«Операция «Степь»»

Эдуард Кондратов Операция «Степь» Роман

Листовки

Пошла третья неделя, как Глеб Ильин, чуть было не разделивший судьбу Ильи Фрумкина, стал полноправным, если не сказать влиятельным, членом «Группы восставших войск воли народа», или, как теперь называли ее попроще, Атаманской дивизии Василия Серова. Безвозвратно прошла пора, когда она могла возникать «ниоткуда» и, сотворив свои черные дела, исчезать «в никуда». Тактика, основанная на неожиданном налете на село или станицу и почти немедленном отходе, чаще всего даже без соприкосновения с красноармейскими или чекистскими отрядами, прежних успехов уже не давала. Раньше — летом и в начале осени — Серов ловко использовал просчеты чекистов, их плохую связь с местным населением и недостаточно оперативную информацию. Нередко они оказывались в незавидной роли пожарников, приезжающих лишь на пепелище. В конце июля всего в двадцати верстах от Пугачева отряды Серова играючи захватили село Березовое, а затем соседнюю деревню Сакля и экономию Кальченко. Разграбили склады с сотнями пудов муки, разгромили заготконтору, подчистую вывезли имущество, увезли десятки пудов соли и продуктов. И безнаказанно ушли через ближние хутора. Кинулись было искать банду коммунистические эскадроны из Пугачева, Перелюба и Карловки, вышел воинский отряд из Балакова, да поздно. Только почти через месяц получили бандиты Серова крепкую трепку от красноармейских частей, потеряв сто убитых и раненых, полсотни повозок с хлебом и два табуна лошадей.

А Серов метнулся в Новоузенский уезд. Стал грабить там. Кровь расстрелянных продкомиссаров, сельсоветчиков, коммунистов, комбедовцев багровым пунктиром отмечала его путь. В течение осени серовская армия менялась: то таяла оттого, что крестьяне не хотели далеко уходить от родных сел, то разбухала от слияния с бандами Сарафанкина, Мартынова, Метрясова, а чуть позже — Пятакова, Маслова, Эркина, Шувалова… Некоторые из них откалывались опять, зато присоединялись другие. Десятки и сотни всадников и пехотинцев теряла Атаманская дивизия в эпизодических, но тяжелых боях. И тут же пополнялась новыми. Потери потерями, а по продуваемым ветрами степям Самарской и Саратовской губерний постоянно носилось немалое войско — до тысячи сабель, до трехсот пехотинцев, сотни повозок, десятки пулеметов. Увертливая, мобильная бандитская сила…

Однако чем ближе шло к зиме, тем сложнее становилось Серову использовать излюбленный прием: укусил — отскочил.

Теперь войска военного округа и ЧК вели все более организованную охоту на степного зверя. Начался активный, нацеленный поиск. Образно говоря, уже не на шум набата, как раньше, а по вычерченным в штабных картах стрелам двигались эскадроны Заволжского военного округа и батальоны чекистов.

Просторно Заволжье, много в нем перекрестных дорог. Банда металась и порой как будто бы и достигала военных успехов. Но всякий раз Василий Серов оказывался калифом на час. С огромными потерями взял он станицу Сломихинскую. Всю ночь отстреливались засевшие в домах красноармейцы. Пришлось обливать хибары керосином и выкуривать их огнем. Порубили всех. Однако разве ж это была победа? Захватили продукты, разбили телеграф, пограбили, пожгли. Но уже на следующий день были выбиты бойцами 243-го полка. Стоило захватить село Широково и, использовав тройной перевес в сабельном бою, совсем было склонить чашу весов на свою сторону, как на помощь красным конникам подошли красноармейцы 241-го полка. Три часа упорного сопротивления не помогли. И опять покатились серовцы по степи.

Последней попыткой Серова попытать счастье в Самарской губернии был захват Пугачева. Восемьсот сабель, огонь одиннадцати пулеметов обрушили бандиты на немногочисленный отряд частей особого назначения — ЧОНа. Четыре часа сражались пугачевские коммунисты и комсомольцы и все-таки вынуждены были сдать город.

Но многое ли дала Серову эта победа? Наскоро разграбили склады уездной продкомиссии и райсоюза и сломя голову пустились наутек. Без боя. Испугали их, кстати, даже не регулярные части, а те же ЧОНовцы, на помощь к которым подошел еще один коммунистический отряд добровольцев.

Не чувствовала теперь «армия народа» и прежней поддержки в поволжских краях! Крестьяне пострадавших от голода губерний не радовались зерну, которое щедро швыряли им бандиты, громя ссыппункты и зерносклады, «Чем будем сеять весной?» — задавали себе вопрос землепашцы, видя, как испаряется их надежда.

Расстрелянные бандитами сельсоветчики, продкомиссары, коммунисты стояли у крестьян перед глазами. А ну как спросят власти, почему не отбили своих? Да и надоели, до горькой редьки надоели война, кровь, грабежи. Продналог, который заменил постылую продразверстку, сулил новую жизнь. Сколько ж будут мотать людям жилы степные волки? Когда ж кончатся вечные страхи: сегодня ты жив, а завтра и хоронить тебя будет некому. Нет уж, хватит, говорили мужики. Пускай кулак злобится за отнятое, а нам степной бандит — злейший недруг.

Оттого и чекистам стало способней работать в поволжских краях. Все труднее давалась серовцам хваленая неуловимость. С приближением зимы словно просветлели степи: черная фигура бандита стала просматриваться в них издалека.

Глеб, морщась, допивал из крынки голубоватый кумыс, когда, дохнув морозным паром, крякнула дверь. В горницу просунулась патлатая голова в мерлушковой кубанке, чудом пришпиленной к затылку.

— Ильин, ты здесь? Зовут!

— Закрой, ирод, избу выхолонишь! — визгливо крикнула Аннушка, выскакивая из-за занавески.

— Чего надо? — Глеб сделал последний глоток и вытер вышитым полотенцем усы. — Долматов?

— Бери выше! — подмигнул Степка Умнов, ординарец начальника Реввоенсовета Атаманской дивизии. — Сам Василий Алексеевич велел. Чтоб ноги в зубы — и мигом к нему.

— Уж и поесть человеку не дадут. — Тридцатилетняя вдовушка, статная казачка Аннушка ласково скользнула по Глебу рыжими глазами. — Кумысу хочешь, стригун?

— А то ж, — Степка белозубо осклабился и подсел к столу. — С лепешечкой бы, Нюра!..

— Ишь чего!..

Глеб взял с дивана шубу, сунул руки в рукава, но застегиваться не стал.

— А правильно ты ее, Глеб, обкорнал, — между двумя зычными глотками заметил Умнов и указал на шубу. — Да многовато чуток. Можно б чуть ниже, по гармошку.

— Какую гармошку? — обернулся Глеб уже с порога.

— Ха! Дак которая у тебя на сапогах!

— Ах, вон что, — пробормотал Ильин и торопливо вышел из горницы: в сенях дверей не было, и холод там стоял, как на дворе.

В небольшом казачьем поселке Тополи, лежащем на луговом берегу Урала, они торчат уже пятый день. Редко где удавалось понежиться так долго. Когда-то тополинский форпост был одним из важных заслонов, оберегавших Гурьевский торговый тракт от наскоков киргизов. Теперь село как село: саманные, а кое-где бревенчатые строения, плетни, хлевы, в которых совсем почти не осталось скотины. По Гурьевскому тракту банда Василия Серова откатывалась на юг, уходя из Поволжья в уральские степи. После поражения в станице Калмыковской, удержать которую удалось всего лишь сутки, Атаманская дивизия наконец-то оторвалась от Красной армии. Целую неделю под пронизывающими ветрами тянулись вдоль замерзшего Урала. Расчет Серова на поддержку уральских казаков не оправдался. Бородачи хмуро отмалчивались, а по ночам прятали — кто добро, кто оружие. Здесь, в Тополях, как донесла разведка, какие-то двое казаков втайне держали большой запас патронов. Но вот кто и где? Над этим бьются уже четыре дня Матцев и его следственных дел мастера. Впрочем, сечь и тем более ставить молчунов к стенке они пока не решались: с лихими казаками всерьез не стоит ссориться. Пусть уж лучше блюдут нейтралитет, чем берутся за шашки.

Глеб ломал голову: что может означать столь ранний вызов к самому? В Атаманской дивизии у Ильина была должность, придуманная Федором Долматовым: «политический пропагандист». Их назначили по одному на каждый из четырех полков, а подчинялись они лишь реввоенсовету. Только в боевой обстановке Глеб обязан был выполнять приказы комполка Мазанова. Некогда он привел свою банду к Серову и считался сейчас одним из его заместителей. А буквально за день до слияния банд произошел эпизод, о котором не любят вспоминать даже матерые бандиты. А ведь для них поставить пленного к стенке — все равно что щелчком сбить со стола муху. Рассказал о нем Глебу Буржаковский, начштаба дивизии, еще нынешней весной — красный командир, сдавшийся Серову без боя.

Изрядно нахлебавшись самогону, тараща на Ильина глаза, полные пьяных слез, он захлебывался громким шепотом и все оглядывался на темные окна:

— Пленные были у Мазанова, чуть больше ста красноармейцев… Сидим мы, значит, у Серова в доме, с его кралей чай пьем. Стук, бах — мазановская рожа… Пьяный, но так, еще в меру. Засмеялся: «Не-ет, что мне ваш чай… Пойду кочаны рубить». Ушел… А мы… Мы чай пьем. Стук, бах — Долматов с Матцевым. Орут: «Мазанов пленных рубит!..» Мы все к сараям. А он… Глеб, господи, зачем я все это видел, несчастный я человек! Он их шашкой… Двор кровью залит, там головы, тут руки отсеченные… Воют, кричат, мечутся повязанные… А он рубит, кромсает, крошит в капусту… Сам забрызган до глаз. Девяносто восемь душ погубил… Девяносто восемь — да пойми ж ты, Ильин!.. Людей же изрубил, эх!.. Как я ему пулю тогда не всадил… — И начштаба, упав лицом на залитый огуречным рассолом стол, истерически зарыдал.

— А что Серов? — не поверив столь невероятным россказням, спросил Глеб. Он знал: есть в банде садисты, для которых зарубить человека — удовольствие. Тот же Капустин, полоснувший Илюшу Фрумкина, чем он лучше? Буржаковский, безусловно, преувеличил во много раз, и все же…

— Что Серов?! — завопил было Буржаковский и в страхе заткнул себе рот кулаком. — Что Серов? — повторил он шепотом. — Психанул. Скрутили мы гуртом Мазанову руки. Расстрелять… Не-ет, и не подумали даже. Побоялись: назавтра слияние наших войск… Шут с ними, с краснопузыми, — так и решили.

Он уже успокоился, даже чуть протрезвел. «С краснопузыми, — повторил про себя Глеб. — А сам ты полгода назад кем был, слизняк?»

Все же он ему так и не поверил тогда. А на следующий день у вестового Ануфриева уточнил: было.

Теперь для Глеба стало делом чести пристрелить своего командира полка. Удобный случай для этого акта гуманности еще представится. Только бы не отпочковался Мазанов от Серова, не ушел в киргизские степи. Глеб был уверен, что осторожности и хладнокровия ему хватит, чтобы из-за такой нежити не подставить под удар себя.

…Вот и резиденция главнокомандующего показалась. Не слишком приглядны казачьи поселки. Недомовиты казаки, небрежны. Избы небеленые, саманные, а где и земляные. Крыши со скатами тут редко увидишь — все больше плоские, насыпные. Глиняные заборы делают улочку полуслепой и совсем уж неказистой. Впрочем, дом, где нынче остановился Серов с молодой «атаманшей» Клавдией Кирсановой, которую с весны он возит за собой, выделяется среди убогих строений Тополей. Пятистенок из хороших сибирских бревен подведен под тесовую крышу, двор обнесен нигде не поваленным толстым таловым плетнем. Несколько необычно глядится высокий деревянный крест, врытый под окном. Глеб уже видел такой же точно у своего дома и узнал, что кресты уральские казаки ставят по обету. Как на исконной Руси зажигают свечи перед образами в память усопших.

Глеб шел довольно быстро и скоро почувствовал, как взмокла спина. Проклятая шуба… Но нет, язык не поворачивается ее ругнуть. Сколько же раз за вьюжные эти недели спасала она его от лютости степных ветров, вызывая зависть у серовского воинства. После того как Глеб укоротил ее полы чуть не на аршин, она стала много легче. Однако и сейчас таскать ее на себе было несладко — ходишь, словно с мешком на плечах. Спине жарко, а ноги в сапогах вечно мерзнут: так и не нашел Глеб замены толстым вязаным носкам. Остались они на избаче Ильюшке, зарубленном голубоглазым Капустиным.

Очистив мерзлым голиком снег с подошв, Ильин прошел в сени и постучал кулаком в обитую разноцветным тряпьем дверь.

— Входи! — послышалось из горницы.

За круглым, покрытым камчатной скатертью столом пили чай из медного самовара несколько человек. Ильин облегченно перевел дух: не было тут ни Мазанова, ни Буржаковского. Оба они, хоть и по-разному, физически были ему непереносимы. Здесь собралась идейная головка Атаманской дивизии: Серов и трое из пяти членов реввоенсовета — Долматов, Землянский и Матцев. У председателя следственной комиссии, похоже, был провал в памяти: словно и не произошло ничего в сарае, где он расправился с Фрумкиным и чуть было не успел — с Глебом. Широченная, чуть ли не ласковая улыбка раздвигала его рябоватое скуластое лицо всякий раз, когда он видел Ильина. Вот и сейчас.

— Доброе утро! — громко поздоровался Глеб.

— Американец пожаловал! — воскликнул Матцев с приветливостью и смахнул обильный пот со лба. — Как, хозяин, угостим гостя? — повернулся он к Серову. Тот кивнул и сделал Глебу знак рукой: садись на лавку и жди!

— Чай не буду, кумыс только что пил, — сказал Глеб. Он заметил, что председатель РВС, особо благоволивший ему за спасение брата, потянулся за чистым стаканом. — Слушаю вас, Василий Алексеевич.

Задумчиво смотрел на него крупнейший на сегодня вожак кулацкой контрреволюции и будто примерялся: а стоит ли откровенничать с этим? Внешность Серова и его манера держаться нравились Глебу. Черноволосый, высокий, стройный, с тонкими, плотно сжатыми губами и глубоко посаженными глазами, которые всегда глядят чуть исподлобья, Серов больше походил на офицера из дворян, чем большинство кадровиков, с которыми Ильин бок о бок воевал против кайзера. Но Глеб знал: щеголеватый, всегда подтянутый комдив выбился из батраков. Малограмотен, голь перекатная… И дослужился он на германской всего лишь до чина старшего унтер-офицера, получив на грудь два «Георгия» за храбрость. А посмотришь — крупный военачальник, личность.

— Обмозговать кой-чего с тобой хотим, Ильин, — сказал наконец Серов. — Как ты такую штуковину оценишь. Дай-ка ему, Федор!

Долматов, невысокий крепыш с распаренным до свекольного цвета мужицким лицом, вынул из кармана френча сложенную вдвое тонкую бумагу с текстом, отпечатанным с обеих сторон.

«Бандит!» — бросился в глаза Глебу черный, крупно набранный заголовок. А дальше шрифтом помельче было напечатано: «Перед тобой две дороги: сложить оружие и зажить мирной жизнью или вечно скитаться по голодным степям Заволжья…»

Трое испытующе уставились на Ильина. Только Серов снова принялся за чай. Но по замершему на блюдце взгляду можно было судить, что и он напряженно ждет.

— Крепко, — прочитав до конца страничку, озабоченно пробормотал Глеб и перевернул листок. Текст на обратной стороне заставил его еще более посерьезнеть.

«ПРОПУСК. Бандиту (фамилия) в том, что с предъявлением настоящего пропуска на предмет сдачи оружия его жизнь будет пощажена…»

Ильин сбросил шубу на лавку и покачал головой.

— Что скажешь, Глеб? — нетерпеливо спросил Долматов, единственный из начальства, называвший Ильина по имени.

— Скажу, что если таких бумажек появится тысяча и если наши доблестные бойцы их рассуют по карманам, то нам конец.

— Кому это — нам? — прищурился из-за блюдца Серов.

— Кому? — Ильин усмехнулся. — Тем, кто сражается за идею, за святое дело правды. — Он не глядя вынул из кармана сильно потертый на сгибах лист рыжей бумаги, развернул и четко, как приказ, прочитал: — «Мы члены РВС и Командующий восставшей группой Воли Народа, официально от имени восставшего народа заявляем, что диктатура пролетариата, три года разорявшая Россию, отменяется…»

— Это на кой ляд ты нам?.. — начал было Землянский, но Глеб жестом остановил его и продолжал читать:

— «…Все учреждения, как партийно-коммунистические, а также профессиональные, взявшие в свои руки государственные функции, объявляются недействительными и вредными для трудового народа…»

— Хватит!

Звякнули стаканы. Лицо Серова закаменело.

— Я что, за этим тебя сюда кликнул? — спросил он негромко, но сурово. — Чтоб ты нам свою грамотность показал? Декларацию без тебя знаем.

Тон его не смутил Глеба.

— Вот что, Серов. И ты, Долматов, и вы, члены РВС. Вряд ли найдешь сейчас в дивизии недоумка, который верил бы, что, — Глеб заглянул в листок и процитировал с открытой издевкой: — «Новая революционная власть ставит своей ближайшей задачей завязать самые близкие сношения с демократическими объединениями России, Европы и Америки через своих представителей-социалистов»… Где они, извините, эти сношения? Я сам работал в АРА и поэтому говорю вам с уверенностью: поддержки, тем более военной, от американцев не ждите! Политика решается не в Тополях. Они не верят нам и давно списали нас… даже не в архив, а в помойку. А где эти ваши «представители-социалисты»? Ты, Серов? Или ты, Долматов? Великие грамотеи! Хотите стать дипломатами, решать международные дела? Смешно! Может, вы верите в слухи, якобы повстанцы и в самом деле поднялись на Дону, на Украине, в центре России? Чушь! В Самаре я получил информацию не только из газет, газеты могут и умолчать. От самих американцев знаю, что мы здесь — последыши. Вояки-одиночки, на которых в Европе и Америке наплевать… С высоты их небоскребов наплевать! Ну, напакостим в тылу у коммунии, они и довольны. И все. Только-то!

Глеб аккуратно свернул «декларацию», сунул в карман. Обвел взглядом сидящих за столом и убедился: его желчная речь их придавила. Глаза Долматова растерянно бегали, Землянский и Матцев смотрели в стол. Лишь Серов внимательно щурился на него. Челюсти его были плотно сжаты.

— За такие речи полагается вроде бы одно — к стенке, — процедил он сквозь зубы и усмехнулся.

— Легче от этого не станет. Правда есть правда, — парировал Глеб.

— Что же ты?.. Всю нашу идейную программу топчешь? — медленно, словно выдавливая слова, проговорил Долматов.

— На сегодняшний день это не программа, а муть. Сочинители! Ленин со своим нэпом выбил из-под вас все сваи. Вы за свободную торговлю города и деревни, а коммунисты? За то же самое. За что же мужику погибать? Прочтет и задумается. А задумается, скажет: «А ну его подальше, этого Серова! Пойду сдаваться, прощение мне гарантируют, вот главное…»

— И ты задумался? — покривил губы Серов.

— Василий Алексеевич, пойми. Не обо мне речь. Меня не простят, я не тот сердитый мужичок, у которого комиссары хлеб отбирали. У меня с ними одна тропа — войны. У тебя, по-моему, тоже. Хотя… как знать.

— И меня, думаешь, простят? — Красивое лицо Серова исказила гримаса. — Нет уж, счет больно велик.

— Не знаю, не мне считать, — сухо ответил Глеб. — Сейчас надо соображать, вы правы, как нам сохранить дивизию. До каких пор сохранять? Посмотрим. Предположим, заграница на Совдепию полезет. А с новой интервенцией и внутри, глядишь, начнется заваруха.

— Тут сохранишь, — пробурчал Долматов. — Ты, Глеб, небось мыслишь, что такая цидулька всего одна? Мы их уже неделю подбираем, их только у меня десятка полтора. Как с неба попадали. А сколько их за пазухами?

— Полно их, проклятых. Заметно стало по дезертирству, — встрял Матцев. — Раньше единицы бежали, а позавчера всем взводом по домам рванули. Саратовские все. Не желают, вишь, за Урал.

— Найти их распространителя! Я считаю, нет важней у нас задачи. — Глеб задумчиво пощипал ус — Только страх перед чекистской расплатой может удержать в седле наших мужиков. Только на страхе, что коммунисты непременно и каждому отомстят, мы должны строить свою пропаганду.

Обычно выдержанный Долматов грохнул кулаком по столу. Опрокинулся стакан. Желтая дорожка чая побежала по скатерти и иссякла, впитавшись в нее, как речка в пустыню.

— Так что же мы, и в самом деле — просто бандиты? Ежели без программы, то кто ж тогда…

— Оставь, Федор! — прервал его Серов. — Ильин дело говорит, только вот слушать нам правду неохота. А надо. Надо! Матцев!

— Чего, Василь Лексеич?

— Твоя первая забота: прощупать, от кого идет зараза. Может, их и вправду уже тыща, листовок этих. Только и ждут случая. Кого дать в помощники?

— Бурова. И… — Матцев метнул взгляд на Ильина: — И вот его. Нужны головастые, а у них котелки варят.

— Тогда вы с Ильиным идите. Возьмите листовки… Найди Бурова и сами порешите, как, значит, действовать. У нас тут делов хватит. Через день двинемся.

— На Гурьев? — сорвалось у Матцева. В голосе его была надежда: неужто наконец и в городе удастся пошуровать? Жадность председателя следкомиссии была общеизвестна.

— Трепло. Иди!

Долматов протянул Матцеву пачку листовок. Тот встал, кивнул Ильину.

Глеб знал, что план продвижения Атаманской дивизии всегда держался в строжайшем секрете от всех, кроме заместителей Серова, начштаба и членов РВС. Сейчас он ненароком услышал неположенное. Ну и что? У него будут теперь иные заботы. Где-то прячутся люди, от которых повстанцы получают листовки с пропуском на сдачу. Людей этих надо найти. Чего бы это ему ни стоило, но — найти!

Глеб начинает розыск

На многих извилистых километрах снежной долины, пролегшей вдоль Урала, растянулась темной цепочкой серовская дивизия. Пропустив далеко вперед конный дозор, во главе колонны идет киргизский эскадрон — проминает широкими ступнями верблюдов тракт, заметенный декабрьскими буранами. Дальше, по трое в ряду, тянутся два полка кавалеристов: Потом — длиннющий пароконный обоз, груженный ранеными, больными и награбленным добром. Телег на всех не хватает — пехотинцы тяжело шагают по рыхлому снегу. Лишь иногда закутанная в платки подводчица сжалится, подсадит кого-нибудь понемощней, выбившегося из сил. Однако всякого пешего греет надежда, что скоро и он добудет себе лошадь или, на худой конец, верблюда: впереди ждут не только бои, но и поселки. А у мужиков и киргизов животину берут, не спрашивая. Казачество не трогают: их земля, с ними только свяжись. Хотя и хмурятся бородачи, не простившие советской власти отобранных царских льгот, союзники они ненадежные.

Вчера на площади в Тополях упрямый Федор Долматов вознамерился доказать — больше всего, наверное, самому себе, — что еще крепка его эсеровская идейная платформа. Решил, словом, пронять пасмурную казару. Накануне весь вечер вместе со всем реввоенсоветом сочинял воззвание. Переписали от руки — последний ундервуд был брошен при отходе от Пугачева. Всяко соблазнял тополинских казаков Долматов, надрывая простуженный бас перед молчаливой толпой, сулил и землю и волю. Даже предложил казакам бесплатно получить у обозных соленую рыбу.

Взять рыбки охотники нашлись. Но возглас «Долой Советскую власть, да здравствует Учредительное собрание!» не поддержала ни одна живая душа.

— Кончай со своей эсеровщиной, — сказал Долматову в сердцах Серов. — Нашел перед кем распинаться.

— Не царю же батюшке «уру» кричать? — обозлился председатель реввоенсовета. Надвинул папаху на глаза и, бычась на всех, ушел в дом. Через час он уже лыка не вязал: до сердца проняло его политическое поражение. Сегодня, в утро выезда из Тополей, был Федор сумрачен, и не только с похмелья.

У Глеба же настроение было отменное. Всего за час до выступления в поход ему удалось сменять старую железнодорожную куртку. Да так удачно: дал за нее киргизский комэск новенький маузер в лакированной деревянной кобуре и в придачу — небольшой платок оренбургского пуха. Вышли теплейшие портянки. Черно-зеленые от грязи и ветхости онучи — недельной давности подарок Федота Ануфриева — он, уезжая со двора, повесил на плетень. Дрянь, тряпье, а кому-то, глядишь, и сгодится.

Унылы ландшафты уральского правобережья. Хоть и петляет застывшая река, то приближаясь вплотную к Гурьевскому тракту, то уползая на версты, веселей путь не становится. Присыпанная снегом солонцовая низина — ни колков, ни пригорков, как было в Поволжье… С угрюмостью в лицах удалялись от своих домов и семей — да целы ли они еще? — степные хищники Атаманской дивизии Серова. Разве что грела надежда на предстоящее взятие Гурьева. Город не так велик, но богат — торгует, рыбачит. И, кроме всего прочего, стоит Гурьев на Каспии, где ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет. Серов надеялся: с моря могут помочь. Прочие же подумывали: не в зимнюю же степь им бежать. А море — море, оно большое.

Облеченный особым заданием командования, Глеб Ильин старался вовсю. Ночью при свете коптилки пометил значками дюжину листовок, взятых у Матцева.

— Есть у меня замысел, но говорить рано — сглазишь, — пошутил он. — Тебе они все не нужны, нет? А я на них, как на живца, буду ловить.

Матцев пожал плечами и отсчитал ему ровно двенадцать листовок с так и бросающимся в глаза словом «Бандит!» Глеб пометил их: одни — крестиком в правом верхнем углу, другие — перегибом наискосок, а у третьих чуть закруглил уголочки. Теперь у него было; как у шулера, три крапленые колоды, каждая из четырех карт. Их надо было умудриться подсунуть неустойчивым элементам. Кое-кого Глеб Ильин уже присмотрел.

Впрочем, осуществить эту акцию не так уж и трудно. Пропагандист, доверенное лицо реввоенсовета, должен быть всегда с людьми, поддерживая в походах моральный и политический дух войска. Потому крепенькая, игреневой масти лошадка Ильина всхрапывает то в конце, то в начале движущейся колонны, рыжие ее бока лоснятся от пота. А ее хозяин, статный даже в нелепой, по колено обкорнанной шубе, все беспокоит шпорами и, догнав очередной эскадрон, бойко митингует на ходу.

— Коммунисты хотят своими посулами доказать мужику, — не слишком громко, чтоб не застудить горло, внушает повстанцам Глеб, — что пришла наконец пора сеять, строить, мягко спать и детишек учить. Они, конечно, рады были бы, если б крестьяне простили им грабительские продразверстки и комиссарское самочинство. Только товарищи напрасно стараются! Русский человек кровных обид не спускает никому! Нас не купишь никакими нэпами и продналогами!

Скрип, скрип, скрип — поддразнивает Глеба снег под копытами. Звяк, звяк — посмеиваются над его словами уздечки. Клубы пара, струясь, поднимаются от морд безразличных к речам лошадей, вырываются вместе с приглушенным матом из-под запущенных бород.

Кто-то в колонне не выдерживает:

— Эй, ты разобъясни лучше, что за порядки будут? Что, ежели хлебный налог сдал, так остальное — твое, что ль?

Столь лобовой вопрос ставит Глеба в страшно неловкое положение. Он хмурит брови и до боли рвет удилами рот лошади. Разворачиваясь, зло кричит, прежде чем отъехать:

— Тебе-то что до этого? Ты знай себе воюй! Тебе одно надо помнить: видишь коммуниста — стреляй!

И слышит, как вслед ему несется многоголосая отборная брань.

«Хорошо, что еще не пуля», — думает Глеб.

На привале в поселке Редутский, мало чем отличающемся от Тополей, к Ильину подошел Федот Ануфриев, большеглушицкий крестьянин лет сорока с пятнами на щеках. Умудрился нынче обморозить лицо, хотя и ветер был несильный, и морозец сиротский.

— Загляни к нам, Глеб, мужики поспрашивать тебя хотят. Про жизнь и вопче… Мы через три дома от тебя квартируемся. Зайдешь?

Удобней случая могло и не быть. С Ануфриевым Ильин уже бывал однажды на постое. Настроение у мужика было аховое. Не раз прорывались у него реплики, за которые, услышь их Матцев или Мазанов, не миновать бы Федоту стенки.

В тусклом свете заправленного бараньим жиром каганца на тяжелых деревянных скамейках сидели у стола шестеро или семеро повстанцев. Тяжелый дух стоял в горнице: напоминали о себе невидимые в полутьме портянки, которые сохли на русской печи. Перекрестившись на огонек лампадки, Ильин поздоровался и только сейчас заметил в горнице пожилую, сурового вида хозяйку. «Она как раз и ни к чему, — подумал он, но решил: — По обстоятельствам… Посмотрим».

Федот с приятелями только-только начал ужинать: в миске дымились крупные куски конины. Сегодня в полку Мазанова забили двух обезножевших лошадей — ужин был на славу. Еще удивительней было видеть два круглых, похоже, только что испеченных ржаных каравая.

— Присаживайся, па-ра-пагандист, — с трудом выговорив трудное слово, добродушно рассмеялся лысоватый мужик, заросший щетиной до ушей. И его знал Ильин: Леонтий Пугач, односельчанин и закадычный друг-приятель Федота.

Глеб не отказался. Степенно, без разговоров, но быстро доели мясо. Полкаравая Федот с молчаливого согласия остальных сунул в мешок, два добрых куска отодвинул на дальний край стола. Все поняли: это хозяйке — и так же молчаливо согласились.

— Угощайтесь, у меня полукрупка, фабричная, — Федот распахнул перед Глебом кисет с махоркой. — С бумажкой у нас туговато…

— Это есть, — Глеб достал из кармана френча пачечку бумажек. Приглядевшись, выбрал одну и ловко свернул цигарку. Мятую бумажную стопку небрежно бросил на лавку между собой и Федотом.

Тот достал кремень, кресало, трут. Выбил огонь.

— О чем говорить будем? — Глеб с наслаждением затянулся. Гнилой самосад опротивел ему до чертиков.

Федот помахал заскорузлой ладонью хозяйке: давай-ка поскорей убирай со стола! И кивнул на порог. На худом лице женщины ничего не отразилось. Накинула на плечи платок и исчезла за дверью.

— Ты вот, почтенный Глеб, недавно оттудова, — осторожно начал Федот. — Гутарят, что ты у американцев работал, верно?

— Работал.

Мужики переглянулись.

— Это твое дело, конечно, зачем ты от них в степь удрал, — продолжал Федот. — Нас это не шибко задирает. Ноты скажи-ка: ежели вся Европа-Америка коммунистов напрочь хочет свести, так зачем она, АРА твоя, им помогает? Народ кормит то есть… Что, дружиться хочет?

— Кормит не правительство Америки. АРА — это общественная организация. Ну, мирное товарищество помощи бедным, что ли…

— Брось! — запальчиво перебил Леонтий. — Сказывали: все мериканцы — в погонах, офицерье! Значит и выходит: помаленьку замиряется Америка с Российской Республикой.

— Потому как нэп! — твердо заявил усатый богатырь со шрамом во всю щеку. — Теперь свободная торговля будет… Как раньше.

— Не как раньше. С налогом! — встрял еще кто-то у него за спиной.

Глеб не перебивал: судя по всему, распространять в полку подметные чекистские листовки могли бы тут многие. По крайней мере, лично свой пропуск о сдаче каждый припрятал бы до удобного случая с радостью.

Он вдруг спохватился. Черт возьми, Долматов ждет уже целых полчаса!

— Спорьте, спорьте, — сказал он на прощанье. — Денька через два не так еще поспорим, да только не сами с собой… Свинцовые речи — это для нас.

И ушел, «забыв» бумажную пачечку из четырех листовок, помеченных крестиком. Неожиданно свалилась она на пол с лавки, чего ж тут особенного? Если завтра Ануфриев не отдаст ему вражескую бумажную «бомбу», если промолчит, то… С него и надо будет начать.

За сегодняшний день он успел уже подложить две подобные пачечки. Обознику Ивану Хрищенко сунул в карман в самом начале пути, когда подсел на подводу, чтобы якобы переобуться. Такая же «бомба» была подложена худому, как жердь, и вечно грустному, как плакучая ива, оренбургскому гуртовщику Сергею Жигалину. А четвертую пачечку… Это было, без сомнения, слишком рискованно, но три незаполненных пропуска, подписанных председателем Саратовской губчека, он подложил в карман гимнастерки… начальнику штаба Атаманской дивизии Буржаковскому. Да, да, его-то Глеб хотел проверить в первую очередь!.. Не доверял он красному командиру, что-то уж слишком легко сдавшемуся Серову в плен.

Оставалось выполнить последний пункт плана, который он тщательно продумал ночью. Ильин соврал приятелям Ануфриева, сказав, что его срочно ждет Долматов. Просто это был хороший повод, чтобы неожиданно уйти из избы и незаметно оставить листовки. На самом деле Глеб торопился домой. Там, не обращая внимания на улегшихся спать хозяев — зажиточных казаков, с которыми он не успел еще и словечком перемолвиться, — он отыскал в сенях доску для раскатывания теста. Вытер полотенцем и при свете лампадки, мусоля химический карандаш, крупно написал на доске:

«Боец Атаманской дивизии! Эти поганые листки ходят по нашему славному войску. Их очень много, и какие-то гады тайно раздают их, чтобы толкнуть нас на позорную сдачу с оружием.

Ищи того, кто толкает тебя на измену! Найди его и сдай в следкомиссию Матцеву! Пусть предатель получит другой пропуск — на тот свет! Да здравствует Учредительное собрание! Никаких соглашений с комиссарами! Мы будем верны народной идее до самой смерти! Нас не купить!»

Справа и слева от текста Глеб приклеил две листовки с текстами лицевой и обратной сторон. Сорвал со стены в горнице олеографическую картинку, изображавшую битву с турками под Плевной, ножом выдернул из стены гвозди. Надел шубу, пришлепнул на макушке кубанку с малиновым верхом и вышел на улицу.

Темнота его не смутила. Глеб заранее выбрал место, где он пристроит доску с плакатом. Он прибьет ее к столбу невдалеке от коновязи своего полка. Завтра утром кавалеристы Мазанова сразу ее увидят.

…Он намеренно возвращался мимо избы, где ужинал с Ануфриевым и его дружками. Там все еще мерцала коптюшка. Поколебавшись, Глеб свернул и направился к крыльцу, где, пыхая огоньком самокруток, стояли двое.

— Федот, ты? — крикнул Ильин, останавливаясь в нескольких шагах.

— Нету. В горнице он, — отозвался хрипловатый тенор Пугача. — А позвать?

— Я там у вас ничего не обронил?

На крыльце немного помолчали.

— Вроде ничего, — послышался спокойный ответ.

— Может, Ануфриев что нашел?

Дверь из сеней хлопнула, на крыльцо вышел третий.

— Вот и Федот, — нервно засмеялся Пугач.

— А кто там? — настороженно спросил Ануфриев.

— Да это Глеб, «американец». Спрашивает, не нашли мы чего? Обронил вроде.

— Кисет, что ль? Или из оружия? — с сочувствием спросил Ануфриев.

— Да нет… Так… Бумажки… — В голосе Глеба звучало искреннее огорчение.

— Бумажков нет, — уверенно сказал Федот. — И другого вашего ничего не видели.

— Эх!.. — Глеб в сердцах выругался. — Где-то по дороге обронил. Ищи теперь!

«Ну вот ты теперь и мой, голубчик», — с удовлетворением сказал он себе.

«Грамотный — учи, безграмотный — учись!»

Каждый день Шура принимала в коллекторе угасающих от голода детей. Их подбирали в соборных садах, в складских подвалах, на вокзале, в обезлюдевших домах. Найденышей не называли ни воспитанниками, как в детских домах, ни беспризорниками, ни даже просто детьми. В бумагах они числились «временным контингентом». Тифозных и горячечных, с лишаями и явными признаками других заразных заболеваний сразу передавали в больницы и инфекционные бараки. Но мало кого из остальных ребятишек, которых Шура купала, мазала йодом и мазью, переодевала, кормила и уговаривала уснуть, можно было назвать здоровыми. Как правило, все они были дистрофиками, отвыкшими от горячей пиши, у всех были больные желудки, они часто падали в обморок. У многих обозначились отклонения в психике — и у подростков, которые порой по — полчаса бились в истерических припадках, и у трехлетних мумий — отрешенных, не реагирующих ни на развлечения, ни на ласку.

Потом их увозили. Кого через три дня, кого через неделю-полторы. За короткое это время некоторые дети успевали оттаять, даже привязаться к Шуре и тетеньке Марусе. Таких жалко было до слез. Санитарка тетя Маруся была из сельских беженок. В Алексеевке у нее умерли две дочки, третья, четырехлетняя Глашка, кормилась здесь. Только она одна не входила во «временный контингент».

В трамвае Шурочка дремала, благо что ее остановка была конечной. Дома, помывшись и проспав без сновидений до полудня, а иногда часов до двух, Шурочка разогревала оставленный мамой суп и устраивалась на кухне с тарелкой и, что стало у нее правилом, со вчерашним номером газеты «Коммуна». Сегодняшний номер еще предстояло купить. Она давно подумывала о вступлении в комсомол и потому всерьез занималась политликбезом. Газеты ей для этого вполне хватало. Была и другая причина. Каждый день Шура видела картины человеческого несчастья, вызванные непреодолимым, казалось бы, голодом. Перечитывая строчки, отпечатанные на серой бумаге, она убеждалась, что самарцы вовсе не падают духом. Ей так приятно было узнать, что в декабре государственные предприятия города справились со своими трудными делами. То, что раньше показалось бы ей скучным и чужим, теперь интересовало и радовало. Что главные железнодорожные мастерские, например, перевыполнили план в полтора раза. Что Трубочный завод дал прирост продукции на пятнадцать процентов, а Металлический — на двадцать пять. Правда, из той же газеты она вычитывала и другое: что из-за разрухи в ведомстве губсовнархоза осталось всего-навсего 125 предприятий с 9345 рабочими, остальные трудились по найму у нэпманов во всяких щетинно-корзиночных и валяльных мастерских, на фабриках гнутой мебели и фруктовых вод, на мыловарнях и маслобойнях, в товариществах «Коммерсант» и «Свой труд». Но так или иначе, а люди работали, значит — жили. Ну а когда окрепнет госсектор, тогда и индустриальное советское завтра будет не за горами.

Она от души ликовала, когда однажды вычитала в газете, что в Самаре создан совет физической культуры. У Шуры, конечно, не было ни сил, ни возможностей влиться в число желающих укреплять свои мускулы и общее здоровье. Ну и что с того? Зато занимаются другие. Разве можно думать об общем вымирании жизни, когда читаешь такое?!

Даже невинное сообщение об экскурсии шкрабов — так теперь называли учителей — на Царев курган умилило ее. Заметку она вырезала на память. Голод голодом, а вот люди, однако, интересуются не только едой, но и историческими и природными ценностями. Значит, выдержат.

Газетные статьи товарища Антонова-Овсеенко и его брошюры о голоде она по вечерам вслух зачитывала Надежде Сергеевне.

— «К твоей совести, читатель! — „комиссарским“ голосом восклицала Шурочка, стоя посреди комнаты и воздевая по-ораторски руку. — Помните, труженики Советской России, не только судьба миллионов людей, ваших братьев, решается на Волге — на ней решается и ваша собственная судьба!..»

Надежда Сергеевна слушала и печально улыбалась.

Да, больше всего в газете писалось о голоде. И не только о помощи голодающим. Колонки маленьких заметок под черным, пугающим заголовком «Людоеды» Шура старательно обходила взглядом. Даже само страшное это слово пыталась как бы нечаянно прикрыть рукавом или салфеткой. Но увы. Она знала, что в этих коротких заметках — жуткая правда.

Раза два в неделю, и только по вечерам, к Ильинским заглядывал Ягунин. Он наконец всерьез взялся за выполнение давным-давно намеченной программы «Ликв. безг.». В клубе Второго райкома РКСМ Мишка переписал «Указатель беллетристики» — список книг, которые советовалось проработать каждому комсомольцу, желающему ознакомиться с самым полезным, что создано в мировой литературе.

В «Указателе» было девять тематических разделов. Они очень строго размечали этапы развития человеческого общества, отраженные в литературе. Первый раздел назывался «Возникновение и рост буржуазии». Чтобы уяснить эту эпоху, достаточно было прочитать четыре романа: Э. Синклера «Деньги», Ч. Диккенса «Тяжелые годы», Э. Золя «Карьера Ругонов» и «Фому Гордеева» М. Горького.

Второй раздел — «Развитие техники и машинизма» — рекомендовал «Туннель» Г. Келлермана, «Когда спящий проснется» Г. Уэллса и стихотворения современного поэта Кириллова. Кроме того, в «Указателе» содержались разделы «Классовая борьба», «Финансовый капитал», «Империализм», «Рабочая революция», «Социализм и утопия», «Разложение деревни» и «Крестьянское движение». Название книг по этим темам Мишка переписывать поленился. Успеется. Он решил читать строго по порядку. Кроме стихов Кириллова, в библиотеке Ильинских нашлись все романы двух первых разделов.

Впрочем, книжки Мишка читал, конечно же, не в гостях, а в общежитии. Да и то когда находил для этого свободное время. А его, к сожалению, у чекистов почти не оставалось. Дежурство в губчека, облава на «троглодитов», ликвидация «малины», операция по раскрытию шайки, гнавшей кишмишовую самогонку… Дела все будничные, конечно, но было их много.

В гостях у Ильинских Мишка занимался другим. Подобно школяру, сотрудник Самгубчека Михаил Ягунин, потея, зубрил азы очень древних, но революцией не отмененных наук — физики, химии, географии, математики. Все эти четыре предмета давались ему, к восторгу Шурочки, настолько легко, что они успевали «проходить» за вечер материал, который в гимназии пережевывали неделю.

