил доставить их на остров.

Рыбак достал из-за пазухи листовку, призывающую население острова всеми средствами мешать операциям гитлеровцев и способствовать высадке союзников.

Слесарь молча передал листок Фальку и крепко пожал руку рыбаку.

– Мне жаль Глана, – произнес Нордаль.

– Он был ранен, – сказал рыбак.

– Ты это видел?

Рыбак молча кивнул головой.

После некоторого размышления слесарь сказал:

– Мы позаботимся о том, чтобы в любом месте, где высадятся англичане, их встретили, как друзей.

Громыхнув протезом, Фальк вышел на середину комнаты. Он вытянулся по-солдатски, руки по швам:

– Дайте и мне ружье, Нордаль.

Лицо старика выражало решимость. Его сухие черты сделались еще строже. Но пастор решительно заявил:

– Вы не имеете права брать в руки винтовку.

– Я норвежец, – гордо сказал старик.

– Пастор прав, – заявил Нордаль. – Ваше место в лаборатории, Фальк… Кстати, доцент, опухоль в том месте, куда вы впрыснули мне вчера ваш фагофаг, совершенно прошла.

– У меня тоже, – сказал пастор. – Теперь нам не страшна «белая смерть».

– Вы от нее застрахованы, – заверил Фальк.

Ночной праздник

Такой бурной деятельности, как в эти дни, Патриотический союз не знал со дня своего основания. Осенние дожди, в былые годы служившие рыболовам досадной помехой, благословлялись ими теперь, как лучшее прикрытие таинственных приготовлений. Нордалю удалось вовлечь в эту деятельность почти все взрослое население острова, за исключением той кучки бродяг, что под главенством Свэна Торвальда образовала отряд «Гражданской гвардии».

Если дождь прекращался, густые туманы накатывались на остров. В такие ночи подходы к острову делались непроницаемыми для самых мощных прожекторов немецкой обороны. По всему побережью острова трещали пулеметы – немцы нервничали. Союзнические десанты чудились им в шуме каждой волны. Избранная союзниками тактика делала свое дело. Плотно блокировав остров, они держали гарнизон в непрерывном напряжении.

Бывали случаи, когда по какой-либо ложной тревоге гитлеровские форты разражались ливнем огня. Но не было еще ни одного случая, чтобы в просветах тумана или дождя им удалось в действительности увидеть противника. Ни корабля, ни шлюпки, ни единого солдата.

А между тем союзники почти каждую ночь просачивались на остров. Десанты высаживались маленькими группами. В часы наиболее плотного тумана или сильного дождя, глубокой ночью, когда, казалось, только безумец может отважиться подойти с моря к рифам острова Туманов, к берегу бесшумно приближались десантные баржи. Они высаживали солдат прямо в волны прибоя.

По грудь, по шею в воде, а иногда накрываемые волнами и с головой, «коммандос» добирались до первых камней. Там их поджидали норвежцы.

Нечего и говорить, с каким энтузиазмом островитяне встретили своих соотечественников – норвежских солдат. Тропами, известными не всякому местному жителю, солдат отводили в горные пещеры. Здесь они обсыхали, отдыхали и ждали сигнала к общему наступлению.

Союзники накапливали силы на берегу, тщательно подготовляя удар по нацистским укреплениям с тыла. Этот удар должен был состояться в тот самый момент, когда корабли блокирующей эскадры обрушат на форты огневой шквал с моря и когда транспортные суда приступят к высадке главных сил десанта.

Однажды коменданту острова доложили, что его желает видеть пастор Сольнес. Священник ходатайствовал о разрешении прихожанам отпраздновать окончание осеннего лова, как это принято по обычаям страны.

– Лов кончился не меньше двух недель назад, – сказал комендант. – Кой черт вы вспомнили об этом?

– Совершенно верно, господин комендант. Но, как вы, наверное, помните, с тех пор не было ни одного дня без проливного дождя или сплошного тумана.

– А ваши прихожане любят ясную погоду?

– Вот именно, господин комендант, этот праздник они привыкли справлять на воде.

– То есть как это на воде?

– Население острова садится в лодки и всю ночь с песнями катается по бухте.

– Ввиду военного времени я должен запретить это. – Комендант сдвинул брови. – Впрочем, я подумаю. Обещаю завтра дать ответ.

На следующий день рыбакам было позволено справить праздник, но не разводя костров и каждому поселку в своей бухте. Собираться всем вместе в главном фиорде острова запрещалось. В каждой бухте будут дежурить вооруженные катера оккупантов.

И вот настал долгожданный ясный день. Правда, ветер был довольно силен, но это не смутило опытных моряков. Перед заходом солнца несколько десятков лодок отплыли от берега. Вооруженные катера комендатуры курсировали у входов в бухты.

Гитлеровцы посмеивались, глядя, как под порывами ветра рыбаки, громко распевая, упрямо водят свои лодки от края к краю бухты. Стало совсем темно. Было трудно поверить, что у рыбаков хватит терпения тянуть это странное развлечение. И действительно, задолго до двенадцати пение стало затихать. Одна за другой лодки возвращались к берегу. Ровно в одиннадцать часов на катерах провыли сирены, извещая об окончании праздника. Прошло еще немного времени, и вдруг в разных бухтах вспыхнули яркие огни. То были костры, разложенные на корме каждой лодки. Они казались особенно яркими на фоне полностью затемненного острова. Несколько очередей из пулеметов и автоматов, посланных без предупреждения с катеров по лодкам, прострочили тишину бухты. Костры разгорались. Трещала смола, которой были политы сучья в кострах и смазаны доски лодок. Языки пламени, раздуваемые порывистым ветром, поднимались все выше, становились все ярче. Лодки были пусты, их владельцы перебрались на берег, а деревянные суденышки, разбитые в щепы пулеметными очередями немцев, продолжали гореть. Случайно или нет, но они пылали именно там, где были расположены замаскированные немецкие форты.

Немцы были бессильны прекратить эту неожиданную иллюминацию. Да и поздно!

В воздухе послышался мощный гул союзных самолетов. Через несколько минут, ориентируясь по бухтам, отмеченным огнями, они начали бомбардировку.

Гитлеровское командование поняло, что наступил момент решительной атаки.

Разрывы заполняли черноту неба там, где слышался гул бомбардировщиков. Вспышки выстрелов опоясали остров огненным кольцом. Мощная огневая завеса должна была преградить путь плавучим средствам десанта.

Сосредоточивая всю мощь своего огня по фронту, оккупанты не подозревали, что опасность надвигается на их укрепления с тыла. Горными тропами, по скалам и ледникам, к фортам пробирались отряды союзных солдат. В их ряды вливались патриоты. Женщины, подростки, старики, – все приняли участие в ночном наступлении. Нападение с тыла было столь неожиданным, что часть укреплений быстро перешла в руки наступающих.

За несколько минут до этого комендант, взбешенный иллюминацией в бухтах, вызвал к себе пастора. Спокойствие священника привело немца в еще большую ярость. Стуча по столу кулаком, он хрипло кричал:

– Вы ответите головой за преступление ваших чертовых рыбаков!

– Не понимаю, о каком преступлении вы говорите?

– Кто разрешил вам устраивать иллюминацию в бухтах?

– Обычай требует костров.

– Я знаю, зачем вам это понадобилось! Я прикажу повесить вас первым.

– Вам пришлось бы отвечать перед Господом и моей родиной.

– Мне наплевать на вашу родину!.. И…

Пастор сделал шаг вперед и нанес немцу такой удар в подбородок, что тот, пролетев метра два и стукнувшись о письменный стол, упал без сознания. И в ту же минуту раздались взрывы, потрясшие дом комендатуры. Пастор быстро шагнул к двери. Но резкий голос за его спиной произнес:

– Господин Найденов!

Перед ним стоял незнакомый худой человек с жестким бледным лицом. В его прищуренных зеленовато-серых глазах сквозила нескрываемая насмешка.

– Вы должны знать меня со слов вашего друга Житкова. Он называл меня, вероятно, Витемой. Но я бы просил вас звать меня Вольфом.

Найденов вгляделся в черты Вольфа.

– Знать противника в лицо полезно, – сказал он наконец.

Его слова потонули в грохоте нового взрыва.

– Эта музыка – результат вашей иллюминации! – крикнул Вольф.

Найденов не ответил. Он прислушивался. На улице нарастал гул толпы. Щелкнуло несколько разрозненных выстрелов. Им ответила короткая очередь автомата. Крик… Взрыв ручной гранаты…

– Думаю, что вам доставит удовольствие повидаться с вашим другом, – сказал Вольф.

– Именно это я и намерен сегодня проделать.

– Тем лучше!

Найденов увидел направленное на него дуло пистолета.

– Я помогу вам в этом… – начал было Вольф, но удар ногой в солнечное сплетение заставил его неподвижно растянуться на полу.

Найденов распахнул окно и взглядом охватил происходящее на улице. Жестокая схватка вооруженных рыбаков с охраной комендатуры наполнила окрестность трескотней выстрелов. Сверкающие в темноте вспышки автоматов ярко отражались в стеклах окон, бросали трепещущие блики на лица сражающихся, на белые стены домов. Найденов видел, как немцы, строча из автоматов, отходили к дому комендатуры. Он видел, как из рядов наступающих рыбаков вырвался Нордаль, схватил одного из немцев поперек туловища и, прикрываясь им, как щитом, устремился к дому. Залегшие на улице рыбаки вскочили и бросились следом за предводителем. Из окон комендатуры залаяли немецкие пулеметы.

Найденов вскочил на подоконник, но кто-то схватил его за ноги и отбросил обратно в комнату. Комендант всей тяжестью своего тела прижал его к полу. Горло Найденова сжала жесткая рука.

От грохота разорвавшейся ручной гранаты дрогнула комната. Найденов потерял сознание.

