«Терракотовые дни»

Андрей Михайлович Марченко Терракотовые дни

Посвящается Андрею Назаренко — без него этой книги не было бы. Или была бы совсем иная.

Вместо предисловия

В те времена, когда я был мальчишкой, и у меня не было иного занятия кроме игр, двумя дворами ниже нашего дома жил старик.

Я даже не помню его имени. Да, кажется, при мне его и не произносили — звали исключительно по фамилии.

По необъяснимым, непонятным ни для кого причинам меня он любил. Своих же двоих внуков он, мягко говоря, не праздновал. А те его просто боялись.

И часто, чтоб развлечь меня, дед рассказывал истории. Рассказы его были страшными — иных он просто не знал.

Он рассказывал о том, что видел, говорил то, о чем остальные предпочитали и не думать. Был честен честностью человека, которого нельзя запугать. Ибо ад не мог быть страшней того, сквозь что он прошел.

Он мне рассказывал про метель над Салехардом, про то, как над зарытыми недостреленными шевелилась земля, о морозе в безымянном поселке, в котором он отморозил все пальцы на ногах…

Умер он давно — мне тогда было лет десять. Память, капризная дама, растеряла почти все его рассказы, оставив лишь самые жуткие куски. И я часто жалею, что мы с ним разминулись во времени. Что я его выслушал, но не запомнил, не записал.

И может быть, если бы я вспомнил его рассказы, среди них был бы и такой…

В плену

Эх, туфли мои туфли… — думал Серега Колесник, глядя на носки своей обуви, — туфли, купленные по случаю на толкучке в Воронеже. Как я разнашивал вас, как размачивал соленой водой где-то под Таганрогом. Помните ли вы, как шлепал веселый весенний дождь по брусчатке Владимирского спуска, и ручьи текли вслед за нами, ниже — к Почтовой площади, к речному вокзалу.

Помните ли вы, как выносили меня из-под облавы в Одессе?

В Харькове я поставил на вас набойки, но одну потерял двумя неделями позже в Москве, и однорукий сапожник в Столешниковом переулке починил вас.

Я обувал вас и шел на дело в стольких городах, что сейчас даже не могу припомнить их названий.

Сперва я носил эти туфли, потому что в них было удобно. После — обувал на фарт.

И мне действительно везло — меня ловили, но я бежал, в меня стреляли, но не попадали.

Вот уже стерлась подошва. Ниточка сгнила, отошел верх, и туфли незаметно, тихо просят каши, и лужи надо обходить, чтоб не замочить ноги.

Сносил я их, стало быть. Надо будет искать им замену, — если жив останусь.

Ну а сейчас — помогите мне, выносите меня отсюда, выносите…

Но нет — он остался на месте.

Колесник понюхал рукав рубашки.

Обычно чистоплотный, насколько это возможно, сейчас Колесник был противен сам себе. Рубашка, которую месяц назад стирали в ленинградском «Метрополе», сейчас пропиталась потом, дешевым табаком, что курили прочие заключенные в следственном изоляторе…

Когда это было? Две недели назад? А, кажется, вечность прошла, жизнь промелькнула.

* * *

Попался он тогда по-глупому. Хотя как можно было бы попасться умно? Любая ошибка — это глупость, ошибка профессионала, матерого вора — глупость, возведенная в степень.

Ловили какого-то карманника — паренька лет шестнадцати, гнались всем миром.

Колесник увидел погоню, а карманника — нет. Поэтому решил — гонятся за ним. Рванул…. Говорил же себе — нервы ни к черту, собирался выправить себе документы знатного животновода, подлечиться в Кисловодске, заодно пощипать разомлевшую на солнце публику.

Не вышло…

Было бы смешно, если б не было печально: желторотый щипач ушел, а он, знаменитый Серега «Колесо» Колесник, был загнан в угол, отловлен.

Милицейское начальство долго не верило в свою удачу. Но чего уж — портреты Колесника имелись в каждом отделении. Да и сам Серега не скрывал, что он — действительно он.

— Ну что, Колесо, попался? — язвил на допросе капитан милиции. — Катался по свету и докатился? Теперь впаяем тебе от сих до сих, пропишем ижицу… Запрем в Сибирь. Ну, что скажешь, Серега?..

Серега только кивал — сказать было нечего: да, действительно, попался, действительно, впаяют, пропишут. Попытаются во всяком случае.

Он писал чистосердечные признания, изводил кучу бумаги, пальцы с непривычки ломило, от чернил они стали совершенно синие как у школяра.

Опера читали и удивлялись:

— Ну надо же… И это ты сделал, и это… А там ты как ушел?

— В бабушку переоделся, — пояснял Серега, — сгорбился, мукой притрусил и все дела…

— Ну, ты даешь! А Кирова, случайно, не ты грохнул?

Дежурную шутку присутствующие в кабинете встречали громким хохотом. Колесник печально улыбался и качал головой:

— Нет, на мокрое не подписываюсь…

Но хотя Колесник и писал чистосердечные признания, ни на секунду не задумывался о последствиях, не верил, что отправится на стройки социализма, в Сибирь, где народ не сколько работает, сколько мрет.

Он верил в чудо, верил — что-то случится. Колесник часто сталкивался с чудесами, ходил с ними рядом, сам творил их, и порой был убежден, что он сам — чудо.

И, действительно, — произошло.

Где-то далеко началась война. Времена были неспокойными — страна то и дело с кем-то воевала. Казалось — ничего особенного, война отшумит где-то далеко, заключенные останутся в своих камерах.

Но нет — каток истории сорвался и несся сюда, сметая все на своем пути.

Дело началось с самого опасного контингента, социально чуждого. Политических, врагов народа или спешно расстреляли в подвале, или отправили этапом на восток.

Остальных, уголовников выгнали в тесный тюремный дворик.

К ним вышел милицейский капитан, начальник тюрьмы, и артиллерист с петлицами полковника.

— Товарищи заключенные, — на правах хозяина начал начальник тюрьмы, — как социально близкому элементу, Родина предоставляет вам возможность искупить свои преступления. Смыть все подозрения кровью своей и врагов. Оголтелый враг вторгся на наши земли, но наша победа близка. Противник будет разбит!

— Товарищи!.. — начал полковник, набрав побольше воздуха, но так и не нашел ничего лучшего, чем крикнуть. Ђ За Родину, за Сталина!

— Ну что скажете, граждане преступники? — переспросил капитан.

Преступники не сказали ничего начальству, но загудели меж собой. Лишь перепуганным голосом крикнул кто-то из задних рядов:

— Невиновный я… Я не хочу умирать!

Ответом ему был негромкий и печальный смех.

Улыбнулись комбриг и капитан. Тоже печально: лишь краешками губ.

— Короче, дело к ночи… — подытожил капитан, — утром опять задам это вопрос. Насильно принуждать не буду. Но настоятельно советую — соглашайтесь… Второго такого случая может не быть.

* * *

А где-то далеко шла война.

…Их разбудили ночью, послали в атаку. В бой безумный, жестокий, дерзкий.

Командир батальона, молодцеватый майор, выпрыгнул из окопа первый, сжимая в руках карабин. Немного постоял на бруствере, наверное, своим примером показывая: видите, ничего страшного. Но так и ничего не сказал, а лишь махнул рукой: за мной!

Старшина бежал за майором — спина командира казалась достаточно широкой. Опять же, майор, вероятно, знал куда бежать.

Бежали быстро, стараясь не шуметь, пригибаясь к земле насколько это можно.

И действительно — почти всю нейтральную полосу пробежали незамеченными. Но все же немцы услышали, подняли тревогу. Вверх взмыла сигнальная ракета.

Когда их открыли, старшина и майор были буквально в нескольких метрах от немецкого пулеметного гнезда.

Пулеметчик кинулся к оружию, когда уже весь мир ему закрывало тело майора. Немец успел нажать на спуск, расколол тишину, разбудил всех, на многие километры вокруг.

Из ран майора кровь ударила так, будто тесно ей было в этом теле. Но очередь не отбросила майора назад — он тяжело упал вперед, достав штыком сердце пулеметчика.

Второй номер расчета попытался вытащить пулемет из-под двух тел. Но старшина сшиб его прикладом. Ударил со всего размаха, так, что голова немца мотнулась будто тряпичная.

Старшина спрыгнул в окоп, огляделся. И слева и справа было чисто.

На бруствере валялась пробитая пулей каска. В ней собралось немного дождевой воды. Старшина залпом выпил ее и побежал дальше.

На второй линии немцы уже ждали атаки и встретили батальон огнем. Люди залегли, стали прятаться. Отстреливались скудно, чтоб не показать врагу свое положение. За немецкими позициями что-то ухнуло несколько раз.

— Твою мать! — ругнулся старшина.

Это начинали работать полковые минометы.

Первая мина упала сзади и будто бы справа. Просто ляпнулась в грязь. Кто-то подумал: может быть повезло?.. Но уже в грунте сработал вышибной заряд, выбросил мину в воздух, и она взорвалась на высоте двух метров. На землю посыпался град раскаленных осколков.

Люди вжимались в землю изо всех сил, и старшина понимал — нет такой силы, чтобы поднять людей в атаку и преодолеть последние десятки метров до немецких окопов.

Кого-то взрывом оторвало от земли и бросило на колючую проволоку. Кто-то кричал.

— Твою мать, твою мать, твою… — подбадривал себя старшина и, перебирая локтями, пополз прочь, туда, откуда он явился.

Метров через тридцать поднялся на четвереньки, еще через десяток метров побежал. Ему будто стреляли вслед, но каким-то чудом он уходил…

Он свалился в то же пулеметное гнездо, в котором был при наступлении. Затем поднялся, осмотрел поле боя: немцы еще стреляли, но, скорей, для порядка. Вроде бы в контратаку они не шли, и, возможно, будут рыхлить землю минометами до утра, и лишь потом вернутся на передний край.

— Такие дела, братишка, — прошептал старшина убитому немцу.

Батальон боевую задачу не выполнил. И то, что майора убили, это, вероятно, лучше для него. Может, под трибунал бы не отдали, но крови бы попили. А вот его, старшину, возможно, пристрелит политрук прямо в окопе, объявив его бежавшим с поля боя.[1]

— Да, политрук наш еще та скотина… — сказал старшина все тому же немцу.

Немец остался безучастным. Сапогом старшина тронул щеку убитого — так и есть, сломал ему шею. Хороший удар — ничего не скажешь…

Вдруг кто-то застонал.

Старшина сперва подумал, что это немец-пулеметчик, в которого майор всадил штык. Попытался добраться до первого номера, чтоб добить и его, но оказалось — майор жив.

Старшина стащил его в гнездо. Майор был без сознания. Выглядел он препаршиво: гимнастерка почернела от крови, на губах проступила пена. Ран было как минимум пять. Пять жестоких, сквозных отверстий. Иногда человеку хватало и одного, чтоб отправиться на встречу с предками. А этот был жив. Все еще жив…

— Ну что с тобой делать?

Старшина разорвал свой санитарный пакет и запихал его под гимнастерку. Пакет майора тоже вскрыл и затолкал его тому за спину. Конечно, не перевязка, но сойдет.

Он осмотрелся еще раз: бой почти затих.

Конечно, ожидать утреннего появления немцев резону не было. Идти к своим? А как же политрук?..

А что если захватить майора? Он все равно не жилец, но это, конечно, меняло дело: получалось, что он вынесет командира из-под огня. Ну, или тело командира. Опять же — если немцы начнут стрелять, раненый прикроет ему спину…

Майор был не так уж и тяжел, страх гнал старшину, толкал его в спину, и совсем скоро он был в своем окопе.

Там его уже встречали. Пистолет политрука был в кобуре, но кобура оставалась расстегнутой, было видно рукоять револьвера. «Наган» — оружие в бою так себе, немногим лучше кастета. А вот пустить пулю в лоб ближнему — ничего, сойдет…

— Кого это ты прешь? — спросил политрук.

— Это товарищ майор… Командир батальона… — ответил старшина, пытаясь отдышаться.

Старшина свалил раненого на бруствер. Стал глотать воздух, словно только вынырнул с многометровой глубины. Будто бы стал начинаться дождик. Или старшина его раньше не замечал?

— Зря нес, — заметил политрук. — Он, вероятно, не жилец…

— Он — герой, — стал защищать свою ношу старшина. — Сам подавил пулеметный расчет, закрыл амбразуру своей грудью…

О том, что второго номера пулеметного расчета он сбил сам, старшина отчего-то умолчал.

— Что там происходит? — кивнул политрук в сторону немецких позиций.

— Попали под обстрел минометов. Прыгающие мины… Мины-лягушки.

— Что за чушь? — удивился политрук. — Мины не могут прыгать. Они что, резиновые?..

А ты сходи, посмотри, — подумал старшина и чуть не ляпнул этого вслух. Но тут в разговор вмешался майор, сделал это единственным возможным для него способом — по грязи начал сползать в окоп.

— Ладно, тащи в госпиталь. Может, еще успеешь живым донести…

— Дайте кого-то в помощь!

— Да ты что! Санитаров всех убило, а у меня каждый штык на счету! А если немцы в контратаку пойдут.

А, действительно, вдруг пойдут? — подумал старшина…

И понес майора дальше, по переходам. Где-то за его спиной все еще ухали минометы. Но звук был далекий и глухой. Он уже не пугал, а, наоборот, успокаивал: смерть осталась позади…

А раненый хрипел на плече. По бушлату текла кровь, она мешалась с дождевой водой и лилась на землю. Старшина и представить не мог, что в одном человеке столько крови.

— Да когда же ты сдохнешь, — бурчал он раненому. — Мне что, больше таскать нечего.

Но когда он откинул полог санитарной палатки, раненый был все еще жив. В уголке врач попивал чаек.

— Принимайте дохлятину…

— Вали на стол… — ответил врач, допивая одним глотком чай.

Старшина свалил груз с плеч.

— Осторожней! — окликнул его доктор. — Не дрова ведь. Живой человек.

— Я его уже хрен знает, сколько на себе тащу…

Врач подошел к столу, одним жестом взрезал рубашку.

— Мда… Где же его так, сердешного…

— Тут рядом место есть одно. Могу показать…

— Можешь не мешать? Там в уголке ведро со спиртом… Угощайся. Только, смотри, не упейся. Похмелять не буду.

С шеи раненого врач срезал скальпелем медальон, отер с него кровь. Открыл, выбил бумажки. Как он и полагал, майор был предусмотрителен: среди прочих данных значилась группа крови.[2]

Врач кивнул, позвал санитара, затребовал банки с консервированной кровью. Майору решительно везло по жизни: группа у него была обыкновеннейшая, заливать можно было хоть воду из лужи.

Доктор принялся за работу, будто бы не спеша, но вместе с тем решительно, уверенно. Он уже заштопал-перевязал за сутки почти целый взвод.

А до полуночи было еще далеко.

В палатке было тепло, в кружке старшины плескался не самогон, не наркомовские сто грамм водки — чистый спирт.

Ну а то, что крови по локоть, так нешто мы к крови непривычные?

Наконец, доктор закончил зашивать, отошел помыть руки. От рукомойника бросил:

— Видно, что смелый, отчаянный человек… Был. Жаль, конечно, — все равно помрет.

Потом, омыв руки, нацедил и себе в мензурку спирта, вернулся к раненому, провел рукой по старым, но, без всякого сомнения, пулевым шрамам.

— Хотя, кто его знает: крепок курилка. Где это его так разукрасило? Финляндия? Испания?

— Не знаю, — покачал головой старшина, — я с ним две недели…

Больше в ту ночь никого не принесли. Немцы не пошли в контратаку, никто не полез за солдатами погибшего батальона — раненые один за одним умирали на ничейной земле.

Отдежурив до полуночи и дождавшись смены, врач пошел спать. Придя утром в госпиталь, с удивлением обнаружил, что раненый майор жив, хотя и не приходил в себя.

Врач пожал плечами и завел на него карточку: майор Н. К. Гусев. Записал диагноз, эпикриз, состояние: «стабильно тяжелое».

Покамест, оставим раненого на больничной койке.

Может, пригодится еще?

* * *

В ту ночь в тюрьме мало кто спал.

Даже те, кто уже решился, часто просыпались, прислушивались к тюремному перестуку — а вдруг какая новость промелькнет. Кто уходит, кто остается.

Колеснику же этот шум мешал спать. Для себя он решил — идти. Это не сильно походило на ожидаемое чудо, но иного пока не предвиделось.

Но он ни с кем не делился своими мыслями, других тоже не слушал.

На следующее утро капитан лично пожал ему руку:

— Ты, Серега, хоть и бандит, но наш, советский, сознательный…

Из всей тюрьмы не пошло на фронт человек десять. Среди них был тот, кто вчера кричал, что он не хочет умирать и что он не виновен. Так это или нет — никто не узнал. Вести оставшихся на этап было некому и потому, перед уходом их расстреляли прямо в камерах.

* * *

Оружие выдали не всем. Колеснику повезло — ему досталась древняя винтовка. Сжимая ее цевье, Серега затосковал по своему «браунингу», сброшенному во время погони в какую-то канаву.

Он думал бежать ночью, укрывшись в туман и мглу ночную. Но нет, не удалось — поход на фронт был тем же этапом, только конвой, составленный из войск НКВД, старался держаться подальше — в нескольких сотнях метрах.

Вооружены и экипированы они были, не в пример, лучше. Если у ведомых на бой было хорошее, если по винтовке на четверых, то охрана ставила на холмах пулеметы.

Обещали, что на передовой они будут через неделю, но за это время фронт сильно продвинулся, и уже на четвертый день пути коробочка охраны открылась, выдавливая их к врагу.

Но боя не получилось.

Будто из-под земли выскочила мотопехота, окружила, полоснула поверх голов из пулеметов. Немцы налетели неожиданно даже для заградотряда — они отступили, порой побросав оружие.

Кто-то поднял руки вверх, его жест повторили многие… Если не все…

Так, всего лишь через четыре дня после выхода из тюрьмы советской, Колесник попал в плен немецкий. Да и чем были те четыре дня? Свободой?.. Мало кто так думал.

— Как есть нас на бойню гнали, — брюзжал сосед Колесника. — Эвон, посмотри, немцы одеты с иголочки, морды скоро лопнут… Каски, оружие начищенное. А у нас что? Винтовка на пятерых да тонкий лен на плечах.

Соседа Колесник слушал в пол-уха, он думал о своем — ему здесь тоже не нравилось.

Лагерь, построенный на берегу тихой речушки, был временным, ходили слухи, что их вот-вот погонят на запад. И если система даст сбой, — понимал Колесник, — то где-то здесь. Чем дальше на запад, тем лучше будет налажен конвейер.

Надо цепляться за малейший шанс.

«… Вот сейчас, — думал он, — сейчас что-то произойдет, и я выберусь отсюда…»

Но ничего не происходило.

Побег Колесника

Ничего не произошло.

Танковый дизель завыл на тон выше и заглох.

Два механика выругались — громко и резко, будто выстрелили. Один, невысокий, рыжий, зло выплюнул папиросу. Та перелетела через танковый корпус, упала в ведро с водой и с шипением погасла.

Но к каким силам они взывали, кого ругали — никто так и не понял.

Ругались они по-венгерски.

На местах недавних сражений было брошено немало подбитой техники как одной, так и другой стороны. Немцы собирали свою технику, чинили то, что можно, что нельзя — разбирали на запасные части. Трофейную технику, в лучшем случае, отправляли на переплавку по причине отсутствия на нее все тех же запчастей.

Этот танк венгры вытащили из металлолома чуть ли не с железнодорожной платформы. Фельдфебель вермахта, руководящий погрузкой, уступил его легко, лишь обозвав венгров старьевщиками. Венгры не обиделись, поскольку банально не поняли сказанного.

Внешне танк был в приличном состоянии, но будто проклятие висело над ним — трансмиссия плевалась маслом, двигатель самопроизвольно набирал обороты, но стоило от него отвернуться — глох. Механики разбирали установку, бережно собирали, но все повторялось снова.

Наконец, механики сдались, переступили через профессиональную гордость, перешли через реку, за которой размещался лагерь военнопленных.

Знаками объяснили охране, что им надо.

К несчастью, среди пленных танкистов не было. Здесь все были пехотинцами наихудшего разряда, а именно необученным ополчением. Людьми в штатских костюмах, не успевших сделать в этой войне и выстрела. Многие еще доедали харчи, собранные женами в дорогу.

Венгры знали немецкий плохо, русский не знали вовсе. Из пленных переводчика на венгерский тоже не нашлось. Поэтому к пленным обращался немецкий солдат, на немецком же языке.

Призыв пришлось повторять раз пять.

— Что они говорят? — спросил Колесник, пробуждаясь от полуденной дремы.

Бухгалтер, попавший в тюрьму и на фронт за растрату, порылся в памяти вспоминая убогий школьный немецкий.

— Ищут механика, не могут отремонтировать танк…

Колесник тут же вскочил на ноги, даже не задумываясь над своими действиями. Он судорожно вспоминаял немецкие слова. Таких оказалось три:

— Ich been… Ja… Я могу посмотреть…

Механики сделали попытку найти еще кого-то, но немец-переводчик махнул рукой и пошел по своим делам: разбирайтесь сами.

Втроем вернулись к танку.

Колесник снял пиджак и рубашку, повесил их на башню танка. И тут же по локоть залез в трансмиссию.

Общались они мало, не зная языка друг друга, все больше использовали знаки. Первые четверть часа Колесник просто имитировал кипучую деятельность, пытаясь разобраться, что к чему. Венгры следили за ним внимательно, но не мешали, вероятно, решив, что так и надо. Затем Серега осмелел, начал давать механикам указания, требуя от них то одно, то другое. Несколько раз приглашал их попробовать запустить машину, но двигатель все же глох.

Когда венгры устали они присели пообедать, позвали Колесника за компанию, но тот только отмахнулся и продолжал возиться то с двигателем, то с трансмиссией. Наконец, пробежался по борту и скользнул на место механика-водителя.

Долго ничего не происходило…

И тут двигатель завыл, но не капризно, меняя тона, а ровно. Гусеницы плюнули грязью, танк сорвался с места.

Несколько секунд механики стояли без движенья, не веря в увиденное, ожидая, что вот сейчас танк заглохнет.

Но нет — тот только набирал скорость. Повешенная на антенну рубашка, развевалась как флаг.

Танк чуть развернулся и понесся из лагеря, не разбирая дороги. Потом, перелетел ров, порвал проволочное заграждение, возведенное двумя минутами раньше. Колючая проволока натянулась на броне и, прежде чем лопнуть, взвизгнула пронзительной гитарной нотой. Саперы, что ставили ограждение, смачно выругались.

Кто-то запоздало полоснул очередью из пистолета-пулемета[3], но пули отскочили от брони, словно горох от стенки.

Подняли тревогу, организовали преследование. В погоню понеслись два легких танка. Опасаться им, к счастью, было нечего, боекомплект и пулемет сняли, вероятно, еще советские войска.

Но день уже догорал на западе — в темноте трудно было различить следы, да и опасно было: оккупированная территория как-никак.

Танк нашли лишь утром следующего дня, в тридцати километрах от лагеря, вблизи от города Миронова.

Беглеца не нашли вовсе.

* * *

Кстати, танк этот завести больше не удалось. Никому. Он благополучно простоял всю войну и в конце сороковых его отдали на переплавку.

Возвращение Бойко

Без шика, без парада город заняли немцы.

Ворвались сходу, лишь в предместьях, возле моста через медленную речку, завязалась небольшая драчка. Городской военком залег за камнем на пригорке и отстреливался из скорострельной винтовки.

Бой получился недолгим: одетые в фельдграу солдаты тут же рухнули в высокую полынь и отползли, ожидая пока подтянут самоходное орудие. Первый снаряд просвистел над крышами домов, второй смел и камень, и военкома.

Вступающих встретили без энтузиазма, но нервировать их тоже не стали, и пару букетов все же упали на нагретую броню танков. Благо цветов в то время было много.

Линейные части подтянули тылы и ушли дальше.

Город на короткое время стал прифронтовым. Люфтваффе тут же разместили свои авиагруппы. На западе, на военном аэродроме с бетонной полосой, разместились бомбардировщики. На осавиахимовский с полосой грунтовой, приземлились истребители.

Казалось, в городе оккупация коснулась только центра — новоприбывших было мало и жались они друг к другу.

Комендатуру разместили в здании местного института, казармы — в общежитиях напротив. Чуть ближе к морю — полевой суд. Тут же, через площадь, — лазарет, куда навезли раненых. Но фронт скоро ушел дальше, и пациенты разделились на две категории: мертвые и выздоравливающие.

Пустырь над кручей разбили под кладбище, позже, когда немцы отступали, перепахать его не успели. Это сделали советские войска.

Номинально был объявлен комендантский час, но ни на окраинах, ни в предместьях он не соблюдался. Местные жители его игнорировали, а новая власть не слишком стремилась проверять.

Появилась береговая охрана — на рейд стало две канонерские лодки. Вообще-то, в Миронов было отправлено три лодки, шли они медленно, опасаясь мин. Но вместо мины одна напоролась на неотмеченную на картах мель.

— А что такого, — бурчал в ответ седой лоцман, — банку намулило в прошлом году. Мы флажок поставили, дак его, верно, льдом снесло… А что на карты его не нанесли — прошу пардону не подгадали под ваше появление. К сорок второму годику бы управились…

Капитан канонерки хотел отвесить лоцману оплеуху, но раздумал — флотилию он вел сам по картам, а лоцман оставался на берегу. Да и с флагом получилась сущая нелепица. Банки метили флагом самого заметного цвета, то есть красным. Увидев коммунистический стяг посреди моря, капитан попытался снести его корпусом судна…

— Вы эта… Когда в следующий раз в море пойдете, меня берите… — не унимался лоцман, — а то мало ли, вдруг чего на карты не нанесли. И опять же — я за морем истосковался…

На канонерке погнулся ходовой вал, посыпались подшипники, корпус по шву пустил слезу. Канонерку сдернули с мели буксиром и тут же поставили на ремонт.

На Гавани Шмидта, в цехах старой верфи, разместилась еще одна часть — итальянская, но не тылового охранения, а боевая. Возле эллинга пришвартовала свои катера 10 MAS, подразделение подводных диверсантов.

Но море было мелкое, целей почти не было, и в Миронове они ожидали переброски на Каспий.

Головорезы Боргезе жили по своим законам: в патрули не ходили, а отдыхали, загорали на молу, ловили рыбу, гоняли мяч по пустому пляжу. В порядке боевой подготовки налетали на кукурузные поля, чтоб не терять сноровку, ныряли в легких водолазных костюмах к затопленным на рейде кораблям, катали на боевых катерах местных мальчишек, даже пару раз давали пострелять из винтовок.

Конечно, молва имеет свойство раздуваться, и уже лет через десять ребята, составлявшие итальянцам компанию, рассказывали, будто они плавали с аквалангами.[4]

Но это случится нескоро, да верить им никто не будет…

* * *

В то время, когда на одном конце города остывал танковый двигатель, к другой окраине подходил иной солдат.

Он потерял пилотку, но не голову, обломал штык в теле какого-то врага, но не выпустил из рук карабин. Он потерял свою армию, но не растерялся сам.

Получилось так — пока его дивизия держала оборону на берегу реки, немцы ударили чуть выше, в стык между фронтами, навели понтонные мосты, мгновенно протолкнули по ним танковые группы. Те разошлись веером, одна развернулась на юго-восток, вышла в море, отрезав пути к отступлению.

Прежде чем идти на прорыв, в разведку послали несколько групп. Когда группа Бойко вернулась, оказалось, что части на месте нет, — по этому месту пронесся танковый клин, разметал пехоту. Потом… Да так ли это важно, что было потом. Дивизии больше не существовало.

За разбитой полуторкой они устроили совет. Бойко был не к месту красноречив:

— Когда крысы бегут с корабля, я понимаю крыс. Неумно из-за патриотизма пускать пузыри. Я всегда приводил тех, кто уходил со мной, назад. Но я устал, слагаю с себя командование. Не буду больше отдавать команды и не хочу их исполнять.

У всех было свое мнение, и каждый поступил по-своему. Один пошел и тут же сдался немцам. Это был неправильный ответ, и через полгода он сгинул в каком-то концлагере.

Другой пошел на восток, чтобы пробиться к своим. Почти сделал это, но увидел немецкий патруль чуть позже, чем надо. Был застрелен в короткой стычке, затем похоронен у дороги, стал еще одним неизвестным солдатом.

Бойко пошел на запад.

День переждал в одиноком домишке. Хозяин предлагал сменить одежду на гражданскую и утопить ружье в колодце. Но Бойко лишь спорол нашивки, а в карабин вцепился до того, что побелели пальцы. И улыбнулся так зло, что хозяева попятились из комнаты.

Ушел почти ночью, переплыл реку — рубеж, на котором он дрался всего две недели назад.

Еще через два дня вышел к предместьям Миронова, к городу, откуда он ушел добровольцем, уверенный, что скоро вернется с победой.

Спрятал винтовку в стогу сена, прошелся городом. Подворотнями дошел почти до центра, вышел на задний двор своей бывшей работы, к зданию, где размещался когда-то уголовный розыск — Угро.

Но все здесь было иначе, во дворе стоял бронетранспортер, возле него курили солдаты, одетые в серую униформу.

Общежитие НКВД, в котором он когда-то жил, лежало в руинах — что было тому причиной, установить Бойко не представлялось возможным. Да и не сильно его волновало.

Бойко обошел с полдюжины приятелей, но их или не было дома, или они боялись высунуть нос. Вышедшие женщины предлагали убраться подальше — да хотя бы к черту.

Во многих брошенных домах квартировали немцы.

Но крышу над головой Бойко нашел быстро.

Только то и слово было, что крыша. Тот дом до войны принадлежал главному агроному пригородного колхоза. Как рассказали потом соседи, старый владелец покинул свое жилище еще за неделю до того, как в город вошли немецкие части.

Эвакуировался обстоятельно, без спешки, погрузив мебель на поезд, семью — в машину. То, что везти было неудобно, — раздал тем, кто оставался. Но после его убытия, соседи пришли в дом еще раз и вынесли из комнат абсолютно все вплоть до дверей.

Дело довершила бомба, сброшенная во вневременье, ночью, с неопознанного самолета. То ли пилот отбомбился по огням, то ли просто сбросил бомбы, не пожелав возвращаться с ними на аэродром. Бомба, прежде чем взорваться, упала в лужу, зарылась в землю, подняла фонтан грязи. На мгновение замерла, но внутри продолжалось движенье — игла наколола капсюль, огонь пробежался по каналу, в секунду сгорело все содержимое, разорвав корпус бомбы, расколов тишину. Осколки посекли ветки в саду, с корнем вырвали дерево.

Стены дома вздрогнули, но устояли. В округе посыпались все стекла…

Дом был не в блестящем состоянии, но остальные дома были еще хуже, и Бойко остановился здесь.

В сарае он нашел пару пустых мешков, повыдергивал гвозди из разбитых ящиков, завесил мешковиной окна, из самого большого мешка сделал занавеску на дверь.

Нашел еще таз, который не забрали по причине небольшой дырки в днище.

А в сарае обнаружилось подвешенным под потолком полкуля семечек подсолнуха. То ли семена берегли под несостоявшийся опыт, то ли просто повесили под крышу от мышей, но мешок пощадили и люди, и грызуны.

Глубоко ночью сходил за карабином, завернул в шинель, пронес его в город, спрятал под крышей.

Затем развел в печи огонь, поставил на огонь таз, насыпал туда семечек.

Достал из кармана пачку папирос, открыл, посмотрел туда, вздохнул и спрятал обратно в карман.

Оставалось три папиросы.

* * *

Фронт, который прокатился через Миронов почти без остановки, дальше зацепился за мелкую речушку, безымянную высоту и перекресток трех дорог.

И если ветер был с востока, то хорошо было слышно, особенно ночью, как грохочут орудия.

Один раз советские войска даже чуть не вернулись в город.

Ранним утром удалось разорвать линию фронта, и пять танков вышли к аэродрому. Но немцы развернули два зенитных орудия, подтянулось три танка, которые очень кстати отремонтировали на машинно-тракторном дворе.

И атака, а верней, налет, были отбиты — два советских танка остались гореть в поле, три отошли.

Ну а потом все дальше от города откатывались бои, все глуше гремели орудия. Перестали дрожать в окнах стекла.

И в одну ночь их вовсе не стало слышно.

* * *

Чтоб отрапортовать о восстановлении мирной жизни в городе, привели в порядок стадион «Локомотив», тот, что в центре города, напротив городского парка.

Впрочем, «привели» — громко сказано. Забили особо вопиющие дырки в заборе, покрасили лавочки шаровой серой краской — бочку с ней дал командир канонерок из порта. На поле скосили траву, которая за месяцы войны вымахала почти по пояс. Не обошлось без нелепости — сторож стадиона, седой старичок, успел перекопать часть поля и посадить чеснок на зиму.

В пехотной части нашлись сетки на ворота, футбольные мячи, сами солдаты вермахта отсыпали известью границы поля.

В местной типографии отпечатали листовки:

Дар немецких солдат городу

В нынешнюю субботу состоится открытие восстановленного стадиона «Локомотив»

Играют сборные команды Военной авиации и Танковых частей

Начало матча 16:00

Вход свободный

Ветер трепал листовки чуть не на каждом столбе, но народу на матч собралось немного. Пришли поболеть за своих солдаты частей, что размещались в городе и его окрестностях.

Местных было мало, может, пришло человек двести, все больше мальчишек из ближайших дворов. Во-первых, все равно играют немцы, а во-вторых, вход свободный, а вот как будет насчет выхода?

Игра получилась незрелищной, напоминала больше даже не футбольный матч, а шахматную партию. Все на своих местах, все знают, что делать. И результат был довольно предсказуем, особенно как для товарищеского матча: 1–1.

После свистка арбитра, артиллерийского капитана, команды пожали друг другу руки и разошлись по раздевалкам.

Казалось, этим все и закончилось.

Гражданская жизнь потихоньку тоже стала налаживаться. Немцам нужен был транспорт — уже на третий день своего появления в городе появились листовки с призывами выйти на работу рабочим депо.

Определенный интерес был у немцев и в пригородах Миронова — к залежам железной руды, молибдена, никеля, и будущего бога войны — урана. Впрочем, в те времена немцы рассматривали уран как еще одну присадку к танковой броне.

Почти сразу после занятия этих территорий, шахты посетили люди «организации Тодта», и, говорили, даже правая рука, глаза, а местами и разум Тодта — всемогущий Альберт Шпейер.

Шпейер если и был, то улетел, а его люди остались: Рейх нуждался в стали. Причем не просто в железе, а в качественной, броневой. Поскольку везти руду с пустой породой было просто невыгодно, задышали горно-обогатительные мануфактуры.

Конечно, недостатка в пленных не было, но что толку в необученной рабочей силе. Требовались мастера, то, что называли средним звеном.

В центре города, напротив здания Рейхсбанка, заработала биржа труда, возле нее вколотили в землю доску для объявлений. Список необходимой рабочей силы был довольно длинным: начиная от поденщиков для расчистки завалов, заканчивая объявлением, отпечатанным явно не в Миронове, с броским заголовком: «Хотите поработать в Германии?»

Бойко сам сходил к бирже. Но заходить не стал, даже не читал вывешенных объявлений. Просто посмотрел на толпу через улицу.

Некоторые его узнавали, кивали Владимиру с почтением, но без излишней помпы — понимали, что капитан милиции вовсе не стремится быть узнанным.

Посмотрев на биржу, Бойко побрел прочь.

И на углу двух улиц они встретились, столкнулись нос к носу — бывший следователь посмотрел в глаза бывшему вору. Хотя, отчего бывшему — Колесник выглядел сытым, довольным и даже чуточку пьяным. Брюки и пиджак были наглажены, на ногах сверкали новенькие туфли.

Бойко облизал губы и повел ладонью по правому бедру. Но нет — не было ни пистолета, ни даже кобуры. Колесник разгадал жест и только глазами указал на немецкий патруль: очнись, капитан, в городе другая власть, не твоя…

И каждый пошел своей дорогой: Колесник подошел, прочел объявления, но заходить не стал, а пошел дальше походкой человека, которому решительно некуда спешить. Бойко долго стоял и глядел ему в спину. А что оставалось делать — крикнуть, что этот человек в розыске? Так это в иной стране, в ином времени. Идти за ним, следить? А дальше?

Бойко развернулся, пошел прочь. Зайдя за угол, он достал папироску и закурил.

Руки отчего-то дрожали.

* * *

…А внизу улицы, за домами, расплескалось то ли небо, то ли море…

От биржи, по спуску, что был до войны проспектом Ленина, Колесник сошел к побережью, в нижний город.

Спуск только то и назывался, что проспектом, а на самом деле улочкой был узкой и грязной. Немцы, войдя в город, сразу посбивали вывески с домов, оставив лишь таблички с номерами. И теперь проспектом Ленина ее называли лишь по неосторожности, а все больше именовали Спуском или же старым, дореволюционным именем — Николаевским…

Возле бывшего здания Осавиахима Колесник перепрыгнул через лужи меж трамвайных рельс, быстрым шагом перешел через площадь и нырнул в подворотню, и, пройдя двором, попал в Шанхаи.

Место это в официальных сводках именовалось рабочим поселком, но меж тем районом было самым нищим, а потому воровским. Узкие путаные улочки раздваивались, опять сходились. Бывало, улица путалась до такой степени, что пересекала сама себя.

Дома, вросшие в землю по окна, ютились на крошечных кусочках земли. Рядом могли стоять дома за номерами 4 и 36, седьмых домов без всяких литер было пять штук. Зато восемнадцатого дома отчего-то не было вовсе. Бывали и участки, обнесенные со всех сторон высоким глухим забором, — без номеров, без ворот. Как туда попадали хозяева? И попадали ли вовсе?

Почтальоны сходили с ума, пытаясь вручить иному жителю письмо или повестку. Квартирный комендант, назначенный немцами, раз за разом отчет передавал путаный — при всем желании, он местный житель не мог разобраться со смутным районом.

Милиция здесь бывала редко, да и толку от таких визитов было мало. Во время облав срабатывал бесшумный беспроводный телеграф, наворованное и оружие сбрасывалось, бандиты уходили через камыши в море на лодках или по льду, в городской коллектор. Кого-то удавалось перехватить, но воры изображали искреннее недоумение:

— Да я так, мимо проходил… Ну да, гуляю тут… А вы кого-то ищите, гражданин начальник? Меня?.. Да ну?.. Вот бы не подумал, вот и встретились. А вам чего от меня надо?.. Не-а, оружия нет, краденого не держим…

Отсидев недельку в милиции, вор выходил, обещая исправиться, но тут же исчезал в нижнем городе, в Шанхаях…

Колесник знал здесь многих, но в тот день ни к кому не зашел даже поздороваться. Поселком вышел к околице города, к реке.

Прежде чем выйти из улочек, остановился, прижавшись к забору, сорвал яблоко, пока ел его — осмотрелся.

Большой мост охранялся румынской жандармерией — они скучали на обоих концах моста и даже не приставали к проходящим. Но Колесник не стал рисковать — отбросив огрызок, он спустился к реке и перешел через кладку, переброшенную в камышах. Сойдя на тот берег, он оглянулся — теперь город был там, за рекой…

Встреча Либиха и Колесника

Громовой холм когда-то звали Лысой горой.

Конечно, насчет растительности на нем было негусто, но на гору он походил вовсе слабо. Зато молнии и громы действительно тянулись к нему. Да и как тут не тянуться, если на десятки верст в окрест нет ни единой высоты. С одной стороны море хоть и синее, да спокойное, с другой — степь.

Какой-то шутник посадил на вершине холма дерево, а, может, оно и само выросло. Но вопреки всем песням древо, выросшее в одиночестве, не было огромным. Напротив, маленькое, корявенькое, гнутое будто сам черт пытался его завязать узлом. Да не доделал свою работу, плюнул и улетел по своим делам.

Но дерево было крепким, жилистым и стояло всем стихиям вопреки — пару раз даже горело от молний, да дождь заливал раны, и оно продолжало жить.

Под деревом, на небольшом камне, сидел человек.

Серега Колесник подошел к холму, посмотрел на вершину, поднялся по склону.

Обменялись рукопожатиями. Колесник спросил:

— Ты искал меня?

— Искал… — лениво признался сидящий. — Дело есть…

— Дело — это хорошо. Покурим?..

Колесник присел рядом. Его собеседник полез в карман, достал портсигар, угостил товарища и угостился сам. Оба закурили — Колесник от своей зажигалки, сидящий от спички.

Долго они сидели молча.

Меж холмом и морем пролегало полотно железной дороги — сейчас по ней полз состав. Перед собой локомотив толкал две платформы — первую, нагруженную камнями, на случай мин. На второй в пулеметных гнездах, обложенных мешками с песком, скучали солдаты. За паровозом было еще с дюжину вагонов, платформ, одна цистерна.

Состав шел очень медленно.

— Все-таки не выиграют немцы войну… — задумчиво проговорил Колесник.Ђ Наши просторы их развращают. Стоит их эшелонам пересечь границу, они просто ползут.

— Просто мин боятся…

Замолчали. Может, через минуту Колесник спросил:

— Как думаешь, дождь будет?

— А кто его знает…

Колесник удовлетворенно кивнул:

— Новости обсудили, про погоду поговорили… Приличия соблюдены, можно перейти к делу. Так что там у тебя?..

Собеседник вздохнул и начал:

— На прошлой неделе меня нашел такой себе дядя Зяма, Зиновий Циберлович. Говорит, потерял шкатулку с фамильными драгоценностями. Потерял он ее в своем доме — да вот беда-то, дом он тоже потерял. Еще бы немного и ко всем несчастьям он потерял бы жизнь. Но воскреснуть можно пусть и по чужим документам, дом отстроить новый, а вот шкатулочка дорога как память.

— Ну да, конечно, еврейские деньги. Как я сразу не догадался. Все гоняются за еврейским богатством. Немцы, мародеры всех мастей, сами евреи. Нас только не хватает. Только я так скажу — слишком большая конкуренция. Да и не приносят счастья деньги твоего народа. Даже самим евреям.

— Прошу запомнить, я не еврей, я немец… Просто быть евреем или немцем на этой земле — одинаково опасно. И фамилия моя настоящая — не Либин, а Либих, и зовут меня Генрих а не Евгений. Ты так и скажи, мол, не хочу за это браться, и окончим разговор.

Но оба остались на своих местах. Колесник задумался, Либих ему не мешал. Ждать пришлось недолго.

— И насколько дорога ему эта память?..

В пыли прутиком собеседник небрежно нарисовал число.

— Ого… Я и не знал, что в СССР бывают такие деньги.

— Уже не в СССР, но не в этом суть…

— И какая наша доля с этой музыки?

Собеседник зачеркнул число и все тем же прутиком чуть ниже нарисовал ноль. Колесник ожидал, что рядом с нулем появятся еще какие-то цифры, но их не было…

— Ха, а какой наш смысл рисковать?..

В ответ, Либих написал пятерку, за ней — нули. Нарисовав шесть, остановился и пересчитал цифры, затем дописал еще два. На этом и закончил.

Колесник присвистнул, но на словах был сдержанней:

— Неплохо, но может, все же объяснишь, что происходит?

— У немцев, знаешь ли, свой заем победы. Да знаешь наверняка… Не люблю, когда занимают, да и кто любит… А тут еще берут без перспективы возврата. Посему, денюжку не несут, а наоборот прячут. Но немцам это не впервой — они ищут и обретают. Иными словами конфискуют — золото, камешки, столовое серебро…

Колесник покачал головой:

— Столовое серебро не для меня: у меня нет столовой.

— Ну и я так считаю — пупок с серебром надорвешь. Но, думаю, там уже все рассортировано. Вот дядя Зяма и говорит, мол, накажите супостата, украдите отобранное, а ему верните шкатулочку — единственную его радость на старости лет…

— Короче, процент наводчика. — Закончил Колесник.

— Он…

Либин замолчал, ожидая вопроса. Но его не последовало — Колеснику и так было все ясно. Он сложил руки на груди и задумчиво рассматривал носки своих ботинок. Те были в безупречном состоянии.

— Ну что скажешь? — наконец не выдержал Либин.

— Думато надо, думато… Твоя наводка — не такое уж и большое открытие… Давай попробую догадаться, где золотишко. Лежит оно в подвалах сбербанка, что напротив биржи. И охраняется не меньше чем ротой. Я угадал?

Либин тяжело вздохнул.

— Стало быть, угадал… — подытожил Колесник. — Гнилое дело. Это тебе не кассу взаимопомощи выставить — по указанным уже причинам…

Колесник поднялся на ноги, давая понять, что разговор окончен.

— У тебя все? Или будут какие-то пожелания. — Спросил он и подал руку на прощание.

Но его собеседник не стал пожимать руки, а посмотрел на собеседника зло, исподлобья.

— Ты отказал уже два раза. Хорошо подумай, прежде чем это сделать в третий раз. Я уже решил — попробую. Не скажу, что без тебя не управлюсь… Но все же, помоги, а?..

Визит полицая

На улице появился полицай — на руке повязка, за спиной маузеровская винтовка.

Со всеми встречными, даже незнакомыми, здоровался первым, кланялся. Но говорил негромко, давая возможность встречным сделать вид, что полицая они не замечают. Мол, простите, люди добрые — семью кормить как-то надо.

Матери на всякий случай загнали детей в дом и смотрели на шедшего по улице все больше из-за занавесок — уж не к ним ли.

Человек, обличенный властью, человек с ружьем. Той-то власти — всего повязка на руке, да оружие — винтовка. Тем паче, что в каждом огороде что-то да закопано. Но все равно страшно.

Дойдя до середины улицы, полицай пошел к бывшему дому агронома.

Перед тем как войти, полицай долго топтался у порога, даже скрутил цигарку, скурил ее. Наконец, сломал шапку и переступил порог. Бойко нашел на кухне.

В печке горел огонь, на ней стоял таз, в котором Бойко жарил семечки.

— Можно зайти? — спросил полицай.

— Ты уже зашел… — ответил Бойко, обернувшись на мгновение.

— Тебя легко было найти.

— А я и не прячусь. Зачем ты пришел?..

И действительно — зачем?.. Он прошел полгорода, но вот что сказать не знал.

О Бойко ходили страшные слухи, говорили, что он расшвыривают людей как кегли, что он тайный людоед, что он якобы арестовал свою невесту в день свадьбы. Даже люди, которые делили в общежитии комнату с ним, были будто не знакомы с Бойко. Он мог не появляться в своей комнате неделями, затем прийти и завалиться спать в рабочий полдень. И что характерно — никому из соседей отчета не давал.

Еще говорили, что он тайный палач и в подвалах НКВД исполняет смертные приговоры. Но в те времена и без того хватало желающих выстрелить безоружному в затылок.

Бойко не окончил фразу:

— Зачем ты пришел сюда? Зная мою славу, это может быть опасно.

— Бросьте, товарищ капитан…

Бойко одними глазами показал: нет. Зотов поправился:

— Бросьте, Владимир Андреич, вы же не партийный, никому ничего дурного не сделали.

В ответ Бойко поморщился — кисло и зло.

— Я не партийный. Я никто. Вдобавок я битое никто… Ну что в городе слышно?..

И Зотов стал рассказывать, спокойно и ровно, совсем как много раз до этого. Будто Бойко его начальник, они встретились в коридорах и теперь курят папироски, стоя у какого-то окна.

Зотов рассказывал то, что никогда бы не рассказал своему нынешнему начальству. В самом деле, иные упомянутые были будто их хорошими знакомыми. А что пришедшим из-за тридевяти земель скажет фамилия местного спекулянта или самогонщика? Или то, что бабкам на базаре пытаются подсунуть фальшивые советские деньги? За такое донесение не похвалит полицмейстер — слишком мелок масштаб. Да и жутко оно далеко от народа, начальство нонешнее, не то, что Владимир Андреич.

— А еще в городе, говорят, видели Колесника. Может, брехня…

Бойко поморщился в ответ.

— Не брехня, я сам его видел.

— И что вы с ним сделали?

— А ничего. Что я с ним мог сделать.

Бойко попробовал семечки и отставил таз в сторону.

— Пожалуй, готово, угощайся…

Стали плевать семечки, шелуху выбрасывали в окошко.

— А ты устроился? — спросил, наконец, Бойко.

Зотов кивнул, задумался, потом начал:

— Если хотите, я передам фельдфебелю, замолвлю про вас словечко. Вас наверняка-то возьмут.

— Не хочу… Наше время кончилось, Зотов. Глупо делать вид, что ничего не изменилось, что все по-прежнему. Я уже не капитан Бойко, ты — не старшина.

— Да нет, есть вещи, что не меняются. Знаете, где я нынче стою? Возле базара, напротив фабрики. Совсем где я и раньше стоял.

— Ты бы там стоял, если бы у тебя винтовки не было, если бы немцы тебя не приняли. А меня никто не пустит в мой старый кабинет. В крайнем случае — поставят рядом с тобой у базара. А может, сразу и к стенке…

— Ну, а что в этом плохого. Для начала постоим вместе… А там, может, у вас получится сыграть по немецким правилам.

— Я играю только за себя, — сказал будто отрезал Бойко.

— Вы бы к нам, что ли, зашли. Хозяйка-то моя на стол накроет, может и чекушку выставит, чтоб мы, значит, помянули старые времена.

— Спасибо, но твоя жена вряд ли будет рада меня видеть. Да у вас там, наверное, тесно. Как там дочь с внуками?..

— Ваша правда, Владимир Андреич. Зять-то в армии… В Красной… Вот дочь-то и съехала. А хозяйка говорит, мол, иди к немцам полицаем. Глядишь, немцы дочь не тронут.

— Вернутся Советы — они тебя тронут.

— Я старый. Меня не так жалко.

Разговор не склеился. Зотов помялся, ссыпал семечки из ладони обратно в таз, вернул винтовку на плечо, уже возле двери остановился:

— Может хоть отсыпать вам папирос?

— Не надо — я бросаю.

* * *

Через город вели пленных.

Немцы могли бы пустить колонну в обход города, но отчего-то этого не сделали. То ли не захотели загружать пленными стратегический мост через реку Реберду, то ли решили лишний раз похвастать своей победой.

И действительно — гнали долго, часа полтора, в колонну по четыре.

— Откуда, откуда, откуда?.. — шумело в толпе.

И будто перекличка звучало:

— Харцизск…

— Мариуполь…

— Варваровка…

Громом грянуло:

— Таганрог!

Пока колонна тянулась через город, безоблачное небо успело затянуться тучами, стал накрапывать мелкий дождик.

А они все шли и шли.

Сколько их там было? Тысяч пять — не меньше.

Вдруг Марья, дочь бабки Салтычихи встрепенулась, подбежала, дернула немецкого офицера за рукав кителя, показывая на кого-то в колонне.

— Пане коменданте! Та це мій чоловік!

Гауптман не понял ни слова, но на всякий случай улыбнулся.

Марья сдернула тяжелый платок, волосы каскадом рухнули на плечи. Размахивая платком, ввернулась в колонну пленных, подбежала к одному.

— Ах ти вражий сину! Я ж тобі казала — не треба тобі йти на ту війну!

Била его здорово, зло, с размахом. Тот закрывался руками и отступал перед ее напором. Отступал прочь из колонны.

Немецкие солдаты смеялись громко и неприлично.

Пленные улыбались, но шагу не сбавляли.

— Везет же дураку, — шептали они.

И были они правы. Может быть, тот пленный и не был дураком, но повезло ему безосновательно и иррационально.

Все соседи знали, что Марья замужем. Мало кто из них не знал и того, что на своего мужа, Ваньку Плотникова, она успела получить похоронку еще в те времена, когда почта работала.

И похоронка не врала — лег Ванька в землю где-то под Фастовом.

Ну и что с того?..

А ничего…

Глядела молодая вдова на ряды пленных и думала — ее мужа убили, этих ведут неведомо куда, непонятно зачем. Этак скоро мужиков и не останется.

И вот, что странно, — ее обман остался не открыт.

Соседи знали, но молчали.

Новоявленный Ванька Плотников оказался молчаливым и непьющим.

Два года под немцами прожили Иван да Марья ладно. Может быть, даже счастливо. Настолько счастливо, насколько возможно жить рядом с человеком, коему ты обязан жизнью.

Детки пошли. Через одиннадцать месяцев родила она ему мальчика, Колю, а когда Красная Армия в город вошла, была Мария брюхата двойней.

Даже особист, который шел в эшелоне наступающей Красной Армии, сделал вид, что ничего не заметил, что похоронка была просто ошибкой.

Конечно же, Иван опять ушел на войну, и опять Марья, провожая своего мужа на фронт, рыдала.

А скоро погнали иных пленных, в сторону иную.

Соседи были уверены, что она останется вдовой второй раз, но нет. То ли некуда было больше возвращаться Ваньке, то ли, действительно, это была любовь.

Хоть это к нашему повествованию не относится, я скажу: в один день затянувшейся весны он вернулся назад.

В Миронов.

К Марье.

Визит Колесника

На этот раз гость был бесшумен — у дома Бойко он появился уже после заката, вырос будто из-под земли. Никто не видел, чтоб он шел по улице, — не зарычала ни одна собака, не было слышно шагов.

На мгновенье остановился у порога, осмотрелся и прошмыгнул вовнутрь.

Прошел через весь дом так, что не скрипнула ни одна половица. Этот посетитель был обут не в тяжелые сапоги, а в новенькие лакированные туфли.

Бойко все же почувствовал его — изменилась акустика комнаты, тишина поменяла свою форму.

Хозяин дома напрягся, но не обернулся.

Гость, чтоб обозначить свое присутствие тихо откашлялся. Бойко остался неподвижен.

— Я бы постучал к тебе в дверь, будь она у этого дома, — заговорил вошедший. — Видимо, мир вовсе слетел с петель, если гражданин оперуполномоченный сел спиной к двери…

— Проходи, Колесник… — ответил Бойко, так и не повернувшись. — Я бы предложил тебе присесть, но в этом доме нет стульев, ни зеркал, ни дверей, которые могли бы слететь с петель… Честно говоря, я думал, что ко мне никто не зайдет в гости. И уж, конечно, не ожидал, что зайдешь ты.

— А я зашел…

— Вижу… А зачем?

— Я тебе дачку принес…

Колесник положил на стол пакет, завернутый в грубую бумагу. Развернул его. Там был кусок хлеба, сало расфасованное в аккуратные брикеты.

Бойко хватило одного взгляда.

— Сало немецкое… Значит краденое. Ты смотри — за такое… У немцев Сибири нет. Потому они сразу к стенке ставят.

— Ах да, хорошо, что напомнил, — Колесник порылся в карманах и бросил на стол пару головок чеснока. — Вот и отечественный продукт. Угощайся.

Бойко колебался недолго. Собственно, Колеснику показалось, что тот не задумывался вовсе. Но нет, какие-то мысли промелькнули, да голод все равно оказался сильней. Из кармана Бойко достал ложку, собираясь покромсать хлеб, но Колесник оказался проворней.

Блеснула финка.

— Получи…

— Спасибо…

Бойко сделал себе бутерброд, выбросив тут же упаковку от сала в огонь. Улика сгорела в мгновение.

Теперь он уже на правах хозяина предложил:

— Угощайся.

— Что ж ты, меня решил подкармливать?..

Колесник кивнул, но взял только маленький кусочек хлеба. Был краток:

— Мир, действительно, свихнулся, если вор кормит опера.

— Какой ты теперь опер? Без ксивы, без нагана?

Бойко хотел сказать про винтовку, но промолчал. Колесник же похлопал по карманам, достал папиросную пачку. Попытался выбить папиросу на ладонь, но пачка была пуста. Колесник смял пачку и бросил ее в огонь.

Но Бойко успел заметить синюю пачку с силуэтом танцующей цыганки. «Gitanes».

— Табак французский, сало немецкое. Скажи, Серега, куда мы катимся?..

— К интернационализму, — отмахнулся Колесник, — лучше скажи, у тебя закурить не найдется?

— Бросаю…

Колесник обнажил запястье, посмотрел на часы:

— Впрочем, мне пора… Будешь без дела, заходи… Найдешь меня у…

— Я тебя раньше и без подсказок находил…

— Ну, сыскарь, бывай…

Колесник протянул руку Бойко, тот, чуть поколебавшись, пожал ее.

— Новая жизнь, Володя, началась, как ни крути, а новая. Кто старое помянет, тому глаз — вон…

— Глаз вон, половину зубов долой, под дых и по почкам, по почкам…

Бойко улыбнулся зло и криво. Колесник был не робкого десятка, но от такой улыбки прошли мурашки по коже.

— Злой ты, Бойко, злой… Я к тебе как к другу, а ты… Зря я тебе, видно, дачку принес.

— За дачку спасибо. Я ее не забуду. Ты хорошо знаешь — я, вообще, редко что забываю. Но если ты что-то на моих глазах украдешь, я скручу тебя и сдам кому угодно — немцам или коммунистам. Но я не позволю украсть хлеб у вдовы. Даже не дожидаясь того, чтоб она стала вдовой.

Ты меня понял?..

В ответ на это Колесник лучезарно улыбнулся:

— Понял… Чего уж тут не понять. И за то спасибо, за откровенность, значит. А то я думал, может, к нам пристанешь?

Последнюю фразу он произнес со смешком, так что стало ясно: никогда Колесник о таком не думал, а придумал это только сейчас, чтобы позлить бывшего сыскаря.

— До свиданья… — отрезал Бойко.

Когда Колесник ушел, Бойко вытащил карабин, протирая его, все же достал папироску, закурил. Курил, пока тлеющий огонек не стал обжигать губы. Затем опять достал папиросную коробку — папироса оставалась одна.

И еще был один патрон.

Прибытие Отто Ланге

А ночью стреляли…

К околице поселка подошла группа, пробивавшихся из окружения. Вероятно, хотели просить у местных одежду и еду, но нарвались на патруль.

Завязался бой.

Бойко слушал звуки перестрелки, считал оружие по выстрелам — щелчки винтовок, кашель немецких пистолет-пулеметов. C тяжелым астматическим хохотом заработал пулемет — по звуку вроде бы немецкий, но патроны явно берегли. Трофейный?..

Владимир даже вытащил из сена карабин. Но оттянул затвор, посмотрел на одинокий патрон и вернул оружие назад.

К немцам подтянулось подкрепление, однако окруженцы, пользуясь темнотой, уже выходили из соприкосновения.

* * *

Ранним утром из-за холма вылетел самолет. Шел он так быстро и низко, что застал врасплох зенитчиков. Они рванули к орудиям, крутанули маховики наводки, но остановились — на фюзеляже хорошо было видно черные кресты.

Самолет пронесся над аэродромом, сделал круг, выпустил шасси и пошел на посадку.

От касания о бетонку задымились колеса, взвизгнули и раскрутились. Самолет пробежал по дорожке, замедлился и со скоростью обычного автомобиля подъехал к командному пункту.

Прибывших вышел встречать гауптман, но к самолету идти не стал — остановился, оперевшись локтем на перила крыльца.

На самолете откинулся люк, оттуда выпрыгнул пилот. За ним на землю спустился человек в штатском.

Гауптман вальяжно пошел навстречу, предвкушая, какой разнос можно устроить пилоту за провоз на самолете посторонних.

Но посторонний себя таковым не считал — вышел вперед и резко выбросил руку в салюте, поднялся на носках, со щелчком свел каблуки туфель. Меж тем приветствие получилось у него вальяжным, будто кроме руки и ног мышцы расслаблены. Эта расслабленность и испугала дежурного — так обычно здоровались люди штатские, но обличенные властью. Те, которые из военной атрибутики берут то, что им нравится, — звания, власть, но брезгуют муштрой.

Гауптман напрягся и выдал наиболее щегольской салют, на который был способен: выбросил руку, будто в ударе, напрягся струной, привстав на носки, стал на полголовы выше. И тут же расслабился.

В то же время прибывший из внутреннего кармана пиджака достал свои документы, подал их встречающему.

Гауптман с облегчением выдохнул — человек, действительно, являлся сотрудником Рейхсканцелярии, но принадлежал не к самому плохому отделу. Прилетевший в Миронов был человеком Артура Небе, шефа cripo, и хотя носил звание гауптштурмфюрера СС, на самом деле был сыщиком, чей удел гонять воров, ловить насильников и убийц. Никакой политики — работа есть работа.

Почувствовав облегчение, гауптман стал любезен без меры, сперва он указал пилоту, что он привел самолет не на тот аэродром. Дескать, взлетайте, летите вдоль реки, до моста, затем — направо, а там уже недалеко. А господину гауптштурмфюреру лучше не лететь — отсюда до комендатуры ближе. Вот минут через десять туда грузовик будет ехать. И если ему так будет угодно…

Гауптштурмфюреру[5] было угодно.

Самолет снова заревел двигателями, развернулся, разогнался, ушел в небо, качнул крыльями и улетел на северо-восток. Прибывший тоже на аэродроме не задержался — уже через полчаса он спрыгнул у дверей комендатуры.

Но час был ранний, в комендатуре еще никого не было, и утро он встретил, болтая с охранниками.

Затем представился военному коменданту города: прибывшего гауптштурмфюрера звали Отто Ланге. После зашел к шефу гестапо города Миронова — оберштурмбаннфюрер СС Теодору Штапенбенеку. Тот был откровенно не рад знакомству. В Миронове и без того действовала уйма служб безопасности — на город базировалась жандармерия, тайная полевая полиция, собственно, гестапо, абвергруппы.

Комендант выделил Ланге кабинет — на третьем, пустовавшем доныне, этаже.

Ланге отметился у квартирмейстера, получил для жительства комнатушку в общежитии. Получив матрац и дойдя до комнаты, Ланге тут же завалился спать.

Первый рабочий день был завтра.

До него еще надо было дожить.

* * *

Все с тем же тазом, залепив дырку тряпкой и глиной, Бойко ходил за водой. Здоровался с бабками у колодца. Те тоже кивали в ответ, но разговоры свои прекращали, отходили в сторону.

Бойко руками ломал забор палисадника, затем этими дровами топил печь. Горячая вода казалась сытной.

Даже стоя в стороне, он отлично слышал, о чем говорили бабы. Порой какие-то куски разговоров доносились до него из соседских дворов, с улиц.

Немцы утверждали свой порядок — арестовывали там, устраивали на евреев облаву здесь, где-то проводили обыск. Искали цыган, ловили бродяг, зачищали поля от окруженцев. Порой приходили и на поселок, один раз перевернули по доносу дом всего за квартал от убежища Владимира.

Но странное дело: его не трогали. И Бойко только догадывался — он не входил ни в одну схему: он не был евреем, не был своим, но вроде бы и не казался чужаком. Он не был никому нужен. И радоваться этому или нет, он не знал.

Но все же через несколько дней, когда он набирал воду, бабки вдруг разом замолчали и разошлись брызгами. Бойко слышал — кто-то подходит к нему со спины. Идет спокойно и даже вальяжно, обут в сапоги.

Уйду, — подумал Бойко, — ну их всех в болото. Сейчас ударю и уйду.

Мешали семечки в руке. Что с ними делать — выбросить на землю или ссыпать в карман? Нельзя — станет видно, что он заметил, надумал что-то. Всю жменю он отправил в рот: если что — можно плюнуть в лицо. Потрогал края таза — им можно было ударить…

Но человек за его спиной остановился, не дойдя до него пару шагов.

Тогда бросить шаг в руки, уйти в сторону, ударить…

— А вы все семечки лузгаете, Владимир Андреич?..

Бойко с облегчением выдохнул, это был Зотов:

— Их…

— А посытней ничего нет?..

Бойко развел руками. Повернулся, присел на сруб колодца:

— Сапоги у тебя новые? От новых хозяев?..

— Ну не от старых же привет?.. — ухмыльнулся Зотов. — Так вот, чего хотел сказать-то. Я к вам по делу. Тут, давеча, немец прибыл, говорят, из самого Берлина. Ищет, говорят, себе в помощь тех, кто розыском до войны занимался. Я вот сразу про вас вспомнил.

— И сразу сказал?..

— Обижаете, Владимир Андреич, обижаете… Я же не знаю… Может, вы-то уже при делах.

— При каких это, интересно?..

— Ну мало ли?… — пожал плечами Зотов. — Ну так как вам предложеньице?..

— Никак. Я же говорил — я никто…

— Да как же — никто, вы ведь сыскарь со знаниями, со стажем… То, что немцу надо.

— Хорошо, я никто с опытом.

Отчего-то Зотов резко обозлился.

— Ну-ну… Оно ведь как: мое дело предложить — ваше дело отказаться. Немец-то кого-то себе найдет. Если надумаете, подходите завтра часам к десяти до комендатуры.

И, поправив ремень винтовки на плече, пошел прочь. Сапоги невыносимо скрипели и блистали на солнце.

Бойко отвернулся от него, бросил ведро в колодец. Бросил хитро, дном вверх. Оно ударилось об воду громко, зачерпнуло воду, пошло ко дну сразу. Когда Владимир тянул воду вверх, почувствовал — голову бросило в жар, в глазах поплыли туманные пятна. Такое уже бывало с ним -- не то от усталости, не то от недоедания.