— Поразительные способности к естественным наукам, — с запальчивостью делилась Шура с матерью. — Запоминает блестяще, а главное, мама, Миша знания, как шпалы, в мозгу укладывает — точно, ровненько, одна за одной…

— На чистый лист все ложится хорошо, — несколько двусмысленно поддакивала ей Надежда Сергеевна. Она тайком вздыхала, поглядывая на дочь: что Шурочка всерьез увлеклась молодым белобрысым чекистом, сомнений у нее уже не было. В принципе, размышляя отвлеченно, она могла бы согласиться, что пылкая любовь возможна между людьми, стоящими на разных ступеньках культурного и интеллектуального развития. В конце концов, в литературе всех времен и народов сколько угодно можно найти подобных романтических примеров. Но здесь, в кабинете ее мужа, тесно прижавшись плечами, уткнулись в учебник не выдуманные Гансом-Христианом Андерсеном пастушок и принцесса, не шотландский стрелок Квентин Дорвард с белокурой графиней Изабеллой де Круа, а единственная дочь. Александра Ильинская и, увы, совсем не выдуманный, громко шмыгающий носом и с присвистом тянущий чай с блюдца деревенский парень Мишка Ягунин. Нет, нет, даже мысль о том, что они могут связать свои судьбы, представлялась ей такой абсурдной, такой, как говорил покойный муж, «бредятиной», что у Надежды Сергеевны отступала даже обычная материнская боязнь — «как бы чего не вышло». Бог мой, говорила она себе, чем и кем только не увлекалась Шурочка в гимназические годы… Пусть, пусть просвещается крестьянский юноша, а дочь — умница, потому что поняла наконец-то, что между друзьями и в нынешние времена могут быть темы для более интеллигентных разговоров, чем эти споры да дискуссии о проблемах мировой революции.

Тем не менее споров все равно было вдосталь. Чаще всего они возникали из-за чересчур своеобразного отношения Мишки к истории. Точнее — к курсу истории, который они принялись изучать с Шурой, начав с Древнейших времен. Никакой мороки не было у них, пожалуй, только лишь с первобытным обществом. Ягунин поудивлялся мамонтам, искренне посочувствовал предкам, жившим в пещерах, — и только. Зато уже древняя история вызвала у них жестокие разногласия. Например, Мишка наотрез отказался не то чтобы учить античную мифологию, но и хотя бы просто ею поинтересоваться.

— А зачем, интересное дело, я про богов должен знать? Ты вот скажи, ну какая мне от них польза выйдет? — сердито спросил он, отодвигая от Шуры учебник. — Объяснишь — выучу, а нет — нет.

Шура, как всегда поначалу подчеркнуто спокойно, но потом все больше распаляясь, пыталась растолковать ему, что образованный человек обязан иметь сумму сведений… Вернее, иметь общее представление о мировой культуре…

— Чтобы за кофеем было о чем говорить, да? — Мишка покрутил пальцами возле носа. — Будто больше и не о чем, вот уж! Отряхнем этот прах с наших ног, Шура! Все, точка! Только голову забивать: А-пол-лон, понимаешь… Мер-ку-рий… «Кавказ и Меркурий» — понятно, это надо знать, пароходство такое было. А про богов — нет уж! К Александру Македонскому он отнесся с едким пренебрежением.

— Ну и что — полсвета завоевал? Куда ему столько? И все сразу же к шутам распалось. Другое дело, если б он, к примеру, эти народы освободил от ихних царей. Подумаешь, вояка! Даже про лошадь его тыщу лет вспоминают, чудаки.

Его кумиром стал, как и следовало ожидать, Спартак. Поражение своего любимца Мишка воспринял, как свое личное. Словно войско восставших рабов разгромил не Красс две тысячи лет назад, а бандиты Серова. Одного он не мог простить Спартаку: участия в гладиаторских поединках на потеху публики.

— Чем своих товарищей убивать, подобрались бы они разок к этим самым патрициям и — в шашки! А за ними бы весь римский народ пошел. Когда у тебя храбрый командир впереди, летишь следом на пулеметы — и хоть бы хны. У нас на польском фронте…

И осекся: очень не любил распространяться о неудачном польском походе, где ему из-за раны в легкое и повоевать-то пришлось всего неделю.

Но самую бурную реакцию, совсем уж неожиданную для Шуры, у него вызвала легенда о гибели Архимеда при осаде Сиракуз.

— Нет, ты подумай, Шур, ты только увидь эту картину, — расхаживая по кабинету, чуть не орал Мишка. — Ученый, без оружия, изобретал. Может, придумал бы такое, что люди совсем бы по-другому жили… Ну, может, древний автомобиль. Или дирижабль. Мозги у него работают, радуются, мысли сверкают. Ему же идея пришла! Потому он ее и на песке-то стал рисовать. И ведь просит гада: не трожь, пожалуйста, чертежи, для людей ведь они! А тот, вроде белоказака, который похваляется, что человека шашкой до пояса разрубит, — раз! И нет Архимеда. И чертежи его, гады, назло, наверное, затоптали. Так вот теперь никто и не узнает, что в них было. Эх! Вояки!

Мишку по-настоящему расстроил этот хрестоматийный анекдот, и Шура, которую его ярость сначала было рассмешила, прикусила языки не позволила на этот раз обычных своих шуток. Интуиция ей подсказала, что за вспышкой Ягунина стоит нечто большее, чем простое сочувствие античному мудрецу.

Позанимавшись часа два, они принимались пить чай. Полпайки Мишкиного хлеба — темный прямоугольничек, ровно четверть фунта — Шура густо намазывала американским джемом — чем-то вроде сладковатого жидкого клея с непривычным, не слишком противным запахом. Ту же операцию она проделывала и со своим сухим пайком, который брала на выходные. Тоже четверть фунта. К тому времени кипяток в глиняной крынке, закутанной Надеждой Сергеевной в старую скатерть, уже терял право называться кипятком — это была просто-напросто горячеватая вода. Ее закрашивали полустаканом настоя шиповника. Под углом на зеркале прилаживали учебник, и опять две головы — смоляная, с крутыми кудряшками, и лохматая, цвета старой соломы, касаясь друг друга, склонялись над книгой. Света экономно прикрученной трехлинейки им вполне хватало.

В тот вечер расстроившийся из-за Архимеда Мишка долго не мог сосредоточиться. Ему было неловко, что он раскричался: нехорошо, мать-то была в соседней комнате, слышала. И все же еще больше отвлекало его от разложения разности квадратов нечто другое. Какая-то недосказанная мысль.

Все-таки некоторое время он старался множить разные там скобки на скобки. А когда справился, воткнул ручку в чернильницу и повернул к девушке хмурое лицо.

— Ты посуди, Шура, ну что за история у людей? Что они стараются запомнить? Кто кого убивал. Кто чего разрушал. А которые строили дворцы эти и города? Во всем учебнике небось не найдешь и трех фамилий тех мастеров. А всяких разрушителей и убийц полным-полно. Тошно читать, тьфу!

Подобные мысли в голову Шурочке как-то не приходили за все годы ученья в гимназии. Она задумалась и согласилась. Однако промолчала. А потом — то ли дух противоречия ее подтолкнул, то ли роль поддакивающей учительницы ей не показалась, но Шура ответила:

— Зато взамен разрушенных потом появлялись новые города, еще красивее! Вечное обновление — разве это плохо? Московский Кремль был когда-то деревянным, а как сожгли его татары, мы каменный построили. Лучше стал? Лучше!

— Будто других делов у людей нет — только разрушать да строить, — твердо возразил Мишка. — По тебе выходит, что и нынешняя разруха в стране — хорошо. Да лучше бы мы разного нового понастроили, чем теперь горелые кирпичи подбирать.

Ягунин уткнулся в «Алгебру». Перевернул страницу, нахмурился, беззвучно зашептал.

Шура молча смотрела на него. Подперев ладошкой подбородок, она разглядывала его насупленные бесцветные брови, сердито выпяченные толстые губы, «мужественный», как она определила, Мишкин подбородок, упрямую складочку поперек лба… Ей так нравилось сидеть с ним рядышком при рыжеватом свете керосиновой лампы, вслух читать, беззлобно переругиваться, спорить, соглашаться… Нравилось всегда. Но в сегодняшнем вечере было что-то особенное. Оно, это что-то, еще не проявилось, оно как бы только оформлялось из их дыхания, из напряжения касающихся локтей, из Шурочкиного взгляда, который она никак не могла и не хотела оторвать от Мишкиного лица.

Чье-то сердце билось громко-громко, как часы. Только вот чье?

— Миша, — прошептала Шура и, замерев, закрыла глаза. — Пожалуйста… поцелуй меня…

Она услышала, как резко шевельнулся Ягунин на стуле, и еще крепче сжала веки.

Прошла секунда… вторая… третья… Пятая!!

Гневные молнии вспыхнули в мозгу Шуры Ильинской. Самолюбиво вздёрнув подбородок, она распахнула глаза и… И, кто знает, возможно, и оплеуху, а уместней сказать — пощечину получил бы деревенский невежа, не будь сейчас он так растерян и бледен. Васильковые Мишкины глаза глядели на Шуру дико, словно бы девушка попросила ее не поцеловать, а по крайней мере укусить. Столько раз — знала бы ты, Шура! — он мечтал… да только… куда там… да разве ж можно ее… другое дело — это же не в Старом Буяне в хороводе… да на всю жизнь прогонит… и увидеться не велит…

Нет, не тот вид был в ту минуту у Мишки Ягунина, чтобы гневаться на него…

— Не бойся, целуй! — залившись краской — даже слезы выступили — шепотом прикрикнула на него Шурочка и, опять крепко зажмурясь, подалась щекой вперед.

— Эх-ма! — Обхватив ее шею и тонкие плечи обеими руками, он влепил ей — и не в подставленную щеку, а в точеные напрягшиеся губы — такой поцелуй-поцелуище, что девушка замычала, закрутила головой и, с силой оттолкнув Мишку от себя, возмущенно отпрянула. Тяжелый стул грохнул спинкой об пол, и они оба с испугом оглянулись на дверь.

— Что там упало, Шура? — послышался из гостиной голос Надежды Сергеевны.

— Ничего! — яростно крикнула Шура. Казалось, она готова была сейчас броситься на Мишку, как разъяренная рысь. А тот стоял возле стола с опущенными руками и понуро смотрел в пол. Он знал: произошло нечто ужасное, чего теперь никогда уже не поправить.

Они все стояли и молчали. Сколько ж можно?! Однако, возможно, именно это и было им нужно — вот так помолчать и охолонуть. Красные пятна на щеках девушки становились розовыми, да и глаза хоть и блестели, но уже помягче. Мишка поднял голову.

— Так я пойду, значит? — буркнул он, глядя в темный угол.

— Угу…

— Тогда пойду.

Однако не тронулся с места. Чего же он ждал, интересно?

— А мне по ордеру в магазине новое пальто дали, — с фальшивым оживлением вдруг сообщила Шурочка. — Как служащей Помгола.

— В распределителе… Ты говорила.

— Что с того — говорила, не говорила! Хочешь, провожу немножко? До площади?

— Хочу-у… — ошарашен но протянул Мишка.

— Тогда жди в прихожей!

Шура выскочила в соседнюю комнату, бросила скороговоркой матери: «Я пройдусь», укуталась ее платком и, взяв коптилку, бегом вернулась в кабинет. Довольно быстро нашла на полке нужную книгу: один из пятнадцати одинаково переплетенных в кожу томиков.

— Мам, коптилку сама возьмешь, ладно? — крикнула она. Выскочила в прихожую и сорвала с вешалки пальто. — Вперед, коммунары!

Та-та-та-та — мягко застучали ее ботинки по ступенькам.

— До свидания! — крикнул Мишка, обернувшись к комнатам, и с грохотом ссыпался по лестнице следом.

Редкие снежинки падали на них с неба и с деревьев. Они шли рука об руку к освещенной фонарями площади Революции, в центре которой виднелся не так давно опустевший постамент, и старались ступать медленно-медленно. Но… до площади было всего-навсего квартал.

— Помнишь, Миша, — таинственно начала Шурочка, — я как-то посмеялась над одним стихотворением Пушкина?

— Не помню, — честно признался Ягунин.

— Я критиковала такие строчки, вот послушай:

Я знаю, век уж мой измерен, Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я.

И быстро, чтоб Мишка не успел ничего сказать, закончила: — Знаешь, почему они мне не нравились? Потому что не понимала. А теперь понимаю.

Повернулась к Мишке, взялась рукавичками за воротник и прижала голову к его груди. Ему показалось, что он расслышал…

Нет, нет, это было бы слишком невероятным!

— Знаешь, — хрипло заговорил Мишка. — Я стану строителем. Я решил. Точка! Я всю Самару перестрою… Я ее знаешь какой сделаю?

— А я — доктором… — послышался невнятный голос Шурочки, уткнувшейся лицом в его шарф… — Как папа.

— Мы с тобой будем… — Мишка вдруг вздохнул. — Эх, учиться-то сколько мне! Пока тебя догонишь, ой-ой-ой, лет пять надо! А потом еще университет! Фу, холера чертова, долго-то как!

— Миша, не браниться! Договор! — строго сказала Шурочка. — Вот тебе книга, ты должен прочитать ее раньше, чем те, которые в твоих списках. Правда, я давно ее читала, но помню, что она ну как будто о тебе! Ты мой Мартин Иден, Миша!

— Какой такой твой Мартын? — помрачнел Ягунин.

— Героя книги так зовут, глупый! — Она беззаботно расхохоталась. — Миш, давай погуляем? Долго-долго погуляем, по всему городу.

— А комендантский час? — засомневался Ягунин.

— Чудак! Ты же в ЧК! Вот и скажешь: поймал, арестовал… Велел паспорт показать…

— А паспорта нету, — подхватил Мишка, — гони монету…

И они, со смехом затянув неувядаемого «Цыпленка жареного», зашагали прямиком через площадь.

Скомканное прощание

У Шурочки на глазах закипали слезы. Столько дел, а с девчонкой — просто беда!

— Клавдюша, золотце, ну глотни капельку, глотни же, — приговаривала Шура жалобно. Она пыталась разжать деревянной ложкой губы новенькой, чтоб влить ей в рот жиденькую пшенку. Шестилетняя Клавдия, совсем невесомое существо, потерявшееся в просторах ночной рубашки…. Сегодня утром деповские комсомольцы подобрали ее под лавкой на перроне. Глаза девочки смотрели на ложку с ужасом.

— Боюсь, тетенька… — плакала девочка. Тоненькая шейка плохо держала стриженную «под нуль» головку, но Клава упорно вертела ею: — Ой, боюсь, больно в животике будет! Ой, тетенька…

«Неужели я плохо остудила первую ложку? — ругала себя Шура. — Или пищевод уже не работает? Если сделает хотя бы два глотка, станет лучше…»

— Ты просто подержи в ротике, не глотай… Тогда не будет больно.

Девочка доверчиво подняла на нее глаза, такие огромные на маленьком ссохшемся личике.

— Не будет, да?

Хлопнула дверь, острый холодок пробежал по ногам.

— Александра! — раздалось от порога. — Выдь, тебя спрашивают!..

— Сейчас не могу, теть Маша, — не оборачиваясь, крикнула Шура. — Если кто из наших, пусть зайдет.

— Из ваших, из наших, — пробормотала санитарка. — Скажу, чтоб подождал.

Шурочке удалось уговорить Клавдию взять в рот чуть-чуть пшенной каши.

— Сама пошла… — прошептала девочка, благодарно вздыхая. — Еще хочу…

— Вот и возьми ложку сама, хорошо? И понемножечку, как я учила… Остыло, не бойся.

— Ага.

Шура встала с Клавдиной кровати. Протиснулась между коек, «уширенных», как говорил комендант коллектора, досками — иначе «контингент» не разместить, — и, провожаемая тупыми и любопытными, равнодушными и любовно-ласковыми взглядами ребят, вышла в «предбанник». Там набросила на белый халат пальто, пригладила волосы и…

— Миша!

Чего-чего, а увидеть Ягунина входящим в подъезд коллектора она не ожидала.

— Давай выйдем на улицу, — вместо «здравствуй» хмуро предложил Мишка.

— Что-то случилось?

— На неделю уезжаю. Может, поболе.

— Куда? В степь?

Мишка укоризненно посмотрел на нее: что за вопросы? Она взяла его пальцы в свои. Ух, холоднющие!.. Мишка, насупясь, отвернулся. Трудно ему было сейчас.

— Не можешь сказать — не говори. Давай помолчим на дорожку.

— Торопиться надо… — Он откашлялся. — Скоро поезд.

— Ну чуть-чуть, Миша. — Шура приложила к его ладони пылающие щеки. — Молчи!..

Они стояли так, и хоть Мишке не по себе было от мысли, что товарищи — из той же транспортной ЧК — увидят его, но руку от Шуриного лица он не отнимал. Даже когда горячая капля скользнула меж пальцев…

Они молчали. А в пяти шагах восьмилетний мальчик из коллектора вяло разговаривал со всхлипывающей матерью, сутулой крестьянкой, прибывшей, видать, издалека.

— Как живешь-то?

— Хорошо…

— Сколько раз кормят?

— Когда два, когда три…

— Вошек нет?

— Нет.

— Соскучился по Ефимовке?

— Маленько соскучился, маленько нет.

— А домой хочется?

— Хлеб там есть — хочется, нет — не хочется.

Молчание.

— Мамка…

— Чего, сынок?

— Белка жива?

— Съели, сыночек.

— А Карюха с жеребенком?

— Съели…

— А Акулька жива?

— Померла… Уж неделю как.

— Тоже съели?

— Господь с тобой, сынок… Ох!..

Женщина залилась слезами, а мальчик смотрел на нее серьезно и строго…

Мишка тихонько убрал с лица Шуры мокрые от слез пальцы.

— Теперь правда пора.

— Миша, если ты туда, в степь, то, может… Нет, не договорила. Не смогла.

Глеб Айлин-Ильин давно стоял черной тенью между ними. Глеб, пропавший в бандитских краях. Недавно Ильинским в почтовый ящик подкинули записку: «Жив, не волнуйтесь». Почерк не его, но… Мучит, жжет Шуру Ильинскую подозрение, что ее дядя, лучший приятель детских лет — враг. Да, враг — ее, Шуры.

То же волновало и Мишку. Его смущало и другое: зачем Белов вызывал к себе Шуру? Тогда, в доме Ильинских, когда они оставались втроем с Коптевым, Шура назвала телефон Белова и просила передать, что не сможет прийти.

Наверное, он вызывал ее по делу пропавшего дяди?

А может, Шура — секретный сотрудник ЧК?

А может, Иван Степанович хотел узнать от представителя сознательной молодежи что-то об АРА, где работает Шурина мать?

Всякое возможно. Она не говорит. Не хочет? Или нельзя? Спросить самому? Не-е-т, нынешний год открыл кое-какие истины чекисту Мишке Ягунину. А прежде всего такую: в служебных делах не лезь, куда тебя не просят.

Мысли о Глебе, одновременно пришедшие им обоим, подпортили минуту прощания. Как ни опасно это было на улице, Мишка заранее решил рискнуть — поцеловать Шурочку. Кто знает, встретятся ли? Но теперь…

И она… Стиснула губы и подала ему узенькую, красную от бесконечных стирок ладошку. Сказала, хоть и не без теплоты, но очень сдержанно:

— Миша, я буду ждать тебя, знай.

Осторожно сдавив ее пальцы, он кивнул, круто повернулся и, не оглядываясь, зашагал в сторону вокзала.

Командировка

Слышал бы Мишка, какой разговор о нем состоялся у Вирна, — возгордился бы.

Три дня назад Альберт Генрихович, пригласив к себе в кабинет начальников контрразведки и оперативно-секретной части, сказал:

— Ягунин у нас растет, как вы считаете, товарищи? Сравните его действия в операции Гюнтер — Гаюсов и сейчас, с Коптевым. Небо и земля. По природе своей чекист! Хорошо, что удержали мы его летом от Туркестана. Ведь совсем было скис.

Ивану Степановичу услышать такое о Мишке — мед по сердцу. Еще бы, ученик! Булис поддержал председателя Самгубчека осторожнее:

— Есть у него смекалка, спору нет. Находчив, храбр. Но…

— Что — но? — обидчиво заморгал Белов.

— Инициативы многовато, — ухмыльнулся Ян Янович. — Из него она хлещет, как из брандспойта. Надо и не надо.

— Недостаток это или достоинство, еще как знать, — возразил Вирн. — Когда нужно не только исполнять, а самому мигом искать решение, таким, как Ягунин, цены нет.

— Как он анархистов-то провел, а? — напомнил Белов.

Вирн по своему обычаю расхаживал по длинному, как коридор, кабинету. Белов и Булис ждали: сейчас скажет. Не за тем же, чтоб сообщить о награждении Ягунина именным маузером и месячным пайком, позвал он их к себе. Приказ висел в приемной уже второй день.

— Факту, что стали появляться серовские дезертиры с нашими пропусками на сдачу, радоваться можно. Но повода для ликования нет. — Вирн остановился у окна и присел на подоконник. Так слушать его было, конечно, удобней, чем на ходу. — Мало их, дезертирует меньше, чем ожидалось. Возможно, большую часть листовок изъяла контрразведка Серова. Мы и предполагали, что с их распространением будет очень не просто. Я говорил по проводам с председателем Саратовской губчека, и наши мнения совпали. Предполагали, что многие бандиты разобрали листовки, но сдаваться не спешат. Страшно им: вдруг да обманут? Как вы помните, с мятежниками Сапожкова трибунал обошелся сурово. Теперь страх перед расплатой удерживает оружие в руках бандитов.

Белов с Булисом переглянулись: нужна ли длинная преамбула? Ошиблись, ясно.

— Вы, надеюсь, заметили, — продолжал почти монотонно Вирн, — что в «Коммуне» и «Крестьянской правде» печатались письма сдавшихся бандитов. Кроме того, теми, кто сдался с пропусками ЧК, написаны письма для передачи родственникам и друзьям, которые продолжают воевать в банде Серова. Главное в письмах — подтверждение, что чекисты слово держат. Значит, листовкам стоит верить. К сожалению, — усмехнулся Вирн, — в бандах ни наши, самарские, ни саратовские газеты не выписывают. Губсвязь почтальонов туда тоже не пошлет…

— Ягунина? — быстро спросил Белов.

— А что, годится… — поддакнул Булис.

— Вот и хорошо, что вы так, с полуслова. — Председатель губчека с заметным облегчением рассмеялся. Видно, сомнения в Мишкиной кандидатуре у него все же были. — И наш, и саратовский сотрудник с газетами и письмами должны срочно прибыть в Уральск в распоряжение комбрига Восемьдесят первой Уварова.

— Действовать будут сообща? — уточнил Белов.

— Скорее всего, нет. Дорого время. Саратовцы, видимо, опередят нас — им ближе. Иван Степанович, готовьте подробную разработку. Ян Янович, ваше дело — письма и обращение. Через два, максимум через три дня Ягунин должен быть в пути. Вполне вероятно, что он выполнит лишь миссию дипкурьера. Это зависит уже не от нас.

От Самары до Уральска путь далекий.

Если, конечно, добираться железной дорогой, а не обычным способом — на лошадях. Прямиком, через Пугачев, много ближе. Но в губчека решили: поедет поездом. Машина из-за метелей не пройдет. А пускать через степь одного? Велик риск. Уж лучше пусть потеряет лишние три дня. Не годится сейчас ехать зимней дорогой по заметенному декабрьскими снегами Пугачевскому тракту. Раньше, бывало, на нем не разъедешься: встречный на встречном, встречным погоняет. Протоптанный, верный путь. Какие ни заносы, а лошадь его чует, не собьется. Теперь до Пугачева если и встретишь, то разве что несколько повозок, запряженных верблюдами. Ревут горбатые, тоже ведь голодные, наводят жуть. А то вдруг встанет лошадь, захрапев: торчит из снега замерзшая рука.

Короче, Мишке запретили ехать в Уральск напрямую. «Чугунку» же он терпеть не мог. Насмотрелся на вокзале, как приходится нынче людям на железной дороге. А теперь и сам, как мешочник, вынужден будет трястись в духоте и вонище. А пересадок сколько! Пенза, Ртищево, Саратов! Мало того. В Саратове надо перебраться через Волгу, чтоб попасть в Покровскую слободу, от которой — несколько верст до Увека, а уж там пересаживайся на поезд, который до Уральска. Страшно подумать, что это такое — вагоны киргизских узкоколеек!.. Там уж наверняка помрешь, как вымороженный таракан. Хотя… люди же ездят. Эх, насколько же приятней было бы на санях, под шубой, с колокольцем…

Страсти-мордасти, которые живописало Мишке воображение, расстроенное нелюбовью к «чугунке», оказались преувеличением. Конечно, начало посадки могло обескуражить кого угодно. Вагоны штурмовали, как крепости. Те, кто с билетами, лезли в вагоны, чтобы успеть занять хорошее место. А безбилетные карабкались на вагонные крыши, на тормозные рычаги, на сам паровоз. Они не боялись ни горячего котла, ни шипящих выбивов пара, ни охранников, ни черта лысого… Чуть погодя их сгоняли, а «зайцы» снова наползали, только отойди на шаг служивый, только отвернись.

У Мишки же все складывалось благополучней некуда. Товарищ из транспортного отдела ЧК посадил его в вагон безо всяких-яких — это раз. Верхняя полка, лучше не надо: лежи себе и подремывай. Это два. Вещей, кроме тощего «сидора», у него нет. Это три. В мешке были двухнедельный сухой паек, газеты, чистая рубаха, фляжка, мешочек с патронами, запасные портянки и аккуратно замотанный, в них наган. Держать оружие в кармане Мишка опасался: уснешь, а «машинка» выскользнет. В «сидоре» надежней — он под головой, удобно.

Первые часы дороги он смотрел себе в окошко и старался не слушать, о чем там внизу препираются, устраиваясь, мешочники. Сосед по верхней полке — иссохший, небритый, желтый, чисто старая крапива, сразу уснул. Спал он почти до Пензы и с Ягуниным не перекинулся и словечком.

Смотреть в окно в конце концов стало скучновато. Вагон был второй от головы, и вой паровоза оглушал. Черные облака проносились мимо Мишкиных глаз, то закрывая, то открывая одинаковые телеграфные столбы, одинаково пустоглазые деревеньки, белые бесконечные равнины с пологими буграми. Одно и было развлечение: успевать прочесть названия полустанков.

Пока светло, Мишка решил почитать газеты. Развязал мешок, оттянул завязку, стягивающую пачку «Коммун», вытащил несколько номеров.

Да, интересные дела происходят в мире… Ту же политику взять: не хотят нас пускать на конференцию, гады! Так, японцы мудрят… Статья Антонова-Овсеенко о голоде и солидарности мирового пролетариата. Судят нэпманов. Ага, за что же? Недоплата рабочим… Славно, теперь почешутся…

Начитавшись, Мишка принялся размышлять. Вот, к примеру, статейка «Кинематограф заговорил». Неужели не врут? Пишут, правда, что пока получается только несколько отдельных слов. А когда всю фильму начнут давать со словами? С какой же скоростью говорить-то надо будет? На экране мечутся, бегают, дергаются — ладно, понять успеваешь. А если словами так зачастить?

Очень серьезные раздумья у Мишки вызвала и статья «Летательные машины без мотора и без пропеллера». Иначе — ракеты. Понятно, как они будут летать, не маленькие, соображаем: газы вверх вытолкнут. Хорошо. А возвращаться как людям? Шлепнешься, что и костей не соберешь. Может, выдвижные крылья придумают для плавного спуска?

Размышлял-размышлял и уснул. Проснулся — темно. Ногам неудобно: кто-то снизу поставил на его полку сундук. Черт с ним, и ногам места хватит. Сунул руку в «сидор», достал фляжку с водой, отломил краюху. Жить можно. Как там сложится впереди — вот это вопрос… А почему вдруг загомонил, засуетился народ? Что? Пенза?!

Хлебнул все же лиха Мишка Ягунин за четверо суток пути. Он бы и за неделю не добрался до Уральска, не будь в кармане бумажки с большим политическим весом. Там на пишмашинке было отпечатано, что сотрудник Самгубчека Ягунин М. И. выполняет особо важное задание, а посему транспортной ЧК всех желдорог республики предписывается оказывать ему в передвижениях обязательную и срочную помощь.

Оказывали, делали что могли. Но разве в силах даже транспортная ЧК поторопить поезд, опаздывающий на тридцать часов? Как быть чекистам железной дороги, если в Ртищеве в тифу оказались обе сменные бригады машинистов? Попробуй обеспечь удобство передвижения Ягунину М. И., сажая его в Пензе в вагон, который не то что переполнен — бока раздул от пассажиров, словно насосавшийся клещ. Всего насмотрелся. Одно светлое мгновение и было: на станции Пенза увидел торопившуюся к своему вагону Нинку Ковалеву. Садилась в санитарный поезд. Веселая, румяная. В белой косынке с красным крестом. Кричал ей вслед с подножки — не услышала.

В Саратовской губчека ему сообщили, что своего товарища они отправили к Уварову двумя днями раньше. О характере же самого задания — ни гу-гу: в Уральске сейчас сидит замнач Саратовской губчека, он и будет руководить операцией. Все, все там, в Уральске. Только доберись же ты, наконец, Мишка, до этого треклятого Уральска!..

Уфф!.. Показался-таки, чертушка! Пока не сам город, а станция. Плывут мимо мастерские, депо, нефтяные резервуары… Вот и вокзал. Ничего вокзал, каменный. Правда, маленький — не Самара. Да и город сам… Не больше Сызрани.

Сыпал мягкий снежок, морозец совсем не чувствовался. Мишка не стал спрашивать, где здесь ЧК, решил найти сам. Саратовцы сказали, что на Михайловской. Где-то в центре она должна быть, не иначе. Мишку удивляло, что на улицах города — бывшего центра уральского казачества — он не встретил пока ни одного казака. Подумав, решил, что сейчас они небось не очень-то хвастают своими форменными одеждами. Прижала хвосты заносчивой казаре советская власть. Хотя, рассудил Мишка, бедняцкому казачьему элементу она пришлась в самый раз.

Почти сразу Ягунин вышел в центр города. Что это центр, Мишка догадался по большой церкви и красивому бульвару. На широкой улице взгляд привлекли несколько высоких зданий с колоннами. Почти как на Советской в Самаре. Но… чуть похуже. Мишка свернул было на соседнюю улицу, — нет, эта даже немощеная, вроде не то. Но увидел бульвар — еще красивей. В Самаре таких нет…

…А через час, успев необыкновенно вкусно пообедать в войсковой столовке — умял глубокую миску разваристой «шрапнели» с кусочками бараньих выжарок, — Ягунин уже сидел в хорошо натопленной комнатке, где были стул, кровать и умывальник, и слушал, что говорил ему широкоплечий человек с крючковатым носом и сильной шеей, в которую врезался воротник кителя. Это и был Васильев, в чьи руки Ягунин благополучно передал газеты, обращения и письма.

Мишку немного отвлекали капли, падавшие из умывальника в ржавый тазик.

— С Вирном, значит, договоренность была использовать тебя с бережливостью. Ты, значит, ценная для ихней чрезвычкомиссии фигура, так надо понимать. Мы учитываем это, хотя, конечно, всякий чекист есть ценная фигура. В принципе. Но — договор дороже денег… — Васильев вдруг раскатисто захохотал. — Ой мама! А что сейчас не дороже денег?

Мишка тоже рассмеялся: а ведь верно!

— Так вот, — посерьезнел Васильев, — в самую, значит, банду Серова засылать мы тебя не станем. Побережем, значит. Как обещали. А службу тебе, значит, подберем такую: будешь торговать всяким барахлом, с киргизами, значит…

— Что-о? — Мишка вскочил со стула. Красные пятна выступили на щеках: он был возмущен!

— Будешь ездить по станицам и хуторам, — невозмутимо продолжал Васильев, — на пути следования Серова. Значит, вокруг до около. Захаживать к тебе будут и бандиты — за табаком, за самогоном. У киргизов ты вроде бы вымениваешь продукты, ну а газетки раздаешь так, на закурку. Кому какие. Дадим, значит, всяких — и старых, и нужных. Дадим и листовки. А главное, слухи пускай, что советская власть, значит, готова простить бандита, если он сам, значит… Ну, понимаешь сам, чего объяснять.

Кап… кап… — барабанило в тазике.

— Эх-ма! ЧК! — дерзко сказал Мишка. — Умывальник починить не могут. — Ему было до слез обидно: ну и задание!..

— Починим, починим, — успокоил его Васильев и расправил большими пальцами ремень, стягивающий чудную талию. — Я бы на твоем месте, Ягунин, поинтересовался, на каком, значит, языке с киргизами будешь говорить?

— А они что? Ни бельмеса по-нашему? Озадачило его такое обстоятельство, чего и говорить.

— С тобой поедет Байжан. Местный чекист. Он переведет, что надо! Да! Ты ведь не знаешь, видать, что у Серова из киргизов целые эскадроны? Агитировать их надо, значит, тоже. На то и Байжан.

— Так… — Мишка нахмурил светлые брови. — А как насчет оружия? У меня только наган.

Васильев засмеялся, покрутил головой.

— Оружие? Сдашь его нам. Так-то!

Купец Иголкин

Если б Мишку спросили, хочет ли он, чтоб его сейчас увидели товарищи из Самгубчека, он, пожалуй, затруднился бы с ответом. С одной стороны, можно гордиться: не в городе с его культурной обстановкой, не на извозчике и даже не на автомашине, а на огромном лохматом верблюде, запряженном в киргизскую повозку, кочует по бескрайней заснеженной пустыне чекист Ягунин, разыскивая бандитов. Но можно взглянуть и с другого угла. И тогда от смеха не удержишься. Безоружный, обложился мешками с тряпьем и мелочным товаром, трясется на дурацкой арбе так, что рта не открыть, а то язык оттяпаешь. Не чекист, а просто немытый-небритый-нечесаный парнишка. Сколько их, жалких добытчиков пропитания, мыкается по дорогам и станциям Киргизского края, пробиваясь в хлебный город Ташкент? Хоть бы рысью бежал горбатый, что ли, на душе было б повеселей. Нет же, оттопырил губу — мне-то, мол, некуда торопиться. Мерно шлепает себе, будто часы: так-так, так-так… Снег в степи неглубок, до земли продавливает его верблюжья ножища.

В родных Мишкиных местах росли и рощи, и дубравы. Даже леса, куда старобуянская детвора хаживала за грибами. На юге Самарской губернии, где Мишка не раз бывал, служа в Самгубчека, его поразили неоглядные просторы многотравных и ковыльных степей. Но и там вдоль излучин речек, у озер ли, а то и просто под пригорком попадались деревья — дубы, осокори, березки. А тут… Ни пригорка, ни речки, ни деревца. Голое снежное поле. И не так свежо, не так чисто белое, как в российских краях, а с проплешинками, с сероватинкой. Сдувают ветры снега с жестких полей, развеивают, растрясают. И видной становится мертвая зыбь солончаков, обнажаются на обломах желтые глины. «Сколько же в мире земли пустой? — думал с горестным изумлением Мишка. — А не родит, верно. Глина, песок, а дождей, Байжан говорит, мало. Что тут вырастет, кроме колючей верблюжьей травы?»

Мишка уже считать перестал, сколько дней длится их путешествие на трясучей арбе. Только первые сто — сто двадцать верст они передвигались на юг, не сворачивая, по Гурьевскому тракту вдоль волнистого берега Урала. На ночь останавливались в казачьих станицах, в придорожных поселках. Пускали их охотно. За годы гражданской войны нарушился вековой календарь станичных ярмарок, и теперь нужда крестьян и казаков во всякой городской мелочи, без которой не проживешь, была, как никогда, острой. В Уральске чекисты щедро снабдили Мишку галантерейно-скобяным скарбом, и меновая торговля шла бойко. Нитки, швейные иголки, самодельные железные ложки и ножи, ленты, набивные платки, топоры без топорищ, щипцы, дверные скобы, кремни, пуговицы, солдатские фляжки, гвозди… Чего только не было в сундучке и в двух крепкого брезента мешках у молоденького вихрастого коробейника! Вез он, что было весьма ценно, и целый ворох поношенной одежды — пиджаки, юбки, рубахи, картузы, штаны и три солдатские шинели. В обмен у русского населения он брал муку, черную икру, соленую и копченую рыбу. Когда заезжали на киргизские зимние стойбища, выменивал там сушеную и вяленую баранину, конскую колбасу, просо.

Легенда у них с Байжаном была такая: Мишка изображал торгового агента из Самарской губернии, посланного земляками наменять продуктов, Байжан — нанятый киргиз, владелец верблюда и арбы. Он обеспечивает коробейнику как передвижение, так и ориентировку в незнакомой киргизской местности.

Звучала легенда достаточно достоверно. Во-первых, подобного им люда бродило множество. А во-вторых, общеизвестно было, что носильные вещи и предметы утвари в Самаре дешевле, чем где-либо. Оттого и облюбовали ее рынки скупщики вещей. Продукты же там были в цене, как нигде. Так что, если торговцу ехать из Самары прямиком через Пугачев на Уральск, то и дорога окупится, и барыш будет немалый. Если, конечно, вернешься. Но революция, гражданская война, а теперь вот и голод приучили людей к риску.

А как с документами? Бумагу, что помогла Ягунину на железных дорогах, он, разумеется, оставил в Уральске у Васильева. Как и свое удостоверение сотрудника Самгубчека. Для встреч с властями у Мишки была приготовлена другая цидулька:

Справка

Дана сия жителю станции Безенчук Самарской губернии гр-ну Тюрину М. Н. в том, что он под судом не состоял, трезвой жизни и по своим политическим убеждениям полностью стоит на платформе. Меновая торговля на предмет помощи голодающим разрешается, поскольку товар для обменов собран коллективно гр-ми ст. Безенчук.

Что и удостоверяю Зам предуисполкома Санотов.

И, разумеется, сине-фиолетовая печать. Такая сочная, что читать ее не было никакого смысла.

Странная бумаженция, чего и говорить! Однако о том, какой документик странный, а какой обыкновенный, какой липовый, а какой правильный, в ту пору судить было не просто. Тем более не шибко грамотным проверяльщикам. Трижды приходилось предъявлять справку Мишке за эти семь-восемь дней, и каждый раз сходило за милую душу.

Меновая торговля давалась Ягунину туго. Да что там! Мука была невыносимая — дорожиться, набивать цену всякому клубочку ниток, запрашивать с походом. Понимать Мишка понимал, что между «сколько просишь» и «за сколько отдаешь» всегда есть разница, и не только количественная, но и принципиальная. На того, кто, торгуя, не торгуется, смотрят или как на дурачка («цены товару не знает»), или как на вора и грабителя («чужого не жалко»). Но что толку в одном понимании? Отдавать свою галантерею, тряпье и жестяной товар за бесценок Мишка не имел права как имущество казенное, то есть достояние республики. Разбрасываться им в тяжелое время разрухи было бы преступлением. Однако до хрипоты выторговывать лишний фунт мяса за десяток гвоздей было стыдно перед самим собой. Поначалу Мишка всякий раз покрывался жарким потом, краснел, бледнел и в конце концов начинал хамить, тем самым немало удивляя станичных покупателей и вызывая у них естественное желание выставить его вон.

Так шло до тех пор, пока не возмутился Байжан. Не раз, да все понапрасну пытался он давать Мишке практические советы. Ягунин огрызался, затыкал уши. Слышать ничего не хотел о хитрых премудростях коммерции. Терпелив был Байжан, но однажды не выдержал:

— Не будь глупым ишаком, Мишка! — крикнул он и в сердцах рванул верблюда под уздцы. Тот сразу и, видимо, не без удовольствия остановился. — Твоя губерния голодает, да? Сам говорил, что ей Красная армия помогает, свой паек дает. А мы для кого стараемся? С чем мы приедем в Лбищенск? Что там, в ЧК, скажем? Что нет продуктов? Пусть лучше армия голодает, да? Ты должен за каждую ложку икры спорить, за каждый кусочек баурсака! Вся еда войскам пойдет, которые Серова гоняют.

Приумолк, задумался Мишка. Прав оказался Байжан: в Лбищенске, первом городе на тракте Уральск — Гурьев, сдали они в ЧК под расписку совсем ерунду — с полсотни фунтов рыбы да фунтов тридцать вяленой баранины. Осетровой икры ни фунта: не пришлась Мишке на вкус. Скользкая, горьковато-соленая… Не верилось, чтоб такое было в хорошей цене. Хотя на польском фронте кто-то вроде бы говорил, что какие-то вустрицы и черная икра — самая барская еда. Может, другая, не эта икра? Выменивать ее, короче, Ягунин не торопился.

Байжана он с каждым днем дороги слушал все внимательней. Сначала Мишке казалось: ну, наш — сознательный киргиз, но, конечно, очень отсталый, как все в Киргизии и прочих Туркестанах. Но уверенность, что он, Мишка, главный, а Байжан как бы его подручный и проводник, скоро улетучилась. Потихонечку-помаленечку узнавал Ягунин, что Байжан — коммунист и чекист с заслугами. Он участвовал в операциях нашей разведки в Бухаре, бежал из тюрьмы от англичан в Баку и даже был в прошлом году в Москве на совещании у товарища Дзержинского. Говорил Байжан по-русски свободно, хотя с заметным акцентом. Когда он впервые сбросил с головы торчащий куполом малахай со свисающими на спину лисьими хвостами, Мишка увидел, что Байжан — красивый парень. Пожалуй, и Чурсинову до него далеко. Чуть с горбинкой, расширенный у основания нос, маленький твердый рот, густые черные брови, карие, чуть-чуть растянутые в уголках глаза… А главное, высокий, тонкий в талии, плечистый… И поет здорово: голос высокий, тугой. Правда, все песни у Байжана были печальные и несколько заунывные. А некоторые — необыкновенно длинные. Не как у русских.

— О чем ты? — спросил однажды Мишка, уверенный, что отважный киргизский чекист пел что-нибудь об угнетении его народа ханами и царями: песня показалась Мишке особенно грустной.

— О любви, — улыбнулся Байжан. И рассказал, как батыр Курпеч любил прекрасную Баян, а негодяй Тологой убил его, чтобы жениться на девушке, а та убила за это его, а заодно и себя. Так что совершенно прав был Мишка — о невеселых делах говорилось в ней. Еще об одной песне спросил Ягунин — и та оказалась о несчастной любви. Мишка неодобрительно покрутил головой и хотел было сделать Байжану замечание, что, мол, есть для песен и другие, более актуальные и важные темы, но… вспомнил Шурочку и сам загрустил.