Он пришел в себя от одуряющей боли в голове.

– Дорого вы мне достались, – раздался над ним голос Нордаля. Слесарь склонился над Найденовым. – Ворваться сюда стоило труда и крови. Но зато мы захватили всех, кто был в комендатуре.

– А Вольф?

– Вольф? – удивился Нордаль. – Тут не было Вольфа.

– Он был в той же комнате, что и я.

– Ну, ну, – успокаивающе произнес Нордаль. – Видно, вас здорово хватили по голове, Вольф давно ушел в море на своей «Марте».

«Белая смерть»

На следующий день самолеты, обычно подходившие к острову с юго-запада, где крейсировал союзный авианосец, появились с севера, с северо-запада и северо-востока. Их было больше, чем обычно, и они принялись бомбардировать не береговую полосу с немецкими укреплениями, а центральное плато, ущелья и бухты, где сосредоточились союзники и находились рыбачьи поселки.

– Какая-то страшная ошибка! – крикнул Нордаль, наблюдавший за самолетами вместе с Найденовым. – Необходимо сейчас же связаться с союзным штабом, чтобы летчикам радировали об их просчете.

Но слова замерли на его устах. Появившиеся над островом истребители – их легко можно было опознать по ярким кругам на крыльях – уже вступили в бой с бомбардировщиками, которые Нордаль принял было за союзные. В действительности это были немцы. Прикрываемые своими истребителями, они с большой точностью пикировали на пункты, где засел союзный десант. Немецкие бомбы непрестанно выли в воздухе. Разрывы, сливаясь в один общий раскат грома, покрывали едва ли не все пространство острова.

– Эй, Нордаль! – крикнул подъехавший в джипе офицер. – Садитесь скорей ко мне. Спектакль только начинается. Эти черти джерри знают, чего хотят! – Заметив пастора, он крикнул: – Садитесь и вы! Придется на время залезть в нору.

Найденов сказал, что должен зайти в церковь. Офицер увез Нордаля, а Найденов побежал к поселку. Визжащие в воздухе осколки заставляли его то и дело бросаться на землю. Поравнявшись с поселком, он увидел, что нацистские самолеты снижаются и на бреющем полете поливают пулеметным огнем выбежавших из домиков, ищущих убежища жителей. Трупы женщин и детей лежали на улицах.

Продвигаться вперед делалось все трудней. Бомбардировка становилась с каждой минутой интенсивнее. Корабельная авиация союзников не в состоянии была отогнать непрерывно появлявшиеся с севера эскадрильи фашистских пикирующих бомбардировщиков.

Когда Найденов добрался наконец до церкви, то нашел на ее месте лишь груду развалин. Над ними стояли клубы дыма и едкой известковой пыли.

Такую же картину представлял собою и ближайший поселок. Несколько одиноких домиков высилось еще в отдалении, где жил Фальк. Найденов хотел пройти туда, но новые взрывы заставили его опять броситься ничком на землю.

Больше двух часов длился этот обстрел. Бомбардировщики перенесли огонь на корабли атакующей эскадры. Тем временем над центральным плато острова появились неторопливые «Юнкерсы-52». От каждого из них отделялись точки, быстро выраставшие в фигуры парашютистов – нацистский воздушный десант.

Видно, в расчеты гитлеровского командования вовсе не входило уступать союзникам важную северную базу своего флота.

Приземлившись, нацистские парашютисты соединялись в отряды и вступали в бой с остатками союзной пехоты. Они дрались с тем большим мужеством, что пехоте некуда было отступать. Но храбрость солдат не могла уже спасти положение. Весь берег представлял собою сплошной вулкан песка и камней.

Как только часть плато была захвачена гитлеровцами, на него стали садиться «пятьдесят вторые». Они высаживали пехоту с пушками, танкетками, броневиками. Остатки союзников были зажаты между этими отрядами и вышедшими из фортов гарнизонами. На стороне нацистов оказался теперь численный перевес и преимущество массированного огня всей подвижной техники, которую они выкатили из своих долговременных укреплений.

Плечом к плечу с союзными солдатами сражались отряды Нордаля. Но они не могли решить исход боя. Проигрыш союзников стал ясен еще прежде, чем тьма окутала остров.

Под вечер Найденову удалось отыскать Нордаля. В его штабе он нашел и Фалька. Старик был в смятении: клетки его кроличьего питомника развалились под осколками бомб, и кролики разбежались по острову.

– Крольчатник с больными животными еще цел, – произнес Фальк. – Но подумайте, что будет, если и зараженные зверьки окажутся на свободе? Всему живому на острове грозит гибель. Их нужно уничтожить. Не поможете ли вы мне в этом? – обратился Фальк к Найденову.

Они отправились в трудный путь.

Большая часть острова уже находилась в руках оккупантов. Их солдаты не щадили никого. Женщины и старики, даже не пытавшиеся сопротивляться, погибали под выстрелами, под ударами штыков. Только темнота ночи помогла Найденову и Фальку избежать встреч с вражескими солдатами, хозяйничавшими в поселке. Когда они подошли к домику Фалька, Найденову показалось, что там кто-то есть. Он велел доценту оставаться на месте, а сам ползком приблизился к дому. В домике оказались немцы. Из их разговоров Найденов понял, чем они были заняты: убивали кроликов. Фельдфебель распоряжался операцией, которую называл «заготовкой мяса для бульона». Найденов уже хотел было ползти обратно, когда услышал приказ фельдфебеля:

– А все, что есть в доме, ломай, ребята! Чтобы ничего не осталось после этих норвежских свиней.

Из домика послышался треск уничтожаемой мебели, звон посуды.

– Эй, господин фельдфебель, – раздался чей-то голос, – тут настоящая кухня ведьмы. По крайней мере сотня банок. Что с ними делать?

– Бей все, что не годится для выпивки! – крикнул фельдфебель.

Зазвенели разбиваемые банки. Найденов почувствовал, как у него холодеют кончики пальцев: разбивали посуду со смертоносным микробом.

Он бросился к Фальку. Фальк понял все с первого слова. Громыхая протезом, он ворвался в штаб Нордаля.

– Все, кто не покинет остров в течение двух часов, погибнут! – крикнул он еще с порога.

Вскоре, втайне от немцев, шли приготовления к тому, чтобы все уцелевшие жители были под покровом ночи посажены на рыболовные суда и покинули родной остров. Берег разбили на участки, прилегающие к бухтам. Руководство одним из них досталось Найденову.

Женщины и подростки работали наравне с рыбаками. Кое-где тонкий ледок успел прихватить суда. Лед был слишком слаб, чтобы выдержать даже детей, но достаточно крепок, чтобы спаять суда с берегом… Людям пришлось рубить его, стоя по грудь в воде. Но Найденов не слышал ни одной жалобы. Его приказания выполнялись быстро и точно. Промокший до нитки, в обледеневшей одежде, он стоял на берегу, провожая отходящие утлые суденышки.

У берега оставался один маленький моторный катерок, на котором должен был уйти с двумя рыбаками, своими помощниками, и сам Найденов. Видя, что последнее рыбачье судно готовится отплыть, он сказал рыбакам:

– Вы должны уйти с этим судном.

– О нет, господин пастор! – старый рыбак покачал головой. – Мы должны сопровождать вас на катере, – так сказал Нордаль.

Найденов нахмурился.

– Готовы ли вы исполнить любое мое распоряжение?

– Приказывайте, господин пастор.

– Приказываю уходить с последним ботом. Я остаюсь тут.

– Это невозможно! – воскликнул рыбак.

– Скажите Нордалю, что у меня тут есть дело. Как только я его улажу, нагоню вас в море.

Рыбаки помялись, но судно уже отходило. Они нехотя вошли в воду и взобрались на борт.

Найденов вынул из катера автомат, набил карманы патронами и пошел прочь от берега. По мере того как он удалялся в глубь острова, все чаще попадались лежащие на земле тела немецких солдат. Но здесь не было боев, и это не могли быть убитые. Найденов остановился у одного из трупов. Неестественная даже для покойника бледность покрывала лицо немца. Оно казалось вылепленным из алебастра. Так же выглядел второй, третий…

Невдалеке Найденов увидел нацистского солдата, который брел, спотыкаясь, вытянув вперед руки, словно пытаясь ухватиться за что-то. Найденов быстро прицелился и выстрелил. Солдат упал. Найденов подбежал и осветил его фонарем. Известковая белизна заливала лицо и руки немца.

– Белая смерть! – с невольным содроганием проговорил Найденов.

Он вернулся к берегу и, запустив мотор катера, вывел его из бухточки и направил на главный рейд, где в полумраке снежной ночи виднелись высокие мачты «Марты», искусно спрятанной в изломе скалистого берега. Найденов не мог покинуть остров, не попытавшись спасти Житкова и Бураго. Он и сам еще не знал, что сможет сделать, но смело направил катер к «Марте».

Не обращая внимания на оклики часовых, он взбежал по трапу и потребовал от вахтенного офицера, чтобы тот соединил его по радиотелефону со старшим начальником на острове. К его собственному удивлению, как только офицер доложил о неожиданном появлении пастора, с острова последовало приказание передать ему микрофон.

– Рад узнать, что вы живы и здоровы, – услышал Найденов в наушниках голос Вольфа.

Мысли вихрем понеслись в мозгу: дальнейшее пребывание Житкова и Бураго на острове грозит им смертью. Но как заставить Вольфа немедленно перевести пленников на «Марту»?

– Через час, – сказал Найденов, – всех, кто останется на острове, постигнет участь солдат, трупы которых уже покрывают скалы.

– Вам так дорога моя жизнь? – насмешливо спросил Вольф-Витема.

– Я думаю о моих друзьях.

– А если я оставлю их на острове?