Но вытащил воду, перелил ее в таз, пошел домой. И странное дело — соседка, коя все эти дни делала вид, что не замечает Бойко, поздоровалась с ним первая.

Бойко задумчиво кивнул в ответ.

Вошел в дом, достал карабин, прилег. Подумалось — когда стреляются из пистолетов или винтовок, в ствол заливают воду — для гарантированного результата. Стволы револьвера воду обычно не держали. Интересно, — подумал Владимир, — а какой вкус у этой воды? Чем она пахнет? Сталью? Оружейной смазкой?

Из пачки выбил папироску, закурил…

Курил он последний раз в жизни…

* * *

Он умирал и раньше.

Это случалось довольно часто, как для одного человека, и у него появилась странная привычка: умирать и воскресать.

Первый раз он будто бы инсценировал свою смерть сам. Одни говорят, будто бы так бежал от карточного долга. Но это вряд ли: всю свою жизнь он бы, до горя, не азартен. Другие говорили, будто он сделал так, чтоб избежать смерти вполне реальной, жестокой.

Затем попадал в передряги, из которых редко выходят живыми. И его записывали мертвым — для ровного счета. Он тонул: его бросали со связанными руками в прорубь, и вода утаскивала его под лед. Но он выплывал в другой полынье, вытаскивал себя на поверхность, вцепившись зубами в лед.

Он горел, выходил из-под пожаров как из материнского лона — голый, безволосый, без документов, без имени.

Уходил от погони, гнался за кем-то сам.

В него стреляли — стрелял и он…

Но теперь, казалось, ему от смерти не отвертеться.

Жизнь вытекала из него, как песок течет сквозь пальцы. Врачам все трудней было нащупать его пульс, услышать его дыхание.

Но после пяти дней умирания что-то в нем изменилось, сказало: довольно. Сердце ударило громче, кровь пошла резвей. Он втянул воздух глубже. Тяжелый воздух эвакогоспиталя, пропитанный хлором, кровью и криками. Вдохнул его полной грудью — и ему это понравилось.

Затем открыл глаза и, не отрывая голову от подушки, огляделся.

Так получилось, что его возвращение не осталось незамеченным: молодая медсестричка как раз смотрела на него и заметила перемену:

— Смотрите, — позвала она, — «святой» очнулся.

* * *

Нет, он не был святым.

Но за время пребывания на фронте, а затем в коме его черты лица стали такими острыми, что можно было порезаться, лишь взглянув на них. Брить его не стали, а после схваченной пулеметной очереди, на его лице застыла боль и мучение. От этого его лицо стало напоминать образ какого-то великомученика.

Среди прочего в госпиталь просочилось — раненый майор собственноручно уничтожил пулеметный расчет, и сейчас представлен к высокой награде.

Свою роль сыграли и другие, уже затянувшиеся раны. Очень скоро о майоре стали складывать легенды, наделять его чуть не всеми существующими добродетелями.

— Интересно, — шептали медсестры, — а у него есть невеста?..

Обручального кольца у него не было. Было иное, тяжелое, платиновое с мелким красным камушком. На кольцо не позарились санитары, очевидно, приняв его за железное. Ну а дальше оно стало частью легенды, и покуситься на него было святотатственно. Что это кольцо значило? Говорили, будто майору его подарила шведская принцесса, в благодарность за спасение. Ну разве среди этого безумия не могли себе позволить молоденькие сестрички капельку романтики?..

…А что, медсестер можно понять: мужчиной он был совсем не старым: может быть, немножко за тридцать. Такой еще до Нового Года может стать подполковником. А там, отзовут в академию и всего шажок до полковника. Ну а дальше — генерал… Ах, как хотелось медсестрам стать генеральшами…

А этот станет генералом! Если не убьют, конечно. А такого не убьют…

Он, не иначе, как бессмертный…

* * *

Майор осмотрелся и остался недоволен.

Попытался подняться — у него это не получилось. Это разозлило его еще больше.

Подошел позванный доктор, сел на краешек кровати.

— Который сейчас год, — тихо, но вполне отчетливо прошептал майор.

— С утра был сорок первый…

— А завтра какой будет? Какой сейчас месяц?

— Октябрь.

Раненый едва заметно кивнул.

— Помните как вас зовут?.. — спросил врач. Вопрос был будто бы лишним — контузии вроде бы не было. Но после такой комы можно было ожидать всякого.

— Помню… Николай… Гу… Гусев…

— Отлично, товарищ майор. Мы подымим вас на ноги. Я постараюсь, чтоб первым поездом вас эвакуировали в глубокий тыл.

— Куда?

— Ну, например, в Ташкент… Там тепло, нет бомбежек. Отдохнете, наберетесь сил…

Чуть не в первый раз раненый застонал.

* * *

Солнце убегало на запад — прорывалось через все фронта, отрывалось от авиации всех наций — со звездами на фюзеляже, с крестами, кругами и опять со звездами, но уже другими.

За солнцем, теряя звезды, неслась ночь. Луна светила скупо, видимо по нормам военного времени.

В темноте мир казался иным — все заливалось черной краской, смерть в ней была не такой заметной.

Спали города сном будто даже еще более крепким, чем до войны. Ибо огонь стал дорог: керосин влетал в копеечку, а по незанавешенному окну могли запросто отбомбиться.

И люди старались ложиться спать пораньше, закрыть глаза, забыть эту войну, проспать как можно больше, оставаться в небытие, в неведенье как можно больше.

И постараться умереть своей смертью. Во сне…

* * *

Утро выдалось на славу. Солнечное, развеселое, будто не осень, а самая что ни на есть весна. Но на него было хорошо смотреть из окна тепло натопленной хаты, поскольку на улице было прохладно.

Бойко думал его проспать с чистым сердцем, но его разбудил холод, заползший в хату через все щели. Он ворочался, пытаясь закутаться в шинель как в кокон. Но если он укрывался ею с головой, то задыхался от запаха пота и овчины, высунув голову, он тут же начинал мерзнуть.

Проворочавшись полчаса, он растерял остатки сна и все же поднялся.

В печи остыла зола, вода в тазе была просто холодной.

Утро было ранним — никак не больше восьми часов.

Он разделся по пояс и пошел к колодцу, долго умывался, потом вернулся домой.

В сердце кружило какое-то волнение.

Затем Бойко засобирался.

Я просто иду гулять, — оправдывался он, — пройдусь в город, посмотрю, что там нового. Я не собираюсь идти к Зотову.

Но, конечно же, ноги сами вынесли его к комендатуре.

А что тут такого, — думал он, — я тут рядышком жил…

Зотова рядом с комендатурой не был. Впрочем, который час, Бойко тоже не знал. Свои часы он разбил в пылу рукопашной схватки, а куранты над площадью то ли поломались, то ли остановились и вторую неделю показывали половину двенадцатого.

Но десяти, вероятно, еще не было.

Бойко присел на ограду, в метрах тридцати от входа в комендатуру. Он думал, что его или прогонят, или спросят документы, которых у него не было, но немец у двери лишь смерил его взглядом, почесал подбородок и остался на своем посту…

Бабка на углу торговала пирогами с ливером. Невыносимо вкусно пахло постным маслом. Но денег не было. Взять и украсть? Схватить, да деру?.. Уж больно хорошо пахнет… Съесть, а затем дворами в Шанхаи. А там постучаться в любую хату, сказать, мол, Бойко ищет Колесника, передайте дальше…

Наконец, со стороны базара появился Зотов. Владимир не стал вставать ему навстречу, даже не стал делать знак, что он пришел. Пройдет мимо — ну и ладно, не больно надо.

Но Зотов не прошел, а остановился рядышком:

— Пришел таки, — вздохнул Зотов.

Вздохнул не то чтобы тяжко, не то чтобы громко, но Бойко понял — не появись он у дверей жандармерии, Зотову бы жилось проще. Но меж тем Зотов вовсе не выглядел удивленным.

— Давно ждешь? — спросил он.

Бойко пожал плечами.

— Подожди тут…

Ушел в здание — скоро вернулся с фельдфебелем. Показал тому на Бойко. Немец посмотрел на Владимира зло.

«Занесло же меня…» — подумал тот. — «Может, бежать?..»

На мгновенье ему показалось: это западня, его сейчас скрутят. А он, дурак этакий, полез в ловушку сам.

Но нет, немец кивнул головой: «Следуй за мной».

Поднялись на третий этаж, прошли коридором. Двери в нужный кабинет были открыты настежь, поэтому стучать не пришлось.

Владелец кабинета о чем-то говорил по телефону. Разговаривал, конечно же, по-немецки, говорил громко и казалось будто он ругает кого-то.

Одними глазами указал на стулья у стены — садитесь. Оба остались стоять.

Телефонный разговор продолжался. Фельдфебель показал: ну так я пойду. Не прекращая разговаривать по телефону, хозяин махнул рукой: свободен.

Что я здесь делаю, — пронеслось в голове у Бойко, — мы же никогда не сможем друг друга понять, мы чужие.

Наконец, трубка легла на рычаги аппарата.

— Shprechn zi Deutch? — сразу же спросил хозяин.

— No… Nien. Нет в смысле…

Ну вот и все, — подумал Бойко, — собеседование закончено.

Но нет, все оказалось немного сложней:

— Я понял, — почти без акцента заговорил немец, — это не беда. Я не так плохо говорю по-русски. Достаточно хорошо, чтобы вы могли меня понять. Так понятно?

Бойко сглотнул и кивнул. Подумалось — было бы проще, если бы он не подошел. Тогда бы он мог вернуться домой. И гордо умереть там с голоду.

— Вы, кажется, работали в советской милиции?.. Какое последние звание носили там?

— Капитан милиции, — ответил Бойко, про себя отметив, что, вероятно, Зотов все же что-то сболтнул про него.

— Какое последнее дело вы закрыли?..

В ответ Бойко задумался — когда это было?.. Четыре месяца?..

— Мошенничество, — сказал, наконец, он, — воры на доверии. Собирали меха, чтобы шить шубы, затем с ними бежали. Верней, пытались бежать…

Немец остался будто бы доволен:

— Замечательно… Я прибыл сюда издалека, для того чтоб нести порядок и законы Рейха на земли Новой Европы. В вашем городе я никогда не был, поэтому мне нужен помощник, проводник по городу. Если хотите — консультант. Я даже не спрашиваю — справитесь ли вы с этой работой. Очевидно, что справитесь. Не спрашиваю, согласны ли вы работать на нас — будь иначе, вы бы не занимали место в моем кабинете. Посему остался один вопрос — вопрос оплаты…

Немец замолчал, вероятно, ожидая, что Бойко назовет свою цену. Но тот молчал: сколько бы не предложил немец — у него было меньше.

Хозяин кабинета кивнул — вероятно, такой ответ его устраивал.

— Для начала я назову вас военнопленным. Не пугайтесь. Это самый быстрый и простой способ поставить вас на довольствие. И хлеб вы получите хоть сегодня. Вас, надеюсь, не смущают деньги? Неужели невозможно служить и своему народу и Рейху?

Мерзавец Зотов, — подумал Бойко. — Встречу — набью морду!

Наверное, что-то промелькнуло на лице Бойко, и немец его успокоил:

— У вас круги вокруг глаз… — он протянул руку. — Ну, стало быть, будем знакомы: гауптштурмфюрер Ланге. Отто Ланге.

Рукопожатие немца оказалось неожиданно крепким. Чтоб не показывать свою слабость, Бойко почти сразу убрал руку:

— Владимир Бойко.

— Отлично, Володя, поработаем вместе…

* * *

Хлеб, действительно, удалось получить в тот же день. Триста грамм хлеба выпечки пористой, на вкус горький, влажный, из муки совсем не высшего сорта. Половину Бойко съел тут же и едва не удержался, чтоб не проглотить оставшееся.

Он и не подозревал, что за обычным хлебом можно так соскучиться.

В тот же день Бойко получил документ, бумагу с фотографией, изготовленной тут же.

Теперь он мог ходить по главным улицам, не таясь.

Утром он явился на работу в комендатуру. Когда он вошел в кабинет Ланге, тот уже сидел за столом, читал газету и пил кофе.

— Доброе утро… — осторожно поздоровался он с новым начальником.

— Утро, действительно, доброе, — согласился немец, взглянув в окно, затем посмотрел на часы, — но вы опоздали на три минуты. Не сочтите меня дотошным, но постарайтесь приходить на работу вовремя…

— Я задержусь после работы…

— Если после работы не задержусь я, то какая в том необходимость?

Бойко пожал плечами: а в самом деле, в чем состоит его работа? Чем займется этот немец? Неужели начнет принимать дела, которые остались после советской власти? Назначит доследствие?..

Но немец был настроен гораздо проще:

— Пойдем сегодня гулять по городу…

— Гулять? — удивился Бойко.

— Ну да. Ногами. Из пункта «А» в иные пункты. Будете моим гидом. У меня есть карта города, но что с нее проку. Город надо узнать, пройти по нему десятки километров. Впитать в себя…

* * *

А в городе было неуютно…

Будто и тот же самый город, те же улицы, дома на все тех же местах, да что-то поменялось. Хотя, отчего «что-то». Изменения были налицо, они нахально лезли в глаза, не давали пройти мимо, требовали документы.

Немецкая, румынская, венгерская, итальянская техника, их подводы двигались по городу, забивали улицы, создавали заторы на перекрестках. В самом центре города, в сотне метров от комендатуры, поставили полдюжины зениток. Разместились они на большой поляне, перед городским драматическим театром. В роще, за театром, стали рыть землю, насыпать ее в мешки, обкладывать ими свои позиции.

Накинули трос на шею и танком сдернули бюст товарища Миронова и статую Сталина. Стали сшибать неугодные вывески с домов. Но неожиданно повезло памятнику Апатову — был он изваян по пояс, в папахе и шинели, без знаков различий. Не долго думая, кто-то из местных ломом сковырнул плитку с подписью и прямо на постаменте нацарапал «Нестор Махно».

По городу колесил грузовик с репродукторами, порой из них играла музыка, но все чаще передавали распоряжения новой власти: о работах, о комендантском часе.

Но было видно: несмотря на сотни, может быть, тысячи городов и сел, немцы тоже чувствовали себя неуютно: солдаты держались группами, мало кто из них носил пилотки — все больше каски.

Но Ланге выглядел уверенным и даже веселым, хотя за версту было видно: человек неместный. Немецкие союзники тоже на признали в нем своего и остановили их на первом же перекрестке — причем дали пройти Бойко, но задержали Ланге. Тот показал удостоверение без малейшего неудовольствия.

Вышли на перекресток, к главпочтампу, в самый центр города.

— Ну что, куда пойдем?

Ланге осмотрелся:

— Если бы я знал… Скажите, Владимир, а вот когда вы были следователем, какой район у вас был самый трудный?..

— А шут его знает… — задумался Бойко. — Везде понемногу. Шанхаи, вокзал… В порт мотался. К Драгоманову мосту часто ездил — там речка поворот делает, и если труп всплывает, то, обычно, там…

— Ну вот, скажите, куда эта дорога ведет? — Ланге махнул на запад.

— Из города она ведет. Вон с того пригорка уже поля видно.

— А эта?

— Эта — на базар.

— Ну вот и отлично. Пойдем на рынок.

— Не хотите узнать, куда остальные две ведут?

— Узнаю пренепременно, но потом…

Базар был совсем рядом — через квартала три. И если его не было видно с того места, откуда Ланге и Бойко начали свой путь, то только потому, что улица делала поворот.

На базаре Бойко почувствовал себя легче, спокойней — все же он ничем не отличался от толкучек, на которых ему приходилось бывать. Такими базары были до революции, меж революциями и после них. И будут еще много десятков лет.

Ланге, напротив, стал серьезным — казалось, что его брюки обязательно запачкают, хотя бы из вредности. Пошли меж рядами. От гама закладывало уши.

— Покупаем, покупаем масло, кто забыл купить!

— Берите тюльку — еще вчера в море плавала!

— Пироги, пироги, пироги!

— А вот арбузы сладкие, астраханские!

— Какие же они астраханские?! Астрахань-то там… За фронтом.

— Мил-человек, проходи — не мешай торговать. Добром прошу!

Народу было много: война войной — а кушать хочется. Все больше не торговали — меняли.

На углу бабка торговала жареными семечками. Товар был плевый, и старушка базарничала все больше из привычки, все больше для собственного удовольствия: продавала семечки на стаканы за рубли, меняла их на папиросы. Если попросить хорошо — могла угостить и забесплатно. Но только раз и только маленький стаканчик.

Бойко поздоровался с ней, остановился, улыбаясь, зачерпнул жменю, обернулся к своему спутнику.

— Господин… — Бойко осекся. Возможно, Ланге не хотел, чтоб все знали про то, что он немец, потому подумав, поправился, — господин хороший. Семечки подсолнечные будете? Угощайтесь.

— Мы не должны пользоваться своим положением в личных целях. Это коррупция.

— Не хотите брать даром — заплатите, сколько не жалко, — ответил Бойко.

Он наклонился поближе к бабушке — та начала что-то говорить быстро и тихо. Бойко стал внимательным, серьезным и кивал ее словам…

— Что она там вам наговорила? — спросил немец, когда они отошли.

— Говорит, Семен Гайтан с войны вернулся. Сколотил банду, теперь сшибает с торгашей вроде местового.

— Как это так?..

— Да просто. Раньше был директор рынка, при нем служба: весы давали под залог, проверяли, чтоб гири без обмана. За это торгующие платили местовые. Теперь директор неизвестно где, ну а пусто место, сами понимаете. Вот Гайтан и сшибает дань, вместо старой власти. Весы, правда, не занимает. Только охраняет…

— От кого? Для охраны базара есть солдаты Новой Европы, полицейские, наконец…

— От себя и охраняет. Недавно продавали забитых кроликов, так кто-то из его бандюков керосин на мясо и шкурки плеснул…

— А отчего патрулю не пожаловались? Смелости не хватает?

— Смелости, может быть, и хватит, а вот немецкий язык никто не знает…

— И что вы собираетесь с ним делать?

Бойко пожал плечами:

— Ничего. А что я могу сделать. Я только ваш гид.

— Вы мой помощник. И мы не можем терпеть, чтобы кто-то занимался подобным. Мы его арестуем. Где он?

— В генделике, у Алика Грека. Только он не один и, вероятно, вооружен.

— Тем более мы должны его дезавуировать — он не имеет никакого права носить оружие.

* * *

Как-то сложилось, что в забегаловке, где главным поваром работал такой себе Алик Грек, всегда ошивался люд подозрительный. Бойко рассказывали, что до революции там держал штаб-квартиру некто Витя Хан, владелец первого автомобиля в этом городишке. Кстати, автомобиль его и погубил — летом, сразу после того, как в город пришли вести о корниловском мятеже, его конкурент, Изя Небельмес, нанял мальчишек, чтобы те давили на клаксон машины Хана. Витя выскочил на шум, желая надрать мальчишкам уши, и тут же был расстрелян людьми Небельмеса, как потом говорили «в четыре руки».

Небельмес забрал себе машину, стал тоже обедать у Алика, но продолжалось это недолго.

После революции первой операцией начисто сформировананной милиции было то, что в обычный базарный день забегаловку окружили, Небельмеса и его людей вывели на задний двор и расстреляли, исходя из революционной необходимости.

Торговый люд вздохнул с облегчением и сразу жутко стал уважать милицию.

— Господин Ланге?.. — спросил Бойко, когда они были внутри забегаловки.

— Что?

— У вас есть деньги?

— Да? Сколько вам надо?

— Нисколько. Закажите для нас два пива и две отбивные. Я вам потом отдам с зарплаты, сколько надо.

— Вы голодны?

— Не в том дело…

— А, понял: без заказа мы привлекаем внимание…

Бойко кивнул — пусть думает так…

Приняли заказ. Пахло чем-то вкусным, жирным. Недопустимо вкусным для военного времени.

— А вы знаете этого…

— Гайтана?

— Да… Вы его как хорошо знаете?

— Не то, чтобы хорошо. Сталкивались пару раз. Биндюжник средней руки. Пару раз был под следствием, раз будто закрыли в тюрягу…

Дальше, пока не принесли заказанное, молчали. Две кружки, два куска мяса с кусочком хлеба. Две вилки, два ножа, солонка. Соль в солонке слежалась, была одним куском. Переверни ее вверх ногами, вероятно, и крупица не выпадет.

— Пиво лучше не пейте, — посоветовал Бойко. — Хозяин его разбавляет и сыплет всякую гадость вроде транквилизаторов. Они замедляют реакцию.

— А мясо?..

— Мясо можете попробовать.

Ланге так и сделал. Попытался надрезать кусок, но нож был тупой, мясо жестким. Лезвие перелетало через сухожилья и только царапало тарелку.

— Скажите, это конина? — спросил у Владимира Ланге.

— Все может быть… — неопределенно ответил тот.

Бойко поступил совершенно иначе рекомендованному: к мясу он не притронулся, зато сделал маленький глоток из кружки.

— Не пойму вас, славян… Вы говорите, что пиво разбавлено и напичкано наркотиками, но сами его пьете. Warum?

— Водку пьют совсем не потому, что она вкусная — ее пьют из-за эффекта. То же относится и к местному пиву.

— Варвары… — прошептал Ланге.

Бойко сделал вид, что этого не заметил. Будто от нечего делать он ножом долбил в солонке соль.

Открылась дверь, в забегаловку зашли двое.

— Они… — прошептал Бойко и спрятал нож в рукав.

Поднялись на ноги. Бойко деланно громко отодвинул стул. Гайтан обернулся на шум:

— Кого мы видим! Товарищ Бойко! Владимир Андреич! Вас ли я вижу! — крикнул он через зал, и вместе со своим подручным подошел поближе.

Руки никто подавать не стал. Впрочем, если бы кто и подал, то никто бы не пожал.

— Здравствуй, Степа. Тебя же вроде бы призвали в армию.

— А я демобилизовался… Сам себя и демобилизовал. Да и вас, помниться, тоже призвали, товарищ начальник. Или сейчас надо обращаться «господин начальник».

— Меня не призвали. Я сам пошел, — скривив скулу, бросил Бойко, — добровольцем…

— Ну раз так, то дурак! — засмеялся Степа. — На войну и сам…

— Да и какой он начальник теперь, — захохотал в тон его приятель, — кончилась его власть.

— А вы к нам по делу, Владимир Андреич? Или так, языком почесать… Может статься, желаете к нам с приятелем пристать.

— Ходят слухи, Степа, что ты стал бабок щипать на предмет избыточного продукта. А это не есть хорошо.

— А что вы хотите, — идет первичное накопление капитала. Новая Европа все же.

— В Новой Европе гарантируется неприкосновенность собственности, — вдруг заговорил Ланге.

— А это хто? — спросил Гайтан.

— Мой друг, — ответил Бойко.

— Друг, — ухмыльнулся Гайтан, — в твоем возрасте пора бы с подругами ходить…

На шум вышел хозяин: старый грек, то ли смуглый от природы, то ли закопченный на кухне. Грек слишком уж старый, чтобы быть честным.

— Ты отходишь от темы, — напомнил Владимир.

— От какой такой темы?

— Дядя Алик, — спросил Бойко, хотя грек подошел бы к нему в деды, — а скажите, стену, возле которой Небельмеса шлепнули, разве уже заштукатурили?

Дядя Алик не ответил, впрочем, это было лишним — все отлично знали, что к стене со времен революционных бурь никто не прикасался. К этому месту относились почти с мистическим трепетом, разве что мальчишки раскрошили кирпич в одном месте и выковыряли пулю. Об этом из присутствующих не знал только Ланге. Впрочем, чем был знаменит Изя Небельмес, он тоже не знал.

— Ах, вот о чем ты… Только что я тебе хочу сказать — смотри, чтоб к этой стенке тебя не прислонили. Власть поменялась!

— Это не ваша власть! — крикнул Ланге. — Это власть фюрера и арийской нации!

— Пошел в задницу со своим фюрером… — не глядя на него, ответил Гайтан.

Этого Ланге не стерпел, попытался выхватить пистолет.

Но рука, вместо того, чтоб скользнуть к кобуре под пиджаком, пошла под жилет, затем запуталась в ремнях. И к тому времени, как он рука схватилась за рукоять пистолета, на Ланге уже смотрел вороненый ствол обреза.

— Руку медленно вытаскивай. И смотри мне без фокусов, я с войны контуженный… Руки за голову…

Отто так и сделал.

— Петь… — бросил Гайтан подручному, — метнись кабанчиком, обыщи фраера.

Попробовать его скрутить, — подумал Ланге, когда его стали обыскивать. Нет, этот выстрелит и через свою маму.

На стол лег «Вальтер». Подручный вернулся на свое место, стал, облокотившись, рукой на столешницу.

— А тебе, — просил Гайтан Владимира, — так понимаю, новые хозяева оружия не дали.

— Степа, — сказал Бойко, — ну ведь не кончится это добром. Брось ты это занятие. Иди хоть колодцы рыть, вон какую рожу отъел…

— А если не пойду?

— Тогда тебе выроют могилу.

— Да, и что ты выступаешь, Бойко, ты же ведь никто!

— Ошибаетесь… Этот человек, — Владимир указал на Ланге, — шеф немецкой полиции в этом городе.

— В самом деле?..

Ствол качнулся в сторону Ланге.

Что он делает, — пронеслось у того в голове, — он всех нас погубит.

И тут Бойко ударил.

Махнул рукой, так чтоб из рукава вылетел нож, перехватил его, всадил его в руку подручному. Пришпилил ее к столешнице.

Тем же движеньем бросил солонку в лицо Гайтану. Тот пальнул раз, но как-то высоко, выбил труху из потолка где-то в углу.

Владимир поднырнул под выстрел, ударил головой в живот Степану. Вместе рухнули на пол. Бойко удалось уложить Гайтана лицом вниз, заломить руки. Но бандит крутился под ним юлой…

— Браслеты! — протянул руку к Ланге.

Тот стоял растерянный и удивленный.

— Наручники! — повторил Бойко. — Дайте наручники!

Отто достал их откуда-то сзади, из-за спины, вложил в руку Владимира. Тот затянул их туго.

Бойко поднял обрез, передернул два раза затвор — на землю со звоном вылетели стреляная гильза и патрон. Было видно, что рубашка пули оцарапана. Ланге передернуло от отвращения: такие пули в теле разбрызгивались, превращая кости и органы в кашу.

Минут через пять вывели арестованных из кабачка. У Петьки руки были связаны полотенцем. Другим таким же перевязали рану.

То ли от боли, то ли от обиды, то ли попросту от соли по щекам Степана текли слезы.

— Ну-ну, — успокаивал его Бойко, — может быть, все обойдется. Ты же никого не убил? Или замочил таки?..

* * *

Ланге почесал затылок. Получилось довольно по-русски: замешательство, смешанное с растерянностью. Чтобы не видеть эту нелепость, Бойко отвернулся. Но Отто его окликнул:

— Владимир?..

— Да? — ответил тот, не оборачиваясь.

— Я тут подумал… Вы вчера, вероятно, спасли мою жизнь.

— Бывает… — согласился Бойко. — Не стоит благодарности — это моя работа. Разве не так?

— Возможно… Но, наверное, я все же должен вас поблагодарить?..

— Это ваше дело. Сложись положение еще раз как вчера, я поступлю так же. Вне зависимости от того скажете вы мне сейчас «спасибо», или нет. Это рефлексия… Мне ваша благодарность, в общем-то…

Бойко замолчал, подбирая нужное слово. Но так и не нашел его и счел за лучшее молчать.

Ланге набрал воздух и выпалил.

— Когда у вас день рождения?

— В июле.

— Ну ничего, у меня вам подарок.

Он подал пакет:

— Возьмите…

— Что там?

— Откройте, посмотрите…

Бойко принял пакет, на ощупь в нем было что-то мягкое. Он развернул бумагу. Поверх лежала рубашка оливкового цвета и костюм из чесучовой ткани.

— Я бы подарил вам еще и ботинки, но вашего размера не знаю, спрашивать не стал, потому что это бы испортило сюрприз. Купите сами…

— Но я не могу это взять! — ответил Владимир. Но пакет не вернул.

— Можете… И возьмете, — Ланге был явно доволен собой, — честно говоря, одежда не новая. На рубашке сзади следы от краски. Отстирать их не удалось, но носить под пиджак рубашку можно. Костюм, вероятно, не по сезону, но я его брал на случай какой-то грязной работы, вроде, ходить по катакомбам. К счастью, катакомб здесь нет…

Бойко поморщился: катакомбы здесь были. Верней, они именовались сливным коллектором или ливневой канализацией. В самом высоком месте по ним можно было идти пригнувшись, но обычно — на коленях. В былые времена Бойко спускался туда часто — туда ныряли бандиты, сбрасывали в коллектор оружие и уворованное. И не было ни одного большого дождя, чтоб кого-то водой не утянуло под землю. Обычно туда он лез голышом, потому что иначе одежду просто можно было выкидывать.

— Это еще не все…

Ланге наклонился и достал из нижнего ящика стола иной пакет. Тот был меньше и явно более тяжелый.

— Я дам вам «parabellum»[6], — продолжил Отто, — видит бог, сыщик без оружия у меня вызывает смятение. Не волнуйтесь, я купил его частным образом.

— Вы не боитесь, что ваше оружие обернется против вас?..

— Я рад, что вы задали этот вопрос. Если бы его не было — я бы, действительно, боялся. Не буду брать с вас клятву. Доверюсь вашему честному слову.

— По странному совпадению, я клятв не даю. Если моему слову нет веры, то что проку с клятв?

Бойко вскрыл коробку. Parabellum был швейцарским, с крестом на ствольной коробке. Тут же лежало две упаковки патронов — по две дюжины в каждой.

— Расслабьтесь, Владимир, жизнь продолжается. Если хотите, я подам о вас прошение? Мы объявим вас фольксдойче, и месяца через два вы будете унтер-офицером СС…

— Не хочу.

— Кстати, вы не член партии? В смысле не коммунист?

Бойко задумался и покачал головой?

— Вероятно, даже не сочувствующий…

— Хм, а как же карьера?..

— Это да… Но с иной стороны, партсобрания отнимают слишком много времени. Я просто делал свое дело… Тем паче, что почти все бандюги беспартийные… И я не хочу быть партийным. Ибо партии приходят и уходят. Бандиты остаются.

Планирование ограбления

— Сколько?

Колесник посмотрел на часы:

— Три минуты.

— Не густо.

— Не то слово…

Вообще-то, Колесник округлил — получалось и того меньше — две минуты и пятьдесят секунд.

Ровно столько занимала прогулка неспешным шагом от комендатуры до банка. Подмога подошла бы еще быстрей.

— А если попробовать отсечь?

— У нас нет столько людей.

Собственно, людей не было вовсе. Либин порывался начать вербовку команды, но Колесник просто составил список тех, кто был в зоне досягаемости, сидел без дела. Звать никого не стал:

— Будет день — будет пища… — ответил он Женьке. — Я еще не знаю, кто именно мне понадобится, а кто нет…

Это означало — плана еще нет. Никакого…

Либин и Колесник прошли вдоль стены банка, перешли улицу. Свернули в переулок, зашли в арку, присели во дворе на ограду палисадника.

Через проем было видно часть улицы, стену банка, что выходила в проулок.

— Ты, знаешь, в советские времена думал о налете на этот банк.

— Ну и как?

— Тогда, признаться, было чуть попроще. Свободная смена играла в домино в подвале. Летом форточка была открытой, ну и хватило бы гранаты, чтоб выбить половину охраны.

— А дальше?

— А дальше я повзрослел. Это банк. Это тебе не чемоданчик на бану стебнуть.

— Все так плохо?

Колесник задумался и кивнул:

— Все гораздо хуже. Старая власть сидела здесь десятки лет: за это время у них отрос живот, замылился глаз. Если дверь была закрыта больше трех лет, о ней забывали. А немцы, вероятно, по прибытию перетрусят здесь все от фундамента до чердака.

— Значит, при Советах было бы проще?..

Теперь Колесник покачал головой:

— Как сказать…

Но ничего не сказал. Молчание затянулось надолго, так что Либин не выдержал:

— Ну так скажи…

— При Советах таких денег здесь отродясь не водилось. Это все равно, что налететь на колхозную кассу и украсть тысячу-другую трудодней. Ну а появись здесь такая сумма — нагнали бы батальон НКВД. Пошли, что ли…

Из двора опять вышли на улицу, чуть постояли. Колесник поправил брюки, пристально осмотрел стену банка. Три этажа по пять окон в каждом. Пол первого этажа где-то на метр от земли. Под ним — зарешеченные окна подвала.

— Который час? — спросил Женька.

Колесник опять достал часы, отщелкнул крышку.

— Еврейское время.

— Семь-сорок значит…

— Что ты как босяк без часов ходишь? Тебе подарить?

— Да на кой они мне нужны.

Над площадью пронесся пара Ме-109 — молодые летчики пытались произвести впечатление на местных Frawulein.

Когда они шли по спуску к Шанхаям, Колесник задумчиво пробормотал:

— Дверь…

— Какая дверь? Та самая, заколоченная?..

— Ага.

— А ты знаешь, где она?

— Не-а…

— А она хоть вообще есть, дверь та?..

— Не знаю. Но ее надо найти. А если ее нет, то создать.

Почти в самом низу он обернулся и посмотрел вверх:

— Кстати, а какой там грунт?

— Вроде бы чернозем где-то на полсажени, а потом глина. А ты думаешь рыть подкоп?

— Угу…

— Серега, это не выход и даже не вход. Это не дверь…

— Вероятно, да, но лишним не будет…

* * *

Хотите повидать мир — идите в армию, — говорили в Германии.

Врали, конечно…

В армию уже призывали, похоронки приходили тысячами. Но, как и всякая качественная ложь, она была выстроена на правде. Бескровный марш в Австрию и Чехословакию были вроде загородной прогулки: совсем недалеко, без риска. Первые выстрелы в растерянной Польше, дома, с сорванными крышами, бомбежки, первые убитые, раненые. Пленные, беженцы, бездонные испуганные глаза польских паняночек.

Ну а дальше…

А дальше… Дальше приходили в Германию письма с фотографиями, на которых немецкие солдаты позировали на фоне Елисейских полей, холодных фиордов Норвегии. Пили вино, грелись под обильным солнцем, а вот где?.. Южная Франция? Греция? Триполитания?.. Куда их зашвырнет еще стрелка, жирно начерченная в Генеральном Штабе Вермахта?..

Парфенон, Эйфелева башня, огни Нью-Йорка, снятые через перископ. Оливки, гусиные паштеты, сыры на стол простому солдату. Как тут не поверить в такой соблазнительный миф двадцатого века, что Европа будет воссоединена рукой немецкого солдата. И тысячелетний Рейх раскинется от седых скал Дувра до еще неизвестно каких Уральских гор.

Но, попав на территорию СССР, многие стали замечать, что обычная тактика здесь не срабатывает. Ну или срабатывает как-то не так: были и стремительные танковые прорывы панцердивизий, охваты симметричные и в стиле Шлиффена, многие тысячи пленных. Но снова и снова против немцев появлялись свежие, необстрелянные советские дивизии. Казалось, страна противника обескровлена, что людской ресурс исчерпан, но все повторялось снова и снова…

И многие солдаты начинали откровенно скучать: пространства здесь были огромны, они ввергали в тоску. Редкие города, в которых из достопримечательностей только памятник Сталину, меж ними — огромные поля.

Да и осень все же — не самое веселое время года…

* * *

А парнишка лет пятнадцати, украл на базаре два яблока. Всех-то дел: схватил с прилавка да дал деру. Истошно завопила торговка. Все удивленно обернулись на крик. На пацана, что бежал молча, никто не обратил внимания, не схватил, не подставил подножку.

Как раз возле базара скучали мотоциклисты. Парень пробежал мимо них, они провели его удивленными взглядами.

Пока они поняли, что произошло, пока заводили мотоцикл — парнишка успел отбежать метров на пятьдесят.

Погнались они, вероятно, из спортивного интереса — они могли бы тут же свалить его очередью в спину или полоснуть хоть в следующем переулке, когда людей будет меньше. Но нет, гнали мотоцикл, подбадривая себя и преследуемого свистом и криком, постоянно сигналя. Народ в испуге шарахался к обочинам.

И вот парнишка перемахнул через забор. Немцы остановили мотоцикл, спрыгнули и тоже побежали. Один на секунду остановился, передернул затвор и пальнул, но не так чтоб кого-то задеть, а поверх голов для пущего шума.

То ли по злому умыслу, то ли по неисправности, кнопка сигнала запала и теперь мотоцикл пищал на всю улицу.

Он раздразнил всех собак в округе, они лаяли, хотя хозяева пытались их успокоить. Гудящий мотоцикл старались обходить стороной. Хотя от рева клаксона закладывало уши, делали вид, что ничего не происходит, что все нормально.

Кто-то останавливался, смотрел на ревущее чудовище с другой стороны улицы.

Это продолжалось пока на улице не появился Колесник. Он осмотрелся, подошел к мотоциклу и вырвал провод.

Мотоцикл заглох. Затем, подумав чуть, Колесник снял с мотоцикла аккумулятор. Засунул его подмышку и пошел прочь — будто так и надо.

Развеялось очарование момента — мотоцикл стоял теперь немой, совсем не грозный. Люди подходили к нему, прикасались, крутили руль. Кто-то полез в коляску, достал ключ, стал примерять его к гайкам на корпусе. Легко удалось открутить фару…

Через полчаса на место вернулись мотоциклисты. Парня они не догнали, но выглядели довольными жизнью. Один кусал сорванное по дороге яблоко.

От мотоцикла, что они оставили, остался только каркас.

Улица, разумеется, была пуста.

Евреи

— Да что же это происходит?.. — перешептывались сначала люди.

Немецкие солдаты ничего не понимали, но кивали, улыбались:

— Nicht zu Danken… Das ist unserer Job…[7]

В город вошли иные части — те, чьей высшей доблестью была борьба с мирным населением. Увенчанные двойной руной «зиг», мертвой головой, которая будто улыбалась с фуражек их офицеров, в город прибыла эйнзацгруппа.

Они разъезжали по городу, по предместьям, по селам. Устраивали облавы, хватали людей просто на улицах.

Национальность арестованных сначала определяли по обрезанию. Но вышел скандал — было ликвидировано сколько там мусульман. Дело вылезло наружу, получился скандал — мусульмане в политике Рейха рассматривались как союзники.

Случалось, устраивали обыски, будто точно знали, где и кого найдут. По городу поползли слухи — кто-то уже работает на немцев, пишет им списки — коммунистов, евреев. Что в эти списки иногда попадают не коммунисты и не евреи, а просто личные враги пишущего. Или не враги вовсе, а вот, скажем, тот, у кого жена красивая.

И, действительно, хоть многие офицеры СС неплохо говорили по-русски или по-украински, при них стали появляться штатские из местных. Самое странное было в том, что и при советской власти они занимали места не последние — секретарь городского совета, зоотехник и счетовод колхоза имени Калинина.

Не то чтоб это было совсем непривычно — на этой земле случалось всякое. Но переменился ветер, не поймешь, кого избегать, кого держаться, кого не злить… не злить, не злить, никого не злить… Закрыть двери, зашторить окна — на стук не отвечать. Если придут арестовывать — все равно войдут без стука, двери выбьют.

Затаиться, не мозолить глаза — может, о тебе не вспомнят, забудут?..

* * *

Былой помещик, с фамилией не то немецкой, не то турецкой когда-то в этом помещении держал коней.

Хорошие кони были — может, и не самые быстрые, но вынослевые, красивые…

Удивительно, но в лихолетье революций они уцелели, но вот в мирное время табун как-то сошел на нет.

В советском колхозе это помещение определили под яблочный склад, но этой осенью его не успели набить яблоками. Здесь хранился иной урожай — человеческий. Евреи, собранные по всему городу, попадали сюда. Их ловили, привозили сюда, бросали на холодный пол. Но людей не становилось больше — каждое утро, чуть не с рассветом, по списку вызывали сотни людей и уводили куда-то. Больше они не возвращались.

Евреи молились своему древнему богу. Чтоб тому было понятней, молитвы возносили на таком же древнем языке.

Немцы выглядели растерянными: иврита они не знали, им отчего-то казалось, что это язык тайный, что на нем заключенные сговариваются, плетут какой-то заговор. Ведь не зря же их пугал по радио доктор Геббельс.

Большинство евреев же немецкий язык знало. Но некоторые предпочитали это скрывать. Была бы возможность — заткнули уши, чтоб не услышать такого, что убьет надежду.

Неизвестно как в барак с евреями попала странная пара: старик-слепой и его поводырь — девушка с лицом некрасивым, глупым, и ногами такими кривыми, что она ходила как хромая.

Порой евреи подходили к ним, пытались угостить куском хлеба, конфетами. Девочка будто бы не против была взять гостинец, но старик был неумолим:

— Уйдите, не трогайте нас! Мы не с вами! Мы не явреи!

В дальнем углу сарая сидели рядышком Зиновий Циберлович и его сын Марк.

Циберлович-старший казался сломленным.

Он считал себя умным.

В начале войны он скупил соль, муку. Когда цены взлетели до поднебесья, он спустил их, но не за жалкие бумажки, а только за золото, только за драгоценности.

— Еще одна война, — хвастался он сыну, — и мы будем такие же богатые, как этот сукин сын Ротшильд! Твой отец, безусловно, родился с золотой ложкой во рту!

То, что с приходом немцев он бежал из дома и потерял часть богатств, смущало мало. Ему удалось сговориться с шустрыми ребятами, так что он, может, еще будет и с профитом…

Он обосновался за городом, став на квартиру у немолодого вдовца. Платил тому ровно столько, чтоб тот оставался с утра до вечера беспробудно пьяным.

Ему даже удалось восстановить свои торговые связи, и денежка продолжала капать. На распоряжение немецкого командования о ношении евреями повязок со звездой Давида, он плевал. Пусть дураки ее носят. А он выправил себе и сыну вполне приличные, хотя и поддельные документы.

А потом он попался. Пришел на день рождение к своему приятелю. Чтобы вы знали: у того была дочь на выданье — весьма приличная еврейская девушка…

На огонек заглянули иные незваные гости, а именно СС.

И никакой ум, никакие документы не помогли.

Оказалось, что самой умной была его жена, которая сбежала из города перед самым приходом немцев вместе с каким-то врачишкой…

— Что немцы делают? Кто знает?.. — шептали меж собой евреи.

— Нас отправят в Африку… На Мадагаскар. Из Одессы… Ну ничего, и там люди живут. Хотя и негры…

— Мы идем в темноте по узкому мосту над пропастью, — бубнил старенький раби. — И мы счастливы, поскольку не видим как узок мост, как глубока пропасть. Не ведаем мы и того, чья воля ведет нас, чья рука поддерживает нас, когда мы пошатнемся…

Весь день в бараке появлялись новые люди. Миронов был небольшим городом — почти все евреи друг друга знали. И часто прибывший начинал с того, что снимал шляпу и обходил уже присутствующих. Будто они не под замком, а на свободе, наносят визиты вежливости, интересуются здоровьем детей и жены. Ой, какое в наши года здоровье!..

Около двух часов привозили в армейских кухнях еду: постную кашу, ржаной хлеб, кипяток. Кто-то черпал повод для оптимизма даже в этом:

— Видите — мы зачем-то нужны немцам! Было бы иначе — разве стали бы они нас даже так кормить? Зачем им харчи переводить? Я вам больше скажу — если упадет хоть один волос с еврейской головы, то Америка начнет войну против Германии. Американский Рузвельт — это ведь тоже еврей — говорю вам!..

Но Марик же продолжал томиться предчувствием тугой беды.

— Эх, надо было мне идти в армию… Как Илька Пельцман.

— Чтобы ты знал, Марик, я заплатил комиссару двести рублей, чтоб твое дело не нашли.

— Папа, ну отчего вы меня не спросили?

— А ты таки хотел в армию?..

Марик замолчал. Тогда он в армию не хотел. И даже подозревал, что отец его от мобилизации откупил. Но сейчас фронт казался злом меньшим.

— А давайте, в следующий раз сговоримся — как они откроют дверь, бросимся на них, ударим… Сбежим!

— У них же оружие! Нас так многих убьют…

— А если не бросимся — убьют всех!

Если посмотреть в окна с правой стороны барака, то за рекой было видно временный лагерь военнопленных. Правда, из-за узости окон и большой дальности, что там происходило разобрать не представлялось возможным. Слева стоял иной склад — точная копия еврейского. Там тоже были люди: но почти все мужчины и в остатках военной формы. Комиссары…

Когда начало темнеть, у Марика появилась новая идея:

— Подкоп! Надо рыть подкоп.

Но дальше намерений дело не шло — копать землю было нечем. Самыми крупными металлическими вещами были ложки и пряжки ремней.

Марик косился на посох слепого, но понял — тот его добром не отдаст, а если украсть — подымется шум.

И вот, становилось так темно, что вытяни вперед руку — пальцев не увидишь.

— Хватит колобродить, Марик, — звал отец, — ложись спать.

Он, действительно, ложился рядом с отцом, но от волнений не мог долго заснуть, смутные мысли лезли в голову, ему все что-то чудилось…

Наконец, он забывался.

Ему снился город, где люди носят на рукавах звезды Давида. Они веселы и горды собой. А меж ними попадаются иные, немногочисленные, со свастиками и серпами с молотами. Этих шпыняли и били.

Марик улыбался во сне. Рядом улыбался его отец, он не спал и поэтому делал это совершенно сознательно. Ему было неизвестно будущее, и потому он был счастлив.

* * *

В бараках просыпались рано — их будил лай собак на улице, крики командиров, шаги солдат. Лязгали засовы, дежурный офицер читал список. Марик пытался считать, но сбивался на третьем-четвертом десятке.

Если кто-то не выходил — хватали первого попавшегося. Вместе с дежурной порцией забрали и слепого с поводырем.

Вызванных строили в колонны и уводили прочь, за город.

Тысячи следов уходили туда — мужских, детских, женских. Обратно же пыль хранила лишь четкие оттиски немецких сапог.

Но люди шли, оставляя свои следы. Все обойдется, — твердили они про себя, — умереть может кто угодно, только не я.

И вот срывалась последняя завеса — дальше обман невозможно было скрывать. Дорога заканчивалась рвом, у станковых пулеметов уже курила обслуга.

Свернуть бы, провалиться под землю, взлететь к небесам, но земля оставалась тверда, а небо безучастным. Свернуть было некуда — с поводков рвались собаки. Они казались еще злей, еще опасней, чем дремлющие на солнце пулеметы.

Звучал новый приказ — сдать ценности, раздеться. И люди раздевались торопливо, будто боясь оказаться заподозренными в неповиновении. Стыд был забыт — до него ли?.. И отцы видели обнаженными своих дочерей, сыновья — матерей.

И люди стояли в очереди на расстрел, будто за хлебом.

Их выводили к краю рва. Если бы они обернулись ко рву, они бы увидели среди прочего, что кожа чернозема снята, и во рву обнажена терракотовая глиняная сущность земли. Но до того ли им было: как кролик на удава, они смотрели на пулеметы.

Затем плевался свинцом пулемет, люди, как созревшие плоды, падали вниз. После обслуга меняла у пулеметов перегревшиеся стволы, офицер СС обходил ров, и достреливал живых.

Очередь сдвигалась еще. Живые сами шли под прицелы пулеметов. Мертвые пустыми глазами смотрели на небо — за что оно их так?..

Наконец, все заканчивалось. Пулеметы снимали со станков, чистили, смазывали. Бульдозера засыпали ров — прямо в открытые глаза сыпалась земля. Вот урожай был зарыт — какие всходы он даст? Тут же начинали рыть ров на следующий день.

Жизнь ведь продолжалась.

Правда, не для всех.

* * *

Пулемет работал громко.

Настолько громко, что его было хорошо слышно в бараке. Повторялось так каждое утро: уводили порцию, затем где-то бил пулемет. Короткая пауза и опять стрельба. Пауза. Пулеметная очередь. Пауза… Снова очередь…

Казалось, вся понятно. Но живые прятали правду даже от себя по каким-то закоулкам сознания. Смерть подозревали многие, но боялись сказать это вслух. А может это совпадение, может, у немцев стрельбища, учения?

Но все же на третий день Марик Циберлович не выдержал: набрал воздуха побольше и выпалил:

— Их уводят на казнь, их расстреливают!..

— Не говори глупостей, Марик.

— Я у одного немца кольцо видел — его тетя Бася носила…

— Значит, таки отобрали его у тети Баси. Или тетя Бася купила за него свою свободу.

— Зачем ей свобода, если ее на Мадагаскар отправляют? Там свободы, вероятно, завались, а бриллианты лишними не бывают!

— Ну зачем, скажите мне, пожалуйста, — вмешивался из темноты чей-то голос, — зачем неграм брильянты! Они же чистые обезьяны!..

Дети писали записки прямо к Богу, спрашивали у ребе — дойдет ли послание, если его затолкать в щель этого сарая.

— Дойдет, — успокаивал ребе. — Обязательно дойдет. Ибо в такие дни любая стена — Стена плача…

Общее волненье, наконец, коснулось и старшего Циберловича. Может, он волновался и раньше, но прятал это глубоко в себе, чтоб не пугать сына, не подымать панику. Но наступает предел, за которым самый крепкий лед начинает крошиться.

Зиновий поднялся:

— Ша, Марик! Я сейчас спасу тебя и себя! — он пошел к двери из склада, постучал в нее. — Откройте! Я таки имею важные сведенья для господина коменданта!

* * *

Бойко спешил в комендатуру, надеясь хоть раз прийти раньше Ланге, но у него это не получилось. Ланге был на месте, причем в кабинете кроме него был еще один человек.

— А, Владимир, вы как раз вовремя. Вы знакомы?

За столом напротив Ланге сидел старик в помятом твидовом пиджаке, с лицом небритым грязным. Бойко не сразу его узнал. Это был Циберлович. Имени и его отчества Владимир не знал, но когда-то над делом Циберловича смеялось все местное НКВД. С оказией, дело попало и Владимиру в руки. Он брал его домой почитать, как иные берут популярный роман. История, действительно, была необычной, фотография запомнилась, затем, когда Циберлович освободился, они иногда встречались на улице.

Но ведь если Бойко знал Циберловича, то старик никак не мог его знать…

— Я читал его дело… — осторожно ответил Бойко. — Года полтора назад…

— Так на него было заведено дело еще в советские времена?.. Вот уж забавно! Вы мне должны об этом рассказать!

Циберлович вздрогнул. Бойко кивнул, но ни слова не произнес: потом.

— Как видите, — продолжил Ланге, обращаясь к Циберловичу, — нам все известно. И ваше прошлое. И ваше будущее — хотя оно неизвестно и вам! Я уже не говорю про ваши нынешние шаги!

— Что он натворил на сей раз?.. — спросил Бойко.

— Этот милейший еврей, похоже, серьезно придал нам работы. Вы знаете, что в городе действует филиал Рейхсбанка.

— В здании сбербанка… Рядом с биржей?

— Напротив биржи, если быть точным, — кивнул Ланге и продолжил, — не секрет, что Рейх конфискует некоторые ценности. Нет и особой тайны и в том, что свозят конфискованное в банк. Ну а этот человек нанял бандитов, чтоб они ограбили банк.

— А разве банк не охраняется? — вскинул бровь Владимир.

— Охраняется. Но мы не имеем права игнорировать сигналы, — затем обернулся к Циберловичу. — Так кого вы там наняли?

— Молодого человека… — зачастил Циберлович. — Честное слово, — имени его не знаю. Мне его отрекомендовали знакомые. Сказали, что он может практически все…

— Кто отрекомендовал? Быстро! Имена, адреса.

Зиновий задумался на мгновение, ровно на столько, сколько нужно на выдох. Затем, набрав воздух, принялся врать. Назвал три имени — проверить их все равно не представлялось возможным — один, как и Циберлович до поимки, был в бегах. Двоих увели с колонной из барака два дня назад.

Ланге сделал пару отметок, но было видно, что это интересует его мало.

— А как вы его нашли? — прервал он Циберловича.

— Кого?

— Этого парня?

— Он сам меня нашел. Пришел, говорит: вы, будто меня искали. Чем могу быть полезен? И какой мой интерес?.. В смысле — его.

— И на чем сговорились?

На это Циберлович опять задумался — крепко и совершенно откровенно.

— Ну же… — подбодрил его Ланге. — Вы уже начали рассказывать. Так что продолжайте.

— Мне он обещал вернуть мое…

— Все до копейки?

— Приблизительно так…

— Тогда что ему должно было перепасть за труды? Не поверю, что он согласился работать за просто так.

— В качестве платы он согласился взять все остальное в банке.

Ланге засмеялся резко и пошло — кажется, задрожали стекла в окнах. Вытирая слезы, он посмотрел на Бойко. Тот даже не улыбался.

— Не смешно?

Тот лишь покачал головой. Нет, не смешно.

— Этот молодой человек либо полный дурак…

— Либо совсем не дурак. — наконец заговорил Бойко.

— Ну отчего вы так, Владимир… Можно подумать: рейхсбанк — это такое место, где всякий заходит и берет, что ему нравится…

Вместо ответа Бойко обратился:

— Циберлович, скажите мне, на какую сумму у вас конфисковали?

— Я не знаю. Некоторые вещи бесценны.

— Ну насколько бы вы их застраховали бы в году этак сороковом?

На этот раз ответ последовал мгновенно, без раздумий, почти рефлекторно:

— Двести семьдесят тысяч рублей…

Смех Ланге срезало как ножом.

— Вот и я говорю — мы имеем дело не со всякими, — печально сказал Ланге. — Не надо обобщать, не надо…

— А этот молодой человек, он еврей?.. — по инерции продолжая улыбаться, спросил Ланге.

— Вы знаете, — чуть не единственный раз за разговор програссировал Циберлович, — я с ним в бане не мылся. Но вряд ли он еврей, хотя видно, что очень порядочный человек.

— Опишите мне его…

То ли допрос, то ли беседа продолжалась часа полтора. Ланге что-то черкал у себя в блокноте, но когда спрашивать уже было нечего, просто захлопнул его, отмечая завершение разговора.

— Ну что же… — сказал он, — я вас больше не задерживаю.

Ланге нажал на кнопку звонка, прикрепленного снизу столешницы. Через пару минут на пороге появился дежурный:

— Заберите арестованного.

— Куда? — спросил полицай.

— Верните его назад…

Циберлович выглядел ошарашенным:

— Как это «назад»? Я же с вами… Я же вам…

Но дежурный тащил его прочь. За ними закрылась дверь.

Немецкие техники что-то творили в котельной, и по трубам отопления, по батареям, носилось что-то, грохотало на поворотах, словно товарняк, на прямых хохотало злым, астматическим смехом.

Ланге встал с места, подошел к окну.

— Так что вы говорите за дело было на него заведено?.. — спросил он.

Но Бойко не ответил, а спросил сам?

— А где это «назад»?

— За городом есть небольшой пансионат для евреев. Может, вам известно, что жиды — совершенно чуждый элемент для Новой Европы.

— И что с ним будет?..

— Его расстреляют сегодня-завтра.

— Но как же так! Он же нам помог!

Ланге пожал плечами:

— Чем же? Тем, что навел на банк бандитов? Да что вы так переживаете? Расстреливать все равно его будете не вы!

— Какая разница! Я работаю с вами, на вас… Значит, я тоже в ответе. Любому преступлению должно быть адекватное наказание. Глупо из-за трех копеек рубить голову! От силы — только руку!

— Вы так думаете?.. А вам не кажется, что одна отсеченная голова спасет десятки рук?.. К чему плодить калек? Да и не такое уж малое преступление — организация нападения на банк!

— Так не было никакого нападения! И, может, не будет!

— Ну вот видите! И я к тому: отрубим одну голову, дадим урок жестокости…

— Храни нас господи хоть как-то, хоть немного, ибо дела наши страшные…

— Не говорите глупостей, Владимир. Евреи издревле были пособниками бандитов. Покончим с евреями — покончим с преступностью.

— А как же правосудие?

— Мне кажется — это и есть правосудие. Быстрое и суровое. Как раз по законам военного времени.

* * *

И снова было утро: холодное, туманное. Хотелось зарыться под одеяло, не высовывать даже нос. Сказать: мама, я не пойду сегодня в школу. И вообще, никуда не пойду — кем бы вы ни были, откуда бы ни явились.

Но все было не так просто — эти люди уже разбудили почти всю Европу.

— Выходить — строиться! Выходить — строиться! — орал на улице какой-то фельдфебель. Вероятно, из всего богатства русского языка, он обходился лишь этими двумя словами.

Открылись двери склада. Открылись тяжело со скрипом — смазать петли было некому. На пороге появился счетовод с бумагой. Он стал бросать в темноту слова, словно гири. Некоторые подымались не без облегчения: плохо или хорошо, но ожидание неизвестности заканчивалось.

Среди прочих фамилий прозвучало:

— Циберлович Зиновий Якович… Циберлович Марк Зиновьевич…

Отец поднялся. Марик подумал: а что будет, если сделать вид, что он — не он?.. Но даже если его не вытолкают свои же, то какая разница — ведь придет день, и из этого барака выведут последнего еврея. А может, что-то случится именно сегодня, может все обойдется?.. Ведь евреи — избранный народ — разве не так?..

— Циберлович Марк… — повторил счетовод.

— Иду, иду уже… — отозвался Марик.

Вышли из барака. Построились в колонну по четыре.

— Шагом марш! — скомандовал офицер.

Двинулись солдаты, двинулась и колонна.

— Да что же это такое! — зашептал Марик. — Нас ведут на расстрел, а вы все равно шагаете в ногу!

Отец незаметно дернул его за рукав:

— Марик, успокойся, не позорь меня — веди себя прилично…

Перед ними мама говорила своей дочери:

— Софа, не ковыряйся в носу…

Такие дела…

Битва над городом

Издалека, из-за линии фронта, пришло донесенье — в Миронове, на аэродроме, истребительной авиации разворачивается еще одна авиагруппа — VI/JG13 «Летающие шуты» «Чертовой дюжины».

И командиры со звездами в петлицах, склонившись над картами, предложили — а не раздолбать ли их прямо на земле?..

На том и порешили.

Штурмовики взлетели еще в темноте. Взяли курс на юго-запад, чтоб обойти фронт по морю, рассвет встретили над водой.

В точке встречи штурмовиков догнало истребительное прикрытие. Командир штурмовой группы чуть качнул ручку: вижу вас.

…На аэродроме же в Миронове на дежурство заступил новый офицер. Он зевнул и включил приемник, дождался пока разогреются лампы…

Море под крылом ударило волной последний раз и закончилось. Штурмовики перестроились в боевой ордер. Истребители отвалили чуть выше. Бомбардиры отщелкнули предохранители — сейчас начнется.

… А дежурный покрутил ручку, подгоняя ниточку шкалы под отметку «Belgrad» — в громкоговорителе заиграли позывные. Офицер удовлетворенно кивнул — он попал на начало трансляции. Затем нажал на кнопку, и из всех ретрансляторов еще спящего аэродрома понеслось:

Vor der Kaserne vor dem großen Tor Stand eine Laterne und steht sie noch davor

Ничего, решительно ничего не предвещало будущей бойни.

…От шума двигателей двадцати штурмовиков проснулся город. Береговая охрана подняла тревогу и даже успела выстрелить вслед из скорострельной пушки. Но слишком поздно — снаряды не догнали самолеты и упали в чей-то огород.

Пилоты вели машины над сеткой улиц — ведущий знал эти места хорошо, он сам часто взлетал с аэродрома, на который вел атаку…

…Надтреснутый голос продолжал петь:

Und alle Leute sollєn es sehєn Wenn wir bei der Laterne stehєn Wie einst Lili Marleen.

Но всякое бывает на войне — в то же время к городу на шести тысячах метрах с востока заходила иная группа — из патруля возвращалась немецкая истребительная эскадрилья.

Патруль не удался — истребители возвращались почти с полным боекомплектом, в баках топлива оставалось минут на двадцать боя. И то, что минутой назад казалось неудачей, оказалось вдруг преимуществом.

Будто в учебном бою разобрали цели, зашли со стороны солнца, догнали в пике.

Воздух порвали пули, крик расколол эфир. Кто-то звал маму.

Вместе с первым выстрелом на аэродром полетел сигнал — готовьте подмогу, работы хватит всем. И, действительно, в воздух подымалась еще одна эскадрилья.

Штурмовики сбрасывали бомбы, не долетев до целей, и ложились на обратный курс.

Советские истребители разошлись по трем направлениям, стараясь зайти в хвост немцам. Но преимущество было не на их стороне и не так просто было их отбить.

В радиоэфире истерично смеялся немецкий пилот — установка форсирования двигателя травила в кабину закись азота.[8] Мальчишка-пилот терпел его действие почти весь полет, но, наконец, нервное напряжение и веселящий газ сделали свое дело.

Зенитчики, выскочившие в одних кальсонах, с интересом следили за боем, иногда крутили маховики наводки, но не стреляли, боясь сбить своих. Кто-то даже подпевал песне:

Schon rief der Posten, sie blasen Zapfenstreich Das kann drei Tage kosten. «Kamєrad, ich komm sogleich!» Da sagten wir auf Wiedersehen Wie gerne wollt ich mit dir gehєn Mit dir Lili Marleen.

Штафелькапитан зашел в хвост «Яку», но промахнулся, ушел выше. Тут же последовала расплата — самолет тяжело тряхнуло, посыпалось стекло фонаря, разлетелся вдребезги коллиматор. Но закончить атаку советский пилот не успел — с хвоста ведущего его тут же снял ведомый.

Заметушились механики, освобождая полосу для аварийной посадки, еще через четверть минуты и на полосу рухнул самолет. Истребитель командира эскадрильи упал тяжело, на брюхо, не выпуская шасси. Пропеллер тут же погнуло в конус. Из остановившейся машины летчик сразу выпрыгнул и побежал к ангарам за новым самолетом. Но, взглянув в небо, раздумал — бой уже заканчивался.

Истребители, расстреляв боезапас, уже заходили на посадку.

Aus dem stillen Raume, aus der Erde Grund Hebt mich wie im Traume dein verliebter Mund

А прочь от города уходил штурмовик. Мертвый стрелок висел на ремнях.[9]

Вслед ему неслось:

Wenn sich die spДten Nebel drehn Werde ich bei der Laterne stehєn Wie einst Lili Marleen.

То ли эхо, то ли хор отвечал:

Wie einst Lili Marleen.

* * *

Знаете, что самое обидное в этой истории? Или верней, в этой части истории? Шестой авиагруппы тринадцатой эскадры VI/JG13 не существовало в природе.

Донесение было просто слухом.

Лили-Марлин

Wenn sich die spДten Nebel drehn Werde ich bei der Laterne stehЄn Wie einst Lili Marleen.

Да что же это такое…

Эта песня висит над нами — она сильней нас. Что с того, что ее не все слышали? Но много ли людей слышали о нас? А это имя повторяли десятки миллионов. И повторят еще много-много раз.

Лили Марлен…

В самом названии — танец, вальс… Лили — два маленьких шага вперед, Марлен — широкий шаг назад. Лили Марлен, Лили Марлен — раз-два-три, раз-два-три…

Вокруг казарм высок забор, И светом ярким залит двор, Сойдемся мы под фонарем И будем там стоять вдвоем С тобой, Лили-Марлин[10]

Написана она была давно — еще в Первую Мировую. Но особо известной она не стала, пока за год до начала другой — уже Второй Мировой войны, ее не положили на музыку. Ей повезло с исполнительницей — пела ее Лали Андерсон, голосом проникновенным, с маленькой трещинкой, с хрипотцой… Ей вторил хор, оркестр держал ритм почти нежно-маршевый…

Песня прижилась.

Говорят, что Геббельс эту песню не любил и хотел ее запретить как антивоенную. Но, думается, войны проигрывают совсем не потому, что солдаты поют печальные песни. Волшебная Вера Линн, «возлюбленная английской армии», тоже пела не самые веселые песни.

Неожиданно у песни появился высокий покровитель — фельдмаршал Роммель. Сын школьного учителя, дерзкий «Лис пустыни», говорят, был жутким подкаблучником и, выходит, сентиментальным. По его просьбе песню стали часто ставить на радио.

Оба наших сердца бьются так похоже, И моей любимой нету мне дороже. И видеть все вокруг должны Как наши тени сплетены Под фонарем, Лили-Марлин

Так ли важно, что девушки с именем Лили Марлен не существовало — каждый за Лили Марлен видел свою возлюбленную, и тем более неважно как ту звали — Цецилия Радемахер, Люси-Мария Моллин,[11] Татьяна Хогбен, Кристина Кирий.

Песня летела над русскими степями, над пустынями Африки, над снегами Норвегии. И, бывало, всплывшая среди вод Атлантики, подлодка принимала прогноз погоды, приказ и…

«В поход!» — Трубят нам на беду. Товарищ, я уже иду. Но там, в далекой стороне, Я буду помнить о тебе, Моя Лили-Марлин

Да что там — прошло совсем немного времени, и эту песню запел противник. Вероятно, понравился мотив, и многие тянули ее, не вникая в слова. Английским солдатам делали выговоры за то, что они поют песню противника. Но все закончилось тем, что некто Томми Коннор сделал перевод. Был он на строфу короче, за счет чего чуть менее мрачным.