Так и не упрекнул он своего нового друга в несовременности репертуара, оправдав певца несколько по-бабьи: «Двадцать восьмой годок, а все не женат…»

По слухам, которые до них доходили в пути — источниками их были встречные киргизы, — банда Серова как будто с боем овладела самим Гурьевом. Другие киргизы, у которых они заночевали, миновав станицу Мергеновскую, сообщили, что Серов из Гурьева сразу ушел. Неясность военной ситуации несколько смущала чекистов, хотя задача их в любом случае не менялась: следовало, как и прежде, двигаться по тракту к Гурьеву и войти в соприкосновение с Атаманской дивизией Серова. По дороге же зимней, скучной заниматься следовало тем, что велено: выменивая за барахлишко продукты, побольше рассказывать о мощи Красной армии, развеивать басни о кулацких мятежах в городах России, а самое главное — распространять по степи молву, что любой бандит, добровольно сдавшийся с оружием властям, может рассчитывать на помилование.

Байжан много рассказывал Мишке о своем народе. Он называл его не киргизами, а по-своему — казахами.

— Мой народ добродушный, чистый, сочувствует чужому страданию, — говорил он Мишке, который, закутавшись в войлочную шубу и прижимаясь к другу, трясся на арбе по заснеженному тракту и все-все мотал на ус. Теперь Ягунин не считал себя в этой поездке главным. — Но есть у казаха, — самокритично продолжал Байжан, — свой маленький недостаток: любит скорее всех новость людям передать. Слухи у нас в степи бегут быстрей ветра. Поэтому ты рассказывай, рассказывай побольше. Ничего, что у нас по-русски мало кто понимает. Я переведу все, что скажешь. — Он расхохотался. — Даже больше, чем скажешь. Позже Мишка узнал, что не раз Байжан его самого, чекиста Ягунина, выдавал за раскаявшегося и сдавшегося бандита, которому за сознательность разрешили торговать в зауральских степях.

Мелькали казачьи станицы, поселки, аулы, зимние киргизские стойбища… Мишка отъелся и давно позабыл, как кружилась, бывало, голова от голодухи и что такое сосущая боль в желудке. Киргизы угощали сытно, сажали русского гостя на почетное место. «Красным углом» его, правда, назвать было нельзя, так как в юртах углов не было вообще. Но Мишка уже знал, что дальняя от входа часть киргизской войлочной избы, устланная коврами или волосатыми кошмами, предлагается самым уважаемым людям. Байжан скромно садился слева у входа. Его, наемного проводника, киргизы побогаче за желанного гостя не считали. Впрочем, и ему перепадали щедроты традиционного гостеприимства — хрустящие баурсаки из теста, жаренного в бараньем жиру, густая вкусная похлебка баламык и, что всего вкуснее, каурдак. Изжаренные в курдючном сале кусочки мяса, печенки и почек были до того аппетитны, что проголодавшиеся путники задолго до стоянки начинали мечтать о них. Однажды случился конфуз: пожилой хозяин, в знак особого расположения к купцу, торговый обмен с которым показался ему удачным, неожиданно сунул Мишке кусок баранины рукой прямо в рот, отчего Ягунин чуть было не подавился. Еле раскашлялся. Но — не запротестовал, не вдарился в амбицию. От Байжана он знал: ему оказан особый почет.

А Байжан, то переводя Мишкины разглагольствования, то добавляя к ним кое-что свое, мало-помалу выспрашивал, выяснял, уточнял, кто и из каких киргизских родов и семей воюет сейчас в войске Серова. Байжан открыто никого не осуждал. «Ничего, — доброжелательно говорил чекист, — если будут умными, и они могут остаться живы. Как другие, которые поняли, что глупо воевать с советской властью. Это все равно что пытаться повернуть воду Урала в обратную сторону. Или переменить ветер».

Утром они опять направляли верблюда в сторону Гурьевского тракта. Если ночью мело, арба, увязая в снегу, шла тяжело. Приходилось подкапывать снег под высокими колесами и толкать, помогая взопревшему животному. Потом выбирались на тракт, и снова легко бежала мудро придуманная киргизская арба. По углам ее крепко стягивали ремни из верблюжьей кожи, в один из ременных узлов был замотан маленький браунинг — их единственное оружие. Спрятан не на всякий, а на самый крайний случай. Ни на себе, ни в своем скарбе хранить его чекисты не решились. Первый же обыск мог оказаться роковым.

Зато за свой главный груз — за самарские газеты с письмами сдавшихся бандитов — они меньше всего беспокоились. У «купца Иголкина», как ядовито обзывал себя Мишка, весь товар был аккуратнейшим манером сложен, перевязан веревочками и обернут газетами. Попадались среди всей этой упаковочки прошлогодние и позапрошлогодние номера, даже «Новый день», выходивший в Самаре в бытность Временного правительства. Но были и свежие газеты, нужные чекистам для осуществления операции «Степь».

Ягунин крепко помнил, что в чем у него завернуто, и поступал каждый раз по обстоятельствам. Кому-то из покупателей оставлял «на закурку» смятый «Новый день», а кому-то — взрывоопасную «Коммуну». Иногда его просили почитать: интересовались, что там сейчас в России? До киргизских-то степей вести доходят не скоро.

Как правило, читая вслух заметку в «Коммуне», Мишка не пропускал покаянных писем серовцев. Как правило. Но не всегда. Чем ближе продвигались они с Байжаном на юг, в места, где рыскали отряды Атаманской дивизии, тем бдительнее им проходилось быть.

А до Тополей, до Горской и Красноярской — станиц, куда, по слухам, отошли выбитые из Гурьева банды Серова, было еще ой-ой-ой как далеко. Оставалась почти треть пути, верст полтораста, не меньше, и Мишкино терпение было на пределе…

Гурьевская каша

Дорогонько могла обойтись Глебу Ильину попытка вовлечь полк в розыск распространителей чекистских листовок. Утром у столба на коновязи собралась толпа. Сначала немноголюдная, но, подобно луже на пути дождевого ручейка, не рассасывалась она долго. Одни отходили, другие подходили. Читать плакат, как правило, принимались вслух, но после первых же фраз приглушали голос, потом лишь беззвучно шевелили губами. Поскольку же неграмотных было большинство, приглушенное бормотание двух-трех грамотеев слышалось в толпе все время. Каждому, напрягая слух, в рот смотрели, по крайней мере, пятеро. Подходили и местные казаки. Читали и, не комментируя, шли домой.

Паломничество конников Мазановского полка, а затем, чуть позже, и всех других частей Атаманской дивизии, квартировавших в разных концах станицы, продолжалось почти до полудня. Конец ему положил Иван Скворцов, ординарец и односельчанин Василия Серова. Лихо осадив коня рядом со столбом, он крикнул: «Комдив приказал доставить ему лично!» — и принялся, не покидая седла, отдирать доску от столба. Те, кто не успел дочитать, недовольные и разочарованные, некоторое время потоптались, покурили и разошлись.

Так что в общем-то особого шума у столба с плакатом не было. Зато велик был он в штабе, куда Скворцов привез доску с листовками.

Василий Серов, нарядный, в своих любимых красных галифе и английском френче, расхаживал по просторной горнице вокруг брошенного на полу плаката и орал так, что на полках позвякивали стаканы:

— Найти! Спросить со всей строгостью! Кто разрешил, так вас перетак?! Чья идея? Твоих кадров, Долматов, да-да! Небось, Матцев, дурья голова, расстарался?!

Никого из членов следственной комиссии в этот момент в помещении штаба дивизии не было. Вся пятерка уже была в седле — расспрашивала серовцев, а также местных мужиков и казаков из ближайших домов, вызнавая, не видал ли кто, когда и как появился на столбе злополучный плакат.

Комдив, наконец, поутих и в компании с Буржаковским и Долматовым занялся чаем. Творение Ильина поставили на лавку лицевой стороной к стене. Когда дверь в горницу отворилась и на пороге появился сам автор произведения, вызвавшего столь бурное недовольство командования, Серов вопросительно уставился на него: чего, мол, надо?

— Я услышал, что вы, Василий Алексеевич, грозите карами тому, что выставил эту штуку, — Глеб махнул рукой в сторону доски. — Расстреливайте, ваша власть. Моя работа.

— Что-о? — Серов дернулся, обжегся плеснувшимся чаем и в ярости швырнул блюдце под стол. — Говорить будешь в следственной комиссии, — уже спокойней продолжал он и, подув на пальцы, помахал ими возле уха.

Долматов и Буржаковский переглянулись и промолчали. Пожатием плеч Глеб выразил свое отношение к словам командующего.

— Что?! — крикнул Серов, чуть бледнея. — Что плечиками-то жмешь? Дураки здесь неграмотные, да?

— Товарищ комдив, — негромко, но твердо сказал Глеб и по-военному вытянулся. — Разрешите узнать, в чем моя вина?

— В чем вина? — Серов сощурил карие глаза. — А в том, голубь, что ты всю дивизию оповестил об чекистской амнистии. Последняя собака и та только про это и брешет. Ты что, дивизию разложить решил, подлец? — опять закипая, Серов потянул было из кобуры маузер, но — бросил. Схватил чашку, прихлебнул, скривился: горячо: — Ну, говори же!

— Хорошо. — Глеб на мгновение задумался. — Вы уверены, что в дивизии о листовках мало кто знал? Я не уверен. Это был секрет Полишинеля, не больше.

— Чего-о? — с подозрением переспросил Серов.

— А! Это так говорят. Ну, другими словами, секрет клоуна Петрушки из балагана. То, о чем даже бабы языки чешут. О листовках знали в дивизии многие, потому что они все появлялись и появлялись… Откуда? Мы трое, с Матцевым и Буровым, нащупывали большевистских агентов — мы трое, повторяю. Теперь их будут искать сотни наших бойцов, которые…

— Брось! — крикнул Серов. — Они будут искать листовки, чтобы сдаться.

— И таких окажется немало, согласен. Но нам с вами, Василий Алексеевич, будет достаточно, если хоть один-единственный верный Серову человек наткнется на распространителя заразы. Вы что, думаете, в Атаманской дивизии не осталось преданных вам людей? Напрасно, комдив. Мне, пропагандисту, приходится чаще толковать с народом. Скажу честно: если б вам не верили, если б вас не любили, Атаманской дивизии давно бы уже не было. Авторитет полководца — знамя его армии. В русской военной истории много примеров…

— Ладно, кончай! — Лицо Серова чуть порозовело и даже похорошело. Все потому, что исчезла гримаса раздражения. Теперь за столом сидел строгий, решительный и чуть недоступный командир крупного воинского соединения.

— Что скажешь, Федор? — не повернув головы, спросил Серов.

— Шут его знает… — Долматов прокашлялся. — Правда в его словах есть, найти того гада нам теперь будет проще. Но вот… — он почесал тяжелой лапищей затылок, — больно уж трепотни много среди бойцов…

— Разрешите? — подал голос начштаба. — Хорошо бы пустить слух, что сдавшихся в ЧК без суда сажают в кутузку и стреляют. — Надо будет — найдем свидетелей.

— Хватит, — устало сказал Серов. — Вот и думайте… пропагандисты вшивые.

Грохнула входная дверь. Раскрасневшийся Матцев, войдя, снял кубанку, тряхнул вспотевшей головой.

— К вечеру, Василий Алексеевич, найдем, — заявил он так уверенно, что Серов, Долматов, Буржаковский — все, кроме Глеба, рассмеялись. Не слишком, правда, весело, но рассмеялись. Очень уж глупым выглядело это явление Матцева народу.

— К вечеру? — с насмешкой переспросил Серов. — Ну, спасибочко… Все, будет с вас! Иди, Матцев. И ты… — он махнул Глебу на дверь. — А то у нас еще и чай, и разговоры свои…

Так тогда же, в начале декабря, и закончилась история с плакатом. Всем командирам полков и эскадронов, а также пропагандистам реввоенсовета было приказано провести разъяснительную работу с личным составом. Всех предупредили, что за обнаружение позорных листков о сдаче всякого ждет суровая кара. Все едино — будь он командир или рядовой. Правда, РВС решил пока не уточнять степень наказания. Расстрелом грозить не решались, а ведь ничего другого и не придумаешь. Не сечь же, не в «холодную» же сажать.

Через несколько дней, однако, страсти вокруг листовок поулеглись. Не до того было. Атаманская дивизия Серова снялась с места и в походном строю двинулась на юг — штурмовать торговый город Гурьев. Там, на берегу Каспия, намечено было зазимовать: городские укрепления считались достаточно мощными. К тому же — о чем наверняка подумывала верхушка банды — шанс захвата пароходов и баркасов сулил, на худой конец, возможности уйти от преследования морем.

Сто верст с небольшим гаком проделало конное войско Василия Серова по овеваемому снежными вихрями тракту. В ночь на 17 декабря город был атакован внезапно… Но внезапность была мнимой: бойцы 34-го батальона ВЧК и красноармейцы гарнизона заведомо знали, когда именно и с какой стороны города ринется на штурм Гурьева бандитская конница. Кинжальный огонь, жестко организованная оборона отшвырнули дивизию Серова. Она отступила на северо-запад, недосчитавшись полутораста человек.

Но Василий Серов шел ва-банк: Гурьев должен быть взят любой ценой! Вторая штурмовая волна мобильной Атаманской дивизии, пойдя в обход, захлестнула город. На улицах заварилась кровавая каша: засверкали бандитские шашки, затакали пулеметы… Ровно через сутки Василий Серов повернул назад… Яростные контратаки чекистов и бойцов гарнизона, а также панические слухи о двух экспедиционных отрядах Красной армии, идущих на Гурьев, заставили бледного, с черными кругами под глазами бандитского комдива отдать приказ к отступлению… Расстрел двадцати пленных завершил гурьевскую операцию Серова.

И снова протянулась — теперь уже с юга на север — по утоптанной белой дороге, вдоль крутых берегов и извилин замерзшего Урала черная лента бандитского войска.

…Как ни жалко было Глебу Ильину измученную игреневую лошадь, он все же не поленился — проехал обочь всей колонны и отыскал Федота Ануфриева. На первом же привале в поселке Сорочинском он отозвал его в сторону от группы спешившихся кавалеристов.

— Не ожидал тебя я увидеть сегодня в строю, — сказал Глеб, пытаясь поймать уклончивый взгляд Федота.

Крупные скулы Ануфриева, густо заросшие щетиной, напряглись.

— Чего ж так? — Он попытался усмехнуться, да не получилось. — Я от пули бабкой заговоренный.

— Я не о пуле. — Глеб остановился, крепко взял Федота за обшлаг овчинного тулупа. — Что ж ты не воспользовался случаем?

— Каким таким случаем?

Мясистые губы Федота сжались в светлую полоску. Глаза смотрели настороженно, остро.

— Кому передал листовки, говори! Скажешь, будешь жить.

Ануфриев глядел себе под ноги и молчал.

— Ты, я знаю, не заметил: твои листовки были с крестиком. В уголке, ма-а-аленький такой, крестик.

Глеб опять не дождался ответа. Что ж…

— Так вот, Федот, такую листовочку нашли у одного из твоих дружков.

Ануфриев поднял на Ильина тоскующие глаза.

— Эх ты… Поганое семя…

Медленно повернулся и, шагая по снегу рядом с тропкой, побрел к своим.

Ильин, задумавшись, смотрел ему вслед. Нет, события торопить не стоит, подумал он.

…Всего несколько дней осталось доживать ему, тяжкому из тяжких одна тысяча девятьсот двадцать первому году. Каждый день заседал серовский комсостав и реввоенсовет, а определенности не было…

Вернулись в Тополи. Долматов настоял: надо провести мобилизацию среди казаков! Взяли триста человек. Пополнение было своевременным: дезертирство учащалось. По двое, по трое не возвращались из дозоров серовцы. Удрать из станицы ночью было сложней: всех коней взяли под строгий присмотр. «Неужели проклятые листовки?» — ярился Матцев, но «тройка розыска» успехами похвастать не могла. Бурову удалось подловить двоих: клялись-божились, что бумажку держали для закурки. Глеб пригляделся к листовкам, обе были помечены: закруглен край… Сам он выложил Матцеву четыре листовки без каких-либо примет. Пояснил: нашел за иконой в доме, где квартировали девять повстанцев.

— Теперь каждый будет у меня на виду.

Матцев выругался и безнадежно махнул рукой.

Метался Серов… Круги под глазами не сходили, лицо приобрело землистый оттенок. Бураны перемежались с морозами до двадцати. Зимовать, зимовать… Но где? Страшновато было уходить с Гурьевского тракта в дикие зауральские степи. Здесь — обжитые места, ущемленные коммунистами зажиточные уральские казаки. А там, в бескрайней пустоши Киргизского края? Что ждет их там?

Снова и снова собирался реввоенсовет Атаманской дивизии. Накануне Нового года решили: в буранную степь не ходить, попытать счастья на тракте. Надо только укрепиться как следует. Оставалось выбрать подходящий форпост. А когда подойдут чекисты и армия, обороняться до последнего или…

Или… Все чаще приходила в голову Василию Серову мысль о почетной сдаче. С железными гарантиями. С переговорами на равных.

Он все еще мысленно видел себя полководцем, этот бывший батрак, ставший знаменем кулацкого мятежа.

Шура плюс Женя

Работа в детколлекторе отнимала у Шурочки все физические и моральные силы. Наутро, добравшись на трамвае домой, она сразу же ложилась в постель. Каменный сон наваливался на девушку, едва она успевала прислонить голову к подушке. Пробуждение же было таким тяжелым, что бронзовый будильник с амурчиком стал для Шуры ненавистен. Днем она ставила его за зеркало, чтоб только не видеть до утра. Просыпалась сама, всегда ровно в пять, опять бодрая и словно бы позабывшая, что ее ждут изнуряющие рабочие сутки.

Шурочка все сильнее скучала по Мишке. Она не знала, в какую сторону света он уехал. Мог — на юго-восток, где шли бесконечные бои со степными бандитами, мог — на северо-запад, в Москву, учиться на важного комиссара. Могли послать его даже в Туркестан. Как писала газета «Коммуна», туда недавно отправилась группа красных курсантов Самары для борьбы с басмачами. Возвращаясь с работы, она вздрагивала при виде всякого белокурого невысокого парня, а в свои выходные дни, бывая в торговых рядах на Петроградской или на Троицком рынке, старалась, хоть было и не по пути, пройти мимо солидного серого дома Самгубчека.

Там, на углу Предтеченской и Николаевской, она столкнулась однажды с Женей Суриковой, и, как ни странно, эта встреча и разволновала и обрадовала Шурочку.

Воспоминание о неприязненном и полном колкостей разговоре тяготило молодую чекистку. Поэтому, стоило Жене завидеть Шурочку, она просветлела лицом и перешла к ней через улицу.

— Ох как ты изменилась, ужас! — без излишней деликатности воскликнула Женя и прижала ладошки к своим, не чета Шуриным, отнюдь не впалым щекам. — Трудно, да? Но ты молодец, я о тебе слышала. Ты такая молодчага!

— О Мише пока ничего? — никак не реагируя на ее слова, одними губами спросила Ильинская.

Сурикова нахмурилась: кольнул-таки ее Шурин вопрос. Но, по-видимому, на этот счет у нее все было уже решено: если уж втрескались эти друг в друга, она, Женя, лезть не будет. Товарищи хорошие, и ладно. Но вздох не сдержала.

— Может, начальство и знает, а я… — Женя грустно покачала головой. — Да и некогда было интересоваться, у меня с детдомом полон рот хлопот.

— Да? — безразлично отозвалась Шура.

— Ты знаешь, вот, смотри. — Женя зубами стащила с руки варежку, достала из кармана бумажку. — Читай!

Шура пробежала глазами текст.

Протокол № 2

Заседание комиссии Помкомгола органов и войск ВЧК Самгубчека.

§ 1. Организовать на средства Самгубчека детский дом с нужным обслуживающим персоналом.

§ 2. Отчислять на содержание детдома Самгубчека: трехдневный продовольственный паек ежемесячно — с ответственных работников и двухдневный — с остальных сотрудников.

§ 3. Деньги вносить: ответработникам — трехдневную зарплату, остальным — двухдневную.

§ 4. С красноармейцев брать исключительно лишь добровольные пожертвования.

§ 5. Рассчитать количество детей, которых возможно принять в детдом Самгубчека, и соответствующий обслуж-персонал.

Вирн.

Пока Шурочка читала бумагу, Женя, все серьезнея глазами, вглядывалась в ее лицо. Потом вдруг шлепнула себя по бедру.

— Слушай, Александра! Мишка говорил, что ты жаловалась, мол, в коллекторе к детям привыкнуть не можешь: сутки-двое — и нет их, раздали. Иди к нам, а? Учителем-воспитателем, а? Повариху найдем, убирать сами будут… Вот идея! Ты же свой человек, и искать не надо. Воспитывать будешь нам смену. А надо — с чекистами по ликбезу занятия проведешь. Согласна? Ну, я же по глазам вижу — согласна!

Женя порывисто обняла Шуру за худенькие плечи и крепко стиснула.

— Согласна? А заведовать знаешь кто будет? Я! Представляешь? Я!

Смех ее был так заразителен и звонок, что Шурочка, сама не зная почему, тоже расхохоталась. Она чувствовала, как щекам стало горячо от хлынувших слез, а лицо Жени, дома, заснеженные деревья — всё-всё расплылось.

— Не надо реветь, Шурочка, — впервые Женя назвала ее так. — Пойдем к Альберту Генриховичу, сейчас же пойдем!

Но Шура не могла идти, у нее подкашивались ноги. И не столько от радости, нет, она ее еще не осознала, а от горячего участия этой чудесной девушки, Мишиного друга.

Все устроилось так, как обещала Сурикова, и довольно быстро. Правда, Ильинская пока что продолжала работать в коллекторе — паек в детдоме она могла получить лишь с поступлением первых воспитанников. У Шуры появилась и потаенная цель: ей хотелось подобрать среди контингента коллектора ребятишек, с которыми у нее намечался хоть какой-то контакт. Ей казалось, что не всякие дети подходят для детдома Самгубчека: ведь надо будет воспитывать смену чекистам, таким, как Миша. Тайком от своего начальства она стала придерживать от распределения самых ершистых и самых любознательных ребят. Попадала в коллектор и повидавшая виды малолетняя шпана. Такие только и смотрели, как бы отобрать у слабого пайку или стибрить пару мисок, чтобы удрать с ними на вокзал, а потом и в дальние края на теплом теле паровоза. Но и среди них Шура отыскивала детей, у которых глаза способны были загораться от ее рассказов. И пусть считались они «отъявленными» — скажем, тот же Андрюшка Жигалов или Денис Рыбенков, — Шурочка на все была готова, чтобы удержать их в коллекторе до открытия чекистского детского дома.

А открытие все оттягивалось. Помещение подыскали быстро — красивый особняк, всего в полуквартале от губчека. Оттуда переселили в дом по соседству трех старорежимных старушек, занимавших пять просторных комнат. Дело уперлось в ремонт — не было извести. Отовсюду собирали мебель, чинили кровати, выпрашивали у военных постельные принадлежности.

Да и топить по существу было нечем. Пришлось всем свободным от службы комсомольцам губчека выйти на набережную возле спуска по улице Льва Толстого и разгрузить вмерзшую в лед баржу с подгнившими от долгой своей ненужности бревнами. У Шурочки как раз выпал выходной. Спать ей в тот день почти не пришлось: субботник начали днем, а вечером ей надо было на занятия.

Занятия, да не с Мишей… Трижды в неделю в общежитии губчека Шурочка занималась с малограмотными сотрудниками ЧК математикой, русской словесностью и основами естественных наук. Историю решила не трогать: ее все прорабатывают на политчасах. Да и на Ягунине она уже обожглась. На стене против двери приколотили здоровенную классную доску, в углу всегда белела горка мела — пиши, учительница, хоть самыми огромными буквами! Учеников набивалось в комнату дюжины полторы. Сидели на койках, столами были лавки. Не очень, конечно, удобно этак скрючиваться, но вольному воля… Не у каждого чекиста была возможность посещать пролеткурсы и прочие солидные учреждения компросвета. Да и ненадежные люди порой читали там лекции. По словам Чурсинова, если не соврал, какой-то лектор умудрился даже спутать феодализм с сельским хозяйством. У Шуры же можно было спросить, о чем хочешь. А если не знает, скажет честно: не знаю, посмотрю в книгах…

Однажды она рассказала им про Жанну д'Арк, любимую свою героиню. Увлеклась, как тогда, на литературном диспуте. С горящими глазами читала стихи об Орлеанской деве, слезы не удержала, рассказывая о предательстве, приведшем Жанну на костер… В тот вечер Шурочку провожали до площади Революции сразу четверо молодых чекистов. Вздыхали. Но… Мишку не спишешь.

Примерно за неделю до Нового года, проснувшись с ощущением свинцовой тяжести во всем теле — началось оборудование детдома, и Шурочка теперь совсем не отдыхала, — она обратила внимание на мать, что редко бывало в последнее время.

Надежда Сергеевна, необычно рано пришедшая с работы на обед, выглядела подавленной и рассеянной. Отвечала дочери невпопад, потом, ни с того ни с сего вспылив, потребовала оставить ее в покое, ушла в свою комнату, быстро вернулась. Села в кресло, попробовала вязать и через минуту швырнула клубок.

— Мама! — Шура уселась на колени старшей Ильинской. — Сиди и не вставай. — Взяла мать за седеющие виски и заглянула в глаза: — Что случилось? У тебя нечисто на душе, мама! Я же тебя знаю.

Надежда Сергеевна сделала попытку встать, но Шурочка, закусив губу, удержала ее. Коса нашла на камень. И мать сдалась.

— Доченька, сегодня… Час назад я совершила служебное преступление.

— Ты?! — округлила глаза Шура. Она знала, насколько щепетильна Ильинская в вопросах чести.

— Дай ридикюль… Они… — Надежда Сергеевна щелкнула замком и вынула из старенькой дамской сумочки несколько листков с отпечатанными на машинке текстами и кругляшами печатей.

— Что это, мама? — испуганно выдохнула Шура.

— Телеграмма Вилла Шафрота о немедленном закрытии во всем Пугачевском уезде столовых АРА. А это — то же самое по Бугуруслану, а это — в Кинель-Черкассы…

Голос Надежды Сергеевны дрогнул.

— Закрыть столовые? Да как же так?! — воскликнула Шура, вскакивая с колен матери. — Чего ради? В разгар голода? Объясни же, мам!

— Дело в том, — Ильинская промокнула платочком глаза, щеки, нос, — что конфликты в селах, где АРА кормит детей, очень часты. Много злоупотреблений, воровства, всякой мерзости… Честные работники на местах и товарищи из волсоветов возмущаются, протестуют. А в Пугачеве один взял и арестовал воришку.

— Американца? — Шура даже рот открыла.

— Нет, русского, но нашего служащего. Но он, этот советский работник, сделал и хуже того: издал приказ о контроле властей за работой АРА… Грубейшее нарушение Рижского соглашения! А Шафроту только дай повод. Он и приказал прекратить питание детей. А Карклин — в Москве. Ты представляешь, что в деревнях сейчас? Боже!

— И ты не отправила телеграммы! — Глаза Шурочки блестели.

— Рука не поднялась… — тихо проговорила Надежда Сергеевна. — Но через два-три дня все, откроется, и тогда…

— Мама! — Шура заметалась по комнате, схватила шаль, накинула на голову. — Я должна немедленно показать эти телеграммы. Я знаю кому — товарищу Антонову-Овсеенко… Или товарищу Вирну…

— Что ты говоришь, милая? — Лицо Ильинской стало строгим, и слезы будто сразу высохли. — Документы международной организации?

— Мама! — отчаянно крикнула Шурочка. — А дети? Они же умирают там, мама!!

Тяжело дыша, они смотрели друг на друга. Но, в отличие от матери, дочь не колебалась.

— Я верну их тебе вечером. Но уже сегодня, мама, уже сегодня наши примут какие-то меры…

— Меня могут спросить, отправила ли…

— Солги, мама! Раз в жизни солги! Телеграммы могли затеряться на почте, в конце концов. Дай мне их! Иди на работу. Прикинься нездоровой. Что хочешь!..

Шура решила не церемониться: свернув бумаги в трубку, выбежала в прихожую, и через полминуты ее каблучки застучали по лестнице. Хлопнула дверь парадного.

— Что я наделала? — прошептала Ильинская, поднося ладонь колбу. — Может, я больна?.. Как она сказала: «наши»… Значит, я тоже «наши»?.. Что сказал бы Глеб?

Она заплакала горько, отрывисто, без слез, уткнув горящее лицо в ладони.

…В тот же день телеграфным распоряжением губисполкома самые ретивые борцы с аровским лихоимством были на время отстранены от должностей. «Конфликты недопустимы, питание детей требует уступок», — еще раз подчеркнул Антонов-Овсеенко.

А телеграммы Вилла Шафрота, пришедшие на места с опозданием на трое суток, на четвертые были телеграфом же отменены главой РАКПД Шафротом. Поскольку конфликт угас в самом зародыше, перерыва в работе столовых АРА не было, что наверняка спасло жизнь десяткам детей.

Господин Шафрот посмотрел сквозь пальцы на неаккуратность, столь не свойственную миссис Ильинской, из-за недомогания не выполнившей в срок его распоряжение. Вилл Шафрот, впрочем, был уже далек от раздумий о судьбе этой холодной, голодной и вшивой дыры — Самары. Весной будущего года его должен сменить мистер Аллен. Так что вряд ли стоит ломать с Советами копья и нервничать в эти последние месяцы. Предстояло хорошенько подумать об отчете о днях, прожитых его миссией в Совдепии… Принесли они пользу голодающему народу России? Безусловно, да, безусловно! Однако не стоит забывать, что всякое добро должно оборачиваться ощутимой пользой и для самого добродея. Вилл Шафрот считал себя не только бизнесменом, но и патриотом своей благословенной страны. Он очень хотел, чтобы она была благодарна ему.

Елка

Горько пожалела Шурочка, что не удалось ей встретиться с глазу на глаз со знаменитым Антоновым-Овсеенко! Но и разговор с Альбертом Генриховичем Вирном оказался для нее чрезвычайно важным. Председатель Самгубчека вернул бумаги и заверил, что Шафрот не заподозрит о помощи ЧК Ильинской-старшей. Шура успокоилась, а потом обрадовалась: Вирн сообщил, что открытие детского дома, где она будет работать вместе с Женей, намечено не на январь, а на конец декабря. Совсем скоро! Значит, они все-таки устроят детям новогоднюю елку. Шурочка начала мечтать о ней с первым снегом, хотя и плохо представляла себе, как можно устроить елку в переполненном коллекторе с постоянно меняющимися, лежачими, вечно плачущими детьми.

Зато в детдоме должна получиться чудо, а не елка!

Правда, пришлось-таки поволноваться им с Женей.

За неделю до Нового года вышло постановление горисполкома, не разрешающее учреждениям устраивать елки ввиду голода и тифа. Но огорчались они недолго. Вскоре в печати промелькнуло уточнение: елки, пожалуйста, устраивать можно, но непременно платные. Весь сбор должен идти в пользу голодающих детей.

Такой поворот их устраивал вполне. Всего шестнадцать воспитанников смогли взять на свое содержание чекисты. Куда меньше, чем, скажем, богатый и многолюдный губсоюз. Впрочем, в Самаре были учрежденческие детдома и поменьше — на десять-двенадцать детей. На них не выделялось нарсобесовских средств. Их и без того едва-едва хватало, а говоря откровенно, остро не хватало для содержания крупных государственных детских домов и деткоммун.

За три дня до Нового года Шуру постигло разочарование. Почти весь контингент детколлектора, в том числе и ее любимцев, погрузили в вагоны дополнительного эвакопоезда. Он пришел из Омска за детьми по специальному распоряжению ВЦИК. Мера правительства была правильная и очень своевременная: с каждой неделей Самарский коллектор все острее нуждался в разгрузке. Комсомолки-швейницы Лида и Катя, присланные Первым райкомом РКСМ на помощь тете Марусе и Шурочке, не могли сколько-нибудь серьезно изменить плачевное положение с обслуживанием двух переполненных детьми залов. Все чаще ребятишек приносили и приводили сами матери. «Не возьмете, сегодня-завтра помрет», — говорили, голосили, причитали они. Приходилось брать. А тут еще ударившие морозы выгнали изо всех щелей беспризорников…

Но вот в санитарный поезд погрузили сразу весь временный контингент, за сутки оба зала продезинфицировали и помыли. Обновили постели и… Первые полтора десятка детей, поступивших за эти два дня, тотчас были внесены в списки воспитанников нового детского дома Самгубчека. Шурочка втайне всплакнула, расставшись с ребятами, которых она не только успела полюбить, но и чье будущее мысленно уже определила: инженер, чекист, артистка, строитель… Дети уехали в Сибирь, пора было прощаться с коллектором и ей самой. Сурикова, проявившая за последние две недели поразительные пробивные способности, к 30 декабря подготовила помещение полностью. Стены столовой, столы и лавки блестели белой масляной краской, все кровати были отремонтированы и рассчитаны только на одного воспитанника, в учебной комнате пахли свежей щепой заново обструганные длинные столы и лавки. Женя добилась, чтобы во дворе повесили два турника для мальчиков и вкопали столб с гигантскими шагами, и сама слепила у входа огромную снежную бабу, украсив ее голову дырявым ведром.

Поступили к ним, однако, ребятишки, которым было пока что не до занятий, не до игр. Доктор, осмотревший их после санпропускника, десяти из шестнадцати прописал постельный режим. Крайне истощенные, дистрофичные, с обмороженными пальчиками, с которых сползала кожа, с острыми ключицами, которые, казалось, только чудом не прорывали истончившуюся кожу… Сердце сжималось, когда они ковыляли за Женей и Шурой к своим кроватям, когда их приходилось чуть не силой вести за руку в столовую и в класс.

От занятий решили пока отказаться: большинство ребят были ко всему безразличны. Только при виде еды — пшенного супчика из чекистской столовой или овсяной размазни — в глазах у воспитанников появлялось нечто похожее на живой интерес.

«Елка! Елка обязательно их расшевелит!» — убеждали друг друга девушки. В глубине же души и они сомневались. Глядя на Тасю Дубовиченко или Наташу Филиппову, у которых истощение перешло в отечность, не верилось, что есть сила, которая сможет вывести их из состояния полного безразличия к жизни.

Елка елкой, но, во-первых, не было даже самого деревца, а во-вторых, появись оно, елку надо будет чем-то украсить.

Первое удалось легче. Молодой сотрудник губчека Ефим Никулин, неравнодушный к Жене, привез из Большой Царевщины высоконькую и замечательно пушистую сосенку. Мастерить игрушки Сурикова заставила все общежитие. Чекисты обрезали белые поля газет, выкрасили синими и красными чернилами бумажные ленты и за вечер склеили гирлянды разноцветных цепей. Выпросили в санчасти пачку ваты, чтобы припушить елку снежком. Чугров, Казиханов, Чурсинов и еще трое чекистов вырезали из щепок лопаточки, звездочки, молоты и даже, что у них вышло гораздо хуже, маленькие серпы. Поделки покрасили теми же чернилами и приладили на елку, которая стояла пока что под замком в комнате для занятий. Но самым главным ее украшением был даже не острый наконечник, на время снятый с батальонного знамени, а подарки чекистов, развешанные на ветках. Какие подарки? Самые драгоценные: кусочки сахара и узкие ломтики ржаного хлеба из чекистских пайков. Их обернули в цветные бумажки так, чтобы торчали ушки, и стало похоже, что на нитках висят настоящие конфеты. Поспорив немного, завернули точно так же и две мелко нарезанные воблы. Короче, елку украсили на славу.

Тридцать первого числа, сразу после завтрака, девушки принесли из столовой все лавки и стулья, расставили их вдоль стен классной комнаты, и Шура побежала переодеваться. Костюм Деда Мороза она приготовила заранее: больничный халат, ватная борода и усы на нитках, белая заячья шапка Зайнутдинова и белые войлочные бурки, взятые на часок у Булиса. Вот и все. Нос и щеки Шуре натерли кусочком свеклы. Ну чем не Дед Мороз?

Зайдя в спальню, где воспитанники проводили большую часть дня, Женя захлопала в ладоши.

— Ребята! Вы знаете, что завтра у нас наступает новый, тысяча девятьсот двадцать второй год? — громко спросила она и обвела спальню ликующим взглядом.

— Не-е-ет… — послышалось с койки, на которой сидел, сгорбясь, Санька Бондарев, высокий мальчик лет девяти со сморщенным лицом старичка.

— Знаем… — тихонько пискнула Настя Воскобойникова, самая бойкая изо всех шестнадцати. Женя помнила ее по горючим слезам, которые Настя проливала, когда ребят стригли «под нуль». Очень уж ей жалко было белобрысых косичек.

Остальные дети молча смотрели на Сурикову. Наверняка большинство из них никогда и не видели праздничных елок. Почти все детдомовцы были из деревень. Самой старшей — Вере Колодиной стукнуло лишь одиннадцать, младшим был четырехлетний Венечка Шкворин, отечный до желтизны и такой слабый, что в столовую его приходилось носить на руках.

— Так вот, дети, — несколько упавшим голосом продолжала Женя, — завтра наступит Новый год, а сегодня в его честь у вас будет такой праздник — елка! И в гости к нам придет, чтоб повеселить вас, сам Дедушка Мороз. Слыхали про него сказку?

— Слыхали, — еле слышно отозвалась все та же Настя. «Что же получается? — в смятении думала Женя. — Неужели им все-все надо объяснять? Или им сейчас все равно?»

— Никто из вас не раздетый? — Женя обвела спальню взглядом. — Я же говорила, чтоб после завтрака под одеяла не ложились. Костя, вылезай-ка! Сейчас возьметесь за руки парами и — за мной! Венечку я отнесу на руках. Нас ждет красивая-красивая елка! Ну, живо, встали!

Зашевелились… Одинаково стриженые острые и круглые головенки, обтянутые лица. Слава богу, заметила Женя, кое у кого в глазах затеплился интерес.

«Ничего, разойдутся», — решила она и, взяв на руки Венечку, скомандовала:

— Коля Босый, ты у нас самый сильный. Помоги Шарафу. И подушку его захвати.

Семилетка Шараф Бареев был вторым «тяжелым» воспитанником — из-за сильной отечности ног его даже хотели было оставить в госпитале.

— Можно… не надо… — всхлипнул кто-то в углу.

— Нет, нет! — строго прикрикнула Женя. — Идем все!

Медленно и нестройно зашаркали тряпичные тапочки по коридору. Сшить одинаковую форму воспитанникам пока что было не из чего, и детский караван, шествовавший за Женей, представлял пестрое зрелище. Одеты были в то, что на первых порах отыскалось. На девочках — мамины кофты вместо платьев, подшитые сарафаны, старые юбки, прихваченные тесемкой у плеч и с прорезями для рук. На мальчиках были сильно ушитые красноармейские кальсоны и нательные рубахи, темными пятнами выделялись две-три рубашонки. Почти всю одежду, в какой они поступили, сожгли при санобработке. А казенные бязевые платья, штаны и рубахи остались в коллекторе. Детдом должен был обеспечивать воспитанников своей одеждой. Так уж полагалось.

Когда распахнулась дверь и глазам ребят открылась елка, одна из воспитанниц, и опять как будто Настя, тоненько воскликнула: «Ой! Красиво!»

Женя жадно следила за лицами: нет, не всем была безразлична изукрашенная мохнатая сосенка. Многие, правда, не понимали, зачем это в горницу притащили разряженное дерево. Однако смотрели с любопытством, и уже это было важно для Жени.

Рассадив воспитанников по местам, слабеньких в уголок, с подушкой, остальных как пришлось, Сурикова опять захлопала в ладоши:

— Поздравляю, ребята! Ужасный голод не победит нас! Здравствуй, Новый год! Дедушка Мороз, иди к нам!

Она обернулась к открытой двери. Глядя на заведующую детдомом, повернули головы к дверям и ребята. В коридоре послышались шаркающие шаги: как-никак, а Булисовы бурки были размеров на шесть больше Шуриной ноги.

— Здравствуйте, дети! — насколько могла густо, сказала Шурочка. — С Новым годом!

— Шу-у-рочка, — протянула Настенька. Остальные ребята — кто удивленно, раскрыв рот, а кто и безо всякого выражения — смотрели на появившуюся в дверях непонятную белую фигуру.

— Ну-ка, ребята, — сказала Шурочка уже своим голосом, — скажем все вместе: С Новым годом! Раз, два, три! С Но-вым го-дом!

Получилось! Из шепотков, их тихих застенчивых голосков, из выкрика Коли и Настиного писка получился нестройный, но, главное, многоголосый возглас: «С Но-овым го-одом!»

— А я — Дед Мороз, — сказала, приободрясь, Шурочка. — Я подарки вам принес. Но вы должны их заслужить. Вку-у-сные подарки! — Шура глядела на ребят, и ей так хотелось, чтоб они слушали, чтоб хотя бы заинтересовались подарками, что ли! — Давайте возьмемся за руки и потанцуем вокруг елочки. Кто не хочет, пусть сидит… — Шура кивнула Жене: скорей же!

Сурикова подбежала к лавке и взяла за руки двух ребятишек.

— Хватайся, хватайся за Дусю, — крикнула она маленькому татарчонку Ринату. — И ты, Маша, возьми за ручку Степку…

Не всех, и все же большинство втянули они в пока еще недвижный хоровод вокруг елки.

— К мамке хочу… — вдруг заплакал у стены обложенный подушками Венечка.

— Ты слушай, слушай! — крикнула Шура. — Ребята, я с Женей буду петь, а вы потом с нами вместе будете повторять, хорошо? Песенка про елочку, она детская!..

Волнение, нет, больше — какое-то жаркое раздражение трясло Шуру. Ей казалось, что от того, запоют ли сейчас дети, зависит много… так много…

Она тихонько потянула за руку Колю Босого и пошла по кругу.

— «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…» — запела Шура сочным сопрано, и Женя, не очень мелодично, но все же сносно подхватила грудным голоском:

— «Зимой и летом стройная, зеленая была…»

И — так и застыло слово в воздухе… Не подпевают!

— «Зимой и летом стройная…» — Шура тряхнула за руку Колю Босого: — Пой же! Колька! «Зимой и летом стройная…»

Только два голоса — Шурочкин и Женин — громко и надрывно звучали в комнате.

— «Зимой и летом стройная…» — в третий раз, чуть не плача, начала Шурочка, и вдруг… Три или четыре тихих детских голосочка отозвались:

— «Зимой и летом стройная…»

У Жени на глаза навернулись слезы, а Шура… Сейчас она была гусаром в гуще сабельного боя. Глаза ее сияли, она пела так, как не пела никогда — звонко, звучно, наполненно.

— «…Зеленая была», — поддержали ее еще несколько веселеющих голосков. А те немногие, что не ходили вокруг елки, напряженно смотрели на медленный хоровод и оттаивали. Словно голодно-холодная смерть, поселившаяся в их нутре, вытекала из оживающих глаз и уносилась прочь.