– Это не в ваших интересах, – уверенно сказал Найденов.

Секунда размышления – и он сказал вахтенному начальнику:

– Господин Вольф желает вам что-то сказать.

Передав офицеру микрофон, он принялся стаскивать с головы наушники и при этом проявил несвойственную ему неловкость: наушники выскользнули из рук и упали на палубу. Брызнули осколки эбонита. Разбитая мембрана вывалилась из обоймы…

Пока радист прилаживал другие наушники, пока офицер выслушивал приказание Вольфа – немедленно схватить пастора и держать под крепким караулом, – того и след простыл. Выбежавший на верхнюю палубу офицер услышал только удаляющийся стук мотора.

На берегу уже никого не было. Найденов подошел к первому попавшемуся автомобилю. Он погнал машину полным ходом на центральное плато острова. Странное и страшное зрелище представилось ему там. На равнине, припушенной первым снежком, вокруг неподвижных «юнкерсов», не так давно доставивших сюда отряды воздушного десанта, в самых различных позах застыли тела мертвых экипажей, механиков, обслуживающего персонала, рабочих, солдат.

Никто не мешал Найденову заглядывать в самолеты. Он обошел их один за другим, выбрал тот, который был заправлен полным запасом бензина, с другого снял спасательную резиновую лодку, с третьего – продовольственный пакет и сигнальные ракеты. Он выбрал себе комбинезон по росту, пригнал лямки парашюта, проверил компасы и автопилот.

Моторы были запущены и прогреты. Оставалось подождать с полчаса до полного рассвета. Можно было отдохнуть и детально обдумать план действий.

Как только первый отсвет зари появился над краем плоскогорья, Найденов снова запустил моторы. Они работали ровно и четко. Он занял место пилота, проверил управление, отпустил тормоза и включил форсаж. Машина плавно сдвинулась, погромыхивая на камнях, побежала по плато. Самолет легко оторвался. Найденов провел его немного по прямой, чтобы освоиться с управлением, сделал круг и пошел в сторону главной бухты.

Перед ним мелькнул неправильный треугольник плато, скалы, опушенные по северным склонам снегом, белая лента ледяного сала, опоясавшего береговую полосу; вздыбилась и тотчас растаяла в расселине темная тучка птичьего базара. Вот появилась подкова главной бухты. Найденов сразу поймал в ней темный силуэт «Марты». Сперва он показался неподвижным. Но бурунчик под носом судна, уловленный острым глазом морского летчика, сказал Найденову, что корабль на ходу: Вольф покидал остров.

Найденов ни минуты не сомневался в том, что на борту «Марты» находятся Житков и Бураго. Он снизился над кораблем, прошел над самыми его мачтами и спокойным разворотом вывел машину на юго-запад. Там, по его расчетам, должна была находиться эскадра союзников; туда же было приказано двигаться и судам рыбачьей флотилии.

Скоро остров Туманов и крошечный кораблик, медленно выползавший из бухты, остались далеко позади. Они растворились в утренней дымке, повисшей над морем, и исчезли.

Глава восьмая. Таинственный корабль Лодка должна затонуть

Найденов с беспокойством поглядывал на индикатор обледенения. Несмотря на то, что он давно включил антиобледенители, предательская корка льда на крыльях самолета продолжала расти. Самолет отказывался набирать высоту.

Оставалось одно: вырваться из района высокой влажности. Найденов считал, что, скорее всего, он достигнет этого, двигаясь навстречу ветру, несшему влажную мглу с юга. Он лег на южный курс. Летчик был уверен, что, добравшись до южной кромки, спокойно повернет на запад. Горючего должно было хватить надолго.

Однако время шло, а положение самолета не улучшалось. Найденов чувствовал, как с каждой минутой машина тяжелеет, перестает подчиняться, и он понял: дальнейший полет невозможен, через каких-нибудь полчаса ледяная корка на плоскостях заставит его сесть на воду.

Садиться в море на сухопутной машине?!

Вокруг ничего – только неприветливое море и хмурое, низко нависшее небо. Кое-где на поверхности воды белели пятна плавучего льда – небольшие, разбитые течениями и выветренные остатки паков. Нечего было и думать совершить на них посадку.

«Юнкерс» шел уже над самой водой, едва не сбивая гребешки волн. Найденов не выпускал бесполезного шасси. Садиться нужно было на брюхо.

Он не представлял себе, сколько времени самолет сможет продержаться на воде: час, полтора или, может быть, пять минут…

Едва машина коснулась воды и замедлила движение, Найденов бросился к надувному тузику, развернул его и присоединил к вентилю патрубок баллона со сжатым воздухом, надул лодку, сложил в нее все, что могло оказаться полезным в предстоящем плавании. К тому времени, когда все было готово, вода появилась уже в кабине самолета. Найденов вытолкнул тузик на воду и сошел в него.

Он машинально взял весло, но тут же с досадой положил обратно. Куда грести? Зачем? Не лучше ли поберечь силы?..

Впервые за последние дни он имел возможность вытянуться. Надутая резина пружинила под ним, как хороший матрац. Найденов проверил и надел на себя спасательный жилет. Из второго устроил удобное изголовье, натянул на себя вместо одеяла подбитый войлоком чехол от самолетного мотора и закрыл глаза. Было тепло и удобно.

Найденов крепко спал. Он не чувствовал, что ветер делался все крепче, все порывистей. А он срывал с валов гребешки и разбрасывал их мелкой пылью, то и дело обдавая брызгами крошечную лодочку и спящего в ней летчика. По временам волны поднимали тузик так высоко, что с него можно было обозреть весь горизонт.

Непроницаемая темнота ночи окутала вселенную. Может быть, Найденов умудрился бы проспать и всю ночь, если бы крутая волна не обдала его вдруг холодным душем.

Он сел, принялся вычерпывать воду, но не успел вычерпать и половины, как другая волна снова окатила его.

Найденов удивился: такая легкая лодочка должна была бы скользить по самой крутой волне. Как же попадает в нее вода? Он ощупал борта и с ужасом убедился в том, что они потеряли первоначальную упругость. Значит, клапан пропускал воздух. От мысли о том, что произойдет, когда тузик утратит плавучесть, Найденова пробрал холод. Правда, утонуть он не сможет, – ведь у него есть два спасательных жилета. Но долго ли выдержишь в ледяной воде?

Вторая половина ночи прошла в бесплодных попытках исправить клапан и вычерпать воду своим шлемом.

Найденову не раз приходилось читать истории о страхе перед медленно приближающейся смертью. Теперь он имел возможность на собственном опыте проверить их правдивость. И он понял: разговоры о лишней секунде жизни – не пустая болтовня. Но чем неотвратимее казалась гибель, тем яростней становилось желание жить. Ведь его жизнь нужна не только ему – она нужна его родине, его друзьям. Их спасение – он был в этом убежден – зависит от него. Да в конце концов и сам он вовсе не желает умирать! Черт побери! Он любит жизнь!..

Оболочка лодки морщилась, как кожура выжимаемого лимона. Вода уже свободно перекатывалась через борта. Найденов повесил на грудь мешочек с печеньем и флягу с коньяком, обмотал вокруг шеи запасный плавательный жилет.

Спокойно, как посторонний зритель, он стал следить за погружением своего суденышка, теперь уже не сомневаясь в том, что оно должно утонуть…

«Одда»

Прошло еще около часа, когда Найденову показалось, что в зловещее журчание воды, перекатывавшейся через тузик, вмешался какой-то посторонний звук. Он был похож на равномерные всплески волн у набережной. Летчик с удивлением поднял голову, прислушался. Можно было подумать, будто поблизости берег, хотя никакого берега тут не могло быть.

Найденов оглянулся. Восток уже достаточно посветлел. Волнующаяся поверхность моря была залита розовато-серой мглой. Ну, разумеется, никакого берега нет и в помине. Но тут же Найденов чертыхнулся: из-за гребня высокой волны показалось что-то большое, темное. И тотчас исчезло.

Найденов встал на колени, чтобы лучше видеть. Но днище тузика не удержало его, прогнулось. Найденов потерял равновесие и упал за борт. Спасательные жилеты сразу раздулись и вынесли его на поверхность. Он сбросил обувь, расстегнул ремень автомата, освободился от всего, что было уже ненужно и только мешало держаться на воде.

Попав на вершину волны, Найденов поспешно огляделся, надеясь найти большой темный предмет, который промелькнул перед ним. «Даже если это всего только небольшой риф…»

Найденов не успел додумать, как взору его представилось нечто столь неожиданное, что он готов был зубами вцепиться в скользкую грудь волны, чтобы еще хоть секунду удержаться на ее гребне. Но волны не ждали: две-три секунды и Найденов был снова низвергнут в пропасть, из которой виднелись лишь клочья низко бегущих туч. Он с нетерпением ждал следующего вала, а когда волна вновь подняла его, окончательно убедился: корабль – не галлюцинация! Он готов был поклясться, что в одном из иллюминаторов мерцал свет.

С каждой новой волной расстояние между Найденовым и судном уменьшалось, и вскоре он оказался под его бортом.

На крик никто не отозвался. На судне не было заметно никакого движения. Корабль дрейфовал с застопоренными машинами.

Теперь, вместо того чтобы стремиться к кораблю, Найденову приходилось сопротивляться волнам, грозившим размозжить ему голову о стальные борты.

Он поплыл вокруг корабля. Под кормой увидел лаглинь. Благодаря неподвижности судна линь свисал почти вертикально. Несколько сильных взмахов и Найденов крепко ухватился за конец, повис на лине.

Взбираться было нелегко: мокрый тонкий линь выскальзывал из рук. И все же через минуту Найденов достал носком правой ноги до иллюминатора, а вслед за тем, ухватившись за поручни, в изнеможении перевалился на палубу судна.