Вообще же, песню перевели на сорок два языка. Как это не забавно, но и на идиш…

Не надо кривить скулу — советские солдаты тоже ее слушали, пели. В военные трофеи попадали не только машины, велосипеды, но и пластинки, фильмы. Музыка.

Шла война — мертвые падали на землю, живые неслись в атаку, отступали. Теряли в снегу валенки и сапоги, друзей и жизнь.

И над всем этим звенело:

Фонарь осветит тебе путь, Но мне забыл он подмигнуть, И если я в земле сырой — Кто станет рядышком с тобой? Любовь моя, Лили-Марлин…

Казалось, после войны песню проигравших должно было постичь забвение. Но она, в отличие от армии, оказалась непобедимой.

Отчего?

Вероятно, оттого, что в ней поется о вечном: о любви, о войне. И о том, насколько эти вещи несовместимы. Война и любовь, смерть и жизнь. Ибо вожди уйдут в ничто, обветшает знамя, с полей битв соберут урожай стали и засеют их овсом. И что останется? Только любовь и война. А еще — песня.

Да и сейчас, порой то в кино, то из радиоприемника бьет заблудившаяся во времени радиоволна:

Но я вернусь из-под земли, Меня ты только позови. Туман сокроет лампы свет. Вот тень моя, но тела нет, Ведь я убит, Лили-Марлин…

Налет на колонну

Самолет терял высоту, плохо слушался рулей, кровь заливала глаза.

Отвести самолет подальше — садить в поле или выброситься с парашютом, а там… Там видно будет — в смерть верилось с трудом.

Но вдруг справа на дороге он увидел колонну. Войска — подумал пилот. Даже мысли стали короткими, мелкими, будто осколки.

Пилот качнул ручку вправо — самолет потерял вновь немного высоты и пошел над дорогой. Толкнул ее от себя — высота стала уменьшатся еще быстрей.

И лишь в последний момент он заметил — солдаты, действительно, там были, но они шли по обочине. Услышав самолет, идущие по дороге оборачивались, кричали ему, махали руками, ожидая, что он принесет им спасенье.

Но нет — пилот уже не мог ничего сделать, самолет не слушался рулей и несся с безапелляционностью летящей гири.

Еще мгновенье и он врезался в толпу.

Бывает же такое…

* * *

Сознание вернулось к Марику быстро.

Слишком быстро — будто то был сон, не слишком крепкий, не слишком нужный.

Его отец, Зиновий, лежал рядом. Достаточно было одного взгляда, чтоб понять — он мертв.

Отведя уцелевших, солдаты теперь обходили место аварии, достреливая раненых.

Сейчас, — подумал Марк.

Через мгновенье он был на ногах и бежал. Прервав свое занятие, солдаты с удивлением смотрели ему вслед.

Когда он пробежал метров пятьдесят, один вскинул пистолет-пулемет и выстрелил.

Всего один выстрел.

Промах.

Выстрелил второй и тоже промахнулся.

Первый поправил прицельную планку и опять выстрелил. И опять мимо.

Еще выстрел. И еще. И еще…

Когда до леса оставалось всего шагов двадцать, Марик крутанулся вокруг своей оси и рухнул наземь.

Солдаты удовлетворенно кивнули и вернулись к своей работе.

И, как водится, схалтурили.

* * *

…Поезд громыхал на стыках. Проносился через спящие станицы, перелетал через дребезжащие мосты над реками, речками, ручьями и просто оврагами. Будил поставленных на них для охраны красноармейцев. Те протирали глаза и проверяли — на месте ли винтовка. И продолжали спать…

На восток поезд шел почти в одиночестве, обгоняя на полустанках поезда с эвакуируемыми машинами, станками — не людьми. Зато навстречу неслись поезда, набитые под завязку солдатами.

В поездах, идущих на запад, пели — иногда весело, иногда не очень… В поезде на восток все больше стонали. В углу вагона бредил сержант: каждую ночь он ходил в атаку почему-то на финский, «миллионный» дот.[12]

Обычно раненые плохо переносили дорогу, часто умирали. Но майор, напротив, выздоравливал быстро.

В Балашове он поднялся на койке.

В Саратове потребовал, чтоб его носилки перевесили к окну, на место умершего в дороге артиллерийского лейтенанта. И уже с нового места смотрел, как под проходящим по мосту поездом течет Волга, как по ней медленно ползут баржи.

Под Актюбинском он впервые встал на ноги, прошелся шатающейся походкой. Хватило его ровно на две койки. Его подхватили под руки, снова уложили, но уже на разъезде под Казалинском он выбрался в тамбур, чтоб глотнуть свежего воздуха. Воздух был горяч, но тянуло гнилью то ли от Сырдарьи, то ли от самого Арала. Майор попробовал вытребовать у проводника папироску, но был пойман на этом медсестрой и со скандалом изгнан обратно в вагон.

А на вокзале в Ташкенте на землю сошел сам. Хотел молодцевато спрыгнуть на землю, но понял: на это его не хватит.

В госпитале на первом же обходе отрапортовал доктору:

— Готов к выписке… И отправке в действующую армию.

Тот улыбнулся, но покачал головой:

— Не волнуйтесь. Вам обязательно хватит войны… Еще успеете стать генералом…

Промежуточное дело

Бойко разбудили грубо: в самый сон его кто-то стал трясти за плечо.

Снилось ему: Сыскаревское кладбище вышло из своих границ. Выплеснулось на улицы, могилы заползали в сады, отрывались возле порогов домов, ждали, что кто-то упадет в них.

По улицам бродила смерть. Он встречается с ней, здоровались друг с другом и шли дальше — каждый по своим делам.

Сон был жутким, но в нем он чувствовал силу, поэтому просыпаться не хотелось. Не открывая глаза, он пробормотал, пытаясь досмотреть сон:

— Пошел вон. Вот так сразу и пошел вон…

Конечно же, это не помогло — его посетитель не для того прошел полгорода, чтоб так просто отступить:

— Владимир, просыпайтесь. Срочное дело.

Сказано было негромко, но Владимир тут же раскрыл глаза и сел на постели: да, он не ошибся: перед ним стоял Ланге.

Извиняться? — подумал Владимир. — Да ну его, сделаем вид, что я спросонья забыл.

— Что за дело такое?

— Что за дело! — Ланге выглядел немного взвинченным. — На хлебозавод привезли мешки с мукой, срочно надо разгрузить!

Бойко на секунду опешил. Но Ланге продолжил:

— Ну какие у нас с вами могут быть дела? Сплошной криминал. На станции пропала цистерна.

— С чем цистерна? Со спиртом?..

Ланге поморщился и повел носом:

— Ну вот национальная особенность — если что, так сразу спирт украли. Керосин… Одевайтесь.

Пока Бойко одевался, он попытался оправдаться:

— Между прочим, сегодня суббота, день выходной.

Но Ланге отмахнулся от этого как от несущественного:

— А скажите, воры тоже отдыхают? Наше дело — беречь граждан Рейха не с понедельника по пятницу, а круглогодично.

Выйдя из дома, Бойко задержался на минуту. Дверь его дома открывалась наружу — чтоб трудней было выбить. Закрывалась она изнутри на защелку, но замка у Бойко не было. Чтоб в дом не налетели мухи, Бойко подпер ее поленом. Эта картина отчего-то умилила Ланге:

— А все же, Владимир, я в вас не ошибся. Вы очень честный человек, если живете, не запирая двери.

— Дверь я не закрываю, потому что у меня взять нечего. А если в этой стране захотят убить, то вас никакие замки не спасут.

— А что спасет?

— Только вы сами.

На улице их ждал «Кюбельваген», и как только они сели, машина тронулась. Живущие по соседству проводили машину взглядом — видать важная птица их сосед, если сами немцы присылают за ним автомобиль.

Долго ехали молча. Бойко все больше зевал в сторону, Ланге подробностями ему не надоедал — они ему самому были неизвестны.

Лишь когда дорога перевалила через середину, Ланге спросил:

— Вы мне обещали рассказать про того еврея… Про его дело.

— Про Циберловича?

— Да…

Бойко вздохнул и отмахнулся:

— Долго рассказывать.

— Просто не хотите мне об этом говорить?

— Да нет… Спроси вы меня об этом раньше — я бы рассказал. Но сейчас начинать, чтоб оборвать недосказанным?..

Проехали через полгорода, проскочили центр, по серпантину спустились вниз, к морю. Машина притормозила на привокзальной площади, там, где раньше, поджидая пассажира, ждали ямщики.

Их уже ждал фельдфебель, чтоб проводить к месту.

Лишь ступив с платформы станции на рельсы, Бойко повел носом:

— А чем это так воняет?

Ланге вдохнул чуть глубже:

— Действительно, чем-то воняет. Но чем не скажу… Это так важно?

— Не знаю, вероятно, нет. Запах, вроде бы, и к месту, а, вроде бы, и нет.

— Не обращайте внимания — на станциях вечно воняет всякой дрянью.

Прошли мимо готового отправиться состава. На платформе стоял принайтованный танк. Отчего-то его люки были открыты, механик стоял у левого борта, командир возвышался в своей башенке. Казалось, что это не танк, который везут за тридевять земель, а грозный бронепоезд, который сейчас сорвется с места и… Кто знает?..

…На месте уже было с полтора десятка людей. Здесь скучало несколько солдат охраны, штатские, путевые рабочие.

Ланге не совсем правильно охарактеризовал ситуацию. Цистерна была на месте — пропало только ее содержимое.

Поскольку керосин был войсковым грузом, прибыло два офицера Абвера. Но они стояли чуть в стороне, убрав руки за спину, всем видом показывая, что раз остальные такие умные, то плевать они хотели на керосин.

Когда появился Ланге, один небрежно коснулся тульи фуражки двумя пальцами и кивнул на причину своего бездействия. Возле цистерны шумел глава мироновского гестапо оберштурмбаннфюрер СС Штапенбенек.

По его мнению, преступление было раскрыто.

Станцию ночью охраняли. Не так, чтобы туда и мышь не проскочила, — могло пройти животное и побольше. Но не до такой степени, чтоб можно было протащить три тонны керосина. Из чего Штапенбенек сделал вывод: керосин и не покидал пределы станции. Его слили тут же на землю — возле сливного крана, явственно, было видно лужу. Довольно быстро нашли виновного в диверсии.

Вину свалили на стрелочника, который ночью дежурил по станции. Старик уже отработал смену и ушел домой, когда пропажа была обнаружена. За ним послали патруль и теперь он давал путаные объяснения, стоя возле злополучной цистерны.

— А все же, — заметил Бойко, — как мы с вами похожи, — и вы, и мы все валим на стрелочников…

В ответ Ланге неопределенно хмыкнул.

По второму пути прошел состав. Пока он громыхал на стрелках, Бойко успел спросить стрелочника:

— А чем это тут воняет? — спросил он у старика.

Тот молча пожал плечами — его расстреливать скоро будут, а тут спрашивают про какую-то вонь.

Бойко осмотрелся по сторонам. Собственно, характеристика преступления, данная Ланге, никуда не годилась — цистерна стояла на том же самом месте, что и вчера, прицепленная к эшелону. Но если вчера там керосина было три тонны, то сейчас его в цистерне оставалось хорошо если литров двадцать.

Потерю обнаружили утром. Состав задержали — в любом случае непорядок, надо менять документы, цистерну то ли отцепить, то ли найти в городе керосин…

— Вспомнил! Это креазотом воняет. Ведь так?

Обходчик кивнул:

— Ну да. Мы им шпалы пропитываем, чтоб их всякая тварь в труху не изводила, — и рукой показал на гору шпал за последним путем. — Вон, вчера мучались…

Бойко кивнул и, перепрыгивая через рельсы, ушел к куче. Но пробыл там недолго, прошелся вдоль полотна туда и назад, вернулся к цистерне, обошел ее, не побрезговав пролезть под вагоном, затем снова пошел вдоль путей. Отошел метров на сорок…

В то время судьба старика уже была решена. Сперва хотели расстрелять здесь, у стены пакгауза, но комендант заявил, что расстрел должен быть публичным и еще, желательно, расстрелять с десяток заложников. Дать урок жестокости.

Стрелочника подхватили.

— Стойте, остановитесь!

— Что случилось? — спросил Ланге.

— Керосин не вылили. Его украли. И здесь действовала банда!

— Was hat er gesagt?[13] — спросил комендант.

Ланге стал переводить то, что говорил Бойко.

— Ночью цистерну откатили от поезда на тридцать метров к сточному коллектору. Открыли кран и все стравили туда. Затем цистерну вернули на место, а керосин вытек за станцию, где его благополучно собрали.

— Да как они могли ее откатить?

— Цистерна двуосная, на пятнадцать кубов. Четыре человека могут ее запросто толкнуть. А если еще лошадь найти…

Конюшня оказалась совсем рядом. Маневровых паровозов не было, и вагоны по станции тягали огромные и флегматичные першероны.

— Тогда все сходится. Взяли лошадь, а затем и ее на место поставили.

— Не может быть! Копыта бы звякнули об рельсу, да и лошадь заржала бы, наверное…

— Цыгане лошадей когда уводят, ноги им в валенки заматывают. И любое животное они заговорят — и собака у них не забрешет, и лошадь не заржет.

— Zigeuner? In meiner Stadt? — встрепенулся оберштурмбаннфюрер, — das ist wirklich ein ernstes werk![14]

Затем Штапенбенек посмотрел на Бойко пристально и грозно. Тот выдержал взгляд и, не размыкая губ, улыбнулся.

Оберштурмбаннфюрер выругался, сплюнул, что-то быстро проговорил Ланге и пошел прочь. Сделав несколько шагов, задумчиво обернулся и бросил:

— Halt, kerzen Sie ihm sein wЖchentliches essen um die hДlfte — damit er besser arbeitet![15]

Потеря трехсот грамм хлеба не сильно омрачила стрелочника — совсем недавно он прощался с жизнью.

Теперь же мир опять казался прекрасным, а жизнь — безоблачной. Он долго лез на глаза к своему спасителю, только, пожалуй, не целовал рук, не становился на колени:

— Спасибо вам, Владимир Андреич, я внучке накажу, чтоб она вашим именем сына назвала…

Ланге стоял рядом, скрестив на груди руки и печально улыбаясь. Лишь когда старик-стрелочник удалился на порядочное расстояние, он заговорил:

— Ну и чего вы добились? Теперь Штапенбенек с вас шкуру спустит, если вы в три дня не найдете обещанных бандитов. И заложников расстреляет не десяток, а два. Кстати, возможно, старик сам связан с этой бандой.

— А если найду быстрей, то нашьет мне новую голову? Бандюг мы найдем, даже не сомневайтесь.

— А старик? Начнем за ним следить?..

Бойко покачал головой:

— Стрелочник тут вовсе не причем. Будь иначе, он бы не вышел сегодня на работу. Воровство — это или диверсия, он бы бежал… Во всяком случае так бы сделал я.

— А как вы поняли, что это воровство? По запаху?..

— Запах-то здесь ни причем. Это просто маленькая странность, которая ничего не значит сама по себе. Ведро с креазотом могли бы вылить рабочие. Да им всегда на станциях воняет, хотя обычно не с утра, а к вечеру, когда солнце нагреет полотно…

— Тогда что?..

— Цистерна. Ваши земляки намусорили вокруг нее, и кто-то даже бросил окурок в лужу с керосином. И тогда я подумал: если бы я делал диверсию, я бы керосин не вылил, а пожег. Пожар бы был — приходи, кума, любоваться. Дня бы два тушили, не меньше. Значит, это была не диверсия. Затем мне осталось только пройти к коллектору…

— А что мы будем делать сейчас?..

— Вы начальник, вы и решайте…

* * *

Ланге решил найти место, где вылитый керосин собирали. Карт вокзальных коммуникаций не нашли. Зато первый же попавшийся обходчик подробно описал, где искать место стока:

— Идите к водонапорной башне, затем от нее — к морю. Дойдете до разбитого баркаса — повернете, вот метрах в двадцати за ним будет желоб. Оно и есть…

Так оно и получилось. Желоб смотрел прямо в море, и порой, когда ветер нагонял волну, морская вода бежала по туннелям, вырывалась иногда меж рельс станции.

— Интересно, — спросил Ланге, — а как они вывезли керосин?

— Да проще простого. Телегу-дерьмовозку взять, к примеру, там бочка на полтора-два куба. За два захода весь ваш керосин вывозится.

Действительно, вдоль побережья шла дорога, разбитая колесами телег и машин.

Креазотом здесь воняло меньше, зато на воде в море были ясно видны масляные пятна.

Тут же валялись камни, обмазанные глиной. Очевидно, бетонный желоб перегородили плотиной и черпали керосин прямо ведрами.

— Даже если сюда попала вода, — заметил Бойко, — то ничего страшного. Керосин легче воды и довольно легко его отстоять или перегнать.

Ланге проявлял чудеса активности, чуть не рыл носом, но вся его добыча сводилась к масляным пятнам, которые медленно таяли в море.

Бойко же откровенно скучал, сидя на камне. Наконец, Ланге не выдержал:

— А вы не хотите мне помочь в поисках?

— Если не секрет, что вы ищите.

Ланге пожал плечами:

— Когда найду — скажу…

— Ну-ну… — ответил Бойко, но с места не сдвинулся.

Наконец, немец устал, утер пот и сел рядом с Бойко.

— Пусть это останется между нами, но я сдаюсь. Чтобы сделали вы… Но не как преступник, а как сыщик?

— А который час?

Ланге отщелкнул крышку брегета:

— Девять — тридцать.

Бойко покрутил головой, разминая шею:

— Надо же всего полдесятого… Поехали в комендатуру.

— И там вы собираетесь искать преступников?

Бойко не ответил, задумчиво глядя на море. Ланге пожал плечами и пошел к машине.

Когда были в комендатуре, Бойко остановился у дежурного:

— Вызовите ко мне… К нам… Вызовите Зотова! Срочно, найдите его хоть из-под земли.

Дежурный опешил, русского он не знал, но по тону понял, что этот штатский не просто говорит, а приказывает. Он не знал, что делать с этой наглостью, пока Ланге не перевел это на немецкий, добавив от себя несколько фраз покрепче. На кого он злился — на Бойко или на дежурного, никто не понял.

Когда Зотов появился на пороге кабинета, Ланге и Бойко пили чай:

— А вот и Михаил Филиппыч… Присядь, чайку с нами попей. Чай налили ему в стакан. Кипяток уже изрядно остыл, но вместо сахарина полицая угостили настоящим рафинадом. Полицай сахар взял, но не бросил его в стакан, а бережно завернул в платочек:

— Для внучат…

— Ну что с тобой делать… — пробормотал Бойко и бросил в стакан с чаем таблетку сахарина. — Подсласти себе жизнь…

Когда стаканы опустели наполовину, Бойко опять заговорил.

— Филиппыч… Мы ведь к тебе по делу. Сейчас ты винтовочку оставь, сними повязку и домой сбегай. Щец похлебай, вздремни… А твоя хозяйка пусть тем временем на базар сходит, потолкается, посмотрит кто керосином торгует, почем он… И особенно присмотрится к тем, кто вчера керосин не продавал. Вернется — запишешь и дуй к нам. Уразумел?

* * *

Баба Марфа, жена полицая Зотова, писать не умела, зато считала хорошо: и в целых, и в дробях десятичных, и в обычных. В уме просчитывала сколько в рейхсмарке рублей, золота сусального, старых царских серебряных монет. Только интегралы и производные, пожалуй, не брала.

Стоило ей лишь раз пройти по ряду, она уже знала у кого керосин лучше и дешевле.

Цена на керосин кусалась, и баба Марфа у трех торгашей купила по чекушке керосина.

Уже к полудню перед Бойко лежала бумажка с ценами и пояснениями — на память бабка Марфа тоже не жаловалась.

Бойко углубился в чтение списка, черкая по ходу:

— Это дорого… Это дрянь наполовину с соляркой. Вот это может быть интересно… Этот наворовал в колхозах еще в советские времена. Это похоже еще на керосин дореволюционный, нобелевский… Кстати, вы можете отличить немецкий керосин от всех остальных? — спросил Бойко у Ланге.

— Нет…

— А я, выходит, могу. Ваш керосин качественней, чище и светлей… — затем он посмотрел на Ланге с прищуром. — Я, пожалуй, отлучусь, часа на два. К моему приходу соберите дежурную роту. Будем брать…

— А куда вы, если не секрет.

— Секрет… Увы, но секрет. Спекулянту, который торгует краденым керосином, я кое-чем обязан. В этот день я стану обязанным ему чуть больше.

— Но это же вор.

— Не-а, он спекулянт. Торговец, коммерсант, по-вашему…

* * *

А там, на станции, совсем рядом от того места, где недавно ополовинили цистерну, остановилось рядышком два состава.

Такие одинаковые и такие разные поезда — оба с немецкими локомотивами Борзига, каждый состав в десять вагонов, набитыми под завязку солдатами.

Только поезд, что шел на восток был набит солдатами необстрелянными, немецкими. Рвануть на запад собирался поезд с солдатами, для которых война уже закончилась — солдатами пленными.

Они стояли рядом — окно к окну, протяни руку и можно дотронуться. Но нет — напротив, долго пассажиры этих поездов старались делать вид, что никакого иного поезда рядом нет и быть не может.

Ничейная земля уменьшилась между двумя армии всего до полуметра, по ней, словно пограничники, ходили конвоиры, потупив взгляд в землю.

Но поезда стояли рядом долго. Слишком долго, чтобы продолжать делать вид будто ничего не происходит. Кто-то протянул руку, будто проверяя, не призрак ли это, не рассыплется ли он от прикосновенья. Но нет: вместо тумана рука коснулась руки. Пленный что-то сказал, по-своему, по-русски. Немец ответил на своем языке — сказал, что он не понял. Посмотрели друг другу в глаза. Поняли друг друга без слов. Из вещмешка появилась буханка хлеба, на секунду она зависла над пропастью, над штыком конвоира и исчезла в вагоне с пленными.

И началось — сотни, а может, и тысячи людей что-то кричали друг другу, тянули руки.

— Halt! — кричали конвоиры.

— Не сметь! — орали невычищенные политруки и командиры.

Но тщетно — никто их не хотел слушать.

Конвоиры стреляли, но целили в воздух, а в голосе политруков звучала усталость и неуверенность — они тоже хотели есть.

И вот семафоры открылись. Оба поезда тронулись каждый в свою сторону, конвоиры спешно прыгали на подножки. Прошло несколько минут — и стало пусто, будто и не было никогда этих поездов.

Лишь между рельсами прыгали воробьи, собирали потерянные крошки. Жизнь продолжалась.

* * *

Получилось как-то спонтанно.

Будь у них времени побольше, Ланге и Бойко сыграли бы классическую до пошлости игру в доброго и злого.

Но сложилось иначе — к цеху подошли в сумерках. Шли не спеша, говорили о каких-то пустяках. Но из кустов к двери ангаров метнулась тень. Не сговариваясь, Ланге и Бойко помчались к цеху, за ними, ровно топоча сапогами, понеслась дежурная рота.

Перед ними пытались захлопнуть дверь, но Бойко вышиб ее плечом, кубарем вкатился в помещение. За ним влетел Ланге и несколько жандармов, остальные рванули окружать здание.

Кто-то из жандармов пустил в потолок очередь — для испуга. Но вряд ли кого-то испугал — грохота и так было предостаточно. Зато всех обсыпало сбитой штукатуркой.

— Бросайте оружие! Сопротивление бесполезно! — проорал Бойко подымаясь с пола.

Но никто не собирался сопротивляться.

На плите закипал чайник. Мужичок возле печки чистил кукурузу на кашу. Когда в ангар ворвались, он уронил нож в кастрюлю. Иного оружия не было.

Кроме него в цеху было двое: у стены переводил дыхание паренек, который так и не смог предупредить своих. Затаись в кустах, он смог бы спастись, но мышонок пытался спрятаться в мышеловке.

Второй попытался рвануть к окну, но Зотов снес его прикладом. А затем добавил еще раз с полного размаха. Упавший завыл:

— За что?.. Почему?

— Потому что! Ибо не хер!

С топчана в углу подымался…

— Васька?.. Нищета?.. Ты что ли?.. — спросил Бойко. — Вот и свиделись…

Жандармы растащили схваченных по углам, обошли цех. Керосина, конечно же, не оказалось — кроме грамм ста, залитых в «летучую мышь».

Не сговариваясь, для допроса Ланге и Бойко выбрали того самого паренька, подхватили его за руки, утащили в комнату, где, вероятно, когда-то сидел начальник цеха.

Претендента на роль доброго уже не было — забыли об этом. Да и злыми были оба.

Ланге кричал, плевался слюной. Если бы нашел что-то подходящее, вероятно бы, расколошматил на голове подозреваемого. Но ругался он исключительно на немецком, отчего вор сидел испуганным и не понимал, что от него хотят.

— Ты эта… — начал Бойко, когда Ланге выдохся, — понял, чего он сказал?

Вор покачал головой.

— Немец говорит, мол, убьет он тебя. Расстрел и братская могила.

— Зачем?

— Затем, друг мой ситный, что надо… Кого-то надо расстрелять, чтоб у остальных языки развязались. Ну вот немчура и говорит — может, с тебя начнем? Ты самый молодой, знаешь меньше всех… И вот что я думаю. Чего тебе от руки басурмана погибать? Давай-ка я тебя по-свойски шлепну.

В руке появился parabellum.

— Тебя как звать-то?..

— Богдан…

— Богдан — это хорошо. Потому как Богом дан — Богом взят… Я, знаешь ли, — продолжил Бойко, — с детства не могу бить человека по лицу. Я сразу в лоб стреляю, промеж бровей.

Вор судорожно сглотнул:

— А сделать ничего нельзя?

— Отчего «нельзя»? Очень даже «льзя». Могу ради твоих красивых глаз пулю йодом смазать. Чтоб когда входила, заражения не было. Или маслом могу намазать, для легкости проникновения. У тебя масло есть?

Масла не оказалось.

— А керосин?..

* * *

Керосин, с подачи расколовшегося вора, нашли быстро. Он был в одной из ям сортира — специально облицованной под тайник.

— Ни за что бы не догадались, — заметил Ланге, стоя у выгребной ямы…

— Догадались бы, — хмуро ответил Бойко. — Мы так в учебке водку прятали. Тут надо еще следить, чтоб сюда кто-то не напустил.

Ланге улыбнулся краешком губ:

— Ах, Владимир, я вас понимаю…

Вернулись в ангар.

Ланге дал знак жандармам: выводить схваченных.

Проходя мимо Бойко, Нищета выпалил:

— Гад! Ты продался оккупантам!..

— Борец хренов, — ответил Бойко, — да из-за тебя чуть дюжину невиновных к стенке не поставили.

Неожиданно в перепалку вмешался Ланге:

— Ну раз сам подозреваемый настаивает, что это было действо политического характера… Отдадим его гестапо…

Нищета осекся. Бойко повернулся к плите.

— Чайник я заберу с собой. Тебе он все равно уже ни к чему.

* * *

В цеху оставили засаду. Ждали четвертого, того самого, который заговаривал лошадей. Но его то ли спугнул шум, то ли не подвело преимущество, но три жандарма кормили комаров совершенно напрасно.

* * *

Немцы были быстры на награду, но и на расправу. Утром следующего дня Ваську вздернули, предварительно повесив ему на шею табличку «он воровал у немецких солдат». Остальных отправили в Германию — они прошли по графе «трудовые ресурсы» и потерялись где-то на каналах Голландии.

— Не печальтесь, Владимир, — заметил по этому поводу Ланге, — коммунисты ссылали преступников в холодную Сибирь. А мы — в цивилизованную Европу…

Бойко выдали премию — два килограмма хлеба, пару банок тушенки и триста марок.

К тому же Ланге передал от абверовцев бутылку шнапса и двадцать папирос. Шнапс разлили по кружкам тут же.

— Неужели им так нужен этот керосин? — удивился Бойко, прихлебывая жидкость.

— Плевать они на него хотели. Они так вас благодарят за то, что вы утерли нос Штапенбенеку.

— Неужели?

— Вам, славянам, не понять… Но и среди высших рас нет единства. И Абвер не любит Schutzstaffeln… SS…

— Но у вас же звание офицера СС?

— Ну и что? Я сыщик, а так получилось, что крипо сейчас подчиняется Гейдриху. Но случись заваруха, думаю, Абвер и Крипо будут драться плечо к плечу. А вообще… Вообще — за вас, Владимир!

Ланге отсалютовал ему стаканом:

— За меня? — переспросил Бойко.

— Ну да. За вашу работу, за блестящую работу сыщика — вы защитили невинного, нашли преступника.

Сто марок из премии и все папиросы Бойко отдал Зотову.

И с тех пор что-то изменилось в Бойко: он ходил по городу, проверяя — легко ли достается пистолет, не следит за ним кто. Самое странное, что такое чувство не было для него новым — он будто влез в свою однажды сброшенную шкуру.

Начать жизнь с чистого листа не получилось.

* * *

В один из таких дней Либих между делом сообщил Колеснику:

— Бойко вернулся…

— Ты про то, что он снюхался немцами?.. Это не новость.

— Нет, он сегодня раздолбал шарашку Васьки Нищего.

— Васька всегда был дураком. А Бойко — умным. Прошу этого не забывать. Господа…

* * *

А кинотеатрах опять крутили кино. Фильмы шли все больше про вождя — самого человечного, мудрого, любимого. Совсем бы казалось, что ничего не поменялось, но с экрана смотрело совсем иное лицо. Чужое лицо и усы какие-то непонятные — у нас таких не носят, и пробор не в ту сторону.

Посмотрев фильм, люди выходили на улицу Хорста Весселя — Horst Wessel strasse, бывший Николаевский спуск, бывший проспект Ленина.

Злые языки утверждали, что центральную улицу хотели назвать в честь вождя, как и во всех городах. Но решили, что улица уж слишком страшненькая для такого имени.

А языки добрые то ли молчали, то ли не осталось таковых уже в городе. Скорей, последнее.

Колокола пяти церквей звали на вечернюю. Странное дело — народ опять стал религиозным. Крестился, ходил на службы, казалось, еще немного и появятся в городе староверческие бородатые мужики.

На столбах появились объявления, немыслимые и месяц назад: «Изгоняю демонов. Далеко. Надолго. Недорого». И странно — шли дела и у подобных дельцов: их посетители все чаще жаловались на соседей, на сноху, на бесов и никогда на немцев. Оно и понятно — бесы то ли есть, то ли нет, а немцы — вот они…

На тумбе ветер трепал неизвестно как попавший сюда довоенный немецкий плакат, который призывал покупать облигации «Народного автомобиля». Возле банка на стоянке стояло три машины — один BMW и два «Опеля». На втором этаже здания, над операционным залом, управляющий филиала по телефону диктовал сводку за день.

* * *

Прошло почти шестьдесят лет. Праздновали День Победы. Люди поздравляли друг друга с «праздничком», клялись в ненависти к обращенным в прах временем захватчикам. А на стоянке перед банком стояло три машины — и опять BMW и два «Опеля». На месте тумбы стоял рекламный стенд — с него призывали покупать «Volkswagen». Можно в рассрочку.

Глядя на это из окна своего кабинета, директор банка достал из кармана мобильный телефон и набрал номер. В Берлине кто-то поднял трубку.

Терракотовые дни

Странное дело — Бойко будто переставал чувствовать боль.

Под коленом появился синяк, огромный, в цветах темных, зловещих, но где он его получил — не мог вспомнить.

Вчера, зажигая лампу, на ладони обнаружил две глубокие царапины — кровь уже свернулась и не пачкалась. Лишь когда стал промывать рану — легко защипало.

Но отчего он не мог вспомнить, где и когда он их получил?

Это болезнь или он просто устал?..

Устал, устал, устал…

Даже сны становились спрессованными, обыкновенными. Закрой глаза и попадешь в город, где все улицы знакомы. Но не потому, что это город существует, а оттого, что он снится тебе почти каждую ночь.

К своей работе он испытывал широкую гамму чувств: от волнительной любви в начале своей карьеры, до бессильной злобы, ненависти.

Может, и рад он был бы сменить свой род занятий. Но как иной вор не умеет ничего, кроме как воровать, так и Бойко не знал иной работы, кроме сыскарской.

И в армию пошел добровольцем, чуть не первым. Шел с весельем на душе — хоть какое-то разнообразие.

Но война оказалась не прогулкой, хотя и не рассчитывал он на то. Да вот забыл, совсем забыл, что в августе отпуск намечался, думал поехать в Крым… Или рвануть к друзьям в Харьков. Да куда там — счастлив тот, кто отгулял отпуск до войны, когда теперь отдохнешь?..

Прошло лето, прошел и сентябрь, осень близилась к середине. Хотя осени не чувствовалось.

Погода как для октября месяца стояла просто чудесная. И это не нравилось Бойко больше всего.

Было тепло, солнечно, деревья стояли и думали — а надо ли сбрасывать листву? Желтеть?.. Где-то листья пожелтели, но такие оставались в меньшинстве.

Ударь мороз — все бы осыпалось, но мороза не было. Не было и дождя.

К рыжему цвету осени на этих землях добавлялся еще один оттенок.

Из-за металлургии в этих местах уже с полвека воздух имеет в цвете коричневую нотку.

Немцы хоть пустили печи, но сталь варили совсем в мизерных количествах.

Но странное дело — в атмосфере продолжала висеть эта взвесь, придавая всему коричневый, терракотовый оттенок.

Ему хотелось дождя.

Ливня, который бы смыл весь этот терракот.

А под дождем все дороги правильны.

Банк и магазин

— Так вы мне расскажите историю про того еврея?.. — спросил Ланге.

— Про Циберловича?

— Ну а про кого еще? У нас что, так много общих знакомых-евреев?

Бойко пожал плечами:

— Расскажу… — хотел добавить «чуть позже», но промолчал. Ему просто не хотелось разговаривать.

— Ну так рассказывайте! — не сдавался Ланге. — Да что мне из вас каждое слово клещами тянуть надо!

Бойко еще раз пожал плечами: ну раз так хотите…

— Ну так вот… С пять лет назад у нас появилась довольно паскудная традиция — бороться с врагами народа, страны… Достаточно было одного анонимного доноса, чтоб начались крупные неприятности…

Он замолчал, пытаясь подобрать слова. Ну в самом деле, как объяснить этому немцу, что такое беспредельное шельмование на уровне государства.

Ланге почувствовал его замешательство, кивнул:

— Я понимаю, что это такое. Я изучал историю. Подобные случае имели место быть и ранее, в иных странах.

— В самом деле?.. Где?..

— Скажем в Испании. При инквизиции…

О современной ему Испании и Германии Ланге счел за лучшее умолчать.

— Продолжайте, Владимир, продолжайте… Вероятно, на Циберловича донесли?

— Нет. Донес он. Верней, не так все было… Будучи за границей с какой-то делегацией, Циберлович сделал ход неординарный — послал знакомому письмо, якобы от Троцкого. В письмо не поверили как раз из-за неординарности — всем рядовым недоброжелателям вполне достаточно было обыкновенного доноса. Стали сличать факты — многое не сошлось. Троцкий жил в Мексике, на конверте стоял штемпель лондонского почтамта. А еще на нем же значилась дата — май 1939 года. Троцкого убили годом раньше. Особого труда не составило собрать список всех, кто из города в это время был в Лондоне. Да что там — всего-то и было, что эта делегация, что мы буржуи что по заграницам разъезжать? Совсем легко оказалось сравнить почерка — автобиографии прилагались к делам.

— И Циберловича арестовали.

— Скажем так: взяли в разработку. Подставка — подставкой, но за некоторые тезисы, изложенные в письме, запросто можно было отправить к стенке. Но он вывернулся серым волком — сел на год за растрату. Дело так и осталось недошитым…

— Поучительная история. Хотя мораль стара и избита: не поступай с другими…

— Где-то так, — зевнул Владимир.

— Конечно же, если я спрошу, писали ли вы подобные доносы, вы с негодованием это отвергнете…

Бойко посмотрел на Ланге удивленным и будто обиженным взглядом.

— И знаете, я склонен верить в это. Потому что вы были частью власти, и попадись бы кто на вашем пути, вы разобрались бы с ним без ненужных формальностей. Тем более, что у каждого человека есть какой-то грешок — маленький или не очень. Надо лишь внимательней к нему присмотреться. Ведь так?..

Бойко промолчал. Во дворе с утра разожгли костер. В кабинетах ремесленного училища, что смыкалось двором с двором комендатуры, нашли много, как посчитали немцы, ненужной бумаги. В костер летели портреты вождей, чуждых новой, немецкой Европе. Пламя корежило бумагу, обезображивало лица, они корчились совсем будто живые. Лежали готовые к сожжению кипы лабораторных тетрадей, контрольных работ, ветер листал страницы книг в твердом переплете — что в них было, из окна кабинета разобрать не представлялось возможным.

— Новые костры новой инквизиции, — заметил Ланге, подходя к окну.

Он закрыл форточку, чтоб не натянуло дыма.

— Знаете… — задумался он и вдруг решился. — Любезность за любезность. Я вам тоже что-то расскажу… Дело в том, что профессия следователя у меня в некотором роде наследственная. Моя бабка происходила из древнего рода палачей. У нас, знаете ли, это была замкнутая каста, гильдия, если хотите. Ну и профессия передавалась по наследству.

— Замечательная традиция…

— Не то слово. Представьте: вы держите на руках своего первенца и твердо знаете, что хлеб его будет кровав, что он будет палачом. Разве не прелесть знать матери, что она кормит грудью будущего убийцу… Да что там — говорят, будто кто-то из моих предков познакомился на эшафоте. Он был палачом, ее привели на казнь. Казнь отчего-то не состоялась… И вот в кругу палачей был один обычай — считалось, что меч или топор, которым рубят головы, должен убить сколько там людей. После этого меч надлежало уничтожить. Никак не больше, ибо он упьется крови и опьянеет. Не палач будет им водить, а он начнет руководить палачом. И вот какой-то мой далекий предок обманул традицию — спрятал один такой меч. Будете в наших местах, заходите, я вам дам его подержать…

— Зачем вы это мне рассказываете?

— Когда я объявил, что буду учиться на криминалиста, все были против. Вероятно, они больше бы радовались, пойди я в семинарию и свяжи себя целибатом. Все считали, что наша семья и так пролила слишком много крови. Но когда начались войны, все согласились, что оно и к лучшему. Ведь я касался того меча, дух палача сидит во мне, и стань я солдатом, этот самый меч водил бы моей рукой. Сеял бы смерть без разбора. Я бы сделал быструю карьеру, вероятно, уже был бы полковником… Но отчего-то меня не интересует карьера при бойне.

Долго молчали. Наконец, Бойко спросил:

— Чем займемся сегодня? Пойдем кого-то поймаем? Отправим его на суд?..

— Нет, сегодня у меня совсем другие планы. Мы сегодня проинспектируем банк. Я получил не просто разрешение, а предписание на это… Комендант разделяет мои опасения за судьбу ценностей, хранящихся в городе.

* * *

Ланге и Бойко совали нос в каждую щель, что очень не нравилось управляющему банком. Впрочем, недовольство было обоюдным.

— У них тут ценностей на миллиард, а охрана как в борделе!

— Часто бываете в борделях? — с деланной заинтересованностью спросил Бойко.

Ланге зло отмахнулся.

— Это что за дверь?.. — остановился он на первом этаже.

Подергал за ручку, дверь не поддалась. Владимир указал на гвозди.

— Заколочено. Гвозди никак не меньше пятидюймовых.

— Никаких мне гвоздей! — возмутился Ланге и потребовал управляющего с планом здания.

Как и предполагал Бойко, на плане здания дверь не значилась.

Управляющий пожал плечами.

Вышли из здания, обошли банк. Оказалось, с другой стороны она была заложена кирпичом. Ключом Ланге стал царапать раствор, он поддавался не то чтоб очень легко, но все же был явно мягче, чем в регулярной стене.

Ланге потребовал: прислать для охраны банка роту полевой жандармерии. Поскольку распоряжаться жандармерией он права не имел, пришлось перетрусить всю комендатуру, прежде чем солдаты получили соответствующую команду.

Конечно, и этого Ланге оказалось мало. Он потребовал установить решетки абсолютно во всех окнах. Вернулся к злополучной двери — потребовал, чтобы зарешетили и ее.

— Warum? — осведомился управляющий.

— Warum nicht?[16] — ответил Ланге.

Остался недовольным запорами на двери, лестничными переходами. Особое возмущение вызвала охранная сигнализация — всего одна тревожная кнопка была в операционном зале.

Особенно Ланге заинтересовался деньгохранилищем — по сути, большая комната, обваренная изнутри листами дюймовой стали. Ценности сортировались и сносились туда.

Сигнализация была подведена только к двери.

— Нужна хорошая сигнализация. Швейцарская, немецкая, хотя бы чешская… А не этот самоделка.

Прямо в банке он нашел печатающую машинку и через копирку напечатал рапорт на имя военного коменданта города и шефа гестапо. Требовал принятия неотложных мер, в противном случае не гарантировал целости сбережений.

Как ни странно, угроза подействовала. Утром прислали техников с аэродрома. Те осмотрелись и пришли к выводу: да, система — дрянь, надо все менять. Привезли бензиновый электрогенератор, запасной от радиолокационной станции. Опутали километрами провода здание банка. От запаха канифоли резало глаза, дым стоял такой, что казалось, будто в кабинетах что-то горит. То и дело ревела сирена — ее опробовали в различных ситуациях: открылось ли окно, кто-то прошел в деньгохранилище, задрожал ли пол.

Электронщики и техники хоть и не имели раньше отношения к банковскому делу, ребятами были с фантазией, со здоровым жизненным опытом, знали уйму тревожных схем, которые спасали жизни им и их товарищам от Шербура до Харькова, от Нарвика до Туниса.

Для охраны деньгохранилища лейтенант с бомбардировочного аэродрома предложил схему просто гениальную: загерметизировать деньгохранилище, подкачать в него избыточное давление, не так уж и много, с десятую долю атмосферы вполне достаточно. Перед этим поставить в помещение барометрический высотомер. Как только помещение разгерметизируется и давление упадет, скажем, на двадцатую долю, загоралась тревожная лампочка.

Высотомеры в избытке были на аэродромах, там же легко можно было найти и баллоны с кислородом.

Схему он спаял всего за полчаса, еще некоторое время ушло на герметизацию помещения и врезку штуцера для закачки газа. Как только система была готова и опробована, Ланге вытребовал у командира авиачасти отпуск для офицера. Было это продиктовано соображениями не сколько благодарности, а практичности: этот офицер мог что-то где-то разболтать.

* * *

Все в том же дворе, в соседнем квартале, на той же лавочке, сидел Серега Колесник. Через арку он отлично слышал все срабатывания тревожной системы.

Выглядел он вовсе кисло. Это была, конечно, не советская сигнализация, собранная из остатков телефонной станции. Это была не швейцарская сигнализация, не чешская и уж, безусловно, не немецкая, гарантийная, фирменная.

Дело было намного хуже: система была нестандартная. Можно столкнуться с сейфом, с сигнализацией, защищенной десятком патентов. Но всегда найдется человечек, который задумчиво скажет, мол, лет пять назад я имел дело с этой системой, куш не взял, но много думал о ней и вот какие мысли сейчас имею…

А даже если никто не сталкивался — что за беда? В былые времена можно было бы найти какой-то осколочек, вытянуть его у какого-то счетовода, бухгалтера, да хоть дворника. Споить, прижать к ногтю, сунуть денег — в конце концов, все мы советские люди.

Нет, здесь ни у кого никаких мыслей быть не может, потому что никто с этой системой не сталкивался. Да что там — наверняка никто эту систему не знает целиком, кроме того немца в штатском и Бойко. Несомненно, ведь разведут тех, кто ее создавал по углам, как шары в бильярде. Немец, конечно, не выдаст. А Бойко-то псих, это к бабке не ходи… Подходить к нему — это смерти подобно.

И таблетки к этой системе нет, и быть не может по определению.

Ударить бы сейчас, когда все несогласованно, когда все в раздарай. Да кто у него есть? Только он да Либин. Еврея и того арестовали…

Он поднялся с лавочки. Прошел вверх, к церкви, обойдя банк за квартал, спустился вниз, в Шанхаи.

Женька встретил его на пороге дома:

— Ну что? — спросил он вместо приветствия. — Думал?

— Не то слово. Можно сказать: «мыслил»…

— Ну и как оно? Понравилось?

— Жень… В банке дым стоит — и в прямом, и в переносном смысле. Немцы нагнали солдат и техников, что-то кастрюлят. Кстати, знаешь, кого я там видел?

— Ну откуда мне знать.

— У нас есть одна проблема, — задумчиво проговорил Колесник… — С немцами по банку ходит Бойко. У меня такое чувство, что еврей, который нас навел, перед расстрелом сдал нас с потрохами. Эта система непробиваема.

— Ты пасуешь?..

— Я этого не сказал, но пока вариантов не вижу. Кстати, что там с подкопом?

— Копают.

— Медленно копают! Не могу понять, отчего они такие нерасторопные.

— Ты слишком многое с них требуешь.

— Ни черта подобного — я требую с них то же, что и от себя, — он повертел головой, разминая шею, посмотрел на солнце, прикидывая его остаток пути. — Впрочем, как известно, утро мудреннее всяких… Я пойду спать. Если вдруг кто-то из соседей начнет шуметь и мешать отдыхать, сделай одолжение… Пойди и убей их?.. Хорошо? Оставить пистолет?

— Хорошо… Есть свой…

* * *

В бывшем Доме Колхозника открылся ресторан «Яр», на котором тут же появилась табличка: «Только для немцев». Посетителей там было маловато: старших офицеров в городе стояло не так уж и много.

Младшие офицеры и унтера, то есть публика попроще, те через «хиви»[17] доставали самогон, пили у себя на квартирах, ходили на танцы, в дешевые кабачки.

Крутили романы с местными fraulein, дарили им пустячные подарки: духи и чулки, трофеи с прошлой, французской компании, отрезы парашютного шелка.

Это противоречило расовой теории, но командиры смотрели на это сквозь пальцы: летчики, парни молодые, и так работают на износ.

Не так давно самолет одного роттенфюрера без видимых причин отвалил из строя и врезался в землю. Летчик не выбросился с парашютом, с ним не удалось связаться по рации — очевидно, просто не выдержало сердце, умер за ручкой управления.

Стали появляться мелкие магазинчики, вероятно, даже в большем количестве, чем было то нужно населению. Что вы хотите — конкуренция.

Один магазинчик открылся рядом с банком, наискосок через перекресток. Со стены сбили барельеф, навешенный при советской власти. Бойко напряг память, пытаясь вспомнить, что же на нем было, ведь проходил мимо никак не меньше тысячи раз. Но так и не смог вспомнить — то ли отряд какой-то там был организован, пионерский что ли… То ли речь кто-то когда-то какую-то читал.

Теперь, когда барельефа не было, сквозь штукатурку проступала реклама магазина, который раньше был в этом здании. Торговать, по-видимому, собирались в нем никак не меньше века, поэтому и свою деятельность обозначили в камне. Старорежимным шрифтом, через «ять» клиентов зазывали шить костюмы из тканей английских, французских, польских, наконец.

Но новый хозяин не спешил восстанавливать былое. Его магазин должен был продавать совсем иной товар. Это было видно без всяких вывесок — лучше всякой рекламы его выдавал запах.

Из дверей магазина невыносимо вкусно пахло сдобой.

После дня работы в банке Ланге и Бойко были голодны — в обед к банку привозили полевую кухню, кормили сытно, но убого.

Ланге тут же завернул в магазин. Торговали здесь все больше бакалеей: крупой, мукой, сахаром, но был отдел с готовыми продуктами. Ланге купил буханку хлеба, дюжину булочек, колечко колбасы.

Одну булочку он тут же начал есть сам, вторую подал Бойко:

— Кусайте.

Пока лавочник отсчитывал сдачу, Ланге спросил у Владимира:

— Как вы думаете, какого цвета прилавки в барах и магазинах в Европе?

Бойко украдкой взглянул на прилавок:

— Вероятно коричневые…

— А вот и нет… Часто цвет прилавка подбирают под цвет монеты, которую чеканят в государстве. Сдачу лавочник дать обязан, а вот если она сливается с прилавком, ее может не заметить клиент.

Прямо через лавку рабочий прокатил тележку с желтой глиной.

— Что-то копаете?.. — спросил Бойко.

— Да, — махнул рукой хозяин лавки. — У дома совершенно нет подвала, а нам он нужен. Холодильник там сделаем, погребок для вина. Да и опять же — бомбардировки. Подальше положишь — поближе возьмешь.

— Никогда не мог понять смысл этой поговорки, — вмешался Ланге, — значит ли это, что без присмотра вещь может переползти?

— Нет. Это значит, что если вещь не спрятать, ее украдут, — пояснил Владимир.

— А… Ну насчет этого можете не беспокоиться! Мы с другом — сыщики. И гарантируем, что этот район будет под особым надзором. Вам нечего бояться.

— Ну дай-то Бог, дай-то Бог…

* * *

А утром Колесник проснулся со свежей головой.

Вышел в зал.

— Ну что, — спросил Либин, — что-то придумал.

— Да, придумал. Надо звать Великого Гуся. Этот уж точно что-то придумает…

Самолет

Ночью над аэродромом опять загудел самолет.

Шел высоко, двигатель работал громко, ровно и на малых оборотах.

Для острастки зенитчики шарахнули в небо пару снарядов, разбудили всех собак в округе, но, разумеется, промазали — небо было затянуто низкими облаками.

Пилот, услышав выстрелы, удовлетворенно кивнул: вот и сориентировался. Аэродром под ним, значит, город к югу или к юго-востоку. Пилот развернул самолет на северо-запад.

Хоть и управлял он летающим гробом, но свое дело знал крепко.

Хотелось спать, и вместо слов просто кивнул пассажиру: пошел.

Парашютист же был взвинчен близкой опасностью и кофе. Но этого не выдал, лишь у самого люка бросил салют: мол, счастливо оставаться.

И шагнул в пустоту.

Рухнул до облаков, открыл парашют. Пока летел сквозь тучу, вымок.

Смотрел себе под ноги во все глаза, но посадку провалил. Кроны деревьев стали для него неожиданностью, и он не успел уйти в сторону. Купол запутался в ветвях, и он повис где-то в двух метрах от земли. Пришлось прыгать.

Упал на землю — боль отдалась в ступнях. Прислушался — тихо. Осмотрелся. Дело уже шло к рассвету, и в полумраке умирающей ночи можно было что-то рассмотреть. Вокруг торчали кресты. Кладбище. Сельский жальник, не слишком большой, не очень старый. Хорошее место, тихое, спокойное.

В иное бы время десантник остался бы здесь дольше, но даже если немцы не подняли тревогу, то парашют на деревьях наверняка можно было увидеть издалека.

Немного попрыгал, пытаясь сдернуть купол, но довольно быстро понял — оно того не стоит.

Парашютист выругался: его пребывание в тылу врага начиналось неблестяще. Он не собирался напрасно дразнить немца, надо скрыть свое появление в городе.

Переоделся в гражданскую одежду, на краткий момент времени, оставшись только в кальсонах. В этот момент его обдул ветер — все-таки здесь было довольно прохладно.

Застегнул рубашку, натянул свитер, накинул на плечи плохонький пиджачок. За пояс заткнул пистолет, две обоймы спрятал в карманы. В большую холщовую сумку сложил самое необходимое: деньги, лампы для передатчика, батареи. Последние весили особенно много.

Тут же кусал запасенный паек, пытаясь наесться впрок. Раньше он думал, что после приземления часть запасов спрячет в тайнике, чтоб потом вернуться. Но с парашютом, застрявшим на деревьях, это было практически исключено. Поэтому все неценное надлежало уничтожить или хотя бы понадкусывать…

Прошел с кладбища узкой дорожкой и часов в шесть утра вышел на мироновский тракт. Из-за раннего времени он был совершенно пуст.

И туман был ему в помощь — был он густым. Но отчего-то слышно в нем было даже лучше, чем обычно. Раз он услышал шаги, раз скрип колес телеги. В обоих случаях рисковать не стал, а сошел с дороги и переждал, лежа в высокой траве. Прохожий шел навстречу, а телега ехала в Миронов. Управлял ею старичок сгорбленный, сутулый. Парашютист хотел было напроситься к нему на телегу, да раздумал. На телеге он бы стал легкой добычей, за скрипом колес не услышал бы чьи-то шаги.

Да и неизвестно, что у этого старика на уме.

И есть ли этот ум вовсе.

* * *

Арестовывать стали меньше. Выстрелы продолжали звучать.

В городе стал устанавливаться новый порядок.

На каждом углу развесили листовки: все работоспособное население должно стать на учет на бирже труда, являться туда каждый день, ожидая наряда на работу.

Ставшим на учет, выдавали трудовую книжку и продуктовые карточки. Последние отоварить можно было с трудом, а того, что удавалось получить — едва хватало, чтоб не умереть с голода.

Во всю заработал базар — как черный, так и не очень — советские деньги продолжали хождение, но появились и оккупационные марки. Цены взлетели на порядки — если до войны фунт хлеба стоил пятьдесят копеек, то теперь цены перевалили за полсотни рублей.

Стали поговаривать о наборе рабочей силы в Германию. Когда набор все же объявили, первая партия была исключительно добровольной — провожали ее с музыкой, с песнями… Правда, когда дошло время до партии второй, то в народе уже пошли слухи, что в Германии — жизнь не сахар, и даже не сахарин…

Немцы всячески подчеркивали, что чтят частную собственность. И скоро задышали мелкие мастерские: шорные, швейные. Часто их открывали те же люди, что руководили ими до войны. Скажем, на пивном заводе руководил бывший заместитель директора.

Кроме того, отдел пропаганды вознамерился провести городской чемпионат по футболу. Части и без того играли матчи, но все больше спонтанно: на выпивку, на полях школьных и просто на полянах, договариваясь перед матчем о регламенте.

Стадион же «Локомотив» пустовал.

Для начала объявили приз три тысячи марок команде-победительнице. Комендант города присовокупил ящик трофейного французского коньяка.

Сразу же заявку подали танкисты и летчики. Чуть позже — пехотинцы немецкие и румынские, по команде от каждых.

Ланге записался в пятую команду. В нее вошли солдаты и офицеры СС.

— Мы должны выиграть, — говорил Ланге Владимиру, собираясь на первую тренировку. — СС — лучшая часть арийской нации. Ее передовой легион!

— Ну-ну, — Бойко остался настроенным скептически. — Где-то я уже это слышал. Тоже вроде про передовой легион. И всякое такое….

Ланге отмахнулся…

— Только… — начал Владимир и замолчал…

— Что?

— Какой смысл в этих играх. За вас никто не придет болеть. Играли бы у себя в Германии, нет же поперлись за сто верст в футбол гонять!

Но все оказалось чуть сложней. По инициативе немецкого командования была сформирована еще одна команда — из местных, оставшихся в оккупации. Подумав, комендант сделал оговорку: если выиграют местные, ящик коньяка будет заменен на полтонны муки.

Немецкие команды именовались длинно и непроизносимо, поэтому сами немцы быстро свели их к аббревиатуре. Местная команда называлась просто: «Факел».

В англо-немецкой транскрипции это название было где-то неприличным: FC Fuckel.

Возникли непредвиденные проблемы: у всех немецких солдат была одинаковая спортивная форма, входившая в комплект военной униформы: черные шорты, белая спортивная майка без воротника и рукавов. Даже коричневые ботинки на шнуровке были у всех одинаковы. Отличались они лишь небольшой эмблемой рода войск, которую невозможно было рассмотреть с трибун.

Но сначала танкисты где-то нашли черные футболки, оказавшись полностью в траурном, но традиционном для себя цвете. Затем возможность перекрасить форму нашли и остальные команды, кроме, разумеется, местной. Одеты они были как попало, что, в общем, их и отличало[18]…

Начались собственно игры.

Играли круговой турнир: каждый играет с каждым один раз.

Цвет нации оказался несыгранным — им удалось забить лишь один гол. Но сборная люфтваффе, считала именно себя элитой, была на высоте и вкатила в ответ четыре. Часом позже, с минимальным счетом, танкисты выиграли у команды вермахта. Румыны всухую пролетели команде оккупированной территории: 6–0.

— Ну что вы хотите от румын, — прокомментировал этот результат Ланге, — ни в чем на них нельзя положиться! Даже в футболе.

Свое поражение он не стал комментировать никак.

На матч «Факела» и румынской команды собрался почти весь город. Стали даже опасаться эксцесса, и тихонько вооружили полицию. Но все обошлось спокойно, люди расходились по домам веселые и довольные.

На следующий день перед центральным входом на стадион появился большой деревянный щит, на котором значилась таблица с названиями команд, набранными очками и результатами игр.

Довольно часто люди, проходящие мимо, останавливались. Задерживались долго — гораздо дольше, чем у щитов с агитацией или с тщательно просеянными новостями. Люди смотрели на таблицу, что-то шептали, проговаривали ряды цифр, будто это была какая шифровка.

Во втором туре даже на матчах немцев было довольно много зрителей. Может, не полный стадион, но шумели изрядно, радовались каждому голу, в чьи бы ворота он не был забит.

— А вам не кажется оскорбительным, — заметил Бойко, — что вы своей беготней на поле развлекаете унтерменшей?..

— Пошел к черту! — был категоричен Ланге.

Второго поражения команда СС позволить не могла. И, действительно, выиграла у румын. Ланге забил один гол, чему был несказанно рад.

Популярность футбола и футболистов вообще росла. С немецкими форвардами совершенно незнакомые люди здоровались на улицах, что немцам чрезвычайно льстило.

Но больше всего, конечно же, любили своих.

Даже после работы к некоторым приходили вовсе незнакомые люди, приводили своих детей. Не просили, не говорили ничего — они просто хотели посмотреть на своих героев вблизи.

На работах, где были задействованы футболисты, товарищи старались освободить их от наиболее тяжелого труда, отдавали лучшие куски. Взамен просили лишь одного — хорошей игры.

Война и голуби

Почему-то воры любят голубей.

Не только воры и не только голубей, но факт остается фактом. И иной вор говорит: вот уйду я на покой, куплю домик, заведу голубей, построю голубятню, чтоб, значит, с насестом, чтоб шпанцири были, монахи, сороки, тучерезы…

Но жизнь воровская — взбалмошная, непоседливая. Ни тебе пенсии по выслуге лет, ни оздоровления по путевке профсоюза. Мотает как щепку в проруби: города, вокзалы… Бывает только запрут в места отдаленные, в профилакторий со строгим режимом…

На базаре, за трамвайной линией собирались голубятники — приносили лукошки со своими питомцами, стояли часами, обсуждали что-то. Иногда мальчишки покупали у них голубков, но часто старые голубятники уходили с базара, лишь обменяв своих голубей на других, довольно похожих. Зачем? Отчего? Где логика-то?

И вроде бы птица обыкновенная — не самая красивая, не самая сильная, не мясная почти, яйценоскость тоже так себе.

Но любят их. То ли за нрав спокойный, за их курлыканье — очень, знаете ли, нервы успокаивает. А, может, все дело в том, что голуби домой завсегда возвращаются.

Немцы голубей невзлюбили по той же причине — всегда они летят домой. Только вот кто знает, где их дом?..

Поэтому, по пролетающим голубям стреляли, затем проверяли — ничего ли не примотано к лапкам. Да что там голуби — даже простые пчелы довольно долго были под подозрением.

И голубятни уходили в подполье: клетки с голубями прятали в курятники, рубили высокие мачты с насестами.

И дело даже не в немцах.

Голубь — птица неповоротливая, доверчивая. Можно было бить ее из рогатки. Или даже, поманить ее «Гули-гули», а потом угостить ее куском кирпича. А что? За месяцы войны народ изголодался: голубь сойдет для бульона.

Потому Серега дом голубятника искал долго. Эту часть города он знал неважно и ориентировался по этажерке антенн какого-то радиолюбителя и по высокому насесту голубятни. Теперь их не было.

А все же стоило бы найти эту улицу, этот дом. Еще бы неплохо, чтоб хозяин был жив-здоров, и, что немаловажно, — в хорошем настроении.

Серега всерьез думал, а не отложить ли визит на послеобеденное время, чтоб уж точно не разбудить человека. Но решил иначе: время не ждет. Да и кто его знает, какой график дня у смотрителя: может, он всю ночь не спал, может, напротив, после обеда завалится отдыхать или вовсе куда-то уйдет.

На местном жаргоне воровские почтовые станции именовались «дорогой», ну а живущие при ней, как водится, смотрителями, смотрящими за дорогой. Они не ходили на дело, кормились с общака. Порой у них собирались граждане бандиты, пили самогоночку да под домашний огурчик, слушали на граммофоне пластинки Петра Лещенко, привезенные контрабандой. За стол, порой, садились враги. Иногда становились врагами во время застолья, но существовал закон — с оружием к Смотрителю не заходить, тем паче, счеты на его земле не сводить, чтоб не подставлять.

Работа станции «дороги» была тайной даже для иных воров. Смотрящий держал в голове карты всех соседних узлов, основные направления. И изыми одного Смотрителя из обращения — в Дороге образуется брешь километров в сто, письма пойдут кружным путем, не говоря уже о том, что из какого-то города сообщение можно будет отправить только легальным способом.

И вот, наконец, после получаса поисков, Колесник постучался в неприметную калитку. Стучался громко, железным кольцом об железную же пластину. Вероятно, грохот перебудил всех в округе, но к Сереге никто не вышел.

— Хозяин! — крикнул Серега. — Хозяин, твою мать!!! Петька, просыпайся!

После минут пяти крика хозяин, действительно, вышел: прямо в кальсонах, в галошах на босу ногу. Было видно, что его только разбудили: он щурился от дневного света, глаза были заспанные.

Подошел к калитке, посмотрел за нее, отбросил крючок и, не говоря ни слова, развернулся и пошел к хате.

Серега зашел во двор, закрыл за собой калитку и тоже направился в дом — разговор предстоял приватный.

— Ты чай будешь? — спросил Смотритель.

— Нет, спасибо… Я не чаевничать пришел.

— Ну оно понятно. Если бы ты разбудил меня, чтоб чаи гонять, я бы, вероятно, тебя придушил.

Это было немного грубо, но Колесник счел за лучшее не заметить грубость:

— Мне надо отбить послание Великому Гусю. Знаешь такого?

Смотритель кивнул:

— Ты знаешь, где он?..

— Боюсь, что с другой стороны фронта.

— Это будет стоить дорого.

— Я знаю…

— Письмо готово?

Колесник достал из кармана маленький листок бумаги. Письмо было коротким, в две строки, без пробелов и знаков препинания. Колесник и Либин думали над ним весь вечер. Если на легальном телеграфе брали деньги за слово, то здесь — за знак.

Смотритель Дороги прочел и кивнул.

— Сейчас и отправлю. Как ты знаешь, доставки мы не гарантируем. Многое может произойти.

Колесник кивнул. Он не выспался, а потому был немногословен. Из кармана пиджака достал футляр с колье:

— Сдача с такого гарнитура у тебя будет?..

У подпольщиков

— Чаю?.. Еще бульона? Или, может, самогончика? Хороший есть.

— Молока теплого. Если можно — с медом… Похоже, простыл.

— И где это вас так угораздило.

— Протянуло пока летел… С самолета-то…

— А ну да, конечно…

Пока ходили за молоком, руководитель подполья постарался дать хоть какой-то отчет:

— Наша особая гордость — то, что мы сохранили нашу, советскую власть. Разумеется, в подполье, из лиц, что не успели эвакуироваться…

Вообще же из Миронова успели эвакуироваться немногие — слишком неожиданно появились немцы.

— А реальная власть у них хоть какая-то есть? — спросил прибывший.

Подпольщик развел руками.

— Чем же они заняты?..

— Ну, мы, например, регулярно проводим партсобрания.

Прибывший поморщился — с такими друзьями никаких врагов не надо…

Принесли молоко, уже разогретое. В дверях руководитель подполья забрал поднос и подал его прибывшему собственноручно. Тот устало кивнул:.

Руководитель подполья был услужлив, и не без причины.

Гость с Большой Земли прибыл без приглашения, и, что характерно, — о том, чтоб его встретили, не просил.

Не доверял? Боялся засады?

Или просто одиночка и все делает сам? Эвон, под Забодайском ждали высадки, жгли костры, да зазевались, сожгли целое поле.

Радиограммой передали — направляется майор Вольских. Цель сформулировали неясно — в помощь подполью.

Центр будто заинтересовался попавшим в подполье евреем. Но кто его знает, что на самом деле? Может, подполью не простили эскадрилью, потерянную над аэродромом на прошлой неделе. И майор этот прислан с проверкой на лояльность, узнать: не ведут ли в Миронове двойную игру. Война ведь — всякое бывает.

Но майор был немногословен, что имело и свои положительные стороны — вопросов он задавал мало и формулировал их недвусмысленно.