«Метель ей пела песенку…»

Никогда еще ни Шурочка, ни Женя, как ни разнились их биографии и судьбы, не ощущали в своей жизни столь режущего сердце счастливого чувства. Им казалось: кончись на этом жизнь, и — не страшно. А дети уже привыкли, все охотнее подхватывали строчки и про волка, который трусцою пробегал, и про дровенки, и про то, как елочка пришла к нам на праздник…

Все же длинноватой, видать, оказалась песенка для ребят, которых всего лишь позавчера принесли и привели из коллектора. Женя усаживала ослабевших на скамейки, с остальными пела и танцевала Шурочка, и ни один Дед Мороз, наверное, не ощущал на румяных своих щеках таких влюбленных, восторженных взглядов.

— Ребята, миленькие, — взволнованно проговорила Шура. Ее ни капли не смущало, что правая бровь и правый ус свалились — лопнула нитка, и что руки ее, а значит, и лоб, и все лицо были в свекольных пятнах. — Мы встретили Новый год, спели песню елочке. Теперь у нас будет концерт. Кто из вас знает стишок или песенку? Или спляшет? Есть такие? Тот получит подарок. Хотите? Они у нас висят на елке. Это не просто бумажки, это — сахар, хлебушек, вобла… Ну, кто хочет первым заработать подарочек?

Шура мельком взглянула на Женю: та хлопотала возле побледневшей Настеньки — укладывала ее на лавку, подсовывала под голову подушку. Слишком увлеклась девчушка… Устала…

— Кто же хочет заработать сахарку? — улыбаясь, еще раз спросила Шура.

Дети смотрели на нее. Никто не стронулся с места.

— Ребята, кто знает хоть какой-то стишок? — упавшим голосом повторила Шура.

И опять — молчание. Все ждали. Но чего?

— Хорошо, дети… Не будет у нас концерта. Будут просто подарки. Кто первый? Ты, Анюта? Ну, бери, бери с елки, что хочешь.

Стриженая головка Анюты вжалась в плечи.

— Бери, что хочешь! Отрывай нитку! — уже приказала Шурочка.

Девочка, вращая тоненькой шеей, словно боялась, что кто-то из окружающих ей помешает, осторожно протянула пальцы к висящей на ветке бумажке. Шевельнула ее. Бум! Кусочек желтоватого сахара выпал из обертки к ее ногам.

И тотчас Ванек, черноголовый мальчик с пергаментно-желтым лицом, бросился животом на пол и, схватив сахар, сунул в рот.

— Ай! — пронзительно крикнула Анюта и кинулась к нему. Ванек сжался, с хрустом жуя сахар.

— Так нельзя! — крикнула с лавки Женя, все еще успокаивавшая Настеньку. Но что уже мог изменить ее возглас?

Цепная реакция, в одно мгновение охватившая ребят, была непреодолима. Кто молча, кто с визгом, кто с рычанием — все дети, до того смирно сидевшие у стены на лавках, ринулись к елке. Гирлянды и лопаточки посыпались с веток, сосенка рухнула. Набрасываясь на нее всем телом, воспитанники рвали пальцами, хватали ртами, прижимали обеими руками к груди ветки с чекистскими подарками.

— Ребята, не надо! Не надо!! Это все ваше! — кричала Шура. Она пыталась оторвать детей от колючей хвои, но для них не было сейчас ничего важнее, чем завернутые в бумажки с хвостиками кусочки сахара, хлеба и воблы. Голод, который сжимал их за горло столько недель, вдруг крикнул сейчас во весь голос. Ребята уже не могли думать ни о чем другом, кроме того, что сейчас они могут что-то схватить и съесть, и если не успеют, то съест кто-то другой — Нинка, Васька, Клавка…

В смятении оттаскивали Шурочка и Женя детей от елки. А те судорожно цеплялись за подарки, совали их вместе с бумажками в рот, вырывали из зубов, со злыми слезами били друг друга по лицу, по голове стиснутыми кулачками…

Чекисты, прибежавшие на зов Жени, растащили исцарапанных, с разбитыми носами, по-звериному ожесточившихся ребятишек. Хлюпали, подвывали оставшиеся на лавках среди подушек Венечка, Шараф и Настя, не сумевшие принять участие в жестоком дележе подарков. Плач, злые возгласы, истерические крики наполняли комнату, где лежала поверженная, раздавленная, растерзанная елка.

Через час-полтора, когда заведующая и воспитательница детдома Самгубчека успокоили и уложили в постели воспитанников, а чекисты ушли на дежурство, в особняке опять стало тихо. Время мертвого часа, ввиду исключительных обстоятельств, наступило сегодня раньше — не после обеда, а до него. Тишина не была абсолютной: порой кто-то из воспитанников нервно всхлипывал. Впечатлительная Настя шепотом приговаривала что-то в подушку, постанывал Веня.

Уложив детей, Шура и Женя молча стояли у открытой двери, от которой железная лестница сбегала на первый этаж к парадному.

— Дуры мы дуры, — глухо сказала Женя. — Нет нам прощения за такое… Искалечили детей… Не могу!..

Шурочка прижалась грудью к ее плотному плечу.

— Женечка, милая… Они чудные, они добрые. — Голос Шуры задрожал, готов был вот-вот сорваться на рыдание. — Это не они… Это смерть из них вырвалась наружу… Как у Метерлинка… Теперь им станет лучше, Женечка, вот увидишь.

Сурикова резко повернулась, взглянула ей в лицо. Сухие глаза глядели неподвижно.

— Умру! Сдохну! Но дети наши… — Она сглотнула застрявший в горле комок. — Они будут детьми… Спасибо тебе, Шура… — И она, по-бабьи громко всхлипнув, уткнулась в мокрую от слез щеку Ильинской.

Так и проплакали, пока не стали пробуждаться дети…

Красавица Алена

Мишка наслаждался жизнью на полную катушку. Из станицы Красноярской выехали с рассветом, и хотя через тракт мела лишь поземка, а отдохнувший за ночь верблюд шагал как никогда бодро, все же безостановочно отмахать тридцать верст при ядреном морозе не мед. В станице Горской дом, свободный от постоя серовских конников, нашелся не сразу. Зато теперь, когда нашли, пожаловаться было не на что. Жирная баранья похлебка обжигала рот, куски соленой рыбы розовели, оттаивая. А хлеб!.. Он был из настоящей пшеницы, без всяких примесей, и еще хранил тепло русской печи. Рука так и торопилась за следующим куском.

Не худо, видать, живут эти уральские казаки — именно эти, Ивановы, что так охотно приютили самарского коробейника. Оно, конечно, неизвестно, как на гостей поглядел бы хозяин, будь он дома. Но вернется Викентий Иванов только к вечеру: сегодня почти все казаки Горской багрят на Урале рыбу. По дороге, в нескольких верстах от станицы, Мишка с Байжаном заметили на хорошо окрепшем льду реки-кормилицы шевеление десятков, а то и сотни черных человечков. Багры рассмотрел Байжан: слух у него кошачий, а глаз, как у орла.

Горница была жарко натоплена, кизяков Ненила Петровна не пожалела. В избе не как у крестьян в родном Старом Буяне. Через всю горницу бегут тканые цветные дорожки, у кровати такие же коврики-кругляши. Комод новый, на нем зеркало, и, хотя у стен обычные лавки, к столу приставлены четыре венских стула. На одном из них сидит закусывающий купец Ягунин. Пиджак повешен на спинку стула, косоворотка расстегнута. Лоб и нос Мишкины мокры от пота, в животе тяжесть, а рука все сует да сует деревянную ложку в миску с похлебкой. «Вот уж, правда, из голодной деревни», — думает о себе с неодобрением Мишка и двумя пальцами берет с тарелки кусок балыка потолще.

Зато Алена не осуждает его. Радуется, что заезжий белобрысый парень ест с таким смаком. Мать убежала по соседям — разнести весть о торговце самонужным товаром. Наконец-то заглянули, слава богу, и в их дыру! Скоро в горницу набьются бабы и мужики и Мишка начнет с ними — не как раньше, уже безо всяких стеснений и краснений — деловитый и говорливый торг. Позавчера в Калмыковске Байжан освободил арбу от продуктов. На этот раз они наменяли фунтов сто рыбы — соленой, копченой, вяленой. Взяли и немного икры. К ней привык-таки за время долгой дороги Ягунин. Только вот без хлеба шла она туго.

Поглядывая то на пронзительно яркие лубочные картинки сугубо военной тематики, развешанные по стенам, то на портрет бравого усача в белой фуражке и казачьем бешмете («Аленкин батя», — догадался Ягунин), он изредка и, понятно, украдкой бросал любопытствующий взгляд на девушку. Перед ней были разложены во всю длину лавки женские мелочи: мотки лент, широкие цветные резинки, клубки и катушки ниток, пачечки иголок, косынки цветастые и однотонные, разнокалиберные пуговицы, бусы из цветного стекла, колечки отнюдь не из драгоценных металлов и прочая чепуховина. За свои неполных семнадцать годков Аленка всего раз — пять лет назад, на ярмарке в Лбищенске, куда ездила с батей, — видела такое изобилие сокровищ. Ее чуть смугловатое лицо красил круглый румянец, отчего оно было точь-в-точь похоже на персик, который Ягунин видел лишь однажды, да и то на картинке. Возможно, оттого, что душа размягчилась от тепла и сытости, но, глядя на Алену, Мишка признавался себе, что видеть таких красивых девушек ему не приходилось. Не хотелось сравнивать ее с Шурочкой, хоть и были они слегка похожи: обе черненькие, черноглазые, быстрые в движениях. Но короткая прическа Шуры никак уж не могла соперничать с тяжелой косой Алены, а тоненькая, «буржуазная», как однажды определил Мишка, фигурка дворянской барышни определенно проигрывала статности юной казачки. Но, как подметил Мишка, внимательнее приглядевшись к портрету урядника Иванова, была в бате, а значит, и в Алене, бо-о-ольшая примесь каких-то степных, восточных кровей. Те же глаза взять: вроде и не как у киргизов, не щелочки, а все же чуть подрезанные сверху, не русские. И лицом не бела, и скуластенькая… И все равно… Лучше парням не заглядывать в ее черные очи — сухотка обеспечена.

Куда меньше внимания обращала на него Алена. Она увлеченно перебирала быстрыми пальцами Мишкину галантерею, прикидывала к шее то шарфик, то бусики, что-то откладывала в сторону, потом заменяла другим… Скоро в избе появятся хваткие станичницы, нужно до них отложить для себя что покраше.

В путешествии по Гурьевскому тракту у Мишки с Байжаном наступил ответственный момент. Уже в Красноярской станице они нос к носу столкнулись с бандитами Серова. Правда, встретились всего лишь разведчики — четверо кавалеристов, заглянувших погреться в избу на окраине. И надо же — именно в ту избу, где в тот час коробейничал Ягунин! На молоденького торгаша, а тем более на его спутника киргиза, не понимавшего по-русски ни слова, особого внимания бандиты не обратили. Не до них: станица была под врагом, и, хотя ее армейский гарнизон насчитывал не более двадцати сабель, показываться красноармейцам на глаза разведчики Серова не хотели. Один из них, рыжебородый сутулый казак, выменял у Мишки на желтую сыромятную плетку две ложки и котелок. Бандиты не расседлывали лошадей. Попили чаю, порасспросили хозяина, что слышно о передвижении большевистских войск, и умчали в пургу, которая к вечеру пошла на убыль.

От разговоров с ними «по делу» Мишка благоразумно отказался и номер «Коммуны» показывать не стал. Ни к чему прежде времени рисковать: знал, что через тридцать верст будет Горская, куда три дня назад перебралась со всеми своими обозами Атаманская дивизия.

Вот они и здесь…

Сегодня утром, когда Мишка с Байжаном подыскивали себе «дом-лавку», бандитов они видели всюду: и гарцовавших мимо них по улице, и таскавших от колодца воду для бани, и просто куривших у завалинки. Верблюд, за которым громыхала арба с молодым киргизом и совсем еще молоденьким пареньком, внимания серовцев пока не привлек. Так, поглядывали — и только. Впрочем, обозников по станице болталось много.

Мишка доел похлебку, положил ложку, утер вышитым полотенцем жирные губы. Его начинало тревожить отсутствие Байжана. Час назад он выпряг верблюда, дал ему корма и ушел потихоньку от хозяев, шепнув Мишке, что вернется скоро. Но что означает «скоро» для жителя бескрайних пустынных равнин, Мишка не знал.

— Михаил, как вас там… — Алена прыснула в платочек, — Батькович! — Позволь, я это все в платочек заверну? А как бабы схлынут, поторгуемся. По-семейному… — она рассмеялась и бросила искоса на Ягунина такой лукавый взгляд, что он, хоть и был уже красен, умудрился покраснеть еще гуще.

— Зови меня Михаилом, по батюшке рано, — сказал он солидно. — Заверни, заверни, что выбрала-то. Не с тобой — с матерью будем рядиться. Вон идет, глянь в окно!

И точно: Ненила Петровна, а с ней три женщины в платках и шубейках входили во двор.

Девушка подхватила платочек с вещами, завязала узлом и положила на комод.

— Иди, купец, я со стола уберу. Твое место у лавки, — и открыла в улыбке мелкие ровные зубы.

На крыльце и в сенях уже топали, обивали с сапог и валенок снег. Алена, переломавшись в талии, подхватила с пола цветные дорожки.

— Затопчут, окаянные!

«Отчего ей так весело? Неужели из-за моих цацек?» — сердито подумал Мишка.

— Здрасьте вам!

В горницу, крестясь на божницу и алчно поглядывая на лавку с товарами, входили казачки. Мишка оглянулся на окно: через улицу к дому Ивановых торопились еще несколько молодых женщин.

Что ж, купцу Иголкину пора было за дело.

Влип!

Через полтора часа в избу набилось человек двадцать, и почти все — мужики. Позванивали шпоры, кое-кто пришел с шашкой. Во дворе ивановского дома Мишка безменом взвешивал связки с рыбой, горшки с икрой и складывал выменянные продукты на брезент, расстеленный на повозке. Мена шла по честному: Ягунин, договорившись о цене, откладывал выбранный покупателями товар и записывал на краешке газеты — кому, что и за сколько. Затем, когда те приносили продукты, вместе шли во двор к безмену. Вещицы свои Мишка тщательно заворачивал в газеты, с тонким учетом, кому сунуть какую… Дюжину «Коммун» с покаянными письмами бывших серовцев он уже успел всучить некоторым обладателям шпор. Они купили у него отточенные сапожные ножи для бритья, пряжки к ремням, два пиджака и несколько рубах из ситца и простого полотна.

Девки, выбрав какую вещицу, опрометью бежали домой — примерить, похвастать. А мужики… Многие тоже уходили восвояси, но иные оставались. Вот и поднабилось: кто сидел на лавках, кто на стульях, кто у порога на корточках. Курить в горнице Алена строго-настрого запретила: отец табачища не терпит. Подымить выходили во двор, но редко, когда не было мочи терпеть. Боялись пропустить что-то важное из того, что рассказывал белобрысый самарский коробейник.

Коробейник, однако, сам в разговоры не лез и по своему почину ни о чем не распространялся. На вопросы отвечал прямо, не таясь. Чаще всего спрашивали, не бывал ли он недавно в деревнях и селах, и называли их, свои, родные: Саватеевка, Ключики, Большая Глушица, Сергеевка, Алексеевка, Луговое…

— Нет, — одинаково отвечал Мишка. — У вас не бывал. Наверняка плохо — голодуха всюду. Но, может, и спасутся…

И как бы вскользь добавлял кое-что. О помощи Помгола и АРА, с которой договорилась советская власть, чтоб помогла Поволжью. Чуть подробней — о Самаре, где спасают работники власти голодающих крестьянских ребятишек, даже собственные пайки им отдают…

Его слушали жадно и если перебивали, то лишь уточнениями:

— Что, в Бузулукском совсем худо?

— А в нем пуще всего, — вздыхал Мишка. — Там, понимаешь, атаман Попов со своими людьми половину ссыппунктов поразбивал. Чем нынче весной мужики сеять будут, теперь и сама власть не знает…

На некоторое время установилось тяжелое молчание. У многих, кто был в избе, на памяти были и свои собственные «подвиги» подобного рода. Швыряли крестьянам отбитое у государства зерно — ешьте, не жалко! А съели-то они, выходит, семена. Такого мужика, что семена жрет, утопить мало.

Один из вновь подошедших — заходили к Ивановым теперь уже не столько купить, сколько слушать — вдруг выпалил с недоверием и ехидцей:

— Да как же ты сам-то в бандитские края заехать не испужался? Они ж, бандиты, как звери… Так ведь о нас комиссары говорят?

Ягунин только плечами пожал.

— Как не боюсь? Меня ж люди послали! Всем обществом сложились, чтоб пропитание закупить. А вообще-то, всякий человек по-своему живет. Кто торгует, кто пашет, кто на коне скачет… Кому, значит, что нравится.

Загалдели. У двери двое зло сцепились: «И верно…» — «Что верно-то?» — «А то!»

— Это точно, нравится зайцу от волка бегать, — воскликнул высокий парень с косой, падающей на глаз челкой и редкими пшеничными усиками. — Так и мы…

— Ты, Красюк, того, не очень, — приглушенно буркнул заросший седоватой бородой мужик. — Тебе что? Тебе можно еще и поскакать. А у кого рты голодные по углам… Гомон усилился.

— Глядишь, и нынче не отсеемся, все скачем, ветра ищем в поле.

— Пос-с-стой, пос-с-той, неужто влас-с-ти на пос-с-сев дают? — Отпихивая локтями других, к Ягунину пробился коренастый, как комель, повстанец.

Мишкиным товаром никто уже не интересовался. Две бабы сунулись было в сени, но их турнули: попозже зайдете, сороки…

— Дают. Со всей России везут, — убежденно говорил Мишка. — Вот только бы зиму народу перегоревать. Все наладится, вот увидите.

— Для кого наладится… — с горечью забубнил кто-то в толпе. Красюк, тряхнув светлой челкой, крикнул:

— Не ной, дядька Семен! Сколько народу уж домой воротилось!

— И всех в расход, — желчно вылез рыжий мужичонка. — До единого.

— Врешь! — сердито возразил Мишка. Он чувствовал, что наступил момент, ради которого они и добирались сюда с Байжаном. — Даже в газете печатают: кто добровольно сдается, того прощают власти.

— Агитация! — рыжий зло ощерился. — Братцы, это ж с Уральска чекист, я его летось там в садике видел. Возле чека гулял, ей-ей! Не из Самары он вовсе, ей-ей!..

— Врешь! — заорал Мишка, схватил со стола завернутую в «Коммуну» сорочку, дернул за узелок бечевку. — На, рыжая борода, гляди! Декабрь, месяц, газета «Коммуна». Перед отъездом для товарной завертки целую пачку купил. Глядите-ка. — Он развернул газету, и все вокруг притихли в ожидании чего-то особенного, важного. — Кто грамотней у вас?

— Евген, читани. — Усатого парня вытолкнули к столу. Красюк расправил ладонями мятую страницу, откашлялся, пригладил усики.

— Вот эту! — ткнул пальцем Мишка.

— «Отрекаюсь от бандитского прошлого», — громко прочитал тот заголовок, и тишина в горнице стала полной: слышно было, как на улице перекликаются две старухи.

— «Я, бывший участник бандитского движения, бывший командир эскадрона банды изменника Серова… — тут голос Красюка невольно дрогнул — шутка ли произнести вслух такие слова! — обращаюсь к вам, товарищи рабочие и крестьяне всей Самарской губернии, с искренним и полным признанием своей страшной ошибки, которую я совершил, когда поверил…»

— Кто это? Кто это? — услышал Мишка чей-то шепоток. — Цыц, слушай!

А Евгений громко и монотонно читал покаянное письмо бандита, добровольно сдавшегося частям ВЧК. Десятки глаз впились в его шевелящиеся пухлые губы, которые он, волнуясь, время от времени облизывал. И каждая такая маленькая пауза тоже делала свое дело: давала людям секундные передышки, чтобы осмыслить услышанное, чтобы мгновенно переглянуться и убедиться, что другие воспринимают все так же, как и ты.

— «Советская власть простила мне тяжелое заблуждение, которое я не повторю никогда. Теперь вместе со всем трудовым народом буду строить новую счастливую жизнь, бороться с голодом и разрухой. Короче, жить буду на земле как честный человек. А не как жадный зверь, от которого людям одно только горе, беда, раззор и убийство. Спасибо советской власти, что поверила мне. Остальной своей жизнью оправдаю ее доверие и призываю всех тех бандитов, которые еще не осознали и не явились на добровольную сдачу: торопитесь, а то после будет поздно!

Бывший бандит Василий Курасов».

— Васька Курасов! — тонко ахнул скуластый бородач, срывая с себя мохнатую папаху. — Земляк мой!

Разом рухнула тишина.

— Так его ж вроде убили?

— Вот те и убили — пропал он под Пугачевой…

— Сдался, стервец! Молчком!

— Эскадронный, что ли? Косой, что ли?

— А ежли брехня? Ежли подманывают?

— Вот те на! Вот те на!

— Какой Курасов? С какого полка, говорю, ну?!

— Живет, подлец, теперь хоть бы что…

Мишка заметил, что Красюк сложил газету и сунул за пазуху.

— Тихо! — зычный бас широкоплечего верзилы с пятнистыми от обморожения щеками покрыл голоса. Он подождал, пока не приутихнут, и продолжал: — Не след нам тут митинговать, братцы, не место. Я одно хочу спросить у товарища, чья газета. Он что, Васька Курасов-то, с листком, который с чековской печаткой, пошел сдаваться или просто так? Есть какая разница аль нет?

— И то! — поддержал скуластый, нервно хватая себя за бороду. — Сунешься просто, а тебя — шлеп — и все дела! Скажут: в бою-де.

Мишка почувствовал, как сердце забилось часто-часто.

— Да откуда ему-то знать, мужики? — всплеснул руками рыжий. — Он же торгаш, а газета — завертка…

— А кого еще спросишь? Тебя? — огрызнулся скуластый. — Может, знаешь все-таки, купец, а? Сказал бы!

«Была не была, — подумал Мишка. — Для агитации — самолучший момент, а то зачем и ехал? Авось проскочим…»

— Скажу, — рубанул он кулаком. — Только не шуметь, черти, тихо!

— Тихо! — гаркнул обмороженный.

— Товарищи крестьяне, — горячо заговорил Ягунин. — До каких пор жизни свои грабить будете? Царя, буржуев мы поперли, светлое будущее надо срочно возводить, чтоб всем жилось наилучшим образом, а теперь с вами сражайся! С кем? С крестьянами, с трудовым народом, да? Думаете, охота советской власти вас по степям стрелять, как собак бешеных? Кто ж тогда будет землю пахать? Мы призываем вас…

— Погодь! — грубо перебил его обмороженный мужик. — Кто «мы»-то? Торговцы, что ль?

Ягунин обвел взглядом, набившихся в горницу серовцев. За спинами, в сенях, промелькнуло изумленное лицо Алены. По-разному глядели на него сейчас десятки глаз: одни — исподлобья, с недоверием, другие — с ожиданием и надеждой, третьи — он заметил и такие — враждебно.

— Я к вам специально посланный делегат от советской власти, вот я кто, — решительно заявил Мишка. — Велела она вам передать: коли сейчас опомнитесь — простит. Все равно другого выхода у вас нет, разве не так? Пиши в листовку свою фамилию — и сдавайся! Старое поминать не будем. Точка!

— А ты мандат покажи! — крикнул кто-то.

— Мандат? Гляди! Дайте нож!

Сразу несколько рук потянулось к поясам. Мишка, не глядя, взял чей-то нож, не мешкая, поставил ногу на лавку и в двух местах разрезал глубокий отворот валенка. Из-под него достал тонкую пачку бумажек, стянутых ниткой. Р-раз! — и перерезана нитка.

— Держите! — Мишка шлепнул о стол пачкой листовок с синеющими кругами печатей. Резанул дважды отворот второго валенка — и еще одна пачка рассыпалась по столу.

— Слушай меня! — крикнул оглушительно бородач с обмороженной щекой. — Одному кому-то брать никак нельзя — найдется гнида, продаст. Так что возьмем все, до единого, каждый. А ежели кто донесет начальству, то беспременно узнаем и придушим, как пить дать. Верно я говорю? Все так все!

— Верно, Матвей!

— Всем так всем!..

Листовки в один миг исчезли за пазухами, в карманах, в папахах, в сапогах.

— А теперь пора кончать, братцы, — быстро проговорил скуластый. — Неровен час… Айда отсюдова!

По тому как бандиты дружно заторопились к выходу, можно было понять, что мнение скуластого разделял каждый. Матвей, уходя, обернулся к Мишке:

— Тебя тоже из станицы надо спроворить… Паршивая овца — она везде есть…

Мишке не стоило это объяснять: оставаться в станице было бы слишком рискованно. Но куда запропастился Байжан? Может, он уже здесь, во дворе?

Все-таки до конца Мишка не был уверен, правильно ли он поступил, так вот раскрывшись перед бандитами. «Опять самостоятельность проявил, на рожон полез, — неприятно сверлило в мозгу. И тут же нашлось оправдание: — А, как же, рассказывали, оренбургские и саратовские чекисты прямо в самих бандах агитировали? А как товарищ Вирн в Бузулуке среди сапожковцев работал?»

Так размышлял он, наскоро заворачивая остатки своих товаров и все прислушиваясь: не топочут ли всадники под окном?

Дверь распахнулась. На пороге стояла Алена.

— Михайло, давай-ка пособлю! — черные глаза блестели, совсем как у Шурочки. — Ой, как же ж ты не боишься-то? Ужас один! Скорей, дай-ка я заверну!

Они вдвоем вынесли тюк во двор. Алена стала умащивать его в повозке, а Мишка принялся таскать туда же рогожи с выменянной рыбой. Верблюд меланхолично косился на них и жевал себе колючее сено.

— Я запрягу. — Алена бросилась отвязывать верблюда от столба, но узел был слишком тугой. — Помоги, Михайло!

Бросив куль с рыбой, Ягунин подбежал к девушке. Платок у нее сбился на шею. Хитрый байжановский узел никак не распускался, оба они шумно сопели. Мишкины пальцы то и дело касались маленьких, красных от холода рук казачки. Как ни серьезен был момент, но Мишке от этих прикосновений было не по себе. Наконец-то развязали!..

— Твоему киргизу, не бойсь, я скажу, где ты, — скороговоркой зачастила Алена. — По улице не езжай, сейчас сразу направо в проулок, а там — задами до тракта… Поедешь к Гурьеву с полверсты — налево дорога через реку на Индер-озеро…

— Погоди!

Мишка прислушался: где-то близко цокают копыта. Он оставил Алену возиться с упряжью и подбежал к забору. Нашел щель, глянул: двое всадников остановились у дома через улицу — чуть наискосок от Ивановых. Мордастый бандит в солдатской шинели спешился, скрылся во дворе. Человек, оставшийся в седле — высокий, стройный даже в широченной, обрезанной по колено бараньей шубе, уставился на ворота, нетерпеливо трогая шпорами бока киргизской лошадки. Та переступала с ноги на ногу и вдруг взбрыкнула, развернув седока лицом к улице. Мишка ощутил, как внутри у него что-то оборвалось, ноги стали ватными. Во всаднике у ворот он узнал Глеба Айлина-Ильина. «Не меня ли ищут?» — подумал Мишка. Из калитки вышел человек в солдатской шинели и с ним женщина, зябко кутающаяся в платок. Она показала на дом Ивановых и что-то громко сказала, но Мишка от волнения словно оглох — не услышал ни звука. «Успею ли достать наган из повозки?» — пронеслось в голове, но в ту же долю секунды он понял: не успеть!

— Алена! Меня ищут! — жарким шепотом заговорил Мишка, хватая девушку за руку и поворачивая к себе лицом. — Скажи им, что я… Что я пошел искать киргиза в станицу…

— Спрячься в хлеву! — мгновенно сориентировалась молодая казачка. — Скорей же, ну! Вон туда!

Мишка рванулся к открытым воротцам в хлев, больно стукнулся о притолоку лбом. Хлев был пуст. Приникнув ухом к двери, он слушал, как спешиваются Глеб и его спутник, как звякнула щеколда, скрипнула калитка.

— Здравствуйте… Вы Иванова?

В голосе Айлина-Ильина звучало плохо сдерживаемое нетерпение.

— Ивановы мы… А что?

Эх, жаль не видно Мишке Алену: небось, с какой спокойной улыбочкой смотрит она сейчас на Ильина! И подбоченилась, наверное.

— У вас остановился торговец. Это его повозка? Где он?!

Не на ту напал. Командирскими строгостями казачку не проймешь.

— А я за ним, дяденька, не бегаю. Пошел, говорит, своего пропащего киргиза искать. А куда, не спросила. Не знала, что ваше благородие поинтересуется. Верно, к киргизам.

— К каким киргизам? Станичным? — Тон уже мягче. Молодец, Алена, маленько сбила спесь.

— Да куда ж он пеши в степь-то уйдет? — рассмеялась Алена. — К здешним, вестимо, к станичным киргизам. Одни — где крепость старая была, чуть левее. А другие — у нас на Рыбьей пустошке, это…

— Знаю! — раздраженно перебил Ильин. — Давно ушел?

— Киргиз? — наивности в Аленином вопросе было куда меньше, чем издевки.

— Нет, не киргиз. Торговец.

Мишка с удовольствием представил, как зло перекошена сейчас физиономия Айлина-Ильина.

— Торговец-то? Да нет. Может, не дошел еще.

— Спасибо, — сухо бросил Глеб.

Крякнула калитка, стукнула щеколда.

— Ануфриев, — услышал Мишка чуть приглушенный воротами голос Ильина, — ты — к крепости, я — на Рыбью…

Захрустел под ногами, снег, тренькнула уздечка, и враз затокали, быстро удаляясь, звуки копыт.

— Прощевай, комиссар! — Алена грустно махнула вслед Мишке и поспешно притворила ворота. Вовсе не обязательно знать соседям, когда уехал самарский купец. Не хотела, а не сдержалась — выскочила из калитки на улицу, махнула, удаляющейся верблюжьей повозке и сказала, уже для себя: — Дай тебе бог проскочить к своим, белянчик!..

И ушла в дом мыть полы.

…На выезде из станицы Ягунина остановили возвращающиеся из дозора бандиты. Мишка с чрезмерным усердием погонял верблюда, это и показалось им подозрительным. Они слегка попрепирались: то ли отпустить молоденького торгаша восвояси, то ли везти его к Матцеву в следственную комиссию. Так, по крайней мере, полагалось делать в случаях неясных. А этот случай какой? Паренек вроде безобидный, но что так припустил-то? Может, обманул кого, не рассчитал?

— Долго ли? Глядишь, и нам чего перепадет, — подмигнул старшему дозора круглолицый мужик в солдатской папахе, сидевший на коне, как пьяный на заборе.

— А! Заворачивай! — скомандовал Ягунину старший.

Они проконвоировали его повозку через всю станицу, и наверняка многие нынешние Мишкины покупатели и собеседники видели этот эскорт.

Около глиняного домика с плоской крышей — бывшей почтовой станции — остановились. По знаку старшего третий дозорный, цыгановатый ухватистый парень, спрыгнул с коня и чуть враскачку направился к двери. Через несколько секунд он вернулся.

— Матцев в штабе. С РВСом заседает… Тут Буров. Говорит, чтоб вели к нему.

— Слезай, паря, — добродушно сказал старший Ягунину. — Может, и приехали…

Зацепив поводья за столб, Мишка следом за дозорным прошел в сырой коридор.

— Сюда, что ль? — пожал плечами старший и, крутнув колечко уса, толкнул одну из дверей.

— Товарищ Буров, вот этот… — и отстранился, пропуская в полутемную комнату Ягунина.

Полутьма не помешала Мишке рассмотреть лицо человека, сидевшего за столом напротив двери.

«Час от часу не легче», — похолодел Мишка.

Еще бы ему не похолодеть; в некоем Бурове из следственной комиссии Атаманской дивизии Мишка Ягунин узнал человека, о встрече с которым так долго и яростно мечтал.

Это был Гаюсов, смертельный враг революции.

Это был человек, отомстить которому за смерть Вани Шабанова, друга, чекиста, золотого парня, Ягунин поклялся полгода назад.

Их встреча наконец-то произошла!

Но вот обстоятельства ее… Нет, не здесь хотел бы повстречаться Ягунин с Гаюсовым…

— Кого я вижу? Сюрприз, ничего себе! Это же мой личный чекист! — услышал он голос Гаюсова и, зажмурясь, укусил губу.

Ничего… Умереть чекист Ягунин сумеет достойно. Только бы спасся Байжан…

— Чего радуешься, гад? — сказал презрительно Мишка, слизывая солоноватую капельку крови. — Нашел я тебя, видишь? От чекистов не уйдешь, шкура трусливая!

— Обыскать! — бледнея от ненависти, крикнул дозорному Гаюсов. И, бросив сжатые кулаки на стол, поднялся из-за стола.

Ильин интригует

Напрасно искал Глеб Ильин самарского комиссара на пристаничных киргизских зимовках. Лжеторговец, который нахально раздавал листовки-пропуска и агитировал повстанцев сдаваться, словно под землю ушел. Ни в юртах близ бывшей крепости, ни на Рыбьей пустошке, где в холодных саманных постройках зимовали киргизские семьи, слыхом не слыхали ни о торговце, ни о проводнике. Солнце, всего несколько часов глядевшее мохнатым рыжим глазом на замерзший Урал и белые пространства, уже притомилось. Зимний день всюду короток, хоть в России, хоть в киргизских степях: потянулся, оглянулся, а дело уже к вечеру.

В штабе Атаманской дивизии, занявшем здание школы, сразу после обеда началось заседание верхушки. Собрались командующий, его заместители, начштаба и члены реввоенсовета — и всё. Даже командиров отдельных частей, не входящих в состав трех основных полков, не позвал Серов. Глеб догадывался — и это было нетрудно, потому что все повторяется, — что Серов и Долматов сегодня решают, как быть с зимовкой. Пора было дивизии определяться. Занять хорошо укрепленную, стратегически выгодно расположенную станицу. Или отправиться в тяжелейший поход в глубину зауральских степей. А третьего не было дано. Надеяться, что еще раз удастся взять с налету Гурьев, не стоило. Теперь их ждали, только сунься.

Керосиновые лампы в штаб собрали чуть не все, что были в обозе. С улицы ребятишки видели, как за занавесками в ярко освещенном школьном классе взрослые люди что-то говорили, что-то искали на расстеленной на столе карте и все время расхаживали взад-вперед, от стены до стены. Все они были в красивых френчах, в красных и синих галифе, с портупеями и шпорами, с тяжелыми маузерами. Правда, рассмотреть эти замечательные подробности ребятишки могли, лишь когда кто-то из военных выбегал на крыльцо и, поеживаясь от морозца, трусил по тропке к деревянному школьному нужнику. А через окна видны были лишь головы да скачущие тени, пересекающиеся на потолке.

У глиняной резиденции следственной комиссии к столбу был привязан выпряженный верблюд. Рядом стояла арба с кулями и рогожами, из которых торчали рыбьи плавники и хвосты. На арбе, покуривая, сидел мужичок в лисьем треухе, с трехлинейкой на коленях. По белой тряпке на рукаве Глеб определил, что этот повстанец из Мазановского полка.

Разумеется, та же самая повозка, которую он видел во дворе у Ивановых! И верблюд! Хотя… тот ли верблюд, ручаться трудно. Но повозка!..

— Чья? — спросил Ильин, подъезжая вплотную.

Мужик обдал его клубом удушливого «заметенного» самосада, хуже которого в природе не бывает, и охотно пояснил:

— Шпиен. Может, однако, и не шпиен. У товарища Бурова разбираются. А я, значит, охраняю.

«Он и есть», — подумал Глеб. Не раздумывая, соскочил с коня и бросил поводья мужику: привяжи, мол. Дверь была открыта. Похоже, что гостеприимная следственная комиссия не закрывала ее никогда.

Всего несколько шагов он и успел сделать по темному коридору, как услышал Бурова: «А теперь что скажешь?» И тотчас — глухой звук: что-то тяжелое упало за дверью.

— Прощу извинить! — Глеб решительно переступил порог комнаты, ярко освещенной подвешенными к потолку «молниями».

Буров стоял, прислонясь задом к столу, и глядел на человека, который ничком лежал у его ног. У стены, картинно изогнувшись, стоял голубоглазый красавчик Капустин. Он был без кителя, в нательной рубахе с засученными рукавами. Капустин улыбался и брезгливо тряс пальцами, стряхивая с них кровь. Буров поднял на Ильина глаза. Они ничего не выражали, ничего…

— Кто это? — Глеб носком сапога указал на распластанного на полу человека. — А то я с утра по всей станице ищу одного. Возможно, того самого, кого мы ищем с тобой оба. Не он?

— Он самый. Посади-ка его, Капустин.

Капустин подхватил Ягунина под мышки, подволок к лавке и усадил безвольное тело в угол. Голова Мишки встряхнулась и повисла. Из носа и из уголка рта на рубашку стекала кровь.

— Не может быть!

Гаюсов с сонным удивлением взглянул на Ильина, который, стиснув челюсти, в упор всматривался в окровавленное лицо.

— Кто этот человек, Буров? Он признался?

Гаюсов растянул губы в улыбке:

— Нет нужды ему признаваться. Чекист. Мой старый знакомый. Между прочим, сегодня у нас с ним третья уже встреча. И наверняка — последняя.

Прислонив голову к стене, Мишка тяжело дышал. Розовый пузырек появлялся и тотчас лопался у его губ. На Глеба он не взглянул, хотя по голосу узнал тотчас. «Не все ли равно, — сказал себе Мишка. Он был в каком-то отупении — боль в затылке мешала думать. — Двое ли, один ли Гаюсов. Теперь все едино — каюк…»

— Поразительно, — тихо проговорил Ильин. — Представь себе, Борис, именно этот субъект выследил меня в Самаре.

— Да ну? — удивился Капустин и радостно рассмеялся. — Надо же так!

Гаюсов прикрыл ресницами глаза, покосился на Мишку, потом на Ильина.

— Странное совпадение, верно? — сказал он, растягивая слова как бы в задумчивости.

— Да, удивительное… — Глеб достал кисет, свернул самокрутку. Гаюсов чиркнул зажигалкой-патроном. Глеб глубоко затянулся, пустил дым в сторону Ягунина. — У меня с ним, кроме всего прочего, есть и сугубо личные счеты, — сказал он, щурясь от едкого дыма. — Представь себе, он преследовал мою племянницу, Шурочку…

— Что, из-за тебя?

— Вряд ли. По-моему, он… В общем, девушка хороша собой, а у коммунистов, как известно, взгляды на отношения с прекрасным полом простые.

— Заткнись! — с ненавистью прохрипел Мишка.

Гаюсов и Ильин иронически переглянулись.

— Его, конечно, в расход? Когда хотите? — Ильин, морщась, обрывал у цигарки неровно горящий край. Он не заметил, как внимательно посмотрел на него Гаюсов.

— А тебе зачем? Тоже поговорить с ним хочешь, как мы?

— Еще чего… — Тонкое лицо Ильина выразило отвращение. — Извините, в заплечных дел мастерах не состою. У меня просьба к тебе, Борис. Помнишь, я отказался прикончить еврейского мальчишку?

— Помню, помню, — хмыкнул Гаюсов. Капустин заулыбался и пригладил ладонью белобрысый чуб.

— Разрешение, конечно, надо бы взять у Матцева, но он сейчас в штабе, и бог знает, когда там кончат заседать. А просьба такая: разреши именно мне расстрелять его. Самому.

Помрачневшее лицо Гаюсова сказало Глебу, что вряд ли члену следственной комиссии предложение его понравилось.

— Мой-то счет к нему покрупнее, — сказал угрюмо Гаюсов. — Ладно, я не против. Честь семьи, понимаю. Но в удовольствии себе я не откажу. Хочу полюбоваться, как он на коленях будет ползать. Как начнет слезы с соплями мешать.

— Не дождетесь, гады. — В горле у Мишки булькнуло, он закашлялся и обмяк.

— Договорились? — Глеб бросил цигарку в ведро. — Дайте только мне знать заранее. Допрашивать еще долго собираешься? По-моему, сейчас это бесполезно.

— А! — Гаюсов махнул рукой и вдруг схватился за щеку около глаза. — Черт… Нервы. Задергало… Ух, боль какая!

— Минутку! — Глеб расстегнул шубу и снял с пояса обтянутую сукном фляжку. — Ну-ка, хлебни скорей.

Гаюсов сделал несколько звучных глотков. Крякнул.

— Уфф! Неужели коньяк? Глеб, откуда?

— Оставь себе, лечись. Тебе сейчас нужно тепло. Компресс… Впрочем, для него и самогон годится.

— Спасибо, дружище. — Гаюсов указал пальцем через плечо на Мишку. — Капустин, отволоки его в камеру. Руки, ноги свяжи. Запри как положено. Часового смени…

Выходя следом за Ильиным в коридор, Гаюсов положил ему руку на плечо.

— Что ты такую тяжесть таскаешь? Не шуба, а медведь на плечах.

— Люблю, когда тепло с гарантией, — усмехнулся Глеб. — Полы, как видишь, отрезал и уже променял. Думаешь, коньяк у меня откуда?

— Вряд ли мы нынче пустим чекиста в расход, раздумчиво проговорил Гаюсов. — Без Матцева нельзя. А мне, ты прав, надо бы отлежаться с этой… Невралгия, вспомнил!.. Думаю, завтра утром проведем еще допрос — и финита ля комедия. Надоел он мне, этот сопляк, до колик в желудке.

Сумерки уже сгустились. Унылая фигура охранника, сидевшего на арбе, ворохнулась.

— Смену бы мне!..

— Будет смена, скоро… Капустин распорядится. — Гаюсов опять схватился за щеку. — Ох и дернуло… Ты где сегодня вечером, Глеб? Ой! Нет уж, все равно, где б ты ни был… Я сегодня готов. Сок виноградной лозы — и компресс. Прощай!

— Выздоравливай, Буров! Счастливо! — Глеб легко вскочил в седло. — Не забудь, найди меня утром!

Он пришпорил приземистую лошадку и пустил ее с места в галоп, держась посередине улицы, окутанной в густую синеву. В окнах кое-где уже забрезжили огоньки коптюшек. А в штабе? Скоро ль они там?