Но даже и теперь никто не обратил внимания на его появление, никто его не окликнул. Как видно, вся вахта позорно спала.

Первым, кого Найденов увидел, был вахтенный на полуюте, спавший, примостившись за виндзейлем. Когда Найденов проходил мимо, матрос даже не поднял головы…

Миновав погруженный в тишину шкафут, Найденов поднялся на мостик. В ходовой рубке, разметавшись на диване, лежал штурман. Одна рука его с зажатым циркулем покоилась на карте, разостланной по столу. Сквозь растворенную в штурвальное отделение дверь проникал свет. Найденов увидел рулевого. Матрос всем телом навалился на штурвал и совершал странные судорожные движения. Можно было подумать, что он борется с непослушным рулем. Приблизившись, Найденов понял: не рулевой борется со штурвалом, а штурвал мотает его – матрос мешком висел на его спицах. И тут страшная догадка мелькнула у Найденова. Они все мертвы: рулевой, вахтенный на палубе – все.

Мысль о том, что он попал на корабль, пораженный какой-то страшной эпидемией, заставила Найденова содрогнуться. Но отступать было некуда. Он вспомнил, что еще с воды заметил в одном из иллюминаторов свет. Быть может, на судне еще есть живые люди и они нуждаются в помощи?!

Найденов спустился в жилую палубу. Сейчас его уже не так поразил вид кают-компании, где в необычных позах сидело несколько офицеров. Одни из них откинулись на спинки кресел, другие уронили головы на стол. Тарелки с недоеденными кушаньями и недопитые стаканы свидетельствовали о том, что смерть поразила офицеров неожиданно и мгновенно.

Капитана Найденов нашел в его салоне, за письменным столом. Капитан сидел, выпрямившись, с вытянутыми на столе руками. В правой руке был крепко зажат смятый лист бумаги.

Свежий ветер, ворвавшийся в растворенный иллюминатор, напомнил Найденову, что он промок до костей. Он отворил шкаф. Платье капитана было аккуратно развешано на плечиках. Найденов выбрал теплую тужурку, брюки. С расшитой золотом капитанской фуражкой на голове отправился дальше.

Ни одного живого существа на всем корабле!

Но какова же таинственная причина столь внезапной гибели экипажа?

Найденову хотелось осмотреть весь корабль, но внутренние помещения были погружены во мрак: электричества не было, а тусклый свет утра только еще начинал пробиваться в иллюминаторы. Найденов был слишком утомлен ночью, проведенной в тузике, и потому, поразмыслив, он решил, прежде всего, отдохнуть, выспаться, а потом уже до конца обследовать судно.

Отыскав свободную офицерскую каюту, Найденов заперся в ней и повалился в мягкую глубокую койку.

Как ни крепко ему спалось, но проснулся он от шороха. За дверью слышались осторожные шаги. Вот они удаляются; затихли совсем…

Найденов с трудом приподнялся в койке. Голова болела словно от сильного угара, в висках стучало, сухой кашель разрывал грудь.

Найденов отдернул штору и распахнул иллюминатор. Яркий солнечный свет ударил в каюту вместе со струей свежего воздуха. Преодолевая желание снова лечь, Найденов заставил себя умыться. Стоя над умывальником, он заметил, что все медные части покрыты ярко-зеленой окисью, словно их невесть сколько времени не чистили.

Предположение о нерадивости команды пришлось тут же отбросить: потемнели все открытые металлические предметы в каюте, вплоть до пуговиц на одежде, развешанной по переборкам.

Найденов принюхался. В каюте не было никакого подозрительного запаха, но ему стало ясно, что воздух в ней отравлен: пуговицы его собственного комбинезона тоже начали темнеть.

Это открытие заставило поспешить с осмотром судна. Войдя в кают-компанию, Найденов замер на пороге: за столом никого не было. Он бросился на палубу.

Не было ни вахтенного помощника в штурманской рубке, ни рулевого, ни матроса на полуюте.

Все исчезли.

Дневник графа Шеллинга

После некоторого колебания Найденов вернулся во внутренние помещения судна. Обходя кладовые, он обнаружил нечто, могущее, как ему казалось, служить ключом к страшной загадке смерти экипажа: целый склад баллонов, в каких перевозят сжатый газ. Все они были помечены одинаковым знаком: два желтых креста в голубом круге. Больше десятка этих баллонов оказались откупоренными. Все металлическое в самой кладовой и поблизости от нее было покрыто окисью. Найденову стало очевидно, что не только окисление металла, но и смерть экипажа – не что иное, как результат действия сильного газа, содержавшегося в опустошенных баллонах. Как получилось, что этот газ был выпущен – случайность это или злонамеренность, – в данный момент имело второстепенное значение.

Найдя причину смерти экипажа, Найденов почувствовал некоторое облегчение: он знал теперь, откуда может грозить опасность и ему самому.

И тут у него возникло неприятное подозрение… Правда, и название судна, «Одда», и порт приписки, Тремсё, были норвежскими; по-норвежски были сделаны все надписи на корабле, на столах лежали норвежские газеты и книги… Но ведь сами норвежцы не изготовляют боевых отравляющих веществ!

Не было сомнения, что судно везло нацистские баллоны. Но куда? Может быть, все на тот же остров Туманов? А возможно, и само судно было немецким, замаскированным под норвежское. И хотя сейчас этот вопрос тоже не имел жизненного значения, но Найденов решил все же установить истинное лицо парохода.

Судовой журнал был в полном порядке: он велся по-норвежски. Норвежские морские карты лежали в рубке. Барометр, секстан, хронометры – все имело норвежские марки.

Осмотр каюты ревизора тоже ничего не дал. Оставалось заняться разборкой документов в капитанском салоне.

Переступив порог салона, Найденов застыл как вкопанный: мертвый капитан тоже покинул свое место. Он больше не сидел в кресле, откинувшись на его спинку, а скорчился в койке лицом к переборке.

Найденов тронул капитана за плечо. Оно было сковано холодом смерти…

Невольно озираясь на лежащего в нише капитана, Найденов принялся за обследование его стола. Официальные бумаги и тут были норвежскими. Но вот в одном из ящиков, которые Найденов отпирал ключами, найденными в кармане мертвеца, он обнаружил объемистую кожаную тетрадь. Это был дневник. Личный дневник, автор которого в самом начале называл себя корветтен-капитаном германского военного флота графом Хельмугом фон Шеллингом. Был ли это тот, чей труп лежал теперь на койке?

Найденов углубился в чтение дневника. Скоро он нашел ответы почти на все интересовавшие его вопросы. Граф Шеллинг с достаточной откровенностью рассказывал об истинной цели своего плавания: под видом норвежского купца он должен был прорваться сквозь блокаду и доставить гарнизону острова Туманов баллоны с боевым газом. Но Шеллинг опоздал. Радиограмма предупредила его в пути, что Витема вынужден покинуть остров, опустошенный «белой смертью».

Несколько дальше Найденов нашел запись, заставившую его вздрогнуть: «Капитан Вольф назначил мне рандеву для принятия секретных документов, содержащих важную военную тайну русских. Он не хочет брать эти бумаги с собою в рейдерство. Я доставлю их в Германию…» – следовали координаты встречи, несколько коротких записей о днях, предшествовавших этой встрече, и затем: «…вместе с документами Вольф передал мне и русского пленника – их автора. Это какой-то ученый. Я должен доставить этого волосатого чудака в Германию. Наши молодцы сумеют вышибить из него тайну какого-то замечательного открытия. Если это не блеф, то его открытие должно перевернуть все представления о морской войне…»

Найденов дважды перечел неразборчивую готику Шеллинга. Сомнений быть не могло: речь шла о Бураго. Профессор был на этом корабле! Значит, и его труп лежит в каком-нибудь каземате под крепкими запорами. Увы, ни одна запись не давала даже намека на то, куда Шеллинг запрятал своего пленника.

Найденов отбросил дневник и, запасшись капитанским фонарем, устремился на розыски тайника, где смерть настигла старого ученого.

Он обшарил все судно – от междудонного пространства до рубки, – но нигде не обнаружил следов судовой тюрьмы. Он осмотрел каждый труп, но ни в одном из них не опознал Бураго. Оставалось предположить, что тело профессора было в числе исчезнувших ночью с корабля. Новая забота овладела Найденовым: найти причину странного исчезновения мертвецов.

Вернувшись в капитанский салон, он занялся поисками документов, полученных Шеллингом от Витемы.

Надвигалась ночь. В темноте все равно не подготовишься к бегству с этого плавучего кладбища. И Найденов решил заняться тем, о чем уже давно и настойчиво напоминал ему желудок, – подкреплением сил. Искать пищу пришлось недолго. Ею были полны баталерка и оба камбуза. Значительная часть консервных банок, смазанных салом или завернутых в промасленную бумагу, так же как и стеклянные банки с компотом и разными деликатесами, не пострадала от газа. Найденов смело уселся за ужин, которому мог бы позавидовать и сам покойный граф Шеллинг. Бутылка отличного «Либфраумильха» окончательно настроила Найденова на оптимистический лад.

Он взял кофейник и чашку и решил вернуться в каюту, где ночевал. Она, вероятно, проветрилась, а койка в ней достаточно удобна…

Повернув ключ, он толкнул дверь каюты, и кофейник и чашка вылетели у него из рук, вышибленные упавшим сверху тяжелым предметом. Найденов отскочил.

Пудовая кувалда лежала у его ног. Она пролетела в каком-нибудь дюйме от его головы. Над дверью он увидел нехитрое приспособление из гвоздя и веревки, приведшее эту западню в действие.

Найденов стоял в нерешительности: какие еще сюрпризы ожидают его в каюте?.. И все же он вошел и притворил за собою дверь.