— Что с евреем? Циперович, что ли?

Руководитель подполья часто закивал головой:

— Тут он, сейчас позовем…

И минуты не прошло — перед майором предстал спасшийся еврей. В самом деле, будто ждали, что его майор кликнет.

— Так как, говоришь, тебя зовут?

До сего времени он не называл своего имени, но его никто и не спрашивал. Впрочем, что за тайна, как его зовут:

— Марик… Марк Циберлович…

Майор покрутил шеей — мышцы казались большими и медлительными. Нет, все же протянуло…

* * *

Марик сидел подавленный своей значимостью, своей судьбой. Может, и правда, его народ избранный, а он, Марик, отдельно храним…

За последнюю неделю он мог бы умереть сотни раз.

Но удивительно — он остался жив.

На него упал самолет. В него стреляли и попали…

Ну и что с того? Рана оказалась несерьезной — пуля была на излете, и только оцарапала его. Но от испуга он упал, что оказалось правильным — немцы сочли его убитым.

Ближе к вечеру его нашла старушка, что собирала не то грибы, не то травы для какого-то ведьмовского зелья. Она его перевязала, но с собой не позвала, указав иную дорогу.

И уже вечером он сидел за столом и хлебал суп у тех, кто называл себя подпольщиками. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что из плена он попал если не в плен, то в условия стесненные — никто не предлагал ему отправиться на все четыре стороны, с собой в налеты да на диверсии не брали, оружия тоже не давали — даже ножи за обедом и те прятали.

Несколько раз его переводили из убежища в убежище, часто так, что он даже не видел откуда и куда его везут. Сейчас он будто бы находился за городом, возможно, в каком-то селе.

— И что там у вас случилось-то? — часто спрашивали его.

Подпольщики казались вполне приличными ребятами, что помогали, ничего не требуя взамен, посему Марик считал своим долгом развлечь их. Но подпольщики слушали его внимательно. Подобрали они его, можно сказать, по доброте душевной, практически без задних мыслей. Но кто сказал, что этот еврей не может быть полезным?

Наверное, в двадцатый раз его вызвали рассказать свою историю.

В этот раз Марик увидел нового человека. Нового, но не постороннего. Прибывший держался так, что посторонними казались все остальные. И, действительно, увидев Марика, бросил:

— Оставьте нас вдвоем…

— Но…

— Когда вы понадобитесь, я вас позову… Может быть… Ненужные должны уйти…

Когда они остались вдвоем, майор хлебнул из чашки молоко и спросил:

— Так кого, говоришь, нанял твой отец?..

* * *

— По описанию подходит Либин. Женька Либин, — сказал, наконец, Бойко, вспоминая беседу со старшим Циберловичем.

— Кто такой?.. — оживился Ланге.

— Молодой да ранний. Шестнадцатый или семнадцатый год рождения. В тридцать седьмом по подложным документам получил двести тысяч. В том же году обнес музей. Через год афера с облигациями…

— Молодой?.. Как думаете, может ограбить банк?.. Верней, будет пытаться?

— Будет. Иначе бы со стариком не договаривался. Но планирование — не его сильная сторона, он мастер импровизации…

Оба задумались.

— Думаете, пригласит кого-то со стороны?.. — спросил наконец Бойко.

— Конечно… И не одного человека. Все же для такого объема нужна банда, ганза по-вашему.

— А как вы думаете, кого он пригласит?..

Бойко поднялся, прошел, разминая плечи, будто те затекли…

— Я не думаю, я знаю… У нас большая проблема. Две больших проблемы.

— Первая — это сам Либин?

В ответ Бойко кивнул.

— А вторая?.. Будете томить меня в неведенье?

— Отнюдь. Женька Либин пригласит «Колесо». Думаю, что уже пригласил.

— Колесо?..

— Это кличка Сергея Колесника.

— А вы уверены в…

— Уверен. Колесник в городе… Я его видел сам неделю назад.

— Тогда почему не арестовали?

— Я тогда на вас не работал.

Ланге тихонько застонал.

— Так расскажите мне о Колеснике? Какой он из себя, как он одевается?..

— Хорошо он одевается.

— Это плохо. Вероятно, он сильный противник… — Что еще?

— Вор-универсал. Может вскрыть сейф не слишком сложный, может в карты обчистить. Хорошо водит машину, но на дело все же старается брать профессионального шофера. Он — мозг. Ум, можно сказать…

— А кого он еще может пригласить?

— Колесник или Либин?

— Оба…

— Список длинный — предупредил Владимир.

— Начинайте, я никуда не спешу. Скажите, например, где он будет вербовать людей?

— То там, то сям. В основном — «сям».

— В смысле?..

— В смысле, никто не знает, где именно.

— В этом городе?

Бойко покачал головой.

— Отчего?

— Здесь особо и нанимать некого. Не тот контингент. Ему не нужна массовка, он будет искать специалистов. Но, например, я не знаю, есть ли в городе хоть один человек, который может вскрыть «медведя».

— Медведя?

— Это воровское название сейфа.

— То есть будет звать людей из других городов? Мариуполь? Юзовка?

— Да. Но предполагаю, что еще дальше. Киев… Харьков…

— Харьков?.. Вы ничего не путаете? Немецкие войска еще не взяли город.

Глаза в глаза Бойко внимательно и серьезно посмотрел на Ланге.

— Вы серьезно думаете, что это большая проблема?..

— Хм, вы утверждаете, что Колесник даже может пригласить кого-то из-за фронта?

— Это маловероятно, но исключать подобное нельзя.

— Фантастика какая-то! По вашему мнению — банк проходной двор и фронт проходной двор так же.

Бойко поморщился.

— Вы были на фронте?

Ланге виновато покачал головой: нет, не был.

— А я был. Был на передке… В смысле, на нашем переднем крае. И за линию фронта ходил к вам. И знаете, что скажу? Фронт — это бардак! А эти ребята как раз лучше чувствуют себя среди неразберихи.

В ответ Ланге поднял руки вверх, не слишком высоко, на уровень головы, ладонями к Владимиру. Дескать, Бойко знает лучше, а он, так и быть — сдается.

— Перечисляйте.

— Всех подряд?..

— Всех вы, наверное, и не знаете. Да и долго это. Может быть, припомните, с кем Колесник мелькал. Кто лучше, чем Колесник. Имеется такой?..

— Да, имеется… Скажем, Великий Гусь…

— Гусь? Кто такой.

— Ума не приложу. Его фотографию я видел, но то была не милицейская сводка, а карточка с документов. Высок… Рост от метр — восьмидесяти до двух. Сложения плотного. Славянская внешность, лицо овальное, брови дугообразные. Будто брюнет, но лакокрасочная промышленность нынче творит чудеса. Фамилия то ли Гусев, то ли Гусинский, то ли вовсе Гусаков. Но факт — известно, что кличка ему дана от фамилии.

— А вообще, чем он знаменит?

— Многим. Колесник рядом с ним — все равно, что Иван Креститель рядом с Христом.

— Вероятно, он и оплачивается дорого. Сколько, по-вашему, должны стоить его услуги.

— В вашем банке на него хватит денег…

— Ну вот опять вы за свое… А еще кого? Из птиц помельче?

И Бойко стал перечислять. Говорил долго, Ланге его не перебивал. С каждой минутой он становился немного печальней и серьезней.

* * *

— Эй, любезнейший, — наконец, позвал из-за двери майор.

В ту же секунду на пороге вырос подпольщик.

Слишком быстро, — подумал Вольских, — подслушивал, мерзавец?.. А, впрочем, шут с ним. Вряд ли парнишка что-то сказал ему такого, что не выспросили подпольщики.

— Подожди за дверью, — распорядился майор.

И тут же задумался — а что такого важного и тайного он хотел сказать подпольщику. Ничего не приходило на ум. На помощь пришел сам подпольщик.

— А что делать с еврейчиком? — прошептал он.

И, действительно, — что. Наверняка, все, что он знал, уже сказал, и майору он больше не нужен. Но, с иной стороны, парнишка вроде бы смышленый, вероятно, и сгодится.

— Что с ним делать? И он вам не еврейчик. Он такой же гражданин Страны Советов, как я или вы. Советский человек. Попрошу этого не забывать. Используйте его в подполье, как сочтете нужным. У вас есть молодые ребята, или только старые пердуны с партийным стажем?

Сказано это было громко — такое разве забудешь?

Подпольщик чуть не задохнулся, но с иной стороны, что с майора взять — все-таки в НКВД работает…

— Есть молодые ребята. Глеб, Пашка, который с радистом дружит…

— С радистом?.. — задумался Вольских и сразу сделался серьезным.

Подпольщик осекся — не сболтнул ли он чего лишнего. На всякий случай поспешил оправдаться:

— Да вы не волнуйтесь. Пашка — парень смышленый, наш, комсомолец. Радист сам попросил кого-то в помощь, ну а Пашка…

— Они здесь?.. Позовите их обоих.

По тому, как майор себя держал, было видно — всех вокруг он не ставит и в ноль. Чтоб не накликать его гнев, командир подполья старался быть услужливым и распорядительным. Не зная, кого захочет увидеть прибывший майор, он собрал на сходку почти все подполье — почти две дюжины людей. Но этим навлек только больший гнев прибывшего — достаточно было одной облавы, чтоб мироновское подполье по сути перестало существовать.

Но разгонять людей по домам тоже не разрешил — действительно, мало ли кто понадобится.

Глава подполья вместе с Мариком вернулся в большую комнату.

— Сиди пока здесь… — указал он Циберловичу. — Игорь Валерьич, Паша… Вас вызывают.

Двое встали, в последнем Марик узнал своего одноклассника.

Тот тоже, проходя, остановился:

— Марик, ты?..

— Ну а кто еще?

— Так ты тоже в подполье?

— В некотором роде — да…

— Вот здорово! Ты не волнуйся, здесь много наших… Глеб из параллельного класса…

Марик скривился: в школе ему часто доставалось как раз от Глеба, тот не любил Марика за то, что был зубрилой, за то, что не играл с остальными.

Но кто еще был в подполье из общих знакомых, сказать не успел — на него шикнул главный:

— Товарищ майор ждет…

— Ну ты давай… Не робей, — бросил Пашка, — здесь тоже неплохо!

Марик кивнул: может, в подполье было не так хорошо, как в глубоком тылу, где-то за Уралом. Но уж точно лучше, чем лежать расстрелянным в противотанковом рве — не смотря на его изоляцию, узнать о судьбе евреев из бараков, трудности не представляло.

* * *

— Можно?

— Входите… — разрешил майор.

Двое осторожно вошли в комнату.

Майор тяжело вздохнул. Все один к одному, — подумал он, — сформированное впопыхах подполье, радист-юнец, подобранный НКГБ не иначе как в ФЗУ. Кто из них радист? Вероятно, все же старший.

Старшему на вид было лет двадцать. Младшему было никак не больше лет семнадцати. Действительно, старший попытался шагнуть громко, отдать честь. Но вспомнил: голова не покрыта, поэтому остановился в полудвижении. Но успел проговорить:

— По вашему приказанию младший…

Майор устало покачал головой: обойдемся без формальностей.

— А вы привезли мне батареи? — продолжил тот, таким тоном, как иной ребенок спросит у отца, купил ли тот ему сладостей, привез ли игрушку.

Вольских покачал головой: батареи он вез, но весили они много, поэтому их он разбил о цоколь чьей-то могилы.

— Не привез. Ты уж прости…

— Да ладно, мы с самого начала без батарей…

— Это как?..

— Да мне при заброске батарей тоже не выдали. В спешке забыли.

— Подождите… А кто тогда с нами связывался?

— Я и связывался.

— Без батарей?

— Ну да… Это вот он придумал, — радист кивнул на своего спутника. От велосипедной динамо-машины работаем…

Это неожиданно умилило Вольского. Надо же: такой молодой, а уже вредитель… В смысле подпольщик.

* * *

Мальчишки когда-то играли в войну.

Прыгали с парашютных вышек, бегали с деревянными винтовками, бросали деревянные гранаты по картонным танкам. Наматывали с сотый раз грязные бинты на целые руки и ноги.

В радиокружках выжигали свои легкие парами олова и канифоли.

Значки ГТО носили с гордостью, будто боевые ордена.

И вот пришло время — враг у ворот, война на пороге. И родину надо защищать не на учениях, а всерьез.

Но эта деталь как-то прошла мимо многих.

И когда немцы вошли в город, игра в войну продолжилась: только правила стали строже.

В подполье оказалось два школьника. Сперва в подполье попал Павел Озимов. Попал с какой-то оказией — узнал между делом такое, за что его либо стоило придушить, либо завербовать. Выбрали второе, тем паче, что парень лишь о том мечтал, чтоб его завербовали.

Предложи ему наган и прикажи завтра застрелить какого-то немца, Пашка бы, вероятно, не стал бы отказываться. Взял бы оружие, от волнения бы не спал всю ночь, утром пошел бы в комендатуру… Где все бы провалил.

Не его это было — людей убивать.

При заброске радист где-то неудачно стукнул приемник. Посыпались лампы. Был запасной комплект, лампы отлично входили в гнезда, прогревались нити, но приемник оставался безмолвным.

Провозившись с ним полдня, на следующее утро радист запросил помощи — хоть кого-то, кто разбирается в радиоделе. Предложили Пашку Озимова — тот будто еще в седьмом классе собирал простенький приемник. Конечно же, модели, что была у радиста он не видел, познаний отремонтировать тоже не хватало. Но случилось чудо: Пашка просто стал одну за одной вынимать лампы и ставить их на место, и передатчик ожил.

Когда оказалось, что батарей нет, он же предложил простую схему — собрать динамо-машину, к ней подключить стабилизатор…

На круче над морем раскидывали антенну, ставили один велосипед на козлы, к колесу крепили динамо-машину. Пашка крутил педали. Пока генераторы жужжали, питая передатчик, радист выходил в эфир, отбивал шифровку. Благо проходимость над морем, да еще вечером была просто великолепная, и слабосильный передатчик было слышно за фронтом.

Природа, шум моря. И если ветер разметал комаров, то казалось — быть не может ничего лучше таких вечеров.

— Еще бы девчат сюда, — мечтал Пашка, так вообще курорт…

После быстро все складывали на велосипеды и уматывали проселками.

Затем Пашка сагитировал в подполье своего друга детства.

Если Пашка осознано продолжал играть в войну, то Глеб был просто хулиганом. Он хулиганил при советской власти, и оставался хулиганом в оккупации. Когда надо было расклеить листовки, бросить в окно бутылку с бензином, то тут он был безотказен.

Но был у Глеба и серьезный недостаток. Как и все бандюганы, он был не слишком умен. А попросту дурак.

И светила бы ему какая-то банда, дорога дальняя, казенный дом, ну а может даже и стенка. Но началась война, и его хулиганство оказалось востребованным. Все говорило, что он станет героем, его именем лет через двадцать, вероятно, назовут пионерский отряд.

Ведь всякое на войне бывает?

Разве не так?

* * *

— Какие еще будут вопросы и пожелания. Старшие не обижают? — спросил майор у радиста.

Тот отмахнулся от предложения заступиться как от несущественного.

— Я эта… В комендатуре работаю. Шоферю у немцев.

— То есть работаете на оккупантов? — спросил Вольских строго.

Парень сразу стушевался.

— Да ладно… — поспешил успокоить паренька майор, — нам нужен свой человек в тылу врага. Ведь так?

Вольских серьезно посмотрел на радиста. Тот судорожно сглотнул и кивнул.

— Так что ты хотел сказать?..

— Значится так…

Пашка устроился в гараже — немцы доверили ему немецкую легковушку. Возил на нем он тех, кому персональная машина не полагалась, но по каким-то делам надо было куда-то съездить.

На машине был установлен приемник. Пашка чуть переделал конструкцию, вставил в схему дополнительный контур и теперь на головные телефоны слушал немецкие радиопереговоры.

Шифровки записывал в блокнот, ночью, перед сном перечитывал, пытаясь их понять.

Знал, где и на чем эти сообщения формируются, откуда оправляются.

— Я даже одну помогал переносить. "Енигма"[19]называется. "Загадка" то есть. Стоят они на втором этаже, почти над входом, в зарешеченной комнате. А вот если бы этот аппарат выкрасть, посмотреть, что в нем, как он работает.

Вольских покачал головой:

— Нет, не поможет. Аппарат тебе не даст ничего. У нас в штабах знаешь какие светлые головы сидят… Вроде бы поляки что-то успели с этим кодом сделать, но они все будто бы передали британцам. После тридцать девятого мы с поляками ведь вроде как в контрах.

Парень явно расстроился. Он молчал, но держал себя в руках.

— Да не волнуйтесь вы так. Задача перед нами будет не менее важная и, возможно, более опасная.

Майор задумался, потер подбородок. Про себя отметил: завтра надо бы побриться.

— Любезнейший! — крикнул он.

На пороге появился руководитель подполья. Нет, точно подслушивает, мерзавец… — пронеслось в голове у Вольских. С таким жуком надо осторожней. Или, ладно, пусть живет…

— Простите, все забываю, как вас зовут, — продолжил майор.

Еще бы не забыл, — подумал подпольщик, — майор даже не удосужился спросить у подпольщика фамилии.

— Как уже всем вам известно, в банке этого города сконцентрированы огромные ценности, которые оккупанты планируют вывезти в Германию. Мы этого не должны допустить!

Краем глаза Вольских следил за мальчишкой. При этих словах он распрямил плечи и будто бы стал выше. Конечно же, его присутствие на этом совете было необязательно. Строго говоря, не его это было дело вовсе. Но ведь радист или еще кто-то разболтает ему… А так мальчишка почувствует себя причастным к тайне, что довольно пользительно с воспитательной точки зрения.

— При допросе старшего Циперовича… — продолжил майор.

— Циберловича… — поправил его Пашка и сам испугался своей смелости.

К удивлению всех присутствующих, майор поправился:

— Циберловича… При его допросе присутствовал кто-то из местных. Человек, который до войны занимал видное положение…

Главный почесал голову — почесал затылок. Так обычно чешут голову дураки, — отметил про себя Вольских. Но неожиданно даже для себя подпольщик вспомнил.

— Это Бойко… Володя… Владимир. То ли Сергеич, то ли Андреич. Капитан милиции. Бывший капитан…

— Андреич… — опять вступил в разговор Пашка.

Майор кивнул:

— У нас есть одна беда… Верней, две беды. Это Бойко и бандиты. Со вторыми, пожалуй, можно и нужно договориться. Все же уголовники — социально близкие к нам лица. А с предателями социалистической отчизны разговор у нас краток.

Руководитель подполья вытянулся в струну. Его рука привычно нащупала в кармане "наган".

— Не надо Бойко убивать. Владимир Андреич — наш человек, советский.

— Если он советский, что же он с немцами работает?

— Он не знает о подполье. Если его попробовать завербовать…

— С предателями у нас разговор короткий… — покачал головой Вольских. — Понятно?

И пристально посмотрел в глаза мальчишке.

Тот молча кивнул.

Нет, этого капитана надо обязательно зарыть. Для всего местного населения это будет замечательным уроком…

* * *

На сон грядущий Вольских все же попросил вина.

— Не могу заснуть, хоть ты тресни, — признался он. — Бессонница.

Нашли вино — домашнее, крепленое, налили в графинчик, вытерли фланелькой хрустальный стаканчик. Руководитель подполья не побрезговал отнести это лично — мало ли, захмелеет гость, выскажет, что у него на душе.

Вольских взболтнул графин и, игнорируя бокал, хлебнул прямо из горла.

— Я тут прикидывал… Давайте посмотрим правде в глаза, не будем выдавать нужду за добродетель. Мы тут одни, так что… Скажу правду — положение на фронтах не блестяще… Не настолько плохо, как твердят немцы в своей пропаганде, но все же хуже, чем в наших сводках. Не сочтите мои слова официальной речью, но приходит время, когда от нас требуется максимальное напряжение сил, где бы мы не находились — в советском тылу, в тылу врага или на фронте. Поэтому с завтрашнего дня — партсобрания и политинформации прекращаются. Все, кто есть в наличии — должны работать! Выгоните этих пердунов на улицу, пусть хотя бы ведут "тихую пропаганду". Только убедитесь, что они не знают ничего существенного…

Подпольщик понял намек — майор не просто хотел пристроить в работу старых партийцев, он желал от них избавиться.

— Их же могут схватить немцы!

— Ну и отлично! Меньше нахлебников!

— Да вы что? Это же люди, у которых по тридцать лет партийного стажа! И не впервой сидеть в подполье.

— Просто сидеть — ума много не надо. Я намерен провести переаттестацию по единственному предмету — хорошо или плохо подпольщик бьет врага. И если он его не бьет вовсе, а только штаны просиживает, мы должны от него избавиться. Партизанский хлеб тяжел и кровав! Миллионы людей со всей нашей огромной страны рвутся на фронт, чтобы бить оккупантов. А у нас оккупанты — вот они, только надо выйти из дому… Наши братья сражаются с врагом, имея, хорошо если по винтовке на троих. У нас есть оружие, мы можем бороться с ним в три смены, передавая его из рук в руки. Мало того — чтоб пустить под откос поезд, совсем необязательно быть вооруженным до зубов.

— А что насчет банка… Вы, действительно, хотите…

Подпольщик замолчал, подбирая слова. А, в конечном счете, что хочет этот полоумный майор? Нет, жили себе спокойно, и вдруг свалился с неба этот баламут.

— Действительно хочу! — подтвердил тот. — Вместо того, чтоб гнать на фронт бесконечные стрелковые дивизии, куда лучше построить одну мехбригаду. Только вот где денег на нее взять? Завод клепает танки месяц. Стоит один танк, прошу заметить, триста тысяч рублей, а из-за ошибки какого-то желторотого командира немцы сжигают их сотнями за пару часов…

Испытывает? — подумал подпольщик. — Что ему сказать? Что страна Советов победит и без еврейского золота?.. А не заподозрит в саботаже?.. Лучше промолчать…

Так и сделал…

И оказался прав: Вольских сделал еще глоток и продолжил:

— Может, у нас не получится захватить эти ценности. Но мы, однозначно, не можем позволить, чтоб на деньги советских граждан немцы строили свои танки. Понятно?

— Понятно… Чего уж не понять…

— Отдельно вас прошу… Кого бы не нанял тот еврей, их бы неплохо найти и переговорить. У вас есть человек, близкий к криминальным кругам?

— Человек?.. Близкий… Может быть разве что Глеб…

— Ну вот видите, — чуть не в первый раз со своего появления улыбнулся Вольских, — а говорите, у вас плохое подполье.

Ничего подобного, конечно, подпольщик не говорил. Вольских решил это самостоятельно.

Но ничего, он здесь все перетрусит.

Утро следующего дня

В госпиталь принесли почту.

Письма разбирали — к почтоноше тянулись руки. Но были письма, кои не застали адресата — кто-то отбыл на фронт, в отпуск, в сырую землю. Письма последним падали на сетку совершенно пустой кровати. И если к тебе не пришло ни одного письма — выбирай любое, примерь на себя чужую судьбу… Слаще она твоей собственной или горше?

За раздачей писем майор наблюдал почти без интереса. В его медальоне на том месте, где обозначали родственников, была лишь пустота. И это была совершенная правда — родственников, достойных упоминания, у него не было.

Тем больше он был удивлен, когда треугольник упал поверх его одеяла:

— Ловите, товарищ майор…

Письмо было обыкновенным: будто племяннику Коле писала его тетка из-под Астрахани. Рассказывала про урожай капусты, про погоды, про то, как в начале лета дед Никифор упал в колодец. Говорила она также, что дядька его, дед Иван плох, что копать огород некому. И звала племянника на помощь. Обещала снабдить медом и самогоном. Самогон цензура отчего-то вымарала.

Майор прочел письмо не без интереса, проверил адрес на конверте — да, действительно: Н. К. Гусеву, номер полевой почты такой-то, штемпель Астрахани, штемпель ташкентский. Почерк бабский, старушечий, с уймой ошибок.

Все отлично, все сходится, только никакой тетки у него в Астрахани не было.

Он тихо осмотрелся по сторонам — всем было плевать и на него, и на письмо. Провокация? Слишком сложная — если СМЕРШу или НКВД надо кого-то скрутить, они просто подходят и заметают. В крайнем случае — дождутся ночи.

Письмо, конечно же, предназначалось ему. Бывало, что письма плутали, попадали не к тому адресату, не доходили вовсе. Но шестым, седьмым, черт его знает каким чувством, майор понимал — ошибки не было. Нет, безусловно, писала какая-то старушка. Писала, вероятно, по пять подобных писем в неделю, положим, за фунт хлеба каждое… И кто-то диктовал ей, говорил, в каком слове делать какую ошибку.

Дочитав, он свернул назад треугольник, спрятал под подушкой.

А ночью он запасся бумагой и папиросами, заперся в туалете.

Пока пытался разобраться в письме, скурил три папиросы. Следов симпатических чернил будто бы не было. Да и слишком это опасно, явно. Опять же — корреспондент мог предполагать, что у него может не оказаться под рукой нужного реактива.

Тот, кто составлял это письмо, конечно же, знал, кто на самом деле майор Гусев. Представлял, что он может, насколько умен… Письмо содержало секретное послание. Вряд ли стал шифровать сообщение кодом, до которого он не додумается. Шифр должен быть достаточно простым, чтоб он мог его разгадать сам, без шифроблокнотов и подсказок.

И, действительно, разгадал…

Шифр был не то, чтобы сложный, но довольно хитрый. Майор выписал все слова с ошибками. Сперва выписал все их первые буквы. Получился полный бред. Выписал все последние — получилось еще хуже: три мягких знака подряд напрочь исключали возможность дешифровки. Пробовал комбинировать сами ошибки, но было слишком много гласных. Но достаточно было прочесть выписанные первые буквы в обратном порядке, и…

Колесник звал его на дело в Миронов. Называл и его долю — очень, очень много.

Свои записи майор сжег. Пепел раскрошил в руках, спустил в рукомойник.

Но затем еще долго сидел, о чем-то думая, куря папироску за папироской…

* * *

Он не был святым. Он не был бессмертным. Он даже майором-то не был, и звание это себе присвоил почти сам.

Он был вором. Вором высокого класса, полета. Да что там, он не воровал — творил. Чтоб украсть несколько крупных алмазов, он в одну ночь внес изменения в чертежи музея. Подлог не заметили и выстроили по его проекту здание. Через два года он воспользовался своими улучшениями и обнес музей.

Одной зимой снегопад и мороз задержал его на месяц в паршивом городишке. Со скуки он занялся живописью. Особым качеством и красотой его работы не отличались, но, вернувшись в свет, Гусь выдумал какого-то художника: отечественного Гогена, нового Пиросмани. Сфабриковал несколько статей в модерновых и постимпрессионистских журналах. Да что там — он и журналы сфабриковал. В результате иностранные гости страны Советов выложили за его мазню где-то около полумиллиона золотом.

По его работам учили оперативников в школах милиции.

Но Гусь со смехом следил за расследованием своего творчества: пусть берут, ему не жалко. На каждое обнаруженное дело у него приходилось по пять никому неизвестных.

Он менял паспорта и лица, как иной меняет перчатки: выезжал за границу будто корреспондент "Известий", возвращался словно прогрессивный шейх в изгнании.

Его не понимали даже в воровском мире. Не понимали, но уважали: знали, что он гениален, что логика у него хоть и странная, но вполне работоспособная.

Когда началась война, он спешно закруглил дела, сказал — иду воевать. Потому что даже вор может любить родину.

— Вор не должен принимать оружие от властей, — сказали на сходке старые, матерые воры.

— Ну так я со своим пойду… — улыбаясь, ответил Гусь.

Сам сделал себе документы, сочинил себе биографию. Дескать, пехотный капитан демобилизован после контузии на войне с белофинами. Жил в Могилеве, ехал к другу в гости в Сибирь, а тут такое… Нельзя ли без проволочек попасть на фронт, потому что врага мы бить привычные. Как в песне поется, "на земле, в небесах и на море…"

Его взяли в армию — добровольцев особо не проверяли, да и если бы и проверяли, что с того? Он в очередной раз числился погибшим.

В частях творился бардак. Его приняли по подложным документам, затем канцелярия непонятным образом сгорела, ему выдали документы новые, настоящие.

Ему дали роту, но командный пункт разбомбили, его, действительно, контузило, а командир батальона просто испарился. Гусева сперва назначили исполнять обязанности командира батальона. Тем более, что к тому времени батальон потерял в составе, и было не больше ста человек.

Их отвели на переформирование, и Гусева уже утвердили на постоянную должность. Он ожидал, что его обман откроется, и уже готов был бежать. Но скоро пришли документы на присвоением ему очередного звания — майор.

* * *

Утром, еще до обхода, он был у лечащего врача.

— Я здоров?.. — обратился к нему с порога.

— В общем, да. Вам, я смотрю, все так же не терпится вернуться на фронт?..

Майор печально покачал головой.

— Тетка к себе в гости зовет. Ей некому огород перекопать…

— Огород?.. Не фронт?..

— Никак нет. Вот письмо.

Он протянул распечатанный треугольник. Думал, что доктор его не возьмет, но тот принял лист, развернул и пробежал глазами.

— Оно и правильно… Астрахань, капуста, арбузы и прочие помидоры. Девки опять же там… — мечтательно проговорил он, будто в Ташкенте не хватало арбузов и девок. — Ну что, вечером выпишем… В среду перекомиссия…

— Мне бы быстрей. У меня тут на аэродроме приятель, он вылетает днем… Обещал взять…

— Но документы… Перекомиссия…

— Я это улажу сам.

* * *

А жизнь меж тем шла.

Часовой у входа в комендатуру по-прежнему проверял документы Бойко. Но рассмотрев внимательней, возвращал их с легким, почти незаметным поклоном.

Зотов и вовсе при встрече вытягивался во фронт.

Бойко это жутко смущало, и он то отводил глаза, чтоб не видеть подобного, то набирался смелости…

— Вольно, старшина… В смысле…

— Вот ведь как, — говорил Зотов, поймав взгляд сыскаря, — как бы власть не крутилась, а вам командовать — мне исполнять…

Утром Отто подал Бойко тоненькую папку.

— Что это? — спросил Владимир.

— Это досье на Сергея Колесникова.

Папка содержала фото и семь листов, которые Бойко небрежно пролистал, затем вернул папку:

— Простите, не читаю по-немецки…

— Ах да, совершенно забыл, простите…

— Ваше дело не выглядит серьезным. Не умеете вы все же дела шить. Кстати, откуда оно?

— Приятель из Абвера передал. Колесник был у них в оперативной разработке. Но от него отказались — слишком независимый.

— Это есть… Впрочем, он может работать и в команде. Только подберет он ее под себя.

— Интересно, а где сейчас обитает шайка Колесника?

Бойко тяжело промолчал.

— А вам не интересно? — спросил тогда Ланге.

— Нет, не интересно.

— А почему?

— Потому что я знаю — он живет где-то на Шанхаях.

— Тогда отчего бы нам не пойти и не арестовать их?

— А еще говорите, в Китае были. Неужели в Шанхае можно найти человека, если он не желает быть найденным?

— Мне кажется, это вы его не хотите искать… Слушайте, у меня отличный план. А давайте скажем, что в Шанхаях полно евреев. Гестапо устроит там облаву, а мы пропустим всех через мелкое сито?

— Что за замашки, Отто? Вы разве уже брезгуете работать чисто?.. Да и Шанхаи такое место — можно залить газолином на метр, выжечь его подчистую до полного остекленения почвы, но будьте уверены — кто-то да уйдет, уцелеет. Клоповник он и есть клоповник. Если хотите — можете попробовать. Но потом не говорите, что я вас не предупреждал.

Ланге остался недовольным, но кивнул:

— Из Абвера так же сообщают… Вы знаете, где Сходня?

— Знаю. Километров пятнадцать от города. Там маленькое кладбище и церквушка при нем была… Ее переделали в шашлычную.

— Вот именно — кладбище… На кладбище полевая жандармерия нашла парашютный купол — он застрял на деревьях. Мои друзья предполагают засылку в город высококлассного разведчика.

— Вероятно, он не так уж и высококлассен, если не смог убрать купол и врезался в деревья. Я знаю те места — там на двадцать километров кладбище — единственная роща.

— Говорят, та ночь была облачная. То, что он влетел в рощу — просто неудача. И просто удивительно, что он не поломал ноги.

— Все равно не пойму — а нам-то с того что за печаль. Сбросили разведчика — пусть его контрразведка и ловит. Или мы там будем подрабатывать на полставки, факультативно?

— А дело-то нам есть. Смотрите…

С ловкостью мага или карточного шулера, Ланге вытащил из воздуха сторублевую купюру.

Затем из-за отворота воротника Бойко извлек билет в десять оккупационных марок и добавил к ним другие десять марок — с атрибутами Рейхсбанка.

— Смотрите… — повторил он. — Рубли вам, конечно, знакомы. Немецкие марки запрещены к хождению на оккупированных территориях. Вместо них используются марки оккупационные, иначе кредитные билеты, которые, по большому счету, и деньгами не являются… А вот скажите, что у них общего?.. Можете рассмотреть получше.

Бойко не стал даже притрагиваться.

— Они все фальшивые.

— Отлично! А как вы догадались?..

— На сгибе рубля вытерлась краска. Подделка среднего пошиба…

— Ну да, ну да… Фальшивка.[20] А вот еще экземпляр. Взгляните, — аккуратно извлек из портмоне новенькую хрустящую купюру.

Бойко аккуратно принял ее себе в руки. Осмотрел внимательно. Со всех сторон.

— Можно согнуть?..

Ланге кивнул. Бойко так и сделал. Согнул жестоко, ногтями скользнул по сгибу. Провел купюрой по щеке, понюхал ее. Кивнул.

— Это подделка либо очень высокого класса… Либо вовсе не подделка.

— Вот именно. Эти деньги самые, что ни на есть настоящие. Как известно, советские деньги на базаре продолжают ходить, хоть и не по прежнему курсу. Поэтому, когда присылают парашютиста, у них не болит голова, где брать рейхсмарки — ему просто печатают фальшивые кредитные билеты. Выдают поддельные советские рубли. А если не хотят рисковать агентом — деньги только что из-под печатного пресса. Эта купюра была в ходу никак не больше трех дней. А скорей всего — еще меньше…

— К чему это вы все мне говорите.

Ланге задумался, но ненадолго.

— Это я к чему сказал… И когда в следующий раз вы поймаете кого-то на базаре с фальшивыми деньгами, то знать не будете — преступник это или, как вы выражаетесь, патриот. Все смешалось — и преступник, и подпольщик использует одни и те же методы. И что характерно — с одними и теми же итогами. Ну что, решили что-то для себя?

— Решил, — кивнул Бойко.

— Что именно?..

— Я больше фальшивомонетчиков не ловлю.

Ланге махнул на него рукой почти зло:

— Да ну вас…

Управа

У Бойко появился свой кабинет. Неплохая комната на втором этаже, окнами на улицу. Стол, два стула, два шкафа — платяной и для бумаг.

Правда, за окном шумела совсем иная улица, нежели за окнами кабинета Ланге.

Да и "шумела" — громко сказано. Улица Спартака была хоть и центральной, но совсем тихой. Что характерно — ее, вероятно, не переименовывали со времен основания. Для основателей города Спартак был античным героем. Большевики сочли Спартака борцом за права угнетенных, нацисты[21] — древним Арием.

На этой улице, в бывшем здании дома-музея видного революционера, товарища Миронова, немцы открыли Управу.

Долгое время в здании было только двое чиновников: бургомистром назначили профессора истории Аркадия Кирьякулова. Что касается Бойко, то тут подсуетился Ланге: узнав, что в Управе будет выделен пост начальника вспомогательной полиции, он вытребовал это место для Бойко.

С той поры он совмещал две должности — в комендатуре являлся помощником Ланге, в Управе якобы возглавлял вспомогательную полицию. Первым своим распоряжением Владимир назначил своим заместителем Зотова, который этой полицией и руководил.

Впрочем, какая-то польза от управы все же была. Худо-бедно заработал отдел народного образования, в санитарный отдел врачи полевого госпиталя стали передавать перевязочный материал и не слишком просроченные лекарства.

В самой управе Кирьякулов самоназначил себя главой иного отдела, почти по своему профилю: культуры и просвещения.

Почему-то немцы под просвещением понимали все больше пропаганду.

…Часто в здание привозили перевязанные шпагатом тюки с листовками и газетами, кои надо было распространить.

— Куда складывать? — спрашивал посыльный.

— Да чего уж там, давай сразу к печке, — отвечал Кирьякулов, — чего два раза перекладывать?

Агитматериал, в отличии скажем, от провианта, поступал регулярно. Распространялся он в тот год бесплатно, да и, по большому счету, даром никому не был нужен. Сбили стенд, на который стали наклеивать номера газет, к нему прибили ящик, где лежали листовки, прокламации. Но Кирьякулов, аккуратно наклеив очередной номер прокламаций, клал всего-ничего, дескать, народ активен и уже все разобрал.

Остатком макулатуры растапливал печь.

Столовым ножом Кирьякулов взрезал шпагат. Пачка будто оживала, набухала. Прежде, чем скомкать и запихнуть лист в печку, бургомистр все же пролистывал номера, пытаясь выискать что-то интересное. Такое, как ни странно, было, например, с первой газетой, которая пришла в управу.

Одна статья вызвала у кого-то смех, у кого-то недоумение. Рассказывалось о подъеме производства в одной артели Киева. О том, что товар востребованный, производство расширяется, имеется пакет заказов. Все бы было хорошо, если бы артель эта не производила гробы.

Но в свежей партии макулатуры не было ничего разэтакого.

"Жид, жид, жид… Жидомасоны, жидокоммунисты…" — неслось со страниц газет.

— Да кто поверит в эту чушь?.. — спрашивал Кирьякулов. — Я вот при слове "еврей" вспоминаю своих соседей, Пельцманов. Так у их сына, Ильки, костюма приличного не было. Когда на свидания ходил, так забежит ко мне, просит, мол, дядя Аркадий, дай костюм на вечер… Ну и показывает на витрину, где костюм висит, что сам покойный товарищ Миронов носил…

— Ну и?..

— Ну и смешно становится — какой из Ильюшки масон?.. — Кирьякулов тяжело вздохнул и продолжил. — А вот костюм жалко…

— Что, так и не дали Ильюхе костюм?

— Давал, отчего не дать… Он его и погладит, и в чистку снесет, если что. Только как немцы в город пришли, я на той же неделе костюмчик на толкучку снес. Зря ведь — особо в том не нуждался. И отдал его за бесценок… А он бы вам подошел, Владимир Андреич… Вы с ним… С покойным-то, одного сложения…

Бойко покачал головой — ему стало смешно: у него уже был один костюм с чужого плеча. Из лагеря диаметрально противоположного…

Кирьякулов вбил гвоздь в стену, стал вешать на него портрет Гитлера. Повесив, задумчиво остановился.

— Интересно, что там с ним сейчас?..

— С кем? С Гитлером?..

— Да ну вас, Владимир Андреич!.. С Ильюхой, с Пельцманом… Его родителей немцы ведь за городом расстреляли… Хорошие люди были, царство им небесное…

* * *

В советские времена Кирьякулов что-то доказал, что-то откопал. Его научные работы цитировали вроде бы даже за рубежом. Казалось бы, ему светит должность повыше, если не в столице, то хоть кафедра в каком-то городе покрупней: в Ленинграде, в Киеве, можно даже в Харькове, но это уже грабеж.

Ни шиша.

Кирьякулова все же назначили директором музея. Но не в столице, а в Миронове, и не центрального, а дома-музея товарища Миронова, который в этом доме родился, затем умер за тридевять земель. Прах его замуровали в кремлевской стене, а город переименовали в его честь.

Не то, чтоб Кирьякулов обиделся на это назначение, но кукиш в кармане скрутил крепкий.

И если в краеведческий музей народ не валил толпами, то в дом-музей вообще мало кто заходил: может, заскочит парочка, которая спасалась от дождя, или там пионеров приведут, чтоб занять внеклассные часы. И тогда Кирьякулов водил экскурсии, рассказывая истории про вещи обыденные: вот стол, где он ел, вот буфет… Вот кровать, в которой будущего революционера, возможно и… Хм… Это пионеров не касается…

Эвакуировать музей, конечно же, забыли, но даже после того, как немцы вошли в город, Кирьякулов прилежно ходил на работу, открывал двери ровно в восемь, в пять вечера или чуть раньше закрывался…

На третий день оккупации в город прибыли селикционеры-оценщики. Они изъяли что-то в краеведческом музее, заглянули и в дом-музей к Кирьякулову.

Попили чай, подивились хорошему знанию немецкого языка смотрителя музея, внимательно осмотрели экспозицию, но, сославшись на неценность экспонатов, ничего не взяли. Впрочем, велели оставаться на месте.

За это Кирьякулов немного обиделся на немцев, но еще больше невзлюбил старую власть, из-за которой он три года сторожил всякую рухлядь.

Он убрал табличку с музея, но двери оставлял открытыми.

В музей и раньше мало кто заходил, а так и вовсе стали обходить стороной.

Через неделю к нему все же пришли. Визит посыльного Кирьякулов встретил без энтузиазма — в те времена приходили ко многим. После люди часто исчезали навсегда. Но, отдав распоряжение явиться в организационный отдел комендатуры, связной мотоциклист упылил по своим делам дальше.

Его не вели под охраной, он мог бы бежать из города и даже думал это сделать. Но все же где-то через полчаса Кирьякулов был в комендатуре. Там его ошарашили новостью, что именно его, как человека наиболее образованного, избрали бургомистром города Миронова. Кто и как избирал, говорящий с ним офицер пояснять не стал.

* * *

Когда Бойко занял кабинет, по требованию Ланге в тот же день в нем появился немецкий связист и провел туда телефон. Правда, вероятно, из духа противоречия аппарат поставил не на стол, а достал агрегат древней настенной конструкции. И когда телефон звонил, Бойко приходилось вставать, идти чуть не к двери.

Владимир почти не заходил к Кирьякулову, зато Аркадий Кириллович часто заходил к Бойко. Бургомистр был в том возрасте, когда человек, в общем, не старик, но зрелость подходит к завершению, и появляются привычки, больше свойственные старикам.

Так, он любил поговорить. Бойко же человеком был неразговорчивым, но иногда становилось до чертиков скучно, и рассуждения бургомистра были не такими уж и обременительными…

— Все стали филателистами! Все собирают марки! Кстати, Владимир Андреич, а вы разбираетесь в экономике?

— Нет, — виновато улыбнулся Бойко.

— Ну так я поясню. Беда в том, что оккупационная марка является кредитным билетом, она не обеспечена ни золотом, ни товаром, и чтоб улучшить свое положение, немцы могут напечатать их сколько угодно. Как следствие — инфляция, рост цен. Но это только половина беды. Дело еще в рублях…

— В рублях?

— Ну да. Немцы не отменили их хождение на оккупированной территории. Это вообще логике не поддается. Если абстрагироваться от каких-то смешных городов и не менее смешных людей, немцы борются за то, чтоб рубли стали простой, ничем не обеспеченной бумажкой, и в то же время даже во время войны пользуются ими. Во все времена войны велись многими способами, один из которых экономический. Скажем, еще Наполеон перед наступлением наводнял страну противника фальшивыми ассигнациями. А у нас ситуация блестящая: сидя в Москве можно печатать настоящие деньги, которые имеют легальное хождение, скажем, в оккупированном Киеве. Вся эта денежная масса обрушит экономику почище, чем это у нас было в начале двадцатых годов. Впрочем, вы тогда были молоды, вряд ли помните.

Бойко покачал головой — это время он помнил отлично.

— Знаете, что меня больше всего удивило?.. — спросил Кирьякулов после паузы.

— Что же? — спросил Владимир из вежливости.

— Вот они переименовали проспект Ленина в Хорст-Вессель-штрассе. Замечательно. Улицу Калинина переиначили в Адольф-Гитлер-штрассе. Великолепно. Улицу Кирова тоже как-то переименовали. Уже не помню как, но тоже понимаю логику. Вот скажите мне, пожалуйста, а отчего они город не переименовывают? Ведь из одной обоймы деятели. Как вы думаете, почему? Большое видится на расстоянии?

— Не думаю. Просто представьте себе, если иной штурман начнет искать на старой карте какой-то Герингград, а найдет наш городишко…

Поезд Гитлера

А в городе переполох!

Немцы и без того аккуратные и чистоплотные, будто совсем рехнулись на порядке. Нагнали пленных, те мыли брусчатку привокзальной площади, разбирали свалки и завалы. Что не удавалось разобрать — накрывалось флагами.

Покрасили шлагбаумы, постригли деревья, побелили шпалы. Было бы времени побольше — пустили бы пленных с наждачной бумагой снимать с рельс ржавчину.

Наконец, сбили со здания вокзала транспарант "Труд, дружба, май" и повесили точно такой же, только на немецком языке.

Затем пленных убрали, но прибыл батальон СС в полной армейской выкладке, занял крыши, выставил вокруг вокзала свои пикеты.

Ждали высокого гостя. Говорили, что это Гимлер или Геринг. Но затем стало известно — ждут самого фюрера!

К лицезрению Гитлера "хиви" не допустили, но Ланге с легкостью вытребовал для Бойко отдельное разрешение:

— Только постарайтесь выглядеть пристойно. Побрейтесь, наденьте костюм, что я вам подарил. Погладьте его… У вас утюг есть?

— Нет…

— Дать?

— Не надо.

— А как вы обойдетесь?

— Как? Да как фрайер в тюрьме — чашку разогрею, да ею все разглажу…

Ланге кивнул, замолчал, собрался с силами и выпалил:

— Владимир!

— Да?..

— Есть еще одна проблема. Пока фюрер в городе, я буду вынужден изъять у вас оружие. Простите…

— А, может, проще мне не появляться на вокзале?

— Проще… Но не лучше. Я бы хотел видеть вас на вокзале. Без оружия. Поверьте, там и без нас будет полно людей, которые умеют стрелять. И что характерно — любят. Если хотите, я не возьму и свой "Вальтер"…

— Да полно вам, оставьте, — ответил Бойко, вытаскивая пистолет из кармана. Как вы говорили, сыскарь без пистолета выглядит глупо?..

Поезд фюрера был литерным, шел вне графика. Замирая на станциях, его пропускали составы с совсем не лишними на фронте танками, останавливались спешащие в тыл эшелоны с ранеными.

Поезд шел вне расписания, и потому не мог опоздать. Но меж тем на станцию он прибыл чуть раньше расчетного времени — просто влетел в облаке дыма и пара. Казалось еще немного и проскочит перрон. Но машинист сбросил пар, заскрипели тормоза, в вагонах стукнулись, будто чокаясь, чайные чашки.

На землю тут же соскочили сопровождающие офицеры, затем не спеша по лесенке, сошел сам Гитлер.

И если Ланге ожидал, что на Бойко фюрер произведет какой-то эффект, то он ошибся. Подумаешь, тоже мне вождь, — невысокий, уставший пожилой человек. Впрочем, раньше Бойко видел другого вождя — в Москве, в пуленепробиваемом гробу. Тот тоже был невысоким и очень пожилым. Лишь смерть стерла с его лица усталость.

Зато на немцев визит произвел необычайное впечатление: они сверх меры выпячивали грудь, были веселы, подпевая песням, что лились из репродукторов, ловили каждый взгляд своего вождя.

Поезд простоял на станции всего полчаса. За это время успели только поменять паровоз, да залить воду в вагоны. Пока возились с составом, Гитлер отобедал в здании вокзала. Говорят, был весел, шутил…

Для того, чтоб обед состоялся, за день до визита перевернули город в поисках стряпухи. Гитлер был вегетарианцем, и рецептура требовалась соответствующая.

Нашли какую-то гречанку, выжившую из ума, а посему лояльную к любой власти. Старуха же хоть и была безумна, готовила просто божественно.

О чем с Гитлером разговаривали в здании вокзала неизвестно, но скорей ни о чем существенном. Картины "Гитлер и его генералы" не получилось — в городе как назло не было никого выше полковника. Был, правда, один контр-адмирал, но тот был итальянцем, военно-морским атташе в степном крае.

Обед был легок и быстр.

И вот опять заиграл оркестр, старательно, но довольно неровно. Впрочем, мало кто обращал на это внимание. Гитлер прошел по перрону, поднялся в вагон.

Перед поездом Гитлера пустили другой, отвлекающий, с вагонами получше, но набитый пулеметчиками.

Состав фюрера скоро тоже тронулся, а Гитлер помахал рукой, стоя возле окна своего купе.

Когда поезд дал гудок за дальними семафорами, на станции выдохнули с облегчением. Надо же не убили, даже и не покушались. И хочется же ему на поездах кататься.

Впрочем, по воздуху еще опасней — как бы хорошо не прикрывали, достаточно нескольких удачных выстрелов, и…

Никто не знал, что подполье визит Гитлера банально проспало, узнало уже ближе к вечеру и сочло за лучшее не расписываться перед Большой землей в своей неосведомленности.

Ланге вернул Бойко "parabellum" со словами:

— Ну вот и ладно, можно и расслабиться.

В отместку Бойко долго не прятал оружие, проверил обойму, оттянул затвор.

— Да ладно, приятель, не злитесь. Зато будете своим детям рассказывать, что видели самого Гитлера! Если у вас с такой работой будут дети…

Владимир чертыхнулся про себя, но в слух сказал:

— Зато я Ленина видел! А вот вы его вряд ли увидите!

— Странный вы человек, Владимир, ведь Ленина вы где видели? В гробу, в Москве! А этот ведь к вам приехал, живой!

Что живой — так это временно, — подумал Бойко.

Но счел за лучшее промолчать.

* * *

И, действительно, после отъезда Гитлера все выдохнули с облегчением.

Бойко пил и был пьян.

Пил не один — к себе он затянул Зотова. Поймал он его у комендатуры, вместе пошли к бабке, что торговала самогоном, выменяли пол-литра на шоколад.

Бойко напился буквально с одной рюмки, что называется, наступил на пробку.

— Я труп, ходячий труп. Разговариваю, двигаюсь, но это сущая безделица. Ланге не верит мне. Верит, но не до конца. Он доверит мне свою жизнь, но не чужую. Подставит мне свою спину, но не преминет выстрелить в мою, если я что-то сделаю не так.

Выпили еще. Владимир стал разговорчив без меры.

— Подумаешь, в Шербуре в него стреляли, в Берне он часы покупал! А я зато в Москве был! В Сибири опять же, когда служил в армии. Он в Сибири попробовал бы себе часы купить! Хоть будильник!

— Зря вы так на Ланге… Он хороший как для немца. Он… Он наш…

— Ланге — наш?.. — удивился Бойко, — он же немец!

— Ну и что? Немцы разве не люди? Пока они за тридевять земель жили, тогда они были чужие. А теперь все перемешалось — мы ихние, они нашенские. Все смешалось…

— А я чей?..

Зотов опешил:

— Как чей?.. Вы же наш… Наш…

— Нет. Я тебе говорил и, жаль, что ты запамятовал — я сам по себе. В спину подло не выстрелю. Но если кто на моем пути станет — смету… Я не угрожаю, а честно предупреждаю.

— Зря вы так… Не надо на себя наговаривать. У вас есть сердце. Это большая роскошь по нынешним временам.

Конечно же, у него есть сердце. Иначе что так сильно болит в груди особенно по вечерам. Если бы узнать еще от чего эта боль.

— Ты мне лучше скажи… А вот что ты будешь делать, если немцев назад погонят?

— Не погонят… Не верю я в это…

— А если погонят?.. Что тогда с тобой будет? С семьей?..

— С семьей-то? Ничего с ней не будет. А что?.. Зять в армии, в советской… А вот со мной…

Зотов задумался крепко, надолго. Было видно, что ответ про родню у него был готов, а о себе он как-то не задумывался. Бойко решил ему помочь:

— Пойдешь с немцами?..

— Не-а… Уйду в тайгу или в эту, как ее… В тундру! Буду белок бить…

— Белок бить… В глаз… Прикладом… Единственно, кого ты там будешь бить, так это геологов. А еще скорей — они тебя бить будут. Там нынче, знаешь, какие геологи есть: с пулеметами и с лычками НКВД!

Бойко осекся — все же погорячился он. Решил сбавить обороты.

— Ну а как там дела в семье? Что слышно от зятя? Жив ли?

— Дак он, верно, по ту сторону фронта. А оттуда не то что письма — сплетни не доходят. Внучка-то растет… Это да… Ему бы… Зятю-то… Хорошо в плен попасть. Немцы-то хохлов по домам отпускают.

— Отпускают… — согласился Бойко. — Если не политрук и не идейный. Твой зять не идейный?..

— Не-а… Просто дурак…

Оба замолчали.

Дверь открылась — на пороге комнаты стоят Кирьякулов.

— А, заходите… Стакан господину бургомистру! — крикнул Владимир, но сам же первый пошел к шкафу за посудой.

— Нет, нет… Владимир Андреич, я на секунду. Ухожу домой, зашел сказать, что в Управе кроме вас никого не осталось. От греха подальше — закройте за мной дверь. Я ухожу.

— Да выпейте с нами! — пьяный Бойко был болтлив без меры. — Отметим приезд в город вождя великонемецкой нации. Ну и отъезд заодно…

— Нет, действительно, спасибо. Жена если почувствует запах — убьет.

Бойко поставил стакан на стол, но наливать не стал. Вместо этого он спросил:

— Аркадий Кириллович, а вот скажите. Отчего вы пошли на работу к немцам?

— Мне сказали идти — ну я и пошел.

— Но ведь это неправильно?

— Конечно, это неправильно, это коллаборационизм. Преступление против Родины. Но я — человек порядочный. Настолько порядочный, что иногда самому противно становится. Я не то, чтоб люблю порядок, просто не могу ему противится…

— А вот вернется советская власть, что делать будете?

В отличие от Зотова, Кирьякулов отрицать такую возможно не стал. Задумался серьезно, но ответил быстро.

— А что тут думать… Расстрелять меня, конечно, не расстреляют — всех таких как я стрелять — стенок не хватит. Поеду по декабристским местам. В Сибирь значит…

— Смотрю, все в Сибирь собрались, — подытожил Бойко.

— А что, давайте, к нам. Встретимся в шесть часов вечера после войны. Где? Омск? Иркутск? Оренбург?

Бойко покачал головой:

— Вы так говорите, потому что там не были. А я был… И в Сибирь не хочу. Ни в лагерь, ни в тюрьму. Даже просто жить там гражданским лицом не хочу. Там живут славные люди, но природа… Нет, определенно не мое.

— Ну так вы выпустите меня, — спросил Кирьякулов уже нетерпеливо, — а то жена сперва разволнуется, а как я приду, будет пилить.

— Ну что с вами делать, — согласился Бойко. — Давайте выведу…

Они спустились вниз. Выпустив Кирьякулова, Бойко взял дверь на засов. Затем задумчивый вернулся в свой кабинет. Едва переступив порог, кивнул назад, будто показывая на Кирьякулова.

— А ведь умный человек. Но в то же время — дурак! Гордый самобытный русский дурак. И отцы его были дураками, и деды. И матери с бабушками — ну вы сами понимаете — верными подругами этих самых дураков. И менять эту традицию они не намерены. Не иначе что-то в крови. У него… Не в обиду тебе будет сказано — но и в твоей. И моей…

* * *

В это время пили и в другом месте. Пили не за отъезд фюрера, не за его отбытие. Фюрер был им вовсе до лампочки.

Пили просто так. С расстановкой и обстоятельностью, такой, на которую способны только холостяки. Сварили пельменей, самогоночку и сметану поставили на лед. На базаре купили соленых огурчиков, маленьких, с дамский мизинчик, капусты квашеной с прожилками тертой морковки.

Картошки взяли — опять же не крупной и не мелкой. Чтоб пока ее почистить и съесть, она не сильно остывала.

Варили ее в мундирах, воду из кастрюли слили не всю, оставили на полдюйма кипятка, чтоб картошка не остывала и не пересыхала. Пили втроем: Женька Либин, Колесник и хозяин дома — такой себе Назар. Последний славился как хороший шофер — говорят, управлять он мог всем: от сноповязалки до аэроплана.

Сели за стол, разлили самогон по рюмкам. Без тоста чокнулись, выпили.

Повели разговор. Говорили все больше о делах.

— Гуся до сих пор нету, — заметил Женька.

— Угу.

— И вестей от него нет. Интересно, его вообще стоит ждать?

— Может, нет денег отбить ответную. Может, "дороги" там нет, где он нынче. Может, его уж нет в живых. Мало ли?.. Времена нынче неспокойные.

— Ну да — чтоб у Гуся денег не было… Скажешь такое. Скорей уж точно пришибли. Я чего хочу сказать…

Женька замолчал, разлил самогон. Выпили, закусили.

Либин все молчал.

— Ну, говори уже… — сказал Серега…

— Я чего хочу сказать — может, и не приедет вовсе Гусь. А мы тут сидим — штаны просиживаем. А знаете что?..

— Что?

— А ну его на фиг, Великого Гуся. Без него управимся.

— Как?.. У тебя есть план?

— Представьте себе да…

— Ну и забавно было бы услышать.

— Все просто, как и все гениальное. На крыше банка есть эти, как их… Вентиляционные колодцы, что ли?.. В здании вроде как естественная вентиляция. Горячий воздух из комнат выходит в отдушины, подымается вверх. Так?..

— Ну, положим, что так…

— А что тут полагать? Так и есть. Так вот: ночью подымаемся на крышу и вместо вытяжки мы берем насос и вдуваем туда газ. Через пять минут имеем дом с трупами. Ну как?

— Да никак. Где-то отдушина может быть забита, где-то открыто окно. Опять же запросто можно наглотаться своего газа… — зевнул Колесник.

— Деньгохранилище может быть изолировано от общей системы вентиляции, — заметил кто-то.

— В деньгохранилище бросим гранату. Кого не возьмет газ — пристрелим…

— В деньгохранилище могут забаррикадироваться изнутри. Один уцелевший может поднять тревогу. И тогда в здании появятся уже наши трупы. Опять же — войти в банк мало — надо вытащить то, из-за чего вся каша заваривается. А это, я вам скажу, — пупок надорвать можно. Да и долго…

Замолчали. Каждый думал о своем.

— Давайте выпьем еще, — предложил Серега.

— Не хочу, — ответил Женька.

Назар просто покачал головой.

— Ну, как хотите, — подытожил Колесник.

Серега налил себе полный стакан и тут же выпил.

— Не пейте много, — честно предупредил его Женька, — завтра будет плохо.

— Будет, — согласился Серега. — Но стакан не убрал.

Залаяла собака двором выше — кто-то шел по улице. Все трое замолчали и даже сдерживали дыхание. Но прохожий прошел дальше.

— Нам надо собирать ганзу, — гнул свою линию Женька. — А что?.. Ты, я, Назар… Козю позовем — авось что-то придумает, пригодится инвалид. Можно еще Фиму Трирубля позвать.

— Фиму не хочу, — отозвался Колесник.

— Отчего же?

— Когда два года назад прибалтов присоединили, я рванул туда — щипать панов. И оказался в одном поезде с Фимой. Пока ехали, договорились об одной богатой улице — я беру четную сторону, он нечетную…

— Ну и что?..

— А то что не было там четной стороны. Это набережная была… Давайте договоримся — подождем Гуся еще ровно два дня. А затем… Затем не знаю. Может быть — придумаем что-то. Может быть, просто разбежимся. Не знаю — не нравится мне этот банк, это дело…

* * *

Несмотря на предупреждения, Колесник все же напился. Будто по ветру вышел из дома, задумался, глядя на небо, потом достал пистолет, стал стрелять в небо, пытаясь выбить в луне новые кратеры, отбить кусочек от полнолуния. Затем стал палить по звездам, сшибая одну за другой.

Немецкий патруль двинулся, было, на шум, но в темноту переулков Шанхая зайти так и не решился.

Остановился у входа в поселок, глядя, как падают звезды.

Подставит ли кто-то ладонь?

День рождения Ланге

Ведущий оглянулся назад через левое плечо. Ругнулся, оглянулся через правое. Глупая привычка, рефлексия какая-то: летчик-правша обычно оглядывается через левое плечо.

Немцы натаскали своих летчиков, атаковать сзади и справа, с набором скорости при снижении.

А сбитым быть не хотелось. Тем более, что под крылом земля оккупированная. С нее выбраться — большая проблема.

Но нет: небо оставалось чистым, внизу лежали поля. С высоты они не казались такими уж и бескрайними. Просто большие лоскуты разного цвета.

Красиво, но отвлекаться нельзя. Это просто опасно…

Зато в небе краем глаза он уловил какое-то шевеленье. Осмотрелся, да, действительно, что-то летит. Легко догнал…

Надо же, какая удача: транспортный, да без сопровождения. Пилот покрутил головой: не ловушка ли? Да нет, вроде бы чисто.

До самолета было уже недалеко — легко можно было рассмотреть модель самолета: обыкновенный транспорт, трехмоторный "Юнкерс". Идеальный объект для атаки — медленный, неповоротливый. Хотя может статься, сбить в один заход не получится. Ударить по кабине, может удастся убить пилотов, разрушить управление, хотя бы разбить центральный мотор.

На верхней части фюзеляжа немецкого самолета не было турельной установки — да это просто находка.

Пилот криво улыбнулся и пальцем нащупал гашетку. Истребитель сделал горку, стал скользить на транспорт, пилот поймал в прицел кабину…

Но вместо огня, он взял ручку на себя. Его истребитель пролетел над транспортом. На крыльях немецкого самолета действительно были кресты. Но не черные, тевтонские, а большие красные.

Самолет был госпитальным.

Ведущий оглянулся — ведомый так же проскочил над немцем, не открыв огонь. Пилот положил машину в развороте. Пока самолет делал круг, было время подумать.

Самолет, конечно, был набит хоть и ранеными, но немцами, наверняка офицерами. Их вылечат, и они опять пойдут в бой. И немцы ведь с нашими госпитальными не цацкаются. Но с иной стороны… Такую победу ему никто не засчитает — одержанная над вражеской территорией, да еще подтвержденная только ведомым. Зато ведомый скоро растреплет о том, что его ведущий сбил госпитальный самолет.

Сделал круг, догнал немца, лег на параллельный курс. Иногда на таких самолетах ставили пулеметы в окна транспортного отсека.

Ну хоть один выстрел, — думал пилот. — Хоть один выстрел, и я тебя завалю…

Немец молчал.

Зато уже наверняка передал на аэродром свое положение. С немецкими истребителями связываться не хотелось.

Пилот дал газ и отвалил в сторону — пусть себе летит. Найдем другую цель…

Но небо того дня было слишком большим, слишком просторным и самолеты в нем легко разминались друг с другом. Чтоб не вести назад на аэродром боекомплект, его отстреляли по немецким окопам.

Немцы прятались от снарядов, пули рыхлили землю, но так, кажется, никого и не убили.

Надо было все же сбивать, — сомневался пилот. Теперь все начнут тыкать в него, что он не стал сбивать немца. Пойдут слухи, вспомнят его происхождение совсем не крестьянское и не совсем рабочее. Может, самому и завалить ведомого, чтоб лишнего не трепал. Да нет, грех на душу брать…

Вернулись на свой аэродром. Посадили машины.

Доложились. Ведущий отрапортовал: небо чистое, враг не обнаружен.

— Так уж и не обнаружили? — спросил командир эскадрильи, но не у него, а обращаясь к ведомому.

— Никак нет, — бодро отрапортовал мальчишка. — Враг не обнаружен!

* * *

А в это время транспорт заходил на другой аэродром, в Миронове. Сел без затруднений, к самолету подкатили грузовики все с такими же красными крестами на тентах. Открылись двери в фюзеляже, стали выгружать раненых.

Сошли на землю пилоты, выглядели они явно довольными: когда появились советские самолеты, они попрощались с жизнью. Но что-то спасло их, может, этот красный крест. Вслед за радистом на землю соскочил человек в штатском, с небольшим чемоданчиком. Обменялся с пилотами прощальным салютом.

Затем нашел старшего офицера, отвечающего за разгрузку, отрекомендовался тому, предъявил свои документы. После чего офицер стал без меры разговорчив, впрочем, нес всякую чепуху, указывая на машины, на самолет.

Прибывший слушал внимательно, кивал, что-то уточняя, и даже черкая что-то в записную книжку.

Когда раненых перегрузили, интервью пришлось свернуть. Офицер занял место рядом с водителем в одной из машин, впрочем, предложив прибывшему место в другом грузовике.

Тот не стал отказываться…

И когда грузовики остановились во дворе госпиталя, он уже знал, куда идти. Спустился на два квартала вниз и зашел в гостиницу "Метрополь".

Места в ней были любые. Все же время не располагало к путешествиям. Пока заполняли бумаги, приезжий спросил по-русски:

— А какие культурные события у вас имеют место быть?

— Ну эта… — растерялся портье. — Вечером будет футбольный матч.

К его удивлению, иностранец улыбнулся и кивнул:

— Футбол — это хорошо…

* * *

И, действительно, минут за десять до начала матча, приезжий вышел из гостиницы. Стадион был недалеко и по пути он зашел в кондитерскую, купил пончик и пошел по улице неспешно и беспечно…

Еще в кондитерской его срисовал Петька, карманник. Заметил, что свой бумажник тот небрежно положил во внешний карман плаща.