Буржаковский брел по темным станичным улицам, как пьяный — цеплялся рукой за жерди палисадников, старался придерживаться заборов, осторожно обходил столбы. Голова была чугунной. От шестичасового переливания из пустого в порожнее, от табачного угара, от нервных споров с Серовым. Переубедить его так и не удалось. Идти на Гребенщиковскую, чтоб закрепиться там до конца холодов? Это же чистое безумие, шальная идея маленького бандитского наполеончика, который не представляет себе ни ситуации, ни истинного соотношения сил. Части регулярной Красной армии, пусть даже с опозданием, пусть даже не все сразу, но так или иначе, не в январе, так в феврале появятся на облепленном казачьими станицами и поселками тракте Уральск — Гурьев. Застрять здесь — в Горской ли, в Гребенщиковской — это же все равно что медведю забраться в берлогу в ожидании прихода охотников. Немедленное отступление в зауральские степи, в бескрайние пространства Киргизского края — только это дает минимальные шансы спасти Атаманскую дивизию от полного уничтожения. Сражаться с чекистскими батальонами, с которыми до сих пор приходилось иметь дело Серову, не мед. Воевать они умеют и вооружены до зубов. Но что станет с дивизией, когда подойдут броневики, орудия и даже, как это бывало уже под Беднараком и Семиглавым Маром, отбитые некогда у Деникина танки «рикардо»? Что отсидеться в Гребенщиковской не удастся, Буржаковскому было так же ясно, как ясен был и сам Василий Серов — тщеславный и заносчивый храбрец, принципиально не желающий обесчестить свое имя поспешным бегством в степь, подальше от уютных казачьих станиц. Мобилизация уральских казаков, с которой носится Долматов, чистый блеф. Казара смирилась, это видно простым глазом. От семей, от своей станицы они на зиму не уйдут.

Пакостно было на душе у начальника штаба. В который раз пожалел он сегодня, что струсил, сдавшись Серову. Побоялся, что расстреляют: комиссаров и командиров тот не щадил. К трем сотням приближается число расстрелянных большевиков. Попробуй теперь расплатись, Василий свет Алексеевич! Но он, Буржаковский, не чета ни Серову, ни садисту Мазанову, ни изуверам Матцева… Давным-давно мог бы найти удобный момент, чтоб дезертировать, прихватив штабные документы. Простили бы?.. В чекистских листовках обещают амнистию. Но кому? Рядовому бандиту, темному крестьянину. А красному командиру, поправшему воинский долг? Вот то-то и оно! Нет гарантий, нет…

Он поднялся на крыльцо, дернул веревочку щеколды и оказался в темных сенях. Полоска света пробивалась из-под двери. Значит, хозяйка дома. Видно, стряпает еще…

Буржаковский толкнул дверь, вошел в «черную» комнату и сразу увидел чьи-то ноги в высоких сапогах со шпорами. Лица сидевшего у окна напротив двери человека не было видно: заслоняли висящие над порогом постирушки.

— Вот и постоялец ваш, — услышал он голос Ильина и обрадовался. Буржаковский тянулся к «американцу». Чувствовал в Ильине не только привлекательную для него, поповского сына, интеллигентность, но и жесткую внутреннюю силу.

— Глеб! Какими судьбами?

Отведя рукой влажное тряпье, начштаба прошел в комнату. Хозяйка, вдова казака, не пришедшего с германской, мельком взглянула и опять шуганула ухват в черную пасть протопленной печи.

— Угостимся чайком? Разговор есть, — сказал Глеб. Выглядел Ильин усталым, скучным.

— Чай готовый… Если совсем не остыл, — отозвалась хозяйка. — Постоялец-то мой не любит горячего…

Буржаковский поймал многозначительный взгляд Глеба.

— Анна Авксентьевна, — повернулся он к хозяйке. — Сходили бы на полчасика к соседке. Новостей бы нам принесли, а?

Казачка в сердцах громыхнула в печи горшками, бросила ухват.

— Только ненадолго. Спать скоро, а делов куча, — пробурчала она, накинула ватный бешмет на плечи и вышла.

— Может, обойдемся без чая? — предложил Глеб.

— Ты, видно, неспроста? — Буржаковский вглядывался в лицо Ильина, но при неверном свете масляной коптилки разобрать его выражения не мог.

— Пришел поговорить. Прежде всего спросить, что лежит на сердце у тебя, Александр?

— На сердце? — Буржаковский потер пальцами ноющий висок, сбросил на лавку полушубок, кубанку. Отстегнул шашку.

— А на сердце у меня, Глеб дорогой, — уныло продолжал он, присаживаясь к столу, — очень и очень невесело.

— Почему же? — будто бы искренне удивился Ильин.

— Потому что… Военную ситуацию ты представляешь. Может, и не в деталях, как я, а в общем. Но и того достаточно. Тяжко нам придется. Вот и на сердце тяжело.

— А мне казалось, что как раз наоборот — легко.

Буржаковский изогнул густые брови:

— Почему же, прости?

— А потому что… — Глеб выдержал довольно долгую паузу, — на сердце, то бишь в кармане твоего френча, ты спрятал листовку Саратовского губчека. Притом учти, помеченную мной. На обороте.

Бледность залила щеки Буржаковского. Он сглотнул слюну, но ответить был не в силах.

— Это… Не имеет знач-чения… В конце концов…

— Не бормочи, начштаба, — строго сказал Ильин. — Не оправдывай себя тем, что наше движение обречено на скорую гибель. Ты из тех, кто во главе его. С тебя спрос особый.

— Ильин… И тебе и мне нельзя больше… Что мы имеем общего с… бандитами? — Буржаковский наконец справился с заиканием, заговорил быстро-быстро: — Безумные планы… Мы обречены на разгром, клянусь тебе…

Он схватил вспотевшими пальцами кулак Ильина, но тот с отвращением отдернул руку.

— Вот, значит, как ты теперь заговорил… товарищ командир Красной армии Буржаковский. Любопытно.

Буржаковский неверными ногами подошел к ведру с водой, зачерпнул кружку. Когда пил, зубы дробно, стучали по металлу.

«Словно в дешевой комедии», — подумал Глеб.

— Так как же мне с тобою поступить, уважаемый Александр Милентьевич? — задумчиво проговорил он.

Без маски

Глиняный пол в камере пропитался сыростью, и Мишкины локти все время скользили. Хорошо еще, что Капустин завязал руки спереди, и Ягунин смог, упираясь локтями, переползти на более или менее сухое место, вплотную к двери. Очень болело во рту: дважды кулак Капустина с размаху опускался ему на лицо. Прикушенный язык распух и еле ворочался, а губы словно расслоились на бесчувственные листочки. Кажется, слева был выбит верхний зуб, что-то острое кололо щеку изнутри. А может, кость оголилась: челюстями пошевелить невыносимо больно. Ныло в боку — память о сапоге Гаюсова, ткнул Мишку перед самым приходом Ильина. Конечно, для них все это — только начало. На допросе Гаюсов выжал из Ягунина лишь ругательства, оттого и ярился. Ничего не сказал Мишка бандитам. И не скажет. Даже если завтра станут вырезать звезды из спины. За серовцами числится и такое.

«А будет ли завтра? — подумал Мишка. — В расход чаще пускают по ночам. Ишь, Айлин-Ильин! Хочет самолично. За Шуру. Бесится, что племянница изменила родному классу. Само собой, за Никифора Долматова тоже хочет отплатить. Интересно, где он сейчас? Сняли его в Колдыбани с машины или все же прозевали? Эхма, денег на депешу не хватило! Ума тебе не хватило, Мишка! Вычеркнул из телеграммы про Айлина, балда. Из АРА он, как же! Нельзя их трогать… Знал точно, что враг. И вычеркнул. Может, ты из-за Шуры пожалел? Нет! Шура ни при чем. Сглупил — и все. Иначе господин Айлин-Ильин не попивал бы сейчас коньячок с господином Гаюсовым… Надо же — спелись. Два сапога пара. Но все-таки пусть лучше Глеб Ильин пристрелит его, чем Гаюсов. Глеб — идейный беляк. А Гаюсов — просто мразь…»

Мишка поежился: холодно. Хотя… Холодно-тепло-жарко. Не все ли равно? Потерпи, скоро кончится и эта, кажется, последняя твоя ночь.

Последняя — вот что обидно. Значит, не увидит он ни ракет с людьми, ни говорящего кинематографа, ни машин на электрическом ходу… Так хотелось. Да только разве о таких пустяках жалеть надо сейчас? Мечтал учиться, строить в Самаре дома из стекла и белого камня. Мечтал о Шурочке… Как они будут рука об руку работать… Как поженятся и до рассвета будут говорить. Иногда даже спорить по каким-нибудь принципиальным вопросам. О литературе, скажем, или об истории. Кончится голод, нэпманов вытеснит советская индустрия и торговля… А потом — мировая революция, социализм на всей земле… Сколько же замечательно интересного он никогда-никогда не узнает, не увидит, не сделает!..

Мишка застонал и уткнулся лицом в пол. Как больно!.. И черт с ним, что больно. Байжан бы успел скрыться. Мало они сделали, мало… Не выдержал, замитинговал в Аленкиной избе. А там… всякие там были, конечно. Вон как скоро Айлину донесли. Почему же ему, интересно, а не Гаюсову? Наверное, его не нашли. Сообщили первой же попавшейся контрреволюционной сволочи…

Да, немного пользы трудовому народу принесла его командировка в край киргизов и уральских казаков… Мало ты успел в жизни, Ягунин. Ну, Коптева, правда, словили… Нинку выручил… Летом заговор Гюнтера помог раскрыть… Хотя Гаюсов-то удрал. Вот чем обернулась растяпистость охраны Ситдома! И невезение какое: от Айлина сегодня успел скрыться, так надо же — к Гаюсову приволокли!.. Бедному Ванюшке всюду камушки.

Мишка прислушался: за стеной раздавались еле слышные голоса. Наверное, меняют караул. Ночь… Кончается она или еще будет долго? Уж лучше скорей бы… так валяться в холодной слякоти — это тоже не жизнь. А завтра — мордой в снег. Насовсем.

Нет, не похоже на смену охраны. Словно бы возятся с замком? Так и есть: звякнуло. Кто-то протопал по коридору, остановился у камеры. Брякнула железная поперечина о пол.

Хорошо, что дверь открывалась не внутрь: иначе бандит ударил бы Ягунина по голове.

— Эй, где ты? — позвал грубый голос. — Фу, холера! — воскликнул кто-то, споткнувшись о тело Ягунина. — Вставай! Чего, не можешь?

Наклонившись, бандит в темноте нащупал веревку на Мишкиных ногах, поддел ее верхний виток штыком. Она не поддалась, пришлось снять штык и пилить. Освободив ноги, он подхватил Мишку под руки и поднял. Крепко взял за плечо и толкнул к двери:

— Выходи!

«Значит, порешат меня все-таки ночью, — до странного равнодушно подумал Мишка. — Не хотят народ зря баламутить… Знают: что ни расстрел, то и ответ будет больше».

Снег на улице сделал ночь достаточно светлой, чтобы в ней проявились силуэты домов и высоких крестов возле окон.

— Поворачивай. — Конвоир тронул плечо Ягунина стволом трехлинейки. Мишка охнул — болит, оказывается, и здесь. Впереди было нечто вроде поскотины… Или пустырь? Из темноты вынырнуло низкое строение, похожее на сарай. «Тут они расстрелы свои делают», — понял Мишка. И тотчас прикинул: а если рвануть сейчас в сторону, за сарай, а там… Ерунда, конечно. И руки связаны, и бежать не знаешь куда… Но и не баран же он, которого гонят резать!

Две фигуры отделились от сарая и двинулись навстречу. «Все! Теперь хоть беги — хоть не беги», — со злостью подумал Мишка.

— Что так долго, Ануфриев? — прозвучал недовольный голос Айлина-Ильина.

«Ага, понятно, — сказал себе Мишка. — Ну, я скажу ему, гаду, напоследок…»

— С веревкой канителился. У него и на руках. Я сей минут…

Человек, приведший Мишку на пустырь, принялся было снимать штык, чтобы пилить веревку.

— Дай-ка я, Федот, — нетерпеливо сказал Глеб. Похлопал себя по боку, вынул из ножен кортик и, ловко поддев виток, с легкостью перерезал веревку.

Мишка крутил руками, чувствуя, как мурашки щекотно побежали по кистям. Веревка упала к ногам.

Глеб вынул маузер. Сунул его обратно в деревянную кобуру, достал из кармана наган.

«Броситься, как тогда на Коптева», — сверкнуло в мозгу у Мишки. Он напрягся…

— Михаил, куда ты исчез из дома Ивановых? — Строгий, но доброжелательный тон Ильина удержал Мишку. — Девушка сказала, что ты ушел искать своего киргиза. Кстати, знай, что Байжан уже три часа как на пути в Калмыковск.

«Байжан? Откуда он знает его имя? Зачем ему в Калмыковск? Что мелет этот Айлин-Ильин?»

— Вот что, любитель Пушкина, — суховато сказал Глеб и протянул Мишке наган. — Сейчас вы с Ануфриевым и Красюком поскачете. В Гребенщикове найдите командира 34-го батальона ВЧК. Завтра вся банда Серова двинется к станице, на послезавтра назначен штурм. Вот, возьми! — Ильин протянул Мишке свернутый вчетверо клочок бумаги. — Это план нападения Серова на Гребенщиковскую. Вся дислокация. Передай чекистам, а затем лично Уварову, что Буржаковский у меня под ногтем и работать он будет на нас… Из Калмыковска пусть срочно затребуют подкрепление. Лишь бы выдержать первый натиск…

Да что же он такое говорит!!

Голова Мишки кружилась, он слушал, понимал, запоминал каждое слово Глеба, но они проникали в сознание как бы сами по себе. Это же Айлин-Ильин, ярый враг советской власти!.. Что же происходит?!

Пораньше надо было Глебу догадаться, почему так тупо уставился на него Ягунин. Он шагнул к Мишке, обнял — ох, за больное плечо!

— Смелый ты парень, да бить тебя некому. Чекист я, чекист, только из Саратова. Ясно?

— Почему… Почему… скрыли? — обида вскипела в груди у Мишки. Значит, не доверяли ему ни Белов, ни Булис.

— Потому. — Ильин махнул рукой. — Все, некогда! Передай, что шуба выпотрошена, листовки на исходе. Женя, коней!

— Есть! — ответил человек, стоявший чуть позади. Ягунин узнал голос русоусого парня, который вслух читал газету с письмом раскаявшегося бандита. «Красюк», — вспомнил Мишка, провожая взглядом фигуру удаляющегося в темноте Евгения. Потрясение не проходило: беляк Айлин, скрывавшийся в банде от ЧК, никак не совмещался в сознании с чекистом Ильиным.

Глеб нетерпеливо оглянулся на сарай, откуда слышалось похрапывание лошадей.

— Будешь в 34-м батальоне, передай привет Каковкину, помкомандира. Скажи, от Глеба Рудякова…

— А Ильин? — в растерянности спросил Мишка. Глеб рассмеялся.

— На нашей работе и Петровым, и Сидоровым будешь. Ну, счастливо, Михаил. — Он крепко обнял Ягунина, и опять боль полоснула плечо. — Привет моим не передавай, нельзя. Намекни Шурочке, что жив — и только. Да, как у вас с ней, все дружите? Наконец-то ты, Красюк! Вот тебе конек, Михаил, садись. Верхом сможешь?

— Сможешь, — буркнул Мишка. Он стиснул зубы, чтобы ненароком не поддаться боли, и взобрался в седло. — Да! Буров никакой не Буров. Это Гаюсов, дутовский офицер, контрразведчик…

— Гаюсов?.. — повторил Глеб. — Спасибо, пригодится. Как доберешься до Самары, поцелуй племянницу… — Он засмеялся. — Если разрешит. Езжайте!

Три всадника растворились в предутренней мгле. Глеб вздохнул. Через неделю этот белобрысый Шерлок Холмс будет дома, увидит Надю, Шурочку…

А сам он? Увидит ли он их когда-нибудь?

9 января 1922 года объединенные силы банд Серова и Митрясова начали наступление на станицу Гребенщиковскую, бывший казачий форпост на высоком крутояре Урала. Оказавшийся в окружении 34-й батальон ВЧК отлично подготовился к боям в осаде. Восемнадцать часов продолжалась неравная схватка, и все атаки бандитских конных лав отбрасывались организованным кинжальным огнем. Тем временем по Гурьевскому тракту с севера на помощь чекистам спешно, почти без привалов двигались кавалерийские части 81-й бригады Уварова. Узнав о приближении подкрепления, чекисты 34-го батальона перешли во внезапную контратаку и выбили бандитов с окраины поселка. Совершив марш-бросок, подключился к бою и 38-й батальон ВЧК.

Весть о подходе регулярных частей Заволжского военного округа посеяла панику в полках Серова. Началось беспорядочное отступление, затем — бегство. Сто восемь убитых оставила Атаманская дивизия под укреплениями Гребенщиково, бросив три пулемета, двести винтовок и восемьдесят подвод с обозным добром. Несколько десятков бандитов сдались в плен — и почти все с листовками Саргубчека.

Это был разгром. О том, чтобы оставаться на тракте Уральск — Гурьев, теперь не могло быть и речи.

Перейдя замерзший Урал, дивизия Василия Серова двинулась на северо-восток, в малолюдные и почти безводные степи Киргизского края. Мобилизованные уральские казаки наотрез отказались покинуть обжитые места.

Физически измотанное и морально подавленное бандитское войско, которое насчитывало уже только семьсот сабель, тащилось через бесконечную белую равнину. По дороге серовцы безжалостно отбирали у встречных киргизов коней, баранов, верблюдов и тем самым обрекали кочевников на верную смерть…

Через три дня остатки Атаманской дивизии вышли на Уильский тракт.

Худые вести

Нечасто выпадает в буранном феврале столь ясное, пронизанное солнцем утро. Подъем на Урупдук дался против ожидания легко: неглубокий на склонах снег уплотнился ветрами. Кое-где его начисто снесло, и Глебу не приходилось выбирать тропу к вершине. Молодая киргизская лошадка, отъевшаяся за полмесяца зимовки в Уиле, уверенно карабкалась по меловым уступам. Ильин поглядывал по сторонам и дивился: в жизни не доводилось ему охватывать взглядом настолько обширные пространства. Вдали снежно белели скалы Акчат-Тау, на востоке волнисто бугрились барханы Баркин-Кум, а внизу простиралась бесконечная, сливающаяся с горизонтом плоскость полынной степи. Удивительный окоем!

Игреневая понюхала воздух и заржала. Ей ответило ржание — откуда-то сверху. Так и есть, Буржаковский уже ждет. Наверняка нечто очень важное заставило его назначить Глебу свидание именно здесь, на плоской вершине Урупдука, вдали от глаз людских. А может, ему, как и Глебу, до тошноты опротивели однообразные пейзажи Киргизского края. Десять дней поспешно уходили они от Гурьевского тракта, все на восток да на восток. Глубоко зарылись в снежное степное безлюдье. Здесь же, у подножия Урупдука, природа была на удивление своеобразна. Изрезанная террасами долина и причудливые извивы замерзшего Уила. Живописная, будто нарисованная художником, кайма лиловых гор и изящные изгибы тысяч песчаных бугров. Среди такого великолепия горстью сора казался казачий городок Уил, который Серов избрал местом зимовки для остатков своего войска. Семьсот сабель, двести штыков, триста возов сошли после разгрома под Гребенщиковской с опасного тракта Уральск — Гурьев. Сколько их осталось сейчас, не знает в точности и начальник штаба. Дезертирство точит дивизию, несмотря на приказы, грозящие расстрелом. Пополнение из мобилизованных киргизов было совсем ненадежным: коль захочет уйти, не удержишь. И попробуй сыщи сына ветра в снежном поле.

Лошадке Ильина осталось приложить последние усилия, чтоб взобраться на площадку. Буржаковский тронул поводья и рысью подъехал навстречу. Они молча поздоровались за руку. Морда крупного жеребца, переминавшегося под начштаба, успела заиндеветь. Видно, ждал Буржаковский долго.

— Есть новости? — спросил Глеб, не без труда добыв из-под шубы кисет с самосадом.

— Есть. Закурите мои. — Буржаковский сунул руку в карман. Щелкнул золоченым портсигаром.

Глеб снял перчатку, двумя пальцами выудил тоненькую папироску.

— Спасибо. Слушаю вас, Александр Милентьевич. Извините, товарищ начштаба.

— К чему эти… — Лицо Буржаковского стало кислым. — Неважные новости, Ильин. Переговоры сорваны. Кажется, окончательно.

— Вчерашний разговор по проводам?

— Нет, сегодня утром. Серов потребовал от Уварова отсрочку еще на полмесяца. Настаивает на разговоре с Москвой, хотя и знает, что связи с ней нет. Уваров от имени Артеменко, который сейчас в Уральске, заявил, что речь может идти лишь о немедленной сдаче всей Атаманской дивизии. Две недели топчутся на месте — и все из-за Серова! Уваров ему: тебе, мол, протягивают руку спасения, прими ее, пока не поздно. А Серов болтовней отделывается. Дескать, наша мощь растет… Мощь! Тьфу ты!

— Может, Уваров выдвинул какие-то новые требования?

— Нет. Осталось единственное разногласие — то самое, в пятом пункте. Нам гарантируют помилование, обещают оставить личное имущество, по одному коню на каждого. Так он же требует, наглец, для всех чистые бланки документов. Идиот!

— И что Уральск?

— Стоит на своем. Мы должны дать им списки членов банды, а они, как положено по советскому закону, оформляют на каждого паспорт, пропуск, проездные документы… Черт возьми! — Буржаковский швырнул погасшую папиросу в снег. — Серов определенно хочет протянуть до весны, чтоб начать все сначала. Болван, самоубийца! Долматов же поет под его дудку. Балаган сегодня устроил… Как же, межволостные выборы!.. В демократию играет. Видел, сколько киргизов съехалось?

— Видел, конечно. Балаган и есть. Что же ты предлагаешь, Буржаковский?

Начштаба опустил голову, словно рассматривая пятнышко на длинной кавалерийской шинели. Резко вздернул подбородок.

— Ильин, ты не знаешь самого худшего, — сказал он.

В глазах у него была мука. — Сегодня ночью расстрелян… Матцев.

— Ка-ак?! — запнувшись, крикнул Глеб.

— Вот так… Следственная комиссия — по моему, это дело Бурова — уличила Матцева в попытке бежать вместе с конвойным эскадроном. Казенное имущество заодно хотели прихватить.

— Не успели, значит, — еле слышно пробормотал Глеб. — Листовки у всех были, так ведь?

Буржаковский угрюмо кивнул. Чекистские пропуска Матцев получил у него после того, как намекнул, что поднадоело в Уиле. Хоть он, Матцев, был уже и не председатель следкомиссии, а всего лишь комэск, сдаваться без листовок показалось ему страшновато…

— Точно, что расстреляли?

— Увы… Вчера Серов со своей Лелей гулял, ну и я был. Пришел Овчинников, наклонился к Василию, спрашивает: «Когда Матцева кончать?» А Серов, не раздумывая: «Этой ночью». Тот кивнул, выпил стакан и ушел.

— Александр, не трусь, — Глеб крепко хлопнул приунывшего начштаба по спине. — Если бы Матцев тебя выдал, ты арестован был бы еще вчера.

— Глеб, — Буржаковский замялся, поправил щегольскую кубанку, вздохнул. — Может, и нам с тобой нынче ночью… того… не стоит искушать судьбу?

Ильин тронул поводья, и застоявшаяся лошадка охотно затрусила по снежной площадке. Буржаковский догнал его, и теперь лошади шли голова к голове.

— Ты нас не равняй, Буржаковский, — жестко сказал Глеб. — Мы с тобой не одного поля ягоды. Я выполняю задание ВЧК, я проник в банду с трудом, и только крайняя необходимость заставит меня уйти к своим. А ты, Буржаковский, изменник и трус, сдавший без боя батальон. Ты еще не отработал себе прощения, не забывай! Если переговоры о сдаче сорваны, значит, скоро опять бои. Твоя информация будет нужна стократ больше, чем сейчас. Нет уж, Буржаковский, вплоть до разгрома банды ты будешь с ней!

— Не могу я уже! — Глаза великомученика молили Глеба.

— Сможешь. Да знай: в случае, если меня раскроют, сведения будешь передавать через человека, который назовет пароль: «Я от Рудякова».

Начштаба уныло кивнул.

— Ну, разъехались! — Ильин шлепнул лошадь начштаба по холке. — Вечером, может, увидимся!

Пришпорил игреневую, и та, напрягшись, начала осторожно спускаться по хрупким меловым отрогам в долину Уила…

Под своим именем

В бывшей крепости, называвшейся некогда Уильским укреплением, а ныне — казачьим городком Уилом, народ сегодня гулял… Поводов для того было два. Первый — началась масленая неделя, и второй, главный, — праздник в честь устроенных главой РВС Федором Долматовым выборов местной власти. Называлось это действо уездной конференцией народных советов, созваны были на нее зажиточные киргизы из двадцати волостей. Многие уральские казаки с детства говорят по-киргизски. Однако речи Долматова и они переводили с кряхтеньем, кое-как: очень уж любил малограмотный политический руководитель Атаманской дивизии пышную эсеровскую демагогию.

Под заседание очистили одну из казарм военного городка, как на грех, расположенную рядом с церковью. Это вызвало заметное неудовольствие у приехавших за сотни верст аксакалов. Им, мусульманам, не полагалось творить намаз по соседству с капишем неверных. Делегаты привезли с собой баранов, и острый аромат шурпы ветерок разносил по всему Уилу.

Поскольку каменные корпуса знаменитой Уильской ярмарки были использованы под полковые конюшни, решили устроить тут же, на заснеженной площади, скачки с рубкой лозы и фокусами джигитовки. Сейчас здесь слонялось немало народу. Скачки должны были начаться в полдень, и лучшие конники Первого победоносного кавполка, а также Второго и Третьего атаманских полков чуть поодаль уже тренировали коней, подымая снежные вихри и рубя сверкающими шашками воздух. В заключение праздника должны были состояться скачки киргизов на верблюдах.

Ильину во что бы то ни стало надо было разыскать Байжана: массовым приездом киргизов из дальних волостей чекистам стоило воспользоваться. Стечение народа очень удобно было, чтоб запустить в «степное ухо» полезные слухи, которые сразу разошлись бы по всем зимовьям. Байжан по-прежнему «не знал» русского языка. После побега «этих предателей Ануфриева и Кислюка с самарским чекистом» он на несколько дней выпал из поля зрения банды. Никто не знал, что именно благодаря Байжану батальон ВЧК из соседней станицы пришел в Гребенщиково так быстро. Никто проводника, впрочем, и не искал. Потом он опять появился среди киргизов и даже вступил в банду — в отдельный киргизский кав… точнее, вербэскадрон. Байжанов верблюд, оказывается, благополучно пребывал в обозе.

Солнцу еще далеко было идти до верхней точки, а пьяных на улицах Уила шаталось многовато даже для праздника. Конечно, крепко пили и раньше. Дни «уильского сидения» отнюдь не укрепляли дисциплину в бандитском войске. На столбах и воротах белели приказы Серова. «Замечено, что комсостав стал забываться и творить всякие безобразные истории, — говорилось в них. — Мы каждый день пьем и ходим кучками. Приказано прекратить разные гуляния, пьянство и скачки по улицам…» В другом было: «Патрули не знают своих обязанностей… Командирам непременно проводить словесные занятия на охранение…» Ругань комдива становилась все сердитей: «Отмечается полный упадок дисциплины, и солдаты не перестают бесчинствовать. Приказываю комсоставу особенно подчиняться, а то буду расстреливать на месте…»

Приказы Серова отражали печальную действительность. Воинство Атаманской дивизии, что называется, сбросило напряжение. Оторвавшись от чекистов и регулярных сил Красной армии, бандиты решили пожить «недолго, да громко». Картежничество, драки, сабельные дуэли на скотных дворах, отравления дурным спиртом, грабежи, битье оконных стекол стали уильским бытом. Бандиты чувствовали, что передышка у них последняя, уильская стоянка стала для них пиром во время чумы. Мало кто думал о последствиях, управляли пьяные страсти. Замкомдив Мазанов особенно отличился. Этот дуревший от крови уральский урядник, способный за раз выпить четверть самогону, успел за полмесяца избить начштаба Буржаковского (его, правда, слегка), комполка Кириллова (сломал переносицу) и накостылял члену РВС Митрясову. Мазанов был смещен. Серов кричал «расстрелять», но угрозы начальства потеряли вес. Яков Обухов, который во время похода спустил под лед Урала десятки красноармейцев, на этот раз убил двух киргизов и молодую женщину, показавшуюся ему «шибко советской». Он до одури пил сейчас, этот русокудрый парень по кличке «Кат», и наверняка его жертв было бы больше, да обессиливал палача хмель.

Невелик Уил. Обойти его Глеб мог бы за час, объехать — за полчаса. Как будто и несложно отыскать нужного человека среди праздношатающихся бандитов и приезжих киргизов. Но куда бы Глеб ни заглянул — ни в комиссии по изъятию имущества у неблагонадежных элементов, ни в продкомиссии, ни в агитотделе, ни в Киргизском эскадроне, он нигде не встретил Байжана. Оставалось всего два места: Долматовская конференция, проходившая в казарме, и площадь. Глебу казалось, что скорее всего Байжан попытается проникнуть на конференцию. Кончится война с бандитами, начнется мирная жизнь, и ВЧК небесполезно будет знать, кто и как относится к советской власти в киргизских степях. Другое дело — не обратить на себя внимания. Как еще посмотрят на незнакомого киргиза-одиночку, не входящего ни в одну из волостных делегаций? Долматов поставил выборы на широкую ногу: вывесил намалеванные агитпунктом плакаты, всех делегатов обеспечил мандатами. Байжана могут просто-напросто не пустить. Конечно, если он не умудрится что-нибудь предпринять. На выдумки он мастер.

«Мне лучше всего занять позицию между казармой и площадью, — решил Глеб. — Делегаты непременно пожелают посмотреть казачьи игрища. Байжан будет наверняка среди них…»

Он пересек больничный двор, обуглившиеся останки больничного здания, в котором много часов оборонялся от бандитов Уильский гарнизон, и выехал к воинскому городку. Навстречу неверной походкой брел человек в полушубке и в ватных штанах, нависших над высокими хромовыми сапогами. Глеб узнал Кузьму Овчинникова, начальника комендантской команды. «Только бы не у него оказался Байжан», — подумал Ильин.

— Американец! — обрадованно воскликнул Овчинников. — На ловца и зверь… Ищу тебя, чертушку, ноги сбил.

— В сторонку! — крикнул Глеб.

Мимо них на брызжущих пеной конях промчались два казака. До скачек еще оставалось минимум час, но этим, видно, не терпелось. По красным лицам и выпученным глазам можно было судить, что хлебнули всадники уже изрядно.

— Вот паскуда! — весело ругнулся Овчинников, которому комок грязного из-под копыт снега угодил в лицо. — Тебя, Ильин, Буров ждет. Срочно нужен. На скачки успеешь.

— Буров? — Глеб удивленно поднял брови. — Не говорил, зачем?

— Не… Я тоже туда. Вроде как конвоиром, — и он захохотал.

«Настроение у Кузьмы отменное, — отметил Глеб. — Вчера расстрелял дружка-собутыльника, и словно бы ничего не случилось. Но зачем я Гаюсову?»

— Держись за стремя, конвоир! — Губы Ильина смешливо дернулись.

У входа в домик следственной комиссии блаженствовал на солнышке Капустин, очень сейчас похожий на сытого кота.

— С прибытием вас! — Он ернически сорвал с себя кубанку. — Борис Аркадьевич уж грызет кулаки. Скачки скоро…

«Дались им эти скачки, — с досадой подумал Глеб, спрыгивая с седла. — Если появится еще и Яшка Обухов, то плохи мои дела. Пахнет жареным».

Овчинников и Капустин прошли следом за ним по полутемному коридору. «В самом деле — конвой», — понял Глеб.

Гаюсов сидел за столом, уткнувшись в серую картонную папку. Когда Глеб и остальные остановились в дверях, он захлопнул ее и встал.

— Кузьма, — бесцветным голосом сказал он. — Возьми-ка у него маузер. Так. Положи на стол. Капустин, обыщи одежду. Бумаги, документы — все на стол.

— Что происходит? — гневно сдвинув брови, крикнул Глеб. Тем не менее не сделал и малейшей попытки помешать лапищам Федора, которые шарили по его карманам.

— Происходит пока что обыкновенный обыск, — тем же невыразительным тоном пояснил Гаюсов. — Человек ты горячий, вдруг тебе что-то не понравится в моих вопросах. Пусть машинка у меня полежит.

Он открыл ящик стола и смахнул туда маузер вместе с кобурой и ремнем.

— Ты, Капустин, у дверей постой… Нет, лучше не здесь — на солнышке погрейся. А Кузьма пусть на всякий случай квартирку товарищу подготовит. Свободные есть?

— Найдем, товарищ Буров, — ухмыльнулся Овчинников. — Самую наилучшую, матцевскую.

— Тогда идите пока, а ты, Ильин, пересядь на лавочку. И учти, она к стенке прибита, не оторвешь.

Глеб стер ладонью пыль с лавки и сел. Закинул ногу за ногу.

— Ломаешь комедию? — презрительно спросил Глеб, когда они остались вдвоем.

— Комедию? — задумчиво повторил Гаюсов. — Нет, для тебя это, пожалуй, несколько другой жанр. Пока — драма. Возможна и трагедия. Многое зависит от тебя самого.

«Револьвер у него прямо под рукой, — соображал Глеб. — Не успею. Даже если упасть на пол и рвануть его за ноги… Да и крюк на дверь накинут. Сложно».

Поплевав на пальцы, Гаюсов раскрыл папку и поднял холодно спокойные глаза на Ильина.

— Ты удивишься, Глеб, моей осведомленности насчет твоей жизни и деятельности в последние месяцы. Ты будешь поражен, пардон, неприятно поражен. Но такова моя служба… Да!

— Если ты, Буров, сможешь обойтись без словоблудия, я буду тебе признателен. Советую заниматься риторикой перед зеркалом, а мне твои…

— Ладно! — хлопнул по столу ладонью Гаюсов. — Буду лаконичен. Ты, я вижу, торопишься. Хотя туда, — он хмыкнул, — редко кто спешит…

— Опять? — Губы Глеба брезгливо покривились.

— Пардон! — Самолюбие Гаюсова было все же задето, глаза зло сузились. — Буду почти телеграфно краток. Итак, что у нас в папке? Первое: фантастические побеги Никифора Долматова из чекистских застенков. Что его спасало? Могущество Айлина-Ильина, рядового сотрудника АРА? Через верных людей мы узнали, что господин Шафрот понятия не имел о существовании какого-то Никифора. То есть всесилие АРА ни при чем. Зато Ильин, удивительное дело, может буквально все.

Гаюсов распечатал пачку «Катыка», поднес зажигалку к папиросе. Прикурил другую и бросил через стол Глебу: «Лови!»

Глеб словно и не заметил, хотя курить захотелось мучительно. Тонкий дымок, извиваясь, поднимался к лицу, раздражал обоняние.

— Ах, какие мы гордецы! — усмехнулся Гаюсов. — Слушай дальше. Как ты и предполагал, тебя обласкал Федор Долматов, наш великий политик… Коммунистическую щуку он бросил в реку, полную тупых карасей. У меня есть, правда, обрывочные, записи того, что политпропагандист Ильин внушал серому мужичью Атаманской дивизии. Например, такие речи: «Плевать на то, что советская власть отменила разверстку. Она хочет подкупить крестьянина, сделать сытым. А нам с вами важнее другое! Даешь Учредительное собрание! Даешь связи с мировой демократией!»

Глеб иронически зааплодировал. Гаюсов усмехнулся.

— Разумеется, на митингах ты выкрикивал лозунги малограмотного эсера Долматова. Но как ты их преподносил? Солдаты матерились. И задумывались: а может, Ленин прав? Так-то!

Он сунул недокуренную папиросу в бронзовую пепельницу, невесть как очутившуюся в этом сарае. «Возит с собой, что ли?» — подумал Глеб.

— Теперь о чекисте, которого спасли твои люди. Ануфриев и Красюк так и вились вокруг тебя. А я, невинная душа, поверил, что ты хочешь собственной рукой застрелить осквернителя семейной чести… Сплоховал, каюсь.

— Долго еще? — Глеб кулаком подавил зевок.

— Теперь недолго. Шуба. Что вздрогнул? Думаешь, я поверю, что ты — маньяк, сорвавший злость на этом замечательном сооружении из овчины? Ты и не заметил, конечно, что мои люди осматривали ее? Верно, они ничего не нашли, карманы ты успел очистить. А ведь вся она из карманов! Еще раз покаюсь: не придал внимания совпадению, что и ты, и чекистские листовки появились одновременно. А вывод-то на поверхности лежал, вот что обидно!

Гаюсов резко захлопнул папку, пепел из бронзовой тарелочки порхнул по столу. Он изо всех сил хотел казаться довольным своим монологом. Но Глеб видел: серовский следователь недоговаривает. Что-то ему было нужно, кроме признания. Что же?

— Как видишь, товарищ Буров имеет основания кое о чем поразговаривать с товарищем Ильиным. Не так ли?

Гаюсов забарабанил пальцами по столу. «Нет, — убедился Глеб, — твое спокойствие — показуха. Надо наступать!» Он потянулся и скрестил на груди руки.

— Разговор между Буровым и Ильиным не состоится, — сказал он. — Разговаривать всерьез могут лишь чекист Рудяков и дутовский контрразведчик Гаюсов.

«Плохо он, однако, владеет собой», — подумал Глеб, наблюдая, как расширились зрачки и сразу, на глазах, посерело лицо Гаюсова.

— Что-о? — громким шепотом протянул Гаюсов, — Да ты понимаешь ли, что теперь… Что теперь… У тебя же не стало и последнего шанса…

— Возьми нервы в кулак, Гаюсов, — посоветовал Глеб. — Выпей воды. И слушай. Теперь говорить буду я.

Байжан волнуется

Как и предполагал Ильин, Байжан решил проникнуть на уездную конференцию представителей киргизских волостей. Что привело сюда, в Уил, в резиденцию издыхающей банды Серова коренных жителей Киргизского края? Вряд ли верили они в непобедимость Атаманской дивизии и, тем более, в эсеровский рай, который обещал им Долматов. Причина была простой. Главы и старейшины почетных родов приехали в Уил в основном потому, что всякое людское сборище было для киргизов магнитом. Будь то ярмарка, которая регулярно проводилась в Уиле весной и осенью, будь то свадьба известного человека, будь то приезд знаменитого акына… Общение в пустынных краях ценится дорого. К тому же, хоть и сильно сомневались владельцы бараньих гуртов и верблюжьих стад в Долматовских посулах, все же надежды на благие перемены у богатых киргизов теплились. Хотелось и послушать, какими новостями полнится мир. В конце концов, рассудили они, что бы ни решила конференция, у киргиза всегда есть возможность откочевать подальше от опасных людей.

Одетые в расписные халаты из шелка и шерсти и остроконечные меховые малахаи, седобородые аксакалы рассаживались на устланном кошмами полу главной казармы. За столом на единственном в помещении стуле, изъявляя нетерпение, сидел Федор Долматов. Ему предстояло открыть конференцию, а затем уж передать слово Нурыбаю, интеллигентному киргизу, только что приехавшему из Семипалатинска. Поскольку он одинаково хорошо владел русским и киргизским, ему и предстояло стать рупором серовского реввоенсовета.

Киргизы, переговариваясь, затаскивали привезенные с собой кошмы и ковры, кое-кто уже разливал из кумгана чай, кто-то освобождал место для старейшины рода. У Байжана не было своей кошмы, не получил он мандата. Ему удалось проскользнуть между двумя родами, прибывшими на конференцию одновременно. Никто не препятствовал тому, чтобы он, ни к одному роду не присоединяясь, устроился между кошмами делегаций, плохо знавших друг друга. Долматов недовольно поглядывал то на все еще входящих, то на весело спорящих за пиалами делегатов и нервничал. Наконец он постучал ладонью по столу, и хотя его призыв к тишине мало кто услышал, откашлялся и встал. Но не успел и рта открыть, как из глубины зала раздался пронзительный возглас на киргизском языке: «Хватай комиссара! Два стада отнял, муллу арестовал! Хватай!»

Разом загалдели, заоглядывались, повскакивали с кошм делегаты. Байжан замер. Он узнал голос Аманбая, старшины рода, богатея и пособника белогвардейщины любой масти. Его стада год назад чекисты реквизировали в пользу голодающего народа. Байжан тоже входил в подразверсточный отряд. И надо же было Аманбаю оказаться сегодня в Уиле!

Байжан, однако, на ноги не вскочил. Как и все, он принялся испуганно оглядываться и в то же время потихоньку, на коленях, продвигаться к выходу. В густой толпе, в которой кто сидел, кто полулежал, а кто уже встал, заметить его было сложно. Байжан увидел, что несколько человек, поддавшись панике, выбежали из дверей казармы. «Побежал чекист из дверей, ловите его!», — взвизгнул Байжан. Тотчас, по крайней мере, десяток делегатов бросились к выходу, который тщетно пытались перегородить собой два бородача казака. Неразбериха и всеобщее возбуждение давали себя знать все больше: уже многие рвались наружу. Пригнувшемуся Байжану не составляло труда вместе с толпой протиснуться в дверь, а потом, обежав казарму, найти дыру в глиняном заборе, который окружал военный городок.

Он знал, что его наверняка будут искать, но был уверен, что время есть. Очень уж не терпелось Долматову начать свое первое в жизни государственное действо.

Самым надежным, пожалуй, было бы укрыться среди юрт киргизского эскадрона. Там он переждет, не вызывая подозрений, а потом ускользнет на квартиру Глеба Ильина. Для хозяев и соседей у них была легенда: Байжан за плату служит полковому пропагандисту — приносит кизяки, топит печь, чистит коня. Уильцы к этому привыкли и считали вполне естественным, что у Ильина есть киргиз для черной работы.

Никто в эскадроне не обратил на него внимания: все были озабочены предстоящими верблюжьими скачками.

Байжан обошел огородами улицу, по которой тянулись на площадь уильцы, и осторожно выглянул из-за плетня. На пустыре, где стояли плоскокрышие домики агитпункта, продотдела и следственной комиссии, не было никого, кроме Капустина, который лениво прислонился к косяку двери и как будто чего-то ждал. Однако как раз Капустину попадаться на глаза и не хотелось. Надо было возвращаться, чтобы задами, но с противоположной стороны пробраться к дому Ильина.