Вспомнив о газовых баллонах, направился к складу и навесил на его дверь тяжелый замок. По пути заглянул в офицерские каюты и запасся двумя парабеллумами девятимиллиметрового калибра. Теперь он был спокойнее.

Вернувшись в каюту, Найденов запер дверь и повалился в койку, твердо решив с первыми лучами солнца приняться за подготовку похода на моторном катере. Подальше от этого зловещего судна!

Бутылка вина, свежий северный воздух, врывающийся в распахнутый иллюминатор, усталость и молодость – все это делало сон Найденова крепким.

И все же и на этот раз он услышал, как медный наконечник брандспойта, спустившийся снаружи к его иллюминатору, звякнул о сталь обшивки. Шланг покачивался, как бы проверяя, не проснулся ли пассажир. Впрочем, Найденов и сам не знал, чудится ли ему это во сне или он действительно приоткрыл глаза и видит, как из медного наконечника брандспойта к иллюминатору стекает желтоватая струйка тяжелого газа. Газ растекается, заволакивает иллюминатор, разносится легким морским ветерком вдоль борта…

Найденов вскочил и захлопнул иллюминатор. Сжимая в руках пистолеты, он помчался на верхнюю палубу. Толстые шерстяные носки делали его шаги неслышными. Быстро миновав коридор, он взбежал на палубу. В том месте, под которым была расположена его каюта, он заметил силуэт человека и, не раздумывая, дал по нему несколько выстрелов. Человек остался на месте.

Через мгновение Найденов ухватил его за плечо, и тут же в ужасе отпрянул: это был окоченевший труп матроса.

Мертвец, который стреляет

Остаток ночи прошел неспокойно. Несколько раз Найденову чудились крадущиеся за дверью шаги, потом показалось, что он видел промелькнувшую мимо неплотно притворенной двери тень человека.

После утреннего завтрака Найденов приступил к осмотру катера, избранного для отплытия с «Одды». Проверял мотор, наполнил бак газолином, тщательно упаковал запасные бидоны. Немало внимания уделил он и парусному вооружению. На все это ушла большая часть дня. К заходу солнца он успел подготовить продукты, одеяла, брезент – все необходимое для продолжительного плавания.

Уже в полутьме Найденов развернул шлюпбалки, тщательно разобрал тали и пристроил их так, чтобы иметь возможность, сев в катер, самому стравить его. Лишь после этого он занялся ужином. Потом, прихватив бутылку коньяку, оделся потеплей и, отправившись в рубку, устроился на диване так, чтобы все время видеть картушку. Не желая напрасно тратить силы, он закрепил штурвал тросом.

Выбирая место в рубке, Найденов думал о катере. Кто знает, чего можно ждать от беспокойных мертвецов, населяющих корабль?.. В том, что покойники продолжают проявлять необъяснимую активность, он убедился еще раз, спустившись в капитанский салон за астрономическими таблицами: теперь капитан переселился с койки в коридор. Он сидел, прислонившись к переборке, и широко открытыми остекленевшими глазами смотрел на дверь своей каюты.

Ящики его письменного стола были выдвинуты, бумаги раскиданы, содержимое платяного шкафа и чемоданов разбросано по палубе.

Черт возьми, кто же наконец учинил этот разгром? Не сам же мертвый Шеллинг искал свой дневник?..

Вспомнив о дневнике капитана, Найденов подумал, что, может быть, под словами «секретные документы, полученные от Вольфа» Шеллинг разумел не только бумаги Бураго. Там могли быть и другие ценные военные документы.

Найденов методически, листик за листиком, пересмотрел дневник. Да, тут было от чего задрожать рукам! Точные планы фортификационных сооружений острова Туманов, карты минных полей, преграждающих доступ в немецкие порты, секретный код радиосигналов – все было здесь. Нашлась даже копия радиограммы главному морскому штабу о том, что обстоятельства заставляют Вольфа-Витему снова изменить название своего корабля и что он намерен теперь начать рейдерство. Далее Витема давал свои позывные и волну для различного времени суток.

Найденов не мог отказать себе в удовольствии снестись с Витемой и отправился в радиорубку.

Составляя депешу от имени Шеллинга, он мельком глянул на карту и включил в депешу первое, что попало на глаза: «…прошел траверз острова Рольфа, приближаюсь Хаммерфесту…»

Дальше шло сообщение о здоровье русского пленника, пожелание счастливого плавания, и, как бы невзначай, просьба сообщить свое место и намерения.

К радости Найденова, Витема не заставил себя ждать с ответом. Капитан выразил удовлетворение по поводу того, что у Шеллинга все благополучно; просил не рисковать встречами с английскими кораблями; ради сохранения доверенного ему пленника и важных документов советовал идти фиордами. И, наконец, сообщил, где находится.

Найденов не поверил своим глазам, когда, глянув на карту, определил координаты Витемы. Если местонахождение «Одды» определено верно, то они были самыми близкими соседями: того и гляди течения и ветры, игрушкой которых является «Одда», столкнут ее с кораблем Витемы.

Такая перспектива заставила Найденова снова поспешить в ходовую рубку. Там он мог делать сразу два дела: удерживать корабль поперек волны, чтобы его меньше мотало, и наблюдать за катером, приготовленным к походу.

Нервное напряжение заставляло Найденова при каждом подозрительном звуке хвататься за оружие. Он беспокойно поглядывал на катер. Жалел, что сразу не убрал с палубы приготовленные для похода продукты, одеяла и прочие принадлежности.

Когда продукты были перенесены под крышу, следовало подумать о том, чтобы укрепить по-штормовому катер. И тут Найденову показалось, что в рубке, где лежали все его мореходные инструменты и карты, снова мелькнула тень человека. Да, да, тень человека! Найденов не верил в привидения, хотя обстоятельства, кажется, могли бы заставить поверить в них.

В окошке рубки сверкнула вспышка выстрела. Другая… третья… Пуля вдребезги разнесла блок, через который Найденов только что пытался протащить трос. Забыв о катере, о шторме, обо всем на свете кроме желания схватить наконец своего таинственного врага, Найденов бросился на мостик. Там уже никого не было, но не оказалось и приготовленной винтовки.

Трос, которым он подвязал колесо штурвала, был перерублен.

Пока Найденов исправлял это приспособление, чтобы избавить «Одду» от бортовой качки, прошло минут десять. Когда же, окончив работу, он побежал на правое крыло мостика, чтобы спуститься к катеру, то едва не скатился с трапа и даже громко выругался: ветер развевал болтающиеся на шлюпбалках концы обрезанных талей. Катер был сброшен за борт. Найденов мельком увидел его в тот самый момент, когда волна несла его на борт «Одды». Послышался крепкий удар, и катер перестал существовать.

Найденов окинул взглядом палубу и на этот раз отчетливо увидел в конце спардека человека, бегущего к корме. Не раздумывая, Найденов разрядил в него всю обойму парабеллума, но таинственный противник исчез так же неожиданно, как и появился.

Найденов в сердцах переменил обойму. Соседство привидения, умеющего стрелять и, как бритвой, перерезать трехдюймовые тросы, совершенно не устраивало его. Он не спеша пошел к тому месту, где видел человека.

Посветил фонариком и протяжно свистнул: на переборке виднелись капли крови. Кровь, алая кровь текла в жилах таинственного мертвеца или призрака!

На утро – это было уже третье утро на «Одде» – Найденов проклинал себя за то, что сразу же, ночью, не пошел на поиски врага. Очнувшись от короткого сна, которым он забылся в рубке, он сделал новое открытие: оба трапа, ведущие из ходовой рубки на верхнюю палубу, были разобраны. Из них вынули все ступеньки – сверху донизу. Найденов поразился: это было сделано так бесшумно, что не нарушило его тревожного сна. Разумеется, для Найденова не составило бы труда соскочить с мостика, – но как попадешь обратно? Всякие времянки или тросы, которые он приладил бы, противник легко уничтожит. А это значит, что Найденов не сумеет добраться до штурвального отделения и хоть сколько-нибудь влиять на судьбу дрейфующей «Одды». С другой стороны, оставаясь на мостике и в рубке, Найденов тем самым предоставлял остальное судно во власть противника. Здесь было над чем подумать!

* * *

Палуба мостика белела от соли. Найденов, стараясь сохранить равновесие на этой скользкой, как лед, поверхности, ловил в секстан низкое солнце, изредка выглядывавшее в разрывы туч. Наконец это ему удалось. Он поднял к глазам хронометр, и… тут с силой выбитый у него из рук секстан ударился о поручни и разбился. Найденов отскочил в сторону и присел. Вторая пуля пробила брезент фартука там, где он только что стоял.

Распластавшись на палубе, Найденов приподнял фуражку над брезентом. Она тотчас была пронизана пулей.

«Стрелок неплох, – подумал Найденов. – Удивительно, что он разбил секстан, а не мою голову».

Между тем никем не управляемое судно повернулось бортом к волне. Найденов прополз к трапу, быстро скатился в рубку, чтобы заняться штурвалом, но тотчас же убедился, что все его усилия бесполезны: колесо штурвала вращалось свободно, не оказывая никакого влияния на движение судна. Либо сорвано перо руля, либо перебиты штуртросы, ведущие от штурвала к румпелю.

Найденов решил найти повреждение и спустился на палубу с левого крыла мостика. Расчет был верен: враг его не видел. Найденов быстро обнаружил повреждение: действительно, штуртрос был разъединен.

Хлопок выстрела прервал размышления. По начавшей уже вырабатываться привычке Найденов тотчас присел за выступ трюма. Было ясно: в любую минуту, где бы он ни находился, можно ждать пули.

Ну что же, он готов к поединку. Но пусть уж не посетует и враг.