Сомнений в том, что портмоне будет его, у Петьки не было. Карманы на плаще — это карманы без хозяина. Из них и младенец вытянет, только надо бы его прижать где-то, оттереть край плаща от хозяина.

И будто бы кто-то на небесах подыгрывал Петьке — иностранец шел к входу на стадион.

Вход на матч был свободным, но пускали через узкую калиточку, поэтому при входе собралась небольшая толпа.

Щипа стал в очередь за иностранцем, запустил руку ему в карман, нащупал толстый лопатник… И почувствовал, как его запястье схватила твердая рука.

— Вша панцирная… Да кто же так работает…

За руку вывел его из толпы, как отец выводит нашкодившего сына.

— Попался…

— Ай, дяденька, пустите, я не нарочно, — заскулил Щипа, — в толпе прижало…

— А если тебя с чужой женой поймают, тоже такую сказочку плести будешь? Не канючь — уже люди смотрят.

Петька осмотрелся — так и есть мимо них люди шли чуть замедляя шаг. Будто бы подозрительно на них посматривал немецкий солдат у входа.

Этот тип мог бы сдать Петьку в любое мгновение, но не спешил это сделать.

— Чего вам надо от меня.

— Сейчас ты пойдешь в Шанхаи, найдешь Серегу Колесника…

— Я не знаю никакого Колесника.

— Верю, — согласился собеседник, — ибо таким портачам как ты, знать Серегу не положено. Но ты шепни двум трем людям: гость, которого приглашал "Колесо", прибыл. Будет его ждать…

Он осмотрелся по сторонам…

— Скажем вон на третьей трибуне. Действуй!

— Но мне некогда, я тут работаю…

— Ты уже сегодня наработал на пулю в лоб. Если опять за дело сегодня возьмешься — погоришь. Мандраж тебя спалит. Уматывай отсюда, и чтоб я тебя сегодня не видел… Бегом — марш…

И Петька действительно побежал. Вроде бы и роста этот человек был обычного, и говорил тихо, но было что-то в нем жуткое, опасное…

* * *

— Интересный матч? — услышал за своей спиной гость в начале второго тайма.

— Ума не приложу. Совершенно не разбираюсь в футболе. Пришел сюда исключительно, чтоб тебя увидеть.

— Ну вот и свиделись, Коля…

— Ну да… В некотором роде… Как у тебя, вообще, дела? Зачем звал?

Колесник стал рассказывать. Говорил спокойно, небыстро. Иногда останавливался, что-то вспоминая.

— Есть какой-то план?

— Откуда?

— Ну, может быть, заготовка какая-то?

— Нету. Ни плана, ни заготовки. Ни креста, ни завета…

— Это плохо.

— Плохо, — равнодушно согласился Коля. — Вы подкоп под банк роете?

— Да.

— Это хорошо…

— И что будем делать?

— Думать… Похожу по городу, посмотрю, чего-то да придумаю.

— Придумаешь?..

Николай кивнул:

— Придумаю. Это без вариантов. Неужели я зря сюда приехал.

— Только надо быстро.

— Ты говорил…

Немного помолчали.

— Ну так я пойду? Я бы пригласил тебя в гости, но, думаю, ты откажешься.

— Да, это совершенно лишнее. Не буду тебя задерживать. Когда я что-то надумаю, я тебя найду.

— И не надумаешь — тоже находи.

— Договорились. Хотел еще попросить… Того парнишку, что я тут поймал, найди и прими к себе. Может, сгодится для чего…

— Думаешь, он так хорош?

— Он пока отвратителен. Но он видел меня…

Они расстались, как и встретились — без слов вежливости, без рукопожатий.

Да и разве можно было сказать, что они виделись? Просто два человека сидели рядом. Смотрели в одну сторону, но друг друга не видели.

* * *

А в комендатуре после окончания рабочего дня, отмечали юбилей Ланге. Исполнялось ему тридцать пять. Дата была полукруглой, но в условиях войны каждый год был юбилейным.

В коридор вынесли столы, накрыли тем, что послал скуповатый, но интернациональный бог войны: коньяк французский, итальянские оливки, консервы с тушенкой из Австрии.

Чтоб украсить стол, оборвали клумбу перед театром.

Штапенбенек, как старший по званию, читал приветственный адрес. Был тот написан на листе картона, украшенный различными вензелями и узорами. Вероятно, если бы оберштурмбаннфюрер напрягся, он бы смог прочесть текст и без бумаги: каждый день рождения он читал одни и те же слова, менялась только цифра и имя с фамилией.

Но он улыбался, улыбались и все остальные.

Только вот у Ланге улыбка получилась натянутой.

— Danke… — сказал он, принимая адрес.

А про себя подумал: "Какая же пошлятина".

Извлекли и подарок: самовар с медалями, хоть и помятый, но надраенный до блеска:

— Was fur ein Schatz![22] — все так же улыбаясь, выкрикнул Ланге.

А про себя подумал: "Где они откопали такую дрянь".

Действительно, все дарили всякую гадость. Лишь друзья из Абвера, милейшие люди, подарили ему ящик ракии. Впрочем, ее пришлось тут же выставлять на стол. В условиях, максимально приближенных к боевым, все спешили напиться и забыться.

В углу с трофейной шеллачной пластинки граммофона задушевно врал Лидбелли:

I love Irene, God knows I do, I'll love her till the seas run dry But if Irene should turn me down, I'd take the morphine and die[23]

Из присутствующих мало кто знал английский, но отчего-то песня была понятна без перевода.

— Es ist notwendig untermensch, und wie Er singt,wie Er singt.[24]

Когда празднество перевалило за половину, и гости стали занюхивать водку цветами, потребовали тост от именинника. Отто встал, подумав про себя: "Ну как же вы мне надоели…"

А вслух сказал:

— Bin sat von euch!!! [25]

Поднялся и ушел.

Это мало кто заметил.

Праздник продолжался.

* * *

От дежурного Ланге набрал первый пришедший на ум номер. К телефону долго не подходили. Наконец, взяли трубку.

— Да… — ответил голос усталый, тихий, но вполне знакомый.

— Да?.. — удивился пьяный Ланге.

И тут вспомнил, это голос определенно принадлежит Бойко.

— Владимир, где вы?..

— Глупый вопрос. У себя в управе… Вы же мне звоните.

— Логично, — согласился Ланге, — тогда мы идем к вам… У вас есть закуска?

— Тоже глупый вопрос. Конечно же, нету…

— Но это не беда. Минут через семь… С половиной… Откройте дверь — мы идем…

* * *

И немец пришел.

Пришел с двумя бутылками: с початым шнапсом принес крепчайшее английское виски.

До управы его сопроводил дежурный фельдфебель. Он же по дороге надергал с грядок палисадников всякой зелени: лука, чеснока, щавеля. От себя добавил горбушку хлеба и небольшой кусок колбасы. Ланге требовал, чтоб фельдфебель остался пьянствовать с ним, но тот лишь пригубил шнапс и, сдав Ланге Владимиру, отправился обратно, в комендатуру.

— Пришли? — спросил Бойко у Ланге, хотя факт его появления уже можно было считать состоявшимся.

Тот уловил недовольство в голосе подчиненного, но в ответ улыбнулся блаженной пьяненькой улыбкой:

— Да бросьте вы, Владимир! Наверняка, реши вы усадить за стол всех, кого любите, вы останетесь за столом в одиночестве. А то и сами не сядете. Потому что сами себя не любите…

Бойко поморщился — немец был прав. Но он в этом не признался, а ответил вопросом:

— А у вас много бы так село за стол?

— Много, — кивнул Ланге, — но не здесь, а в Германии. Впрочем, в любом случае, сегодня слишком хороший день, чтоб оставаться трезвым.

— Уже ночь… Причем глубокая. Вероятно, уже комендантский час. А завтра на работу.

— Да ну вас! Какая работа! Никуда я завтра не пойду. И вы можете на работу не выходить! К черту субординацию, к черту дисциплину! Они остались в Германии! Ну так что, мы будем пить?..

Бойко печально покачал головой, закрыл входную дверь в Управу и пошел по коридорам в свой кабинет. Ланге последовал за ним.

На столе валялись старые газеты, связки рукописных бумаг, журналы. Пользуясь личными связями и служебным положением, Бойко занял их в городском архиве. Будто бы он ностальгировал по минувшим временам. Но странное дело — что-то из них выписывал в тетрадь.

Когда вошел Ланге, тетрадь в ящик стола смахнул первой, затем убрал бумаги, аккуратно сложил их в углу комнаты. Поверх полированной столешницы положил еще довоенный плакат. Таких в архиве было много — целая кипа, и в них архивариус заворачивал книги.

На плакате был изображен улыбающийся малыш то ли с ложкой, то ли с погремушкой. Внизу плаката шла надпись "Наши дети не должны болеть поносами".

— Что за бред?.. — опешил Ланге. — Ну что у вас за страна такая. Это что у вас, с разрухой и голодом закончили бороться — и все на поносы? Вероятно, съезд какой-то собрали, устроили курсы по обмену опытом…

Когда садились за стол рукавом Бойко зацепился за гвоздь, зачем-то вбитый в торец стола. Ткань рубашки треснула.

— Вот ведь… — ругнулся Бойко. — Надо забить…

Стал искать что-то твердое, тяжелое. Но ничего не попадалось под руку. Думал уже снять ботинок, вдавить шляпку набойкой, но из кобуры Ланге достал пистолет.

— Пристукните его…

Одним ударом вогнал мелкий гвоздик по самую шляпку.

Затем стал рассматривать оружие — покрутил пальцами, взвесил, крутанул на пальце.

— Achtung die waffe ist geladen![26]— почти крикнул Ланге.

Бойко оттянул ствольную коробку и посмотрел в ствол. Там было пусто.

— А у вас почти получилось… — заметил Ланге, — Вы ведь знаете немецкий.

Бойко кивнул и опустил голову. Затем крутанул пистолет на пальце, поймал его в ладонь.

— Неудобно в руке сидит…

Разжал пальцы. Пистолет повернулся и повис на указательном пальце. Так и подал его Ланге. Тот спрятал оружие обратно под пиджак.

— Где-то я вас понимаю. Вы решили скрыть то, что знаете немецкий, чтоб вас считали глупей, чем вы есть. Спрятать лишнюю карту в рукав. Ведь так?

Владимир промолчал, но Ланге продолжил:

— Не представляю, сколько у вас тайн… Но я сразу подумал — этот человек не так прост, как хочет казаться. Он… В смысле вы… Вы довольно умны, и отчего бы вам не знать немецкий?.. И когда вы смотрели досье, вы довольно долго смотрели на страницы. Ваши глаза бегали, значит, вы читали — не рассматривали фото. Я предположил, что вы не просто знаете, мой родной язык, но и читаете на нем бегло. И вот сейчас решил вас проверить.

— Но там была обойма. Я ведь мог убить вас из вашего же оружия за то, что вы меня раскрыли. Даже если обойма была пуста, у меня же есть пистолет… Или вы скажете, что держали меня под прицелом другого оружия?

Ланге покачал головой:

— Не буду врать, но я не был предусмотрительным. И в моем пистолете была полная обойма, да и второго пистолета у меня не было. Но я подумал — это ведь слишком ничтожный повод, чтоб убивать человека.

— Это у вас от алкоголя. Порой убивают из за меньшее.

— Я знаю. Но я разбираюсь в людях. Потому и жив до сих пор.

— Логично, — согласился Бойко. — Если бы разбирались плохо, то уже пять минут, как были бы мертвы.

Немного помолчали, затем разлили по стаканам еще немного алкоголя.

— Это что-то меняет? Я имею в виду, мое и ваше знание?

— Нет, абсолютно ничего не меняет… Вы можете оглянуться назад и вспомнить, что никаких секретных разговоров при вас я не вел. Да и, во-первых, почти всегда в вашем присутствии я говорил по-русски. Во-вторых, ничего секретного я не знаю… Так что просто, забудьте.

— Постараюсь так и сделать.

Казалось, немец пришел нетрезвый, и вот-вот должен был напиться до беспамятства. Владимир же полагал про себя — ну выпьет он стаканчик-другой, с него не убудет. Только немец будто бы трезвел с каждым стаканом. Зато Бойко хватило лишь одного стакана, чтоб в голове все начало плыть. Устал? Или это чертово недоедание?

В комнате стало накурено — Ланге тянул папироски одну за другой, часто перемежая их стаканчиком.

Бойко хоть и бросил курить, но форточку открывать не спешил. Все же, как он соскучился за сигаретным дымом.

Пьянка закончилась по самой банальной причине — закончилась выпивка. В былые бы времена и в иной бы компании Бойко или послал бы кого-то или сходил бы сам к бабкам, которые гнали самогон и продавали его хоть за полночь. Но время не было другим, да и компания не та.

Ланге попытался встать…

— Ну раз у вас больше ничего нет…

И тут выпитое дало о себе знать. Мир качнулся так резко, и для того чтоб устоять, Ланге уцепился за край стола.

— Нет… Я, пожалуй, домой не дойду.

— Оставайтесь здесь. Я вас отопру завтра…

Бойко пошел домой, оставив пьяного Ланге ночевать на стульях в своем кабинете.

Шел он по ночному городу, порой из подворотен к нему на встречу выходили дворовые собаки — хитрые и израненные в борьбе с конкурентами. Но и те отступали, освобождая ему дорогу.

— Страшно?.. — спрашивал их хмельной Бойко, — мне и самому страшно…

Но он врал — идти по улицам ему было не страшно, а просто привычно.

Пусть другие боятся — здесь ходит Бойко.

Покушение на Бойко

А что еще надо для жизни?

Жизнь стала налаживаться. У дома появилась дверь. Бойко ее все равно не запирал, но уже дуло не так безбожно. Знакомый гробовщик сбил топчан, в армейском госпитале по звонку Ланге Бойко выдали матрац — на нем скончался какой-то солдат, и с одной стороны ткань стала ржавой от крови.

Чайник кипел на плите. Бойко заваривал чай в жестяной кружке, делал бутерброды — на черный хлеб мазал маргарин. Бросал в чай маленькую таблетку приторно-сладкого немецкого сахарина.

На ящике тикали часы, снятые с часовой мины. Они отставали на десять минут в сутки, были без звонка, и в установленный момент только выбрасывали маленький рычажок. Рядом с часами Бойко ставил на край кружку. Срабатывая, часы сбрасывали ее на пол, и от грохота Бойко просыпался.

В пригороде было замечательно тихо — автомобиль здесь был в диковинку. Иногда, бывало, иной собаке снился кошмар, она просыпалась и пыталась прогнать дурной сон лаем. Ей тут же начинали помогать соседские собаки, гоняя лай с одного края поселка в другой.

Но шум успокаивался быстро: собаки были не особо брехливые — от иных либо избавлялись хозяева, либо помогали соседи.

Соседи свыклись с Бойко, он свыкся с соседями. Будто неведомо куда уехавший агроном, Бойко каждый день ходил на службу, кивал соседям. Те кивали в ответ.

Мальчишки пытались показывать ему языки, но Бойко как бы невзначай распахнул пиджак, обнажив рукоять пистолета.

Поднять авторитет помог случай — румынские солдаты забрали две доски икон с окладом деревянным, но покрытым сусальным золотом. Бабушка пожаловалась Бойко, тот рассказал это Ланге. Последний сделал пару звонков.

Уже к полудню незадачливые мародеры скучали на гауптвахте, а их фельдфебель с извинениями вернул иконы хозяйке. Оклад был чуть поцарапан — румыны думали, что там чистое золото, по крайней мере, фольга. Но оказалось…

День шел своей чередой. Сидел ли он в комендатуре или в управе, гонял ли карманников по базару — все было привычно ему и знакомо. Удостоверение, полученное от Ланге, несколько облегчало жизнь — он легко проходил через патрули. Документ был написан на русском и немецком, но, скажем, румынские солдаты прочесть написанное обыкновенно не могли, и довольно часто подвозили Бойко на своих подводах.

После работы Владимиру было куда возвращаться — а это ли не счастье.

Готовил себе простенький ужин, опять пил чай. Ходил по воду, но не потому что ему это было нужно. Просто, чтоб прогуляться, подышать воздухом, послушать бабьи разговоры. В пустом доме было скучновато — в общежитии НКВД Бойко плохо уживался с соседями, но, оказавшись один, тосковал.

Возвращался в сумерках, жег лучину недолго и с наступлением темноты, как правило, вовсе спал…

* * *

Одной ночью Бойко проснулся от грома.

Открыл глаза — стояла глубокая ночь. Уцелевшие петухи, вероятно, смотрели вторые сны.

Прислушался. В вышине шумели деревья, но дождя не было.

Тогда отчего гром?

Бойко нащупал за матрацем пистолет и тут же услышал шаги. Ступали осторожно, но обувь была тяжелой.

Еще один шаг. Кто-то переступил с ноги на ногу, под сапогом заскрипела половица.

В дверном проеме мелькнула тень. Бойко выстрелил не целясь. Гильза вылетела из пистолета, больно обожгла руку. С той стороны тоже два раза пальнули — прямо через стену.

Рукой Бойко нащупал кусок угля, схватил его и бросил в соседнюю комнату.

— Уходи! — крикнул кто-то. — Граната!

Застучали сапоги по полу. Бойко скатился с кровати, метнулся к подоконнику, прыгнул в окно. Был готов стрелять, быть убитым, но странно — за окном никого не было. Рухнул под куст крыжовника, ободрался об колючки, изготовился к стрельбе, к перестрелке жестокой, готовый стрелять во все, что движется. Но нет, никто не появился из-за угла хаты.

Вокруг была тишина.

Может быть, он бы и дождался утра, лежа в кустах, заснул бы ближе к утру. Но лежать на земле было холодно.

Бойко поднялся. В дом возвращаться не хотелось. И он как был, в кальсонах и с пистолетом в руках отправился через весь город.

Его никто не остановил, никто не окликнул. Вообще никто не встретился, кроме какой-то бабульки, которая перешла мост навстречу ему. Но зачем и куда спешила карга в такую рань, никто не знал. Может, даже и сама бабушка.

Шаг за шагом ноги принесли его к бывшему общежитию НКВД, в котором он когда-то жил.

Часть его была разрушена, но остаток дома немцы подчистили, залатали дыры, вставили окна. Бомба смела левое крыло, но в правом оставалась лестница. На трех первых этажах немцы заложили дыры камнем и кирпичами, на двух последних этажах коридоры заканчивались пустотой. Идеальное место для людей, которые думают, что умеют летать.

Вместо консьержки разбудил дежурного. Тот пристыженный, что его захватили во сне, хотел, чтоб не позориться, пристрелить Бойко. Но раздумал будить господ офицеров.

— Ланге… Отто Ланге, — попросил Бойко.

Дежурный кивнул и метнулся по лестнице, почти сразу вернулся. Очень скоро по лестнице спустился, протирая глаза Отто.

— Что-то случилось?

— Случилось, — ответил Бойко, — в меня стреляли.

— А вы?.. — спросил Ланге, зевая.

— Ну и я стрелял.

— Ну и правильно. В кого-то попали?

— Не знаю… Наверное, нет.

— Вероятно, желаете сатисфакции?.. — спросил Отто и зевнул. Было видно, что выходить из здания ему не хочется.

Бойко огляделся, подумал, что поймать все равно никого не получится. Выходило, что он зря шел через весь город, разбудил человека.

Но Ланге пришел ему на помощь:

— Где вы так лицо расцарапали?..

— Упал в куст крыжовника.

— Нашли куда падать. Давайте, ко мне в комнату, у меня там есть всякая дрянь от подобного.

Поднялись на третий этаж:

— Я вас, вероятно, разбудил?.. — спросил Бойко.

— Я не спал. Бессонница.

Пока Отто искал в ящиках йод и вату, Бойко осмотрелся: комната была размером с ту, которую некогда в этом здании занимал он. Ну и что с того — все комнаты были одинаковы: три метра в ширину, шесть в длину, окно напротив двери. Только Бойко делил свою комнату с разными временными людьми, а Ланге жил один. Вторая кровать осталась неубранной, на нее Отто навалил книги, папки. От старых хозяев остался стол, два стула, платяной шкаф…

На подоконнике стояли горшки с цветами. Это удивило Владимира больше всего. Пока Ланге ходил для него за водой, Бойко подошел к окну. Обыкновенный набор: герань, фиалки… Но будто одного цветка он никогда не встречал. Он наклонился, пытаясь рассмотреть его лучше, и тут вернулся Ланге.

— Что это? — спросил Бойко, указав на горшок.

— Это… Мистле. Боевой цветок. Вид паразитирующего растения вроде омелы. Единственная разновидность, которая паразитирует на живых организмах. Если вдохнуть семена, они прорастают на слизистой, пускают корни по всему организму и за пару лет убивают носителя.

Бойко отпрянул назад.

— Что, страшно? — спросил Ланге.

— Ну да. Это правда?

— Конечно, нет. Только что придумал. И что вы за раса — что вам не скажешь с серьезным лицом — во все верите… Впрочем, это не важно. Что там у вас?

— Стреляли… В меня стреляли…

Невыспавшийся Ланге успокаивал своим безразличием и то, что пару минут назад казалось кошмаром, сейчас было не так уж и важно. Ну стреляли — что с того, в первый раз что ли?..

— А кто? — спросил Ланге зевая, — не уточняли? Как вообще это получилось.

Пока Ланге обрабатывал ему лицо, Бойко стал рассказывать. Хоть и описывал подробно, повествование не затянулось — все же событие не заняло много времени.

— И вы по-прежнему будете утверждать, что на вас покушались ваши боевые товарищи? Братья? Вот завтра расскажу Штапенбенеку, он за это человек пять вздернет. Вы же его знаете — дай только повод…

— Ай…

— Что, жжет? — угадал Ланге. — Вы у нас теперь настоящий нацист.

— Это почему?

— Потому что коричневый…

— Лучше терракотовый…

— Ну это как вам удобно будет… Пожалуй, готово…

Затем пили чай из больших стаканов.

— А в вас стреляли?

— Конечно, стреляли. За последние три года пять раз. В Варшаве полоснули из механического пистолета[27], когда я выходил из комендатуры. В Шербуре пальнули прямо через дверь моей квартиры — ранили в руку. Через месяц попал в засаду под Парижем. Затем в Будапеште глупейшая история случилась… Нет, не пять, а четыре. А в вас?

— А я не считал. В Хацапетовке как-то попал в перестрелку с бандой Быка… Быковского… В Юзовке, во время облавы ногу продырявили. Здесь, в этом городе раза четыре стреляли… Ну и на войне на этой… Впрочем, это не считается. На войне все стреляют во всех.

— Bellum omnium conta omnes…

— Французский?

— Латынь. "Война всех против всех".

Замолчали. Стрелки будильника рубили время как нож колбасу.

— Владимир… Откуда вы? Кто вы?

Ланге открыл портсигар, угостился сам, протянул его хозяину. Но Бойко отмахнулся:

— Если бы я сам знал… А, может, оно и хорошо, что не знаю. Я ведь когда родился, не знаю. Гражданская война, разруха, беспризорщина. Говорят, когда меня подобрали, мне было лет семь-восемь. Имя свое знал четко, фамилию и отчество будто бы тоже сам назвал. Беспризорниками заведовало НКВД… Тогда еще шутили, мол, из беспризорников кадры себе готовит. Ну а потом все по накатанной дорожке — учеба, армия. Еще когда служил, пришла разнарядка — нужны кадры для милиции. А я стрелял хорошо, вроде не дурак… На завод идти не хотелось… В армии оставаться тоже было не с руки — маршировать не люблю, муштровать других — тем более…

— А откуда немецкий знаете?

— В приюте учили… Только знаете… Мне кажется, я его всегда знал. Будто не учил я его вовсе, а вспоминал. Я вам такое расскажу — не знаю как сейчас, но до войны на Волге целые деревни немецкие были. Вот и думаю — ведь запросто могу быть оттуда, может быть я сам немец, корни потерявший? Что говорит ваша расовая теория в таких случаях?

В ответ Ланге пожал плечами, но ничего не сказал. Бойко продолжил:

— А вы откуда знаете русский язык?.. Вы, часом тоже… Не русский ли?..

— Нет. Мои родители — немцы. Отец во время прошлой войны был военным советником в Китае. После объявления мира возвращался в Германию, но его задержали в Москве. Он стал работать при посольстве. Нянька моя была француженкой, которая всю жизнь служила у каких-то русских князей, и она пела мне песни на русском, на французском — но никогда на немецком. В двадцать втором отца отозвали, но я возвращался в Россию еще пару раз…

Они смотрели друг другу в глаза. Каждый вдруг поймал себя на мысли что в этом городе нет никого ближе, чем этот человек напротив. И оба из этой мысли сделали вывод парадоксальный — город дрянной, дурацкий, надо из него как-то выбираться…

* * *

В это трудно поверить, но будто в старом, скверном кино прошлое уже устроила им одну встречу. Только память обоих вымарала этот момент за ненадобностью. И даже вспомни они об этом — говорить бы постеснялись.

Произошло это в 1919 году, в Самаре.

Поезд с востока следовал без табличек: откуда и куда. Последнее было неизвестно ни пассажирам, ни проводникам. Шел без расписаний, поскольку расписаний тогда не было.

Времена были неспокойные, и поезд шел под сенью всевозможных флагов: нейтральной Швейцарии, обратным этому стягу, флагом Красного креста, под германским триколором. Набегающий ветер трепал британский Union Jack и американские звезды и полосы. После Омска сняли только голландский и французский — их цвета могли быть истолкованы превратно.

Но даже это не гарантировало покоя — мужчины курили трубки и толстые сигары, сжимали в карманах "бульдоги", каждый прожитый день отмечали стаканчиком. Детям в этом пути не отказывали ни в чем. Хотя к тому времени припасенные китайские мандарины стали гнить, заботливые мамаши покупали у бабок на перроне сладости и пироги — с чем бог пошлет.

Знающие люди рекомендовали брать пироги с горохом, капустой, хоть с пшенной кашей — но ни в коем случае с мясом: в лучшем случае мясо могло быть собачьим. А может статься и человеческим.

Поезд в Самаре стоял долго — город был сравнительно спокойным, и перед рывком на запад пытались увериться, что все спокойно — путь чист.

Уже неизвестно зачем на перрон пробрался Володька — вероятно, вывело мальчишечье любопытство. А может, хотел найти от господ проезжающих окурки потолще, подороже.

И в окне третьего вагона он увидел мальчишку, своего сверстника. Тогда они первый раз посмотрели друг другу в глаза, через двойное оконное стекло.

Отто как раз доедал очередной мандарин. Володька тоже не был голоден — с утра на конюшне ему отсыпали каши. Оба были сытыми, чуть встревоженными, но вполне довольными днем текущим.

Чувствуя безнаказанность и уют, маленький Отто показал оборванцу язык. Володька недолго думая скрутил обидчику кукиш. И побрел по своим делам.

Так и завершилась их первая встреча.

* * *

Когда время подошло к часу ночи, Бойко поднялся:

— Я, пожалуй, пойду…

— Куда же вы?

— К себе домой… Мне, знаете ли, больше идти некуда.

— Вы, действительно, смелый человек, Владимир. Я бы, вероятно, не смог…

Бойко устало отмахнулся:

— Мне просто надоело бояться….

Он поднялся. Накинул пиджак. Пошел к двери.

— Дежурный меня выпустит? — спросил он, стоя у порога.

Ланге кивнул. Бойко он проводил до лестничной площадки, затем смотрел, как тот спускается по лестнице. Слышал шаги, слышал, как за Владимиром закрылась дверь.

Затем пошел обратно. Но не зашел в комнату, дошел туда, где коридор обрывался на полуноте.

Немного постоял над обрывом. Город был где-то там, внизу, скрытый в темноте.

Ланге подумал о чем-то своем, затем расстегнул штаны и уподобился скульптуре известной, хотя и неприличной[28]. Мог бы пойти в туалет, но ночью он всегда приходил сюда, для того, чтоб почувствовать себя сильней.

Это была, конечно, не вершина мира, но чем-то напоминало…

* * *

А Бойко шел назад, по уснувшему городу.

Но на Итальянской его догнал трамвай. Бойко запрыгнул на подножку.

— Куда едем?.. — спросил он.

— А тебе куда надо? — вопросом на вопрос ответил вагоновожатый.

— На Кантемировку…

— Ну, значит, поедем на Кантемировку. Садись!

Бойко сел на сиденье справа, у окошка. Кроме него в салоне никого не было. Он постарался вспомнить, когда последний раз ездил трамваем — получился конец июня, когда он ехал в военкомат…

Этот трамвай был нелогичен, неуместен, а потому и прекрасен.

И трамвай ехал, грохоча на стыках, позвякивая колоколом. Ехал с ярко освещенным салоном, хотя вокруг стояли спящие дома, уличные фонари, выключенные из соображений не то светомаскировки, не то из экономии.

Трамвай шел на запад, скоро он перевалил через мост над рекой Галькой и въехал в Кантемировский район, на Кантемировку.

Но никто тот трамвай не видел — некому было. И, расскажи жителям города, что ночью улицами колесил настоящий трамвай, никто бы и не поверил.

Но звон трамвайный врывался в их сны, им снилось, что за окнами весна, мир… Что завтра на работу, а этот дурацкий трамвай не дает спать…

Спокойного сна…

У оружейника

У города Миронова было множество пригородов. Их названия особой оригинальностью не отличались — Новоселовка, Волонтеровка, Черемушки, Пятихатки. Еще вокруг города в старые времена появилось множество греческих выселок. Молодые переселенцы свои новые городки именовали совсем так же, как назывались города, в которых они родились: Феодосия, Керчь, Крым.

Хуторки разрастались, становились селами. Рос и город, то и дело включая в свои границы то один, то другой поселок.

Но имена районов оставались неизменными, если только их не переименовывали в имя какого-то руководителя партии или, что обидней, в честь какого-то юбилея.

Где-то посредине меж Мироновым и Новой Феодосией еще до революции выбрали место для свала отходов металлургии — шлака. На шлаковую гору, с завода, где-то раз в три часа ходили составы. Расплавленный шлак сливали, даже днем зарево было видно за десяток километров, а ночью оно и вовсе отражалось в небесах, казалось, облака наполнены огнем, они горят.

Рельсы проложили чуть дальше и замкнули в кольцо под Новой Феодосией. В поселок стала ходить "кукушка" — пригородный поезд в четыре вагона и с локомотивом — паровозом-танком.

Когда немцы вошли в город, путь оказался разрушен в трех местах — два раза по полотну отбомбился пикирующий бомбардировщик, да при отступлении успели взорвать мост над шоссе. Еще в одном месте немецкие саперы нашли фугас — вытащили его "кошкой" и рванули в овраге.

Но, восстановив полотно, немцы его использовать не стали — шлак сваливали на заводском пустыре, благо объемы были поменьше, чем до войны, да и варили так, что в шлаке металла не оставалось.

Соответственно, вагоны "кукушки" остались на запасном пути, возле самого заводского забора.

И если поезда не ходили вовсе, то путь остался.

Кроме железнодорожного полотна к Новой Феодосии вело три автомобильные дороги, но все они после дождя превращались просто в болото. Средняя, к тому же, петляла через сады, кои охраняли стаи одичавших собак. Даже днем ею пользоваться было страшно.

Железная дорога шла по насыпи и всегда оставалась сухой да безопасной.

Колесник вышел по ней в сумерках, планируя к темноте быть в Феодосии. Шел, перекинув через плечо пиджак и надвинув кепку на затылок, — будто рабочий возвращался домой, пройдя ту заводскую проходную.

Но, дойдя до Феодосии, в поселок входить не стал, а, пройдя мост, тут же свернул на Набережную.

Впрочем, только того и названия, что улица называлась Набережной. А так — дорога, местами совмещенная с пляжем, дома только с четной нумерацией.

А еще речка степная, медлительная, и берега, изрядно поросшие камышом. Лягушки да гуси.

Влюбленные здесь, правда, тоже ходили — но и любовь в подобных местах совершенно иная, нежели в городах с реками, берега которых забраны в каменную броню.

Здесь, если девушку пропускали вперед, то только для того, чтоб осмотреть ее со спины. И ниже спины.

Никого не встретив, Колесник прошел вдоль берега и, перепрыгнув канаву, подошел к нужному двору.

Закрывшись за ним, скрипнула калитка. Колесник на четверть минуты остановился — петли на калитке, вероятно, не смазывали специально, чтобы хозяин смог услышать о появлении гостя.

Колесник знал, что чуть дальше, в бузине, был перелаз через забор, но, вполне возможно, что хозяин там поставил противопехотную мину.

Что поделать — волчьи времена. Дружба дружбой, а табачок лучше перепрятать.

Хозяин на скрип не вышел. Колесник подошел к двери дома.

Уже занес руку, чтоб стучать, но задумался, наконец, размял пальцы, сплюнул и отбил начало "Риориты". Пароль наверняка был другой, но уточнить его Колесник забыл. Не возвращаться же из-за такого пустяка в город.

— Кто?.. — спросили из-за двери.

— Конь в пальто! — отчего-то обиделся Серега. — Угро с обыском!

За дверью притихли, очевидно, крепко задумавшись. Какое Угро — немцы ведь в городе?..

— Козя, открывай, долго мне тут комаров кормить?! Это Серега, Колесник.

Тихо скользнули засовы в своих пазах, дверь открылась без скрипа:

— Проходи.

За порогом поздоровались — Колесник пожал протянутую культю:

— Козя, ты чего комаров своих не кормишь? Пока шел — отъели руки по плечи.

— Тебя жду — может, ты покормишь…

— Ну вот еще. У меня свои голодные, в Миронове…

Прошли в комнаты. Костя выглядел настороженным. Колесник на это внимания почти не обратил: Козя всегда был таким. Работа такая.

— Говорят, у тебя день рождения был, — продолжил он, — прости, что опоздал, но я не с пустыми руками.

Когда у Кости был день рождения, Колесник не знал. Рассуждал так: виделись последний раз давно, уж не меньше, чем полтора года назад. В любом случае какой-то когда-то он пропустил. Но Колесник не угадал, и Костя насторожился пуще прежнего:

— У меня день рождения через два месяца.

— Ну, с будущим не поздравляю — вдруг не доживешь… А вот на прошлом я…

Он задумался, припоминая, где был десять месяцев назад… Ленинград? Иркутск? Саратов?.. Да не важно.

— Короче, далеко я был. С меня должок.

Развернув пиджак, он достал бутылку шнапса и аккумулятор, снятый с мотоцикла. Поставил его чуть в сторону:

— Это для твоей тарантайки. Не собрал еще?..

— Надо же, не забыл, — пробормотал Костя, вращая в руках аккумулятор.

Козя, иначе Константин, с детства мечтал о мотоцикле. Купить его он мог не раз, но отчего-то предпочел собирать его собственными руками. Занятие было прекрасно в своей тщете — вряд ли он смог бы управлять им одной рукой.

Колесник сбросил пиджак, повесил его на стул, осмотрелся, подошел к комоду, всмотрелся в фотографии.

На одной был изображен мальчишка, облокотившийся на мелкую деревянную решетку.

— Ты?..

— Ну да. Лет двадцать назад.

— Мне кажется или ты сидишь на колыбели?

— Ну да… А как ты догадался? У тебя была такая же?

— Нет. Колыбель у меня была металлическая.

— Надо же — помнишь.

— Ну а как ее забудешь, если я до десяти лет в ней спал…

— А ты чем в детстве занимался? Что собирал?

— Я? Монеты…

— Нумизмат значит. А что за монеты?..

— Да все подряд… Бывает, остановишь кого в переулке, говоришь, мол, гони монету…

Костя улыбнулся краем губ.

— А ты чем занимался? — спросил Серега.

— Да ты же меня знаешь… Я ведь с детства оружие собираю… И разбираю.

Колесник кивнул — это было действительно так. Еще в пятом классе Костик вытапливал тротил из найденного снаряда. Что-то вытопить удалось, зато остаток рванул, и осколком ему отсекло кисть на правой руке. Обожгло лицо, волосы вновь выросли, но пепел въелся в кожу, оставив татуировку. С тех пор у него лицо стало будто в веснушках, только цвет у этих веснушек был синим…

С тех пор Костя стал непризывным, на военные сборы не вызывался, не привлекался даже к общественным работам. Но друзья знали хорошо — этот человек, действительно, может разобрать любое оружие одной левой.

— Зачем пришел, Серега?..

— Ну а зачем к тебе люди обычно ходят. По делу…

Костя улыбнулся — дела он любил.

— Подберем тебе чего-то… А как же! Скажем, как тебе такой.

На мгновение оружейник вытащил из-под жилетки револьвер, крутанул на пальце и тут же убрал обратно.

— Веблей… — определил Колесник. — С переломной рамкой. Не люблю револьверы вообще, тем более такие — крепление рано или поздно разбалтывается…

— А я люблю… Я люблю, Серега, работать с профессионалами. Как ты… Которые точно знают, что им надо. Пару дней назад заходили подпольщики. Уже не знаю, как они на меня вышли… Спрашиваю: чего надо? А они говорят, а что нам продашь? Говорю, мол, пойдут "мосинки"? Пойдут! А вот "берданки"?.. Сгодится! Или, может, "винчестер" под патрон двенадцать миллиметров? Валяй, — отвечают.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Не продал я им ничего. Сказал, мол, завязал с этим делом. Дескать, даже ракетницы себе не оставил. А что? В оружии они не разбираются. Припрут — сразу Костю выдадут. Тем паче, что денег у них нет, все пытаются расплатиться обещаниями светлого будущего.

— Закрывал бы ты это дело. Торговать оружием на войне невыгодно, да и опасно.

— Детишкам на молочишко хватает — и ладно, — пожал плечами оружейник.

Колесник улыбнулся в ответ — он знал, что Козя холост и вроде бы бездетен.

— А меж тем дела идут, — продолжал хозяин, — есть две укладки для двадцатимиллиметровой пушки, полдюжины фугасов на восьмидесяти…

— Да на кой они мне?

— Ну мало ли, вдруг решишь кого-то взорвать.

— Нет, не решу. Не мой стиль.

— Ах, ну да, конечно… — Костя открыл сундук и задумчиво стал перечислять: Адлер, Борхард, Маузер… Ну это старье тебя, наверное, не интересует… Или интересует?

Колесник покачал головой.

Оружейник запнулся, вытащил коробку, подал ее Сереге:

— Вот держи новенький… Еще в заводской смазке — рекомендую тебе как другу. Патрон девять-девятнадцать "para", с ним сейчас проблем не будет. Вся немецкая армия на них.

— "Беретта", — прочел Колесник на коробке. — Итальянцы?..

— Они. Довольно шустрые ребята. Ни за что не догадаешься, на что я его поменял! Два пистолета за два мешка кукурузы! Тебе отдам по себестоимости.

— За мешок кукурузы?

— Ага…

Колесник пошарил по карманам, вытащил жменю жареного подсолнечника:

— Прости, у меня с собой столько нету. Только вот у бабок купил…

С протянутой руки Костя взял щепотку и принялся тут же лузгать:

— Вкусные… — сплевывая шелуху сказал он. — Ты так бери, в долг… Потом занесешь…

Серега откашлялся:

— Впрочем, ближе к делу…

— Валяй, тебе надо просто хорошее оружие или что-то конкретное?

— Что-то конкретное. Давай по списку, — Колесник протянул оружейнику заранее приготовленный листок.

Козя указал гостю на стул в углу, сам же сел за письменный стол. Из ящика стола вынул конторский журнал и открыл его на чистой странице. Начал ее заполнять — Колесник следил за этим с безразличием: Костя был вынужденным левшой. Рожденный правшой, после потери правой руки он переучился писать рукой левой. Каракули получались жуткие — никто кроме него эти записи прочесть не смог бы. К тому же, чтоб еще более запутать письмо, Костя игнорировал знаки препинания и не разделял слова.

— По списку так по списку. МП-40, десять штук… Выбор так себе. Пуля быстро снижается.

— Я знаю, но мне нужны именно эти машинки.

— К сроку могу достать штук шесть, не больше. Чем можно заменить?

Колесник тяжело вздохнул:

— Пиши маузеровские карабины.

— Странная манера менять пистолет-пулеметы на винтовки. Я мог бы достать ППД[29], но тебя он не устроит?

— Не устроит…

— Ну что же: хозяин — барин. "Маузер" так "маузер". Штык, оптика?..

— Все со штыками, оптика не нужна.

Оружейник сделал пометки

— Пистолеты, восемь штук? Верно?

— Верно… Все немецкие, с заводскими клеймами. Из них хотя бы два "Вальтера".

— С этим проблем не будет. Гранаты, двадцать штук… Гранаты, так разумею, немецкие, "колотушки"?..

— Ну да. Такие с длинной ручкой…

— Они. М-24. Дурной выбор, гранаты очень неважные, часто отказывают.

— Да по мне пусть хоть и вовсе не взрываются.

— Хорошо. Только они идут в ящиках по пятнадцать штук?..

— Ладно, давай тридцать.

— Лопатки саперные, десять штук. Лопатки-то тебе на кой?

— Червей копать… На рыбалку собираюсь.

— А, ну-ну… Достану хоть сотню. Каски… Могу посоветовать как сэкономить — походи по их кладбищам, они вешают каску на каждую солдатскую могилу.

— Меня это не устраивает.

Козя кивнул. Дело, очевидно, было не в уважении к мертвецам. Украденное с могил могло бы кого-то встревожить.

— И еще — в городе лист не должен шелохнуться, пока ты ищешь эту шелупонь. Если я услышу хоть шум, то… Заказ будет аннулирован. Ясно?..

— Ясно. Куда уж ясней. Но вопрос за вопрос. Ты хоть приблизительно представляешь, во что тебе обойдется эта музыка?

Вопрос был глупый. Даже по военным временам, когда город просто наводнен оружием, цена сделки была довольно большая.

Колесник кивнул.

— А у тебя такие деньги имеются? — поинтересовался Козя.

Абсолютно честно, Колесник покачал головой.

— Расплачиваться хоть собираешься?

Ответом был кивок.

— Ну что же, — заметил Константин, — похоже на честную сделку.

Подкоп

Еще в городе стали открываться церкви всех конфессий, всех религий, кроме, разумеется, иудейской.

Склады и избы-читальни обратно переделывали в церкви. Да что там — даже на крышу построенного в советские времена дома культуры механического завода стали ладить кресты.

На паперти или возле церковных оград появились бабушки, просящие подаяния.

Коменданту это не понравилось, он вызвал к себе Ланге и приказал разобраться. Тот пожал плечами и вместо церкви пошел к Бойко.

— Конечно же, я мог спихнуть это, скажем, на гестапо. Но ведь они не умеют ничего, кроме как хватать и стрелять… Вот скажите, Владимир, а что бы вы сделали на моем месте?..

— Мой ответ вам не понравится…

— Но все же, что?..

— А ничего… Возле церкви стоять — это обычай. Бабушки там торчат не потому, что им так нужны те деньги. Это вроде… Традиция, короче… Входящий в храм должен дать милостыню. А кому ее давать, если никого на паперти не будет? Кстати, на выходе из церкви милостыню никогда не дают — тоже традиция…

— Глупая традиция… Нужда возведена в добродетель. Это унизительно, это привито вам жидами и коммунистами…

— Попрошайничали и до большевиков, при царе…

— Значит, это все жиды… Так что вы думаете по этому поводу?..

Бойко задумался. Но не на долго.

— Насколько я знаю, батюшка должен благословлять на нищенство… в плане давать разрешение стоять на пороге его церкви. Если с ним поговорить, то можно уменьшить количество попрошаек…

— А вообще убрать нельзя?

— Можно, но лучше не надо… Вы уж объясните господину штурмбанфюреру, что это вроде такого обряда православной церкви. Что бабки те на самом деле работают…

— Неплохо, Владимир, — кивнул Отто, — давайте поговорим с настоятелем…

— Это поручили вам…

— Не ерничайте, Владимир, помогите мне…

"… Ведь я столько раз помогал вам", — хотел он сказать. Но не сказал.

Бойко все понял и так…

* * *

От управы до центральной церкви было недалеко: всего-то на три квартала подняться почти к комендатуре, затем свернуть направо и пройти еще один квартал.

Но по старой привычке Бойко пошел наискосок, дворами. Ланге следовал за ним.

На Хорст-Вессель-штрассе вышли чуть ниже банка. Прошли мимо бакалеи…

— Скажите, Володя, отчего у вас магазины называются так однообразно: "Продукты". Фантазии не хватает, не так ли?..

В ответ Бойко только пожал плечами.

Из ворот магазина рабочий выкатил тачку и покатил ее на пустырь, к оврагу. Тачка была допотопная, с колесом необрезиненным, громыхающим. Стыки листов проржавели, и теперь то и дело на мостовую падали комочки глины. От магазина к пустырю тянулась желтая дорожка.

Бойко и Ланге прошли выше, почти у самой площади Ланге остановился, будто что-то вспомнив:

— Владимир?..

— Чего еще?..

— Вы никогда не копали винный погреб?..

— Нет… Исключительно могилы…

Из плечевой кобуры Ланге вытащил свой "Вальтер".

— Оружие при вас?.. — спросил он Бойко.

А, действительно, при нем ли?.. Бойко похлопал себя по карманам, выбил "парабеллум" себе на ладонь.

— Поработаем?..

* * *

— А все же не понимаю, как вы догадались? — пожал Бойко плечами, осматриваясь в подвале.

— Я же вас спрашивал, копали ли вы винный погреб.

— Ну я помню… Я ответил, что копал только могилы.

— Правильно. А какая выемка идет при копании могил?

— Ну надо посчитать. Копаем в глубину где-то на полтора метра, грубо два на полметра. Получается… — Бойко прищурился, задумался. — Ну да. Полтора куба.

— И сколько роют могилу?

— До обеда можно легко управиться…

Ланге зажег от спички вторую керосиновую лампу, снял пиджак, галстук, отдал одежду Бойко:

— Подержите…

Бойко одежду принял, но сказал:

— Не лазили бы?.. Ведь завалит — я вас сам не откопаю…

— Пообещаете нашим шахтерам отпущение грехов — они откопают.

Ланге стал на четвереньки и полез в нору. Его голос стал глуше и тише:

— Могилу ведь роют в стесненных обстоятельствах. Начинают двое-трое, заканчивает один. Ведь так.

Владимир кивнул: в яме лопатой не помашешь — это факт. Ну и что с того: это значило только то, что Ланге когда-то копал могилу или смотрел, как это делают другие. Отто молчал. Бойко взглянул в туннель, уж не случилось ли чего с немцем. Свет лампы колыхался, значит, тот лез дальше:

— Ведь так, Владимир? — переспросил Ланге.

— Положим, что так…

— А винные погребки копают хором. Собирают людей и за пару дней все готово. Значит, если работает один человек, то так тому удобней.

— …Или людей не хватает.

— Чушь и блажь. Один ли человек копает или десяток людей, надо вынуть один и тот же объем. Стало быть, если платить почасово, то согласно учебнику арифметики придется заплатить одну и ту же сумму. А если исходить из реальности — то даже меньше. Потому что рыть изо дня в день — один человек выдохнется. Земляные работы, кажется, самые трудоемкие. Это раз.

Голос стало слышно лучше. Скоро Ланге появился в подвале.

— А есть и второй?

— Фактор номер два. Если мы роем просто подвал, то в равных долях будет и глина и ваш знаменитый чернозем. Но на дорожке от магазина я видел только желтый грунт. Из чего вывод: рыли в глине.

— А вы раньше рыли винные погребки.

— Да.

— Где? У себя в Германии? У вас там есть виноградники? — Владимир выглядел откровенно удивленным.

— Вы читали "Фауст" Гете?

— Не читал…

— Почитайте на досуге.

— Пренепременно.

— Я и не сомневался…

— Не сомневались, что прочту?

— Не сомневался, что вы так ответите. Так вот, там в самом начале, в погребке Ауэрбаха, в Лейпциге пьют рейнское…

Ланге выглядел неважно: под рубашку насыпалась земля, куски глины застряли в волосах.

Брюки, которые помнили пьянящий воздух берлинской Under der Linden сейчас были измазаны жирным украинским черноземом и более интернациональной желтой глиной.

Кроме того Ланге был человеком роста высокого, братья-саперы — коротышками. В туннеле Отто было тесно, жарко, и теперь он пытался отдышаться, обтрусить землю с одежды.

— Дайте ей подсохнуть. Так вы только размажете, — посоветовал Владимир.

Ланге кивнул: пустое. Владимир осмотрелся вокруг — подвал был небольшой, чуть больше обычного, деревенского, где крестьянки хранят разносолы, купорку, традиционную бутыль с самогонкой. Здесь же стояла только бочка с водой. В полумраке подвала она казалась просто черной.

Возле бочки стоял шанцевый инструмент. Лопатки, саночки, на которых, вероятно, вывозили землю.

— Ну вот и все, — задумчиво проговорил Владимир.

Отто улыбнулся и сказал:

— Нет, не все… Это только начало. Теперь я знаю, что ваш Колесник или кто там еще действительно решил ограбить банк.

— Но ведь его план сорван. Или не так?..

— Не так… Это был отвлекающий маневр.

— Простите?.. — немец удивлял Владимира все больше и больше.

Ланге улыбнулся еще шире: сегодня был день его триумфа.

— Как вы думаете, как далеко отсюда до банка.

— Метров тридцать-сорок я думаю.

— Надо будет замерить, но, думаю, где-то так… Я только что осмотрел туннель. Знаете сколько он длинной? Десять метров. Может быть, двенадцать.

— Я думал длинней.

— Это обман зрения — из-за темноты и узости.

— Так мало?..

— Да. Прежде чем рыть подкоп, им надо было углубиться, подготовиться к выему земли. Пусть выемка велась по кубическому метру в день. Тогда туннель должен быть закончен через две недели. Но золота не будет уже через неделю. Теперь смотрите — туннель в поперечнике имеет где-то один-полтора квадратных метров. О чем это говорит?

— Это говорит о том, что двум людям в нем не разминуться… — задумчиво пробормотал Бойко.

— Правильно! То есть движение могло идти в одну сторону. Прошедший первый, прежде чем пуститься в обратный путь, должен был дождаться, пока из туннеля не выберутся все, кто за ним следовал. Организовать живую цепь они не могли по причине малочисленности, да и те, кто находился бы под землей, в туннеле, быстро бы уставали.

— Они могли сделать вроде канатной дороги.

— Могли, но вы ее видите? — рукой Ланге обвел подвал, будто приглашая Бойко указать на нее.

— Ее могли собрать в другом месте. Разобрать на детали. Привезти сюда. Собрать здесь.

Из рук Бойко Отто забрал свой пиджак:

— Выбираемся отсюда.

Бойко по лестнице поднялся первым, затем помог выбраться Отто. Вдвоем вышли в зал магазина.

Владелец и землекоп со связанными руками стояли в углу. Когда они оказались рядом, Бойко заметил, что они довольно похожи. Ну да, так и есть: братья, если не близнецы. Вероятно, рыли по очереди: когда один уставал, второй его сменял. А тот, кто рыл доселе землю, изображал из себя владельца магазина.

Кроме них, в помещении было полдюжины солдат. Дойдя до магазина, Ланге остыл, вернул оружие на место. Оставил Бойко на перекрестке, сам сходил в банк, оттуда позвонил в комендатуру, вызвал солдат. Всей компанией и вторглись в магазин. Без лишних разговоров положили хозяина лицом на невымытый пол, пробежали по зданию. Нашли вход в подземелье. Туда привела все та же желтая дорожка. Землекоп сдался без сопротивления. А что толку с него было бы? Загнанный в угол — самое точное слово про него…

Ланге молча прошел через магазин на улицу. На ходу дал знак солдатам: выводите арестованных.

Магазин закрыли на замок, у дверей на всякий случай поставили часового.

— А что будем делать с туннелем? — спросил Бойко.

— Я слышал, на аэродроме бетонируют полосу? Пусть дыру в подвале заколотят досками, привезут раствор, пробьют вот здесь отверстие, — Ланге показал на тротуаре где именно. — И будут лить, пока не потечет через верх.

Статья Ланге

Еще во времена гражданской войны Миронов так часто переходил из рук в руки, что карты коммуникаций то ли пустили на самокрутки, то ли сожгли в камине, то ли просто потеряли.

В следующие годы было все больше не до канализации и водопровода. Не хватало продуктов, лекарств. Не хватало абсолютно всего, и прокладку нового водопровода отложили до лучших времен.

Наступления таковых все откладывалось — мешали гипотетические враги народа, вполне реальное воровство и вера в то, что все обойдется. И сантехники ремонтировали поломки по наитию и все больше честным словом, благо чугунные трубы с дореволюционных мануфактур давление держали исправно.

Войдя в город, немцы уже на следующий день запустили водонапорную станцию. Комендант открыл кран — оттуда потекла ржавая вода. Он ожидал, что ржавчина стечет, но прошел час, второй, а вода оставалась рыжей. С комендантом случилась истерика.

Сначала он попытался озадачить людей Тодта-Шпеера, но те только отмахнулись: им было не до того.

Тогда из Германии выписали электрический насос и возле комендатуры стали рыть колодец.

Но выкопать удалось всего ничего — на глубине полуметра нашли скелет.

Вызвали Ланге и Бойко.

Земля была суха, и Бойко тут же спрыгнул в яму.

— Убит, — сделал он вывод. — Удар в голову. Вероятно, топором. Убийца был ростом с жертву. Скорей всего правша… Или обидекстер…

— Убийство? Будем искать преступника, — улыбаясь, спросил Ланге, подавая руку Бойко.

— А зачем? — ответил тот, отряхивая со штанов пыль.

Убитый, вероятно, бывший городской голова. Мундир сотлел, но нагрудный знак остался. Он пропал, кажется, в 1913 году. До сего дня считали, что он сбежал. Тогда еще в кассе нашли недостачу. Свалили на него…

— И кто его убил?..

— Тут сложней… Но лет пять назад здесь был дом одного старика. Милый такой дедушка, хороший, приятный. Был… А оказывается он еще и убийца. Вот он убил и закопал у себя на огороде, сажал редиску над покойником. Больше никто этого сделать не мог.

— Ну да ладно. Будем считать дело закрытым?..

— Я заслужил премию? — пошутил Бойко.

Ланге отмахнулся. Мужики, что копали колодец, наконец-то, вмешались:

— Так что нам делать-то?

— Засыпьте эту яму и копайте колодец рядом.

— Да как-то не по-божески…

— Ну раз так, вытаскивайте кости, ищите гроб, тащите покойного на кладбище.

Мужики переглянулись:

— Оно нам надо?..

В яму посыпалась земля…

* * *

— Чем заняты?..

— Пишу статью.

— Я могу вам чем-то помочь? — спросил Бойко.

— Да. Постарайтесь мне не мешать…

Бойко пожал плечами и сел в углу. На столе рядом валялась кипа немецких иллюстрированных журналов, формата такого же, как и советский "Огонек". Бойко пододвинул их к себе, стал листать один за другим. Разглядывал картинки — на них была совсем иная жизнь.

После войны Ланге намеревался защитить докторскую степень. С темой он пока не определился, впрочем, и война будто бы затягивалась. А ведь после нее определенное время должно уйти на установление нового порядка…

Но вот беда — соискатель докторской степени должен был обладать определенным количеством публикаций. Ланге, вроде бы, договорился со своим однокашником, что тот пристроит его в какую-то газетенку.

Работа была скучна.

Статья была еще не написана, но какой-то тираж ей уже был обеспечен. Ланге мог бы схалтурить, поэтому он просто заполнял словами страницу за страницей, не слишком беспокоясь о творческой стороне вопроса.

"Они говорят: Мир хижинам — война дворцам". Но, завоевав дворцы, они селятся в них, не в хижинах.", — написал Отто. Задумался, перечитал фразу внимательней. Звучала она неплохо, но совершенно не подходила по смыслу к статье. Ее пришлось вычеркнуть, но прежде он аккуратно переписал ее в записную книжку. Вдруг пригодится в будущем.

Его статья касалась преступности в послевоенном, грядущем, Тысячелетнем Рейхе…

"…Построение расового общества нового типа в обозримом будущем даст искоренение преступности, поскольку арийская нация не склонна к социальным девиациям.

Но в период становления нового социса существует вероятность перерождения преступности.

Вероятно, что в Новой, объединенной Рейхом Европе, преступность так же обретет черты схожие, взяв самые опасные черты национального криминала.

И здесь мы, как и на остальных фронтах, должны бороться с интернационализмом, как с понятием, совершенно чуждым национал-социализму…"

Ланге прихлебнул из чашки чай и, не прекращая писать, спросил:

— Вы знаете, какой был один из первых практических случаев использования бунзеновской горелки?

— Простите?.. — переспросил Бойко.

— Эффект горения металла в кислороде.

— Это автоген[30] что ли?

— Ну да. Он.

— Нет, не знаю.

— В конце прошлого века ею разрезали сейф при ограблении банка. Кажется, это было в Чикаго.

— Надо же какой ужас, — лениво заметил Бойко. — В жизнь бы не подумал.

— По сути, — продолжал Ланге, — то преступление было инновационно, если хотите — интеллектуальное. Скажите, подобное было на вашей памяти?

— Хм… Как-то трактором выдернули решетку из камеры хранения. А однажды вор-домушник следовательницу окрутил во время допросов.

— Банально, Владимир, банально. Даже преступления у нордических рас более высшие, разумные. Кстати, смею заметить, Бунзен был немцем. Наверняка арийцем.

— А что, Бунзен был бандитом? Просто странно вообразить, будто он мотается из Германии в Чикаго, единственно, чтоб разрезать сейф. Опять же, сомневаюсь, что он изобретая резак, думал только о том, чтобы заменить обычную воровскую отмычку.

— Это вы к тому, что гений и злодейство — несовместимы. Думаю, эту фразу придумал какой-то гений, исключительно чтоб отвлечь внимание от своего злодейства. Если бы Леонардо знал, сколько будет стоить его "Джоконда", он бы наверняка сделал несколько копий и через подставных лиц продал бы их в разных уголках Европы. Таким образом, мы бы лишены нужды ездить через всю Европу, чтобы посмотреть на то или иное полотно. Шедевров бы хватило на все столицы. Я думаю так: если у тебя есть какой-то дар, умение, которое выделяет тебя среди прочих, — твой долг использовать его как можно чаще. Во-первых, это благотворно для дарования, оно развивается. Во-вторых, он выделяет носителя из общей массы, возвышает его…

Ланге обмакнул перо в чернильницу и продолжил:

"…Славяне — это древнее низшее арийское племя.

Бытует заблуждение, что у низших рас и преступность имеет характер примитивный, бытовой.

Это не совсем так. Напротив, порой поведение славянских преступников наполнено такой хитростью, которую трудно встретить в Европе.

Следует так же отметить иррациональность, нелогичность отдельных русских преступлений. Это вносит определенный элемент хаоса.

Что это — звериное чутье?…"

А действительно, что это? — задумался Ланге. Самостоятельно ответа не нашел. Решил спросил у Бойко. Перевел и прочел эту часть Владимиру:

— Что вы думаете по этому поводу?

— По какому из них? Про хитрость или нелогичность?

— Скорей второе… Я не говорю про нестандартные ходы, а, скажем, про несоответствие результатов и усилий… Когда добыча не может окупить приготовлений. Или, напротив, украдено что-то такое, что невозможно сбыть, что связывает руки. Такое у вас бывало?

— Бывало и довольно часто. Думаю, нелогичность — это просто глупость. Кто-то что-то недодумал. Положился на чудо, на авось.

— И что в таких случаях вы делаете?

— Пожимаю плечами. Что тут еще можно сделать.

Ланге сделал вид, что понял Владимира, кивнул головой, принялся писать далее. Когда пальцы устали, отложил перо, потянулся на стуле. Суставы захрустели так, что Бойко вздрогнул и оторвался от журнала:

— Это у вас отложение солей началось. От кабинетной работы, — заметил Владимир. — В старости ревматизм вам обеспечен. Это мне один доктор рассказывал.

Ланге кивнул безразлично: грядущая старость его не волновала. До нее еще следовало дожить различными правдами-неправдами.

— А, пустяки… — ответил он, прищурившись. — Я себе дом заведу. И чтоб камин в нем был — кабана можно запечь. Вот буду возле камина и греться.

— От каминов только сквозняки…

— А вы так и будете до старости бегать, ловить карманников? Стрелять по бандитам, которые облагают бабушек данью?.. Однажды вы окажетесь медленней их и ваша гибель будет бесславной.

О том, что трактат, лежащий перед ним, наличие преступности отвергал, Ланге почему-то об этом умолчал.

— Какие у вас вообще жизненные перспективы, Владимир? Что за будущее вы рисуете себе перед сном?

Владимир пожал плечами, улыбнулся довольно глуповато.

— Как-то не задумывался об этом. Может, вы очертите мои перспективы.

— Охотно. Вы сделали правильно, что решили сотрудничать с новым порядком. Думаю, руководство Новой Европы по достоинству оценит подобный шаг. Рано или поздно вы получите права полноправного гражданина Рейха… Надеюсь, вы остепенитесь, женитесь…

— Ну да, конечно! Мы состаримся, будем ездить к друг другу в гости, сидеть на завалинке. Скажите, Отто, у вас в Берлине есть где-нибудь завалинка рядом с Рейхстагом?

— Нет, — усмехнулся Ланге.

— И у меня нету. Но вы не беспокойтесь: как только вы соберетесь ко мне в гости, я тотчас чего-то завалю. Мы сядем, будем калякать по-стариковски, петь песни старые, задушевные… Вроде "Deutschland, Deutschland, uber alles".

— Вам лишь бы хохмить. Вроде бы, умный человек, но иногда с вами разговаривать совершенно невозможно.

— Простите, Отто, но откровенность за откровенность… Вы ко мне относитесь неплохо. И в комендатуре на меня большинство ваших друзей смотрят не искоса. Это дорогого стоит… Но на простых людей, скажем, на того же Зотова — они плюют. А герр Штапенбенек и на меня готов плюнуть. А я ведь так понял, у него власти побольше, чем у вас.

Ланге вздохнул глубоко и тяжко:

— Хорошо… Откровенность за откровенность. Скажу честно — официальная точка зрения такова, что только чистокровные граждане Германии обладают полнотой прав. На оккупированных территориях это умалчивается, но, думаю, просочится рано или поздно. Хотя сначала права коренных немцев получат фольксдойчи. Затем лифляндцы…

— Это кто?

— Эстонцы, финны, латыши, латвийцы. Затем — украинцы, белорусы. А там и до некоторых русских дойдет время. Повторится история Римской империи.

— Простите?..

— Собственно, Рим был националистическим государством: но он был национализмом масштабируемым. Сначала были патриции и плебеи. По мере расширения Римской империи, плебеи стали уравниваться в правах с патрициями, и привилегированной кастой стали граждане Рима. Затем права римлян стали получать итальянские племена. Наконец, бывали императоры, рожденные вовсе вне Апенинского полуострова.

— А вы не думаете, что именно это и погубило Римскую империю?

— Не думаю. Pax Romania была погублена евреями.

— Простите?

— Ну, евреями. Такая нация, с пейсами и длинными носами.

— Ну да, как же… Представляю себе: стоит где-то в крепости гарнизон. И тут на горизонте появляется еврейский солдат. Маленький, плюгавенький, хромает, меч тащится по земле, ветер развивает пейсы… Римский гарнизон натурально умирает от хохота. Смех, почище иерихонских труб, разрушает стены крепости.

— Бросайте кривляться, Владимир. Вы отлично понимаете, о чем я говорю. Я говорю о религии. О христианстве. Пока римляне поклонялись своим могущественным древним богам, они на них походили. Но как только сменили своих богов на Распятого, так сразу стали любить своих врагов, но не пользоваться взаимностью… Ницше писал… Дословно не помню, но смысл такой: евреи, поставленные перед выбором быть или не быть, выбирают быть любыми средствами. И христианство — это такая штука, для угнетения народа.

— Где-то я такое слышал. Маркс?

— Нет… Вот смотрите. В талмуде плотские отношения — это богоугодное дело, мицва. Мусульманство разрешает многоженство, чтоб каждая женщина была оплодотворена. А христианство осчастливило человечество первородным грехом. То есть человек еще не родился, но грешен…

— Этот грех искупается крещением.

— …Из под черных сутан — зловонный дух. Обратите внимание, что основной удар христианства был направлен именно против главного врага евреев — римлян. Многие нации приняли христианство, но только не на его родине… значит, христианство — чуждо евреям и создано как продукт "вне".

— Боже, какой бред… — прошептал Бойко.

— Вам же сказано, не поминайте имя господа своего всуе…

— Тогда отчего вы открываете христианские храмы.

— Христианство — религия рабов. Остальные выводы делайте сами.

Теперь пришло время тяжело вздохнуть Владимиру:

— Все же не договоримся мы с вами… Не в том смысле, что мы с вами вдвоем не договоримся, а вот вообще… Народ с народом… Сидели бы в своей Европе, воевали бы с Францией, с Англией… Зря вы сюда полезли — как тот вор, вы схватили кусок, который ни сбыть, ни проглотить самим вас не получится.