И тут Байжан увидел самого Глеба. В седле, но… Конь его шел шагом, а за стремя держался арестантский начальник — комендант Овчинников.

Стоило пронаблюдать, случайно ли они вместе? Через минуту Байжан убедился, что хорошего мало. Ильин, Овсянников и Капустин скрылись в домике следственной комиссии.

Он огляделся: где бы ему спрятаться самому? Полуразваленная пирамидка кизяков, рядом — сорванная с петель дверь, валяющаяся на снегу. Кто-то, видно, приготовил на дрова. Холодновато будет… Но уйти Байжан теперь не имеет права.

«Неужели потянулась ниточка от Матцева? — с тревогой подумал он. — Может, и Буржаковского взяли?»

Дверь отворилась, появился Капустин. Передвинул кобуру с наганом с бока на пупок, засунул руку в карман и, достав горсть семечек, принялся беспечно их лузгать.

Благодушная его поза не обманула Байжана. Он разворошил кизяки, прислонил к ним дверь, чтоб никто не заметил его со спины, и стал ждать. Что у Глеба Рудякова дела обстоят неважно, он уже не сомневался.

Последний шанс Василия Серова

— Понятно, — сказал Гаюсов, — фамилию тебе сказал тот губошлепый. Ну, Гаюсов. Что из того?

— Об этом чуть позже. — Глеб встал, взял из пачки «Катыка» папиросу, чиркнул гаюсовской зажигалкой и вернулся на место. Гаюсов не шелохнулся, хотя когда рука Рудякова оказалась в полуметре от нагана, напрягся.

— Скажи, Гаюсов, откровенность за откровенность, на что ты — именно ты! — рассчитываешь, оставаясь в Уиле? Что у тебя общего с загнанными в угол мужиками? Продразверстка не нравится? Или ты эсер по убеждениям? Извини, смешно.

— Мое кредо — выжить. — Гаюсов качнул головой, криво улыбнулся. — Ты прав, от серовского сборища меня тошнит. Выхода другого нет. Не вижу.

— Неправда. Видишь. Мои документы ты взял не просто так, верно?

— Читаешь мысли? Поздравляю. Да, Глеб… Как ты сказал?.. Рудяков. Ты догадался. Я надеюсь на твое удостоверение АРА. На первое время пригодится.

Кивком Глеб подтвердил: что ж, вполне вероятно.

— Теперь ты должен понять, что каждый лишний день в Уиле — меч над твоей головой.

— Почему же?

— Притворяешься, Гаюсов. Не один я представляю ВЧК в банде. Не один я знаю, чем занимался в свое время контрразведчик генерала Дутова в родных краях Василия Серова и братьев Долматовых. Ты из их родни насмерть никого не запорол?

— Бред! — Гаюсов отшвырнул от себя пепельницу. — Лично я не был ни в Куриловке, ни в Орловке.

— А рыжий крикун? Помнишь, ко мне цеплялся? А тебя опознал. Я ему рот заткнул: проверю, мол. Если поискать в дивизии, пострадавших от монархистов и контрразведчиков немало. Не простили, не думай.

Гаюсов барабанил пальцами по столу.

— Кстати, твои улики против меня… — Глеб помолчал. — По крайней мере, они не бесспорны.

— Оставь! Их достаточно, чтоб швырнуть тебя к стенке, чекист! Ладно, не будем об этом. Предлагаю сделку. Ты мне пишешь рекомендацию своим… Тьфу! Не в ЧК, конечно, а руководству АРА. Чтоб взяли под крыло. А я тебе даю это.

Он многозначительно поднял над столом серую папку. Глеб покачал головой.

— Почему же?! — Гаюсов вскочил со стула, швырнул папку. Сел. — Не пойму.

— У тебя нет убеждений, Гаюсов. Ты сказал, что хочешь одного — выжить. Но твой должок перед нами слишком велик. Спасать врага революции я не буду. Даже ценой жизни.

— Железный чекист… Подражаете своему богу Дзержинскому. Твое дело. Американский твой документик я пока придержу. Но папку оставлю в столе. Если ее увидит Турсенин, объясняться будешь с ним. Я отпущу тебя. Без бумаг и без оружия. Устроим перемирие до утра. Ни ты, ни кто другой — ни слова о дутовце Гаюсове. Есть только Буров. Я до утра продержу папку в столе. У тебя есть шанс передумать, Рудяков. Рекомендация против папки. Идем.

— Верни ремень, — устало сказал Глеб.

— Это могу. — Гаюсов открыл ящик, снял с ремня маузер в кобуре. — Держи.

Глеб, а в шаге за ним Гаюсов вышли из домика следственной комиссии.

— Что, поговорили? А то Кузьма мне ключ оставил, — наивно распахнул голубые глазищи Капустин. На его губе повисла шелуха семечек. Совсем невинный деревенский парнишка. Если б не шашка и не наган у пояса.

Со стороны ярмарочной площади слышались дикие вопли: скачки шли вовсю.

— Где Турсенин? — спросил Гаюсов.

— Товарищ председатель следкомиссии маленько в подпитии, — ухмыльнулся Капустин. — Дрыхнут с Любашкой.

— Передай, что ключ у меня, — Гаюсов многозначительно оглянулся на Глеба. — Пойду-ка и я, люблю джигитовку смотреть. А ты, Ильин?

— Голова трещит. Полежу дома, подумаю.

— Подумай, подумай!.. — Гаюсов направился к конюшне следкомиссии.

Глеб с усилием взобрался на сочувственно присмиревшую лошадку. Он чувствовал себя разбитым — болела не только голова, каждая клеточка тела. «Не заболеть бы», — с тревогой подумал он.

Тронул поводья и пустил игреневого медленным шагом. Капустин поглядел-поглядел ему вслед и побежал к конюшне. Тоже не терпелось попасть на скачки.

…Байжан появился тотчас. Неслышно проскользнул в сени и почти беззвучно умудрился отворить скрипучую дверь в горницу. Глеб лежал в кителе, галифе и в сапогах на широкой лавке, подложив под затылок перекрещенные пальцы, и сквозь полусомкнутые веки рассматривал потолок. При виде Байжана он улыбнулся и, закрыв глаза, тряхнул головой, но позы не изменил. Молодой киргиз, еще взволнованный ожиданием у дома следкомиссии, опустился на пол у лавки.

— Не пытали? — спросил шепотом.

— Нет, просто поговорили. Мне надо, видимо, отбывать. — Байжан кивнул. Он не привык задавать лишних вопросов. Будет необходимость, Глеб скажет.

— Где ты был, Байжан? Я обыскался.

— Ай, плохо!.. — киргиз всплеснул руками. Несколькими фразами обрисовал свое незавидное положение в Уиле: старый бай не угомонится, будет искать. Слишком насолил ему в свое время чекист Байжан.

— Значит, будем уходить вместе. Надо приготовиться. Коней, еду. Кстати, Гаюсов обезоружил меня.

— Ай, найду… Держи! — и маленький браунинг лег на грудь Рудякову.

Глеб сел на лавку, сунул оружие в карман. Стараясь говорить лаконично, пересказал свой диалог с Гаюсовым. Байжан цокал, крутил головой, но не перебивал. Откомментировал так:

— Уходить сегодня же! Лучше днем. Пока шум, скачки, базар. Надо успеть добраться до Кара-Тюбе. А завтра к вечеру будем в Джамбейты, где наши.

«Джамбейты… — вспомнил Глеб. — Туда комбриг Уваров предложил явиться серовцам для сдачи. Отсюда почти, двести верст…»

— Сейчас в конюшнях неразбериха, — продолжал Байжан. Глаза его горели, нос побелел, губы плотно сжались — он был напряжен, как пружина. — Уходить надо по Илецкому тракту. Хорошо бы на верблюдах, но нельзя, догонят. Нужны две пары коней, чтоб на смену.

— А как их добыть? Думал?

Огорченное цоканье означало, что Байжан не совсем ясно представляет себе план похищения коней со всей амуницией.

Некоторое время они молчали. Байжан взял с полки бутылку с белой жидкостью, отхлебнул, поморщился и поставил. Молоко, уже скисающее. Хотелось кумыса, да у кого спросишь? Хозяева на празднике.

Глеб подумал, что сегодняшний день действительно самый подходящий для побега. Пьянка будет всеобщей, как и уличный мордобой, и битье окон, и скачки по улицам… Уже перевалило за полдень, скоро солнце начнет тускнеть. А выехать надо засветло. Но… неужели просто бежать? Бежать в страхе от гаюсовских разоблачений? Не использовав до последней капли возможности повлиять на события?

Мысль, неожиданно пришедшая Рудякову, показалась ему и до нелепости дикой, и дерзко гениальной. Он было отбросил ее, но она тотчас, отчетливо и даже словесно оформясь, снова нарисовалась в мозгу.

— Байжан, — Глеб обнял друга за плечи, их черные и такие непохожие глаза встретились. — Мы оба должны рискнуть, и очень серьезно. — Байжан кивнул. — Твоя задача найти Авдеева, оренбургского чекиста. Я показывал его тебе. — Байжан опять кивнул. — Передай, что начштаба Буржаковского и Зальмана, который тоже хоть завтра готов сдаться со своим эскадроном, Авдеев пусть берет на себя. Буржаковский предупрежден. Думаю, он будет нам верен. Замотай, что ли, голову бинтом, папаху на глаза натяни, одежду смени, но так или иначе разыщи их немедленно. Зальману прикажи подготовить коней, оружие… Лучше маузер. Авдееву на связь ко мне не выходить, ни-ни… Гаюсов следит, он будет до ночи ждать. Надеется, что сделка у нас все же состоится. Если незамеченным уйти не удастся, в Джамбейты отправишься один.

— Почему не уйдешь? Гаюсова можно отвлечь. Ножом ткнуть…

Глеб встал, накинул на плечи злополучную шубу.

— Я иду к Серову, — сказал он спокойно, но Байжан уловил: волнуется. — Предложу ему отпустить меня для секретных переговоров с Уваровым, а может, даже и с самим замкомандующим Артеменко. По проводам у них беседы зашли в тупик, так что я предложу Серову использовать свой последний шанс.

Брякнула кочерга, задетая ногой вскочившего Байжана.

— Он тебя пристрелит, — угрюмо сказал он.

— Если продолжатся бои, погибнут сотни людей.

— Хорошо, Глеб. Ты великий джигит, я знаю. Ты еще раз докажешь это. Только боюсь, что в самый последний раз.

— Через два часа встретимся, — сказал Глеб, взглянув на резные ходики. — Будь наготове. Я зайду в дом Серова, ты понаблюдай. А выводы из того, что станет дальше, сам сделаешь.

— Ай, зря… — вздохнул Байжан.

…Василий Серов не пошел ни на киргизскую конференцию, ни на скачки. Он пил с утра и не подпускал к себе никого, кроме новой своей возлюбленной Лельки Музыкантской. Клавдию, которую он возил за собой еще с мая, отпустил, когда покидали Гурьеве кий тракт. Умоляла, ползала на коленях, слезами омыла сапоги… Если б не надоела… Но появилась Лелька — озорная, круглолицая, пухлогубая, с карими, чуть навыкате глазами. Клавка была дура дурой, глядела Васечке в рот, а эта — фельдшерица, язык остер: передразнит кого — не удержишься от хохота. Когда стала атаманшей, потребовала коньяку и шампанского, а стаканы с самогонкой с размаху швыряла о стенку, об пол, куда рука повела. Но весела, а целуется так, что голова кругом идет у Василия Серова. Такая не наскучит и за год, хоть с ней и беспокойно. Хорошо, что умна — в дела нос не сует, советы по ночам не нашептывает. Хотя и чует Серов: недовольна Лелька-Лизавета уильским заплесневением. Женщинам ненавистна неопределенность.

Адъютант командующего Иван Скворцов не выносил Лельку. За барские замашки. Попробуй, найди ей в киргизских степях коньяков, а тем паче — шампанского! Выручали сундуки богатых киргизов, только на людях не пьющих или сберегавших дорогие напитки для важных русских гостей. Так мало того: Лелька требовала кружевного белья, не хуже, чем у бывших дворянок, атласных и тонкой шерсти платьев, бархатных жакетов, меховых ротонд. В семнадцатом-восемнадцатом годах было бы проще: помещичьи усадьбы того и ждали, чтоб их пошерстили вольные люди. А ныне, в голодном году, тряпье только с базара и чаще заношенное до лоска. Приходилось сбивать замочки с сундуков у казаков — у тех, кто воротил нос от мобилизации в серовское войско. Грабеж, конечно. Но с Лелькой не поспоришь…

— У себя? — спросил Глеб у Скворцова, с остервенением чистившего двор от снега деревянной лопатой.

— С кралей. — Иван с удовольствием оторвался от работы. — Дай махорочки-то. Лучше не ходи, может пульнуть. Хлещут, а никак не спьянеют — оба один к одному. Потом захотят на тройке гонять по Уилу… — Он смачно запыхтел самосадом. — Ну и жизнь, пропади она пропадом!.. Не ходи!

— Надо, Иван, надо.

Глеб решительно взбежал на крыльцо. В сенях воняло рассолом, на полу валялись раздавленные луковицы, осколки битых бутылок.

Иной дух — спертый, настоенный на спиртовых парах и застоявшемся табачном дыме — ударил в ноздри, когда он открыл дверь из сеней в комнату. Большой стол в горнице был задвинут в угол. На неприбранной постели сидел Василий Серов в полосатой рубахе, ярко-синих галифе и белых шерстяных носках. Перед кроватью стояли две сдвинутые вместе лавки, уставленные снедью и бутылками. Среди них генералом с ободранными позументами высилось шампанское.

Серов был красен, в щегольских усах блестели капли, влажный чуб разметался по лбу. Он взглянул на Глеба безо всякого выражения: ни удивления, ни вопроса не отразилось в его серо-зеленых, в темных полукружьях, глазах.

— Кто там, Василек? — послышался из-за его спины густой женский голос. Опершись на руку, на Глеба сонно смотрела пьяная Лелька Музыкантская. Ночная рубашка свалилась с плеча, заголив круглую грудь, но она и не подумала поддернуть: уставилась на Глеба и ждала. Ну что, мол, дальше?

Две пары глаз проследили, как Глеб браво козырнул и, не спрашивая разрешения, поставил валявшийся стул и сел на приличном, впрочем, расстоянии от постели и лавок.

— Как понимать? — невнятно пробормотал командующий и икнул.

— Разговаривать всерьез в состоянии? — без обиняков спросил Ильин-Рудяков.

— Он же хамит! — обиженно заявила Лелька и наконец прихватила рукой рубашку у шеи.

— Говори, зачем пришел, — буркнул Серов, и Глеб заметил, что в сузившихся глазах бандитского атамана промелькнула настороженность. Нет, Василий Серов сколько ни выпьет, рассудка не теряет, это было известно всем.

— Василий Алексеевич, мне стало известно, что ты решил поставить крест на переговорах с Уваровым.

— Откуда известно?

— Разве это важно? Важен факт срыва переговоров о сдаче. Ты знаешь, чем он обернется в ближайшие недели? Опять в степь, и это в феврале!

— Кто ты такой, чтоб пугать меня, Серова? — зубы стиснуты, и следа хмеля нет в глазах.

— Я единственный человек в Уиле, с которым тебе стоит поговорить начистоту.

— Начистоту? Ишь… — Серов бросил исподлобья испытующий взгляд на Глеба. — Попробуем. Сначала выпьем.

Он взял с лавки полупустую коньячную бутылку, понюхал, отодвинул. Нагнувшись, достал из-под лавки бутылищу «Смирновской» еще дореволюционного разлива. Сорвал пробку, забулькал в нечистые стаканы. Глебу налил до краев, себе — на три четверти. Крякнул и долил.

— Шашлык остыл… Лучше балыком, — подала голос Лелька. Не стесняясь своего неглиже, прямо из кровати она подсовывала им закуски. — Огурцы отменные, с перчиком, дерут.

Выпили. Серов — судорожно, крупными глотками. Зажмурился, придавил плечом рот и только потом потянулся к огурчику. Глеб выпил ровными глотками. Он знал, что если не вдохнет ненароком смрад, одолеет до донышка.

— Силен, американец! Балыком, балыком — лучше всего… Аж тает!

Под шумок пропустила глоток шампанского прямо из бутылки и Лизавета. Охнула блаженно и шлепнулась спиной на подушки.

— Теперь давай начистоту.

Странно, но от выпитого глаза у Серова словно бы освежели. Смотрели внимательно, остро. Подозрительность пряталась где-то совсем-совсем в глубине.

— Прежде всего, что я думаю о тебе, Василий Серов. Только не перебивай, прошу. Тебе совсем не нужна эта война. Кулак бьется за отобранное, казачий урядник — за царские льготы. Ты, герой Гражданской войны, храбрец, бедняк, бывший коммунист, всю кровь свою готов был отдать за других. За общее дело пролетариата ты пошел воевать, не так разве? Никого не боялся. А вот как свихнулся с Сапожковым, стал трусить, назад повернуть боишься. Да, Серов, ты трус!

— Ах ты, гада! — Серов выдернул из-под подушки наган и, не целясь, в бешенстве выстрелил в Глеба. Пуля взвизгнула возле уха и врезалась в бревенчатую стену. Лелька взвизгнула, заткнула уши подушкой, но уже через миг ее разлохмаченная голова вынырнула из-за спины Серова.

— Не психуй, лучше выслушай, — не меняясь в голосе, продолжал Глеб. — Я скажу, что тебя страшит. Не бой, не лихая атака. Там ты герой. Тебе страшно сказать самому себе впрямую: все, Василий, проиграл! Раздутое самолюбие мешает тебе признать, что полководца из Серова не вышло. Но уж если ты хочешь войти в историю не как бандит, который прячется по кустам и оврагам, а как военачальник, то у тебя два пути. Или выступить на Джамбейты — Уральск против войск Заволжского округа, что бессмысленно. Или сломать шпагу, то есть организованно, на условиях, которые, кстати, не столько Уварова, сколько твои, провести разоружение и сдачу Атаманской дивизии. Это, Серов, будет поступок мужественный и мудрый. Ты проявишь себя как крупная личность. Разве почетнее, если тебя через полгода чекисты поймают под гумном да еще с их листовкой-пропуском в кармане? Не мельчи, Серов! Хватит пролитой крови, хватит расстрелов, пьянок, насилий и грабежей. Побудь же человеком в полный рост, Василий! Ты ведь фигура, а не дерьмо, какое тебя здесь окружает…

— Все? — спросил Серов. Интонация его не понравилась Глебу. «Сейчас застрелит», — подумал он. Но лезть за браунингом в карман было поздно. Надо было говорить, говорить еще и еще.

— Дивизии у тебя уже нет, есть разболтанная шайка пьяниц и мародеров. Чекисты своей пропагандой и листовками превратили войско в трухлявое дерево — только ткни и рассыплется. Еще несколько недель, и Красная армия окружит тебя со всех сторон — с Уральска, с Оренбурга, с Гурьева. Надеяться не на что, Серов.

Серов поднял маузер. Ствол плясал в его руке. «Неужели выстрелит, подлец?» — подумал Глеб. И вдруг понял по глазам, в которых зажглось бешеное самолюбие: выстрелит!

Случилось, однако, непредвиденное: Лелька отшвырнула Серова на подушку, а сама босиком, посвечивая сквозь тонкую рубашку розовым телом, подбежала к Глебу и закрыла собой.

— Стреляй, дубина! На что ты еще способен, сморчок! Тебе дают шанс — живи сам, спасай людей, а ты?! Правду говорит американец — не войско у тебя, а… — Она загнула неприличное словечко и махнула рукой на Серова. — Брось пушку, дурень! — И, повернувшись к Глебу, схватила его за китель: — Шпарь дальше! До конца!

Усмешка покривила губы командующего. Он опустил маузер, потянулся к «Смирновской», сделал глоток из горлышка:

— Говори.

— Предлагаю не ждать, когда комбриг Уваров надумает прислать к тебе парламентеров. Поеду в Джамбейты я, возьму себе проводником киргиза. Скажу, что ты согласен сдать войско при условии сохранения жизни всем — и тебе тоже. Укажу точный срок сдачи. Скажем, 10 февраля. Привезу в условленное место представителей от Уварова, а ты — своих. Того же Буржаковского. Об остальном договоримся там, на месте.

— Кто ты такой, Ильин?

Глеб выдержал тяжелый взгляд.

— Человек, которого послушают и которому поверят. Сотрудник АРА, хватит с тебя и этого. Нейтральный посредник на мирных переговорах. Годится?

Серов рассмеялся. Невесело, не смех, а издевка над собой.

— Что ж, Ильин, попробуй… — сказал, как бы в задумчивости расставляя слова.

— Васька, умница ты моя! — крутанув задом, Лелька бросилась к Серову и вцепилась пухлыми губами ему в рот. — И его награжу! — весело крикнула она, и, не успев оглянуться, Глеб ощутил на щеке сочный поцелуй. — Эх, люблю целоваться! — воскликнула она, воздевая оголившиеся руки к потолку.

— Брысь в койку! — сердито рявкнул Серов, все продолжая что-то обдумывать. — Позови-ка Скворцова, — кивнул он Глебу. Быстро налил себе полстакана водки, вздохнул и легко выпил.

— Иван, дашь ему мои малые сани и пару коней покрепче, — деловито сказал он вошедшему ординарцу. — Конь свой есть? Хорошо. Дадим и киргизу, сам подбери, по надежнее. Иван, жратвы побольше, самогону четверть…

Скворцов слушал неодобрительно, но не возражал.

— Если выезжать, так сейчас, — тоном приказа заявил Серов. — Иначе сразу собьетесь с тракта… Полчаса на сборы. Зайди перед отъездом — нацарапаю цидулку собственноручно. Понял?

Глеб кивнул и вышел вслед за хмуро брюзжащим Иваном. Пока все складывалось хорошо. Подозрительно хорошо.

Получаса Байжану со Скворцовым на сборы хватило в обрез, и когда у дома, где жил командующий, появился Глеб, они все еще возились с упряжью. Вещи, продукты были уложены в сани и упакованы так, что их легко было перенести как вьюки на спины двух запасных лошадей.

Ильин-Рудяков успел почти все, что хотел. Увиделся с оренбургским чекистом Авдеевым, который недавно «вступил» в банду и теперь должен был стать связным между двумя штабами — Буржаковского и Уварова. Успел перекинуться словом с Зальманом, готовым чуть что дезертировать со всем составом своего эскадрона. Не смог найти лишь Пугача и Синюхина, саратовских чекистов из обоза. После окончания скачек народ разбрелся по всему Уилу и гулял. Из окон доносились звуки казачьих заунывин, где-то, слышно было, дрались, в сугробах, матерясь, копошились пьяные.

У Глеба не шло из головы: следит ли за его передвижениями по Уилу Гаюсов? Папку, которая изобличала чекиста Рудякова, он пообещал придержать в столе до утра. Но кто знает?.. Гаюсов не из тех, кому можно что-либо доверять, тем более свою жизнь.

Зря Глеб волновался. Часом раньше, захватив кассу следкомиссии и документы АРА, переделать которые ему ничего не стоило, Гаюсов на трех лошадях тайком выехал из Уила в неизвестном направлении с твердым намерением не возвращаться.

— Возьми! — протянул Серов запечатанный конверт. — Пусть прочтет лично Артеменко… Не будет его, тогда дай Уварову. Но с этим упрямым мы больно много говорили. Лучше Артеменко.

Лелька, вероятно, совсем уж упившись, похрапывала в перинах.

— Василий Алексеевич! — произнес Глеб несколько торжественно. — Я верю, что в твоем письме правильное решение. Но на всякий случай… Если что случится со мной в дороге, не жди. Не затягивай, плюнь на свою фанаберию, на гордость безудержную и первый выходи на связь с Уваровым. Они сейчас уверены, что ты напрочь отказался от переговоров. Так переломи же себя, Серов! Не петушись! Людей пожалей…

— Без тебя сообразим, что надо, что не надо, — обозлился Серов. — Езжай! С богом! Или с чертом! — Он выругался и, не подав Глебу руки, отвернулся к окну.

— Поехали, Байжан!

Опустела ярмарочная площадь. Лишь несколько киргизов, гортанно перекликаясь, собирали остатки нарубленной на скачках лозы.

Миновали Шиповский поселок. Там тоже шло гулянье. Где-то за углом дважды бахнули револьверные выстрелы. Байжан правил упряжкой. Два сытых коня мерно трусили по улочкам, а Глеб очень внимательно приглядывался к белым мазанкам, так напоминающим околицы малороссийских сел. Когда до поскотины оставалось шагов двести, Ильин-Рудяков тронул Байжана за рукав и показал, чтобы тот подвернул к свежевыбеленной хате с палисадником и крепкими тесовыми воротами.

— У меня тут должок один, — пробормотал Глеб, выбираясь из саней. Надвинув папаху на глаза и прикрыв воротом шубы пол-лица, он подошел к воротам и дернул веревку щеколды. Через отворенную калитку Байжану видно было, как Глеб вошел во двор и направился к сидящему на сломанной телеге Федору Мазанову, помкомдиву, снятому недавно с поста за хмельные драки. Он и сейчас был пьян: держал за плечи худенькую простоволосую девушку, одетую, несмотря на морозец, в легонькое платье, и встряхивал ее так, что казалось, голова вот-вот оторвется от шеи. Байжан узнал девушку: Ксения, ее отца убил в прошлом году Мазанов, а потом женился на ней.

Удивление Байжана сменилось испугом: что намерен делать этот сумасшедший Глеб?! Мазановы обернулись и уставились на него. А Глеб, подойдя, выхватил наган. Лицо его перекосилось. Челюсть у Мазанова отвисла. Ксения метнулась, заслонила телом мужа. Глеб в сердцах сунул оружие в карман и быстро пошел к воротам.

…Они молчали долго. Когда домики Шиповского поселка скрылись за снежным горизонтом, Глеб сказал:

— Видно, не мне исполнять приговоры. Дурочка… Помешала мне стать палачом…

Байжанов знал, что рассказ Буржаковского о том, как казачий урядник изрубил за раз почти сто пленных, не выходил у Глеба из головы. И все же рисковать было нельзя. Не выдержали нервы у чекиста Рудякова.

…Через несколько часов безбедного пути они остановились передохнуть у Ханды-Куля, где Уильский тракт соединяется с подходящим с юго-запада Калмыкско-Уильским. Киргизы оставляли их ночевать — уже темнело, и начиналась пурга не пурга, а некоторое снеговерчение. Но время было слишком дорого. Решили сделать еще двадцать верст на север и добраться до Тюлека.

Не прошло и четверти часа, как бестолковое кружение снега усилилось, и стало все крепче хлестать в лицо. Начинался буран. Лошади по шли медленнее, и как-то вдруг сгустился сумрак. Глеб стал было подремывать, когда Байжан сильно толкнул его в бок. Жалобно заржала пристяжная, и сани рванулись, пошли дерганно, вертко, вот-вот опрокинутся.

Глеб обернулся: сзади в темной синеве поблескивали передвигающиеся огоньки. Их было много.

— Плохо, друг, — сказал Байжан. — Волки!..

Снова в Самаре

…Когда же, наконец, подавят проклятый пулемет? Что они там, на броневике, уснули? Та-та-та-та-та… Невозможно оторвать голову от сугроба… Та-та-та… Хоть бы передышку дал бандит, ленту, что ли, сменил бы? Тогда Ягунин сделает рывок шагов эдак на пять… А потом еще… Неприятно шлепаться мордой в жестко подсушенный ветром снег. Но к пулемету он все равно подберется! Только прервись же ты, чертова такал ка, хоть на секунду! Та-та-та-та… Может, Серегин увел броневик на левый фланг? Что же делать? Отползти в сторону, а то пристрелялся, бандюга… Та-та-та…

Мишка дернулся и… проснулся. Солнце отчаянно лупило через плачущие стекла. Четыре койки аккуратно застланы все теми же мышиного цвета одеялами, на школьной доске мелом крупная надпись рукой Казиханова: «Мишка, с комприветом! К 12,5 часам тебе к Булису надо».

Та-та-та-та-та… Дробно стучали капли, падая с сырого потолка в тазик. Он был уже почти полон, от брызг образовалась лужа. Босиком, в нательном бельишке, Мишка выскочил с тазом на кухню, оттуда в прихожку и, пинком отворив дверь во двор, вылил воду.

Однако пол того, холодноват… Начало апреля, солнце припекает, а из щелей тянет могильным холодком. Возвращаясь бегом через кухню, Мишка успел взглянуть на ходики. Почти половина одиннадцатого, если не врут. Пахомыч, вахтер, клялся и божился, что не врут ни-ког-да! Если сам он, конечно, не врет.

Никого в общежитии, никогошеньки. Даже коменданта нелегкая унесла.

Тело Мишкино ломило, не хотелось ни сгибаться, ни плечами повести. Вчерашнее путешествие на телеге от Большой Глушицы до Самары далось нелегко. Дорогу развезло, чуть не через две версты приходилось спрыгивать с телеги в вязкую грязь и брести рядом. А порой и помогать лошади. И груза-то, считай, никакого, всего чемоданчик с новыми вещами да солома. А попробуй выдерни колесо из колеи, продавленной верблюжьими арбами. Но все равно хорошо возвращаться домой, даже в такую жуткую распутицу. Потому что зиме — конец, а уж как она надоела Мишке, ни словом сказать, ни, тем более, пером описать. Несколько месяцев рыскать по сугробам, ночевать в снегу, захлебываться буранными ветрами, часами петлять из-за кромешной пурги… И, главное, — брр! — почти все время холодно, холодно, холодно… Бой идет, огонь кругом сверкает, враг расплавленным свинцом плюется, а руки мерзнут, а за шиворот колючий снег лезет, а под пальтишко поддувает. Нет, на кой она вообще, эта зима? Если для того, чтоб природе отдохнуть, то в южных странах она, наверное, неплохо отдыхает и в тепле.

Шлепая по расползшемуся Пугачевскому тракту, Мишка с удовольствием поглядывал по сторонам. Шея заболела, вертясь. Хотя никаких удивительных природных явлений как будто и не наблюдалось. Ноздреватый, потерявший чистоту снег оседал. Из-под слоистых сугробов вдоль тракта слезилась водичка, разжижая дорожную грязь. В полях проглядывали черноземные прогалины, от них шел парок. Даже зелень озими заметил кое-где Мишка. И удивился: неужели кто-то сеял? Грачи деловито изучали землю твердыми клювами, но воронья было больше. У него и поживы больше, чем когда-либо: трупы словно бы выбирались из снежных обочин дороги. Мишка старался не смотреть на них. Потому что, хоть и множество убитых перевидел он за месяцы боев с Серовым, но то была война. А на дороге попадались и оттаявшие детские тельца. Не привыкнешь.

Людей за все сто верст вчерашнего пути он так почти что и не видел. Редко кто копошился во дворах: избы стояли мертвые. Необычно мало соломы осталось на крышах — за зиму чуть не вся пошла в дело. Парили, резали, смешивали черт те с чем и съедали. Сначала ел скот. Потом люди. Ну и год-годочек был!.. Однако же пережили. Скоро сеять выйдут. И не будет — вот что хорошо! — не будет бояться мужик появления на горизонте бандитских конниц.

Да, банду Серова чекисты и Красная армия крепко колошматили. Гоняли ее по Зауралью к Заволжью долго, а добили совсем недавно, всего неделю назад. Сначала ее потрепали 22 марта в боях под Ташлинской. В сабельных боях изрубили больше сотни бандитов и почти столько же взяли в плен. Еще более сокрушительным ударом, после которого Атаманская дивизия уже не оправилась, стало сражение у реки Таловки. Сотни убитых, сотни сдавшихся в плен… И у большинства, между прочим, чекистские листовки. Седьмого апреля близ хутора Буланы банда Серова была окончательно рассеяна. Атаманская дивизия прекратила свое существование.

В составе Самарского батальона ВЧК, особо отмеченного командованием, Мишка Ягунин гонялся за бандой Серова без малого три месяца. Было всякое: и бой в окружении, и ночные кавалерийские налеты. Даже на броневике удосужился повоевать. И надо же — ни одного ранения! Ни единой контузии! Не то что на польском фронте. «Бабка одна заговорила», — отшучивался Мишка. Не всерьез, конечно, а все же верил: коли Шурочка ждет, значит, выживет. По крайней мере, расставаясь, она сказала, что будет ждать. Сегодня он увидит Шуру. Когда он ночью во дворе Самгубчека… то бишь, теперь ГПУ, распряг коня и стал мыться, поливавший на руки дежурный ему подмигнул: «Твоя-то барышня у нас». — «Как у нас?!» — испугался Мишка. «Дубина! Она воспитатель в нашем детдоме, который самолучший в районе… А начальником в нем Женька Сурикова. Паек у нас получают, а работают там…»

Помнил, отчетливо помнил Ягунин, как тогда, в транспортном ЧК, фехтовали, словно саблями, эти остроязыкие девушки. А теперь работают вместе? Чудеса!

Есть Мишке не хотелось. От волнения, что ли? «От вчерашней усталости», — решил он. Погромыхал умывальником, причесался, оделся. Да еще как! Чемодан его содержал сокровища сказочные. Самым дорогим из них была новенькая куртка, скрипящая черной кожей. Получше той, что была у него в прошлом году. Куртку, синие галифе, хромовые сапоги с заколенниками и шпорами, а также кожаную фуражку со звездочкой, то есть весь комплект обмундирования чекистского командира ему вручил лично товарищ Уваров, комбриг 81-й. Это была награда за храбрость и умелую организацию кавалерийской атаки во время восьмичасового, очень сложного боя, когда банда Серова пыталась перейти железную дорогу на 333-й версте. Приняв на себя команду эскадроном, Ягунин рассек банду надвое, а уж потом ее с разных сторон принялись чихвостить красноармейские части.

«Погода вполне подходящая», — стесняясь своей красоты, подумал Мишка. Заглянул еще раз в умывальню, мокрой ладонью пригладил несговорчивый вихор и, еще раз строго посмотрев на себя в забрызганное зеркало, вышел из общежития.

От угла Симбирской и Соборной, где находилось общежитие неженатых чекистов, до здания ГПУ ходьбы, если идти самым черепашьим шагом, четверть часа. Сейчас стрелки ходиков доказывали без пяти одиннадцать. До совещания у Булиса — Мишка недоумевал, почему у Булиса, а не у Белова? — оставалось полтора часа и еще пять минут. Значит, свободного времени много. Это хорошо. Можно было пройтись не спеша, полюбопытствовать, что там в Самаре изменилось, а что нет. Разумеется, можно завернуть и в детский дом, который содержат чекисты и в котором… и в котором… Ясно, что в котором.

Да, понял он, когда переступил порог: в чистеньких сапожках показаться ему нынче не суждено. Рыжие ручьи бежали вдоль тротуаров и по тротуарам, их питал дотаивающий на крышах снег. Ручьи размывали кучи мусора в самарских дворах и, таща всякую дрянь, стекали на Соборную. По Симбирской, наклонившейся к Волге, неслись уже настоящие потоки. Мишка с удовольствием спустился бы сейчас по лестнице к Жигулевскому пивкомбинату фон Вакано. Его самого удивило, что он соскучился по его флюгерам и немецким башенкам. Наверное, решил он, потому, что вспомнил, как разоблачил шпиона — пивовара Гюнтера. Такое приятно было вспомнить. Однако по Симбирскому спуску сейчас не пройти. Мишка вздохнул и, стараясь держаться середины щербатого тротуара, направился к площади, где в обрамлении четырех зачахших садиков громоздилась самая величественная постройка Самары — собор.

Мишка чувствовал, что его хромовые красавцы отсырели. А что поделаешь? Но разозлиться он разозлился. И когда шел через площадь мимо собора, не без злорадства подумал: все-таки реквизировал народ твои камешки и золотишко, гражданин несуществующий бог! Будь теперь доволен, что спас тысячи детей, вот так! Иначе какого лешего зовут тебя бабки Спасителем?

В общем, обращать внимание на вешние воды не стоило. Обойдя грязищу одного из соборных садиков, Мишка направился к Белому дому. Заходить туда он, впрочем, не намеревался: ни в губисполкоме, ни в любом другом совучреждении делать ему было нечего. Но к стенду со свежей «Коммуной» подойти надо. Чего он знает о нынешней самарской жизни? Ничего.

Круглая афишная тумба попалась ему раньше — на углу Почтовой. Издалека он заметил: пестрей стали тумбы, чем раньше. Но когда пригляделся, убедился, что налепленные на ней яркие плакаты не стоят внимания. АРА во всю глотку рекламировала свою помощь голодающей России. «АРА спасет тебя, русский крестьянин! Христианское милосердие…» Дальше Мишка не прочитал: поверх плаката был наклеен более свежий, тоже американский, но с рисунком — козлобородый дядька и улыбчивая тетушка в пенсне протягивали каравай. Снизу, из темноты в углу плаката, к нему тянулись изможденные руки…

Он решил приглядеться к объявлениям, налепленным прямо на плакаты. Вчитался:

«Губсовнархоз сдает в аренду частным лицам кожзаводы, мехзаводы, литейные мастерские…»

Мотнул головой недовольно и дальше читать не стал. НЭП все наступает…

А это что?

«В четверг 11 апреля в синагоге состоится общее собрание евреев по вопросу приобретения муки для мацы».

«Тоже мне, нашли заботу, — сердито пробурчал Мишка. — Если кончать, так уж со всеми богами».

Третье объявление сообщало о карах, какие городские власти обещали за разрушение нежилых строений… Тоже неинтересно. А вот: «Общее собрание членов яхтклуба состоится 20 апреля…»

«Яхтклуб?» Что за штука такая?

Обидно, о чем ни прочтешь, сам ты, оказывается, ни к чему отношения не имеешь. Чужой в родном городе! «Кружок радикального пчеловодства» — тоже ерунда. Ага, наконец-то: «Самарский центр физической культуры открыл прием добровольцев в военно-командную школу в г. Тифлисе. Возраст от 17 до 24 лет, вполне грамотных и здоровых».

Нет, нет, конечно, ни в какой Тифлис Мишка не поедет. Но все-таки что-то родное, свое. От настоящей жизни.

Мишка подумал: а вот его самого посчитали бы годным? Здоровый — да. А вполне грамотный? Засомневался… Если б, конечно, не командировка в Уральск, они бы с Шурой сейчас изучили бы уже столько, что хоть в университет. Теперь забыл и то, что знал.

Грустновато стало. Но ничего. Поправимо. Если, конечно, Шура. Ладно, не стоит. Загад не бывает богат.

Весна весной, скоро сеять начнут, а голод не отпускает. Вот мимо тянется повозка, словно дом на колесах. Ящик, барахлишко, корыто, вместо лошади — корова. Как у нее ребра кожу-то не прорвали? Неужели молоко от нее есть? А может, дает все-таки хоть две-три кружки?

Еще воз со скарбом. Этот, правда, волочит лошадка… Оглобли только и держат бедолагу. Тени, ну, просто тени, а не люди бредут, держась за телегу. Ночевали, наверное, здесь рядом, в Пушкинском садике за театром. Когда-то там был первый физкультурный городок: кувыркались на турниках местные атлеты в полосатых трико, визжали ребятишки, сталкивая друг друга с бума… Теперь под каждым кустиком семейный табор. Снег сошел, и детишки ищут прошлогодние мослы, рыбьи скелеты, кости. А матери тут же варят на кострах. От чугунов пар.

На Красной площади небольшая толпа. Десяток беспризорников глазеют, как пожарники пробуют новый насос. Ух как дала вверх струя! Пацаны радостно вопят, пытаются попасть под брызги. Вот дураки, прохладно еще! Впрочем, если они за зиму не померли, ничего с ними теперь не будет.

За пожарными наблюдают два бородача. Это они на своих битюгах привезли сюда насос. Мишка краем уха слышит их густое бурчанье: считают, спорят про какие-то конедни… Гужевая повинность, куда денешься. Не все же вам на «дутиках» катать веселых господ. Эти сытые рожи надо бы куда-нибудь в Пугачев отрядить, пусть продукты для столовых возят. А то перебои страшные — нет лошадей, бездорожье.

Унылая очередь у колонки. Старики, женщины, дети. Другая очередь — в три-четыре раза длинней, змеей завернулась — у керосиновой лавки… У закрытых дверей распределителя застыла молчаливая толпа. Скоро откроют, начнут выкликать. Несладко приходится самарцу…

Вот и главный подъезд Белого дома. Красный флаг, белокаменные чаши над фасадом, колонны, крыльцо с балконом. С него и сейчас выступают ораторы. На 12 марта, на 1 мая, 7 ноября… Где же газетный стенд с «Коммуной»? Да рядом же!

Синеватая тучка — маленькая, грех один, а не тучка — наползла на солнце. А как сразу почувствовалось — брр! — что еще только начало апреля. Мишка сунул руки в карманы, втянул голову в плечи и уставился в газетную витрину. Мельком заметил цену: ого, девять тысяч рублей стоит номер! Казалось бы, не так давно, на Новый год, провели реформу дензнаков: вместо десяти тысяч — один рубль. И что? От нулей все равно в глазах рябит. Дороговизна все растет. Как стоил год назад билет в Струковский сад сто тысяч, так и сегодня он не дешевле. Новыми-то деньгами! Прошла реформа, но опять только и разговоры, что о «лимонах». Восемь тысяч рублей — отправить письмо, три тысячи — открытку… Тьфу!

Он углубился в газету. Пробежал глазом международные вести, порадовался, что не только в России, но и на Украине успешно идет кампания по изъятию церковных ценностей. Почитал критику в адрес постоялых дворов на набережной: всюду кучи навоза, нет ни нар, ни вентиляции, ни кипятка. «Навозный Монблан на углу Арцыбушевской и Рабочей» — гласил черный заголовок. Что за Монблан такой? Еще чего? Цены на рынке: пшеница — шесть миллионов пуд, ржаной хлеб — сто двадцать тысяч фунт… На последней странице интересное: списки исключенных из рядов РКП(б). Надо, надо прочитать, а вдруг кто из друзей-знакомых вычищен из партии? Так, так… Мишка легко проскакивал взглядом незнакомые фамилии, цепляясь лишь за причину исключения: за пьянство, за партпассивность, как балласт, как шкурника, как примазавшегося, как неустойчивого… Нет, к счастью, знакомых фамилий в списке не было.

Но до чего много стало в «Коммуне» торговой рекламы! Огромные объявления фруктово-бакалейного объединения «Марсель», магазина товарищества «Культура»… На полстраницы размахнул извещение о своих пиджаках, пальто, пыльниках «Мосторг»… Ну, этот пусть, госторговле давно пора дать бой нэпманам. Мишка наизусть помнит слова Ленина на недавнем XI съезде партии: «Научиться хозяйствовать, научиться торговать»… И еще слова, которые Ягунину особенно пришлись по сердцу: «Дальше назад мы не пойдем…» Правда, Ильич их не на съезде сказал, а когда выступал на фракции… Кажется, фракции металлистов.