Не выпуская из рук пистолета, Найденов еще раз, крадучись, обошел несколько кают и раздобыл себе винтовку с достаточным количеством патронов. Но пока он рыскал по каютам, враг, видимо, выработал какой-то новый план: Найденов нашел все двери в проходах на нос запертыми. Теперь он был лишен возможности проникнуть в носовую часть судна. Идти по открытой палубе – значило подставить себя под выстрелы. Что же, придется отказаться от посещения офицерских кают, кают-компании и офицерского камбуза. Правда, в матросском камбузе скудно с едой, но голодная смерть ему не угрожает.

Найденов повернул назад, намереваясь заняться приготовлением чашки крепкого кофе. Только теперь, подумав о кофе, он понял, до чего проголодался и устал. Он подошел к камбузу и…

– Черт бы его взял! – вырвалось у него, когда он понял, что план врага был продуман во всех деталях: изолируя Найденова в корме, незнакомец не оставил ему ничего, что можно было есть. Посреди камбуза лежал откупоренный баллон с газом. Продукты, вода – решительно все было отравлено. Жестянки с консервами проткнуты, стеклянные банки разбиты, деревянный бочонок с пивом открыт.

«Черный орел»

Если бы дверь камбуза не была плотно затворена, газ, растекшись по кораблю, несомненно убил бы и Найденова. Но таинственный враг, по-видимому, понимал, что при этом мог погибнуть и сам, и не только предусмотрительно затворил дверь камбуза, но открыл в нем иллюминатор, чтобы, сделав свое дело – отравив продукты, – газ выветрился.

Итак, ни пищи, ни глотка кофе или хотя бы воды.

В бессильной злобе Найденов сжал кулаки. Овладев собой, он постарался хладнокровно продумать создавшееся положение.

Он подошел к двери, ведущей по коридору в нос судна, и осмотрел ее. Ключ торчал с противоположной стороны, зато со стороны кормы, где был Найденов, оказались все аварийные задрайки. Дело минуты – повернуть их. Дверь была накрепко задраена.

Быстро перебежав в проход левого борта, Найденов проделал то же самое и там. Затем настала очередь дверей, ведущих из кормовых помещений на верхнюю палубу. Вскоре можно было ручаться, что ни одно живое существо не сумеет проникнуть сюда с носа, минуя палубу.

Затем Найденов спустился в машинное отделение и, отыскав маховик управления клинкетами, привел его в действие. Тяжелые стальные заслонки в водонепроницаемых переборках встали по местам. Кормовая часть «Одды» была окончательно изолирована от носовой.

* * *

Под косыми лучами солнца море светилось зеленым сиянием. Оно казалось величественным, но вовсе не грозным. Было трудно поверить, что это по его вине «Одда» выглядит, как после жестокой битвы: не осталось квадратного метра палубы, не носящего следов разрушения; у бортов – ни одной шлюпки; шлюпбалки сиротливо глядели в небо вопросительными знаками своих изогнутых труб; беспорядочно болтались оборванные тали. Блоки громко хлопали по железу. Фор-стеньга была обломана у самого марса. Из четырех стрел фока две были сорваны, третья уперлась в крышку первого люка. На шкафуте виднелась груда скрученного железа, в которую превратилась кормовая надстройка.

На палубе царила относительная тишина. Заглянув через борт, Найденов понял, почему сейчас «Одду» качает меньше: вода была гораздо выше ватерлинии. Не было ничего удивительного, что судно набрало воды. Если полученная от ударов руля пробоина или течь, образовавшаяся между разошедшимися листами обшивки, велика, устойчивость судна будет увеличиваться за счет быстрого погружения. При этой мысли Найденов обвел взглядом горизонт и замер от радостной неожиданности: четкий силуэт корабля вырисовывался за скатившейся от горизонта волной. Вот корабль исчез за новым валом, снова вынырнул…

Найденов ясно видел: это был трехмачтовый парусник.

Пренебрегая опасностью получить напоследок пулю, Найденов вскарабкался на мостик и взял бинокль. Он наслаждался видом стройных очертаний парусника, плавно, но уверенно взбиравшегося по склонам водяных холмов. Нельзя было не заглядеться на бег судна. И линии его были прекрасны. Высокие мачты, одетые фестонами парусины, выглядели нарядно.

Найденов был уверен, что и на паруснике заметили его корабль. Парусник, изменив курс, шел на сближение с «Оддой». С каждой минутой очертания судна-спасителя делались ясней. Вот до его гордо поднятого бушприта осталось не больше двадцати кабельтовых. Найденов видел уже золото надписи на остром носу. Напрягая зрение, прочел: «Черный орел». По-видимому, это было американское судно. Только нейтральный торговый корабль мог решиться приблизиться к зоне военных действий. Через несколько минут Найденов убедился в том, что не ошибся: к гафелю приближающегося судна не спеша пополз звездный флаг Штатов.

Найденов опустил бинокль и вернулся в рубку за мегафоном. Он захватит несколько баллонов со смертоносным газом и дневник Шеллинга – свидетельства преступления, задуманного гитлеровцами.

Внезапно удар орудийного выстрела, донесшийся с кормы, потряс «Одду».

Найденов оглянулся: из-под упавших щитов маски на юте глядело орудие. Дымок выстрела еще сочился из ствола. Найденов увидел спину человека, досылающего в казенную часть новый патрон. Раздался второй выстрел…

Опомнившись, Найденов схватил винтовку и вскинул ее, чтобы выстрелить в безумца, но тут его внимание отвлек высокий фонтан воды, возникший под самым бортом «Одды». Это был разрыв снаряда, посланного с парусника.

Найденов перевел взгляд на «Черного орла», и тут его ждала новая неожиданность: американского флага уже не было и в помине. Вместо него под гафелем полоскался военно-морской флаг Третьего рейха.

Найденов перестал что-либо понимать.

«Черный орел» прекратил огонь: на его рее взвился сигнал: «Стреляете по своим». Не получив ответа, «Черный орел» повторил сигнал. Затем последовал приказ: «Прекратите огонь». Но странный артиллерист на корме «Одды» продолжал стрелять. Следующий снаряд разорвался на палубе «Черного орла».

От парусника отвалил моторный катер. И через несколько минут матросы с автоматами взбежали на палубу «Одды». Офицер с катера крикнул:

– Свяжите этого человека и кидайте сюда!

Найденов узнал Витему.

Капитан Витема любит стихи

Стоя на юте «Черного орла», Житков смотрел на происходящее. Ему уже не раз приходилось наблюдать, как «Черный орел» пожинает плоды своего рейдерства, но впервые он видел, чтобы жертва, к тому же находящаяся в столь жалком положении, огрызалась как «Одда». Не сразу догадался он и о том, почему Витема, не церемонившийся со встречными купцами не только враждебных, но и нейтральных стран, не пустил ко дну эти жалкие остатки парохода. Лишь разобрав на корме название, Житков понял: это было то самое судно, которому Витема передал профессора Бураго.

При виде бедственного положения, в каком находилась «Одда», крайнее беспокойство овладело Житковым. Он испугался за старого профессора. Кто, кроме Бураго, мог бы оказать Витеме столь яростное сопротивление?

Вероятно, экипаж покинул «Одду». Эта мысль укрепилась в Житкове, когда он увидел, что после недолгой перестрелки и какой-то возни на палубе «Одды» двух связанных людей спустили в катер.

В первом же из связанных людей, поднимавшихся на борт «Черного орла», он узнал Бураго. Следующим на трапе стоял связанный Найденов в форме капитана «Одды». Вот матросы развязали ему ноги, сняли повязку с глаз. Сделав несколько шагов, Найденов остановился, обернулся к шедшему за ним Витеме и прежде, чем кто-либо успел понять происходящее, нанес ему удар ногой в грудь. В ту же самую секунду он, как был, со связанными руками, прыгнул в воду вслед за падающим врагом.

За двумя всплесками, сопровождавшими падение Найденова и Витемы, последовал третий: Житков тоже исчез за бортом.

Несколько сильных взмахов, и он настиг с трудом державшегося на поверхности воды друга, которого волной успело отбросить к носу «Черного орла», сорвал с его рук веревку.

– Ты или твое привидение?.. – спросил Найденов. – Наш старик, вероятно, погиб. Вряд ли ему удалось бежать с «Одды». По-видимому, все погибли там от газа… Кроме одного, какого-то рехнувшегося, которого Витема снял одновременно со мной. Я так и не понял, что это за тип.

– Как? Разве вы не вместе с Бураго отбивались от «Черного орла»? – удивленно воскликнул Житков.

Найденов не понял:

– С Бураго?..

– Не видел ты, что ли? Ведь второй человек, снятый с «Одды», наш профессор!

Найденов не ответил. По ту сторону носа судна послышался шум приближающегося катера, голоса.

Житков был уверен, что Витеме не придет в голову обыскивать его при возвращении на судно, но Найденова обыщут непременно. И потому, едва Найденова подняли на катер, Житков увернулся от рук матросов, подтянулся к мартын-гику и быстро выбрался на бушприт. Он спрыгнул на палубу, уверенный, что опередил всех, но тут его принял в свои медвежьи объятия Юстус Мейнеш.

* * *

Странная жизнь началась с этого дня для Житкова и Найденова. Во время прогулок по палубе они издали видели друг друга, но не имели возможности обменяться ни словом. Одного держали на баке, другого – на юте.

Бураго они не встречали ни разу.

Каждый день то к одному, то к другому приходил Витема. Приказав караульному матросу удалиться, он усаживался, не спеша вынимал сигару. Некоторое время молча пускал кольца дыма, делая вид, будто безмятежно любуется его синими узорами. Затем, с необыкновенным упорством, начинал один и тот же разговор:

– Итак, вам остается сказать одно слово: «да». Согласие милейшего профессора мы уже имеем. Ему нужен только надежный сотрудник, чтобы довести работу до благополучного конца.