Слежка за Гусевым

— Ну-ка, взгляните, — протянул Ланге фотографическую карточку.

На ней молодой человек щеголеватого вида переходил улицу. Бойко сразу узнал место — Хорст-Вессель-штрассе. Немного присмотревшись, узнал и человека. Но фотографию отдавать не спешил, стараясь полностью проанализировать, прокачать ее.

— Фотографировали тайком, из машины. Видны блики от стекла… Пленка узкая, зернистая, вероятно "Лейка"… Кто вам устроил такой шикарный подарок?.. Гестапо?

— От них такого не дождешься. Это Абвер, мой друг, Абвер… Но вы узнали человека.

Бойко посмотрел еще раз на фотографию. Молодой человек был в шляпе, в очках с круглыми стеклами. Лицо, пожалуй, было смазано и мелковато, но ошибки быть не могло. Владимир кивнул.

— Я-то узнал. А вы как узнали?..

— Пожалуй бы, я его никогда не узнал, если бы не прочел, как он зарегистрировался в гостинице.

— Ну-ка, ну-ка. Любопытно узнать…

Владимир ожидал, что Ланге растянет свой триумф, хвастаясь разгадкой логической цепочки. Но все оказалось проще:

— Ганс… Ганс фон Фогель[31], корреспондент газеты "Helsenkin Sanomat".

— Хм… Даже "фон"… Много берет на себя. Да и с его стороны это чистая наглость: регистрироваться, по сути, под своей фамилией.

— Как знать, как знать… С иной стороны, он никогда не забудет фамилию прикрытия. Да и то, что мы на него вышли — чистая случайность. Еще пару бы дней и Абвер потерял бы к нему всякий интерес: они перерыли его вещи, но ничего не нашли. Меню в ресторане его занимает гораздо больше, чем, скажем, передвижение бронетехники по городу.

— Связи, контакты?..

— Живет в гостинице "Метрополь". Как водится, появляется в комендатуре. Получает официальные сводки. Отправляет телеграммы в Швейцарию, в Финляндию, в Швецию. Конечно же, мы послали запрос в Финляндию, но пока придет ответ, может пройти месяц.

— Дайте-ка, еще посмотреть, — затребовал Бойко фотокарточку. — Кстати, он никогда не жаловался на глаза. Поэтому очки, вероятно, просто для вида. Еще у него оружие, под пиджаком в наплечной кобуре. Что-то достаточно тяжелое. Возможно, советский "Токарев" или американский армейский "Кольт". Вряд ли револьвер… Такие люди револьверы не любят.

— Браво, Владимир, браво… Но вы немного не угадали — как и надлежит патриоту Финляндии, у него "Лахти". Он этого не скрывает — недавно отстреливал оружие в тире. Стреляет неплохо.

Отто подал другую фотографию — на ней была зафиксирована мишень. Семь отверстий. Две десятки, две семерки, три девятки. Восьмерок отчего-то не было вовсе.

Бойко кивнул:

— Думаю, стреляет он просто великолепно. Просто не старался. А может, действительно, что-то с прицелом. Пули будто бы выше ушли. Но кучность-то, кучность…

Владимир покачал головой.

— Интересно, а он финский язык знает?..

— А кто в городе финский знает?.. Кто может проверить? К тому же он играет все фольксдойча. А это не немец и, тем более, не финн…

* * *

На следующий день Владимир показал Ланге папку, толщиной в палец.

— Глядите, что у меня есть!

— Положите…

— Куда положить? На стол.

— Ну да. Было бы странно, если бы ты положил это, скажем, на потолок.

Бойко бросил ее на стол.

Из папки топорщились листы — пожелтевшие, отертые, и, вроде бы, в пятнах от тараканов. Владимир немного не рассчитал силу и бросил ее чуть сильней, чем собирался. В результате звук вышел категоричным, из щелей папки ударила пыль.

— Вот, смотрите… В архиве нашел.

— А пыли-то… Что это такое? Русский вариант досье на Колесникова?

— Нет. Тот был раз в сто толще вашего, но, вероятно, утерян.

Бойко распахнул на заранее заложенной странице.

— Похоже на выкройку, — заметил Ланге, — это что, страница мод сезона восемнадцатого года?

— Это план коммуникаций в центре города. Конечно, он старый, дореволюционный, но это даже лучше. На более новых коммуникации, которыми не пользовались, не рисовали. Смотрите… Это банк. Это вот магазинчик, из которого рыли подкоп. А вот, смотрите, самое интересное.

Бойко провел пальцем по пунктирной линии:

— Когда-то под проспектом Ленина… В смысле под Хорст-Вессель-штрассе шла самотечная канализация, прямо на гавань Шмидта. Она проходит под тротуаром. Деньгохранилище, насколько я знаю, подведено к этой стене… Стало быть, тем, кто рыл подкоп, надо было пройти метра четыре, углубиться на метр, попасть в старую канализацию… По ней спуститься на уровень деньгохранилища. Повернуть опять… Метров пять экономится. Как вам такое?..

— Никак, — признался Ланге. — Смотрите, — банк и магазин можно вписать в квадрат. В северо-восточном углу — банк, магазин — в юго-западном. Канализация идет строго с запада на восток. Если бы я рыл подкоп, не зная о канализации, я бы выбрал дома в любом другом углу, кроме юго-западного.

— В тех домах нет магазинов. Стало быть, невозможно вырыть винный погребок.

— Хорошо. Вы, вероятно, не слышали, но говорится же: катет всегда короче гипотенузы. Поэтому, если бы они действительно знали про канализацию, то не копали бы наискосок, а пошли бы строго на север. Потом бы спустились вниз по стоку. Повернули бы опять на север. Нет, они не знали о канализации, не знали…

— Но ведь тогда они не успевали.

— Не успевали, — согласился Ланге. — И еще учтите. Даже если бы вы были правы, то у них здорово удлиняется ход. Он становится не прямым.

— И что теперь будем делать?

— А что нам остается делать? Известно так же, что королева доказательств — чистосердечное признание.

* * *

Допросы ничего не дали. Как и предположил Ланге, братья ничего не знали о старой сточной канализации.

Ланге и Бойко сменяли друг друга, прессовали вдвоем, устраивали очные ставки, подымали братьев ночью, в самый сон, светили им в лицо лампой, сами умирая от жары и жажды.

Разыграли спектакль про доброго и злого. Для пущего эффекта Ланге испросил у приятеля из войсковой разведки униформу. Попросил у танкиста фуражку, со зловещей мертвой головой.[32]

Но все было без толку.

— Сказали — копать, вот мы и копали, — отвечал старший брат.

Разумеется, Ланге это не устраивало.

— Как это по-вашему говорится… — он пощелкал пальцами. — Ах, да: "Хорош свистеть". Никогда не поверю, что вы не пытались узнать, зачем копаете. Неужели не спрашивали?

— А у нас говорится еще: меньше знаешь — крепче спишь. И, что характерно, — дольше живешь, — отозвался младший.

— А банк через дорогу ни на какие мысли не наводит.

— Нам заплатили за то, чтоб мы рыли две недели. За это время мы бы до банка не докопались бы. А забесплатно копать — дураков нету…

Ланге внимательно посмотрел на Бойко: что я говорил? Тот пожал плечами.

— А как он выглядел?..

Под описание подходил будто бы Либин, но полной уверенности не было.

После долгих сомнений Ланге выложил перед братьями фото "фон Фогеля" — ту самую, зернистую, сделанную "Лейкой":

— Знаете, кто это? Хотя бы видели?

Камеры братьев были разведены по разным концам коридора, но они оба покачали головами. И Бойко был склонен им верить.

— Не те это люди, чтоб с Великим Гусем знаться. Наверняка они о нем слышали, но им явно не говорили, что его пригласили…

Наконец, Ланге плюнул на них:

— Действительно, они ничего не знают. Тупы как пробки. Их просто использовали как отвлекающий маневр… Кстати, пока мы тут морочили голову, наш общий друг был в банке.

— Гусь?

Ланге кивнул.

— Что-то украл?

— Нет. Даже, напротив, что-то разменял. Купюры мы изъяли. Они настоящие… Только ведь где он их взял. Ведь украл же где-то наверняка.

Предчувствие зимы

В этом стыдно признаться — Бойко стал таскать у Ланге кофе. По ложечке ссыпал в бумажный конвертик, а потом пил дома. Отто вряд ли этого не замечал, но ничего не говорил.

Кофе был нужен ему, — оправдывался Бойко сам перед собой. Он, действительно, бросил курить, но подкатывала старая знакомая — осенняя грусть. Еще один год прошел, а что произошло? Только и того, что не убили.

Когда заканчивалось украденное кофе, он мастерил себе злейший чифирь цвета красного, почти кровавого. От чифиря вязало язык, и сердце подкатывалось к глотке, становилось огромным, давило на желудок, на легкие. Билось неравномерно — три быстрых удара, остановка на пару секунд, задумчивый удар, прыжок словно через пропасть.

Все было иначе в этом году. В общежитии НКВД он был городским жителем, и заметить, что началась осень, мог между делом: надо же, листья пожелтели, похолодало. Можно было ходить часами, днями, по закованному в камень городу, пока не увидеть под ногами листву, неубранную дворниками. И понять — вот и осень.

Но, живя в поселке, Бойко видел ее каждый шаг.

Тысячи мыслей кружили в голове, но он не мог схватить за хвост ни одну. Его обуревала жажда деятельности. Но что делать-то?..

Перекопать огород? Зачем? Что будет следующей весной? Может, уже после зимы перекопать? Возможно, к тому времени лопата появится?

Осень. Кофе. Сердце…

Отчего-то ему вспомнилась детская проказа. Одной осенью он раздобыл немного красной и желтой краски и на площадке перед школой нарисовал с десяток падших листьев.

На следующий день неопохмеленный дворник сломал новую метлу, пытаясь их смести…

Он все же потрусил грецкий орех, растущий за забором, оборвал яблоки. Сложил их в ящики от снарядов, найденные на заднем дворе комендатуры.

Орехи тут же повадилась тягать мышка. Владимир видел ее пару раз, мог бы, вероятно, пристрелить или купить на базаре мышеловку. Но отчего-то не сделал ни то, ни другое — даже не переставил ящик с орехами с пола на более высокое место.

Почему? Да он сам не знал, хотя и задумывался. Может, эта мышь ворует для своих детей, и если их маму убьют, то сироты погибнут с голоду. Да и такова ли большая потеря — пара орехов?..

А ведь наверняка мышь эта жила в этом доме при старых хозяевах? Просто люди приходят и уходят, а мыши остаются. Вот как — кто-то вырастил сына. Его забрали в армию, и он погиб в первом же бою. Посадил не дерево — целый сад. Но за мгновение почти все деревья раскорчевала авиабомба. Выстроил дом, а в нем теперь живет совершенно незнакомый не слишком молодой человек.

В сарае Бойко нашел рыбацкую сеть, сделал из него гамак, натянув его в саду меж грушей и черешней. Валялся в нем часто, прямо в пиджаке, сжимая в кармане пистолет. Кажется, холодная сталь оружия грела сердце.

Деревья уже облетели, и листья не скрывали небес. В небесах неслись облака — темные, тяжелые, они разгонялись над городом и улетали прочь, не обращая внимание на войну, границы и прочие пустяки. Куда они спешили? Зачем?..

Ветер стал злей, сильней, голые ветки отбивали музыку неспокойную.

Ветер, осень…

Болело сердце…

* * *

А город жил только футболом.

К финалу турнира определились два лидера.

После поражения от "люфтов" сборная СС только побеждала, но местная сборная совершенно напрасно сыграла в ничью все с теми же летчиками. Шли на выигрыш, но в конце матча летчики пробивали угловой. Казалось, ударили высоко, мяч выйдет из штрафной, кто-то бросился на подбор. Но немецкий форвард выпрыгнул чуть не на метр и всадил головой мяч в девятку.

На оставшиеся матчи команда Люфтваффе вышла уже без своего форварда. Во время боевого вылета он посадил подбитый свой самолет на минное поле. Пока машину тянуло по земле, под корпусом взорвалось несколько мин. Пилот решил, что по нему бьет артиллерия, и, сбросив фонарь, рванул по полю. Пробежал метров двадцать, налетел на мину… Ему ампутировали ногу. Будто еще говорили, что пилотировать самолет он сможет, а вот играть в футбол — никогда.[33]

Таким образом, сборная из местных потеряла в играх одно очко, сборная СС — два. Румыны проиграли все матчи, что их, впрочем, совершенно не расстраивало.

Судьба турнира решалась в последнем матче — играли местные и сборная СС. Местную сборную устраивала ничья, но в случае победы СС выходила на первое место, а "люфты" могли выйти на второе.

* * *

Без потерь не обошлась и местная команда. В выпеченном местной пекарней хлебе обнаружили куски стекла. Арестовали всю смену. В ней оказалось три футболиста.

Тут же по городу поползли нехорошие слухи, что никакого стекла не было, что это провокация, и сборная СС зачищает соперников грязными методами. Дескать, арестовали честных патриотов.

— Убивать — это патриотизм? Это теперь возведено в добродетель? Насыпать толченого стекла в муку — это геройство?.. А знаете, что?.. Давайте, все же испечем из этой муки хлеб и отдадим его в лагерь военнопленных. С братским приветом?

— Отто, но вы же отлично понимаете, что они этого не делали. По той же причине, что и старик не выливал керосин.

— Неизвестно что творится в головах у этих патриотов… И у меня нет желания их оправдывать, выяснять, как обстояло все на самом деле.

Разговор с диверсантом

Место встречи назначили на пустыре, между городом и пригородом.

Чтоб не запутаться среди бесконечных хранилищ и конюшен колхозов, назначили ориентир — высокая труба то ли котельной, то ли сушилки.

Труба не дымила с весны, из конюшен с началом войны вывели лошадей, вымели все оставшееся зерно. Но и без зерна расплодились мыши, как следствие — стали плодиться кошки. Сюда же сбегались оставленные хозяевами собаки. Они сбивались в стаи и, вроде бы по слухам, кого-то даже загрызли.

Но вряд ли это было так — собаки, как и люди, были испуганными.

Женька сходил туда днем раньше — просто осмотреться. Да и на следующий день Колесник с Либиным пришли на час раньше. Добирались они кружным путем — мимо речки, через камыши, через свалку. Осторожно обошли точку рандеву вокруг — нет ли засады.

Затем сидели в стороне, поглядывая на место через невысокий забор.

Долго молчали. Женька то и дело подымался смотреть, делал несколько шагов, разминая ноги, возвращался на место.

— Не мелькай, — попросил его Серега. Он о чем-то думал.

Если Либин и послушал его, то ненадолго — через пять минут опять был на ногах.

— Серега?.. — начал вдруг Либин.

— Чего? Идут?..

— Не-а. Ты в шахматы играть умеешь?

— Да как-то приходилось. А что?

— Да вот подумал… Напоминает партию в шахматы. Только вот к часикам шахматным шашка динамитная прикручена. Чья бы стрелка не упала — убьет обоих шахматистов. Все-таки нешуточная контора, если сюда прислали парашютиста. Не проколоться бы…

— И что ты предлагаешь.

— Может быть, дать им — пусть воруют. А мы потом у них украдем. Или вот еще — давай спокойствия ради их сейчас перестреляем?..

Колесник задумчиво кивнул, прикоснулся к карману, туда, где у него лежал пистолет. Было похоже, что он думал о том же…

— Нет.

— А отчего?

— Оттого что они, вероятно, думают о том же — а не шлепнуть ли этих бандюков, и дело с концом?

— Ну вот, а мы просто упредим удар.

— Не буди лихо, пока оно тихо — вот что я тебе скажу. Но пистолет с предохранителя сними.

Женька махнул рукой — пистолет у него и так был взведен: вынимай и стреляй.

Наконец, из-за барака появились…

— Четверо…

Колесник поднялся, подошел к щели.

— Так и есть четверо. Я же ясно просил: два на два…

— Уматываем? Или таки будем стрелять?

— Пошли…

Подпольщики, действительно, пришли вчетвером, и тоже чуть раньше времени. Полагали осмотреться на месте, отправить двоих в засаду. Но Вольских попал в глупейшее положение — когда двое стали отходить, из-за угла появились воры.

— А вот и вы! — с деланной радостью заговорил майор. — А я уже людей послал вас искать.

— Ну да, конечно… — прошипел Женька.

— А вы, простите, нечестный человек… — заговорил Колесник. — Я же просил: два на два.

— Не берите в голову. Один ваш приятель стоит пятерых моих.

Конечно же, Вольских хитрил — и искать его люди никого не собирались, и отбирал он людей с собой в компанию, вроде бы, понадежней. Да что там — он, действительно, планировал бой. Глебу дал пистолет, собираясь отправить его в засаду. Попасть бы он ни в кого не попал, но хоть бы наделал шуму. Пистолет просто жег Глебу карман. Хотелось поскорей из него пострелять.

Вольских больше надеялся на прежнего руководителя подполья — собирался посадить его поближе, по такому случаю снабдил его обрезом.

Еще, как ни странно, взяли Марика Циберловича. Вооружили старым наганом. Взяли все больше за компанию, для массовости. Никаких иллюзий относительно Марика Вольских не питал.

Переговоры, как бы там ни было, начались. Было бы глупо делать вид, будто встретились здесь случайно, говорить о каких-то отвлеченных темах, поэтому Колесник заговорил прямо:

— Ходят слухи, будто мы с вами положили глаз на один и тот же груз. К сожалению, мы не можем вам сказать вам: убирайтесь с нашего пути. Во-первых, потому что вы нас не послушаете. Ведь не послушаете?

Вольский кривовато улыбнулся и покачал головой:

— Нет, не послушаем.

— Во-вторых… А так ли важно, что "во-вторых"? "Во-первых" вполне достаточно. Точно так же не станем уходить и мы.

— Похоже на пат… — заметил Либин.

— Возможно… — согласился Вольских.

— Нам было бы достаточно договора: не мешать. В крайнем случае, мы можем договориться, скажем, что вы пытаетесь грабить банк по четным дням, а мы по нечетным. Ну или наоборот. Мне так лучше — по нечетным. Потому что нечетных дней больше. Есть еще какие-то предложения? Вас такой вариант устраивает?

Вольских не ответил и продолжал улыбаться:

— Молчите? Ну так скажу я. Еще мы могли бы заключить концессию. Скажем, договоримся так — семьдесят процентов нам, как более опытным, — Колесник хлопнул себя по колену, будто ставя точку. — А все остальное, так и быть, вам!

Конечно, Колесник не считал предложение окончательным. Торговая жилка сработала и здесь — заломить несусветный процент, затем сторговаться на шестидесяти пяти или шестидесяти ровно. Можно доторговаться до пятидесяти пяти, но это уже грабеж.

Но вот беда — ни семьдесят, ни даже пятьдесят процентов в планы Вольских не входило. Ему хотелось получить все. Или ничего…

Он так и сказал.

— Не-а, не пойдет… — возмутился Колесник. — Если нет прибыли, то смысл нам шкурами рисковать?

— Ну как же? Ведь это золото рабоче-крестьянской страны, оно не должно оказаться в руках врага.

— Ты эта… На съезде партии будешь рассказывать про золотишко у рабочих и крестьян. Оно у них последний раз было хорошо, если при царе. Да и вообще, майор, прикрути фитилек — коптит! Если ты не заметил, сходи на площадь, посмотри — там флаг-то висит совсем не с серпом и молотом.

Либин тихонько стукнул Колесника по ноге: потише, мол… Тот, действительно, несколько успокоился:

— Нет, мы не идеалисты, не патриоты… Мы и слов-то таких не знаем. Мы — бандиты, воры. Мы не верим вождям, не верим в лозунги.

— А во что вы верите?

— В золото. В бриллианты. В оружие, наконец.

— Мы тоже верим в оружие. Не то, что мы вам угрожаем, но…

И тут произошло неожиданное. Руководитель подполья почувствовал, что обрез, спрятанный за отворотом пиджака начинает сползать. Он попытался незаметно его удержать, но он вовсе вывалился наружу. Пытаясь его поймать, как-то совершенно неожиданно он дернул за курок.

Пуля врезалась в землю у ног Колесника, он отскочил на шаг. Стрельнул из пистолета, не целясь, не вынимая его из кармана. Пуля попала в обрез, расколола ложе, попала в живот подпольщику. Пока он падал на землю оружие выхватили остальные. Стал палить Марик — первый же выстрел оглушил его, лязг испугал, он закрыл глаза и дальше палил вслепую. Вероятно, выстрелил бы так все патроны, но что-то ударило его в плечо, он упал на землю.

Над его головой гремели выстрелы. Он слышал, как один бандит кричал другому:

— Уходим, Женька, уходим!

Скоро все затихло. Кто-то стонал рядом.

Вольских тронул Марика за плечо:

— Жив?

Марик осторожно открыл глаза.

— Жив значит… Сам идти сможешь, — сказал Вольских с утверждением, даже где-то с нажимом. — Надо уматывать. Ну и материал у меня… С такими союзниками — никаких врагов не надо.

* * *

Переговоры закончились плачевно. Из троих подпольщиков, взятых Вольских на переговоры, двое оказались ранеными, причем один — довольно серьезно. К тому же на шум немцы подняли тревогу, прикатили на двух "Ганомангах". Вероятно, и взяли бы след, да ночь спускалась темная, осторожность все же победила любопытство. Стреляли бы по немецким солдатам — тогда бы все перевернули вверх дном, а тут ничего не ясно — кто с кем, из-за чего.

Нашли пару гильз "para", но это ничего не объясняло — с оружием под этот патрон ходило больше половины Европы.

Колесник тоже остался недоволен. Когда отдышался, осмотрел себя:

— Ну вот, штаны испортил, продырявил…

— Зато шкуру нам не продырявили.

* * *

Чем ближе ко дню отправки, тем сильней напрягались нервы у Ланге. Внешне он был верен образу нордической личности. Шутил, улыбался, костюм и прическа оставались безупречными. Но внутри все туже и туже сжималось предчувствие беды. Казалось — напади на банк кто, поймай иного карманника хоть у стен банка, хоть бы стекло разбили бы — стало бы спокойней на душе.

Но нет — ловили воров среди железнодорожных пакгаузов, убили одного диверсанта при налете на противовоздушную батарею. А возле банка все оставалось тихо.

Из своей комнаты возле комендатуры, он перебрался в банк. Спал на втором этаже, в кабинете управляющего, на диване. Диван был обтянут кожей и она противно липла к его рукам. Пробовал накинуть простыню, но на коже она быстро сбивалась, сползала.

Наконец, нервы у Ланге не выдержали окончательно — в один день к банку подъехали грузовики. Из них начали спрыгивать на землю солдаты.

Из окна кабинета Бойко рассмотрел на нашивках сдвоенные молнии:

— У-у-у… СС. А что ж так плохо?

— Это не карательный отряд, — ответил Ланге. — Это Waffen SS, боевая часть. Гвардия, если хотите — ребята прошли Европу, Африку, брали не один город. Они знают свое дело.

Прибывшие разошлись по зданию, осмотрелись делово, постояли у окон, прикидывая зону обстрела, разместились по лестницам. В вестибюле сложили ящики с запасными обоймами, на подоконниках разложили гранаты, расставили пулеметы — разверни ствол и посыплется стекло. Самые расторопные уже тащили в банк мешки, набитые песком, будто готовились к длительной осаде.

Даже спали они тут же, в подвалах, прямо у деньгохранилища, укрывшись шинелью и во сне сжимая цевья карабинов.

Но Бойко все равно остался настроен критично:

— Не хочу вас растраивать, Отто, но две дюжины бандюков вынесут всю вашу охрану в одну калитку вперед ногами. Не знаю, чему и как учились ваши солдаты, но наши бандиты стрелять начали лет с десяти, из оружия, кое и стрелять не может по определению.

— Это как?

— Да очень просто. В шесть лет будущий бандит стреляет из рогатки, в десять обрезок водопроводной трубы набивают серой, в двенадцать на станке в ФЗО мастерит "дуру" — однозарядный пистолет. Те, кого не убивает первым выстрелом, начинают искать себе настоящее оружие. И к четырнадцати они уже практикуются из собственного "Нагана". До двадцати доживают самые талантливые…

— А сколько лет Колеснику?

— Где-то тридцать пять.

— Как и нам, кстати… Так что наши шансы небезнадежны. К слову, а как вы думаете, сколько людей навербует Колесник?

— Думаю, от пяти человек… Скорей — семь-восемь. Но никак не больше десяти.

— А почему бы ему не собрать две дюжины и, как вы выражаетесь, "вынести"?

— Во-первых, собрать столько профессионалов сейчас трудно — война же… Во-вторых, если сюда ворвется две дюжины, то человек шесть ваши орлы все же положат. Это недопустимый уровень потерь. Ну а третья и самая главная причина — это жадность…

— Не понял?

— Жадность, — повторил Бойко, — многому виной жадность. Скажи человеку: тебе хватит двести тысяч? Он ответит утвердительно. Но поставь вопрос иначе: тебе достаточно пятой части от миллиона. И он начнет задумываться: ибо лучше получить от миллиона четверть. Еще лучше половину, миллион, наконец. Колесник предпочтет делить деньги на как можно меньшее количество долей.

— Или не делить вовсе?

— Нет, если он не поделит сейчас, то в следующий раз с ним никто не свяжется.

— Мне думается, сумма здесь более чем достаточная, чтобы уйти на покой и ни о чем не жалеть.

— Я много думал на эту тему…

— И?..

— Воровство порой превращается в спорт. Человек получает сумму, но быстро ее тратит для того, чтоб рисковать опять.

— А вы сами воровали? Говорят, в хорошем сыщике умер хороший вор…

— Возможно, — осторожно ответил Бойко. Но недостаточно осторожно.

— Каким бы вором были бы вы, если бы воровали…

— Отчего "бы". Я воровал… Если не поймали, то, вероятно, был вором неплохим.

— Воровали?..

— Ну да, у нас воруют все и всегда, — Бойко задумался и добавил, вероятно, слова чужие, услышанные с какой-то оказией, — я не патриот, хотя и ворую… В детском доме еще начал. Крысячничеством, конечно, не занимался. В смысле, у своих не воровал. А у государства отчего не взять. Оно ведь народное, значит, немного и мое… Я просто помогал адекватно распределять.

* * *

В тот же день и Бойко нанес свой визит. Спустился в нижний город, но в Шанхаи заходить не стал, а прошел меж заборами в промышленную зону, где когда-то ютились маленькие заводишки и артели. Теперь там царило запустенье — при отступлении советская армия успела пустить петуха. Что-то потушили, но многое горело. Еще больше просто бросили.

Бойко зашел в артель гробовщиков. Впрочем, от артели остался только один мастер — старик седой и бородатый, чем-то похожий на Бога в советских карикатурах.

Спал прямо в гробу, укрывшись крышкой. Однажды в артели пошутили, и пока он спал, примотали крышку бечевой.

Проснулся, толкнул крышку — та ни в какую.

В гробу он поседел за полчаса, пока остальные артельщики давились от хохота. Пролежал бы и больше, но обман выдала собака, залаявшая в соседнем дворе.

Бойко и гробовщик дружили молчаливой дружбой, иногда встречаясь у третьего знакомого, хирурга, пили казенный спирт.

Порой, изъяв из убитого какой-то орган для анатомического театра, хирург бросал на поднос помятую пулю.

— Это твое… — говорил он Бойко, а затем указывал на покойника гробовщику, — а это твое.

Работать с государством гробовщик любил. Платили немного, но всегда вовремя. И, что характерно, на халтурную работу смотрело сквозь пальцы.

Покойные за номером и без имени, клиентами были не хлопотными. Встретив смерть в одиночестве, и на кладбище они отправлялись в компании ровно стольких людей, сколько надо, чтоб достаточно было вырыть могилу и опустить гроб.

И никакой родственник не жаловался на качество гроба, дескать, доски тонкие и подогнаны плохо. И что гроб, скажем, покойному тесноват, и чтоб положить его в эту коробку, пришлось голову повернуть набок и ноги согнуть в коленях.

Бывало, конечно, имя находило безвременно ушедшего. Его извлекали из-под земли, хоронили в другом гробе на ином кладбище.

Но какие в таком случае могли быть претензии к гробовщику? Какой гроб вы хотели за государственный кошт?

Когда началась война, Бойко записался добровольцем, хирург ушел в полевой госпиталь, и его, вроде бы, видели где-то под Миллерово.

Но, вернувшись в город, Бойко опять сошелся с гробовщиком. Отчего-то верил он этому старику. Этот не сдаст, не проговорится, потому что неразговорчив до такой степени, что не поймешь: то ли немой, то ли просто говорить не любит.

Войдя, Бойко поздоровался. Старик только кивнул.

— У меня к тебе работа… Нужно много ящиков. Доски завезут тебе завтра утром… Распустишь на полудюймовую доску, и чтоб без щелей.

Гробовщик вопросительно посмотрел на Бойко. Тот поспешил успокоить:

— Нет, не гробы… Заплатят тебе по десять марок за каждый день работы, — Бойко порылся в карманах и достал бумагу, полученную от Ланге, — здесь размеры и количество.

Гробовщик принял бумагу, просмотрел и кивнул.

— Я тоже считаю, что это хорошая цена, — согласился Бойко. — Не спутаешь размеры?

В ответ его собеседник покачал головой: нет, не спутаю. Бумага писана немцем, но ведь цифры-то интернациональны.

— И еще просьба. Сделаешь сверх заказа два маленьких ящика, из своего материала. Я и расплачусь по-свойски. Хорошо?

Старик кивнул.

— Ну вот и сладили…

Отрыв и уход

— Слушайте, — утром сказал Ланге. — У меня отличная идея. А пойдемте-ка сегодня в ресторан. В "Яр"! Уйдете сегодня после обеда, приведете в порядок костюм. Часам к шести подходите к комендатуре. Или даже так — я пошлю за вами связного мотоциклиста. Ну как, пойдем?..

— Не хочу.

— Почему.

— Не хочу и все… — огрызнулся Бойко.

— А если я скажу, что это приказ?

— Тогда я замечу, что это очень странный приказ.

— А меж тем, все логично до пошлости. Наружное наблюдение докладывает, что Гусь там ужинает. Я хочу проследить за ним в естественной среде.

— Мы слишком рискуем.

— А где риск-то? Русских туда не пускают, но вы пройдете со мной. Только я вас умоляю — оденьте костюм.

— Меня узнает Гусев.

— Узнает, — согласился Ланге. — И меня он узнает. Но мы-то его не узнаем. Просто пообедаем. Да полно вам, Владимир, я просто хочу в ресторан. Мне до чертиков надоела офицерская столовая. Как давно вы обедали в ресторане?

— Никогда.

— В смысле? — не сразу понял Ланге.

— Я никогда не ходил в рестораны.

— А, ну тогда понятно — вы будете не в своей тарелке. Не волнуйтесь — я заплачу. Только постарайтесь одеться поприличней. Ну как тогда на вокзале? Хорошо?

— Хорошо…

— Хм! — не успокаивался Ланге. — Вы знаете, это даже можно использовать в пропагандистских целях: бесстрашный капитан милиции при советской власти не ходил в рестораны, а шампанское видел только на картинках! А теперь, честно работая на новую власть, стал ходить в рестораны.

Бойко скривился недовольно:

— Просто рестораны — это не мое.

— А что ваше?.. Вероятно, спорт? Футбол?..

— Нет… Я в тир часто ходил. Стрелял. Успокаивает нервы.

— Слушайте, а работу вы на дом не брали? Ну, там допросить кого?

— Да ну вас… — обиделся Бойко.

* * *

Как и договаривались, Бойко ушел домой во время обеда. Привел в порядок костюм, лег вздремнуть. Проснулся разбуженный клаксоном. Быстро оделся, вышел.

Вместо обещанного мотоцикла Ланге прислал за ним легковую машину, "кюбельваген".

За рулем сидел Пашка Озимов, который на правах "хиви" работал в комендатуре.

— Владимир Андреич! — крикнул он. — Пора уже ехать!

Вероятно, орал он исключительно для соседей Владимира, чтоб подчеркнуть важность Владимира и свою. Дескать, смотрите, какой автомобиль мне немцы дали, а на нем кого попало не возят…

Когда машина выехала с улицы, Пашка набрал воздуха и выпалил, пока не передумал:

— Дядь Вов…

— Что…

Пашка молчал — продолжить отчего-то оказалось нелегко.

— Ну давай уже, говори…

— Дядя Володя… Я чего хотел сказать. Я ведь состою в подполье.

Он ожидал какой-то реакции от Бойко, даже повернулся в его сторону.

— Следи за дорогой, Паша…

И замолчал, будто парень ничего не говорил.

— Вы не хотите работать на нас?

— Я работаю на себя. И меня никто не перевербует.

— Но… — но что сказать дальше Пашка не знал.

На помощь пришел Владимир:

— Надеюсь, светлая идея вербовать меня пришла только что к тебе в голову? Тебя ведь никто не уполномочивал?

Пашка покачал головой.

— Павел… Я не скажу об этом разговоре никому. И ты помалкивай — для тебя и для меня это будет полезней.

— Это вы так говорите, потому что в вас стреляли?

— Нет, не потому. Для того, чтоб меня обидеть, надо что-то посущественней. Просто я не хочу мешать политику и криминал. Понятно?

— Нет, не понятно…

Бойко посмотрел вперед, прищурив глаза:

— С возрастом поймешь… Может быть. Я не хороший и не плохой. Я просто делаю свою работу. Делаю ее хорошо. И так уж ли важно, под каким флагом?

Когда подъехали к комендатуре, Ланге уже стоял у подъезда.

От комендатуры до "Яра" было недалеко, наверное, даже меньше километра, можно было бы и пройтись, но Отто сел в машину:

— Вези!..

* * *

…Не было до войны в Миронове ресторана "Яр".

И до революции рестораций с подобными названиями не имелось.

Город с момента основания, как бы он не назывался, знал свое место — строили не Южную Пальмиру, не летнюю столицу, простой городишко не для царей, а для народа поскромней, потише.

Да и то, что он строился, — громко сказано. Люди, переселяясь сюда, строили дома за свой кошт, а уж градоначальник с главным архитектором следили, чтоб город рос не слишком фантазийно.

Кроме греков в город быстро прибыли евреи, переселились хохлы-малороссы с хуторков. Через город часто бежали люди без роду и племени. Бежали будто на Дон, откуда, как известно, выдачи нет. Да многие не добегали, оседали в Миронове.

А что, город был славным. Ленивым в полуденном зное, чуть пьяным под вечер. С морем, кишащим непуганой рыбой. Достаточно было забросить в волны пустой крючок, и на нем тут же вис бычок, который бросился на блестящую сталь исключительно из любопытства.

Но бычок, скажу я вам, — это рыба для голодранцев. Публика поприличней требовала к себе на стол рыбку поболее и чтоб без костей. Любили покушать в этом городе, потому как иных развлечений почти не было.

Хорош был ресторан "Аркадия", тот самый, что в центре города, довольно прилично принимали в основанных греками ресторациях "Салоники" и "Афины".

После знаменитой турецкой резни сюда бежало довольно много армян. Они открыли ресторацию "Эривань" и множество закусочных.

Не отставали и остальные национальности.

Летом на волнах качало "Нептун", именуемый в народе не иначе как "Поплавок". Чтоб не платить, в общем, необременительный налог на землю, хозяин построил его на понтоне. Гостей от этого немного укачивало, но с иной стороны многие любили выпить и закусить, глядя на порт, на море.

Звал к себе развеселый кабачок "Три смычка" — по количеству скрипачей. Кабачок пережил несколько поколений завсегдатаев, сменил пятерых хозяев, но традиция оставалась неизменной: в нем играли всегда трое и всегда лишь смычками.

Когда в гражданскую войну поменялась власть, рестораны сменили своих владельцев, но не названия. Правда, с "Три смычка" сняли вывеску и назвали учреждением общепита за скучнейшим номером. Но среди завсегдатаев он продолжал называться все так же.

Конечно, понтон "Поплавка" стал гнить, но нашлись добрые люди, высыпали баржу песка к нему под дно, забили трюм шлаком, и стал "Поплавок" на вечный якорь.

Но новые хозяева города, немцы, были совершенно иного мнения. Они шли войной на Россию, ожидали увидеть медведей на улицах, страну дешевой водки и икры.

Названия ресторанов их искренне возмутило. Какие еще греки? На греков многие насмотрелись во время еще весенней кампании 1941.[34] Хватит!

Так по настоянию коменданта, заведения меняли названия. В городе появился ресторан "Яр", гостиница "Метрополь".

Когда в "Яр" вошли Бойко и Ланге, зал практически был пуст, хорошо если была занята пятая часть столиков, не смотря на то, что время шло к пятничному вечеру.

В углу стопка за стопкой стремительно напивались офицеры Люфтваффе. За столом в другом углу чинно обедал комендант города. В центре зала кутили отпускники — то ли ехали они домой, то ли возвращались в часть, понять было нельзя. С ними смеялась молоденькая девушка.

На эстраде бородатые мужики в красных рубашках играли на гитарах, лениво изображая цыган.

— Садимся здесь, — указал Ланге на столик почти у входа.

— Да вы что! Он же нас заметит!

— Ну вот, опять вы за свое! — поморщился Ланге. — Заметит, заметит, заметит… Пусть замечает!.. Мы не станем прятаться. А вот если забьемся в угол, он тогда точно подумает, будто мы за ним следим, вынюхиваем… А мы просо отдыхаем. Музыку опять же слушаем. Да садитесь уже! На нас смотрят.

Отто сел лицом к эстраде, входная дверь у него была справа. Бойко же сел по левую руку от Ланге, и получалось, что дверь была перед ним, а эстрада слева.

Подошел официант в русской рубахе, подпоясанной красным кушаком. Подал меню. Несмотря на то, что ресторан был только для немцев, меню было написано на двух языках. Слева — по-русски, слева — по-немецки.

Ланге сделал заказ, официант испарился.

Когда музыканты отыграли "Три гитары за стеной" и затянули "Барселону", ту самую, которую обычно пел Петр Лещенко, на пороге заведения возник Гусь.

Возник так неожиданно, что Бойко чуть не поздоровался с Николаем.

Но спас официант, принесший водку и холодные закуски.

Гусь прошел через зал и сел за столик у окна, так что и Бойко и Ланге могли видеть его краешками глаза.

Он сделал заказ, стал читать принесенную с собой газету.

— " Voelkischer Beobachter", — рассмотрел через три стола название Ланге. — А что?.. Самообладания ему не занимать. И не скажешь, что славянин. Как есть немец чуть с примесью курляндской крови. Я рад, Владимир, что познакомился с таким незаурядным преступником. Когда мы его арестуем, он, безусловно, станет украшением моей коллекции.

— Прошу вас тише… Он может нас услышать!

— Да полно вам! Было бы еще забавно устроить какую-то провокацию. Может, истребовать у официанта гуся в яблоках и отправить от нашего стола его столу. Интересно отследить его реакцию. Вы знаете, сейчас во мне борется будущий ученый и нынешний сыщик…

— Отто, прекратите, пожалуйста.

Ланге улыбнулся краешками губ.

— Успокойтесь, Владимир. Я же шучу.

— Надеюсь на это.

Принесли заказ. Ужин, действительно, отвлек Ланге от Гуся. Ел он с аппетитом. Через четверть часа Бойко поднялся.

— Я выйду.

— Туалет справа по коридору.

— Я найду.

— Не сомневаюсь.

Пока Бойко отсутствовал, оркестр успел сыграть только "Хотел бы единое слово". Когда Владимир сел на свое место, Ланге откровенно повернулся на стуле:

— Видите ту дамочку?

Спутать ее было не с кем — в помещении ресторана это была единственная барышня.

— Кто бы вы думали это? — Ланге отсалютовал ей наполненным бокалом. Та засмеялась пуще прежнего.

— Ну откуда мне знать.

— Это сестра милосердия из госпиталя. Ее посылают на футбол — вдруг там случится растяжение или перелом. Там мы и познакомились. Ходили бы на игры с нами, тоже были бы знакомы.

— Спасибо… У вас какие-то дурацкие законы насчет чистоты расы. Не хотелось бы из-за милых глазок к стенке стать.

— Насчет наших законов попрошу не выражаться. Это раз. Два — кто говорит, что все надо доводить до постели. Разве не удовольствие провести час в обществе прекрасной дамы, погулять с ней по набережной. Станцевать тур вальса… А в-третьих… В-третьих, мой дорогой Владимир, она не из наших, она из ваших…

— Простите?

— Она русская. Дочь какого-то то ли генерала, то ли полковника в эмиграции. Эмигранты, знаете ли, мечтают вернуться на родину. Но министерство пропаганды против, иначе большевики развернут контрпропаганду: "с немцами идут помещики, белая кость". Но часть все же просачивается, как писари, врачи, переводчики…

Наконец, поставили заказ и перед "фон Фогелем".

Поставив поднос на стол, официант чуть сдвинул тарелку, под ней лежала свернутая в четвертушку салфетка.

— Эту записку, — сказал официант, — вам просил передать один господин.

— Какой еще господин? — удивился Николай.

— Этого он велел не говорить.

— Мне, вероятно, надо ему ответить…

— А на это велено передать: нет, не надо.

Гусев понял, что ничего от полового не добьется:

— Пошел вон, дурак…

— Слушаюсь…

Гусев развернул записку не таясь, но и без лишних движений: спокойно, уверено.

Всего шесть слов…

"Дурик, — гласила записка, — за тобой следят. Рви когти".

На мгновение в душе взорвалась паника. Промелькнула мысль — уйти в окно. Тут же возник вопрос: а как же счет в ресторане? Мысль о том, что за ним по городу будут гнаться официанты, показалась смешной. Гусев улыбнулся ей. Поднял глаза вверх, будто задумался, вспомнил что-то. Потом обвел взглядом зал. Записку передавали ему — тут не могло быть сомнений. Мала вероятность, что здесь есть еще один человек на нелегальном положении. По-русски понимали тут тоже далеко не все.

Он посмотрел на записку еще раз: написана она была коряво и небрежно. Может быть, намеренно небрежно, чтоб потом не смогли опознать, кто писал. Возможно, писали левой рукой. Даже, скорей всего.

Итак, он под колпаком. Замечательно. Неприятно, но не необычно. Может, это провокация, в ожидании того, что именно сейчас он рванет, выдаст себя.

Это надо обдумать… Да и покушать тоже не мешало бы.

Он пожал плечами. Этой же салфеткой промокнул уголки губ, отбросил ее в сторону.

Выпил водки грамм пятьдесят, тут же закусил. Вернулся к обеду.

Еда не лезла в рот, но Гусев это усиленно скрывал.

А, впрочем, когда теперь еще сложится поесть по-человечески?..

Съел первое, выпил еще пятьдесят. Осмотрел зал чуть веселей. А вот и сыщики — Колесник предупреждал о них: один немец, один из местных. Вероятно, они есть этот колпак. Отчего они не арестовывают? Вероятно, следят. Думают, что так соберут больше сведений?..

Взгляд Николая на мгновение задержался на медсестре: все же хороша, чертовка. Пригласить на танец? Нет, ему будет нужна вся сила.

Он приложился к отбивной. Съел почти всю, но не притронулся к гарниру. В графине оставалось еще немного водки — но выпить все, это не по-немецки. Выпил воды, потребовал счет. Расплатился, встал из-за стола.

— Уходит, — прошептал Бойко. — Он уходит.

— А нам-то что за печаль. Пусть уходит. Я его достаточно рассмотрел, и сейчас мы просто кушаем. На улице его уже ждут филлеры. Уж поверьте — от них уйти просто невозможно.

Ланге налил по бокалам еще немного коньяка:

— Как видите, и во время войны можно жить. Вероятно, если бы мы не захватили этот дурацкий город, вы бы так и не узнали, что такое — французский коньяк… Prosit!

— Ваше здоровье…

* * *

Гусь взвесил в руке пистолет. Хороша машинка, но тяжеловата. Конечно, с ним было бы немного спокойней, но, с иной стороны, не будет соблазна перестрелять их в каком-то переулке.

Николай бережно отер его, задумался. Затем аккуратно разобрал оружие, разснарядил обойму, после чего также аккуратно протер каждую деталь, каждый патрон.

Прошелся по номеру, протер каждую лакированную поверхность в номере, зашел в туалет, в ванну.

Конечно же, немцы уже сняли отпечатки пальцев с какого-то стакана или иной дребедени, сфотографировали его и в фас, и в профиль. Но к чему им облегчать жизнь. Да и велика ли беда — немцы все равно проиграют войну, вылетят из города, и все их дактилокарты, фотографии смолотит каток истории.

Вернулся в комнату, накрыл разобранный пистолет платком, как покойного иногда накрывают полотном.

Стал одеваться. Рубашка, брюки, ботинки. Проверил шнуровку — не развяжется ли? Нет, не должна. Жилет? Не нужен. Пиджак? Надо одеть.

Что еще? Бумажник, часы… Надел очки.

Пора?

Вышел из номера. На этаже было тихо, впрочем, как и всегда. Спустился в вестибюль, отдал ключ, поинтересовался почтой. Писем ему не было. Он выразил удивление, что, конечно, было ложью.

Осмотрел вестибюль. Как раз в гостиницу въезжал пехотный майор. Его лицо было обезображено кривым шрамом.

Через минуту Гусь был на улице. Набрал воздух полной грудью. Остался доволен — голова не кружится, воздух хорош. Прошел квартал, остановился, будто что-то вспомнил. Наклонил и чуть повернул голову. В стеклах очков отразилось все, что творилось у него за спиной…

Свернул направо. Дошел до Хорст-Вессель-Штрассе. Улица была почти пуста, но Николай, как примерный пешеход, посмотрел налево, потом повернул голову направо. Опять в стеклах очков отразилось положение за ним.

Все те же… Да, за ним, действительно, хвост. Мужчина, похожий на деклассированного разночинца, и при нем будто подросток. Даже не разберешь, кто парень или девчонка. Самый паршивый вид преследователя — из пистолета не попадешь, легкие, но цепкие, несильные, но жилистые. Все равно, что такса для медведя: вцепится и не отпустит.

Переходя улицу, Гусь снял очки, положил их в карман пиджака. Пора уходить.

Завернул за угол направо. Одним жестом сдернул пиджак, бросил его землю и побежал. Пока филлеры дошли до угла, он успел убежать метров на шестьдесят. Подросток тут же рванул вдогон, мужчина вытащил пистолет, стрельнул пару раз, но то ли промазал, то ли вовсе не целился.

Но Гусь вжал голову в плечи и свернул еще раз. Пробежал еще два квартала. Рванул сквозь арку во двор, выбежал на соседнюю улицу. Тут же заскочил в подъезд напротив. Бежали бы филлеры чуть медленней, то не успели бы увидеть и этого. Но вбежали в подъезд, задержались еще на мгновение. Мужчина дал знак — вверх. Подросток рванул по лестнице, мужчина побежал дальше — подъезд был проходной.

Двор был маленьким, почти квадратным. Кроме зарешеченного туннеля, в него выходило еще шесть подъездов.

На удачу филлер забежал в один, прислушался — тишина. Выскочил уже из парадного на улицу.

Беглеца не было.

* * *

К столику, где ужинали Бойко и Ланге подошел немецкий офицер. Без приглашения отодвинул стул, сел.

— Guten tag…

— А, Владимир, кстати, познакомьтесь… Майор Георг Эдер, войсковая разведка. Георг — это тот самый местный самородок, о котором я тебе рассказывал.

Майор небрежно кивнул, Владимир ответил чуть почтительней.

Затем пришедший быстро выпалил несколько фраз на немецком. Выпалил их так плотно, словно это и не предложения, а одно очень длинное слово.

Ланге повернулся к Владимиру:

— Ты понял?

Тот покачал головой:

— Георг, будьте так добры, — говорите по-русски. Мой друг вас не понял. А он тоже имеет непосредственное отношение к этой истории.

Майор скривил скулу, но повторил:

— Из-за вашей дурацкой выходки мы потеряли объект наблюдения. Четверть часа назад человек, именующий себя Гансом Фогелем скрылся от преследования.

— Как скрылся? — удивился Бойко.

— Убежал.

— Как он мог убежать?

— Как обычно бегают? Ногами. Быстро их переставляя.

— А филлеры?

— Они погнались. Но ноги переставляли недостаточно быстро. И знаешь что, Отто?..

— Нет не знаю.

— Я снимаю с себя ответственность за этот побег! Я сегодня напишу рапорт, в котором укажу, что своим визитом в ресторан хауптштурмфюрер Отто Ланге спугнул подозреваемого.

— Валяй, Георг. Но этот фон Фогель наш клиент. Им должна заниматься не армейская разведка, а криминальная полиция. Пятый отдел Рейхсканцелярии. Так что, как говорят русские: спасибо за сотрудничество, но скоро я засажу целую банду с этой птицей во главе. Ты знал, что кроме него здесь действует целая банда?

Майору это было неизвестно.

— Ну вот видишь, — примирительным тоном продолжил Ланге. — И если бы твои люди за ним не погнались, возможно, он бы передумал бежать, вернулся. И вся операция по поимке не была бы сорвана. Так что подумай, прежде чем искрить пальцами…

Ланге замолчал, подумал, почесал за ухом и продолжил:

— И вообще, какие ко мне претензии? Я сюда просто пришел с другом поужинать и отдохнуть. То, что здесь оказался господин фон Фогель — какое-то дьявольское совпадение.

Оркестр заиграл вальс. Ланге поднялся, подошел к соседнему столу и пригласил сестру милосердия.

На то, как они танцуют, и майор, и Бойко смотрели не без зависти. Конечно, Ланге танцевал неважно, но уж больно хороша была его партнерша.

Но Бойко не умел танцевать вовсе.

Поездка на море

Следующим утром Отто Ланге испросил в гараже мотоцикл и укатил на нем за город. Ехал с четверть часа вдоль берега, наконец, остановился, свел мотоцикл с дороги, спрятал его в ивняке. Там же разделся.

Подошел к морю. Солнце светило ярко и даже немного грело. Но ветер уже был злым, волны будто налились свинцом, стали тяжелыми, серыми.

Ланге поцеловал нательный крестик, разбежался и нырнул.

От холода выдох застрял в горле, сердце забилось часто и неровно, то замолкая, то делая три удара вместо одного.

Хотелось орать благим матом, но Ланге вместо того засмеялся, пытаясь испугать море и подбодрить себя. Он плескался как ребенок, подымая тучи брызг. Ныряя под волну, затем поплыл в море, метров через тридцать развернулся к берегу.

Вышел на песок и бегом вернулся к мотоциклу, стал быстро вытираться полотенцем, предусмотрительно повешенным на руле.

Теперь ветер обжигал, казалось, кожа горела огнем.

Ланге бросил полотенце в сумку, собираясь одеваться. Одежда лежала почти так, как он ее оставил. Почти, но не так…

Отто присел, огляделся — все было тихо.

Проверил одежду — да, в самом деле, не было часов. Открыл бумажник — не хватало монетки, которую носил на счастье и пары купюр.

Делать было нечего и, одевшись, Ланге вернулся в город.

* * *

"Дурак, — подумал Бойко, — самоуверенный дурак".

Но в слух сказал:

— Вам не стоило так рисковать, господин хауптштурмфюрер…

— Пустяки. Когда мне только показали, куда я еду — решил, что надо искупаться пренепременно, даже если получу воспаление легких…

— Я не о том. Вас могли убить. Почему вы не взяли пистолет?

— Потому что они украли бы и оружие.

Несмотря на все Ланге выглядел даже довольным.

— Пустяки, — повторил он, — часы, конечно, жаль… Но врать не буду — это не семейная реликвия. Мне их подарили друзья по случаю в Берне… Важно иное… За мной следили — и мою одежду обыскивали. Не для того, чтоб украсть, они искали зацепку. А часы и деньги — это сработал инстинкт вора. Ну как можно не украсть, вдруг не заметит…

— Не заметит пропажу часов? Денег?..

— Вот вы можете точно сказать, сколько денег у вас с собой?.. А часы я, скажем, мог забыть на рукомойнике в столовой…

* * *

— Ну и на кой они тебе нужны были?.. — проговорил Колесник, вращая хронометр в руках, прищурился и прочел надпись на крышке: "Глас…" "… хюте", "…хуте" что ли. — Не слышал, если честно. Так зачем ты часы упер, объясни мне?..

— Дак для доказательства. Думаете легко за мотоциклом да на велосипеде?

— Я тебе говорил — проследить за ним, но не воровать вещи…

Щипач сник и полез в карман за папиросами. Что характерно — полез не в свой карман. Колесник перехватил руку и сжал пальцы в своих ладонях:

— Вон пошел… — затем повернулся к Либину:

— Жень?

— Чего?

Колесник подал ему часы:

— Держи, дарю…

— А мне? — подал голос Щипа.

— А ты наказан за самодеятельность…

Либин принял часы с легким кивком, сразу одел на руку, принялся заводить.

— Кстати, а который сейчас час?.. Надо бы часы подвести.

Николай посмотрел на свои. Глядел на них долго, но времени так и не назвал. Зато проговорил:

— А ты знаешь, Жень, это идея… Часы-то подвести…

* * *

Ланге, на самом деле, заболел. Не слег с воспалением легких, не стал отсиживаться в комендатуре, глотая чай с конфискованным вареньем.

Просто простыл, но на зло Бойко делал вид, что здоров, был весел без причины. И тайком подтягивал сопли.

Номер Фогеля-Гусинского обыскали. Но ничего существенного не нашли. Кой-какие вещи, одежда без бирок. Только в чемодане нашли бутылку русской водки.

Ланге не задумываясь, сорвал пробку:

— Будете?..

— А вдруг отравлено? — спросил Бойко, ни капли не веря в произнесенное.

— Да полно вам… Слишком мелок масштаб.

Стаканов не было, пили по глотку, прямо из горла.

На столе, словно покойник, накрытый саваном, дремал под платком разобранный пистолет. Ланге сдернул покров: детали были аккуратно разложенные.

— Смотрите-ка, он сыграл немца до последнего… Не стал его портить, разбрасывать, а разложил по порядку. Он был хладнокровен и спокоен. Такие люди почти никогда не ошибаются. С ним нечего было надеяться на удачу, надо быть просто лучше чем он. И где-то Георг был прав — надо было брать вашего приятеля сразу.

Отто стал собирать пистолет. Дело шло у него быстро.

— Когда-то сталкивались с таким? — спросил он.

— Нет.

— Хорошее оружие… Хотите, отдам его вам?..

Со щелчком стала на место обойма. Ланге даже протянул его Владимиру, но тот покачал головой:

— Одного пистолета вполне достаточно.

— А вы не стреляли по-македонски? С обоих рук?

— Стрельба по-македонски — занятие для налетчиков. Больше шума, чем прока. Да и сами посудите: тот пистолет, что вы мне дали, калибра семь и шестьдесят две. Этот, я смотрю, под девятимиллиметровый патрон.

— Ну хорошо, возьму себе… — согласился Ланге. — Вообще оружие как ничто иное характеризует нацию. Взять тот же "Лахти" — оружие надежное, солидное, где-то даже избыточное. Как, собственно говоря, и финны. Такой пистолет можно на неделю спрятать в снегу, переплыть с ним озеро, провести месяц в лесу. Его можно переехать танком — и он все равно будет стрелять. Но финны, известные старьевщики, натаскали в оружие элементы с "Байярда", "Браунинга", "Парабеллума"… Кстати, вы стреляли из Парабеллума? Парабеллум пистолет типично-немецкий. Стреляет хорошо, но довольно сложен в конструкции, чувствителен к загрязнению. Как он вам кажется рядом с вашим, советским оружием?..

— Продолжая вашу речь, замечу, что русскому человеку, вероятней, ближе "наган".

— Ваш "наган" каску не пробьет, разве что долго колотить по каске рукояткой. Да и к тому же, какой он ваш? Он наш, европейский "Nagant". Даже такую пустяковину вы не смогли сделать сами. Если бы не европейцы, вы бы до сих пор дрались бы ослиными челюстями.

— Вы знаете, думаю револьвер ближе славянину как раз из-за барабана. В барабан можно вложить патрон, крутануть его, подставить к виску.

— Ну, тогда понятно. Как по Дарвину: естественный отбор. У большинства револьверов шесть отверстий в барабане. У "нагана" — семь. Вероятность выжить больше. Вообще, эта ваша рулетка от нерешительности. То ли пристрелить себя, то ли нет, посмотреть чего дальше будет.

Не обращая внимания на слова Ланге, Владимир достал свой пистолет, повертел на ладони:

— А здесь, как ни крути, хоть один патрон, хоть вся обойма — пуля сразу у виска. Бойко медленно, задумчиво поднес оружие к голове. Ствол приятно холодил кожу.

— Знаете, всегда меня такие шутки раздражали, — отреагировал Ланге, — либо уберите пистолет от виска, либо стреляйтесь уже…

Владимир убрал пистолет от своей головы и тут же прицелился в лоб Отто.

— Бойко, не валяйте дурака, — хмель сразу вылетел из головы Ланге, — это ведь я дал вам пистолет… Вы это забыли?

— Нет, не забыл. Но неужели вы никогда не думали, что данное оружие я могу обратить против вас. Мы тогда говорили, говорили, говорили… Что вы там сказали.

Ланге облизал внезапно пересохшие губы — язык тоже стал тяжелым и шершавым.

— Я сказал… Сказал, что вы не выстрелите в спину.

— Ну да, конечно! Я пущу вам пулю в лоб! А ну-ка вынимайте свою пушку!

Ланге прикоснулся к кобуре, отстегнул ремень.

— Ну же!

На крик Ланге выдернул пистолет, одним движеньем вывел его на прицельную линию и отщелкнул предохранитель. Палец напрягся на курке.

Но он не выстрелил.

Не выстрелил и Бойко:

— Так бы и сразу…

"Парабеллум" вернулся в карман. Бойко тут же расслабился, стал тяжелым, осел на стул. Ланге секунду подумав, тоже убрал "Вальтер", взял стул, присел рядом.

— Мой друг, вы меня испугали…

Но Бойко не отвечал — он выглядел безучастным, потерянным. Ланге положил ему на плечо руку, но секундой позже убрал, решив, что и так что-то горбит эти плечи.

Бойко молчал, тишина становилась невыносимой, и Ланге стал говорить первое что пришло на ум:

— Война не так страшна, как ненависть. Война закончится, оружие поржавеет. И знаете, кто в ней проиграет?

— Кто? — спросил Бойко.

— Мы…

— Немцы?..

— Нет. Мы с вами. Войну проиграет конкретно Отто Ланге и Владимир Бойко. Потому что мы неправильные. Мы делаем свою работу и не мешаем ее с ненавистью. Мы имеем такую роскошь, ибо трудно быть солдатом и ненавидеть врага, который вчера убил твоего товарища. За войной следует эра ненависти. И хорошо бы, чтоб наши дети дожили до времени, когда люди скажут: "Прощаю и хочу быть прощенным".

— Это вы к чему сказали?

— Все просто, Владимир… Все просто…

Ланге тянул время, растягивал слова, стараясь додумать — а действительно, к чему это сказано. Наконец, нашелся:

— Все ваши земляки клялись в ненависти к немцам. В Германии сейчас модно ненавидеть славян… Жуткая мода, согласен, но тем не менее… Вот и пистолет вы выдернули потому что подсознание кричит: "Убей немца". Но не выстрелили вы, потому что увидели во мне Отто, своего знакомого, к которому зла не питаете.

* * *

В доме Назара никто не мог предложить разоблаченному "фон Фогелю" таких же комфортных условий, как скажем, в гостинице "Метрополь". Было здесь, пожалуй, получше, чем в эвакогоспитале, но все же не слишком удобно — маленький домишко с вовсе мизерными комнатами. И уже на следующий день после своего побега Гусь стал готовиться к своему возвращению.

— Знаешь, кто мне еще нужен? — спросил он у Колесника. — Портной…

— Ты разве не знаешь? — удивился Колесник. — Портного убили в декабре.

— Нет, мне нужен нормальный портной — с иголкой и ниткой. Ты, конечно, не подозреваешь, но, вероятно, портные понадобятся вам всем.

Но перед отъездом ему предстояло решить один вопрос, из-за которого он, собственно, и появился в этом городе.

Впрочем, этот вопрос распадался на уйму небольших.

И еще рано утром, когда сели за завтрак, намазывая хлеб маслом, Николай будто невзначай заметил:

— Не в обиду вам будет сказано, но заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибет. И хорошо, если только свой.

— Это, простите, как понимать? — спросил Колесник. — Это что, предьява?

— В некотором роде да. Но я просил — не обижаться. Мне кажется, что вы уж слишком уперлись в банк. Надо работать изящней, открыть свой разум, стереть границы…

— Короче, план у тебя есть.

— А как же. Даже два.

— С какого начнем?

— Начнем, пожалуй, со второго. Потому что он касается непосредственно вас.

Гусь обрисовал свой план — заняло это не больше пятнадцати минут. Его слушали, не перебивая. Когда он, наконец, закончил, Колесник заметил.

— Хм, а ведь это может сработать.

— Это сработает.

— Довольно простой план. Странно, как мы сами не придумали ничего подобного.

— Я же сказал почему — вы слишком уперлись в этот банк.

Замолчали, обдумывая изложенный план. Каждый пытался найти в нем слабое место. Первым удалось это Козе.

— Есть еще одна трудность…

— Какая?

— Бойко всех нас знает в лицо…

— Ты не поверишь, но именно над этим я сейчас и думаю, — ответил Николай.

— Хорошо, — подытожил Колесник, — а что ты там говорил относительно второго плана?

— Второй план касается непосредственно меня. Верней, он касается и вас, поскольку я не смогу с вами оставаться так долго — мне надо возвращаться.

— Мы управимся и без тебя.

— Ни мало не сомневаюсь в этом. Но тут возникает вопрос о моем вознаграждении. О моей доле.

— Зачем это тебе? Я расплачусь, переведу твои деньги в банк. Какой хочешь? Швейцарский?.. После войны заберешь.

— Мне нужны деньги сейчас — не после войны.

— Ну тогда оставайся с нами — сделаем дело…

— Тогда я опоздаю в часть.

— Да зачем тебе такие деньги на фронте?

— Пока не знаю. Не думал об этом. Может, куплю танк. Может — бронепоезд.

— Ну а как я тогда смогу тебе деньги отдать?.. Об этом ты думал?

— Как ни странно, но уже думал. Расплатитесь натурой — мне нужна ваша помощь…

* * *

Перекапывать огород однорукому было неудобно. Но Костя как-то умудрялся копать — зажимал лопату между плечом и щекой, переворачивал плечом.

Краем уха уловил шаги на улице. Оборачиваться он не стал — был не любопытен. Знакомый поздоровается сам, чужак пройдет стороной. Но прохожий остановился. Больше всего Костя не любил, чтоб на него глазели.

— Ну чего вам надо?.. Если ничего — уходите, пожалуйста…

Но прохожий не ушел. Вместо этого ответил:

— Помочь? — за забором стоял Женька Либин.

— Помоги, если не боишься штиблеты испачкать. Возьми в сарае лопату.

Либин не побрезговал — зашел во двор, взял лопату, начал копать рядом. Земля была жирная — то и дело железо лопаты резало червяка.

Минут десять копали молча. Двигались вдоль одной линии. Сближались плечо к плечу и опять расходились в разные стороны участка. Копали где-то с одинаковой скоростью: если Костя копал медленно вследствие своего увечья, то Женька, похоже, последний раз копал еще в школе на субботнике. Да и спешить им, по большому счету, было некуда.

— Ты по делу или так, — наконец, спросил Костя.

— Просто так к тебе далеко собираться. Как всегда.

— Значит, по делу. Оружие? Что-то особенное хочешь прикупить? Себе или барышне игрушку? Есть симпатичный револьвер. С перламутровыми щечками…

— Нет, спасибо… Барышни — потом.

— Себе?..

— Нет, у меня есть пистолет. Смотри, вот украл недавно, — на мгновение Женька распахнул пиджак, выхватил пистолет, крутанул на пальце и вернул на место.

— "Штейер"… — спокойно отметил Костя, — недурной выбор. Но выстрел мощный, пистолет редкий, так что не дай бог тебе встретиться с его хозяином.

— Хозяин землю грызет… Да и сейчас за любой пистолет к стенке ставят. Меня прислал Колесник.

Оружейник тяжело вздохнул:

— Заказ отменяется?..

— Нет, напротив… Есть некоторые изменения. Надо добавить три немецких пулемета. Одну винтовку надо чем скорей, тем лучше. К ней оптику.

— Какая оптика? Полуторократная, четерхкратная?.. Четырехкратный достать легче.

— Полуторократный — вопрос не в цене, а в дальности, в угле обстрела[35]… Затем, ты говорил Сереге, что у тебя были фугасные снаряды.

— Ну да, к восьмидесяти восьми миллиметровым зенитным немецким орудиям. В количестве…

— Колесо просил, чтоб ты их передал подпольщикам.

— За кой хрен? Они же не расплатятся, — возмутился Козя.