Хорошо прочитать такое: отступление перед НЭПом кончилось!.. На душе становится бодрее. Однако же который час? Опоздать к Булису он, конечно, не опоздает, но успеть бы еще в детдом.

Мишка приглядел прилично одетого совслужащего, который вышел из подъезда губисполкома, и справился о времени. Тот с почтением оглядел шикарного командира, достал из кармана луковицу, щелкнул крышкой.

— На моих, товарищ, ровно одиннадцать сорок, — сказал он молодцевато, по-военному, видно, подделываясь под Мишку.

Сколько же осталось? Пятьдесят минут. Вполне! Стараясь не шлепать по лужам, позванивая шпорами, Ягунин пошел по Саратовской. Миновал костел. Паперть его была забита играющими в «орлянку» беспризорниками, к которым — Мишка видел, а они еще нет — через улицу решительно направлялся милиционер. Когда проходил мимо столовой АРА, невольно замедлил шаг. Толпа густо облепила железную решетку, которая оградила на расстоянии нескольких метров вход в столовую. Решетку, видно, сняли с чьего-то богатого палисадника, она была с калиткой и врыта крепко. У калитки стояли два дюжих дядьки. Они строго проверяли и отбирали талоны на питание. Пускали людей в столовую группами — человек по восемь.

Толпа тонко чувствовала приближение момента, когда запустят счастливцев. Стоило появившейся на пороге румяной подавальщице крикнуть «давай!», как начиналось невообразимое.

— Какие еще документы?! Какие документы! — надрывался кадыкастый дядька, напирая на одного из сторожей. — Ты на нас погляди, какие мы! Вот тебе документы!!

Второй сторож зорко следил, чтоб ни один из пацанов не перелез через решетку. Он все ходил вдоль нее, как сутулый медведь в клетке зоосада, и хмуро поглядывал на голодную публику.

— Дя-ядь! Хоть ложку щей пусть она вынесет, дя-я-ядь!

— Товарищ, я потеряла талон, товарищ, послушайте же!

— Воды им жалко, даже воды! — кричала растрепанная девица с синюшным лицом. — Я у них воду просила, которая после мойки котлов, а они… а они… — и во весь голос захлюпала.

Столовая осталась в полуквартале позади, а все еще доносились до Мишки крики, ругань, плач… «И ведь воруют у таких, подлецы, — на ходу шептал он, сам того не замечая. — На базарах колечки покупают, шубы… Эти столовки нам бы почистить… Так, чтоб вверх тормашками оттуда полетели…»

Он понимал, что не очень-то справедлив. В столовых работало немало честных и добросердечных людей. Но попробуй-ка сохрани спокойствие и объективность, когда видишь такое.

«Нет, — решил Мишка, — сначала надо бы показаться в губчека… Фу ты, опять забыл: в ГПУ!» Может, и правильно ликвидировали чрезвычайки, не Мишке судить. Феликс Эдмундович зря бы не поменял ВЧК на ГПУ. Но… жалко, звучит как-то не так, непривычно. Ге-пе-у… Ну, что это? Вот ЧК — это да! Это для всего народа было словом из слов.

…Его узнали не сразу. Чугров, подставив розовую плешинку солнцу, с интересом, но и только, смотрел на приближающегося к зданию ГПУ невысокого щеголя в крутых галифе, модных сапогах и шикарнейшей кожанке.

«Не наш. Определенно из Москвы. Проверяющий», — решил было Сергей, но незнакомец вдруг помахал ему рукой и…

— Братва! — гаркнул Чугров, вбегая в дежурку. — Мишка Ягунин собственной персоной!

Кто был на первом этаже, все высыпали навстречу. На Мишку набросились с улюлюканьем. Его тискали, над ним подшучивали, жали полы куртки, проверяя качество кожи, и спрашивали, спрашивали, спрашивали… Отвечать сразу на все вопросы не было, конечно, никакой возможности.

Чуть позже, в милой сердцу дежурке, сняв фуражку и кожанку, Мишка, дуя пустой чай стакан за стаканом, вдоволь нарассказывал, как гоняли они с войсками комбрига Уварова и конницей товарища Турушева Атаманскую дивизию и как в конце концов рассеяли ее. Так что теперь банды Серова в природе нет. С тем и вернулся в Самару чекист Ягунин.

Ему тоже кое-что порассказали. О блестящей операции Яковлева-Семенова, взявшего под Новый год банду Самсона. И о трагической гибели того же дорогого товарища Яковлева-Семенова, которого провокатор Семочкин навел грудью на бандитские пули. Произошло это совсем недавно, и месяца не прошло. От руки бандита Соломина погиб арестовывавший его Сологубов, начальник третьего отдела. За Куровым, который разбойничает на подводах в пригородах, по-прежнему гоняются, чуть за хвост его не цепляют, а уходит… К расстрелу приговорили инспектора губрозыска Константина Михальского: он взял взятку 2 миллиарда 600 миллионов рублей от администрации первого эпидемгоспиталя. Да, всякие новости были, и которыми гордились чекисты, и от которых болезненно сжималось Мишкино сердце. Ему рассказали о бандах, ликвидированных в городе, о разоблачении учителя Ефима Кузьминых — эсера, который расстреливал при чехах красноармейцев и был недавно пойман чекистами с поличным. У него нашли ротатор, антисоветские воззвания, а под полом в домике на Аржановских дачах — пулеметы, наганы, штыки… Обнаружили в Самаре фальшивомонетчиков и даже целую базу с поддельными документами. Нашлась в городе и своя «Сонька Золотая Ручка»…

Важно приглаживая смоляной чуб, Чурсинов начал было повествование о том, как ему удалось изъять сто три пуда эсеровской литературы, три пуда гравюр царей и великих князей, а также толстенные, все в золоте, фолианты «Милость божья над царем» и «Законы о священных правах и преимуществах самодержавной власти». Но звякнул телефон.

Дежурный взял трубку.

— Да, товарищ Булис! Пришел, пришел!

Он повернулся к чекистам.

— Ладно, Чурсинов, после про свои геройства расскажешь. Товарищ Булис просит к себе тех, кому было сказано. — Он подмигнул Мишке: — О тебе особо справился, во ведь!

Четверо уполномоченных ГПУ, переговариваясь, поднялись на второй этаж. «Не переводят ли меня от Белова в контрразведку? — соображал на ходу Мишка. — Не хотелось бы…»

Железный товарищ Шура

Начальник отдела контрразведки Ян Янович Булис деликатно переждал, пока шестеро чекистов не рассядутся за столом, вынул аккуратную папочку, раскрыл. Вполголоса заговорил:

— Для нас, дорогие мои товарищи, давно не секрет, что деятельность АРА и некоторых других иностранных организаций, которые открыли столовые для голодающих, преследует и несколько иные, вовсе не благотворительные цели. Факты у нас разные. Нами пресечены попытки излишнего, если не сказать предосудительного, любопытства некоторых представителей Шведского Красного Креста, пойманы за руку крупные спекулянты Шведского и Голландского Красного Креста Ульгрен, Риммер и другие. Они успели в обмен на мануфактуру передать нэпманам Киселеву и Гиршфельду сто пудов сахару, тысячу пятьсот пудов муки и двести пудов риса. Но главным очагом политического беспокойства для нас, товарищи дорогие, остается АРА и ее дитя РАКПД.

Звякнул стакан о графин, булькнула вода. В тишине слышно было, как Булис сделал крупный глоток.

— Обратимся же к фактам из этой папки. Сообщение первое: за антисоветские выступления, которые вдохновляли сотрудники АРА, в Самарском уезде привлечено к ответственности сорок четыре кулака. Донесение из Сергиевска и вот еще одно из Шигон. Там инспектора и инструктора АРА занимаются открытой антисоветской агитацией.

Булис читал быстро, откладывал бумагу за бумагой.

— Вот вам отрывок из письма, подброшенного в губисполком: «…погодите, привезут из Америки царя, тогда всю коммунию на застрехах повесим». А как реагируют служащие АРА на попытки Советской власти положить конец хищениям в столовых? — Булис поднял густые брови и процитировал по бумажке: — «Комитет АРА раз и навсегда предупреждает сельсовет не делать нам никаких указаний и вместо таковых предлагает вам заняться своим собачьим делом (если хотите), так как в дальнейших последствиях печального явления виновниками будете вы…» Это в Бугурусланском уезде, — уточнил Булис. — Но «печальными явлениями», то есть закрытием столовых, нас аровцы шантажируют чуть не в каждом уезде. В феврале, например, закрытие столовых приняло массовый характер. Были случаи, когда детей находили умершими в снегу возле запертых дверей столовых.

Булис замолчал. Ягунин слушал его, опустив глаза. «Неужели и дальше мириться? — думал он. — А где выход?» Будто услышал его мысли Булис:

— Неужели молчать? — спросите вы. Нет. Хочу вас в сотый раз предупредить: Рижское соглашение Советской власти с АРА мы обязаны выполнять неукоснительно и пунктуально. Но на то мы и работники Государственного политического управления, чтобы бдительно охранять политические устои своей республики. После совещания я раздам вам списки уездов, которые вы возьмете под свой контроль. Антисоветскую пропаганду АРА будем пресекать решительно и немедленно. Мы не станем и впредь указывать, кому и как следует работать в их столовых. В хозяйственные дела вмешиваться нельзя. Это было бы ошибкой, которую, к сожалению, допускают порой советские работники на местах. Но вражескую пропаганду и, тем паче, враждебную деятельность, сбор сведений экономического и военного характера, подрыв авторитета советских властей — все эти акции мы с вами обязаны пресекать!

Булис вынул листок с отпечатанным списком уездов Самарской губернии.

— Сейчас начнем раскрепление, — сказал он и обернулся к Ягунину. — Вместе с Климовым зайдите к товарищу Вирну. Он ждет.

— Пошли, коли начальство ждет, — сказал Климов, круглоголовый, ладно затянутый в ремни заместитель Булиса.

…Вирн был занят беседой с какими-то гражданскими. Однако стоило Ягунину с Климовым показаться на пороге кабинета, начальник СамГПУ прервал разговор.

— Через час продолжим, — сказал он. — Садитесь, товарищи. — Подождал, пока за посетителями не захлопнулась дверь, и начал без прелюдий: — Климову поступили сведения, очень приблизительные — так ведь? — что бывший полковник царского генштаба Ротштейн, который служил одно время как военспец в штабе округа, а потом перешел в АРА управделами, хранит дома и на службе документы особой секретности. Видимо, похитил он их в штабе Заволжского военного округа. Вполне вероятно, что он уже передал бумаги Шафроту. Обыскивать помещение АРА мы не имеем права. Наш сотрудник, который служит в их конторе, по своей должности к самому Шафроту доступа не имеет — мала сошка. Так ведь, Климов?

По привычке Вирн, пошагав по кабинету, встал у подоконника.

— Именно, Альберт Генрихович. Никаких у нас подходов. Чистая случайность, что он увидел документы у Ротштейна. Папка упала, бумажки высыпались…

Вирн пристально взглянул на Мишку. А тот продолжал недоумевать: зачем он-то здесь? Краешком сознания, впрочем, он кое о чем начинал догадываться. Не к Ильинским ли ниточка тянется?

Догадлив стал Мишка!

— Скажи, Ягунин, как ты считаешь, может ли быть для нас полезной… хоть в чем-то… мать Шуры Ильинской? Она уже как-то помогла нашим властям, когда задержала телеграмму Шафрота о закрытии столовых. Можно полагать, что она человек совести. Другое дело, способна ли она открыто протянуть руку сотрудничества нам, ГПУ?

Очень трудный вопрос для Мишки. Ответил честно:

— Не знаю. Смотря что надо. Она гордая.

Климов кивнул: о щепетильности Надежды

Сергеевны в вопросах чести и порядочности информацию он уже имел.

— Понимаешь, — сказал он, — надо бы, чтобы она… ну, как бы это… не то чтобы выкрала…

— Наверняка — гроб! — махнул рукой Мишка. — Никогда.

— Надо изъять, — смягчил глагол Вирн, — у Шафрота секретные военные сведения, которые ему добыли Ротштейн и другие его разведчики. Шафрот на днях уезжает из Самары, и документы, естественно, возьмет.

— Если военные документы, так их можно забрать и официальным манером… — солидно начал Мишка, но Климов с досадой перебил:

— Так их же найти надобно! Что же, обыскивать весь особняк АРА? Такого скандала нам не простят. Мы не можем рисковать питанием тысяч детей…

Мишка думал.

— Поговорю с Шурой, — только и сказал.

Вот и приблизился час свидания с Шурочкой Ильинской, о котором Мишка мечтал тысячу тысяч раз. Множество вариантов их будущей встречи рождалось в Мишкином воображении за месяцы разлуки. Какие только места не намечтал он: и у губчека, и на вокзале, и у крыльца дома Ильинских, и в дверях коллектора. Даже случайные встречи на улице фантазировались в нескольких вариантах. Но представить себе детдомовский двор и саму Шуру в гимнастерке и темной юбке, с отросшими, туго стянутыми красной косынкой волосами, Ягунин, само собой, не мог. Однако именно такую, малознакомую девушку, похудевшую фигурой и повзрослевшую взглядом, с тонким, как на бабкиных иконах, лицом богоматери, он и увидел, стоило сделать шаг за калитку детского дома чекистов. Поскольку детдом находился менее чем в квартале от ГПУ, а совещание у Булиса было продолжительным, кто-то из друзей Мишки успел предупредить Ильинскую о его приезде. Теперь она с полчаса уже все «брала себя в руки», чтобы встретить Ягунина по-товарищески приветливо и по-чекистски сдержанно. Жени Суриковой в детдоме не было — унеслась по директорским делам, кажется, выбивать у Левкина доски для ремонта крыши. Оставшись одна, Шура растерялась. То принялась было сооружать с воспитанниками запруду: снег все еще дотаивал и двор заливало с крыш. Поиграла и бросила, позвала ребят на веранду читать сказки Афанасьева. Прочитав одну-две, откладывала книгу: «Посмотрите картинки!» Сама же, краснея, бежала к воротам, чтоб выглянуть, закусить губу и снова «брать себя в руки». Все это была лишь нервная суета. Когда же Мишка появился во дворе, он показался ей строгим, взрослым и непохожим на себя. Наверное, из-за красивой командирской формы, но… Показался он Шуре чужим, суровый начальник — и только. Надо было ей все же догадаться, что Мишкино сердце трепетало, как заячий хвост, и что устрашающая хмурь белесых бровей происходила от великого смущения.

Смотрела на него Шура и молчала, словно бы старалась вспомнить прежнего Мишку. Да мешали навернувшиеся слезы — не разглядишь, где там нос, губы, щеки… Расплылось Мишкино лицо в бесформенное пятно.

— Шура, вот я… значит, приехал, — хрипло выдавил Ягунин.

Девушка быстро закивала: да-да и прижала пальцы к глазам.

— Товарищ Шура, товарищ Шура, — укоризненно пропищала бледная девочка в кофте из застиранного хаки. — Как не стыдно плакать! Сама нам говорила!

Шура погладила ее по светлой головке, хотела что-то ответить, но только всхлипнула.

Во все гляделки на них уставились стриженые ребятишки. Окружили. Мальчики казались одинаковыми в перешитых и перелицованных солдатских гимнастерках и в серых бязевых штанах, происхождения, явно кальсонного. Девочки одеты были чисто, но кто во что горазд: в старушечьи юбки и кофты, выцветшие блузки и платьица из перекроенных гимнастерок. Взрослые одежки перешиты были на них отнюдь не по первому классу, так как ни у Жени, ни у Шуры портновского таланта не оказалось. Разновозрастные дети — от одиннадцати до четырех лет — молчали, как в рот воды набрали. Невдомек было, почему плачет, а не радуется товарищ Шура, к которой пришел такой замечательный, в кожаной куртке и в галифе со шпорами товарищ чекист. Те, что постарше, догадывались, что гость — тот самый герой, который должен был вернуться после победы над степными бандитами.

А потом… А потом Шура взяла да и подошла к Мишке. Положила ему на плечи бессильные руки и уткнулась мокрым лицом в пахучую черную кожу.

— Так долго… Я устала, Миша…

Ягунин с трудом откашлялся и грозно насупился на ребят:

— А ну идите… играйте! — И шепотом спросил у Шуры: — Где нам… хотя бы… присесть?

— Не знаю, — шепотом ответила она, отслоняясь и стирая дорожки слез с пылающих щек.

Распахнулась калитка… Женька! Милая, коротенькая Женя, в гимнастерке, с трудом сходящейся на груди, и с таким выражением лица, что ого-го! Энергичная женработница, активистка, для которой нет преград в мире, не вошла, а ворвалась во двор.

— Мишка! Ягунин! — С размаху бросилась на грудь, но не поцеловала — крепко, по-мужски обняла. — Живой, чертяка! — И, обернувшись к Шуре, выпалила радостно: — Две тележки досок вырвала у жадюги! Наша взяла!

Потом они пошли в столовую и долго пили чай из травки с хлебными пайками Шуры и Жени и, надо же, с горсткой черной икры, которую принес Ягунин в промасленной бумаге.

— Я еще две соленые рыбины довез, — похвастал он, и обе девушки, не сговариваясь, выпалили:

— Это ребятам!

И все трое от души расхохотались. Хорошо прошел, обед!

— Знаете, идите, ребятки, погуляйте часок! — безапелляционно распорядилась Женя.

«Нашла себя Сурикова: командиром ей быть», — с благодарностью подумал Мишка и солидно откашлялся:

— Чего ж? Если Шура не занята…

Девушки переглянулись.

— А мы всегда заняты, Миша. У нас же дети, — сказала, улыбаясь, Шура. — Женечка подменит. Им все равно сейчас обедать, потом спать. Режим!

Ильинская на минутку забежала в комнаты, заглянула в зеркало. Сняла косынку, завязала на шее галстучком. Чуть взбила волосы и подумала: снова остригусь коротко.

— Я готова. А куда?

— Да не все ли вам равно?! — прикрикнула Женя. Эх, не хватало все-таки безразличия в ее голосе…

Она проводила их до калитки долгим взглядом. Был он добрым и любящим, а радостным вряд ли.

— Пойдем поближе к Волге, на проран посмотрим, — тихонько сказала Шура и взяла Мишкины пальцы в свои. — К женскому монастырю. Оттуда далеко видно.

«Привыкла детишек за ручку водить, — стеснялся Мишка, не решаясь все же вынуть руку из ладони девушки. — А если кто нам навстречу?»

— Рассказывай… — тихо сказала Шура.

— Давай не так пойдем… — Мишкины скулы порозовели.

— А как? Через Советскую? Тут ближе, Миш!

— Н-нет… — он осторожно высвободил пальцы. — Я в военном… понимаешь…

— Прости… Я нечаянно.

Теперь Шурины щеки вспыхнули. Эх! Разговора-то не получается. Из-за такой чуши! Они брели рядышком, поглядывая то под ноги — кругом лужи, то по сторонам, лишь бы не в глаза друг другу. Так прошли до Алексеевской, пересекли трамвайную линию, добрели до ограды Струковского сада. «Струкачи» еще не работали — сад, был пуст, и ветви мокрых деревьев торчали нелепо. На склонах серели ошметки снега. Шебутились незнакомые птички, ярко-рыжие ручейки стекали вниз с площадок и аллей.

— Зайдем?

Они прошли по чмокающему под ногами песку аллеи и — о чудо! — наткнулись на скамейку. Еще довоенная, с железными витками спинки, крепко врытая в грунт. Не было, правда, у этой лавки прежних деревянных сидений — давно сожгли их люди. Однако же концы скреплял продольный ржавый брус, что-то вроде рельса.

— Сядем?

— Что ты! На холодную железку! — вздрогнула Шура.

— Какая там железяка… — пробормотал Мишка и, сняв с плеч свою кожаную роскошь, сложил вдвое и уложил на брус. — Садись!

— Испачкаешь, Миша… — Шура подняла на него умоляющие глаза. Они просили… нет, совсем не о том, чтобы Мишка пожалел кожанку. Чтоб не передумал.

От мокрой земли, от деревьев, от всей раннеапрельской сырости было зябко. Хорошо, хоть солнышко пригревало спины. Еще лучше, что сидели они спинами к тротуарам Советской улицы. Отличная скамейка!

— Рассказывай! — теперь Шура не попросила, а приказала.

Рассказывать? Пожалуйста. В подробностях? Можно. Он начал с того, как сел в вагон и как высадился в Уральске. На всякий случай Мишка не упомянул о встрече в дороге с Нинкой Ковалевой. Эпизоды торговли «купца Иголкина» с уральскими станичниками и в киргизских зимовьях привели Шуру в восторг. Не могла представить себе Мишку, степенно раскладывающим перед бабами и девицами резинки, платочки да пуговицы. И опять-таки, как бы случайно, опустил Мишка в своем повествовании красавицу Алену, спрятавшую его от Глеба. Кстати, она не казалась ему сейчас ни красавицей, ни даже привлекательной барышней. Так, обычная. Что же касается Шуриного дяди, то поначалу Ягунин хотел было умолчать и о нем. Как-никак, а не его эта тайна, служебная. Но вот он подошел в рассказе к встрече с Гаюсовым. Значит, избили Мишку, бросили в сарай, наутро расстрел…

Шурочка прижалась плечом, замерла.

«А почему сейчас-то нельзя сказать? — подумал Ягунин. — Банды Серова, считай, уже нет. А что с Глебом, они с матерью не знают, мучаются. Скажу! Нет, все-таки нельзя…»

— Ваш Глеб спас меня… по знакомству. Посадил на коня — и айда! Мы тогда крепко пощипали бандитов у Гребенщиково…

Женская интуиция… Ее не обманешь. Шурочка положила холодную ладошку на Мишкину щеку и повернула лицо к себе. Ягунин упорно смотрел на кончик своего носа.

— Мишенька, что с Глебом? — тихо спросила Шура.

Ну что ответишь ей, что?! Мишка тяжело сопел и молчал.

— Миша…

Была не была!

— Шура! — он больно сдавил ее запястья. — Одно скажу: твой Глеб — за нас. И живой он, Шура! Все! Больше ни слова, хоть режь!

— Милый ты мой, — слезы блеснули в глазах у Шуры. Я хотела верить в это. Я звонила потом по телефону, который он мне оставил. 2–42, помнишь? Мне ответили, что это номер ЧК… Как же ты сам не догадался, когда Коптев…

Она замолчала и, подхватив Мишкин локоть, прижалась к нему. «А ведь и верно, балда я… — ругнул себя Ягунин. — Но откуда было знать, что наш телефон ей дал Глеб?»

Хорошо было так сидеть. Очень хорошо. Но холодно.

— Послушай, Шура, — вспомнил Ягунин поручение Булиса. — Мамаша твоя, Надежда Сергеевна… Она, в целом, сочувствующая, как считаешь?

— Мама? — лишь на секунду задумалась Шурочка. — Она многое поняла, когда присмотрелась к американцам. Тяжело ей с ними. Противно. Да, ты не знаешь? Она однажды сама взялась помочь нашим. АРА хотела закрыть столовые…

— Знаю, знаю, — остановил ее Мишка и, оглядевшись, перешел на громкий шепот. — А еще разок нам помочь, она не сможет, как думаешь?

Шура насторожилась. Нахмурила брови.

— Как именно? Она ведь от политики далека. На бесчестный поступок ее никто не толкнет. Даже ГПУ.

— Речь идет об очень важных секретных документах. Агенты АРА собрали сведения. О нашей армии. О наших заводах, железных дорогах. Шпионаж называется…

Рука Шурочки выскользнула из-под Мишкиного локтя.

— Ты хочешь, чтобы мама украла у них бумаги? — ледяным тоном спросила девушка и встала. — Холодно, пойдем.

— Сядь! — Он с силой усадил ее. — Еще чего скажешь — украла! Надо поговорить с твоей мамашей, чем она может помочь. Но ты пойми, нельзя нам допустить, чтобы эти буржуи…

Встала-таки Шурочка! Лицо ее посерьезнело, она сейчас казалась старше своих восемнадцати.

— Хорошо. Только говорить с ней обо всем должен… не ты. — Шура быстро посмотрела, не обиделся ли, и продолжала: — Маме ты нравишься. Она считает, что в тебе в чистом виде проявляются, как это она сказала? Ага, атомы нравственности. То есть ты настоящий человек, личность. Но, Миша, прости: хоть и форма на тебе лучше, чем на начальнике ГПУ, ноты для нее мальчик. А я — девчонка. Нужно, чтобы с ней говорил опытный, умудренный человек. Умеющий убеждать.

— Ян Янович Булис, как? — подсказал Мишка. Шура подумала.

— Наверное, его мама может послушать. Но, повторяю, Миша, на многое она не решится. Это не я.

Она засмеялась, взяла с лавки ягунинскую куртку и, развернув, накинула себе на плечи.

— Давай погуляем по Струковскому. Чуть-чуть. Ты замерз.

— Шура! — Мишка взял куртку за обшлага, притянул лицо девушки к своему. — Один человек мне сказал… поцелуй ее при встрече. Если… если разрешит.

Что из того, что на тротуаре чьи-то шаги?!

— Она разрешит, — шепотом сказала Шура и закрыла глаза.

Мишка лего-о-нечко коснулся губами ее полиловевшего от холода рта. Она открыла глаза и рассмеялась.

— Пойдем!

Вечером, вскоре после восьми, в доме у Ильинских пили чай четверо — мать и дочь, Мишка и Булис.

По случаю гостей керосин решено было не экономить. Фитили подвешенной над столом десятилинейки с оранжевым абажуром откручены были достаточно, чтобы в мягком светлом круге самовар блистал с довоенным шиком, чайный фарфор благородно просвечивал, а полутьма находила себе место лишь в потаенных углах гостиной.

Чаепитие длилось долго. После обычных церемоний знакомства и незначащих вежливых фраз разговор на себя взял Булис. Не распыляясь на международные темы, заговорил он, тем не менее, о, политике — о жестком кольце империалистического заговора, сомкнутом вокруг Советской России. Как начальник отдела контрразведки ГПУ, он, Булис, с ответственностью может утверждать, что деятельность некоторых служащих АРА ничем не отличается от обычного шпионажа. У него есть точные сведения, что в миссию господина Шафрота время от времени поступают документы, которые не имеют ни малейшего отношения к спасению голодающих детей Поволжья. В них сведения о дислокации воинских частей, об охране мостов и железных дорог, о состоянии заводов, шахт, рудников и другая информация, имеющая государственную секретность. Считает ли Надежда Сергеевна эти его, Булиса, утверждения истиной или же досужей выдумкой угрюмо-подозрительных чекистов? Вот на что ему хотелось бы услышать вполне откровенный ответ.

Прежде чем ответить, Надежда Сергеевна долго размешивала ложечкой в стакане не положенный туда сахар. Меж бровей пролегла глубокая складка. Очевидно было, что она не колеблется, говорить или нет. Очевидно было и другое — сейчас она взвешивала в уме каждое слово.

Шура и Мишка помалкивали, поглядывая на нее из-за чашек.

— Я не смею судить, какие документы секретны, какие нет, — проговорила она медленно и как бы вслушиваясь в свои слова. — Могу лишь утверждать, что Ротштейн, наш управделами, при мне положил однажды на стол Шафроту серо-желтую папку. Положил неловко, она соскользнула со стола, тесемка лопнула. Я нагнулась, чтобы собрать рассыпавшиеся бумаги, но Ротштейн грубо отстранил меня рукой. Я пошатнулась, сказала какую-то резкость. Вышла в слезах. Кажется, кто-то еще был тогда в кабинете, не помню… Через час Ротштейн принес мне извинения, пытался поцеловать руку и объяснил происшествие раздерганностью нервов. Сказал, что очень уж подозрительны стали к нему большевики после его ухода из штаба округа. Бесконечные вызовы замучили, расспросы…

Она подумала, кивнула своим мыслям.

— Да, это были военные документы. Схемы, приказы с параграфами… Но о чем, не знаю. Что же касается иных документов, которые содержат государственные тайны, то, увольте, Ян Янович, не знаю…

Булис попросил разрешения закурить. Пустил ароматный дымок — разорялся на хороших папиросах — и вкрадчиво, но твердо сказал:

— Есть и иные, Надежда Сергеевна. Скажите, возможно ли что-то сделать, чтобы они не оказались за кордоном?

Ильинская отрицательно качнула головой.

— Теперь уже вряд ли. Послезавтра Вилл Шафрот уезжает в Москву. Навсегда из Самары. Оба чемодана с бумагами АРА собраны. Шафрот, правда, переделывает отчет, но он его завтра допишет. Вечером или ночью. И положит в портфель. Чемоданы никто уже открывать не будет.

— А если ночью их вынести из кабинета?

Тень брезгливости пробежала по лицу Ильинской.

— Невозможно, — сухо отпарировала она. — Шафрот последние двое суток даже спал в кабинете. На диване. Работает по ночам.

— Совсем скверно, — пробормотал Булис.

— Мама, а на завтрашнем банкете он будет? — подала голос Шурочка.

— Разумеется. Его будем провожать, как ему не быть. Но банкет — два-три часа. И на том же этаже. И потом… как попасть в кабинет?

— У вас есть запасной ключ? — быстро спросил Булис.

— Увы, нет. И никаких слепков сделать я, сразу вам говорю, сделать не смогу. Но самое главное, что эту последнюю ночь Шафрот обязательно проведет в своем кабинете. Будет корпеть над отчетом. Все что-то переделывает в нем.

Ильинская взяла шаль с кресла, накинула на плечи, хотя в гостиной было тепло. О чае все позабыли. Похоже, Надежда Сергеевна ждала, что вот-вот гости откланяются и уйдут.

Булис помолчал. Уходить он, кажется, пока не собирался.

— Этот прощальный банкет… — осторожно начал он и покосился на Шурочку. — Если он затянется… Вернее, если его затянуть… — Булис опять взглянул на девушку. Он явно что-то недоговаривал. И чего-то ждал.

— Есть идея! — громким шепотом воскликнула Шурочка. Глаза ее расширились, зрачки слились с темной роговицей: не глаза, а таинственно поблескивающая тьма.

— Что за «эврика»? — подозрительно взглянула мать. Булис вежливо усмехался.

Зато Мишка… Уж кто-кто, а он понял: и идея у Шуры есть, и не отступится она от нее ни за какие коврижки.

«Железный товарищ, — подумал Мишка. — А я ведь ее… люблю».

Королева бала

— Прошу меня извинить, господин Шафрот, — приближаясь к столу, по-английски проговорила Надежда Сергеевна. — Я не устояла перед ее настойчивостью. Это моя дочь Александра. Она мечтала познакомиться с вами. Но, увы, это оказалось возможным лишь на ваших проводах.

— О-о! — отозвался Вилл Шафрот. Он с юношеской живостью взглянул на девушку, остановившуюся в дверях кабинета. Госпожа Ильинская могла щебетать все что угодно, все равно ее слова проносились мимо его сознания. Какие глаза!.. Черные, блестящие и, черт возьми, они небезразлично смотрят на него. Вилла Шафрота! Что-то в них есть такое… Нет, даже в английском с его богатейшей лексикой не отыскать нужных слов. Хороша-а… Желтая шелковая шаль накинута на обнаженные плечи, короткое платьице-туника держится на тонюсеньких бретельках… А стройные ножки в черных чулках, эти высоченные каблучки — они делают незаметным маленький рост. А как раскованно держится!

Эх, знал бы мистер Шафрот, чего стоила Шурочке эта непринужденность! Никогда еще в жизни она так не трусила, как сейчас. Невнятно, словно через подушку, донеслись до нее слова плотненького американца:

— Мери Пикфорд, право…

Он вышел из-за стола и направился было к Шурочке, но вовремя спохватился. Повернул к Надежде Сергеевне и коснулся губами ее руки, блеснув изумительным пробором. Только затем подошел к дочери, которая так и замерла изящной статуэткой у двери.

— Вы очень похожи на свою мать, А-лек-сан-дра, — выговорил он, целуя руку Шурочке.

— О да, мистер Шафрот, и я ужасно горжусь нашим сходством, — также по-английски ответила Шура, продолжая робко смотреть на него и чувствуя, как все плывет у нее перед глазами.

— О-о! — от удивления сочные губы главы американской миссии сложились в трубочку. — Мисс говорит на языке Шекспира? Чудесно! Алек-сан-дра… — со вкусом повторил он и покрутил головой.

Шура вымучила улыбку и опустила глаза.

Надежда Сергеевна, волнуясь, смотрела на дочь. Изумлялась: откуда у нее такое?! У резкой, порывистой девчонки? Она не успела спросить у дочери, где та раздобыла свой маскарадный — иначе и не назовешь — наряд. Мать и дочь встретились у входа в особняк АРА всего десять минут назад. Раздеваясь в гардеробной, они успели перекинуться несколькими незначащими фразами — вокруг были разряженные гости господина Шафрота. Словно светский раут десятилетней давности. Снова офицерские мундиры, правда, не по-русски мешковатые: американцы любят одеваться свободно. Снова галстуки и стоячие воротнички. Снова длинные вечерние платья довоенных лет. Только три-четыре молодые женщины пришли в современных, не слишком приличных, по мнению Надежды Сергеевны, коротких платьицах с нелепыми бантами и поясами ниже талии. Сама она оделась на банкет с элегантной простотой: темное шерстяное платье и шелковый, того же тона, цветок у плеча. Вдове полагается выглядеть скромно. Однако же Ильинская — личный секретарь самого Шафрота, ей не пристало походить на пролетарскую замарашку. На правой руке у Надежды Сергеевны висела на ремешке узкая театральная сумочка, отделанная стеклярусом. Целуя секретаршины пальцы, Шафрот не мог не заметить ее.

— Проходите же, мисс Алина! Вы позволите так вас называть? — чуть наклонив голову, он плавно показал ей на бархатное кресло и продолжил приглашающий жест, обернувшись к матери. — Вы говорите со мной на моем родном языке, а я хотел бы сказать вам по-русски… — Щеточку усов растянула улыбка: — Отчи чиор-нии, отчи ста-ра-сс-нии, отчи джгутчии и прэ-кра-сснии…

Шурочка напряженно улыбалась. Шафрот расхохотался, Надежда Сергеевна чуть наморщила напудренный нос.

— Я знаю, что означают по-русски эти слова, — сказал с чувством Шафрот. — У вас и у вашей матери именно такие глаза.

Надежда Сергеевна покосилась на огромные напольные часы с бронзовыми фигурками: до начала праздничного вечера оставалось минут пять-десять, не больше. Она незаметно сняла с руки ремешок и судорожно сжала сумочку сразу вспотевшей ладонью. Как хорошо, что Шафрот усадил их в кресла! Сейчас она сунет сумку между спинкой и сиденьем. Вряд ли кто ее увидит. А как она туда попала? Нечаянно завалилась в щель…

Тем временем Шафрот вернулся за стол, усеянный бумагами, и принялся быстро сгребать их, собирая в одну растрепанную стопу.

— Бумаги, бумаги! — рисуясь, горестно воскликнул он. — Они убивают все время, то есть саму жизнь. И вчера, и позавчера, и, увы, сегодня. Я вынужден даже спать с ними… — Он захохотал, сверкнув безукоризненными зубами. — Вот, мисс Алина, полюбуйтесь! — И снова плавным, широким жестом он указал на диван, на горы канцелярских книг, стопу бумаг на столе, на три, а может, и четыре кожаных чемодана в углу кабинета.

Мягко, без малейшего звука, отворилась дверь. Она пропустила Александра Васильевича Бородина, одного из заместителей директора РАКПД, эсера и — о чем знали все — бывшего члена Учредительного собрания. Он был в визитке и белоснежной рубашке с широким галстуком.

— Господин Шафрот! — Бородин повернулся к Ильинской. — Переведите, прошу вас: пора к столу! Приехали советские гости… Карклин, Елисеев, один из губсоюза. Время начинать.

Шафрот выслушал перевод и закивал.

— Принимайте, рассаживайте. Я буду через три минуты. И… вот что: позаботьтесь, чтобы миссис и мисс Ильинские получили места невдалеке от меня.

Надежда Сергеевна, а за ней и Шурочка встали. Ильинская заметила, как на миг встретились взгляды ее дочери и Шафрота, и стиснула зубы. Надо стерпеть… А что-то еще дальше будет, о господи?!

«Нет, — подумала она, — когда будет проходить от стола к двери, сумочку он не увидит».

…Вилл Шафрот ценил пунктуальность: ровно через три минуты зал разразился рукоплесканиями. Зал приветствовал главу американской миссии АРА, который входил в банкетный зал, чтобы проститься со своими служащими, с голодной, грязной, опостылевшей ему Самарой, с колючими советскими властями, а возможно, что и с Россией. Он поприветствовал вставших из-за стола гостей добродушно-отеческим мановением крупной ладони и прошествовал вдоль аплодирующего зала. Мельком зацепил взглядом Шурочку и приблизился к своему месту во главе длинного, кувертов на пятьдесят, праздничного стола. Жестом — уже двумя руками — он попросил гостей сесть. Обождав, пока не утихли шарканье ног и стук стульев, он, подобно проповеднику, поднял вверх руку и проникновенно заговорил:

— Бог, милосердие, любовь объединили нас здесь сегодня, господа и товарищи, хоть это и несколько непривычно, звучит в стране, где исповедуется атеизм. И все же я повторю: да, бог, милосердие и любовь… Никогда еще активность сострадания человека к человеку не обнажалась так открыто, так ярко и предметно, как в эти страшные месяцы голода…

Надежда Сергеевна — место ей Бородин отвел не то чтобы неподалеку, а рядом с Шафротом — при первых же звуках его патетической речи тоже встала и, держась на полшага позади, громко переводила. Шуру Бородин посадил между матерью и преемником Шафрота господином Аллейном, человеком неопределенного возраста, сухощавым и чванливо молчаливым. Она чувствовала, как волнуется Надежда Сергеевна, и знала, что переживания ее вызваны совсем не напыщенной похвальбой шефа. «Она не боится, ей стыдно делать то, о чем мы ее попросили, — с жалостью думала Шурочка. — Дома с ней случится истерика, и некому будет ни успокоить, ни даже подать воды…»

Речь Шафрота для банкета была длинновата, и сентиментальный его пафос заметно поднадоел всем. Сухонький Карклин неподвижно смотрел в пустую тарелку, так ни разу и не подняв глаза на Шафрота. Елисеев из Помгола и черноусый здоровяк из губсоюза вежливо сдерживали улыбку. Кое-кто из американцев перешептывался. Один из них, набриолиненный красавчик в табачного цвета френче, поймал взгляд Шурочки и хамовато подмигнул.

Но вот господин Шафрот все-таки закончил свою утомительную речь и под аплодисменты, в которых утонул перевод Надежды Сергеевны, сел. Хлопнули пробки, шампанское зашипело и хлынуло в бокалы. Шафрот, промокая платком вспотевший лоб, снисходительно слушал, как его расхваливал от имени служащих АРА Бородин, а затем от имени голодающих масс явная подставка — жеманная старуха в крестьянской одежде, очевидно из бывших актрис. Перевод краткого и энергичного выступления Карклина, отметившего заслуги АРА в спасении голодающих детей в Самарской губернии, Шафрот выслушал настороженно. Зато остальным спичам он уделял уже самый минимум внимания. Смуглые Шурочкины плечи сильно отвлекали Вилла Шафрота от комплиментов, которые отвешивали в его адрес люди с бокалами в руках. Люди, с которыми он уже завтра днем не будет иметь ничего общего. А юная красавица… «Гм, — думал он, — а почему бы ей не сделать сегодняшний вечер истинным праздником?»

Перерывы между тостами стали чуть продолжительнее. Лязганье вилок и ножей, разделывающих колбасы, ветчину, паштеты, заливную стерлядь, балыки и копчености, бульканье льющихся в бокалы янтарных и рубиновых напитков, становящееся все большим оживление в разговорах соседей по столу… Банкетный шумок овладевал залом, и на желающего сказать очередную речь или даже тост уже косились.

Какая неловкость! Шурочка смотрела на свои пальцы: кажется, она нечаянно смазала тени, так искусно наведенные под глазами. Сердце, которое билось и без того учащенно, теперь прямо-таки затрепыхалось.

— Мама, у тебя есть зеркальце? — спросила она огорченно и… достаточно громко, чтобы ее интонацию уловил Шафрот.

— Зеркало… — смущенно пояснила Шура по-английски, когда тот с вопросительным участием повернулся к ней.

Он улыбнулся и развел руками: увы! Надежда Сергеевна взволнованно осматривала стул, приподняла край скатерти, взглянула под ноги…

— Сумочка… — расстроено пробормотала она, обращаясь к Шафроту. — Я оставила ее у вас в кресле.

— Я готов сходить за ней, — галантно осклабился американец.

— Что вы! — ужаснулась Ильинская и нервно улыбнулась. — Я схожу сама. Ключ, если позволите… — И она порывисто протянула Шафроту смугловатую, хоть и не столь свежую, как у Шурочки, руку.

Шафрот кивнул.

— Обещаю сберечь ваше сокровище… — Он расстегнул пуговицу на кармане френча, достал связочку ключей и двумя пальцами очень ловко сбросил с кольца нужный. — Надеюсь, вы найдете ее в кабинете.

Тень не тень, а подобие мимолетного недовольства промелькнуло в его глазах. Но лишь на миг.

— Пожалуйста!

Никто не обращал внимания на Надежду Сергеевну, когда она шла вдоль зала к дверям. Подвыпившие гости вставали, подходили друг к другу, но чаще всего к Шафроту. Кто-то из русских, по виду нэпман, привстав, пытался во весь голос втолковать американцу нечто приятственное сразу через несколько голов. Шафрот воспользовался случаем:

— Переведите, мисс Алина, что бормочет этот купец. И сядьте поближе, прошу вас. Приборы можно переставить.

Так и сделали: тарелочки, вилки и ножи поменялись местами. Американец и девушка оказались теперь рядом: И это было замечательно удобно для того, чтобы продолжить акцию «обольщение мистера Шафрота», от успеха которой зависела вся операция контрразведки ГПУ.

Не стоит забывать, что был еще один важный ее участник, а вернее, участница: сорокалетняя женщина в темном платье с шелковой розой у плеча. Задыхаясь от неистового сердцебиения, она быстро шла по длинному коридору, где курили и оживленно обменивались мнениями гости, проходила мимо пустых сейчас кабинетов с английскими и русскими надписями на дверях, мимо мраморной лестницы, мимо ниш с гипсовыми вазами… Шла туда, куда каждое утро приходила на работу, — в приемную своего шефа.

Приемная, как и коридор, была залита ярким электрическим светом — в АРА на экономию энергии смотрели свысока. Ильинская закрыла за собой двустворчатую застекленную дверь, прислушалась и подошла к другой — высокой, обитой красной кожей. Трясущимися руками вставила ключ в скважину, повернула. Потянула за ручку… Почему?! Дверь не отворялась! Она успела прийти в ужас, хотя тут же машинально повернула ключ на второй оборот. Дверь плавно открылась от слабого усилия… К окну! «Боже мой, боже мой», — шептала она, чувствуя, что близка к обмороку, суетливо делая то, что должно: придвинула стул к окну, взобралась на подоконник, открыла верхний, а затем нижний шпингалеты, рванула на себя раму. Раздался громкий треск отрываемых бумажных полосок. Внутренняя рама открыта, теперь за внешнюю. Верхний шпингалет, нижний шпингалет… Открывать раму уже нет сил. Но и необходимости нет тоже: контрразведчики ГПУ и Заволжского военного округа теперь легко откроют ее со двора…

Спрыгнув на пол, Надежда Сергеевна сунула ноги в туфли, бросилась к креслу, схватила сумочку… Все! Скорее назад, в зал! Если бы сейчас на пороге появился кто-то, пусть даже и не Шафрот, сердце Ильинской не выдержало бы…

О, да как же это?! Она уже затворяла за собой дверь, когда увидела, что внутренняя рама с обрывками бумажной ленты осталась открытой… Ильинская подбежала к окну, прикрыла раму, стало совсем незаметно.

Все! Бежать отсюда, из проклятого кабинета!

Но только не бежать! Необходимо взять себя в руки. — В таком состоянии показаться Шафроту нельзя.

Итак, ключ… сумочка… Хорошо бы плеснуть на лицо холодной водой… Походка, походка!.. Не надо спешить… «Все хорошо, все хорошо», — шептала она, а к горлу подступал комок, а в сердце кололо, кололо…

…Шура трусила, но уже не так, как тогда, в кабинете. «Представь, что это всего лишь любительский спектакль, — уговаривала она себя. — И у тебя роль коварной соблазнительницы кого угодно. Не думай, что это серьезно. Роль, всего лишь роль!..»

В зале было шумно. В углу хрипел граммофон, несколько пар, толкаясь боками, пытались танцевать шимми. Шафрот тяжело дышал. Ему давно хотелось расстегнуть верхнюю пуговицу френча, но он не смел: неприлично. Он пил шампанское бокал за бокалом и не пьянел. «Еще ведь ночь сидеть над отчетом, — с раздражением вспомнил он. — Проклятье! Ладно, потом, потом… Еще не сейчас, не скоро…»

— Мистер Шафрот, ваш ключ.

Ильинская с усилием отодвинула стул, села.

«Выпить шампанского… полный бокал», — вяло подумала она, но не шевельнулась.

— Да, да… — Шафрот взял ключ, небрежно опустил его в карман френча.

— Господин Шафрот, мы вынуждены уйти. Дела. Карклин и Елисеев остановились у них за спиной.

— Извините, — Шафрот встал. — Спасибо за высокую оценку моих скромных усилий. — Он сдержанно пожал руку Карклину, чуть дольше задержал ладонь Елисеева. — Завтра я отбываю московским поездом в восемь утра.

Теперь переводила только Шурочка.

— Мы знаем, — кивнул Карклин, и Шура заметила, что он изо всех сил старается на нее не смотреть. Презрение так и исходило от него: — Мы непременно проводим вас на перроне, мистер Шафрот.

Ушли совдепы… Вот и славно. Музыка? Что это? Танго? Прекрасный танец — танго!..

— Я хочу танцевать с вами, Алина… Вы позволите?

Он просит извинить, что неважно танцует. Не было возможности учиться — деловым людям всегда не хватает времени на удовольствия. Послевоенный мир только отряхивается от пепла, он еще по-настоящему и не жил… Кстати, мисс Алина может называть его просто Билли. У американцев это принято.

Шафрот испытующе смотрел сверху вниз на взволнованное тонкое лицо.

«Что ответить ему? — в смятении соображала Шура. — Наверное, надо как-то подыграть. А вот как: пусть он пожалеет несчастную девушку…»

— А я?.. Я ничего не видела. Наверное, ничего и не увижу, — тихо проговорила она и ужаснулась: до чего фальшиво! — Ни вашей прекрасной страны, ни Парижа, ни пляжей Ниццы… Скучная, серая жизнь.

Американец почувствовал, как неприятно повлажнела его рука, обнимающая гибкую спину страдающей Алины. Бедная девочка!

Умолк граммофон. Они вернулись на свои места. Зал полнился обычным ресторанным гамом.

— У меня разболелась голова, господин Шафрот, — устало проговорила Надежда Сергеевна. — Нам пора.

Злые желваки проступили на скулах шефа. «Дьявольщина, — подумал он. — Придется сесть за отчет. Так скоро…»

— Неужели вы лишите меня счастья беседовать и танцевать с вашей дочерью? — сказал он, все еще на что-то надеясь. — В мой последний, прощальный день?

— Мама! — подала голос Шурочка. — Можно я… останусь? Ненадолго…

— О-о! — Шафрот вдохновился. Сверкнула голливудская улыбка, глаза смотрели честно, они были преисполнены джентльменского благородства. — Я обещаю вам, миссис Ильинская, доставить дочь живой, здоровой и счастливой. Девушке… э-э… вашего происхождения нелегко прозябать в унылой стране пролетариев. Нужна и отдушина, не так ли?

«Ну, благодетель, погоди», — свирепо подумала Шурочка и пробормотала, все больше входя в роль обиженной жизнью:

— Мама, твоя молодость была не такой!.. Офицеры, юристы, балы, пикники… А у меня? Что у меня?!

«Комедиантка… — подумала с тоской Ильинская. — А если она… всерьез? Нет, нет, какая чушь!»

— Хорошо, — вздохнула она, и печаль ее была, увы, искренней. — Я верю слову джентльмена, господин Шафрот. Не провожайте меня, хочется в одиночестве пройтись пешком. Голова…

Бравурная полька вырвалась из трубы граммофона, когда Надежда Сергеевна покидала пирующий зал. Ее провожали глаза Шурочки и Шафрота… Впрочем, нет, Алины и Билли, которые решили сегодня… повеселиться всласть!

Шура ощущала душевный подъем: с уходом матери ей стало гораздо легче. Не так стыдно.

— Где-то есть рояль, — сказал Шафрот. — Я уверен: вы поете.

— Что вы, здесь?! — испугалась Шура.

— Спойте же, — в голосе американца прорезались нотки приказа.

«Ни за что», — решила про себя Шура. Она начинала злиться, и это, как ни странно, совсем успокоило ее.

Глаза Шафрота стали холодными. Он ждал.

«Нельзя же проваливать дело, — опомнилась Шура. — Придется петь. У, противная рожа!»

— Хорошо, — она вздохнула. — Я слышала, что вас в Самаре называют «всемогущий Шафрот». Так вот, если вы всемогущий, пусть появится гитара. Мне тоже надоела дурацкая музыка из дурацкого ящика. Я спою вам английскую балладу.

Шафрот наклонил голову. Поискал кого-то взглядом, на несколько секунд отошел.

— Всемогущим я почувствовал бы себя, если б завоевал ваше расположение, — сказал он ей на ухо, когда вернулся.

— Об этом, кстати, и баллада, — усмехнулась Шура. — Где же гитара?

Здесь, она была уже здесь: запыхавшийся человечек в синей косоворотке нес гитару через зал на вытянутых руках.

Шафрот захлопал в ладоши, и тотчас вокруг него образовалась небольшая толпа. Большинство гостей, впрочем, осмотрительно решили в столь голодное время не покидать столы.

Шура провела пальцами по струнам. Чуть расстроена… А! Неважно. Кто-то услужливо подставил стул. Шушуканье и шарканье смолкло. Она взяла первый аккорд и запела по-английски негромким, чуть вибрирующим голоском:

Любовь — в поэмах и в романах. Таких страстей в природе нет, Чтоб умирать по Дон Жуанам, Травиться чтоб из-за Джульетт. А у тебя — глаза, как сливы, И молчаливый нежный рот… О, как мне быть с тобой счастливым? Тебе семнадцатый лишь год.

Баллада была, как все баллады, длинная и грустная. Старый поэт влюбился в девушку и не надеется на взаимность. Он пишет поэму, где делает себя молодым и красивым, а девушка, естественно, в той поэме влюбляется в него. Всемогущий, он бросает к ногам любимой все сокровища мира и дарует ей, поскольку поэзия влиянию времени не подвластна, вечную молодость.

Заканчивалась баллада так:

И кто-то с книжкой в изголовье Через века, в рассветный час, Упьется нашею любовью, Которой не было у нас…

Шуре хлопали шумно, кто-то из русских пьяно выкрикивал «бис», хотя не понял ни слова. Вилл Шафрот заметно побледнел и уже безо всякого расстегнул верхнюю пуговицу френча. Теперь колебаний не было: эту пикантную девицу просто так он не отпустит.

— Я понял, Алина, вы пели обо мне, — сказал он, притворяясь мрачным, когда они опять оказались за столом. — Я тот старый поэт. Вы уверены, что я тоже не могу дать вам ничего, кроме слов и пустых обещаний?

И про себя усмехнулся: а плюс к тому можешь получить пять банок тушенки.

Шура пригубила шампанское и, не отрывая губ от бокала, удивленно взмахнула ресницами. «Кажется, клюнул», — с облегчением подумала она.

— Вы сами, Алина, сказали: «всемогущий Шафрот». И ничего, ни-че-го еще не потребовали. А я готов бросить к вашим ногам…

«А ведь совсем как в классической мелодраме», — Шура чуть не засмеялась.

— За ночь любви Клеопатре платили жизнью, — зловеще сказала она. — А я даже не знаю, что это такое — подарить полмира.

— Но чего же вы хотите? Вы хоть сами знаете? — угрюмо спросил Шафрот.

— Знаю! — и опять американца поразила необыкновенная живость ее глаз. — Я не хочу, чтоб, чтоб эта ночь кончалась. Даже если вся оставшаяся жизнь будет длинным, скучным коридором, то пусть хоть сегодня…

Она крепко стиснула ладони. Кажется, наступил критический момент. Смелее, Шура, смелее!..

Шафрот стиснул крутые челюсти. «А она куда покладистей, чем казалось, — подумал он. — Что ж, тем более о'кей».

— Я еще должен работать сегодня ночью. Мой отчет не готов, не хочу откладывать на дорогу, в поездах я отдыхаю. Но ваше слово — закон. Здесь все идет к концу. Куда мы едем? В рестораны? Кутить? Я готов!

Последние слова он не сказал — выкрикнул. Их услыхали многие. Слово «ресторан» было одинаково понятно и американцам и русским. Восклицание шефа многие восприняли как призыв к действию. Гости повалили в коридор, оттуда — на лестницу, в гардеробную… Извозчиков разыскивать не пришлось: по крайней мере, дюжина их дежурила возле ярко освещенного особняка американцев.

С хохотом, с пьяными возгласами, с поцелуями на ходу вываливались из резиденции АРА гости господина Вилла Шафрота.

— В «Палас»! Только туда!

— А мы хотим в «Сан-Ремо»!

— Нет, давайте в «Кавказ»!

Последними вышли из затихшего подъезда

Вилл Шафрот и Шура. Выглядели они импозантно: Шура — в длинной котиковой шубке и такой же шапочке, Шафрот — в широкоплечем пальто из толстого рубчатого драпа. Офицерскую фуражку, которую носил постоянно, даже зимой, он заменил на широкополую шляпу из велюра.

— Пусть они отъедут, — шепнула Шура, прижимаясь щекой к мягкому рукаву. — Извозчик, сюда!

Только одна пролетка и осталась не разобранной гостями. Хоть и не на шинах, но приличная — закрытая, с меховым пологом.

— Неужели вам, Билли, хочется кутить вместе с ними? — спросила Шура, приподнимаясь на цыпочки, чтоб заглянуть в глаза американцу.

В желтом свете фонаря глаза ее, как показалось Шафроту, мерцали загадочно и зовуще. Он ощутил, что в горле пересохло. Настолько неожиданной оказалась удача. Он властно притянул девушку к себе и попытался поцеловать, но Шура увернулась. Еле удержалась, чтобы не стукнуть кулачком по упитанной щеке.

— Что вы, Билли! Здесь, на глазах у швейцаров? Вы сказали, что готовы исполнять мои желания? Не так ли?

— О да!

— Тогда мы немедленно поедем к слонам!

— То есть? — Шафрот тактично ждал разъяснений.

— Билли! Представьте белый особняк, каменную богиню у входа с корзиной цветов… И слоны… Огромные, тоже из белого камня… Они смотрят друг на друга всю жизнь. А внизу, под крутизной, огромная, поблескивающая под луною Волга…

Нет, видимо, не зря занималась Шурочка в драматическом кружке. Голос ее завораживал, манил, но…

— Что же все это значит, Алина?

— Мы с вами будем вдвоем. К слонам! — и повторила, уже по-русски: — К сло-нам!

Шафрот никак не мог собрать воедино услышанное.

— Извозчик! — крикнула Шура, и тотчас пролетка подкатила ближе к подъезду. — Что, к слонам отвезешь?

— С большим нашим удовольствием! — бодро отозвался тот.

— Так едем же, Билли! — в голосе Шуры прозвучало нетерпение.

«Кажется, она готова на все», — сказал, убеждая самого себя Шафрот. Войдя в подъезд, он отдал короткое распоряжение. Шурочка, зябко окунув носик в мех, нетерпеливо цокала каблучками.

Шафрот взглянул на часы: половина второго ночи. Что ж, если он сядет за отчет даже после трех…

— Пожалуйте! — человечек в синей косоворотке, тот самый, что раздобывал гитару, вынес из подъезда увесистый пакет. — Куда прикажете шампанское, в пролеточку-с?

Шура испытывала огромное облегчение: кажется, самое сложное было позади.

Извозчик нервно заерзал на своем сиденье, когда Вилл Шафрот подхватил на руки Шурочку и отнес ее от тротуара до подножки пролетки.

— Замерзнете, барышня, — сказал извозчик и заботливо укутал ноги Шурочке — от каблуков до колен — темным бараньим тулупом. И веревочкой сверху прихватил, чтоб не развернулся.

— О'кей! — воскликнул Шафрот и лихо вскочил в пролетку. — О'кей, черт возьми!

Надо же, как повезло! Хоть последнюю ночь в этой паршивой Самаре он проживет так, что будет — ого-го! — будет, о чем порассказывать и завистливым приятелям, и на старости лет… Однако предосторожность не помешает.

Он жестом поманил человечка в косоворотке, и когда тот подскочил, ткнул себя в грудь пальцем.

— К сльо-намм… — проговорил он, старательно произнося трудное слово и не спуская внимательного взгляда с лица услужающего.

А тот подобострастно осклабился, затряс головой:

— Да-да, мистер Шафрот! Гуд, это — гуд, к слонам! Одно, значит, удовольствие с такой барышней прокатиться…

«По крайней мере, здесь будут знать, где я, — удовлетворенно сказал себе Шафрот. — Значит, слоны все-таки есть. Чья ж это вилла, интересно? А! Ладно, увидим».

К слонам!

Апрель апрелем, а холодно, до чего же холодно было этой ночью в Самаре! Худо. До костей пробирал извозчика весенний ветер, тянущий из-за Волги. Ни души на улицах. Ти-и-хо. Только копыта шлепают по жидкой грязи: «чвак-чвак»… Но извозчик терпелив, знает, что путь долог. Пока миновали всего лишь Полевую. Считается, что город здесь кончился: дальше пойдут лесные и дровяные пристани, дачки и слободки, протянувшиеся по оврагам вдоль Волги. Молоканский сад, Монастырский поселок, Новый Афон… А до самых первых просек — Аннаевской, Грабежовской еще ехать и ехать.

Ягунину и холодно, и есть охота, а как подумает об американце, который трясется у него за спиной, смех берет. Мишка хорошо помнит, как долго и нудно пришлось ему добираться — не на лошади даже, на дачном трамвае! — до знаменитых слонов головкинской дачи. Говорят, хозяин ее — художник, сын богатого купца — недавно вернулся в Самару и теперь служит то ли в архиве, то ли еще где-то. А белую дачу, похожую и на старинный замок и на сломанный зуб, занимает все тот же образцовый детдом, где работала и ставила детские пьесы Шурочка, уволенная в связи с повальным самосокращением штатов. Только бы американец не заартачился и не приказал повернуть назад. Сейчас у контрразведчиков, которые проникли через окно в его кабинет, самый разгар работы. Надо потянуть время, любой ценой. Только к рассвету имеет право уполномоченный ГПУ Ягунин вернуть господина Шафрота в город. Беда в том, что не все от Мишки зависит. А если честно, то почти ничего не зависит. Шура Ильинская — главная фигура в операции «Апрель». Каково ей сейчас? Ну как американец станет нахальничать, что тогда? Пригрозить наганом и провалить операцию? Нельзя. А любимую девушку предать — это как, можно? Сложное положение.

Однако Шура на помощь пока не зовет. Знать бы, о чем они там за спиной лопочут по-английски…

Шурочке становилось все труднее. И все противнее. Хорошо, что закуталась в шубу — только нос торчит. Тулупом ноги Мишка укутал плотно, даже веревочкой перетянул, чтоб не дуло. Но Биллу Шафроту определенно надоели церемонии: обняв девушку за плечи, он уже не раз силился привлечь ее лицо к своему, да Шура успевала нырнуть с головой в шубу.

— Билли! Я должна знать наверняка, что наши судьбы соединятся на всю жизнь, — бормотала Шура, чтобы хоть что-то говорить. А сама думала с тревогой: «Мамочка моя милая, мы ведь еще и к Трубочному заводу не подъехали!»

— Расскажите, Билли, о себе, умоляю вас, — просила она, в очередной раз ускользая от навязчивых ласк американца. — Я знаю, жизнь ваша была полна необыкновенными событиями…

Ну что такого интересного мог рассказать восемнадцатилетней девчонке матерый американский разведчик? Не о секретной же своей службе? Не об амурных же победах при помощи пухлого бумажника? Шафрот злился, вяло молол какую-то бесцветную чушь. Когда же появятся злополучные слоны? Как далеко осталось до виллы, сулящей блаженство? Что за трущобы вокруг, черт побери?!

«Вот тебе и на! — испугался Мишка, когда от ворот Трубочного завода отделились две фигуры в шинелях и с винтовками за плечами. — А вдруг да повернут назад? Военное положение, правда, отменено, но…» Мишка почувствовал, как по спине побежали мурашки. Он вспомнил недавнее объявление в «Коммуне»: хождение по городу разрешалось только до двух ночи.

Пришлось остановиться. Шафрот осторожно высунулся из пролетки и тотчас откинулся назад. «Неужели сорвалось?» — подумала Шурочка. Она была готова разреветься от обиды.

Что делать, Мишка сообразил быстро: подъехал к одинокому фонарю и соскочил на землю. Пусть охрана подойдет совсем близко к пролетке.

— Куда направляешься? — грозно окрикнул его конопатый парень, который был, вероятно, за старшего.

«Шафрот меня не видит», — сказал себе Мишка, выхватил удостоверение ГПУ и, положив палец на губы — молчи, мол, — сунул его охранникам.

— Нам недалечко, — загнусавил жалобно. — Совсем рядышком…

Конопатый был явно озадачен. Мишка погрозил кулаком: убирайтесь же! Сцапал в кулак удостоверение, сунул в карман и продолжал канючить:

— Нам никак воротиться нельзя, уж пожалуйста, товарищи-граждане…

— Он, кажется, их уговорит, — шепнула Шура на ухо Шафроту. «К дьяволу! Пусть бы лучше нас завернули», — хотел было ответить Билл, но Мишка уже вскочил на козлы, лошадка дернула головой и снова зашлепала.

Шафрот смолчал, а Ягунин с облегчением вздохнул: пронесло!

Они подъезжали к оврагу, когда по крыше пролетки часто-часто забарабанил дождик.

— Хэлло, Алина! Не нужны нам никакие слоны. Едем ко мне домой, — проговорил сердито Шафрот.

Шура готова удариться в панику. Что делать?!

— Билли! — Она сорвала с себя шапочку, тряхнула головой. — Я хочу шампанского, слышите? Немедленно! На ходу, как с цыганами!

«Дикарка, — презрительно фыркнул Шафрот, наклоняясь над свертком и нащупывая горлышко одной из четырех бутылок. — А ведь из дворян. Английской аристократке такое и в страшном сне не привиделось бы».

Лошадка скользила и упиралась: начался спуск в овраг. Пролетку стало заносить.

— Скорее же, Билли! — отчаянно крикнула Шура. «Бог мой, она намерена пить из бутылки, — ужаснулся Билл Шафрот. — Как их знаменитые гусары…»

Бухнула пробка, пенная струя ударила Мишке в шею. Шипучие струйки смешались на щеках с дождевыми, ползли за шиворот. Ягунину не до того было: не перевернуться б только…

Бутылка была уже в руках Шурочки. Она лихо глотнула, закашлялась.

— Билли, вы — мой гусар! Осушите бутылку до дна!..

— Но не одним глотком, — ворчливо отозвался Шафрот и прихлебнул из горлышка. Пожалуй, они правильно сделали, что открыли шампанское. Холод пробирал до костей.

Тем временем начался подъем. Мишка соскочил с облучка и пошел по жидкой грязи рядом с лошадью. «Этому бугаю, — зло подумал он, — тоже надо было бы выйти… Не надорвалась бы лошадка…»

Дождик зарядил чаще… Дела-а…

— Билли, клянусь вам! Мы совсем рядом. Проедем этот лес — и за ним поворот к Волге. — Голос Шурочки дрожал от обиды. — Будьте мужчиной, Билли!..

Но Шафрот рассвирепел: ему все больше казалось, что его втягивают в какое-то темное дело. Лес! Самый настоящий лес тянется слева вдоль дороги! Куда их несет?! Немедленно назад!

Он грубо ткнул коленом в спину Ягунину. Тот, не останавливая лошади, обернулся:

— Чего тебе!

— Назад! — по-английски крикнул Шафрот. — К черту!

— Не понимаю, — равнодушно ответил Мишка, хотя ему так и хотелось заехать варежкой в сытую рожу. — По-вашему не понимаю, — повторил он и отвернулся.

А лошадка все шлепала и шлепала… Ну, когда же появится желанная просека, где же поворот?!

— Билли! — Шурочка повернулась к американцу, схватила за руки. — Подумайте, Билли, через пять… или десять минут мы будем на вилле, у слонов… Там свет и тепло, там…

Она заплакала, нарочно стараясь всхлипывать погорестнее.

«Старый идиот, — холодно думал Вилл Шафрот. — Можешь ли ты поручиться, что тебя не возьмут под залог бандиты? Но… дочь миссис Ильинской?.. Невероятно…»

— Вот она, просека! — простуженно гаркнул промокший до нитки Мишка. — Поворачиваем — и вниз!.. «А там еще с целую версту», — одинаково подумали они с Шурочкой.

— Наконец-то… — с облегчением произнесла Шура и коснулась кончиками пальцев щеки Шафрота, уже слегка шершавой от пробившейся щетины. — Мы спускаемся к Волге.

О страхах своих она давно позабыла. Теперь ею владел азарт.

— О'кей… — бормотнул Шафрот. Мысли его были заняты отчетом, который придется переписывать завтра… Нет, к сожалению, сегодня, в поезде. Вместо того чтобы попивать виски и подремывать на диване.

…Ох, как долго еще тянулась эта верста — грязная осклизь вниз и вниз, потом трудное карабканье на пологий пригорок.

— Вот он, наш замок! — воскликнула Шурочка и с радостью, теперь уже с самой что ни на есть искренней радостью, сжала его руку. — Смотрите!

У Шафрота отлегло от сердца. В самом деле, на пригорке, на фоне сереющего предрассветного неба, белела башня. В вертикальных полосках окна брезжил свет.

Он поднес ее холодные пальцы к губам, поцеловал. Затем чуть поднял рукав шубки и поцеловал запястье. Как славно, что не обман, не афера! А расстояние… В их уныло бескрайней России… Может, у русских это и считается недалеко.

Мишка, от усталости еле переступая сапогами, на которых налипли комья грязи, брел к даче Головкина. Ладно, что бы теперь ни случилось, чемоданы с документацией Шафрота будут проверены до бумажки.

Когда поднялись на гору, он и не подумал забраться в пролетку. Все, приехали!

— Тпру!..

Шурочке стало вдруг необыкновенно весело. Хотелось смеяться, дурить.

— Ах, наконец эта вилла! С ней связано у меня так много! — наклонилась, освободила ноги от овчины и отбросила ее.

Шурочка и Шафрот осторожно спустились с пролетки. Как назло, в лужу.

Да, все здесь так, как рассказывала Алина: вот и белокаменная женщина с вазой, из которой сыплются цветы…

И дождь перестал. Билл Шафрот с облегчением вздохнул, расправил плечи. Ладно, пусть. О сделанном — даже о глупости — сожалеть не в его правилах.

— Билли, смотрите! Слоны! Это же ваш символ, Билли. Вам приятно их видеть, правда? Вы республиканец, Билли? Или демократ?

— Республиканец, моя дорогая.

«А она ведь дура, — подумал Шафрот едко. — Неужели всерьез считает, что я растаю от умиления при виде эмблемы республиканцев? Слоны, конечно, шикарные. Но что дальше?»

Шурочка, не обращая внимания на лужи и грязь, подбежала к решетчатой веранде. Взбежала по каменным ступенькам, сильно постучала. Еще и еще…

— Но ждут ли нас здесь? — посомневался Шафрот, с отвращением вытаскивая ботинок из липкой глины и опуская его в точно такую же мерзость. Когда он подошел к веранде, стало слышно, что внутри кто-то топает. Наверное, спускается по лестнице с мансарды, в окне которой они увидели огонек.

— Кто ждет? — переспросила Шурочка. — Те, кто обязан вам жизнью, Билли! Кто любит меня и поэтому ждет.

Загадочные эти объяснения мало удовлетворили Шафрота. Он ждал и молча рассматривал искусно сделанных каменных слонов, белеющих на сером фоне то ли реки, то ли неба. Как расшифровать туманные фразы девушки? Может, на этой отдаленной вилле прячутся «бывшие» — кто-то из дворянства, офицеры, заговорщики?.. Совсем некстати. Она сказала «любит и ждет»? Любовник, что ли? Не хватало только этого.

Лошадка стояла с понуро опущенной головой, Мишка обнял ее за шею, погладил: «Молодец, Ласточка, и ты у нас участник операции. Потерпи…»

— Кто еще там? — раздался из-за двери сонный голос директора детского дома.

— Вениамин Петрович, это я, Шура Ильинская! Не забыли еще?

— Шура? — страшно удивились за дверью. Послышался скрежет ключа. На пороге веранды появился невысокий крепыш с керосиновой лампой в руке. Из кармана полосатого пиджачка, накинутого на нательную рубаху, торчала рукоятка нагана.

— Здравствуйте… — ошарашенно поздоровался он и перевел взгляд с Шуры на стоящего на нижней ступеньке Шафрота. — А кто с тобой, Ильинская?

Мишка, обнимавший лошадь, ухмыльнулся.

— Господин Шафрот! — торжественно сказала Шурочка. — Глава Самарской АРА, которая спасла столько голодающих детей. Перед отъездом в Москву он решил посмотреть на тех, кто обязан ему жизнью.

Видно было, как разволновался совершенно уже ошарашенный Довбань. Он суетливо повертел головой, сунул лампу в руки Шурочке и, шаркая галошами, надетыми на босу ногу, запрыгал вниз по ступенькам.

— Очень, очень рады видеть вас, господин Шафрот! — зачастил он. — Вообще-то наши дети находятся на обеспечении губсобеса, так что ваших продуктов мы еще не пробовали. Но то, что АРА помогла стольким детям, это факт! Спасибо, спасибо вам!

Он говорил и прочувственно сжимал коротенькими, с постели еще теплыми ручками ладонь Вилли Шафрота, а Шура… Ни слова не переводила. Она наслаждалась сценой.

— Олл раит! — буркнул Шафрот и свирепо поднял глаза на Шуру. — О чем болтает этот человечек? Кто он? Хозяин виллы? Переведите!

— Ах, Билли! Это же товарищ Довбань, директор детского дома… Он так рад увидеть вас!

— Какого детского дома? — чеканя слова, с подозрением переспросил Шафрот.

— Чего он? — повернул ухо Довбань.

— Он очень хочет посмотреть советский детдом, — с удовольствием объяснила Шура. — Наверное, никогда не видел. А перед отъездом вдруг заинтересовался. Американцы — народ со странностями.

Ягунин поперхнулся и уткнулся носом в потную гриву.

— Да-а? — изумился Довбань. — Нашел же время американец! Почитай, полчетвертого ночи… Однако скажи ему: детишек будить не будем. Классные комнаты, клуб, то да се… Но не спальни. Прошу! — он сделал приглашающий жест и зашлепал галошами по ступенькам. — Прошу! — повторил он, распахивая дверь.

— О чем он говорит? — рявкнул Шафрот, не двигаясь с места. Усы его зло топорщились, а руки, засунутые в карманы пальто, поднятый воротник и широкополая шляпа делали его очень похожим на чикагского гангстера из какой-то недавней фильмы.

— Господин Шафрот, — строго сказала Шурочка, — пожалуйста, на меня не кричите. Ни в одной книге я не читала, чтобы рыцари кричали на женщин.

— Какие книги, какие рыцари? — прошипел Шафрот.

— Проходите же! — Довбань даже поклонился на гостеприимный русский манер.

— Вас, Билли, просят зайти в гости. Это одно из учреждений, для помощи которым вас прислали в Россию. Для меня этот дом со слонами — чудесный сон. Я работала здесь, Билли! Представьте себе, я даже ставила с детьми пьесы. Зайдите же, Билли! Вы убедитесь, что приехали не зря. Это такие дети!

— Дерзкая девчонка! — рявкнул Шафрот. — Да пусть провалятся в тартарары и ваш детдом и ваши дети! Зачем вы заманили меня сюда?!

— Эй, господин! — Довбань хмуро похлопал себя по карману с наганом. — Не кричите, воспитанники спят.

— Что-о? — зло осклабился Шафрот. — Едем отсюда ко всем чертям! — грубо крикнул он, и шагнув на ступеньку вверх, властно протянул Шуре руку.

— Как вы смеете?! — Шурочка попятилась к дверям. В ее голосе звучали откровенно преувеличенные негодование и обида. — Я-то считала вас человеком, отдавшим все силы благородной миссии спасения умирающих от голода детей! А вы… Вы даже не хотите на них взглянуть!

«Ну, артистка», — изумлялся Мишка. Он по-прежнему стоял в сторонке и оглаживал Ласточку. Кажется, и Довбань начинал понимать, что Ильинская дает американцу от ворот поворот.

— Вы, истеричка, немедленно возвращаемся! — Шафрот решительно поднялся на ступеньку, но Шурочка юркнула в глубину веранды за спину Довбаня.

— Ни за что! — послышалось из темноты. — Я разочаровалась в вас, Билли! Вы грубый и фальшивый человек! Прощайте навсегда!

Похолодев от ярости, Вилл Шафрот слушал, как затихают каблучки на деревянной лестнице. «Да, будет чем похвастать перед приятелями на старости лет», — уколола едкая мысль. Директор детдома с лампой в руке и с наганом в другой стоял у дверей, всем видом показывая, что бесчинствовать в вверенном ему учреждении он не позволит. Даже господину Виллу Шафроту.

— Так не хотите посмотреть наш детдом? — строго спросил он. — Как угодно. В таком случае… Адью! — вспомнил он подходящее слово и вошел внутрь. Щелкнул ключ в замке, зашлепали калоши по лестнице.

Наступила тишина. Только шелест опять начавшегося дождя да пофыркивание лошадки…

Шафрот сел на грязную каменную ступеньку, надвинул поглубже шляпу. Голова болела — никогда он не пил столько этой паршивой шипучки. Сунул руку во внутренний карман пальто, достал плоскую бутылочку с виски. По дороге он дважды незаметно от Шуры прикладывался к ней. Оставалась еще примерно треть. Запрокинул голову, забулькал. Желудок приятно обожгло. Он встал и прицелясь, швырнул бутылку в лицо грустной каменной женщины. И не попал: слышно было, как бутылка шлепнулась в лужу.

«Надо принимать поражения достойно, — сказал он себе жестко. — Но зачем все же она заманила меня сюда? Что-то здесь не то».

Ах, бестия!.. Ах, он кретин!.. Что за угар заморочил его? Такого еще не бывало… Шафрот взглянул на часы: без пяти четыре. Только в половине шестого он сможет заняться отчетом. А в восемь — поезд…

Вилл Шафрот на этот раз не обходил ни грязь, ни лужи. Широкими шагами направился он к пролетке. Забрался внутрь, зло пнул сверток с шампанским и шоколадками. Да, Самара напоследок преподнесла ему приятный сюрприз…

— Вперед! — крикнул он по-английски и чувствительно ткнул кулаком в спину Мишке. Лошадка осторожно тронулась с места: сразу же от дачи начинался скользкий спуск в овражек.

«Ничего, пихайся, мы потерпим, — благодушествовал Мишка. — И дождичек мы перетерпим, и холод собачий. А Ласточку торопить не буду: наш, чекистский гужевой транспорт велено беречь».

…На углу Полевой Ягунин увидел условный знак: два одинаковых помголовских плакатика на фонарном столбе. Значит, в кабинете господина Вилла Шафрота сейчас никого нет. Зато в чемоданах вместо добытых шпионами АРА документов с секретными военными и экономическими сведениями появились другие бумаги, куда менее полезные для американской разведки.

Куда именно везти Шафрота, Мишка не спрашивал: вез седока к особняку на Троицкой, откуда брал. Он чуть было не забыл спросить у Шафрота плату за ночное катание. Спохватился, когда тот спрыгнул с подножки на тротуар.

— Эй, господин! — сиплым, совсем простуженным голосом крикнул ему вслед Мишка и сделал пальцами движение, которое во всем мире означает одно: гони денежки!

Американец достал бумажник, покопался в нем — уже совсем рассвело — и выудил тонкую пачечку тысячерублевых дензнаков. Присмотрелся: не попали бы доллары. Сунул Мишке и даже не взглянул ему в лицо. Ягунин принял деньги молчком, тряхнул вожжами, и через минуту пролетка скрылась в рассветном сумраке.

Времени у господина Шафрота оставалось в обрез. В кабинете он хотел было просмотреть хотя бы часть отчета, но в глазах был песок, а внимание не сосредоточивалось на прочитанном. Пришлось собрать бумаги в папку, сунуть ее в портфель и… прилечь на диван. Надо было вздремнуть хотя бы часок… От проклятой трехчасовой тряски тело ныло, шампанское бурлило в животе… Но задремал он сразу.

…В половине восьмого утра на перроне у международного вагона официальные лица губернии и города Самары прощались с главой, теперь уже бывшим главой, американской миссии АРА господином Биллом Шафротом. Дряблые мешки под глазами, серый цвет лица, краснота глаз говорили о том, что Вилл Шафрот определенно нездоров. Тем не менее держался он бодро и вошел в тамбур вагона лишь с последним звонком.

Именно таким, стоящим в тамбуре и приветливо машущим шляпой, и увидели его Мишка с Шурочкой. Они стояли в сторонке, возле угла вокзального здания, и спины провожающих заслоняли от них славного рыцаря Билли, который так и не оценил по достоинству красоту и мощь слонов — символа дорогой его сердцу республиканской партии США.

Возвращение Мишки в СамГПУ ждали. Товарищ Вирн не только поздравил и крепко обнял Ягунина, но и распорядился, чтобы Мишка нашел шофера Васильева и съездил вместе с ним на «Русобалте» на головкинскую дачу за Шурой. Дорога туда и обратно на автомобиле заняла полтора часа, так что Ильинская и Ягунин успели на вокзал до отхода московского поезда.

Вряд ли господин Шафрот, проплывая мимо перрона и помахивая из чистенького тамбура шляпой, заметил среди множества провожающих две невысокие фигурки у вокзальной стены. Они тоже помахали ему немного — Мишка фуражкой, а Шура просто так, рукой.

— Бедный Билли, он так недоспал, — вздохнула Шурочка с сочувствием, и настолько искренним, что Мишку укололо. Он нахмурился и подозрительно заглянул ей в глаза…

Бедный Билли… Бедный Мишка… Ну, разве поймешь, когда эти переливчатые черные глазища смеются, а когда плачут?

— Миш, а Миш! Пойдем к нам чай пить! — сказала Шурочка и зевнула. — А на работу успеем. Нам сегодня опоздание простят.

— Чай? — Мишка подумал. — А может, тебе привычней шампанское?

— Идем! Маме позвонили, что я жива-здорова. Но увидеться-то нам с ней надо! Вот и попьем чайку вместе.

— Чай так чай, — солидно решил Ягунин. — Только знай, пайка у меня с собой нет.

— Перебьемся, — уверенно сказала Шура и дернула Мишку за рукав извозчичьей поддевки.

И они весело зашагали. Они пошли от вокзала к дому Ильинских совсем не тем путем, каким полгода назад вел их от Ильинских к вокзалу бандит Коптев: не переулками, не проходными дворами. Напротив, они выбирали самые оживленные улицы.

В самом деле, и чего ради они стали бы таиться?

Вместо эпилога

Что же было с нашими героями потом, через годы?

Скажу только одно: в дальнейшем жизнь у Мишки Ягунина и Шурочки Ильинской была интересной и полной событий. Но чтобы рассказать о них, нужно садиться писать новую книгу. А я все никак не закончу и эту, в которой поведал всего лишь об одном-единственном годе их жизни.

Поэтому я ограничусь тем, что очень коротко отвечу на вопросы, которые, как мне кажется, непременно должны возникнуть у читателя.

Например, на такой вопрос: выполнил ли свою миссию парламентёра саратовский чекист Глеб Рудяков? Если помните, мы оставили его с Байжаном февральской ночью в холодной буранной степи. Да к тому ж в окружении волчьей стаи.

Нет, не удалось тогда Глебу исполнить свой замысел. Всю ночь отстреливались они с Байжаном от волков. Однако сберечь лошадей от зубов голодных хищников не смогли. Под утро, когда буран совсем осатанел, в кромешной тьме услышали они тоскливое ржание, а затем предсмертные хрипы. Рванулись сани и стали. А обнаглевшие волки, уже не боясь выстрелов, прирезали вскоре и вторую лошадку. На рассвете насытившаяся стая ушла, а Глеб с Байжаном вслепую побрели по снежной степи. Они понимали, что надо двигаться, чтобы не замерзнуть. Они шли, шли и шли, падали и вставали, помогали друг другу и снова шли… Через сутки их подобрала казахская семья, которая перекочевывала на новую зимовку. Больше недели провалялись обмороженные чекисты на кошмах в жарком бреду. Еще неделя понадобилась, чтобы добраться до своих. Но к тому времени о переговорах с Серовым уже и речи не было: к Уильскому укреплению с трех сторон придвинулись части Красной армии. В конце февраля они выбили бандитов из Уила, отрезали им путь отступления в оренбургские степи, а в апреле завершили разгром Атаманской дивизии.

Впрочем, сам атаман еще долго скрывался с небольшой группой приближенных по хуторам и селам Заволжья. Сдался он саратовским чекистам в своей родной Куриловке только 14 августа. В тот же день на дороге неподалеку были задержаны и братья Долматовы. С листовками-пропусками они шли сдаваться властям.

Тем и завершилась операция под кодовым названием «Степь», начатая самарскими и саратовскими чекистами поздней осенью 1921 года. А в августе 1922-го крестьяне Поволжья уже приступили к уборке нового урожая. И хотя они сняли с полей гораздо меньше хлеба, чем в годы довоенные, все же кошмар страшного голода стал для них достоянием прошлого.

В августе произошло и еще одно событие, по масштабам своим куда менее значительное. Однако для наших героев чрезвычайно важное: комсомольская ячейка Самарского ГПУ приняла в ряды РКСМ Шуру Ильинскую. Больше того, комсомольцы тут же на собрании выдвинули ее в ячейковые организаторы по идейно-культурной работе среди женщин. Это поручение они считали очень ответственным. Свидетельством тому может служить резолюция собрания, в которой было записано:

«…Нужно считаться с жизнерадостностью молодежи и в подходе к ней воздействовать не только на разум, но и на чувство. Попытки вести лишь сухую политработу среди молодежи терпят неудачу, поэтому надо больше внимания уделять разумным развлечениям, организации празднеств, драматической работе и даже принципиально допустимо устройство танцев…»

Так что, сами понимаете, такие люди, как Шура, комсомолу были очень нужны.

Примерно через неделю после собрания, которое стоило Шуре и переживавшему за нее Мишке наверняка целого года жизни, в Самару приехал Глеб. Всего лишь на денек. По дороге в Москву он решил заехать сюда, чтобы попрощаться с сестрой, племянницей и… с Мишкой Ягуниным. На него, судя по переписке Глеба с Шурой, он смотрел уже как на своего будущего родственника. В столицу Рудяков ехал работать по вызову самого Феликса Эдмундовича Дзержинского. Государственное Политическое Управление остро нуждалось в опытных сотрудниках, которые свободно владеют иностранными языками. Ничего больше Глеб сказать Мишке с Шурой о своей будущей работе не мог. Он и сам не знал, куда его бросит далеко не самая спокойная профессия, с которой он связал свою жизнь.

— А я при случае попрошусь на гражданку, — сказал ему Мишка, вместе с Ильинскими провожавший Глеба на вокзале. — Хочу учиться на инженера по строительству городов. А Шура когда-нибудь станет детским врачом.

— Вы решили очень правильно, — сказал Глеб. — Я, например, сам бы с удовольствием стал хирургом. Но пока что нашей республике совсем без чекистов не обойтись…

Они расстались, чтобы впоследствии увидеться. Не скоро.

Однако об этом, как я уже говорил выше, надо писать совсем другую книгу.

Оглавление

Листовки

Глеб начинает розыск

«Грамотный — учи, безграмотный — учись!»

Скомканное прощание

Командировка

Купец Иголкин

Гурьевская каша

Шура плюс Женя

Елка

Красавица Алена

Влип!

Ильин интригует

Без маски

Худые вести

Под своим именем

Байжан волнуется

Последний шанс Василия Серова

Снова в Самаре

Железный товарищ Шура

Королева бала

К слонам!

Вместо эпилога X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?