Можно было подумать, что друзья сговорились, – с таким необыкновенным постоянством они в ответ на это предложение лишь недоуменно пожимали плечами. Ни тот, ни другой не считали нужным даже слово сказать.

По-видимому, Витема и сам начинал понимать, с кем имеет дело. В его голосе не слышалось больше надежды на успех, когда он говорил:

– Своим отказом вы ставите профессора в затруднительное положение. Без помощника он не сможет дать то, чего мы ждем. А чем дольше он заставит нас ждать, тем… трудней ему будет. Скажем именно так: трудней. – При этом легкая усмешка кривила губы Витемы, и недобрый огонек пробегал в бесцветных глазах. – Пока он не может особенно жаловаться на режим, но чем дальше, тем строже я должен буду его содержать. Я не имею возможности деликатничать. Только от вас зависит облегчить участь старика.

Снаружи доносился спокойный плеск воды о борта «Черного орла», шуршание штуртросов по палубе, посвистывание вахтенного, сплетающего от безделья трос. Все вокруг казалось безмятежным.

…В один из вечеров Житкова повели в каюту капитана. Караульный вышел и затворил дверь. Житков остался один. Он огляделся. Каюта поражала комфортом. Книжные полки занимали почти все свободное пространство переборок.

Житков перевел взгляд на письменный стол. Привинченные к доске хронометр и несколько карандашей в подставке – вот все, что украшало сверкающую поверхность стола. С края, против удобного кресла-качалки, лежал развернутый корешком вверх, переплетенный в кожу, изящный томик. Житков машинально взял книжку:

…с усмешкою шкипер сказал:

«Ребята, прочь сбиты снасти,

и к черту пошел штурвал.

Впрягайтесь в рулевые цепи».

Через Бильбао-бар

Мы провели против вихря

в упряжи наш «Боливар»…

…не веря ни в сон, ни в чох.

Мы причастились шторма,

который послал нам бог…

– Вы тоже любите стихи?

Житков, не ответив, положил книгу на стол. Витема закурил. Его глаза сузились и стали еще холодней. Мгновение он глядел на Житкова.

– Считаете ниже своего достоинства говорить со мной? Что ж, каждый имеет право на то, что ему кажется правильным. Даже если объективно это не что иное, как глупость или преступление.

– Боюсь, что вы утратили представление о том, где кончается глупость и начинается преступление, – ответил Житков.

Витема сделал пренебрежительный жест, словно отбрасывая это замечание.

– Видите ли, – сказал он, – я совершенно убежден, что преступление лишь до тех пор остается преступлением, пока его носитель не становится хозяином положения и судьей себе и другим. Тогда преступление становится правом. Иногда даже общественным благодеянием. – Витема жестом предупредил возражения. Он подошел к поставцу на переборке, достал бутылку и рюмки. – Ваш любимый вермут.

Видя, что Житков не собирается брать пододвинутую ему рюмку, Витема поднял свою и с подчеркнутым удовольствием выпил.

На этот раз он изменил себе: не был так холодно безразличен, как всегда. Нервно откусив кончик сигары, он, прежде чем закурить, долго растирал его в своих тонких пальцах. Взгляд его не раз обращался на лицо собеседника. Взгляд этот был испытующим, внимательным, словно прицеливающимся.

– Итак, вы по-прежнему отказываетесь помочь профессору? Вы уже имели возможность убедиться в моем расположении к вам, не правда ли?.. Это расположение мешает применить меры, которые я давно должен был бы пустить в ход в отношении такого непокорного пленника. Но я нашел другое средство воздействовать на ваше упрямство: все то, что я должен был бы сделать с вами, выпадет на долю Бураго. – От Витемы не могла укрыться тень тревоги, пробежавшая по лицу Житкова. – И чтобы вы не думали, будто это шутка, я сегодня же покажу вам старика… Бедняга, он уже несколько суток не получает воды.

Житков вскочил. Гнев исказил его лицо.

– Вы…

Витема остановил его движением руки.

– Мне дорога ваша нервная энергия. – Он тихо засмеялся. – Помните, как вы берегли ее когда-то у меня в каюте?

– Вы напрасно мучаете старика! – крикнул Житков. – Он не пойдет ни на что, недостойное русского офицера.

– Никогда ни за кого не ручайтесь. Даже за самого себя, – сказал Витема. – Могу вас уверить, что рано или поздно я добьюсь вашего согласия на сотрудничество с нами.

Витема спокойно поднялся и сделал приглашающий жест.

– Если угодно взглянуть на старика…

Стиснув кулаки, Житков отвернулся к иллюминатору. Витема пожал плечами.

– Вы все равно к нему пойдете. Не откажетесь же вы повидать старика, когда он будет умирать?

– Он болен? – вырвалось у Житкова.

– Отсутствие воды не делает его здоровее. – И тут же с издевательской заботливостью спросил: – Не испытываете ли вы в чем-либо недостатка, не жалуетесь ли на питание, уход?

Житков решительно шагнул к Витеме. По-видимому, в его взгляде было что-то, что согнало улыбку с лица капитана. Он отворил дверь и приказал часовому проводить Житкова в его каюту.

Профессор Бураго и его тайна погружаются на дно океана

Иногда, по вечерам, часовой отводил Житкова в капитанский салон, и пленник надолго оставался там один на один с книгами. Но он не притрагивался к ним.

Потом появлялся Витема. Ставил на стол бутылку неизменного вермута и тоном врача, дающего отчет родственнику о состоянии здоровья близкого человека, сообщал:

– Старику хуже. Нервничает. Кажется, то, что я склонен был принимать за симуляцию помешательства, является подлинным расстройством рассудка. Крайне грустно: из-за вашего упрямства мы доводим профессора до неизлечимой душевной болезни…

Засунув руки в карманы, Житков так сжимал кулаки, что ногти впивались в ладони. В словах Витемы он старался отличить правду от лжи.

– На «Черном орле» нет врача, – бесстрастно продолжал Витема. – Если перегнем палку, это может оказаться непоправимым. – Он развел руками и с напускным сочувствием проговорил: – Годы! Другой бы протянул без воды дольше. А он плох, очень плох.

– Чего вы от меня хотите? – тихо спросил Житков.

Витема поднял рюмку.

– Пейте! Или вы записались в общество трезвости?.. Все, чего я от вас хочу: согласия работать с Бураго над проблемой невидимости. Если бы вы высказали ему такое желание, он пришел бы в себя…

Житков молчал.

Витема в задумчивости побарабанил пальцами по столу.

– К сожалению, Найденов ведет себя так же неразумно, как вы. Имея таких друзей, старик недолго проткнет.

У Житкова мелькнула мысль, что даже простое свидание с ним, а еще лучше с Найденовым, может поддержать старика.

– Дайте нам возможность свидеться. Всем троим, вместе.

– Обещаете… – начал было Витема, но Житков сразу перебил:

– Я ничего не обещаю.

– Предупреждаю: вы не должны разговаривать с Найденовым. Такая попытка дорого обойдется… старику.

Житков старался сохранить спокойствие, хотя, давая согласие на свидание, он именно на то и надеялся, что удастся переброситься с Найденовым хоть несколькими словами.

– Хорошо, – сказал он.

– Если такое же обещание даст Найденов, свидание состоится сегодня, – сказал Витема.

Оставшись один, Житков погрузился в раздумье.

Звук поворачиваемого в замке ключа вернул его к действительности. Перед ним снова стоял Витема и жестом приглашал следовать за собой.

Когда они вошли в каюту, Найденов был уже там. Житкова поразило лицо друга. На нем был написан испуг. Ужас застыл во взгляде, устремленном на распростертого в койке Бураго. Впрочем, едва Житков взглянул на старика, он и сам чуть не вскрикнул: вместо могучего человека на койке был беспомощно распростерт скелет. Его размеры казались неестественно большими. Только голова оставалась живой – огромной, гордой головой мыслителя, увенчанной непокорной гривой седых кудрей.

Сквозь свалявшийся войлок растрепанной бороды просвечивала мертвенно-желтая кожа, обтягивавшая резко проступившие скулы. И оттого, что лицо это походило на лицо трупа, еще более яркими казались чудесные глаза.

Когда вошел Житков, слабая улыбка тронула черты старика.

– Ты русский? Я рад… – тихо проговорил он и перевел взгляд на Найденова. – А вот живучая немецкая крыса. Его не взял даже газ, которым я отравил сотню таких, как он. Говорю тебе: уже отравленного я сбросил его за борт и все же он вернулся. Я был вынужден ловить его по всему судну. Словно смеясь надо мной, он еще вырядился в свою униформу.

Эти слова были ответом на мучивший Найденова вопрос: почему Бураго так настойчиво гонялся за ним по «Одде»? Значит, старика ввела в заблуждение одежда немецкого капитана!

– Вы не узнаете Сашу? – спросил Житков. – Припомните: это Найденов, Саша Найденов – муж вашей Вали.

– Муж Вали?

– Вашей дочери.

– У меня никогда не было дочери… Не понимаю, чего от меня хотят. Спроси их, что им нужно. И пусть уведут отсюда этого… – Он взглядом указал на Найденова.

Бледный от волнения, Найденов сказал Витеме:

– Мое присутствие раздражает больного. Мне лучше уйти.

Витема кивнул. Найденов вышел. Витема, как видно, находился в необычной для него нерешительности. Он спросил Бураго:

– Хотите откровенно поговорить с ним? – и указал на Житкова.

Старик испытующе уставился в лицо Житкову и в раздумье произнес:

– Может быть, ты и не наш, но ты по крайней мере русский – единственный русский среди этой шайки. Перед смертью я хотел бы поговорить с тобой.

Витема вышел, плотно притворив за собою дверь. В каюте долго царило молчание. Потом старик пальцем поманил Житкова, а когда тот склонился, тихо сказал:

– Они чертовски измучили меня… Ни дня покоя… Меня убили жаждой…

Житков терялся. Чем ободрить старика?