— По этому поводу Серега сказал: занеси на наш счет.

— Серега, кстати, сам в долгах как в шелках…

— Насчет этого у меня к тебе отдельный разговор будет…

— Ну раз так — начинай, а я послушаю…

И Либин заговорил. Костя слушал его, не перебивая.

* * *

Говорил Женька недолго. Ответа требовать сразу не стал.

— Подумаешь? — спросил он у Кости.

— Подумаю… — согласился тот.

Затем Либин ушел, вернув лопату в сарай.

Костя все же вернулся на огород, но копал совсем не быстро, задумавшись глубоко…

А через час и он бросил копать…

Промежуточное ограбление

В ночной высоте густо загудели двигатели.

За последнее время ночные бомбардировки стали привычным делом. Ночью можно было летать без истребительного прикрытия, а чтоб не попасть под огонь зениток самолеты забирались почти на предельную высоту. Ориентироваться по занавешенными светомаскировкой городам, было невозможно. Поэтому самолеты шли по счислению, по приборам: примерно за триста километров от аэродрома должен быть город.

Корректировать бомбардировку надлежало по огням пожаров. Но эффективность таких ударов была низкой, и порой весь боезапас вываливали в чистом поле.

Но в этот раз бомбардировщикам будто бы удалось нащупать цель.

Бойко уже собирался отходить ко сну, когда услышал хлопки. Он вышел из дома, отошел от порога метров на пять, чтоб лучше видеть. Небо к югу за рекой было наполнено вспышками.

С земли били прожектора, пытаясь нащупать в облаках советские самолеты.

— Вот вам и небо в алмазах… — прошептал Владимир.

В городе били зенитки. С расстановкой отправлялись в небо "чемоданы" восьмидесяти восьми миллиметровых снарядов. Тарахтели скорострелки калибра поменьше. Достать самолеты они не могли и только разве что шумели, создавая видимость хоть какой-то работы.

Осколки от разорвавшихся снарядов сыпали дождем. Были они горячие и острые, как бритвы. Они пробивали крыши, поджигали кучи собранной листвы, даже убили одну собаку.

Солдаты в банке чувствовали себя неуютно. Под бомбардировки они попадали и раньше, но одно дело прятаться от нее в окопах, совсем иное бомбардировка в городе.

В здании банка открыли все двери, исключая двери на улицу. На площадках в такт взрывам ходила волнами вода, разлитая в бочки.

После очередного взрыва завыла сигнализация.

— Да выключите ее наконец!

Свет в коридорах на мгновение стал ярче и погас вовсе. Через полминуты в подвале удалось запустить резервный генератор. Загорелось аварийное освещение — света оно не давало, а лишь обозначало проходы.

Бойко слышал, как на аэродроме поднялся шум, заревела сирена, ударили прожектора. Наверняка зенитчики изготовились к стрельбе. Но нет, бобы падали в центре города.

Наконец, с аэродрома взлетело два ночных истребителя. Набирая высоту, они прошли низко над поселком.

Зенитки замолчали, чтоб не подбить своих. Бомбы продолжали падать. В вышине строчили пулеметы. Вместо осколков по черепице затарахтели гильзы. Звук был совсем иной, будто пошел жестяной дождь.

Задымился и кометой ушел в сторону пляжа самолет. Чей — разобрать с земли не представлялось возможным.

Кто-то звал вниз, в подвал.

Какая разница, где умирать, — подумал Ланге, — хорошее попадание — завалит и подвал. Вряд ли деньгохранилище проектировали на прямое попадание авиабомбы.

Но тут рванула бомба. Разорвалась совсем рядом — кажется на пустыре через улицу. Ударной волной выбило стекла — полоски бумаги, наклеенные крест-накрест, помогли мало. Что-то повисло на лентах, но осколки стекла, царапая полировку, застучали по столу, по полу…

А, впрочем…

— В подвал! — скомандовал Ланге.

Его приказ повторили много раз. Сапоги загрохотали по лестницам.

Открыли дверь в хранилище. Когда отперли засовы, лишний воздух с легким хлопком выдавил ее наружу.

В деньгохранилище было тесно. Очень скоро воздух стал жирным, жарким.

Металлическую коробку трясло, маленькая лампочка аварийного освещения света почти не давала, она дрожала в плафоне. А затем во время очередного взрыва она звякнула и потухла.

Избавившись от груза бомб, выработав часть горючего, бомбардировщики, став легче, набирали высоту. Бомбардировка уже заканчивалась. В самом деле, не вечно же ей продолжаться?

* * *

— Aber wie, verdammt,wie?

Вопрос поняли все, но он остался без ответа. Ни солдаты Schutzstaffeln, ни их командир не могли дать ответ. Бойко вроде бы улыбался краешками губ.

Или показалось?.. — подумал Ланге. — А почему он молчит? Может быть, потому что вопрос обращается не к нему.

Тогда Ланге повторил его на русском

— Но как, черт возьми, как?.. Господин Бойко, вы ничего не хотите нам сказать.

Тот пожал плечами.

— А что тут говорить? Нас обокрали.

Утром, как всегда, почти вовремя он явился в комендатуру. Вместо Ланге застал записку в дверях. Развернул, прочел:

"Владимир, я в банке. Чрезвычайная ситуация. Подходите туда",

Подпись "Искренне Ваш Отто" была перечеркнула, под ней значилось: "Хауптштурмфюрер Отто Ланге".

Банк был закрыт, не пускали и в операционный зал, хотя у входа стояло несколько унтер-офицеров, отправленных получить денежное довольствие.

Владимир постучался, его впустили, но дверь за ним закрыли на все засовы, чем вызвали еще большее возмущение у стоящих на улице.

В операционном зале были построены солдаты охраны. Меж ними ходил Ланге. Был он чернее ночи.

Утром он спустился в деньгохранилище. Зашел все больше для порядка. Заметил, что на одном ящике сорваны пломбы. При чем в этом ящике хранилось самое ценное: богатство компактное. За содержимое этой, в общем-то, негабаритной коробки можно было купить небольшой замок, маленький остров в не слишком престижном океане, вместе с пальмами, песком и несколькими деревнями туземного населения. Проще говоря, там содержались драгоценные камни.

И совершенно ясно было — этот ящик не только вскрывали, но и довольно сильно очистили от содержимого.

Меж тем, Отто мог поклясться — вчера, за полчаса до бомбардировки, он спускался вниз. Пломбы были на месте.

Обыскали солдат. Нашли какую-то мелочь — колечки с камушками и без оных, броши. Лица солдат заливала краска, но ни одно из найденных изделий в описи ценностей не значилось. Эти украшения они раздобыли где-то в иных местах для своих подруг — нынешних и грядущих.

Проверили двери, решетки на окнах. Решетки были не повреждены, двери из здания оказались запертыми изнутри.

Ланге распорядился — из здания никто не выйдет до особого распоряжения. Работающие в банке могут войти и занять рабочие места, но выйти он им тоже не разрешит. Не стал выходить и сам. Утром по телефону из комендатуры вызвал связного, записку Бойко передал через маленькое окошко. Чтоб избежать кривотолков, устроил так, что передачу записку видело человек пять. Ланге нарочно писал ее долго, вертел: смотрите, мол, никаких фокусов.

Прошел еще по зданию, проверяя прочность решеток, целостность полов, стен. Отдельно долго осматривал ту самую зарешеченную дверь. Замок на ней еще не успел заржаветь, но следов взлома на нем не было.

Наконец, в здании появился Бойко.

— Под подозрением все… — сообщил у двери ему Ланге.

— Даже вы…

— Ну я-то сам себя не подозреваю. Но вы для ровного счета можете подозревать и меня. Я вам этого запретить не могу.

Солдаты были собраны в главном зале. Оружие у них не отобрали, и, хотя о деклассификации не было и речи, выглядели они сурово и даже зло — в первую очередь к Ланге.

— Но как, черт возьми, как?.. — твердил Ланге. — Как? Владимир, вы можете мне объяснить?

— Пока нет… Мне бы подумать, посмотреть…

— Ну так думайте! Вам, среди прочего, за это деньги платят! Подумайте! Походите!!! Походите пока по зданию. — Предложил великодушно Ланге. — Я не стану вам мешать, чтоб не путать ваше мнение со своим…

Владимир так и сделал. Заняло это у него не так уж и много времени. Вернулся назад. К тому времени как раз привезли завтрак. Солдаты, будто заключенные, подавали свои котелки в окошко для бумаг.

— Есть будете? — спросил Ланге, который свою порцию уже получил.

— Не откажусь.

Ему нашли какую-то миску. На столе у клерка обнаружилась чашка, из термоса ему налили кофе. Вкуса оно было похуже, чем кофе, которое обычно пил Ланге, но Бойко счел лучшим об этом промолчать.

— Погуляли? — спросил Ланге.

Бойко кивнул.

— И составили мнение?

Владимир кивнул еще раз.

— Замечательно. Тогда я могу сообщить вам свое. Я так думаю, что украл это кто-то из своих, и ценности не покидали это здание. Нам надо только найти или виновного, или тайник. Вы, вероятно, думаете также?

Теперь Бойко покачал головой. Чтоб его жест не был истолкован неверно, наконец, заговорил:

— Думаю, ценностей в здании нет. Вполне возможно, что они вовсе не в городе. И украл их человек, образно выражаясь, с улицы.

— Но в здании не было посторонних. Никто не видел…

— То, что посторонних никто не видел, не значит, что их не было вовсе, — прервал его Бойко.

И удивился своей смелости. Будто бы раньше он Ланге не прерывал. Но тот либо не заметил, либо не обиделся. Не до того было.

— Ну а как он пробрался в деньгохранилище.

— Он не пробирался. Он прошел твердой походкой. Затем не менее уверенным шагом вышел.

— Да как это ему удалось?.. Его бы заметили!

— Вы что, еще не поняли? Вор ходил по банку в одежде немецкого солдата.

— Безумие… — прошептал Ланге. Но уже не так уверенно.

— А вы посмотрите на своих солдат…

В СС солдат отбирали по особым стандартам, поэтому солдаты были не то, чтоб вовсе одинаковы, но в темноте их могла бы спутать и родная мать. Тем более, что при бомбардировке все инстинктивно бегали, согнувшись, втянув голову в плечи.

— У вас осталась фотография Гусинского? — спросил Бойко.

Фотография была наверху. Поднялись в кабинет. Сквозняк гонял по полу бумаги, но фото нашлось быстро.

— Нос у него, вероятно, сломан… Легко принять за арийский, орлиный… Убрать очки, шляпу, плащ… Дорисовать каску.

— Положим, что так… Но все двери на улицу оставались закрыты.

— А по зданию?..

На случай возгорания, разумеется, все двери внутри открыты.

— Но ведь ему как-то надо было войти… И выйти…

Лестничная клетка от выхода на чердак была отгорожена довольно солидной клеткой. Совсем как в тюрьме, — отметил Бойко, — или в психушке.

Но по случаю бомбардировки дверь оказалась открытой.

— Вообще странно: многие считают, что чердак — это уже не дом…

На чердаке остановились, пока глаза привыкли к полумраку. Свет на чердак проникал через маленькое слуховое окно. Из-за шуточных размеров зарешечивать его не стали. Стекла в нем тоже не было.

— Стекло выбило взрывом.

— Может и так, но, думаю, он не стал ждать милости от природы.

— Но ведь окошко маленькое…

— А что, в Германии нет воров, которые лазят в форточки? Знаете, это тот редкий случай, когда природный дар идет за руку с преступными склонностями…

Ланге постарался не замечать сарказма.

Люк на крышу был закрыт на ржавый замок. Ключа от него не было, но рядом Бойко нашел металлический прут. Попытался вырвать дужку из замка, но совсем неожиданно из двери выпала замочная дужка.

Владимир осмотрел дужку.

— Гвозди от времени сгнили, — отметил он, — но вор этого не знал. Он прошел иначе.

Выбрались на крышу. Листы кровельного железа загремели под ногами.

— Хорошо-то как… — прошептал Владимир.

Ланге кивнул — действительно, на крыше было свежо, светило солнце.

С железа Владимир подобрал гильзу, закатившуюся в стык между листами. Посвистел будто в свистульку, затем сказал:

— А в смелости ему не откажешь.

— Значит, он пролез через слуховое окно? Но как он попал на крышу? Выбросился с самолета? Я уже готов поверить во что угодно! Не мог же он подняться по стене.

— Вверх он поднялся по лестнице.

— Что за бред вы говорите! Я вас не понимаю.

— Он поднялся по лестнице соседнего дома. Видите, он стоит чуть выше. Не знаю как, но ему удалось перелететь с крыши на крышу.

— Как такое может быть? Он что, ангел, перелетать с крыши на крышу. Или этот, как его… Который сны разносит.

Ланге пощелкал пальцами, пытаясь вспомнить. Нужное имя так и не пришло на ум.

— Знаете, в году тридцать седьмом что ли, летом был подобный случай. Из колонии так чуть не бежал арестант. На крыше центрального здания сделал вроде катапульты.

— Ну и как, убежал?

— Нет. Не рассчитал траекторию, вмазался в стену. Но с тех времен техника побега могла уйти далеко вперед.

— Как-то все нестандартно… — усомнился Ланге.

— А что вы хотите. Все тюрьмы стандартны, а вот чтобы бежать из них, нужно мыслить масштабно, оригинально. Вы же хотели образец инновационного преступления.

Прищурившись, Владимир указал рукой на дом через дорогу.

— Вот, думаю, он перепорхнул с той крыши. Здесь, думаю, метров пятнадцать к тому дому чуть выше нашего.

— Фантастика… Давайте сходим туда. Там наверняка остались следы.

— Не думаю. Воры берегут свои секреты. Но если хотите, для вашей статьи я нарисую схему той катапульты образца тридцать восьмого.

— Вы говорили тридцать седьмого.

— Точно. Тридцать седьмого…

Ланге прошелся вдоль периметра крыши. К одной трубе оказалась привязана веревка, сброшенная с крыши.

— Не хотите взглянуть.

— Не хочу, — признался Бойко, — вы уж простите, но боюсь высоты. Считаю, издержки профессии. Сыщик — занятие приземленное. Был бы трубочистом, вероятно бы, привык…

Ланге почесал голову: действительно, веревка ничего не меняла, и эта находка утешением была просто ничтожным.

— Давайте, что ли, подытожим. Через крышу он пришел, через нее и ушел. Был одет в форму немецкого солдата. Затем, вы говорите, где-то на минуту выключился свет…

— Думаю, меньше. Линию оборвало бомбой… — сказал Ланге. Но былой уверенности в его голосе уже не было.

— Той же самой, что и выбила стекло в слуховом окне? — предположил Бойко.

— Вы хотите сказать, что бомбардировку устроили специально, чтоб проникнуть в здание.

— В ином случае, это довольно странное совпадение.

Спустились в деньгохранилище. По дороге Бойко попросил позвать за собой солдат.

— Ну вот смотрите… Если бы я хотел запустить руку в ящик с камнями, я бы сел здесь, — Бойко уселся на ящик.

— Кто-нибудь из вас сидел здесь?

Ланге перевел вопрос. Никто не ответил.

— Но ведь вообще кто-то же это место занимал?

Вспомнили — действительно, кто-то сидел. Но кто?..

— Думаю, можно снимать осадное положение, — заметил Бойко. Даже, напротив. Чем больше мы тут сидим, тем для нас же хуже…

Ланге задумчиво кивнул.

— Кто бы мог подумать… Он был рядом, так рядом, что я мог бы к нему прикоснуться. Ну что же… Вероятно, дело можно считать закрытым.

— Нет, я так не думаю… — возразил Бойко.

— Почему?

— Мы знаем, что у Колесник и Либина банда. Если разделить это на всех, выйдет не так уж и много. Из чего вывод: либо действовал вовсе один человек, либо помощь остальных была несущественна. Украдена доля одного человека. Я даже скажу больше — нас обворовал Гусь. Великий Гусь…

* * *

— Я не понял, как такое могло произойти! Что это за город такой!

Вольских был в бешенстве — и тому была причина.

Ночью советская авиация бомбила город. Акция эта была согласована с подпольем — мало того, подпольщики ночью должны были зажечь костры, дабы обозначить подъездные пути и промышленную зону, в которой немцы будто бы что-то налаживали. Костры были зажжены в срок — сам майор поджигал два таких. Но странное дело: к тому времени, как над Мироновым появились советские бомбардировщики, большинство костров было обнаружено и потушено немецкими патрулями.

Но даже не это было самым странным: в то же время почти в самом центре города разгорелись иные костры. Горели они в колодцах дворов, на огородах в невесть откуда взявшихся бочках. Поэтому с земли обнаружить их было довольно трудно, но с воздуха — запросто.

И бомбардиры выполнили свою задачу — выбросили груз на условленные знаки. Положим, немцы могли выйти на костры случайно, майор допускал и то, что среди подпольщиков есть провокатор… Но нет — бомбардировка не была сорвана, просто кто-то переназначил цели.

Немцы? Положим, они хотели поднять недовольство местных против советских бомбардировок. Но отчего выбран центр, где немцев, наверное, большинство. Нет, не сходится…

Что делать теперь? Какое донесение слать в центр? Что отбомбились не там? Как им объяснить причину? Сделать вид, что все нормально: а если откроется правда?.. Может, это его так проверяют? Кто?

Уж лучше бы не было этой бомбардировки вовсе.

— Так что передать в центр?

Вольских наморщил лоб.

— Шифруйте и передавайте: "Бомбардировка прошла по ложным ориентирам. Имеются потери в подполье. Подозреваем наличие провокатора."

— Потери?

— Дождитесь, чтобы немцы кого-то арестовали. Неважно кого, неважно за что. И задним числом, запишите его в подполье. Я, вероятно, даже предоставлю рапорт на награждение…

— А провокатор?..

— Ай, — отмахнулся Вольских, — я сам ничего не знаю, не понимаю.

Когда подпольщик удалился, майор с досады плюнул на пол. Но затем растер плевок сапогом.

Ведь казалось: война, время стать чистыми сердцем, жить не по лжи. Но ведь все равно врут, лгут, воруют… Даже из самых благих намерений.

Ну просто, чтоб не выглядеть полным идиотом.

* * *

Провожать Гуся вызвался только Либин. Надел свой лучший костюм с жилетом, до зеркального блеска начистил штиблеты.

Гусь выглядел еще лучше: немецкая форма сидела на нем просто изумительно — было видно, что шили ее под заказ. Из хорошей шерстяной ткани — ни ниточки вискозы. Шил хороший портной по фигуре. А на фигуру Гусь никогда не жаловался. На плечах золотом сияла косица капитанских погон.

На рукаве кителя была черная лента с темно-синими буквами "AFRIKAKORPS". К карману кителя был прикреплен Железный крест второй степени, от второй пуговицы, как и положено, шла красно-черная лента. Ниже креста был пришпилен серебряный овал с каской.

За отворот рукава Гусь заткнут пакет свернутых документов. Читались какие-то обрывки слов на немецком, но что именно там было — понять не представлялось возможным.

К запястью был пристегнут наручником маленький кейс.

Вокруг шеи была обмотана повязка.

Прощались в городском парке.

— Ну и кто ты теперь? — спросил Либин.

— Гауптман риттер Клаус Фон Гефлюгельвартэр[36] служил в пятой легкой дивизии в составе корпуса "Африка". — Он указал на нарукавную ленту затем коснулся рукой повязки на шее, — был ранен под Тобруком. Находился на излечении в Висбадене. По заключению врачей, тропический климат не для меня, поэтому я откомандирован в распоряжение командования шестой моторизированной дивизии.

— Ты знаешь, как ведется в война в пустыне? Ты вообще в ней был?

— Видел из окошка поезда. Этого достаточно, чтоб представить все остальное.

— А это что такое? — спросил Либин, указав на овал под карманом.

— Значок за два ранения.

— И охота тебе таскать эти все бляшки? Они ведь, вероятно, номерные? По ним можно погореть.

— Еще больше подозрений вызывает офицер вовсе без орденов, без таких вот лент и бляшек, как ты говоришь. Совсем недавно я, действительно, получил серьезные ранения. И если мне где-то придется раздеться, то первым вопросом будет: где мой серебряный знак за ранение.

Прошли по аллее. Под деревьями стояли тяжелые лавки. Меж ними возвышались бюсты. На бородатого Толстого смотрел довольно похожий на него Менделеев, на Белинского — Гоголь. Место напротив Достоевского было свободным. Кто бы там ни стоял раньше, немцам он был не угоден — бюст сброшен, постамент вывернут.

В парке было совсем пусто. Когда-то здесь гуляли влюбленные, мамаши вывозили своих детей подышать свежим воздухом. Но во время войны парк пришел в запустение. Любовь стала быстротечной — не до прогулок. Да и детей старались не показывать миру. И скрывали мир от детей, ждали, что он станет не таким ужасным.

Аллея закончилась террасой.

Внизу шумело море… Меж морем и склоном, на котором парк был разбит, находился вокзал и подъездные пути к нему. Гудел какой-то локомотив, перетаскивая вагоны с места на место.

С террасы было видно далеко — справа торговый порт, слева трубы заводов.

— Как думаешь фронт переходить?..

— А как его переходят обычно? Ногами…

— Хм… Звучит опасно.

— А сейчас неопасного в мире не осталось. Да и любой военный тебе скажет, что фронт не бывает сплошным, нет единой линии окопов от Ленинграда до Ростова. Вот я найду местечко, и…

Говорил он спокойно, будто не он вовсе два месяца назад чуть не погиб, атакуя этот самый фронт. В конце фразы он прикрыл рот ладонью в перчатке и зевнул:

— Да что же это такое. Зеваю и зеваю… Надо будет постараться в поезде выспаться…

Остановились, осмотрелись: спали качели, на летней площадке ветер оторвал лист железа, и теперь гремел им. Из шашлычной шел дым, будто бы березовый: мяса не было и у мангала просто грелись. На парашютной вышке ОСАВИАХИМ'а перегнил канат, купол парашюта сорвало и унесло куда-то в море.

— Давай сходим на море?.. — предложил Гусев. — Я всегда, когда отсюда уезжаю, иду на море. Вроде как примета, что все сложится хорошо…

По хлипкой лестнице спустились вниз. Перешли через множество путей, вышли на пирс. До войны к нему швартовались прогулочные катера. В ночь перед вступлением в город немцев, на них успели что-то или кого-то эвакуировать.

Ветер подымал брызги, они часто вылетали на пирс. Пропитанный солью и водой бетон, уже не вбирал влагу, и в ямках собиралась вода. В одну такую какой-то шутник-рыбак пустил рыбку. Она плавала по кругу, ища выход. Его, разумеется, не было…

Больше всего волны били по первому камню пирса. Он был чуть скошен, вероятно, чтоб ломать лед. По этому склону разогнавшаяся волна вылетала на пирс и еще с метр продолжала свое движение.

— Дальше не пойдем, — сказал Гусев, — я не хочу промокнуть.

Либин кивнул.

Выглядело это странно: штатский и офицер вермахта гуляют по пирсу, разговаривают на русском о каких-то пустяках. Но рыбаки на них не обращали внимания: что уж тут поделать такие времена странные вокруг. На все обращать внимание — жизни не хватит.

От сараев отчалила моторная лодка и неспешно поплыла наискосок, к порту. Какое-то время лодка была совсем близко — можно было бы попасть в нее сухарем.

В лодке сидели люди.

— Кто это? — спросил Гусев.

Либин пожал плечами, зато отозвался сидящий на пирсе рыбак.

— Это дежурная смена. Едет в порт. По суше обходить долго, вот они и наискосок, — похоже, его вовсе не смущал немецкий офицер, горящий на русском совершенно без акцента.

— И часто они так ездят?

— Да, почитай, кажный день. Работать-то надо. Когда штормяга, тогда, канешна, обходят посуху… Зимой просто по льду идут.

— И как, не проваливаются?..

— Проваливаются, как же не проваливаться… — кивнул старик.

— Так это зимой можно на ту сторону перейти?.. — кивнул Гусев на открытое море.

— Не-а, — пожал плечами старик и махнул в сторону моря. — Тама зимой ледоколы ломают лед для барж, что руду таскают… Ну и выходит, что кругом лед, а за ним полоса воды… И опять лед.

— Как широк этот канал?

— Ну чтоб баржа могла пройти.

— И он никогда не замерзает?

— За ночь схватывается, что можно перейти…

Гусев кивнул.

Когда отошли порядочно, Либин спросил:

— Зачем это тебе?..

— Никогда не знаешь, что может пригодиться через год.

Что-то загремело за их спинами. Гусь обернулся.

— Вот и мой поезд подают. Пошли, что ли.

Они расстались у самого вагона. Обменялись рукопожатиями.

— Счастливой дороги, господин риттер…

— Счастливо оставаться, Женя…

Гусев поднялся в вагон. Немного постоял в тамбуре и прошел дальше. Занял свое место — в третьем купе, возле окна.

Либин думал подождать до отправления поезда, но двойное оконное стекло дальнейшую беседу делало невозможным.

Переговариваться знаками? Что обычно показывают пассажирам провожающие? — подумал Женька — Пиши?.. Какой бред…

Ко всему прочему Либин заметил, как на место напротив Гуся подсела миловидная дамочка.

Гусь помог ей разобраться с багажом, и они уже о чем-то беседовали.

Женька решил не мешать, не мозолить глаза.

И пошел прочь.

Сыскаревка

В караулке полицаи играли в карты.

Играли на деньги, но на деньги небольшие, по копейке за очко. Не сколько для наживы, сколько ради интереса.

Бойко сидел в сторонке — его звали играть тоже, но он отказался. Играли на деньги, и Владимир боялся, что сорвется, что умение и привычка окажется сильней приличий.

Когда играть надоело, Бойко все же подсел к столу, собрал оставленную колоду. Сперва веселил остальных фокусами.

— А как вы это делаете?.. — спросил парнишка лет восемнадцати.

Бойко раскрыл секрет нескольких фокусов, а затем его просто понесло. Он стал показывать шулерские приемы, которых знал во множестве: ломал колоду, метил карту ногтем, смотрел масть карты в лужице разлитой кем-то воды.

— С вашим умением не в милиции надо было работать, а в Сочи жить, — пошутил кто-то.

— В Сочи слишком большая конкуренция, — отшутился бородатой шуткой Владимир. — Там и так все знают прикуп… Мне там встречались игроки, которые могли выкинуть костьми десять по две шестерки подряд. Чтоб подушки пальцев стали более чувствительны, перед игрой папиллярные линии снимают наждачной бумагой, вытравливают кислотой. Из-за этого их нельзя дактилоскопировать, но шулера видно — по красным подушечкам пальцев.

— А серьезно, неужели никогда не играли так, чтоб выиграть много?.. — спросил все тот же паренек. — Вот уж не поверю…

Бойко улыбнулся печально — только краешками губ. Посмотрел на парня строго — тот даже вцепился в ремень винтовки.

— Молодой человек… Из правильных предпосылок вы делаете неправильные выводы. Я вам демонстрирую это не для того, чтоб показать, какой я молодец. Я учу вас. Урок первый: никогда не садитесь играть со мной даже в шашки. Даже на щелбаны… Урок второй — вы представитель власти. И если в вашем присутствии сделают это, или, скажем, то, ваш долг — скрутить шулера и доставить его в кутузку…

Может, Владимир придумал бы третий урок, но открылась дверь.

— Здесь Бойко?.. Его вызывает гауптштурмфюрер Ланге.

* * *

Он поднялся на третий этаж, прошел по скрипучему паркету, постучался…

— Ja?..

Бойко вошел. Ланге стоял у стола, что-то перекладывая в бумажном пакете, стоящем на столе.

— А, это вы, Владимир. Скажите, у Вас есть… была девушка?..

— Была…

— И куда она делась?

— Я ее арестовал за неделю до свадьбы…

— Если не секрет — за что арестовали?..

— Секрет…

— А я вот на базаре купил своей FrДulein, — из пакета Ланге вытащил туесок, сплетенный из бересты, — как там у вас говорится: "Коробчонка для моей лягушонки"?

Туес был красивым, но Бойко покачал головой:

— Раньше возле церкви была неплохая лавка старьевщика… В смысле антиквара. Он сейчас не торгует, но я его знаю лично и мы наверняка нашли бы у него нечто разэтакое…

— Не стоит. Лишь идиот покупает подарок в лавке сувениров. Дух народа — он на площадях, на рынках. Иногда жаль, что в Новой Европе будет потеряна аутентичность народов. Впрочем, я вас вызвал не из-за этого.

И замолчал, набираясь воздуха и смелости. Бойко понял — тема пренеприятная. Отто начал издалека:

— Владимир, а вы знаете, где Сыскарево?

— Сыскаревка?.. Знаю, конечно, там еще есть кладбище… Что, опять парашютист?

— Нет, не парашютист. Но вы все равно собирайтесь. Едем туда.

— А зачем, если не секрет?..

— Нет, не секрет. Ночью там было нападение на немецких солдат. И теперь мы едем туда — миссия устрашения. Может быть, один или два дома там подожжем, расстрел организуем…

— Не-а, на мокрое не подписываюсь.

— Ну хорошо, будете дома жечь…

— И дома я жечь не буду, — буркнул Бойко. — Если хотите, можете меня тут и пристрелить. Но не буду и все тут!

— Да полно вам. Говорится же: пожалеешь розги — испортишь ребенка. А вы, славяне, низшая раса как есть — дети. Да и пальцами вы искрите совершенно напрасно — я бы вас с собой не тянул, но это распоряжение оберштурмбаннфюрер Штапенбенека. Возможно, он мстит вам за ту цистерну с керосином, а может… Даже, вероятней всего, — это вшивка лояльности. Хочет, чтоб вы были повязаны с новой властью кровью. Чужой кровью.

Бойко поднялся, одернул пиджак, пошел к окну, но, не дойдя до него, развернулся к двери. Дошел, тронул ручку. Но не вышел.

— Вот мы сейчас все туда уедем, а банк и грабанут!

Ланге оставался безмятежным и даже веселым.

— Не думаю. Да не кипятитесь вы так, — успокоил он Бойко. — Может все и обойдется… В крайнем случае пристрелить вас можно и там. Всегда успеется…

* * *

…Давным-давно этими краями то ли коронный, то ли имперский сыщик гнал след. Был преступник рядом — на хуторах и в трактирах придорожных говорили сыскарю: где-то за час до него проезжал человек с приметами, кои описаны на гербовой бумаге.

Долго шла погоня — вторые сутки не спал сыскарь, ел, не слезая с лошади. Сидел в седле, будто из стали вылитый. Да не была стальной его лошадь. Издохла она на мосту через неприметную речку, рухнула на полном скаку. Из седла вылетел сыскарь, но поднялся и пошел дальше.

Но сам прошел не больше четырех миль. Остановился он на распутье — перед ним, как в древней сказке, было три дороги. Но не было камня подорожного — куда свернуть, чего ждать от дороги. Стоял он там долго, выбирая единственную. Но так и не определился. Не пошел ни по одной. Но и назад возвращаться не стал. Возле перекрестка поставил хату. Из косточек, припасенных в дорогу яблок, вырос сад.

Даже жена у него появилась — отбившаяся от своего табора цыганочка.

Прожил всю жизнь у того перекрестка. Сыновья его росли, привозили невест из других хуторов, ладили свои дома. Появился хутор, который так и называли — Сыскаревка.

Сыщик постарел, поседел, нянчил детей, потом как-то без перерыва пошли внуки. В саду зрели яблоки, падали в траву…

И что вы думаете? Лет через тридцать в его дверь постучал тот самый, в погоне за которым, он загнал коня. Уже по многим преступлениям истекли все срока давности, и где-то далеко упала корона, которую защищал сыщик. Но все равно — старик скрутил преступника и свершил то, что считал правосудием. Впервые за много лет его руки не дрожали.

Преступника похоронил рядышком — через дорогу. Так и появилось Сыскаревское кладбище. Пока сыскарь был жив — за могилой смотрел, а когда умирал, забыл наказать это своим детям — не до того было, да и так ли велика потеря? За сим могила та рогозой поросла, в зарослях кустарника потерялась.

А затем за дорогой, за кладбищем построили город. Кто-то из Сыскаревки туда съехал, кто-то переехал из города. Но все больше народ там жил обособленно, держался друг друга, даже через три столетия оставаясь одной семьей.

Только вот беда — забыли они историю то ли про коронного, то ли имперского сыщика. Тем более, не знал ее и Владимир Андреевич Бойко — в Миронове он человеком был пришлым. Ланге даже не задумывался над названием.

А рассказать им историю было некому.

Да и не за тем они туда ехали…

* * *

Немецкое командование при оккупации в качестве охранного поста оставило в Сыскаревке расчет с зенитным орудием калибром восемьдесят восемь миллиметров. Пушка была довольно удачной — и против самолетов, и против танков.

Но одной ночью какие-то люди бросили на установку связку гранат и полоснули по хате, где квартировали солдаты, из пистолет-пулемета. Немцы заняли оборону у окон, вызвали по радио подкрепление и до его прибытия не высовывались.

Утром осмотрелись и пересчитались: часовой, что охранял орудие, оказался убит из пистолета, орудие сорвало с креплений, посекло казенник, оптику срезало так, будто ее и не было.

Еще ранним утром армейский офицер приказал оцепить село, согнать всех жителей на центральную площадь.

Затем обыскали дома. Нашли одну винтовку и две противопехотные гранаты. Правда, довольно быстро выяснилось, что винтовка принадлежит местному старосте. Да и из винтовки очереди не сделаешь…

Из Миронова в Сыскаревку выехали двумя машинами. Штапенбенек и Ланге сели в легковой автомобиль, Бойко досталось место в бронетранспортере вместе с солдатами. Бойко обиделся, но виду не показал. Немецкие солдаты без разговоров потеснились, освободив ему место в углу. Все стали надевать очки. Одному, с нашивками унтера, Бойко сказал:

— Что, думаешь, в очках теплей будет?

Немец его не понял, но засмеялся, похлопав Владимира по плечу.

Но колонна не успела выехать из города, когда Бойко понял правоту солдат: дождя не было давно и штабной "Даймлер" подымал облака пыли — ее глотали все в бронетранспортере. Пыль ложилась на броню, но от этого цвет машины не менялся.

Солдаты ехали весело, шутили, смеялись, за это Владимир обиделся на всех немцев пуще прежнего.

Дорога заняла минут двадцать. В Сыскаревке уже были солдаты. Строго говоря, это были потерпевшие: та самая часть, к которой было приписано искореженное орудие. Именно они согнали всех на центральную площадь, но не спешили что-то делать. Ждали карательный отряд.

Прибывшие ступили на землю, прошлись, разминая ноги, осматриваясь по сторонам…

Сыскаревка местом была странным — вроде бы, не город и не село.

Дома строили здесь все больше из дерева, наверное, так повелось с основателя хутора, того самого сыщика. Был он из краев далеких, обычаев и привычек здешних не знал. А ведь дома в этих местах были все больше каменные или саманные…

Дерево в этих степных краях было недешево. К тому же, случись пожар, в каменных домах сгорала только крыша, от деревянных же оставалась только печь. Конечно, в домах саманных было прохладно, что летом даже являло определенное преимущество. А зимы, как ни крути, здесь были теплей…

Со временем бревна вбирали влагу, становились черными, такими, что никакая краска на них не держалась. Потом конек сгнивал, под тяжестью снега и мокрых тяжелых лаг проседал. Из крыши получалось какое-то седло.

Было прохладно, выпитому в тепле чаю уже не сиделось внутри. Ланге и Бойко тут же вышли по ветру за ближайший сарай. Чуть дальше стояла кабинка выгребного туалета, такая же черная, как сараи и дома вокруг. Не сговариваясь, сыщики не стали в него входить, а стали сразу за углом.

— Смотрите, Владимир, все же немцы — высшая нация… У меня дальше получается…

Бойко напрягся, но особо у него ничего не получилось.

— Подумаешь… — пробормотал он, — видели бы вы, какую струю иной жеребец пускает. Ну и что теперь? Запишем его в фольксдойче?..

Застегивая штаны, Бойко бросил:

— Слушайте, у меня есть решение! А сколько стоит это орудие в трудоднях? Какой нынче курс трудодней к рейхсмарке? Ну и пусть выплачивают потихоньку. К концу войны должны успеть.

— Вам бы лишь бы хохмить, Владимир! — пристыдил его Ланге.

Вернулись назад, на площадь. Там намечалось вроде митинга: оберштурмбаннфюрер вещал, стоя в машине, рядом с ним стоял шарфюрер-переводчик.

Хуторян окружали уже солдаты СС.

Меж прибывшим оберштурмбаннфюрер и согнанными хуторянами, стоял старик. На его пиджаке был приколот Георгиевский крест. Отчего-то он был белый, эмалированный, офицерский.

Штапенбенек читал речь. Говорил громко, и будто бы убедительно. Но говорил по-немецки, и понимали его только немецкие солдаты. Был, правда, еще переводчик. Но он, во-первых, не обладал красноречием шефа местного гестапо, а, во-вторых, русский язык знал довольно средненько: фразы сокращал, коверкал.

Отчего-то Бойко запомнился следующий оборот.

— …Человека надо поставить во главу угла! Чтобы он там задумался над своим поведением!..

Крестьяне слушали заискивающе, словно от их внимания зависела жизнь. Остальные же просто скучали.

— Ну и что будет?.. — шепотом спросил Бойко.

— Что будет, что будет… Расстрел и братская могила. Что еще?..

— И сколько расстреляют? — спросил Бойко, отчего-то сжимая в кармане пистолет.

— Вообще-то, текущий тариф сто гражданских за убитого немецкого солдата…

— Но если здесь расстрелять сто человек, на хуторе никого не останется…

Людей, действительно, пересчитали. Получилось девяносто один человек, включая детей. Взрослых мужчин было человек пять.

Оберштурмбаннфюрер задумался.

Наконец, он положил: расстрелять каждого десятого. Следовательно, получалось девять человек.

— Отто?.. — прошипел Бойко.

— Да?..

— Если меня убьют… Неважно как, неважно кто, не надо никого расстреливать. Ни сто, ни пятьдесят, ни…

— Не льстите себе. За убитого славянского полицейского расстреливают только пять человек.

— Хм…

— А что вы хотите — вы же низшая раса.

— Хм. Это даже где-то оскорбительно.

— Ну так и быть, — улыбнулся Ланге, — я похлопочу, и за вас расстреляют человек двадцать!

— Я же просил, никого за меня не расстреливать!

— Помню, помню…

Штапенбенек сделал как ему казалось широкий жест: он разрешил старосте выбрать или самому, или посоветовавшись с хуторянами, кто именно станет к расстрельной стенке.

Но вместо этого старик тут же упал в пыль, стал ползать на коленях:

— Да нешто можна?.. Мы к вам всем сердцем… Коль вам все равно кого стрелять, в меня стреляйте первого! Христом-Богом клянусь — ну не из нашего хутора те бандюги, что пушку рванули, не нашенские они, Приблуды какие-то…

Бойко подумал: вот взять сейчас и выйти — со старостой это уже будет два из девяти. Но не падать на колени, как старик, а самому стать к стенке: пусть стреляют, чего уж тут. Но тут же раздумал: стать под расстрел всегда успеется.

Старик смотрел снизу вверх на оберштурмбаннфюрера заискивающе, мял телогрейку, лез целовать сапоги.

Сцена была препротивнейшая. Солдаты смеялись со старосты, но Бойко отвернулся, чтоб не видеть этого. Он ожидал, что сейчас услышит, старика действительно пристрелят.

Но вдруг Штапенбенек засмеялся:

— Ihn auspeitschen. FЭnfzig schlДge. Er soll nДchstes mal besser aufpassen. Und ab heute keine verantwortung fЭr die anderen.[37]

Старика разложили тут же, на лавочке. Били кнутом по спине. Палач, понимая нелепость ситуации, старался вполсилы. И бил вроде бы сильно, и плеть свистела, оставляя рубцы, старик вздрагивал в такт с ударами.

Но всем было понятно — бьют не того.

После порки оцепление разомкнулось. Крестьяне стали расходиться по домам. Лишь старик-староста остался лежать на лавочке, задумчиво глядя на землю…

Солдаты вермахта оттянулись все к тому же орудию: решали что делать этой ночью. Прибывшие каратели тоже засобирались.

— Ну что, как там у вас говорится? — спросил Ланге. — По коням?..

Он указал Бойко снова на бронетранспортер. Но тот, вспомнив дорогу сюда, покачал головой:

— Нет, спасибо… Вы же в центр, а мне ближе и быстрей будет через кладбище, через сады. Потом через мост — и я дома.

— Ну как хотите… — пожал плечами Ланге, — я могу попросить вам место в машине.

— Нет, мне действительно так ближе…

"Драймлер" и броневик уехали в том же порядке, скоро на площади остался только Бойко и староста. Тот поднялся, поправил одежду.

— А пойдем ко мне, служивый, — позвал он, — коль такое дело, так грех и не выпить. Не кажен же день жив останешься… Будет день, когда это не выйдет.

* * *

Бойко ожидал, что за столом старик расскажет, откуда у него взялся офицерский "Георгий", но ошибся:

— … Когда война с Германом была… Не эта, а прежняя, империалистическая… Ну, значит, забрили меня в солдаты. Воюю год, второй, сижу, стал-быть, в окопе при ружже, а тут ероплан летить… Ну эта я таперича знаю, что то ероплан, а тада… Энтакая штукенция — летить, жужжить. Все спужались, в окопы прячутся. А я смекнул: штукенция сложная, наш мужик никогда до такого ввек не додумается, ну из бердана шмальнул пару раз. Тот задымил и за нашенскими окопами сел. Часу не проходит, прибегает штабс-капитан… Как сейчас помню — в шлеме с очками и усиками… Кто стрелял? — спрашивает. Ну я грудь вперед, мол, я стрелял. Думаю, чичас второго "егория" дадут. А штабс-капитан натурально мне по мордасам…

Старик улыбнулся мечтательно, будто вспомнил нечто хорошее, нежное. Улыбнулся и продолжил:

— Ты, говорит, мерзавец… Прям так и сказал: "мерзавец"… Ты, мол, только что мой аппарат сбил, аппарат штабс-капитана такого-то… Тогда вот тожить думал, что смерть мне крадется, иль кандалы… Ан нет, раздумал офицер, папироску засмалил и говорит, что а впрочем, ты шельмец, ладно стреляешь. Я на тебя рампорт напишу. И что ты думаешь? Через два дня меня забрали в такую антилерию, что по воздуху стреляет… И я до конца войны еще три аппарата немецких сшиб. И этот, как его… Держибобль…

— Да не держибобль, а дережбабль, — поправила старуха, которая как раз вносила казанок с картошкой.

— Ну да… Мне тогда за него второго "егория" дали — только все едино я его в Гражданскую на хлеб поменял…

— А первого где заработал? — Бойко показал ложкой на грудь старика.

— А это не первый. Это третий. Первый-то вслед за вторым пошел… Это я как-то офицера по неосторожности от пули закрыл. Он-то подумал, что я ему жисть спас, ну он и говорит, мол, носи, герой, мой…

* * *

У старосты Бойко просидел недолго. И хотя старик предлагал переночевать у него и даже собирался ладить постель для гостя, тот остался непреклонен.

Поднялся, ушел.

День догорал, вверху одна за другой загорались звезды, но было достаточно светло, пока он шел по хутору.

Он, действительно, хотел срезать через Сыскаревское кладбище. Знал он его неплохо, в свое время даже вырыл на нем пару могил. Схоронил двух приятелей, да дорогу к их могилам как-то быстро и забыл. Еще раз приезжал, чтоб потревожить покой умершей старушки — эксгумация дело неприятное и дурно пахнущее. Старушка умерла не то, чтоб неожиданно, но пошли нехорошие слухи.

"Ну вот, кто бы мог подумать, — бурчал тогда Бойко, — восемьдесят лет жила, а тут раз и померла…" Но потом оказалось, что наследники подсыпали старушке банального крысиного яда. На их горе он растворялся очень медленно.

Со стороны города в него входила широкая аллея, и, казалось, всего-то нечего делать, до полной темноты продраться до нее, а потом не заблудишься. Но к тому времени, как он подошел к границе кладбища, стало темно.

Некоторое время Бойко стоял, надеясь, что глаза привыкнут, но от алкоголя зрачки расширились, и не было видно, где могильная плита, где дерево, где куст.

Он подождал, ожидая, что появятся синие огоньки, несомые рукой мертвеца, которые его и проведут. А что? В алкогольном бреду в чудо верилось легко: разве он не бывал воплощением смерти? Разве смерти не должны помогать друг другу?

Ничего не произошло.

Бойко плюнул и стал обходить кладбище.

Дошел до угла и пустился наискосок через поле. Ноги заплетались, земля тоже оказалась совсем не ровной. Идти было трудно…

— Жизнь прожить — не поле перейти, говоришь?.. — спросил Бойко неведомо у кого. — Это ты, брат, полей не видел…

И, перецепившись об кочку, упал. Больно ударился рукой. Думал там и задремать, но поднялся, пошел дальше.

Когда перешел поле, обнаружилась еще одна нелепость — посадка, вроде бы, должна была выйти перпендикулярно его движению. Но она возникала откуда-то сбоку.

Владимир задумался, но не надолго, решив:

— Ну и черт с тобой!

Пошел вдоль посадки, вышел на полевую дорогу. В темноте ее почти не было видно, и Владимир определял ее направление по вершинам деревьев вдоль нее.

— Где же этот чертов город? — возмущался Бойко.

В былые времена город ночью легко можно было увидеть километров за двадцать — по огням в многочисленных окнах, по уличным фонарям. Наконец, по пламени металлургических заводов. Но теперь город был завешен светомаскировкой…

Две посадки сошлись клином, дорога пошла сквозь какую-то рощу.

Владимир пошел по ней.

Вдруг в ней Бойко увидел белую фигуру. Будто человеческую…

— Стой, кто идет! — крикнул Бойко в темноту. Схватился за пистолет. Не для того, чтоб стрельнуть, а чтоб проверить — не потерял ли?

Но в ответ — тишина… Силуэт не сдвинулся ни на дюйм. Владимир присмотрелся и рассмеялся: в аллее стоял памятник Ленину, забытый своими и не найденный немцами.

Когда лепили эту статую, гипса пожалели и сэкономили на пьедестале. В результате, вождь вышел хоть и побольше оригинала, но роста вполне человеческого, хотя и высокого.

Разобравшись в своей ошибке, Бойко рассмеялся громким пьяным смехом. Но через мгновение задумался — а где это он? Неужели зашел за линию фронта?.. Нет, не может быть.

Памятник Ленину был типовым — такие ваяли десятками. Даже в Миронове до войны стояло штук пять подобных. Владимир махнул рукой и по аллее пошел прочь. Скоро вышел к рельсам. Недалеко была и станция. Ее Бойко узнал сразу — он вышел к Водяной.

— Я действительно пьян, — наконец признался сам себе Владимир.

Станция Водяная от Миронова отстояла никак не меньше, чем на полтора десятка километров. Вместо того, чтоб вернуться в город, Бойко обошел его с севера и даже немного удалился.

На Водяной не было ни реки, ни болота, ни озера. Да что там — даже лужи после дождя здесь высыхали особенно быстро — вода уходила в растрескавшуюся землю, грязь тут же заметало пылью.

Зато был здесь глубокий колодец с насосом и водонапорной башней. Паровозы, что шли на Миронов, набирали здесь воду для своих котлов.

Станция казалась вымершей, не было видно ни одного огонька. Владимир прошелся по перрону, дергая каждую дверь. Нашел одну, которая была заперта изнутри. Постучал в нее громко, не таясь. Ничего не произошло. Постучал еще раз.

Скоро за дверью зашумело, заскрипели петли, дверь открылась. На пороге стоял старик — босой, но с топором в руке.

— Чего надо?..

— Отец, пусти переночевать?.. А?..

— Иди своей дорогой, мил-человек… Шляются тут всякие без документов. А немцы запрещают на ночлег брать таких гуляк… И велят их выдавать на расправу… Так что я тебя не видел, ты меня не видел…

Старик попытался закрыть дверь, но Бойко поставил ногу.

— У меня есть документ! — возмутился он и достал свое удостоверение. — А еще у меня вот такой документ!

Из-за пояса он выдернул "парабеллум", покрутил в руках и спрятал назад. Затем продолжил тоном спокойным:

— Старик, ну пусти меня на ночлег! Я только вздремну, оклемаюсь и пойду… Мне к восьми на работу надо, в Миронов, в комендатуру…

Старик махнул рукой: проходи, мол… Уж не понятно, что больше на него оказало влияния: пистолет, бумага или место работы Бойко…

На узкой лавке спалось плохо, жестко. Хозяин спал под одеялом, а гостю дал худую шинельку. К рассвету Бойко замерз и почти протрезвел. Когда хозяин засобирался на обход, Владимир тоже поднялся на ноги. Выпили чаю, пустого, без сахара, вышли на улицу.

— Миронов там, — сказал старик и с фонарем пошел в иную сторону.

— А то я не знаю, — буркнул ему вслед Владимир.

На том и расстались.

Кроме водонапорной станции Водяной была еще одна гордость и достопримечательность: башня с часами. Циферблатов было четыре. Один был виден со станции, один был обращен в сторону Миронова, один, конечно же, в противоположную от города сторону. Наконец, последний, четвертый, был развернут в сторону чистой степи, что, вполне возможно, было лишним.

Прежде чем пуститься в путь, Бойко решил подвести свои часы: по его прикидкам к тому часу они должны были отстать минуты на три. Но странно — время на часах совпадало минута до минуты: семь минут шестого…

* * *

…Где-то часам к семи вышел к Мироново-сортировочной. Два пути распались на многие нити, рельсы переплелись.

Вдоль путей стояли многочисленные пакгаузы. Что хранилось в них — мало кому было известно. Эвакуировать их не успели. Да что там — не нашлось времени даже их поджечь. Но у немцев не дошли руки осмотреть все, поставить на учет, может быть, организовать охрану. Здесь процветало воровство, если, конечно, неучтенное можно украсть. Здесь жирели мыши так, что уже не пролезали в норы. Их без труда ловили коты, а потом грелись на крышах, ленивым глазом глядя на собак, поезда и обходчиков.

Владимиру казалось — он попал в зачарованный город, брошенный людьми. Закричи — никто не услышит, зайди в иной пакгауз, умри — и твой труп найдут не скоро, после войны, а то и в следующем веке: высохший, оплетенный паутиной и пылью…

Рельсы, цистерны…

Из Миронова прогрохотал санитарный поезд. Раненые спали, но иногда можно было видеть в окнах вагонов белые силуэты. Как призраки между носилками скользили врачи и медсестры.

Вдруг у ворот пакгауза за составом мелькнула тень.

— Эй?.. — тихо окликнул Бойко.

Спросил вроде так, для порядка. Ответили бы "чего" или послали бы матом, Бойко бы преспокойно продолжил свой путь, но вместо этого силуэт перешел на быстрый шаг. В просвете вагонов удалось разобрать: парень с мешком.

— А ну, стоять!

Рванул из кармана пистолет, пролез под вагонами, выскочил на пандус.

Вор был перед ним метрах в тридцати.

— Стой! Стрелять буду!

Мешочник бросил свой груз, без него рванул веселей. Бойко перепрыгнул мешок и погнался за ним.

Они бежали меж вагонами и домами, ныряли под вагоны, перемахивали невысокие ограды. Владимир мог несколько раз стрелять, но отчего-то не делал этого, хотя парень бежал, пожалуй, чуть резвее его.

Выбежали на дровяной склад, побежали меж связками бревен, меж досками, сваленными просто в кучу. Бежали, словно по дну оврага, по узкой улочке, перепрыгивая завалы. Свернуть вправо-влево вору нельзя — некуда. Начать карабкаться по доскам — потерять скорость, тогда его легко догонит Бойко, стащит вниз.

Проход закончился стенкой, вор метнулся влево — опять к путям. Но они выбежали на площадку — от путей ее ограничивал тот же забор, что и справа. Слева все было завалено все тем же лесом.

Казалось, Бойко загнал его в угол, перед ними была только бетонная стена. Но над путями до войны начали строить надземный переход — всего-то и сделали немного — вбили сваи, положили перекрытия, ступеньки лестницы свалили кое-как.

Вор рванул туда, за ним взлетел Бойко.

Переход был без перил, не хватало многих плит. Меж ними было видно многочисленные вагоны, цистерны. По четвертому пути шел товарный состав. Платформы были гружены телеграфными столбами…

Вор прыгал легко, с плиты на плиту. С тяжелой головой Бойко соображал медленно, долго выбирал место, куда ставить ногу. Но это не имело никакого значения — переход был недостроен, и второй лестницы на той стороне не было.

— Ну что, набегался? — ухмыльнулся Владимир.

Тогда они в первый раз посмотрели друг другу в глаза. То был мальчишка, лет пятнадцати, а, может, чуть постарше. В глазах его был холодный блеск, искры стального пламени. Бойко понял: ничего не набегался, этот не сдастся. Он тут же решил: если мальчишка бросится на него, то он выстрелит. На земле бы Бойко свалил бы такого одной рукой, но высоты он не то, чтоб боялся, а чувствовал себя как-то неуверенно.

Мальчишка сделал два шага навстречу Бойко.

Нож, — подумал Бойко, — вероятно, в правом кармане.

Изготовился к стрельбе:

— Стой, буду стрелять, — совершенно честно предупредил он.

Мальчишка остановился. Под ними шел тяжелый состав. От него дрожали рельсы, дрожала земля, будто мелко шатался переход.

Тогда вор сделал шаг в бок, и спрыгнул вниз, на проходящую платформу с лесом.

Владимир непроизвольно зажмурил глаза: ведь упадет, скатится, сломает шею или хотя бы ногу, попадет под колеса.

Но нет, тот упал ровно, на обе ступни, чуть согнул колено, сделавшись ниже, отбалансировал руками и, словно ящерица, скользнул меж бревнами.

— Да стой же, твою мать! — крикнул Бойко не сколько вору, сколько машинисту. Вытащил из-за пояса пистолет, пальнул в воздух.

Под его ногами проехало еще пару вагонов, и поезд закончился.

— Ну и черт с ним… — подытожил Бойко.

* * *

Вернулся назад, подобрал мешок — он оказался набит мануфактурой, изрядно побитой молью.

— Ну вот, из-за тряпья чуть человека не убил, — подытожил он.

Прошел на станцию, зашел в здание вокзала, затребовал начальника дистанции. Бойко проводили к нему в кабинет.

— Что тут у вас?

Вместо ответа Бойко положил мешок на стол:

— Воруют…

Затем затребовал телефон, позвонил в комендатуру. Отто был уже на месте. Ему Владимир объяснил, что задерживается, что он только гонял мешочников. Ланге оказался суров:

— Надо было стрелять… Стрелять на поражение.

— Стрелять? Убивать? Ведь он бросил ворованное?..

— Да что мы обеднеем с этой кипы тряпья? А вот смысл правосудия как раз не в том, чтоб вернуть украденное. Важно, чтобы вор был примерно наказан.

Немного помолчали.

— Скажите, Владимир… — наконец заговорил Ланге.

— Да?..

— Вы за вором специально погнались, чтоб не приходить вовремя на работу?

Бойко из кармана достал часы:

— А что, я еще успеваю в комендатуру. Сейчас только половина восьмого…

— Ваши часы опаздывают на семь минут. Так что поторопитесь…

Дуэль

Стало твориться нечто странное с погодой. Начали даже говорить, что это какой-то немецкий пропагандистский трюк, секретное оружие.

Утром было холодно.

Из-за леса солнце всходило сразу в тучи. Будто даже пускался редкий-редкий дождик. На аэродромах пилоты скучали, спасаясь от капель под крыльями самолетов.

Но дождик если и был, то быстро заканчивался, едва прибив пыль.

Затем распогаживалось, по влажной траве самолеты выруливали на взлетную полосу, давали газ, взлетали и над тучами уходили на восток.

Когда они возвращались, во всю светило солнце. Механики приводили машины в порядок, снаряжали на следующий день, пилоты отдыхали, загорая, порой, прямо на крыльях самолетов.

Каждое утро Бойко с надеждой смотрел на восток: может, хоть сегодня тучи накроют этот город?

Хотелось дождя.

Вот будет дождь, — думал он, — и я ударю. Ударю и уйду.

Ветер доносил только гром.

Не дождь.

* * *

— На пятницу, — доложил Либин, — в автопарке выдан наряд… На три машины. Два "Опель-Блица" и одна эсдекаэфа… Прошу особое внимание обратить на последнюю машину. К восьми они должны быть поданы к банку…

— А кто-то мне объяснит, чем они отличаются? — зевнул Назар.

— Очень просто: спутать их невозможно, — вмешался в разговор Костя, — "Опель-Блиц" обыкновенный двуосный грузовик, вроде нашего ГАЗ-АА… Эс-Де-Ка-Эф-Зет-Семь… Так он именуется полностью. Это грузовик-тягач, полугусеничной схемы… Отличается он грузоподъемностью.

— На нем повезут золото?

— По-видимому. Иначе было бы странно вызывать такую машину — капризная и жрет бензина, что стадо танков. Вероятно, напихают ящики между сиденьями…

— А вы уверены, что вовсе напихают? Что грузовики для золота? Может, они мебель собираются перевозить? Или там строительный мусор.

— Да нет. Не все так просто. Опять же на пятницу приказано освободить первый путь на пассажирском вокзале. Велено так же держать открытыми входящие и исходящие семафоры на станциях. Все сходится. Время отправления ценностей из города немцы держат в секрете. Но, с иной стороны, оттранспортировать так, чтоб никого не потревожить, они не могут.

— Давайте еще раз прогоним. Состав, который собирает ценности, идет с востока. Возьмет воду для котлов на Водяной…

— Тут все правильно?

— Правильно. Одиннадцать-двенадцать минут у нас есть.

— Какая калькуляция времени?

— Немцы, вероятно, заранее грузить не будут. Перестрахуются и оставят ящики в деньгохранилище до последнего. Для погрузки им понадобится полчаса, если ничего не случится. Путь от банка до вокзала займет двенадцать-пятнадцать минут. Загрузят в вагоны… Это еще тридцать минут. Таким образом, вне деньгохранилища золото будет в городе час и двенадцать минут. Может быть час и пятнадцать…

— Семьдесят две минуты… Не густо.

— Назар…

— Да?..

— Ты возьмешь на себя Бойко. Постарайся сработать чисто. Они завесят все перекрестки от банка до вокзала. Прочешут мелкой гребенкой сады и дома. Если что-то случится по пути следования — нагонят такое подкрепление, что битва за Киев вам покажется сущей нелепицей.

* * *

На пустыре возле кладбища мальчишки играли в футбол. Мяч был тяжелым, тряпичным, но постоянно залетал далеко между могил.

Чуть дальше кого-то хоронили. Странное дело было к вечеру, и покойники к этому часу или тихо-мирно лежали в земле, или ожидали следующего дня, чтоб успокоиться с миром. Или как придется.

Видимо, на этой земле похороны всегда были чем-то постыдным, и усопшего надлежало предать земле, когда большинство соседей на работе и не смогут заметить, что их знакомый допустил бестактность, выставил себя в невыгодном свете, а именно умер.

Когда покойник был на своем месте, а сопровождавшие его ушли пить горькую на поминках, из рощи вышли трое.

Впереди шел Костя-оружейник. За ним — Вольских, замыкал приятель Пашки Озимова — Глеб. Нес на плече он две лопаты.

Мальчишки взглянули на них, но игру не остановили. Мало ли кто ходит — одного только похоронили, уже на следующего нужна могила. Такая вот жизнь.

Прошли краем кладбища, к углу, где на могилах не было крестов, лишь таблички с номерами. Здесь больница хоронила неопознанных.

И вместо того, чтоб рыть новую могилу, Костя подвел их к существующей.

— Здесь копать…

Сам присел под деревом.

Вольских и парень начали рыть землю.

После похорон очередного неизвестного, к могиле редко возвращались, не досыпали ее. Земля оседала, и вместо классических могильных холмиков быстро образовывались ямки. Во время дождя в них собиралась вода, грязь стекала в них, схватывалась коржом.

Поэтому, пока копали, два раза устраивали перекуры. Однажды, оглядев остальные могилы, подпольщик заметил:

— Чую не все так просто. А что будет, если я приду, Костя, без тебя и попробую покопаться.

— Валяй, — согласился Костя, — только кайлом сильно не маши. У меня приятель где-то зарыл противотанковую мину…

Наконец, на глубине полуметра лопата скользнула по деревянной крышке.

Ящик вытащили на поверхность. Сбили крышку: снаряды лежали плотно, как сардины в банке, блистая на солнце маслом.

Вольских даже облизнулся.

Достали не без труда — ящик был тяжеловат.

— А как же ты его сюда спрятал, — спросил парень.

— Нашлись добровольцы вроде вас, — кривовато усмехнулся Костя.

— Сколько с нас? — спросил Вольских, прикоснувшись к пистолету в кармане.

Ответ чуть не свалил его в могилу.

— Нисколько…

— Это отчего же?..

— Ну мы же все советские граждане. Наш долг — бороться с оккупантами. И всякое такое…

* * *

Над городом появился архангел. Достал трубу, разложил на облаках ноты. Открыл партитуру Конца света, пробежал пальцем по строкам, но закрыл их и заиграл Утреннюю зарю.

Многим ниже, но еще не на земле, а на третьем этаже банка, в угловой комнате Ланге чуть отодвинул тяжелую штору:

— Вот и утро…

C аэродрома, густо гудя двигателями, взлетела эскадрилья, перестроилась в боевой ордер "растопыренные пальцы" и ушла на восток. Тучи все больше наползали на город, но граница облачности была высока, и самолеты можно было еще посадить.

Ланге спустился в подвал — ящики стояли на месте. Словно Скупой Рыцарь он запустил руку в ящик с золотыми червонцами, пересыпал из ладони в ладонь. Один попробовал на вкус — не кажется ли?.. Но нет золото было мягким в меру — никак не миражом. Оно было на месте.

Отто поднялся в операционный зал, встретил там Бойко. Посмотрел на часы.

Тот почти не опоздал. Ланге не стал обращать внимание на это "почти" — не такой все же день, чтоб изводить подчиненного и портить настроение себе. В этот день плохо или хорошо многое закончится. Но лучше чтоб хорошо.

Пока все складывалось хорошо — у ворот стояли машины. На пустыре скучали пригнанные из лагеря пленные. В городе было будто тихо — пикеты заняли свои места по пути следования конвоя. Да что там: Отто показалось даже, что и погода стала налаживаться.

Ланге и Бойко пили чай, ожидая звонка. Пока пили чай, что-то глухо взорвалось на севере — будто ударили из орудий. Может быть, из любопытства глянули бы в окна, но из кабинета, где они чаевничали, было видно только южную сторону.

Через окно было видно, что в доме напротив, в том самом, откуда копали подкоп, открывался новый магазин. Допотопная витрина оказалась будто к случаю: в витрине стояли голые манекены, некоторые были не собраны. Валялись руки, ноги, головы из папье-маше.

А может, — подумал Бойко, — в магазине и будут торговать конечностями мелким оптом?.. Калек нынче много…

Наконец, зазвонил телефон. Ланге поднял трубку. Говорил недолго.

— Вот и все… Поезд прибыл. Даже досадно, что так все заурядно заканчивается…

Спустились вниз. Ланге дал сигнал на погрузку.

Открыли двери, подогнали машину. Пленных выстроили цепочкой — от деньгохранилища до борта машины.

Возле машин погрузкой командовал Отто, Владимир спустился вниз, чтоб показывать какие ящики брать. План разгрузки подвала составили еще накануне вечером.

Работа надсмотрщика, тем паче над соотечественниками, не сильно нравилась Бойко, и довольно скоро он сбросил пиджак и стал в цепочку первым.

Работали быстро — ящики, выструганные гробовщиком, были набиты под завязку и весили порядочно. Довольно скоро Владимир вспотел и появилась отдышка.

"Все же старею, — подумал он, — нет, надо завязывать с такой работой."

Когда подвал опустел где-то на треть, на пороге появился Ланге.

— Владимир. На Сортировочной взрыв. Они еще не знают, что именно произошло, но, вроде бы, обратно литерный они могут пропустить. Возьмите машину, прокатитесь на Сортировочную, разберитесь что там… Если что — позвоните.

Ланге зевнул. Выглядел он усталым и почти довольным.

— Может, погрузим золото на поезд, — предложил Бойко, — съездим вдвоем.

— Да, ладно, здесь я управлюсь сам. Да и на Сортировочную ехать обоим — какой резон. Если что серьезное и касается нас, криминальной полиции, тогда подъеду и я. Вам пора бы выезжать…

Бойко кивнул:

— Пора…

Готовиться всю жизнь, чтоб успеть за миг, — пронеслось у него в голове.

Владимир накинул пиджак, вдвоем поднялись по лестнице, вышли на улицу.

Чуть в стороне стояла штабная машина. За рулем скучал Пашка Озимов — Ланге собирался ехать на ней впереди колонны, но теперь любезно уступал ее Бойко.

— Поеду в грузовике. До встречи, Владимир.