– Может быть, сделать вид, будто мы согласны работать над невидимостью? – нерешительно предложил он. – Это даст вам возможность поправиться, прежде чем они поймут, что мы водим их за нос.

Старик беззвучно рассмеялся.

– Да, да, невидимость! Это ты вовремя вспомнил… Вероятно, я скоро действительно стану невидимым… Мне уже все равно. А ты води их за нос, сколько можешь. Иначе они сделают с тобой то же, что со мной. Шприц кислоты в мочевой канал, и от боли перестаешь соображать что бы то ни было… А на теле никаких следов.

Житков ласково гладил руку старика. Тот опустил веки. Из-под них скатилась слеза – одна-единственная слеза из самого уголка глаза.

Старик осторожно высвободил руку из пальцев Житкова и усталым движением отпустил его.

Караульный матрос проводил Житкова в каюту.

Ни в этот, ни в следующий вечер Витема не появлялся. На третий день он пришел, как всегда спокойный, с лицом, скованным пренебрежительным равнодушием ко всему окружающему. На вопрос о здоровье профессора Витема не ответил, будто не слышал Житкова, и заговорил о случайных, посторонних вещах, о трудностях жизни, какую ему приходится вести.

– Можно подумать, что кто-то кроме вашей совести вынуждает вас к этому! – резко сказал Житков. Ему было невыносимо тягостно общение с Витемой.

– Мы с вами когда-то уже спорили по этому поводу, – спокойно заметил Витема. – Совесть – божок, созданный нами для других… – Витема помолчал, задумавшись. – Я расскажу вам один случай… Как-то раз мне нужно было добыть один важный русский документ. Я долго за ним гонялся. Охота не была лишена интереса: двое или трое моих коллег сломали на этом шею. Это всегда щекочет нервы. А кроме того, я знал: за этими же бумагами охотится еще одна разведка. Не будем называть – чья. Получилось двойное кольцо. Но и это меня не пугало. Мое предприятие было подготовлено с ювелирной точностью. Документы должны были достаться мне. Моим противникам предстояло остаться с носом. И вот, можете себе представить, когда все казалось почти завершенным, когда я уже держал бумаги в руках, произошла пошлая драка. Не терплю пускать в ход кулаки, но пришлось драться. Да, я был вынужден самым вульгарным образом драться с кем-то, кого я даже не видел в темноте. Это был человек невероятной силы. Он буквально скомкал меня, как тряпичную куклу. К счастью, со мной был стилет. Люблю это оружие: короткое четырехгранное лезвие обеспечивает надежный удар в тех крайних обстоятельствах, в каких я именно тогда и оказался. Удар, нанесенный в спину человека с лапами гориллы, избавил меня от тисков. Я уверен: удар был смертелен. Нельзя жить с такою дырой в спине. Но напоследок этот тип успел нанести мне удар ногой в пах. Я потерял сознание. Всего на несколько минут. Но их оказалось достаточно, чтобы исчезли и моя добыча, и труп этой гориллы. Я до сих пор не знаю, чья это была работа: не моих ли милых соперников из разведки третьей страны? Все это происшествие тем более удивительно, что о предстоявшем мне тогда деле не знал ни один человек…

Витема опять помолчал, пуская дым в подволок.

– Признаюсь, я дорого дал бы, чтобы узнать, кому обязан честью остаться в дураках… О, доведись мне увидеть спину этой чертовой гориллы с зияющей в ней крестообразной дырой!..

Витема усмехнулся, словно увидел в клубах сигарного дыма своего смертельно раненного врага.

– Я вспомнил об этом случае по некоторой не совсем приятной для меня аналогии. То был один из моих редких проигрышей. – Витема сунул сигару в пепельницу и пристально поглядел на Житкова. – Сегодня я, кажется, тоже проиграл. Ведь сегодня мы хороним Бураго.

Житков вскочил.

– Мне самому жаль, – сказал Витема, – но, увы, это так. Можете посмотреть, как его зашивают в парусину.

Житков оттолкнул Витему от двери и помчался по коридору, преследуемый караульным матросом. Сбив с ног часового у трапа, он выскочил на палубу и сразу же увидел, что Витема не лгал: сидя с поджатыми ногами на кормовом люке, парусник зашивал тело. Оттолкнув немца, Житков рванул парусину. Из нее, как из-под капюшона, показалась седая голова. Широко открытые мутные глаза смотрели мимо плеча Житкова в хмурое северное небо.

Житков наклонился и коснулся губами холодного лба. Потом молча взял иголку из рук удивленного парусника и стал зашивать парусину. Он не заметил, как подошел Найденов в сопровождении Витемы. Осторожно отодвинув край парусины, Найденов долго глядел в мертвое лицо старика. Потом так же молча, как Житков, взял вторую иглу и принялся за работу…

Не позволяя немцам притронуться к телу Бураго, Житков и Найденов положили его на доску, прикрепили к ногам мешок с углем.

Витема стоял поодаль, у борта, с сигарой в зубах, и следил за бегом волн. Тот, кто не знал капитана, мог бы подумать, что именно для этого он и вышел на палубу. Но и Житков и Найденов отлично видели: он следит за каждым их движением. И они молчали, боясь дать Витеме повод помешать им достойно похоронить дорогого человека. Но Найденов все же не мог удержаться от того, чтобы украдкой обменяться с Житковым мучившей его мыслью:

– Может быть, я схожу с ума, но чем дальше, тем больше мне кажется, что это – не Бураго.

– Ты действительно сходишь с ума, – шепотом же ответил Житков.

– Может быть…

Когда работа была закончена, Житков громко сказал, словно подумал вслух:

– Жаль, что нет флага…

Продолжая все так же сосредоточенно наблюдать за пеплом на конце своей сигары и делая вид, будто его больше всего заботит сохранение этого серого столбика, Витема, не оборачиваясь, приказал:

– Боцман, принеси из хлама какой-нибудь старый флаг.

Найденов видел, как при этих словах краска гнева залила лицо его друга.

Мейнеш вернулся со свертком под мышкой.

– Этот вам наверняка уже никогда не понадобится, сударь, – доложил он.

Витема не дал себе труда даже обернуться.

Мейнеш рывком развернул ткань, и оба друга едва не вскрикнули от удивления: перед ними белело полотнище андреевского флага. Они переглянулись. Житков колебался. Найденов тихо сказал:

– Покойный был русский моряк, сын, внук и правнук русских моряков. Ему не будет стыдно уйти в последнее плавание с флагом, под сенью которого служили предки.

Он взял из рук Мейнеша белое полотнище с синим крестом. Друзья растянули флаг, накрыли им старика, подняли доску с телом, поставили краем на фальшборт и приподняли другой конец. Труп скользнул за борт и с плеском погрузился в темную зелень воды.

* * *

Житкову не спалось. Он встал с койки, подошел к иллюминатору и жадно вдохнул свежий ночной воздух. Захотелось на палубу. Он приотворил дверь и попросил часового проводить его наверх.

На палубе царила такая же тишина, как и внизу. Был почти полный штиль. По легкому похлопыванию ослабевших парусов Житков понял, что судно едва движется. Откуда-то доносились странное сопенье и звук льющейся воды.

Часовой, неотступно следовавший за Житковым, приостановился раскурить потухшую трубку. При свете спички Житкову, глядевшему в ту сторону, откуда доносилось сопенье и плеск, представилось необычайное зрелище: матрос лил воду на спину какого-то человека с могучим торсом гориллы. Как ни быстро догорела спичка в руке матроса, Житков успел разглядеть на спине атлета намокшие волосы и чуть не вскрикнул: он совершенно ясно увидел под левой лопаткой место, лишенное растительности, – рубец в форме креста, след страшного удара, нанесенного оружием с крестообразным клинком…

ОглавлениеГлава первая. «Погибаю, но не сдаюсь»Мичман Селезнев не сдаетсяЧестное слово баронаПозор изменникам России!Человек за бортом!Все тот же сигналПрыжок в смертьМы дружбу связали канатом…Черноморский флот погиб – да здравствует Черноморский флот!Глава вторая. Исчезновение старого факираПочему не видно самолета?Тайна стаканчикаАделина Карловна старается не шуметьСовет молодыхКунсткамера старого факираСтарик проявляет растерянностьИсчезновение профессора БурагоГлава третья. Поединок на трапеНавязчивое воспоминание капитан-лейтенанта ЖитковаЗнакомство с капитаном ВитемойЖиткову кажется, что он ближе узнает своего соседаСкажи мне, кто твои друзья…Человек, который ни в чем не раскаиваетсяВстреча на мосту ДраконовКолония призраковПоединок на трапеГлава четвертая. Происшествие на «Клариссе»«DW-3417»Берлинский экспрессПастор Зуденшельд дает показанияБотинки норвежского пастораСоюзник из гестапоОчень честный стюардСтюард хочет житьПастор покидает «Клариссу»Глава пятая. Остров Туманов«Марта Третья»Прыжок в туманОстров белого мракаЭль, сын адмиралаПриход Св. ОлафаКогда ложь бывает нужнее правдыСтранности нового пастораБарон снова появляется на сценеПодарок ЭллиГлава шестая. Пленники Острова ТумановЖивчик доцента ФалькаСтарая трубкаНеожиданная встречаГлава седьмая. «Белая смерть»Избегнув наказания, барон получает своеЗверь бежит на ловцаСмерть предателю!«Флойен»Неожиданное открытиеНочной праздник«Белая смерть»Глава восьмая. Таинственный корабльЛодка должна затонуть«Одда»Дневник графа ШеллингаМертвец, который стреляет«Черный орел»Капитан Витема любит стихиПрофессор Бураго и его тайна погружаются на дно океана