— До встречи…

К правому виску Владимир поднес два пальца, легко потер кожу.

— Что, голова болит?.. — спросил Пашка.

— Нет, все нормально…

То был личный знак Бойко: салют, завуалированный в обыденность. Обычно он употреблял его в двух случаях: привет-прощай.

Ну откуда Ланге было знать, что Бойко прощается с ним?..

— Едем… — сказал Бойко, садясь рядом с шофером.

— Куда?..

— На Сортировочную. Только заедем ко мне домой. Надо кое-что взять.

Шофер стал сдавать назад, пытаясь выехать. На порог здания вышел Ланге. В руке он держал очередную чашку чая.

* * *

Еще с пяти утра солдаты оцепили банк, поставили посты на перекрестках. Они были вооружены и предупреждены — при малейшем подозрении — открывать огонь, не допускать на трассу следования кортежа ни свадеб, ни похорон.

Но город, испуганный активностью немцев, сидел по домам. Все было тихо.

Ровно в назначенный срок кортеж тронулся — бронетранспортер впереди, три машины, за ними бежали пленные, нужные для разгрузки уже на вокзале.

Ланге смотрел по сторонам и думал — а все же здорово. Здорово ехать вот так, по пустой дороге, и чтоб вдоль тротуаров караул, чтоб не пропускать никого на перекрестках, чтоб, напротив, пропускали тебя.

Состав уже стоял, готовый к погрузке. Его уже переформировали — специфика мироновского вокзала была в том, что, поезда отправлялись и приходили с одной стороны, с севера. На юг еще шли рельсы, но заканчивались довольно близко, в порту.

Впереди, перед локомотивом, стояла платформа с пулеметчиком. За локомотивом — три товарных вагона, затем еще одна платформа с пулеметчиком.

Возле одной открытой двери курил совсем молодой штурмбанфюрер. Ланге обменялся с ним салютами. Как младший по званию, Отто представился первым. Обменялись бумагами, просмотрели их вскользь — одному не терпелось сбыть с рук груз, другому — поскорей покинуть этот город. Локомотив стоял под парами, порой выпуская облако пара.

Грузовики подали как раз к открытым дверям вагонов — к трем вагонам три грузовика. В вагонах уже лежали другие ящики, собранные в других городах.

Погрузка шла быстро. За это время Ланге перебросился с прибывшим офицером хорошо если десятком фраз. В присутствии старшего по званию, он чувствовал себя чуть сжато, а штурмбанфюрер выглядел суровым, молчаливым.

Наконец, погрузка была закончена. Закрыли двери вагонов. Штурмбанфюрер запломбировал их.

Показал рукой машинисту — трогай. Локомотив дал еще облако пара, колеса медленно закрутились.

Чуть ускорив шаг, штурмбанфюрер догнал локомотив, по лестнице поднялся в кабину. Снял фуражку и повесил ее на манометр.

— Вроде бы успели? — спросил он у машиниста.

Машинист кивнул, достал из кармана хронометр, отщелкнул крышку:

— Даже на три минуты раньше…

Прежде чем вернуть часы в карман, машинаст еще раз посмотрел на часы. Поверх гравировки "Отто Ланге от друзей по V отделу РСХА" было нацарапано: "Женьке от друзей".

* * *

То, что на Сортировочной что-то произошло, можно было понять далеко от вокзала: в небо подымался столб дыма и пыли. Ржали лошади, было слышно стрельбу и ругань — немецкую вперемешку с русской.

— Давай, езжай прямо на платформу, — приказал Бойко. — Что там творится? Налет конницы Буденного?

Тот кивнул и зачем-то пару раз нажал на клаксон. Толку с этого не было — все равно никто не перегораживал им дорогу.

Машина перескочила через бордюр, выехала на тротуар, обогнула здание вокзальчика, понеслась по перрону.

В сторону от станции к Миронову на маневровых путях было видно завал — взрывом опрокинуло несколько платформ, на которых перевозили лошадей. Еще на нескольких — ранило и поубивало животных, сопровождающих их солдат.

— Курва-мать… Ну чем же им кони не угодили? — прошептал Бойко. — Видишь, чего твои подпольщики наделали?

Не доезжая метров тридцать до места взрыва, машину остановили. Вдвоем спрыгнули на землю.

— Что делать, что делать… — шептал Пашка.

Он был растерян: вот она, почти настоящая война с убитыми и ранеными. Как он и не готовился к ней, все же в его жизнь она пришла неожиданно.

— Что делать, что делать, — передразнил Владимир, — помогай перевязывать. Это уже не солдаты — это раненые…

И, действительно, раненых было много, кто-то из уцелевших солдат ходил меж лошадей, достреливал безнадежных животных. Бойко пролез под платформой, осмотрелся и кивнул: как он и предполагал — под прицелом подпольщиков был совсем другой состав, просто так оказалось, что он проходил рядом. И если в товарняке, на котором перевозили животных, перевернуло несколько платформ, то от одного вагона атакуемого поезда остались лишь колесные тележки.

Что-то шумное налетало на Сортировочную. Бойко поднял глаза — на полных парах через станцию проносился литерный.

Погоня — фаза первая

Владимир злой прошел в помещенье станции, уже привычно нашел комнату начальника вокзала. Вошел без стука, впрочем, там и не было никого. Снял трубку, стал набирать номер банка, но на второй цифре передумал, дал отбой. Набрал номер комендатуры.

— Ja?.. Hauptshturmfurer Lange…

— Это Бойко…

— А, дружище, рад вас слышать…

— Вы ведь закончили погрузку?..

— Да все, нормально. А у вас что там?.. Кого взорвали?..

— Взорвали литерный. Тот самый, который должен был перевозить золото.

На том конце провода замолчали надолго.

— Подождите. Такого просто не может быть. Мы же грузили золото после взрыва… Это что, такая шутка?

— Послушайте, мне не до шуток. У меня тут двое покойников, пять раненых — одному оторвало руку. Он вполне правдоподобно ругается по-немецки. Хотите услышать, пока он не скопытился?..

Бойко повернул трубку к окну. Кричали, действительно, громко.

— Так что?.. — начал спрашивать Ланге.

Вывод был таким странным, что он боялся произнести его вслух. Это сделал Бойко:

— Да, мы… Вы погрузили золото не в тот состав! И состав этот наверняка сформировал Колесник, Либин и компания. Так что у вас… У нас… Большие проблемы…

На том конце провода крепко задумались.

— Владимир, у вас есть какие-то мысли относительно места, где находитесь?

— Нет…

— Тогда возвращайтесь в город. Я подымаю тревогу…

Ланге положил трубку на рычаг, но с минуту стоял неподвижно, о чем-то думая. Потом сказал, обращаясь непонятно к кому:

— Поезд — не самолет. Никуда он не денется…

* * *

Бойко сбежал вниз.

Машина стояла возле здания вокзала, там, где они ее оставили, но водителю было не до езды.

Владимир снял пиджак, вместо него накинул китель, оставленный на сиденье шофером.

— Я в комендатуру, — крикнул он водителю.

Тот, перевязывая голову какому-то солдату, молча кивнул.

Чтоб еще больше походить на немца, с земли Бойко подобрал потерянную кем-то фуражку.

Сел за руль, завел машину. Сдал назад, огляделся — съезд с Забодайского шоссе был забит — к станции спускалась карета скорой помощи, пожарные команды.

Тогда он развернул машину и поехал в другую сторону, свернул, проехал переезд.

Почти на съезде с мостовой лежала раздавленная черная кошка — кому-то она не успела перебежать дорогу. Бойко взял чуть влево и пропустил труп между колесами.

Скоро выехал за станцию. Дорога была жуткая — размытая дождями, разбитая колесами телег. Но машина шла довольно живо, стрелка касалась пятидесяти.

Километра за два догнал тяжелый немецкий грузовик. На прицепе он тащил тяжелое допотопное орудие. Куда и зачем — Бойко так и не узнал. Да и до того ли было.

Грузовик сильно пылил. На сигналы Бойко его водитель не обращал никакого внимания.

— Да что же ты так медленно… — прошипел Владимир.

Не было видно, что там впереди. Выскочить из-за него только для того, чтобы врезаться во встречную машину или телегу.

Бойко дал вправо, почти к краю. Дорога впереди была почти ровная, встречная была пустой.

Добавил газу, догнал, резко взял влево. Обошел грузовик.

Зло ударил по клаксону:

— Так-то!

Прямая закончилась, дорога пошла меж склонами холма и карьерами. Чтоб вложиться в поворот, Владимир убрал ногу с педали газа, нажал на тормоз. Педаль тормоза ушла легко, совсем без усилия.

Тормоза не действовали.

В первый поворот он вписался с трудом: камни из-под колес полетели вниз, упали в озеро, отбились кругами.

Машина неслась вдоль обрыва.

В следующий поворот вписаться не было никакой возможности…

* * *

— Где Бойко? — кричал Ланге на жандармов и полицию. — Он уже давно должен быть здесь. Найдите его срочно. Да что же это такое — только один нормальный человек вокруг, да и тот русский!

Подняли тревогу. Удалось это сделать без промедленья: Ланге первым поставил в известность коменданта города. Тот среагировал почти мгновенно: не стал переспрашивать, уточнять, не ослышался он, не дурацкая ли это шутка, не может ли Ланге ошибаться.

Комендант знал — на самые безумные новости надо реагировать мгновенно. Доклады о том, что все спокойно, все по-прежнему — пусть подождут до тех времен, когда станет скучно.

Устроили совет. Карту Миронова и его окрестностей бросили на стол. Собрали чуть не всех старших офицеров, которые работали в комендатуре. Позвали и тех, кто не работал, но приехал с докладом, просто в гости.

Пока собирались, Ланге спешно пытался дозвониться на дистанции пути, по которым должен был пройти поезд. Его не соединяли: после определенной дистанции, линия была повреждена, и будто бы уже выслали патруль со связистом.

Комендант дал вводную, офицеры склонились над картой. Говорили, что думали, что знали: здесь гарнизон, тут на машинном дворе ремонтируется танк. Если дать команду прямо сейчас, то они, пожалуй, смогут перехватить…

Предложили поднять с аэродрома самолет, догнать поезд, сбить ему ход — расстрелять ли локомотив, сбросить бомбу на пути. Связались с аэродромом: там был заправленный и снаряженный истребитель. Оставалось только подвесить бомбы и дать команду пилоту.

Но отчего-то эта хорошая мысль осталась нереализованной. Может оттого, что выигрыша во времени почти не было: пока привезут бомбы, пока самолет вырулит, пока догонит, выйдет на штурмовку.

И еще — Ланге не хотел сидеть и ждать, когда донесут, что поезд найден, что цель ликвидирована. Хотелось принять в поимке участие непосредственное.

С дистанциями пути стали связываться через армейские радиостанции. Но не на всех полустанках стояли гарнизоны, часто бывало, что у рации натурально не хватало мощности, чтоб связаться с Мироновым напрямую, приходилось передавать сообщение через посредников.

Быстрей всего удалось связаться со станцией Борозда. Оттуда отрапортовали не без гордости — литерный проследовал станцию без остановок и даже чуть раньше графика.

Ланге тихонько застонал — вчера он лично обзванивал станции, давая распоряжение: держать главный путь на Забодайск открытым.

* * *

Пришла еще одна новость. Метеослужба передавала штормовое предупреждение.

Комендант думал отложить ее как несущественную, но затем отдал дежурному.

На город шел шторм.

Зенитчики чехлили орудия — больше работы на этой неделе не ожидалось, вряд ли кто вылетел бы бомбить город в шторм. Можно было сидеть под крышами, слушать как по ним капает дождь, пить чай или что придется.

Канонерки ушли с внешнего рейда, укрылись за волнорезами, в домах закрывали окна, проверяли чердаки — вот скоро загрохочет по водосточным трубам, в подставленные кадки, где последняя капля высохла давно, наверное, еще летом.

Ураган не скрывал своего приближения: небо на юге было цвета синего, злого, будто бы ночь пришла раньше положенного и теперь толпится на пороге.

Люди смотрели на грозовые тучи, думали о чем-то своем. Стремились попасть в тепло домов пораньше, съесть свой нехитрый ужин, лечь спать…

А в объятьях шторма так крепко спится…

* * *

Поезд удалось загнать в глухой угол лишь в пятидесяти километрах от Миронова на станции Фосфатной. На маленькой станции все сложилось как нельзя лучше: стрелку перевели на запасный путь, тупик был недалеко от вокзала, в маленьком овражке.

Десять солдат залегли на склонах, изготовились к бою.

Поезд появился, как и ожидалось. Разве, может быть, с минутным опозданием. Влетел на станцию в дыме и паре. Боялись, что состав не выдержит поворота в тупик, что сорвет колесные пары, вырвет стрелки. Но многотонный состав просвистел мимо здания станции, лег в развороте, ворвался в тупик. Локомотив сорвал ограничительный брус, вылетел на чистую землю, туда, где не было рельс. Кто знает, сколько бы еще он летел, но свободная земля быстро кончилась, локомотив столкнулся со стеной оврага.

Но никто этого не видел, ибо скрежет был таким страшным, что все зажмурили глаза.

Казалось — никто не может выжить в такой катастрофе, но солдаты еще пару минут выжидали, затем все же спустились к той груде металла и дерева, которая немногим раньше была поездом.

С оружием на изготовку осторожно прошли вдоль состава, в поисках живых…

Таковых не оказалось…

Но что самое странное — мертвых не было тоже… Поезд был пуст.

Абсолютно пуст.

* * *

Ланге даже не стал спрашивать, есть ли золото в вагонах разбитого поезда. Ясно было, что там оно никогда не появлялось. Его обманули вторично, поймали на тот же нехитрый, в общем, номер — подсунули не тот поезд… Фальшивых поездов было два — не один. Ну он не даст обмануть себя дважды… Нет, уже трижды…

Постепенно стала налаживаться связь со станциями и полустанками. Оттуда рапортовали — да, литерный прошел согласно графика.

Поезд где-то здесь, — твердил он себе, глядя на карту. Где-то здесь — между Мироновым и Фосфатным. Но где?

Вот они проехали Водяную, Миронов-Сортировочный, загрузились на Миронов-Пассажирский… Вернулись на Сортировочную. Ушли на Кузнецово… Руднево, Бутовка, Борозда, Столбовая… Со Столбовой магистральная ветка на Мартемьяново… Но на Столбовой клянутся, что литерный поезд был один и пошел он не на Мартемьяново, а на Забодайск… Между Столбовой и Забодайском — станция Фосфатная. За ней Луст… Но через Луст поезда не проходили…

Через Мартемьяново — тем более…

После некоторых препирательств, с аэродрома подняли разведчика, старенький "Хеншель". Тот прошел над Мироновым, долетел до Фосфатной. Развернулся над разбитым поездом, пошел обратно над Столбовой, повернул в сторону Мартемьяново. Долетел туда, вернулся на аэродром. Поезда нигде не было.

Ланге засмеялся дурным смехом.

— Да где же Бойко?.. Найдите его!

Конечно же, на всей дистанции были ответвления: на гранитный карьер, на кирпичный завод, на шахты, наконец, на Новую Феодосию.

По карте Ланге составил список — получилось всего одиннадцать веток. Почти тут же на многие станции полетели приказы — проверить ответвления. Еще через четверть часа начали поступать первые донесения. Все одиннадцать были одинаковы: состав не обнаружен.

Ланге сверился с хронометром на стене. Ему не хотелось верить своим глазам: с момента ограбления прошло уже более двух часов.

— Поезд ведь не самолет… — повторял он, — поезд — не самолет Он не может улететь или провалиться сквозь землю. Но куда он делся?..

Линию будто бы починили окончательно.

Опять стали обзванивать по второму разу станцию за станцией, ставя отметки еще раз. Может, ему врали?.. Может, подменена какая-то станция?.. Может не станция это вовсе, а линия заведена в иное место, да хоть в соседний дом?..

Что-то не то, что-то не так…

— Господин Ланге?.. — на пороге возник Зотов. В руке он мял фуражку…

— Тебе чего? — буркнул Ланге.

— Новость меня просили передать… Нашли машину, на которой Владимир Андреич со станции выехал. Бойко-то…

— Да?.. Где? Почему он не здесь?

— Машина-то упала в глиняный карьер… Лежит в болоте, колесами вверх. Говорят, покамест вытащить ее не получится. Да и спешить не с руки — если Андреич был в машине, то он там до сих пор. Ну и, значит, конец ему…

Ланге выдохнул шумно. Все хуже и хуже. Отчего-то он был уверен — будь здесь Бойко, тот бы точно что-то придумал бы. Не мог он не придумать…

Меж тем, Зотов, осмелев, подошел к столу, увидел карту. С четверть минуты рассматривал ее, потом ткнул пальцем.

— Вот тут…

— Что тут? — не сразу понял Ланге.

— Вот тут он и разбился…

Ланге посмотрел внимательней — карьер был чуть в сторону от города.

— Хм… А что он тут делал? Если он ехал в комендатуру, он должен был выехать на Забодайское шоссе…

— Он, наверное, хотел объехать город по мартемьяновскому тракту… Тогда б он подъехал бы к вокзалу, по Спартака бы поднялся к комендатуре… Я могу идти?..

Ланге задумчиво кивнул, но когда Зотов был у двери, остановил его:

— Постой… Иди сюда…

И уже в третий раз стал перечислять станции, полустанки. На этот раз вслух, чуть не после каждого пункта спрашивая у Зотова:

— Правильно?

Тот неизменно кивал. Закончив перечислять, Ланге спросил:

— Так что, все правильно?..

— Правильно-то правильно, только вот вы один съезд пропустили. Дайте-ка перышко.

Поставив кляксу, Зотов разделил путь между Руднево и Бутовкой почти пополам, а от этой точки провел почти прямую линию к морю.

— Вот где-то так. Прямо к рыбоконсервному заводу.

— А почему этого пути нет на карте? Почему нет рыбоконсервного? — удивился Ланге.

— Дак его не успели достроить…

— Кого? Ветку? Так чего ты мне голову морочишь?

— Нет. Не достроили рыбоконсервный завод. А путь там чуть не до моря.

— Gotterdamming! Нет, мы точно проиграем войну… Это страна скрытых возможностей!

Ланге порылся в карманах и достал купюру в десять марок, сунул ее Зотову:

— На вот, помяни Бойко…

Размахивая картой как флагом, он спустился вниз. Его душа ликовала — он почти сам распутал эту комбинацию… Безусловно, этот случай должен стать изюминкой его статьи.

В зале комендатуры он уже уверено раздавал полиции приказы:

— Перерезать дороги здесь, здесь и вот здесь… Особо обратить внимание на направления на Столбовую, на Мартемьяново… И на Миронов. Вероятно, они захотят укрыться в больших городах. У них два часа гандикапа, но, по всей видимости, они как раз потратили их на перегрузку ценностей.

Погоня — фаза вторая

И, действительно, в ту же минуту, когда Зотов указал на ветку, не обозначенную на карте, на платформе недостроенного завода закончили разгрузку вагона.

Работали споро, без понуканий, без отлыниваний, без командиров. Даже Костя-оружейник, обычно выпячивающий свою инвалидность старался работать на равне со всеми.

Говорили мало — берегли силы, дыхание. Даже на перекур не остановились. Время не ждало.

Когда перегрузка была закончена, и воры готовились отбыть, на дороге к рыбзаводу появился человек. Шел он быстрым шагом, одной рукой сжимал ремень карабина, переброшенного через плечо, вторую держал у лица. По руке сочилась кровь.

Первым его увидел Щипа, поставленный в охрану. Этого человека он не знал.

Щипа вышел к нему навстречу, надеясь, что прохожего удастся завернуть или хотя бы задержать.

— Куда идешь, мил-человек?

— Прямо.

— Прямо нельзя. Можно в стороны.

— Нет, мне надо обязательно прямо.

— Чего надо?..

— Ты Серегу позови.

— Какого Серегу? Не знаю я никаких Серег…

— Не свисти! Колесника крикни?..

Но звать никого не пришлось — Колесник как раз шел снять пост.

— Владимир Андреич?.. Вот уж кого не ожидал… А где ваш немецкий друг?

— Думаю, скоро подъедет. Но я к вам помимо него, можно сказать, с частным визитом.

— Желаете поговорить? С глазу на глаз? Мы право-слово спешим…

— Зачем с глазу на глаз — пусть все слушают. А то пойдет слух, что "Колесо" с ментом шепчется.

Вор насторожился.

— Это не займет много времени, — продолжил Бойко, — тем более, выслушать меня — в ваших же интересах. Говорить буду я. Потому как на допросах мне бы пришлось больше слушать.

Втроем прошли вдоль вагонов. Возле локомотива их ждали еще пятеро. Никто из них еще не успел переодеться и предстали перед Бойко в форме солдат СС.

— Ба! Женька! Козя! Назар! Кого я вижу! — поздоровался Бойко. — А вы меня, гляжу, не рады видеть… Жаль… Насильно ведь мил не будешь.

— Эт точно, — буркнул Костя-оружейник.

Бойко это не смутило:

— Довольно хитрое ограбление. Я, знаете ли, горд собой — я смог его распутать. Некоторые детали мне не до конца ясны, но это мелочи. Рассказать, как вы это сделали?..

— Мы вообще-то это и сами знаем, — зло заметил Либин, — получше некоторых.

— Не груби, Жень, — оборвал его Колесник, — пусть рассказывает. Не зря же человек шел, ноги бил.

— Ну да… — начал Бойко. — Вы решили… Вот уж не знаю, кто именно решил — вы или Гусь?.. Зачем переть на пулеметы, зачем с риском для жизни пытаться стянуть все из-под носа. Пусть немцы сами погрузят, да еще поблагодарят, что вы забираете этакую обузу. Где-то нашли паровоз, починили его… Где?.. Думаю, где-то здесь.

Колесник кивнул:

— Сформировали состав. Купили оружие, пошили униформу выкрали документы, сделали копию. Но у вас была проблема — настоящий поезд. Для начала вы развели два состава во времени. Не знаю, как удалось вам, но часы на Водяной стали опаздывать. Ко дню дела, они отставали минут на десять. Так?..

— На двенадцать…

— Точно к сроку вы подали свой поезд на вокзал. Почему вас не взорвали подпольщики, я не знаю. Либо ваш состав был сформирован между Сортировочной и Пассажирской, либо вы прогнали его где-то стороной. Там, на Сортировке, миллион путей. Я как-то там нужный вагон три часа искал…

— Второе более правильно…

— Я одного не пойму, отчего вы решили, что подпольщики взорвут поезд на пути в Миронов, а не обратно? И дело даже не в том, что вас могли взорвать или что на Пассажирскую бы подали два поезда. Как вы догадались, что на Сортировочную отправят именно меня? Ведь если бы я появился на вокзале, я бы сдал вас всех скопом… Вам просто сказочно повезло.

— Володя, ты только не обижайся, но это тебе сказочно повезло. Ты бы не появился на вокзале. Ты этого не знаешь, но я тебе скажу такое: у тебя сегодня меж лопаток не чесалось? Ты сегодня ходил под прицелом.

— Не понял.

— Как только бы ты из здания направился на вокзал, Назар бы тебя пристрелил. Он сидел на чердаке, в том доме, откуда подкоп вели.

Один вор кивнул головой.

— Ну да, я эта… Вижу вы вышли, хотел сразу шмальнуть, смотрю в машину садитесь. Ну, думаю, если на вокзал поедете, то как раз мимо меня. Как раз машина на перекрестке тормознет, я вас и сниму. А вы в другую сторону покатили. Ну я снял прицел и пошел к вокзалу. И потом стоял в сторонке. Вы бы появились — я бы вас и уложил…

— А с подпольщиками все просто… Они бы предпочли, чтоб деньги остались в городе. Вплоть до возвращения в город Советов. Уже подрыв бы этого поезда, узнай вы о нем вовремя, отсрочил отправку не меньше чем на неделю.

Здесь в разговор вступил Либин:

— Ты догадливый, Бойко. Впрочем, никто в этом не сомневался. Только вот что дальше?..

— А я скажу. За догадливость и предусмотрительность вы меня принимаете к себе. Я прошу… Нет, я просто требую такую же долю как всем остальным. Хотя нет, отчего! Я хочу две доли!

Кто-то присвистнул.

— Не свисти! — одернул его Бойко. — Денег не будет.

— Не многовато ли две?..

— Я освободил вас от двух соучастников и, я думаю, будет справедливо, если вы отдадите их долю мне.

— За двоих?

— А почему бы и нет? Думаете, я бы не смог помешать вашему грабежу? Кстати, господа, а вы уже поняли, кто предупредил Гуся о слежке?

— Не ограбление, а сплошные траты… — тяжело задумался Колесник.

— Итак, какой будет ваш положительный ответ? Время, как вы справедливо заметили, — не ждет.

— А если мы не согласимся?

— Интересная постановка вопроса. Тогда я, вероятно, вернусь в город.

— И так просто отпустишь нас?

— А отчего бы и нет. Только вот и вы останетесь без денег. Потому что я пущу ваше корыто на дно.

— Блеф?.. — спросил Колесник. — Но если ты так уверен, что сможешь утопить баркас, почему ты думаешь, что мы так просто дадим тебе уйти?

— Подожди…

Бойко указал на дорогу, туда, откуда пришел. Одной рукой придерживая ремень карабина, второй достал коробку, размером с папиросную пачку. По его лицу из разбитого носа сочилась кровь.

С полминуты ничего не происходило. Все думали, что сейчас оттуда покажутся немцы.

— Чего ждать то?.. — не выдержал Либин. — Я не…

На придорожном холме прогремел взрыв, вздрогнула земля, в небо полетели камни, вырос пыльный столб.

— У-е-е… — заметил Либин, чуть присев.

— Что это было? — спросил Колесник.

— Радиоуправляемый фугас. Я взял его у наших итальянских друзей — согласитесь, впечатляет. Второй такой среди ящиков, что вы украли. Как поражающая часть — кольца с камушками, золотые сережки. Вероятно, это самая дорогая бомба в истории человечества. Дайте мне нажать кнопку, и свои бриллианты вы будете собирать в ста метрах вокруг.

— Но все же две доли — многовато… Может, все же одна?

— Полторы.

— Одна с четвертью. Это тоже много…

— Договорились.

— Хорошо. Ты в доле. Даю слово.

— Слово вора?

— Слово вора…

Впервые за долгие года вор и мент пожали друг другу руки.

— И все же ты меня переиграл опять, — заметил Колесник.

— Я тебя всегда обыгрывал — как ты смог такое забыть.

Бойко убрал коробку в карман, опять зажал ноздрю.

— Да что такое… Кровища хлещет. С машины упал, сломал нос, — Бойко зажал одну ноздрю.

— Пойди, промой, — указал Колесник на море. — Положи что-то холодное на переносицу. Дать платок?

Бойко похлопал себя по карманам. Нашел пистолет, кошелек. Платка не было.

— Давай…

Из заднего кармана Колесник достал свой платок отдал Бойко. Затем повернулся к остальным, похлопал в ладони.

— Ну что, господа, уходим… Не расслабляться и по коням. В смысле, по местам.

* * *

По большому счету, банду упустили по вине оберштурмбаннфюрера Штапенбенека.

Был вариант отдать приказание подразделениям с Бутовки и Руднево объединиться, спешно двигаться к побережью, на завод. Ввязаться в бой, дождаться подкрепления.

Но шефу гестапо захотелось лично присутствовать при разгроме банды. Ланге не стал возражать — с ворами он тоже хотел поквитаться лично. Рассудил так: все дороги уже перекрыты, до темноты можно не спешить.

Пока собрались, загрузились в бронетранспортеры, прошло еще с полчаса. Выехали из города. С шумом покатили по Забодайскому тракту.

Проехали мимо поста. На нем отсалютовали. Не останавливаясь, спросили: все спокойно ли? Оттуда показали: все нормально, проезжайте.

Ланге всмотрелся в лица солдат: может, это очередная постановка. Но нет — солдаты совсем не походили на тех, под чьим присмотром загружали золото в вагоны.

Покатили по пыльной грунтовой дороге.

Действительно, — три вагона литерного поезда стояли на путях перед недостроенным корпусом рыбзавода.

Было тихо. Совсем тихо.

Шарфюрер внимательно и вопросительно посмотрел на Ланге. Тот немного подумал и кивнул. Шарфюрер поднял руку: внимание: и махнул ею: вперед!

Отщелкнулись десятки предохранителей, многие передернули затворы, досылая патрон в ствол. Ланге нащупал в кармане свой "Вальтер". С лязгом открылись двери бронетранспортеров, солдаты сыпанули на землю, будто сухой горох из стручка: резко, с шумом:

— Shneller! Shneller! Shneller!!!

Пробежали, прижимаясь спинами сперва к стали бронетранспортеров, потом вдоль вагонов. Осмотрели внутренность вагонов: чисто.

Шарфюрер дал знак: посмотрите внизу.

Осмотрели вагоны снизу — бомб не было.

Ящиков с ценностями — тоже.

Ланге едва не удержался, чтоб не засмеяться смехом безумным, истерическим.

Шарфюрер дал следующий знак: осмотреть здания. Один солдат остался у пулемета бронетранспортера, двое заняли позиции в голове и в хвосте состава. Остальные перебежками рванули к корпусам завода. Работали четко, словно на учениях: кто-то бежит, кто-то прикрывает.

Ланге смотрел на эти занятия физкультурой равнодушно. Если бы это была засада, в них бы уже стреляли. Да и не с теми людьми они имеют дело: эти постараются уйти без соприкосновения, без стрельбы.

Действительно, скоро вернулся шарфюрер, доложил: все чисто. Что делать?

Ланге потер виски: думать…

Все нормально, — успокаивал себя Ланге, — мы наверняка разминулись. Еще минута-другая и придет с одного из постов донесение о перехваченной машине.

Опять началось ожидание. Минута казалась вечностью. Но рация молчала.

Может, где-то идет бой? Может, рация сломалась, и радист меняет лампы, пытаясь попасть ножками в разъемы.

Тогда Ланге потребовал связаться с постами, оттуда докладывали: все тихо, спокойно. Через один пост прогнали стадо коров, мимо другого проехало две гужевых повозки. Одна совсем недавно. Прикажете догнать?..

Нет, что-то не так. Он что-то упустил. Опять упустил.

Где эта банда? Рванули наискосок? Через поле? Тогда у них должен быть тягач. Он наверняка бы оставил колею. Но с высокой платформы отлично было видно: трава на соседних полях не примята.

Штапенбенек шумел. Чтоб не слышать его ругани, Отто Ланге прошелся мимо пустых коробок вагонов. Куда они делись? Испарились? Взлетели в небо?

Действительно, он посмотрел на небо. Его затягивало тучами. Погода нелетная… Скоро должен пойти дождь, он освежит воздух, смоет пыль…

Пыль…

Платформа, к которой прибыл состав, была высокой бетонной, так что из вагонов не надо было спускаться. Кончались они с обеих сторон пандусами, внизу их должна быть пыль, и на что бы бандиты не сгружали ценности, на чем бы они не уехали, должны остаться следы. Ланге прошел сперва в одну сторону, затем в другую. Следов не было. Нет, ну не на самолет же они грузились?

Отто опять поднялся на платформу, подошел к вагонам. Шагнул в него. Просто деревянная коробка. Прошел сквозь нее, вышел на другую сторону. Точно такая же платформа, только без спуска в сторону степи. По этой платформе ездили только к заводу. И…

Ланге повернулся как на каблуках, резко, словно солдат на плацу. Эта платформа обрывалась в море.

Отто прищурил глаза, пытаясь что-то разглядеть, расслышать за шумом волн. Как странно: минутой назад он не слышал этого шума, а теперь он просто оглушал. На волнах появились барашки пены. Но из этой пены не слепится Афродита. Вероятно, что-то пострашней, что-то такое, чему лучше остаться в море. Видимость была неважная, где-то километра за три висела пелена тумана.

Он вернулся к машинам. Объяснил оберштурмбаннфюреру: бандиты ушли в море. Штапенбенек был в бешенстве. Ланге уже устал от его крика и просто не обращал на него внимания. Молча вернулся, сел в машину.

Шарфюрер дал сигнал: собираться, ехать назад.

На землю упали первые тяжелые капли дождя. Они тут же заворачивались в оболочку из пыли, но было ясно — еще немного и все скроется за пеленой дождя, появится грязь, лужи…

— Гляди-ка, — сказал Ланге отчего-то по-русски, — дождик начинается…

* * *

Когда колонна въезжала обратно в город, к выходу из залива приблизился корабль.

Было туманно, но на посту разобрали цифры, идентифицировали его как канонерку, что базировалась на Миронов.

Кто-то заметил, дескать, шторм начинается, а они в открытое море…

Чуть подумав, крутанули самозарядную пушку, навели на канонерку… Замигал прожектор.

— Что говорят?

— Просят идентифицироваться… Пароль в смысле спрашивают. Что будем делать?.. Сразу прыгать в воду или дать в машинное "полный вперед"?

Костя покачал головой:

— От пули и судьбы не убежишь, — он положил руку на проблесковый прожектор, — кто умеет пользоваться этой фиговиной?..

Лениво поднял руку только Либин.

— Ну я…

— Значит, становись. Передавай… KRXKX OKEMM FLOTT ENCHE FANAN[38]…

Прожектор замигал вслед за диктовкой Кости. Но он оборвал эту бессмыслицу на полуфразе:

— Пожалуй, довольно…

Рука сигнальщика дернулась еще раз, отбив первый знак из "N", но, поняв оплошность, Женька остановился.

На берегу успокоились — вероятно, на прожекторе перегорела лампочка. Да и если ждали неприятности, то со стороны моря, а это корыто как раз шло от берега.

В мощный цейсовский бинокль на борту канонерки рассмотрели солдат в форме СС. Остались не то, чтоб довольны: эсэсовцы уже хозяйничают на море. Но ничего выдающегося — мало ли что этим бестиям взбредет в голову. А то, что ответили шифровкой — так, видно, миссия секретна, не их солдатское дело ее знать.

Один солдат пошутил с фельдфебелем: будут выяснять арийское происхождение у русалок…

Но свою службу они знали крепко — даже обрывок шифровки отнесли куда надо, к шифровальщику. Тот работе не обрадовался, но, допив чай, принялся за принесенный фрагмент.

* * *

Почти в это же время Либин остановился возле оружейника.

— Козя?

— Чего?

— А чего это мы передавали?

— Ума не приложу… Просто летом слышал по радио… Записал, запомнил — уж больно смешно буквы звучат… А оно вона как — пригодилось…

* * *

Шифр поддался не сразу — с текущим ключом получилась бессмыслица. Но время близилось к часу смены ключей. Он попробовал будущий ключ. Вышло не лучше. Тогда он попробовал код вчерашний. Начал вырисовываться текст. Шифровальщик удовлетворенно кивнул, но довольно скоро ругнулся:

— Was zum Teufel![39]

Текст послания звучал приблизительно так: "Имею попадание торпеды в рули управления…"

Какие торпеды?.. Какие рули? Шифровальщик не был моряком, но понимал — с разбитыми рулями управления в море не выходят. Да и торпеда разнесет канонерку в щепки.

Шифровальщик, верный своему долгу, вскочил на ноги. Дернул лист, чашка упала на пол, разбилась. Но было не до нее.

* * *

— Значит, они ушли в море на канонерке. Где они ее взяли? Украли у нас? Или же осталось со старых времен? Что вообще за бардак? Будто бы из рукава достают паровозы, катера…

А ураган уже протянул свою темную ладонь над городом.

— Ветер свежеет, скоро шторм будет… Не шторм даже, а штормяга… Тут и на береге места будет мало. Волна такая будет, что вон до туда достанет… — лоцман показал рукой назад и вверх, туда, где на набережной стояли фонари.

— И Вам больше нечего сказать?.. — спросил у него Ланге.

— Отчего так сразу и нечего? — удивился лоцман и стянул с головы фуражку. — Очень даже есть: упокой, Господь, их души.

— Не верю! Не верю, что на вашем опереточном море штормы такие, что догнать нельзя…

— А вы никогда не задумывались, отчего здесь нет крупных островов?

— Нет, а отчего?..

— А вы как-то подумайте на досуге.

Ланге махнул рукой — не до того.

Он снова склонился над картами, но уже над другой, с большим масштабом. Куда они рвуться? В Крым? Там боевые действия, войска, места мало, чтоб затеряться. На Кубань? Внимание притягивали многочисленные плавни. Вероятно, сейчас там полно войск, но укрыться, по-видимому, есть где. С поста на косе доложили: лже-канонерка шла курсом или на пролив, или на Кубань. Ну нет, выскочить из этого моря невозможно: в проливе наверняка напичкано мин, его держат под обстрелом с обоих берегов. Они останутся здесь, в этом самом опереточном море…

Надо подымать погоню.

Немецкие канонерки все же снялись с якоря, но едва вышли из гавани, повернули назад.

Помощь пришла неожиданно, оттуда, откуда не ждали. Узнав о затруднениях, появился командир итальянской флотилии. Он отвратительно знал немецкий, Ланге не знал итальянского вовсе.

Говорили как ни странно на русском.

— Что прикажете сделать с бежавшим кораблем?

Итальянец выглядел совершенно спокойным и уверенным в силы своих людей.

— Корабль надо захватить. Если не получится — сбейте ход. Иначе же — топите их всех.

Итальянец небрежно козырнул.

За волноломами итальянцы завели пять катеров и рванули от берега.

Каким-то чудом перевалили через волну у выхода из гавани и, действительно, ушли в море.

— И их души тоже — покойтесь с миром…

Ланге вспомнил салют итальянского офицера: "Ave caeser morituri te salutant?"

Но нет — чудо было на их стороне. По крайней мере, какая-та его часть. Баркас они все же не нашли, но до темноты три катера вернулось назад.

До утра два считались пропавшими без вести. Но среди бури образовалось окно, и в просвете гидросамолет Do-24, базирующийся на крымскую, а не мироновскую Феодосию, выловил двух итальянцев.

Еще один катер пропал навсегда.

Из Крыма подняли еще несколько морских разведчиков.

— Торпедный катер не обнаружен. В указанном районе найден только турецкий рыболовецкий баркас…

Ланге попытался найти место, где был обнаружен этот корабль. И чуть не задохнулся — этого квадрата не было на этом море. Им удалось выйти в Черное море! Но как?..

— Какой баркас? Откуда он здесь?.. Это они! Они закамуфлировали баркас под канонерку, а теперь сбросили декорации! Поднимайте штурмовики — им надо сбить ход! Пусть береговая охрана догонит их.

Но нет, было поздно — небо опять затянуло тучами.

Темнело, хотя время только перевалило за полдень.

* * *

Волна подбросила баркас на волне. Хлебнув воды, двигатель заглох. Его удалось почти сразу запустить, но совершенно напрасно.

— Глуши мотор! — крикнул Козя в трубку. — Пусть все горит синим пламенем, но мы ложимся в дрейф…

Задраив все перегородки, господа бандиты собрались в трюме. Волны кувалдой били по корпусу, по шву сочилась вода, но ее тут же выкачивали вон. И Бойко, и Колесник и Либих становились в смену без исключений. С молчаливого согласия послабление сделали только для Кости — с одной рукой он не мог качать на помпе наравне с другими.

Настроение, вопреки бури, было приподнятым. Самый трудный участок пути был пройден.

— Ну что, — весело подмигнул Колесник Бойко, — не нужен нам берег турецкий?..

Даже с выключенным мотором баркас продолжал двигаться — волны и ветер отгоняли его все дальше от берегов, где шла война.

В Черное море они выскользнули, грубо говоря, не по Керченскому проливу — там, действительно, было опасно, хотя и в непогоде можно было пройти и так и не увидеть берега. Пролив прикрывали стрелки — полосы намытого песка. Чуть не в каждый шторм вымывало новые проходы, слишком мелководные, чтоб из-за них менять лоции, но для корабля с малой осадкой было вполне достаточно. [40]

— Хорошо… — заметил Колесник.

— Угу, — лениво согласился Бойко.

— Гражданин начальник…

— Нет здесь ни граждан, ни начальников…

— Хорошо… Володя, убери все же бомбу из трюма? Не сильно удобно плыть на пороховой бочке? Отключи ее, а?..

— Не-а… — зевнул Бойко.

— Почему?

— Потому что не было никакой бомбы. Я вас обманул.

— А взрыв на холме?

— Смастерил из обычного будильника. У итальянцев не так уж и просто чего-то украсть.

— Ну что за человек… Ты хоть с кем-то бываешь честен?

— Конечно… С собой…

* * *

На следующий день погода стала лучше, ураган прошел, но небо осталось затянутым, и постоянно шел дождь.

Ланге сидел у себя в кабинете и тихо злился на весь мир.

Зазвонил телефон. Дежурный передал.

— Там на входе парень какой-то. Дескать, у него к вашему благородию посылка. Пустить?

— Да, проведи…

Скоро на пороге появился парень. В правой руке он мял матерчатую кепку. В левой — держал небольшую коробку, перевязанную шпагатом.

— Вы господин Ланге?

Отто присмотрелся к нему внимательней. Все же опрометчиво он пустил этого мальчишку к себе в кабинет. Рассказывали, будто иногда вот так входили в кабинет, уточняли имя и стреляли. Ну да, ладно, — он не похож на профессионального убийцу. А любителя он обыграет. Если мальчишка сделает резкое движение, он упадет на пол, за стол, выдернет "Вальтер". А если у него в коробке бомба?..

Но парень пришел не за этим.

— У меня к вам посылка.

— В самом деле? От кого?

— Я его не знаю. Он сказал, чтобы передал вам эту коробку, и сказал, что вы заплатите за нее сто марок.

— Сто? — переспросил Ланге. — Не пятьдесят?

— Сто…

Хм, все же его не хотят убивать. Стало легче на душе. Из бумажника Ланге достал две купюры по пятьдесят марок. Положил их на край стола.

Парень подошел и поставил коробку перед Отто.

Тот вытащил нож, взрезал шпагат, отбросил обертку.

— Так… — сказал он парню. — Забирай свои деньги и проваливай.

Парень так и сделал.

Долго Ланге стоял над коробкой, пока в дверь не постучались:

— Ja?..

Дверь тихонечко открылась, на пороге стоял Зотов:

— Я к вам жаловаться пришел.

— Что такое? — спросил Ланге. — Кто тебя обидел?..

— Меня никто. Но я ходил в гараж. Они говорят, что машину, на которой Владимир Андреич опрокинулся, они доставать не будут. Спишут ее подчистую и все тут. Ну и получается, что Бойко-то вытаскивать не будут. Как-то не по-божески.

— Не волнуйтесь… — Ланге задумался, пытаясь вспомнить, как зовут этого старика. На удивление это у него получилось довольно легко. — Не волнуйтесь, Михаил Филиппович. Бойко там нету.

— Вот те на… А где же он.

— Если бы я знал…

Старик широко перекрестился и улыбнулся:

— Ну слава тебе Господи.

В коробке лежал "parabellum". На нем хорошо было видно швейцарский крест.

Финал

…А на стадионе в Миронове играли последний матч турнира.

Говорили, что в связи со вчерашним дождем матч сперва перенесут, затем вовсе отменят, а турнир объявят несостоявшимся.

Действительно, поле размокло до безобразия, во вратарских площадках стояли лужи. Еще ветром сломало старую акацию, она упала на трибуну, поломала сколько там лавочек. И были все подозрения, что погода не наладится.

Но комендант постановил: матч состоится при любой погоде. Акацию срубили, лужи вымели.

Мало того, по каким-то непонятным причинам заявил, что все арестованные будут освобождены на время матча. Шеф гестапо, Штапенбенек заявил, что подобное распоряжение выходит за пределы компетенции военного коменданта. Комендант в ответ посоветовал тому помалкивать и делать, что ему сказано, если тому не хочется бороться с мятежом.

Оберштурмбаннфюрер изругался до красного каления, но махнул рукой: безусловно, мало ли проблем?..

И в самом деле — игра состоялась, действительно привезли арестованных.

Монеткой разыграли ворота и мяч.

С немецкой скрупулезностью арбитр дождался, пока стрелки на хронометре не образуют прямой угол: три часа дня.

Дал свисток.

С первых минут матча немцы пошли на штурм, надеясь задавить напором, забить быстрый гол. И, конечно, заработали немного спорный пенальти, форвард грамотно развел вратаря и мяч по разным углам.

Забив гол, немцы отошли к обороне. Оборонялись толково, спокойно. Но ближе к перерыву каким-то непонятным образом удалось раскачать оборону: форвард прошел по линии штрафной и, совершенно не глядя на ворота, пробил, вложив в удар всю массу своего тела.

И после перерыва все началось снова: немцы пошли в атаку, навалились. Наши отбили, выровняли положение, пошли в атаку сами.

Поле было тяжелым, мяч скользким, часто рикошетил, срывался с ноги… Форварды били из-за штрафной, вероятно, надеясь на отскок. Вратари играли все больше на отбой.

Играли так, словно, действительно, отступать некуда, что за спинами защитников не ворота, а Москва, Сталинград у одних, у вторых — Берлин с Кенингсбергом.

В это трудно поверить, но судья, итальянец, старался судить по совести. Союзники-немцы были ему будто симпатичней, но понимал — дай он ненужный свисток, порвутся нервы. Начнется драка, и на поле могут выбежать болельщики. И через мгновенье город взлетит!

Вязкая была игра, с борьбой тяжелой: немцы легко шли на контакт, ставили корпуса, словно в окопную грязь, падали в подкатах.

А в середине второго тайма итальянец назначил в немецкую сторону штрафной. Казалось — ничего опасного: добить до ворот проблематично, попасть просто трудно, а ударить мимо вратаря вовсе невозможно. Будет навешивать — решили все. Немцы для порядка выставили стеночку, которую после удара мяч легко перелетел. Вроде бы, действительно мяч навешивался на дальнюю штангу. Вратарь немецкий вышел вперед, но над штрафной мяч развернулся в ворота. Кипер стал отступать, но уже не успевал отбить. Прыгнул, пытаясь переправить мяч выше перекладины, но лишь коснулся мяча перчаткой.

Этот гол ободрил местных, зашумели трибуны. Но вместо того, чтоб уйти в оборону, местная сборная пошла вперед. Нашла силы прижать немцев к воротам.

Казалось все — еще пятнадцать минут и закончится этот праздник, город забудет о футболе, облетят афиши — их смоет дождем, сотрет наждачной бумагой снега.

К концу матча стало ясно — немцам не отыграться — куда там хоть бы третий не забили.

И судья дал свисток ровно в срок.

Дождь мешался со слезами. Плакали и на трибунах. Кто-то от гордости за своих, кто-то от разочарования.

Мы выиграли, — думали многие, — даст Бог, не последняя победа.

Никто не пел, как потом утверждала легенда, ни про Катюшу, ни "Интернационал". Это было совсем лишним.

Комендант сухо поздравил победителей. Пожал руку капитану и вратарю, затем демонстративно выдал чек.

Команды обменялись рукопожатиями, пошли с поля — делать им там было нечего. Турнир закончился.

Жизнь продолжалась.

Трое игроков были тут же погружены в машину. Позже все они сгинули в каком-то концлагере.

Немногим больше повезло остальным футболистам. Немцы их не трогали, но после войны к ним прилип ярлык "сотрудничавших с оккупантами". Уцелевших таскали на допросы, кого-то даже осудили и отправили казенным коштом все в ту же Сибирь.

Ланге весь матч просидел на скамейке запасных — тренер решил его не выпускать. Когда прозвучал свисток, он молча поднялся и как был в форме, не переодеваясь, пошел в комендатуру. Простудился и всю следующую неделю провалялся в госпитале. Его навещал только Зотов.

* * *

Матч закончился…

Да что же это такое…

Матч закончился давно, хотя город долго жил тем матчем. Но часть листовок о том самом матче уцелело. Листовки, которым цена — три довоенных копейки, аккуратно сняли с домов, срезали со столбов, затем хранили, как самое дорогое, что можно было приобрести за годы оккупации.

И будто в городе было не так голодно, как в довоенный голодомор, и солнышко светило. Что с солнцем-то станется?..

А все же как-то не так было при немцах. Нехорошо…

И для людей те одиннадцать людей, что вышли и победили, — были родными и понятными героями. И через много лет иной старик доставал из сундука пожелтевший листок бумаги и говорил своим внукам:

— А ведь я был на той игре.

— Все ты врешь, дедушка, — возмущался его внук, — нам в школе все не так рассказывали…

…Говорят, когда немцы уходили из города, на бронетранспортере, уходящим из города, заметили немецкого офицера.

Кто-то из местных крикнул ему:

— Приезжайте к нам еще в футбол играть! Мы вас опять разобьем!

Немец сказанное понял, но не обиделся. А улыбнулся печально и помахал рукой, затянутой в лайковую перчатку. Вторая рука у него была взята в лубки…

Довелось ли ему еще сыграть в футбол — никто не знает…

* * *

Когда закончится последняя война, и похоронят последнего солдата… Когда развеется пепел последней сожженной ведьмы и не дрогнет рука, вбивающая последний гвоздь в последний гроб.

Тогда, пожалуй, нам стоило бы посмотреть по сторонам, примириться и подать друг другу руки.

Назвать героя — героем, назвать подлеца — подлецом и предать его не позору, но забвению. Сделать это, не взирая на знамена. Не взирая на звезды — на те, что на небе и на те, что на груди. Не взирая на кресты — те, что на кителе и те, что на могилах.

Мы воевали когда-то. Неужели не достаточно?

Не пора ли сказать: "Я прощаю, и хочу быть прощенным".

Примечания

1

До приказа НКО N 277 от 28 июля 1942 года, известного в народе как "Ни шагу назад", оставался почти год, но то, что политруки использовали оружие против своих, не такой уж и редкий случай. Скажем, у меня есть копии нескольких финских плакатов, датированных 1939 годом, где эта тема обыгрывается широко.

(обратно)

2

Над этой фразой пришлось попотеть. Фильмы избыточно информируют нас о немецких или американских медальонах, но вот касательно советских солдат все обстоит хуже. Что, кстати, соответствует действительности. Это аукается и сейчас, когда найденные останки опознают, скажем, по значку ГТО. На самом деле, в РККА был не жетон, а медальон, в виде эбонитового граненого флакона, в нем должен был храниться листок, собственноручно заполненный солдатом. Но солдаты этого не делали — бытовало поверье, что тот, кто заполнит эту бумагу, вскорости умрет. Потому эти флакончики именовали "смертными медальонами" и носили в них всякую мелочь. Медальоны были введены инструкцией от 14.08.1925 и отменены приказом НКО N 376 от 17.11.1942. Причиной их отмены на самом высоком уровне называют желание замаскировать истинное количество потерь.

(обратно)

3

Книга просто кишит "пистолет-пулеметами". Звучит долго и тяжеловато. Друг предлагал заменить это словосочетание "автоматом", но это право-слово, неправомерно. Автоматов в те времена, по сути, не существовало. Вообще, основополагающее отличие пистолета-пулемета и автомата заключается в патроне. Автомат ведет свою родословную от винтовок — самозарядных, самовзводных, скорострельных, автоматических. Пистолеты-пулеметы, как следует из названия, проектируются под пистолетный патрон. Патрон же, используемый на автоматах, начиная от немецких "Штурмгеверов" был переходным, но все же более походил на винтовочный. Впрочем, бывают казусы: английский ПП СТЭН отчего-то именовался карабином.

(обратно)

4

Многие полагают, что акваланг изобрел Жак Ив Кусто в 1941 году. Однако еще до войны существовали его аналоги. Не суть как они назывались: легкий водолазный костюм или изолирующий противогаз. Принцип один и тот же — пловец несет на себе запас кислорода, углекислота сбрасывается или поглощается. Их использовали итальянские боевые пловцы, японские кайтены.

(обратно)

5

То, что я весь текст называю Ланге гауптштурмфюрером СС — это небольшая вольность. De facto Криминальная полиция являла собой отдел пресловутой РСХА. Но de jure РСХА не существовало. И офицеры Крипо носили свои звания. Так, Ланге, среди прочего должен быть капитаном полиции и криминалратом (советником уголовной полиции). Однако, совмещения званий были в порядке вещей — для примера достаточно вспомнить собственно Артура Небе. Он носил звание группенфюрера СС и генерал-лейтенанта полиции.

(обратно)

6

"Я дам вам парабеллум" — фраза, свинчена у Ильфа и Петрова. В детстве она казалась мне анахронизмом, но затем я с удивлением узнал, что этот пистолет был разработан еще в 19-ом веке. Пистолет у Бойко — швейцарский, под патрон 7,62 parabellum. Вероятно, Ланге купил его в частном порядке, когда был в Швейцарии. Кстати, "parabellum" в данном случае это не часть пословицы "sigus paxum — para bellum", а телеграфный адрес концерна DMW, который это оружие и разработал.

(обратно)

7

Не стоит благодарности… Это наша работа… (нем.)

(обратно)

8

В те времена использовалось два типа установок форсирования двигателей: водно-метаноловая и на закиси азота (веселящий газ). Насколько я знаю, большее распространение получила первая система. Во всяком случае, второго типа на моделях тех времен я не встречал. Будем считать, что этот самолет был атипичным, ведь поставили же на самолет Адольфа Галланда прикуриватель.

(обратно)

9

Вокруг этой фразы сломано столько копий, что volens-nolens мне надо объясниться. Действительно, штатный советский штурмовик Ил-2 на 1941 год не имел двуместного исполнения. Потом к этому все же пришли — вопреки легендам этот самолет неуязвимым не был. Но, как водиться в нашей стране, штатных штурмовиком не хватало, они использовались нерационально. Потому многие штурмовые полки в качестве штурмовика использовали многоцелевой двухместный самолет Су-2. К слову, в техническом задании по его разработке было затребовано, чтобы самолет выполнял функции разведчика, ближнего бомбардировщика и штурмовика. Но сработала древняя английская поговорка: "Если ты хочешь быть сильным везде, ты будешь сильным нигде." самолет был плохим разведчиком и посредственным штурмовиком. Замечу так же, что в 1941 штурмовать немецкие колонны отправляли все, что умеет летать. Так, капитаны Маслов и Гастелло совершили подвиг штурмуя немецкие колонны на ДБ-3 (дальний бомбардировщик). Однако, штурмовик Су-2 не был экспромтом — для него это была нормальная работа…

(обратно)

10

Здесь и далее — перевод мой. Пожалуй, самый известный перевод "Лили-Марлен" на русский язык принадлежит перу Бродского. Он красив, но чертовски далек по смыслу от оригинала. Я так же думаю, что Бродский делал перевод с перевода, вероятно, с английского. Песню "Лили-Марлен" исполняла Елена Камбурова. Еще вариант перевода первой строфы этой песни я встречал у Пикуля в "Честь Имею". Перевод более точный, но чуточку дребезжащий.

(обратно)

11

Люси-Мария Моллин — девичье имя фрау Эрвин Роммель. Цецилия Радемахер — просто случайная максимально неблагозвучные имя с фамилией.

(обратно)

12

Как известно, СССР и Финляндия воевали зимой 1939–1940 годов. Затем во время Второй Мировой вели довольно странную "сепаратную" войну. ДОТ, иначе "долговременная огневая точка", скорей атрибут первой "зимней" или финала второй советско-финнской войны. Пожалуй, из всех наций именно финны лучше всех разбирались в фортификации. На Карельском перешейке попадались экземпляры, стоимостью в миллионы марок. Цена огромная — если считать в тех деньгах. А если в жизнях, необходимых для взятия такого сооружения — то вовсе бесценное сооружение.

(обратно)

13

Что он сказал? (нем.)

(обратно)

14

Цыгане? У меня в городе? — это действительно серьезное дело.

(обратно)

15

Стойте… Урежьте ему недельный паек на половину — чтоб лучше работал.

(обратно)

16

"- Почему?" "- Почему нет?" (нем.)

(обратно)

17

Почти сразу с началом войны при немецких частях появились советские граждане, кои выполняли вспомогательные обязанности — шоферы, истопники. Изначально немцы именовали таких людей "наши Иваны", но быстро его заменило слово "хиви", кое происходит от "Hilfs" — иначе, "вспомогательный".

(обратно)

18

Прототипом этого матча и всего турнира я взял действительную историю так называемого "матча смерти" между командой "Старт" (именуемая среди прочего как "Динамо") и командой "Зенитчики" (`Flakelf'). На самом деле "матч смерти" — просто легенда. При чем не очень красивая, ибо однобокая. К тому же, правда, еще лучше, еще красивей — не было одного матча, а было целых пять. Все пять "Старт"-"Динамо" выиграло. Согласитесь, это впечатляет.

(обратно)

19

Вообще-то, к концу 1941 шифровальная машина Enigma перестала быть, что называется, "top secret". Для большинства заинтересованных держав, принцип ее не был тайной. Достаточно вспомнить, что первые версии этого агрегата (Коммерческая Энигма) в середине двадцатых совершенно легально, по вполне доступным для фирм средней руки ценам, продавались во многие страны, в том числе, скажем, в США. Меж тем, перед войной ближе всех к прошлому кода подошли поляки — это так называемый проект "Бомба". После разгрома Польши данные о проекте были переданы в Великобританию и довольно скоро в Блечли-парке было разработано действенное противоядие, известный миру как ULTRA. В мемуарах Черчилля данные, полученные от криптомашины именовались "данными Бонифация". Вероятно, было сделано это из соображений контршпионажа, дескать, утечка немецких секретов идет через живого человека. До конца войны немцы были уверены в совершенстве кода. Однако, замечу, что модификация "Энигмы" — четырнадцатидисковая машина "Фиалка" использовалась в войсках СССР по крайней мере до конца 80-ых. Конечно, маловероятно, чтоб майор пусть и НКГБ знал о польских наработках, разве что у него был кто-то знакомый в пятом спецотделении НКВД (дешифровка). Равно, вряд ли кто стал бы поручать простому "хиви" переносить столь дорогой инструмент, пусть он и весил очень солидно. Мальчишка просто привирал.

(обратно)

20

Справедливости ради надо заметить, что в производстве фальшивых денег преуспела именно нацистская Германия. На высоком уровне этим занимались в "закрытых бараках"18 и 19 внутреннего лагеря Заксенхауза. Курировал этот процесс лично Гиммлер, именовалась она как операция "Бернгард".

(обратно)

21

Кажется, во всей книге у меня нет фашистов. Все дело в том, что немцы не были фашистами. Они были нацистами. Фашистами были итальянцы. А в чем же разница?.. Основополагающее отличье состоит в том, что фашизм не подразумевал расовых чисток. Скажем, известен случай, когда под Тобруком Роммель взял в плен еврейскую роту. Поступил приказ тихо всех изничтожить, но Роммель поступил с этим приказом так, как всегда делал с неугодными распоряжениями — просто проигнорировал и передал пленных итальянцам. По той же причине я избегал слова "русский" и вообще национальностей, кроме мест, где они совершенно необходимы. При всем переосмыслении событий тех времен глупо отрицать, что гитлеровская Германия и ее союзники воевали с общностью, которой самое называние "советский народ".

(обратно)

22

"Какое сокровище!" (нем.)

(обратно)

23

Песенка "Good night, Irene". Входила в репертуар Леадбелли, впрочем, была многократно перепета в том числе и The Beatles. Если потратить на перевод три минуты, то можно получить где-то такой перевод:

Люблю Ирен — Бог видит все Люблю, пока моря ведут игру Но коль останусь без нее Приму морфина и умру (обратно)

24

"Надо же, — унтерменш, а как поет, как поет" (нем.)

(обратно)

25

"Ну как же вы мне все надоели" (нем.)

(обратно)

26

"Осторожно, в стволе патрон" (нем.)

(обратно)

27

Фраза с "механическим пистолетом" кажется немного шероховатой. Но следует помнить, что оружие, именуемое у нас пистолет-пулеметами, в Германии именовались Maschinen Pistol. Именно эта аббревиатура заложена в обозначение немецкого MP-40. Он именуется в народе как "Шмайсер", хотя Гуго Шмайссер создал другой пистолет-пулемет MP-18, а MP-40 разрабатывал такой себе Фольмер. Теоретически немец вместо литературного перевода мог использовать дословный, тем паче, что он имел дело больше с пистолетами, да и вопреки художественным фильмам, немецкие солдаты были часто вооружены карабинами.

(обратно)

28

Прошу прощения за деструктивные подробности. Пока я писал эту книгу, я ел, пил — кофе, чай, пиво, самогон, ходил в туалет. Ума не приложу, отчего подобным нельзя заниматься героям этой книги.

(обратно)

29

Кстати, довольно часто на барельефах воинов-освободителей часто изображают с пистолетами-пулеметами Шпагина. Как-то забывают, что этим оружием вооружались все больше части НКВД, заградотряды. Линейные части, особенно на первых этапах войны, были вооружены винтовками. Как ни странно, но винтовка имеет ряд преимуществ над пистолет-пулеметами, как то: дальность, кучность. Кстати, американцы и англичане тоже прошли всю войну с карабинами и этого никак не стесняются.

(обратно)

30

Среди прочего, использование бунзеновской горелки замечательно обыгрывается в фильме "Ва-Банк" Юзефа Михульского.

(обратно)

31

Ганс Фон Фогель — довольно простая калька начальной фамилии. "Ганс" если дословно означает Гусь, "Фогель" — птица.

(обратно)

32

Вопреки распространенному заблуждению, самыми распространенными носителями "мертвой головы" (totenkopf) были не солдаты СС, а танкисты. Дело в том, что мертвая голова — древний символ германских кавалерийских дивизий, кою они в свою очередь заимствовали у австрийских гусар. Достаточно посмотреть на знамя подразделений Юнгшульца. Танкисты, как наследники кавалерии, также носили эту эмблему. Произошло это еще в Первую мировую войну, и русские бронеотряды также успел перенять эту традицию. Вообще разновидностей мертвых голов было много. Прусская, кажется, не имела нижней челюсти, различались они и расположением берцовых костей. Этот знак символизировал готовность к смерти. Так же некоторые склонны искать у этой головы библейские корни — довольно часто в ногах Распятия Христова рисуют именно мертвую голову. Что означает: "смертию смерть поправ". То бишь — бессмертие…

(обратно)

33

Сцена аварии списана с одной из аварий Вальтера "Пунски" Крупинского, правда, тогда все обошлось без травм. Справедливости ради надо отметить, что случай Маресьева не был уникальным. С обоих сторон фронта во многих армиях воевали инвалиды. Особо интересны случаи одноглазых летчиков-истребителей, (скажем, японского мичмана Сабуро Сакаи) поскольку они были лишены стереоскопического зрения. Рассказывают, что советский одноглазый летчик Анохин, при пилотировании особым способом покачивал головой.

(обратно)

34

Весенняя кампания 1941 года — имеется в виду операция "Марита" против Греции в марте-апреле указанного года. Спланирована и осуществлена под руководством фельдмаршала Вильгельма Листа.

(обратно)

35

Карабин Mauser 98K все больше комплектовался четырехкратным прицелом Zf. Kar. 98k. Однако он обладал рядом недостатков, скажем малым углом обзора. В 1941 году появился полуторократный Zf. 41. У него был совершенно незначительный угол обзора -1,5 градуса, но с иной стороны, из-за низкой кратности, поле сужалось не так катастрофически. В первую очередь, поставки этого прицела шли на восточный фронт, так что попасть в части к тому времени он мог.

(обратно)

36

Клаус Фон Гефлюгельвартер — тоже несложная переделка. Дословно Николай Фон Птичник (охранник птиц). Риттер — достаточно древнее рыцарское звание, дословно "всадник", аналог "рыцарь" и аналог английской титульной приставки "сэр".

(обратно)

37

Выпороть его. Пятьдесят ударов. Пусть следит лучше. И чтоб больше за всех не ручался! (нем.)

(обратно)

38

Фрагмент шифровки взят из действительного сообщения, переданного с одного немецкого корабля в августе 1941 года. Конечно же, в разные годы войны в разных частях использовались различные модели шифромашин. Они были одинаковы по принципу и компоновке и отличались лишь количеством роторов. Армейская модель имела от трех до пяти роторов. Военно-морская начала войну с четырьмя роторами, закончила восьмью.

(обратно)

39

Что за черт! (нем.)

(обратно)

40

Был соблазн обставить проход через Керченский пролив с очередной мистификацией. Скажем, создать корабль, коий обе стороны бы приняли за свой. Но подобное было в одном из любимых фильмов наших родителей — "Карбид и щавель".

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия

В плену

Побег Колесника

Возвращение Бойко

Встреча Либиха и Колесника

Визит полицая

Визит Колесника

Прибытие Отто Ланге

Планирование ограбления

Евреи

Битва над городом

Лили-Марлин

Налет на колонну

Промежуточное дело

Терракотовые дни

Банк и магазин

Самолет

Война и голуби

У подпольщиков

Утро следующего дня

Управа

Поезд Гитлера

День рождения Ланге

Покушение на Бойко

У оружейника

Подкоп

Статья Ланге

Слежка за Гусевым

Предчувствие зимы

Разговор с диверсантом

Отрыв и уход

Поездка на море

Промежуточное ограбление

Сыскаревка

Дуэль

Погоня — фаза первая

Погоня — фаза вторая

Финал . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте