«Время терпеливых (Мария Ростовская)»

Павел Комарницкий Время терпеливых (Мария Ростовская)

Пролог

— …Бяшка, бяшка, бя-а-а-ашка!

Мария протягивала барану корочку хлеба, всем своим видом изображая полное к нему расположение и самые сердечные чувства. Однако тот не спешил взять лакомство, опасливо отодвигаясь от Марии подальше — уж очень хорошо усвоил, что будет потом.

— Бяшка, бя-а-ашка! — девочка от нетерпения закусила губку, но продолжала звать животное, стараясь, чтобы голос звучал ласково. Сейчас главное — не спугнуть. В общении с баранами необходимо терпение.

Баран думал. Ох, хороша, до чего хороша всё-таки хлебная корка, подсолёная, а запах! Рискнуть, что ли? В конце концов, в прошлые разы он остался жив, так что в принципе не такой уж тут риск… А, была не была!

— Бя-а-ашка, бяшка… — не унималась девочка.

Решившись, баран подошел, осторожно взял корку мягкими овечьими губами. Мария улыбнулась, осторожно погладила скотинку между ушей. Этот трюк удавался ей каждый раз, потому как бараны по природе своей неспособны отказаться от протянутой хлебной корки.

Девочка честно дождалась, покуда животное покончит с угощением, и вдруг лихо вскочила на него верхом, уцепившись за рога что есть мочи. Баран взблеял дурным голосом и ринулся в галоп.

— Эге-е-е-е-ей!

Мария с восторгом колотила пятками по крутым бокам, вцепившись в густую шерсть крепче, чем клещ, и несчастное животное всё набавляло темп. Земля неслась мимо Марии. Разумеется, на коне тоже неплохо, кто спорит… Вот только ни Серко, ни Могут, ни даже кобыла Вешняна не воспринимали двенадцатилетнюю девчонку как серьёзного наездника. Сколько бы ни сердилась Мария, как бы ни понукала коней, они только пренебрежительно фыркали, передвигаясь неспешным шагом, стараясь не уронить со спины человеческого детёныша, сидящего в седле со смешно растопыренными ногами, торчащими врозь. И потом, с высоты лошадиного роста скорость воспринимается совсем иначе, чем со спины несущегося во весь опор барана.

— Эге-ге-ге-е-ей!

Баран уже выдыхался. На морде животного было написано полное раскаяние — ведь знал же, знал, чем кончится… Да чтобы я ещё раз польстился на эту проклятую корку… Никогда, ни за что…

— Ого-го-го-о-о-о!

Сзади послышался топот копыт, и вдруг крепкая рука вцепилась в воротник, подняла Марию в воздух, оторвав от несчастного загнанного животного, посадила на седло.

— Фу ты, еле успел… Неладно ты делаешь, княжна, неладно. Случись что, ведь батюшка же твой с нас голову снимет!

Молодой пастух переводил дух, и Мария тоже переводила дух. Парень цепко удерживал девочку, чувствуя, как под ладонью ходуном ходит маленькая упругая грудь, как бешено колотится под хрупкими рёбрами сердце.

— Пусти! — девочка дёрнулась.

— Не пущу, — ухмыльнулся парень. — Бо ты на быка залезешь, або ещё куда. Сдам пресветлому князю в самые руки.

…

— Ступай, Ждан, — князь махнул рукой.

Пастух поклонился, пятясь задом, вышел вон, захлопнув дверь. Князь обернулся к дочери, стоявшей с виноватым видом.

— Сколь раз я должен тебе говорить, Мария? Не стыдно? Невеста, вон сиськи уж торчат! Книжки греческие читаешь, жития святых — для того ли, чтобы на баранах верхом скакать?

— Она не токмо на баранах, батюшка — она и на свиньях скакать готова. С неё станется, — встряла старшая сестрица Феодулия, как всегда, оказавшаяся там, где её не спрашивали, притом в самый ненужный момент. Мария не удержалась, украдкой показала ей язык. Феодулия в ответ скорчила скромно-благостную мину, в упор не замечая выпада сестры.

Князь Михаил Черниговский наблюдал за младшей дочерью, пряча в бороду усмешку. Стрекоза, истинно стрекоза. А ведь пройдёт ещё пара-тройка годков, и всё… Вместо стрекозы-попрыгуньи будет девушка, наученная делать скромное лицо, опуская глаза перед женихами, и плавно, степенно плыть лебедью… Эх, летит времечко, несётся вскачь…

— Выдь-ка! — велел он старшей дочери. Феодулия послушно встала, опустив очи долу, и направилась к выходу, неслышно ступая — только юбка чуть прошелестела. Отец проводил её взглядом. Надо же, а ведь всего-то на год старше… — Постой!

Феодулия остановилась в дверях.

— Матери не говори, слышь! Зря только переживать будет.

— Слушаю, батюшка, — чуть присела в поклоне Феодулия, и вышла.

Мария всё ещё стояла, потупившись с чрезвычайно виноватым видом, но приглядевшись, отец заметил, что девочка ковыряет носком сапожка сучок в полу. Вылез сучок малость, и княжна пыталась вдавить его обратно. Он снова подавил улыбку. Смех смехом, но с бараньими скачками придётся кончать.

— Подойди, Мариша, сядь, — отец похлопал по лавке подле себя ладонью. Девочка послушно подошла, присела на краешек.

— Доча, это не шутки. А если б ты руки-ноги себе переломала?

Мария тяжко вздохнула, потупилась ещё больше, но при этом искоса метнула на отца короткий взгляд. Сильно ли сердится? В прошлые разы всё ограничивалось устным взысканием… Может, и сейчас пронесёт?

— Что скажешь?

— Прости, батюшка.

— Это было уже. Сколь раз, напомни? Не помнишь? Четыре раза. Чего-нибудь новое скажи.

— Я больше не буду.

— И это было. Ты пошто слова своего не держишь?

Девочка подняла на него абсолютно честные глаза.

— Я правда не хотела, тато. Оно само как-то вышло.

Князь Михаил тяжко вздохнул. Нет, в этот раз придётся-таки наказать девчонку. Для её же блага. Кому нужна хромоногая калека?

— Вот что, Мария. Ты не какая-нибудь голь перехожая, сирая и убогая, у которой слова что ветер в поле. Ты княжья дочь, и должна отвечать за свои слова и поступки. Неси-ка вицы.

Мария вздрогнула, посмотрела на отца. Может, всё-таки шутит? Но князь смотрел на неё твёрдо — без злости, даже чуть печально. Не шутит… Да, похоже, на сей раз устным внушением отделаться не удастся…

— Неси, неси, — подбодрил девочку отец. — Да дверь запри на засов, а то не ровен час, Феодулия вернётся.

Вообще-то князь Михаил был человек не злой, и даже княжескую дворню пороли не так часто — при том, что на Руси в те времена телесные наказания не только детей, но и взрослых были явлением массовым и обыденным. Провинившихся холопов обычно пороли на конюшне, кого розгами, кого палками, а кого и кнутом. Но для княжьей дочери это было, разумеется, неприемлемо.

— Ложись на лавку, — велел он девочке, пробуя принесённые ивовые прутья, отмоченные в ведре с водой. Прутья со свистом рассекали воздух. — Да сапоги-то сыми.

Мария послушно разулась, легла на лавку ничком, высоко, до подмышек, задрав подол платья. Князь взял в пучок три наиболее гибкие розги, взглянул на тоненькие девчоночьи ноги и тощенький зад, вздохнув, отложил одну.

Розги со свистом впились в кожу, оставив красные полосы. Раз, два, три… Мария молча вцепилась зубами в ткань. Пять, шесть, семь… Десять.

— Ну хватит тебе для ума, пожалуй, — отец отбросил прутья — Хватит, Мариша? Не будешь больше?

Девочка повернула к отцу зарёванное лицо.

— Не буду, тато. Правда, не буду. А если оно опять само получится?

— Тогда добавлю, — без улыбки пообещал отец. — И запру в горнице. Будешь сидеть вместе с Феодулией над святцами. Все дни вместе, с утра до ночи, поняла?

— Ой, тато, не надо! Лучше ещё розог!

Тут князь не выдержал и захохотал.

— Вставай уже, стрекоза!

Глядя, как дочь оправляет платье, Михаил спросил.

— Ты чего не визжала-то, Мариша? Когда орёшь, оно легче. По своему детству знаю.

Мария чуть посопела.

— Не хочу, чтобы все знали, что ты меня сечёшь, тато.

Князь поперхнулся, закашлялся.

— Ну-ну… Экая ты у меня терпеливая, гляди…

Часть первая. Преддверие.

— … Расскажи про царицу Ирину, дядько Фёдор!

Тягучий промозглый дождик моросил не переставая, и окна светёлки, забранные мутными зеленоватыми стёклами, запотели так, что казались закрашенными грязными белилами. Сгущались осенние сумерки, и свет шести свечей, вставленных в трёхглавые подсвечники, расставленные на обширном столе, уже спорил с дневным светом, идущим из окон. На столе были разложены свитки пергамента, пара толстых фолиантов с закладками громоздилась на углу, прижимая стопку растрёпанных пергаментных листов. За столом на лавках сидели трое. По одну сторону стола сидели две сестры, Феодулия и Мария, перед которыми лежали навощённые ученические доски и медные писала. Напротив них восседал мужчина средних лет, явно учитель. Шёл урок.

— Нам ещё надобно арифметикой заниматься, девоньки.

— Ну расскажи, дядько, а?

Мария смотрела на учителя широко раскрытыми глазами, в которых даже самый строгий учитель не мог бы обнаружить ни капли корысти. Феодулия украдкой метнула на сестру насмешливый взгляд. Она-то всё понимала, конечно, потому что знала свою сестрицу как никто другой. Впрочем, в данный момент их интересы полностью совпадали — сёстры терпеть не могли математики и геометрии, а вот рассказы про жития замечательных людей, святых и героев древности могли слушать часами.

Боярин Фёдор, которого даже учёные греки прозвали "философом над всеми философами", задумчиво почесал в густой чёрной бороде.

— Про царицу Ирину, говоришь… Ты имеешь в виду Ирину Ромейскую, жену Льва Хазара?

— Да, дядя Фёдор!

— Ну что ж… Феодулия, затуши-ка лишние свечи. Неча добро зря переводить, раз писать вы боле не намерены.

Девушка послушно встала, загасила свечи специальным медным колпачком, лежащим на столе, оставив гореть по одной свече в каждом подсвечнике, и тьма разом осмелела, выступив из углов, окружив стол с сидящими людьми. Боярин незаметно усмехнулся, наблюдая за ней. Какие они всё-таки разные, сёстры. Похожие и разные одновременно. Вот Мария непременно задула бы свечки, да так, что пришлось бы, пожалуй, искать кресало или идти за угольями на кухню. Но это в мелочах, да… А вообще-то они славные девушки, умные, и схватывают всё на лету. Феодулия, конечно, спокойнее, и мудра не по годам — недаром её так тянет к божественному… Ну да ведь она и постарше на год будет. Мария куда как поживее, давно ли на баранах верхом каталась! Но ума и ей не занимать, точно. Хорошая кому-то жена будет…

И отношения между сёстрами за истекшие два года наладились, уже не девчонки малые, взрослые девицы… Перестали по пустякам ссориться.

— Ну слушайте… — боярин поудобнее разместился на лавке, привалясь спиной к печке. — Было это в давние, давние времена, лет четыреста с гаком назад. Родилась Ирина в славном греческом городе Афинах, в семье незнатного, хотя и состоятельного человека. Когда базилевс ромейский Константин Пятый собрался женить своего сына и наследника, известного нам как Лев Хазар, он долго искал подходящую невесту. И вот как-то весной доложили ему, что есть в граде Афины девица красоты необыкновенной и ума острого. Собрался базилевс в путь, и скоро прибыл в Афины. Увидал он Ирину и более не искал никого. Осенью того же года корабль с будущей василисой ромейской бросил якорь в гавани Золотой Рог, и вскоре… да, в декабре того же года, семнадцатого числа, повенчали Ирину и Льва.

— Сильно красивая она была, дядя Фёдор? — не утерпела Мария.

— Ирина-то? Очень красивая. Ежели верить летописцам греческим, аж глядеть глазам больно, до того хороша она была собой о ту пору.

— А сколь ей годов было? Ну, как замуж отдали…

— Да семнадцать годов как раз исполнилось. Ну вот… И стали они с молодым цесаревичем Львом жить-поживать, и родился у них сын Константин, названный так в честь деда. Казалось бы, чего ещё желать от жизни сей? Молодые, здоровые, красивые… Полмира в ладонях. Живи да радуйся! — боярин вздохнул, переменил позу. — Токмо невозможно сие простое человеческое счастье при дворе византийском. Никак невозможно.

— Почему, дядько? — снова не утерпела, встряла Мария.

— Да потому, девоньки, что двор византийский есть по сути огромное логовище змей. Так оно было тогда, так оно и сейчас. Ежели у тебя яда нет — пропал. Как говаривали древние ромеи, "пусть выживет сильнейший". Да ладно бы хоть сильнейший — там выживают токмо самые ядовитые… Мария, не сочти за труд, принеси ковш квасу. В горле пересохло чего-то…

Девочка метнулась с лавки, и спустя минуту возникла в дверях, неся ковш в двух руках — ковш был наполнен до краёв, и княжна боялась расплескать.

— Вот спасибо тебе, — Фёдор принял ковш, начал гулко глотать. — Ух, ядрёный квасок нынче…

— Дальше-то что, дядя Фёдор? — не вынесла паузы Мария.

— Дальше? — боярин отставил недопитый ковш. — Дальше… В ту пору шло в греческой земле великое гонение на святые иконы, начатое ещё базилевсом Львом Третьим Исавром, да будет проклято имя его во веки веков! — Фёдор перекрестился, и обе княжны последовали его примеру. — По приказу императора повсюду в церквах ломали иконы, уничтожали древние святые лики. Рубали в щепу, как дрова жгли!

— Ой, грех-то какой! — Феодулия прижала руки ко рту, в ужасе глядя на боярина широко распахнутыми глазами. В глазах старшей княжны отражалось пламя свечей, но перед внутренним взором девушки, очевидно, предстала жуткая картина поругания древних святынь — целая поленница горящих икон. Фёдор мрачно усмехнулся.

— Да, так вот… Патриарха константинопольского, воспротивившегося надруганию над святынями, низвергли, и вместо него поставили некоего Анастасия, лизоблюда и мерзавца. Известно, всегда найдутся гады ползучие и смрадные, готовые ради собственной выгоды на любое подлое дело — хоть иконы жечь, хоть церкви рушить… Хоть мать родную зарезать, о прочих не говоря. Собрали триста епископов, кои поддались на сей грех, на вселенский собор, и постановили — отныне за иконопочитание отдавать в рабство, а имущество отписывать в казну, да ещё тем иудам, кто донёс, отщипывать толику… А уж за писание новых икон…

Боярин вновь припал к ковшу, гулко глотая.

— А что же царица Ирина? — вновь не выдержала Мария.

— А ты не спеши, не сбивай меня с памяти… Так вот. Народ греческий не принял сей мерзости, иконоборства то есть. Повсюду люди прятали и сохраняли древние святыни. И в дому родительском у Ирины были такие же порядки. И когда отдавали её замуж за цесаревича, мать дала ей тайно две иконы чудотворные — маленькие такие, чтобы прятать можно было удобно. Она их и прятала, и молилась им тайно, потому как в церквах греческих о ту пору повсюду воцарились попы-иконоборцы, и службы они вели с нарушением всех канонов, кое-как… До того доходило, что в соборе Святой Софии священники иной раз пьяные бывали, и службу справляли в сём непотребном виде…

— Ой, ой! — качала головой Феодулия.

— Да, так вот… Когда же помер свёкор Иринин, Константин Пятый, на престол взошёл Лев Хазар, и стала Ирина императрицей ромеев, это в двадцать три-то года. И стала она оказывать тайное содействие ревнителям истинной православной веры, тем, кто все годы гонений сохранял святыни от расточения. Так длилось пять лет… Мария, не сочти за труд…

Не дожидаясь окончания фразы, девочка схватила пустой ковш, метнулась к двери. Вернулась, держа вновь наполненный ковш.

— Ай, спасибо тебе… — боярин вновь с наслаждением начал глотать — Ух, хорош квасок…

— Ну же, дядька Фёдор! — вновь подала голос Мария, не в силах выносить перерывов в столь захватывающем повествовании.

— А ты меня не учи, как сказывать. Да, так вот… На чём мы остановились-то?

— Так длилось пять лет, — подала голос Феодулия.

— Точно. Значит, до поры базилевс закрывал глаза. Любил, видать, Ирину-то. Она и в ту пору ещё была чудо как хороша, говорят… — боярин усмехнулся — Однако нашлись добрые люди, подсказали базилевсу, где искать… И нашёл он у жены своей в спальне те самые иконки, что она от матери получила, и что тайно хранила все эти годы. И на которые молилась, за здоровье сына, и мужа, стало быть… Страшно разгневался базилевс, и прогнал жену свою богоданную из дворца вон. И сына отнял, во как…

— Ой, ой! — теперь уже обе княжны в ужасе прижали руки ко рту.

— Да, так вот… И взмолилась тогда Ирина: "Господи! Всё, что имею, отняли у меня злые люди, а за что? За веру православную, за то, что не предала огню святые иконы, от матери на счастье полученные! Вразуми, Господи, мужа моего, и верни мне отнятое!"

— Вразумил? — вновь встряла Мария.

— Ну, не то, чтобы вразумил… Видать, не подлежал божественному вразумленью базилевс Лев. Чересчур крепка голова оказалась, крепче цареградского шелома, — девушки прыснули от смеха. — Но вот неправедно отнятое царице Ирине вернул Господь, да и с лихвой. В общем, вскорости помер Лев Четвёртый Хазар, в тот же год. А сыну его, Константину, тогда и десяти годков не исполнилось ещё. И вот стала Ирина единовластной правительницей всей ромейской империи.

— Он от того помер так скоро, что охранять его стало некому! — вдруг убеждённо заявила Феодулия. — Царица Ирина до той поры молилась за него, а тут перестала. А все остальные желали ему только зла.

— Думаешь? — хмыкнул Фёдор — Очень даже возможно, что и так.

— А дальше? — подала голос Мария.

— Спустя сорок дней после смерти свёкра собрались ближние бояре бывшего базилевса на тайный сход, и порешили поставить императором Никифора, брата покойного Константина. Однако заговор был раскрыт. Ирина, добрая душа, не стала никого казнить смертью, хотя и следовало бы. Велела только высечь заговорщиков, — обе княжны прыснули, — да постричь в монахи. И заставила их на Рождество служить при всём народе молебен за своё здоровье, да за долгое царствование.

Девушки засмеялись.

— Так им и надо, змеюкам подколодным! А дальше?

— Дальше — хуже. Став вожаком волчьей стаи, поневоле выть научишься… И потянулись интриги, заговоры, опять интриги… Власть, она ведь засасывает. И сын у царицы Ирины рос в этом гадюшнике, насквозь пропитанном ядом. А как подрос, надумал маменьку от власти отстранить, и самому царствовать. Ладно… Поначалу Ирина и не противилась — родной ведь сын, опять же по закону право имеет… Но молодой император так повёл себя, что в народе стали говорить — "хуже магометанского нашествия только императорская власть". Да сверх того Константин собрался было возобновить гонения на святые иконы. Вот этого уж царица Ирина стерпеть не смогла. И решилась она тогда на злое дело — свергнуть своего сына и заточить. Сказано — сделано… Казна у неё была немалая, и сторонники были. Вот только когда взяли его, Константина то есть, так тут же ослепили.

— Ой, ой, ой! — ужасались девушки.

— Да, тёмное дело… В общем, вышло так, что как бы извела она своего единственного сына своими собственными руками. Да только Господь наш всё видит. Отвернулась с той поры удача от царицы Ирины, и малость погодя саму её свергли, и заточили в сыром подвале мрачной каменной башни, без окон, на уединённом острове Лесбос посреди пустынного моря. Там она вскорости и померла, от жестокого обращения…

— Ой, ой, ой!

Фитилёк одной из двух горевших свечек вдруг лёг плашмя в лужице растопленного воска, зашипел и погас. Сразу стало ещё темнее, мрачные тени из углов подступили вплотную.

— Ох и хитрые вы, девки! — спохватился боярин Фёдор — Заговорили-таки… Арифметикой-то когда заниматься будем?

— Завтра, дядя Фёдор, — убеждённо заявила Мария, честно глядя в глаза учителю. — Сегодня уж никак.

Тут княжна Феодулия не выдержала, засмеялась-таки, а спустя секунду захохотал и боярин.

…

— … Филя, Филь, ты спишь?

Пауза.

— Нет, Мариша. Не сплю я.

— Ты про царицу Ирину думаешь, да?

Снова пауза.

— Я думаю, как оно так выходит… Вот почему так — и красивая, и умная, а счастья нету, — вновь заговорила Мария. — Почто так?

— Да ведь дядько Фёдор сказал же… В змеином гнезде доброй девушке жить никак невозможно, Мариша. Либо сама змеёй станешь, либо зажалят тебя насмерть. У них там в Цареграде отравы в каждой чашке…

— Хорошо, что у нас не так тута.

Феодулия помолчала, обдумывая ответ.

— Да, у нас на Руси не так. У нас проще — вот меч, а вот голова с плеч… А крови да грызни и тут хватает, Мариша.

Она повернулась лицом к сестре.

— Вот взять хоть батюшку нашего. Разве мало он бьётся со злодеями, кои ладятся стол у него отнять? И так оно по всей земле русской идёт. Я вот в книгах читала — раньше на земле русской порядку было больше, один князь в стольном граде Киеве всю Русь держал, и все остальные князья под ним ходили. А теперь всяк сам себе господин…

— Это потому так, что раньше князей мало было, — Мария приподнялась на локте. — А сейчас много больно, и у каждого сыновья, и каждому сыну подай город во княжение. А городов мало, на всех не хватает…

— Сон я видела, Мариша, — помолчав, ответила Феодулия. — Очень страшный.

— Да ну? — Мария окончательно привстала на постели — Про что хоть?

— Будто разверзлась геенна огненная. Представь, расступается земля, и выпыхивают из неё языки пламени, ровно из кузнечного горна — бледные такие… И проваливаются в бездну люди, города и веси, и стон стоит по всей земле… И нет никому спасения… И опускается на землю выжженную мрак кромешный…

В темноте лицо Феодулии призрачно белело, но выражения глаз разобрать было невозможно. Голос звучал ровно, медленно, и оттого Марию пробрала дрожь.

— Ой, Филя! — Мария смотрела в темноте на сестру — Ты маменьке сказала ли?

— И маменьке, и батюшке, и отцу духовному…

— А они?

Пауза.

— Плечьми пожимают все. Никто не знает, как истолковать сон сей. Батюшка вон смеётся: "Не ешь, мол, на ночь жирного да перчёного". А я и так не ем.

Сёстры помолчали.

— Филя, Филь… А какая хоть земля-то была? Ну, разверзлась которая… Греческая?

И снова пауза.

— Да нет, Мариша. Наша то была земля, русская.

…

— … Гости, гости прибывают!

— Да кто хоть?

— Сказывают, молодой князь Ростовский Василько Константинович!

Сенная девка приблизила лицо к самому ухо Марии, понизила голос, придав ему чрезвычайную таинственность.

— Сказывают, будто невесту себе он ищет, да всё никак не найдёт. Уж почитай всю землю русскую объехал кругом, а никоторая девушка ему не приглянулась…

— Олеська, бездельница, вот ты где! А работать кто будет? А ну, марш! — старая ключница замахнулась на неё связкой ключей, выглядевшей устрашающе — ни дать ни взять разбойничий кистень.

— Ой, ой! — девушка убежала, оставив Марию усваивать полученную информацию.

В княжьем тереме царил шум, гам и невероятное оживление. Девки-служанки сновали туда-сюда, таща кухонную утварь, какие-то тряпки, свёрнутый в трубу шемаханский ковёр… Из кухни доносились аппетитные запахи, голоса, лязг и звон, словно из кузницы.

— Вот ты где, Мариша, — княгиня Феофания шла навстречу дочери. — А ты пошто не одета?

— Да ай, мама!

— А ну быстро переодеваться! Вон Феодулия уж готова, а ты у меня ровно сенная девушка выходишь, в этаком-то наряде! Живо!

…

— Дорогим гостям наш почёт и уважение!

Князь Михаил возвышался на крыльце, красуясь в парадном наряде, надетом по случаю прибытия именитых гостей — соболий мех, цареградская парча, рытый бархат и алый атлас придавали ему весьма и весьма состоятельный вид. Гости, в своих тёмных дорожных одеждах, по сравнению с ним выглядели куда как попроще.

— А который, который из них князь-то Василько?

Девушки перешёптывались. Мария искоса взглянула на сестру. Феодулия была сегодня очень даже хороша — бледное, тонкое лицо, маленькие розовые губки, огромные глаза, отороченные густыми мохнатыми ресницами, опущенными долу и оттого кажущимися ещё длиннее.

— Да вот же он, вот!..

Мария перевела взгляд на гостей, ища глазами. Высокий молодой человек, с тонким, открытым лицом и глубоким, внимательным, чуть настороженным взглядом встретился с ней глазами. Сердце стукнуло невпопад, забилось чаще.

— Прошу, прошу в дом, пожалуйте, гостюшки! — уже приглашал князь Михаил Черниговский.

Гости потянулись в терем, и уже на крыльце князь Василько обернулся, снова нашёл взглядом Марию. И снова сердце дало сбой, забилось, как у того самого загнанного барана из детства. Да что же это такое?!

…

— … А уж красив-то, ровно ангел небесный!

В высокой светёлке было душно от чада горящих свечей и разгорячённого дыхания девушек, по случаю прибытия гостей собравшихся на экстренные посиделки. Впрочем, большинство девиц держало на руках какое-то шитьё-рукоделье, оправдывающее их толкотню в верхней светёлке, но всё это была одна видимость.

— Да у него и бороды-то ещё нету. Сколь годов-то ему, Вешняна?

— Семнадцать лет, говорят.

Вешняна, невысокая упитанная девица с курносым, усыпанным веснушками носиком на круглом сдобном лице, вздохнула. Разумеется, ей, дочери незнатного боярина, да с такими внешними данными, сей жених не светил ни при каких обстоятельствах. Но всё же, всё же, всё же… Ведь надежда, как известно, умирает последней.

— Переборчивый больно жених-то выходит. Сколь городов объехал, всё ему не то да не это…

— А вот ежели не по сердцу, так и зачем?

— Ну да, ну да… Ангела небесного ищет, видать…

— А получит ведьму какую-нибудь, доперебирается!

Девушки расхохотались. Одна только княжна Феодулия задумчиво смотрела в окошко. Девушки же украдкой поглядывали на княжну, кто с затаённой улыбкой, а кто и с отчаянной завистью. Девушкам вопрос казался практически решённым. Уж если такая девушка не понравится молодому князю, то кто тогда?

— А не пора ли вам спать, стрекотуньи? — у порога возникла грозная фигура старой ключницы, на поясе которой висела та самая связка ключей, больше напоминавшая разбойничий кистень. — Давайте-ка, давайте, неча свечи зря-то жечь. Всё одно работы сегодня от вас никакой… И вы, госпожи мои, шли бы спать…

— Да ладно, Фовра, мы ещё маленько, — подала голос Мария. — Ну правда, вот немного ещё…

Ключница посопела, но возражать не стала, затворила дверь.

— А кто родители-то у него?

— Родитель у него князь Константин Всеволодович Ростовский, а мать…

— Врёшь ты, Вешняна, — раздался из угла высокий злой голос. — Нет у него ни отца, ни матери.

Разом затихли девки. В углу одиноко сидела худая, жилистая девица-перестарок лет двадцати пяти с длинным лошадиным лицом.

— Как это… нет? — тихо, дрогнувшим голосом спросила Феодулия, широко раскрыв глаза.

— Да вот так. Померли они, — девица криво усмехнулась.

— Ой! — не выдержал кто-то из девушек.

— Ну и злыдня ты, Евтихия! — не выдержала вдруг Мария. — Ошибся, видать, батюшка при крещении. Самое тебе имя Ехидна!

Вместо ответа новоокрещённая Ехидна вдруг заревела густым, сочным басом, так не вяжущимся с прежним высоким голосом. Поднялся шум, гам и переполох.

— Так и знала! — в дверях вновь возникла фигура со связкой боевых ключей. — Никакого толку от ваших посиделок, девки, только рёв один! Княжон не стыдитесь, гостей постыдились бы! По всему граду Чернигову рёв сей слыхать! А ну, гасите свечи! Спать всем!

…

— Филя, Филь…

— М-м?

— Ты не спишь?

Пауза.

— Филя, слышь… Нравится тебе князь Василько?

Пауза.

— Ты чего молчишь, Филь?

— Я не молчу, Мариша. Думаю.

Короткий смешок.

— Да, думать ты у нас горазда больно. Почти как боярин Фёдор.

Пауза.

— Как посватает он тебя, замуж пойдёшь?

Пауза.

— Пойду, коли батюшка велит.

— Ба-атюшка… А ты сама-то как?

— Ой, да спи уже! Вот пристала…

Мария вдруг соскочила со своей постели, подскочила к сестре.

— Подвинься!

— Ты чего, Маришка?

Но девушка уже скользнула под одеяло, прижалась к тёплой сестре, обняла. Лавки в горнице были вытесаны из неохватных дубов — одному вполне просторно, а вот двоим тесновато, только вприжимку.

— Ох и счастливая ты, Филя! — Мария чмокнула сестру в щёку.

— Хм… счастливая… — Феодулия тоже обняла сестру, вздохнула. — Не посватает он меня, Мариша.

— Тебя? Не посватает? Да ты… Да ты в зеркало гляделась давно ли?

— Бывало, — слабо улыбнулась Феодулия.

— Ну и как?

— Да вроде всё на месте.

— На ме-е-есте… Ежели он ТЕБЯ не посватает, то зачем он вообще сюда явился? Калачи с пирогами есть?

Феодулия снова чуть улыбнулась.

— Не умеешь ты сердцем чуять, Мариша. Мала ещё.

— Ох-ох-ох… Тоже мне, старая ведунья! Тебе пятнадцать, мне четырнадцать — велика ли разница?

— Не в том дело, Мариша. Вот только чую я — не посватает он меня.

— А кого ж тогда?

— А вот увидим… — Феодулия отвернулась, едва не столкнув сестру с лавки, — Ладно, давай уже спать… Вот встанем завтра, а под глазами синие круги. Как к гостям выйти?

…

— … Да ведь непорядок это — младшую дочь наперёд старшей выдавать!

Князь Михаил был крепко озадачен. Разумеется, предложение князя Василька Константиновича, ясное и недвусмысленное, было ему на руку. Однако всё равно, непорядок, на Руси так не принято…

— Так что ответишь ты мне… тятя?

Михаил вздрогнул, кинул взгляд на собеседника. Молодой князь Василько сидел, опустив голову. Ишь ты, «тятя»… Вот и беда, что нету над тобой отцовской воли… Сам себе, вишь, хозяин, оттого и дурит. Подавай ему Марию, и всё тут! Чем Феодулия-то нехороша?

Василько Константинович, князь Ростовский, вдруг пал с лавки на колени, поднял на Михаила отчаянные глаза.

— Отдай… Всю Русь поперёк прошёл, никого не надо… А как увидел твою Марию, так будто и воздуха вокруг нету… Отдай, молю, тятя!

— Эк тебя разобрало… — крякнул Михаил. — Мать, а мать! Ты чего молчишь?

— Воля твоя, княже, — чуть поджав губы, ответила княгиня Феофания.

Михаил тряхнул головой, твердея, принимая решение.

— Ладно, чего там… Раз уж так всё выходит… Эй, Лешко!

В княжью горницу проворно вскочил молодой человек.

— Распорядись там! Княжну Марию сюда позовите!

— Марию? — чуть помедлив, уточнил молодой человек.

— Никак ты оглох?! — возвысил голос князь Михаил — Марию, я сказал!

…

— Идут, идут!

Сенные девки, юркие, как мыши, и так же точно имеющие великолепный нюх на любое событие, доступное их мозгам, шустро бежали впереди князева посланца, нырнули куда-то в неприметную щель — ну точно мыши…

Обе княжны уже сидели принаряженные, причёсанные — ждали. Собственно, Мария ждала только одного: когда призовут к батюшке Феодулию, к жениху на смотрины. А чего ждала Феодулия, одному Богу известно — сидела себе, смотрела то в окошко, то в стол, то в пол…

В горницу, склонившись в низкой двери, пролез княжий дворовый тиун Лешко, из молодых, да ранних.

— Княжна Мария! Батюшка князь тебя к себе зовёт.

— Меня?! — опешила Мария.

— Тебя, тебя.

Девушка беспомощно оглянулась на сестру. Феодулия слабо улыбнулась в ответ.

— Иди, Мариша.

— Но как же, Филя…

— Иди, иди! — Феодулия вновь улыбнулась, кивнула взмахом ресниц, как она одна это умела — Вот так, Мариша. А ты говоришь, зеркало…

Всё дальнейшее Мария видела как будто со стороны, сквозь текучую воду. Как во сне, шла она по полутёмным переходам, как во сне, вступила в отцовскую красную горницу…

— … Да ты слышишь ли, Мария? — князь возвысил голос — Отвечай же!

Мария опомнилась наконец, и обнаружила себя стоящей посреди горницы, перед сидящими отцом и матерью. А рядом с отцом сидел молодой князь Василько, глядя на неё молящими глазами.

— Сомлела малость девка, — вслух сделал вывод отец. — Князь Ростовский Василько Константинович просит вот у меня твоей руки. Что скажешь-то?

— Да… — надо же, и голос сел.

— Ну вот и ладно, — облегчённо вздохнул князь Михаил, как будто здоровенный куль с зерном с плеч скинул. Обернулся к князю Васильку. — Насчёт свадьбы, я полагаю, так решим… Э, э! Да ты слышишь ли меня, Василько Константинович?

Князь Михаил вгляделся в лицо собеседника, рассмеялся, хлопнул себя руками по ляжкам.

— Два сапога пара! Всё, Мария, иди покуда! Всё, говорю, свободна!

…

— … Филя, прости меня! Простишь?

В горнице, где спали сёстры, было сегодня жарко — по случаю приезда важных гостей истопники натопили все печи в княжьем тереме, как в бане — но Мария лежала, укутавшись до подбородка.

— За что, Мариша? Нет твоей вины передо мной.

— Ну как же… Филя, ведь я жениха у тебя увела, так выходит…

— Нет твоей вины, Мариша, — уже твёрже повторила Феодулия. — ОН выбрал тебя, понимаешь? Как увидел тебя, так и полюбил. В тот же миг.

— Да откуда тебе-то известно? — не выдержала Мария. — Ты и глаз от земли не подымала…

— Для того, чтобы видеть, не обязательно таращиться во все глаза, как ты, — тихо засмеялась Феодулия. — Давай спать уже!

Некоторое время сёстры молчали, слушая, как где-то капает на пол вода, стекающая со свинцового переплёта окна, да потрескивает нагретое печью дерево.

— А может, и надо было тебе таращиться… — неожиданно пробормотала Мария, засыпая. — Может, тогда всё было бы иначе…

Пауза.

— Может, и надо было, — медленно, тихо ответила Феодулия.

…

— … Венчается раб божий Василько с рабой божьей Марие-е-ей!..

Голос отца Иоанна, епископа Черниговского, а по совместительству и духовного наставника князя Михаила и всей его семьи, зычно раскатывался под церковными сводами. Церковь была полна народу, в воздухе плавал чад от множества горящих свечей, пахло воском и ладаном.

Мария испытывала беспокойство — свечка, которую она держала, грозила вот-вот растаять в потной разгорячённой ладони. Вот интересно, велик ли будет грех, если при венчании невеста уронит свечку? Надо будет спросить у Феодулии, уж она-то всё про грехи знает…

— …Согласен ли ты, Василько, взять в жёны рабу божью Марию?

— Да… — услышала Мария хриплый голос своего жениха. Или уже мужа? А вот интересно, с которой поры они будут мужем и женой — как отец Иоанн венец возложит, или только когда кольца наденут?

— …Согласна ли ты, Мария, стать женою раба божьего Василько?

— Да — ответила Мария, глядя на отца Иоанна широко распахнутыми глазами. Свечка в руке медленно расплывалась. Ой, ой, сейчас упадёт…

— … Наденьте кольца, дети мои, — отец Иоанн чуть пригасил голос, немного убавив торжественности, но взамен подбавив сердечности.

Чуть дрожащие чужие пальцы коснулись руки Марии, на палец скользнул гладкий, холодный металл. Надевая кольцо жениху, Мария испытала огромное облегчение — свечка выдержала-таки, не подвела…

— Поцелуйтесь же, отныне вы муж и жена!

Мария разом забыла про свечку. Перед ней, так близко, что и представить невозможно, маячило лицо князя Василька, и он наклонялся ещё ближе, и ещё… Крепкие, настойчивые губы коснулись её губ, и Мария испытала вдруг изумление — это что же выходит, теперь она мужняя жена?

…

Дверь была толстая, крепко сбитая из дубовых плах, толщиной в ладонь, не меньше, и шум разом ослабел, остался за дверью. Сверху опустился толстый шемаханский ковёр, и шум исчез вовсе, только невнятные звуки порой долетали откуда-то кружным путём — гости продолжали гулять и веселиться.

Князь Василько присел на кровать, застеленную пышной периной, по новомодному обычаю, принесённому на Русь с западных польских земель. Сидел и глядел на Марию, стоящую перед ним. Ну да, вспомнила она, по обычаю жена должна разуть мужа, снять сапоги…

Но Василько, угадав её движение, стянул сапоги сам.

— Оставь, не надо. Отец не любил, и я не дам. Не служанка ты мне, жена.

Мария всё стояла, и Василько смотрел и смотрел на неё.

— Иди ко мне, лада моя… — тихо позвал он, так, что у Марии забилось сердце.

Крепкие мужские пальцы уже развязывали завязки её одежды, и одежды эти спадали одна за другой. Мария обнаружила, что стоит совершенно голая, и вдруг испугалась, что у неё пахнет под мышками. Нет, всё верно — и в баню её с утра сводили, и росным ладаном умастили, и побрили везде, где надо, но в церкви было жарко, и потом, сейчас уж не утро…

Настойчивые губы снова коснулись её губ.

— Не бойся ничего, лада моя…

…

— … Больно было?

Рука князя Василька ласкала и ласкала её грудь, ещё сильно вздымавшуюся, и сердце колотилось, как птица в клетке.

— Немножко, — улыбнулась Мария, не раскрывая глаз. В ответ Василько вновь нашёл её губы, принялся целовать, и на сей раз Мария ответила ему. Вдруг она фыркнула смехом.

— Вот когда батюшка меня сёк — вот где было больно…

— За что сёк-то?

— А я маленькая на баране верхом каталась, — Мария раскрыла наконец глаза — Первые разы ничего, словами увещевал, а потом… Знаешь, как больно, когда мочёной лозой да по голому заду?

— Знаю. Пробовал. — отозвался Василько.

Они встретились взглядом, и вдруг разом захохотали, как сумасшедшие. Мария смеялась взахлёб, привалившись к своему мужу, чувствуя, как смех сметает тоненькую стеночку отчуждения, превращая вот этого мужчину в самое родное на свете существо — роднее отца, и даже матери, наверное.

— А ты меня бить не будешь?

Василько ответил не сразу.

— Больно было, вот сейчас? — повторил он свой вопрос.

— Чуть-чуть, — немного удивлённо ответила Мария.

— Так вот, Мариша. Это последняя боль, что я причинил тебе. Веришь?

…

— Ну, в добрый путь! — князь Михаил Черниговский перекрестил дочь и зятя — Не куролесь там шибко-то, Мария, мужа чти.

— Да ай, батюшка!

— Ты с ней построже, — обратился к князю Васильку Михаил. — Девчонка всё ещё ведь, дурь-то не перебродила пока. Ну, а ежели учудит чего, на баранах кататься вздумает, к примеру…

— Ну тато! — покраснела Мария, и Василько засмеялся, и сам Михаил, и княгиня Феофания Черниговская, и даже Феодулия, стоявшая сбоку, улыбнулась.

— Да, так ты её вицей легонько по заду, для ума и общей пользы здоровью.

— Прощай, доченька, — мать тоже перекрестила Марию, поцеловала, — Не забывай нас. Ты уж когда отпускай её погостить-то в родительском дому, Василько — обратилась княгиня к зятю.

— Да пожалуйста! — улыбнулся Василько. — Ежели ненадолго, конечно. А ежели надолго, то сам с тоски помру.

— Ну, Ростиша, прощай, что ли? — обратилась Мария к младшему брату, присела, обняв руками за щёки. — Не забудешь меня?

— Тебя забудешь, пожалуй! — неожиданно важно ответил Ростислав, и все опять засмеялись.

— Не забывай нас, Мария, — сестра уже стояла рядом, глядя на Марию своими чудными глазами, на сей раз распахнутыми во всю ширь. — Не забудешь?

Сердце Марии дало сбой, защемило — до того вдруг стало жалко сестру. Мария внезапно завозила руками по шее, вытянула за цепочку небольшой серебряный нательный крест.

— Давай поменяемся, Филя?

Феодулия улыбнулась, тоже сняла нательный крест, сама надела на сестру, поцеловала.

— Будь счастлива, Мариша.

Мария повернулась, села в возок, и князь Василько тут же укутал её в меховую полость, ободряюще улыбнувшись.

— Трогай! — махнул рукой.

Сани резво взяли с места, затопотали копыта сопровождающей конной стражи, и спустя миг всё осталось позади — родной терем, отец и мать, сестра и младший братишка, Ростислав, ковыряющий в носу.

…

Небо было похоже на небелёный холст — серое, мутное, то и дело сыплющее горстями мелкий, колючий снег. И дорога, прорубленная в лесу, была похожа на небелёный холст, и где-то впереди эти холстины смыкались намертво. Сосны и ели по сторонам стояли нахохленные, заснеженные, время от времени роняя скопившиеся снежные шапки, падающие на землю с глухим стуком.

— Э-эй, подтянись! — донеслось откуда-то сзади.

Княжеский поезд находился уже где-то вблизи границы владений Ростовских. Копыта глухо топотали по снегу, сани то и дело мотало и подбрасывало — дорога здесь была уже сильно разъезжена, местами до ледяной твёрдости. Большой, видать, город Ростов, раз так много народу тут ездит…

Сани в очередной раз рыскнули в разбитой колее, и Мария, укутанная в меха чуть не до глаз, судорожно схватилась за своего мужа. Князь Василько улыбнулся ей, и сразу стало теплее.

— Замёрзла?

— Нет, что ты! — улыбнулась в ответ Мария — Тепло мне.

— Потерпи, Мариша. Сегодня уж в земле Ростовской будем, а завтра в самом Ростове. Отдохнёшь, отоспишься…

Мария вздохнула, прижалась к мужу сильнее.

— Завтра… Уже завтра… А моя бы воля — так бы вот ехала и ехала… Ночевали бы в лесу где-нито…

— Вот те раз! — рассмеялся Василько — Нешто мы разбойники лесные?

— Боязно мне, Василько, — призналась вдруг Мария. — Никого-то кроме тебя у меня в Ростове нету… А ну как невзлюбят меня?

Князь Василько только улыбнулся — настолько дикой показалась ему мысль.

— Невозможно сие, Мария. Не любить тебя никак невозможно.

…

Дым медленно клубился под застрехой, выползая наружу, но ветер снаружи противился этому, то и дело вталкивая дым назад, и от этого чуть першило в горле.

Двор, в котором они остановились, принадлежал местному тиуну [управителю. Прим. авт. ] князя Василька, потому как это уже были его владения. В большой, продымлённой крестовой избе нашлось место всем людям князя, так что в конюшне с лошадьми нынче никто не ночевал — да и мороз завернул к ночи. В печи пылали могучие сосновые поленья, распространяя жар и терпкий запах смолы. Печь, кстати, была примечательная. Громадная, со стороной чуть не в полторы косых сажени, сложенная из дикого синеватого гранита, она стояла точно посреди избы, выходя в каждую комнату отдельной гранью. В сводчатый зев этой печи, наверное, мог бы пролезть бык, а по сторонам зева были устроены кованые железные ставни, с мелкой узорчатой просечкой.

Молодожёнам отвели ту часть избы, в которую выходил зев печи, чтобы можно было любоваться на огонь. Из соседних помещений доносились голоса княжьих кметей-охранников — над клетью избы, сложенной из толстых брёвен, было общее свободное пространство, сейчас заполненное дымом, озаряемым мерцающим светом лучин в смежных комнатах.

— В добром ли здравии господин наш князь, и молодая княгиня? — донёсся голос из-за двери. — И примет ли нынче верных слуг своих?

— А, Елферий! Заходи, чего стоишь за дверью? — подал голос князь Василько.

Склоняясь в низкой двери, в горницу степенно вошли трое: один пожилой уже боярин, с окладистой русой бородой, двое помоложе, и густые бороды аккуратно подстрижены.

— Здрав будь, Василько Константинович! И тебе, матушка княгиня, доброго здоровья!

Неожиданно для себя Мария фыркнула, давясь смехом — до того смешным показалось обращение. «Матушка», надо же…

— А чего не так? — спросил, улыбаясь, старший боярин. — Князь Василько отец нам всем, несмотря на малолетство, а ты жена ему — стало быть, матушка…

— Вот, Мариша, познакомься. Это вот воевода Елферий Годинович, а это бояре мои ближние, Воислав Добрынич да Дмитрий Иванович. Сподвижники мои во всяком деле, руки мои, а когда и головы.

— Здравствуйте, господа честные! — поклонилась Мария, блестя глазами. Вот они, эти люди, сподвижники её Василька. Те, с кем придётся ей жить бок обок, видеться каждый день… Как-то оно будет? Вроде незлые они, на вид…

— Мы как услыхали, что поезд твой в Ростовскую землю вошёл, так и наладились навстречу, не утерпели.

— Ростов город бесхозно бросили, да? — пошутил князь Василько.

— Ништо, за одну-то ночь не растащат, — в тон ему отозвался Воислав Добрынич — Завтра уж дома будешь, матушка княгиня. — обратился он уже к Марии.

Боярин улыбался открыто, дружелюбно, и Мария улыбнулась ему в ответ.

— Просто Марией зовите меня.

— Ну разве что иногда, наедине, — ещё шире улыбнулся боярин. — А так ты беспременно наша матушка княгиня, и никак иначе.

И все дружно, весело засмеялись, так, что у Марии отлегло от сердца. Всё будет хорошо.

— Ну, раз набились-напросились в гости, так прошу к столу, — пригласил князь Василько. — Эй, Онфим! Ты где, Онфим?

— Чего изволишь, княже? — в дверях появилась всклокоченная борода и кудлатая башка тиуна Онфима.

— Распорядись-ка сюда на стол чего-нито. Вишь, гости на ночь глядя явились!

…

— Динь-да-да-динь! Динь-да-да-дон! — выпевали колокола-подголоски, радуясь солнцу, искрящемуся снегу и молодожёнам, и большой колокол солидно подтверждал:

— Гун-н-н!..

Они въехали в город через надвратную башню, украшенную по такому случаю цветными стягами, полощущимися на ветру. Мария жмурилась от яркого февральского солнца, ликующего гомона толпы, приветствующей своих молодых князя и княгиню, улыбалась немного застенчивой, полудетской улыбкой. Вот интересно, как всё-таки оно так устроено… Вчера ещё белёсая серая хмарь застилала небо, и на душе было тревожно, боязно — как-то примут, полюбят-не полюбят… А сегодня выглянуло ясное солнышко, и разом улетучились все страхи. Вон как ликует народ-то, и лица всё открытые, приветливые. Видать, добрый народ живёт в Ростове городе… И бояре ближние, глядя на свою новую госпожу, невольно улыбались. Всё будет хорошо!

Ворота княжьего терема, украшенные разноцветными лентами, уже были широко распахнуты в ожидании хозяев, возле ворот стояли нарядные кмети дружины княжеской. На высоком резном крыльце был расстелен яркий шемаханский ковёр, и возок с молодожёнами подкатил прямо ко крыльцу, лихо, с разворота, встал — возница показал мастерство. Князь Василько, легко спрыгнув, подал Марии руку, и она тоже птичкой выпорхнула из возка, несмотря на громоздкую шубу.

— Слава молодому князю с молодой княгиней! Слава! Слава!

Дворовая челядь грянула заздравную, и Мария вошла в свой новый дом. Хозяйка. Подумать только — ведь она теперь всему этому хозяйка! Нет ни свекрови, ни свёкра, на отца с матушкой… Только муж, её любимый, над нею теперь господин… Ну, и ещё сам Господь, наверное…

Василько, словно почувствовав её состояние, крепче сжал руку, и она ответила ему встречным пожатием. Резные, крашеные двери распахивались, и они шли, даже не пригибаясь. Отец князя Василька, покойный князь Константин, строивший этот дворец, постарался, даже выписал из самого Цареграда учёного грека-архитектора, и дворец вышел на загляденье…

— Слава! Слава!

Последний возглас отсекла толстая дверь, и Мария оказалась наконец в покоях. Встала посреди, озираясь. Потолок был покрашен яркой лазоревой краской, с расписными узорами вдоль стен, над вбитыми в стену витыми трёхрогими подсвечниками из кованого железа на потолке темнели пятна копоти. Стены тоже были крашеными, но не сплошь, а росписью, и сквозь затейливые узоры проглядывала гладко оструганная древесина.

— Нравится? — князь Василько подошёл сзади, обнял, и Мария чуть закинула голову, уже привычно-послушно подставляя губы…

Откуда-то вынырнула толстая пушистая кошка, каких Мария ещё и не видывала — белоснежный искрящийся мех, густой, точно у соболя, а глаза голубые…

— Ой, киска! — Мария присела, разглядывая кошку, и та чуть настороженно глядела на неё — Как зовут?

— Это Ирина Львовна, — почти без улыбки ответил Василько. — Прошу любить и жаловать.

— Как? — рассмеялась Мария — Так вот прямо и Львовна?

— А то! Между прочим, греческих кровей кошка. Архитектор Ипатий, что отцу терем строил, откуда-то раздобыл, перед самым отъездом. Махонький котёнок, белый и блохастый. Мы ему: откуда такой уродец, мол, а он нам — ничего вы не смыслите, это же царица кошачья. Ну мы промеж себя и прозвали её царским именем, с лёгкой руки отцовой…

Ирина Львовна, окончив предварительный осмотр, подошла вплотную, и Мария погладила её, почесала за ухом. Кошка легонько замурлыкала.

— Вишь, признала тебя сразу… Умнейший зверь, между прочим, всё понимает.

— И по-русски понимает?

— И не токмо. И по-русски, и по-гречески, и по-латыни. А уж читать любит, прямо страсть!

Мария рассмеялась, и кошка чуть обиженно мяукнула, словно говоря: "не верит ещё!"

— Не веришь? Ну вот вечером я тебе покажу. Как только святцы откроешь, или ещё какую книгу, так она сразу тут как тут. И лапой страницы переворачивает!

Они встретились взглядом, и разом расхохотались. Кошка, явно не желая выносить насмешек в свой августейший адрес, фыркнула и удалилась, гордо неся пышный хвост трубой.

— А у вас тут книжек много, да? — обернулась Мария к мужу.

— У нас тут, — поправил её Василько. — Много. Отец любил почитать, так и собрал. Да вот и грек Ипатий, архитектор который, немало в сём поспособствовал. Есть хочешь?

— Не-а… — Мария отрицательно помотала головой.

— В баню пойдёшь, или отдохнёшь с дороги?

— Как ты, — улыбнулась Мария.

Василько подумал пару секунд, тряхнул кудрями.

— Тогда в баню! Не знаю, как ты, а я вот пропотел дорогой.

— Вместе пойдём? — лукаво улыбнулась Мария, искоса глядя на мужа.

— Ну неуж поврозь? Так никакого пару не напасёшься!

И они снова расхохотались.

…

— Вот, Мариша, это вот тётка Пелагея. Родственница моя, как говорят, дальняя. Да токмо если бы не она, сей дворец рухнул бы в одночасье.

Пожилая женщина, с костистым лицом, ещё хранящем следы былой красы, смотрела на Марию оценивающе, без страха, но и без должного почтения к малолетней девчонке. Матушка-то ты матушка, читалось во взгляде, да только дом вести — не подолом мести…

— Здравствуй, тётушка Пелагея, — первая поздоровалась Мария, чутьём угадав, что это сейчас необходимо. Взгляд старой ключницы потеплел.

— Здравствуй, матушка моя, — женщина легонько так поклонилась. — Ну наконец-то, сподобился князюшка наш, женился. А я уж решила, всю Русь прошёл, теперь в немецкие земли подался, за невестой-то.

Она подошла вплотную.

— Слава Богу. А то я уж думала, до конца дней своих тянуть мне хозяйство.

— Тётка Пелагея у нас и за тиуна теперь, — улыбнулся Василько.

— Да, был такой Ставр у нас, дельный вроде мужик, да спился, прогнал его князь-батюшка, и вовремя. Не ровен час, спалил бы тут всё дотла, по пьяному-то делу. Мужики, вишь, к этому делу бывают нестойки.

Вот как… Значит, по сути сейчас вот эта самая Пелагея и есть хозяйка в княжеском доме…

Уловив настороженность в глазах Марии, Пелагея улыбнулась.

— Не бойся тут ничего, матушка моя. Ты теперь тут хозяйка. По твоему слову всё и будет. А я… Спросишь совета — всегда отвечу, не спросишь — что ж… На печи-то оно тепло, лежи себе…

— Ладно прибедняться, тётка Пелагея, — засмеялся Василько. — Мы вот с Маришей крепко на тебя рассчитываем.

— И зови меня Марией просто, тётушка Пелагея, — попросила Мария.

Взгляд ключницы-управительницы окончательно потеплел.

— Как скажешь, матушка моя. Ты вот что… Вот так же примерно и веди себя, как сейчас. Говори ровно, улыбаясь. Народишко у нас тут ничего, не злой, и дураков явных нету, так что хулы или бесчестья какого не опасайся. Ну, а ежели кто из дворни вздумает отлынивать, на доброту твою уповая, так и вовсе не говори ничего, просто мимо пройди. А уж я объясню таковому, что так делать нельзя — враз усвоит…

— По почкам токмо не бей, тётка Пелагея, — засмеялся князь. — да по голове не шибко.

— Ништо! Я женщина аккуратная, — улыбнулась Пелагея, позвенев ключами, и Марию вдруг разобрал смех. Вот интересно, как это так выходит, что и тут связка ключей у ключницы весьма похожа на боевой кистень?

…

— Ух ты!

Мария восхищённо оглядывала библиотеку. Рукописи лежали на полках, в свитках и стопках, в книгах со свинцовыми и деревянными переплётами, аккуратно разложенные и пронумерованные.

— Тут сотни четыре трудов письменных наберётся, даже поболе чуть! — похвастался Василько. — Слышь, Савватий!

— Тут я, княже! — отозвался маленький лохматый человечек, вынырнув откуда-то из-за стеллажа. Одет человечек был в тёмную рясу на голое тело, подпоясанную верёвкой с привязанным медным ключом, на шее болтался изрядных размеров деревянный кипарисовый крест на кожаном шнурке. На лице человечка помаргивали детски-голубые, какие-то чистосердечные глаза, должно быть, малость близорукие от долгого сидения за книгами. Но особо примечательной у Савватия была борода — чёрные, каштановые и светло-русые пряди причудливо переплетались, отчего борода приобретала неповторимо-пёстрый вид, навроде шемаханского ковра.

— Вот, Мариша, это наш летописец ростовский, отче Савватий, он же книжным собранием ведает.

— Здравствуй, государыня княгиня, — поклонился Савватий. — Читать любишь?

— Люблю, отче Савватий, — призналась Мария. — А что за книги тут?

— Да всякие есть, — Савватий приосанился, испытывая законную гордость за свою библиотеку. — Вот духовные труды есть, вот это, — он с некоторой натугой поднял стопку тонких, позеленевших и посеревших от времени свинцовых листов, — списки Священного писания, сделанные якобы самим апостолом Павлом, лично.

— Ну?! — поразилась Мария, трогая древнюю реликвию.

— Конечно, может, оно и врут, — ухмыльнулся Савватий. — Но куда приятней думать, что сие чистая правда, верно?

Они рассмеялись все трое. Смеются, подумала Мария, значит, не боятся господина своего. У отца дома слуги тоже, конечно, не забиты, но такого вот нету…

— А вот поэмы Вергилия, а это вот самого Гомера, — продолжал хвастаться летописец.

— И это тоже сам Гомер написал? — лукаво сощурилась Мария.

Савватий ухмыльнулся.

— Гомер, государыня, был слепец, да и грамотой не владел к тому же… Очень удобно, кстати, для потомков. Вот я, к примеру, впишу некие строки в пергамент сей, и поди докажи, что это не Гомер.

Они снова рассмеялись.

— А вот труды о врачевании, это вот прославленный мавр Авиценна, это — великий латинский лекарь Гален, а это сам Асклепий-грек, родоначальник всех учёных лекарей. А это вот писания философские, Аристотеля и Платона, а это вот труд механикуса Архимеда…

— Того самого, убитого латынянами, из древних Сиракуз?

— Точно! — Савватий уже глядел на молодую княгиню с уважением, смешанным с удовольствием.

— А это что за книга? — указала Мария на здоровенный пергаментный фолиант, запакованный в деревянные крышки переплёта, обтянутые свиной кожей. На этой книге был даже особый маленький замочек, ярко блестящий медью — очевидно, книга была совсем ещё новой.

— А, это… — махнул рукой Савватий. — Сие труд одного богомерзкого паписта-католика, на протяжении двухсот страниц всячески извращающий святые истины. Покойный князь Константин Всеволодович отнял у одного проповедника-еретика, дабы народ православный не смущал. Но держим вот, потому как написать любую книгу есть великий труд, а уничтожить можно в одно мгновение.

— А русские книги есть ли? — спросила Мария. Глаза её блестели при виде таких сокровищ духа, щёки разрумянились.

— А как же, госпожа моя! — Савватий подскочил к другому стеллажу. — Вот «Поучение» самого великого князя Киевского Владимира Мономаха, вот "Наставление чадам возлюбленным" великой княгини Марии Всеволожской, жены Всеволода Большое гнездо…

— У нас в Чернигове тож такая была, — не утерпела, встряла Мария.

— Ну вот и ладно, — усмехнулся князь Василько, исподволь любовавшийся супругой. — Пойдём дальше хозяйство-то глядеть, или здесь заночуешь, лада моя?

Мария вздохнула. Дело есть дело.

— До свидания, госпожа моя, — улыбнулся в пегую бороду отче Савватий. — Так мыслю, до скорого…

— И вовсе не прощаюсь я, отче Савватий, — возразила Мария. — Сегодня ж вечером загляну.

— Всегда рад видеть, — совсем расплылся в улыбке Савватий.

Княжеская чета покинула библиотеку, продолжая обход владений. Владения, кстати, оказались вовсе немалыми, во всяком случае, не меньше, чем у родного отца Марии, князя Михаила Черниговского. Вот только у батюшки дом был тяжеловат — низкие двери, сбитые из толстенных дубовых плах, да ещё и густо окованных железными полосами крест-накрест, узкие непролазные окошки с железными прутьями, продетыми в неохватные брёвна… Ровно крепость. Здесь же всё было каким-то весенне-лёгким, дышало яркими красками, отчего весь терем приобретал будто сказочный облик.

Ключники распахивали перед Марией двери многочисленных кладовых и чуланов, перебирали серебряную посуду, трясли мехами. Но Мария уже не особо обращала внимание на эти сокровища. Перед глазами у неё стояли стопки пергаментных листов, чуть припорошённые сверху пылью…

— Чего? — очнулась Мария, прослушав какой-то вопрос, обращённый к ней.

— Всё ясно с тобой, лада моя, — засмеялся князь Василько. — Ладно, Вышата, — обратился он к ключнику, — после доглядим сокровища сии. Не последний день живём! Пойдём-ка, Мариша, покажу чего.

Они вышли из кладовой, направились к крытому двускатной крышей переходу, соединявшему старую и новую половины княжьего терема. Мария глянула налево и вдруг остановилась, замерев от восторга.

— Ух ты-ы-ы!

Каменный собор возвышался над городом, строгий и вместе с тем изящный, словно плыл над заснеженными крышами.

— Нравится? — с улыбкой спросил Василько.

— Это же… Это… — Мария не могла подобрать слов. — Прямо как киевская лавра, честное слово!

— Ну уж так тут и лавра! — засмеялся явно польщённый князь. — Собор пресвятого Успения это, так батюшка назвать завещал. Он заложил храм сей, да вот не успел…

Василько разом погрустнел, и Мария прижалась к мужу, пытаясь утешить, погладила по руке, заглядывая в глаза. Василько, встретив ласковый взгляд жены, встряхнул густыми кудрями, отгоняя нахлынувшую грусть, рассмеялся.

— Ладно, Мариша, что отцы не достроили — мы достроим. Вот чуть погодя сходим с тобой, посмотрим, как оно там внутри… Кровлю вот доделаем нынче, и хочу я живописцев зазвать, для росписи храма сего.

— Греческих?

— М-м… Нет, Мариша. Задумка у меня есть — набрать наших живописцев, русских. Пусть-ка отточат искусство своё.

— Греки-то много опытней в деле сём, — усомнилась Мария.

— Вот именно, опытней. Вот ежели кузнеца, скажем, до серьёзной работы не допускать — скоро ли станет он настоящим умельцем? Никогда не станет. Так что надобно нам у себя наших мастеров привечать, а то всё греки да греки…

— Ой, Василько, какой же ты умный у меня! — в восхищении прижалась к мужу Мария.

— А то! — гордо задрал нос Василько, и они разом расхохотались. — Пойдём-ка, ещё чего покажу…

— Ещё? Что именно?

— А опочивальню, — князь глядел на жену весёлыми глазами.

— Так я вчера уж всё там видела, — искоса блестя глазами, отвечала Мария.

— Видеть оно, может, и видела, да не запомнила, — возразил князь, чуть прищурясь.

— Запомнила, запомнила! — отмела его сомнения Мария, и они расхохотались.

— Ну тогда ты мне покажешь…

— Что? — чуть покраснела Мария.

— Всё, — таинственно понизив голос, ответил Василько.

— Слушаю и повинуюсь, о мой господин! — чуть присела Мария. И они опять расхохотались.

…

Толстые восковые свечи, вставленные в кованые железные светильники, установленные по обеим концам стола, чуть потрескивали, оплывая, озаряли стол ровным светом. За окном выла вьюга, одна из последних запоздалых вьюг на самом излёте зимы, упустившая своё время и от того, должно быть, особенно свирепая. Но здесь, в библиотеке, было тепло и уютно — по приказу князя для книгохранилища не жалели дров, потому как от холодной сырости пергаменты быстро портятся.

За столом сидели трое — летописец-библиотекарь отче Савватий, молодая княгиня и кошка Ирина Львовна (последняя, впрочем, прямо на столе). Несмотря на недолгое время знакомства, все трое уже успели крепко подружиться. Савватий от всей души полюбил живую умом, весёлую и любознательную госпожу, проявившую столь неподдельный интерес к книгам, делу всей его жизни. Мария, в свою очередь, прониклась уважением к смешному маленькому человечку с пегой бородой и детски-наивными голубыми глазами, за его недюжинные познания в самых разных предметах. Что касается Ирины Львовны, то она вполне резонно считала — люди, не жалеющие для кошки сметаны, жирной сомины, а иной раз и свежего мяса, плохими быть не могут по определению.

Перед отцом Савватием была раскрыта толстая книга в мягком переплёте из воловьей кожи, изрядно потемневшая от времени. Отче Савватий читал вслух, и кошка пристально вглядывалась в строки, должно быть, контролируя правильность прочтения и перевода текста, написанного на древнегреческом языке, теперь уже мало кому понятном и в самой Греции-Византии. Более того, очевидно превосходя библиотекаря в скорости чтения, Ирина Львовна то и дело порывалась перевернуть страницу лапой, чтобы узнать, что же там было дальше, и Савватию приходилось придерживать пергамент пальцем.

— … "И было их у царя Леонида триста человек, а у царя персидского Дария пятьсот тысяч с лишним, так что лагерь персидский казался ночью подобием звёздного неба из-за неисчислимого множества огней. Но когда послал Дарий послов к Леониду, и велел им сдать оружие, Леонид ответил просто: "Приди и возьми""

Отче Савватий перелистнул пергамент, чуть опередив кошку. Мария смотрела на него со смешанным чувством, в котором смешались изумление, восхищение и недоверие.

— Погоди, отче. Неужто столько дней столь малый отряд держал такое огромное войско?

— Истинно так, госпожа моя, — подтвердил Савватий. — В том нет ни малейших сомнений, потому как имеются многочисленные подтверждения разных авторов. Благодаря героизму трёхсот спартанских воинов было выиграно время, необходимое для подготовки к обороне городов эллинских. О сём подвиге, истинно бессмертном, сложены легенды, и будет этих героев чтить народ греческий, покуда не исчезнет во тьме веков.

— Но всё равно… — продолжала сомневаться Мария. — Триста человек против полумиллиона! Как они держались-то?

— Фермопильский проход, госпожа моя, очень узок. За одну ночь подошедшие спартанцы скрытно возвели невысокую стену из близлежащих камней — по пояс, не больше. Так что ни колесницы, ни конница персидская не могли их достать. Да и пехота персов не могла давить тучей, потому как стенку эту смехотворную надобно было преодолеть, а как? Перелезть не дают, вишь. Раз — и нету головы! — Савватий засмеялся.

— Всё равно… — не сдавалась Мария — Неужто луков у царя Дария вовсе не было, в таком-то войске?

— Были луки, госпожа моя, и в преогромном количестве, — отче Савватий перелистнул ещё страницу. — Вот тут сказано, что от стрел персидских солнца не видно было, как разом они все стреляли. Да только впустую всё. Спартанцы, вишь, все как на подбор были витязи хоть куда, ни единого слабого звена в строю. Так что фаланга ихняя неуязвима была. Сто лет спустя таким же строем великий Александр Македонский сокрушил бессчётные полчища царя Дария, и ничего они не могли поделать.

Кошка, наскучив рассуждениями отца Савватия, на её взгляд, очевидно, весьма элементарными, мяукнула и перевернула очередную страницу. Мария фыркнула, рассмеялась.

Летописец захлопнул книгу, к явному неудовольствию Ирины Львовны.

— Сокрушить витязей, сражающихся в плотном строю, да в броне, для стрел неуязвимой, госпожа моя, можно лишь выставив против них ещё более могучих и умелых бойцов. А коли нет таких, то число воинов вражеских значения не имеет. Вот так-то.

— И как же дальше было, отче Савватий? — не утерпела княгиня. — Ведь погибли же они?

— Погибли, госпожа моя, — вздохнул Савватий. — Всё просто. Нашёлся один предатель, гад ползучий, за мзду невеликую провёл персов по тайной тропе через горы. И ударили они в спину героям, тут им и конец пришёл.

Летописец встал, пристраивая книгу на стеллаже, на всегдашнем месте.

— Так было с незапамятных времён, госпожа моя. Один предатель среди своих обычно страшнее целого вражеского войска. Именно они открывали тайные калитки в неприступных стенах городов, именно они подсыпали яд героям, способным вести войско и отразить врага. Да что там — ведь сам Иисус Христос погиб не иначе, как из-за предателя Иуды. Страшнее предателей, госпожа моя, нет вообще ничего. Бойся предателей.

…

Тёплый мартовский ветер доносил снаружи запах хвои, влажную весеннюю свежесть, которую не мог перебить запах конского пота и навоза из многочисленных денников.

— Вот, это тебе мой подарок, Мариша, — князь Василько похлопал по крупу молоденькую, явно хороших кровей кобылку, серую в яблоках. — Звать Ласка, прошу любить и жаловать. Добрая кобылка, не кусается сроду, и не лягнёт. Но на ходу вполне резва, не всякий конь угонится.

— Спасибо, любимый мой, — поблагодарила Мария мужа, погладила кобылу по морде, угостила хлебной коркой, поданной ей конюхом. Кобыла, фыркнув, мягко взяла корку, зажевала.

— Лесина, оседлай кобылу-то, — распорядился князь. — И мне Буй-тура!

— Сейчас сделаю, княже, — радостно осклабился конюх. Мария уже заметила, что все уже виденные ею дворовые люди искренне любят своего князя — именно любят, а не повинуются из страха. Смешно сказать, у князя Ростовского на конюшне никого не били кнутом да батогами, и только для отдельных случаев, в основном для буйных мальцов да особо ленивых девок в сенях, близ людской, стояла одна-единственная кадка, в которой вымачивались гибкие ивовые розги.

Конюх с подручными уже выводили из денников осёдланных коней. Князь вскочил в седло, направил коня к выходу, сияющему ослепительным блеском мартовского солнца.

— Догоняй!

… Они скакали и смеялись на ходу. Уже далеко позади остались деревянные башни и высокий частокол Ростова, и копыта коней то и дело взмётывали снег, напитавшийся водой, глухо стучали по пока ещё прочному льду озера Неро. Малая конная дружина скакала чуть поодаль, отстав ровно настолько, чтобы не мешать разговору, и в то же время в любой момент успеть на помощь, благо на ледяной равнине злодеев можно было бы увидеть издали. Да и откуда взяться злодеям тут, в весёлом и славном граде Ростове?

— Ну хватит для первого раза, пожалуй! — князь Василько осадил наконец коня, пустил шагом. — Теперь ты сможешь каждый день кататься, лада моя. Не всё тебе за книгами глаза портить.

— И не порчу я вовсе! — живо возразила Мария. — Свитки мы с отцом Савватием днями разбираем у самого окна, дабы солнечный свет падал… А когда и вечером, так там же пятисвечные подсвечники стоят по обе стороны стола-то, светло как днём!

— Ладно, ладно… Как тебе Савватий?

— У-у, до чего грамотен да умён, ужас! Однако у батюшки моего боярин Фёдор, что нас с Филей учил, ещё грамотней… Вот бы познакомить их, Василько!

— Познакомить, говоришь? — засмеялся Василько. — А ну как два медведя в одной берлоге?.. Учёные люди, они народ сложный. Как вот Платон с Аристотелем…

— Да-да, помню я: "Платон мне друг, но истина дороже" — процитировала Мария.

— Ну? И это знаешь? — князь Василько смотрел на жену с весёлым изумлением.

— А всё же, Василько, ну ты послушай… Вот я что мыслю — сейчас каждый книжный человек, почитай, поодинке трудится. Книги, конечно, дело доброе, да ведь книгу-то написать надобно, да переписать-размножить, да когда-то ещё она до других дойдёт… Весь путь знаний один пройти должен, и каждый сам, и каждый заново. А зачем? Хорошо бы их вместе собрать, и тогда не надо было бы каждому до всего самому доходить… Один одно надумал, другой другое, и поделились мыслями да идеями меж собой… Какая бы польза была!

— Слушай, и откуда у меня такая умная жена?

— Из Чернигова вроде, — скромно потупилась Мария, и они расхохотались.

— Погоди, Мариша, — успокоил её князь. — Вот на то лето выпишу я из Владимира города тамошнего игумена Рождественского монастыря Кирилла. Знакомец мой, и нестарый ещё совсем, а уж ума палата!..

— А поедет он, из стольного-то города?

— Поедет! — заверил князь. — Там он игумен, а тут епископом станет. Зря, что ли, собор вон какой строим! Ну, может, не на то лето, так на другое… Но приедет, я чаю, точно.

…

— Ласка, Ла-а-аска! — Мария похлопала кобылу, успокаивая, но та всё пританцовывала, радуясь весне. Застоялась кобылка, сразу видно.

Мария очень хорошо понимала кобылу, она сама жмурилась от яркого солнца, улыбаясь беспричинно-радостно. Деревья оделись нежнейшей полупрозрачной зеленью, изумрудная трава, расцвеченная первоцветами, казалась шемаханским ковром. Такой он на Руси, месяц травень [май]. Как хорошо всё-таки, что есть на свете весна!

Князь Василько нынче был занят государственными делами, и княгиня Ростовская совершала конную прогулку, окружённая группой местной золотой молодёжи из знатных родов, многие из которых были не старше самой "матушки княгини". А если которые и старше, так ненамного.

— А я так ногами на седле могу стоять на всём скаку, — похвастался Малюта, сын боярина Радко, ровесник Марии — только-только пятнадцать стукнуло.

— Да ну? — усомнилась Мария, явно поддразнивая.

— Да вот смотри, госпожа!

Паренёк гикнул, ударил пятками в бока коня, посылая его в галоп. Конь помчался, радостно взбрыкивая, разбрасывая комья земли — тоже застоялся, видать. Малюта вдруг вскочил на седло ногами, на пару мгновений став чем-то похожий на рысь, прыгнувшую на спину коня — сжавшийся в тугой комок, руки на луке седла. Ещё миг, и он выпрямился во весь рост, широко раскинув руки, и продолжал так скакать.

— Молодец, Малюта! — закричали ему девушки, и Мария с ними — Ай, молодец!

— Да уж такой ли молодец, — скептически заявил другой парень, Вячко, ревниво наблюдавший за ним. — Я вот, к примеру, на скаку могу под брюхом у коня-то пролезть, и ничего!

— А покажи! — засмеялись девушки.

— Да пожалуйста! Велишь ли, госпожа? — обратился он к княгине.

— Велеть не велю, но и запрещать не стану, — засмеялась Мария.

— Гой-гой-гой! — парень тоже послал своего коня в галоп.

И понеслось! Парни наперебой хвастали своей удалью, проделывая порой такие трюки, что дух захватывало. Девушки смеялись, кричали, подбадривая удальцов. Мария закусила губу. А ну-ка…

— Олёна, где-то у тебя защипки были для юбки? — обратилась она к невысокой сероглазой девушке.

— Есть такие, матушка княгиня. Дать? — Олёна с любопытством глядела на "матушку княгиню".

— А давай!

Олёна отстегнула серебряные защипки, которыми был скреплен подол её платья. Такие штучки нередко употреблялись на Руси женщинами, чтобы при конной езде юбка не развевалась на ветру, обнажая на всеобщее обозрение ноги.

Мария скрепила юбку, и молодёжь затихла в ожидании — что-то сейчас будет… Ну, с Богом!

— Эге-е-е-ей! — молодая княгиня толкнула пятками в бока кобылы, и Ласка взяла с места, чуть не свечкой взвилась. Весенний ветер ударил в лицо, стремясь сорвать головной платок, растрепать волосы.

— Оп! — Мария встала на руки, задрав ноги вверх. Юбка, помедлив малость, неохотно свалилась вниз, открыв ноги почти до самого паха — надежды на защипки оказались полным заблуждением. Мария тут же приняла нормальную посадку, но юбке, видимо, понравилось новое состояние, и возвращаться в прежнее положение она не спешила. Спустя столетия в этой стране далёкие потомки назовут это «ультра-мини».

Рёв восторга раздался со стороны спутников, но Мария уже одёргивала подол, вся красная от прилива крови к голове и от стыда.

— Ну, госпожа моя! — только и смогла выговорить Олёна, глядя на Марию круглыми от восхищения глазами.

…

— …Зачем, Мария?

Мария стояла перед мужем с чрезвычайно виноватым видом. И в самом деле, мужняя жена, княгиня Ростовская… Дура дурой, ещё вот только на барана верхом не села…

— Ну ладно, честь не дорога… А коли б ты руки-ноги переломала себе? А коли б убилась насмерть? А обо мне ты подумала ли, ежели о себе не хочешь?

Лицо Марии цветом теперь напоминало свёклу.

— Прости меня, Василько…

Князь Василько кусал губы, хмурился. В памяти всплыло прощальное напутствие тестя: "ты её вицей легонько по заду, для ума и общей пользы здоровью". Может, и верно?..

— Неси-ка розги, — вздохнул Василько.

Мария коротко глянула на него, потупилась, вышла. Розги для дворни отмачивались в дальних сенях, в кадушке.

Вернувшись, Мария протянула мужу пучок розог, молча стянула сапожки, платье… Оставшись в одном нательном кресте, легла на лавку ничком, вытянула вперёд руки. Всё правильно, всё верно… Так и надо дуре… "Жена да убоится мужа своего"…

— Не могу я тебя сечь, Мариша, — тихо сказал Василько. — Вот не могу, и всё тут. Пальцем тронуть не смею.

Он присел на лавку рядом с лежащей Марией, положил ей руку на спину, стал гладить.

— Ты теперь на шею мне сядешь, да?

Мария повернулась к нему лицом, схватила мужнину руку, прижала к своему сердцу.

— Не сяду, Василько. Прости дуру. Простишь?

— Уже, — улыбнулся Василько, лаская её грудь.

— Спасибо тебе, муж мой, — тихо, серьёзно ответила Мария.

— Ну я же обещал тебе тогда, помнишь? — Василько улыбнулся шире. — Та боль была последняя, что я тебе причинил, Мариша.

Его лицо уже было близко, близко. Настойчивые губы нашли губы Марии…

— Однако не думаешь ли ты, что сей проступок твой останется и вовсе безнаказанным? — спросил вдруг Василько, блестя глазами. — А ну-ка, ступай в опочивальню…

…

— …Деревенские мужики бают, хлеба нынче уродились хороши, — девушка-служанка, по имени Малуша, прибиралась в княжьих покоях, заодно развлекая свою хозяйку весёлой болтовнёй. — И рыбы нынче страсть! А завтра парни вот за водяным орехом поедут, уж челны готовы…

— Что такое водяной орех? — спросила Мария, откладывая шитьё. Она вышивала мужу праздничную шёлковую рубашку. А то всё книги да свитки, неудобно перед мужем и людьми…

— Водяной орех-то? Ну, он такой рогатый, и растёт под водой, на озере… Вот с челнов его и берут.

— Вкусный?

— Да ничего, если пожарить, — девушка рассмеялась. — Токмо он рогатый, как чёрт. Его колотушкой разбивают, ядро вылущивают… А в Чернигове водяного ореха нету?

— Нет, Малуша, — улыбнулась Мария. — Зато там знаешь какие груши!

В раскрытые настежь окна, а где и с выставленными свинцовыми рамами, вливался зной. Лето уже перевалило за середину. Первое ростовское лето.

Этим летом на юную княгиню свалилось множество забот, о которых раньше Мария слышала вполуха, особо не вникая. Отсутствие свекрови и свёкра делало её полновластной хозяйкой, но Мария и не подозревала, как это тяжко — единолично вести такое огромное хозяйство. Разумеется, были у неё и помощники, хотя бы те же бояре, дворня опять же, мамки-няньки, да и старая ключница Пелагея чего стоила! И вероятно, позволь Мария, её тут же окружили бы заботой, запеленали и забаюкали, превратив в беспомощную куклу, постельную отраду для мужа. Нет уж! Не игрушкой будет она, а хозяйкой в доме, верной сподвижницей, опорой и подмогой мужу своему.

От множества забот Мария похудела, загорела, и только глаза её, казавшиеся теперь просто огромными на похудевшем лице, блестели по-прежнему девчоночьим блеском. Князь Василько, впрочем, тоже заметно отощал от непрестанных забот, и виделись они теперь всё больше ближе к ночи.

— Страшная я стала, Василько? — спрашивала она мужа, когда вечером они ложились в опочивальне.

— Ты самая красивая у меня! — князь целовал её глаза и губы.

— Да уж… Скажи, я сильно похудела, да?

— Где? — изумлялся Василько. — Как ты могла, без моего дозволения? А ну, показывай, где похудела-то?..

…

"Здравствуй, любимая сестрица моя, Феодулия. Пишу тебе письмо из Ростова города, месяца октября тридцатого числа года шесть тысяч семьсот тридцать пятого от сотворения мира.

У меня всё хорошо, даже очень. Муж меня любит безмерно, и я его. В Ростове все его чтят, и вообще народ добрый, весёлый. Город Ростов не зело велик, но богат и красив строениями. Князь мой возводит храм дивной красоты, собор Успенский, что батюшка его заложил ещё. Осталось немного совсем, да вот денег не хватает малость, так что, мыслю я, и на тот год не кончим. Ну да ничего, Бог милостив, закончим сие богоугодное дело, пусть хотя бы года через два или три.

Хлеба нынче у нас уродились неплохие, и рыбы насолено, и всяких припасов вдоволь. Так что голода и мора в Ростове нынче не ждём, перезимуем с Божьей помощью.

У нас уже снег лёг, и Василько мой уехал нынче на охоту, по чернотропу. Звал и меня, да я не поехала — дел выше головы. Мужчинам что, они ведь как дети малые — захотел, всё бросил да и поскакал сломя голову. Нам же, хозяйкам, дом держать хоть днём, хоть ночью, хоть при потопе. Ты себе не представляешь, Филя, как я устаю порой — прямо с ног валюсь. Видела бы ты меня летом — чёрная, как мавр, худая, как палка. Думаю, ежели бы Василько мой увидал меня тогда такую, так не то что сватать — в дом бы не зашёл, на коня и в степь, до того страшна. Сейчас вроде отбелилась, да отъелась малость.

Да, а снег тут ложится заметно раньше, чем в Чернигове, и лежит дольше. И снега глубоки зимой, куда там. Ну а вообще места здесь богатые, и рыба под боком, в озере, прямо кишит, и зверь лесной, и птица в изобилии. А уж ягод, грибов — пропасть! И мёд дикий есть, и всё, всё.

Скучаю я порой по тебе сильно, Филя, да и по матушке с батюшкой тоже. Но вот приехать нынче погостить никак не получится, хотя Василько мой, наверное, и отпустил бы. Да на кого ж я хозяйство брошу? Нет, помощники мне тут имеются, одна тётушка Пелагея, Василькова родня дальняя, чего стоит — куда там нашей Фовре! И бояре при случае не отказывают, да и муж всегда поможет, а то и утешит ладу свою.

Как бы хотела я видеть тебя в Ростове, Филя! Да знаю, знаю, что невозможно сие. Батюшка наш сроду дочь свою безмужнюю не отпустит.

Ладно, Филя, Бог даст, как-нибудь свидимся. Матушке и батюшке я отписала отдельно, так что это моё письмо только тебе.

Молю Господа, чтобы послал он тебе наконец счастье, как мне послал. За тем остаюсь сестра твоя Мария.

P.S. Обнимаю тебя и люблю"

Мария вздохнула, отложила перо, пососала измазанный в чернилах палец, отчего на губах также появились чернильные пятна. За окном валил густой мокрый снег, скрадывавший и без того бледные сумерки. Да где уже князь?

Вдали зародился шум, хлопали распахиваемые двери. Мария встрепенулась, вскочила, забыв про письмо. Дверь в княжеские покои распахнулась, и в горницу ввалился князь Василько, весь облепленный снегом.

— Ух, ну и погодка!

Мария подскочила к нему, прижалась, и Василько погладил её по голове.

— Соскучилась, лада моя?

— Угу… — Мария зарылась носом в мокрый мех мужниной шубы.

— И я. О, а это что тут у нас? — он провёл пальцем по губе Марии, измазанной чернилами. — Всё пишем да пишем? Никак труд философский затеяли на пару с отцом Савватием, не меньше…

— Да письмо писала я! — засмеялась Мария. — Сестре, в Чернигов. И родителям ещё одно. Ты когда посылать гонца будешь?

— Да, мыслю, вот послезавтра и пошлём. Но я вообще-то голодный…

— Ох, ну я и дура! — встрепенулась Мария. — Малуша! Эй, Малуша! Пускай на стол накрывают, да поживее!

…

— … Вот заставь дурня Богу молиться, так он и лоб расшибёт!

Князь Василько был раздосадован. В княжеской опочивальне сегодня было жарко и душно — истопник постарался сверх всякой меры.

— Ну, не сердись, Василько, чего ты, — улыбнулась Мария. — Ляжем спать без одеяла, только и всего.

— Да, без одеяла… — хмыкнул Василько. — А ночью застынем, и заболеешь ты, не дай Бог…

— Как? И ты позволишь мне застыть, это в мужниной-то постели? — лукаво блеснула глазами Мария. — А ещё я все лампады зажгу, чтобы светло было. Вот проснёшься ты ночью, а я вот она, вся на виду! — она засмеялась.

— А? Хм… — князь обдумывал происшествие, открывавшееся с неожиданно интересной стороны. Досада уже улетучилась. — Ладно. Быть по сему!

Немного позже, когда они уже насытились друг другом и отдыхали, князь Василько вдруг сказал:

— Думаю я отправиться в гости к батюшке твоему, Мариша. Много вопросов накопилось, кои бы обсудить надобно.

— Ну? — Мария открыла глаза, привстала на локте — И когда?

— Да вот на Рождество бы и съездить. Поедешь со мной?

— С тобой, муж мой, не то что к родному батюшке — хоть в пекло!

Посмеялись.

— Вот только как хозяйство оставить, Василько?

— Хозяйство… Плоха та хозяйка, которая ни на миг без пригляду хозяйство своё оставить не может, — поддел жену князь Василько.

— Плоха-а?! — возмутилась Мария. — Которая тогда хороша? Которая спит до обеда, а свиньи по столам бродят?

— Нет, Мариша. У хорошей хозяйки так всё налажено, что как бы само вертится, ей только малость подправлять приходится кое-что.

— А, так вот оно что значит, настоящая-то хозяйка! — насмешливо протянула Мария.

Посмеялись.

— Да нет, Мариша. Это просто хорошая хозяйка если. А настоящий хозяин…

Князь Василько помолчал, обдумывая мысль.

— Так что есть настоящий хозяин? — спросила Мария, уже без смеха.

— А настоящий хозяин вот каков — самого уже на свете нету, а дело его живёт. Вот так вот, Мариша.

…

Князь Михаил Черниговский был задумчив. На столе перед ним стояли всевозможные яства — князь любил покушать с размахом — но сегодня он жевал, даже не чувствуя вкуса еды.

— Да что тревожит-то тебя так, батюшка? — не выдержала княгиня, наблюдая за ним.

— Помолчи, мать, — Михаил потянулся было к стеклянному графину венецианского стекла, внутри которого рубиново рдело греческое вино, но раздумал. Сейчас как никогда нужна трезвая голова. — Новгородский стол многие занять ладятся.

— В народе недаром бают: "На двух лавках одним задом не усидишь" — вновь подала голос княгиня Черниговская.

— Не усидишь, бают? — ухмыльнулся Михаил — А вот увидим. Ростислав!

— Да, тато, — откликнулся отрок.

— Хочешь быть князем в Господине Великом Новгороде?

— Ну? — недоверчиво переспросил Ростислав — В самом Новгороде?

— Собирайся! — Михаил тряхнул головой, твердея, принимая решение. — Завтра поутру и поедем. Время не терпит, а до Новгорода путь неблизок.

Князь Михаил Всеволодович встал из-за стола.

— Ишь ты, "не усиди-ишь…" — передразнил он княгиню. — Надобно нам усидеть, мать. И на Новгородском престоле, и на Киевском. И Чернигов при этом за собой оставить, вот так. Надобно начинать собирать воедино русскую землю.

…

— …Ну и хват твой батюшка, ох и хват! — засмеялся князь Василько, читая. — На ходу подмётки режет!

Перед ростовским князем лежал придавленный медной чернильницей пергаментный свиток, сплошь испещрённый мелкими буквами — вести из Чернигова, только что доставленные очередным гонцом.

— Что там, Василько? — Мария заглянула к мужу через стол. — Что пишут-то?

— Князь Михаил Всеволодович великое дело провернул — поставил на княжение в Новгороде своего сына Ростислава свет Михалыча.

— Ростишу? — изумилась Мария. — Да он сопли токмо научился вытирать!

— А вот уже князь Новгородский, — снова засмеялся Василько. — Олега Курского, и других князей обставил батя твой, ладно… Но как ему вече-то новгородское охмурить удалось?

— Батюшка мой вообще сроду удачлив, — улыбнулась Мария не без гордости. — Я же помню, как мы в Чернигов въезжали, когда батюшка Олега Курского вышиб со княжения черниговского. А до того помню, как он на рать уходил, на ту страшную сечу на Калке-реке. Ох, мать ревела тогда вослед!

— Сколько годов-то было тебе тогда?

— Десять. — улыбнулась Мария. — А Феодулии одиннадцать. Помню, как радовались мы, что батюшка жив-невредим домой вернулся.

— Да, страшное было дело… Какие люди погибли тогда, какие витязи, герои земли русской!

Князь Василько вздохнул, сворачивая свиток.

— Я ведь тоже тогда на Калку ходил, Мариша, с войском ростовским. Да не дошёл малость, не успел… Тем и жив, чаю. Малолетка же был сопливый, тринадцать годов всего!

Мария смотрела на мужа во все глаза, чувствуя, как по коже пробирает мороз. Перед внутренним взором встало страшное видение — Василько, разрубленный напополам вражеским мечом, лежит в степи среди множества таких же тел, и здоровенный чёрный ворон выклёвывает ему глаза…

— Ты чего, Мариша? — спросил князь. Вместо ответа Мария порывисто обняла мужа, прижалась что есть силы.

— Не хочу… Нет, не хочу…

— Ну чего ты, чего? — Василько гладил жену, успокаивая. — Ведь живой я, вот он!

Мария посмотрела мужу в глаза.

— Ты знай, Василько. Знай наперёд. Без тебя я жить на свете не буду.

Василько слабо улыбнулся.

— Да минует нас чаша сия!

…

— Едут, едут!

Звон колокольчиков нарастал, множился, и вот в распахнутые настежь ворота влетели первые сани, окружённые ростовской конной стражей. Тройка птицей подлетела к высокому крыльцу, убранному богатым ковром, развернувшись, встала.

Мария оглядывалась на родное крыльцо, и вдруг показалось ей на миг, что и не уезжала она никуда. Что ещё ничего не было.

— Ты чего, Мариша? — князь Василько глядел на жену, улыбаясь.

— Прости, Василько, — виновато улыбнулась в ответ Мария.

— Сомлела малость девка, — заключил князь Михаил, уже спустившийся навстречу с крыльца: с родным затем и дочкой можно было и без церемоний обойтись. — Ну, здравствуй, зятёк!

Князья обнялись, похлопали друг друга по спине.

— Здравствуй, Маришка, — обратился Михаил к Марии. — А ну-ка…

Он оглядел дочь, похлопал по заметно округлившемуся заду.

— Да ты растёшь, доча! Видать, добрые корма у вас там в Ростове!

— Ну тато! — покраснела Мария, и мужчины разом засмеялись.

— Здравствуй, Мария. — подошла и княгиня Черниговская.

— Здравствуй, мама!

И вдруг Мария почувствовала, как её затопляет детская, щенячья радость. Перед ней уже стояла Феодулия, на этот раз не ставшая опускать глаза долу, и глаза эти лучились мягким светом.

— Здравствуй, Мариша.

— Филя! — Мария со всей силой обняла сестру. — Как я по тебе соскучилась, Филя!

— Ну, а меня и не признаешь, я чаю, Мария свет Михайловна? — ближний боярин Фёдор, недавний ещё учитель и наставник сестёр, улыбался во всю ширь, так что борода разъехалась.

— Ох, дядько Фёдор! — Мария кинулась к нему, прижалась. Словно спохватившись, отступила на шаг, приветственно поклонилась слегка, опустив очи долу. — Привет тебе великий, славный боярин Феодор Олексович. По здорову ли?

— Во, сразу видать настоящую великую княгиню! — засмеялся боярин Фёдор, и Мария рассмеялась в ответ, и князья Михаил с Васильком тоже. — Здрава будь, великая княгиня! — боярин тоже отвесил церемонный поклон.

— Проходите, проходите в дом! — уже приглашал князь Михаил — Чего на дворе-то стоять, мёрзнуть!

…

— … Вот такие у нас тут дела творятся, зятёк. Нестроения с каждым днём всё больше и больше, и конца-края сему не видно!

В красной горнице, украшенной по случаю приезда гостей рушниками, народу было немного — князья Михаил Всеволодович и Василько Константинович, ближний боярин Михаила Фёдор Олексович, оставленный для совета, княгиня Черниговская, да сёстры Мария с Феодулией. Все остальные сопровождающие и встречающие уже рассосались — кто в баню пошёл, кто на постой устраиваться, а кто домой. Слуг же было не видно — князь Михаил не любил, когда во время важного разговора слуги сновали туда-сюда, сбивая с хода мыслей.

Василько Константинович сидел, глубоко задумавшись.

— Верно ли я понял, что немцы ладятся всю Полоцкую Русь занять?

— Полоцкую… — хмыкнул Михаил. — Да ежели б только Полоцкую! Они и на Псков с Новгородом зарятся! Сейчас их Литва покуда держит. В одиночку держит князь Миндовг Литовский их, и нет ему подмоги ниоткуда.

Князь Михаил засопел от переживания.

— Вот бы сейчас самое время помочь литвинам. Собрать мощное войско, да ударить в спину крестоносцам, чтоб не вылезли из чащоб Жемайтии. А потом сразу двинуть на Ригу, покуда лёд на море стоит. Когда по весне прибудет немцам помощь, город Рига уж русским будет… А там и Юрьев с Колыванью вернём!

— По твоему бы слову всё было, княже, так и Пруссию бы заняли, — вмешался боярин Фёдор.

— Так и надобно сделать! — стукнул кулаком по столу Михаил. — Время уходит, немцы укрепляются, давят славян повсюду в землях завоёванных. Они же кроме себя никого за людей не считают! Ты посмотри, что они в полабских землях делают! Полста лет всего, как заняли Полабье, а уж бодричей да лютичей по пальцам перечесть можно! Грабят их нещадно, в рабство беспросветное обратили. Зерно оставляют токмо для посева, а коли сеять отказываешься — на костёр живьём, со всей семьёй… Скотину забирают, жёнок насилуют, детей у родителей отнимают и продают, как скот! И в Пруссии те же порядки завели! А мы, русичи, да поляки с чехами токмо улыбаемся блаженно, глядя на бесчинства немецкие, да в гузне почёсываем! Хватимся когда, поздно будет!

— Хороший немец — мёртвый немец… — подал голос боярин Фёдор.

— Истинно! Истинно так! — князь Михаил снова стукнул кулаком по столу. — Как они себя ведут, так и с ними поступать надобно! И пленных не брать!

— Разгорячился ты, отец, — подала голос княгиня Черниговская. — Нету немцев-то здесь, за столом, успокойся!

Все засмеялись, и князь Михаил перевёл дух.

— Правда твоя, мать. Нет смысла в сотрясании воздуха беспредметном, изжогу токмо наживать.

Князь Михаил долил в чаши себе, боярину и гостю. Собственно деловой разговор он собирался начать завтра, на свежую голову.

— Ну, здравы будьте, дети мои!

Выпили. Князь Василько, впрочем, скорее пригубил — не очень любил это дело. Зато князь Михаил уже заметно охмелел.

— Ну, а когда я дождусь-таки, дети мои?

— Чего, тятя? — по-свойски спросил Василько.

— То есть как чего? Внуков, конечно!

Разом смолк разговор за столом.

— Выпил ты, господин мой, — мягко осадила Михаила супруга.

— Чего выпил? Ничего ещё не выпил! — Михаил потянулся к кувшину.

— Выпил ты, княже, — уже с нажимом произнесла княгиня Черниговская.

— А? Да ну… Ну да… — туго соображал Михаил. — Так на чём мы остановились-то, Василько Константинович?

— Ты бронницу свою показать мне хотел, — напомнил Василько.

— А! Точно… — Михаил Всеволодович тяжело полез из-за стола. — Пойдём, зятёк, покажу чего… Мне тут самострелы немецкие прислали, страшное дело! На пятьсот шагов, почитай, железную стрелу мечут! Вон Фёдор всё расскажет… Айда с нами, Фёдор, твоя голова сейчас нужнее золота…

…

— …Вот так мы и живём с Васильком моим, Филя.

Сёстры сидели в светёлке, где совсем ничего не изменилось. И Марии опять почудилось, что ничего и не было — ни свадьбы, ни князя Василько… Не было этих двух лет. И так страшно вдруг стало ей…

— Ты счастлива, Мариша? — тихо спросила Феодулия.

— Счастлива, — твёрдо ответила Мария. — Так счастлива, что и представить невозможно. Вот токмо…

Она замолчала, колеблясь, но сестра внимательно ждала продолжения.

— Батюшка за столом в самую точку попал, Филя. Два года уж, почитай, живём, а всё праздная я хожу…

— Как часто живёте-то? — спросила Феодулия. Без насмешки спросила, и даже без любопытства — как лекарь спросила, уточняя. Мария покосилась на неё: надо ли говорить?

— Почти каждую ночь, кроме мокрых дней моих, — призналась она вдруг сестре. — А первые месяц-два и вовсе, почитай, не слазил с меня мой Василько…

Ляпнула и устыдилась. Ну кто же про такое говорит? Дура и есть дура…

— Плохо дело, — опять без тени насмешки произнесла Феодулия. — Но не отчаивайся, сестрица. Мне вот маменька сказывала, поначалу у них с батюшкой тоже долго детей не было. Но молились они крепко, и вымолили у Господа нашего меня вот, а там и ты народилась…

— Да и молюсь я тоже! — возразила Мария.

— Значит, не так что-то. Вот что, Мариша… Отныне я за тебя каждый день молиться стану, чтобы понесла ты. Утром буду молиться и вечером…

— Спасибо тебе, Филя! — Мария обняла сестру, чмокнула в щёку. — Ты самая лучшая у меня, правда!

— Так-таки и самая? — улыбнулась Феодулия.

— Ну после Василька моего, конечно!

…

— …А может, погостили бы ещё пару деньков-то, а? Феодулия вон с Марией, небось, никак не наговорятся.

В парадной горнице княжеского терема сегодня было светло, как днём — князь Михаил распорядился не жалеть свечей для своего любимого зятя. Ещё бы не любимого! Князь Михаил был очень доволен, решив важнейший государственный вопрос о немедленной поставке из Ростова куньих шкурок [шкурки куниц имели в Древней Руси статус валюты, наравне с серебром, и даже имелся серебряный эквивалент этой шкурке — "куна"]. В лесах вокруг Ростова куниц было полным-полно, а вот вокруг Чернигова эти зверьки уже почти перевелись, из-за неумеренного истребления.

— Да я бы, может, и не прочь, — улыбнулся князь Василько. — Хорошо в гостях! Ешь, пей, и никаких тебе забот!

Посмеялись.

— Ну ладно, — князь Михаил потянулся к кувшину с вином, налил гостю, затем себе. — Дело есть дело, как не понять. Железо тебе я после Крещения отправлю, и пергамент твой тем же обозом доставят. Да не забуду, не беспокойся…

Мария сегодня сидела за столом чуть поодаль от мужа, чтобы не мешать мужской деловой беседе, и совсем рядом с сестрой, что позволяло им разговаривать вполголоса, не отвлекая всё тех же мужчин.

— Сон я видела, Мариша, — Феодулия глядела на сестру из-под ресниц. — Про вас с Васильком.

— Ну? — Мария спохватилась, пригасила голос. — Что за сон-то?

— Явился будто мне ангел небесный, и сообщил: как освятят храм новый в Ростове городе, так и понесёт княгиня Ростовская.

— Так и сказал?

— Так и сказал, — чуть улыбнулась Феодулия.

— А ещё что?

— А прочее не про тебя, — сестра улыбнулась заметнее.

— Да верно ли?

— Ну, Маришка! — Феодулия засмеялась наконец в голос. — Мне не веришь, ладно. Но ангелу небесному не верить можно ли?

— О чём там стрекочут да хохочут девки-бабы? — подал голос князь Михаил, уже заметно охмелевший.

— Да так, батюшка, — мигом нашлась Мария. — О глупостях всяких. О поставках железа, взамен куньих шкурок…

Мужчины за столом переглянулись и разом расхохотались.

…

— Динь-да-да-динь, динь-да-да-дон! — выпевали малые колокола, и большой колокол авторитетно подтверждал:

— Гун-н-н!..

Мария шла и щурилась от яркого солнца, от приветственных криков народа, славящего своих князя со княгинею. Шла величаво, поддерживаемая под руку мужем, улыбаясь направо и налево. Событие сегодня было немалое — освящение храма Успения.

У самого храма их встретил высокий, черноволосый и чернобородый человек, одетый в шёлковую рясу. Глаза у него были примечательные — карие, глубокие, глядящие, казалось, в самую душу. Пронзительный взор, как принято говорить.

— Вот, Мария, познакомься. Это вот пресвятой отец Кирилл, настоятель Рождественской обители. Прибыл к нам для освящения храма.

— Здравствуй, святой отец, — поклонилась Мария.

— Здравствуй, здравствуй, матушка княгиня, — поклонился в ответ игумен Кирилл, не чинясь, разглядывая в свой черёд Марию.

Мария заметно поправилась за три прошедших года, окрепла в бёдрах, даже выше ростом стала. Высокая, полная грудь распирала одеяние, и даже сквозь плотную ткань проступали тугие соски. Вот только талия по-прежнему была тонкой, девчоночьей.

— Вот, Мариша, прошу я отца Кирилла насовсем к нам перебраться, да всё чего-то отнекивается он. Теперь небось не станет больше, — засмеялся Василько.

— Правда, отче, оставайся у нас, — подала голос Мария. — Ну что тот Владимир? Только что размером больше. У нас тут и библиотека не в пример лучше, даже свинцовые скрижали, самим апостолом Павлом написанные, имеются.

— Знаю, знаю! — басом засмеялся отче Кирилл. — Брат Савватий хвастал неоднократно.

— Ну вот! А места здесь какие! А вот благочестия христианского всё ещё не хватает селянам. Многие волхвы в чащобах обретаются, пням молятся, и народ смущают.

— Вот бы тебе, отче, с ними в дискуссию вступить! Ты бы их разом всех привёл в лоно истинной веры Христовой! — вмешался князь Василько.

— Оставайся, отче! — это опять Мария.

— Не ломитесь в открытую дверь, дети мои, — улыбнулся Кирилл. Обернулся. — Храм-то, храм какой отгрохали! Да из такого-то храма меня ежели на цепях выволакивать будут, так и то народу немало потребуется!

Они засмеялись разом, все трое.

— Однако, пора начинать, дети мои. После службы договорим!

В храме уже было полно народу — казалось, весь Ростов нынче был здесь. В узкие высокие окна, забранные цветными витражами венецианского стекла, било яркое солнце, и разноцветные лучи придавали храму необыкновенно праздничный вид. Переливались под солнцем украшения и наряды женщин — именитые боярыни, купчихи и даже простые горожанки нацепили сегодня на себя всё, что только нашли в сундуках и ларцах. Все, как один, кланялись при виде князя и княгини Ростовских.

— Здрав будь, батюшка! Здрава будь, матушка!

Мария шла об руку с мужем и улыбалась, лёгкими кивками отвечая на поклоны. Сердце Марии трепетало, а в ушах, будто наяву, всплыл голос сестры:

"Сон я видела, Мариша. Про вас с Васильком… Как освятят храм новый в Ростове городе, так и понесёт княгиня Ростовская".

Господи, сделай так!

Прошли на своё место, почётное.

— Говори-ка, — наклонившись к самому уху, произнёс вдруг князь Василько.

— Чего говорить? — захлопала глазами Мария.

— Всё, — он засмеялся тихо, дабы не нарушать приличия в храме. — Ведь на лице у тебя написано, токмо я прочесть не могу. Сказывай, что задумала?

— Не сейчас. После!

…

"Здравствуй, любимая сестра моя Мария. Пишет тебе сестра твоя Феодулия. Слух дошёл досюда, будто освятили вы храм Успения в Ростове своём. Доброе дело, великое и благое.

У нас в Чернигове покуда всё слава Богу — все живы, здоровы, чего ещё желать? Вот токмо батюшка наш извёлся совсем, чуть не с коня ест-пьёт, а когда спит, про то и вовсе никому неведомо. Мне кажется, непосильное бремя взвалил он на плечи свои — надумал-таки Русь воедино сбирать. Несбыточно это, я чаю, потому как времена Святослава прошли безвозвратно. Но меня не спрашивают, и я молчу.

Вот намедни изрядное огорчение пришлось претерпеть батюшке нашему — вернулся с позором из Новгорода брат твой Ростислав. Вышибли его с новгородского княжения, недолго поправил. Батюшка три дня ходил туча-тучей, зубами скрипел, как мельница жерновами. Но делать нечего, смирился и стерпел. Сейчас вот новое дело затевает — на киевский стол наладился! Молюсь я за него, конечно, да токмо терзают меня сомнения…

А наш Фёдор меня уж не учит, бросил. Во-первых, некогда ему, всё с батюшкой в делах да разъездах. А во-вторых, смеётся: ты, мол, Феодулия, превзошла меня по всем статьям, самое время мне у тебя начинать учиться. Шутник он, конечно.

Хлеба у нас на Черниговщине должны быть нынче неплохие, и скота мало пало, так что год вполне благополучный. Перезимуем, даст Бог.

Да, недавно напали было на нас половцы, немалое войско какого-то разбойного хана Кончи, да батюшка отбил их с Божьей помощью, так что позорить толком ничего они не успели.

Мариша, я вот тебя чего спрошу. Всё нейдёт у меня из памяти сон мой, тебе известный. Вот и храм вы освятили уже… Неужто не сбудется? Молюсь я за тебя, как обещала, утром и вечером. Напиши в ответе про то, как сможешь.

А так больше писать вроде нечего. Душу на берёсту не положишь, вот ежели бы встретиться опять… Возможно ли сие?

За сим остаюсь сестра твоя Феодулия. Люблю тебя, Мариша, и молюсь за тебя.

P.S. Василько Константиновичу мой привет передавай, не забудь!"

Мария отпустила берестяную грамотку, что читала, прижав ладонями на столе, и та с шуршанием свернулась в рулончик, покатилась к краю, но остановилась на полпути. На губах Марии гуляла тихая, блаженная улыбка.

Князь Василько тоже отложил почту, которую читал — только что прибыл гонец из Чернигова. Потянулся с хрустом.

— Чего пишет сестра, Мариша?

— Да так… Привет вот тебе передаёт.

— Большой привет-то?

Мария метнула на мужа взгляд, засмеялась.

— Да уж не маленький!

Посмеялись. Мария всё улыбалась, тихой, умиротворённой улыбкой.

— Да что с тобой нынче, Маришка? Улыбаешься беспрестанно, точно блаженная…

— Непраздная я, Василько.

Князь уронил на пол почту, и важные пергаменты рассыпались веером, вперемешку с берестяными грамотками второстепенных документов.

— Чего?

— Да, да, — Мария всё улыбалась мужу, ласково.

— Да ты… Да…

— Ой, пусти, задавишь! Пусти, Василько!

…

"…В лето 6738-е в славном граде Ростове свершилось наконец дело великое, начатое великим князем Константином Всеволодовичем, и сыном его Василько Константиновичем достойно завершённое — освятили храм Успения, дивной красоты строение, о коем с похвалой великой отзываются все гости приезжие. А святил храм преподобный игумен Кирилл, настоятель Рождественского монастыря, коего прочат в епископы Ростовские, как токмо передаст он обитель свою под руку преемника своего"

Здоровенная синяя муха, жужжа, кружилась возле лица, сбивая с мыслей. Отче Савватий, поморщившись, примерился и сшиб её ладонью на стол. Муха закрутилась на одном месте, отчаянно пытаясь взлететь, но кошка, как раз сидевшая на столе и наблюдавшая за трудами летописца, не позволила ей этого. Неуловимо-стремительным кошачьим прыжком Ирина Львовна настигла жертву, прижала лапой, затем осторожно стала отодвигать её, слушая, как муха жужжит.

— И нужна тебе эта муха, животина? — осуждающе покачал головой Савватий. — Пришибить её, и все дела… Оставь, говорю!

Кошка в ответ фыркнула. При всей своей учёности отче Савватий порой мог сморозить такую глупость… Дохлая муха — вещь совершенно бесполезная, в то время как живую всегда можно использовать для игры. Впрочем, чего возьмёшь с человека!..

Летописец вздохнул, взял перо, собираясь с мыслями, поглядел в окошко.

Да, летит, летит времечко! Вот, кажется, только вчера вошла в эту дверь, озираясь с любопытством, тоненькая большеглазая девчонка, новоиспечённая княгиня Ростовская. А уже три года прошло… Нет, уже четыре. Гляди-ка, четыре года, как миг единый!

Савватий давно размышлял над этой особенностью человеческой памяти. Вот, кажется, сегодняшний день прошёл в хлопотах, битком набитый разнообразными событиями. Длинный, длинный день… А спустя месяц вспоминать начнёшь, и мало что вспомнишь. А спустя полгода и вовсе ничего… И так все дни. Вымываются из памяти события, тускнеют переживания, время сжимается, тем сильнее, чем дальше уходит в прошлое. Как вчера впервые вошла в эти стены княгиня Мария, будто позавчера входил сюда покойный князь Константин, любитель и собиратель книжной премудрости, и молодой ещё совсем, безбородый почти инок Савватий восторженно показывал князю очередную доставленную по княжьему же приказу книгу… А ещё чуть раньше он, Савватий, стоял перед князем Константином, и тот расспрашивал его, прикидывая, можно ли доверить сему отроку книжное собрание… Савватий усмехнулся. Да, сомнения у князя были — ведь в то время у него, Савватия, не только бороды, но и усов толковых не было.

А ещё чуть раньше были мамины тёплые руки, чуть загрубелые от работы, но всё равно самые нежные и ласковые… "Вставай, Саввушка, петушок пропел давно… Вставай, соня!" Как давно это было, Господи!

Савватий вздохнул, разгладил очередной лист пергамента, на который заносил свои ежедневные записи. Память человеческая несовершенна, конечно. Но есть пергамент. Пергамент помнит всё, абсолютно всё, и никогда ничего не забывает, ни единой буквы. До самой своей смерти, в огне, например… И стоит открыть страницу, как оживает во всех подробностях день, отстоящий от «сегодня» на много-много лет.

…Она умирала тяжко и мучительно, княгиня Евфросинья. Болезнь, сидевшая внутри, душила, не давала продохнуть, и княгиня заходилась в мучительном, булькающем кашле, постепенно синея…

А вот князя Константина Господь наградил быстрой смертью, не хуже, чем от половецкой стрелы. Упал князь, посреди разговора, и умер на месте. Старый лекарь-мавр, случившийся в ту пору в Ростове, заявил, что не вынесло сердце. Очень возможно, что и так… Уж больно много на него легло, на князя Константина, а тут ещё и смерть жены…

Савватий вздохнул. Да, нелегко пришлось князю Константину Всеволодовичу. Но каково пришлось Васильку Константиновичу, мальцом остаться без отца и матери, на княжении Ростовском? Сирота — какое страшное слово… А ведь вынес всё, вытерпел, и вот, гляди-ка — жену себе какую нашёл, умничка, весёлая, красивая! Вот только с наследником заминка, но в последнее время, слава Богу, кажется, дело сдвинулось с мёртвой точки…

Кошка, спрыгнув со стола, играла с мухой, всё ещё не оставившей попыток взлететь и спастись — попыток, впрочем, всё более вялых. Савватий взял перо, обмакнул в чернильницу, но писать не стал. Воспоминания навалились с новой силой…

… В тот год неспокойно было на Руси, очень неспокойно. Откуда-то из необъятных степей и пустынь, лежащих на восход до самого Китая, надвинулась грозная сила, невиданная до сих пор.

Первые сведения о диких ордах, уничтожающих всё на своём пути, принесли бухарские купцы. Многие из них плакали даже: "Некуда нам возвращаться… Нет у нас больше родины…" По словам тех купцов, у Мухаммеда, правителя тамошней могучей и густонаселённой державы, было полмиллиона воинов, и всех их побили дикие орды. А до того они опустошили величайшее царство китайское, где воинов было и вовсе несчитанно. По рассказам купцов, то царство по всей границе огорожено каменной стеной в тысячи вёрст длиной — представить сие немыслимо, но ведь все, как один, клянутся! Стена та толщины непомерной, сажени в четыре, с башнями… А вот не спасли китайское царство ни стены каменные, ни громадное войско…

Потом пришли вести от мавров, живущих в великом городе Багдаде. Дикие монголы — так назывался тот народ — опустошили тамошние земли, взяли сам Багдад и превратили его в кладбище — молодых девушек, женщин, мальчиков, а также опытных мастеров-искусников угнали в рабство, в свои бескрайние пустыни и степи, а остальных жителей попросту перебили.

И так они поступали везде. Все без исключения взятые города монголы превращали в кладбища и пепелища, да и сельских жителей истребляли нещадно. Один мавр, лишившийся всего, что было у него на родине, утверждал, что монголы эти признают только степь, и всю землю, от края до края, хотят сделать степью, чтобы пасти в этой всемирной степи своих коней, баранов и верблюдов.

Слухи, конечно, часто бывают преувеличены, но тут… Если даже малая часть из того, что рассказывали беженцы, было правдой…

А потом пришли вести из мест уже более близких, с Кавказских гор. Монгольские орды разгромили аланов и их союзников, разгромили поодиночке, обманув миролюбивыми обещаниями и посулами. Так стала ясна их цель — бить свои жертвы поодиночке. И когда кочевники-меркиты, гонимые монголами, попросили приюта и помощи у своих соседей, половцев, те без особых колебаний приютили их, справедливо полагая, что тысячи лишних сабель и копий в таком деле никак не помешают. Более того, оценив силу монгольской орды, половецкие ханы сами запросили подмоги у своих соседей-русов.

Да, отношения между половцами и русскими были далеки от семейной идиллии. Всякое случалось, чего там. Однако на сей раз угроза была столь чрезвычайной, что на всеобщем совете князей было принято решение помочь половцам, потому что ни у кого не было сомнений — вслед за меркитами и половцами придёт черёд русских. Врага всегда лучше бить на чужой земле, чем допустить на свою.

Войска были собраны быстро, слаженно, чего давно не случалось на Руси, раздираемой княжескими междуусобицами. Впрочем, войска было не так уж много — времена великого Святослава, сокрушившего и стёршего с лица земли громадный Хазарский каганат, миновали безвозвратно. Не прибыли отряды полочан, не было псковичей и новгородцев… Многих не было, слишком многих. Однако вкупе с половцами и беглыми меркитами сила набралась весьма и весьма внушительная. К тому же монгольская орда тогда была не вся целиком, только часть воинов во главе с полководцами Сыбудаем и Джебе перевалила через Кавказ, да ещё и понесла заметные потери в предыдущих боях с аланами. Так что в победе союзников мало кто сомневался.

И настал тот чёрный день, когда на Калке-реке сошлись в страшной сече десятки тысяч всадников с каждой из сторон. Какие герои земли Русской полегли там, в донских степях! Мстислав Удалой один чего стоил… Эх!

Монголы, одержав победу, однако, повернули назад. Ушли, не добив даже половцев, понесших ещё более тяжкие потери, чем русские, ведь это была их земля. Ушли, потому что не имели достаточных сил для похода на Русь. В том, что такой поход будет, теперь мало кто из князей сомневался.

Застучали топоры в кондовых лесах под Рязанью, Владимиром, Смоленском и Брянском — мужики рубили самые высокие, заповедные деревья, строя и укрепляя могучие частоколы городских стен. День и ночь звенели молоты в кузнях, шипели опускаемые в воду мечи и шеломы, наконечники стрел и пластины доспехов… Вся Русь готовилась к войне. Впрочем, когда это Русь не готовилась к войне?

Но прошёл год, другой, третий, а дикие орды монголов всё не появлялись, и тревога понемногу стала ослабевать. Должно быть, монголы занялись другими делами и другими народами, рассуждали многие. Действительно, вон в южных странах богатств несчитанно-немеряно, зачем степнякам лезть в дремучие русские леса?

И железо, выкованное для обороны родной земли, уже звенело на бранных полях мелких, но многочисленных княжьих разборок. Конечно, это непорядок, понимали многие князья, кто поумнее (или больше пострадал от междуусобицы), и не одному князю Михаилу Черниговскому приходили в голову мысли о необходимости объединения земель русских в единое могучее государство… Вон и князь Георгий Владимирский не так давно о том же речь вёл, и Даниил Галицкий… Вот только каждый видел процесс объединения по-своему, а объединителем — себя лично, и никого другого. Ну, а князей поменьше, не замахивавшихся на киевский или владимирский престол, в основном устраивала личная свобода и вседозволенность. Как говорил великий древний ромей Юлий Цезарь, "лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме"… А в возможное нашествие уже мало кто верит, и битва на Калке не в урок им…

Летописец вздохнул, тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Нет, так дело не пойдёт. Летописец не должен извлекать из памяти обрывки прошлого. Он должен записывать сегодняшний день, всё описывать, чётко и беспристрастно, а уж помнить — дело пергамента…

…

— …Ну что ты, ей-Богу, княже… Все бабы рожают, и ничего…

Закатное солнце било в окна, заливая горницу ало-оранжевым светом. Воевода Елферий Годинович, сидя на лавке, пытался приободрить своего князя. Бояре ближние, Воислав Добрынич да Дмитрий Иванович, тоже присутствовали, переживая за него — как-никак, первенец должен родиться, не шутка.

Князь Василько ходил по горнице кругами и петлями, точно зверь в клетке, грыз ногти, то и дело поглядывая на дверь, за которой слышались неясные, на грани слышимости, звуки. Сел на лавку, вскочил, снова сел.

— Три года… Ведь три года ждали мы, Елферий… И всё никак… Мне вот Мариша сказывала как-то, что сестра её, ну, Феодулия Михайловна — Елферий слегка кивнул, подтверждая, что знает такую — сон будто бы видела… Будто ангел небесный явился ей, и возвестил — как храм Успения освятим, так и понесёт Мария…

— Вон как — многозначительно хмыкнул в бороду воевода — Вещий сон-то, стало быть…

— Да… Она, Феодулия, иной раз и не такие сны видит… Всё ведь угадала, как видела воочию… Да что же это, Елферий, ведь пора разродиться ей! — Василько снова вскочил, зашагал по горнице.

— Нетерпелив ты, княже, — подал голос боярин Воислав Добрынич. — Может, помолиться тебе? Душу успокоишь, и Господа лишний раз попросить не грех…

Словно в ответ, за стеной послышался женский вскрик, и спустя пару секунд уверенный крик младенца. Ещё спустя пару секунд дверь распахнулась, и на пороге появилась повитуха.

— Радуйся, княже, и мы все за тебя возрадуемся! Сын у тебя родился, здоровущий парень, чисто витязь!

Горница взорвалась гомоном, бояре вскочили с лавок, обступили князя, обнимали и поздравляли. Князь Василько стоял, глядя вокруг ошалелыми от радости глазами.

— Господи… Благодарю тебя, Господи, внял ты… Ну, напьюсь я сегодня, ох и напьюсь!

…

"Здравствуй, сестрица моя любимая и единственная! Пишет тебе сестра твоя Мария.

Ну вот, Филя, сон твой сбылся наконец, а равно и мечты мои с князем Васильком Константиновичем. Родился у нас молодой князь Ростовский, окрещен Борисом. Здоровый, слава Богу, и мы все здоровы тоже.

Спасибо тебе, Филя, за молитвы твои. Теперь мой черёд молиться за тебя. Дай Бог тебе счастья, наконец!

Урожай у нас нынче неважен был, но мы с Васильком запасливые — хлеба от прошлых трёх урожаев скопилось немало, князь мой скупал понемногу, как деньги были. А тут открыли амбары разом, и пустили в продажу. Были у нас хлеботорговцы из Переяславля-Залесского, из Суздаля и самого стольного града Владимира, и даже булгары волжские наезжали. Все недовольны, что мы цену сбиваем, но Василько мой непреклонен остался — незачем с народа три-то шкуры драть, бедой их пользуясь. Ну и бояре ростовские, на князя своего глядя, тоже умеренность проявили. Зато и всё серебро в казну ростовскую легло, наверное, ни одна гривна на сторону не ушла. И мора голодного избежать удалось. Вот так, Филя. Мудрая я правительница, да? (Смеюсь, конечно)

А больше писать не знаю что. Соскучилась я по тебе, Филя. Поговорить бы за полночь… Ладно, не буду терзать тебя и себя мечтаньями.

За тем остаюсь сестра твоя Мария.

Обнимаю тебя и люблю"

Мария отложила гусиное перо, присыпала пергамент песком, чтобы скорее высохли чернила. Задумалась. Ответные письма от Феодулии приходили в основном на бересте — князь Михаил Всеволодович порой бывал излишне бережлив, а Феодулия чересчур скромна, чтобы выпросить у отца пергамент. Но даже на пергаменте не так легко изложить свои мысли, а на бересте длинное письмо написать и вовсе немыслимо…

В соседней комнате Борис Василькович проснулся и захныкал, намекая, что пора бы и подкрепиться. Послышалось сдавленное воркование няньки, приставленной неотлучно сидеть с младенцем. Мария торопливо стряхнула песок с пергамента, свернула письмо в трубочку, продела шнурок в уже заготовленные дырки и запечатала послание перстнем-печаткой. Вообще-то подобную переписку запечатывать было необязательно, но князь Василько уже приучил её к порядку — все документы, вручаемые гонцу, должны быть запечатаны.

Войдя в соседнюю комнату, Мария приняла ребёнка из рук няньки, молодой полной женщины с круглым добрым лицом.

— Ступай, Фовра, я покормлю и сама уложу. Отдохни малость, покуда не позову.

Нянька поклонилась, и уже в дверях столкнулась с князем Васильком.

— Ого, чем мы тут занимаемся! Которую титьку уже сосём?

Борис Василькович пропустил вопрос между ушей, усердно опустошая мамкину титьку.

— Ух, какой! — в который уже раз восхитился князь, разглядывая своего отпрыска. Мария подавила смешок.

— Всё не налюбуешься, княже?

Князь легонько обнял её, целуя в ухо и шею.

— Угадала. Да что там — вот, к примеру, смотрю я на тебя который уже год, и всё никак не могу поверить — да верно ли, что ты моя жена?

Мария чуть откинула назад голову, полузакрыв глаза. Счастье… Вот оно какое, счастье…

— Мариша, не пора титьку менять? — вдруг обеспокоился князь, на ощупь сравнивая её груди — Гляди, парень голодный останется…

Мария уже еле сдерживала смех.

— Не останется. Он ещё и на твою долю оставит. Будешь? — подначила она мужа.

— А можно? — с затаённой надеждой спросил князь. Мария с изумлением взглянула на него. В глазах мужа плясали озорные огоньки.

И они разом зафыркали, давясь смехом — смеяться в голос было нельзя, дабы не нарушать процесс питания Бориса Васильковича.

…

— Едут, едут!

Дворовый отрок вбежал в ворота, распахнутые настежь. По сторонам ворот стояли нарядные кмети дружины княжьей, и на крыльце был расстелен ковёр — тот же самый, что и тогда, когда Мария впервые въезжала вот в эти ворота… Только вместо снега сейчас был плотно утоптанный двор, чисто подметённый к приезду гостей, да не было колокольного звона. Ждали именитого гостя — великого князя Владимирского Георгия Всеволодовича, хозяина большей части северо-восточной Руси.

В ворота уже въезжали конные витязи охраны великого князя, и вот он сам появился, верхом на коне — князь не любил ездить в носилках, изобретении немощных старцев из Ватикана.

— Слава великому князю Владимирскому! Слава! Слава!

Мария поймала озорной взгляд мужа, с трудом подавила смех. Василько Константинович знал, что делал — поставил кричать-славить самых голосистых и басистых мужиков со всего города. Князь Георгий, будучи вообще-то человеком умным, к лести был нестоек, и сейчас это обстоятельство князь Ростовский бесстыдно использовал.

— … Здравы будьте, хозяева!

— Здрав будь, великий князь!

Все во дворе кланялись, и Мария поклонилась чуть ниже, чем полагается по уставу — отчего не потешить самолюбие гостя? Василько Константинович, улыбаясь, подошёл к сошедшему с коня великому князю Владимирскому, своему дядюшке, они обнялись. Князь Георгий Всеволодович возвышался над окружающими, подобно золотой статуе какого-то восточного божка, переливаясь парчой, золотыми и хрустальными украшениями [во времена Древней Руси хрустальные украшения стоили почти столько же, сколько натуральные драгоценные камни]. Любил князь Владимирский роскошные одеяния, и даже в тёплую погоду на "официальные визиты" являлся во всём блеске и величии. Надо же, и в дорогу парадное одеяние с собой взял… Мария вспомнила князя Александра Ярославича, предпочитавшего летом ходить в холщовой льняной рубахе, с вышивкой. Василько, кстати, тоже полагал, что для серьёзного разговора парча необязательна — куда нужнее голова.

— … А ну, показывайте, где молодой князь Ростовский?

Мария уже спускалась с высокого крыльца, бережно неся Бориса Васильковича, по случаю тёплой погоды одетого только в рубашку. Малыш сосал палец, заинтересованно разглядывая гостя — обилие блескучих предметов сильно взволновало его.

— А ну-ка… — князь Георгий бережно и ловко (чувствуется, что отец троих сыновей) взял у Марии ребёнка. — Ого, какой витязь вымахал! Сколько ему уже набежало-то?

— Уже год, — ответила Мария, улыбаясь.

— Ну, молодцы! Ай, молодцы! Такого парня ухитрились родить!

Молодой князь Ростовский, сопя, ухватил гранёную хрустальную бусину, пришитую к одежде Георгия Всеволодовича, потянул — не поддаётся.

— Что ж не взял с собою княгиню свою, Агафью Всеволодовну? — спросил Василько.

— А-а, её возьмёшь… — отмахнулся Георгий. — Летом если: "Что ты, что ты, батюшка, верхами да в такую даль…". А зимой тем более: "Что ты, батюшка, по такому-то морозу…"

Оба князя рассмеялись разом.

Князь Георгий исподволь оглядывал племянника и его жену. Возмужал, возмужал Василько Константинович, ничего не скажешь… А давно ли был парнишка, тоненький и большеглазый? Ну, а про Марию и речи нет — после родов до того роскошна стала, глазам глядеть больно… Вон, титьки того и гляди платье порвут, и в бёдрах округлилась… Только глазищи да талия тоненькая остались от той девчонки, что привёз из Чернигова князь Василько…

Борис Василькович, отчаявшись оторвать понравившуюся бусину, поднял рёв.

— У! У! Не выходит? На, держи! — князь Георгий сам оторвал стекляшку, вручил малышу, и тот сразу затих.

— Зря дал, батюшка, — Мария мягко отняла ребёнка. — А ну как проглотит да подавится?

— Коли проглотит, так не подавится! — басом рассмеялся князь Георгий. — Не та порода у него!

Борис Василькович между тем, сопя, рассматривал игрушку, вероятно, делая для себя на будущее важный вывод — если тебе чего-то нужно, следует немедленно и по возможности громко поднимать хай. Молчание обычно бесперспективно.

— Просим в дом, Георгий Всеволодович, — пригласил князь Василько. — В баньку с дороги, или сразу за стол?

— За стол, за стол, Василько! — снова засмеялся князь Георгий. — А уж после в баньку, а потом опять за стол! В баньку-то со мной сходишь, княже?..

…

— …Мариша, слышь…

— Чего, Василько?

Мария приподнялась на локте, вглядываясь в лицо мужа — что-то в голосе князя встревожило её. Но при свете одинокой лампады в углу, перед иконами, понять выражение лица было невозможно.

— Чего сказал он тебе, Василько?

Князь усмехнулся.

— Да много чего сказал. Недоволен дядюшка, что чересчур крепко стакнулись мы с отцом твоим. Попенял, мягко так, знаешь — мол, и за железо батюшке твоему переплачиваю, и в долг пушнину ссужаю…

— Надо же, экий смертный грех! — не выдержала Мария.

— А пуще того, что беспошлинно торгуют купцы черниговские у нас в Ростове. Виру въездную, вишь, я не беру…

— Так зато и батюшка ту виру с купцов ростовских у себя не берёт! — возразила Мария, садясь в постели рядом с мужем. — Из-за того и обороты торговые у нас растут год от года, всем на зависть…

— Во-от! — князь Василько повернулся к жене. — Вот то-то и оно, что всем на зависть! Мне князь Георгий нынче прямо заявил — бери виру, как со всех! И ещё предлагает железо у него брать, во Владимире. Ближе, мол, и дешевле.

— У батюшки моего железо-то не в пример лучше, — возразила Мария. — У него же в Чернигове нынче какие мастера работают, что ты! Батюшка сам в Киев ездил, чтобы их сманить к себе, дома за счёт казны им поставил, подъёмные выплатил! А владимирская работа так себе, да и суздальская тоже.

— Вот и я ему то же ответил. Подковы да гвозди у нас самих есть кому ковать, а доспехи, да оружие, у князя Михаила лучше. Да и не токмо оружие — взять хоть топоры, хоть пилы, хоть любой инструмент! Пилы так наши плотники прямо с руками рвут — ровные, зубец к зубцу, не ломаются, не гнутся, не тупятся почти!

— А он?..

— А князь Георгий токмо хмыкает. Гляди, мол, Василько Константинович, ежели тебе тесть за сотни вёрст ближе родного дяди под боком… Он ведь может так-то устроить, Мариша, что купцы наши во Владимире со всех сторон обжаты будут. И не токмо во Владимире — Суздаль тоже, считай, его, и на Волге его Городец все пути держит. И торговый путь на Рязань через Москву идёт да Коломну, тоже земли князя Георгия. Да и Переславль-Залесское княжество он под себя повернуть способен. Как-никак князь Ярослав Всеволодович ему брат родной…

Помолчали.

— И что ты решил, Василько?

— Думать надо, — хмыкнул князь. — Как на двух лавках усидеть. Ты не знаешь?

— Не знаю, Василько, — тихо отвечала Мария. — Ведь не ближний боярин я твой…

— Что значит — не ближний боярин? Ты жена мне, и потому ближе любого боярина.

Мария вздохнула.

— Может, утром что в голову придёт…

— Утром будет утро, — голос князя изменился, и даже в полутьме заметно было, как заблестели его глаза. — Так, стало быть, не знаешь ты, как на двух лавках сразу разместиться?

— Ну? — насторожилась Мария, почувствовав подвох.

— Ну так я тебя научу. Надо всего лишь широко раздвинуть ноги, очень широко. Вот, ложись, я тебе покажу, как примерно…

…Мария лежала на спине, глядя на потолок, где в слабом свете лампады едва угадывался узор настенной росписи. Лежала, вслушиваясь в дыхание мужа, уже уснувшего, насытившись ею. А вот к Марии сон не шёл, ну никак.

Как Василько-то сказал: "ты жена мне, и потому ближе любого боярина…" Хм…

Рядом, за стеной, заплакал маленький Борис Василькович, послышалась возня, сдавленное гульканье — няньки честно исполняли свои обязанности, не дожидаясь, покуда сама княгиня явится на плач. Мария вздохнула — что-то вот сейчас промелькнуло в голове, и пропало… Ага!

— Василько, слышь, Василько! — Мария легонько потрясла мужа за плечо.

— А? Что? — князь обернул к ней лицо, хлопая глазами спросонья. — Ты чего не спишь, Маришка?

— Погоди, Василько. Князь Георгий сильно требует виру-то въездную с купцов черниговских брать?

Василько сел на постели, медленно приходя в себя со сна.

— Ну да. Жёстко потребовал, весьма. Как говорят ромеи: «ультиматум».

— Ну так и бери. И батюшка будет брать с ростовских. А после разочтётесь с ним, и купцам убытки вернёте. Ты ростовским купчинам возместишь, а батюшка черниговским.

— Как?

— А вот это уж сам думай, с боярами своими, — притворно рассердилась Мария. — А то всё на жену свалил…

Князь Василько хмыкнул, почесал в затылке, окончательно просыпаясь.

— А что, это мысль. Слушай, и откуда у меня такая умная жена?

— Опять забыл? Да из Чернигова же, князь мой!

Они сдавленно рассмеялись, не желая будить малыша и нянек, спящих в соседней комнате.

— А насчёт железа прямо и не знаю…

— А насчёт железа потерпит дядюшка, — твёрдо отрезал Василько. — Чересчур широко ноги раздвигать тоже не следует, Мариша. Неудобно будет.

На этот раз они расхохотались в голос, уже не сдерживаясь.

…

— … Ну, вот и ладно!

Князь Михаил Всеволодович не скрывал своего удовлетворения — да что там, настоящей радости. Ещё бы — сосватать наконец дочь, да как удачно — за князя Суздальского Фёдора Ярославича, правую руку великого князя Владимирского Георгия Всеволодовича. Если ещё учесть, что брат его, Александр Ярославич, в Ярославле сидит… Нет, положительно сегодня счастливый день!

Сваты во главе с князем Александром наблюдали за Михаилом с затаённой усмешкой. Ну как же… Ростов Великий князь Михаил давно и уверенно числит в своём сундуке, на том основании, что там сидит его горячо любимый зять. Не без основания считает, кстати, потому как князь тамошний Василько Константинович в благодарность за свою Марию уже, поди, всех куниц в ростовских лесах перевёл, снабжая меховой валютой любимого тестя, чьи военно-политические расходы неуклонно растут. Теперь вот и Суздаль, должно, уж занёс в свою амбарную книгу… Да только тут ещё великий князь Георгий как решит. Вряд ли Георгий Всеволодович согласится безропотно глядеть на растущее влияние в подчинённом стольному Владимиру Суздале своего конкурента, уже снискавшего себе среди князей и бояр по всей Руси устойчивую славу: "на ходу подмётки режет".

— Эй, Лешко! — зычно позвал князь Михаил. В дверях тут же возникла фигура тиуна Лешко. — Княжну Феодулию позовите!

Когда княжна вошла в отцовские покои, сваты и сам Фёдор Ярославич невольно затаили дыхание. Хороша, ох, до чего хороша!

И в самом деле, Феодулия, которой уже шёл двадцать первый год, находилась в самом расцвете своей девичьей красы. Стройная, тоненькая, она была лишена той вызывающе роскошной красоты, которой налилась её сестра Мария после рождения сына. Красота Феодулии была тоньше, одухотворённее — небесная краса, неземная, говорят про таких девушек на Руси. Но всё же возраст давал о себе знать, двадцать лет — не пятнадцать, высокие тугие груди заметно распирали одеяние, и даже сквозь ткань явственно проступали соски.

— Феодулия, вот князь Суздальский Фёдор Ярославич просит твоей руки у меня. Что скажешь?

— Воля твоя, батюшка, — Феодулия не поднимала глаз, и длиннейшие чудные ресницы её чуть трепетали.

— Не понял! — удивился Михаил Всеволодович.

— Да, батюшка, — по-прежнему не поднимая глаз, ответила княжна. — Я согласна.

Князь Михаил помолчал пару секунд.

— Ладно. Всё, свободна!

…

— …В чём дело-то? Или жених не по нраву?

Княгиня Черниговская сидела на лавке, мельком озираясь. В светёлке, где обитала княжна, казалось, ничего не изменилось с тех пор, как уехала из отчего дома Мария. Нет, всё же изменилось — стало всё строже, суше, что ли. Порядок и аккуратность…

— Чего молчишь, Филя? — вновь задала вопрос княгиня.

— Сон я видела, матушка, — ответила Феодулия.

— Какой сон? Опять сон? О чём сон-то?

— Ох, да не пытайте вы все меня! — вскрикнула вдруг Феодулия страдальческим голосом.

Княгиня уже была раздражена. Ну что это такое, в самом деле…

— Ладно, Филя. Ладно… Сон, говоришь… Ну так я тебе скажу, что наяву стало бы с тобой в конце концов, коли б не посватал тебя князь Фёдор Суздальский. Сказать?

— Сама понимаю я, — слабо улыбнулась Феодулия. — Монастырь.

— Ну вот и хорошо, что понимаешь, ты всегда умницей была. Двадцать один год тебе вот-вот стукнет, в твои-то годы у большинства детишки бегают, да и не по одному. Ты думаешь, на века твоя краса? Нет, Филя, — княгиня вздохнула. — Всё в этом мире быстротечно, а уж девичья краса прежде всего…

Княгиня пересела к Феодулии поближе, погладила её по волосам.

— Ничего нет хорошего там, в монастыре-то, токмо судьбы погубленные, заживо похороненные. Уж ты поверь мне, Филя. Княгиней Суздальской всяко быть лучше, да и князь Фёдор, похоже, влюбился в тебя, так что будешь ты счастлива.

— Нет, мама, — Феодулия вновь слабо улыбнулась. — Сон я видела.

— Да что это такое, Филя! — не выдержала княгиня — Типун тебе на язык, честное слово! Заладила — "сон, сон…"!

— Успокойтесь вы с батюшкой, — ответила Феодулия. — Я уже сказала — я согласна… Чего ещё от меня хотите?

— Ладно… — княгиня уже успокаивалась. — Отец отправляет тебя в Суздаль, там и свадьбу сыграете. Так что готовься.

Княгиня Черниговская поднялась, шурша подолом, вышла. Феодулия тоже встала, подошла к окошку, нервно ломая пальцы.

В дверь светёлки постучали — негромко, даже робко.

— Да войди уже, Фёдор Ярославич, — откликнулась княжна.

Князь Суздальский вошёл, мельком удивившись — как угадала, что он это? Неловко переступив порог, поклонился княжне, перекрестился на иконы в углу. Серые глаза тревожно смотрели на девушку, стоящую у окна.

— Батюшка твой дозволил мне с тобой переговорить наедине, Феодулия свет Михайловна. Ты дозволишь ли?

Феодулия обернулась, глядя на жениха в упор своими дивными глазами.

— Ты садись, Фёдор Ярославич. Сядем, поговорим…

Сели на одну лавку, в двух шагах друг от друга. Князь мял шапку в руках.

— Скажи… Не по нраву я тебе?

Феодулия смотрела на него прямо, что было ей не в привычку.

— Не бойся меня, — неожиданно горячо заговорил князь. — Лада моя… Люблю я тебя! Пальцем не трону никогда…

— Да верю я тебе, Фёдор Ярославич. Не тебя я боюсь, поверь.

— Тогда чего же?

— Скажи… А что будет, коли не сбудется со мной счастье твоё?

— Да почему?!

Феодулия вздохнула.

— Сон я видела. Плохой сон, а какой, не скажу. Не сердись, Фёдор Ярославич, не хочу я тебя несчастным делать.

Князь смотрел ей в лицо, и такая мука была написана в его глазах…

— Не по нраву я тебе…

— По нраву, Фёдор Ярославич, — мягко улыбнулась Феодулия.

— А коли так… Не боюсь я ни предвестий злых, ни сатану самого… Одного токмо боюсь — отказного слова твоего. Скажи прямо, сейчас — пойдёшь за меня?

Феодулия улыбнулась, окатив князя чудным сиянием своих глаз.

— А коли не боишься ничего, то пойду.

— Лада моя!

Князь рывком бросился к Феодулии, обнял так, что княжна не могла пошевелиться.

— До свадьбы-то подождёшь, Фёдор Ярославич? — засмеялась Феодулия, даже не пытаясь вырваться.

…

"Здравствуй, сестрица моя возлюбленная. Пишет тебе сестра твоя Мария.

Как я рада за тебя, Филя, ты не представляешь! Я все эти годы молилась за тебя, чтобы дал Господь тебе наконец счастья. Плакала даже, глядя, как уходят годы твои. И вот сбылось наконец!

Князя Фёдора Суздальского мы хорошо знаем, и я, и пуще того князь мой Василько. Умный, молодой ещё, нраву спокойного, не злой. Как я полагаю, влюбился в тебя крепко. Ещё бы! Такой красы, Филя, как твоя, ещё поискать, а уж ума… Нет, не найти больше было бы князю Фёдору другой такой-то девушки, по всей Руси не найти, потому как я уже замужем (смеюсь, конечно).

А об остальном поговорим на свадьбе. Василько мой сам едет, и меня берёт с собою. От нас ведь до Суздаля всего ничего, верхом так два дня, а ежели в возке ехать, коней не уматывая, так три. Так что будем видеться часто, я полагаю.

Счастья тебе, Филя! Обнимаю тебя и люблю.

Твоя сестра Мария.

P.S. Заодно и Бориса Васильковича повидаешь. Бойкий парень растёт. Вчера вот укусил князя Ростовского за нос, и поделом — не подставляйся!

Матушке с батюшкой привет передавай!"

…

— Динь-дон-да-да-динь! Дон-да-да-дон! — выпевали колокола, радуясь, и большой колокол подтверждал:

— Гун-н-н!

Феодулия глядела на суздальцев, заполнивших улицы, приветствующих своего князя и его невесту, не щурясь от яркого солнца. Сегодня свадьба!

Мария смотрела на свою сестру, любуясь — до того хороша была Феодулия, с огромными, широко распахнутыми глазами. Вот только что-то щемило сердце. С чего бы?

Что касается жениха, то князь Фёдор Суздальский смотрел на невесту не отрываясь, так, будто она была мимолётным видением, готовым вот-вот растаять. Почувствовав его взгляд, княжна чуть обернулась, смятенно и в то же время ласково-смущённо улыбнулась ему, чуть прикрыв глаза своими чудными ресницами.

Поезд въехал в ворота, и жених с невестой расстались — теперь уже до венчания.

— Ты к сестре пойдёшь, Мариша? — спросил князь Василько. — Давай, иди. Поддержать надобно Филю-то. Вишь, неспокойна она чего-то.

— И ты тож заметил? — вскинула глаза Мария.

— А может, и показалось мне. Все вы, девки, перед свадьбой неспокойны. Да иди уже! — князь подтолкнул жену.

…

— … Рассказывай, Филя. Чего мечешься?

В бане было жарко, пахло ладаном и какими-то восточными благовониями — невесту готовили к свадьбе со всем тщанием. Мария старательно, но осторожно работала бритвой, убирая у сестры ненужную для невесты поросль: Феодулия попросила её об этом лично, никому больше не доверившись.

Сестра лежала на полке, расслабившись, закинув руки за голову.

— Сон я видела, Мариша.

— Опять сон? Ну и горазда ты сны видеть! О чём сон-то?

Феодулия помолчала.

— Говорят, чтобы сон не сбылся, никому его рассказывать не надобно. Ни единой живой душе.

— Ну и не рассказывай! Подумаешь, сон! Мне вон давеча тоже приснилось, будто я купчиха, в лавке торгую, и обсчитываю самого князя Георгия Владимирского, ни много ни мало!

Сёстры встретились взглядом, рассмеялись.

— Ты можешь, Маришка! Я вот приглядываюсь к тебе — ляжки да груди отросли, а всё та же девчонка. Ты на баранах тайком от мужа не катаешься часом?

— Меня теперь баран-то не выдержит! — рассмеялась Мария. В последний раз провела бритвой, отложила в сторону, плеснула тёплой водой из ковша. — Всё, Филя!

Феодулия села на полке, помолчала.

— Явился ко мне дух чёрный, и из пустоты рёк мне: "Не бывать тебе мужней женой во веки веков" — вдруг сказала она ровным, негромким голосом.

— Ой! — Мария прижала руки ко рту — Ой, Филя!

— Я всю дорогу до Суздаля, Маришка, — продолжала Феодулия, — готовилась. Всё ждала, что случится что-то: разбойники налетят из лесу, дурную стрелу пустят, или кони понесут и мне шею сломят — да мало ли… Токмо Фёдора Ярославича жалко было — за что ему такая обида?

Помолчали.

— А вот не бывать тому, — натужно рассмеялась Феодулия. — Теперь уж я думаю, не сбудется сон сей. Свадьба сегодня, что со мной уже случится?

— Ты вот что… — решительно заговорила Мария. — В рот ничего не бери до самого вечера. Да и до утра потерпишь, не помрёшь! Воду я сама тебе принесу, во фляжке, токмо её и пей. Бережёного Бог бережёт, ты знаешь.

Снова помолчали.

— Ладно, Филя. Пора тебе, вон девушки сенные ждут, наряжать тебя.

Где-то зародился шум, хлопнула дверь, кто-то бежал, сломя голову.

— Беда! Ой, беда!

— Что там такое? — высунулась в дверь Мария.

— Фёдор Ярославич помирает! — истошно завопила какая-то девка.

…

Народу в горнице было — не продохнуть. Галдёж и стенания бились в стены.

— Невеста… Вот она… — поплыл ропот, и Феодулия стремительно прошла через толпу, расступавшуюся перед ней, как вода перед носом ладьи.

Князь Фёдор уже лежал на лавке, дыша тяжело и часто. Феодулия опустилась рядом, прямо на пол, как была, в накинутом наспех платье. Положила руку на лоб, покрытый холодной испариной. Князь открыл глаза, затуманенные болью и подступающим беспамятством.

— Ты… Прости, не сумел…

Глаза князя закатились под лоб, он захрипел, слабо выгнулся дугой и обмяк. Дыхание булькнуло в последний раз и оборвалось.

— Умер!!!

Дикие стенания и бабий рёв заплескались вокруг, и только Феодулия всё так же сидела на полу, неподвижно глядя перед собой остановившимися глазами, занимавшими сейчас пол-лица. А лицо было белым-белым, как мел…

— Филя… — Мария склонилась над сестрой, судорожно пытаясь сообразить, что делать. Не было ни страха, ни сожаления — только пронзительно острое чувство, что прямо сейчас надо что-то делать, немедленно… Что? — Филя…

Феодулия подняла наконец глаза на неё.

— Вот, Мариша… Вот и всё… А ты говоришь…

И несостоявшаяся княгиня Суздальская мягко, как ком ветоши, осела на пол, потеряв сознание.

…

— … Надо что-то делать, Василько!

Мария стремительно ходила по комнате, ломая руки, и подол платья не поспевал за ней, развеваясь, точно при скачке верхом. Василько Константинович сидел на лавке, угрюмо наблюдая за супругой.

— Не мечись, Маришка, сядь, — попросил он. Мария рывком присела рядом с мужем.

— Ведь отравили его, Василько! Ясно ведь, что отравили!

— Кому ясно? — князь смотрел прямо. — Нет у нас никаких доказательств. Сердце внезапно заныло у князя Фёдора, все видели и слышали… Скончался скоропостижно от сердечного приступа…

— Ты сам-то в это веришь? — Мария снова вскочила.

— Да сядь ты! — уже прикрикнул Василько. — Веришь, не веришь… Что ты хочешь сказать — что дядюшка мой отравитель, убивец подлый?

Они замолчали разом, и страшные слова, казалось, повисли в воздухе.

— Ты это сказал, Василько, не я, — Мария смотрела на мужа прямо. — Сам сказал.

Князь угрюмо смотрел в пол.

— Не верю. Нет, не верю я. Не таков Георгий Всеволодович. Добиваться своего он умеет, верно, да не такими путями…

— А ежели не он лично? А бояр его ты всех досконально знаешь?

Князь поднял голову, пытливо вглядываясь в глаза жены.

— Да, да! — Мария не отвела глаз. — В жизни ведь и так бывает, Василько — господину достаточно подумать токмо, а уж слуги его верные всё сделают. И приказывать не надо.

Василько Константинович снова угрюмо уставился в пол.

— Ты подумай, Василько, — продолжила Мария. — Кто сейчас в Суздале князем станет? Не сын ли великого князя Всеволод Георгиевич?

— Или Всеволод, или Владимир, или Мстислав, — отозвался Василько. — Кто-то из них, верно.

Он встал во весь рост.

— Слова это, Мария. Нет доказательств у нас никаких. Что делать, не знаю.

Мария тоже встала.

— Ладно, муж мой. Тебе видней. Пойду к сестре схожу, хоть рядом побуду.

Уже в дверях она обернулась.

— А я ещё, дура, в гости во Владимир хотела с тобой поехать. Сама не поеду, и тебя не пущу…

— Придётся поехать мне, Мариша, — князь усмехнулся. — Дела есть дела.

— Нет, не пущу! — Мария сделала отчаянный жест. — После сегодняшнего не пущу! За ноги уцеплюсь, не стряхнёшь!

Она вернулась от двери, упала на колени, прижавшись к мужу, снизу умоляюще глядя ему в глаза.

— Пусть сперва дядюшка твой гадов ядовитых в своём окружении выловит. А пока… Занемог ты, насилу домой уехал!

— Нет, Мариша, — вздохнул князь. — Поеду. И не спорь, не рви мне сердце.

Василько Константинович поднял жену, поцеловал.

— Вернусь я живой и невредимый. Веришь? Ну, иди уже к сестре-то, плохо ей сейчас. Ох, плохо…

…

В горнице пахло ладаном, свечным воском и чем-то ещё — не разобрать. Мария осторожно подошла к лавке, на которой лежала сестра — лежала, точно ком ветоши. Феодулия лежала на боку, неподвижно глядя перед собой своими огромными глазами.

— Филя… — Мария осторожно присела рядом — Филя…

Она легонько коснулась сестры, погладила по щеке. Осторожно прилегла рядом, тесно прижавшись со спины, обняла.

— Помнишь, Мариша, — медленно, ровным мёртвым голосом заговорила Феодулия, — мы с тобой боярина Фёдора слушали, как рассказывал он нам про царицу Ирину?

— Помню… — вздохнула Мария, потёрлась щекой о волосы сестры.

— А чуть после ты у меня спрашивала — как это так выходит, что и красивая, и умная, а счастья нету?

Пауза.

— Вот так и выходит, Мариша. Просто очень — раз, и всё… Поблазнило счастье, да не далось…

— Филя… — внутри у Марии всё разрывалось от сочувствия к сестре. — Ну что ты, Филя…

— Виновата я, Мариш, - всё тем же мёртвым ровным голосом продолжала сестра. — Ведь был мне сон тот… Счастья захотела, думала обойти судьбу. Откажи я князю Фёдору, и был бы жив…

— Да где тут твоя-то вина, Филя? — не утерпела Мария.

— Про себя всё думала, — продолжала Феодулия, не слушая. — А что его не стать может, не подумала…

Помолчали.

— Когда домой-то поедешь, Филя? — заговорила Мария, пытаясь хоть как-то отвлечь сестру. — Может, к нам сперва, погостишь?

— Нет, Мариша, — всё так же ровно ответила Феодулия. — Ни домой, ни к вам. Есть тут под Суздалем обитель для сирот и вдовиц горьких…

— Разве вдова ты? — возразила Мария, наперёд зная, что не права.

— А кто же? — чуть усмехнулась сестра.

— Не было же венчания…

— Не было, да. И теперь уж не будет. Как сказал тот голос, так и выходит. Прости, Мариша, устала я.

— Филя…

— Ты иди, Мариша. Не сердись, одна хочу побыть. Может, усну…

— Филя…

Вдруг в голову Марии пришла мысль, от которой её бросило в дрожь. Ведь тот человек, он же здесь где-то ходит…

— Я поесть тебе принесу, Филя. И попить тоже.

— Зачем? Всё вон стоит…

— А здешнего ничего не ешь!

Феодулия обернулась, медленно, изучающе подняла глаза на сестру.

— Значит, и ты думаешь то же…

— А что ещё думать, Филя? И тебя могут так-то…

Феодулия мёртво рассмеялась.

— Дитё ты ещё, Маришка. Всё ещё дитё. Ох, как это было бы здорово, сейчас бы помереть мне! Да токмо чувствую я, что не окончены испытания мои. И не станут они, злыдни эти… К чему? Дело сделано. Кому нужна соломенная невеста? Пусть идёт на все четыре стороны…

…

"В лето шесть тысяч семьсот сорок первое случилось в граде Суздале несчастье великое — скончался князь Суздальский Фёдор Ярославич, прямо в день свадьбы своей с княжной Феодулией, дочерью князя Черниговского Михаила Всеволодовича. И осталась княжна Феодулия невенчаной, и пошла в монастырь Суздальский, где и приняла постриг под именем Евфросиньи, став инокиней сей обители…"

Савватий снова обмакнул перо в чернильницу, поглядел в окошко, по случаю летней жары открытое настежь. По задворкам бегали стайкой ребятишки, лет шести-семи, гомонили звонкими детскими голосами.

Откуда-то появилась Ирина Львовна, неся в зубах мышь. Вспрыгнула на стол, коротко мявкнула, положив мышь прямо перед Савватием на чистый пергамент, на котором он вёл запись.

— Убери, убери немедленно! — возмутился летописец, чуть отпрянув — мышей он не любил.

Кошка фыркнула. Да, она и предполагала, что реакция будет именно такой. Разумеется, что взять с человека, существа, ничего не смыслящего ни в мышах, ни, по большому счёту, в жизни? Но Ирина Львовна была честной кошкой, и полагала, что раз отче Савватий систематически делится с ней своей пищей, то и ей следует предложить ему часть своей добычи, тем более, что в библиотеке, набитой пергаментами под крышу, недостатка в мышах не ощущалось. Да мышь-то какая упитанная, объеденье…

— Ну молодец, молодец… — сообразил наконец-то летописец, гладя кошку. — Ну спасибо тебе, спасибо. Не хочу я сегодня мышей чего-то, не обессудь. Съешь сама, ладно?

Кошка в ответ муркнула, будто говоря: "Моё дело предложить". Взяла добычу в зубы и спрыгнула со стола, дабы не травмировать слабую психику отца Савватия зрелищем поедания мыши.

Савватий вздохнул, снова обмакнул перо в чернильницу и продолжил:

"А град Суздаль отошёл ко великому князю Владимиру, и посади он в нём сына своего…"

…

— … Эх, как дрянно всё вышло!

Князь Михаил Всеволодович бросил на стол грамоту. Княгиня тихо плакала.

— Она ведь сказала мне, что сон видела, да не поверила я ей… Накричала ещё, пристыдила…

— И ты туда же: "сон, сон…" — раздражённо отозвался Михаил. — Заладила… Она каждую ночь сны-то видела, да не такие ещё. Ты ещё про геенну огненную вспомни…

— Какую геенну?

— Да ты уже и не помнишь, конечно… Бабий ум короток. Приснилось ей, будто вся земля русская проваливается в геенну огненную, и города, и веси… Тоже, скажешь, вещий сон?

— Вспомнила… — княгиня вытерла нос рукавом, по-простому. — Не веришь ты, княже. А ну как и вправду?

— Да, да, как же… Вовек тому не бывать, чтобы провалилась и сгинула вся земля русская. Ладно…

Князь встал из-за стола.

— Скорблю о судьбе Феодулии, конечно, да делать нечего. Права она, что в монастыре осталась. Ей теперь и тут одна бы дорога была — в монастырь… Так уж лучше в Суздале, право. Тамошние обители-то не чета нашим, и сестра рядом опять же. Да и неспокойно у нас нынче… Новгород-Северский вон опять степняки чуть было не пожгли… Ростислав!

— Чего, тато? — ответил ломким голосом отрок, сильно вытянувшийся за последний год.

— Останешься за князя в Чернигове. Боярина Фёдора слушай во всём, он худого не насоветует. Да и сам думать учись, пора уже!

— В Киев не берёшь меня с собой, тато? — немного обиженно отозвался Ростислав — Ведь обещал…

— Обещанного три года ждут, — отрезал князь Михаил. — Борьба за киевский стол началась нешуточная, тебе там делать нечего. Мне-то бы зубы не обломали, боюсь… Ладно, всё у меня!

…

Конь прядал ушами, нервно всхрапывал. Хан Кончак похлопал его по шее, успокаивая, вгляделся в опушку близкого леса. Хан не доверял лесу — самое место для засады. То ли дело степь — там всё честно… Нет, лес — это для урусов, хитрых, как лисы.

Послышался топот копыт, и маленький отряд, в десяток сабель, появился из лесу. Хан несколько расслабился — разведка возвращается, значит, всё нормально…

— Ну что там?

— Никого нет, хан! Путь открыт!

Хан взмахнул рукой, и спрятавшиеся в балке всадники повалили на открытое место, устремляясь к лесу.

Хан Кончак шёл на соединение с войском урусского князя Даниила. Да, князь неплохо заплатил ему, и обещал вчетверо больше, если дело выгорит. Дело, как понял хан, немалое — князь Даниил норовил занять престол в великом урусском городе Киеве, самом большом из урусских городов. Как говорят сами урусы — "Киев — мать городов русских…"

Хан ухмыльнулся. Да, хорошо же они обращаются со своей матерью, эти урусы. Сами насилуют вдоль и поперёк, а в последнее время и другим дают… Хорошо всё-таки, что нет единомыслия между урусскими князьями. Сплошная прибыль… Впрочем, и среди половецких ханов грызня идёт не меньшая. Что ж, такова жизнь…

Сзади послышался длинный свист. Хан резко обернулся — из той же балки, в которой только что пряталось его воинство, выезжали всадники — очевидно, шли по следу. Много всадников, очень много. Блестели на солнце отчётливо видимые отсюда урусские шлемы-шишаки, развевались знамёна. Да тут целое войско! А у него только две тысячи всадников…

— Уходим через лес! — отдал команду хан Кончак — Тагай, ты замыкающий!

Земля задрожала под копытами коней. Хан Кончак не любил леса, и не доверял ему, но сейчас обрадовался этому бору, как не обрадовался бы и родному брату. Лес сейчас был союзником — на открытом месте их легко окружили бы и изрубили в крошево — хоть на люля-кебаб пускай! В лес, скорее в лес… По лесной дороге во всю прыть, оторваться, главное, оторваться от тяжёлой урусской конницы…

Передние кони вдруг начали валится, спотыкаясь на ровном месте и на полном скаку, отчего мгновенно образовалась свалка. Совсем рядом с Кончаком просвистела стрела. А на опушке леса, к которому хан так стремился, уже выступили урусские воины, вооружённые огромными, в рост человека, луками. Такие луки бесполезны в конном строю, зато для урусской пехоты — самое то… На триста шагов бьют без промаха, а которые и на четыреста…

— Убью! — зарычал хан, имея в виду свою разведку. Но уже сверкали клинки нагоняющей сзади урусской конницы, и воздух огласился боевым кличем урусов.

— Гой-гой-гой!

Тяжёлая конница врубилась в потерявшую строй, смешавшуюся массу степняков, как топор-колун в сучковатое полено — с треском, сразу войдя до половины. Орали всадники, дико ржали кони. Хан Кончак надрывался, ещё пытаясь отдавать какие-то команды, собрать своих, но в душе опытный воин уже понимал — всё кончено. Это не неудача, не поражение даже — это разгром.

Хан отбил кривой арабской саблей чей-то меч, полоснул вражеского коня меж ушей, с замахом рубанул ещё кого-то… Тяжёлый шестопёр ударил в плечо, вышиб из седла. Больно… Надо же, как больно…

Чьи-то руки грубо схватили его, подняли. Хан начал было валиться — руки сильно встряхнули его, удержали.

— Ну здравствуй, хан Конча, — услышал он. Хан поднял голову. Перед ним на коне возвышался не кто иной, как урусский князь Михаил, давний знакомый. — Давненько не был ты у нас. Куда спешил на сей раз?

— Я не желал тебе зла, князь Михаил, — заговорил Кончак по-кипчакски. — Мы шли мимо.

— Ну да, ну да… К князю Даниилу Романовичу навстречу спешил, никак?

— Князь Даниил сам позвал нас, — уже по-русски заговорил Кончак, держась за раздробленное шестопёром плечо, тяжело дыша, и по лицу его катились крупные капли пота. — Сам! И он не простит, что вы так обошлись с его гостями!

— Вы слышали? — обернулся князь Михаил к трём сопровождавшим его всадникам, судя по одежде и богатым доспехам, боярам. — Вот так, господа бояре киевские. Подтвердите, что слышали. Вот таким-то способом и ладится Даниил стать великим князем Киевским — на коне половецком въехать на киевский стол…

— Князь Даниил не простит… — теперь только гордость не позволяла хану Кончаку упасть к копытам урусского коня. — Не простит…

— Князю Даниилу самому ещё прощение заслужить надобно. — возразил Михаил — Хотел было я взять тебя с собою, дабы засвидетельствовал ты перед народом киевским о тёмных замыслах Даниила Романовича, да раздумал. Уж больно ты ловок, хан. Сбежишь, и всё опять начнётся по-новой.

Хан поднял голову, впившись в глаза Михаила тёмным, ненавидящим взглядом. Михаил Всеволодович смотрел невозмутимо, бесстрастно.

— Извини, хан. Хороший враг — мёртвый враг.

Михаил чуть кивнул, и удерживавший хана Кончака витязь ухватил его за длинный чуб, а стоявший сзади взмахнул мечом. Обезглавленное тело мешком рухнуло наземь, а витязь уже упрятывал голову в кожаную суму. По полю ходили ратники, добивая чужих раненых и собирая своих.

— Хорошо сработано, Радослав! — обратился князь к подъехавшему всаднику в воронёных пластинчатых латах. Идея была его — боярин Радослав придумал устроить эту засаду, уложив наземь пеших воинов и накрыв сверху рядном, а поверх ещё насыпать палых листьев.

— Стараемся, княже, — весело ответил боярин, и они рассмеялись.

— Ну вот, теперь можно и на встречу с Даниилом Романовичем идти. Совсем теперь другой у нас разговор пойдёт…

…

— Ну, Мариша… Ну и батюшка твой…

Князь Василько держал двумя руками мелко исписанный листок тончайшей бумаги — материала весьма редкого на Руси в те времена. Бумага была сильно смята — отправитель скатал послание в шарик, чтобы гонец в случае опасности мог его проглотить.

— Что там, Василько? — Мария подошла, заглянула через плечо мужа. — Чего пишут такое?

— Ну и хват батюшка твой, ох и хват! — Василько глядел на Марию весёлыми глазами. — Представляешь, что удумал… Выбил из Киева князя Даниила Романовича, да так, что тот кругом виноват остался… В сговоре с половецким разбойным ханом Кончаком уличил, и послухов [cвидетелей] тому представил — да не кого-нибудь, именитых бояр киевских! Ну, и не встали за князя Даниила киевляне, и остался он с одной дружиной своей… Да сам-то не стал садиться на киевский стол батюшка твой, а отдал его Изяславу Владимировичу. По справедливости всё, как будто и не нужен ему Киев нисколько! Чистый радетель за справедливость. А Изяслав-то Владимирович, всем известно, токмо что сапоги с Михаила Всеволодовича не стаскивает — в долгах, как в шелках.

— Да, батюшка, он может так-то, — засмеялась Мария.

— Да это ещё не всё, Мариша, — засмеялся князь Василько. — Дальше-то круче… Даниила Романовича он истрепал под Киевом, как вон наша Ирина Львовна мышь — насмерть не придушил, а прыть унял, еле ползает… И предложил ему на княжение Перемышль, а сам в его Галиче князем сядет…

— А в Чернигове кого оставит? Неуж Ростишу?

— Именно так. Великий князь Черниговский Ростислав Михайлович, прошу любить и жаловать!

Они расхохотались.

— Ростиша-то уж раз побывал князем в Новгороде…

— Ну, когда это было! Время идёт, Мариша, уж не тот сопляк он беспортошный, братец твой. И я ведь в его-то годы не лучше был, а стоит Ростов, и ничего… Да и в Чернигове боярин Фёдор есть, он один целой думы стоит!

Князь Василько снова скатал бумажку в шарик, задумался.

— Шаг за шагом идёт батюшка твой к мечте своей, Мариша — объединить всю Русь в государство единое. Гляди, как выходит — Киев по сути его, Чернигов тож, Новгород-Северский под его рукой ходит… Теперь и Галицкая земля. Да и князю Даниилу теперь деваться некуда, кроме как за батюшку твоего держаться — Перемышль-то на самой границе польских земель стоит. Всю южную Русь собрал.

Василько вдруг хмыкнул.

— А ежели ещё и Ростов Великий учесть…

Мария встретилась с мужем взглядом — в глазах князя Василько плясали смешинки.

— Но тут прогадал князь Михаил Всеволодович, ох, прогадал. За тебя, Мариша, и Византийской империи маловато будет.

Они расхохотались, и вдруг князь Василько резко погрустнел.

— Да, Мариша. Что-то было бы сейчас, не случись того несчастья с Фёдором Ярославичем… Мариша? Что с тобой, Мариша?!

Князь Василько подхватил жену, внезапно побледневшую, усадил на лавку.

— Где больно, Мариша? Где болит?

Мария облизала разом пересохшие губы, улыбнулась.

— Нигде не болит. Хорошо мне. Правда, правда.

— Уф! — князь тяжело сел на лавку рядом. — Напугала ты меня. Правда всё хорошо, Мариша? Токмо не лги!

— Зачем мне лгать, муж мой? — улыбнулась Мария. — Всё хорошо, даже более того. Прямо тебе сказать, или уже сам догадался?

— Нет… Погоди… — Василько смотрел на жену, и в глазах его последовательно проплывали: недоумение, изумление и наконец, дикая радость — А? — он тронул живот Марии.

— Ага — засмеялась Мария — Ой, пусти! Ну задавишь ведь, Василько!..

…

— …Что пишут-то, княже? Почитал бы мне вслух…

Княгиня Феофания дышала тяжело, трудно. Боль, вчера ещё возникшая в животе справа, сегодня разлилась по всему нутру, палила огнём. Михаил отстранил девку-сиделку, сам поднёс к губам жены чашу с травяным отваром.

— Почитай, Михась — вновь попросила Феофания, морщась от боли. Князь вздрогнул — жена называла его так очень редко.

— Мария вот пишет, скоро внук у нас с тобой будет, — улыбнулся Михаил. — Или внучка, может.

— У тебя, княже, — Феофания слабо улыбнулась, и тут же сморщилась от нестерпимой боли. — У тебя внук… Жалко… Понянчить бы мне хоть малость…

…

— Что пишет батюшка-то, Василько?

Мария сидела на лавке, вязала распашонку. Могла бы и не вязать, конечно — княгиня всё-таки, нашлось бы, кому вязать… Но Мария почему-то хотела, чтобы на её малыше были вещи, связанные её рукой. И потом, вязание здорово успокаивало…

Василько Константинович читал грамоту, переданную ему гонцом, и рука его сильно дрожала. Князь поднял на Марию отчаянные глаза…

— Что? — у Марии всё внутри похолодело. — Что такое, Василько?

— Матушка твоя умерла, Мариша, — тихо ответил князь.

— Как? — Мария выронила вязанье. — Нет. Нет! Не-е-ет!!!

— Ну что ты, ну что ты, Мариша, — князь гладил и гладил рыдающую жену, целуя куда попало. — Ну что ты, Мариша…

…

Ворота женской обители Суздальского монастыря были сделаны на совесть — из дубовых плах толщиной в ладонь, сбитых крест-накрест, на тяжёлых железных петлях. А сама обитель была маленькой, неприметной даже. Стояла на лесной поляне, возделанной под огород, и родник, бивший на краю поляны, был обложен камнем и обихожен.

Они сидели на врытой в землю скамеечке возле родника, под сенью кудрявой берёзы, едва подёрнутой свежей зеленью. Еле слышно журчал ключ, в ямке на дне плясали песчинки.

— Ну как живёшь ты, Филя?

— Не Филя я больше, Мариша. Евфросинья я теперь.

Сестра сидела на скамейке, сложив руки на коленях тёмного монашеского одеяния, оставлявшего открытым только лицо. Оно стало ещё тоньше, прозрачнее как бы даже, и глаза стали строже. Вот только ресницы всё те же — чудные ресницы, мохнатые, длины непомерной…

И фигура сестры Евфросиньи стала ещё тоньше, суше. Уже не распирали платье тугие девичьи груди.

— Как все сёстры живут, так и я — чуть улыбнулась сестра — Как все тут.

Она перевела взгляд на туго округлившийся живот Марии.

— Когда будешь?..

— Два месяца осталось. Боюсь я чего-то, Филя — вырвалось у Марии — Вот помолиться у вас хочу.

— Это можно — вновь чуть улыбнулась Евфросинья — Ты привыкай меня по новому-то звать, Маришка…

Помолчали.

— Нет, Филя — помотала головой Мария — Ты уж прости меня, пожалуйста. Можно, я тебя по-старому буду звать? Для меня ты всё одно Филя…

— Да хоть Олёной звать станешь — как бы я тебе запретила? — чуть заметнее улыбнулась сестра. Мария вдруг подвинулась к ней, прижалась сильно — сестра не препятствовала. Осторожно погладила Марию по голове.

— Плохо тебе здесь, Филя?

Евфросинья молча гладила сестру по волосам.

— Ну чего ты молчишь, Филя?

— Я не молчу, Мариша. Думаю. Думаю, как сказать тебе…

Пауза.

— Нет, всё одно не поймёшь ты, Мариша, — вздохнула сестра. — Ну вот ты руку обжигала?

— Ну… — Мария не могла понять, куда клонит сестра.

— Сильно?

— Да не очень… Кипятком малость обварила…

— Ну вот… А вот ежели человек никогда в жизни не обжигался — как ему объяснишь? Не поймёт он. Вот и ты меня не поймёшь, что я чувствую, потому как не коснулась тебя такая-то беда. Ты не обижайся, Мариша.

Евфросинья прямо глянула сестре в лицо.

— И каждый день молюсь я — да минует тебя чаша сия!

— Ох, Филя! — Мария снова обняла сестру. Помолчали.

— Мне здесь спокойно, Мариша. Не так больно… Ну вот как если бы руку обваренную в холодную воду сунуть, и боль меньше сразу… Так и мне тут, в обители сей.

— Ох, Филя! — Мария не знала, что сказать. — Я так хочу, чтобы тебе хорошо было…

— А вот этому не бывать, Мариша, — Евфросинья смотрела сквозь неё. — Всё «хорошо» осталось там, — она чуть кивула головой. — Токмо ты не подумай, будто ропщу я… Не бывает мне теперь хорошо, Мариша. Бывает или плохо, или очень плохо. В самом лучшем случае — никак.

…

— Все сёстры у нас в сытости, одеты-обуты, слава Богу. — настоятельница обители неспешно перебирала чётки. — Работа посильная, и прихожане жертвуют порой кое-что, так что жаловаться грех.

— Вот, кстати, матушка, — Мария завозилась, доставая из-под дорожных одеяний тяжёлый кошелёк. — Тут вот двадцать гривен, не побрезгуй… От чистого сердца…

— Благодарю тебя, княгиня, — игуменья чуть склонила голову. — Добрые дела Господь всегда видит и отмечает.

— Могу я попросить, матушка… — робко начала Мария. — Сестре моей уж очень плохо. Никак не отойдёт она от того… А после смерти матушки нашей и вовсе тяжко ей.

Настоятельница вздохнула, полуприкрыв глаза.

— Господь наш токмо решает, сколько и как нам мучиться на земле этой грешной. Не беспокойся, госпожа моя. Таких сильных духом инокинь, как сестра твоя, я ещё и не видала. Беспримерна в служении Господу.

Игуменья чуть помолчала, перебирая чётки.

— Известно, многие жёнки, вдовы опять же, в минуту горести и смятения стучатся в ворота обители, дабы постричься в монахини. А после, как отойдут малость, мирские соблазны верх берут… Ну и случаются безобразия всевозможные, и брюхатеют некоторые даже… А вот сестра Евфросинья не такова, отнюдь. И злобы в ней нету никакой — многие ведь не в силах принять удар судьбы со смирением, озлобляются на всех вокруг.

Настоятельница вновь вздохнула.

— Стара я стала, госпожа моя. Сил нет совсем. Чувствую, призовёт меня Господь скоро. Так что сестру Евфросинью нам Бог послал. Буду готовить её себе на замену. Думаю, все сёстры согласятся с радостью.

…

— Здрав будь, княже!

— И тебе того же, великий князь Михаил Всеволодович.

В голосе князя Даниила слышалась скрытая ирония. Князь Михаил сдержал ухмылку. Ясное дело — после того случая, когда вместо восшествия на стол киевский Даниил Романыч оказался в Перемышле, изгнанный из своего Галича, чувства его к князю Михаилу трудно было назвать горячей любовью.

Однако времена меняются. Сегодня Михаил Всеволодович лично прибыл к своему вассалу, чтобы обговорить ряд важнейших вопросов. И разумеется, первейший из них — о совместной защите земель русских.

— В дом-то пустишь, Даниил Романович?

— Ха! Тебя да не пустить — возможно ли? Таран притащишь…

Князь Михаил засмеялся.

— Раз шутишь, не так всё плохо.

— Размещайтесь, гости дорогие. — Даниил махнул рукой старшему тиуну, чернявому мужику, по виду нерусскому. — Михайло, займись людьми. Пойдём, Михаил Всеволодович. Как, сразу в баньку с дороги или сперва за стол, закусить?

— Сперва разговор небольшой. А уж потом в баньку.

— Ну добро.

Во дворе возникла суета, побежали во все стороны слуги-холопы, вятшие витязи из охраны великого князя спешивались… Уже поднимаясь по лестнице на высокий верхний этаж, князь Михаил спросил:

— Что за человек в тиунах у тебя? Вроде нерусский.

— Мне крови сличать недосуг, мне от людей дело нужно, — ответил Даниил. — Цыган это. Крещёный. Михайлой я его перезвал.

— Ну-ну, — усмехнулся Михаил. — Собак дворовых Михаилами Всеволодовичами кликать не начал ещё?

Взгляды двух князей встретились, и оба разом рассмеялись

— Ладно, мне от людей тоже дело допрежь всего нужно, Данило Романыч.

— А я полагал, ты в баньке здешней попариться захотел… — в глазах князя Даниила читалась ирония.

Они уже шли по крытому переходу. По ходу князь Михаил цепким взглядом присматривался к укреплениям. Крепость Перемышля была неслабой, стены каменные, башни… Взять такой город очень и очень непросто, даже с осадными машинами.

— Смотрю я на город твой, княже… Прямо твердыня неприступная, гвоздь в сапоге у ляхов да мазовов. Не точат зубы-то?

— Как заточат, так и затупят, — Даниил шагал размашисто — Токмо мне и в Галиче неплохо было.

Михаил крякнул. Да, нечего возразить….

— Прошу! — Даниил самолично широко распахнул обе створки двери, окованной чеканной медью. — Эй! Елена, слышь? Гость у нас знатный!

Откуда-то из внутренних покоев вышла высокая, стройная молодая девушка, одетая в длинное иноземное платье глубого шёлка. Да нет, пожалуй, не такая и молодая, вгляделся князь Михаил. Лет двадцать уж, на самом краю стоит девка. Два-три года ещё, и можно в монастырь…

— Здравствуй, великий князь, — произнесла девушка мелодичным голосом, от которого в душе Михаила что-то ёкнуло. Против обыкновения, девица не поклонилась низко, а чуть присела по немецкому обычаю. Князь встретил взгляд больших серых глаз, внимательных и спокойных, и в душе ёкнуло вторично.

— Еленка, ты нам распорядись чего-нито на стол соорудить, — произнёс Даниил. — Вот, сестра моя родная. Как батюшка помер, так при мне и живёт. Родная кровь, как-никак.

В большой горнице уже вовсю хлопотали слуги, уставляя стол снедью. Елена распоряжалась ими, и князь Михаил то и дело отвлекался от беседы, следя глазами за высокой стройной фигурой. Девушка тоже то и дело бросала на князя быстрые, как просверк молнии, взгляды, тут же пряча их за частоколом густых ресниц.

После смерти жены князь более не намеревался жениться. Девок дворовых хватало, а для души никого не было… Да и девками, должно, не так уж долго придётся баловаться.

— А? — спохватился Михаил, упустив нить разговора.

— Вот двадцать один год уже, а замуж не могу отдать, — проводил глазами сестру Даниил. — Перед памятью отца неловко.

— Ты вот что… — Михаил Всеволодович прокашлялся. — Даниил Романович, такое дело… Отдай за меня сестру свою.

— Э-э… Да ты никак всерьёз, княже?! — изумился Даниил. — И ли всё ж таки шутка у тебя такая?

— Не шучу я, — князь Михаил глядел твёрдо. — Правду говорю.

Даниил крякнул.

— Да уж… Ну, раз правду… Еленка, слышь?

— Да, брат? — в дверях снова возникла высокая фигура в голубом шёлковом платье.

— Вот князь Михаил Всеволодович сватает тебя. Ты как?

Девушка подняла на князя Михаила серьёзные изучающие глаза. Ни вспыхнувших щёк, ни стыдливо потупленных очей… Михаил гулко сглотнул, вдруг остро испугавшись: вот сейчас скажет «нет», и конец…

— Согласна я, Михаил Всеволодович. Не обмани. — девушка улыбнулась.

Князь Михаил снова сглотнул.

— Не обману…

…

"В лето шесть тысяч семьсот сорок четвёртое нашед воинство великое на землю Волжской Булгарии, и взяли град стольный Булгар, и побили всех жителей его, от мала до велика…"

Перо быстро бежало по пергаменту, привычно выводя букву за буквой, ровные строчки ложились рядами. Отче Савватий давно уже научился думать и писать одновременно — в то время как рука выводила одно, мысли могли витать совсем в ином месте.

Да, страшная беда постигла булгар. Через столько-то лет после битвы на Калке вновь объявились на горизонте дикие монгольские орды, страшные, непонятные и непобедимые. Да, непобедимые, ибо никто ещё не смог покуда остановить их огненный бег.

Удар, нанесённый волжским булгарам, был внезапен, как удар молнии. Город Булгар был велик и хорошо укреплён, но даже собрать всё своё войско, какое можно, булгарский правитель не успел. Конные тумены пришельцев подошли, отрезав город от сухопутных дорог, расположились по-хозяйски под стенами Булгара и стали уверенно готовиться к штурму.

Правда, водный путь был всё ещё в руках булгар. Булгарский хан послал с быстрой ладьёй просьбу о помощи, и уже вскоре посольство булгарское, пройдя по Клязьме, стояло у врат Владимира. Да, немало было меж великим князем Владимирским и булгарским ханом взаимных обид, но сейчас это всё были обычные соседские дрязги, перед лицом смертельного врага.

Но покуда шли переговоры, всё кончилось. Считанные дни продержался город Булгар, и вот уже вслед за послами появились беженцы — напуганные, измученные, голодные люди, наполнившие русские города, они рассказывали такие ужасы…

Сердобольные люди ахали, слушая о бедствиях, подавали беженцам куски и мелкие деньги. А кто и радовался, глядя на унижение бывших грозных соседей, а то и пытался нажиться на чужой беде. Но таких всё же было меньшинство.

Летописец поёжился от холодка, пробежавшего между лопатками. Ладно… Что-то в последнее время он всё ужасы да бедствия описывает, как будто нет на земле уже никаких радостных событий.

"И бысть в тот год в граде Ростове радость великая — княгиня Ростовская Мария Михайловна родила второго сына, в крещении Глеба сына Васильковича. И князь Василько Константинович по сему поводу гулянье великое устроил, так что многие люди покалечились в нетрезвом виде и друг друга побили крепко…"

Савватий вздохнул, отложил перо. Нет, что-то тут он не того… Летописец, конечно, обязан всё записывать точно, но нужны ли такие подробности?

Ему вдруг представилось, как спустя сотни лет тамошний летописец или библиотекарь, разбирая его каракули, будет смеяться над этим местом. Хорошо ли это, выставлять на смех своих современников? Нет, надо переписать страницу, вот что…

По полу кавалькадой промчались подросшие котята, Савватий проводил их взглядом. Вот интересно — уже сколько выводков, и хоть бы один белый котёнок… Всё подзаборники какие-то рождаются у Ирины Львовны. А жаль… Многие уже спрашивали, нет ли белого котёночка…

На стол, заваленный пергаментом и писчими перьями, тяжело вспрыгнула Ирина Львовна. Она заметно постарела и отяжелела, но котят приносила исправно, каждый год.

— Что, кошища, небось есть хочешь? — спросил отче Савватий. Кошка в ответ прижмурилась, не отвечая, тем самым давая летописцу возможность самому осознать всю глупость заданного вопроса. Какая это кошка в своём уме откажется подкрепиться?

— Держи, животина! — отче Савватий положил на глиняное блюдце припасённый себе на обед кусок варёной говядины, размял его пальцами. Кошка строго посмотрела на него и коротко мяукнула.

— А! — догадался Савватий — Ну извини, не учёл.

Он снял блюдце со стола и поставил в угол, возле крайнего стеллажа. Котята немедленно прекратили беготню и устремились к блюдцу. Ирина Львовна спрыгнула со стола и тоже направилась к своему семейству.

Савватий вернулся к столу. Итак, на чём остановились-то? Да, на несущественном. Страницу надо бы переписать… Или не надо?

Летописец задумался. В окно веяло последним теплом уходящего бабьего лета — последним теплом этого года. Скоро, скоро польют дожди, облетит листва, а затем и снег укроет всё сущее белым пушистым одеялом…

Жёлтый листок, крутясь, влетел в окно, и Савватий внезапно почувствовал острую грусть и жалость. Грусть от уходящего навсегда лета, и жалость от того, что не может он передать на пергаменте всё это — ласковое уходящее тепло, и этот вот крутящийся листок… Он посмотрел на пергамент, лежащий перед ним на столе, с неожиданной неприязнью. Несущественное… А что есть несущественное? Вот почему считается, что следует записывать, был ли нынче хороший урожай жита, к примеру, или про набеги половецкие, а про кошку вот никак нельзя? Это здесь и сейчас нам кажется, что это важно — какой был нынче урожай… Какое дело будущим поколениям, какой был урожай в такое-то лето давным-давно минувшего года? Ну вот не всё ли ему, Савватию, равно, каким был урожай пшеницы или ячменя в каком-нибудь давно исчезнувшем городе в триста двадцатом, скажем, году от основания Рима? Абсолютно всё равно. Куда интереснее было бы узнать, что думал, что видел вокруг, что чувствовал тогдашний летописец, корябавший своим стилом навощённые дощечки…

Савватий тяжко вздохнул. Может быть, когда-нибудь люди и научатся излагать письменами свои мысли и чувства, в мельчайших подробностях. Но ему, летописцу ростовскому Савватию, это недоступно.

Котята, покончив с угощением, возобновили возню. Савватий вздохнул и решительно обмакнул перо в чернильницу. Не будет он ничего переписывать, вот что. Чем больше подробностей, тем лучше, и пусть кто хочет, смеётся…

…

— …Господу помо-о-олимся-а-а!..

Зычный глас преподобного Кирилла гулко разносился под сводами храма Успения — епископ обычно сам служил службу в главном храме города Ростова. Мария истово перекрестилась, вместе со всеми прихожанами. Стоявший рядом с ней Борис Василькович тоже перекрестился, но как-то торопливо и несерьёзно. Впрочем, Мария уже догадывалась, что мысли сына, должно быть, заняты сейчас проблемами куда более важными и животрепещущими — крупным жуком с привязанной шёлковой ниткой, к примеру, или свежевыструганным деревянным мечом…

Что касается Глеба Васильковича, сидевшего сегодня на маминых руках, то он и вовсе был крайне занят, и не мог отвлекаться на молитвы. Прямо перед ним переливался миллионами крохотных пылинок яркий солнечный луч, прошедший сквозь дырку в цветных стёклах оконного переплёта. Глеб Василькович то и дело пытался схватить луч, но тот неуловимо выскальзывал из руки. Малыш озадаченно разглядывал пустую ладонь, сопел, но некоторое время спустя повторял попытку.

— Упорный будет мужчина. — прошептал сзади боярин Воислав Добрынич. Мария метнула через плечо укоризненный взгляд, сдержав смешок. Нельзя же так, в самом деле… Вот рассмеётся в голос госпожа княгиня, неловко выйдет…

В этот момент князь Василько Константинович, стоявший рядом, как будто невзначай перекрыл ладонью лучик. Глеб Василькович страшно удивился, лупая глазёнками, раскрыл свою ладонь — пусто… Куда делся луч?

Князь Василько убрал ладонь — луч снова появился. Обрадованный малыш потянулся к нему, полный решимости уж на этот раз ухватить крепко… Но князь снова подставил ладонь, и луч опять исчез.

Мария, уже еле сдерживая смех, укоризненно поглядела на мужа, едва заметно покачав головой. Малец, ну чистый малец-переросток…

— Возблагодарим Господа нашего-о-о!..

Что-то в голосе преподобного Кирилла изменилось. Мария поглядела на него, и вдруг отчётливо поняла, что епископ сам едва сдерживает смех, наблюдая за своей возлюбленной паствой. Ой, как нехорошо-то!..

…

— …Нельзя более медлить! Время вышло!

За столом, уставленным яствами и винами, сидели шестеро мужчин — князь Ростовский Василько Константинович, его ближние бояре Воислав Добрынич да Дмитрий Иванович, воевода Елферий Годинович и сам владыко Кирилл. Шестым же был не кто иной, как князь Михаил Всеволодович, прибывший в Ростов с чрезвычайным визитом.

Князь Михаил был хмур и взвинчен. Перед ним стояла полная чаша вина, но он даже не глотнул из неё, а пил только квас из широкой ендовы. Да и остальные участники совещания не притронулись к своим чашам — разговор сегодня шёл такой, что и на трезвую голову дай Бог…

— Не помог князь Георгий Владимирский булгарам, и тем беду страшную на всю Русь навлёк… — продолжал князь Михаил.

— Не успел бы он, Михаил Всеволодович, ни в каком случае не успел — подал голос воевода Елферий — Малой силой идти на подмогу бессмысленно было, очень уж силён враг. А все войска воедино собрать время надобно, да и немалое. Всё равно не успел бы, и прибыл к руинам Булгара. И пришлось бы принять бой в чистом поле господам владимирцам да суздальцам, против такой-то орды… Все бы полегли, никто назад не вернулся!

— Эх, воевода… — князь Михаил дёрнул плечом — Ясно, не успел бы, при таком-то подходе. Поздно подковы-то ковать, когда коня уже украли. Не так бы поступил мудрый правитель! Надобно заранее сговариваться, да готовиться. Потому и прибыл я к вам сюда.

Князь Михаил припал к ендове с квасом. Отставил, облизал губы.

— Предлагаю я вот что. Надобно всем князьям на время распри позабыть, и заключить меж собой союз. Войска все в готовность привести, ратников из мужиков да парней с простолюдья учить начинать сейчас уже! При нападении на любого все остальные немедля должны выступить на подмогу ему, со всей наличной силой, и без всяких дополнительных просьб. Никакая причина не может служить поводом для неявки!

— Думаешь, княже, следующей весной ждать нам поганых? — пробасил епископ Кирилл, уловив суть.

— Весной? — усмехнулся Михаил. — Да если бы весной, владыко. Боятся они болот непролазных на Руси, к лесным тропам непривычны, а на лодьях степнякам идти несподручно. А потому самое то для них — идти по льду, по рекам застывшим. Так что, думаю, ждать их надо уже нынче в начале зимы.

За столом возникло общее движение.

— Да, да. Не позже грудня [ноября] двинутся они, я полагаю, покуда снега неглубоки. Вот на кого токмо падёт первый удар?

Михаил вновь припал к ендове с квасом.

— А что полочане говорят? — спросил князь Василько, до сих пор внимательно слушавший тестя.

— Полочане… — горько усмехнулся Михаил — У полочан сейчас головная боль одна — немцы. Прут крестоносцы, давят. Я уж им и такой ход обещал — мол, союз сей не токмо против степняков заключаем, но и против любой угрозы русским землям, стало быть, и против немцев поможем им.

— А они?

— А они в ответ: мол, с немцами вперёд разобраться надобно. Вот вы нам все помогите выбить немцев из Юрьева, Риги да Колывани, чтобы сбросить их в море насовсем. А после мы вам поможем. И плесковичи [псковичи. Прим. авт. ] с новгородцами то же талдычат — всё войско, дескать, отправим другим на подмогу, а тем временем немцы к нам пожалуют…

Князь Михаил жёстко усмехнулся.

— Самое интересное, что вроде бы правы они. В самом деле, надобно тыл обезопасить. Токмо вот время упущено. Раньше надо было немцами-то заниматься.

Михаил Всеволодович вновь взялся за ендову — пусто. Князь Василько хлопнул в ладоши, из дверей выскочил дворовый человек, бегло оглядел стол, кивнул и скрылся. Спустя несколько секунд появился вновь, поставил перед Михаилом полную ендову с квасом, взамен пустой.

— А что князь Ярослав Всеволодович сказал тебе, тятя? — прямо спросил вдруг князь Василько.

Михаил засопел. Да, всё верно. Переяславль-Залесское княжество — ближайший сосед Ростова, пограничный с Ростовской землёй. Заключение военного союза между князем Василько Константиновичем и Михаилом Всеволодовичем на предлагаемых Михаилом условиях, без участия князя Ярослава будет им расценено как прямая угроза. Как бы ни был расположен к тестю князь Василько, на такой опасный шаг он не пойдёт. Особенно если учесть, что Ярослав — родной брат князя Георгия Всеволодовича, великого князя Владимирского…

— Мычит себе под нос князь Ярослав, — с досадой бросил Михаил. — Точнее, ни мычит, ни телится. Против брата не пойду, мол…

— Тогда последний вопрос, — подал голос Кирилл. — Что сказал великий князь Георгий Всеволодович?

— Не говорил я с ним! — взорвался князь Михаил. — И не буду, покуда не получу поддержки от вас, господа ростовцы! Потому как заранее знаю, каков ответ будет в сём случае!

За столом разом воцарилось напряжённое молчание.

— Ты вот что, тятя, — трудно проговорил князь Василько. — Не враг я тебе, сам знаешь. Более чем не враг. Но покуда не переговоришь ты с князем Георгием, дядей моим, ничего определённого сказать я тебе не смогу.

…

— …Деда, а он не вынимается никак!

Борис Василькович изо всех сил тянул из ножен дедов меч, но тот не поддавался. Князь Михаил наблюдал за внуком с тайной усмешкой. Надо же, уже шесть годов будет…

— Может, заржавел? А ну-ка…

Он взял меч из рук мальчика, легко вынул его до половины, осмотрел.

— Да нет, вроде… Странно… — и одним движением вбросил меч назад. — Ну-ка, пробуй ещё!

Борис натужно запыхтел, страдальчески выгнув брови — меч ни с места. Мария, сидевшая в углу, улыбалась, наблюдая за вознёй деда и внука.

— Ты пошто каши ему не докладываешь, Маришка? — спросил грозно Михаил. — Глянь, парень-то охилел вконец!

— Бориска, там защёлка на рукояти есть, нажми её! — не выдержала Мария, придя на помощь сыну.

— Да я жму, мама! — мальчик вертел меч.

— Да ты большим пальцем-то жми, в другую сторону!

Борис наконец сообразил, как справиться с хитрой защёлкой дедова меча, и меч с шипением пополз из ножен.

— Осторожней, Бориска! — взволновалась Мария. — Тато, ты забрал бы меч, не ровен час, порежется сильно!

— Не порежусь! — Борис, натужась, двумя руками поднял меч над головой. — Эге-е-ей! Трепещите, враги земли русской!

Мать и дед разом расхохотались.

— Вот так и держись всегда, Борис свет Василькович. Великим князем будешь!

Князь Михаил осторожно вынул из руки внука рукоять меча, ему ещё не по росту.

— Ну всё, Борис Василькович, на сей раз довольно. Вот подрастёшь чуток, я тебя рубиться мечом научу.

— Меня тятя научит! — гордо возразил внук. — А ты, деда, уже старый будешь, меч не поднимешь!

Мария и князь Михаил снова дружно рассмеялись.

— И то правда. Ты пойди-ка погуляй, Борис. Поговорить мне надо с матерью твоей.

Мальчик вопросительно поглядел на мать — ему явно не хотелось оставлять деда, бывавшего в Ростове не так уж часто.

— Пойди, пойди, Бориска, — Мария кивнула сыну. — Немного погодя придёшь.

Когда Борис покинул горницу, прикрыв дверь, князь Михаил ещё раз осмотрел меч, масляно блестевший в свете свечей.

— Женюсь я, Мариша, — неожиданно молвил он, водворяя меч на место в ножны. Мария молчала, глядя в пол.

— Чего молчишь-то? — не выдержал Михаил.

— Воля твоя, батюшка, — по-прежнему не поднимая глаз, тихо ответила Мария.

Помолчали.

— Чего ж не спросишь, на ком? — вновь подал голос князь Михаил.

— На ком? — эхом откликнулась Мария.

— На Елене Романовне, сестре князя Даниила Романовича.

— Галицкого?

— Ну да… — князь Михаил усмехнулся. — Был Галицкий, да вот теперь, вишь, стал Волынский. Елена сестра его младшая.

Помолчали.

— Два года уж прошло, Мариша.

— Я понимаю, тато, — тихо отозвалась Мария.

— Ну вот и ладно, — Михаил тяжко вздохнул, поднимаясь с лавки. — Ты у меня всегда умницей была. Почти как Филя.

…

— … Проснись, проснись!

Князь Василько Константинович проснулся разом, будто вынырнув из глубокого омута. Перед ним маячило лицо жены, с широко распахнутыми глазами, казавшимися в свете ночной лампады чёрными и бездонными.

— Ты так кричал, Василько… Приснилось что?

Князь рывком прижал жену к себе, начал гладить.

— Приснилось…

— Что?

Князь криво улыбнулся.

— Говорят, чтобы сон не сбылся, никому его рассказывать не надобно, ни единой живой душе. Не хочу я, чтобы сбылся сон мой, Мариша.

Помолчали.

— Помнишь, Василько, я тебе рассказывала — Филя сон видела, про геенну огненную?

— Ну, когда это было-то…

— Нет, Василько. Сестра, она непростые сны-то видит. Вещие сны, Василько.

Пауза.

— Мне недавно Филя жаловалась, будто снова видит она сон сей. Раз за разом, и всё чаще. Всё как по писаному — сперва геенна огненная, затем мрак кромешный.

Снова пауза.

— А может, и права сестра твоя — медленно проговорил князь — Если не договорятся батюшка твой с дядей моим…

— Не верит никто батюшке моему, Василько.

— Само собой, не верят. Князь Михаил уж всей Руси известен: "на ходу подмётки режет". Вон и в Смоленске завернули его. Боятся князья, что всю землю русскую под себя подгребёт Михаил Всеволодович, дай токмо волю ему.

— А дядя твой лучше? — не выдержала Мария.

— И дядя таков же — согласился Василько — Вот и плохо, Мариша, что каждый из себя второго Святослава мнит. И князь Даниил Галицкий то же. А время уходит.

— И что же будет, Василько?

Долгая, долгая пауза.

— Что будет, то и сбудется. За себя я точно сказать могу — всё сделаю, что сумею. А за всех пусть Бог решает. Давай спать, Мариша.

…

Огни свечей отражались в золоте и серебре столовой посуды, искрами отскакивали от цветного венецианского стекла. Князь Георгий тоже сверкал и искрился от обилия золотой парчи и украшений. Михаил Всеволодович смотрел на всё это со скрытой иронией — любит роскошествовать князь Георгий, это да…

— …Не веришь ты мне, княже, — князь Михаил смотрел хмуро.

— Ну как же не верю? — усмехнулся Георгий Всеволодович — Ещё как верю. Рассказать, что я понял из речей твоих?

— Расскажи — Михаил Всеволодович откинулся к стене, прищурившись.

— Нахватал ты земель и руками и ногами. Княжество Черниговское твоё…

— Ростислав княжит в Чернигове…

— Прекрати. Ты за дурачка-то меня не держи, Михаил Всеволодович. Итак, Чернигов, и Киев, и вся земля Галицкая — ох, и немалая земля! Да князя Даниила Романовича в Перемышле в узде держать ежечасно — а он зол на тебя, ох и зол! Думаешь, раз женился ты на сестре его, то и простил он тебе по-христиански разгром, что учинил ты ему под Киевом? А пуще того, что согнал ты его с Галича да засунул в Перемышль, ровно воеводу своего. Нет, Михаил Всеволодович, люди, они зло помнят, и получше ещё, чем добро…

— То наши с ним дела, — не выдержал Михаил.

— Ну да, ну да… Однако речь не о том сейчас. Земель ты нагрёб, а вот сил на всё это дело не хватает. Как удержать нахапанное? А просто всё — предложить всем союз, основанный на братской любви и согласии. Правильно я излагаю мысли твои?

— Нет, неправильно, — Михаил тяжело смотрел на Георгия. — Неужто не урок нам всем Калка? Неужто и судьба булгарского государства не урок? Неужто слепы мы все?

— Ага, ага, — усмехнулся князь Георгий — Мы все слепы, один ты прозрел. И поведёт за собой нас величайший князь Михаил Всеволодович, спаситель и защитник всей земли Русской…

— Напрасно юродствуешь ты, княже, — тяжело проговорил князь Михаил.

— А князю Юрию Рязанскому ты что говорил? — продолжал Георгий Всеволодович — Или неведомо тебе, что от князя Юрия ничего, кроме изжоги, получить невозможно? А брату моему Ярославу что предлагал? Ну, а про племянника моего в Ростове разговор вообще особый. Так против кого союз сей направлен, Михаил Всеволодович? Токмо против степняков ли?

— Земли князя Юрия пограничные со степью…

— Во-от! Вот и проговорился ты, Михаил Всеволодович! Ежели кому и есть угроза со степи, так это Киеву да Чернигову, ну, и ещё Юрию Рязанскому.

— Да пойми же!..

— Да понял я всё, Михаил Всеволодович, не такой уж тупой. Мой ответ — нет. Решай свои проблемы сам, коли вляпался в эту кашу. А мы уж тут как-нибудь сами, без спасителя всея Руси обойдёмся…

…

Тяжёлые вёсла вспарывали воду ровно и мощно, и даже отсюда, с берега, был слышен глухой бой барабана, задававший ритм гребцам. Князь Михаил Всеволодович стоял на возвышении, наблюдая, как греческая кондура подходит к пристани славного города Киева.

Корабль ждали. На этом судне прибывал в Киев новый митрополит всея Руси, Иосиф. Михаил Всеволодович мрачно усмехнулся. Да, Византия упорно цеплялась за свои древние привилегии, и не допускала мысли о том, чтобы назначить русского священнослужителя на столь высокий пост. И это при том, что нынешняя Византийская империя отличается от той великой державы времён князя Святослава, как Черниговское княжество от Великой Руси тех же времён… Да, совсем захирела Византия после страшного разгрома, учинённого в Константинополе крестоносцами по наущению римского папы, откололись от неё Никея и Трапезунд, Сербия и Болгарское царство, да и исконная греческая земля подчиняется константинопольским владыкам больше по привычке. Но что ещё хуже — турки-магометане шаг за шагом выжимают греков из Малой Азии, медленно, но неуклонно.

Однако в нынешней обстановке любой союзник, даже довольно немощный — уже хорошо. Авторитет Константинополя в делах веры Христовой был всё ещё велик, и князь Михаил надеялся, что новый митрополит окажет ему поддержку в деле объединения Руси. Ведь после ухода митрополита Кирилла вот уже три года наиглавнейший пост в русской православной церкви является бесхозным.

Кондура между тем причалила к берегу, загремели сходни, и на пристань, по случаю прибытия столь важного гостя укрытую коврами, спустился новоприбывший митрополит, в сопровождении немалой свиты служек и монахов в тёмных одеяниях.

— Приветствую тебя на русской земле, святейший владыка! — первым поприветствовал гостя князь Михаил по-гречески.

— И тебе привет, великий базилевс, — по-гречески же ответил Иосиф, осеняя князя крестным знамением. — Прими благословение от патриарха константинопольского.

Святейший владыка оглядел пристань, толпящихся людей в варварских одеждах. Чуть поморщился — дикарям не следовало бы так явно демонстрировать свои меха, которые в Константинополе могли позволить себе только высшие сановники и члены императорской семьи…

Прямо на устеленную коврами пристань двое людей князя уже вводили коня — великолепного белого скакуна, украшенного роскошнейшей сбруей.

— Прошу, святейший, — пригласил князь Михаил.

Владыка снова чуть поморщился.

— Да будет известно великому базилевсу, что моему сану полагается перемещаться в носилках…

— В носилках? — удивился князь Михаил. Святейший снова поморщился, уже в который раз. Ничему не научены эти варвары, хотя крестились уже двести с лишним лет назад…

— И носилки эти должны нести двенадцать рабов. Таков порядок!

…

— … Вот такие дела, Фёдор.

Князь Михаил и его ближайший боярин Фёдор Олексович сидели в бане на нижней лавке, отдувались. Князь Михаил оглядел баню, устроенную по-умному — дым из печи не растекался по всему помещению, а собирался под железным колпаком, навроде кузнечного горна. И окно было не рыбьим пузырём затянуто, и даже не слюдой — настоящим прозрачным стеклом, чуть зеленоватым на просвет. Второе стекло располагалось над дверью, и за ним горели свечи в трёхсвечном подсвечнике, озаряя баню ровным светом. Князь хмыкнул — здорово придумано… Свечи в предбаннике, а светят в парную.

— Голова у тебя, Фёдор Олексович, — князь кивнул на дымосборный колпак и стекло над дверью. — А мне вот всё недосуг, понимаешь, ладную баню устроить. Здесь недосуг было, за столь-то лет, и в Галиче…

— А что, разве в Киеве в хоромах княжьих баня плоха? — осведомился боярин, утирая пот с бровей.

— А-а, бестолково устроена. Роскошь немеряная, роспись, как в храме… А попариться чтобы, топить чуть не сутки надобно. Придёшь с похода, хоть в людскую мыльню иди…

Князь Михаил наведался с визитом в Чернигов, к сыну своему. Проверяет, всё ли в порядке, подумал Фёдор, беспокоится. Будешь тут беспокойным…

Этим летом князь Михаил Всеволодович закончил наконец сложную политическую комбинацию. Князь Изяслав Владимирович, ставленник князя Михаила, оказался правителем совершенно никчемным, не пользующимся ни малейшим авторитетом ни у простых киевлян, ни тем более у бояр киевских — действительно, годен разве только стаскивать сапоги со своего сюзерена. Года не прошло, как Михаилу пришлось спешить ему на выручку, выбивать с Киева князя Владимира Рюриковича. Тем не менее о возвращении Изяслава не могло быть и речи — это означало бы восстановить против себя весь Киев. Ну что же, не один Изяслав был прикормлен князем Михаилом. Не хотите князя Изяслава, честной народ? Ну вот вам князь Ярослав Всеволодович, прошу любить и жаловать…

— Хреново дела идут, Фёдор, — внезапно пожаловался, словно угадал мысли своего сподвижника князь Михаил. — Для киевлян что Изяслав, что Ярослав, что я… Устал народ, Фёдор. Я так мыслю, ежели бы сейчас сам Владимир Мономах на стол киевский сел, так и то им всё одно будет… И чёрт с рогами тож…

— А что его святейшество? — поинтересовался Фёдор, отхлёбывая из ковша с квасом и передавая его князю.

Князь Михаил мрачно ухмыльнулся.

— А владыко Иосиф, похоже, нимало не озабочен судьбой земли русской… Да ещё стал сомневаться я, что и делами веры Христовой на Руси не особо интересуется — токмо доходами церковными, ничем больше… — князь тоже отхлебнул из ковша, вернул его Фёдору. — Не тот это человек, Фёдор. Чужой он Руси, вот что. Русского митрополита ставить надобно. Да нельзя! Вся в том и беда…

— Беда не ходит одна, княже… Коли не везёт, так скопом, — боярин пристраивал ковш на боковой полочке. Взял другой, смешал квас и воду, чтобы плеснуть на каменку.

Князь Михаил криво усмехнулся.

— Да разве это всё беда… Впереди ещё главная беда-то, Фёдор.

Встряхнул головой.

— Однако не всё беда, что идёт в ворота. Женюсь я, Фёдор Олексович.

— Да ну?! — аж привстал боярин. — И на ком надумал?

— Сестру Даниила Романовича беру за себя. Оба согласны.

Боярин крякнул, нашарил ковш, в котором теплилась вода, смешанная с квасом. Напился из него, роняя капли.

— Ну слава те господи… — отдышавшись, Фёдор сунул ковш обратно на полок. — Я уж думал, не сподобишься. А ты ж ещё орёл!

…

— Славься, славься!

Дождь хмеля и пшеничных зёрен осыпался на головы молодых. Впрочем, молодой тут была разве что невеста, себя же князь Михаил никак к молодым отнести не мог. Шестой десяток давно разменял, не шутка. Оттого и свадьбу устроили в далёком Перемышле, а не в стольном, но неспокойном Киеве, родном Чернигове или тем более мутном Галиче. Меньше пересудов.

Князь Даниил шёл сзади, улыбаясь, наблюдал за сестрой. И слепому видно, что довольна. По правде сказать, Михайло Всеволодович мужчина ещё хоть куда, даром что немолод. Удачно, очень удачно выдал сестру Даниил, батюшка покойный был бы доволен. Великий князь, не шутка. Но самое главное, теперь возвращение Даниила Романовича в Галич есть дело времени. Небось, к родне-то другое отношение будет… И нуждается сейчас князь Михаил в крепких и умных помощниках, как никогда. Нет, очень удачно всё вышло!

Елена Романовна шла-плыла, будто во сне. Она уже почти смирилась со своей горькой участью старой девы, уготованной ей высоким происхождением и непомерными амбициями брата. За простолюдина отдать княжескую дочь — да вы что?! Мужчины народ жестокий. Только женщина может понять, каково это — видеть, чувствовать, ощущать, как утекает твоё время, смотреть на то, как одна за другой выходят замуж подруги-девчонки, с которыми не так давно шептались впотьмах… Елена не удержалась, кинула быстрый взгляд на жениха. Ох, да не сон ли это?

Врата маленькой церкви были распахнуты настежь, по сторонам стояли витязи в начищенных до блеска кольчугах и алых плащах.

— Слава! Слава!

Под сводами храма плавал благовонный дым курительниц, пахло воском и ладаном. Священник в роскошных одеяниях — гляди-ка, и откуда только раздобыли в сём Перемышле такие ризы! — ожидал у алтаря наготове.

— Венчается раб божий Михаил и раба божья Елена…

…

"В лето шесть тысяч семьсот сорок пятое бысть на Руси нестроения всякие, и знамения тайные небесные, кои толковали все по-разному…"

Отче Савватий отложил перо, задумался. Нет, тут что-то не того… Нельзя так писать, чересчур расплывчато и неопределённо. Один только перевод бумаги попусту.

"В то же лето прибыл в Киев новый митрополит всея Руси, Иосиф, из самого Константинополя присланный. Вельми гордым показал себя, и пытался князю Михаилу Всеволодовичу указывать, отчего размолвка вышла у него с князем Михаилом немалая…"

Откуда-то появилась оса, нагло жужжа, с ходу полезла в чернильницу. Кошка, дремавшая на обширном столе среди рукописей, вздрогнула и напряглась, разом открыв глаза. Если бы это была муха, её конец был бы скор и печален, но с осами Ирина Львовна связываться опасалась — слишком хорошо запомнила этих полосатых тварей…

Савватий тяжко вздохнул. Нет, не было сегодня вдохновения, и всё тут. Слова как недоимку из смерда выколачивать приходится.

Летописец отложил перо, поглядел в распахнутое окно, из которого веяло теплом, настоянном на аромате яблок и мёда. Надо же, уже зарев [август]. Вот и новое лето подходит к концу…

Оса, должно быть, разочарованная содержимым чернильницы, вновь взвилась, с пронзительным воем закружилась над столом. Савватий взял пергамент, скатал в трубку, примерился и одним точным ударом пригвоздил осу. Кошка одобрительно прижмурилась. Да, надо признать, при всей неповоротливости и тугодумии некоторые люди иногда способны совершать настоящие поступки. Раз — и наповал…

Щелчком скинув убитое насекомое со стола, летописец призадумался, вновь и вновь прокручивая в голове события уходящего лета.

Лето как лето, не хуже и не лучше многих. Гроз вот только много было нынче, но это к хорошим хлебам, старики говорят. И нестроений на Руси было немало, это да. Князья делили города и веси, бряцали оружием, а кое-где доходило и до сечи. Бояре строили козни, выбивали оброки и подати из мужиков. Мужики кряхтели, чесались, но те налоги как-то всё же платили — заплатил одному князю, глянь, ан уже новый на престоле сидит. И ему подай тоже! А куда бедному крестьянину податься?

Всё было как обычно. Купцы торговали, набивая мошну, священники крестили детей и стояли службы. Все были заняты своими делами. И ему, Савватию, надобно заняться делом. Есть настроение, нет ли — летописец обязан работать, занося на скрижали то, что надлежит оставить потомкам…

Савватий вздохнул и вновь обмакнул перо в чернильницу.

… На всей огромной Руси шло к концу последнее более-менее мирное лето.

Часть вторая. Геенна огненная.

Ветер швырял в прорезь бойницы сухие, колючие пригоршни снега. Гаврило Кснятич вглядывался в бушующую круговерть, прищурившись — видимость была хуже некуда, на десяти шагах человека не увидать. Рядом сопел простуженным носом молодой парень, ратник из новоприбывших. Гаврило покосился на него, вздохнул. Да, вот в такую-то ночь степнякам всего проще подобраться к крепости. Закинут аркан на островерхий частокол, бесшумно и ловко, как призраки, один за другим полезут по волосяной верёвке…

Одна из снежинок попала Гавриле в глаз, сотник отвернулся от бойницы, промаргиваясь.

— Ты вот что, Олеша, — обратился он к ратнику. — смотри в оба. Спать не вздумай, шкуру спущу! Самое опасное дело — такая-то погодка…

— Понимаю я — вздохнул парень.

— А коли понимаешь, так и молодец. После полуночи смена тебе будет, а покуда бди зорко. Ты вот что… Ты не стой столбом-то, паря. Ты ходи да поглядывай. Покуда ходишь, сон бежит от тебя, а как привалился к стене в тёплом-то тулупе…

Закончив наставления, сотник начал спускаться по крутой деревянной лесенке без перил, ведущей на сторожевую башню. Одна из ступенек покачнулась, и Гаврило Кснятич машинально отметил про себя — днём велеть ребятам поправить…

Крепость Нузла стояла на самой границе рязанской земли. Четыре тесно стоящих рубленых башни, меж ними высокий бревенчатый частокол, внутри большая дружинная изба, конюшня да баня с кузней — вот и всё. И гарнизон Нузлы был под стать — неполная сотня ратников да полдесятка витязей княжьих, над коими старший Гаврило.

Гаврило усмехнулся. Да, мал отряд, да удал. Место для крепости было выбрано очень удачно — на высоком бугре, не загораживаемом со всех сторон лесом. С высокой угловой башни Нузлы вся округа просматривалась на десятки вёрст, и никакая разбойная орда не могла проскользнуть мимо незамеченной. Чуть что — вспыхнут заранее сложенные дрова на огромной железной жаровне, установленной на самой макушке сторожевой башни, и в славном граде Рязани часовой, вот так же стоящий на высокой сторожевой башне, поднимет тревогу. И понесутся наперехват быстрые кони дружины княжьей, и полетят разбойные половецкие головы. А ежели кто и ускользнёт ненароком, так на обратном пути встретят его молодцы сотника Гаврилы Кснятича. Куда, гости дорогие? А ну, стоять!

Ну, а уж взять Нузлу на приступ для степняков и вовсе дело несбыточное. Неохватные брёвна башен и частокола, обледеневшие (воду лили чуть не ежедневно, как только встали морозы) не по зубам и многотысячной орде, не то что мелким степным шайкам. Единственная опасность, это вот такая буранная ночь, когда есть шанс застать русичей врасплох…

Дружинная изба встретила Гаврилу гомоном, терпкими запахами портянок, пива и дыма от печи и лучин. Печь была примечательная — добрых полторы сажени в поперечнике, сложенная из дикого синеватого камня. В зев печи можно было без труда завести корову, а по бокам, точно ворота в крепости, распахнулись кованые железные створки, с мелкой узорчатой просечкой — тонкая работа славных рязанских мастеров. Печь стояла в центре большой крестовой избы, выходя в каждую комнату одной из граней.

— Как погодка, Гаврило Кснятич? — весело окликнул командира один из витязей, вместе с сотником тянувший службу на границе. Гаврило покосился — не перепили бы пива ребята. Нет, вроде ничего…

— Бодрит погодка, — откликнулся он. — Ты вот что, Глеб. Я сосну часок, а ты уж смену Олеше после полуночи поставь…

— Сделаем, великий воевода! — откликнулся витязь, и воины необидно заржали. Гаврило тоже ухмыльнулся. Славные ребята, даром что зубоскалы. Крепки в бою, надёжны. И безобразий особых промеж себя не допускают, Чего ещё надо командиру маленького пограничного гарнизона?

…

Ветер швырял в прорезь бойницы сухие, колючие пригоршни снега. Очень сухие и очень колючие, как песок. Одна из снежинок попала Гавриле в глаз, сотник отвернулся от бойницы, промаргиваясь, но снежинка никак не уходила из глаза, и не таяла — жгла, точно раскалённый песок, причиняя боль, выжимая злые слёзы. Гаврило тёр и тёр рукой глаз, пытаясь восстановить зрение, одновременно понимая, что медлить никак нельзя — сейчас дорога каждая секунда.

А снег уже и вовсе раскалился, и вьюга уже хлестала огненной окалиной. С шипением исходила паром ледяная корка, покрывавшая стены крепости, начали дымиться толстые брёвна…

— …Проснись, проснись, Гаврило Кснятич!

Сотник разом открыл глаза. В неверном, колеблющемся свете лучины перед ним маячило лицо витязя Глеба.

— Чего случилось, Глебко?

— То сам увидишь. Айда на башню, скорее!

Путаясь в рукавах шубы, сотник поспешил за витязем. Буран уже утих, и над головой светили звёзды, медленно тускнеющие в свете неохотно занимающегося рассвета. Поднимаясь на башню, Гаврило снова вспомнил — не забыть бы сказать, чтобы починили расшатавшуюся ступеньку…

На верхней площадке сторожевой башни стоял уже другой воин — Олекса сменился после полуночи, как и было велено.

— Гляди, Гаврило Кснятич!

Сотник взглянул в бойницу, и все мысли вылетели разом.

Огромное, невиданно, невероятно огромное войско двигалось в предрассветной тьме. Впереди рассыпалась передовая конная стража, по бокам маячили летучие отряды походного боевого охранения. А тёмная шевелящаяся масса, вытянутая в исполинскую змею, двигалась прямо к крепости. Гаврило прикинул — через десять минут передовая стража будет у стен крепости.

Заря уже занималась розовым румянцем, но и в этом румяном свете лица часового и витязя казались бледными.

— Ну вот оно и началось, Гаврило Кснятич…

— А ну, подымай тревогу! — рявкнул на Глеба сотник. — А ты поджигай сигнальный огонь, чего рот раззявил!..

…

— …Вот она, граница Урусии, хан!

Монгольский полководец Джебе, рассматривавший стоявшую на холме деревянную крепость, не поправил говорившего. Да, этот мелкий кипчакский разбойник, готовый лизать сапоги славных монгольских воинов, бесспорно прав. Он будет, будет ханом…

Маленькая, потемневшая от непогоды крепость сейчас выглядела нарядной — лёд, облепивший стены, отблескивал в лучах утреннего солнца, как венецианское стекло. На верху башни полыхал огромный костёр, и жирный чёрный дым, без сомнения, был виден в самой Рязани.

— Как называется это звериное логово?

— Это крепость Нузла.

— Впрочем, неважно, как оно называется. Ему тут не место. Елю Цай!

— Я здесь, о прославленный Джебе-нойон! — откликнулся начальник осадного обоза, китайский мастер-стенобитчик. Джебе чуть поморщился. Да, пока он только нойон. Конечно, прославленный, кто спорит. Однако «великий» звучит всё-таки лучше, и тем более «хан»…

— Сегодня до захода солнца твои камнемёты должны начать работать. К завтрашнему утру от этой крепости должны остаться головёшки.

— Но мои орудия остались в обозе, — робко возразил китаец.

— Мне повторить? — голос Джебе оставался ровным, но китаец тотчас склонился до земли.

— Будет исполнено, о прославленный воитель!

— Бурундай! — окликнул Джебе через плечо.

— Я тут, нойон! — отозвался темник [начальник над «тьмой» — десятью тысячами воинов. Прим. авт.].

— Возьмёшь эту крепость, как только он, — кивок на китайца, — развалит стены. Дай ему в помощь людей, рубить деревья и строить машины. Да, камни для них тоже твоя забота. Завтра сюда прибывает Повелитель Вселенной, и этого, — кивок на крепость, — здесь быть не должно. Всё у меня!

…

Костры окружали крепость со всех сторон, и даже на таком расстоянии доносился запах жареного мяса. Меж костров гарцевали всадники, перекликались гортанными нерусскими голосами.

Гаврило Кснятич смотрел сквозь бойницу, как в пятистах шагах пришельцы возводят стенобитную машину. Тяжёлый станок, сбитый из свежесрубленных неошкуренных брёвен, увенчивало длиннейшее бревно, на одном конце которого на цепях болталась корзина, сплетённая из железных прутьев, а на другом конце человечки в странных нерусских одеждах сколачивали некое подобие колодезного сруба, подвешенного на железных цепях.

— Что сие, Гаврило Кснятич? — решился на вопрос молодой воин. Сотник покосился на него, поморщился. У парня только-только начала пробиваться реденькая курчавая бородка. Эх, судьба…

— Гаврило Кснятич, вот бы вылазку сделать! — подал голос наблюдавший за спорой работой иноземных мастеров витязь. Он-то понимал смысл происходящего. — Поджечь махину, покуда новую соберут!

Сотник заколебался. Действительно, вылететь вихрем, подпалить горючей смолой — не затушат… А там ночь, да завтра ещё пока новые деревья срубят, да пока соберут…

— Нет, Мстиша, — вздохнул сотник. — Опасно чересчур. Вслед в ворота заскочат, и всё тогда… Ты вот что, займись-ка — все вёдра, шайки да кадушки на стены, да водой наполнить. Буде начнут поганые стрелы огненные метать, али ещё чего — тушить пожары надобно будет…

— Сделаем, Гаврило Кснятич, — витязь направился вниз.

— Успеют ли наши-то нам на подмогу? — снова решился задать мучивший его вопрос молодой воин. Гаврило Кснятич снова покосился на него. Нет, ничего держится парень. Не трус, видать…

— Не будет нам подмоги, Векша, — сотник прямо взглянул в глаза парню. — Так-то вот, брате.

…

— Ты готов, Елю Цай?

Бурундай подъехал на коне прямо в гущу работающих китайских мастеров, которым на сей раз помогали монгольские воины, из тех, кто поплоше. Бурундай мельком отметил про себя — для таких дел надо бы наловить пленных, негоже воинам Повелителя, пусть и не лучшим, марать руки работой. Воин должен воевать, а работа — удел рабов.

Китайский мастер черкал что-то на деревянной дощечке — вычислял вес противовеса. Рядом на огромной треноге из неошкуренных толстых жердин висел большой рычажный безмен, с подвижной гирькой, и четверо китайцев подвешивали обрубок бревна.

— Осталось совсем немного, о славный Бурундай-багатур!

— До захода солнца тоже немного, — прищурился Бурундай.

Елю Цай поёжился. Да, в армии Повелителя приказы дважды не повторяют, и не исполнить приказ можно лишь однажды. Подойдут могучие нукеры, завернут пятки к затылку, и бросят с переломанным хребтом подыхать… Хотя нет, ему, Елю Цаю, как человеку непростому, заслуженному, просто накинут на шею тетиву от лука…

— Мы успеем, Бурундай-багатур, — как можно твёрже заявил китайский мастер.

— Рад это слышать, — Бурундай тронул пятками коня, отъезжая, но его догнал вопрос, заданный почтительным тоном.

— Разреши спросить тебя, о славный Бурундай?

— Ну? — темник придержал коня.

— Нельзя ли усилить охрану? Урусы вполне могут отважиться на вылазку. Если они сожгут машину…

Бурундай усмехнулся. Надо же, до чего умными мнят себя эти китайцы. Да, охраны возле камнемёта было совсем мало — так, одна видимость. Решатся урусы на вылазку? Очень хорошо. Шесть сотен отважных воинов расположились на отдых неподалёку от ворот крепости, только-только за пределами досягаемости урусских стрел — вроде бы просто так, место ровное понравилось… Только кони их стоят рядом осёдланные. Если урусы решатся на вылазку, их задача — захватить ворота. Дальше всё просто.

— И людей моих могут порубить, — не унимался китаец. — Где тут найдёшь новых мастеров осадного дела?

— Трусишь, Елю Цай? — Бурундай усмехнулся китайцу в лицо. — Не бойся, ничего не случится с твоей драгоценной шкурой. Работай!

Монгол толкнул пятками коня, отъезжая. Нет, определённо эти черви много мнят о себе. Порубят его людей… Незаменимых людей у джихангира, величайшего Бату-хана вообще не бывает, а уж этих китайцев и вовсе как навоза…

Рядом со строящимся камнемётом уже горели костры, в которых калились тяжёлые гранитные валуны, между ними сновали оборванные полуголые люди — какой-то пленный сброд, не то кипчаки, не то бухарцы… впрочем, неважно. Рабы, как известно, роду-племени не имеют. Рядом на мохноногих низкорослых лошадёнках гарцевали монголы, изредка щёлкая плетьми для острастки. Костры были расположены тесно, от них веяло жаром так, что слезились глаза.

— Гуррагча! — позвал Бурундай. От костров тотчас отделился один из всадников.

— Слушаю и повинуюсь, о прославленный! — молодой монгол сдерживал кобылку, танцевавшую под ним.

— Камни готовы?

— Уже готовы, мои повелитель. Двести штук, как ты велел.

Бурундай с удовольствием оглядел молодого монгола с ног до головы. Да, чистокровный монгол — это не презренный китаец. Вот, нашёл же две сотни валунов нужного размера, доставил сюда, и даже успел раскалить.

— Молодец, Гуррагча! — похвалил темник. — Как только этот — тычок плетью в сторону китайцев — попросит, будешь давать ему камни.

— Слушаю, о прославленный!

…

— Всё готово у нас, Гаврило Кснятич.

Сотник ещё раз окинул взглядом свою крепость. Все люди уже стояли на местах, согласно боевому расписанию. Воины стояли, сжимая в руках тяжёлые пехотные луки, колчаны со стрелами висели рядом на вбитых в брёвна частокола крючьях. Тускло отсвечивала в лучах закатного солнца заиндевевшая на морозе броня, пар от дыхания оседал в бородах инеем.

— Ну вот что, други, — обратился он к своим воинам. — Наверное, все вы уж поняли — не набег это разбойный. Великое нашествие грядёт на Русь, и мы первые на пути поганых. И подмоги от князя нашего нам ждать не приходится, потому как такую силу несметную дружиной летучей не отбить. Так что придётся нам принять бой одним, со всей этой силой поганой. Надеяться можем мы токмо на крепость стен Нузлы, на крепость рук своих да на товарища, что рядом бьётся. Вот так вот, ребята.

Гаврило Кснятич снова посмотрел в бойницу. Степняки, казалось, были заняты собственными делами — сидели у костров, переговариваясь и смеясь гортанными голосами, ели мясо, запивая кто горячим бульоном-шурпой из котла, кто кумысом из бурдюка.

Сотник заскрипел зубами от унижения и досады. Сидят, жрут, как у себя дома. А эти вон готовят свою стенобитную машину — спокойно и деловито, как виселицу ставят… Ну, гады!

Гаврило Кснятич подавил нахлынувшую ярость. Нет, так нельзя. Бой будет страшный, и тут важна трезвая голова. Как долго выдержат стены?

Толпа человечков, кажущихся отсюда маленькими, как муравьишки, целеустремлённо поползла прочь от своей машины, натягивая канаты, и сотник увидел, как длинный рычаг машины опускается к земле. Так…

— Внимание, ребята! Началось!

Рычаг машины с силой вымахнул в воздух, и железная корзинка на его конце взвилась, как праща, выпустив в полёт камень. Крохотное пятнышко красиво взлетело, по широкой дуге приближаясь, вырастая, послышалось шипение сжимаемого стремительным полётом воздуха.

— Берегись!

Камень, перелетев через стену, с грохотом развалил баню, стоявшую чуть поодаль от остальных построек. Взлетели в воздух обломки брёвен, щепки, и тут же из развалин повалил дым.

— Камни калёные! Калёные! — послышались крики.

— А ну, молчать! — рявкнул Гаврило Кснятич. — Всем стоять на своём месте! Есть кому тушить!

Развалины бани уже вовсю полыхали жарким огнём, к ним бежали люди с вёдрами. Сотник снова заскрипел зубами. Да, затушишь тут, когда внутри лежит раскалённый валун… Похоже, будет даже труднее, чем он думал.

…

— Перелёт!

Елю Цай взмахнул рукой, и маленький, ловкий как обезьяна китаец в оборванной бараньей безрукавке подскочил к камнемёту, чей рычаг уже вновь опускался к земле, притягиваемый канатами. Человечек накинул стопорное кольцо цепи на крюк спускового механизма, защёлкнул чеку.

— Ю Гунь, на два кольца!

Человечек кивнул, проворно надел на зуб рычага две деревянные регулирующие шайбы, посредством которых уменьшалась дальность стрельбы.

— Заряжай! — скомандовал Елю Цай.

Четверо оборванных рабов, задыхаясь от тяжести и жара, уже тащили в железных клещах здоровенный раскалённый валун. Штатные клещи застряли где-то позади, в необъятном обозе монгольского войска. Эти же клещи, наспех скованные из осей, вынутых из обозных повозок, были слишком коротки, и люди едва не обгорали от близости раскалённого камня. Как хорошо, что главную несущую ось машины Елю Цай всё время возит с собой. Да, такую деталь из подручных материалов не сделать — толстая, литая бронзовая штука… И железную корзину тоже. Нет, Елю Цай мудр и предусмотрителен, и ещё нескоро на его шею ляжет тетива монгольского лука.

Раскалённый докрасна валун уже лежал в корзине, тихонько шипя, как рассерженная гадюка.

— Бей!

Маленький китаец взмахнул кувалдой, и освобождённый рычаг камнемёта рванулся вверх. Мягко мотнулся громадный противовес, сбитый из брёвен короб, наполненный камнями. Камень, вылетев из корзины, понёсся к урусской крепости, уменьшаясь в размерах. Удар! Толстые брёвна вздрогнули, но выдержали — валун тяжко отскочил, зарывшись в снег, и его окутало облако пара. В месте удара виднелась изрядная вмятина, и ледяная корка, покрывавшая брёвна, разом осыпалась.

— Так стрелять! — махнул рукой Елю Цай. Наводка взята верно, теперь падение этой стены дело времени. Можно попить чаю и перекусить, потому как с утра у Елю Цая не было ни минуты свободного времени.

Последние лучи солнца озаряли высокую башню урусской крепости, но Елю Цай был спокоен — он выполнил приказ этого страшного Джебе. Стрельба начата до захода солнца. Завтра утром никакой крепости тут не будет, только обгорелые головни.

— Я вижу, ты успел, Елю Цай, — темник Бурундай снова возник перед китайским мастером на своём коне. — Я знал, что так будет.

Монгол издевательски ухмыльнулся. Ещё бы было не так. Все эти китайцы страшно боятся за свою шкуру. Повелитель Вселенной был прав, когда набирал в войско нужных китайцев. Конечно, воины они никакие, зато хитры на всякие вот такие штуковины. И платить им не надо — китайцы лучше всего работают за страх. А тем, кому всё же приходится платить, как вот этому Елю Цаю — ну что же… Китайцы жадны, и деньги не тратят. Копят, надеясь вернуться к себе домой и зажить в богатстве и довольстве. Глупцы! Когда войско Бату-хана дойдёт до Последнего моря, надобность в них отпадёт, отпадут и их премудрые бараньи головы, а золото вернётся к Повелителю Вселенной.

— Я хочу попросить тебя, прославленный багатур, — почтительно склонился перед монголом китайский мастер. — Солнце садится, наступает темнота. Прикажи своим воинам обстреливать крепость огненными стрелами, чтобы мои люди могли точнее целиться.

— Это можно, — милостиво проворчал Бурундай.

Рабы уже тащили следующий камень. Один из них споткнулся, и вся четвёрка зашаталась, уронив валун на ногу одному из группы. Раздался отчаянный вопль, человек бешено дёргался, силясь вытащить придавленную ногу, затем обмяк и затих. Густо запахло палёным.

— Быстро, быстро, не задерживайтесь! — прикрикнул Елю Цай. Кто-то подскочил, подхватил рукоять клещей, и камень вновь двинулся к машине.

— Уберите падаль! — распорядился Елю Цай. Бурундай снова ухмыльнулся, на этот раз одобрительно. Похоже, из этого китайца будет толк. Деловой парень.

…

— Готов!

Монгольский всадник ещё падал, косо сползая с седла, а Гаврило Кснятич уже накладывал на тетиву новую стрелу. Рядом тенькали луки воинов, и вражеские конники падали один за другим.

Монголы атаковали крепость беспрерывно, обстреливая горящими стрелами. Ледяная корка, так заботливо наращивавшаяся по настоянию сотника, осыпалась от ударов камней, и стрелы беспрепятственно впивались в брёвна. Впрочем, от стрел вреда большого пока что не было, отсыревшее промёрзлое дерево занималось плохо. Куда хуже были громадные раскалённые валуны, поджигавшие всё.

— Башня! Башня горит!

Из угловой башни валил густой дым, из распахнутой дверцы внизу выскакивали воины. Похоже, камень проломил-таки стену башни и теперь разжигал её изнутри. Стоявшие наверху стрелки всё ещё стреляли, не обращая внимания на разгоравшийся под ногами пожар, но внутри башни находиться было уже невозможно.

Во дворе крепости уже полыхали постройки, делая русских воинов отличными мишенями в прорезях бойниц. Рядом с Гаврилой стрелок выронил лук и повалился со стены навзничь — во лбу его, прямо под краем шишака [древнерусский островерхий шлем. Прим. авт. ] торчала стрела. Сотник выругался, и тут же ещё один воин со стоном скорчился на плахах настила.

— Метко бьют, едрить их в дышло! — стоявший неподалёку Глеб выпускал стрелу за стрелой, спокойно, как на учении.

Тяжкий удар сотряс стену, два бревна частокола лопнули и перекосились. Мимо сотника с шипением пронеслась горящая стрела. Ещё один воин повалился наземь.

— Не держат стены-то! Конец приходит! — крикнул кто-то.

— Стоять как стоите! — рявкнул Гаврило — Бей их!

Из бойниц поражённой башни уже выхлёстывало пламя. С верхней площадки горящей башни торопливо спускались на стену стрелки — один упал, сбитый вражьей стрелой.

— Держаться! Держаться! — Гаврило Кснятич изо всех сил старался перекрыть рёв разгорающегося пожара.

Со стены было отчётливо видно, что монгольские воины меняются — на смену отстрелявшимся от костров выступают новые, а прежние, как ни в чём не бывало, садятся ужинать. Ну, гады!

Гаврило выпустил очередную стрелу, сбив ещё одного вражьего бойца, цапнул колчан — пусто.

— Стрелу! Стрелу мне!

— Нету стрел больше!

Тяжкий удар потряс уже вконец искалеченную стену, и та наконец не выдержала — сразу четыре бревна нехотя, медленно завалились внутрь, ломая и отрывая от стены боевой настил, и тяжко рухнули внутрь крепости. Поганые тут же обрадованно заулюлюкали, подняли вой.

— А ну, все к пролому! — сотник выдернул из ножен меч.

…

— Прекратить стрельбу!

Елю Цай скрестил руки, отдавая команду, и вконец измученные рабы, таскавшие камни от костров к орудию, опустили свою ношу прямо в снег, обессиленно повалились неподалёку. Толпа заряжающих, отпустив канаты, тоже уселась кто куда, и рычаг камнемёта остался торчать, как громадный костлявый палец, грозящий небу. Маленький Ю Гунь отложил свою кувалду, вытер пот со лба.

Бурундай, наблюдавший за полыхающей вовсю урусской крепостью, прикидывал — пора? Да, теперь пора.

Он взмахнул рукой, и отборные воины, до сих пор не принимавшие участия в битве, молча и страшно устремились к цели, сотня за сотней, и земля задрожала под копытами монгольских коней. Всё верно — для обстрела урусской крепости горящими стрелами годятся воины поплоше. Незачем подставлять под урусские стрелы отборных багатуров, их дело — нанести завершающий сокрушительный удар.

От пылающей крепости донёсся жуткий многоголосый вой, известивший Бурундая о том, что штурмовая группа достигла пролома.

— Ты молодец, Елю Цай, — обратился он к китайскому мастеру. — Хорошая работа. Великий Джебе будет доволен тобой. Можешь отдыхать.

Китаец молча поклонился и пошёл прочь, взмахом руки давая сигнал своим людям. Все зашевелились, потянулись к кострам, где в котлах уже переспел душистый плов. Бурундай нашарил серебряную флягу со сладким вином, сделал большой глоток.

От крепости доносился вой и лязг железа, слышимый даже на таком расстоянии, сквозь рёв пожара. Бурундай снова отхлебнул из фляжки. Не пора? Нет, рано…

Однако, до чего упрямы эти урусы. Ведь ясно же, что сопротивление бесполезно. Нет, бьются… От кипчаков-перебежчиков Бурундай слышал, что урусские воины на редкость крепки и упрямы в бою, и особенно при обороне своих деревянных городов.

Бурундай сделал ещё глоток, поболтал фляжкой, прикидывая. Ничего, не таких обламывали. Вон у шаха Мухаммеда все города были с каменными стенами, такими толстыми — страх смотреть. И где они все, города эти? Все пали под копытами коней непобедимых монгольских воинов. И те же китайцы, по природному тупоумию надумавшие отгородиться от непобедимого монгольского войска величайшего Чингис-хана стеной в миллионы шагов длиной — где они, эти китайцы? А вот они, служат монголам, и не за деньги — за страх. И так будет с урусами, и со всеми прочими дикими народами, чей удел — работать на благо великого монгольского народа.

Бурундай усмехнулся. Хорошие слова, да. Великий Бату-хан любит говорить своим воинам много-много хороших слов. Это нужно, конечно, простым воинам в особенности. Однако Бурундай хорошо знает — если у тебя нет золота, твоя жизнь мало чего стоит, будь ты хоть трижды монгол. Да, конечно, лучше быть бедным монголом, чем богатым арабом, к примеру, потому как любой монгол имеет право взять у презренного всё имущество и саму жизнь. Однако куда лучше быть богатым монголом. К тому времени, когда Повелитель Вселенной омоет наконец копыта своего белого скакуна в водах Последнего моря, у Бурундая будет много, очень много золота.

Однако, не пора ли? Только глупый полководец кидается в бой очертя голову впереди своих воинов. Век такого глупца весьма недолог. Однако и прибывать на место боя, когда всё кончено, не годится — воины могут подумать, что их полководец трус. Момент для появления среди сражающихся Бурундай выбирал очень точно, когда бой ещё был в разгаре, но перелом уже наступил, и враг не может ничего предпринять. А на случай совсем уже непредвиденных событий есть верные нукеры-телохранители.

Бурундай сделал последний глоток, заткнул пробкой фляжку и опустил её в седельную суму. Послал коня с места в галоп.

— Уррагх! Вперёд!

…

— Х-ха!

Гаврило Кснятич отбил кривую саблю степняка и тут же ткнул его без замаха мечом в живот, безошибочно угадав между железными пластинами грубых доспехов. Поганый завыл, хватаясь за живот, повалился наземь, суча ногами, но сотник уже не глядел на него. С живыми бы разобраться.

— А-а-а!! Бей!!!

Мелькали перекошенные лица, свои и чужие, звенела сталь, выли, орали, хрипели бойцы. Поганые валили валом, переступая через упавших, идя по спинам и головам своих раненых и убитых.

— Ребята, не пускай их!!

Гаврило Кснятич отбросил вконец изрубленный щит, перехватил за рукоять чей-то скользкий от крови меч. Чей? Неважно. Главное то, что сейчас второй меч важнее щита.

— Х-ха! Х-ха!

Узкие прищуренные глаза степняка сделались круглыми, стекленея, и монгол тяжело осел на землю, мягко повалился под ноги Гавриле. Второй споткнулся об упавшего товарища и сам наделся на меч.

— Х-ха! Х-ха! Х-ха!

Кривая сабля со звоном вылетела из руки поганого, вслед за саблей отлетела прочь голова. Фонтан крови ударил из шеи, окатил Гаврилу с ног до головы, и обезглавленный труп рухнул набок, дёргая почему-то одной ногой.

— Х-ха! Х-ха!

А в пролом лезут и лезут поганые, воя и улюлюкая, шаг за шагом оттесняют русских воинов от пролома. А вот и лучники появились позади. Дрянь дело, ох и дрянь…

— А ну, ребята, поднажмём! Бей!!

Да, надо оттеснить врага хотя бы чуть назад, чтобы не дать лучникам возможности развернуться. Гаврило Кснятич уже понял, что главное оружие степняка, после коня — это лук. Сабля — это так, для забавы, рубить головы бегущим да беззащитным.

— Уррагх!!

— А-а-а!! Бей!!!

Стрела ударила в грудь, узкое бронебойное жало просунулось сквозь густое плетение кольчуги. Гаврило сгоряча одним рывком вырвал стрелу, и только тут почувствовал боль.

— Уррагх!!!

Падают, падают ребята, один за другим. Совсем уже мало их. Только витязи дружины княжьей бьются пока что ровно и уверенно.

— Х-ха!

Рука с зажатым оружием, крючковатым железным шаром на железной же цепи, отлетает прочь, второй меч сотника в то же время входит в горло другого молодого монгола. Поделом тебе, не подставляйся…

— Уррагх!!!

Натиск поганых вдруг резко усилился, вой перешёл в звериный рёв. В пролом вваливались здоровенные, все в сверкающей броне воины, и среди них высокий, жилистый монгол с властными ухватками и пронзительным взглядом узких разбойничьих глаз. Кто-то из главарей ихних, успел подумать Гаврило Кснятич.

Три стрелы входят в грудь, одна за другой, разрывая кольца кольчуги. Больно… Надо же, как больно…

Сверкнула узкая стальная молния, и Гаврило Кснятич ещё успел удивиться — откуда в месяце грудне молния?

И наступила тьма.

…

— …И вот это есть Урусия?

Белый скакун переступал ногами, недовольно всхрапывал — вонь пожарища забивала ноздри, в воздухе кое-где ещё летали жирные хлопья сажи. Повелитель Вселенной, великий Бату-хан, разглядывал обгорелые развалины.

— Здесь была урусская пограничная крепость. Прости, джихангир, я подумал, что она тебе не нужна, — притворно-сокрушённо произнёс Джебе. Молодой хан метнул на него весёлый взгляд, фыркнул смешком.

— Ты прав, мой славный Джебе. Зачем она мне, эта урусская крепость? Пленных ты уже допросил?

— Прости, мой Повелитель, — на этот раз Джебе выглядел огорчённым непритворно. — Пленных нет.

— То есть? — прищурился Бату-хан — Почему не взял пленных?

Джебе помялся.

— Ни один из них не сдался в плен, джихангир. Можешь спросить Бурундая, это он брал их логово. Урусские воины подобны бешеным волкам, и обычно живыми в плен не сдаются.

Бату-хан пожевал губами.

— Ладно, мой верный Джебе. Я не сержусь на тебя. Впереди у нас Рязань. Когда мы возьмём её, тамошний коназ Ури расскажет мне всё самолично.

…

Во дворе княжьего терема было немало народу — сновали туда-сюда слуги, пробегали дворовые девки, метя подолом утоптанный двор, старый конюх провёл в поводу пару коней, размашисто шагали воины. У ворот стояла стража, рослые молодцы в доспехах.

— Дорогу! Дорогу князю Пронскому!

Стража у ворот посторонилась, пропуская группу всадников. Впереди скакал немолодой кряжистый мужчина в алом плаще. Всадники остановились у высокого главного крыльца, мужчина соскочил с коня, привычно не глядя бросил поводья подскочившему человеку. На верхней ступеньке уже стоял князь Юрий Ингваревич, правитель Рязанский.

— Жду тебя, Всеволод Михайлович. Не обессудь, отдохнуть с дороги не предлагаю. Пойдём, дело не терпит…

Князья проходили через палаты и переходы, слегка пригибаясь в дверях. Князь Всеволод Михайлович вспомнил дворец молодого князя Василько Ростовского — да, вот там двери воистину княжеские. Нигде не приходится шею гнуть. А хорошо ли это? Всеволод усмехнулся. Для празднества, само собой, неплохо, для чести княжеской да боярской. Но времена, похоже, наступают такие, что вот эти низенькие двери сейчас куда предпочтительней — в таких дверях вражью голову рубить не в пример сподручнее…

В широкой горнице за столом уже сидели князь Олег Ингваревич, брат князя Юрия, сын Юрия молодой князь Фёдор Юрьевич и подчинённые князю Юрию князья Ижеславский, Ожский, Свирельский, Белгород-Рязанский да Переславль-Рязанский, владыки мелких городов рязанского княжества. Кроме них, присутствовали ещё рязанские воеводы — старый воевода Клыч, да молодой ещё Евпатий, по прозвищу Коловрат.

— Плохо дело, братие, — начал князь Юрий, когда все расселись по местам. — Собрал я вас, дабы известить — идёт на нас войной поганский хан Батыга, тот, что давеча Булгарское царство разорил. Вчера поганые взяли Нузлу, на границе земли нашей, и там же встали лагерем, подтягивая обозы да подкрепления. К князю Глебу в Коломну да князю Давыду в Муром гонцы уж посланы, и думаю, явятся они на подмогу. Однако на сей раз, мыслю я, того мало будет.

— Как велики силы Батыги? — подал голос князь Ожский.

Князь Юрий повернулся к своему вятшему витязю [телохранителю. Прим. авт. ], стоявшему за плечом, тот кивнул и удалился.

— Сейчас всё сами услышите.

Двое дюжих дружинников вволокли в горницу полуголого человека, от которого шла такая вонь, что князья начали морщиться. Правый глаз человека заплыл громадным кровоподтёком. Вместе с ним в горницу вошёл монах в чёрной рясе, подпоясанный верёвкой, поклонился.

— Вот это лазутник поганых. Сшиблись с нашим дозором под самым Свирельском, — кивнул на пленника князь Юрий. — Кто ты таков, как звать? — обратился он к монголу. — Переведи ему, Варлам.

Монах в чёрном заговорил на незнакомом языке, медленно и с запинкой. Уцелевший глаз пленника злобно сверкнул, и он заговорил быстро, гортанно.

— Он говорит, княже, что он сотник хана Батыги, коего называет "повелитель Вселенной". Ещё он говорит, что сын какого-то ихнего хана, и требует, чтобы вы немедля пали ему в ноги.

— Вот как? — хмыкнул князь Юрий. — Ну, это мы погодим маленько. Спроси его, как велика сила хана Батыги. Сколько конного войска, сколько пешего?

Монах снова заговорил с монголом на его языке, и тот, едва дослушав вопрос, вновь начал говорить, горячо и злобно.

— Он говорит, княже, что у Батыги полмиллиона воинов, все конные. Что пешими у них ходят токмо рабы. Ещё он говорит, княже, что мы все есмь рабы хана Батыги, и ежели сей же час не покоримся, участь наша будет ужасной.

— И это тоже погодим, — хмыкнул князь Юрий. — Спроси его, кто состоит в войске Батыги, какие народы, кто ведёт их…

Монах снова заговорил по-монгольски, но пленник на сей раз не дослушал — снова заговорил, быстро и злобно.

— Он говорит, княже, что… прости, княже, перевожу как говорено — что он устал слышать тявканье брехливых псов. Он требует сейчас же отпустить его, дать коня, богатую одежду и золота, сколько он скажет, за причинённый ему ущерб. Тогда он замолвит своё слово перед ханом, и тебе позволят жить. Я точно перевожу слова его, княже.

— Спасибо, Варлам, — кивнул князь Юрий. — Уведите языка. Ты останься.

Двое дружинников выволокли монгола, оставив монаха стоять перед князем.

— Да не брешет ли он? — подал голос князь Олег — Полмиллиона воинов — немыслимо сие!

— Я тож в сомнении, — ответил Юрий. — Значит так, Варлам. Пусть Глод допросит его как следует, тебе же переводить придётся. Знаю, знаю! — поморщился князь Юрий, заметив невольный протестующий жест монаха. — Знаю, не любишь дел сиих. Надо, Варлаша. Нет больше толмачей у меня под рукой, а сведения верные из этого поганого добыть надо немедля. Речь идёт о жизни и смерти земли рязанской. Да, скажи Глоду, как закончит спрашивать, то, что останется, ночью пусть в прорубь спустит. Иди, Варлам!

Когда монах вышел, князь Юрий вновь обратился к собравшимся.

— Значит так, братие… Скачите к себе, собирайте ратных людей немедля. Всех, кого можно! Мужиков по деревням, кои оружие держать способны, сбирайте тоже…

— Не успеть, княже, — подал голос князь Ожский. — Даже если соберём кого, научить ратному делу время надобно. Никак не успеть.

Князь Юрий угрюмо замолчал, и было видно, как в бороде ходуном ходят желваки на скулах.

— Мужиков сих в поле мы не поведём, ясно. На стенах же стоять большого ратного мастерства не надобно.

Тревожное молчание повисло в горнице.

— На чьих стенах стоять, княже? — подал голос князь Всеволод Пронский.

— Как пройдут они в землю нашу, — заговорил князь Олег, — пожгут всё, мелкие города поодиночке порушат. О весях я уж и не говорю…

— Твои предложения? — прищурился князь Юрий на брата.

— Неуж не ясно? — князь Олег тоже прищурился. — Подмогу надобно звать. У князя Георгия Владимирского…

— Умён ты, брате, ну до чего умён! — откинулся к стене князь Юрий. — Гонцы к князю Георгию Всеволодовичу мной посланы ещё затемно. Со строгим наказом, отказ назад не привозить. В ноги кланяться, ежели надо будет. Обещать, что встанет Рязань под его руку, сапоги ему сымать будем, как вон Суздаль.

Князья глухо зароптали.

— Щедро сулишь, княже, — проворчал Всеволод Михайлович Пронский.

— Щедро? — вновь прищурился князь Юрий. — Отнюдь. Неужто не знаете вы все, что сотворили сии поганые с царством булгарским? Неужто хотите того же для рязанской земли? Да, рука у князя Георгия тяжкая, жаден он и властолюбив. Но по сравнению с Батыгой он чистый ангел небесный. Сейчас отбиться надобно прежде всего, а там видно будет, что и как.

Вновь воцарилось молчание.

— И ещё. Думаю я послать тебя, Евпатий, просить войско у князя Михаила Всеволодовича. Князь Ингварь тебе поможет, благо он сейчас в Чернигове.

— Думаешь, поможет? — спросил князь Олег.

— Уверен! Князь Михаил давно нам союз предлагал, да всё мялись мы, брате. Всё на самостийность свою оглядывались, да на князя Георгия Владимирского. Эх! — хлопнул себя по бедру князь Юрий. — Ладно… На тебя, воевода, — обратился он к Клычу. — оставляю Рязань…

И вновь тяжкое молчание повисло в горнице. Все уже понимали, о чём идёт речь.

— Верно молчите, други, — усмехнулся князь Юрий. — Вижу, поняли вы всё. Не хочу я пускать поганых в нашу землю. Надобно встретить их в поле и отбить.

— Этого нельзя делать, княже! — хриплым басом заговорил воевода Клыч. — На стенах один воин четверых стоит, и конница тут бесполезна. В поле же поганые перемогут числом. Вспомни Калку! И кто тогда встанет на стены рязанские?

— Нельзя, княже! — поддержал воеводу князь Пронский. — Даже ежели вдвое набрехал этот пёс смердячий, всё одно чересчур много их.

— Ваши предложения?! — возвысил голос князь Юрий. — Ладно, соберём всё войско да поставим на стены рязанские. Много ли народу успеет укрыться за стенами Рязани? А князю Глебу из Коломны да Давиду Ингваревичу Муромскому, как подойдут они нам на подмогу, объясним — мол, решили мы спасти один стольный град Рязань, а ваши Муром да Коломна пойдут на съедение хану Батыге… Ну а про ваши городки, Ожск со Свирельском и прочие я уж и молчу, братие.

Вновь воцарилось молчание.

— И последнее дело у меня. К тебе оно будет, Фёдор, — обратился князь Юрий к сыну. — Возьмёшь охранную дружину, поедешь к Батыге на поклон. Обещай ему дань великую, меха и меды, да хоть злато-серебро… Пусть запрашивает, обговорим. Ясно, хочет он воевать рязанскую землю, но исключать любую возможность глупо. Сейчас каждый день дорог.

Князь Юрий смотрел на сына, и даже в неверном свете свечей было видно, как в глубине глаз его стынет смертная тоска.

— Зачем его? — вмешался князь Олег. — Молод он ещё для такого дела. Я поеду, брате…

— Ты мне тут, в Рязани, позарез надобен, — жёстко отрезал князь Юрий. — С войском мне одному разбираться прикажешь?

— Дозволь собираться, княже? — встал из-за стола Евпатий Коловрат. — Путь до Чернигова неблизок… Сегодня выехать хочу.

— Иди, Евпатий, — кивнул князь Юрий, и все разом зашевелились, — У кого какие вопросы имеются?

— Да уж какие тут вопросы… — князь Всеволод Пронский застёгивал шубу, в которой так и просидел, несмотря на то, что в горнице было жарко натоплено. — Когда с войском быть?

…

— …Аж золотом отливает соболёк-то! Эх…

Молодой князь Фёдор Юрьевич стоял и смотрел, как боярин Варга с ключником укладывают меха в широкие кожаные мешки. Боярин ещё раз встряхнул соболиную шкурку, вздохнув тяжко, опустил в мешок.

— Не горюй, Варга! — Фёдор чуть улыбнулся. — Шкура, она и есмь шкура.

— Да вам, молодым, всё едино! — боярин рассматривал на свет следующую шкурку. — Легко вы к казне относитесь, вот что.

Дверь широко распахнулась, и в кладовку стремительно вошла высокая, стройная молодая женщина. Огромные карие глаза, со свету распахнутые во всю ширь, светились тревогой.

— Феодор!

Жена Фёдора Юрьевича, молодая княгиня Евпраксия была истинной цареградской царевной. Тонкое, благородное лицо с нежной гладкой кожей без единого пятнышка — хоть сейчас на икону. Секунду женщина мучительно вглядывалась в лицо мужа, затем рывком обняла его, прижалась.

— Ох, муж мой…

— Ну что ты, что ты, лада моя, — Фёдор уже гладил её по голове и плечам, успокаивая. — Ну всё же будет хорошо… Съезжу с посольством к Батыге и вернусь… Правда, правда…

Боярин Варга незаметно ткнул ключника кулаком в бок, показал глазами на выход. Ключник замешкался было, пытаясь закрыть сундук с мягкой рухлядью — боярин вновь ткнул его, посильнее. Посольство к Батыю отъезжало немедленно, и негоже было отнимать у молодых последнюю возможность поговорить наедине.

…

Шатёр джихангира поражал своим великолепием. Целые брёвна длиной в двадцать шагов, не меньше, служили ему опорами, на внешнее покрытие пошли сотни бычьих шкур. Изнутри шатёр был задрапирован самыми дорогими материями, какие только существовали в подлунном мире — тут были и тончайший индийский муслин, и голубой китайский шёлк, и тяжёлая, как кольчуга, негнущаяся от обилия золотой скани византийская парча. В золотых китайских светильниках на треножниках, украшенных изображениями драконов, чадно горел топлёный бараний жир, освещая всё внутреннее убранство шатра и заодно покрывая бесценные ткани слоем жирной, липкой копоти.

В центре шатра на громадном золотом блюде-жаровне жарко алели угли, на которые глухонемой слуга то и дело подбрасывал свежие можжевеловые чурочки, тут же вспыхивающие ярким пламенем, распространяя вокруг терпкий аромат. Многочисленная стража из отборных ханских нукеров находилась в тени, готовая в любой момент исполнить приказ Повелителя, отданный голосом, взглядом или просто лёгким движением брови.

На шёлковых подушках, наваленных поверх семи шемаханских ковров, сидел сам джихангир, великий Бату-хан. Справа от него неторопливо прихлёбывал из тонкой фарфоровой пиалы чай старик, одетый в стёганый шёлковый халат, подбитый ватой и меховом малахае. Полы халата были сильно засалены, из прорехи торчала вата, но старика это не смущало. На тёмном, словно прокопчённом лице, немытом, должно быть, от рождения, поблёскивали узкие внимательные глаза.

— …Значит, ты полагаешь, мне не следует принимать их предложения?

Старик отхлебнул чай, прижмурился.

— Какой смысл брать часть, если можно взять всё? Да, сейчас урусы напуганы и будут обещать тебе великую дань. Но никакая дань не сравнима с той добычей, что ты возьмёшь в их деревянных городах.

— Добычу можно взять лишь однажды, мой верный Сыбудай. Дань же можно получать каждый год.

Сыбудай отставил опустевшую пиалу, и тотчас откуда-то выскочил маленький слуга-китаец, вновь наполнил пиалу свежим чаем.

— Ты неверно мыслишь, Бату. Во-первых, добыча, которую ты возьмёшь сейчас, раз в двадцать превысит размер дани, что могут дать тебе урусы. Подумай — дань сразу за двадцать лет! Во-вторых, за двадцать лет урусы вновь отстроят свои деревянные города и накопят новые богатства. И тогда ты снова сможешь взять их.

Бату-хан задумчиво поворошил угли длинным изящным золотым совочком, с рукоятью в виде головы дракона. Если бы кто-то другой вот так, запросто назвал джихангира «Бату», его жизнь была бы очень короткой, а смерть длинной. Но старый Сыбудай был советником и правой рукой ещё самого Чингис-хана, и Бату-хан прощал ему всё. Сыбудай один стоил всех остальных его военачальников, включая даже славного и непобедимого Джебе, к тому же не искал власти, и потому Бату-хан доверял ему безгранично.

— Эти города ещё надо взять, мой верный Сыбудай.

Старик снова отхлебнул чай из пиалы, прижмурился — горячо…

— И это третья причина, почему тебе не следует принимать урусские предложения, мой Бату. Покорённый народ и народ откупившийся — две большие разницы. Да, пока ты силён и непобедим, они будут платить тебе дань. Но путь к Последнему морю тяжек и долог, и только боги знают, что мы встретим на этом пути. При малейшей твоей неудаче урусы первые ударят тебе в спину.

Молодой монгол снова поворошил угли, закапывая в них непрогоревший чурбачок. Огонь было погас, но спустя секунду язычки пламени пробились сквозь угли, вновь заплясали весело и игриво.

— В этой ничтожной крепости было меньше ста воинов, мой Сыбудай. Бурундай же положил больше трёх сотен. Если мне придётся платить такую цену за каждый ничтожный городишко…

— И это четвёртая причина, почему тебе не следует принимать предложение урусов. У тебя в войске триста с лишним тысяч голов…

— У меня сто сорок тысяч настоящих воинов, Сыбудай. Остальные — сброд, дерьмо собачье, и ты это знаешь.

— Неважно. Так вот, мой Бату. Никакой урусской дани не хватит, чтобы оправдать чаяния трёхсот тысяч человек. Это может сделать только огромная военная добыча. И очень хорошо, что многие из них полягут под стенами урусских городов. Тем больше будет доля оставшихся.

Старик снова отхлебнул из пиалы, поморщился — чай остыл… Выплеснул содержимое в сторону, поставил пиалу наземь, и тотчас маленький слуга-китаец вновь выскочил из тени, наполнил пиалу чаем и юркнул обратно.

— У тебя нет другого выхода, мой Бату. Твои воины хотят войны. Все хотят, от нашего могучего Джебе-нойона до последнего оборванца в обозе, мечтающего спать с урусскими девками, потому что дома ему не заплатить калыма даже за старую козу.

Бату-хан неожиданно засмеялся, тоненько и визгливо, и Сыбудай заперхал старческим смехом в ответ.

— Тебе тоже хочется молоденьких урусских девок, мой славный Сыбудай?

— Девки меня уже не интересуют, мой Бату. Я жду от этого похода другого.

Молодой монгол поворошил угли, вновь засыпая уже сильно обуглившийся чурбачок, но тот не сдавался, и спустя пару секунд пламя выпыхнуло из-под углей снова.

— Чего же ты ждёшь от него, мой верный Сыбудай?

Старик засопел.

— Я хочу, чтобы ты осуществил наконец то, что задумал твой великий дед Чингис-хан — омыл копыта своего скакуна в водах Последнего моря. А потом вернулся с этой победой в Каракорум и стал наконец истинным Повелителем Вселенной. Не по названию, а по сути, мой Бату. А больше мне ничего не надо.

— Я знаю, мой верный Сыбудай, что ты всегда желал мне только добра, и ни разу ещё не дал плохого совета, — ласково заговорил Бату-хан.

— И не дам никогда, — Сыбудай вновь глотнул из пиалы. — Я уже стар, мой Бату, и скоро, должно быть, встречусь с твоим дедом… Ты моя последняя надежда. Я не хочу, чтобы тебя затёрли твои многочисленные братья и прочие родственнички, давно забывшие про завет Чингис-хана и пекущиеся не о величии монголов, а только о себе и своём брюхе.

Старик отёр лицо полой халата и туда же шумно высморкался.

— И не бойся потерь, мой Бату. Жёны и наложницы твоих славных нукеров нарожают тебе столько воинов, сколько нужно, и даже гораздо больше.

…

Кони всхрапывали в темноте, переминались, косясь на костры, откуда раздавались гортанные крики, смех и конское ржание. Костров было много, очень много, и даже на открытом воздухе дым щекотал ноздри.

Путята сидел в темноте, силясь унять дрожь, сотрясавшую его тело, несмотря на тёплую волчью доху. Надо решаться, вот что… Это его шанс, и другого, вероятно, не будет.

Путята Сухинич был крепко обижен на судьбу. Сын незнатного боярина, он всю жизнь подвизался на самых малозаметных местах, не приносивших ни почёта, ни богатства. Ей-богу, ключники, так те хоть украсть могут… Им же помыкали все, кому не лень, как будто он не сын боярский, а холоп у князя Юрия. И в посольство рязанское он попал случайно — взяли, дабы не брать холопа-конюха для пригляда за лошадьми. Ладно…

Путята полагал, что судьба всегда даёт человеку шанс, и важно не упустить его. Слуга князев… Хватит. Вот он идёт, великий и страшный воитель, которого сами поганые… нет, нет, славные воины-монголы называют Повелитель Вселенной. А что, вполне даже возможно. С такой-то силищей несметной почему бы не дойти до Последнего моря? И уж всяко не соперник этому Батыге… нет, нет, величайшему из величайших Бату-хану князь Юрий Ингваревич Рязанский. Раздавит походя…

Вот он, его шанс. Надо предложить свои услуги хану Батыю, покуда это не сделал кто-то другой. Не может быть, чтобы хан не нуждался в своих людях в чужой стране, тем более во вражьем стане. И сделать это надо сегодня же. Сейчас же.

Путята встал, плотнее запахнув шубу, сжав зубы, чтобы не стучали. Чего это так холодно-то?

…

Костры вокруг шатра Бату-хана располагались правильным кругом, и издали казалось, что шатёр стоит в огненном кольце.

Рослые, закованные в сталь воины разом возникли перед Путятой, в грудь ему упёрлась острая сталь.

— Мне нужно к Бату-хану! — заявил Путята, стараясь, чтобы голос не дрожал, но это ему не удалось — Бату-хан, понял?

Монгольский нукер убрал от груди Путяты клинок, и стражники заговорили меж собой на своём языке. Вот досада, подумал Путята, ни слова не понимаю. Надо срочно учить ихний поганый язык… тьфу ты, вырвалось. Вслух бы не ляпнуть когда…

Один из нукеров повернулся и скрылся в шатре Повелителя. Понятно, побежал докладывать.

Шатёр распахнулся, и тот же монгол появился в сопровождении чернявого человечка неопределённого роду-племени, одетого пёстро и разномастно.

— Ты есть урус из Рязани? — спросил по-русски человечек, выговаривая слова с сильным булгарским акцентом.

— Я состою при посольстве рязанского князя Фёдора, что нынче прибыл к вам! — Путята постарался придать себе хоть какой-то солидный вид.

— Какое дело у тебя к Повелителю Вселенной? — продолжал допрос человечек.

— О том позволь сказать лично величайшему Бату-хану, почтенный.

Толмач, или кто он там, ухмыльнулся.

— Дело твоё, урус. В шатёр Величайшего из Величайших часто приходят разные люди. Вот выйти удаётся далеко не всем.

Человек что-то сказал охранникам-нукерам, один из них, похоже, старший, кивнул. Чьи-то руки грубо распахнули шубу на Путяте, обшарили с ног до головы, попутно отцепив меч и кинжал вместе с поясом и заодно ненавязчиво избавив рязанца от кошелька и прочих ненужных металлических предметов.

— Проходи, урус.

Путята, изо всех сил стараясь подавить дрожь, вступил под своды шатра, в сопровождении двух дюжих нукеров. Большинство светильников были уже потушены — Повелитель Вселенной, похоже, готовился отойти ко сну — и оттого своды шатра утопали в полумраке.

У золотой жаровни сидел молодой монгол в жёлтом китайским халате и шапочке с шёлковой кисточкой. Нукер хотел подтолкнуть рязанца, но Путята опередил его, распростёршись ниц. Эту позу он успел подсмотреть у какого-то важного монгольского начальника.

— Приветствую тебя, Повелитель, величайший из величайших!

Толмач заговорил, негромко и чётко, переводя. Бату-хан сощурился, заговорил в ответ.

— Величайший Бату-хан тоже приветствует тебя, и надеется, что твоё дело достаточно важно для того, чтобы оправдать его прерванный отдых.

Путята вновь ощутил морозный озноб. Он вдруг осознал, что его могут сейчас вот так запросто лишить жизни, даже без объяснения причин. Однако отступать было поздно.

— Я хочу предупредить величайшего, чтобы он не верил князю Фёдору, что бы он завтра ни говорил. Князь Юрий, отец его, собирает на вас рати, и послал за подмогой куда только можно. Ему важно выиграть время, о величайший!

Толмач снова забормотал негромко, переводя. Бату-хан внимательно слушал, удовлетворённо кивнул головой. Сам заговорил, глядя на Путяту сквозь свои глаза-щели.

— Величайший Бату-хан спрашивает, за что ты так не любишь князя Юрия?

— Неправда! — горячо заговорил Путята. — Я служил князю Юрию верой и правдой, хотя он этого и не ценил. Бог ему судья! Однако теперь, когда нам явился истинный Повелитель, было бы преступлением идти против него.

Толмач снова забормотал. Молодой монгол слушал, кивал.

— Величайший Бату-хан говорит — по крайней мере, мыслишь ты верно. Но верность джихангиру доказывают не словами, а делами…

— Я готов служить величайшему Бату-хану как токмо возможно, — вновь заговорил Путята, изо всех сил стараясь подавить проклятую дрожь. Сейчас, вот сейчас всё решится…

Бату-хан, выслушав ответ, снова кивнул. Хлопнул в ладоши, отдал приказ подскочившему человеку. Спустя минуту в шатёр вступил тот же человек в сопровождении другого, по виду — явно русича. Русич хлопал глазами спросонья, и Путята вдруг узнал в нём князя Глеба, изгнанного повсюду на Руси за убийство братьев своих… Не один он, стало быть… Плохо…

— Знаешь ли ты этого человека? — обратился толмач к Путяте.

— Да… — хрипло ответил Путята, лихорадочно соображая, как себя вести с бывшим князем. Похоже, он тут если и не в чести, то при деле. — Здрав будь, пресветлый князь.

— Здравствуй и ты, сколь возможно, боярин Путята, — ухмыльнулся князь Глеб.

— Ты тоже знаешь этого человека, князь Глеб? — обратился к изменнику толмач.

— Знаю. Это человек князя Юрия Рязанского, малый боярин Путята Сухинич.

Бату-хан опять кивал головой, слушая бормотание переводчика.

— Можно ли верить ему, как полагаешь?

— В наше время верить можно токмо в одно — в несокрушимую мощь джихангира, величайшего Бату-хана, — ответил Глеб. Путята почувствовал прилив острой зависти. Да, этот не пропадёт… Вон как сказанул, лучше и не придумать…

Бату-хан, выслушав перевод, засмеялся, неожиданно тонко и визгливо.

— Ты можешь идти, князь Глеб.

Когда бывший князь вышел, Бату-хан обратился уже к Путяте.

— Расскажи нам про Рязань и князей рязанских всё, что знаешь — потребовал толмач.

…

— …Ты можешь идти, урус. Когда величайший Бату-хан будет в Рязани, он не забудет о тебе.

Ни в коем разе не поворачиваться задом, вспомнил Путята, отползая на карачках от поганого Батыги… тьфу ты, пропасть, нельзя же так думать-то! Повернуться задом означает тут оскорбление Повелителя Вселенной. За такое дело дюжие нукеры молча завернут тебе пятки к затылку, и бросят подыхать куда-нибудь на мусорную кучу, с переломанным хребтом…

У входа Путята натянул на уши шапку, знаком показал нукерам, что желает получить назад свой меч. И пояс, разумеется, и хорошо бы всё остальное… Ну ладно, пёс с ним, с кошельком…

Толмач остался в шатре, и переводить слова Путяты было некому. Но монгольские стражи, похоже, и не нуждались в переводе, равно как и в самом Путяте. Старший из них сказал что-то своим подчинённым, те заухмылялись. Один из нукеров вдруг снял с Путяты шапку и, весело улыбаясь, засветил ему раскрытой ладонью в лоб. Рязанец, не ожидавший такого приёма, кубарем вылетел из шатра. Вслед Путяте вылетела его шапка.

Посидев на снегу, Путята подобрал шапку, молча надел и побрёл к своим… к рязанцам. Ладно, всякая служба начинается трудно, и похоже, служба Бату-хану не исключение…

…

На сей раз в шатре Повелителя горели все светильники, какие есть, и от смрада горящего бараньего жира ело глаза. Впрочем, глаза Бату-хана были привычны к такому освещению, к тому же сидящим на полу, на ковре, дым так не докучал. Вот тем, кто стоял, конечно…

— Приветствуем тебя, величайший Бату-хан! — обратился к монголу князь Фёдор, и всё посольство рязанское разом, дружно поклонилось монгольскому владыке в пояс, как предписывалось уставом посольским. — Мы посланы к тебе от князя нашего, Юрия Ингваревича, что держит всю землю рязанскую.

Бату-хан рассматривал урусское посольство с интересом, как диковинных рабов на рынке. Ишь, как одеты…

Князь Фёдор Юрьевич стоял и молчал. Ответа на приветствие не последовало, как и предложения сесть. Похоже, этот немытый степняк не знаком с простейшими правилами вежливости.

Закончив разглядывание рязанского посольства, Бату-хан наконец заговорил. Маленький толмач, одетый, как шут на базаре, разномастно и пёстро, заговорил, произнося русские слова с сильным булгарским акцентом.

— Величайший Бату-хан спрашивает тебя, князь — известно ли тебе, что к Повелителю Вселенной стоя могут подходить лишь те люди, кому величайший Бату-хан сам разрешил это? Все прочие должны подползать.

— Порядки ваши были нам неведомы, — князь Фёдор даже не усмехнулся. — В другой раз учтём непременно.

Толмач забормотал, переводя. Бату-хан ухмыльнулся.

— Что за дело привело тебя в шатёр Повелителя Вселенной, князь Фёдор, сын Юрия Рязанского? — вновь заговорил толмач. Фёдор Юрьевич мельком удивился — он же ещё не представился. Как знает поганый его имя-отчество? Странно… Впрочем, может, кто из купчин тут…

— Князь Юрий Ингваревич предлагает тебе, величайший хан, дружбу. Зачем тебе воевать нашу землю? Князь наш согласен выплачивать тебе дань и без войны. А с разорённой земли какой тебе прибыток?

Фёдор Юрьевич чуть глянул через плечо, и боярин Варга сделал знак посольским. Словно по волшебству перед Бату-ханом выросла гора пушнины, засверкали золото и самоцветы.

— Князь Юрий Ингваревич просит тебя, величайший хан, принять сии дары в знак уважения, которое он питает к тебе.

Бату-хан с интересом разглядывал дары. Взял в руки соболью шкурку, встряхнул. Даже в чадном масляном свете мех явственно отливал золотом. Показал сидевшему рядом старику в некогда роскошном, но сильно засаленном халате. Тот чуть поморщился, буркнул что-то. Бату-хан снова заговорил.

— И много у урусов таких мехов? — перевёл толмач.

— Леса наши велики и обильны, величайший хан, — отвечал князь Фёдор. — Но добывать меха сии трудно, для этого много славных охотников надобно, кои должны денно и нощно жить в лесах и выслеживать зверя пушного. Ежели не тронешь ты землю русскую, наловим мы тебе соболей и куниц целую гору.

Бату-хан усмехнулся, снова заговорил.

— Ну что же, — начал переводить толмач, — Бату-хан обещал подумать над предложением князя Юрия. Но прежде вы должны выплатить дань Повелителю, как платят все другие народы, покорённые великими и непобедимыми монголами. Вы должны выдать Величайшему десятую часть всего, что имеете — коней и коров, хлеба и тканей, мехов, золота, серебра, оружия и людей.

Боярин Варга закусил губу. Эх, жаль, не князь Олег возглавляет посольство. Молод князь Фёдор, горяч… Сейчас надо пообещать Батыге поганому всё, что он пожелает. Золота горы, коней миллион… А как соберём войска достаточно, братское захоронение всем монголам за счёт казны княжеской…

— Мы доложим князю Юрию Ингваревичу твои условия, величайший хан, — заговорил Фёдор Юрьевич невозмутимо. — Думаю, он согласится выдать тебе и злато-серебро, и коней добрых, и мехов довольно…

— Ты не всё перечислил из названного, урус, — вновь подал голос толмач. — Повелитель Вселенной сказал — десятую часть всего. И людей тоже, князь Фёдор.

Фёдор Юрьевич смотрел по-прежнему невозмутимо.

— Мы доложим князю нашему твои условия, величайший хан, — вновь повторил он. — Через седьмицу привезём ответ…

— Приказы Повелителя надлежит исполнять немедленно, урус, — перебил князя толмач. Боярин Варга удивился — за такое поведение на посольском приёме у князя Юрия толмача ждала бы порка кнутом на конюшне, и больше его к важным гостям не допустили бы.

Бату-хан снова заговорил.

— Величайший сказал — начнём с тебя, князь Фёдор. Повелителю известно, что у тебя есть красавица-жена. Повелитель желает иметь её. Прикажи привезти её сюда, князь Фёдор.

Князь Фёдор тяжело дышал — оскорбление было неслыханное.

— Покуда её не привезут, ты и люди твои останетесь здесь, — продолжал толмач. — Что с вами делать дальше, Повелитель решит потом.

Теперь боярин Варга готов был продать дьяволу душу за один-единственный метательный нож. Всего один, чтобы вошёл в поганое горло с хрустом, чтобы завыли-забегали холуи вокруг…

— Не слышу ответа! — повысил голос наглый толмач.

— Слышь, ты, ососок поросячий, — медленно заговорил князь Фёдор, — переведи ублюдку этому своему… — он кивнул на Бату-хана, как на пустое место. — Негоже нам, честным людям христианским, водить жён своих на блуд к нему, псу смердящему. Да поточнее переведи, понял?

Толмач побледнел, как мел, заговорил срывающимся голосом, натужно, и с каждым словом его в шатре разливалась мёртвая, свинцовая тишина. Казалось, даже сальные светильники перестали шипеть и потрескивать.

Бату-хан удовлетворённо кивнул, дослушав. И разом из всех углов повалили здоровенные монголы-охранники, скрутили посольство рязанское. Монгол снова заговорил, ровно и бесстрастно.

— Нет большего преступления, чем оскорбление Повелителя, — толмач всё ещё был белым от пережитого. — Ваша смерть будет долгой и трудной, проклятые урусы. Как и всей вашей дикой страны.

Бату-хан кивнул нукерам, и те разом поволокли послов вон из шатра.

…

— Однако, этот молодой урус смел и нахален, — Бату-хан протянул руку, и в ней словно ниоткуда возникла чаша с вином. Китайские слуги-рабы были вышколены до такой степени, что угадывали любое желание Бату-хана без слов.

— Смелость уместна только среди твоих воинов, Бату, — старый Сыбудай отхлебнул чай из пиалы. — Смелость среди покорённых народов вредна и опасна, и всех смелых урусов следует уничтожать беспощадно, если только они не служат в твоём войске.

— Ты как всегда прав, мой мудрый Сыбудай, — молодой монгол отпил вина из чаши, причмокнул. Протянул руку, выбирая с блюда кусок варёного мяса. — Поешь, Иса, — он кинул кусок мяса толмачу.

Толмач, до сих пор стоявший на коленях сбоку от Повелителя, на лету подхватил мясо, впился в него зубами. По обычаю монголов, отказ от угощения Повелителя был прямым оскорблением.

— Простишь ли ты меня, о Повелитель? — прожевав, дрожащим голосом спросил толмач.

Бату-хан тяжело вздохнул.

— Я не сержусь на тебя, Иса. Ты всегда честно исполнял свои обязанности, исполнил и на этот раз. Но не думаешь ли ты, что уста, произнесшие такие слова на своего Повелителя, будут вдыхать воздух и дальше? Ты ешь, ешь, Иса, — подбодрил толмача Бату-хан, заметив, что тот не в состоянии проглотить мясо. — Или ты хочешь нанести мне уже осознанное оскорбление?

Толмач, вздрогнув, вновь впился в мясо зубами. Сыбудай вновь отхлебнул из пиалы, с усмешкой наблюдая, как уменьшается кусок в руке переводчика. Вот интересно — жизнь для него сейчас измеряется остатком мяса в руке…

— Ты поел, Иса? — заботливо осведомился Бату-хан.

— О да, мой Повелитель, — дрожащим голосом ответил толмач, справившийся наконец с угощением. — Могу я попросить тебя, величайший?..

— О чём?

— Пусть меня удавят тетивой, мой повелитель.

Бату-хан снова огорчённо вздохнул.

— Это невозможно, Иса. Такое наказание полагается за простое неисполнение мелкого приказа, либо задержку в исполнении серьёзного.

Бату-хан кивнул, и охранные нукеры, разом выступив из тени, схватили толмача, подтащили его к пылающей чаше золотого светильника и сунули лицом в горящий жир. Волосы на голове несчастного затрещали и вспыхнули. Толмач забился, булькая, затем обмяк и затих.

— Достаточно, — подождав некоторое время, распорядился Бату-хан, и нукеры тут же вынули толмача из огня, положили наземь. — Дэлгэр!

— Я тут, о мой Повелитель! — из тени выступил толстый монгол.

— Я хочу, чтобы его похоронили достойно. Пусть всё будет так, как велит его вера. Это был хороший иудей. Пусть все знают — того, кто верно служит мне, награда не минует даже после смерти.

…

— …Варга… Слышь, Акинфий Ставрыч…

— Слышу, княже.

В холодной яме, где монголы хранили мясо забитых животных, не употреблённое в пищу непосредственно, было темно и мерзко. Яма была выдолблена рабами в земле, покуда ещё неглубоко промёрзшей, и перекрыта сверху толстыми жердями в два или три наката. Голые русичи, забитые в толстые дубовые колодки, сидели прямо на земле. Боярин поморщился — так болело избитое тело. Надо же, до чего изощрены эти звери поганые в деле мучительства людского… Вот и колодка тоже — две плотно пригнанные доски с прорезями для рук и головы, и верёвка к ногам пропущена… Ни разогнуться, ни встать, ни лечь невозможно… И друг к другу не подобраться, верёвку перегрызть…

— Не сделал я, Варга, не выполнил наказ отцовский. Не отыграл время, столь необходимое нашим…

— Не кори себя, Фёдор, — ответил боярин. — Как токмо ступили мы в шатёр его, я уж понял — не помилует нас поганый Батыга. Твёрдо настроен он на войну, и время тянуть не в его интересах. Ты всё правильно сделал, княже. Нельзя такие оскорбления терпеть, никак невозможно. Честь посольская не пустой звук. И себя уронили бы, и дело не спасли.

Вновь воцарилось молчание. Снаружи доносилась гортанная речь степняков, возгласы и смех.

— Все ли живы, братие? — спросил Варга, чтобы хоть как-то развеять гнетущее настроение.

— Живы… Живы покуда… — отозвались голоса.

— Путяты нету, — вдруг сказал кто-то.

— Куда делся?

— Как стали наше имущество да коней имать поганые, его отделили и потащили куда-то.

— Вот как… — задумался Варга. — Странно сие…

…

— …Прости, княже. Ничего не смог я сделать. Меня одного и оставил в целости проклятый Батыга, дабы донёс я слова его, да весть о том, как поступили с посольством рязанским.

Путята стоял, опустив голову, посреди горницы, в которой ещё три дня назад сидел князь Фёдор. Да. вот тут и сидел, на этом вот месте…

Пламя свечей колебалось, и по контрасту с ним лица князей, собравшихся за столом, казались особенно неподвижными — словно и не живые лица, а статуи греческие… Юрий Ингваревич, Олег Ингваревич, Давид Ингваревич, Глеб Ингваревич, Роман Ингваревич. Все здесь. И Всеволод Михайлович Пронский сидит, тяжко глядя на Путяту, и Олег Красный, брат князя Юрия Рязанского. Все собрались, все до единого. Недостаёт только одного — молодого князя Фёдора Юрьевича…

— Ступай, Путята Сухинич, — медленно, ровно проговорил князь Юрий Ингваревич. — Нет твоей вины в случившемся. Отдыхай.

Путята горестно вздохнул, повернулся и вышел в дверь, подавив внезапное желание выйти, пятясь задом. Надо же, с одного раза въелась привычка…

Выйдя во двор, Путята натянул на уши шапку, огляделся. Двор князя Рязанского был полон народу, тут и там тускло отсвечивала броня воинов. В душе Путяты завозилось мерзкое сомнение, но он отогнал его. Нет, ерунда… Он же видел, какая сила прёт, ничего не сможет князь Юрий Ингваревич…

Раздался глухой топот копыт, и во двор вихрем влетела всадница, за ней — слегка приотставшая охрана. Путята узнал молодую княгиню Евпраксию, жену… вдову князя Фёдора Юрьевича.

Молодая женщина соскочила с коня, в два широких шага оказалась возле Путяты.

— Что?! Что с ним?!!

Путята стянул шапку, понурив голову.

— Прости, матушка. Не уберегли…

…

Морозный ветер бил в лицо, снежинки кололи, как иголки, то и дело норовя попасть в глаз. Похоже, к ночи разыграется непогода, надо бы поспешить.

Евпатий Коловрат Вновь пришпорил коня, но тот нимало не прибавил ходу, а только захрапел умоляюще — не гони, хозяин, и делаю больше, чем могу…

Рядом скакал запасной конь, навьюченный сумами. Впрочем, поклажа была нетяжёлой, и кони все как на подбор, ни одного слабосильного. Вот только никакой конь не способен скакать и скакать без отдыха…

— Евпатий! Слышь, Евпатий! Да погоди гнать-то, воевода, придержи чуток! — раздался крик сзади. Евпатий оглянулся через плечо — спутники его отстали, кони уже едва перебирали ногами.

— Некогда, Ермил, некогда ждать! Сейчас один день как жизнь!

— Погоди, Евпатий, коней же загоним! — взмолился Ермил. — Ну что, разве быстрее пешими-то до Чернигова доберёмся?

Евпатий Коловрат заскрипел зубами, придержал коня, и тот с радостным облегчением выполнил команду — первую разумную за всё время пути. Ермил, разумеется, был прав — даже если удастся в пути раздобыть подменных коней на всю братию, что то ещё за кони будут…

Снежный буран крепчал, и вдруг впереди медленно вырисовался из снежной круговерти холм с тёмными наростами стен и башен наверху.

— Слава Богу! Добрались до Козельска!

…

— …Вот такие дела, воевода.

Ждан, воевода козельский, сопел, пристукивая ногой о пол. Закручинишься тут, подумал Евпатий Коловрат. Особенно если учесть, что князем в Козельске сидит отрок Василий, которому не так давно исполнилось восемь лет.

— Как мыслишь, устоит Рязань? — подал голос Ждан. Евпатий почувствовал прилив неприязни, как человек, которому походя разбередили душевную рану. Для него, воеводы козельского, Рязань далеко…

— О том ведает лишь Бог наш, воевода. Мы, люди, можем токмо надеяться.

Ждан снова задумался, сопя и постукивая ногой.

— Не про Рязань сейчас думы твои, Ждан Годинович, — усмехнулся Евпатий — Рязань, должно, устоит. А вот малым городкам туго придётся. Ох, и туго…

Ждан, сопя, долил гостю пива, затем наполнил свою чашу. Наполнить-то наполнил, да поставил на стол и снова застучал ногой.

— Уходить вам всем надобно, Ждан Годинович, — вновь подал голос Евпатий. Воевода угрюмо глянул на него.

— Куда? Это у вас, в Рязани, кругом леса непролазные — отошёл от дороги торной на десяток шагов, зарылся под выворотень и спи себе, как медведь в берлоге, до скончания века никто не найдёт. А у нас тут леса изреженные, и степь недалеко.

Ждан припал к чаше, глотая пиво. Со стуком поставил посудину на стол.

— Здесь, по крайней мере, свои стены помогут…

— Нет, воевода, не помогут — покачал головой Евпатий — Не тот случай.

— А ты их видал, стены наши? — Ждан несогласно тряхнул головой — Знаю, вы там у себя в Рязани мните, будто частокол повыше поставить главное дело…

— Не в частоколе дело, Ждан Годинович, — Евпатий тоже отхлебнул пива. — Частокол, конечно, дело нужное, да не главное. Главное, кто на стенах твоих стоит. Много ли народу в войске твоём, воевода? Не хочешь, не отвечай, я не лазутник хана Батыги. Просто сам подумай.

Воевода крякнул, поднялся из-за стола.

— Верно, не лазутник. Пойдём-ка, Евпатий, покажу я тебе. Может, свежим глазом углядишь брешь какую в обороне нашей. Лучше ты сейчас, чем враги потом, ей-богу…

…

— Ну, видал?

Буран, настигший рязанское посольство в пути, стих так же внезапно, как и начался. Воеводы рязанский и козельский стояли рядом на башне, одной из восьми, тесным кольцом обступавших город Козельск. Евпатий намётанным глазом рассматривал городские укрепления, уже поглощаемые подступавшими ранними сумерками. Да, воевода Ждан мог гордиться такими стенами. Стены Рязани действительно представляли собой частокол, составленный в два слоя из самых толстых деревьев, какие только можно было найти в окрестных лесах — брёвна в два охвата, а то и потолще, подавляли своей непомерной толщиной и высотой. Стены же Козельска представляли собой ряд срубов, протянутых вокруг всего города. Внутри эти срубы были наполнены камнями и глиной. Сейчас, когда насыпка промёрзла, эти стены не пробить никакими камнемётами, подумал Евпатий, даже если разлохматить в щепу наружные брёвна срубов. И башни тут такие же, до половины засыпанные изнутри камнями с глиной вперемешку…

— Крепкие стены, воевода. Вот рва нету…

— Зачем ров? — Ждан ухмыльнулся — Внимательней вниз-то погляди.

Евпатий пригляделся и крякнул. Действительно, здорово придумано — крутые склоны холма, на котором стоял город, блестели сплошной коркой льда.

— Это сколько же воды вы лили…

— И сейчас льём, — засмеялся Ждан. — Чего-чего, а воды у нас вдоволь, не камень ломать да стены строить. Это наш князь Василий придумал штуку — каждый день ребятишки воду льют. И не сбить лёд сей ничем, потому как наморожен поверх травы пожухлой. Трава, вишь, в лёд вмерзает, и держит так, что ой-ой!

— Так, стало быть, ребятишки?..

— Так ведь и князю нашему восемь годков только стукнуло. Мал отрок, а голова ничего. Так мыслим, добрый князь у нас будет, через несколько лет.

Воевода вновь засмеялся.

— А ещё князюшка наш издал указ, дабы родители не препятствовали чадам своим, кои участвуют в сём деле, кататься на льду этом хоть с утра до ночи. Мудрый указ, а?

Мужчины расхохотались.

— Так что проход в наш град один, через ворота. Ну, ты видел — телега едва проедет, да на подъёме крутом. Так что стенобитных орудий мы не шибко-то опасаемся.

— А летом как? — спросил Евпатий — Лёд стает…

Воевода Ждан обернулся к нему всем телом.

— Неужто мыслишь, до лета будут ещё на Руси поганые?

…

— … С дуба рухнул, что ли?

Князь Георгий Владимирский смотрел на рязанского гонца с весьма сложным чувством, в котором смешались гнев, растерянность и где-то в самой-самой глубине — затаённый страх. Ближние бояре, приглашённые на совет, молчали.

— Как ты себе это представляешь? Вот вышел я во двор, свистнул, и враз слетелись ко мне все рати? У меня люди все в зажитье, за данью разосланы, или разбойников на путях торговых изводят. Во Владимире токмо малая дружина моя. У нас тут не Рязань, чтобы войско великое целыми днями во дворе княжьем околачивалось, у нас все при деле.

— Нельзя медлить, княже! — посол, молодой рязанский боярин Феофан, не опустил голову, выдерживая взгляд великого князя. — Никак нельзя! Вот сколько есть войска, столько и послать! К тому же в Чернигов послан наш воевода Евпатий…

— Коловрат?

— Он, княже. Так что подмогу пришлёт нам князь Михаил…

— Да ой ли? — скептически усмехнулся князь Георгий.

— Пришлёт! — загорячился боярин. — Обещал ведь!

— Да ты на меня руками-то не маши, охолонь маленько, — вновь усмехнулся князь Георгий. — Сколько войска у хана Батыги, говоришь?

— Тот поганый, что к нам попал, поначалу баял, будто полмиллиона. А когда правильно спросили его, правильную цифирь назвал — всего триста тысяч, это вместе со всяким сбродом небоеспособным.

Среди бояр произошло общее движение.

— Утешил… Ты считаешь, этого мало? — спросил князь. — А сколько народу выставит на стены рязанские князь Юрий?

Боярин Феодор помолчал, опустив глаза. Как сказать…

— Князь Юрий Ингваревич не хочет за стены Рязани прятаться. Не может он допустить разорения земли нашей. Хочет он в поле Батыгу встретить.

В горнице стало тихо.

— Князь Юрий вроде слабоумием не страдал, — подал голос князь Георгий.

Рязанец поднял глаза.

— Напрасно хулишь князя моего, Георгий Всеволодович. Сила немалая сейчас у нас. Всех собрал он под свои знамёна. Все пришли, тебя одного ждём.

— Ну спасибо, — откинулся на лавке князь Георгий.

Боярин Феофан помолчал. Придётся выкладывать последний козырь.

— Князь Юрий Ингваревич ещё передать велел — он согласен встать под твою руку. Токмо не медли.

Георгий Всеволодович тяжко вздохнул.

— Пустой то разговор, боярин.

— Да почему?

— Да потому! Покуда ты назад доскачешь, кончится всё. Даже ежели решился бы я послать дружину свою, опоздала бы подмога. А уж про черниговцев и речи нет.

…

*******

Кони всхрапывали в предрассветной тишине, и храп этот, казалось, разносился за версту, ломая сонную неподвижность зимней чащобы. Но так только казалось — по прежнему опыту князь Юрий Ингваревич знал, что зимний лес гасит звуки не хуже меховой перины.

Князь взглянул налево — там стоял брат. Олег Красный держал шлем на сгибе локтя, не торопясь надеть на голову тяжёлое кованое железо. Толстый меховой подшлемник князь Олег снимать не стал, как и сам князь Юрий — утренний мороз явственно пощипывал, кусал за нос и щёки. Олег поймал взгляд брата, нервно улыбнулся. Князь Юрий ободряюще улыбнулся ему в ответ.

Чуть позади князя Юрия стояли другие князья. Князь оглядел их. Давид Ингваревич, Глеб Ингваревич, Роман и Олег Ингваревичи… Надёжа и опора земли Рязанской, её подлинные вожди.

Князь Всеволод Пронский подъехал на коне сзади.

— У нас всё готово, княже. Стали, где указано.

— Добро, Всеволод Михайлович, — отозвался князь Юрий. — Разведку ждём…

Князь Всеволод чуть кивнул. Конную разведку посылать было опасно, могли заметить, поэтому князь Юрий выслал вперёд пластунов. Неслышно, как змеи, подползут они к монгольскому лагерю, ничем не потревожив сладкий предрассветный сон поганых. Последний в их жизни сон, подумал князь Юрий. А может, наоборот? Может…

Тёмные еловые лапы раздвинулись, и перед князем возникли, как ниоткуда, две фигуры в белых заячьих тулупах и меховых же штанах. Самыми диковинными были шапки — тоже белые, заячьего меха, они закрывали лицо полностью, оставляя узкую щель для глаз.

Фигуры разом стянули свои шапки, обнаружив русые головы — один совсем ещё молодой, безбородый парнишка, второй мужик в возрасте, с окладистой бородой.

— Всё спокойно, княже. Спят поганые, тебя не ждут, похоже.

— Кони рассёдланы у них? — осведомился князь Юрий.

Разведчик постарше отрицательно мотнул головой.

— Кони оседланы. Токмо у них ведь так всё время, княже…

— Что, всё время кони под седлом? — удивился князь.

— Почти всегда, княже. Расседлают, почистят коней, и опять седлают. Поганые же.

Юрий Ингваревич задумался. Не ловушка ли? А впрочем, выбора у него нет. Бату-хан подтянул отставшие обозы, и сегодня, должно быть, двинет свои полчища на Рязань. Атаковать же такую орду, движущуюся в походном порядке, с боевым охранением — дело безнадёжное. Ударить сейчас — их последний шанс…

Юрий Ингваревич натянул на голову тяжёлый шлем.

— Все по местам! Выступаем разом, по знаку моему!

…

Бату-хан сидел на ковре, расстеленном прямо на утоптанном снегу у входа в шатёр, и всей грудью вдыхал морозный воздух, пахнувший сегодня как-то особенно, щекочуще-пряно. Бату-хан уже знал этот запах. Запах грядущей великой битвы, самый сладкий из всех…

Старый Сыбудай, как обычно, находившийся подле своего повелителя и воспитанника, сидел неподвижно, точно буддистская статуя, засунув руки в рукава своего халата. Бату-хан искоса глянул на своего наставника — халат стал ещё жирнее, сбоку появилась ещё прореха…

— Подарить тебе халат, мой Сыбудай? — насмешливо осведомился Бату-хан.

— У меня две повозки халатов, — невозмутимо ответил Сыбудай, не меняя позы. — Я привык к этому.

К шатру Повелителя Вселенной подскакал всадник, здоровенный монгол, на ходу соскочил с коня, пал ниц пред Повелителем. Не совсем, впрочем, ниц — это был шурин Бату-хана, и он мог позволить себе некоторую вольность.

— Что там, Хостоврул? — осведомился у шурина Бату-хан.

Монгол выпрямился, сидя на подогнутых под себя ногах — вроде и на коленях, а вроде и нет…

— Урусское войско стоит в лесу, Величайший. Мои люди видели. Должно быть, ждут свою разведку.

Бату-хан встретил взгляд Сыбудая. Немытая рожа старого монгола перекосилась усмешкой.

— Ну вот, мой Бату. Я был прав. Коназ Ури решил-таки не пускать тебя в свою землю. Жадность губит людей, мой Бату. Больше всего я опасался, что нам придётся вылущивать всё рязанское войско из самой Рязани.

— Да, мой Сыбудай, ты опять оказался прав, — отозвался Бату-хан. — Позовите Джебе!

— Нет, мой Бату, — старый монгол завозился, кряхтя, встал. — Джебе-нойон храбр и могуч, но для такого дела не очень подходит, уж ты мне поверь. Джебе встретит их лоб в лоб, и тут будет гора из трупов славных монгольских воинов. А они тебе ещё понадобятся, мой Бату. Позволь, я вспомню уроки твоего деда, как надо встречать сильного врага. А Джебе пусть ударит потом, по моему сигналу.

— Всецело доверяю тебе, мой Сыбудай! — Бату-хан улыбнулся.

…

— Давай!

Молодой коренастый воин поднёс к губам здоровенный сигнальный рог, оправленный медью, и глубокий, мощный рёв пронёсся над застывшим лесом.

Князь Юрий тронул коня, посылая его вперёд. Витязи, окружавшие князя, взяли с места разом, и вслед за княжеским знаменем устремились тысячи русских воинов, молча, страшно и стремительно. Князь Юрий выдернул из ножен меч, взмахнул им, и лес клинков разом вымахнул в воздух.

— Гой-гой-гой!

Монгольский лагерь, раскинувшийся, казалось, в беспорядке на несколько вёрст, лежал перед ними, сонный и расслабленный, обречённый на уничтожение. Сейчас тугой стальной клин тяжёлой русской конницы войдёт в эту беспорядочную массу, рассечёт её, сомнёт и втопчет в снег…

Над сонным монгольским лагерем ответно пронёсся звук боевого рога, и беспорядочный людской муравейник разом пришёл в движение. Но это не было беспорядочное мельтешение застигнутых врасплох. Монголы прямо от костров вскакивали на своих коней, споро и уверенно сбивались в десятки и сотни. И стремительно надвигающуюся русскую конницу встретила не бессмысленная масса смертельно напуганных внезапным нападением людей, а грозное войско, построенное в странный и непривычный русскому глазу порядок.

— А-а-а-а!!!

Русская конница вломилась в монгольские порядки, как тяжёлый топор в полено, разом развалив вражеский строй надвое. Князь Юрий ощутил лёгкий укол беспокойства: вражеский строй развалился что-то уж чересчур легко, если не сказать — охотно. Впрочем, размышлять времени не было. Вокруг уже свистели монгольские стрелы, рядом вскрикнул молодой кметь, повалился с коня — стрела попала ему в лицо, аккурат в прорезь шлема. Князь Юрий оглянулся: стяг брата Олега виднелся неподалёку, другие князья тоже строго выдерживали строй. Всё, сейчас конец поганым будет…

— А-а-а!!!

Повинуясь взмаху руки, дружина князя Юрия разом повернула вбок, и вслед за ним повернула вся масса тяжёлой конницы, устремляясь на врага. Сейчас они опрокинут эту половину расколотого надвое монгольского войска, а затем повернут вспять, и всё будет кончено…

— А-а-а-а!!!

И снова вражеская конница разлетается под сокрушительным ударом закованных в броню русских витязей, как щепки от полена… Нет, не так. Как вода расступается перед носом ладьи, чтобы сомкнуться за кормой. Да что же это такое?!!

…Сыбудай сидел верхом на своём скакуне, являя собой странное и нелепое несоответствие в своём драном засаленном халате всему виду холёного, украшенного роскошной сбруей коня. С этого места ему было отлично видно, как плотный строй закованных в сталь урусов рассекает подвижную массу монгольской конницы. Впереди реял стяг главного урусского князя, очевидно, возглавлявшего всё войско. Сыбудай усмехнулся — присутствие полководца в гуще битвы, конечно, вдохновляет воинов, но не даёт этому полководцу возможности охватить взглядом всю картину боя, и думать, когда вокруг тебя звенит сталь, орут бойцы и хрипят умирающие, довольно затруднительно… Однако, урусы уже потеряли силу первого удара. Не пора ли? Нет, рано…

Сыбудай взмахнул рукой, и два резервных тумена устремились в битву, взметая уже порядком утоптанный снег. Урусы всё ещё пытались рассечь и смять монгольские порядки. Сыбудай опять усмехнулся. "Тяжёлый неуклюжий меч только щекочет воздух" — вспомнил он китайскую поговорку. Похоже, Калка ничему не научила урусов. А впрочем, кости тех, кто мог бы извлечь урок, лежат там, а эти урусские князья Калки не видали. Ладно, Сыбудай преподаст им ещё один урок.

К старому монголу подъехал Джебе.

— Пора, Сыбудай. Почему ты не пускаешь моих воинов в битву?

— Кто командует битвой, Джебе? — Сыбудай остро глянул на него, и прославленный монгольский полководец пригасил взгляд своих глаз. — Потерпи. Урусы должны выдохнуться и потерять строй.

— Пока они выдохнутся, они порубят многие тысячи монгольских воинов!

— Что я слышу? — ухмыльнулся Сыбудай — Прославленный и бесстрашный Джебе озабочен потерями! Если бы битву вёл ты, мой Джебе, всё это пространство покрылось бы трупами в три слоя. Я не прав?

Джебе засопел, подбирая достойные слова для ответа.

— Нет, Джебе, не место и не время для спора, — не дал ему ответить Сыбудай. — Езжай к своим и жди сигнала. Уверяю тебя, уже недолго.

Нойон молча хлестнул плетью коня, с места взяв в галоп. Сыбудай проводил его взглядом, вздохнул. Слов нет, Джебе великий воитель, его удары всегда стремительны и неотразимы. И города брать он научился быстро и уверенно, это да. Но вот обороняться не умеет совершенно. Сразу идёт сила на силу, вступая во встречный бой. Да, конечно, имея такую силу, можно позволить себе и встречный бой. Однако это очень опасная привычка, всегда полагаться на силу. Сыбудай стар и мудр, и знает — однажды сил может просто не хватить… Впрочем, Джебе неоткуда было научиться подвижной обороне. Джебе появился в войске у Чингис-хана уже тогда, когда непобедимые монгольские воины сокрушали китайскую империю, беря город за городом и громя многочисленные, но разрозненные армии императора по частям. А Сыбудай спал под одной попоной с Чингис-ханом, когда он был ещё Тэмучжином, когда у них было только четыреста нукеров, и кругом были враги, не осознавшие ещё величия грядущего Повелителя Вселенной…

Сыбудай вздохнул, прерывая нить воспоминаний, цепко оглядел картину боя. Урусские полки явно выдыхались, теряли строй. Отсюда казалось, над урусами словно реяло тёмное облако мошкары — стрелы сыпались на урусские порядки дождём, уж чего-чего, а стрел монголы никогда не жалели. Эту тактику придумал ещё сам Чингис-хан — стараться поразить врага на расстоянии, до последней возможности избегая вступать в ближний бой. Очень мудрая тактика, именно так они побеждали своих врагов на берегах Керулена, когда их было только четыре сотни, и потом, на берегах Хуанхэ, когда их было уже двести тысяч… Конечно, закованные в сталь урусские витязи не степные разбойники в бараньих безрукавках, которых можно свалить стрелами с двухсот шагов. Но и до полной неуязвимости они не доросли… Однако, не пора? Похоже, пора.

Сыбудай взмахнул рукой, давая сигнал. Сейчас Джебе и его застоявшиеся жеребцы нанесут измотанным урусам последний сокрушительный удар.

…

— Уррагх! У-у-у-у!!!

Монгольские полчища, казалось, исходили звериным воем. Знаменосец рядом князем Юрием Ингваревичем держал знамя двумя руками, пошатываясь. На новенькой, сверкающей кольчуге — толчёным мелом чищена, не иначе — расплывались два бурых неопрятных пятна. Дважды ранили парня, и перевязать некогда, только стрелы вынули…

По пластине панциря лязгнула монгольская стрела с гранёным бронебойным наконечником, но цареградская бронь выдержала, и стрела отскочила, бессильно упала прямо в снег, уже превратившийся в бурое месиво. Витязь охраны запоздало кинулся, силясь закрыть собой князя, князь Юрий Ингваревич отстранил его — загораживает обзор.

— А-а-а-а!!! Бей!!!

— Джебе!!! Уррагх!!! У-у-у-у!!!

Вой, испускаемый погаными, резко изменился, стал пронзительно-радостным. Дождь стрел, уже почти иссякший, обрушился с новой силой.

— А-а-а-а!!!

Новая волна монгольских всадников захлестнула уже сильно поредевшие русские порядки. Звенела сталь, орали бойцы, дико ржали кони. Князь Юрий закусил губу — ещё один стяг, князя Давида Ингваревича, осел и исчез в бешеном половодье битвы. Князь Юрий понимал в воинском деле, и уже твёрдо осознавал, что победа теперь невозможна. Прорываться, прорываться к лесу, покуда не поздно…

Перед князем Юрием возникло перекошенное болью и напряжением лицо брата Олега. Олег Красный выглядел ужасно — нагрудные пластины промяты в двух местах, толстый кованый наплечник прорублен.

— Чего медлишь, брате?! Веди нас на прорыв, покуда не поздно!

Князь Юрий махнул рукой сигнальщику.

— Труби! Все за мной!

…

— …Они побежали, мой Бату.

Сыбудай, подъехавший на коне прямо к джихангиру, на роскошный ковёр, кряхтя, слез наземь. Если бы кто другой позволил себе такое, даже кто-то из темников… Но Сыбудай мог позволить себе всё.

— Ты оставил битву, мой Сыбудай?

— Битва закончена. Рубить же бегущих Джебе умеет лучше меня. Я стар, мой Бату. Не угостишь ли своего верного Сыбудая чашечкой чая? И не мешало бы перекусить. Потом будет недосуг, скоро к твоему шатру начнут поступать пленные урусы.

Бату-хан засмеялся, хлопнул в ладоши.

— Несите всё!

Слуги возникли, как духи, из ниоткуда. И так же словно ниоткуда перед Повелителем Вселенной и старым Сыбудаем возник столик-дастархан, покрытый узорчатой золотой парчой и уставленный яствами. Сыбудай протянул руку вбок, не глядя. Назад рука вернулась уже с пиалой ароматного, душистого чая. Старый монгол отхлебнул, прижмурился от удовольствия. Да, хорошо вышколены слуги у молодого Бату. Очень хорошо. Правда, это получилось не сразу. Сколько слуг забили нагайками насмерть, и скольким переломали хребет, и не сосчитать. То чай холодный, то пиалу уронит. А то и блюдо какое на тебя же вывалит, споткнувшись. Но таких нерасторопных олухов уже не осталось. Те, кто выжили, работу знают — вот так вот бесшумно возникают как из ниоткуда, и исчезают, когда в них нет нужды.

К шатру Повелителя во весь мах подскакал всё тот же Хостоврул. Соскочив с коня, пал ниц, едва не уперевшись лбом в дастархан. Выпрямился, сияя всей раскормленной рожей.

— Победа, мой Повелитель!

— Коназа Ури взяли? — Бату-хан взял с блюда розовый персик, откусил половину, выплюнул крупную косточку. Сыбудай неодобрительно покосился: балуется молодой Бату. Пища настоящего монгола — мясо, и только мясо…

На толстой роже Хостоврула отразилось огорчение.

— Нет, мой Повелитель. Джебе-нойон просит простить его. Главный коназ Ури ушёл через лес, пробился с остатками своих нукеров.

— Плохо, — поморщился Бату-хан.

— Но зато взяли его брата, мой Повелитель, — несколько поспешно сказал Хостоврул.

— Ну так приведите!

…

В глазах плавала призрачная зелень, в ушах шумело от потери крови. Сильно болели раны, особенно ключица, куда пришёлся удар монгольской сабли. Если бы не кольчуга…

Князь Олег Ингваревич усмехнулся запекшимися губами. Если бы не кольчуга, он не стоял бы сейчас вот так, на коленях, перед этим поганым молодым ублюдком, и этим грязным стариком, которого в Рязани, скорее всего, даже не пустили бы на княжий двор. И хорошо, что болят раны. Иначе совсем невозможно было бы терпеть боль в душе.

Бату-хан рассматривал урусского князя, которого держали двое здоровенных нукеров, заломив руки. Урус стоял на коленях в снегу, русые волосы свалялись в мокрый колтун, борода в крови… И вдруг Бату-хан заметил, что урус улыбается.

— Кто таков? — спросил Бату-хан. Сделал знак нукерам, те отпустили князя. Секунду-другую урус ещё стоял на коленях, разминая руки, затем с явной натугой попытался встать — нукеры тут же осадили его назад. Ещё не хватало, чтобы вожак какой-то стаи дикарей стоял в рост пред лицом джихангира.

Переводчик, заменивший прежнего Исаака, маленький чернявый араб, повторил вопрос Бату-хана по-русски.

— Я князь Олег Ингваревич, хан.

Так и сказал — просто «хан». Немногим бы это сошло с рук, но Али был не так бестолков, как его несчастный предшественник — всё-таки когда-то служил у багдадского халифа. Он перевёл правильно, "величайший Повелитель". Так дольше проживёт умный Али, да и этот урус, возможно, тоже.

— Ты знаешь князя Ури?

Князь Олег задумался. Князь Юрий, должно быть, прорвался уже сквозь вражеские орды и теперь в безопасности…

Переводчик делал Олегу страшные глаза, умоляя взглядом: "не молчи!"

— Он мой родственник, — уточнять князь не стал. Какая им разница, поганым, они же, небось, как волки, помётами родство числят.

Выслушав ответ, Бату-хан кивнул.

— Почему твой родственник выступил против меня, вместо того, чтобы пасть в ноги? Разве он не знает, что неподчинение Повелителю карается смертью?

Плыла и плыла перед глазами призрачная зелень, и сквозь неё проступали лица. Давид Ингваревич Муромский, Глеб Ингваревич Коломенский, Всеволод Михайлович Пронский… Вожди народа рязанского, опора и защита земли русской… Все, все убиты!

— Когда Повелитель спрашивает, ему следует отвечать немедля, — подал голос толмач. — Повелитель говорит, что коназ Ури…

— Князь Юрий, — перебил толмача князь Олег. — Говорить-то правильно научись, подстилка поганская.

Толмач заткнулся от неожиданности, побледнел. Разумеется, это было оскорбление, но касалось оно самого толмача, а не Величайшего. Что делать?

Хлёсткий удар нагайки охранного нукера ожёг араба, и тот поспешно залопотал по-монгольски. Князь Олег снова мрачно усмехнулся — оно и видно, какие тут порядки. Ничего так не являет господина, как обращение со своими слугами.

Бату-хан неожиданно засмеялся, тонко и визгливо. Над словами моими забавляется, подумал князь Олег.

— Повелитель сказал, князь Ури преступник, посмевший поднять руку на Повелителя Вселенной, — опять заговорил толмач. — Когда его изловят, как волка, в ваших диких лесах и сдерут шкуру, вам понадобится новый князь. Повелитель спрашивает — хочешь быть князем рязанским? Когда непобедимые воины Повелителя возьмут Рязань…

— Если ваша бешеная орда возьмёт Рязань, — снова перебил толмача князь Олег, — там останутся только трупы и уголья. И вы будете обшаривать трупы и сдирать с них тряпки, дабы обмотать ими свои сроду немытые задницы. Спасибо за честь, хан. Уж лучше быть сторожем на погосте.

Бату-хан выслушал ответ, удовлетворённо кивнул, словно человек, получивший подтверждение уже известным ему фактам.

— Повелитель сказал, ты сам выбрал свою судьбу — в глазах толмача зажглись злорадные огоньки. — Ему не нужны такие строптивые рабы. Сейчас тебя четвертуют, разорвут лошадьми на четыре части.

…

Частокол, составленный из неохватных брёвен, курился паром, вода стекала по валу, намерзая неровными скользкими комьями и кочками. Наверху, на стене шла суета, мелькали деревянные вёдра. Князь Юрий, придерживая правой рукой тупо ноющую левую, оглядывал земляной вал с кое-как, наспех врытыми в землю кольями. Усмехнулся уголком рта. Что мешало врыть эти колья летом, как следует? И лёд могли наморозить заранее, морозы уж сколько дней стоят… Всё расхлябанность русская, исконная…

На мохнатом буланом коньке к князю подскакал воевода Клыч.

— Посмотрели?

— Посмотрели, княже. Бесполезно. Лёд толстый уже, а народу мало. Зря промаемся. Даже ежели б и прорубили такую полынью, так она за три дня крепче прежней станет.

Князь Юрий ещё более помрачнел. Значит, и со стороны реки надёжной обороны не будет.

— Сколько ратных у тебя сейчас?

Воевода Клыч горько усмехнулся.

— Как сказать… Ежели всех, кто на ногах стоит и топор не роняет, считать, тогда восемь тыщ. А ежели считать только тех, кто на деле ратному делу обучен, тогда с полтыщи, не более.

Князь Юрий нервно дёрнул щекой. Всё бесполезно. Князь Юрий был умным человеком и опытным воином, и сейчас понимал — с таким гарнизоном против такой орды город простоит ровно столько, сколько простоят стены. Пара-тройка проломов, и всё. Может быть, и правду следовало засесть со всем собранным войском в Рязани, пожертвовав всей остальной рязанской землёй? Лучше потерять часть, пусть и большую, чем всё без остатка… А, что теперь говорить!

— Слышь, воевода. Хоть кольев на реке набить, что ли?

Клыч засопел.

— А где людей взять, княже?

— Баб позовите!

— Бабы воду на коромыслах носят, стены да вал леденить…

— Ну, ребятишек тогда, которые постарше. Лунки бить да колья вмораживать особой силы и уменья не надо.

Клыч стащил рукавицу, поскрёб рукой подбородок.

— А что, княже, это мысль. Попробуем!

— Не пробовать надо, Клыч, а сделать.

Послышался конский топот, и из-за угла ближнего строения вывернулся князь Роман Ингваревич. Ладно, хотя бы он в Рязани, подумал князь Юрий. Всё подмога.

— Сделали?

— Всё сделали, как тобой говорено, Юрий Ингваревич. Мешки наморозили и в воротах склали.

Юрий чуть усмехнулся. Это была идея самого князя Романа — набить дерюжные мешки соломой вперемешку с мокрым песком и сложить их наподобие кирпичей в воротном проёме, оставив только узкий проход. За пару дней этот завал промёрзнет насквозь и станет прочнее каменной кладки, так что ворота не выбить даже окованным сталью тараном.

— Ну молодцы. Принимайтесь детинец леденить. И ещё вот что… Проверь-ка тот лаз. Ну, ты понял.

— Понял, — чуть подумав, сказал князь Роман. — Сам пройду.

— Давай, брате. Надеюсь на тебя.

Воевода напялил рукавицу, одновременно придерживая конька, который устал стоять без движения.

— Когда их ждать-то, завтра?

— Непременно. Вряд ли будет Батыга тянуть, иначе сожрёт его орда самого, тут одного корма сколько надобно!

— Тогда так, княже. Надобно нам прекратить все работы, чуть стемнеет. И мужикам спать-отдыхать. Мыслю я, осада будет жестокая, так что силёнки поберечь надобно.

Князь Юрий поморщился, перехватив сильно занывшую руку.

— А работать кто будет? Не доделано ни хрена…

— А что толку, ежели завтра уже ратники от усталости падать начнут?

Князь Юрий тяжко вздохнул. Всё бесполезно… Всё.

— Ладно, воевода. Прав ты, опять прав. Так и сделаем.

…

Владыка Иосиф отставил счёты, отложил бумаги и перо. Потёр переносицу. Ладно, остальное завтра…

Да, дела шли неплохо. Иосиф ещё раз похвалил себя за правильно выбранную линию. Он с самого начала жёстко стал добиваться увеличения доходов владычной казны, и неустанные труды в этом направлении уже начали приносить плоды. Давно ли заступил на свой пост митрополит Иосиф? А уже в полтора раза увеличил доходы по сравнению с предшественником своим, и есть ещё немалые резервы… Да, что ни говори, эта Руссия страна несметных богатств, только дикари здешние неповоротливы, и не так-то легко взять те богатства…

— Прости, владыка, — служка, он же второй секретарь возник неслышно. — Там князь Михаил к тебе на приём просится. Примешь ли?

Иосиф усмехнулся. Нет, что ни говори, а святейшей церковью в дикой Руссии работа проделана большая — вот, пожалуйста, великий князь не к себе зовёт, а на приём просится… До чего всё же приятно быть митрополитом всея Руси!

— Пусть войдёт! — Иосиф принял величественный вид.

Служка удалился, всё так же ступая мягкими сафьяновыми сапожками, и спустя минуту в покои владыки Иосифа вошёл князь Михаил Всеволодович.

— Доброго здоровья тебе, владыко!

— И тебе, княже, — чуть улыбнулся Иосиф. — С чем пожаловал?

Сесть дозволишь, или как? — князь Михаил уже сел на лавку, широко расставив ноги. Владыка убавил улыбку. Нет, всё-таки недоработано тут — вот, пожалуйста, сел без разрешения варвар…

— Дело важное у меня к тебе, владыко, — продолжил князь Михаил. — Война, и война великая. Надобно Русь подымать. Всю подымать, владыко, никак иначе…

— … Нет, нет и нет! — Иосиф вскочил, заходил из угла в угол. — Крестовый поход объявить я не могу! Сие есмь ведение самого патриарха константинопольского!

— Нет времени на переговоры! — Михаил сжимал руки в кулаки, вот-вот по столу хватит. — Покуда энциклик тот будем ждать!..

Помолчали.

— Ну хорошо. — произнёс князь на тон ниже. — Тогда другая просьба к тебе будет, владыко. Напиши письмо личное князю Олегу Курскому, да Брячиславу в Полоцк.

Иосиф стоял у окна, сцепив руки в замок, вращал большие пальцы вкруг себя.

— И этого я сделать не могу. Князь Брячислав с немецкими еретиками богомерзкими якшается, а в казну владычную и вовсе ни куны не платит…Да и Олег Курский отозвался нынче о моей персоне пренебрежительно — мне ли к нему первому писать? Пусть кается сперва!

— Да при чём тут казна! — не выдержал Михаил Всеволодович. — При чём тут персона! Разве о том сейчас речь?

— И о том в первую голову должен печься я! — тоже повысил голос Иосиф. — О том, как бы древнее благолепие церкви святой не уронить, да и о доходах тоже!

Собеседники снова замолчали, и молчание это становилось всё тяжелее.

— Так как насчёт писем? — теперь князь Михаил говорил ровно, негромко.

— Нет, я сказал! — отрезал Иосиф. — Извини, Михаил Всеволодович, ничем тебе помочь не могу!

Князь Михаил встал.

— Не мне… Не мне — всей земле русской ничем помочь не можешь ты. Прощай!

И, не дождавшись благословения, не оглядываясь, вышел. Владыка скривился. Нет, всё-таки здорово недоработано тут… Нет у местных вождей должного уважения к особе его, владыки Иосифа, тогда как должно быть по определению…

…

— Вот она, Рязань, мой Повелитель.

Джебе сидел вполоборота, указывая рукой с зажатой нагайкой на раскинувшийся перед ними город. Высокий, обледенелый земляной вал увенчивали высокие деревянные стены, тоже отблескивающие льдом. Меж зубьев частокола тускло блестели остроконечные урусские шлемы. Бату-хан разглядывал всё это, цепко и внимательно отмечая слабые места.

— Почему ворота не блокированы? Могут быть вылазки…

— Нет, мой Повелитель. Я не стал блокировать ворота. Наоборот, поставил там только полутысячу слабых воинов, и расположил так, чтобы у урусов возник соблазн сделать вылазку.

Бату-хан внимательно посмотрел на своего полководца. Джебе чуть растянул губы в усмешке.

— И ещё там стоит три отборных сотни нукеров, мой Повелитель. Вроде бы далеко, но к воротам в случае чего успеют.

Бату-хан неожиданно засмеялся, и Джебе вторил ему.

К Повелителю Вселенной подъехал на коне Сыбудай. На нём красовался новенький стёганый ватный халат, крытый небесно-голубым шёлком с причудливым золотым шитьём.

— Ты заболел, мой Сыбудай? — участливо-обеспокоенно спросил Бату-хан. В глазах молодого монгола плясал смех. Джебе тоже понял, заулыбался.

— Я здоров.

— Тогда где твой любимый халат? Неужели подарил урусам?

— Рукав оторвался и потерялся, — буркнул Сыбудай. — Не ходить же мне с одним рукавом.

— Это ужасно, — сокрушённо цокая языком, Бату-хан повернулся к нойону. — Утрата рукава невосполнима. Почему ты ничего не предпринял, Джебе-нойон?

— Не беспокойся, мой Повелитель, — отозвался Джебе. — Три тумена лучших воинов уже ищут рукав уважаемого Сыбудая.

Они разом расхохотались. Бату-хан смеялся тоненько-визгливо, Джебе — гортанным металлическим смехом. И даже сам Сыбудай заперхал старческим надтреснутым голосом.

— Ладно, к делу. Что ты увидел?

— Лёд на реке крепок, — отозвался Сыбудай. — Надо сказать китайцу, пусть поставит на том берегу свои машины. Пара проломов с той стороны не помешают.

— Зачем? Штурмовать надо отсюда, — возразил Джебе.

— Штурмовать надо со всех сторон разом, мой Джебе, — Сыбудай шумно высморкался в рукав. На небесно-голубом шёлке возникло тёмное пятно. — И непрерывно, днём и ночью. У коназа Ури совсем мало людей, и отдыхать им будет некогда. Когда китаец проломит стены, урусы будут спать, стоя на ногах.

— У Елю Цая только шесть машин, — возразил Джебе. — Они нужны тут.

— Это его проблемы! — отрезал Сыбудай. — Пусть думает.

…

Елю Цай соскочил с коня, не глядя бросив поводья подручному. За последнее время он здорово научился скакать верхом, наверное, не хуже настоящего монгольского воина. Или всё же хуже? Елю Цай усмехнулся, вспомнив, как в начале своей службы он мучился, трясясь в седле, и как грязные монгольские дикари тыкали в него пальцами и смеялись, наблюдая, как он неуклюже сползает с коня в конце дневного перехода, как идёт нараскоряку, тщательно оберегая стёртые в кровь бёдра и ягодицы… Во всяком случае, сейчас над ним уже никто не смеет смеяться — золотая пайцза, выданная Елю Цаю лично джихангиром, позволяет ему самому распоряжаться жизнями других. Рядовой монгольский воин, посмевший оскорбить носителя такой пайцзы, будет удавлен тетивой от лука без лишних объяснений.

Широкая река, покрытая льдом и засыпанная снегом, уходила вдаль бело-молочной лентой меж двух тёмных стен векового леса. Возле самого города лес был вырублен под огороды и поля, заодно не позволяя врагам скрытно подобраться к городу на расстояние внезапного конного броска. Очень разумно, если имеешь дело с небольшой конной бандой какого-нибудь местного кочевого хана. Но сейчас Бату-хану это на руку. Огромное войско монголов неторопливо и деловито размещалось лагерем вокруг города, обживая окрестные поля. Елю Цай снова усмехнулся. Если бы вокруг Рязани стеной стоял такой лес, как тот, через который шли сегодня утром, это создало бы Повелителю массу трудноразрешимых проблем.

— Ю Гунь!

— Я тут, мой господин!

— Доставай мерную верёвку и вехи. Будем делать обмер.

Мимо уха Елю Цая с лёгким шелестом пролетела стрела. Другая, на излёте, вонзилась в шею коня, на котором прибыл сюда Елю Цай. Конь дико заржал, взвиваясь на дыбы, стряхивая державшего повод коновода. Третья стрела ударила точно в середину груди Ю Гуня, тот вскрикнул, схватился за грудь руками. Надо же, какие могучие луки имеются у этих урусов… Никогда бы Елю Цай не поверил, что стрелой можно достать с пятисот шагов.

— Азарга! — окликнул он начальника конной полусотни, прикомандированной к Елю Цаю для охраны со строгим предупреждением: без возражений выполнять все распоряжения китайца, как если бы они шли от самого Джебе.

— Я тут, господин!

Елю Цай испытал внезапно острое чувство наслаждения. Вот. Вот оно. Вот то, зачем он пошёл служить в войско Бату-хана. Надо отдать этому молодому степняку должное — он умеет ценить нужных ему людей. На родине, в Нанкине, любой грязный монгол, мочащийся, не сходя с коня, мог сделать с ним, Елю Цаем, всё что угодно. Скажем, убить ради забавы кистенём, железной гирькой на ремешке, примотанном к короткой деревянной палке. Здесь же всё наоборот — он может приказывать вот этим грязным животным.

— Прикроешь нас своими людьми, покуда мы будем делать промеры! — распорядился Елю Цай. — И окажите помощь Ю Гуню, немедленно!

— Да, мой господин!

Монгольские воины спешились, растянулись в длинную цепочку, закрывшись круглыми щитами, обтянутыми бычьей кожей, продублённой до каменной твёрдости. За этой живой стеной стрелы не достанут.

— Ю Гунь!

— Я здесь, мой господин. — Ю Гунь, уже перевязанный, стоял перед Елю Цаем. Стрела с узким трёхгранным наконечником, неглубоко вонзившаяся в грудинную кость, уже была вынута, и повязка, на которой проступило тёмно-алое пятно, охватывала всю грудную клетку. На плечи маленькому китайцу набросили трофейный урусский полушубок.

— Можешь работать?

— Да, мой господин, — Ю Гунь был бледен, но на ногах стоял ничего.

— Ну так бери мерную верёвку!

…

— Эх, едрить твою в дышло! Промазал…

Пожилой ратник с окладистой русой бородой потянул из колчана новую стрелу, и в этот момент в бойницу влетела монгольская стрела, с тупым звуком ударила в лицо. Голова ратника мотнулась назад, он неуклюже завалился и повис на верёвке ограждения.

— Олексу убили!

Воевода Клыч не дрогнул, плавно ведя цель. Спустил тетиву и только тут выругался, одновременно наблюдая, как скачущий монгол вылетает из седла, выбитый стрелой могучего русского лука. Да, конечно, пехотный лук в рост человека много мощнее и дальнобойнее короткого лука пришельцев. Но надолго ли хватит стрел?

— Развлекаешься, воевода? — раздался сзади голос князя Юрия.

Воевода и тут не дрогнул. Многолетняя привычка брала своё, и тело опытного воина само знало, что делать — плавно ведя "на острие" стрелы врага, задержать на миг дыхание… Стрела со свистом ушла к цели, и ещё один степняк покатился в снег.

— Стрелков добрых наперечёт, княже, — воевода отстранился от бойницы, и в неё тут же с жужжанием влетела монгольская стрела. — Вот я и думаю: дай-ка десяток-другой поганых спешу…Эй, ребята! Стрелы, которые тупленые, на заточку несите! — проорал он вниз.

— Уже унесли! — донёсся молодой, ломкий голос.

— Ну добро! А остальные сюда, на стену давай!

Князь Юрий был ещё бледнее вчерашнего.

— Хорошо придумал, Клыч. А то уже сегодня свои-то стрелы кончатся, похоже.

— Ты чего меня искал-то, княже?

— Пойдем, воевода.

— У меня и здесь…

— Пойдём, говорю. Сам увидеть должен.

Князь повернулся и пошёл, ровным широким шагом. Воевода шёл за ним и думал — и не скажешь, что третьи сутки без сна. Что в сече кровавой был, что с остатками дружины сквозь лес продирался… Что брата и родичей своих потерял на поле бранном, а перед тем сына. Да, князь Юрий таков — не гнётся… покуда не сломится.

— Смотри, — князь показал в бойницу рукой.

Воевода выглянул осторожно. За Окой, напротив города, почти у самого берега кипела работа. Человечки, отсюда похожие на муравьёв, тащили брёвна, брусья, ещё что-то…

— Что скажешь? — обратился с вопросом к воеводе князь.

— Значит, и отсюда тоже… — воевода отстранился от бойницы. Глаза его встретили взгляд князя. Опытные воины понимали друг друга без слов.

— Думал я разбить воев наших надвое, дабы одни отдыхали, покуда другие на стенах стоят. Теперь, похоже, всех до единого придётся на стены ставить.

Князь Юрий двигал желваками на скулах.

— На сколько хватит их?

— Чего ты от меня-то хочешь, Юрий Ингваревич? — нервно промолвил воевода.

Они помолчали.

— Знаю, чего ты в стрелки записался, воевода, — произнёс князь. — Лёгкой смерти ищешь?

Воевода помедлил с ответом. Тяжко вздохнул.

— Ты прав, княже. Малодушен я. Не хочу увидать, как в город наш славный поганые ввалятся.

Снова помолчали. Два опытных воина не нуждались в многословной беседе. Зачем теперь уже слова? Всё ясно.

— Пойду я… Юра — произнёс Клыч тихо. — Работы много.

— Иди, Клычик, — так же непривычно-мягко ответил князь.

Воевода повернулся и зашагал по стенному настилу.

— А к бойницам больше не лезь! — донеслось вслед. — Пристрелят, нам вдвоём с князем Романом оборону держать?

— Учту, княже! Приму меры! Хрен меня так просто пристрелишь!

…

— Позволь отвлечь тебя, славный нойон…

Джебе открыл один глаз. Перед ним, почтительно склонившись, стоял Елю Цай.

— Чего тебе? — проворчал Джебе, открывая второй глаз, — только заснул…

— Прости, что потревожил твой сон, могущественный, — китаец держался почтительно, но твёрдо. — Очень срочное дело.

Монгол сел, почёсываясь, зевнул.

— Излагай.

— Мне нужно пару тысяч урусских девок.

Джебе вытаращил глаза. Пару секунд сидел неподвижно, затем дико захохотал.

— Две тысячи! Ха-ха-ха-ха! Девок… Ох-хо-хо-хо… Когда ты будешь их огуливать?

— Нет, могущественный, — китаец тоже засмеялся. — Это сделают твои славные воины. А мне нужны их волосы.

— Волосы? — монгол перестал смеяться — Зачем?

— Понимаешь, славный нойон… Сейчас я могу построить только шесть камнемётов, потому что у меня только шесть комплектов деталей. Бронзовые оси для таких машин здесь достать невозможно, а чтобы отковать подобные, нужны сто хороших кузнецов и уйма времени…

— Ты заранее ищешь оправданий, Елю Цай?

— Ни в коем случае, — китайский мастер держался по-прежнему твёрдо, хотя знал — стоит Джебе хлопнуть в ладоши, и его уволокут из шатра и удавят. Пайцза Бату-хана тут не защита, поскольку Джебе второй после Сыбудая человек в орде. — Я не ищу оправданий, прославленный. Я нашёл выход.

— Ну? — недоверчиво покосился монгол. При всей своей храбрости Джебе питал к китайцу некоторую опаску, поскольку считал всю его машинерию натуральным колдовством.

— Существуют и другие конструкции камнемётов, прославленный. Наиболее легко и быстро можно построить вот такой, — Елю Цай развернул шёлковый свиток, густо исчерченный тушью. Монгол взял свиток, принялся его важно разглядывать, держа вверх ногами. Елю Цай гигантским усилием воли подавил улыбку.

— Ну а девки-то тут при чём?

— Упругие элементы машины лучше всего сделать из женских волос. Конские, конечно, тоже можно использовать…

— Ещё чего! — возмутился Джебе. — Остричь хвосты у двух тысяч коней? Будут тебе урусские девки! Хоть две тысячи, хоть три!

…

Стрела, обмотанная горящей просмолёной паклей, огненным метеором влетела в бойницу и по крутой дуге ушла вниз, воткнувшись в крышу какой-то избушки, близко прилепившейся к городской стене. Вторая с глухим стуком вонзилась в частокол, шипящее пламя затрепетало на ветру, озаряя бойницу снаружи неровным мятущимся светом.

— Туши! Туши, говорю!

Кто-то уже проворно лез на забор и далее на крышу строения. Схватил и обломил горящую стрелу, бросил вниз — огонь зашипел в снегу, извиваясь, словно от нестерпимой муки, и умер. Но на смену погибшему огню спешили его товарищи — горящие стрелы начали густо перелетать через частокол

— Худо дело, воевода! — к Клычу подбежал сотник. — Надо мужиков ставить на крыши ближних-то изб, не то пожар займётся, и не потушить!

— Мужикам на стенах место! — отрезал воевода. — Ты вот что, Ждан. Собирай немедля отроков окрестных, пусть-ка они на крыши лезут! Да быстро, быстро!

Сотник канул в темноту, а воевода, выглянув в бойницу, железной рукавицей сломил воткнувшуюся рядом стрелу. И снова взялся за лук, ловя в прицел скачущих всадников. Коротко пропела тетива, и монгол, уже натягивавший свой лук с наложенной огненной стрелой, с коротким воплем вылетел из седла, забился в размешанном копытами коней снегу и затих. Клыч сплюнул в бойницу и потянул новую стрелу из тула.

Плечо ныло от перенапряжения, ныли пальцы. Натягивать раз за разом могучий лук — занятие не для слабых, почти что подтягиваться на одной руке. На воеводе сейчас был тяжёлый панцирь и шлем с толстой кованой личиной, с узкой прорезью для глаз и «клювом» для рта и носа, облегчавшим дыхание. Пробить такой доспех стрелой из короткого монгольского лука было невозможно. Князь прав, не хватает ещё, чтобы воеводу рязанского подстрелил, как фазана, какой-то немытый степняк…

Снова пропела тетива, и ещё один поганый мешком рухнул в снег. Который уже? Во всяком случае, счёт давно перевалил за полусотню. Именно потому воевода стоял на стене, наравне с прочими лучниками. Сейчас и только сейчас он мог разить врага десятками. Когда в стенах появятся проломы, счёт резко сократится — вряд ли в рукопашной схватке ему, Клычу, удалось бы изрубить столько врагов…

Со стены было хорошо видно, как лагерь монголов живёт своей кипучей ночной жизнью. Под стенами с гиканьем и воем скакали всадники. Выпустив горящую стрелу, поганый тут же разворачивался и возвращался за новой, к горящим неподалёку кострам. У костров стояли люди, совавшие стрелы, обмотанные смолёной паклей в огонь и подававшие их подлетавшим всадникам, которые разворачивались и снова скакали к городским стенам, чтобы выпустить свой груз по цели. Спустя сотни лет такой порядок будет назван словом «конвейер».

Пропел рог, внизу заорали и заголосили несколько иначе. Вражеские конные стрелки, выпуская последние стрелы не целясь, поверх стены, разом повернули коней и ускакали прочь. Недалеко, впрочем, ускакали — Клыч видел, как враги спешиваются в каких-то шестистах шагах, усаживаются у костров, принимая у сидящих товарищей посудины с бульоном и куски варёного мяса. Смеются, разговаривают, как будто косари после работы. А на смену им уже подходили новые, отдохнувшие бойцы, и дождь огненных стрел возобновился с новой силой. Воевода скрипнул зубами — половцы, давние и привычные соседи русичей, никогда бы не додумались до такой осады. Всё даже хуже, чем Клыч себе представлял. Хотя куда уж тут хуже…

…

— А-иии! Пустите! Пустите, ироды окаянные!!

Урусская девка в разорванном до пояса платье билась в лапах двух здоровенных монголов, которые прижимали её к столу, сбитому из тесовых плах — трофею, вынесенному из какого-то урусского дома. Третий монгол ловко орудовал овечьими ножницами. Раз-раз, и роскошные косы, краса и гордость любой русской девушки, летят в обширный мешок, смешиваясь с другими такими же косами — русыми, каштановыми, чёрными как смоль и сияющими чистым золотом…

— Давай следующую! И другой мешок, этот полный!

Елю Цай запустил руку в мешок с волосами, на ощупь пробуя качество материала. Он смотрел на экзекуцию, проводимую монгольскими нукерами, с философским бесстрастием. Что делать, война есть война…

— Ой, мама! Мамочка-а-а!!

— Следующую!

Елю Цай отвернулся.

— Ю Гунь!

— Я здесь… господин…

Маленький китаец выглядел плохо — лицо было бледным, лоб блестел от пота. Его трясло, как в лихорадке.

— Тебе плохо, Ю Гунь? — придав своему голосу участие, спросил Елю Цай.

— Грудь… болит… — вымученно улыбнулся Ю Гунь. Похоже, ранение урусской стрелой не прошло даром, подумал Елю Цай. Горячка… Да, жаль Ю Гуня. Это был хороший мастер, верный помощник. Если горячка, его хватит ещё только на пару часов.

— Ю Гунь, нам надо сейчас же сделать замеры и определить позиции орудий. Немедленно!

…

Белый скакун переступал копытами и фыркал, но Бату-хан сидел на нём, как влитой, уверенно пресекая всякие попытки коня сдвинуться с места. Рядом сопел старый Сыбудай. Кольцо нукеров личной охраны Повелителя Вселенной казалось врытыми в землю каменными изваяниями.

Бату-хан разглядывал раскинувшийся перед ним город. Он уже видел его вчера, но старый Сыбудай не раз говорил ему: "Внимательно посмотри и забудь. Назавтра снова посмотри, и всё вспомни. Только так ты увидишь ВСЁ". Как всегда, старик прав — то, что ускользнуло от первого взгляда, выловит второй. Итак, что мы имеем?

Громадный земляной вал, утыканный врытыми в землю кольями, блестел льдом. Блестели льдом и деревянные стены, построенные из циклопических размеров брёвен. Молодой монгол в который раз поразился, что бывают в мире такие деревья. На берегах его родного Керулена берёза толщиной в руку уже считалась вполне солидным деревом.

Отсюда было хорошо видно, как монгольские всадники непрерывно снуют под стенами города, посылая огненные стрелы. Впрочем, этот обстрел покуда не причинил урусам заметного ущерба. Но это неважно. Главная задача такого обстрела — непрерывно держать врага в напряжении, не давать вражеским воинам ни минуты покоя.

Кольцо охранных нукеров расступилось, пропуская внутрь всадника на чёрном, как уголь жеребце.

— Как спалось, мой Повелитель? — великий Джебе улыбался почтительно, но в то же время с долей фамильярности. Да, Джебе мог себе это позволить. Больше него мог позволить себе только Сыбудай.

— Мне снился кошмар, мой Джебе, — откликнулся Бату-хан. — Мне снилось, будто ты не успел подготовиться к штурму.

Сыбудай, молча сидевший на коне неподалёку, глухо заперхал старческим смехом.

— Это от излишне плотного ужина, мой Повелитель, — не моргнул глазом Джебе. — У нас всё готово. Желаешь посмотреть? Только близко к стенам подъезжать остерегайся. У урусов очень мощные луки. Вчера Елю Цая едва не пристрелили, когда он выбирал места для установки своих машин.

— Кстати, о нём. Мне доложили, что ты доставил к нему две тысячи молодых урусок. Зачем, если не секрет? Или китаец решил слегка размяться перед работой?

Сыбудай снова заперхал смехом. Джебе ухмыльнулся.

— Возможно, он и использовал часть урусок по прямому назначению, я не интересовался. Надо будет спросить. Но вообще-то идея в другом. Этих, — Джебе кивнул назад, — машин он может поставить только шесть. А на такой большой город надо больше.

— А девки тут при чём?

— В том и суть. Китаец уверяет, что может построить другие машины, но для этого нужны волосы множества женщин. Зачем именно, я не интересовался. Колдовство, мой Повелитель, штука тёмная.

— Интересно… — усмехнулся Бату-хан.

— А мне нет, — проворчал Сыбудай. — Колдовство, оно и есть колдовство. Зачем истинному воину знать такие штуки? Для подобных вещей и существуют в твоём войске вот такие китайцы, мой Бату. Пусть делает, что хочет, лишь бы развалил стены.

…

Елю Цай ещё раз придирчиво оглядел только что построенную машину. Грубо ошкуренные брёвна белели свежесрубленной древесиной, рычаг косо торчал, упираясь в поперечную ограничительную балку. Рычаг венчала кованая железная ложка, в облике которой проглядывали черты недавнего шлема. Впрочем, из всех деталей машины наибольшие опасения вызывал торсион из волос. Елю Цаю ещё ни разу не приходилось строить такие машины, и он сильно рисковал, уповая на точность старинного чертежа и описания камнемёта. Впрочем, если он не успеет к заданному сроку развалить стены, риск ещё больше. Китаец поёжился от набежавшего холодка — золотая цепочка пайцзы Повелителя Вселенной показалась вдруг удавкой из тетивы…

— Дорогу! Дорогу Повелителю, величайшему Бату-хану!

Конные нукеры, разгоняя людей, работавших возле строившихся машин, споро образовали охранный круг, и Елю Цай обнаружил себя внутри этого круга.

— Это и есть твоя машина из волос урусских девок?

Елю Цай склонился до земли — перед ним на белом скакуне возвышался сам Бату-хан.

— Это так, о Повелитель!

Молодой монгол с любопытством оглядывал сооружение. Сопровождавшие его Сыбудай и Джебе тоже разглядывали творение порочного мастера — Джебе с тщательно наигранным лёгким пренебрежением, сквозь которое проглядывала опаска, старый Сыбудай глядел угрюмо. Он не любил всяких таких хитростей.

— Маленькая какая, — Бату-хан объехал камнемёт кругом. — Твои старые машины много больше, Елю Цай. Ты уверен, что такая штука сможет пробить стены?

— Позволь объяснить, мой Повелитель. Да, такая машина не сможет кидать столь тяжёлые камни. Но у меня в обозе имеются две сотни горшков с горючим маслом, и я надеюсь, могущественный Джебе прикажет своим людям достать ещё.

Джебе поморщился — ловкий китаец подставлял его. Придётся ещё и возиться с горючим маслом… До чего капризны бывают колдуны!

— Стены Рязани обгорят, — продолжал китайский мастер, — и старые машины легко справятся с ними. Это сэкономит нам время.

— Хорошо, Елю Цай, — отозвался Бату-хан. — Даю тебе три дня, чтобы проломить стены.

Елю Цай сглотнул. Срок был почти нереальным.

— Это невозможно, мой Повелитель, — услышал он собственный голос словно со стороны. — За три дня никак.

Воцарилась тишина. Елю Цай уже чувствовал, как его пятки касаются затылка и хрустит хребет.

— Ты споришь со мной, Елю Цай? — с любопытством разглядывая китайца, словно видя впервые, спросил Бату-хан.

— Прости меня, о мой Повелитель! — Елю Цай собрал всю свою смелость и глянул Бату-хану в глаза. — Ты можешь казнить меня немедленно, и будешь прав. Но за три дня эти стены развалить невозможно, Рязань — это не та пограничная крепость. Я не могу обманывать тебя.

Бату-хан подумал.

— Хорошо. Сколько тебе нужно времени?

— Четыре дня, о Повелитель Вселенной.

Бату-хан рассмеялся.

— Ладно, Елю Цай, дарю тебе лишний день. Ты молодец! Джебе-нойон, проследи, чтобы уважаемый мастер ни в чём не нуждался. В том числе и в горшках!

…

— Берегись!

Огненный клубок, оставляя за собой шлейф чёрного дыма, пролетел над самым частоколом и рухнул среди построек чьего-то двора, близко примыкавшими к городской стене. Горючая жидкость из разбившегося вдребезги горшка разлетелась веером, пламя разом охватило постройки. Воевода Клыч грязно выругался, глядя на разгорающийся пожар.

— Берегись!

Тяжкий удар, от которого вздрогнул частокол. Воевода глянул в бойницу — прямо под ним, с шипением окутываясь паром, лежал отскочивший от стены валун, впечатываясь в тающий от его жара лёд. Другой камень, в добрый берковец [ок. 160 кг. Прим. авт. ] весом, валялся в нескольких шагах. Он уже утратил часть жара, но вокруг него расплылась обширная клякса чёрной проталины. Воевода уже в который раз за день бессильно скрипнул зубами. Леденили, леденили вал, и вот, пожалуйста…

— Берегись!

Горшок с зажигательной смесью с грохотом ударил в частокол, в бойницу плеснуло жидким огнём. Снаружи загудело пламя, охватившее частокол.

— Воду, воду сюда! Да быстрее, олухи, обгорит стена-то!

…

Холодно… Как холодно… Печь в горнице горяча, хоть блины пеки, а толку? Никак не растопить кусок льда, засевший где-то внутри, у сердца…

Заходил князь Роман, начал говорить и осёкся, замолк, встретившись со взглядом молодой женщины. Она легонько провела пальцами по его виску, густо посеребрённому сединой. Ведь не было вот ещё… Ушёл князь Роман, так больше ничего и не сказав.

Заходил свёкор, князь Юрий Ингваревич, говорил что-то, сочувствовал и утешал, вроде… Евпраксия не слышала слов, про себя машинально отмечая — за несколько дней сильно постарел князь, седина густо проклюнулась, и глаза на бледном лице — глаза смертельно раненого зверя…

Князь Юрий ушёл, не дождавшись ответа, а молодая цареградская царевна, а ныне вдова князя Фёдора Юрьевича, осталась сидеть, так же глядя перед собой остановившимся взором. Феденька, любовь моя… Муж мой, единственный мой… Вот и осталась я одна… Одна только память о тебе — вот он, твой сын Иван…

— … Да что же ты не ешь-то ничего, матушка моя? — нянька хлопотала вокруг княгини Евпраксии. — Который день уже!

— На воздух я пойду, — Евпраксия встала, решительно взяла ребёнка у няньки. — Душно тут. Ты за мной не ходи, одна побыть хочу…

— Всё одна да одна! Негоже, матушка… — вновь запричитала-заворчала нянька.

— Я сказала! — чуть повысила голос Евпраксия — Или не княгиня я?

Нянька осеклась, потупилась. Евпраксия, держа на руках ребёнка, направилась к двери.

На дворе сумрачно светило тусклое зимнее солнце. Над городом во многих местах поднимались дымы разгорающихся пожаров. Даже отсюда, из княжьего терема, были отчётливо слышны вопли и звериный вой поганых степняков, замучивших её ненаглядного… А у князя Юрия совсем не осталось людей…

Евпраксия была умной женщиной. Все слова утешения, произносимые князем Юрием — всё это ерунда. Правду говорят его глаза. Глаза смертельно раненого, загнанного в ловушку зверя.

Они войдут в город, эти двуногие твари. Ворвутся сюда, с воплями и улюлюканьем, с волчьим воем. Княгиня Евпраксия будто наяву ощутила, как жадные грязные руки с треском разрывают ткань её одежд, грубо скользят по телу, больно сжимают груди, которые совсем недавно, всего несколько дней назад, ласкал её муж… Вонючий рот степняка, навалившегося сверху… А другой в это время, подкинув в воздух маленького Ивана, с хохотом ловит его на копьё. Нет!!!

Евпраксия сама не заметила, как очутилась перед низенькой дверцей, ведущей на верх смотровой башни княжьего терема. Дверца была приоткрыта. И решение, давно уже толкающееся где-то в подсознании, всплыло само собой.

Внутри башни царил полумрак, узкие слуховые оконца давали совсем мало света. Маленький Иван завозился, закряхтел, будто почуяв неладное. Евпраксия, прикрыв за собой дверцу, задвинула засов, одновременно качая сына, успокаивая. Вот так… Потерпи, Ванятка… Мама сейчас…

Скрипят деревянные ступени узкой крутой лестницы. А вот и выход — светлое пятно люка, ведущего на смотровую площадку башни. Да, это выход. Это наилучший выход. Единственный выход.

Наверху было ветрено, в морозном воздухе витал запах гари. Отсюда, с башни, Рязань лежала как на ладони. В городе повсюду уже полыхали пожары, огонь перекидывался от двора ко двору. Огненный шарик, отсюда кажущийся меньше горошины, перелетел через городскую стену, оставляя за собой дымный след, канул в плотное месиво деревянных построек, и в месте падения его тут же повалил жирный дым ещё одного пожара.

Ребёнок снова завозился, заплакал в голос. Евпраксия очнулась. Да, нечего тянуть. Сейчас, Ванятка…

Она подошла к краю, прикидывая. Да, высота достаточная. Вполне достаточная. Правда, маленькое тельце, закутанное к тому же в пелёнки, совсем лёгкое. Но что это за мать, которая не поможет своему ребёнку? Сама Евпраксия — женщина рослая, и её веса хватит на обоих.

Княгиня, перевалившись через парапет, плашмя полетела вниз, изо всех сил прижимая к себе маленького Ивана.

— О-ой! О-о-ой, горе! Молодая княгиня убилась! С дитём убилась!

…

Хлопья сажи носились в воздухе, точно рои жирных мух, жар слепил глаза, нестерпимая вонь пожара забивала ноздри. Князь Юрий закашлялся, отхаркнул и сплюнул вязкую чёрную слюну, тяжело, со свистом отдышался. В голове мутилось. Сколько человек может не спать? Который сейчас день?

Перед глазами возникло чёрное от сажи лицо сотника охраны, и князь мельком удивился — кто таков? Надо же, и имя забыл…

— Княже, ещё один пролом!

— Где! Все за мной!

Сотник, повернувшись, побежал впереди коня, на котором скакал князь. Конь храпел, рыскал — ему тоже невыносимо было среди пылающих развалин и летающих повсюду хлопьев сажи. Ничего, ничего, дружок… Сажа и пожары — это пустяки. Главное, пока не валяются на улицах Рязани трупы. Как долго?

Летучий отряд личной дружины князя успел вовремя. Три исполинские головни, в которые обратились брёвна частокола, валялись внутри городской стены, и в узкий дымящийся пролом с бешеным визгом, воем и улюлюканьем лезли поганые, шаг за шагом оттесняя от пролома рязанских ратников. Как ни был умотан князь Юрий. у него снова защемило сердце — ратники, недавние мужики, размахивали боевыми секирами, как лесорубы. Ещё чуть, и было бы поздно…

— Луки!

С ходу спешившиеся витязи разом натянули луки, выдернутые из незастёгнутых налучей. В одеревеневшей от многодневной бессонницы голове князя всплыла посторонняя мысль — сколько дней могут луки находиться под гнётом [с натянутой тетивой. Прим. авт. ]? Всплыла и канула. На наш век хватит…

— Бей!

Дружный залп смёл передний ряд врагов, остальные опешили, снизили натиск. Ободрённые подоспевшей подмогой, ратники чаще замахали своими топорами.

— Бегло!

Теперь стрелы витязей ложились часто, как весенняя капель, одна за другой. И враги падали один за другим, потому как невозможно одновременно отбивать удары топора и следить, кто берёт тебя на прицел. Но сзади напирали и напирали новые воины, и в узком проломе быстро формировался завал из тел, частью мёртвых, а частью ещё живых…

— В мечи!

Витязи враз вымахнули мечи в воздух. В воспалённом мозгу князя Юрия вновь всплыло видение — сверкающий лес клинков, стремительный бег конницы, неумолимо надвигающейся на сонный лагерь пришельцев… От того леса осталась маленькая роща. Как долго?

— А-а-а-а!!!

Да, вятшие витязи — это не вчерашние мужики-хлебопашцы, кожевники и плотники. Некоторые враги ещё пытались оказать сопротивление, но это были именно попытки, никакого реального сопротивления оказать они не могли. Остальные, спотыкаясь, уже лезли назад через завал из трупов и шевелящихся тел собственных товарищей, чтобы спасти собственную шкуру, пожить хотя бы ещё чуть-чуть.

— Олекса! — вспомнил наконец имя сотника князь Юрий. — Оставляю тебе дюжину витязей! От сердца отрываю. Всех остальных соберёшь сам. Держаться! Ни единого поганого рыла чтоб в проломе, ясно?!

— Ясно, княже! — выдохнул Олекса. — Будем!..

С маху подскакал, круто осадив коня, князь Роман.

— Ты где должен быть?! — рявкнул на него князь Юрий.

— Дай людей, княже!

— Рожу я тебе?!! — заорал Юрий Всеволодович, поперхнулся сажей, закашлялся.

— Того мне неведомо, хоть роди, хоть мёртвых подыми! Без людей не уйду, оттого и гонца не послал, бесполезно! Дай хоть дюжину, сейчас дай, или поздно будет!

— А…….!!! — выругался князь Юрий. — Броньша, Епифан, со своими ребятами за ним вот!

Проводив глазами маленький отряд, князь обернулся. Остаток вятшей дружины выглядел теперь совсем жалко.

— А ну, за мной!

…

— Почему ты и твои люди здесь, Адууч? Почему не в проломе?

Джебе сидел верхом на коне, разглядывая спешившегося перед ним тысячника. Адууч был бледен до серости.

— Мы уже почти прошли, славный нойон! Но подоспел сам коназ Ури…

— А ты полагал, коназ Ури будет спать, покуда ты лезешь в пролом? Или вообще постелет перед тобой белый войлок? Я повторяю вопрос — почему вы бежали?

Теперь бледность тысячника стала зеленоватой.

— Прости меня, великий Джебе! Мы пойдём туда снова, сейчас же…

— Да, Адууч. Снова и сейчас же. Но тебя это уже не касается.

Джебе сделал знак, и охранные нукеры разом пришли в движение. Один мягко выдернул из ножен обречённого меч и кинжал, двое придержали руки, а стоявший сзади одним движением накинул на шею Адууча удавку. Монгол захрипел, скребя по земле ногами, но нукер, сидя в седле, поднатужился и поднял казнимого в воздух. Ещё раз дёрнувшись, Адууч обвис.

— Заройте его где-нибудь, — распорядился Джебе. — Бурундай!

— Я здесь, мой господин! — отозвался Бурундай, подъезжая.

— Похоже, проломами придётся заняться тебе. Хватит стоять в резерве!

— И вечером ты удавишь меня, как несчастного Адууча? — нагло оскалился Бурундай. Джебе посмотрел на него с мрачным удивлением, но оскал темника стал ещё шире, — Позволь возразить тебе, прославленный. Во-первых, нужны ещё хотя бы два пролома. Во-вторых, штурм надо начинать к ночи, и вести до утра непрерывно. В-третьих, мало рваться в проломы. Чтобы занять все силы урусов, надо в это же время лезть на стены, лезть разом. Тогда будет толк!

— И тысячи воинов градом посыплются со стен! — гневно возразил Джебе. — Ты ищешь оправдания заранее, Бурундай-багатур? На тебя не похоже!

— Я хочу взять наконец этот проклятый город, — вновь осклабился Бурундай. — А ты, непобедимый?

От такой наглости у Джебе захватило дух.

— А насчёт воинов… Впереди наших воинов надо гнать пленных урусов. Пусть они первыми лезут на стены по лестницам! Тогда наши потери будут меньше.

Джебе проглотил готовую вырваться брань, задумчиво пожевал ус. Верно… Этот приём тоже изобрёл сам великий Чингис-хан.

— Ты прав, Бурундай. Будем готовиться к ночному штурму. Но проломами тебе-таки придётся заняться, иначе урусы успеют наглухо замуровать эти дырки!

— Слушаю, великий Джебе!

…

Толстые витые свечи в трёхсвечных серебряных шандалах, изображавших здоровенного мужика, обвитого гигантскими змеями, оплывали неровными потёками, пламя свечей то и дело колебалось, тревожимое движением воздуха.

За большим столом, накрытым белой шёлковой скатертью и уставленным разнообразными блюдами и сосудами, сидели сам хозяин, князь Георгий Владимирский, сыновья его Мстислав, Всеволод и Владимир, ближние бояре Пётр Ослядюкович, Еремей Глебович и Филипп, за привязанность к княжичу Владимиру прозванный в народе Нянька.

— …Значит, так, — князь Георгий Владимирский жевал пирог с осетриной, тщательно и неторопливо. — Гонцов разослали по весям-вотчинам?

— По дальним разослали, княже. По ближним нет пока, — ответил Еремей Глебович, равномерно жующий, отчего борода его двигалась вперёд-назад.

— Ну и верно. Чего народ зря смущать? Успеем, чать.

Князь Георгий отхлебнул из кубка.

— Думаю так, покуда степняки стоят под стенами Рязани, мы успеем рати собрать. Степняки, они к осаде непривычны, до крещенья всяко под стенами Рязани проторкаются. Ежели верно бают послы рязанские, такую орду прокормить дело нешуточное. Да с конями ещё… Одного сена сколь надо! Стало быть, разошлёт хан Батыга своих воев в зажитье [за фуражом и продовольствием], и расползутся они по всей Рязанщине. Да под стенами сколько-то их положит Юрий Рязанский. Самое то нам о сю пору со спины на них будет ударить. Прижать к стенам рязанским и всех… Ну, а как покрошим поганых, тогда и с князем Юрием Ингваревичем разговор можно вести. Полагаю, не до гордыни ему уж будет.

— Как думаешь, княже, — подал голос боярин Филипп, — придут на помощь рязанцам войска из Чернигова?

— Из Чернигова… — пренебрежительно фыркнул Георгий. — Сколько-то придёт, не зря же князь Михаил в спасители всея Руси метит. Неудобно ему, вишь, будет уронить светлый образ свой пред другими князьями, и пуще того пред чёрным людом. Токмо будет это не рать, а отряд, воев пятьсот или тысяча от силы. Времени собирать рати у князя Михаила нет.

Князь Георгий откинулся к стене, почмокал, выковыривая засевшую меж зубов пищу.

— К племяннику же своему в Ростов да к брату Ярославу я завтра отпишу. Тут подумать надо, не приказ в вотчину посылать… Но, мыслю так, соберутся они на подмогу нам без колебаний долгих.

Крайняя свеча в шандале зашипела, князь взял со стола изящные серебряные щипчики, снял нагар. Внезапно застыл, держа руку со щипцами на вису.

— Ты чего, батя? — спросил Всеволод.

В глазах князя Георгия плясало, отражаясь, пламя свечей.

— Триста тысяч воев у Батыги. Триста тысяч… Всех придётся подымать. Всех, способных держать оружие.

— От мужиков деревенских в поле мало толку, княже, — пробасил Петр Ослядюкович. — Ни строю, ни бою за неделю не обучишь.

Князь усмехнулся одним уголком рта.

— А что делать?

…

— Бей их, братие!

— Круши!

— А-а-а!

— Смолу, смолу давай!

— Камни сюда!

— А-а-а-а-а!

Воевода Клыч помотал головой. От долгого недосыпа что-то случилось со слухом, звуки доносились как из бочки. А может, не от недосыпа, а от непрестанного ора и лязга…

Тяжёлая лестница с глухим стуком, почти не слышным за гамом и лязгом, упёрлась в частокол, железные крючья наверху цепко впились в дерево.

— Лестницы! Рогатки, рогатки давай! Отваливай их, ну!

Расхристанный, несмотря на ночной мороз мужик с опалённой бородой остервенело отрывал глубоко впившиеся крючья, мешавшие оттолкнуть от стены лестницу, уже дрожавшую под тяжестью взбирающихся на стены врагов.

— Родненькие! Не стреляйте!

Сон как рукой сняло. Что это такое? В рядах атакующих толмач-перебежчик объявился?

— Русские мы, русские люди!

— Мать вашу растак! — не своим голосом заорал воевода, глядя на оцепенелых ратников. — Лестницы вали, ну!

Выхватил рогулину из рук опешившего ратника и со страшной силой навалился на торчащую возле самой бойницы тетиву лестницы, сработанной из толстенных жердин, почти брёвен. В спине захрустело, но рядом уже запалено пыхтели другие воины, ещё пара рогаток упёрлась в лестничную тетиву, кто-то навалился сзади, помогая… Расхристанный мужик наконец справился с крючьями, и лестница с тяжким стоном перегруженного дерева отвалила от стены, опрокидываясь.

— А-а-а-а!!!

Какой-то мужик, по виду явно русский, остался висеть на стене, судорожно цепляясь за край бойницы.

— А ну! — скомандовал воевода, и несколько рук враз втащили человека внутрь, распластали на помосте-раскате. Вслед ему запоздало влетела стрела, ушла в темноту.

— Спасибо… родненькие… братцы…

Выглядел мужчина ужасно — багровые рубцы на спине и боках, лицо разбито, губы запеклись от крови. Из одежды на нём были только холщовые подштанники.

— Ты кто таков?

Мужик встал, привалился спиной к бревну частокола.

— Деревенские мы. Вечор налетели поганые, всех, кого нашли, согнали в кучу и айда… И гонят русских мужиков пред собой, лезть на стены заставляют…

Ратники переглянулись.

— Вот твари…

— А ну, к бойницам! — рыкнул Клыч. — Лясы точить или воевать будем? Каждый человек на счету! Ты луком владеешь ли? — обратился он к полуголому.

Мужик поднял на воеводу глаза, полные нечеловеческой муки, сквозь которую разгоралась мрачная радость.

— Белку бил, утку влёт… Воевода, отец… Больше всего боялся смерть от своих принять… Хоть одного гада!

— Тары-бары потом! — Клыч сунул мужику тул со стрелами и тяжёлый пехотный лук. — Давай, работай!

Не говоря больше ни слова, бывший пленник повернулся к бойнице, одним движением вынул из тула стрелу, наложил на тетиву. По движениям было видно — не врёт человек, умеет обращаться с луком.

— Ххы!

Стрела со свистом ушла к цели, и всадник, гарцевавший на коне с горящей стрелой, вывалился из седла, погасив огонь своим телом.

— Ххы!

Ещё один степняк рухнул на землю. Воевода переглянулся с витязем, стоявшим за спиной мужика, и тот незаметно опустил руку с мечом, изготовленную для удара.

— Ххы!

Оскаленная физиономия бывшего пленника не оставляла сомнений — никакой это не лазутчик.

— Ты вот что, мил человек… Иди вниз, одёжу дадут тебе. Потом поешь и на стены.

— Хоть ещё одного…

— Ступай, я сказал! Здесь я воевода, кому что делать, мне решать! Шелом наденешь ещё и бронь какую-нито. Всё, пошёл!

Всё верно. Задубеет в одних подштанниках на морозе, это сейчас он на избытОм страхе держится. Да и без брони недолго простоит, очень уж метко бьют поганые степняки, даже ночью, в неверном свете горящих стрел, утыкавших частокол. А сейчас такие вот стрелки-охотники ой как нужны, каждый человек на счету.

Едва человек ушёл, в верх частокола снова с хрустом впились острые крючья осадных лестниц. Новая волна, стало быть…

— К бойницам, к бойницам, так вас растак!

…

— … Ух, хорошо!

Печь-каменка выбросила очередной клуб пара, в ноздри ударил пряный дух. Князь Михаил лежал на полке, и банщик, здоровенный мужик с коротко, под «горшок» остриженными волосами, вовсю трудился над княжьим телом, орудуя банным скребком.

— Чего, Бельша, сильно я ожирел?

— Ништо, пресветлый княже, ты у нас орёл!

Боярин Фёдор Олексович сидел напротив, отдуваясь, с резным деревянным ковшом в руке.

— А я вот огрузнел, княже. Думаю, не купить ли веницейское зеркало себе?

— На что тебе зеркало-то? — полюбопытствовал Михаил, кряхтя под могучими руками банщика.

— Ну как же… Полагаю, скоро свой срам без зеркала и не увидать мне.

Князь скосил глаза на боярина, фыркнул, и они разом расхохотались.

— Спасибо, Бельша. Ты ступай, дальше мы сами.

— Как скажешь, княже, — поклонился банщик.

Когда дверь за банщиком закрылась, князь сел рядом с боярином, взял из рук того ковш с квасом, гулко глотнул пару раз.

— Ядрёный квасок…

— Что слышно со степи, княже? Гонец прибыл ли?

Князь Михаил разом посмурнел.

— Нет вестей, Фёдор. Странно и непонятно сие.

Помолчал, сжимая в руках ковш с квасом.

— Вот оно, княже, — негромко молвил Фёдор Олексич.

— Думаешь?

— Уверен.

Снова помолчали.

— Рати собирать надобно, Михаил Всеволодович.

Михаил искоса взглянул на своего ближнего боярина.

— Рати, говоришь? Это ведь не сапоги обуть, Фёдор свет Олексич.

— А ну как поздно будет?

Князь со стуком поставил ковш на полок.

— А основания? Неприбытие гонца не повод для того, чтобы всю землю черниговскую да киевскую исполчить.

— Как скажешь, княже. Однако неспокойно мне. Вспомни булгар.

Князь Михаил угрюмо засопел.

— Ну до чего умён ты порой, Фёдор Олексич, прямо спасу нет. Помню я и про булгарское царство, и про Калку-реку. А толку? Никто не согласился со мной нынешним летом. Союза нет… Не могу я просто так рати собрать. Вестей ждать будем, тогда и решим.

Дверь в парную приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась голова вятшего витязя.

— Княже, прости. Тут с Рязани посольство прибыло. Дело, грит, чрезвычайной важности.

— Кто послом-то?

— Воевода Евпатий Коловрат. Молит принять как можно скорее.

— Скажи, пусть пождут малость. После бани сей час приму.

Голова телохранителя исчезла, дверь закрылась.

— Ну вот и вести тебе, княже, коих ожидал, — глаза боярина Фёдора чуть мерцали в полумраке.

…

"Здравствуй, сестрица моя. Знаю, знаю, что надобно теперь звать тебя Ефросиньей, да только не взыщи — для меня ты навсегда Филя.

Вот пишу тебе письмо, собралась наконец. Дела у нас в Ростове хороши, хлеб подешевел, и соль, и скобяной товар. Народ доволен, торговля бойкая и казна оттого не пустует.

Борис Василькович большущий мужичина уже вымахал. Думаю велеть книжному человеку нашему, отцу Савватию начать уже учить его грамоте, не всё деревянным мечом махать. Глеб Василькович тож ничего. Титьку бросил, на морковку варёную с маслом налегает. Говорить только не начал пока, а так у-у… бойкий парень будет.

Князь мой свет Василько Константинович всё в делах да заботах, опять исхудал весь. Железо бранное закупает, рати готовит. Ну, дом на мне, ясно. Да и заботы о казне потихоньку сваливает на меня муж мой, как увидел, что не раззява жена у него и не даст хозяйство на порушение.

Ты бы приехала к нам, Филя, что ли. Племянников повидаешь, то-сё. С сестрёнкой своей поговорить опять же не грех. Помнишь, как мы боярина Фёдора заговаривали, дабы математику не учить? Самой смешно теперь.

Приезжай, Филя, правда. Тревожно мне отчего-то. Всё слова батюшки из головы не идут. Неужто и правда к нам те поганые нынче пожалуют, что булгарское царство разорили?

Ну да Бог даст, ничего. Вон половцы, ежели по летописям судить, тоже поначалу куда как грозны были, да пообломались о Русь. Плохо только, что поврозь все князья русские, свары да которы меж собой учиняют беспрестанно. А так сила воинская имеется, и немалая.

В третий раз прошу тебя, Филя — приезжай. Сама ты писала давеча, что каждый день наш на земле сей грешной есть подарок Господа. Сколько ещё проживём и ты и я, только ему ведомо. Так негоже подарками божьими брезговать.

За сим заканчиваю к тебе письмо моё. Вечно любящая тебя сестра.

Мария"

Мария отложила гусиное перо, ещё раз придирчиво пробежалась глазами по строчкам. Посыпала пергамент песком, сдула. Освобождённый от гнёта пергамент сам норовил свиться в трубку, Мария только чуть помогла ему. Обвязала письмо шнуром, оттиснула на восковой печати свой личный знак, гравированный на перстне-печатке. Усмехнулась про себя — совсем владетельной госпожой стала, печать личная, письма только на пергаменте пишет, на бересте ни-ни… Вспомнилось некстати, как боялась у алтаря, что упадёт свечка. Да, куда и делась та девчонка…

Мария подошла к большому венецианскому зеркалу, купленному для неё лично князем Васильком с больших прибытков. Из глубины стекла смотрела на неё молодая, статная женщина. Талия, правда, после рождения Глебушки заплыла малость, да и зад уже не девчоночий, это да… А вот лицо сохранило многое от той девчонки, что бесстыдно глазела на ростовское посольство, вместо того, чтобы опустить глаза долу.

Вот интересно, что могло бы выйти, если бы тогда она опустила глаза? А Феодулия, наоборот, во всю ширь распахнула бы чудные глазищи свои. Могло ведь всё выйти наоборот, как и положено — старшая дочь вперёд замуж вышла бы, а младшая, Мария…

Мороз пробежал по коже. Это что же, сейчас она могла бы в келье при лучине сидеть? И не было бы ни мужа у неё, ни Бориски, ни Глебушки… ничего? Нет!

Мария оставила письмо на столе, тихо открыла дверь детской горницы, вошла неслышно.

— Матушка… — встрепенулась нянька, но Мария приложила палец к губам.

— Т-с-с…

Сыновья уже спали. Борис почмокал во сне губами, промычал невнятно — видно, сон какой снился. Маленький Глеб сопел в две дырки совершенно безмятежно.

— Ровно ангелы небесные… — чуть слышно подала голос нянька. Мария улыбнулась в ответ.

Где-то в княжьем тереме возник невнятный шум.

— Не иначе, князюшка наш… — вновь заговорила нянька, но Мария уже не слушала. Направилась к двери. Соскучилась по мужу, уж самой себе врать не надо.

— Гонец! Гонец из Владимира! — донеслось из крытого перехода.

Навстречу торопливо шёл боярин Воислав.

— Что там, Воислав Добрынич?

— Похоже, война, матушка моя. Прав был твой отец-то, князь Михаил Всеволодович. Ох и прав!

…

— … Вот такие теперь дела, пресветлый княже. Подмоги просим у тебя, Михаил Всеволодович. Что скажешь?

Князь Михаил смотрел перед собой невидящим взором, в глазах отражалось, мигало пламя свечей. Евпатий хрустнул сцепленными пальцами рук. Неужто откажет?

— Нет у меня здесь большого войска, Евпатий. Малое же, я так мыслю, не поможет тут.

Он мрачно усмехнулся.

— Ведь говорил же всем, предлагал… Нет, не вняли… Что князь Георгий Владимирский?

— Послали и к нему за подмогой, Михаил Всеволодович. Должен помочь, я так чаю.

Князь Михаил усмехнулся ещё мрачнее.

— Всем известно на Руси — князь Георгий Всеволодович кому ежели должен, прощает великодушно.

— Тут случай особый, пресветлый княже. Беда страшная грядёт, ежели не соберёмся мы со всей ратной силою. Не видал ты татар этих, княже, не в обиду тебе будь сказано.

— Не видал, да знаю! — отрезал Михаил. — Небось, князь Юрий обещался под руку величайшего из величайших князя Владимирского стать?

— Про то не ведомо мне, пресветлый.

— А хоть бы и так… Дождались, едрить вашу! — князь стукнул кулаком по столу. — Ты чего молчишь, Фёдор?

— Скажи, Евпатий… — прокашлялся боярин Фёдор. — Как в Рязань с войском попасть думаешь, ежели исполнит Михаил Всеволодович просьбу князя Юрия?

Евпатий повернул голову.

— Так мыслишь, в осаде она будет?

— Так мыслю, уже в осаде есть. Или всерьёз полагал ты, что развеют такое войско лихие рати рязанские, аки дым по ветру?

Евпатий стиснул край столешницы так, что побелели костяшки пальцев.

— Ход подземный имеется. Далеко в лес ведёт, место глухое, неприметное. Мало кто знает о нём, так что в Рязань попадём без запинки. Только надеюсь всё же, что ошибаешься ты, Фёдор Олексич.

— На чудо уповаешь, стало быть, — вздохнул князь Михаил. — Ладно. Не время чиниться да обиды вспоминать. Дам я тебе, воевода, тысячу витязей из дружины своей, — он криво усмехнулся, — и даже встать под руку мою не потребую.

— Бог не забудет тебя, пресветлый княже!

— Не то говоришь, Евпатий. Не забыл бы он про землю русскую, вот что. А я уж как-нибудь ладно…

…

— Смолу ещё сюда!

— Нет смолы больше!

Воевода Клыч грязно выругался. Бессилие, которое он ощущал, было унизительно. Так трепыхается лягушка, неспешно заглатываемая ужом. Словно гигантская боевая машина ровно и уверенно взламывала оборону Рязани.

— Воевода! Князь кличет! — перед Клычом возник чумазый, как углежог, парнишка, с большими светлыми глазами на худом лице.

— Коня мне! — не стал спорить воевода. Князь Юрий просто так от дела отрывать не станет.

Кто-то, уже не разобрать, подвёл оседланного коня. Клыч вскочил на него, с места взяв в галоп.

— Держаться тут гвоздем, покуда не вернусь!

Улицы Рязани были черны от размешанного снега пополам с сажей. Тут и там торчали обгорелые, дымящиеся развалины, кое-где огонь бушевал в полную силу, кое-где уже затухал. Ближе к центру, куда не долетали горшки с зажигательной смесью из вражеских машин, постройки стояли покуда целые, но и тут из-за обилия налипшей сажи казались пожарищами.

Стена, выходившая к Оке, была почти столь же высока, как и все другие, но сложена из брёвен потоньше. Ещё на подходе старый воевода услышал тяжкий удар и треск. Камнемёты поганых вовсю работали и с этой стороны.

— Звал, княже?

Князь Юрий обернулся, и в первый момент Клыч было не узнал его. Неужели вот этот измождённый, древний старец с чёрным лицом и есть князь Рязанский? Вроде молодой ещё был…

— Такое дело, воевода. Надо уводить всех, кого можно, тем лазом. Баб и ребятишек… Хотел вот Роману поручить, да с ног валится он.

Воевода подумал.

— Сделаем. Как стемнеет, княже. Чтобы до утра успели отойти подале.

Они взглянули друг другу в глаза.

— Завтра, Клычик, — ответил на невысказанный вопрос князь. — Ну, может, ещё день детинец простоит. И то навряд ли.

Помолчали.

— Поеду я, Юра.

— Давай, Клычик, — князь вдруг усмехнулся. — Больно уж страшен ты ликом, воевода. Мыслю, оттого и не прорвались покуда поганые. Как увидят воеводу рязанского, так и назад.

— И ты не краше смотришься, княже, — ухмыльнулся в ответ на шутку воевода.

— Так и тут потому только держимся, — невозмутимо ответил князь Юрий.

И они разом расхохотались. Вот ведь как интересно устроен русский человек, подумал князь Юрий. Вроде как не до смеха теперь… А вот чуть легче стало.

…

— … Тихо!

Рязанский детинец невелик, и ворота больше похожи на двери — конному не проехать, только пешему. Впрочем, толщина у воротин порядочная, и поверх толстых дубовых плах густо нашиты крест-накрест хорошо прокованные железные полосы.

Бабы и ребятишки, притихшие и серьёзные, неслышными тенями скользили во мраке, освещаемые только отсветами пожаров, бушующих повсюду в городе. Даже младенцы не хныкали, будто проникшись серьёзностью предстоящего дела.

— Сюда давайте. Да пригибайтесь, слышь-ко, тут притолока низкая, все лбы поразбиваете.

Тяжёлая низенькая дверца, окованная железом, разом отсекла внешний шум. Здесь, в подвале, он сливался в еле слышный глухой гул.

Вход в потайной ход был замаскирован под колодец. Первым нырнул в колодец молодой парень-дружинник, ещё вечером проверявший исправное состояние подземного хода. Второй изготовился подать ему горящий факел.

— Да не факел, дурень! — рыкнул Клыч. — Задохнутся они там с факелом-то. Свечи давай! Так, ты первая пошла, бабонька.

Совсем ещё молодая женщина, державшая за руку мальца лет четырёх, беспомощно оглянулась.

— Ну! — рыкнул воевода. — Да не бойся, дурёха, тут сажени нету!

— Ой, мамочка! — бабёнка перекрестилась и разом ухнула в лаз.

— Мальца её давай!

Парень-дружинник подхватил мальчика под мышки.

— Я сам! — громко заявил малыш. В подвале плеснуло смешком, хмурые лица чуть просветлели.

— Эко сам! — пряча улыбку, сказал Клыч. — Сам будешь там, а тут я воевода. Давай, не задерживай! Ропша, ты принимай там!

Один за другим беглецы исчезали в зеве «колодца», сразу уходя в лаз.

— Чего встала?

Высокая женщина с длинным, суровым лицом остановилась перед самым «колодцем», держа на руках младенца.

— Не пойду…

— Давай скорей, дурища!

— А ну не трожь! — повысила голос баба. — Муж мой тут полёг, и я при нём останусь. В лесу не выжить Лелько моему. А без дитя да без мужа… и без Рязани родной, без дома, без ничего… не надо мне.

Воевода взглянул ей в глаза. Ни малейшего следа безумия.

— Как знаешь. Отойди тогда.

… Стены узкого лаза давили с боков и сверху казалось, вот-вот масса земли проломит деревянную крепь. Пламя свечей скупо освещало толстые жердины, обожжённые до черноты для придания дереву стойкости к гнили. Под ногами, однако, было сухо — рывшие ход мастера понимали толк в своём деле.

Весея шла, как все, гуськом, впереди маячила спина незнакомой женщины, позади, уцепившись за подол, топал сын. После кошмара последних дней, бушующих непрерывных пожаров, шипящего полёта огненных горшков и шума круглосуточной битвы этот подземный ход казался ненастоящим, будто сон. Вот идти бы так и идти, день идти, и ночь…

— Мама… Далеко ещё?

— Тсс… Нет, Онфимка, не далеко уже, я чаю.

Ход кончился внезапно. Шедший впереди парень-дружинник поднялся по короткой лестнице, приставленной к стене сруба. Повозился, отодвигая засов, и откинул крышку внешнего лаза. В спёртую подземную духоту пахнуло морозным воздухом. Сапоги парня исчезли, и вместо этого появилась свесившаяся сверху голова.

— Давайте сюда, только ни звука…

Выбравшись, Весея оглянулась. Место для выхода было выбрано удачно — в неприметной балке с крутыми, заросшими непролазной еловой порослью откосами. До стен Рязани отсюда, должно быть, больше версты, но даже сюда доносился шум битвы.

— Ну, бабоньки, в путь. До утра далече быть надобно.

Стараясь не шуметь, цепочка беглецов двинулась сквозь ельник, проваливаясь в глубокий уже снег.

…

— Я доволен тобой, Елю Цай. Тебя ждёт награда.

— Твоя похвала для меня высшая из всех наград, о Повелитель! — китаец склонился перед сидевшим на коне Бату-ханом.

— И тебе не нужно даже золота, Елю Цай? — лукаво сощурился молодой монгол.

Елю Цай сокрушённо вздохнул.

— Если кто-нибудь скажет тебе, что ему не нужно золота, мой повелитель, этот человек либо бессовестный лжец, либо сумасшедший. Зачем тебе такие люди?

Бату-хан засмеялся визгливо и тонко.

— А вот моему славному Сыбудаю не нужно золота, как он говорит. Всё, что ему нужно — посмотреть на Последнее море. Так кто он, лжец или сумасшедший?

Китаец прикусил язык. Ведь давал себе зарок не говорить ни единого лишнего слова. Хотя как угадаешь? Лишнее скажешь, плохо, не скажешь нужного — ещё хуже…

— Разумеется, сумасшедший, о мой повелитель. Как все великие прорицатели. Разве нормальному, обычному человеку под силу узреть то, что видит славный Сыбудай?

— Иии-хи-хи-хи! — залился смехом Бату. Осадный мастер незаметно выдохнул. Пронесло… Опасная шутка прошла.

Мимо прошла новая волна монгольских воинов, шедших на штурм в непривычном для степняка пешем строю. Всё войско было разбито на девять волн, сменявших одна другую. Рязанцы же бились бессменно, вот уже пятые сутки.

К Бату-хану подскакал Джебе.

— Всё, мой Повелитель. Они выдохлись. Завтра утром, на рассвете, мы войдём в город, и ещё до заката коназ Ури будет брошен к твоим ногам, привязанный к палке, как степной волк.

— Кому ты поручишь начало последнего штурма? — прищурился Бату-хан.

Джебе помедлил с ответом. Конечно, первый ворвавшийся в город стяжает наибольшую славу и добычу. Но и ответ держать в случае чего…

— Я хотел сделать это сам, мой Повелитель.

Молодой монгол усмехнулся.

— Обидеть хочешь славного Бурундая? Нехорошо. Твоя слава уже с тобой, а он рвётся в бой, и нельзя лишать его такой возможности.

— Бурундаю я хотел поручить атаку со стороны реки, — мгновенно нашёлся Джебе.

— Позволь, я скажу, мой Бату. — проворчал доселе молчавший, как истукан, Сыбудай. — Вне всякого сомнения, Бурундай отважный и умелый багатур. Ему пора быть большим полководцем. Напрасно ты, славный Джебе-нойон, хочешь подставить его. Мы не урусы, мы должны думать прежде всего о пользе дела.

— Со смирением жду твоего бесценного совета, о мудрейший Сыбудай-багатур, — с иронией в голосе произнёс Джебе.

— Тогда так. Ты сам поведёшь войска отсюда, Бурундай же пусть атакует с той стороны. А со стороны реки я возьмусь сам, пожалуй. Если, конечно, мне позволит джихангир.

— Ну разумеется позволит, мой Сыбудай! — вновь засмеялся Бату-хан, и только тут обратил внимание на всё ещё стоявшего в почтительном полупоклоне китайца.

— Елю Цай, можешь отдыхать, и твои люди тоже. Жечь город больше не нужно. Свои машины разберёшь завтра. Золото тебе принесут.

…

— А-а-а-а!!!

Звуки доносились, как из бочки. Воевода Клыч уже не различал отдельных слов, не мог думать. Казалось, голова распухла так, что шлем снять возможно только с помощью кузнеца. Сколько дней и ночей он не спит? Не сейчас, потом, потом… Всё потом.

— А-а-а-а!!! Уррагх!!!

Клыч отбил вражий меч, коротко сунул клинок в мягкое, почти не соображая. Меч воеводы, казалось, жил отдельной жизнью, работая за хозяина, одеревеневшего от усталости и бессонницы. Всё-таки они прорвались… И со стороны Оки тоже… Потом, потом, не сейчас…

Не будет «потом». Всё кончится вот сегодня.

Улицы Рязани были похожи на муравейник, охваченный огнём. Только огонь дополнялся тут двуногими муравьями, свирепыми и беспощадными. Надо бы узнать наконец, что такое это ихнее «уррагх»…

— К детинцу отходить! Всем отходить! — как из бочки, услыхал воевода Клыч собственный голос. Да, надо отходить, иначе все полягут тут, на улицах Рязани… Бывшей Рязани…

— Князя убили! — раздался истошный вопль. И даже головы не повернуть, чтобы увидеть того, кто крикнул. Сразу трое поганых перед воеводой…

Раскормленная какая рожа у этого поганого, решетом не закроешь…

Страшный удар, в глазах полыхнуло багровым, и опустилась тьма. Всё… наконец отдохнём…

— Уррагх! — Хостоврул привычно добил здоровенного старого уруса, могучего, как медведь. Судя по доспехам, сотник или больше. Некогда разбираться, потом, потом… Надо прорваться в маленькую крепость на взгорке, наверняка там урусы запрятали большую казну…

— … Всё, княже. Здесь все, кто жив.

Князь Роман Ингваревич оглядел лица соратников, освещаемые отблесками зимнего заката, пробивавшегося сквозь окна-бойницы детинца. Снаружи доносились гортанные вопли поганых.

— Князя Юрия почему не вынесли с бою?

— Не можно было, княже. Никак.

Князь Роман заскрипел зубами.

— Сколько нас?

— Нисколько, княже.

Да, тоже верно. Несколько десятков бойцов, это уже всё равно что нисколько.

— Воеводу Клыча видел кто?

— Убит воевода. Все убиты.

На чёрных, осунувшихся лицах лихорадочно блестели воспалённые бессонницей глаза.

— Сейчас поганые на приступ пойдут, только лестницы подтащат. Примем последний бой, княже?

Роман Ингваревич яростно сверкнул глазами.

— Примем. Токмо не тут. Тут больше делать нечего. Все за мной! Уходим тайным лазом. Ермил, поджигай!

…

Белый скакун, брезгливо фыркая, переступал через трупы, на холёной шкуре тут и там виднелись пятна сажи, хлопья которой тучами носились в воздухе. Снег на улицах Рязани стаял от жара, и копыта чуть не по самые бабки проваливались в кровавую грязь.

— Мой Повелитель, вот! — к Бату-хану, сияя раскормленной рожей, пробился Хостоврул, высоко подняв перед собой голову, которую он держал за бороду. — Это князь Ури!

Некоторое время молодой монгол разглядывал отрубленную голову с рассечённым наискосок лицом.

— Хорошо, мой Хостоврул. Хвалю. Всё?

На толстой роже багатура отразилась растерянность.

— Прости, мой Повелитель… я думал…

— Никогда не занимайся тем, чего не умеешь, — поморщился Бату-хан. — Сейчас мне интересно, где этот князь Ури спрятал свою казну. Может быть, ты скажешь, Хостоврул, а? Об этом ты думал?

Хостоврул побледнел.

— Ладно, мой Хостоврул… — вздохнул Бату. — Чего с тебя взять? Иди.

Охранные нукеры расступились, и к Бату-хану подскакал Джебе.

— Город взят, Повелитель. Последние воины-урусы сгорели там, — полководец указал на полыхающий детинец.

— Совсем нет пленных? — удивлённо поднял брови Бату-хан.

— Почему совсем? Девок немало взяли, ещё кой-кого…

— Покажи мне их.

— Да, мой Повелитель.

На рыночной площади Рязани толпа оборванных, исхлёстанных нагайками людей — почти сплошь бабы и девки — затихла при приближении процессии. Не сходя с коня, Бату-хан рассматривал добычу.

— И это всё?

— Всё, Повелитель.

— Пропустите! Я сам, сам!

Двое нукеров подтащили и бросили в снег какого-то растрёпанного уруса.

— Здрав будь, о Повелитель, величайший Бату-хан! Я шёл к тебе, чтобы сообщить важную новость…

— А, Путята… — узнал человека Бату-хан. — Пусть говорит.

Толмач-араб, доселе державшийся незаметно позади, выступил из тени и заговорил, переводя. Пленные прислушивались к непривычному говору.

— Князь Роман с остатними воинами не сгорели в той крепости, — указал на горящий детинец предатель. — Он ушёл через подземный лаз.

— Где выход? — подобрался Бату-хан.

— Прости, Повелитель, то мне неведомо… Тайну ту князь Юрий мало кому доверял…

Выслушав ответный перевод толмача, Бату-хан поморщился.

— Плохо. Солнце садится, и где искать их, неизвестно. Всё?

Вновь забормотал араб-переводчик.

— Он говорит — пока всё, Повелитель. Ещё этот урус говорит, что счастлив принести тебе хоть какую-то пользу.

— Хорошо. Отведите его к кострам и накормите похлёбкой с потрохами.

В толпе пленных внезапно раздался хриплый женский смех. Смеялась полуголая молодая женщина с совершенно седыми волосами.

— Слышь, ты, ососок поросячий… Неужто наш князь потрохов тебе жалел, что ты в холуи к зверю-людоеду подался?

…

Копыта коней, идущих спорой рысью, взвихривали неплотный свежевыпавший снег, окутывая всадников облаком, отчего Евпатию чудилось, будто вся рать летит в каком-то розовом тумане. Солнце, похожее на раскалённый кусок железа, низко висело над горизонтом, и на него можно было глядеть не щурясь. Кроваво-красный закат охватил полнеба, предвещая на завтра ненастье.

— Слышь, воевода, придержи! Заморим ведь коней-то!

— Некогда, Станята, некогда! Сегодня надо быть в Козельске!

— Остановись, Евпатий! Остынь, говорю!

Черниговский сотник был зол.

— Нельзя так-то, воевода. Безлошадными останемся, что тогда? Не попадём мы в Козельск к ночи. Завтра токмо.

Евпатий Коловрат скрипнул зубами.

— Ты вот что, Станята… Там Рязань в осаде. Один лишний день всё решить может, понятно?

Подскакали другие сотники и старшины, обступили Евпатия.

— Станьша верно говорит, рязанец. Сбавить надобно ход. Не попадём к ночи в Козельск, неча и жилы рвать.

— Погодь, братие… — возвысил голос седой кряжистый сотник. — Ты вот что, Евпатий… К ночи не попадём, да ведь ночью-то тоже идти не заказано. Два часа лишнего ходу, авось мимо города не промажем. Ночи зимние, длинные, хватит и коням на отдых, и нам на сон. Сбавь ход.

Из Евпатия будто выпустили воздух.

— Будь по-вашему, господа черниговцы. Шаго-о-м!

Повинуясь командам, конница перешла на шаг. Усталые кони всхрапывали, мотали головами. Солнце уже почти коснулось горизонта, и Евпатий ощутил лёгкий укол беспокойства — не прогадал ли часом, согласившись ночью идти? Как бы и в самом деле мимо города не промазать, во тьме кромешной…

— Эге-е-ей! — молодой ратник впереди привстал в стременах, указывая рукой куда-то вперёд. — Вона! Козельск уж виден!

…- Вот такие дела у нас нынче, Евпатий. Нет вестей ни из Рязани, ни из Владимира. Сегодня уж двадцатое?

— Двадцать первое, — рязанский воевода хмуро смотрел на огонь, весело плясавший в печи. — Считай, двадцать второе.

— Ну, через три дня в своей Рязани будешь. Кстати, как быть-то намерен, коли в осаде она?

— Способ знаю, — без улыбки ответил Коловрат. — Ты извини, у меня мысли путаются. С ног валюсь.

— Ну-ну… Разъезды ихние уж с нашими сшибались недалече, так что осторожней. Узнают, перехватят на подходе.

— Учту, — снова без улыбки сказал Евпатий.

— Ну, отдыхай, не буду мешать.

…

Великий князь Георгий Всеволодович сидел, хмуря брови. Рязанский князь Роман сидел на лавке напротив — великая честь, между прочим. Вот только разве дождёшься от этих рязанских благодарности…

— Что скажешь, Роман Ингваревич?

— Прежде всего спасибо тебе, княже, за подмогу своевременную, — князь Роман кривил губы. Великий князь засопел, грозно насупившись, глаза вот-вот метнут молнию. Да только наглому рязанцу, похоже, было наплевать.

— Вывел нас в поле князь наш Юрий Ингваревич. Хотел землю рязанскую от погрома всеобщего да разорения уберечь. Тридцать тысяч с лишком ратных было! Да только татар куда больше. Бились мы крепко, раз прорубились сквозь строй, думали, дрогнут поганые — куда там! На место одного убитого ещё два встают. А нам подмоги ниоткуда… Всех побили, ведь тридцать тысяч войска побили, и лучших витязей, резвецов да удальцов, понимаешь ли ты?! И хоть бы одна сволочь… Никакой ведь подмоги…

— Скорблю о сём с тобой, брат, — спрятав молнии в глазах, пробасил князь Георгий.

— Ты! Скорбишь! Это вместо подмоги!..

— Не смей хулить великого князя! — вмешался думный боярин владимирский.

— Тихо! — властно пресёк назревавшую свару великий князь. — Сказал уже, и ещё повторяю — скорблю о сём крепко. А насчёт подмоги… Не было у меня времени собрать рать великую. А отправить малую — что ж… Вместо тридцати тысяч полегли бы сорок, али сорок пять — тебе от того легче стало бы? Али Рязани? Так что оставь обиду свою, не к месту она, и не ко времени. Дальше сказывай.

— Шестнадцатого обступили Рязань поганые, — всё так же кривя губы, продолжал князь Роман. — И на другой же день начали приступ, да как ещё! Одна волна за другой, и покуда одни отдыхают, другие на приступе, а после меняются. И день, и ночь, и снова день… Да ещё собрали мужиков со всех весей, кто укрыться не успел — а таковых было множество. Ну и гонят впереди себя на стены, дабы от стрел наших закрывали. А у нас на стенах почитай одни мужики, потому как витязи княжьи полегли почти поголовно… — губы князя Романа предательски запрыгали, он замолчал, но усилием воли овладел собой.

— Двадцать первого числа прорвались поганые в город, как саранча. Весь день бой на улицах шёл. Да только что взять с мужиков… На стенах-то они ещё так-сяк, а в открытом бою… Татары их всех посекли, и храм разорили, и всех баб да девок спалили… И всю Рязань спалили до угольев, и народ побили, всех до единого! М-м-м… — князь Роман не сдержался-таки, заплакал.

Великий князь сделал знак, кто-то метнулся, поднёс Роману ковш с водой — тот оттолкнул, вода плеснула на платье.

— Я уж к ночи ушёл подземным ходом, ну и бабы с ребятишками, кое-кто… Добрался до Переяславля-Рязанского, велел всем уходить в леса, а город поджечь… Потом собрал кого мог, и к тебе сюда… И Евпатий Коловрат не успел с подмогой из Чернигова… И хорошо, что не успел… Даром бы полегли також…

Князь Роман Ингваревич оборвал речь, мягко свалился на лавку. Собрание загудело.

— Отнесите его в покои, — распорядился великий князь. — Сомлел, не диво… Это с шестнадцатого числа, почитай, без сна, а сегодня двадцать четвёртое… Ладно. Рязань Рязанью, а нам теперь о земле владимирской печься. Так что всем сидеть на местах! Продолжим…

— … В общем, так. Тебе, Всеволод, стать под Коломной. Держать город, сколько можно держать, понял?

— Понял, батя. Вот с кем только?

— Даю я тебе шесть сотен дружины, с воеводой Еремеем Глебовичем во главе. Да в Коломне сейчас две сотни ратных людей имеется. А остатних сам наберёшь. Всех бери, кого сыщешь! Обоз с собой возьмёшь, с оружием. Всех горожан в Коломне на стены, кто только на ногах стоит. Деревенских, кто в леса не ушёл, под свою руку возьмёшь…

— Всё одно мало, батя…

Великий князь угрюмо засопел.

— Сам знаю. Но боле ратных людей я тебе дать не могу, сынок. Они тут нужнее будут.

— Понял я, батя.

— Попрошу князя Романа Ингваревича — великий князь криво усмехнулся — Ежели мы рязанцам не помогли, так пусть хоть они нам помогут… Князь Роман зело зол на поганых, вот и пусть соберёт рязанцев, кого найдёт. Под твою руку сами они не пойдут, а с Романом… Ты что молчишь, Еремей Глебович?

— А что тут скажешь, княже… Всё и так ясно… Вот одно только — сколь надо простоять?

— Дней десять хотя бы… Возможно?

— Вряд ли…

— Тогда сколь сможете. Владимир!

— Тут я, батя.

— Вы с воеводой Филиппом займёте Москву. Ежели Всеволода сомнут…

— Когда сомнут, батя — поправил Всеволод.

Князь Георгий замолк, туча-тучей. Но сдержался.

— Ладно. Опосле Всеволода твой черёд держать татар будет.

— Понял, батя. Сколько войска с собой мне дашь?

И снова тяжко молчит великий князь.

— Нисколько. Полторы сотни ратных в Москве, и это всё.

— Но батя!..

— Всё, я сказал! Филиппа Няньку с тобой отправляю — мало тебе? И покуда твой старший брат Коломну держит, собирайте мужиков со всей Москвы и весей окрестных. И держаться! Держаться!

— У меня вопрос, княже, — подал голос воевода Филипп, прозванный в народе Нянькой. — А не обойдут поганые Коломну да Москву лесами?

— Это вряд ли. Леса наши степнякам незнакомые, а зимой и вовсе непролазные. Нет, думаю, пойдут они по рекам. По Оке до Коломны, а от Коломны по Москве-реке… А уж от Москвы по Клязьме к нам пожалуют.

И снова замолчал. Тяжёлое молчание повисло в горнице, только бояре сопели.

— Мстислав!

— Тут я, батя.

— Тебя с воеводой нашим Петром Ослядюковичем оставляю во Владимире. Ратных людей тебе оставляю, пешников три тысячи. Всех прочих сами соберёте. Всех на стены поставите, хоть монахов.

Он снова замолк.

— Как с Суздалем будет, батя?

— С Суздалем… — князь тяжело помолчал. — Вот что. На два города рати никак не хватит. Да и стены в Суздале не те, что во Владимире. Так что надобно всех суздальцев, кто на ногах, перевести во Владимир. Всех, я сказал! И не медля. Неча оборонять град обречённый, только ратных людей зря класть. Всё одно пожгут.

— Понятно, батя.

— Чтобы не пасть в поле без толку, как князья рязанские, муромские да пронские, надобна могучая рать. А потому выступаем сегодня. Сам поеду сбирать рать великую! К племяннику Васильку в Ростов гонцов отрядить немедля, и в Переяславль-Залесский к брату! И всем прочим князьям да воеводам наказ — собрать всех, кто может держать оружие. И когда обступят поганые град Владимир, вот тут-то мы их… Ладно. Всё у меня!

…

— … "Во времена Анбасы появился на земле Галисии дикий осел по имени Пелайо. С тех пор он начал защищать христиан, которые все еще оставались, от мусульман. Мусульмане повсюду боролись против иноверцев и принуждали их бежать прочь со своей земли. Они уже овладели Астурией и готовились к походу в земли франков, потом победили Памплону в Галисии и не осталась больше там немусульманских земель. Но осталась скала, где защищался король по имени Пелайо с тремястами солдатами. Воины ислама не прекращали нападать на него ни днём, ни ночью. Солдаты Пелайо умирали от голода, но не сдавались. У них почти не было пищи, кроме меда, который они добывали у пчел в трещинах скалы. Ситуация для мусульман стала болезненной, и, наконец, они решили уйти, говоря: "Триста диких ослов, что плохого они могут сделать нам?""

За столом, в укромном углу библиотеки ростовской, сидели четверо: княгиня Ростовская, библиотекарь-книжник Савватий, княжич Борис и кошка Ирина Львовна — последняя, впрочем, на столе. Три свечи в подсвечнике ярко освещали толстую книгу, написанную непривычными для русского взгляда витиеватыми буквами. Глаза маленького мальчика блестели от возбуждения.

— Дядько Савватий, вот герой был этот Пелайо!

— Воистину герой, Борис Василькович. Совсем о ту пору пригнули в земле той христианский люд жестокие мавры, и всем казалось — навсегда это. Но не сдался король Пелайо, не отрёкся от христианской веры, не смалодушничал, как иные владыки, и тем народу своему великий пример показал.

Отче Савватий отпустил страницу, и Ирина Львовна, сидевшая на столе и придирчиво контролировавшая правильность перевода иноземного текста, тут же перевернула её лапой, к вящему удовольствию княжича Бориса.

— Ну, что дальше-то было, дядько Савватий?

— Дальше? Дальше много всего было. Те, кто не сдался, дали начало нынешним королевствам христианским Галисии, Кастилии, Наварре, Леону и Арагону. Поднимались из руин города, порушенные свирепыми маврами, шаг за шагом отвоёвывались из-под чужеземного ига исконные земли. Много раз пытались мусульманские владыки исправить давнее упущение, да только время вспять не повернуть. Кто не успел, тот опоздал, а кто не сумел — тот не смог. Не было уже у мавров той силы, что была вначале. Распалось величайшее государство мусульманское, именуемое Халифат, и грызлись за власть их владыки меж собой, аки собаки за кость брошенную…

— А короли христианские нет?

Савватий поперхнулся, глянул на мальчика искоса. Гляди-ка, в самую точку вопрос… Смышлёный растёт парень.

— Всякое меж собой бывало. Токмо когда угроза от мавров исходила, тут они все друг за дружку вставали, распри на время позабыв. Научены, вишь, уже были горьким опытом.

Кошка одним движением лапы перевернула следующую страницу.

— Да погоди ты, животина, мне так за тобой не угнаться! — возмутился Савватий, переворачивая страницу назад. Ирина Львовна коротко мявкнула, очевидно недовольная невысоким уровнем грамотности книгочея. Борис засмеялся, и Мария тоже улыбнулась.

— И вот уже пятьсот лет воюют они с маврами за право жить на своей земле так, как должно жить христианину. И решились мавры таки покончить с непокорными раз и навсегда. Призвали они в правители могущественного мусульманского владыку халифа альмохадов аль-Насира, дабы защитил их и навсегда покончил с христианами. Собрал тот владыка войско несметное, двести сорок тысяч…

— Двести сорок тыщ? — глаза мальчика распахнулись во всю ширь.

— Или чуть поболее. И думалось, нет такой силы, чтобы противостоять несметным полчищам. Но собрались в городе Толедо все христианские короли — Альфонсо Восьмой, король Кастилии, Педро Второй, король Арагона, Санчо Седьмой, король Наварры, Альфонсо Второй, король Португалии и Лопес де Аро, граф Бискайи. Все встали сообща на защиту земли своей.

Теперь Борис затаил дыхание, и княгиня, оставив вязание, пристально глядела на книжника.

— Тринадцатого июля семь тысяч семьсот двадцатого года [1212 от р. Х. прим. авт. ] вышли они в поход, и вёл их тайной тропою местный житель, простой пастух Мартын Алаха, знавший в тех местах все козьи тропки наперечёт. Мусульмане же, ожидая их с другой стороны, отдыхали после трудного перехода, расположившись станом в долине речки с названьем Толоса.

Савватий помолчал, наслаждаясь вниманием слушателей.

— И вот настал час отмщения за все пятьсот лет унижений и притеснений, творимых маврами. Шестнадцатого июля напали войска христианские, подобно молнии, внезапно, на полчища мусульманские. И хотя мавров было втрое больше, не смогли они ничего. Десятки вёрст гнали и рубили бегущих, и всё пространство кругом покрылось трупами. Больше двухсот тысяч мавров положили, остальные же сдались в плен. Токмо сам аль-Насир бежал едва-едва…

— Когда это было? — спросила внезапно Мария.

— Да вот, как раз в тот год зачали тебя, госпожа моя, — смешал строй повествования Савватий.

— Ну, мама! — не выдержал княжич. — Интересно же! Дальше что было, дядька Савватий?

— Дальше? Хм… — книжник откашлялся. — С той поры бьют христиане мавров нещадно, а те только утираются, сдачи-то нечем дать. Сломали становой хребет им. Уже почти все города, некогда маврами взятые, назад отбиты. И главный город, столица Кордова в прошлом году пала. И лампы те, про которые я рассказывал…

— Которые из колоколов соборных отлили? — не выдержал, встрял Борис.

— Точно! Так вот, лампы те назад пошли тем же путём, токмо уже на спинах мусульманских пленников. Теперь их обратно в колокола перелили.

— Про нас это, — вновь заговорила Мария, глядя мимо собеседников невидящим взором. — Ведь про нас это прописано, отче Савватий! Вот ведь смогли же в земле той все христианские владыки плечом к плечу встать! А мы?

Княгиня сжала руки.

— Вон Рязань уж осадили полчища поганых. Разве можно медлить?

Дверь в библиотеку распахнулась, и в обитель мудрости вошёл князь Василько.

— Знал, где искать. Думаю, где же быть им, как не у отче Савватия?

— Что? — встала Мария навстречу мужу, безошибочно угадав неладное.

Василько помолчал, кусая губы.

— Дело дрянь, Мариша. Рязань пала.

— Как пала? Уже? — довольно глупо спросила Мария.

— Вот так, Мариша. Пять дней простояла всего в осаде. Так что собирай мне на дорогу чего-нито. Во Владимир еду, сейчас прямо.

…

— … Не нравится мне это, Евпатий. Больно тихо.

Евпатий хмуро глядел на короткие язычки пламени, пробивавшиеся из нодьи [два бревна, положенные рядом, разжигаются вместо костра. В отличие от костра нодья почти незаметна даже ночью. Прим. авт.]. Черниговский сотник был, разумеется, прав. Конечно, до Рязани отсюда ещё довольно далеко, но неужели осаждающие настолько беспечны?

— Далеко до города. Не слышно в лесу осады, лес звуки гасит, — возразил Евпатий, зная, что неправ. Но надо же что-то говорить, чтобы успокоить глухо ноющее сердце…

— И зарева не видать. Неуж ничего не зажгли поганые?

— Значит, тушат пожары быстро. Не дают город спалить.

— И дозоров нигде нет.

— А ты мечтаешь, видать, на дозор напороться? — озлился Коловрат.

— Да ты на меня не злись, воевода…

— А ты не нуди, Станьша! Заладил… Место тут глухое, оттого и дозоров нет. Вот сейчас разведка придёт, и двинем к лазу. Коней, правда, в лаз не провести, так что отгоним до поры. Да ты не морщись. Есть тут такие места, сроду не найдут поганые. Отстоим Рязань…

— Разведка вернулась, Евпатий… — возник из темноты ратник-черниговец.

— Сюда давай их! — всем телом повернулся к говорившему Коловрат.

Следом за ратником в скупом свете нодьи показались две фигуры в белом.

— Ну что там? Можно скрытно к месту подойти?

Разведчики угрюмо молчали.

— Чего? — Евпатий сглотнул. — Говори, ну!

— Не нужно к лазу потайному идти, воевода. Пусто кругом.

— Как пусто?! Очумел?!

— Так вот и пусто. Нет больше Рязани, Евпатий. Совсем нет.

… Кони осторожно ступали по грязной, смёрзшейся корке, покрывавшей бывшую улицу. Мелкий, колкий снежок сыпался с тусклого предутреннего неба. Казалось, рассвет не желал заниматься, и солнце не хотело вставать над этим миром, дабы не видеть жуткой картины…

Посреди улицы, вытянув перед собой руки, пошатываясь, брёл человек, натыкаясь на головни, оставшиеся от заборов. Из одежды на нём была только рваная ряса, ничем не подпоясанная. Вместо глаз у человека зияли кровавые ямы, но Коловрат узнал его.

— Варлам! Ты это?

Человек повернул голову на звук.

— Русские люди? Откуда?

— Я это, Евпатий. С подмогой вернулся из Чернигова.

Губы монаха-толмача, запекшиеся чёрной коркой, искривились.

— Поздно, Евпатий. Нет Рязани, и помогать некому. Разве токмо мёртвых хоронить.

Монах столбом повалился навзничь, и вокруг него тут же сгрудились рязанцы из отряда воеводы — многие витязи знали Варлама лично.

— Шубу ему дайте!

…Ворота родного дома Евпатия лежали на земле, сбитые с петель. Ещё уцелели толстые воротные столбы, да криво торчали головни-остатки могучего тына. В воздухе ещё витал едкий запах гари, но дыма уже нигде не видно.

Прямо на земле, нелепо раскидав руки-ноги, как брошенная тряпичная кукла, валялась служанка, тётка Поля. Голова была странно перекошена, замёрзшая чёрная лужа вокруг — очевидно, женщину убили ударом кистеня.

А немного поодаль лежала совершенно голая молодая женщина с распоротым от паха до груди животом. Лицо женщины было исклёвано воронами, но Евпатий узнал её.

— Ксеня…

Мир вокруг завертелся и погас.

… Первое, что почувствовал Евпатий — холодное и мокрое касается лица. Открыл глаза. Вокруг теснились хмурые лица.

Превозмогая себя, Коловрат сел, потом встал, опираясь о чьи-то руки.

— Что дальше, воевода?

Евпатий повернул голову на звук, медленно.

— Дальше? Буду бить их, покуда не убью до одного. Либо меня убьют. Вас, господа честные, неволить не смею.

— Мы с тобой, Евпатий, — первым ответил рязанец из охранного отряда.

— Мы тож с тобой, воевода, — чуть помедлив, ответил старый сотник из Чернигова.

— У вас дом есть. У нас нет.

— С тобой мы, Евпатий. Увидели мы, что есьм Батыга. Лучше тут воевать, не то и у нас в Чернигове то же будет.

…

Огонёк лампады не в силах разогнать мрак, затопивший опочивальню. Князь Михаил лежал на спине, закинув руки за голову, неподвижно глядя в потолок.

— Не спишь, Михаил Всеволодович?

Княгиня Елена прижалась к мужниному плечу, пытаясь развеять тяжкие думы супруга. Михаил вздохнул, обнял жену одной рукой.

— Тяжкие времена настают, Елена Романовна. Трудно нам будет.

— Когда было легко и кому, Михась?

Князь покосился. Молодая женщина не отвела взгляда, глаза блестели в полумраке.

— Так трудно не было ещё, Еленка. Похоже, вопрос так встанет — быть Руси или не быть.

— Как это — "не быть"? Что значит — "не быть"? Куда она, земля-то русская, денется? Не стадо коней, чать, не угонишь.

— Не быть, это значит вот что — земля, она на прежнем месте останется. Токмо жить тут будут уже другие люди, не русские.

— Ой! — княгиня прижала пальцы ко рту.

Помолчали.

— Вон в древних книгах ромейских сказано — тыщу лет тому назад жили в сих местах иные народы, покуда словене не пришли, от коих все русичи род свой ведут.

— А те народы делись куда?

— А вот туда и делись, откель все мы вышли. Нет их больше.

Снова замолк князь Михаил, надолго.

— Вот я и думаю — неужто и наше время вышло?

Княгиня судорожно вздохнула.

— Ладно… — медленно, ровно проговорил Михаил. — Сколько жить кому и как умирать — то Божья воля, стало быть, и заботы его. А мы, смертные, должны делать то, что должно. Думаю, рать собирать пора. Нельзя боле мешкать, и пёс с ними, с убытками.

— Выручать пойдёшь Георгия Всеволодовича, стало быть?

Михаил усмехнулся.

— И пёс с ним, с великим князем Владимирским. Не его спасать — Русь выручать пойду.

…

— …Адык, проверь в тех домах, ближе к лесу! Да смотри, чтобы никто не сбежал!

— Эйе, начальник!

Монгольские всадники с гиканьем рассыпались, охватывая беззащитную деревушку-весь со всех сторон, отсекая от лесной опушки.

Галсан усмехнулся. Да, правы мудрецы, говорящие: "Баран щиплет по травинке, а нагуливает большой курдюк. Волк рвёт мясо большими кусками, а всё равно худой" Обшаривать вот такие поселения, которых в урусской земле несчитано, гораздо выгодней, чем лезть на стены больших урусских городов. Пусть глупцы и гордецы лезут, в надежде взять сразу мешок золота из урусской казны. О том, что многие вместо золота получат уруссую стрелу в глаз или меч в брюхо, глупцы не думают. Что ж, Галсан не станет им мешать. Он своё возьмёт и так, тихо и незаметно…

— А-а-а! Урусы!!

Маленький отряд Адыка, посланный к самой лесной опушке, во весь опор скакал назад, настигаемый всадниками в сверкающей броне. Кто-то выстрелил на скаку назад, с полоборота, не целясь, и тут же покатился в снег, сбитый урусской стрелой. Откуда?!

Но думать уже было некогда. Со всех сторон из лесу вываливались урусские всадники, и их было много, очень много.

— А-а-а!!! — дико завизжал Галсан, выхватывая из ножен саблю, но могучий урус походя вышиб её из дрожащей руки и тут же плашмя ударил Галсана по голове.

Когда сознание вернулось, монгол обнаружил себя лежащим лицом вниз в утоптанном снегу, со скрученными сзади руками.

Две пары сильных рук подхватили его, поставили на колени.

— Вот это, похоже, начальник ихний, Евпатий.

Высокий урус в сверкающих богатых доспехах спешился с коня, подошёл вплотную. Галсан содрогнулся — в глаза ему смотрела сама смерть.

— Спроси его, Варлаша, кем послан и где стоит головной отряд.

Галсан содрогнулся вторично, когда слепой заговорил. Едва дождавшись конца вопроса, монгол заговорил торопливо, сбивчиво — очень уж страшен был мертвец, говорящий по-монгольски ровным, тусклым голосом.

— Отряд Азарги, тысячника в тьме славного Бурундая, стоит возле руин маленького урусского города на реке неподалёку, — перевёл Варлам тем же ровным мёртвым голосом.

— Это, должно, под Ижеславлем они стоят, — подал голос один из витязей. — Я родом оттуда, места знаю, ежели что.

— Где стоит сам Бурундай?

— У большой реки.

— Возле самой Оки, стало быть, — подал голос всё тот же витязь.

Евпатий кивнул, и один из державших Галсана воинов полоснул монгола по горлу кинжалом. Хрипящее, судорожно дёргающееся тело оттащили в сторону.

— Глянь, Евпатий. Местные, похоже.

Из домов уже выбирались селяне, ободрённые развитием событий. Впереди всех вышагивали невысокий кряжистый мужик с окладистой бородой и громадный, заросший волосом по самые глаза детина.

— Здрав будь, боярин. Спасибо тебе от всего нашего обчества, земной поклон кладём. Спасли ведь вы нас от смерти лютой да полона горького.

Делегаты поклонились разом.

— И вам здоровья, мужики. Оно вам ой как понадобится. В лесу ведь жить придётся отныне.

— Ништо, мы народ привычный, — невозмутимо отозвался кряжистый. — Ты вот что, боярин… Возьми нас к себе, пожалуй.

— Обоих враз? — усмехнулся Коловрат.

— Не обоих, однако. Дюжину наберём.

Евпатий прищурился.

— Мне ведь не пастухи нужны. Воины добрые.

— А ты не брезгуй, — вновь не отвёл глаз кряжистый. — Прости, что скажу, воевода: теперь тебе и не шибко умелым бойцом пренебрегать не след. На мечах мы, конечно, не обучены, но топорами могём…

— А насчёт стрельбы из лука? — ещё сильнее прищурился Коловрат.

— Все охотники у нас, однако. Зайца бьём на бегу, неужто в поганых промажем?

— Так ведь не зайцы они… как тебя?

— Онфим Лыжа я, староста тутошний. А это вот Ктырь, наш кузнец.

— Да, Онфим — не зайцев, людей бить придётся.

На лице старосты отразилось крайнее изумление.

— Люде-е-ей? То есть вот это люди были?

…

— …Они, наверное, заночевали в какой-то дыре. Увлеклись местными девками и не успели засветло. Завтра утром будут, куда они денутся?

Азарга в ответ только зло фыркнул.

— Когда этот Галсан появится, получит тридцать плетей. Порядок нарушать никому не позволено!

Сотник, заступавшийся за товарища, сокрушённо поцокал языком. Да, это правда. Галсана и его людей послали добыть фураж и продовольствие, а не развлекаться с пленными урусками. Ладно, от тридцати плетей никто не умер, умнее будет, в самом-то деле…

Азарга допил хмельной айран — так и не привык пить этот травяной китайский отвар, именуемый чаем — отрыгнул. Огляделся. Лагерь готовился отойти ко сну. Вдалеке смутно чернел холм с пожарищем, остатками какого-то урусского городка. Азарга был зол: мало того, что хитрые урусы закопали всё серебро и золото так, что сами не помнят где, так что всей добычи — полсотни уцелевших урусских девок, так ещё и этот бездельник не вернулся к ночи…

— Адууч, ты и твои люди стоите в охранении первыми! Не спать, мало ли что!

— Само собой, багатур, — ухмыльнулся сотник. — Хотя урусы сейчас забились в глубокие норы от страха.

— Я сказал!

— Да ладно, ладно!

Азарга встал и направился в шатёр, уже развёрнутый нукерами. Да, тысяцкий может позволить себе спать в шатре, а не на снегу у костра, как простые воины.

Взяв из костра горящую головню, монгол откинул полог, закрывающий вход в шатёр и вошёл, низко пригнувшись. Зажёг висящую на цепочке серебряную масляную лампу, изображаю голову быка, где в каждом роге был вставлен фитиль из пакли. Лампа была нерусской, масло же для неё раздобыли в каком-то маленьком урусском деревянном храме. Вообще-то Бату-хан запретил обижать местных жрецов, ну так их и не обижали — даже плетью никого не огрели, не то чтобы убить. И храм их не жгли, и даже не сломали ничего внутри. Взяли только разные забавные золотые да серебряные вещицы на память — разве это обида? Нет, Азарга не нарушал приказов Повелителя Вселенной, себе дороже может выйти. Это уже потом сгорел тот храм вместе со жрецами и всем городишком, так ведь война есть война, разве за всем уследишь…

В углу на шкурах лежала урусская девка, связанная по рукам и ногам. Была у тысяцкого такая слабость, любил совсем молоденьких девок. Недаром, верно, имя ему дали Азарга [жеребец (монг.) Прим. авт.]. А то, что большинство урусок были подобны диким кошкам, лишь придавало остроту ощущениям.

Девушка лет пятнадцати следила за высоким монголом, лихорадочно блестя глазами. Азарга сел рядом с ней, улыбнулся плотоядно. Распахнул на груди девушки платье — девчонка дёрнулась, подобно змее, пытаясь укусить, Азарга влепил ей оплеуху. Девушка зарыдала, но тысяцкого это уже не волновало.

Одежда с треском разошлась под сильными руками монгола. Отбросив в сторону обрывки платья, Азарга одним движением освободил ноги девушки, стянутые в щиколотках сыромятным ремнём. Руки, пожалуй, развязывать не стоит, уже несколько воинов лишились глаза…

Он насиловал девушку долго и жадно. Уруска вроде притихла, но когда монгол, расслабленно отдуваясь, собрался уже слезть с неё, пленница вдруг изловчилась и укусила его за нос. Взревев, монгол вскочил и задел головой лампу, опалив на затылке волосы.

— А-а-а, дочь мангусов!!!

Азарга бил пленницу долго, пока она не затихла. Намотав косу на кулак, выволок бесчувственное тело из шатра и бросил в снег.

— Забирайте эту дикую тварь и делайте с ней что хотите! — рявкнул он охране. — Чуть нос мне не откусила напоследок, лиса бешеная!

Прикладывая снег к носу, чтобы унять кровь, Азарга вернулся в шатёр и лёг спать, закутавшись в шкуры. Нос саднило. Завтра распухнет, и воины будут втихомолку пересмеиваться за спиной…

…

— … Чтобы ни один не вякнул, ясно?

— Сделаем, Евпатий.

Лучники беззвучно скользили меж деревьев, выходя на исходные позиции. Всадники придерживали коней, и даже кони, казалось, прониклись важностью момента, не всхрапывали и не фыркали шумно.

Онфим Лыжа осторожно раздвинул ветви. Монгольский воин сидел в седле недвижно и вроде как дремал. Надо же, каковы поганые — и ночью сторОжа у них конная…

Староста поднял тяжёлый лук, ловя на острие стрелы голову всадника. Только бы не заржал конёк под часовым, однако…

В лесу глухо ухнул филин, ещё и ещё раз. Не очень похоже, но для степняков сойдёт. С третьим криком стрела ушла в цель. Голова часового резко мотнулась, и он обвис в седле — из глаза торчало древко стрелы.

Одновременно десятки стрел вылетели из чащи, скосив монгольскую охрану. Вновь заухал филин в лесу, давая знать русским витязям — путь открыт.

Лавина русских обрушилась на спящий лагерь молча и страшно. Взвились, дико заблажили голоса, кое-кто пытался вскочить на коня, но большинство спросонья не успели даже схватиться за оружие. Крики быстро стихали, и через минуту всё было кончено.

— Ищите старшего! — Евпатий Коловрат вытирал меч, дымящийся от свежей крови.

— А чего его искать, вот он, туточки! — двое черниговцев подтащили высокого монгола, правая рука которого была отсечена по локоть и наспех перетянута жгутом. Монгол хрипел, вращая глазами от ярости и боли, но на ногах стоял — пришлось коротким ударом в спину повалить его на колени. Один ратник заломил монголу уцелевшую руку к небу, второй взял за волосы и поднял голову.

— Варлам, ты тут?

— Тут я, Евпатий… — отозвался монах-переводчик.

— Спроси-ка, что за птица?

Слепой Варлам, поддерживаемый под руку кем-то из Рязанцев, вышел вперёд. Заговорил по-нерусски ровным, мёртвым голосом. Онфим Лыжа поёжился — так, наверное, разговаривала со своими подопечными сама Марана-смерть [древнерусское языческое божество. Прим. авт. ]

Монгол заговорил в ответ лающим, срывающимся голосом.

— Он говорит, воевода, звать его мы все должны "мой господин", и что мы все уже покойники. Ещё он предлагает нам всем зарезаться, ибо участь тех, кто не успеет, будет ужасна. И больше он нам ничего говорить не намерен.

— А скажет всё, что спросим, — спокойно ответил Коловрат.

По разгромленному лагерю бродили ратники, добивая раненых монголов.

— Евпатий, гляди-ко…

Четверо ратников несли девушку с распоротым животом и отрезанными грудями. Взгляд Коловрата, и без того неласковый, стал похож на расплавленный свинец.

— Все видели?

Монгол, преодолевая боль, ощерился волком.

— Он говорит — она посмела противиться воле воинов Повелителя, и за это наказана. Ещё он говорит, что нам рассчитывать на столь лёгкую смерть не приходится, — перевёл Варлам всё тем же ровным, мёртвым голосом.

— Дозволь, Евпатий, — вышел вперёд кузнец Ктырь. — Не люблю сих дел, но кому-то надо ведь…

Евпатий кивнул согласно.

— Спроси его, Варлаша, где стоят силы Батыевы и каковы их планы ближайшие…

…

— … Ты можешь идти. — Бату-хан говорил ровно, но люди, знавшие его близко, легко уловили бы — гонец серьёзно рисковал, передавая Повелителю Вселенной свою весть.

Когда гонец, пятясь, исчез из виду, Бату-хан с силой швырнул чайную пиалу оземь, брызнули белые крошки фарфора.

— Нет, ты слышал, Сыбудай — это уже третья тысяча! Откуда они взялись, эти бешеные урусы? Неужто урусские шаманы могут воскрешать мёртвых?

— Мёртвые всегда остаются мёртвыми, мой Бату, — старый монгол невозмутимо прихлёбывал чай мелкими глотками. — Не следует искать там, где не терял. Я полагаю, всё просто. Это, должно быть, войско, присланное коназом Магаилом. Но, возможно, эти воины засланы сюда коназом Горги, чтобы замедлить твоё продвижение на его земли.

— Я завтра же отдам приказ двигаться на Коломну!

— Нет, мой Бату, — Сыбудай шумно высморкался в полу халата. — Ты не можешь идти вперёд, оставив за спиной вражеское войско.

Брови Бату поползли вверх.

— Как я понял, урусов совсем мало, одна-две, пусть даже три тысячи. Что может сделать шайка лесных разбойников против нашей орды?

Лицо Сыбудая казалось высеченным из камня, но глаза остро блеснули из щелей век.

— Это не шайка лесных разбойников, мой Бату. Это настоящий противник, и очень опасный. Не забудь, что мы находимся в урусских землях. К этому человеку потянутся люди из разорённых твоими воинами селений. Ему будут помогать все, и каждая новая победа будет укреплять урусов в мысли, что нас можно бить, притом безнаказанно. Это крайне опасная мысль, мой Бату.

Лицо молодого монгола выразило задумчивость. Бату-хан взял с золотого блюда гроздь янтарного винограда, посмотрел на свет.

— Если я быстро разобью коназа Горги и возьму Владимир и Суздаль, это докажет урусам, что сопротивление бесполезно.

— Нет, мой Бату. Во-первых, коназ Горги вряд ли будет дожидаться тебя во Владимире. По слухам, он намерен собирать большое войско. Вероятно, он хочет ударить тебе в спину, внезапно, во время осады. Прижать к стенам города и разгромить — я бы на его месте сделал именно так. А этот дикий урус тем временем будет уничтожать твои отряды, посланные за сеном и продовольствием, поодиночке, как лиса душит кур. Посылать же целый тумен за каждой копной сена невозможно. Это голод, мой Бату. Но хуже того — в сердца твоих воинов вползёт страх, и это будет уже совсем другое войско.

Молодой монгол положил гроздь на блюдо.

— Я весь внимание, мой мудрый Сыбудай.

Сыбудай отёр лицо рукавом.

— Послушай моего совета, Бату. Пока твои воины не начали ходить под себя из страха перед кустами, следует все силы бросить против этого дикого уруса. И делать это надо быстро, пока к нему не собрались все недобитки этой земли.

…

"Здравствуй, сестрица моя любимая и единственная. Пишу тебе письмо наспех, потому как гонец должен в Суздаль отбыть вскорости.

Князь наш Василько Константинович как убыл во Владимир на совет к великому князю Георгию Всеволодовичу, так о сю пору нет его. Только гонцы каждый день снуют туда-сюда. Бояре все в делах, собирают рать. У вас не так? Впрочем, в обители твоей оно, может, и незаметно.

Тревожно мне, Филя. Никак не могу отделаться от ощущения беды. Помнишь, как давно ещё видела ты сон про геенну огненную? Теперь и мне тож подобные сны-то снятся. Вроде как уходит, уходит от меня Василько мой, я кричу ему вслед, а голоса нету…

Да, пришло письмо от батюшки нашего, так я прочла перед тем, как переслать во Владимир Васильку моему. Батюшка тоже рать собирает, да только трудно ему.

Ну всё, заканчиваю. Если сможешь, отпишись с этим же гонцом.

Вечно любящая тебя сестра Мария"

Мария ещё раз пробежала глазами письмо, вздохнув, присыпала песком и стряхнула. Пламя свечей заколебалось от движения воздуха.

— Савватий, отвлеку я тебя…

— Для тебя завсегда рад, матушка моя.

Книжный хранитель сидел в своём закутке, обложившись фолиантами, делая какие-то выписки. Ирина Львовна в позе сфинкса возлежала напротив, очевидно, контролируя работу отче Савватия — учёный он, конечно, ну да мало ли, за человеком вообще глаз да глаз нужен…

— Чего ищешь-то, отче?

Книжник обернулся всем корпусом.

— Ищу я, матушка, все истории нашествий, сколько есть.

— И много нашёл?

Савватий вздохнул.

— Много. Ежели в корень смотреть, то почитай одни нашествия в памяти людской и остались.

Помолчали.

— Вот отчего так, Савватий… Живут люди, любят друг друга, детей растят, хлеб… Дома строят и прекрасные храмы. Ловят рыбу, на свадьбах гуляют, на Ивана Купалу папороть-цветок ищут да сквозь огонь прыгают. Смеются, плачут — да мало ли! А остаётся на века в памяти только кровь да зло.

Светлые глаза книжника смотрели прямо.

— И я о том же не раз думал, матушка моя. Пока не понял, отчего так.

— И отчего ж?

— Всё просто. Память горести сильнее памяти счастья.

Послышался шум, и в библиотеку широким шагом вошёл князь Василько.

— Ты! — Мария бросилась к мужу, прижалась. — А я вот письмо тебе написала, отправлять собралась…

— А я уже тут.

Савватий незаметно исчез из поля зрения — негоже в такой момент под боком вертеться.

— Что там, Василько?

Мария смотрела в плотно сжатые губы мужа. И морщины на лбу легли, когда только успели?

— Плохо дело, Мариша. Вот прибыл ненадолго, рати собранные поведу в место условленное.

Помолчали.

— А вам всем собираться надо. В Белоозеро поедете, и владыко Кирилл с вами. Туда же отправляется нынче княгиня Феодосия Переславская. Князь Ярослав Всеволодович просил приютить. Бережёного и Бог бережёт.

Мария широко распахнула глаза.

— Это… Это же край земли! А как же Ростов?

Василько горько усмехнулся.

— Ты же умница у меня. Зачем пустые слова?

…

— … Ты возьмёшь пятьсот всадников и привезёшь оттуда всё сено, которое найдёшь. А также весь хлеб и всех девок. Всё остальное возьмёте себе. Иди, Булган.

— Да, о Повелитель! — молодой монгол с широким лунообразным лицом задом попятился прочь, низко согнувшись.

Бату-хан задумчиво поглядел вслед ушедшему.

— Может быть, следовало дать ему тысячу воинов, мой Сыбудай?

Старый монгол ел мясо, медленно жуя.

— Зачем жертвовать тысячей воинов там, где хватит и пятисот?

— Но ты уверен, что этот дикий урус там?

Сыбудай проглотил мясо, облизал пальцы.

— Он там, мой Бату. И он клюнет, разумеется. Всё продумано точно, не сомневайся.

— А если он почует подвох? Порой мне кажется, у этого проклятого уруса повсюду глаза и уши. На каждом дереве в этих гнусных лесах.

Старый монгол ухмыльнулся.

— Вот поэтому мы послали храброго Булгана с пятьюстами воинами, а не с сотней или тремя тысячами. Против сотни этот урус послал бы один из своих отрядов, а против трёх тысяч не вышел бы из своего лесного логова. Пятьсот — это как раз такая добыча, которую можно легко проглотить, не опасаясь подавиться. И в то же время не настолько малая, чтобы можно было ей пренебречь.

Сыбудай протянул руку вбок и не глядя принял пиалу с чаем от услужливо подскочившего раба.

— Он явится, мой Бату, не сомневайся. Им движет ненависть, а ненависть туманит голову и притупляет чутьё. Завтра с ним будет покончено.

К дастархану Повелителя Вселенной широким шагом подошёл Джебе.

— Я прибыл, мой Повелитель, и жду указаний.

— Но ничего не услышишь, пока не сядешь и не отведаешь молодой козлятины.

Джебе без лишних слов присел сбоку и потянул с блюда большой кусок мяса, сдобренного китайскими приправами.

— Завтра мы покончим с этим урусом, что так долго дёргал тебя за хвост, мой Джебе, — Сыбудай с шумом высморкался в полу халата.

Джебе чуть поморщился.

— При всём моём уважении к тебе, почтенный, это неправильные слова…

— Ну хорошо, хорошо. Что так долго надоедал тебе, словно муха. Так правильно?

Бату-хан засмеялся, тоненько и визгливо, и Сыбудай заперхал своим старческим смехом.

— Осталось уточнить детали, — отсмеявшись, сказал Бату-хан.

Сыбудай, кряхтя, поднялся на ноги, взял длинный меч из какой-то восточной страны, хищно и красиво изогнувшийся в красных лакированных ножнах.

— Вот место, куда направлен козлёнок, чтобы заманить волка в ловушку, — кончиком меча в ножнах Сыбудай грубо нарисовал на утоптанном снегу лес, обозначил реку. — Тебе, Джебе, следует встать вот здесь. А вот здесь пусть встанет Бурундай.

— О! — брови прославленного полководца удивлённо поднялись — Ещё и Бурундай. Зачем? Я полагал взять с собой два тумена с заводными конями…

— А следует взять четыре, и ещё два Бурундаю. Остальное войско, если того пожелает Повелитель, поведу я.

Джебе издевательски ухмыльнулся.

— Никогда бы не подумал… Сколько у этого лесного волка бойцов — две тысячи, три? Похоже, ты боишься его больше, чем самого коназа Горгия со всей урусской силой…

Старый монгол смотрел невозмутимо.

— Не больше, мой Джебе. Но и не меньше. Поверь, я охотно остался бы в шатре моего дорогого Бату, чем тащиться в глухие урусские леса. Я стар, мой Джебе. Но я боюсь, что всей твоей храбрости тут окажется недостаточно. Волк уйдёт, и всё придётся начинать сначала. А времени у нас нет.

Сыбудай отхлебнул чай, поморщился — уже холодный, на морозе чай стынет мгновенно. Выплеснул в сторону не глядя, протянул руку вбок.

— Пусть будет всё так, мой Сыбудай, — заговорил Бату-хан. — Кроме одного. Я сам хочу участвовать в поимке этого зверя.

— Желание джихангира закон для всех нас, — качнул головой старый монгол. — И вот ещё… Прикажи китайцу поставить на полозья свои машины.

— Это ещё зачем? — удивился Джебе, и Бату-хан тоже взглянул на своего наставника удивлённо. — Его машины и по лесу-то не пройдут!

— Те, которые он сделал из волос урусских девок, не так велики. А зачем… Не знаю, мой Джебе. Просто я уже увидел, как рубятся урусские витязи, с ног до головы закованные в сталь.

— Мне кажется, уважаемый Сыбудай, на сей раз ты перемудрил самого себя.

Старик вздохнул.

— Вполне может быть и так. Но всё-таки, мой Бату — прикажи китайцу.

— Хорошо, мой Сыбудай. Пусть будет так.

…

— Резче! Резче!

Молодой парень, закусив губу, изо всех сил старался достать своего наставника палкой, изображающей меч, но Коловрат раз за разом отбивал его атаки. Ничего, если будет время, научится парень. Не боги горшки обжигают… Если оно будет, время.

Послышался топот копыт, и трое всадников подскакали вплотную, соскочили наземь.

— Евпатий, мы нашли!

— Где, сколько? — не прекращая учебного боя, спросил воевода.

— В Кривом Логу. Сотен пять или около того. Должно, опять по весям шарить прибыли, сено да хлеб искать… Быстрее бы надо, воевода, покуда не расползлись!

Коловрат одним движением выбил палку из руки ученика, парень зашипел от боли, баюкая ушибленную кисть.

— Всё, на сегодня конец ученьям, Расторопша. Делом пора заняться. По коням!

Лагерь враз пришёл в движение. Воины вскакивали на коней, с гиканьем сбивались в сотни. Коловрат улыбнулся — русские мужики учатся быстро, вчерашние черносошные смерды на глазах становились воинами, вполне пригодными хоть к пешему, хоть к конному бою. Уже почти три тысячи их, и скоро будет пять, десять… И конец тогда поганым — по малой нужде туменами ходить придётся, не то что за сеном.

— Ты с опушки зайдёшь, Станьша, а ты, Феодор, станешь в распадке у горелого овина. Глядите оба, чтобы ни один не проскочил!

— Уж не проскочит, не беспокойся!

— Ино ладно. Ты, ты и ты — за мной!

Конные сотни уходили разными путями, привычно беря в мешок вражеский отряд. За фуражом отправляют не самых лучших воинов, конечно, ну да и такие не лишние у Батыги, должно быть. Сотня за сотней, тысяча за тысячей — глядишь, и не так уже велика орда…

— А ну, рысью пошли!

…

— Ох, не нравится мне это место, начальник. Тут где-то ходит бешеный урус…

— Ну! Поговори у меня! С каких это пор монгольские воины стали бояться лесных разбойников? Нас пять сотен!

Булган был зол. И зол потому, что сам боялся. Конечно, показывать этого подчинённым не стоит, но сотник, безусловно, прав. Не стоит рассыпаться по окрестностям, следует держаться вместе. Хотя, говорят, у Адууча была целая тысяча воинов…

Булган поёжился — так явственно встало видение голого трупа с выжженными огнём мужскими достоинствами и отрубленной рукой. А тело весельчака Тюрюубэна и вовсе не нашли среди трёх сотен зарубленных. Зато нашли распяленную кожу, прибитую гвоздями к стене какого-то недосожжённого строения. И на коже той было написано крупными урусскими буквами: "так будет с каждым". И зачем только заставили того урусского шамана прочесть эти буквы…

Булган нашарил фляжку с вином, вынул пробку и жадно глотнул раз, другой. Да, эти урусы не простые. Оборотни, их и стрелы не берут, как говорят, и даже сабли. Деревянные они, вот что.

Из чащи леса донёсся пронзительный свист, слегка ослабленный расстоянием, и тотчас из густого ельника повалили всадники, точно возникавшие из ничего, из этих вот древесных стволов. Волосы на голове Булгана зашевелились. Оборотни, точно оборотни…

— А-и-и-и! — завизжал Булган, размахивая руками, и повинуясь его командам, монголы привычно заворачивали коней, устремляясь за начальником единой конной лавой. Оторваться, во что бы то ни стало оторваться от закованных в сталь урусов…

— Туда! — махнул рукой в сторону одиноко стоявшего на краю ложбины строения Булган, но тут же увидел, что навстречу тоже спешат конные урусы. И со стороны противоположной опушки леса, и отовсюду. Всё, вот теперь, похоже, всё…

— Уррагх! На прорыв!

…

— Может быть, пора, мой Сыбудай? Лис уже вошёл в западню.

Могучие сосны недвижно стояли, осыпанные снегом кроны даже не колыхались. Где-то дробно застучал дятел.

— Нет, мой Бату. Пусть он заглотит наживку. Когда мы услышим звуки боя, тогда и начнём стягивать горловину мешка.

— Тогда он успеет начисто разгромить полутысячу Булгана.

— Не мелочись, Бату. Тем более это не лучшие воины в твоём войске. И потом, Джебе и Бурундай будут ждать начала боя.

Бату-хан покосился на стоявших в засаде воинов. Могучие охранники-нукеры невозмутимо сидели на конях, словно облитые заиндевевшей сталью. Неподалёку топтались урусские кони-тяжеловозы, запряжённые по шесть. Поставленные на полозья камнемёты казались тут странными и неуместными.

Издалека донёсся многоголосый вой, еле слышный в лесной чаще.

— Вот теперь пора, мой Бату.

Молодой монгол махнул рукой, и живая тёмная масса разом пришла в движение, потекла неудержимо и страшно. Сигналов никто не подавал — по предварительному уговору Бурундай и Джебе также должны были начать выдвижение на рубеж атаки, услышав звуки боя.

…

— … Рассказывай.

Коловрат смотрел на стоявшего на коленях пленного без выражения. Молодой ещё совсем… Впрочем, это не имеет никакого значения. Старше ему не бывать.

Слепой Варлам заговорил ровным мёртвым голосом, от которого по спине невольно протекал холодок. Он всегда говорил теперь таким голосом, с тех самых пор, как нашли его в разорённой Рязани.

— Что спрашивать?

— Спроси его, Варлаша, где и какие силы тут поблизости стоят.

Выслушав вопрос, монгол молчал. Стоявший сзади ратник огрел его кольчужной рукавицей по уху.

— Не оглуши, — сказал Коловрат.

— Евпатий! Смотри!

Из недалёкого леса стремительно и бесшумно вытекала сплошная масса монгольской конницы, как муравьи из муравейника. Рязанец кинул взгляд в другую сторону — оттуда тоже рысью выезжали всадники, много, очень много всадников… Вот оно как, значит. Мешок поверх мешка.

Пленный монгол, ощеряясь, заговорил быстро и злорадно.

— Он говорит, ты сам сейчас всё увидишь.

— Спасибо, Варлаша, — Коловрат кивнул ратнику, удерживавшему пленного, и тот одним взмахом отсёк монголу голову, покатившуюся в снег. Тело рухнуло, нелепо скребя ногами, и замерло.

— Что там, Евпатий? — тем же тусклым голосом спросил слепой переводчик.

— Похоже, обложили нас, Варлаша.

— Совсем?

— Похоже, так.

Варлам помолчал секунду.

— Сделай доброе дело, воевода. Рубани-ко. Нож у меня есть, да ведь грех это, самому-то себя…

— А ну как поживёшь ещё?

— Неужто откажешь в малой просьбе моей? На поруганье опять не хочу.

Евпатий тяжко вздохнул. Вынул меч.

— Прощай, ежели что не так было, Варлаша.

— И тебя Бог храни, Евпатий.

Голова слепого покатилась в снег и остановилась, едва не касаясь носом отрубленной ранее головы монгола — лицом к лицу.

Коловрат не стал вытирать окровавленный меч.

— А ну, все к лесной дороге, через распадок!

Конная лава вытягивалась вдоль распадка, туда, куда хотел прорваться покойный Булган. Евпатий уже хорошо уловил общую тактику пришельцев — избегать тесного боя, стараясь поразить противника издали стрелами. Сейчас они расступятся… Прорвать заслон и уйти в леса — на узкой лесной дороге степнякам не развернуться, не использовать своё численное превосходство…

Но навстречу русским воинам с гиканьем и улюлюканьем выливалась та же необозримая конная масса. Станьша, державшийся по левую руку, ощутил холодок. Тут поганых целая тьма, нет, тут две тьмы! Сквозь такой заслон не пробиться… Или всё же расступятся?

Передние всадники вскинули короткие луки, разом выпустив рой стрел, но русские даже не замедлили бег своих коней. Две конницы сшиблись с гулом и треском, стальной клин витязей-черниговцев, шедших в голове отряда, врубился в ряды степняков, смяв передних. Но на сей раз монголы почему-то не спешили расступаться, сотнями ложась под мечами витязей кованой рати, прокладывающих дорогу остальным. Никто из русских не знал про приказ Бату-хана — никого из "лесных оборотней" не выпускать. Ни одного.

— Вперёд, братие!

…

— … Да что же это такое?!

Бату-хан, сжав кулаки, наблюдал, как урусская рать прогибает конную массу, неумолимо приближаясь к выходу из распадка. Подоспевшие тумены Джебе и Бурундая только усиливали общую толчею. Сыбудай поморщился. Вот этого он и опасался. В таких случаях его вождь и учитель, великий Чингис-хан обычно давал противнику возможность уйти, преследуя по дороге и уничтожая стрелами. Но сейчас этот способ был неприменим. Если уйдёт хотя бы сотня урусов во главе с бешеным, всё начнётся сначала.

— Боюсь, мой Бату, сейчас тебе придётся пустить в бой свой личный тумен.

— Ты полагаешь, этих недостаточно? — ощерился Бату-хан.

— Не в том дело. В голове урусского отряда, похоже, самые умелые бойцы. Против особо умелых воинов надо выставлять столь же умелых. Не следует позволять урусам рубить твоих всадников, как дрова. Они тебе ещё пригодятся под стенами Владимира и других урусских городов.

Молодой монгол засопел, но спорить не стал.

— Погоди-ка, мой Бату, — вдруг сказал Сыбудай. — Есть мысль получше. Елю Цай, ты где?

— Я тут, о мудрейший Сыбудай!

— Давай, разворачивай свои колдовские машины. Достанешь с опушки?

Китайский мастер, прищурясь, оценил расстояние.

— Достану.

…

— А-и-и-и!!!

Евпатий отбил очередной удар и коротко, без замаха сунул клинком в пах открывшемуся монголу. Враг с визгом повалился с коня и исчез в водовороте битвы.

— А-а-и-и!!!

Вражеская конница вдруг разом отхлынула, расступаясь во все стороны. Впрочем, недалеко, на расстояние полёта стрелы — кругом уже колыхалось настоящее половодье врагов, за время боя сюда стянулись не меньше четырёх туменов, плотно закупорив мешок и отрезав все мыслимые пути отхода.

От орды отделился всадник, бесстрашно подскакал шагов на сорок. Заговорил по-русски, хоть и с акцентом, но правильно. Маленький и чернявый, он не походил на монгола. Магометанин, должно быть, а впрочем, кто знает — Коловрат уже убедился, что в орде полно осколков и отбросов разных племён и народов…

— Величайший Бату-хан оценил вашу храбрость, урусские воины, и предлагает вам честный уговор. Поединок! Если ваш человек победит, вы уходите с оружием. Если наш — бросаете оружие к ногам Повелителя.

Коловрат оглядел своих воинов. Арьергард, состоящий из новобранцев, пострадал довольно сильно, но кованая рать пока потеряла не больше полусотни витязей. И всё же следовало оставить иллюзии — прорваться сквозь такую орду немыслимо.

— Ну, братие, каков наш ответ поганым будет?

Сотник Феодор подъехал вплотную.

— Нечисто тут, Евпатий. Не верю я им.

— Ну что, храбрые урусские воины? Или не такие уж храбрые, а?

— Передай Батыю — мы согласны! — возвысил голос Коловрат. — Давай своего поединщика!

Толмач повернулся и ускакал, канул в плотную массу всадников, окружившую вставших в оборонительный круг русских.

— Это что же получается, воевода — случись неудача, нам всем в полон идти?

— Не будет такого, — твёрдо ответил Коловрат.

Между тем из рядов монгольского войска выехал громадный детина в кольчужной броне и круглом шлеме. Оценивающе оглядел русских, сплюнул.

— Вот это бык! Кого пошлёшь поединщиком, Евпатий?

Коловрат остро глянул на сотника.

— Сам пойду.

— Ладно ли самому-то?

— Я сказал!

Евпатий толкнул пятками коня и вылетел на открытое пространство.

— Могучий и бесстрашный Хостоврул хочет знать твоё имя, урусский багатур! Ему нужно знать, кого помянуть сегодня в заупокойной тризне.

— Меня зовут Евпатий по прозвищу Коловрат. Ежели хочет помолиться, пусть делает это сейчас. Потом будет нечем.

Переводчик прокричал ответ рязанца, и Хостоврул, не говоря больше ни слова, устремился на Коловрата.

— Хха!

— Хак!

— Хо!

Клинки высекали искры. Ловок на коне, мельком подумал Евпатий, ловя и отбивая мощные удары. А клинком владеет негибко, видать, привык на силушку немеряную полагаться… А ну-ка!

Евпатий сделал вид, что осёкся, пропускает удар, и уже видел радостно ощеренную раскормленную физиономию Хостоврула. Но в последний момент рязанец изменил полёт клинка и рубанул монгола наискосок в основание неохватной шеи, развалив напополам до седла.

— А-а-а!!! — восторженно взревела русская рать.

…

— Живым! Живым мне взять его!

Бату-хан махнул рукой, и тысячи отборных нукеров личного тумена джихангира ринулись в битву, на ходу выхватывая из ножен длинные клинки, из тех, что делают в далёкой восточной стране на островах, пока монголам неподвластных.

Сыбудай усмехнулся. Молодой монгол радовал его. Разумеется, ни о каком уговоре насчёт ухода с оружием речь не идёт. Уговоры следует исполнять только тогда, когда это выгодно Повелителю, и не иначе.

Шум битвы возобновился с новой силой. Да, Бату-хан верно поступил, что пустил в битву отборных нукеров. Настоящих железных витязей у урусского вождя не больше пятисот, такие вещи Сыбудай давно научился определять на глаз. А остальные сброд, примкнувшие беженцы-поселяне. Сейчас урусам будет тяжко.

— Елю Цай, ты готов?

— Ещё немного, почтеннейший!

— Поторопись!

Китайцы развернули камнемёты, беря на прицел плотную кучку окружённых бушующим морем разъярённых монголов русских воинов. Почти все новобранцы уже пали под ударами клинков монгольских нукеров, да и число витязей стало заметно меньше. Да, настоящие урусские доспехи плохо пробивают даже бронебойные стрелы с узкими гранёными жалами. Но против тяжёлых камней, выпущенных машинами китайца, доспехи будут бесполезны.

Дюжина рабочих торопливо потянула канат, пятясь от машины. Заскрипели блоки полиспаста, и рычаг камнемёта пошёл вниз. Наводчик накинул кольцо стопорной цепи на крюк спускового механизма, и тут же заряжающий с натугой вложил в «ложку» здоровенный валун. Елю Цай ещё раз прикинул прицел, оглянулся.

— Я готов!

Сыбудай ёщё раз окинул взглядом поле боя. Кучка урусов стала совсем небольшой, но зато теперь хорошо было видно, как валятся один за другим отважные нукеры, личная гвардия Бату-хана.

— Командуй, мой Бату. Сейчас гибнут уже не простые всадники.

— Я хотел бы взять его живым, мой Сыбудай. Это великий воин.

Глаза старого монгола остро блеснули.

— Это так, мой Бату. Именно поэтому тебе не удастся взять его живым. Всё, чего можно достичь, это положить тут ещё сколько-то твоих отборных нукеров.

Лицо Бату-хана исказила злая усмешка, и он махнул рукой Елю Цаю.

— Начинай!

Сыбудай замахал руками.

— Всем в стороны! Всем в стороны!

Повинуясь командам, море монголов отхлынуло от кучки уцелевших русских витязей, стоявших вкруговую, закрывшись иссечёнными щитами, посреди сплошного ковра убитых.

Первый камень ударил в эту живую стену, враз развалив её — всё-таки люди не брёвна частокола. Ещё, ещё! Адские машины стреляли одна за другой, чтобы не сбивать друг другу прицел, и камни выкашивали теперь русских витязей, так и не одолённых врагами в рукопашном бою.

— А ну, братие! Изопьём смертную чашу, так не мы одни!

Но камень, пущенный из камнемёта, уже с шипением летел навстречу рязанскому воеводе. Последнее, что почувствовал Евпатий, это страшный удар в грудь…

…

* * *

— … А ты уверен, Михаил Всеволодович, что рад будет тебе князь Георгий?

В жарко натопленной горнице оплывали восковые свечи. Гость князя Михаила, Даниил Романович, сидел в одних исподних штанах, да и те намеревался снять, готовясь отойти ко сну [в XIII веке на Руси не ложились спать в белье. Прим. авт.].

— Рад, не рад, не о том думать надобно. Речь идёт ныне о самом существовании Руси.

Князь Даниил хмыкнул, искоса глянув на хозяина.

— Загну-ул! Мало ли степняков наезжало на Русь, а она всё стоит да стоит. Вспомни-ко, каковы были половцы в прежние времена. Печенегов под корень извели разом, Киев брали! А пообтёрлись, и ничего…

— Не понимаешь ты… Никто не понимает…

— Всё я понимаю, Михаил Всеволодович. Больше скажу — поддерживаю мысль твою, что надобно исполчаться нам, покуда поодиночке не подавили. И хоть обидел ты меня крепко, ну да разберёмся после. Всё же родственник ты мне теперь.

— А не подставляйся, Даниил Романыч. Киевский стол есмь игра крутая, тут и пешки зевать не след.

Князь Даниил хмыкнул, Михаил ответил тем же, и они расхохотались.

— Значит, могу я на тебя рассчитывать, Даниил Романыч?

— Можешь, но с одним условием. Сказать али сам знаешь?

Теперь хмыкнул князь Михаил. Задумался. Даниил пристально следил за ним.

— Ладно, уел ты меня. Стало быть, Даниилом Галицким зваться желаешь…

— Моя земля. Моя по праву.

— Дорого дерёшь, княже.

— По товару и цена.

Михаил тряхнул головой.

— Ладно, договорились. Быть по сему. Когда рать соберёшь?

— Ко второй половине сеченя [февраля], не раньше. И перемышльских приведу.

— Ко второй половине сеченя… Что долго так?

— Сидел бы в Галиче князем, собрал бы раньше. А так пока поставлю себя… Раньше никак.

Одна из свечей, вконец искосившись, повалилась набок и погасла. Михаил проследил за ней задумчивым взором, но поправлять не стал.

— А ну как не простоит Владимир до той поры?

Князь Даниил округлил глаза.

— Да ведь он ещё не в осаде даже! А уж студень [январь] на дворе!

Михаил хмуро смотрел в стол.

— Рязань пала, знаешь? Непонятно, чего медлят поганые, но я бы не стал уповать на крепость стен Владимира да Суздаля. Надобно поспешать нам.

— Переночевать позволишь ли?

Михаил хмыкнул.

— Добрая шутка. Ладно, княже, ночуй. Пойду я к Елене, однако…

— Кстати, Михаил Всеволодович, не обессудь, раз уж речь зашла… Чего, нездорова сестра моя?

— Почему? — удивлённо воззрился на родственника князь Михаил. — Здорова, слава Богу.

— Тогда, верно, поврозь спите вы? Отчего праздная ходит до сих пор?

Михаил вновь сел на лавку.

— Сам не знаю, слушай. Вроде нормально живём. Да ведь у меня и с Феофанией тоже не враз Феодулия да Маришка получились. Покуда не намолили, так и ничего. Это дело в роду у нас, что ли. Вон и Маришка тоже не скоро понесла.

Помолчали.

— А может, оно и к лучшему… Очень уж тяжкие ждут нас времена, Данило. Чую я сердцем, хоть и не веришь ты мне.

…

— …Рубились мы, как черти, да разве устоишь тут! Рогатки смяли в первый день, мы на стены встали. Пять дён рубились, без отдыха…

Молодой князь сидел на лавке, как прибыл, даже кольчугу не снял. На скуле запеклась кровь, нагрудные пластины слегка промяты в одном месте. Младший княжич Мстислав и воевода владимирский Пётр Ослядюкович хмуро смотрели на него, молчали.

— Пороки сильные у них, — продолжал князь Всеволод. — Таких мы на Руси нигде и не видывали. Каменья весом в берковец, не меньше, мечут на пятьсот шагов. Никакие стены не держат такой удар.

Молодой князь замолк, нашарил ковш с квасом, стоявший на столе. Сделал несколько глотков.

— Да, вот ещё. Пленный сказывал, на подмогу Рязани воротился из Чернигова с невеликой ратью воевода Евпатий Коловрат. Токмо не успел он, на уголья прибыл. Ну и начал трепать татар из-за углов да ёлок, да ночами резать, как баранов. На подмогу к князю Роману, должно, пробиться мыслил, да не смог. Обложили их поганые, а когда стало ясно, что мечом да стрелой не взять, так что удумали — камнемёты свои подогнали, да каменьями побили всех… Гады ползучие!

Молодой князь передохнул, помолчал, собираясь с мыслями.

— Когда стало ясно, что конец Коломне приходит, пошли мы на прорыв. Да только мало кто ушёл со мной-то. Князя Романа Ингваревича убили, и всех людей его. Еремей Глебыч погиб, сражаясь геройски… Всех побили, — Всеволод заскрипел зубами, совсем как недавно князь Роман Ингваревич. — Я чудом ушёл. Должно, сейчас Батыга уж под Москвой стоит…

Он тяжело встал, пошатнулся, схватившись за стену.

— В баню пойдёшь ли? — спросил воевода Пётр.

— Не… Потом… Спать пойду. Мстислав, гляди, мать успокой…

…

Ворота скита белели свежей древесиной. Подъехавший вплотную всадник заколотил в створку плетью.

— Эй, есть кто живой?

Послышались быстрые шаги. В маленькое окошечко в воротине, забранное железной решёткой, выглянул глаз.

— Ой, гости у нас!

Заскрежетал засов, обе створки распахнулись настежь. Молодая монахиня-привратница склонилась в поясном поклоне.

— Здрава будь, княгиня-матушка!

— Здравствуй, здравствуй, девица, — Мария кивнула в ответ, выходя из саней. — Как настоятельница, сестрица моя жива-здорова?

— Ой, сейчас позову!

Но звать не пришлось. Через двор уже шла Евфросинья-Феодулия — тонкая, прямая, вся в чёрном с головы до пят. И в который раз поразилась Мария — казалось, всё плотское, наносное ушло из сестры. Хрупкое невесомое существо с прозрачным ликом, на котором выделялись огромные, неправдоподобной глубины глаза. Аж страшно — святая вживую шествует, и не шествует даже, плывёт над землёй этой грешной…

— Здрава будь, госпожа! — разом поклонились дюжие стражники, составлявшие эскорт княгини Ростовской.

— И вам доброго здоровья, господа ростовцы, — чуть улыбнулась Евфросинья. — Заезжайте в ворота-то, не стойте. Али в первый раз?

Мария подошла к сестре, секунду поколебалась и крепко обняла. Так и стояли посреди двора.

— Худая-то стала, кожа да кости…

— Зато ты окрепла, — заметней улыбнулась Евфросинья. — Враз барана раздавишь.

Мария изумлённо взглянула на сестру. В глазах у той плясали теперь смешинки, и выглядела она уже не святой какой — сестрой родной, единственной, роднее не бывает…

— Повидаться вот отпустил меня Василько.

— Ну пойдём, Маришка. Олёна, ты там распорядись, дабы устроили гостей наших…

— Будет сделано, матушка!

…

— … Вот такие дела, Филя. Потому и отпросилась я у мужа, хоть на денёк с тобой свидеться. Неизвестно… — Мария оборвала фразу. Неизвестно, удастся ли ещё увидеть сестру. Вот только вслух этого говорить не стоит. Негоже беду накликать, сама придёт.

Короткий зимний день угасал, и в подслеповатое окошко кельи уже почти не проникал свет, но свечей не зажигали. Только пламя, пляшущее в печи, освещало скудное убранство кельи.

— Значит, в Белозерье… — Евфросинья пошевелила поленья кочергой. — Ладно удумал Василько. Если уж и туда доберутся…

— Да ты… да типун тебе на язык, Филя! — не выдержала Мария. — Это же край света!

— И потом, ежели что, там леса непролазные, — не обращая внимания, тем же тоном продолжала Евфросинья. — В лесу отсидеться можно, пока не схлынут… Ты одёжу тёплую всю с собой бери. В лесу это первое дело зимой, равно как хлеб насущный.

Помолчали.

— Коломну взяли поганые, Мариша.

— Ой! — Мария прижала кулаки ко рту.

— Княжич Всеволод прискакал во Владимир. Вчера ещё, я сегодня узнала. А воеводу Еремея Глебовича убили. И князя Романа, из Рязани чудом ушедшего, тож…

Евфросинья снова размешала угли в печи. Плямя угасало, выбрасывая теперь коротенькие бледные язычки, и мрак в комнате сгущался.

— Ты когда во Владимир со своими инокинями?.. — задала вопрос Мария.

Евфросинья долго молчала, неподвижно глядя на угасающий огонь.

— Помнишь, Мариша, про сон мой?

— Чуть не каждый день теперь вспоминаю.

— Вот я и думаю… Нет, Мариша. Не поведу я своих сестёр в град обреченный.

— Да что же это, Филя! Разве можно так, честное слово!

— А как можно? — неожиданно остро взглянула на сестру настоятельница. — Когда батюшка метался, всех воедино созывая, что ответили ему? Когда рязанцы подмоги просили? Князь Георгий ослеплён гордыней, и посейчас мнит, будто один сможет земли свои оборонить.

— Один разве? Мой Василько рати ростовские собирает, из Переславля-Залесского полки подходят, из Ярославля, даже из Галича Мерьского будет подмога, мне Василько говорил…

Евфросинья снова размешала угли в печи. Огонь уже угас совсем, и россыпь углей рдела, точно сказочные рубины. Но в таком свете уже невозможно угадать выражение лица.

— Как Бог решит, так и будет, Мариша. Здесь останемся мы, в обители.

Евфросинья кочергой выгребла остатки углей в совок, бросила в деревянное ведро с водой — с шипением поднялось облачко пара.

— Завтра утром уезжай. Думаю, сейчас поганые уж и Москву обступили. А там недолго и в гости ждать.

Мария сидела в темноте. Было жутко.

— Знаешь, Маришка… — голос сестры потеплел. — Ложись со мной на лавку, а? Помнишь, ты любила дело таково?

…

— Послы Повелителя Вселенной великого Бату-хана к великому князю Владимирскому!

В свите великого князя возник шум, именитые бояре глухо зароптали. Ратибор с весёлым недоумением смотрел на послов — один явно сарацин, второй какой-то косоглазый, а третий… Третьим послом была горбатая, в бараньей кацавейке старая бабка, ни дать ни взять лешачиха-колдунья. Да уж…

— Я рад приветствовать послов великого и могучего Бату-хана! — князь Георгий стоял сегодня во всём великолепии, в парче и бархате с золотым шитьём. — Будьте моими гостями!

Послы, немного испуганно озираясь, шли к чертогам великого князя, и витязи княжьей дружины еле сдерживали ухмылки. Да, такого посольства никто не ожидал от Батыги. Но бабка-то, бабка! Умора и только…

— … Да какие это послы — соглядатаи татарские, шпионы! — князь Роман Ингваревич даже вскочил на ноги от волнения, заходил, как зверь в клетке. — Без даров, в рванине… Это же оскорбление тебе, князь. Надо их имать сейчас же, да пытать калёным железом до смерти. Расскажут пускай всё, что знают. Пусть скажут, что задумал Батыга… Как пойдёт на Владимир, порядок следования войска… И главное — когда. А как подохнут под пытками — в прорубь, и не было их на свете сроду…

— Вряд ли они знают что-то о планах Бату-хана — усмехнулся мудрый воевода Пётр Ослядюкович — По рожам видать, простые шпионы… Вон как зыркают по сторонам, прикидывают высоту да толщину стен владимирских…

— Ну вот что — великий князь тяжело поднялся — О виде и благолепии послов своих пусть голова болит у самого Бату-хана. А мы их встретим, как положено встречать послов. Приготовьте дары богатые!

— Эх, князь… — князь Роман топнул ногой с досады, размашисто вышел вон.

…

Кони всхрапывали, топтались на месте, так что приходилось сдерживать их. Умный конь всегда чувствует хозяина, и сейчас животным передавалась нервозность седоков.

— … Не время сейчас старые обиды вспоминать. Угроза страшная грядёт, княже.

Князь Олег Курский глядел исподлобья. Ишь, какой ласковый стал Михаил свет Всеволодович. Прямо брат родной — да больше, больше! Невольно всплыло видение — грозно колышется лес копий, сверкают на солнце доспехи, пальцы нервно сжимают рукоятки мечей…

"Так как мы решили с тобой, Олежка — полюбовно, или?.."

Князь Олег заскрипел зубами — до того явственно вспомнилось то давнее унижение. Как ехал из Чернигова, будто пёс выгнанный… Метнул взгляд на свою охранную дружину. Вдруг страшно захотелось подать тайный знак, чтобы ринулись разом, чтобы скрутили этого вот… Князь вздохнул. Не выйдет. Не время сейчас, тут он прав, благодетель… Да и охрана у князя Михаила покруче будет. Нет, это глупость, конечно. Но ещё большей глупостью будет встать под руку доброго дяди.

— Красно баешь ты, Михаил Всеволодович. Ой, красно… Послушать бы тебя в другой раз. Ежели всё у тебя…

Князь Михаил в свою очередь заскрипел зубами. Вот ведь, приходится уламывать, вместо того, чтобы приказать… Не прикажешь. И не достучаться до тупой башки, одетой в несокрушимый шелом новгородской ковки.

— Чего же ещё сказать тебе, чтобы понял наконец — речь идёт о судьбе всей земли русской?

Олег Курский усмехнулся в бороду.

— Ничего не говори, не надо. За землю русскую мы все постоять готовы. Но не в холопы обельные идти к тебе.

Князь Олег вдруг повернул коня и молча, не прощаясь и не оглядываясь, поскакал к своим. Михаил проводил его долгим взглядом. Ладно… От Олега Курского ждать другого ответа было бы наивно. Вон, даже встретиться согласился только в чистом поле, не доверяет ни на ноготь. Но сейчас надо использовать любую возможность договориться. Испробовать хотя бы, а уж что выйдет…

Князь вздохнул и тоже повернул к своим. Его встретил боярин Фёдор.

— Ну?

— Вот те и ну… Сам догадайся.

Боярин Фёдор усмехнулся.

— Не иначе, в бояре малые к тебе пойти согласился Олежка.

Михаил хмыкнул, оценив шутку.

— Но по крайней мере одного добился я. Ежели всё верно понял, удара в спину от него сейчас можно не ждать.

— И то хлеб!

…

— …А где доха медвежья?

— Да тута, тута!

— Ну, раз взяли, ладно!

По всему дому мышами сновали юркие сенные девки, таская съестные припасы, мягкую рухлядь, какие-то вовсе непонятные сундуки, мешки и корзины…

— Это куда?

— В четвёртые сани!

Мария смотрела, как грузят обоз. Белозерье — край дикий, глухомань, дальше него и городов нет. И живут там не столько русские люди, сколько чудь.

Подошла тётка Пелагея, позванивая всегдашней связкой ключей.

— Ты, матушка моя, не беспокойся за дом-то. Векши единой не пропадёт.

Мария вздохнула.

— Не пропадёт, говоришь… Пропадёт оно, тётушка Пелагея. Ключами от вражин не отмахнёшься, ежели что.

Помолчали.

— Да пёс с ним, с имуществом. Главное, вы бы остались живы тут. Может, таки поедешь с нами, а?

Ключница решительно замотала головой.

— Не неволь, матушка моя. Мне, как домовому, бегать по лесам не пристало. Стара я. И здоровье не то, и вообще… Бог не попустит, так жива буду. А нет, что ж… Немало пожила на свете уж. Не обидно помирать-то.

Подбежал Борис.

— Мама, можно я красные выступки надену?

— Нет, Бориска, не пойдёт так-то. Мы не в церкву идём, понимать должен. Поход будет нешуточный. Валенцы наденешь, ино замёрзнешь насмерть.

— Ага, а Глебке так нарядные выступки!..

— Он маленький ещё, в меховой полости поедет. Ты тоже хочешь в мешке сидеть?

Борис отчаянно затряс головой.

— Ну тогда одевай валенцы и не спорь!

Распахнулась настежь дверь, и вошёл князь Василько.

— Ну, готовы, чада и домочадцы мои?

Голос весёлый, бодрый. Чересчур весёлый и бодрый, чтобы Мария могла обмануться. Она закусила губу — так вдруг стало страшно.

— Тато, а мама мне велит валенцы надевать, а Глебке…

— А ты, никак, обжаловать решил? — вскинул сына на руки Василько. — Нехорошо, Бориска. Мать слушай давай, никогда не перечь.

— А ты скоро за нами приедешь?

— Скоро. Вот побьём ворогов, и сразу приеду.

Мария смотрела на мужа во все глаза, не отрываясь. Будто больше не увидит она мужа… Запомнить каждую чёрточку… Ой, дура, да разве можно так думать?! Грех, грех!

— Ну, ты чего, Маришка? — Василько Константинович взял её за щёки ладонями.

— Пойдём! — Мария сдёрнула с головы уже одетый платок, схватила мужа за руку, повлекла за собой. — Пойдём, ну!

В княжьей опочивальне было прохладно, со вчерашнего дня не топили. Задвинув засов, Мария торопливо срывала с себя одежды, одну за другой.

— Любый мой! Желанный!

И кто осудит женщину, возможно, последний раз в жизни имеющую возможность получить ласку своего мужа?

…

Путята глотал варево, обжигаясь и морщась. Похлёбка была дрянная, из старой конины и небольшого количества крупы — не то пшено, не то отруби… И даже хлеба нет.

В низенькой избе было холодно — хотя огонь в печи горел, дверь, разбитая в щепу, не держала тепла совершенно. Так, болтался кусок доски. Несколько человек сидели за столом. Справа чавкал и хлюпал заросший волосом зверообразный мужик, слева лениво жевал длинноносый человек неопределённого возраста с костлявым испитым лицом и глазами непроспавшегося убийцы. Были ещё несколько подобных, но Путята на них даже не смотрел. Всё это сброд, отребье, бывшие лесные тати-душегубы и прочие, приставшие к войску монгольскому ублюдки… Русские всё люди, однако.

Путята думал. Да, не того он ожидал от службы Бату-хану. Какой там почёт или богатство — собаке больше почёта у доброго хозяина… Путята покосился на деревянную бирку-пайцзу, висевшую на кожаном шнурке навыпуск. Да, если бы не эта деревяшка, его, рязанского боярина, запросто мог бы хлестать нагайкой любой монгол. Как уже понял Путята, монголы всех иноплеменников за людей не считали. Монгольский всадник мог избить, ограбить или убить любого немонгола, если тот не состоял на службе у Повелителя. А цену тому инородцу определяла пайцза, личный знак Бату-хана. Деревянная, медная, серебряная и золотая. Да, золотая… Владелец последней мог сам казнить рядового монгола, своей властью.

Путята вздохнул. До золотой пайцзы ему как до луны. Но вот сменить деревянную на медную надо изловчиться. Иначе всё имущество так и придётся носить в заплечном мешке. И всю жизнь есть вот эту вонючую похлёбку рядом с вот этим вонючим сбродом.

— Здравы будьте, господа! — раздался зычный голос. В низенькую дверь, отстранив висевшую на одной петле доску, вошёл богато одетый русич, в котором Путята не сразу признал князя Глеба.

— Здрав и ты будь, пресветлый князь, — не очень охотно ответил он. Волосатый бугай промычал что-то нечленораздельное, длинноносый непроспавшийся убийца искривил лицо в усмешке, остальные же сочли приветственные речи излишеством.

— Как служба идёт, Путята Сухинич?

— Идёт помалу, — неохотно ответил рязанец. — Служить величайшему Бату-хану есмь священный долг для всех…

— Ну само собой долг, — усмехнулся Глеб. — Как же иначе? Дело у меня к тебе, Путята Сухинич. Давай-ко выйдем…

— … Как найдёшь войско князя Георгия, сейчас назад. Золотую пайцзу это вряд ли, но на серебряную, так мыслю, можешь рассчитывать за такую услугу.

Путята задумался. План, конечно, в основе неплох. Найти, где схоронился князь Георгий Владимирский и сподвижники его, со всем войском — за такое и впрямь можно рассчитывать на весомую награду от Бату-хана.

— А на разъезд напорюсь?

Глеб усмехнулся.

— Так ратник ты, русич, жаждущий постоять за родную землю. Думаешь, мало к нему сейчас подобного люда стекается?

— Узнают…

— Кто?

Князь Глеб с затаённой усмешкой наблюдал за терзаниями Путяты. И хочется, и колется, понятно… Если выгорит дело, князь Глеб получит золотую пайцзу вместо серебряной. А то и князем рязанским поставит его Батыга. Конечно, Рязань нынче того, ну да покуда мужички на рязанщине имеются, ему, князю Глебу, хватит.

Ну а не выгорит, одним придурком меньше станет. Этому Путяте так и так подыхать, так отчего не на пользу князю Глебу?

— Согласен я, княже, — решился бывший боярин.

— Ну вот и ладно, — усмехнулся Глеб. — Держи вот пока вместо своей деревяшки. — он вытащил из-за пазухи небольшую медную пайцзу на медной же цепочке. — Это можешь считать задатком.

— Токмо денег потребуется…

— Сколь потребуется, столько и бери в своём кошеле, — отрезал бывший князь. — Или ты полагаешь, что я за твою серебряную пайцзу тебе же ещё и доплачу?

…

Гора товаров росла и росла. Золото, меха, византийская парча и арабский шёлк, венецианское стекло и снова золото, золото, золото…

Бату-хан смотрел на растущую гору награбленного с плохо скрываемым удовольствием. Да, перебежчики не солгали — Москва действительно богатый город. Был, потому что сейчас на улицах Москвы гуляет пламя, пожирая то, что осталось.

Сыбудай смотрел на это богатство равнодушно, даже скорее неприязненно. Теперь придётся дать воинам ещё два дня отдыха, не меньше. Пока разделят добычу, пока продадут купцам живой товар… Три дня, пожалуй. А время идёт, и неизвестно, где собирает свою рать коназ Горги.

— О чём задумался, мой Сыбудай? — весело окликнул старого монгола Бату. — Тебя не радует блеск золота, тебе по сердцу только блеск стали?

— Зима перевалила за середину, мой Бату, — отозвался старик. — И радоваться нам рано. Не следует охотнику хвастаться, что он пырнул вепря в бок, покуда вепрь на ногах и силён. Земля урусов велика.

Бату-хан перестал улыбаться.

— У нас совсем мало времени, мой Бату. Надо взять Суздаль и Владимир до того, как коназ Горги соберёт свои рати.

— Пропустите! Дорогу мне!

Охрана расступилась, и четверо дюжих нукеров подтащили пред очи Бату-хана избитого в кровь молодого уруса, без шлема, но в богатой броне.

— Повелитель, вот коназ Владимир, сын коназа Горги. Это он держал против тебя город, — Бурундай гарцевал на коне.

— О! — Бату-хан удивлённо поднял брови. — А где старый урусский темник?

— Убит, джихангир. Сейчас принесут его голову.

— Не надо. Зачем мне его голова? У меня нет времени рассматривать все отрубленные урусские головы. Труп вещь совершенно бесполезная, а вот живого можно использовать. Благодарю тебя, Бурундай-багатур. Это не коназ Владимир, это ключ от ворот Владимира. Так, мой Сыбудай?

Старый монгол удовлетворённо хрюкнул. Определённо, молодой Бату делал немалые успехи.

…

— Ровней, ровней клади! А, язви тя!

Стучали топоры, ширкали пилы. Поплотнее запахнув полушубок, князь Георгий Всеволодович наблюдал, как растёт сруб крестовой избы на сотню ратников. Да, собрать в дремучем лесу большую рать — не на зайца силки расставить. Войска прибывают и прибывают, всех поселить надо, накормить, бани нужны, кухни, кузницы… Всё нужно.

— Надел бы корзно, княже, — подал голос боярин, стоявший слева.

— Некогда, Олексич, некогда! Да и не время чиниться, нарядами чваниться. Мельница готова, говоришь?

— Должно, сейчас уж запустили.

— Айда поглядим.

Князь широко шагал, переступая через лежащие брёвна, за ним следовало с полдюжины вятших витязей личной охраны. Все остальные были заняты делом, да и понимал князь Георгий — ничто так не раздражает людей, с утра до ночи работающих, как большая толпа праздношатающихся бездельников при господине. Кто-то здоровался, кто-то кланялся малым поклоном — Георгий отвечал кивками головы. В другое время не стерпел бы великий князь малых поклонов, но сейчас это неважно. Люди устали, люди делом заняты. Главное сейчас, чтобы готовы были биться вот эти люди, а что до поклонов — после откланяются, как покончено будет с погаными…

Здание мельницы сияло свежеошкуренной древесиной, в распахнутые настежь двустворчатые двери уже затаскивали мешки с зерном.

— Здрав буди, великий князь!

— И тебе привет, Варга, — отозвался Георгий. — Запустили?

— А то! — мельничный мастер сиял. — Работает, милая!

Внутри уже витала в воздухе тонкая мучная пыль. Жёрнов, насаженный на вал, мерно вращался, скрежетали железные шпеньки-зубья шестерён, передавая усилие от горизонтального вала, уходящего сквозь стену наружу.

— А говорил, плотину надо ставить. Обошёлся, значит?

— Ха! Голь на выдумки хитра! Ты глянь, княже, чего мы соорудили-то.

— Айда посмотрим.

Выйдя наружу, князь со свитой обошёл мельницу, установленную на берегу речки. Необычно широкие лопасти, глубоко погружаясь в воду, лениво вращали нижнебойное колесо.

— Я что подумал, княже: сейчас плотину ставить — только народ покалечишь, в ледяной воде-то, да и земля промёрзла глубоко… Вот и порешили сделать мельницу на нижнем бое.

— Оттого и лопасти такие громадные?

— Верно. Иначе не потянуло бы колесо, силы не хватило.

— Ну что же, Варга. Спасибо тебе. Стало быть, с хлебом будем…

— А то! Ежели честно, уже надоела каша-разварня на золе-то. [Во времена Древней Руси, если не было возможности изготовить крупу, варили кашу из цельной ржи и ячменя, добавив немного золы для лучшего разваривания зёрен. Прим. авт. ]

Покинув мельницу, князь направился дальше, к тому месту, где на берегу ручья стояли кузницы.

В первой кузне стоял звон, отсветы кузнечного горна плясали по уже закопчённым стенам. Молодой парень качал меха, возле наковальни трудился молодой кузнец, голый по пояс, в кожаном фартуке. Старый кузнец ворочал в горне раскалённые заготовки.

— Здрав будь, дядя.

— Василько, ты? — узнал в молодом кузнеце племянника князь Георгий. — Чего делаешь-то?

— Да вот, наконечники для стрел излаживаю, — Василько нашарил в кадке ковш с водой, отпил. — А то тяжело дядьке Евтею одному-то.

— Другой работы нет?

— А чем эта плоха?

Георгий Всеволодович не нашёлся, чем возразить.

— Что вести глаголят, дядя?

Георгий враз помрачнел.

— Вести, говоришь… Коломну взяли.

— Когда?

— Да уж три дня как. Гонец вот токмо прибыл.

Помолчали.

— Еремей Глебович убит.

— А Всеволод?

— Ушёл, слава Богу. Даже не ранен, добрый доспех выручил.

Снова помолчали.

— Что из Галича Мерьского?

— Прибудет войско. Да только сколько войска того… Я уже и в Нижний Новгород заслал приказ, все силы сюда чтобы…

— Не послушал ты тогда тестя моего, Михаила Всеволодовича…

— Так и что теперь, повеситься нам всем али как? — повысил голос Георгий. — Справимся. Время есть. Владимир не Рязань, тут поганые протопчутся ой-ой…

— Прости старика, княже, — неожиданно подал голос старый кузнец. — Василько Константинович, ты или работай, или мне балду-то отдай! Железо пережжём…

…

Кони мягко топотали по свежевыпавшему снегу, тихонько поскрипывали сани, ровно двигаясь по заснеженной глади реки. Мерное движение убаюкивало, меховая полость грела не хуже печки, отчего слипались глаза…

— Мама, а медведи тут есть?

Мария вскинулась, помотала головой.

— Должно, есть. Как не быть в таком дремучем месте медведям?

— А много? — продолжал выспрашивать Борис Василькович, вытягивая шею и с любопытством вглядываясь в заваленный снегом ельник, вплотную подступивший к берегу реки.

— Ой, Бориска, да отстал бы ты, право слово! Вон к владыке Кириллу подсядь, да его и спрашивай!

Борис заинтересованно засопел — идея была отличной. Митрополит Кирилл, ехавший позади, был собеседником хоть куда — одна борода чего стоит!

Справа и слева ехали конные витязи, охрана княжья. Всадников, впрочем, было немного — две дюжины да боярин Воислав Добрынич, коему князь Василько доверил вести обоз до самого Белоозера. Возчики, ведущие сани, то и дело поглядывали в сумрак лесной чащи. В здешних местах на татей-душегубцев напороться плёвое дело…

— Мама, так я пойду? — Борис уже откинул меховую полость, намереваясь спрыгнуть на ходу, но Мария вдруг по какому-то наитию придержала его в санях. И в тот же миг в край возка с тупым звуком впилась стрела. Вторая со свистом пролетела мимо. Сзади дико заржала лошадь, кто-то вскрикнул болезненно.

— А-а-ы-ы! — с рёвом, как медведи из берлоги, из ельника повалили разномастно одетые люди, с рогатинами, дубьём, топорами…

— Разбойники!

— А ну! — боярин Воислав выдернул из ножен меч, и вся невеликая дружина с ходу врезалась в беспорядочно набегающую толпу.

Бежавший впереди лохматый детина изготовился пырнуть воеводу рогатиной — неловко, по-деревенски, будто медведя или кабана. Воислав отбил удар мечом и тут же без замаха ткнул концом клинка между глаз разбойнику. Хрустнула кость, и малый с утробным всхлипом повалился навзничь.

— А-а-а! Бе-е-ей!

Выпущенные татями стрелы, несмотря на многочисленность стрелков, не причинили одетым в броню витязям заметного ущерба — должно быть, луки разбойников рассчитаны были больше на белку да бобра. Стрелять же по коням они избегали — добрый конь дорогого стоит, добыча знатная… Это была ошибка. Возможно, подбежавшие разбойники и справились бы толпой с упавшими витязями, теперь же шанс на победу был душегубами утерян. Клинки умелых воинов так и мелькали, дикие вопли ярости сменялись ужасом. Бой стремительно превращался в избиение.

Возница, правивший возком, в которой сидела Мария с детьми, привстав на одно колено, выдернул лук из налучи и выпускал одну стрелу за другой, оскалясь, как рысь. Летели стрелы и с других подвод — все обозники были бывалыми ратниками.

Бой кончился так же внезапно, как и начался. Немногие уцелевшие тати успели нырнуть в лес, растворившись в чаще. Их не преследовали. Гладь реки, ещё минуту назад покрытая искрящимся свежим снегом, покрылась алыми пятнами и неопрятными комьями тут и там валяющихся трупов.

— Ух, язви тя… Достали-таки, тати проклятые… — возница с шипением выдернул из окольчуженного плеча стрелу.

— Цела, матушка моя? — подскакал к возку боярин Воислав.

— Да целы мы все, целы, Воислав Добрынич.

И тут громко, басом заревел маленький Глеб.

— У, тати проклятые, — звонко сказал Борис. — Дядя Воислав, ты герой!

— Рад служить, княже! — громко ответил боярин, и все захохотали, на взгляд Марии, чересчур громко. Так устроены люди — нужна им разрядка…

По полю бродили ратники, добивая раненых разбойников и собирая скудные трофеи.

— Прав, однако, Борис Василькович. Истинно проклятые тати. Четверо раненых у нас. — подошёл к боярину митрополит Кирилл.

— Тяжко?

— Тяжко не тяжко, а верхом путь продолжать не смогут. Отлежаться им надобно.

Боярин помрачнел.

— Ладно. Будем искать ночлег.

…

— Вот он, главный город Урусии, мой Повелитель, — Джебе указал на раскинувшийся перед ним Владимир, точно приглашая к столу.

Монголы разглядывали раскинувшийся перед ними громадный город. Выпавший накануне свежий снежок придавал ему необычайно нарядный вид, и над морем белоснежных искрящихся на солнце крыш курились, столбом вздымаясь вверх, многочисленные печные дымы. Но ярче всего сверкали знаменитые Золотые ворота, окованные листами золочёной меди — краса и гордость Владимира.

— Нет, мой Джебе, — возразил Бату-хан, щурясь от яркого зимнего солнца. — Главный город Урусии Кыюв. Но и этот неплох, как видно.

Стена охранных нукеров расступилась, и к джихангиру подскакал Бурундай.

— Ну? — встретил его вопросом Бату-хан.

— Великий хан, у урусов в том городе совсем нет войска. Так, стражники на воротах. Можем взять хоть завтра.

— Очень удачно, — довольно улыбнулся Бату. — Тогда с него и начнём.

— Нет, мой Бату, — негромко, но внятно возразил Сыбудай. — Начинать нужно отсюда.

Воцарилось молчание. Вообще-то все уже привыкли, что слово Сыбудая второе после Бату-хана. Но всё же второе, а не первое, и джихангир вроде как изрёк свою волю.

— Почему? — прищурясь ещё сильнее, спросил Бату-хан.

— Не слишком ли ты много взял на себя, почтенный Сыбудай? — подал голос и Джебе. — Воинам нужна добыча, это укрепит дух. Нам всем нужна добыча, если на то пошло.

— Я всегда беру ровно столько, сколько могу унести, мой Джебе, — невозмутимо заговорил старый монгол. — В отличие от тебя или храброго Бурундая. Разумеется, мой любимый Бату может отсечь мне голову, если сочтёт необходимым. Не думаю, однако, что моя голова ему больше не нужна. Если брать Суздаль, уйдёт четыре дня — один на штурм, три на потеху твоим славным воинам. Именно этих дней может нам не хватить. Что ты будешь делать, мой Джебе, когда коназ Горги прижмёт нас к стенам Владимира всей своей ратью?

— Приму встречный бой! У коназа Горги не так много сил, чтобы прижать нас!

— Не так уж много нужно сил, чтобы поймать кота, неосторожно залезшего в сапог, — насмешливо возразил Сыбудай. — Боя не будет, мой Джебе. Будет бойня.

Все снова замолчали.

— Твоя голова стоит всех наших, мой мудрый Сыбудай, — заговорил наконец Бату-хан. — Мы сегодня же начнём подготовку к штурму Владимира.

…

— Вот и они, Мстислав Георгиевич.

На высокой сторожевой башне было холодно, морозный ветер с завыванием гулял по смотровой площадке. Молодой князь Мстислав смотрел через узкую щель между козырьком кровли и стеной на растекающуюся вокруг города массу, напоминавшую отсюда муравьёв. Сколько тут их, силища какая…

— Слышь, Пётр Ослядюкович…Чего у них повозок никаких нету?

Воевода Пётр смотрел из-под руки, зорко отмечая порядок развёртывания вражеского войска.

— Передовые силы тут, летучие. Думаю, обозы завтра подойдут.

Воевода оглянулся по сторонам. На стенах густо стояли ратники, разглядывая сквозь бойницы полчища врагов, обступавшие город. Да, сила в городе имеется. Не зря собрали сюда всех Суздальцев, да и мужиков с окрестных сёл-весей. Восемнадцать тысяч с гаком бойцов, не шутка. Если стены устоят, никакой приступ не страшен — сбросят вниз, устелют вражьими трупами земляной вал пред стеной… Если устоят стены. А если не устоят?

Послышался скрип ступеней, и на верхнюю площадку по крутой лестнице выбрался князь Всеволод Георгиевич.

— Ну что там?

— Смотри, брат, — кивнул головой на смотровую щель Мстислав.

Всеволод, приникнув к щели, с бледным и злым лицом смотрел на монгольских всадников, с гиканьем скакавших на расстоянии в каких-то пятьсот шагов. Ближе к стенам они не подъезжали — степняки уже оценили дальнобойность тяжёлых урусских луков, и без нужды подставляться не собирались.

— Глянь, Пётр Ослядюкович. Вот и обоз ихний. А ты говорил, завтра…

Из лесу выезжали странного вида подводы: пара широких и низких колёсных повозок, нагруженных длинными брёвнами, так что концы брёвен лежали на разных повозках. Каждую такую подводу тащили по снегу восьмёрки лошадей, запряжённых попарно цугом.

— Это не весь обоз, княже. Это обоз осадный. Стенобитчики, стало быть…

Воевода оторвался от щели.

— Надо слать весть князю нашему Георгию Всеволодовичу, ребята. Дескать, прибыли наконец гости долгожданные. Какое сегодня число-то?

— Первое февраля уж.

— Ну вот… Готовьте письмо, я насчёт голубя распоряжусь пока.

— Смотрите! — вскрикнул вдруг Мстислав.

Прямо к воротам приближалась процессия из полусотни конных, ведущих на верёвках связанного простоволосого пленника в одних исподних штанах.

— Брат… — Всеволод глотал с трудом. — Брат, Владко…

— Эй, урусы! — чуть вперёд выехал невысокий чернявый человек на вороном коне. — Повелитель, великий и непобедимый Бату-хан говорит вам — нет худшего преступления, чем противится его воле! Этот молодой князь не захотел открыть ворота города Мускафы пред конём Повелителя, и вы сами видите, в каком он сейчас пребывает виде! Но Бату-хан добр. Если вы сей же час отворите ворота города, он не тронет ни вас, ни этого молодого князя. Более того, воины великого Бату-хана не тронут ни жителей города, ни их жён и детей, а возьмут лишь то, что и так по праву принадлежит Повелителю — десятую часть имущества. Подумайте! Вы все сохраните жизнь и свободу!

Толмач-глашатай замолк, давая русским время усвоить сказанное.

— Если же через полчаса не будет ответа, он будет наказан по всей строгости. И после того, как воины Повелителя войдут в ваш город, никто из жителей не будет вправе сетовать на свою судьбу. Время пошло!

Мстислав обернулся к брату и воеводе.

— Да что же это! Брате! Пётр Ослядюкович! Ведь выручать его надобно!

— Как?! — взорвался Всеволод.

— Вылазку сделать немедля! Сколько их тут, сотня? Порубить всех, Владку на коня и айда!

— Тихо, Мстиша, тихо, — подал голос воевода. — Нельзя, княже. Никак нельзя. На это, должно, и расчёт у поганых. Что не выдержим мы, отворим ворота. Так или иначе.

— Так что теперь?! — схватил воеводу за грудки Мстислав. — Ведь Владко там, понимаешь ты?!!

Воевода осторожно отцепил от себя руки младшего княжича, с трудом разжав сведённые судорогой пальцы.

— А тогда план поганых удастся. И его не спасём, и город погубим. Терпи, княже. Это война.

— Да ты… ты…

— А ну заткнись! — рявкнул Всеволод. — Воешь, как баба! Прав воевода, и ты сам это знаешь! Утихни и думай!

Мстислав враз осел, тяжело дыша.

— Прости, Пётр Ослядюкович.

— Пустое. Не о том говоришь.

Они вновь приникли к щели. Пленный князь Владимир уже не стоял на ногах, очевидно, промёрз. Его поддерживали на верёвках. А сбоку откуда-то выдвинулись два здоровенных бритоголовых степняка, неторопливо начали раскладывать походный горн, раздувать огонь.

— Братка… Всевол, его же огнём пытать хотят!

Воевода крякнул.

— Этого допустить нам не можно. Эй, Олекса!

— Тут я! — высунулся из люка ратник.

— Сергия Стрижа покличь.

Голова скрылась. Палачи уже раздули огонь и теперь калили в горне клещи.

Послышалась возня, и на башню взобрался длинный, на голову выше всех мужчина.

— Звали кто?

Воевода Пётр обернулся.

— Такое дело, Сергий. Взгляни вон.

Слегка нагнувшись, ратник посмотрел в щель.

— Княжич Владимир!

— Нельзя допустить, чтобы надругались над ним поганые, — воевода смотрел сурово. — Достанешь?

Ратник задумался.

— Трудно. Далеко очень. И потом, я так мыслю, попасть надо точно в сердце.

— Верно понял. Сможешь?

Ратник ещё подумал.

— Ветер стих. Можно попробовать.

— Не пробовать, сделать надо! — не выдержал Мстислав. — Неужто допустим, чтобы калёным железом пытали его?

Сергий ещё помолчал.

— Раз так, сделаю.

Он спустился вниз и спустя недолгое время возник на башне вновь, неся тул со стрелами и громадный, едва не в свой рост лук.

— Ну-ко, отойди, княже.

Стрелок прилаживался долго, выбирая удобное положение. Надел перчатку с железным крюком [при стрельбе из очень мощных луков для удержания тетивы применяли специальный крюк. Прим. авт. ] Достал из тула стрелу с чёрным оперением.

— Особая то стрела. С ядом чёрного паука, колдун один сделал. Даже ежели не совсем точно угодит стрела, смерть мгновенная почти.

Между чем палачи уже подготовились. Вперёд выехал всё тот же чернявый толмач.

— Ваше время истекло! Какой будет ответ?

Сергий прицелился, натягивая свой чудовищный лук. Стрела ушла к цели со свистом, так стремительно, что полёт её не удалось проследить. Сергий немедленно выхватил вторую стрелу и наложил на тетиву. Толмач, осознав, начал поворачивать коня, но не успел. Стрела впилась ему в бедро, переводчик с воплем рухнул на землю, выгнулся дугой и затих. Очевидно, Сергий не стал стрелять в грудь, опасаясь, что стрела не пробьёт на таком расстоянии доспех под одеждой.

И точно так же затих, обвиснув на верёвках, князь Владимир с торчащей из груди стрелой.

— Вот и весь ответ им.

Пришедшие в себя монголы дружно отхлынули, бросив на произвол судьбы убитых и спешившихся палачей, уходя из зоны обстрела. Плечи Мстислава вздрагивали.

— Брат… братик…

…

— Мама, а почему эти люди так бедно живут? Потому что дань платят, да?

Мария в замешательстве глядела на сына. Вот так вот нет-нет, да и выскажет князь молодой своё весомое мнение. Надо же, до чего всё-таки проницательны бывают дети…

— Ты давай-ка спи, Бориска. Завтра с раннего утра опять поедем.

— И опять тати на нас навалятся?

Мария улыбнулась.

— Это вряд ли. Ты думаешь, уж так под каждой ёлкой прямо тать и сидит?

— А под которой сидит, ма?

— Да спи уже, вот мучение! — засмеялась Мария, взъерошив сыну волосы. Зарос, надо бы подстричь…

Обоз остановился на ночлег в одной лесной веси, настолько неприметной, что в тридцати шагах пройди, не заметишь. Если бы не знал один витязь мест здешних, нипочём бы не нашли.

Раненых разместили в одной избе, почище и побольше. В другой, пятистенной, поселили княгиню и владыку Кирилла. К чести своей, Кирилл оказался сведущ не только в чтении священных книг, но и в лекарском искусстве понимал кое-что. Сейчас он был занят ранеными — промывал раны крепким отваром чистотела и календулы, перевязывал…

Борис Василькович угомонился наконец, заснул рядом с братом, уже давно сопевшем в две дырки. Мария разглядывала разрумянившиеся во сне лица сыновей, и сердце её сжималось. Что-то ожидает их?

В избе было душно, пахло дымом, прелыми овчинами и перекисшим квасом. На столе, дочиста выскобленном, горела свеча, прилепленная воском к столешнице — подсвечника в доме не оказалось, поскольку свечей хозяева не употребляли, обходясь лучинами, распаковывать же поклажу, чтобы достать свой подсвечник, не стали. Мария обвела глазами убогое жилище: закопчённые до половины стены, как в бане, на вбитом в расщелину бревна костыле висит хомут, под лавкой возле печи с полдюжины разномастных горшков — вот и всё убранство… Да, бедно живут здешние лесные люди. Из года в год борются за пропитание…

Раздались шаги, и в дверной проём, разделавший обе половины избы и занавешенный дерюгой, просунул голову епископ Кирилл.

— Не спите? — полушёпотом спросил он.

— Тс-с… — приложила палец к губам Мария. — Заснули наконец. Ну что, владыко?

— Всё в порядке покуда. Жить все будут, но в путь отправиться без них придётся. Ты вот что, матушка моя… Оставить надобно с ними двух человек, витязей покрепче.

— С чего бы? — удивилась Мария. — Не лишние и так люди у нас…

— Не знаешь ты лесной народ, Мария. Ой, не знаешь… В них христианского духу на мизинец, не больше. За полугривну убьют, если знать будут, что не покарают их. Так что, пожалуй, трёх воинов оставить надобно.

…

Ястреб-тетеревятник был голоден и оттого зол. Очень голоден и очень зол. Последняя добыча, конечно, была хороша — крупный тетерев-косач, не успевший ещё растерять весь запас нагулянного к зиме жира. Но времени с тех пор прошло немало, и голод всё сильнее терзал хищника, не давая спать.

Короткий зимний день кончался, солнце уже скрылось за горизонтом, и на полнеба разгорался ясный зимний закат, предвещавший на ночь сильный мороз. С верхушки вековой сосны, возвышавшейся над лесом, ястреб зорко следил за округой. Хоть бы какая птица поднялась в воздух! Или белка хотя бы проскакала по снегу, что ли… Нет ничего. Как вымерли все в округе.

Ястреб вдруг резко повернул голову. На фоне быстро бледнеющего неба появилась тёмная точка, быстро приближавшаяся. Ну наконец-то!

Ястреб взмыл в воздух и ринулся на перехват. Заметив приближающегося хищника, добыча — теперь ястреб уже видел, что это голубь — резко изменила направление полёта и устремилась к земле, пытаясь скрыться в лесной чаще. Ещё секунда, и голубю удался бы маневр. Но этой секунды ему не хватило.

Хищник ударил голубя на лету с такой силой, что перья полетели во все стороны. Добыча ещё слабо трепыхалась в когтях, но голодный ястреб уже пристраивался поудобнее, торопясь скорее приступить к трапезе. В этих местах немало соболей и куниц, и если с куницей можно поспорить, то соболь запросто отнимет добычу.

Ястреб рвал тёплое мясо, торопливо глотая куски и не обращая внимания на прикрученный шёлковой ниткой к лапе жертвы маленький свёрток белой бумаги.

Кстати, ястреб уже заметил, что голуби часто летают вон в то человечье жилище, спрятанное в чаще. Избушка была замаскирована так, что и с двадцати шагов не видно. Но только человеку, а не ястребу, смотрящему сверху. Каждый день из той избы выходил человек, подбрасывая в воздух голубя, и тот улетал. Но раньше ястребу хватало крупной добычи, и он только смотрел на голубей — пусть их летают до поры…

В общем, с этого места улетать нельзя. Конечно, голубь не тетерев, но и не такая уж малая птица, чтобы не прокормить одинокого ястреба. Особенно если добыча будет каждый день.

…

— Ну что, Елю Цай, тебе опять нужно две тысячи свежих девок?

Джебе возвышался на сером, в яблоках, скакуне, как памятник. Китаец усмехнулся про себя — у этого монгола очень развито чувство опасности, ничего не скажешь. Не так уж мало на свете белых скакунов, и уж для прославленного хана вполне можно было бы найти. Но вот предпочитает ездить на сером, дабы не вызывать у Повелителя ненужных ассоциаций. Всем ведь известно, что Бату-хан разъезжает на белом коне…

Джебе, в свою очередь, разглядывал хозяйство китайца, заметно выросшее. Люди, как муравьи, тащили брёвна, верёвки, бронзовые оси, железные корзины с цепями, собирали тяжёлые стенобитные машины, неподалёку разгружали подводы с дровами — калить тяжёлые валуны…

— Волосы урусских девок великолепны, прославленный нойон, и до сих пор не потеряли упругость. Как и сами девки, я надеюсь, — улыбнулся Елю Цай.

Джебе захохотал, понравилась шутка.

— Ладно, тем лучше. С отрезанными волосами пленницы сразу дешевеют в полтора раза! Значит, ничего не нужно?

— Ну как же ничего? — вскинулся китайский мастер. — У меня почти не осталось зажигательных горшков!

Джебе поморщился. Опять горшки… Достал уже этот китаец со своими горшками.

— Лучше бы ты попросил ещё три тысячи девок, Елю Цай!

…

— Ничего?

— Ничего, княже.

Князь Георгий Владимирский хмуро смотрел на невысокого тощенького мужичка неопределённого возраста, переминавшегося перед ним. Рядом с мужичком стояла деревянная клетка с почтовыми голубями.

— Сегодня какое уж?

— Третий день сеченя пошёл, однако, — отозвался мужичок.

— И ни одного письма из Владимира?

Мужичок тяжко вздохнул. Он заведовал голубиной почтой. Голубь, как известно, всегда летит к дому, и если с отправкой сообщений во Владимир трудов особых не было — вон она, клетка с птицами, выпустил утром, и в тот же день письмо в стольном городе будет — то с обратной почтой были проблемы. От избушки голубевода до тайного лагеря русской рати было вёрст сорок, приучить же птиц летать прямо в лагерь за короткое время невозможно. Оттого к избушке почтаря-голубевода каждый день наведывался маленький отряд всадников, чтобы забрать донесения, поступавшие из Владимира. Только вот уже три дня как не было никаких донесений.

— Я вот и то думаю: уж не бьёт ли кто голубок моих? Ястреб там… — подал голос почтарь.

— Ладно, Ропша, иди, — хмуро отозвался князь Георгий.

— Тут вот шесть птичек тебе самолучших, княже, — указал на клетку почтарь. — На Владимир все нацелены. Дозволь совет дать, княже… Ты их по два выпущай, с письмами одинаковыми. Только не враз, а погодя час-другой. Так-то вернее будет.

— Добро.

Когда Ропша ушёл, князь повернулся к своим приближённым.

— Что думаете, други?

— Гонца слать надо, — отозвался боярин, сидевший возле окна.

Георгий задумался, меж бровей легла глубокая складка.

— Ратибор!

— Тут я, княже.

— Возьмёшь завтра утром своих людей и в путь. Два дня туда, два обратно. Разведаете, что там. Токмо осторожно. Ежели город в осаде, сразу назад во весь дух.

— Сделаем, Георгий Всеволодович.

…

Тяжкий удар потряс стену, но брёвна частокола выдержали. Опять выдержали. И в этот раз выдержали. Сколько ещё выдержат?

Воевода Пётр Ослядюкович инстинктивно отклонил голову, и тотчас мимо самого уха свистнула огненная стрела, едва не опалив бороду. Воевода грязно выругался.

— А ну, дай-ка лук мне! — протянул он руку к молодому ратнику, стоявшему у соседней бойницы.

Однако обидчик, едва не сразивший владимирского воеводу, уже затерялся среди массы таких же поганых, гарцевавших под стенами города и непрерывно обстреливавших их горящими стрелами. Пришлось выпустить приготовленную стрелу в первого попавшегося всадника, но облегчения это не принесло. Какое облегчение? Сколько ещё простоит Владимир под таким непрерывным приступом?

Сбоку возник молодой князь Мстислав.

— Ну что там? — воевода вернул лук стрелку, отступил от бойницы.

— Ничего не пойму я, Пётр Ослядюкович. Прибыло два голубя, с письмами одинаковыми. Батюшка спрашивает, нет ли осады. Не получает он наши послания, или как?

Воевода еле сдержал ругательство.

— Два голубя, говоришь? Так и нам надобно двух посылать! Мало ли что с одним сотворится… Завтра уж пятое число! Помощь нужна, княже, помощь немедля!

— Берегись!

Огненный клубок пронёсся над самым частоколом, канул в тёмную массу построек, и тут же в месте падения вспыхнул пожар. Послышались крики, маленькие неясные фигурки засуетились, укрощая пламя.

— Я вот что подумал, Пётр Ослядюкович, — заговорил Мстислав. — Ворота золотые еле стоят уж. И крепить бесполезно.

— Твоё предложение?

— Надобно заложить ворота камнем, какой имеется. За ночь справимся. Инда будет крепче стены.

Воевода крякнул.

— Добро мыслишь, княже. Сам возьмёшься?

— Ну.

— Действуй.

Проводив молодого княжича взглядом, воевода подумал — добрый вырастет правитель… Вырос бы…

Новый удар потряс частокол. Сколько ещё простоят стены?

Сколько ещё простоит Владимир без подмоги?

…

— Здрав будь, Георгий!

— Здравствуй, брате, здравствуй!

Князь Георгий обнял брата, князя Ярослава Всеволодовича.

— Вот привёл рать переяславскую, сколько есть.

— А сколько есть?

— Одиннадцать тысяч, однако, и все верхоконные.

— Добро. В дом пожалуй! Да и своим скажи, пусть располагаются. Место готово для вас, всем хватит!

Князь Ярослав отдал приказ кому-то из своих бояр, тот повернулся и исчез. Братья же вошли в дом.

Князья уселись напротив друг друга.

— Сколько войска уже набралось, брате?

— С твоими, почитай, пятьдесят. Ещё завтра с Галича-Мерьского подойдут, с Городца, с Ярославля да с Нижнего Новгорода послезавтра…

— Послезавтра уж седьмое будет.

Князь Георгий помрачнел.

— Знаю. И из Владимира вестей никаких…

— В осаде город.

Георгий резко вскинул голову.

— Верные сведения?

— Куда уж верней, — усмехнулся невесело князь Ярослав. — Это вы тут на Сити сидите, как медведь в берлоге. Третьего дня голубь весточку принёс. Обступили поганые и Владимир и Суздаль.

Князь Георгий с силой ударил кулаком по столу.

— Всё. К десятому рати готовы будут, сразу и выйдем. Прижмём Батыгу!

…

— Тётя Фиса, И я тоже хочу пирога с брусникой! И Глебка!

— Будет, будет вам обоим пирог с брусникой!

Жена Ярослава Всеволодовича Феодосия, полная улыбчивая женщина, смотрела на ребятишек.

— Эх, как время летит, а Мария? Кажется, мой Алексаша вот вчера такой был…

— Такой как я, или как Глебка? — деловито уточнил Борис Василькович. Женщины засмеялись.

— Сперва такой как Глебушка, а потом как ты!

Феодосия внезапно погрустнела.

— Сидим тут, как мыши в подполье… Что там делается, в миру?

Мария тоже перестала улыбаться. Уже привычно засаднило сердце. Да, мы тут в тепле и сытости, а каково-то сейчас тем, кто в лесах готовится к смертному бою?

Мария оставила вязанье, подошла к окну, затянутому слюдой. Городок Белозеро был совсем крохотным, весь и весь, разве что огорожен высоким тыном. Край владений ростовского князя, и край земли русской. Крохотные деревушки-веси на три-четыре избы жались на клочках скудной северной земли, отвоёванной у леса топором и огнём. Впрочем, лес отнюдь не собирался прощать людям вторжения, каждое лето упорно пытаясь вернуть себе утраченные земли, и борьба за жито была тут подлинной битвой за жизнь, упорной и постоянной.

И жители здешние, и русичи, и чудины были такими же, как этот лес — могучие, молчаливые мужики, привычные к тяжкой ежедневной работе, крепкие бабы и девки… Сильный северный народ, слабым тут трудно.

Княжий терем в Белоозере был совсем невелик, и если учесть, что кроме Марии с сыновьями и слугами тут разместилась княгиня Феодосия Переяславская с челядью, в хоромах было только что не тесно.

Гонцы сюда, на край света, добирались от Ростова три дня, от Переяславля-Залесского четыре-пять, от Владимира же и Суздаля не прибывали вовсе. Была, правда, налажена голубиная почта между Белоозером и Ростовом — как-никак город был северным порубежьем ростовского княжества, и о набегах варягов и диких чудинов помнили тут по преданиям. Но прямой связи с тайным лагерем, где собирал рати великий князь Георгий, не было, и вести доходили короткие, без столь важных сердцу подробностей. Что там и как?

Маленький Глеб играл с деревянными шарами, катая их туда-сюда. Ему активно помогали котята, носившиеся по горнице как угорелые. Им было весело, этим котятам. Мария даже зажмурилась — так вдруг завидно стало. Не знать ничего, не думать ни о чём… Не понимать и жить этим днём, без всяких забот о «завтра»…

— Мама, мама, а тятя когда нас заберёт отсюда? — подал вдруг голос Борис.

И неожиданно для себя самой Мария вдруг отчаянно, взахлёб, по-детски разрыдалась.

…

— Ничего?

Почтарь-голубятник Ропша виновато развёл руками. Пятеро хмурых витязей оглаживали коней, явно уставших от долгой скачки.

— Может, зажирели твои голуби, а?

— Это ты зря, Варлам. Я своё дело не первый год знаю.

Старший группы всадников, вислоусый Варлам, сплюнул в снег.

— Ладно, чего с тебя… Поехали, братие.

— В дом зашли бы. Отдохнут кони.

— Некогда. Назад сорок вёрст, стемнеет скоро. Эх, досада князю… Ладно, до завтра!

Всадники разом взяли рысью. Ропша проводил их взглядом, постоял немного, вдыхая морозный воздух, и вернулся в дом.

В избе один угол занимала немалых размеров печь, топившаяся по-белому, в другом же углу была устроена голубятня, причём так, что голуби могли входить внутрь помещения через пропил в бревне, где снаружи был прилажен леток. Таким образом почтарь мог лежать на печи и не пропустить при этом прилёта птицы.

Ропша скинул полушубок, сапоги и принялся орудовать у печи. С тех пор, как умерла у почтаря жена, он жил один — мало было желающих связать свою жизнь с бобылём, одиноко живущим в чащобе, подобно медведю. Да и сам Ропша не стремился к повторному браку, очень уж светел был в памяти его облик той, единственной…

Пламя в зеве печи вспыхнуло, озарив полутёмную комнату, голуби дружно загулькали, заворковали.

— Сейчас, сейчас, покормлю вас!

Но гульканье стало громче, послышалось хлопанье крыльев, и тут почтарь заметил прибывшего голубя.

— Ну наконец-то! Ах ты мой милый!

И уже освобождая голубя от посылки, почтарь вдруг подумал — вот чуть отдохнули бы гонцы, так сегодня уже письмо оказалось бы у князя. А так только завтра теперь, и то к вечеру. А завтра уже шестое.

…

— Матушка пресвятая богородица, защити и оборони… Не дай погинуть семье нашей, не дай попасть в неволю лютую, не допусти поруганья…

Княгиня Агафья Владимирская молилась истово и страстно, кладя земные поклоны один за другим. С высоты на неё глядел мудрый и печальный лик богоматери. Вообще-то ранее лик сей не казался Агафье таким печальным. Но не сейчас.

— Господи вседержитель, оборони нас от лютости поганых…

Здесь, в келье, не было слышно доносившегося со всех сторон шума битвы. И даже тяжких ударов глыб, выпущенных из вражеских камнемётов. И запах ладана перебивал вонь пожарищ, которые уже третий день преследовали княгиню. Суббота мясопустная, праздник на носу… Вот он и праздник. Вместо веселья стон и плач стоит во Владимире.

Княгиня Агафья молилась бы ещё долго, но в келью, деликатно кашлянув, заглянул сын. Старшенький, Всеволод.

— Прости, мама, помешал…

Княгиня встала с колен, обернулась. Обычно сыновья и снохи старались не тревожить великую княгиню во время молитвы, зная, как мать не любит этого. Но не сейчас.

— Что там, сынок? Нет от отца ответа?

— Нет, мама.

Помолчали. Княгиня Агафья вдруг с силой прижала к себе сына, щекой припала к холодной, с мороза кольчуге.

— Сынок, родной…

Сын молчал, неловко гладя мать по голове.

— Пойду я, мама. Всех повидал, и тебя вот…

— Мстислав где?

— Живой. Пока живой.

Мать резко отстранилась, пристально глядя в глаза сыну.

— Не след так говорить.

— След, не след… Ладно, пойду. Времени нет совсем.

И уже на пороге обернулся.

— Ты это… ну… прости, ежели что я не так…

— Сынок!

— Сегодняшняя ночь, должно, последняя, мама. Ежели завтра к утру не подоспеют нам на подмогу…

…

— Ну что там, княже?

Рука князя Георгия дрожала, желваки ходили под бородой.

— Письмо повторное. Прежнее послано было четвёртого ещё. Сообщают об осаде, подмоги просят как можно скорее.

Князь осторожно положил бумажку на стол, разгладил ладонью. Вновь вчитался в текст, будто надеясь, что проступят меж строк совсем другие буквы, несущие не столь грозный смысл…

— Может, нам завтра с утра выйти, брате? — заговорил Ярослав Всеволодович. — Завтра седьмое уж. Девятого будем под Владимиром, если без обоза.

Князь Георгий глядел в стол.

— Нет. Завтра к вечеру меряне подойдут, да послезавтра тверичи с нижегородцами, ещё ярославцы… Да хотя день отдыха надо дать, в порядок себя и коней привесть. Утром десятого выйдем. Обоза не берём, пеших тоже. Всех коней под седло, сколько есть. Двенадцатого там будем. Ударить надобно с походу, внезапно. Иначе никак.

Помолчали.

— А ну как поздно будет, дядя? — спросил князь Василько. — Сколько дней Рязань в осаде простояла?

— Владимир не Рязань! — возвысил голос Георгий. — И кто командует ратью всей, Василько Константинович, я или ты? Ежели всё бросить сейчас и как встрёпанным ринуться… Поймите вы все, не половцы это! Тут нельзя давать промашки, ибо второго раза у нас не будет. Один удар токмо, пан или пропал. Всё у меня!

…

— … Так что не мы одни, друже, к нему пробираемся. Вся сила русская там сейчас.

В корчме было жарко, и немногочисленные гости сидели, скинув на лавки шубы и шапки. Собеседник Путяты, здоровенный мужик с густой русой бородой и длинными волосами, подвязанными шнурком, неторопливо отхлёбывал пиво из глиняной кружки. Кроме них двоих, в корчме были ещё какой-то купец с сотоварищами, спешно пробиравшийся на Волгу, пара селян и сам корчмарь. Негусто.

Корчма стояла уже на ростовской земле, и была одной из немногих ещё действующих. Большинство корчмарей в ростовских, переяславских и владимирских уделах уже прикрыли свои заведения и вместе с семьями, серебром и движимым имуществом либо укрылись в густой чащобе, либо подались в ближайший город, надеясь на защиту городских стен. Тем более поток проезжих иссякал на глазах.

— Слышь, Станята… Как мы найдём-то? Никто не знает, где стал князь Георгий…

— Найдём! — уверенно ответил Станята. — Ясен пень, дорога туда секретная. Ну да нам-то что? Первому дозору откроемся, они и передадут с рук на руки. Ратный люд сейчас князю ой как надобен!

— А ну как за лазутников примут? Кто знает нас, кто поручится…

Станята ухмыльнулся.

— Меч поручится. И в бою узнают. Да не боись ты, огнём пытать не станут, чай! Говорю тебе, не мы одни. Ты доедай уже, пора нам двигаться, однако.

Покончив с трапезой, попутчики расплатились с корчмарём и вышли на воздух. У длинной коновязи сидел сторож, молодой парень, выстругивавший что-то ножом из короткой палки.

— Слышь, малый… — подступил к парню Станята. — Мы к нашим вот пробираемся. Как бы это половчее обустроить?

— Нашим, это которым? — не прекращая работы, поинтересовался парень.

— Одни теперь наши на Руси, — усмехнулся Станята. — Или ты поганых имел в виду?

Парень поднял наконец голову, оценивающе оглядел проезжих.

— Езжайте вон той дорогой. От старой осины на распутье свернёте налево, — и снова вернулся к своей деревяшке.

— Ну и?

— Ищите и обрящете.

Более ничего не добившись, попутчики сели на коней и направились в указанную сторону.

Дорога, на которую указал парень, была явно не из самых оживлённых, а после указанной осины и вовсе превратилась в тропу. Могучие ели обступили со всех сторон, едва не сомкнув кроны, и ветви то и дело приходилось отводить рукой. Да, подумал Путята, в таком лесу коннице орудовать несподручно…

Вновь всплыл, зашевелился глубоко запрятанный страх. Верный ли путь выбрал он, боярин Путята? То, что в подполье схоронился в последний день Рязани — это да, это мудро. Порубили бы в сече и имени не спросили. Но вот сейчас… Может, лучше было плюнуть на задание князя Глеба, и на пайцзу эту серебряную. Русь велика, можно было в Киев податься, там Путяту ни одна собака не узнает…

— Стой, кто идёт!

Хмурые всадники обступили со всех сторон разом, держа наготове мечи.

— Мы идём, люди русские, — ответил без боязни Станята. — К князю Георгию хотим вот.

— К самому князю? — усмехнулся старший страж. — Лично? И по какому делу?

— Лично, не лично, это как Бог даст… А дело одно теперь у всех нас — как Русь от ворога оборонить.

Взгляд стражников потеплел, пальцы на рукоятях мечей расслабились.

— Веселко, проводи с ребятами к нашим.

…

— А-а-а-ы!

Князь Всеволод изо всех сил рубанул мечом по круглому, как яйцо, железному шлему, и монгол, уже было перелезший через верх частокола, полетел вниз, добавляя своё тело к груде трупов, скопившейся у основания частокола. С обратной стороны убитых было немного, но князь Всеволод не питал иллюзий — это только пока.

— Хха!

Ещё один монгол с визгом полетел вниз, отрубленная рука его с саблей остались валяться на настиле, мешая. Всеволод коротким пинком отправил её вниз, одновременно отбивая следующий удар. Вообще с утра с ним творилось странное — будто раздвоился Всеволод. Тело было занято своим делом, послушно отбивая и нанося удары, отдавая команды сорванным простуженным голосом, в голове же будто поселился некто, думающий вместо Всеволода, спокойно и отстранённо.

До сих пор ратники держались в две смены, поочерёдно — покуда одни бьются, другие отдыхают. Сегодня впервые за всё время осады ночную смену оставили на стенах. Проломы, проломы везде, и приступ поганых не ослабевает ни на минуту.

— Уах-х!

Очередной вражеский воин обвис, застрял меж зубьев частокола. Это хорошо, мельком отметил кто-то будто бы посторонний в голове князя, труднее следующим… Впрочем, стальные крючья осадных лестниц виднелись уже повсюду, так что вряд ли одна лестница имеет значение… И враги валили валом, не считаясь с потерями. Сила у нас пока есть, и на стены враги не взойдут… Да они и не рассчитывают на это, продолжал размышлять посторонний. Прав воевода Пётр — задача всего этого сброда сковать боем все наличные силы Владимирцев, лишить подвижных резервов, не дать возможности помочь тем, что держатся сейчас у проломов… И Пётр Ослядюкович там, и Мстислав… Вот кому по-настоящему трудно. Молодой ещё совсем, мальчишка… Только год с небольшим как женили…

Нас всех убьют. Всех без исключения. Если не будет удара в спину монголам сегодня, прямо сейчас.

Прямо перед Всеволодом возникло перекошенное болью и напряжением лицо ратника, без шлема, борода залита кровью.

— Беда, княже! Поганые в городе, валом валят! Петра Ослядюковича убили, держать их некому!

Всеволод выругался по-чёрному, сбивая очередного вражеского воина, совсем уже худого — без доспехов, без шлема, с прямым русским мечом, явно не по руке…

— Что делать-то, княже?!

— Биться! Здесь и сейчас! Становись рядом, ну?!

…

— Матушка пресвятая богородица, не допусти на погибель и поругание… Не за себя молю, за детей своих и внуков радею… Спаси нас, пресвятая, защити…

Княгиня Агафья молилась истово, как никогда в жизни. Зачем, ох, зачем не поехала она на далёкое Белоозеро… Внуков хотя бы отправить с невестками…

Гул и стон наполнял церковь Пресвятой Богородицы, густо пахло воском и потом. Храм был плотно набит женщинами и детьми, мужчин не было видно вовсе — все мужчины остались там, снаружи, где уже бушевала вовсю геенна огненная. Владимирский епископ Митрофан стоял на возвышении у алтаря, чуть покачиваясь.

— Молитесь, чада мои, молитесь крепче! Со святыми упокой!

Рядом с Агафьей клали поклоны все три невестки и дочь Феодора, девочка девяти лет. Плакали маленькие внуки.

Тяжкий удар потряс двери храма. Ещё, ещё!

— Здесь они!!!

Вой и плач взвились под сводами, громче запели на клиросе. Владыка Митрофан взревел медведем, шатаясь.

— Молитесь! Молитесь, сёстры и братья! Ибо все сейчас отойдём к Господу нашему в царствие его!

Да он же пьян, внезапно осенило Агафью. Когда успел? Ведь только что трезвый был!

Удары в дверь прекратились. Очевидно, монголы поняли, что выбить дубовые створки толщиной в две ладони, окованные сталью, подручными средствами будет нелегко. Послышалась возня, характерный шелест — должно быть, солому наваливали, или сено. Потянуло дымом. Вой и плач усилились, перекрывая голоса певчих.

— Матерь богородица, не дай погинуть в геенне огненной! — взмолилась Агафья Всеволодовна.

Марина, жена Всеволода, самая старшая из невесток, обнимала и утешала младших, Кристину и Марию. Феодора прижалась к матери, и Агафья судорожно стиснула своё, родное… Дура, ой, дура… Почто не отправила хоть её-то в Белоозеро, или к старшей дочери Добраве…

Дубовые створки, до сих пор сопротивлявшиеся огню, разом вспыхнули с обратной стороны, озарив своды, теряющиеся в дыму.

— Со святыми упоко-о-ой! — взревел владыко Митрофан и закашлялся. Молитву перебивал кашель, дым застилал помещение, забивал ноздри, кружил голову…

— Да возрадуемся избавлению! — произнёс Митрофан басом, прокашлявшись, и столбом повалился навзничь. В глазах у великой княгини всё поплыло, и она лишилась сознания. И уже не видела, как под ударами тарана рухнули двери храма, источенные огнём…

…

Бату-хан придерживал своего жеребца, переступавшего с ноги на ногу, с любопытством разглядывая, как нукеры вытаскивают из разбитых дверей угорелых урусок. Вытаскивали, впрочем, не всех — старух рубили на месте, чтобы не возиться. С маленькими детьми поступали по-разному: кому-то просто разбивали голову палицей или кистенём, кого-то подбрасывали в воздух и ловили на копьё — да мало ли развлечений можно придумать. С девочек постарше, девушек и молодых женщин срывали одежды, швыряя тряпки в одну кучу, девок в другую.

— Как тебе эти сочные утки и нежные цапли, почтенный Сыбудай? — осведомился Джебе, пряча в голосе насмешку. — Не хочешь ли парочку на сегодняшнюю ночь?

— Мой корень уже засох, Джебе, и это хорошо. Он не оттягивает от мозгов кровь, как у вас с Бурундаем. — невозмутимо ответил старый монгол. Бату-хан засмеялся тонким визгливым голосом.

— Тебя невозможно обойти ни с одной стороны, мой Сыбудай. Что значит великий полководец!

— Повелитель, гляди! — двое нукеров подтащили к ногам белого скакуна голую женщину, заломив руки за спину. — Это сама ханум Агафья, нам сказали!

Бату-хан спешился, подошёл вплотную, дав знак нукерам. Женщине, стоявшей на коленях, рывком запрокинули голову, взяв за волосы. Молодой монгол с любопытством разглядывал немолодую уже, но всё ещё красивую, дородную и статную женщину. Протянув руку, пощупал грудь.

— Как у доброй буйволицы вымя! Хочешь великую урусскую ханум, а, Бурундай?

— Всяких урусок уже имел, вот великую ханум ещё не пробовал. — отозвался Бурундай. Бату засмеялся, и все нукеры дружно заржали. Княгиня Агафья смотрела на монголов, не понимая ни слова, как человек, попавший в самую середину громадной стаи бешеных волков.

— Ну так бери и наслаждайся, мой храбрый Бурундай. Разбирайте этих урусок, мои храбрые воины! Дарю их вам!

С одобрительным рёвом монголы накинулись на добычу, растаскивая кучу голых женщин, девушек и девочек, затравленно прижавшихся на морозе друг к другу. Впрочем, добычи оказалось не так уж много, на трёх-четырёх изголодавшихся головорезов по одной уруске. Их валили на землю, двое удерживали руки, чтобы уберечь глаза…

Желающих попробовать великую княгиню набралось больше, целый десяток. Лёжа на спине, с растянутыми ногами и руками, Агафья Всеволодовна смотрела, как спускает штаны первый из насильников, невысокий жилистый монгол, один из главарей-вожаков этой звериной стаи. И зачем Господь запрещает лишать себя жизни своими руками? Глупо…

— А вот ещё подарок тебе Повелитель. Мои воины взяли живым молодого коназа, сына Горги. — Джебе сделал знак, и в круг охранных нукеров втащили молодого человека в окровавленных богатых доспехах, впрочем, сильно попорченных: наплечник прорублен, на спине порвана кольчужная вязь. Шлема на нём не было.

— О! Надо же. Освободите его от железа, — распорядился Бату-хан. — Да и от остальной одежды тоже. Ему предстоит важная миссия.

На князя Всеволода навалились, и через минуту он стоял перед Бату-ханом на коленях совершенно голый.

— Коназ Глеб, ты где?

— Здесь я, о Повелитель! — по-монгольски отозвался предатель, выступая из-за спин охранников. По-монгольски бывший князь говорил с сильным акцентом, но уже правильно и бегло. После гибели толмача-араба Бату-хан приблизил его, сделав переводчиком при своей особе.

— Скажи ему, Глеб: он должен сейчас огулять эту женщину, свою мать. Я хочу посмотреть на это. Тогда ему и матери его оставят жизнь.

Усмехаясь, Глеб перевёл. Выслушав, Всеволод заговорил в ответ, тяжело дыша, и по мере того, как он говорил, Глеб бледнел всё сильнее.

— Ну? — подал голос Бату.

— Прости, о Повелитель, мои уста не могут повторить такую хулу на тебя и твоих воинов. — срывающимся голосом пролепетал предатель.

— То есть тебе надо помочь? — участливо осведомился Бату-хан, склонив голову набок. — Не ты один знаешь урусский язык. Если мне скажут, что ты исказил хоть слово, не обижайся. Ну?!

— Он… он говорит… прости, о Повелитель: он говорит, во-первых, это я сам придумал, потому что монголы, как и любые звери, разговаривать не умеют. И во-вторых, ему было бы любопытно взглянуть, как тебя, мой Повелитель, е…т твои нукеры. И ещё он спросил, действительно ли у монголов нет матерей, и размножаются они друг от друга, через задний проход? Это его слова, о Повелитель, и произнёс я их только по твоему приказу.

— Достаточно, — Бату-хан сел на коня. — Этого четвертовать! — он указал на князя Всеволода. — Нет, сжечь живьём, вместе со старой свиньёй, что его породила. Коназ Глеб, я прощаю тебя, потому что ты мне ещё нужен. Иди и получи сорок палок, потом возвращайся. Я сказал!

Бату-хан толкнул пятками коня и с места взял крупной рысью. Сыбудай одобрительно ухмыльнулся. Он был доволен молодым монголом. Действительно, князь Глеб пока нужен живым, и вовсе не как переводчик. Бату сделал всё правильно.

…

— … Нападай!

Путята, сжав зубы, изо всей силы отбил удар и сунул своим деревянным мечом в открывшийся живот противника. Парень охнул и согнулся.

— Крепко бьешься, — крякнул сотник, наблюдавший за сошедшимися в учебном поединке. — Видать сразу, что бою мечному обучен с малолетства. Однако в подлинном бою, похоже, таки не был ты, Путята Сухинич.

— С чего решил? — переводя дыхание, спросил Путята.

— Заметно, как двигаешься. Ровно бы ничего страшного, коли и пропустишь удар. Привычка сия приобретается, покуда палкой во дворе машешь. Кто в настоящей сече был, от той привычки разом избавляется. Кто не избыл, тот на поле бранном лежать остаётся.

По спине Путяты пробежал холодок. Ишь, какой глазастый выискался, леший его задери…

— Прав ты и не прав, Олтуфий Варгович. На поле том не был я, где вся сила рязанская полегла. Иначе и тут не стоял бы. Однако меч свой кровью напоить успел, покуда поганые Рязань не взяли. На стенах стоял как все. И князя Романа по его воле покинул под Коломной, не по своей.

Взгляд сотника потеплел.

— Да ты не серчай, Путята Сухинич. Не в обиду я сказал-то. А кто чего стоит, вскорости покажет бой. Эй ребята, хватит на сегодня! В баню сейчас, и ужинать!

Складывая в стойку учебные мечи, ратники переговаривались, судачили. Путята в разговор не встревал. Думал.

Легенда, которую он придумал вкупе с бывшим князем Глебом, была такой: незнатный сын боярский Путята, рязанец, ушедший вместе с князем Романом подземным ходом из горящего города в ту последнюю страшную ночь. Вместе с князем Романом готовился принять бой под Коломной, но был послан им с малым отрядом на поиски Евпатия Коловрата. Тем и уцелел. Евпатия не нашёл, а тем временем монголы взяли Коломну и самого Романа Ингваревича убили. Попытка пройти во Владимир или Суздаль тоже не удалась. Вместе со своими людьми, числом пять (имена и отчества наизусть заучил Путята, так, чтобы и спросонья не перепутать) натолкнулся боярин рязанский на монгольский разъезд, не меньше сотни. Уйти удалось только самому Путяте, вынес резвый конь. Тогда решил он искать под Ростовом князя Георгия, что, по слухам, собирает все силы земли русской для отпора захватчикам. Далее просто.

Путята ухмыльнулся. Да, тут князь Глеб прав — чем больше ложь похожа на правду, тем безопаснее. В самом деле, называясь чужим именем-отчеством, да ещё придумывая себе несуществующую жизнь, всегда рискуешь проколоться. Проговориться спросонья или спьяну, или узнает кто… А так — ну кто из русских знает, что Путята в стане Бату-хана свой человек? Ну разве что та сумасшедшая, с разом поседевшими волосами, или товарки её по несчастью. Так их, должно быть, уже где-нибудь в Персии торговцы живым товаром за ляжки щупают…

Баня, построенная князем Георгием, поражала своими размерами. Приземистое квадратное строение, каждая сторона по десять косых саженей, стены из неохватных брёвен, таким только на крепостной стене место… И предбанников два, по обе стороны от парной, что позволяло враз мыться двум сотням ратников.

В обширном предбаннике рядами стояли лавки, вдоль которых прохаживались отроки, поставленные следить за вещами — двери без запоров, народу в стане несчитано, мало ли что…

Раздеваясь, Путята украдкой ощупал пайцзу, вшитую в одежду. Разумеется, носить такую вещь на шее было бы равнозначно самоубийству. На шее у бывшего боярина висел небольшой серебряный крестик на серебряной же цепочке, который он не снимал никогда. Сотоварищи с пониманием отнеслись к этому делу: материнский крест, не шутка… Самое интересное, что это тоже была чистая правда.

В громадной парной было сумеречно, свет из двух дюжин прорубленных по обе стороны простых окошек ["простыми" в Древней Руси называли окна, являвшие собой пропилы в одном бревне. Такие окна могли стоять и без рам. Прим. авт. ], затянутых тонкой провощённой холстиной, едва пробивался сквозь густые клубы пара. Надо же, мельком подумал Путята, и окна тут прорезаны ни дать ни взять бойницы… В случае чего в этой бане можно обороняться, как в крепости.

По углам бани из дикого камня были сложены четыре здоровенные печи, топившиеся по-чёрному. Топили их, впрочем, только ночами, потому что весь день баня работала без передыху. По три смены в час, шесть сотен ратников, за сутки проходили все десять тысяч. Таким образом всё войско получало возможность раз в неделю попариться, как то и полагается русскому человеку.

Набирая воду в шайку из громадного, вёдер на пятьсот, бака, Путята в который раз подумал: вот ведь до чего хитроумные на Руси мастеровые. Склепать из тонкого листового железа такие баки, это не плюнуть раз… После окончания помывки баки вновь наполняли водой, разводили огонь в печах, и за ночь в четырёх баках, вмурованных в печи-каменки, образовывалось две тысячи вёдер кипятка, чего хватало на целый день. Посредине бани размещалось длиннейшее корыто, выдолбленное из целого бревна, вроде поилки для лошадей, положенное поперёк лавок. Вода в корыто поступала из речки посредством водяного колеса, излаженного известным мельничным мастером Варгой, что избавляло от необходимости держать большое количество водоносов. Нет, определённо умны и талантливы русские люди, чего там!

Путята усмехнулся. А вот монголы и вовсе никогда не моются, полагая, что мытьё может смыть удачу. Неужто правда? Нет уж, увольте, дикари они просто…

Дикари-то дикари, оборвал себя Путята, а бьют умных да талантливых в хвост и гриву. Так что надо привыкать. Умён не тот, кто умён, а тот, кто силён.

Однако как же выполнить задание, данное ему князем Глебом? Нет, больше, больше — самим Бату-ханом, если разобраться! Пусть и не лично… Да, это задачка. Выбраться из военного стана простому ратнику невозможно, а хотя бы и не простому — кругом сторожа, враз очутишься в лапах тайной службы князя Георгия… Пароль, плюс пропуск, выдаваемый немногим, и меняют их чуть не каждый день. А время идёт, идёт стремительно и бесповоротно. Или Путята найдёт способ выбраться из этого логова, или волей-неволей придётся ему биться в рядах русичей под Владимиром. А сегодня уже восьмое, и в поход могут выступить хоть завтра…

— Поторопись, ребята! — зычно возвестил сотник. — Кончается наша помывка, пора и честь знать! Другим тож надобно!

Бросив на лавку вконец исхлёстанный веник, Путята с наслаждение окатился холодной водой и направился к выходу.

Накинув на себя исподнюю рубаху, рязанец взялся за полушубок, незаметно-привычно пощупал тайную ухоронку и замер — пайцзы не было. Как?! Кто?!

— Не это ли ищешь, соколик? — раздался ласковый голос. Путята резко обернулся, и тут же получил сильнейший удар в солнечное сплетение. Когда тьма в глазах рассеялась, он обнаружил себя стоящим на коленях, с заломленными назад руками.

— Так ты и не ответил на вопрос мой, соколик, — перед Путятой стоял сам начальник тайной стражи, держа в руке злосчастную пайцзу. — Твоя вещица, однако? Твоя, вижу. Ну что же, пойдём, расскажешь, за какие такие заслуги Батыга вручает русичам игрушки сии.

…

— … Мама, мама, а можно мне с ребятами на горку?

Мария оторвалась от вязания, разглядывая сына. Борис Василькович приготовился к катанию на горке основательно, и старый кожух, залоснившийся на заду чуть не до зеркального блеска, определённо указывал на уже немалый опыт в этом занятии.

— Опять штаны издерёшь?

— Ну мама, они же всё одно уже драные!

Княгиня Феодосия, сидевшая в углу над пяльцами, засмеялась, и Мария тоже не удержала улыбки.

— Ладно, иди уже!

Борис не заставил повторять дважды. Хлопнула дверь, и спустя несколько секунд уже можно было наблюдать, как ребятишки волокут к снежной горке банные шайки, специально для этого дела оледенелые на морозе.

— И у нас тож, должно быть, ребятишки сейчас с горок так-то катаются, — заговорила княгиня Феодосия. — Бывало, вот так же вот наморозишь шайку с вечера… Ух, как птица летит! Ты в детстве с горок каталась ли, Мария?

— Токмо разве с кручи, — улыбнулась Мария. — Не делает у нас в Чернигове детвора снежных горок. Это тут снега обильны безмерно, и лежат до апреля. У нас там не так…

Мария вдруг рассмеялась тихонько.

— У меня другая забава была в детстве. На баране кататься — что там горка!

Она внезапно погрустнела, задумчиво глядя в окно.

— Боюсь, не до горок сейчас в Переславле вашем…

Княгиня Феодосия опустила пяльца.

— Типун тебе на язык, Маришка. Неужто и впрямь возьмут верх поганые? Не верю, быть не может того!

Мария вздохнула.

— Прости, Фиса. Это сдуру я.

Раздался дробный топоток, и в горницу вбежал маленький Глеб.

— О, кто к нам пожаловал! — всплеснула руками Феодосия. — Никак молодший князь ростовский выспавшись?

— Мама! — глеб протянул ручонки к матери. — Дай!

— Чего тебе дать, сладкий мой? — подхватила сына на руки Мария.

— Всё! — неожиданно солидно заявил Глеб.

Женщины переглянуллись и разом расхохотались.

— А и правда, не пора ли на стол собрать? — окончательно отложив шитьё, княгиня Феодосия встала. — Эй, девки!

— Фиса! — Мария вдруг прижала руки к сердцу, глядя в окно. — Глянь, Фиса!

Княгиня переяславская стремительно переместилась к окошку. У крыльца уже спешился всадник, бросил подскочившему человеку поводья. Группа других спешивалась чуть поодаль.

— Гонец! — Марию как ветром сдуло.

Гонец ещё не успел подняться на крыльцо, как из распахнутой двери выскочила княгиня Ростовская, едва прикрыв голову платком.

— Ну?!

— Всё пока ничего, госпожа. — улыбнулся гонец. — Все живы. Вот, письмо тебе от князя нашего. — он протянул Марии крохотный деревянный цилиндрик.

— Слава тебе, господи! — Мария в изнеможении прислонилась к дверному косяку.

…

— …Что с нами будет, матушка?

— Не бойся ничего, София. Все мы в руках Божьих и в воле его. Молись, и да отвратит он гнев свой от нашей обители.

Преподобная Евфросинья стояла посреди двора, глядя на гигантское, вполнеба, зарево пожара немигающим остановившимся взглядом. Монашка поёжилась. Сёстры уже знали этот вот неподвижный, потусторонний взгляд — шептались, что в такие минуты мать игуменья видела божественное, иным недоступное…

— Страшно, матушка, — вдруг совершенно по-детски призналась молодая монашка. — Говорят, звери они лютые.

Взгляд настоятельницы наконец ожил, обратившись к монашке.

— Иди, сестра. Не бойтесь ничего. Не войдут в ворота сии лютые звери. Ступай уже!

— А ты, матушка? — совсем уже робко спросила Софья.

— А я тут постою, воздухом подышу, — усмехнулась уголком рта Евфросинья. — Встречу главного зверя.

…

— … И опять ты оказался прав, мой мудрый Сыбудай. В который уже раз прав. Скажи, ты бываешь когда-нибудь неправ?

— Бываю. — лицо старого монгола было непроницаемым. — Например, этот халат порвался уже в трёх местах и совсем грязный, и у меня две повозки, полные новых халатов. А я всё в этом хожу.

Молодой монгол засмеялся, и Сыбудай заперхал смехом в ответ.

Бату-хан был доволен. Ещё не остыли угли Владимира, как пал и Суздаль. Город, по сути, был беззащитен, поскольку все боеспособные мужчины из Суздаля ушли на стены соседнего Владимира, и весь гарнизон состоял из полусотни стариков-сторожей. И большинство жителей ушли во Владимир, под защиту рати и могучих стен, так что ворвавшихся в Суздаль монголов встретили пустые дома, запертые на замки. Впрочем, имущества в городе осталось немало, и сейчас шёл грабёж.

Сыбудай тоже был доволен. Князь Горги так и не пришёл на помощь своему гибнущему городу. Не успел, или ещё какая причина — теперь уже неважно. Кто не успел, тот опоздал. Князь Горги упустил свой шанс, и теперь вряд ли что-то поможет ему одержать победу. Единственно, на что он может пока рассчитывать, это спрятаться в гуще урусских лесов, дожидаясь, когда джихангир Бату покинет его разорённые владения. Сыбудай усмехнулся. Напрасно надеется. Удача не любит трусов, и чересчур осторожных тоже.

— А это что? — указал Бату-хан на небольшой скит, словно сжавшийся перед ним.

— В таких домах живут урусские шаманы, посвятившие всю свою жизнь служению Богу, — отозвался Пайдар, один из приближённых, находившийся в свите.

— Вроде мы видели другие дома урусских богов и шаманов, — усомнился Бату. — Почему двери закрыты?

К воротам, выделявшимся светлым деревом на фоне потемневших стен, подскакали два нукера, замолотили рукоятями нагаек в тесовые створки.

— Открывайте! Немедленно отворите двери пред Повелителем Вселенной!

Никто не отозвался на стук, просто створки будто сами собой распахнулись. На пороге стояла женщина. Невысокая, хрупкая, казавшаяся бестелесной по сравнению с могучими охранниками-нукерами, закованными в сталь. На тонком, бледном, неземной красоты лице мерцали огромные, невероятной глубины глаза.

Один из нукеров хотел было оттолкнуть женщину и проехать во двор, но кони неожиданно попятились, явно против воли хозяев, храпя и грызя удила, мотая головами.

— Сюда вам нельзя, — негромко, ровно произнесла женщина.

— Кто ты? — спросил Бату, не в силах оторвать глаз от этого удивительного лица. Колдунья… Вот они какие бывают, эти урусские колдуньи…

— Я раба божья Евфросинья, коей вверил Господь наш на попечение сию обитель, — так же ровно, негромко произнесла молодая женщина.

— Это местная старшая шаманка, мы их зовём игуменья, — начал переводить князь Глеб, слегка запинаясь. Отчего-то ему было сильно не по себе от взгляда Евфросиньи. — Раба божья, стало быть…

— Раба? — переспросил Бату-хан.

— Божья, и ничья более, — без перевода поняла Евфросинья. — Всё у вас?

— Как ты разговариваешь с Повелителем Вселенной… — хотел было грозно осадить зарвавшуюся монахиню Глеб, но голос дал петуха, и фраза прозвучала неубедительно.

— Не кричи, бывший князь Глеб, — медленно, ровно ответила Евфросинья. — Молись лучше.

— Вот ты бы и помолилась за меня, — выдавил Глеб через кривую ухмылку.

— Нельзя молиться за Иуду, Богородица не велит, — ни одна черта не дрогнула на лице Евфросиньи. Ни гнева, ни сожаления, ничего. Бывшему князю стало вдруг так жутко, что и не передать. Будто в лицо пахнуло смертным холодом. — Всё у вас?

— Скажи, великая колдунья, — вдруг спросил Бату-хан, в свою очередь без перевода поняв смысл сказанного. — Скажи, смогу ли я покорить всю землю урусскую?

— Не всю, но сможешь. Будет тебе позволено, — в полутьме глаза настоятельницы мерцали, будто светились изнутри. Теперь они говорили с Бату без переводчика, он по-монгольски, она по-русски, тем не менее странным образом понимая друг друга.

— Кем позволено?

— Господом нашим, кем же ещё, — еле заметно усмехнулась Евфросинья.

— Тогда скажи ещё, дойду ли я до последнего моря?

— А вот этому не бывать.

— Тогда и мне скажи, матушка, — совершенно неожиданно для себя самого встрял Глеб. — Стану ли я князем Рязанским али Владимирским?

— Не о княжестве думать надобно тебе, бывший русич Глеб, — обратила на него свой взор женщина. — Путь твой земной закончен почти, и искупить содеянное вряд ли возможно.

— Сожги её, Повелитель! — сдавленно зашипел Глеб. — Это ведьма, она несчастье накличет на твою голову, сожги гнездо колдовское!

Хлёсткий удар нагайки оборвал речь бывшего князя.

— Разве я велел тебе говорить? — спросил Бату-хан.

— Прости, о великий хан! — пал в ноги Повелителю Глеб, разом отрезвев. Сейчас, вот сейчас он всей шкурой ощутил, насколько близко было зловещее пророчество к исполнению.

— Прощаю и на этот раз, — холодно произнёс Бату. — Если откроешь рот ещё раз, вечером получишь сорок палок. Что касается «сожги»…

Бату кивнул, и сзади к нему подступил Пайдар. Бату-хан выбрал из предложенных деревянную бирку-пайцзу, украшенную резьбой, но подумав, положил её назад и взял серебряную.

— Как любит говорить наш мудрый Сыбудай, если не знаешь, как поступить, спроси совета у дурака и сделай наоборот, и то решение будет самое правильное. Отныне этот дом и все, кто в нём находятся, неприкосновенны, и пусть никто не смеет переступать порог его без личного моего приказа!

Бату-хан обвёл глазами склонённые головы. Теперь он не сомневался, что урусские шаманы и в самом деле кое-что могут. Во всяком случае, эта женщина точно предсказала судьбу бывшего князя Глеба.

…

* * *

— … Всё погибло, княже. Всё сожжено до основания. Позавчера ещё взяли Владимир поганые, а вчера и Суздаль тож. Ведь рати никакой в Суздале не было, по твоему указу.

Гонец стоял, пошатываясь, склонив голову. Проскакать за сутки столько вёрст дело нешуточное…

В большой палате царило молчание, которое смело можно было назвать гробовым. Князья и бояре сидели, не в силах переварить, принять страшную весть. Как же так? Ведь завтра поутру должна была выступить в поход могучая рать, и уже двенадцатого было бы всё кончено… Как же так?

— Кто… — князь Георгий с трудом сглотнул. — Кто уцелел?

Гонец понурился ещё сильнее.

— Никто, княже. Князь Всеволод сражался геройски, да одолели его поганые и казнили по приказу безбожного Батыги. Князь Мстислав убит в бою, равно как и воевода Пётр. Княгиню же Агафью и молодых княгинь с княжичами тоже убили поганые, вместе со всеми, кто в церкви был. Прости за правду.

Князь Георгий откинулся к стене, закрыл глаза.

— Иди… Иди же!

Гонец молча поклонился и вышел вон, тяжело ступая. Все молчали. Долгое, долгое молчание.

— Все идите… Завтра, всё завтра… — заговорил князь Георгий Всеволодович. — Завтра… Да идите же!

— Скорбим с тобой, брате, — как можно мягче произнёс князь Ярослав. — Однако на завтрашнее утро поход был назначен. Решать надобно сейчас.

— Поход… — князь Георгий будто глотал кашу. — Поход… Идите, други, не в силах я… Завтра, всё завтра…

Зашевелились бояре и князья, бормоча слова сочувствия. Громко зарыдал молодой суздалец, оставивший во Владимире всех родных. Понадеялись на крепость стен и силу князя Георгия… Что теперь?

— Василько, Ярослав, останьтесь вы, — по-прежнему не открывая глаз, проговорил князь Георгий. — И ты, Олекса Петрович, останься. Прав ты, брате — кое-что прямо сейчас решить надобно.

…

Что значит всё-таки великий князь, думал Василько. Ведь только что получил известие о гибели всей семьи. Сыновья, невестки со внуками и сама княгиня Агафья… Другой бы пластом лежал, рыдал в три ручья, а он вот справился. И даже голос почти не дрожит…

— Вот так, брате. Придётся выю свою склонить, не до гордыни нынче. Надеюсь я на тебя крепко. Сперва в Полоцк, а далее в Литву езжай. Проси войска, сколько дадут, и тысячей копий не брезгуй.

— Да не маленький я, зачем такие подробности? — поморщился князь Ярослав.

— Ладно, ладно… Попросят злато-серебро за услуги ратные, обещай сколько возможно. Далее… Ну, с Новгородом я сам перетолковать должен. Хотя бы не лично, в посланиях связаться. Но надежды мало, прямо скажем. Не в ладу с нами господа новогородцы, обиды затаили… Теперь ты, Олекса Петрович. Поедешь к Михаилу в Чернигов, не то Киев, или где он сейчас обретается. Возьмёшь голубей дюжину самолучших, дабы связь была бесперебойной. Скажешь Ропше — я велел.

— Хорошо, княже.

— Так и скажи ему, Михаилу — согласен на твои условия.

Олекса Петрович, боярин из Галича-Мерьского, кивнул. Дело предстояло важное.

— А ежели скажет он, изменились теперь те условия?

Князь Георгий смотрел в стол.

— Тогда обещай ему, что запросит.

Боярин снова кивнул.

— А много запросит чересчур?

Георгий Всеволодович помрачнел ещё больше.

— Не запросит, чай. Хитрый лис, знает — выполняют токмо те договоры, кои выгоду обоим сторонам несут. Пусть одному меньше, другому больше.

Вскинул голову.

— Да пустое всё. Где договоры, а где мы сейчас. Значит, так передай тогда — согласен на ВСЕ твои условия.

…

— … Напрасно ты так думаешь, мой Бату. Да, одной опасности мы избежали. Но это не значит, что можно расслабиться на мягких подушках. Поверь, я знаю эти дела — судьба часто наносит герою удар в спину, когда он уже ощущает во рту вкус победы.

— Хорошо, мой мудрый Сыбудай. Мы не будем расслабляться. Но воины мои ропщут, добыча далеко не так велика, как им мечталось, потери же многочисленны. Почти четверть выступивших в поход уже покинули этот мир.

Лицо старого монгола было непроницаемо.

— А кто говорит, что надо отказываться от добычи? Наоборот. Теперь следует разослать твои тумены во все стороны. Стены других здешних городов не столь крепки, как у Владимира, и падут гораздо легче. Рисунок где?

Бату-хан кивнул, и тотчас советник Пайдар расстелил на столике-дастархане большой шёлковый свиток, пёстро расписанный — карту Руси, изделие китайских учёных, которых Бату-хан мудро захватил с собой. Карта была составлена тщательно, перед самым походом, сколько одних купцов пришлось опросить для этого, не перечесть…

— Пусть Джебе двинет свои непобедимые тумены на этот город Перислаб, и дальше на запад. Тангкут, Кадан, Бури и Пайдар пусть пройдут на восток и северо-восток, к вот этим городам, — старый монгол растопыренной пятернёй указал на синие пятна с подписями, означавшие Галич-Мерьский и Нижний Новгород. А вот эти города, — старик указал на Ростов и Ярославль, — пусть возьмёт храбрый Бурундай. Так будет справедливо и полезно для дела. Никто не уйдёт обиженным, и добычи хватит на всех.

— Вот как? — Бату-хан отпил из чаши. — А как же коназ Горги? Ты что-то говорил про осторожность…

— Да, мой Бату. Именно поэтому ты дашь Бурундаю под начало пять туменов.

Брови молодого монгола поползли вверх.

— Не удивляйся, мой дорогой Бату. Пусть я буду всю оставшуюся жизнь ходить без халата, в бараньей безрукавке на голое тело, если коназ Горги не сидит в тамошних лесах.

Бату-хан помолчал, размышляя.

— Но если это так, Бурундай здорово рискует. У коназа Горги должна уже собраться немалая сила.

Сыбудай не глядя протянул руку вбок и принял от раба-слуги пиалу с чаем.

— Пять туменов славных монгольских всадников не так-то просто разгромить, мой Бату. И на этот случай у тебя есть твой старый Сыбудай. Ну и, разумеется, всё остальное войско должно быть у тебя под рукой.

…

— Ну, брате, прощай.

Князь Ярослав сидел на буланом коньке, закутанный в тёмный дорожный плащ, скрывавший кольчугу. Три десятка всадников личной охраны, удерживая в поводу запасных коней, почтительно ожидали.

Два брата стояли напротив друг друга и смотрели. У князя Георгия щемило сердце. Увидятся ли они ещё раз?

— Может, возьмёшь всё же сотню охранную? — спросил он нарочито ворчливо, стараясь скрыть волнение. — Мало ли татей по лесам сейчас шмыгает…

— От татей и этими силами отобьёмся, — чуть улыбнулся Ярослав. — А вот от татар и тысячи мало будет. Нет, брате. Малым отрядом ещё пройдём мы, сотней же никак. Где корму взять? Зима…

Снова помолчали.

— Ладно, поеду, — князь Ярослав потоптался, преодолевая вдруг возникшее желание разлаписто обнять брата. Давно, ох, давно так-то не делал он…

— Держись!

Князь Ярослав вскочил на коня, и не оглядываясь, поехал прочь. Витязи охраны тоже разом тронулись вослед, едва князь проехал мимо. Георгию Всеволодовичу вдруг страшно захотелось крикнуть брату вдогонку: "Ярко!"… Как в детстве крикнуть, звонко, чтобы обернулся брат. Но не крикнул, сдержался. А в распахнутые настежь ворота уже вытягивалась змеёй невеликая дружина, по два всадника в ряд, и князя Ярослава было уже не видать.

…

— …Ничего, княже. Никаких вестей. Как вымерли все…

— Типун тебе на язык! Ступай! — рявкнул князь Михаил.

Осаженный грозным окриком почтарь выкатился вон задом, кладя поклоны. Князь с хрустом ломал пальцы.

— Что пишет князь Даниил? — боярин Фёдор сидел на лавке, разглядывая свеженаписанный свиток на жёлтом пергаменте.

— Всё то же. Мол, собираю рать в Галиче и Перемышле, но возникли трудности, опять же с деньгами туго… Отговорки, короче. Хитёр, ох, как змей хитёр князь Даниил…

— Хитрость и ум не одно и то же, Михаил Всеволодович. Как бы сам себя не перехитрил князь Даниил. А полочане что отписали?

— А ничего не отписали, — криво усмехнулся Михаил. — Как в колодец письмо кинуто. Ну, дай-кось свиток-то, чего написал…

Князь прочёл текст, составленный боярином, далеко относя его от глаз.

— Ну, всё так написал… Ежели и это за душу не возьмёт господ новогородцев, так и не знаю уже… Отправляй немедля.

— Сделаю, княже.

Когда боярин Фёдор вышел, князь встал и нервно заходил по комнате. Время текло неудержимо. Сегодня уже четырнадцатое февраля, и вот уже несколько дней не было никаких вестей из Ростова, откуда на Козельск была налажена голубиная почта. От Козельска письма шли уже другим голубем, прямо в Чернигов, а оттуда при нужде гонцом в Киев. Последняя депеша была от восьмого числа, и в ней сообщалось, что "град стольный Владимир в осаде стоит". И всё, на этом сведения кончались.

Князь широко шагнул к столу, присел на лавку, взяв перо и пергамент, пододвинул к себе чернильницу. Бросив перо, вновь вскочил и принялся мерить углы комнаты.

Время, время! Как опытный полководец Михаил Всеволодович понимал — вот сейчас, немедля, надо бы идти на подмогу Георгию и всем, кто собрался под его началом. Если бы подошла сегодня, или хоть завтра рать с Галича и Перемышля, под командованием князя Даниила, можно было бы выступить в поход. Пока полчища Батыя скованы под Владимиром, можно беспрепятственно провести войско к Ростову, на соединение с Георгием. Ударить разом, прижать к стенам города и уничтожить! Но делать это надо быстро, очень быстро. Завтра, нет, сегодня. Нет, вчера!

Князь вновь сел к столу и принялся быстро писать, брызгая кое-где чернилами:

"Здрав будь, князь Даниил Романович. Немало удивлён ответом твоим. Или ты не ведаешь, что нынче промедление смерти подобно?.."

…

* * *

— Здрав будь, великий князь!

— И тебе доброго здоровья и долгих лет, славный князь Ярослав Всеволодович! Проходите, гости дорогие, всей душой рады видеть! Вот уж не ждали, не гадали!

Вышагивая по переходу, ведущему в гостевую палату, Брячислав Василькович, князь Полоцкий, усмехнулся про себя. Вот как, значит… Уже и великими князьями величают. Должно быть, крепкая нужда пришла… Но вслух, разумеется, не сказал, и даже бровью не повёл.

Ярослав Всеволодович, в свою очередь, невозмутимо улыбался. Полоцкое княжество, конечно, теперь уже не то, что было ещё не так давно. Да, полочане первыми сбросили руку Киева со своего плеча. И тем положили начало распаду великой державы. А теперь сами чешут затылок. Немцы давят…

Да, и в этом тоже их вина, князей полоцких. В лето шесть тысяч шестьсот девяносто четвёртое от сотворения мира к молодому полоцкому князю Володше, вместе с купцами из германского города Бремена прибыли с миссией латинские монахи. Они смиренно испрашивали у князя разрешения проповедовать слово божье среди язычников — подданных князя, живущих в низовьях Двины. Они были такие правильные, такие честные, умом и кроткой святостью светились их глаза…

"Пусть язычники станут молиться хотя и не православному, но всё-таки Христу. Важно чтобы не было помех торговле и вовремя платилась дань. А в случае чего, всегда можно послать войско и навести порядок" — так, или иначе рассуждал Володша, но не почувствовал князь в словах смиренных монахов наличие у них зловещего плана, угрожающего безопасности Полоцка и всем русским землям. Благосклонность к латинским монахам была продиктована торговыми интересами. Полоцким купцам были выгодны таможенные льготы, предоставляемые Бременом и Любеком. Монахи не только получили разрешение, но и богатые подарки. Где были глаза, и чем были забиты головы полочан, и князя Володши в первую очередь?

Когда хватились, было поздно. В устье Двины встал немецкий город Рига, в окружении каменных замков. Старый епископ Мейнард умер, а новый — Бертольд к полоцкому князю уже не поехал. Для обороны от Полоцка и ливов, рижским епископом был учрежден рыцарский Орден Братьев Рыцарей Христовых, коих все уже звали не иначе, как орденом Меченосцев.

Впрочем, можно ещё было повернуть дело вспять. Немцы не считали ливов-язычников за людей и без всяких церемоний пускали в ход мечи, по поводу и без повода. Примученные невыносимым гнётом, ливы готовы были восстать по первому зову князя Володши. Прозрев наконец, князь отправил гонцов в Новгород и Плесков, призывая вместе выступить на немцев, покуда не укрепились они окончательно, не перекрыли выходы русским купцам в море.

В 1203 году от рождества Христова, как здесь уже привыкли считать на немецкий манер, всё было готово к походу. Однако новгородцы ещё надеялись, что меченосцы дальше берегов Двины не пойдут. Они вспомнили полочанам старую обиду — как Всеслав Чародей снял колокола с новгородской Софии, и в поход не пошли. Володша без них взял несколько замков и на подступах к Риге, у крепости Гольм решил испытать осадные машины. Напротив стены поставили все пять машин, а за ними в готовности к штурму войско. Пленные немцы, обслуживавшие орудия, что-то сделали с ними, и залп полетел в обратную сторону. Погибло пятнадцать полочан, но моральный эффект был гораздо больше. Пока княжеское войско было в растерянности, открылись ворота замка, и атака рыцарской конницы оказалась успешной. Сражение было проиграно.

С тех пор захирела полоцкая земля. Нынче не до покорения немцев уже — как бы свою землю удержать. И именитые купцы новогородские, ухмылявшиеся в бороды, глядя на то, как перекрывают путь по Двине их соперникам, купцам полоцким, теперь локти кусают. Взяли немцы Колывань, взяли и крепкий Юрьев, который уже считался едва не исконно русским. А на реке Нарове, на самой границе земель новгородских, поставили крепость, и теперь вся торговля с Ганзой идёт только через немцев. Скоро забудут господа новгородцы, как по морю ходить… Глупость всё наша, исконно русская!

— Ну как, в баньку с похода или за стол? — прервал размышления князя Ярослава Брячислав Василькович. — Или сперва за стол, а потом уж в баньку?

— За стол, в баньку и опять за стол! — полушутливо ответил Ярослав.

— Ино добро! — в тон ему ответил Брячислав, и оба рассмеялись. Друзья, как есть друзья закадычные…

— А покуда на стол накрывают, рассказал бы ты, княже, что там у вас творится, — перестав улыбаться, сказал вдруг князь Брячислав. — А то слухи всё больше.

— Ну что же… — князь Ярослав в свою очередь погасил дипломатическую улыбку. — Не для того ли и ехал, в конце концов…

…

— Ты разделишь свои машины поровну, Елю Цай, и половину их отдашь Бурундаю. Позаботься также о том, чтобы люди, приставленные к машинам, могли ими пользоваться хорошо. Старшего над ними я тоже доверяю назначить тебе самому.

Китайский мастер почтительно склонился, прижав руки к сердцу. Не хотелось, ох как не хотелось бы создавать себе конкурента… Однако приказы Повелителя Вселенной не обсуждают.

— Позволь спросить, о Повелитель — я сам должен буду пойти со славным Джебе?

Бату-хан улыбнулся.

— Ты верно всё понял, Елю Цай. Разумеется, ты тоже не останешься без работы. После Рязани и Владимира остальные урусские города должны быть для тебя сущим пустяком, и тебе вполне хватит половины твоих машин. Всё, ты можешь идти!

Низко склонившись, китаец попятился от стола Повелителя, задом раздвинув шёлковые занавеси. И только на выходе подумал, что совсем недавно не отходил, а отползал задом. А ещё чуть раньше в шатёр Бату-хана ему вообще ходу не было.

Елю Цай широко улыбнулся охранникам у входа, и те тоже почтительно осклабились. Вот что значит золотая пайцза.

Снаружи китайца ждали двое его охранников, мирно болтавшие на расстеленном ковре за пиалой чая с нукерами из внешнего охранения шатра Повелителя, отдыхавшими тут же. Воины в оцеплении сменялись каждые два часа, сидеть же в шатре, поставленном для охраны, в такую солнечную погоду желающих было немного. Посреди ковра возвышалась чеканная китайская жаровня, на которую был водружён здоровенный серебряный чайник. Рядом виднелось большое блюдо с кусками вяленой дыни, кишмишем и урюком. Да, не бедно живут нукеры Повелителя Вселенной.

При виде своего господина охранники встали, торопливо дожёвывая. Елю Цай улыбнулся и этим нукерам, но уже не так широко, как телохранителям Бату-хана. В монгольском войске царила жёсткая иерархия, и следовало постоянно «ставить» себя, чтобы не потерять уважения. Вежливость вежливостью, но эти ребята должны осознавать, кто перед ними…

Шагая по направлению к своему хозяйству, китаец мельком разглядывал сценки, разыгрывавшиеся на глазах. Монголы, привыкшие жить в бескрайней степи и не привыкшие стесняться чего-либо, не изменили своих привычек и в условиях скученности, и оттого лагерь воинства Повелителя Вселенной представлял собой удивительное зрелище. Снег, густо перемешанный с конским навозом, человеческими фекалиями и всевозможными отбросами, там и сям пятнали шатры и юрты, в которых войлок и бараньи шкуры соседствовали с измазанными и потрёпанными полотнищами бухарского шёлка. Прямо на дороге ожесточённо торговались низенький жирный купец в чалме и здоровенный монгол в лисьем малахае. Предмет торга, молоденькая русская девушка-пленница, одетая в овчинный полушубок на голое тело, стояла рядом, глядя перед собой отсутствующим взором. В десяти шагах спорили двое монголов, один из них держал под уздцы верблюда, другой тряс русскую кольчугу с прорехой на боку. Вообще, весь этот лагерь представляет собой огромный базар, усмехнулся про себя Елю Цай.

Монгол, продававший девушку, вдруг распахнул на ней полушубок, демонстрируя покупателю товар лицом. Толстяк, протянув руку, взял пленницу за грудь, но дальнейшего Елю Цай уже не видел, пройдя мимо. Взять, что ли, и ему девку? Деньги есть… Нет, пожалуй. Не время, в походе это лишняя обуза. И потом, не для того Елю Цай зарабатывает золотые монеты, чтобы разбрасывать их на баловство. Делом надо заниматься.

Однако, кого же поставить начальником над отрядом, предоставляемым в распоряжение Бурундая? Дело тонкое. Человек этот не должен затмить самого Елю Цая в искусстве осады, чтобы у Повелителя Вселенной не возникло мысли, будто Елю Цая легко можно заменить. И в то же время должен быть достаточно сведущ, чтобы суметь развалить стены, иначе отвечать придётся опять-таки Елю Цаю. Да, задача…

…

— … Ты отправишься с Бурундаем, коназ Глеб.

Сыбудай сидел на шёлковых подушках, неторопливо перебирая нефритовые чётки. Бывший князь Глеб пригляделся — чётки изображали людей, зверей и демонов, забавно искажённых фантазией мастера.

— Хорошо, о почтеннейший Сыбудай. Но Повелитель Вселенной…

— Повелитель отпускает тебя. Или ты думаешь, что без тебя некому будет сделать перевод с урусского языка? Толмачей у нас достаточно, коназ Глеб. Но если ты хочешь и вправду стать коназом, а не оставаться всю жизнь толмачом, ты должен будешь сделать то, о чём мы говорили. Найди логово коназа Горги.

— Да, о почтеннейший! — склонил голову в поклоне Глеб.

— Всё, можешь идти.

На выходе из шатра, принимая у охранников меч и кинжал, Глеб еле сдержал ругательство. На поиски посланы уже четверо соглядатаев, считая того рязанского боярина Путяту. А толку пока никакого. Где же собирает свои рати князь Георгий?

* * *

— Ну что, Елю Цай, сколько горшков тебе надо на этот город?

Джебе разглядывал раскинувшийся перед ним Переяславль-Залесский из-под ладони. Снег слепил глаза, искрился под солнцем, уже набиравшем яркую весеннюю силу.

— Горшков? Горшков пока достаточно, о прославленный. И волосы урусок всё ещё не утратили свою упругость, — улыбнулся Елю Цай, сдерживая нетерпеливо переступающего ногами великолепного вороного жеребца, подарок самого Бату-хана.

— Тогда поставим вопрос иначе. Сколько времени нужно тебе, чтобы развалить эти стены?

— Три дня, не считая сегодняшнего, — снова улыбнулся китаец.

— Да будет так! Даю тебе пятьсот воинов и рабов, сколько запросишь, чтобы ты более не надоедал мне со своими камнями.

— Хорошо, о славный нойон!

Он прав, этот хитрый китаец, подумал Джебе. Великий, и никак иначе. Теперь уже скоро, очень скоро.

— Скажи, Елю Цай… Тот премудрый китаец, что отирается возле великого Угедэя, и стараниями которого наш почтенный Сыбудай очутился в здешних местах, не твой родственник?

— Увы, великий хан, — сокрушённо вздохнул Елю Цай. — Не только не родственник, но даже не однофамилец. Иначе я не оказался бы в этих местах.

И они разом засмеялись.

…

— … Нет, княже. Так не пойдёт. Для чего тогда силу тут копим? Всякая сила либо используется, либо утрачивается.

За столом сидели пятеро — сам великий князь Георгий Всеволодович, племянник его, князь Василько Константинович, Дмитрий Константинович, князь Угличский, князь Святослав Всеволодович из Галича-Мерьского и князь Всеволод Константинович Ярославский. Голубой рассвет нехотя занимался за окном, но в княжьей горнице пламя свечей ещё спорило с дневным светом. Однако даже в свете свечей было заметно, как бледен князь Всеволод от гнева.

— Да пойми ты, Всеволод, нельзя! Не в той мы силе, чтобы нападать немедля…

Князь Георгий попытался придать своему голосу как можно большую убедительность. Вот ведь, приходится уговаривать, улещивать… А полководец должен быть уверен, что приказы его будут исполняться без рассуждений.

Князь Всеволод наклонился, опершись руками о стол.

— Чего ты боишься, Георгий Всеволодович? Полчища Батыевы рассыпаны по твоим землям. Под Переславлем стоит их не больше сорока тыщ. Прижмём к городу, разгромим в пух и прах!

— А остальные?! — рявкнул Георгий. — Мы их прижмём, а Батыга нас! И даже ежели за стенами переяславскими укроемся, так что?!

— А то, что устоит тогда Переславль, до весны устоит в осаде! — тоже возвысил голос Всеволод. — А там и подмога придёт, глядишь! Не зря же брат твой в Литву да Полоцк подался!

— Вот, опять… Ладно, положим, устоит. А остальные города, а веси бессчётные? Да и вопрос ещё, устоит ли Переславль тот! Сколько хлеба в закромах у господ переяславцев? Молчишь? То-то! Погинем от голода бесславно!

Князь Всеволод резко встал.

— Ну вот что, княже. Или мы сейчас ударим на поганых, немедля, или я тебе не соратник. Владимир проспал, Суздаль проспал, и ране того Рязани не помог. В лесу отсидеться думаешь, как медведь под выворотнем?

— Да ты… ты… — задохнулся князь Георгий.

— Да я, я! Моё слово последнее. Либо мы завтра выходим в поход, дабы сотворить с погаными под стенами Переславля то, что под Владимиром не успели, либо я увожу своих людей. Думай, однако. Покуда Ярославль в осаду не взяли, надобно в город пройти и оборону занять там.

— О как! — прищурился Георгий. — Сколько войска-то у тебя, говоришь? Полагаешь устоять против орды такой?

— Устоять не надеюсь. — твёрдо ответил Всеволод. — Однако князь я над Ярославлем, и потому должен служить защитой народу моему, а не в лесах прятаться. А там как Бог решит.

Всеволод Константинович повернулся и вышел, гулко хлопнув дверью.

— Вы так же думаете? — помолчав, обратился к оставшимся князь Георгий.

— А ты не злись, княже, — заговорил доселе молчавший князь Святослав — Прав он. Победа сама сюда не придёт.

Князь Георгий покатал желваки.

— Ты, Василько Константинович, что скажешь?

Василько смотрел в окно.

— Не знаю, Георгий Всеволодович. Выйти сейчас под Переяславль и верно на погибель. Побьём часть рати батыевой, а потом самих обложат, как медведя в берлоге. Но, с другой стороны — тут мы не в берлоге ли сидим?

Князь Дмитрий тоже поднялся.

— Пойду я, Георгий Всеволодович, дел полно. Решайте с Всеволодом Константиновочем. В поход так в поход. Но только вот что скажу тебе, княже — ежели разорят все города поганые… Сидеть тогда здесь смысла не будет.

Князь Дмитрий вышел, в отличие от Всеволода Ярославского аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Я тоже пойду, пожалуй. — встал и князь Святослав. — Дела…

— Ты тоже покинешь меня, как туго придётся, Василько? — неожиданно спросил князь Георгий, когда дверь за князем Святославом закрылась, и в голосе его помимо воли прорезались нотки обречённости.

Василько Константинович молчал, водя пальцем по заледенелому окну.

— Нет, дядя. До конца с тобой буду. А там, действительно, уж как Бог решит.

…

— О чём думаешь, ладо мой?

Княгиня Елена прижалась к мужу, стараясь утешить. Разумеется, она чувствовала, что с мужем творится, как и любая женщина. Вот только в последнее время князь Михаил совсем замкнулся, ушёл в себя. Если и разговаривал с кем-то, то с боярином Фёдором да ещё с двумя-тремя воеводами своими. О постельных же утехах и вовсе забыл Михаил Всеволодович, да и спал-то в последнее время мало — ложился за полночь, вставал до свету… А жизнь проходит, между прочим…

— А жизнь проходит, между прочим… — неожиданно для себя произнесла молодая женщина.

— М-м? — скосил глаза Михаил, как будто только сейчас обнаружив на своём плече жену.

— Так… Не обращай внимания, княже. Как до сих пор не обращал.

Князь вздохнул, обнял жену рукой.

— Тяжко мне, Елена, — посетовал вдруг. — Обманул меня братец твой, Данило свет Романович. Галич заполучил, а с войском не спешит.

— А ну не обманул? — вступилась за брата Елена. — Покуда в Галиче сел, покуда дела наладил да людей расставил… Да рати собрать не котомку дорожную… Подойдёт, чать?

— А хоть бы и подойдёт, — усмехнулся Михаил. — Когда-то подойдёт… Дорога ложка к обеду.

Помолчали.

— Последнее письмо от Василька из Ростова было, что отправляет он Марию в Белоозеро, с Бориской и Глебкой, стало быть.

— Слыхала я.

— Слыхала… А вот Феодулия… то есть Евфросинья… не знаю, как оно во Владимире, а Суздаль вряд ли устоит. И вокруг всё пожгли, должно.

Елена плотнее прижалась к мужу, вздохнула.

— Может, Бог не попустит…

— Не попустит… — усмехнулся Михаил. — Рязань вон попустил, однако.

Снова воцарилось молчание.

— А может, и не просто так это, — заговорила Елена. — Наказания Божьего без вины не бывает.

— В смысле? — чуть приподнял брови Михаил.

— В смысле, греховно чересчур жили мы, русские люди, в последние года. Уж и предупреждение было ниспослано свыше — Калку я имею в виду — так ведь не вняли…

И снова удивился князь. Вот ведь, а болтают, будто все бабы дуры…

— Вы не сговорились ли с Феодулией да Маришкой?

— Нет, ладо мой. Своим умом дошла. — улыбнулась Елена.

Михаил хмыкнул, но ничего не ответил. Опять помолчали.

— Хоть бы одна собака… — с неожиданно прорвавшейся болью заговорил вдруг Князь. — Полочане, псковичи, господа новгородцы… Ну, про Олега Курского речи нет, ладно… Но ведь и брат твой не видит, не сознаёт, какая туча чёрная на Русь наползает… Думают, как от половцев отбиться можно…

В дверь княжьей спальни деликатно постучали.

— Ну? — недовольно возвысил голос Михаил. — Кто и зачем ночью?..

— Не гневайся, княже, — раздался из-за двери голос стражника. — Гонец от князя Георгия, с посланием… Ты велел к себе вести в любое время…

— Ну? — князь сел на постели, нашаривая сапоги. — Сейчас выйду!

…

— … Через Тверь прошли мы, кружным путём. Мимо Смоленска, в гости к Олегу не заходя, и далее через Брянск к тебе…

Князь Михаил разглядывал сидящего перед ним гонца, чуть кивая головой в такт рассказу. Да, досталось боярину, ничего не скажешь. Взгляд упал на лежавший подле гонца богатый шлем — на затылке виднелась заметная вмятина с наколом посредине.

— Это в самом начале ещё, — перехватил взгляд Михаила боярин Олекса. — Ушли мы тогда от поганых, да и они не шибко гнались. То ли кони уставшие у них были, то ли ещё чего… Но крепко бьют, надо сказать. Как мне стрелу-то влепили, в глазах искры, хорошо, с коня не упал. Да то пустое всё… Что ты ответишь, Михаил Всеволодович?

Князь Михаил помолчал, глядя мимо гонца.

— Геенна… вот она, геенна огненная…

— Что? — не понял боярин.

— Так… Про себя это я, не вникай. А это что за птицы? — князь Михаил кивнул на шесть клеток, в которых парами сидели голуби.

— А это связь прямая, княже. Только парами выпускай их, с письмами одинаковыми, для надёжности чтобы. Похоже, в лесах ястреб орудует…

— Добро, — в голосе Михаила послышалось удовлетворение. Надёжная и быстрая связь была сейчас ценнее золота. — С собой обратно моих возьмёшь дюжину.

— Так что ответишь ты, княже?

Михаил перевёл взгляд на гонца.

— Ну давай рассуждать вместе, Олекса Петрович. В Рязани поганые, в Коломне тоже, в Москве, во Владимире с Суздалем… А пока ты досюда добирался, так и в Переславле-Залесском, наверное, уже они…

— Нет!

— Да что нет, когда так оно, — поморщился князь. — Ну, положим, решился бы я войско своё вести к Георгию Всеволодовичу на подмогу. За Козельском встретят рать мою и разобьют.

— Дорога через Брянск свободна покуда. — боярин говорил через силу, явно валясь с ног от многодневной усталости. — На Тверь пройти ежели…

— Так ведь не в Брянск и не в Тверь попасть надобно! Как мы к той Сити-реке пройдём, коли кругом татары рыщут?

— Мы вшестером прошли, у тебя же целое войско!

— Вот именно. Малым числом, хоронясь, пройти не так и трудно. А вот с ратью возможно ли?

Олекса Петрович поколебался, затем, решившись, выложил последний козырь.

— Князь Георгий Всеволодович велел сказать — согласен на любые твои условия.

— Неслыханно щедр нынче князь Георгий. — криво усмехнулся Михаил. — А раньше куда как горд был.

Боярин Олекса опустил голову. За столом воцарилось долгое молчание.

— Ладно. — Михаил глубоко вздохнул. — Банька истоплена, с дороги-то самое вам… Ешьте, пейте, отдыхайте. Со дня на день должна подойти сборная рать князя Даниила Романовича, тогда всё и решим.

— Мне возмездие, и аз воздам… — негромко, глядя в пол, произнёс боярин Олекса.

— Это о чём ты? — прищурился князь.

— Да так… Не помог тогда рязянцам князь наш Георгий Всеволодович, теперь сам подмоги ищет… И нет ему помощи ниоткуда… А немного погодя и ты так же будешь взывать, княже, и тебе тож не будет ответа.

…

— Где ваш коназ?

Джебе разглядывал пленных урусов, судя по повадке и богатым доспехам, из местных бояр. Доспехи, впрочем, были уже содраны с пленных и свалены в кучу, и даже красивые рубахи сняли славные монгольские воины. Лица урусов, перепачканные копотью, были неразличимы, только глаза сверкали из бороды.

Старший охранник кивнул, и один из нукеров с размаху огрел крайнего боярина нагайкой. Тот вскрикнул, застонал глухо, из разорванного плеча потекла кровь.

— Я спросил, где коназ Еруслаб?

— Далеко, тебе не достать, — хриплым басом ответил боярин в середине, с буйной седеющей шевелюрой, кособоко свалявшейся под подшлемником.

Джебе усмехнулся.

— Это надо понимать так, что коназ Еруслаб бросил вас всех на произвол судьбы и с войском скрылся в лесу? Храбрый поступок, ничего не скажешь.

— А ты, конечно, желал бы поймать его как лису в норе, — вновь заговорил тот же боярин. — Рано радуешься, поганый. Придёт и твой черёд…

— Зато ваш уже пришёл, — оборвал Джебе. — Адык, бросьте их в огонь, мне они не нужны. Да, и город этот больше вряд ли понадобится. Так что берите всё, что можно унести, а остальное сжечь дотла. И пусть все урусы поймут, что так будет со всеми, кто посмеет запереть перед нами ворота!

…

Кони переминались, всхрапывали, пуская из ноздрей облачка пара. Всадники в сверкающих на утреннем солнце доспехах смотрели по-разному, кто мрачно, кто испуганно, но радостных лиц не было точно.

— Отойди, Георгий Всеволодович. Уходим мы, — князь Всеволод Константинович восседал на коне в полном боевом. Из-под начищенного до сияния шлема виднелась меховая оторочка зимнего подшлемника, узорчатые пластины панциря пускали слепящие солнечные зайчики, заставляя Георгия Всеволодовича жмуриться, теряя величественный вид.

— Не торопишься?

Князь Всеволод дёрнул щекой.

— В самый раз. Покуда выход из норы не перекрыли.

Князь Георгий скрипнул зубами.

— Ты хоть понимаешь, что порознь нас побьют поганые без натуги?

Всеволод криво усмехнулся.

— До чего мудр ты, Георгий Всеволодович. Сам себя не перехитри. Так что, велишь отворить ворота или попробуешь силой сдержать?

Взгляд Георгия погас, и появилась в нём безнадёжность.

— Бог тебе судья, Всеволод. Идите. На смерть ведёшь ты людей своих, так и знай.

— Это ты на смерть остаёшься. И Бог тебя осудит. Прощай.

— Прощай, коли так.

Князь Всеволод тронул пятками коня и проехал шагом мимо князя Георгия. Выехал за ограду и не обернулся. А в распахнутые настежь ворота уже вытягивалась змеёй верхоконная ярославская рать, по четыре всадника в ряд. Следом за всадниками шли пешие ратники, которых также привёл с собой князь Всеволод из Ярославля.

Георгий с силой сплюнул на снег, тоже повернул коня, ожидая увидеть хвост колонны, и вдруг обнаружил перед собой князя Святослава.

— Что, и ты до печки родной собрался? Ну так и катитесь колесом!!! — рявкнул Георгий, не в силах более сдерживаться, и с места послал коня крупной рысью, не оборачиваясь. Святослав только крякнул, глядя вслед. Совсем сдал великий князь, на своих кидается…

У крыльца княжьего терема, построенного наспех, Георгий спрыгнул, не глядя кинул повод коня подскочившему парнишке-слуге, тяжёлым шагом поднялся по жалобно заскрипевшим ступеням. В дверях остановился вдруг, будто силясь вспомнить что-то, помотал головой и шагнул через порог.

В главной горнице за столом сидел князь Василько, сцепив пальцы, глядел в окно. Князь Георгий будто в первый раз увидел племянника — да ведь он постарел лет на десять, мелькнула мысль. Вон и серебряная прядь пробилась, в его-то возрасте…

— Ушли, дядя?

Князь тяжело сел на лавку.

— Ушли. Ты когда уходить намерен?

Василько оторвал наконец взгляд от окна.

— Не обижай меня, дядя. Зачем? Я своё слово сказал уже.

— Прости, Василько, — голос Георгия потеплел. — Не хотел обидеть, правда. Однако должен ты осознавать… Теперь нам о победе над погаными и мечтать не придётся.

Помолчали.

— И что дальше, дядя?

Князь Георгий криво усмехнулся.

— А что дальше? К весне дело идёт. Не век же поганым тут резвиться. Может, не найдут берлогу нашу.

Снова помолчали.

— Может, и так, — Василько тяжко вздохнул. — Хорошо, что Маришка с ребятами в Белоозере. Весть пришла, пока ты с Всеволодом Константиновичем спорил-пререкался… Ростов мой взяли, дядя.

…

"…И о том не ведаем мы, где нынче поганые. Кажется, будто везде они. Купцов давно никаких нету, дороги на Ярославль и Углич перерезаны. Одна связь голубями осталась. От Марии письмо голубем же прибыло. Пишет, здоровы все и сильно скучают"

— Всё, боярин. Больше некуда писать, места нету, — отче Савватий отложил тонкую полую иглу, посредством которой писал голубиную почту, подул на куцый листок бумаги.

— Ну-ка дай! — боярин Дмитрий Иванович взял со стола крохотный свиток, повернулся к окну, сощурив глаза. — Мелко-то как написал, и не прочтут…

— Раньше читали, и нынче прочтут, — обиженно возразил книжник.

— А почему титлы опустил?

— Места нету, говорю же!

— Ну, ладно… — покусал губу боярин. — Укладывай письмо, сейчас голубем и отправим.

— А в Белоозеро?

— А в Белоозеро завтра. Или сегодня?

— Можно и сегодня. Дни длинные уже, долетит, чай.

Боярин вздохнул угрюмо.

— Долететь-то долетит… Токмо что писать?

— Напишем, что жив князь наш Василько Константинович. По нынешним временам ой как немало это.

— Ну так и напиши, значит, сегодня и отправим. Да, и памятку на Углич мою перепиши.

Савватий удивлённо вскинул глаза.

— Ушло же письмо сие, позавчера ещё. С гонцом, что все послания увёз разом.

— Вот именно. Позавчера ушло, ответа нет. Докуда дошло, неясно.

Забухали, приближаясь, кованые сапоги. Здоровенный кметь, один из немногих оставленных в городе, буквально ворвался в книгохранилище. Ирина Львовна, возлежавшая на столе подле Савватия, негодующе мявкнула и зашипела — она не жаловала невеж.

— Мне сказали, ты здесь, Дмитрий Иванович! Поганые подходят!

Боярин резко встал.

— Савватий, все письма допиши, быстро! Есть место, нет — хоть меж строк пиши!

— Что дописать? — невпопад спросил Савватий, моргая.

— Маленький, что ли?! — рявкнул Дмитрий. — И чтобы письма сейчас же на голубятню!

…

— … В городе совсем мало войска, хан. Всех своих воинов увёл с собой местный коназ Басилко, ушедший к коназу Горги.

Живая стена всадников колыхалась, стоя против деревянных стен Ростова. Бурундай разглядывал раскинувшийся перед ним город, привычно отмечая высоту стен и башен. Стены так себе, довольно высокие, но тонкие, против стен Владимира… Вот ров глубокий, это да…

— Эй, как тебя?

— Меня зовут Фэн Тун-по, прославленный!

— Да, ставь свои машины, Фэн Тун-по.

Фэн Тун-по, китайский стенобитчик, поставленный начальником над осадным обозом, выделенным Елю Цаем в распоряжение Бурундая, склонился в почтительном поклоне.

— Слушаюсь, о храбрейший багатур! Сегодня вечером мы сможем начать обстрел. Только мне нужны камни…

— Вряд ли тебе понадобятся камни, — усмехнулся Бурундай. — Твои машины будут стоять для устрашения. Но ты всё-таки ставь их как положено, и камни тебе доставят.

Бурундай тронул пятками коня, и в сопровождении охранных нукеров подъехал поближе, остановившись в трёхстах шагах от городских ворот. Стена монгольского войска тоже придвинулась к городу, оставаясь чуть позади. Бурундай спиной чувствовал эту силу, и это было приятно. Пять туменов — разве этот городишко может устоять?

Бурундай кивнул, и бывший князь Глеб выдвинулся из толпы ещё чуть вперёд.

— Эй, ростовские! Кто тут у вас за князя остался?

— Чего надо? — донёсся ответ с башни. — Боярин Дмитрий здесь.

— Слушайте и запоминайте! Перед вами войско могучего багатура Бурундая, посланного сюда по воле Повелителя нашего величайшего Бату-хана, чтобы бросить к копытам его коня здешние земли! Он приказывает вам открыть ворота и принять воинов Бату-хана, как полагается. Славный Бурундай обещает, что город ваш останется цел. Если же вы ослушаетесь, вас ждёт суровое наказание. Никто из вас не останется в живых!

— А ты, никак, из бывших русичей будешь? — спросили с башни.

— Был им и посейчас остался! — нимало не смущаясь, откликнулся Глеб. — Служить Бату-хану великая честь, коей немногие удостоиться могут! Так что передать?

Долгое, долгое молчание. Глеб оглянулся на Бурундая, тот кивнул.

— Славный Бурундай даёт вам время подумать. Он понимает, что вы связаны присягой своему князю, и уважает вашу верность своему господину. Но до заката вы должны решить. Как только скроется солнце, китайские мастера начнут обстрел, и тогда будет поздно. Думайте и решайте!

Глеб повернул коня и нырнул в гущу охранных нукеров, окружавших Бурундая. Возможно, несколько поспешно. Что там ни говори, а стоять под стенами в пределах досягаемости тяжёлых русских луков как-то неловко…

…

— … Ты что скажешь, Дмитрий Иванович?

Солнце садилось в тучи, окрашивая их в тёмно-багровые тона, отчего тучи те напоминали чем-то куски сырого мяса. Боярин Дмитрий, поставленный князем воеводой над городом на время отсутствия самого князя, смотрел в щель раската, как снуют туда-сюда китайцы, снаряжая стенобитные машины, как пленные, подгоняемые нагайками, тащат охапки хвороста и длинные штурмовые лестницы с крючьями на концах…

— Что скажу? До утра, возможно, и выстоим.

Соратники, обступившие воеводу, угрюмо молчали. Из татарского лагеря доносился смех, гортанные выкрики, запах жареного и варёного мяса. Тут и там пылали костры, воины садились подкрепиться. Дмитрий до боли сжал зубы от бессилия. Татары готовились к приступу, как к чему-то надоедливо-привычному, сто раз пройденному, и нисколько не сомневались в успехе… Естественно, подумал боярин. Чего тут сомневаться, с такой-то силой?

Длинный рычаг камнемёта пошёл вниз, притягиваемый канатами толпы заряжающих. От горевших неподалёку костров четвёрка оборванцев потащила раскалённый валун. К воротной башне выехала группа людей, из которой выделился тот самый переводчик, судя по выговору, русский.

— Ваше время истекло, господа ростовцы! Каков будет ответ?

Рычаги второй и третьей стенобитных машин тоже пошли вниз, в первой же раскалённый камень уже уложили в железную корзину. У костров вражеские всадники зажигали стрелы, обмотанные просмолённой паклей.

— Открываем ворота… — глухо промолвил Дмитрий Иванович. — Бесполезно народ губить…

— Сам к ним с ключами выйдешь, али как? — хрипло спросил другой боярин, из-под шлема которого копной выбивались седые космы.

Дмитрий поднял голову, твёрдо выдержал горящий взгляд говорившего.

— Ну не тебя всяко пошлю, Олтуфий.

…

— Отстань, зверь, не до тебя!

Савватий лихорадочно сворачивал свитки в большие рулоны, по дюжине и больше в каждом, плотно обвязывая их тонким шнуром. Со свитками, положим, было проще — не так много их, и место укромное имеется…А вот с книгами беда. Эх, дурья башка, надобно было заранее попрятать всё…

Таща на спине мешок с книгами, Савватий увидел ключницу Пелагею, идущую навстречу.

— Тётушка Пелагея, сам Бог тебя послал… Куда мне спрятать?

— Книги, что ль? В овощную яму, куда же ещё.

— Да ты что?! — возмутился книжник — Это же сокровища духа! И стоят денег немалых!

Старая ключница усмехнулась.

— Сокровища, говоришь? Это для тебя они сокровища, а для тех, что придут сюда, это просто кожа истёртая, бумага да доски. Так что вали всё в кучу, вперемешку с репой, глядишь, и побрезгуют выбирать.

— Гм… А ведь верно! — посветлел лицом Савватий. — Голова у тебя, тётушка Пелагея!

Ключница, наоборот, посмурнела ещё больше.

— Вроде умный ты мужик, Савватий, однако порой смотришься дурак дураком, ты уж не серчай. О книгах ли нынче забота? О людях думать надо.

— Права ты и не права, Пелагея, — книжник тоже посерьёзнел. — Вот мы помрём, а дела и мысли наши останутся. В книгах в том числе. Так можно ли предать память людскую?

Пелагея криво усмехнулась.

— Не буду я спорить с тобой, Савватий, книжного человека переспорить невозможно. Одно тебе скажу — ты оставь на полках чего не жалко. Чтобы не совсем пусто было. Да, и учти — бумага поганым вряд ли понадобится.

— Это я сам уже понял. Тут, в мешке, токмо пергамент.

…

— А это что за строение?

— Это ихний храм Успения, о прославленный!

И только уже произнеся слова, бывший князь Глеб поймал себя на этой оговорке: «ихний». Да уж… Скоро он научится называть своих, русских людей «урусами». Хотя, если разобраться, что такое «свои»? Своими будут, когда поставит великий Бату над ними князем…

— Поехали к нему. Нет, сперва я хочу поглядеть на дом коназа Басилко.

Бурундай ехал по улицам города, с любопытством разглядывая дома и заборы. Город будто вымер, ни одного прохожего на улицах, и даже собаки не лаяли, затаились. Монгол усмехнулся. Это первый урусский город, сдавшийся без боя. Похоже, даже до деревянных голов урусов стало доходить, что всякое сопротивление бесполезно. Что же, такое поведение надо поощрять.

— Дэлгэр, Адууч, Булган, Тюрюубэн! Вы отвечаете за спокойствие в городе. Город не жечь, жителей не убивать.

— Будет исполнено, прославленный. Но вот вопрос — что делать с теми, кто будет противиться воле твоих воинов?

— Я говорил о мирных жителях, а не преступниках и бандитах, пренебрегающих законами самого Чингис-хана. С преступниками разговор должен быть один — смерть.

— Всё ясно, Бурундай-багатур! Когда мы начнём изымать принадлежащее нам имущество?

Словно в ответ на его слова раздался пронзительный девичий визг, женские вопли и причитания.

— Похоже, твой вопрос запоздал, Дэлгэр. Изъятие уже началось.

Бурундай пришпорил коня, направляя его к воротам княжьего двора. Надо спешить, иначе всё будет изъято без участия Бурундая. Если говорить откровенно, никакой хан не всесилен. Можно отдать только те приказы, которые будут исполнены — например, не жечь город. Но не трогать в целом городе имущество и девок — такой приказ невыполним, даже если его отдаст сам Бату-хан. Именно потому ни Бату, ни тем более Бурундай не отдают подобных приказов.

— Всё собранное свозите к этому каменному дому! — Бурундай указал нагайкой на храм Успения. — Я и мои люди будем ночевать там!

…

— А там что?

Бурундай указал рукой на вход в библиотеку. Двое дюжих нукеров, одним ударом распахнув дверь, вошли один за другим, расчищая путь хану. Вряд ли, конечно, кто-то здесь осмелится напасть из-за угла на самого Бурундая, но мало ли…

В книгохранилище пахло пылью, пергаментом и мышами. Маленький смешной человечек с пегой бородой сидел, поглаживая большую белую кошку. Увидев вошедших, кошка зашипела, спрыгнула с колен и исчезла под книжными стеллажами.

— Ты кто?

— Я здешний книжный хранитель, о славный багатур, — неожиданно по-монгольски ответил человечек. Брови Бурундая поползли вверх.

— Ты знаешь язык халха?

— Немного, очень немного.

Монгол хмыкнул.

— Много ещё языков ты знаешь?

— Не очень, великий хан.

Бурундай удовлетворённо поцокал языком.

— Мне нужен такой человек. Будешь служить у меня. Как тебя зовут?

— Моё имя Савватий. Но я служу у князя Василько Константиновича…

Бурундай не дослушал.

— Булган, заберёшь его и всё, что тут найдёшь ценного. И объясните урусу его место.

Монгольский полководец повернулся и вышел. Один из нукеров, ухмыляясь, огрел Савватия нагайкой, от чего тот рухнул на колени. Второй уже надевал ему на шею верёвку.

— Кто тебя спрашивает, урус? Отныне будешь служить славному Бурундаю. А если что не так, удавим, как собаку.

"Вроде умный ты мужик, Савватий, однако порой смотришься дурак дураком", всплыли в голове отче Савватия слова ключницы. Дурак, он дурак и есть, даром что учёный… Ну кто его за язык тянул? Похвастал своей грамотностью — перед кем?!!

Монголы уже вовсю потрошили книги, раздирая переплёты и кинжалами срезая кожу.

— Да брось, Адууч, это свиная кожа. Ни на что не годится, — здоровенный нукер с рожей, которая вряд ли влезла бы в кадушку, пренебрежительно швырнул книгу на пол.

Савватий тоскливо оглядел разоряемую библиотеку, но монгол уже натянул верёвку, увлекая его к выходу.

— Пошли, пошли, урус. У нас хорошо, будешь каждый день есть похлёбку из потрохов!

…

— Всё это хорошо, женщина, — Бурундай поигрывал плёткой, разглядывая стоявшую перед ним в полный рост ключницу Пелагею. — Всё это очень хорошо, и хлеб нам сейчас очень нужен. Но скажи, где коназ Басилко зарыл серебро и золото?

В глазах тётушки Пелагеи мелькнуло удивление.

— А кто сказал, что князь его зарыл, то злато-серебро? Я не казначей, однако полагаю, что всё с собой увёз Василько Константинович. Золото, оно, чать, не сено, места много не занимает.

Бурундай в задумчивости пожевал губами. В рассуждениях этой женщины, которой доверены все ключи, был немалый резон. Золото и в самом деле удобнее держать под рукой. Однако всё надо проверить.

— Возьмите её. — хан указал нагайкой на Пелагею. — Бейте, пока не скажет, где серебро и золото, Потом пытайте огнём.

— А если она не знает?

— Тем хуже для неё. Или скажет, где, или подохнет. И всё тут обыскать!

…

— Как называется этот город?

— Это Тувер, о прославленный!

Джебе рассматривал раскинувшийся перед ним городок с привычными уже деревянными стенами и башнями. Ещё один… Это становится даже как-то неинтересно.

— И много ещё у урусов таких городов?

— Достаточно, о прославленный. Но этот вот город — последний во владениях коназа Еруслаба. Дальше идут владения Ноугорода.

Джебе скосил глаза на толмача.

— Запомни, глупый Абыдул — везде и всюду простираются владения Повелителя Вселенной. Все остальные лишь пользуются своими землями.

Толмач, прижав руки к сердцу, почтительно склонил голову.

— Ты как всегда прав, о прославленный Джебе-нойон!

— Ладно… — зевнул Джебе. — Елю Цай, ставь свои машины вон там и там. И с той стороны одну. Начинаем работать… Абыдул, изложи урусам наши обычные условия…

…

— … Что делать будем, княже?

Ярослав Ярославич, сын князя Ярослава Всеволодовича, кусал губы, наблюдая, как разворачиваются вражеские войска, готовясь к осаде.

— Как думаешь, воевода, сколько времени простоим мы.

Воевода неопределённо повёл плечом.

— Как приступать будут… Может, и до послезавтра продержимся. Но вернее всего, завтра всё разом и кончится, Ярославич. Видишь это вон?

Невдалеке, удобно развернувшись на заснеженном поле, распаханном от стен города до близкого леса, толпа человечков, казавшихся отсюда смешными и маленькими, разгружала повозки и сани, таскала брёвна, какие-то непонятные штуковины…

— Это осадный обоз ихний, княже. Думаю, к вечеру соберут они стенобитные машины. Пристреляются на свету, после можно всю ночь стены ломать и город жечь. А как разрушат стены, так поутру на приступ пойдут. Сила немеряная у них, и хватит нас весьма ненадолго.

Ярослав взглянул в лицо своему воеводе, и старый воин испытал вдруг чувство сожаления. Эх, молодой ведь совсем парнишка…

— Мне отец не раз говорил: сопротивление ворогам напрасным не бывает, — Ярослав решительно тряхнул головой. — Будем биться!

Воевода крякнул.

— Ну что же, Ярославич. Биться так биться. Двум смертям не бывать… Тогда вот что. Далеко ли у тебя тот немецкий самострел запрятан?

— Ну?

— Видишь вон, тот человек пешим стоит, а все его слушаются? Вон, со стилом и дощечкой для письма который. Думаю так, это ихний самоглавный порочный мастер. Вот его бы снять…

— А что? — Ярослав уже прикидывал на глаз расстояние. — Вполне даже достанет. Когда испытывали самострел тот, так на шестьсот шагов железная стрела летела!

…

— А может, урусы на сей раз откроют ворота…

— Может, и откроют, хотя я сомневаюсь, — Елю Цай черкал по навощённой дощечке, делая вычисления. — Урусы упрямы и недальновидны, Чжень.

— А некоторые говорят, что они все герои…

Елю Цай искоса взглянул на помощника, державшего дальномерную рейку.

— Герой тот, кто сражается, пока есть хоть какие-то шансы на победу. Если шансов нет вовсе, это уже не герой, а упрямый глупец.

— А великий Кун Фу-цин говорил, что пока есть шансы на победу, сражается воин. И только когда нет шансов, сражающийся становится героем…

Елю Цай с интересом взглянул на помощника.

— Ты читал великого?

— Да, мой господин. У нас дома были шёлковые свитки, написанные самим… Пока не пришли монголы.

Елю Цай приложил палец к губам.

— Мне будет жаль, Чжень, если твой язык отрежет твою же голову. И вообще, у нас масса работы!

…

— Давай его сюда.

Воевода с интересом наблюдал, как в бойнице башни устанавливают тяжёлый немецкий самострел. На массивном дубовом ложе, снабжённом спереди крюком, чтобы цепляться за край бойницы, горизонтально располагался короткий лук, выкованный из закалённой стальной полосы. Возле приклада размещался вороток, посредством которого сие устройство взводилось — руками преодолеть чудовищную силу пружины было невозможно. Бесполезная вещь, если биться в поле. А вот в крепости…

Стрелок, прижав к груди приклад самострела, уже вертел рукоятки взводного воротка двумя руками. Раздался щелчок — «орех» самострела захватил тетиву. Ратник сложил рукояти воротка, чтобы не мешали стрельбе. Вложил в жёлоб короткую стальную стрелу.

— Готово у меня. Которого бить?

…

— … Нет, Чжэнь, не этот. Вот этот!

Елю Цай рассматривал разложенные перед ним железные зубья от камнемёта. Он был недоволен помощниками. Не чувствуют машину, хоть убей! Всё надо самому, все расчёты и замеры… Стенобитное дело требует не только ума и умения делать расчёты. Если разобраться, это тонкое искусство, сродни ковке мечей или лепке фарфора. Машину надо чувствовать не умом даже, а сердцем, вот что. Ну разве может камнемёт с таким рычагом и противовесом, с этой вот корзиной, при такой длине цепи использовать вот этот спусковой зуб? Камень полетит настильно и уже в двухстах шагах покатится по земле. А если взять сейчас, к примеру, вот этот зуб, то выйдет совсем плохо — тяжеленный валун, освободившись слишком рано, взлетит вертикально вверх и рухнет назад, разнося машину в щепки… Этот для другой корзины и другого веса, а этот вот вообще годится только для метания лёгких зажигательных снарядов-горшков…

Глядя, как помощник вбивает зуб в конец рычага, Елю Цай усмехнулся. Он отдал Фэн Тун-по лучших рабочих именно потому, что на мастерство самого Фэна надежды немного. Нет, никто не сможет заменить Елю Цая, во всём войске Бату-хана… Вот что будет делать прославленный, могучий и прочее нойон Джебе, если его, Елю Цая, убьют? Заваливать каждый урусский городок трупами монгольских воинов по верх частокола? Много потребуется воинов, однако… И Джебе, при всей его спеси, кажется, осознал это. Вон какая охрана вокруг, не хуже, чем у самого Джебе…

Елю Цай усмехнулся. Нет, его не убьют. Лезть на стены, махать мечом — удел могучих, храбрых и безмозглых. Он, Елю Цай, великий Мастер. Он поражает врагов на расстоянии, силой своих машин и своего гения, оставаясь недосягаем…

Тяжкий удар в грудь опрокинул китайца, разом лишив дыхания. Последнее, что почувствовал Елю Цай, глядя на короткую железную стрелу, глубоко засевшую в солнечном сплетении, это безмерное удивление. Откуда, как? Не бывает, не может быть у урусов таких луков…

…

— … Как это случилось?

— Я… Я не знаю, о великий хан! Мастер упал замертво, и в груди у него торчала железная стрела! Никто не видел, откуда она прилетела…

— Ты лжёшь, бездельник! Нет таких луков, не может быть!

Китаец склонился в низком поклоне.

— Ты можешь засечь меня, о великий, но это правда. Помощник Чжан попытался помочь мастеру, но тут же был убит второй стрелой. И стрела та прилетела от урусского города, и опять никто не видел, как она летела.

— Поехали! — Джебе толкнул пятками коня.

Недособранный камнемёт выглядел сиротливо, длинный рычаг, к которому не успели присоединить противовес, бессильно лежал на земле, вместо того, чтобы торчать вверх, грозя самому небу. Возле покинутой машины никого не было, все китайцы спрятались на опушке леса, опасливо выглядывая из-за деревьев. Монгол усмехнулся. У страха глаза велики, так говорят урусы. Уж до опушки леса точно никакой лук не достанет, тут даже и китайская машина бессильна… Или достанет? Могут ли быть на свете луки, способные бить на тысячу шагов?

— Все ко мне! — скомандовал Джебе.

Конвой сдвинулся плотнее. Это правильно. Потеря Елю Цая болезненна, но не смертельна. Вот потеря великого Джебе будет невосполнима. Прежде всего для самого Джебе.

Елю Цай лежал на спине, широко раскрыв глаза с огромными зрачками, в которых застыло изумление. Никто не догадался в суматохе закрыть мёртвому глаза. Рядом лежал помощник Чжан, поражённый в спину. Ладно… Это дело надо проверить.

— Эй, вы, суслики! — возвысил голос Джебе. — А ну, к машине!

— О великий хан, урусы стреляют…

— Мне повторить? — удивился Джебе. — Работать, я сказал!

Китайцы понуро побрели к недостроенному механизму, обречённо поглядывая на стену города, казавшуюся отсюда далёкой, далёкой…

— Что-то тут не то, мой господин, — подал голос начальник охраны. — Не может быть, что стреляли со стены. Слишком далеко.

— Вот и я так думаю, — проворчал Джебе. — Но откуда тогда? На этом поле не спрятаться и зайцу, и китаец уверяет, что стрела прилетела с той стороны, а не от леса.

Конь вдруг заржал и прянул в сторону. Мимо головы Джебе свистнула стрела, летевшая так быстро, что он едва заметил мгновенный росчерк. Сзади захрипел, хватаясь за горло, здоровенный нукер.

— Все в лес!

На это раз приказ великого полководца был выполнен мгновенно. Уже находясь под прикрытием медноствольных сосен, Джебе ухмыльнулся. Как это так получилось, что пешие китайцы оказались в лесу вперед его конных нукеров?

— Значит, так, — Джебе обвёл глазами своих воинов. — Эти олухи нам не подмога, ясно. Всё равно им не дадут работать. Перебьют, как тарбаганов. Прикрывать же каждого щитами…

— Можно использовать для этого дела пленных урусов, — подал голос тысяцкий, сопровождавший своего командира.

Джебе подумал.

— Нет. Да и ещё вопрос, смогут ли наши щиты выдержать удар такой вот стрелы. — он кивнул на извлечённый из тела Елю Цая тяжёлый арбалетный болт. — В общем, нечего терять время. Готовить лестницы и хворост для засыпки рва! Как только стемнеет, пойдём на штурм. Неужели храбрые монгольские воины не справятся с горстью урусов без помощи китайцев?

…

* * *

Кони осторожно ступали по глубокому снегу, стараясь нащупать в толще сугробов торную тропу. Олекса Петрович усмехнулся — тропа… Одно название только. Посольство князя Георгия пробиралось теперь тайными путями, по которым и охотники на зверя редко ходят. Что делать… Торные дороги теперь во власти поганых, и уже дважды русичи едва не напоролись на монгольский разъезд.

Голуби в клетках, притороченных к сёдлам запасных лошадей, громко заворковали. Боярин оглянулся, всё ли в порядке. Голуби, это было ценно. Даже если выпускать по паре, а не по одному, так шесть посланий отправить можно. Хватит до конца… До какого конца?

Олекса снова невесело усмехнулся. Да до любого конца. Какой будет. Если даже князь Георгий будет вести переписку с Михаилом Всеволодовичем, отвечая тотчас по получении письма… Два дня туда, два обратно, итого четыре. Шестью четыре — двадцать четыре. А сегодня уже двадцатое февраля, и хорошо, если такими тропами, как эта, удастся достичь Сити хотя бы послезавтра…

Вообще, обратный путь посольства растянулся донельзя. Уже под Тверью пришлось хорониться от татар, и чем дальше, тем сильнее. Разграбив всё вокруг городов, монголы начали обшаривать все лесные углы — запасы сена и зерна ненасытная орда пожирала стремительно. В любом месте можно было ожидать встречи с всадниками на низкорослых мохноногих лошадках.

Нет, определённо прав князь Глеб, не послав с посольством охранную сотню. Сотня, это против разбойников надёжная защита, не против войска. Тут или надо идти таким вот малым отрядом, способным незаметно просочиться сквозь врагов, или уж целой ратью. Вот зря Михаил Черниговский сомневается. Рать, тысяч в полста верхоконных, вполне сейчас пройдёт, не успеют сосредоточиться поганые для перехвата… Только быстро продвигаться надо, как те татары делают…

Конь внезапно захрапел и дёрнулся, прервав мысли Олексы. Твёрдой рукой опытного всадника боярин попытался осадить коня, но тщетно — животное почуяло впереди что-то весьма неприятное. Волки? Медведь?

— Что там, Немир? — спросил боярин у едущего впереди витязя.

Мохнатые лапы елей расступились, открывая взору довольно обширную поляну — очевидно, поле, расчищенное посреди леса.

— Сам смотри, Олекса Петрович, — несколько запоздало ответил Немир.

На поляне там и сям валялись полуобглоданные человечьи трупы. Несколько волков, опасливо оглядываясь, неспешно потрусили к лесу. Охота была связываться с живыми людьми, в железе, когда кругом полно мёртвых и голых…

Олекса соскочил с коня, непрерывно прядающего ушами. Конь зафыркал — лошадиной стойкости тоже есть пределы. Сзади топотали, беспокоились другие лошади.

Прямо из снега к нему тянулись скрюченные пальцы, словно прося чего-то.

— Ой, неужто русские люди?! Родные!!

Боярин стремительно обернулся.

С высокой густой сосны сползало, трясясь, существо необычного вида. Олекса даже не сразу признал в нём человека. Обмотанное пучками жухлой подснежной травы, оно напоминало не то лешего, не то громадную ожившую мочалку.

— Родненькие… — человек оставил попытки слезть с дерева и рухнул в снег кулём. Видимо, не удержали руки-ноги.

— Ты кто таков, дядя?

Но человек уже потерял сознание.

— Погоди-ка, — наклонился боярин. — Это никак человек князя Василько Ростовского? Точно, книжник. Знаю я его.

…

— …Не стали нас рубить поганые. Раздели до нитки, даже лапти с онучами сняли. Я ему говорю — лапти-то вам зачем, окаянные? Помёрзнут люди в лесу нагишом. А нехристь знай смеётся — зверям, мол, одёжа не положена, так проживёте. И ускакали. Жива с Иваном ладились огонь добыть, да не сумели. Ну, сбились мы в кучу, ровно овцы, да только босиком по снегу недалече уйдёшь. Только тут меня надоумило снег грести, траву с-под снега вытаскивать да вязать. Люди, кричу, делай как я! Да никто уж не движется, сомлели. Ну и помёрзли все. А тут волки. Едва на дерево забрался…

Боярин Олекса и витязи слушали, стиснув зубы. Савватий, одетый в широкие, явно не по росту ему штаны и нагольный полушубок из запаса, уже перестал стучать зубами от холода. Нодья, налаженная из двух коротких обрубков бревна, уже разгорелась, распространяя вокруг живительное тепло, и каша в котелке распространяла вкусный запах.

— Пошто сбежал-то?

Савватий обиженно посопел. Вздёрнул кудлатую пегую бородёнку.

— Сил нету смотреть, как они над русским людом изгаляются. Нельзя служить царю Ироду, так в Писании сказано. Предательством стала бы служба та.

Боярин крякнул, и витязи теперь смотрели на смешного книжного человека с симпатией.

— Добро мыслишь, Савватий. Знаю я, сейчас немало уж ососков поросячьих на службу бешеным волкам поступить готовы. Выжидают покуда, боятся. Как оно повернёт…

Савватий внезапно остро глянул на боярина. Не положено вообще-то так глядеть простолюдину на большого человека, ну да ладно. На сосне пересидел…

— А есмь надежда, боярин?

— Ну, ты! — осадил книжника Олекса. — Говори, да не заговаривайся!

Плечи Савватия опустились, и голова поникла.

— Поганые Тверь взяли. Всех убили поголовно. И молодого князя Ярослава Ярославича тож.

Боярин со свистом выпустил воздух.

— Так, стало быть. И князя Ярослава Всеволодовича не миновала чаша сия…

…

— … От князя Михаила весть прибыла.

— Давай сюда!

Князь Георгий взял капсулу голубиной почты, извлёк скатанное в трубочку письмо, развернул тонкую бумажку.

— Ну, слава Богу, добрался Олекса Петрович до Чернигова! — подал голос находившийся в горнице князь Василько: зашёл погреться к дяде, да и обговорить кой-чего не грех. — Что там пишет Михаил Всеволодович?

— Пишет… Да ничего пока, считай, не пишет. Добрались послы, отправлены обратно с подарком. Голубей преподнёс им Михайло Всеволодович.

— Это добро. Связь наладим, голуби по нынешним временам… А насчёт подмоги?

— Экий ты быстрый, — усмехнулся Георгий. — Ну, сразу не отказал, и то хлеб. Больше никаких вестей? — обернулся князь к гонцу, доставившему послание.

— Больше ничего. Нет никаких вестей, княже. Ниоткуда нет.

Старший витязь, из тех, что ежедневно наведывались в тайную избушку с голубятней, смотрел виновато, точно был причиной отсутствия всяких новостей.

— Ладно. Идите! — князь Георгий устало мотнул головой.

Когда гонец, топоча подкованными сапогами, вышел за дверь, заговорил князь Василько, сидевший возле печи, грея озябшие ладони о горячий камень.

— А какие ещё вести ждёшь ты, дядя? Ростов взяли поганые, Углич тоже… Переяславль дотла сожгли, Дмитров… Откуда вести?

Георгий Всеволодович нервно дёрнул щекой, но промолчал. Племянник был прав. Из всех городов Северо-восточной Руси уцелели только Ростов и Углич, ограбленные до нитки, но по крайней мере не сожжённые дотла. Да ещё Ярославль был цел покуда, и крепость Кострома вроде как, но обольщаться не следовало: падение их дело ближайших дней. Кольцо сжималось.

Оставалось, правда, ещё Белоозеро, на краю света. Связь с ним шла кружным путём, через Ростов, поскольку голубей из Белозерска не было в хозяйстве Ропши.

— Не доберутся они до Белоозера, не бойся, — словно прочёл мысли племянника князь Михаил. — Далеко больно, а добыча невелика. Да и леса тамошние непролазны к весне.

— Леса под Владимиром тоже не слабые, однако повсюду пролез Батыга, — Василько оторвался от печки. — Ладно, пойду я.

— Погоди… — князь Георгий зашарил под лавкой, извлёк большую бутыль тёмного стекла. — Выпей со мной, Василько Константинович. Уважь дядюшку.

Василько снова сел на лавку.

— Не след бы пить нам, дядя. Голова трезвой во всякий час нужна.

— Осуждаешь? — князь Георгий достал два серебряных кубка. — А ты не осуждай.

Георгий Всеволодович откупорил бутыль, налил в кубки тёмного красного вина, в полутьме казавшегося чёрным.

— В тот день, как девять дней Агафьюшке моей и сыночкам было, закрутились мы, дохнуть некогда было… Так и остались не помянуты они… Пей давай!

Василько, поколебавшись, взял кубок.

— Земля им пухом, дядя.

Выпили, не закусывая. Помолчали.

— Я часто думаю теперь про сон тот, что Феодулия… Евфросинья, то есть, в детстве видела.

— Про геенну огненную и мрак кромешный?

— Ну. Получается, что предвидела она? Сквозь время зрит?

— Не знаю, дядя. Вполне даже возможно.

Георгий вновь наполнил кубки.

— Давай-ка ещё выпьем, Василько. Неизвестно, сможем ли ещё когда.

Василько, поколебавшись, выпил. Решительно поставил кубок на стол.

— Пойду я, Георгий Всеволодович. Мне ещё надобно на вышку…

— Погоди, я с тобой, — князь Георгий налил себе ещё, выпил залпом. — Пойдём.

На улице было уже совсем темно. Морозный воздух немного отрезвил, отогнав на время винные пары, уже затуманивавшие головы. Стражники при виде обоих князей вскочили, двинулись разом, привычно беря в конверт.

— Дни длинные становятся. Весна скоро, — Василько шагал сбоку от дяди, уже слегка пошатывавшегося.

— Весна… Да… Увидеть бы ещё раз траву зелёную… Сможем?

— Да что же это, дядя! — не выдержал Василько. — Нельзя так, право! Ты князь великий, не кто-нибудь!

— Здесь обождите! — строгим трезвым голосом приказал Георгий охране. — На вышку мы с Василько Константинычем вот полезем.

Голос был слишком строгий и трезвый, чтобы можно было обмануться.

— Может, не надо, дядя? — спросил с беспокойством Василько.

— Может, надо!

Сторожевая вышка, срубленная из трёх самых высоких сосен, неошкуренная и решётчатая, возвышалась над дремучим вековым лесом, укрывшим русскую рать. Надолго ли укрывшим?

Ступени скрипели, но стояли не шатаясь — вышка была собрана на кованых гвоздях, и гвоздей не пожалели. Умеет строить князь Георгий Всеволодович, подумал Василько, поддерживая дядю в очередном пролёте. Вот пить не умеет. И воевать не умеет, если честно. А впрочем, неизвестно, смог бы кто иной сделать что-либо на его месте…

На верхней площадке было холодно, свистел морозный ветер. Февраль на Руси месяц зимний. Часовой в необъятной дохе казался копной сена, поставленной тут неведомо зачем.

— Ты вот что, малый, — обратился к часовому князь Георгий. — Ты пожди-ка нас внизу. Давай, давай, великий князь тебе говорит! Вот когда я внизу буду, ты сюда поднимешься. Иди уже!

— Иди, Вячко, — подтвердил князь Василько, видя колебания часового.

— Добро, княже.

Ратник медведем полез вниз, каким-то чудом не падая в своей дохе. Василько поёжился — тепло, пришедшее от пары кубков вина, улетучивалось на глазах, морозный ветер пробирался под одежду.

— Говори, дядя.

— Что говорить?

— Ну зачем-то ты услал часового?

Князь Георгий помолчал.

— Нечего мне сказать тебе, Василько. Я всё думаю, думаю сейчас… Нет выхода. Надежда на чудо одна.

Помолчал, собираясь с мыслями.

— Знал бы ты, как охота мне сейчас раскрыть руки, аки крылья, и полететь… Как в детстве снилось, будто летаю я.

Снова замолчал. Василько Константинович почувствовал настоящий озноб.

— Хочу, и не могу. Нельзя мне взлететь, Василько. Грехи к земле тянут. И вниз сигануть нельзя. Князь я, себе не принадлежу.

Георгий вздохнул.

— Ладно, пойдём вниз. Подышали малость, и будет…

— Скажи, дядя… — вдруг неожиданно для себя самого спросил Василько. — Кто отравил князя Фёдора?

Князь Георгий медленно поднял глаза.

— Знал я, что спросишь. Не знал токмо, когда. Так вот… Ни сном ни духом не причастен. И кто, не знаю. Никто не признался, хоть спрос суров был. Побожиться, или так поверишь?

Василько пристально вглядывался в глаза великого князя. Да разве поймёшь что в такой темноте?

— Погоди-ка. Что это? — повернул голову князь Георгий.

Василько всмотрелся — на востоке бледно светилось ночное небо, будто кто-то разложил на земле гигантский костёр, озаривший пламенем облака.

— Ну вот, а ты говорил, нет вестей, дядя… Вот и ещё одна весточка от Батыги. Это горит Ярославль.

…

Первое, что почуял боярин — запах гари. Он принюхался, с силой втягивая воздух — точно, не так давно пожар лютовал, вчера или позавчера.

— Никак, и тут побывали уже гости. Немир, давай вперёд. Погляди, что да как.

Названный витязь, толкнув пятками коня, рысью обошёл маленький караван и исчез впереди, за ветвями деревьев. Некоторое время ехали молча.

Послышались конские шаги, из-за поворота тропы вывернулся Немир. Парень был бледен.

— Что там?

— Там… деревня была… Нехорошо там, Олекса Петрович. А больше сказать нечего. Пока не увидишь, слова пустые.

Боярин в раздумье почесал переносицу. Да, толку от такого селения не добиться. Ни овса, ни сена… А жаль. Припасы подошли к концу. Людям хватит, коням же есть много надо, да не по одному разу в день, иначе конец всему.

— Поганых нет?

Витязь усмехнулся.

— Нету. Станут они сидеть на пепелище. Им свежую кровушку подавай…

— Ладно! — боярин тронул коня. — Поглядим, что там.

По мере продвижения запах гари всё усиливался, и наконец между деревьями показалось то место, где ещё совсем недавно стояла довольно крупная деревня. Именно то место — поскольку самой деревни больше не существовало. Выглядывая из-за ветвей, путники долго вглядывались в мёртвые руины. Обгорелые развалины ещё не подёрнулись белым снежком, но дымков над ними уже было не видать. Похоже-таки, третьего дня пожарище…

И ни звука. Ни единого звука. Страшней, чем на кладбище.

— Поедем отсюда, боярин… — тонко, жалобно произнёс Савватий.

Олекса Петрович мрачно глянул на книжника.

— Думаешь, в других местах не то? Все не обойти. Привыкать надобно нам.

Савватий не ответил, только судорожно вздохнул.

Всадники вступили в разорённое селение, как призраки. Деревня была выстроена в две нитки, то есть по обе стороны проезжей дороги, огороды и поля уходили к лесу. Боярин поморщился — открытое место…

Откуда-то вывернулась кошка, глянула на проезжавших дикими глазами.

— Кис-кис… — машинально позвал кошку кто-то из витязей.

Но несчастное животное, похоже, напрочь утратило всякое доверие к людям. Без звука кошка метнулась куда-то в кусты, пропала.

— Слышь, Олекса Петрович… — похоже, молодому воину было невтерпёж молчать, такую жуть навевала мёртвая деревня. — У нас тут один калика перехожий был летом… Помнишь, такой кудлатый, а на самой макушке гуменцо? Из Афона шёл…

— Был такой. — подтвердил боярин, припоминая.

— Так вот он говорил — первейший признак скончания времён, это когда кошки от людей бежать станут. Собаки не то, собака есть раб, и с хозяином до конца пойдёт, хоть и в пекло, а кошка…

Он не договорил. Поперёк дороги валялась окоченевшая голая женщина, с распоротым животом и отрезанными грудями. А рядом на колу поломанной изгороди был насажен грудной младенец. А вон ещё…

Савватий издала сдавленный звук, перегнувшись с седла, сползая наземь. Один из витязей придержал его, не дал упасть. Книжника рвало желчью, буквально выворачивая наизнанку.

— Христом богом молю тебя, Олекса Петрович… Поехали отсель…

— Петрович! Гляди! — прервал книжника Немир.

Из лесу неспешной рысью выезжали всадники, и одного взгляда было достаточно, чтобы определить — это не обозники, шарящие по селениям в поисках зерна и сена. Это настоящая боевая часть, если вообще не нукеры из личного тумена Бату-хана. Вон, на всех без исключения сверкает броня…

— Татары!

— А ну, к лесу! — боярин уже разворачивал коня.

Но и навстречу тоже выезжали всадники, замыкая круг оцепления. Облава. Точно, это облава.

Монголы, заметив противника, подняли радостный вой. Влипли, подумал боярин, выдёргивая из ножен меч. Ох, как глупо влипли…

— Слушать сюда! Живыми не даваться! Дорогу они знать хотят!

…

— Почему все убиты?

— Они дрались, как бешеные тигры, Дэлгэр! Мы и так потеряли двадцать три человека!

Дэлгэр разглядывал поле боя, по которому бегала русская лошадь, отлягиваясь от ловивших её монголов. Клетки с голубями, свалившись набок, сильно мешали ей.

— Видишь этих птиц? Это были урусские гонцы, ты понимаешь это, Адык? Они шли к коназу Горги, в самое логово. Ты понимаешь, что наделал?

Монгольский сотник побледнел…

— Я… Мы… Я виноват, Дэлгэр, прости меня!

— Это будет решать сам Бурундай. Взять у него оружие!

Когда разоруженного сотника увели, Дэлгэр сплюнул.

— Какая досада…

— Не расстраивайся, начальник. Всё равно они не дались бы живыми.

Дэлгэр яростно обернулся к утешителю.

— Надо было БРАТЬ, тогда бы дались! Мне следовало приказать вам бросить мечи и ловить их голыми руками?!

Говоривший потупился.

— Ладно… — Дэлгэр успокаивался. — Всё равно логово где-то близко. Будем искать!

— Дэлгэр, мы нашли! — радостный монгол тащил на верёвке маленького смешного человечка. — Он свалился с лошади и притворился мёртвым, хитрый лис!

Монгольский темник разглядывал пленного. Пегая борода, вывалянная в снегу, штаны и полушубок явно с чужого плеча… Не очень-то похож на посла. Может, переводчик? Хотя зачем переводчик, если посольство к тем же урусам?

— Кто таков?

Савватий молчал, блуждая глазами по лицам обступивших его людей. Он понял вопрос, заданный по-монгольски, но раздумывал, стоит ли отвечать. Один раз уже проявил свою учёность, хватит.

— Эй, Ангараг! Спроси его, ты вроде научился хрюкать по-урусски!

Подъехавший всадник тоже пару секунд молчал, конструируя в уме фразу на трудном урусском языке.

— Кто такая, а? Куда шла?

— Крестьянин я здешний, — заговорил Савватий, лихорадочно соображая. — Подобрали меня добрые люди, после того, как ваши, значит, всё с меня сняли. Одёжу вот дали, велели служить…

— Он врёт, — не дослушав, уверенно заключил Дэлгэр.

— Ты тоже научился понимать по-урусски?

— Мне нет нужды понимать их звериный язык. Мне достаточно поглядеть в глаза. Ладно, раз врёт… Ангараг, возьмите его и допросите как следует. Он покажет нам дорогу к коназу Горги или подохнет. Так ему и скажите.

…

* * *

— … Меня не интересует, ничтожный, что успел тебе рассказать покойный Елю Цай и чего не успел! Ты должен сегодня начать обстрел!

— Да, о прославленный! — китаец, назначенный на место мастера, согнулся в поклоне.

— Всё, работайте!

Отъезжая, Джебе ещё раз окинул взглядом осиротевшее хозяйство покойного. Да, жаль Елю Цая, определённо жаль. Хороший был мастер-стенобитчик, очень хороший. Но, как и всякий мастер, основные секреты своего ремесла держал при себе. Да ещё, как понял Джебе, самых толковых рабочих послал с этим… как его… ну, короче, к Бурундаю в помощь. Досадно.

Джебе снова принялся рассматривать стены Торжка. Город был не так и велик, но стены имел неслабые. Одолеть такие стены только при помощи лестниц будет трудно. Сумеет ли этот китаец справиться с возложенными на него обязанностями?

Джебе обернулся и поглядел назад. Китайцы без дела не сидели, сновали как муравьи, и на расчищенной от снега площадке уже топорщились брёвна — рабочие собирали станину стенобитной машины. Джебе удовлетворённо хмыкнул. Правду сказал кто-то, что незаменимых людей не бывает. Вон как размахивает руками новоиспечённый мастер. Энергичный парень, справится. Не враг же он самому себе, в конце концов?

…

Лю Чэн бросил стило, в отчаянии гладя на доску, исчерканную иероглифами. Нет, так не пойдёт. Он совсем запутался в этих расчётах, и пора признаться самому себе.

Ладно. Пёс с ними, с расчётами. Исходя из здравого смысла, дальность полёта камня растёт с ростом длины рычага и веса противовеса. Ну, рычаг у нас какой есть, а вот противовес… Надо нагрузить в короб камней до самого верха, вот что. А перелёты можно исправить накладными кольцами.

— Кладите всё! — приказал Лю Чэн рабочим, столпившимся у рычажных весов.

— Как? Без взвешивания?

— Некогда взвешивать! — рявкнул Лю Чэн. — Лучше пара перелётов, чем недолёты!

Рабочие начали споро нагружать короб камнями, а Лю Чэн принялся рассматривать разложенные перед ним зубья. Так, этот для малого веса, этот для настильной стрельбы… Ага, вот этот, похоже.

— Ставьте вот этот зуб!

…

— Ну как твои успехи, мастер Лю?

Джебе возвышался на вороном жеребце, разглядывая собранную машину. Неподалёку в ямах, полных углей, калились валуны, собранные рабами со всей округи. Да, и опять проблема с этими проклятыми зажигательными горшками…

— Всё готово, о великий хан!

— Ну так приступайте! — усмехнулся Джебе. Если машина заработает, значит, всё в порядке. Можно отправляться спать до утра.

Лю Чэн поклонился, махнул своим рукой. От костров четверо рабов, обливаясь потом от нестерпимого жара, уже тащили камень, светящийся малиновым светом.

Толпа рабочих поползла от машины, натягивая канат. Заскрипели блоки полиспаста, рычаг пошёл вниз… Вроде всё как обычно.

Лю Чэн сглотнул слюну, наблюдая, как укладывают в железную корзину камень. Боги, все боги мира, и урусский Христос, помогите!

— Давай!

Рабочий, взмахнув кувалдой, выбил чеку. Рычаг рванулся с чудовищной силой, и камень, вылетев из корзины, устремился в зенит. Одно мгновение Лю Чэну казалось, что камень повис в воздухе, и так и останется там висеть.

— Берегись!!!

Раскалённый валун с грохотом рухнул на камнемёт, во все стороны брызнули щепки. Из разрушенной конструкции повалил дым, язычки пламени весело заплясали на расщеплённых брёвнах.

— Хороший выстрел, мастер Лю, — лицо Джебе исказила кривая усмешка.

— Это ошибка… — лепетал китаец, белый, как бумага. — Это всего лишь маленькая ошибка…

— Ошибкой было поставить тебя на столь ответственный пост, — отрезал Джебе. — Я не собираюсь ждать, когда ты совершишь большую ошибку. Хватит и этой, маленькой.

— Ты волен казнить меня, о великий, но ведь остальные ещё хуже! — взвыл китаец.

Джебе задумался. Действительно…

— Ладно, Лю. Ты всё ещё мастер. Сейчас твои люди пойдут ужинать, а ты иди и получи сорок палок. Вместо ужина, поскольку ужин ты не заработал. Машину восстановить к завтрашнему утру. И горе тебе, если и остальные твои устройства постигнет та же участь!

…

* * *

— Здрав будь, великий князь!

— И тебе здравия крепкого, Даниил Романович!

Двор княжьего терема на глазах наполнялся всадниками, охраной князя Галицкого. Остальное войско, судя по всему, пребывало в непосредственной близости.

— Здравствуй, сестра, как здоровье твоё? — князь Даниил обратил взор на сестру.

— Здравствуй, братец. Ничего, живу помалу. — улыбнулась княгиня Елена.

— Ну вот, княже, прибыл я со всей ратью, как и обещал. А ты небось сомневался?

Князь Михаил изучающее разглядывал лицо Даниила Галицкого.

— Хороша шутка, Данила Романович. Сегодня уже двадцать четвёртое.

Даниил пригасил улыбку.

— Извини, Михаил Всеволодович, раньше никак не можно было.

Князь Михаил тяжело вздохнул, перевёл взгляд куда-то вбок.

— Ладно, размещайтесь, гости долгожданные. Пойдём в горницу, Даниил Романович… Елена, ты там распорядись покуда насчёт стола. Да, и про баньку не забудь!

— Да сделано уже всё, чего ты? — откликнулась Елена.

— Тогда ладно. Ну, ещё чего распорядись. Мы тут переговорим наскоро с Даниилом Романовичем.

Князья прошли в высокие двустворчатые двери, распахнутые настежь по случаю прибытия гостя.

— Ты как, Данила Романович, с дороги отдохнёшь малость, в баньку сходишь?..

— Давай уже, выкладывай, Михаил Всеволодович, не тяни. По глазам ведь вижу, не терпится тебе. Да и я в непонятности сижу, это для дела вредно.

— Не мне не терпится, Данило Романыч, дело не терпит.

В широкой горнице за столом, уставленным яствами, сидел боярин Фёдор.

— Здравствуй, Данило Романыч!

— Здравствуй, здравствуй, Феодор Олексович!

— Вот, думал после баньки попотчевать, да сперва поговорим, — князь Михаил налил в кубки красного вина, один подвинул боярину, второй протянул гостю. — Ну, с прибытием!

Даниил, не возражая, взял кубок, остро стрельнув глазами на боярина. Он хорошо знал Фёдора — вторая голова у князя Михаила, после собственной. А когда и первая, чего там…

— Говори, Фёдор, — зажевав кусочком хлеба, проговорил Михаил.

Боярин извлёк откуда-то клочок тонкой бумаги, протянул князю Даниилу.

— Ты прочти сперва сам, Данило Романович.

Князь Даниил, пристально вглядываясь в мелкие, плотно уложенные буквы голубиной почты, зашевелил губами.

— Погоди… Это что же? Это Торжок в осаде?

Он обвёл глазами собеседников.

— Такие вот дела, Данило Романыч, — князь Михаил смотрел прямо. — Теперь уж не мы к господам новогородцам письма шлём — они нас о подмоге просят. Сколько людей с собой привёл?

— Восемнадцать тысяч. Тут и галичане, и волыняне, и перемышльский полк, — медленно проговорил князь Даниил.

— Стало быть, с нашими полста с лишним тысяч будет, — боярин Федор водил пальцем по краю стеклянного кубка, отчего тот издавал тонкий мелодичный звук, не то звон, не то свист. — Да у князя Георгия Владимирского тысяч поболе сорока. Да псковичи с новогородцами…

— Под Торжком сейчас токмо полста тысяч стоит их, — вновь заговорил князь Михаил. — Остальные на восток ушли. Ежели ударить разом, мы да господа новгородцы… Прижать к стенам Торжка и порубить в капусту. А потом на встречу с Георгием. Побить Батыгу по частям. Другой такой возможности у нас не будет.

— По частям, говоришь… — Даниил кусал губы. — Батыевы рати скоро ходят. Покуда идём, соберёт в кулак и… Тогда не мы его, а он нас по частям разобьёт. На подходе к Торжку и положит всех по очереди…

— Ежели соберёт, да планы наши знать будет, так непременно положит, — кивнул Михаил. — Токмо как он узнает? Нас трое тут. Видишь, даже слуг нету.

— А для всех скажем, будто идём на Туров, — подал голос боярин.

— Ну… — поморщился Даниил. — Не поверят поганые, ежели уши в Чернигове есьм у них.

— А вот на тот случай, ежели уши есьм, другая сказка приготовлена, — улыбнулся Фёдор. — Будто идём мы ко Владимиру южным путём, южнее Козельска. Такому точно поверят.

— Мудрёно больно. — хмыкнул Даниил. — Ну а дальше?

— Дальше? — боярин вновь завозил пальцем по краю кубка, извлекая тихий стеклянный стон. — Дальше проще. Голубей посыльных у поганых нет, потому голубь птица оседлая. Стало быть, с гонцом весть уйдёт. Конные в степи да с пересменкой за двое суток до Батыги ту весть донесут, а без пересменки так все четверо суток выйдет. Но пусть даже двое суток. Оттуда ещё приказ до Торжка два дня пойдёт, лесами-то. Если заранее сговориться с новгородцами да плесковичами, так успеем дойти до Торжка. И всё, и конец поганым…

Даниил Романович молчал так долго, что у князя Михаила помимо воли мелькнула мысль, что больше ни слова они от гостя не услышат.

— План хорош, Фёдор Олексич, — тряхнул головой Даниил. — Ой, хорош! Значит, мы биться будем, а князь Георгий в лесу сидеть?

— Твои предложения? — ровным голосом спросил Михаил.

— Моё предложение простое. Дать знать Георгию, условиться о встрече, собрать все силы в кулак и тогда уж…

— Время, княже, время! — напомнил Фёдор. — Упустим время, упустим всё.

— А поспешим, поодинке выступив, ещё хуже будет! — отрезал Даниил. — Рязанцы вон поспешили, и где они теперь? Нет, Михаил, Всеволодович. Ты как хочешь, а на верную смерть своих людей я не поведу. Токмо вместе с князем Георгием выступать, не иначе.

Воцарилось молчание.

— Ладно, — вздохнул Михаил. — Давай-ка в баньку, устал с дороги, небось. Да и я схожу, пожалуй. И боярин Фёдор немыт давно. После обговорим.

— Погоди… — мотнул головой Даниил. — А что сам-то князь Георгий? Есьм связь с ним или нету?

Боярин Федор и Михаил Всеволодович переглянулись.

— Лгать не станем. Нет вестей от него никаких. Мы письма шлём, да без ответа.

…

— Аыыы!!!

Савватий мотал головой, заходясь истошным визгом. Вонь пожарища перебивал тошнотворный запах палёного мяса.

— Говори, шелудивая урусская свинья! Где коназ Горги, ну?!

— Оиииии!!!

Монгол, прижигавший пленника калёным железом, критически осмотрел железный прут, уже потерявший свечение, и сунул его в костёр, в самые угли. Вынул взамен свежий, рдевший на конце малиновым светом.

— Говори, собака! Где коназ Горги?!

— Уииииии!!!

Савватий уже утратил свойство членораздельной речи. Разумеется, палачи скоро выяснили, что он говорит по-монгольски, что только укрепило их подозрения — разумеется, непростой человек попал к ним в руки, ох и непростой! Выяснили они и то, что Савватий служил у князя Василько, и даже то, что сбежал он от Бурундая. Само по себе уклонение от службы такому человеку служило основанием для смертной казни, но сейчас важно было одно — как можно скорее найти спрятавшееся в лесах русское войско. Вот тут палачи упёрлись в стену. Нет, отче Савватий охотно указал им не менее полусотни мест, где располагались рати Георгия, от Дона и Волги до новгородских лесов. Но какое из них истинное?

— Говори, падаль палёная!!

— Ааааааааа!!!

Книжник, последний раз дёрнувшись на верёвках, которыми был примотан к бревну коновязи, уцелевшему при пожаре, затих, голова свесилась набок, глаза закатились под лоб и остановились, стекленея.

— Ангараг, он подох! — палач коснулся бедра Савватия калёным железом, раздалось шипение, но тело даже не дёрнулось. — Точно подох, собака!

Ангараг, ведший допрос, завернул веко пленника, отпустил. Сплюнул ожесточённо.

— Эх, не везёт… Это ты виноват, не умеешь!

— Я воин, а не записной палач! — в свою очередь озлился монгол, бросая железный прут. — Что ты велел, то я и делал!

За шумом перебранки двое не заметили, как подошёл сзади темник.

— Ну, узнали дорогу в логово?

— Дэлгэр… он… Он подох, собака! — обернулся Ангараг.

— Я не спрашиваю тебя о здоровье этого уруса. Я спрашиваю — где коназ Горги? Отвечай!

— Я не знаю, багатур! Он подох слишком рано!

— Так, — лицо Дэлгэра исказилось от сдерживаемого гнева. — Одни бараны не смогли взять хотя бы одного из шестерых урусских послов. Другие, которым судьба послала подарок в виде живого «языка», уморили его, так ничего и не узнав…

— Да не знал он, хан! — взвился Ангараг. — Всё рассказал, а этого просто не знал!

— Боюсь, Бурундая не удовлетворят такие объяснения. Ему нужна дорога в логово коназа Горги, а не объяснения, что она неизвестна. Ладно, толку с вас в этом деле… По дюжине палок оба получите, как вернёмся. Оттащите эту падаль подальше, чтобы не мешала ужинать. Палёным воняет…

…

— Сегодня уже восьмой день осады, а в стенах нет ни одного пролома!

Джебе смотрел на Лю Чэна с холодным бешенством. Он только что получил от Бату-хана послание, в котором тот участливо осведомлялся, не залёг ли прославленный и непобедимый Джебе в берлогу, подобно медведям в урусских лесах. Оправдаться было нечем. И всё из-за этого неумехи!

Зажигательные горшки, которых, кстати, оставалось совсем немного, этот идиот расстрелял в первый же день, щедро осыпав ими стены из малых машин, сработанных покойным Елю Цаем из волос урусских девок. Стены местами обуглились и почернели, но крепости своей отнюдь не утратили. Зажигать же город стало нечем — добыть горючее масло и селитру в этих местах было невозможно. Правда, часть раскалённых валунов, выпускаемых с огромным разбросом, перелетала через стену, вызывая пожары, но пожары эти были далеко не столь интенсивны, чтобы измотать защитников города и лишить их воли к сопротивлению.

— Мы уже пристрелялись, о прославленный нойон! Теперь дело пойдёт быстро!

— Хорошо, мастер Лю. Даю тебе ещё один день. Или завтра до полудня в стенах этого города появится хотя бы первый пролом, или он возникнет в твоей голове!

Джебе хлестнул нагайкой коня и помчался прочь галопом, давая волю накопившемуся раздражению. Перед глазами стояла вторая часть письма, надиктованная самим Сыбудаем. В ней старик спокойно и рассудительно излагал, какая участь ожидает Джебе в случае, если коназ Магаил и ноугородское войско подойдут к стенам Тарджока.

Джебе в бешенстве скрипнул зубами. Разумеется, старый лис прав. Его прижмут к стенам этого проклятого города и уничтожат. И никто не придёт на помощь, потому что идти сюда, оставив за спиной мощное войско коназа Горги будет явным самоубийством. Бату-хан, старый Сыбудай и этот выскочка Бурундай вернутся в степь с богатой добычей, кости же Джебе будут гнить здесь, в этой злобной Урусии.

— Значит, так. Готовить лестницы. Много, много лестниц! Завтра общий штурм, и окончится он только после падения города!

…

Старая Стешиха разглядывала бывшую деревню, в которой не осталось ни одного дома, выглядывая из-за ветвей. В деревне только что побывали поганые, и дым костра ещё курился, струйкой вздымаясь в небо. Ветер стих совершенно, на израненную, истерзанную землю опускалась морозная ночь.

Стешиха вздохнула, вслушиваясь в себя. В деревне кто-то был. Кто-то живой. Живой ли?

Колдунья давно усвоила, что глаза и уши это далеко не всё. И даже собачий нюх не всегда подскажет то, что можно почувствовать внутренним чувством. Вот и сейчас она чувствовала — кто-то остался в развалинах. Живой? Непонятно… Старею, вздохнула колдунья.

Старуха вышла из лесу и направилась к деревне, широко, по-мужски шагая. Она не боялась. Она доверяла своему чувству опасности, более чуткому, чем у любого зверя. Здесь опасности нет. А кто есть?

Стешиха посетила уже не одну деревню, отыскивая тех, кто выжил… кто мог выжить в той страшной бойне, что учинили на Руси пришельцы. Так велит матерь Жива, которую городские попы на греческий манер именуют Богородицей. Стешиха никогда не спорила с теми попами — толку-то, большинство из них были лишены МАНЫ, волшебной силы, от роду положенной всем волхвам. Умные вроде люди, однако глухие…

Старая колдунья остановилась, втянув воздух ноздрями. Пахло палёным мясом. Где-то здесь… Ага, вот.

Голый человек, мужчина неопределённого возраста, лежал ничком. Его вполне можно было принять за труп, но обмануть внутреннее чувство невозможно — в этом истерзанном теле покуда теплится жизнь.

Стешиха вздохнула, снимая со спины тугую скатку меховой полости, в которой удобно перетаскивать таких вот бедолаг, поклав на лыжи. Это уже четвёртый… Мало? Это как посмотреть…

…

Ропша стоял на низеньком пороге своей избушки и щурился на солнце. Да, солнышко светило сегодня совсем по-весеннему. Долгая, страшная зима кончалась…

Почтарь криво улыбнулся своим мыслям. Кончаться и кончиться вещи разные. Ничего ещё не кончилось, наоборот, дела идут всё хуже и хуже. Нет, Ропша не читал писем, что приносили к нему голуби, но для того, чтобы понять, что происходит, достаточно было голубятни. После падения Ярославля связь сохранялась только с Ростовом и Угличем. Причём в Углич сегодня улетел последний сизарь, и ещё шесть штук имелось ростовских. И всё… Тверь, судя по всему, уже взяли. Связи с Торжком у почтаря не было, и кто знает, стоит ли город?

Не вернулось обратно и посольство, отряженное к князю Михаилу Всеволодовичу в Киев. Или Чернигов? Он же любит на двух столах сидеть, князь Михаил, а то и на трёх враз… Однако вот вчера прибыла пара голубей с посланием от Михаила, и это радует — значит, есть надежда…

Ропша вздохнул, поправил нагольный тулуп, наброшенный на плечи. Надежда… Надеяться сейчас следует только на то, что с началом снеготаяния поганые уйдут в свои степи, отягощённые добычей. Половодье, это не шутка.

Почтарь заметил лисий малахай, выдвинувшийся из-за дерева, на секунду раньше, чем монгольский всадник заметил его самого. Мигом скользнул в дверь, с шумом захлопнул её и запер толстым дубовым брусом. Припал к дырке, образовавшейся от выпавшего сучка в двери и удачно служившей глазком хозяину. Монгол, выкрикнув несколько гортанных слов, замахал руками, призывая своих соплеменников. И вот на крохотную полянку перед избушкой повалили дюжие всадники, все в доспехах. Нашли, значит…

Ропша кинулся к печи, потом к голубятне. В дверь уже молотили чем-то тяжёлым.

— Открывай, да! Скоро открывай, иначе секир башка получай, урус! — кто-то из поганых, похоже, успел выучиться говорить по-русски.

Толстая дверь сотрясалась от ударов, но пока стояла. Ропша торопливо выталкивал наружу голубей, одного за другим. Птицам-то зачем гибнуть?

Выпустив последнего, Ропша задвинул заслонку голубятни, улыбнулся. Летите, светлые птахи… Однако, пора. Помолиться ведь не дали, сволочи…

Мощный удар тарана-бревна, подобранного где-то неподалеку в лесу, высадил дверь с одного раза, и разгорячённые монгольские нукеры ворвались внутрь лесной избушки, изрыгая ругательства. Но было поздно. На потолочной балке висело тело почтаря, ещё легонько покачиваясь.

— А, собака! Снимите его, может, удастся откачать! Да поживее, олухи, ведь это связь с коназом Горги, не будь я Дэлгэр!

Кто-то чиркнул кинжалом по тонкому шнуру, на котором висел почтарь, возникла суета — обмякшее тело подхватили, потащили на воздух, на ходу снимая с шеи петлю. Дэлгэр оглядел скромное убранство избушки. Мешки с коноплёй и пшеном, железный котелок для варки, какие-то горшки… В углу возвышалось сооружение, не оставлявшее сомнений в своём предназначении. Вне всяких сомнений, это голубятня, а это вот связник коназа Горги. Значит, логово близко, совсем близко… Где?

Позади возник запаренный нукер.

— Дэлгэр, он подох.

— Точно?

— Зрачки как у змеи.

Дэлгэр сплюнул на пол. Не везёт… Опять не везёт… Сколько можно?

— Ладно, Балтэ. Ты и Ангараг останетесь здесь со своими людьми. Не знаю, как часто сюда приходят гонцы от коназа Горги, но вряд ли реже чем через день. И попробуйте только не взять живыми! Слышишь, Ангараг?

— Мы их возьмём, Дэлгэр-багатур!

…

— … Вот, княже, как и обещал… Узнал я, где рати князь Георгий затаил.

Бывший князь Глеб хищно осклабился, не в силах сдержать радость. Соглядатай, чернявый низкорослый мужик, заросший до глаз курчавой бородой, блеснул крепкими зубами в ответ.

— Ну?

— Серебришко вперёд, как водится.

Глеб, не споря, вынул тяжёлый кожаный кошель, вложил его в цепкую руку соглядатая.

— На реке Сити они стоят, недалеко совсем.

— Ты молодец, Чернав!

Расставшись с соглядатаем, Глеб пришпорил коня. Скорее, эту горячую новость следует преподнести вперёд всех. Стан князя Георгий ищут многие, а награду должен получить один. И это должен быть он, князь Глеб! Да, быть ему теперь князем над Рязанью! А может, и над Владимиром поставит его Бату-хан?

…

Кони мягко ступали по глубокому снегу, проваливаясь где по бабки, а где и почти по колено. Надо же, вроде каждый день наведываемся к избушке почтаря, а тропы нет. Заваливает свежим снегом…

Варлам усмехнулся собственным мыслям. Ещё бы не хватало тропу проложить к стану, как же. Разумеется, они каждый день подъезжали к леской избушке разными путями, чтобы не натоптать тропинку. Путей было больше дюжины, и свежий снег укрывал следы, придавая лесной чаще первозданный вид, будто сюда от роду не ступала нога человека.

Ехавший впереди всадник не проронил ни звука, просто встал на месте, натянув поводья, но Варламу этого было достаточно — все посторонние мысли вылетели разом, и бывалый воин весь обратился в слух.

— Там чужие… — еле слышно прошептал передний витязь.

— Уходим тихо… — также одними губами произнёс Варлам. И тут звонко, призывно заржала в лесной чаще кобыла, и тут же один из жеребцов маленького русского отряда ответил ей.

Таиться больше не имело смысла. Чащоба взорвалась диким воем и улюлюканьем, и уже разворачиваясь, Варлам услышал свист вражеских стрел. Конь под ним всхрапнул и стал валиться.

— Засада! Все в круг!

Кони витязей, истыканные стрелами, подобно подушечке для иголок, пали на месте, но бывалые воины успели соскочить, и никто не пострадал. Теперь у Варлама не было ни малейших сомнений — их хотят взять живьём. Обычно степняки старались не попасть в коней, берегли трофеи.

Со всех сторон пятёрку русских окружили галдящие, хищно ощерившиеся всадники, размахивая арканами.

— Делай, братие! — крикнул Варлам.

Ангараг, уже собиравшийся крикнуть урусам, что всякое сопротивление бесполезно, вытаращив глаза, наблюдал завораживающую картину — пятеро урусов разом взмахнули мечами, на один миг придав сходство своему оборонительному кругу с огромным стальным цветком, и пять голов покатились в снег. Этот приём использовали ещё древние викинги, чтобы не попасть в плен к врагу — каждый сзади стоящий рубит переднего…

— А-а, проклятые мангусы! Что мы скажем Дэлгэру?

…

Если бы Бурундаю кто-то сказал, что он трус, участь того человека была бы печальна. Нет, никто не мог упрекнуть багатура, темника — а теперь уже великого полководца — в трусости. Но самому себе врать глупо. Сейчас Бурундай боялся.

— … Мы не можем выступить на помощь Джебе, потому что в здешних лесах прячется коназ Горги с немалым войском, — старческий голос Сыбудая был ровен. — Джебе, в свою очередь, до сих пор не взял Тарджок… Ты можешь не верить мне, мой Бату, но ситуация очень, очень опасна. Если коназ Магаил и ноугородское войско подойдут к Тарджоку одновременно, участь Джебе будет решена. И нам придётся думать уже не о походе на Ноугород, а о том, как скорее унести ноги.

Бату-хан молчал, разглядывая золотой узор на пиале.

— Что скажешь ты, мой храбрый Бурундай? Ростов и Углич — это хорошо, но для этого не стоило посылать пять туменов. Эти воины были даны тебе для другого, мой Бурундай.

— Повелитель… — сглотнул Бурундай. — Мы ищем непрерывно, и поисками занят Дэлгэр, а это хитрый лис. И он ответит…

— Разумеется, он ответит, мой Бурундай. Ты вправе спрашивать со своих людей за порученную им работу. Но разве всем руководит Дэлгэр? И разве я не вправе спросить с того, кому поручил столь важное дело?

Бурундай снова сглотнул, устраняя ощущение, будто на горле натягивается тугая тетива от лука.

— Мы найдём коназа Горги, Повелитель!

— Когда?

— Через три дня, не считая сегодняшнего, — как можно твёрже выговорил Бурундай.

Бату-хан поставил пиалу на столик.

— Хорошо, мой Бурундай. Три дня, не считая сегодняшнего.

Когда полог за Бурундаем закрылся, Сыбудай проворчал.

— Похоже, пора собирать наших воинов в единый кулак. Хватит им рыскать по урусским лесам, вылавливая уцелевшую дичь. И следует послать Джебе ещё одно письмо. Да, прямой приказ — взять Тарджок не позже, чем через три дня.

Бату-хан прямо посмотрел на Сыбудая.

— Давай прямо, мой Сыбудай. Что будет, если Джебе не сделает этого к указанному сроку?

— Джебе сделает, — старый монгол оставался невозмутим. — Я понял твой вопрос, мой Бату. Речь не идёт о тетиве от лука. Потеря имени для такого человека, как Джебе-нойон, не хуже петли. Именно поэтому он сделает.

— Хорошо, мой мудрый Сыбудай, — согласно наклонил голову Бату. — Я сейчас же велю написать письмо. Итого три дня, день идёт гонец, значит, два…

— Нет, мой Бату, — поморщился Сыбудай. — Три дня с момента получения письма. Итого будет четыре. Не следует ставить великого Джебе в неудобное, почти безвыходное положение.

Старик остро блеснул глазами.

— В конце концов, это просто опасно.

…

Чумазые воробьи, звонко чирикая, вовсю купались в луже, набежавшей посреди двора. Надо же, уже весна, подумал князь Михаил, закрывая глаза и подставляя лицо яркому солнцу. Уже весна…

— Прости, Михаил Всеволодович, что отрываю тебя от мыслей твоих, — раздался голос князя Даниила.

Михаил вздохнул, открыл глаза. Князь Даниил стоял перед ним, усмехаясь.

— Сетовал ты, что долго рати свои собирал я. Вот ратники мои здесь. Отъелись ребята, отдохнули, девок твоих помалу тискают со скуки. Что дальше?

— Дальше? — Михаил угрюмо вздохнул. — Новое письмо пришло из Новгорода.

— Ну?

— Пишут, собрали рать господа новогородцы. Плесковичей ждут со дня на день.

— А князь Георгий что?

— Молчит. Как рыба молчит.

Лицо Даниила перекосила кривая усмешка.

— Ну так отпиши господам новгородцам: не стоит так торопиться, поперёд батьки в пекло. Скоро Батый к ним сам пожалует. Скажешь, не так?

Не ответив, Михаил вновь закрыл глаза. Так, всё так. Время упущено, можно не лгать себе. Сколько ещё простоит Торжок? День, два, три? Неважно. Всё равно теперь уже не успеть.

— Ну вот что, Михаил Всеволодович, — подал голос князь Даниил. — Сегодня уж третье число. Мы, так и быть, погостим у тебя ещё пару-тройку деньков. Но вообще-то пора бы и честь знать.

Долго, долго молчал князь Михаил, не открывая глаз.

— Скажи, Данило Романыч, тебе не страшно?

Князь Даниил тоже помолчал немного.

— Понял я вопрос твой, княже. Отвечаю — страшно. Год, ну два от силы… Придут они под стены Киева, точно придут. Как силёнки подкопят… А там и до Галича путь короткий.

Михаил Всеволодович открыл глаза.

— А ты знаешь, как год сей зовут поганые? Я сам вчера только узнал. Год жёлтой собаки. А прошлый красной курицы.

Помолчали.

— Что ж… Что огненный петух, что собака — нам от того не легче, Михаил Всеволодович.

…

— … Стоят они лагерем на Сити-реке, славный багатур. Стоят широко, пешие ратники вне частокола по большей части. Да и частокол тот не стена городская, так — забор, ограда от волков…

По мере того, как бывший князь Глеб рассказывал, зубы Бурундая обнажались в хищной усмешке. Дослушав, он издал свистяще-шипящий звук, котороый при желании можно было принять за довольный смешок.

— Ты молодец, коназ Глеб. Ты доказал свою верность и полезность делу Повелителя Вселенной. Эти сто золотых твои. Держи!

Глеб на лету подхватил увесистый кошелёк, глухо звякнувший.

— Благодарю, славный багатур! Всегда рад услужить Повелителю Вселенной и великому воителю его!

Уже выходя от Бурундая, Глеб не удержался, хрюкнул под нос. За эти сведения, посланные к самому Сыбудаю, он тоже получил награду. И тоже сто золотых. Вот так надо обделывать свои дела. Деньги, кстати, очень даже вовремя. Последнее время Глеб сильно поиздержался.

И уже садясь на коня, бывший князь мельком вспомнил о бывшем боярине Путяте, так и не появившемся более. Канул, как в воду. А впрочем, теперь это не имеет никакого значения.

— Уррагх! — на монгольский манер выкрикнул Глеб, пришпоривая коня. Вперёд, к новым успехам. Он будет, будет князем… В Рязани, нет, в самом Владимире…

Стрела вошла бывшему русичу в основание черепа, и он рухнул наземь мешком. Больно… Надо же, как больно…

Два могучих нукера подошли, обшарили тело. Молча, деловито поделили кошельки, стянули тяжёлый шлем.

— Ну вот, Азарга, а ты сомневался. Мой отец соболя в глаз бил, и меня научил!

— Ладно, проспорил. Берём этого, потащили! Там разденем…

Взяв за ноги, монголы потащили свежеиспечённый труп подальше в лес, оставляя позади на снегу кровавую дорожку. Стоявший у входа Дэлгэр усмехнулся. Приказ Повелителя исполнен в точности. Или этот урус действительно полагал, что его поставят коназом, дадут ярлык? Разумеется, нет. Держать народ в повиновении он не смог бы. И вообще, он сделал своё дело и больше не нужен. Двести золотых! Слишком большие деньги, чтобы ими мог владеть какой-то урус.

…

В шатре Бату-хана воздух буквально пропитался запахами благовонных курительных палочек, конского и человечьего пота, жареной баранины и прочими, происхождение которых было не столь ясно. Сидевшие в круге полководцы сидели неподвижно, напряжённо внимая голосу джихангира, величайшего Бату-хана. Тангкут, Кадан, Бури и Пайдар, и Бурундай, стяжавший себе имя в этом походе, и сам мудрейший Сыбудай. Все понимали — сейчас решается судьба восточного похода.

Сыбудай сидел и как будто дремал, но хорошо знавшие его понимали — старик не пропустит мимо ушей ни одного нужного слова, и видит всё сквозь щели своих пергаментных век. Это он настоял, чтобы Бату-хан немедленно стянул сюда все лучшие силы летучей конницы, оставив огромные обозы с добычей и пленными под охраной третьесортных бойцов. Обычно при штурмах городов монголы пускали всякую рвань и голь вперёд, чтобы она своими телами прокладывала путь ударным силам. Но не сейчас. У князя Георгия действительно сильное войско, а против сильных бойцов надо выставлять не менее сильных.

— … Бурундай, ты ударишь первый. Твоя задача смешать урусские полки и не дать коназу Горги собрать рать воедино. Тангкут и Пайдар, вы ударите слева, по реке, как только урусы выйдут на лёд. Кадан, Бури — вы атакуете справа. Вместе с Бурундаем вы должны отжать урусов на лёд. Ну а тебе, мой Сыбудай, я доверяю удар с тыла.

— Всё будет так, как ты сказал, мой Бату, — невозмутимо ответил старый монгол, чуть поклонившись. И все разом ожили:

— Да здравствует наш джихангир, великий Бату-хан!

Люди задвигались, вставая, задом пятились к выходу, низко склонившись. Когда все вышли, Бату оглянулся на неподвижно сидевшего Сыбудая.

— Всё ли верно я сказал, мой Сыбудай?

— Всё так, мой Бату. И не сомневайся в Бурундае. Он справится. Скажу больше — у тебя по сути вырос второй Джебе.

— Силы Бурундая и коназа Горги примерно равны…

— Если я сказал — справится, значит справится, мой Бату, — немного резче, чем следовало бы, произнёс Сыбудай. — Хотя бы потому, что хочет жить. Поверь, я редко ошибаюсь в людях.

…

* * *

— Ку-каре-ку-у-у!

Князь Георгий Всеволодович проснулся от петушиного крика. Петух горланил и хлопал крыльями, радостно приветствуя восходящее светило. Князь поморщился — курей уже развели…

— Векша, спишь?

— Уже не сплю, княже!

Бойкий паренёк-слуга стоял на пороге с полотенцем через плечо и кувшином в руках.

— Идём на улицу, мороза нет нынче, — князь нашаривал босой ногой валяющиеся под лавкой домашние поршни.

Умываясь у крыльца, Георгий снова и снова ворочал в голове думы, оставленные вчера за поздним временем. Последняя весть от князя Михаила была в последний день февраля. В ней он выражал тревогу и сожаление отсутствием связи.

Настроение начало стремительно портиться. Да, это было последнее послание. А первого поганые, рыщущие уже повсюду, набрели-таки на тайную избушку Ропши, казалось бы, надёжно схороненную в глухой чащобе. И гонцы, отправленные туда, пропали. Вчера только удалось отыскать их обезглавленные трупы…

— Сегодня третье, Векша?

— Четвёртое уже, княже!

Ничего, думал князь Георгий, ожесточённо растираясь полотенцем. Ничего… Весна скоро, половодье. Смоет поганых, как навоз… Если сами не уйдут в ближайшие дни.

Огромный русский стан просыпался, где-то слышалось мычание, где-то блеяли овцы… Да, растянулось хозяйство. Воевода Дорож правильно говорит — если нападут внезапно, собрать всех воедино можно и не успеть…

— Слышь, Радослав… — обратился он к старшему наряда охраны. — Как воевода Дорож подойдёт…

— А вот и он, воевода то есть!

К княжьим хоромам приближался всадник, во весь опор. У Георгия Всеволодовича кольнуло сердце.

Воевода Дорож осадил коня с разбегу, так, что тот взрыл копытами утоптанный снег.

— Беда, княже! Подымай все рати! Поганые наступают!

— Тревогу подымай! — взревел Георгий, бросая полотенце испуганному пареньку. — Ты — к князю Димитрию! Ты — к Васильку Константиновичу! Ты — к Святославу Всеволодовичу, живо! Дорож, передовой полк поведёшь!

…

Бурундай втянул ноздрями воздух. Да, теперь уже и человечьего чутья хватит, чтобы определить, что впереди человеческое жильё.

Ветви деревьев расступились, открывая взору многочисленные строения, раскиданные на обширном пространстве — большие приземистые избы, амбары, хлевы, конные дворы… Целый город построили, усмехнулся Бурундай. Да, если бы всё это хозяйство обнесли высокой стеной, с земляным валом и глубоким рвом… А впрочем, сами по себе заборы, сколь бы они ни были высоки, победы не приносят. Побеждает атакующий!

Над урусским лагерем пронёсся рёв боевого рога, и из всех изб разом повалили русские воины, разбираясь по сотням. Медлить больше нельзя ни секунды.

— Уррагх! — Бурундай выдернул из ножен длинный японский меч.

Монгольское войско взорвалось диким воем. Лавина конницы хлынула из лесу, готовая затопить русский стан, но передние кони вдруг разом начали валиться, оглашая округу ржанием. Бурундай злобно выругался — только сейчас он заметил рогатки, заострённые колья которых торчали повсюду меж засыпанных снегом кустов. Очевидно, под снегом таились ещё и неглубокие ямы-ловушки, в которые проваливались конские копыта, и кони ломали ноги на полном скаку.

— Дэлгэр, в обход слева! Все остальные за мной!

Рой стрел, выпущенный из мощных русских луков, обрушился на передние ряды атакующих, основательно проредив их.

— А, проклятые урусские свиньи! Стрелять на ходу! Уррагх!

Обходя рогатки, конный тумен Дэлгэра с ходу врезался в торопливо подравнивающиеся порядки русской пехоты, не дав ей закончить развёртывание. Но из глубины лагеря уже выдвигались основные силы русских, разворачиваясь в привычный русскому войску порядок — полк правой руки, полк левой руки и посередине большой полк, над которым развевался стяг самого великого князя Георгия. Они спешили на помощь своему передовому полку, и их было много, очень много. Бурундай хищно оскалился и зашипел, точно кот. Да, это будет трудно.

…

— Ровней, ровней, други! Держаться!

Князь Георгий окинул взглядом поле битвы, заполненное орущими, воющими, визжащими по-звериному людьми. Всё пока шло не так плохо. Полк правой руки под водительством князя Дмитрия Константиновича продвигался вперёд, шаг за шагом оттесняя поганых. Полк левой руки, под командой князя Василько Константиновича, на которого обрушился самый мощный удар, стоял как вкопанный. Большой же полк, под командой князя Георгия лично, успел подойти на помощь воеводе Дорожу, и теперь вражескую конницу встречал лес ощеренных копий, грозно сверкавший на солнце.

По шлему великого князя скользнула стрела, звякнув металом о металл, но князь лишь чуть качнул головой.

— А ну, соколики, вперёд пошли!

Да, главное — это запасный конный полк под рукой князя Святослава Всеволодовича. Резерв, и что важно — в любой момент может ударить по врагу. Спасибо брату Ярославу, подсобил своей конницей…

— Ломим мы, ломим! Эх, сейчас бы Святославу да в бок им… — молодой витязь охраны не мог сдержаться, глаза горели. — А, Георгий Всеволодович?!

Князь Георгий усмехнулся.

— Что-то больно быстро ломим… Что-то тут не то…

— Гляди, княже! — выкрикнул другой витязь, указывая рукой куда-то вбок.

Новая волна вражеской конницы с гиканьем и визгом обрушилась на оттесняющий татар полк правой руки, разом прекратив его успешное продвижение.

— И там! — молоденький парнишка-хорунжий расширил глаза

Действительно, и на полк левой руки тоже наваливались свежие массы всадников. Да, вот сейчас Василько Константинычу будет трудно. Очень трудно.

— А ну, к Святославу, живо! Пусть воев отрядит, треть полка своего! Да не больше, слушай! Пусть ко князю Василько отправит, сам же покуда стоит не шелохнувшись!

…

Сыбудай ехал на коне, неспешно выбирая дорогу. Время пока было. За деревьями было не видно излучины реки, на которой шла битва, но доносившийся глухой шум свидетельствовал — урусы отнюдь не выдохлись. Да, старый Сыбудай повидал на своём веку столько битв, что может на слух определить ход сражения.

— Стать здесь, — негромко распорядился он, и вся идущая следом рать остановилась, как вкопанная. Старый монгол ощутил удовлетворение. Нет, никогда и ни у кого не было такого войска, как то, что создал величайший Чингис-хан, его друг и учитель. Участь коназа Горги решена.

Некоторое время старик прислушивался. Стоявшие сзади нукеры личной охраны боялись произнести хоть слово, чтобы не нарушить ход мыслей великого полководца. Даже кони, казалось, всхрапывали осторожно.

Звуки боя переместились, стали отчётливее. Значит, урусов удалось оттеснить на гладь замёрзшей реки. Пора? Нет, рано…

Где-то над головой дробно застучал дятел — птице не было ни малейшего дела до человеческих кровавых забав. Сыбудай вздохнул. Никто не решался задать прославленному полководцу вопроса, но вопрос этот читался на лицах воинов — чего мы ждём? Ведь там кипит бой, каждая минута уносит сотни монголов!

Старик усмехнулся. Он хорошо усвоил простую истину — полководец, имеющий резерв, непобедим. Надо, чтобы коназ Горги использовал этот резерв, бросил его в бой…

Ну а если нет? Если коназ окажется настолько умён, что придержит резерв до последнего? Что ж, и такое возможно. Тогда Сыбудаю придётся вести тяжёлый бой. Ладно, он умеет вести любой. Если сосчитать все битвы, в которых он участвовал, начиная с того времени, когда на берегах Керулена они впервые схватились с бандами могущественного Токтогула, хозяина обширных пастбищ… Нет, невозможно сосчитать.

Однако, похоже, тянуть дальше и впрямь нельзя. Ну что же. Видно, сегодня молодому Бату придётся лично принять участие в битве. Потому что после того, как Сыбудай свяжет боем запасный полк урусов, в войске Бату-хана останется только один резерв — он сам и его личный тумен. И этого будет достаточно.

Старый монгол выхватил саблю из ножен неожиданно сильным, резким движением.

— Уррагх!

…

— Бей их, бей!!! А-а-а-а!!!

Звон клинков, вопли поражаемых, боевые кличи, ржание коней — всё слилось в единый оглушительный рёв, висящий над полем битвы.

Теснимые с трёх сторон, русские рати отходили на лёд Сити, ощетинясь копьями, огрызаясь роями стрел в ответ на тучи стрел монгольских. Князь Василько уже несколько раз отражал свои мечом удары сабель прорвавшихся через строй монголов. Впрочем, здесь, на глади реки, сторой можно было сплотить теснее…

— А ну, не растягиваться! Теснее, братие!

Удар новоприбывших туменов был силён, но вовремя подоспевшая конница от князя Святослава помогла удержать их. Ливень вражеских стрел тоже иссяк, превратившись в редкий дождичек, готовый вот-вот прекратиться вовсе. Неудивительно: монголы стараются выпустить сразу как можно больше стрел, чтобы подавить противника перед рукопашной. Но бой начался в лесу, на окраине русского стана, где стрелять было не очень-то удобно. Сейчас же колчаны монголов, очевидно, были пусты.

— Дави, дави!!! А-а-а-а!!!

— Княже, сзади!!

Василько Константинович резко обернулся, готовый отразить удар подкравшегося сзади врага. И похолодел. Очевидно, кричавший имел в виду не убийцу с кинжалом. Нет, всё обстояло гораздо хуже. Из леса на лёд валом валили всадники — новая волна нападающих… Сколько их здесь уже?!

— Задним трём рядам развернуться! Копья во чело, лучники взад!

Ливень стрел возобновился с новой силой, рядом упал хорунжий, ближний витязь подхватил стяг, удержал. Конница Сыбудая обрушилась на поредевший строй русской рати, как ураган, с такой яростью, что передние всадники просто наделись на длинные копья пешего строя, разом сломав живой частокол.

Да где же князь Святослав?!

— А-а-а!!! Наши!!!

От оставленного стана, сверкая доспехами, стремительно летели всадники русской кованой рати. Свежая конница, последний резерв князя Георгия, врубилась в массу вражеских воинов, сбив бешеный натиск, грозивший смять и втоптать в снег полк князя Ростовского. Василько Константинович счастливо засмеялся. Не удалось! И снова не удалось поганым, мать их поперёк!

— А ну, братие, нажми!

…

Бату-хан напряжённо вглядывался в развернувшуюся перед ним панораму боя. Отсюда излучина реки более всего напоминала шевелящийся пчелиный рой. По всему видно, урусы стояли насмерть, несмотря на полное окружение, завершённое Сыбудаем.

Разумеется, он помнил слова Сыбудая — нанести последний удар тогда, когда коназ Горги уже истратит свой последний резерв. Да, сегодня такой день. Великая битва, без всяких оговорок.

Бату вспомнил хана Кюлькана, убитого под Коломной. Тогда он лично велел казнить каждого второго нукера из охраны павшего. Кровь чингисидов не вода, чтобы лить её понапрасну. Но сегодня, похоже, ему таки придётся лично вести в бой последний резерв. И тем доказать, что он полководец, а не только обитатель шатров, как болтали злые языки. Языки те, правда, были забиты в глотку их владельцев задом наперёд. Но что ни говори, монголы всегда уважали истинных воинов, а не "ковровых ханов".

Бату даже привстал в стременах — от опустевшего вражеского стана приближалась конница. Вот он, запасный полк князя Георгия. Последний резерв пущен в ход.

Ладно!

Бату-хан взметнул над головой сверкающий позолотой клинок.

— Уррагх!

…

— А-а-а-а-а-а!!!

Что-то случилось со слухом князя Георгия Всеволодовича, и он воспринимал нескончаемый рёв битвы словно из-под воды. Глохну, что ли, к старости, промелькнула в голове шальная мысль, но её тут же вытеснила спокойная и холодная, пришедшая будто извне — не успеть. Не успеть оглохнуть великому князю Владимирскому, и уж всяко не грозит ему глубокая старость. Всё кончится сегодня.

— А-а-а-а-а-а!!!

Георгий с силой отбил вражеский меч, явно трофейный рязанский — монголы предпочитали кривые сабли, а не прямые русские клинки. Второго удара прорвавшийся монгол нанести не успел — вятший витязь охраны разрубил его наискосок до груди, несмотря на доспех.

— А-а-а-а-а-а!!!

Падают, падают бойцы, на глазах тает русская рать, казавшаяся такой огромной. Впрочем, монголов тут и вовсе несчитанно…

— А-а-а-а-а-а!!!

Гулкий треск ломающегося льда перекрыл шум битвы. Вся центральная часть Большого полка разом осела, уходя под воду — лёд не выдержал массы наваленных на него тел. Поганые радостно взвыли, хотя немало их тоже уходило под лёд, барахтаясь в студёной воде. Князь Георгий ощутил, как его охватывает безразличие. Всё. Это конец…

— А-а-а-а-а-а!!!

Видимо, масса тел в тяжёлых доспехах запрудила подо льдом не такую уж великую реку Сить, потому что вода выступила из полыньи и потекла поверх льда, смывая пропитанный кровью снег. Последнее, что успел уловить краем глаза Георгий, было невиданное зрелище — река крови, текущая меж заваленных трупами берегов…

…

Конь брезгливо ступал в испятнанный кровью снег, и оттого ноги его по самые бабки были окрашены розовым. Простая деревенская лошадь урусов, должно быть, сбесилась бы от такого зрелища, подумал Бату-хан. Но закалённому боевому коню джихангира подобное было не в диковинку, и он только фыркал, выбирая, куда поставить ногу меж густо устилавших землю человеческих и конских трупов.

Бату-хан оглядел поле битвы, по которому бродили монгольские воины, подбирая своих раненых и добивая русских. Да, это зрелище… Сколько же тут полегло?

— Тебя можно поздравить, мой Бату, — раздался сзади скрипучий голос Сыбудая. — Это полная победа. Полнее не бывает.

— Благодаря тебе, мой мудрый Сыбудай, — улыбнулся Бату.

— Вот, мы нашли его, о Повелитель! — здоровенный нукер держал в руках голову в богатом, с золотой зернью шлеме. — Это голова коназа Горги!

Бату-хан с интересом разглядывал лицо своего противника. Впрочем, лицом это уже назвать трудно…

— Хорошо. Уберите это. Кого из урусских коназов взяли живыми? — обратился он к подъехавшему Бурундаю.

— Только одного, джихангир, — Бурундай был весь забрызган кровью. — Это коназ Басилко, тот, который правил в Ростове. Сейчас его приведут.

— А другие?

— Остальные все убиты.

Между тем трое здоровенных нукеров подтащили к Бату-хану молодого, рослого воина со светлыми волнистыми волосами.

— Вот он, Повелитель. Коназ Басилко был хозяином Ростова, ему же подчинялся город Углич.

Василько без страха смотрел на возвышавшегося перед ним монгола на великолепном коне. Да мы вроде как ровесники, подумал он…

Бату-хан тоже с интересом разглядывал молодого урусского коназа. Да мы вроде как ровесники, подумал Бату, глядя в голубые глаза уруса. Надо же…

— Развяжите и отпустите его, — распорядился Бату.

Освобождённый, князь Василько медленно встал, отряхнул от налипшего снега колени. Распрямился в полный рост.

— Я знаю, что ты очень храбрый и умелый полководец, коназ Басилко, — обратился Бату-хан к пленному. — Но скажи, вот все города урусов заперли ворота перед моими воинами. И только твой Ростов и ещё Углич отворили их. Почему?

— Чего зря народ под гибель подводить, — выслушав перевод, ответил Василько. — Город бы пожгли и всех побили воины твои.

— Это правда, — в свою очеред выслушав толмача, кивнул Бату. — Ты умён, а не только храбр, коназ Басилко. Будешь служить мне?

— В смысле? — пристально глянул князь.

— Ты останешься коназом Ростова и Углича. Более того, я могу передать тебе под управление и другие города, скажем, Перислаб, принадлежавший коназу Еруслабу. А хочешь, сделаю тебя коназом Владимира?

— И что я должен буду? — усмехнулся Василько.

— Это просто, коназ Басилко. Ты будешь править урусами и собирать с них дань, размеры которой я тебе укажу. Всё остальное твоё.

Бату-хан чуть наклонился с коня.

— Соглашайся, коназ. Лучших условий не будет. Только прежде ты принесёшь присягу на крови.

— То есть?

— Ты поклонишься нашим богам, отринув своего ложного бога. Потом шаманы проведут над тобой обряд очищения. Потом ты принесёшь в жертву несколько урусов, и всё! Получай золотой ярлык на свой Ростов и не только.

Князь помолчал, собираясь с духом. На одно мгновение у него возникла безумная мысль — пообещать, а там видно будет… Нет. Не будет видно ничего. Он станет для народа своего предателем, презренным и ненавистным. Повязанным русской кровью с врагами. И как тогда глянуть в глаза Маришке?

— Вот что скажу я тебе, хан. Царство твоё, может, и могуче. Вот только глухое оно и скверное. И не отвратите вы меня от нашей, христианской веры.

Выслушав ответ, Бату-хан поморщился.

— Этот урус далеко не так умён, как показался вначале. Что же, он сам решил свою судьбу. Взять его!

…

* * *

— Вперёд, вперёд, не задерживайтесь!

Джебе был зол. Нет, он был свиреп! Две недели топтаться под этим городишком — с ума сойти! И пришедшее от Бату-хана письмо на этот раз не содержало и намёка на шутку. Действительно, сколько можно?!

Труп незадачливого мастера Лю давно бросили на съедение волкам — бездельник так и не смог проломить стены. Теперь оставалось полагаться только на ярость и беззаветную храбрость славных монгольских воинов.

— Куда?! Вперёд, я сказал!!! — Джебе выдернул из ножен булатную саблю, разом остановив отходящих, ошпаренных смолой. — На стены! На стены!! На стены!!!

Штурмовые лестницы, густо облепленные лезущими наверх монголами, трещали, но держались. Лестницы стояли чуть не через каждые пять шагов, но окончательно подавить сопротивление урусов не удавалось. Стоявшие внизу, позади частокола стрелки сбивали перебравшихся через стену монгольских воинов, и тем нечем было ответить — передовые бойцы на стену не лезут с луком и стрелами, у них кинжалы и сабли.

— Нойон! Мои люди сыплются с этой проклятой стены как мак из расколотой коробочки! — темник гарцевал перед Джебе на коне. — Ещё немного, и нас не останется!

Джебе ощутил прилив тёмного бешенства.

— А ты почему тут, когда твои люди там?! На стену!!! Все на стену!!!

Джебе хлестнул коня и галопом поскакал к стене. Соскочив прямо на лестницу, он быстро и ловко полез вверх, держа саблю в зубах. За ним уже густо лезли нукеры личной охраны, могучие и опытные бойцы.

— Джебе!!! Уррагх!!! — радостно взвыли монгольские бойцы.

Темник, сообразив, тоже ринулся к стене, полез по лестнице, стараясь обогнать прославленного полководца. Его охрана не отставала от хозяина.

— Уррагх!!!

Новая бешеная волна смыла со стены последних обороняющихся русских ратников, и по волосяным арканам, накинутых петлями на зубья частокола, монголы густо повалили вниз — передние уже подбегали к редкой цепочке русских лучников.

— Уррагх!!!

Джебе рубился с остервенением, как в молодости. Удар — отбито — ещё удар — готов!

— Хха!

— Хак!

— Хо!

Какой-то урус, верхом на коне, попытался достать монгольского воеводу, но опытный нукер, перехватив тяжёлый урусский лук и выдернув из трупа соотечественника стрелу, в упор, не целясь, выпустил её в нападавшего. Джебе одним скачком оказался в седле.

— Джебе!!! Уррагх!!!

— За мной!!! — Джебе встал в стременах, вскинув над головой окровавленный клинок. — Уррагх!!!

…

* * *

— … Ну что, Михаил Всеволодович. Спасибо за хлеб-соль. — князь Даниил скупо улыбнулся. Князь Михаил тоже улыбнулся ему в ответ, вот только улыбка вышла совсем уже кривой. Прямо скажем, невесёлой вышла.

Веселиться в впрямь было не с чего. Вчера, седьмого марта, пришла из Новгорода страшная весть: монголы взяли Торжок, упорно державшийся две недели, но так и не дождавшийся подмоги. Эта весть пришла вечером, а сегодня утром пришла другая — рати князя Георгия, собираемые столь долго и тщательно, полностью разгромлены Батыем. Не доверять тем сведениям резону не было. Прямо скажем, этого и следовало ожидать, подумал князь Михаил.

Выслушав новость, князь Даниил посидел, неловко пожал плечами и тут же засобирался в путь. Действительно, хорошо в гостях, да дел дома куча. На огромной Галичине дел хватало, одни бояре, взявшие круть за то время, пока стараниями того же Михаила Всеволодовича Даниил был удалён в Перемышль, чего стоили… Князь Михаил не отговаривал его. Действительно, сидение с ратью наготове утратило отныне всякий смысл. Момент для отпора захватчикам был полностью и бесповоротно упущен. Мольбы новгородцев о помощи Михаил оставил без ответа — вести войско в новгородские земли сейчас было бы просто самоубийством. Раньше надо было думать господам новогородцам.

— Ладно, Данило Романыч, — вздохнул князь Михаил. — Прощай покуда. Слово своё ты сдержал, и я от своего не отступаюсь. Могу я рассчитывать на подмогу твою, коли беда и сюда нагрянет?

— Обязательно, — вежливо улыбнулся князь Даниил, про себя подумав: слово своё он держит, как же… Деваться сейчас некуда Михаилу свет Всеволодовичу, а то бы вряд ли отдал назад Галич так легко. Ну да прав он, однако — не время сейчас старые обиды помнить, и помогать друг другу тоже ой как не вредно…

— Ну, сестра, не поминай злым словом, коли что, — обратился Даниил к княгине Елене.

— И тебя Бог храни, Данилко, — отозвалась княгиня, слабо улыбнувшись.

Молодой кметь подвёл коня князю Даниилу, и уже садясь в седло, он спросил.

— Что насчёт зятя-то, Михаил Всеволодович? Не слыхать?

Князь Михаил шевельнул желваки на скулах.

— Пока нет известий.

— Ну даст Бог… — неловко промолвил Даниил. — Может… Ладно, прощайте!

Уже глядя на выезжающих по четыре в ряд всадников конной галицкой рати, Михаил почувствовал руку жены, легшую ему на плечо. Князь положил свою ладонь поверх.

— Я вот тоже всё думаю да гадаю, — заговорила Елена. — Как оно там? Жив ли Василько Константинович?

Михаил тяжко вздохнул.

— Не думаю. Татары это.

— Бедная Мариша…

Княгиня Елена вдруг схватилась за столбик, поддерживающий крышу резного крыльца.

— Что, что такое, Еленка?! — Михаил подхватил жену. — Неможется тебе?!

— Всё хорошо, Михалко, — Елена слабо улыбнулась, облизав разом пересохшие губы. — Можется мне. Смоглось…

В глазах Михаила Всеволодовича медленно протаивала радость.

— Неужто?

— Да, Михась, да, — Елена улыбнулась чуть шире. — Не всем нынче помирать, должен же кто-то и родиться.

— Ну какая же ты молодец у меня! — Михаил разлаписто обнял жену.

…

— … Сколько дашь войска, великий князь, столько и оплатим. Злато-серебро есть у нас, не сомневайся. Всю казну с собой вывезли, и казна та немалая.

Князь Миндовг смотрел на русского князя задумчиво. Да, неплохое дело предлагает этот Ярослав Всеволодович. С одной стороны, если этот враг так силён, как описывает его князь Ярослав, то и вправду лучше отразить его на дальних подступах, не дожидаясь, когда несметные конные полчища появятся близ границ Литвы. И окажется тогда Литва между молотом и наковальней — уж псы-рыцари своего не упустят… С другой стороны, пополнить казну сейчас очень даже неплохо…

Миндовг тяжко вздохнул. Да, но есть и третья сторона.

— Я хорошо понимаю тебя, славный князь Ярослав Всеволодович, — литовец говорил по-русски правильно, хотя и с сильным акцентом. — Но и ты пойми меня. Если я отправлю с тобой двадцать тысяч воинов, причём самых лучших, кто останется здесь? И где гарантии, что войско моё не сгинет в ваших необъятных лесах? Если это случится, мне нечем будет отразить удар немецких псов, и вся Литва попадёт под их железную руку. Мне страшно даже подумать, что такое может случиться.

Ярослав молча двигал желваками. Всё правильно, всё верно. Вот она, цена глупости князя Володши Полоцкого. Всё, что нужно было сделать тогда — перебить немецкое посольство. Уж как-нибудь разобрались бы с литвинами и ятвягами, ливами и прочими… По-свойски бы решили все вопросы. Зато сейчас не висел бы немецкий меч над затылком у всей земли русской. Вот и Миндовг этот откажет сейчас в помощи, как отказал Брячислав. И по той же самой причине — постоянная, неослабевающая немецкая угроза.

— Понимаю твои опасения, князь, — князь Ярослав постарался придать своему голосу предельную убедительность. — Но вот что получится. Торжок город уже осадили поганые, но покуда держится он. Держится, поскольку главные силы Батыги проклятого скованы ратью князя Георгия. Токмо без подмоги не выстоять нам. Ежели разобьют нас, то и Торжку конец придёт незамедлительно. А после того дорога на Новгород открыта будет…

— Возможно, — покачал головой Миндовг. — Вполне возможно. А почему Новгород не спешит вам на помощь?

— А потому же, почему и ты, княже, не спешишь, не в обиду будь сказано, — усмехнулся Ярослав. — Немцев боятся за спиной. И князь Брячислав тоже. И не возьмёт в толк никто, что как разорят господин великий Новгород поганые, так и Плескову недолго стоять, а там и Полоцку. И неизвестно ещё, кто вперёд возьмёт города сии, немцы или татары. Ну а после Полоцка уже и Литве очередь настанет…

— Складно говоришь ты, Ярослав Всеволодович, — вздохнул Миндовг, разглаживая ладонью скатерть. — Очень убедительно выходит у тебя. И если бы князь Брячислав дал тебе войско, хотя бы семь-восемь тысяч, да выступила в поход новгородская рать вкупе с псковичами, то ни минуты не сомневался бы я. А так не знаю… Татары те далеко пока, немцев же можно ждать уже по весне. В общем, думать надо.

— Спасибо, что не отказал, княже, — чуть улыбнулся Ярослав. — Однако думать надо быстро, уж извини, что говорю тебе слова сии. Каждый день может стать решающим.

В зал быстрыми неслышными шагами вошёл молодой паренёк в иноземном немецком платье — как уже понял Ярослав, посыльный у князя Миндовга. Подошёл вплотную, наклонился к самому уху господина, зашептал что-то быстро по-литовски…

— В общем, так, — выслушав молодого человека, мотнул головой Миндовг. — Рати я тебе не дам, князь Ярослав. Ни к чему тебе она.

— То есть как?.. Что?.. — Ярослав Всеволодович побледнел. — Что случилось?!

— Войско князя Георгия разбито наголову, — печально усмехнулся литовец. — И сам он убит. Это позавчера было ещё, на реке Сить — есть такая у вас там?

Ярослав уцепился за стол, чтобы не упасть.

— Да, это позавчера было. А вчера взят Торжок. Так что войско нам теперь самим понадобится, князь…

Возможно, литовец говорил ещё что-то, но князь Ярослав уже не слушал его. В голове нарастал звон, стол перед глазами поплыл куда-то, и Ярослав всеволодович молча, мешком повалился с лавки.

— Эй, помогите ему! Воды живо, ну!

…

* * *

— … Держится пока Торжок, уж две седмицы, почитай, держится. Да только ежели не поможет Господин Великий Новгород своему граду подданному, то недолго уже продлится осада.

Купец нервничал, то и дело поправляя шапку, без нужды дёргая вожжи. Ратибор ехал рядом, поглядывая на сидящую в розвальнях княгиню. Хорошо, что попался им обоз. Серко бы совсем выдохся…

Ратибор снова мельком взглянул на молодую женщину, сидевшую в розвальнях. Госпожа княгиня и единственный страж при ней — вот и всё, что осталось от славного города Ижеславля в земле рязанской. И как они выжили, как пробрались ночами через рыскающие всюду татарские заслоны… В Новгород, скорее в Новгород!

После выхода на Селигерский торный путь ночное передвижение потеряло всякий смысл. К Новгороду спешно уходили санные обозы, встречных же не было вовсе. Все понимали: Торжок — последняя преграда на пути татарских орд к Новгороду. Если он падёт… Нет, не так. Теперь уже нет сомнений — как только он падёт…

Снег уже не скрипел под полозьями, а влажно шуршал, то и дело выбрасывая снежно-водянистые брызги. Надо же, весна… Неужели прожили эту страшную зиму?

Обоз растянулся, и купец притормозил. Спрыгнул, бегло проверил сбрую. Витязь тоже спешился, размять ноги. Обвёл глазами округу. На взгорке, неподалёку от дороги торчал здоровенный, потемневший от непогоды крест.

— Что сие за знак?

— Это-то? — купец вновь запрыгнул в сани. — Игнач крест это, такое прозванье. Н-но, снулая! — дёрнул вожжи, и розвальни покатили, забрызгали талой жижей.

Ратибор не стал более спрашивать — что да зачем. Крест и крест. Игнач так Игнач. Мало ли крестов на Руси ныне?

Вялая, сумрачная мысль ещё не покинула отяжелевшую, будто с похмелья, голову, а опытный глаз витязя уже уловил движение. Ратибор всмотрелся. Так и есть — пара коней скачет, а всадник только один.

Гулко ухнуло сердце. Вестник. И Ратибор уже знал, угадал, какая это весть.

— Э-эй, люди русские! — всадник притормозил коней, тяжко поводивших боками, Слез, поправил подпругу, сам тяжело дыша. — Всё. Нету больше города Торжка.

Обозники обступили вестника, молча и страшно.

— Позавчера пал Торжок. Никого не пощадили поганые, сделали на месте славного града пусто.

Всадник отдышался, оглаживал коней.

— И хуже того весть. Татары бают, будто разбили они рать великого князя Георгия Владимирского, укрытую в чащобе до поры. На Сити-реке дело было, сеча лютая и долгая. Все полегли, и князь Георгий тож. Так что некому ударить поганым в спину. Некому защитить землю русскую.

Всадник вновь вскочил на коня, на запасного.

— Спасайтесь, люди! Торопитесь! Батыга идёт на Новагород серегерским путём. Уже идёт!

Он пришпорил коня, и помчался, разбрызгивая талый снег. Столбняк, напавший на людей при недобром известии, разом слетел, все задвигались, обоз торопился начать движение.

— Господи… — услышал он позади себя. Обернулся. Княгиня, оказывается, тоже слезла с розвальней и сейчас стояла, чуть покачиваясь — Господи, услышь…

Она вдруг встала на колени перед тёмным крестом, врытым в землю.

— Эй, господа хорошие! Поторопиться бы нам надоть… — купец-повозник, который их подвозил (за изрядную плату, кстати), снова притормозил.

— Куда торопитесь, люди?! — вдруг возвысила дрожащий голос княгиня. — Куда торопитесь все, вопрошаю я вас?! От смерти бежите? Не убежите! Молитесь! Молитесь, люди, ну как непонятно вам сие! Вот прямо тут молитесь, сейчас! Ибо нету боле силы русской, и никто не отвратит смерть вашу, кроме Господа самого!

Обоз встал целиком, и люди молчали. Только тоненько плакал где-то младенец.

— Молитесь же, люди, говорю я вам! — голос окреп, обрёл уже забытую звонкость — На что ещё вы надеетесь?! На стены новагородские? Не удержат этого ворога лютого никакие стены! Токмо вера ваша, токмо чудо и может ещё уберечь град сей от неминучей гибели. Молитесь сейчас, ну!!!

Безумные, огромные глаза смотрят в душу, с тонкого, прозрачного после болезни лица с запекшимися потресканными губами. Что-то вдруг кольнуло витязя, и он тоже встал на колени перед крестом. Медленно перекрестился сам. Господи, опять я тебя беспокою. Да, я знаю, что так нельзя. Но не для себя. Сделай так, чтобы не достигли поганые Новгорода. Услышь, господи!..

И уже спиной почувствовал, как рядом бухнулся в волглый снег их купец-повозник. Ещё, ещё! Люди сходили с саней и неловко, в своих меховых одеяниях и овчинных тулупах, а кто и просто в дерюжных армяках, один за другим опускались на колени. И вот уже весь длинный обоз сгрудился вокруг чёрного, громадного креста.

Господи, ну сделай чудо!

…

— Гуннн! Гуннн! Гуннн!

Вечевой колокол гудел тяжко и грозно, сзывая граждан Господина Великого Новгорода на вече, и люди шли, бросая все дела. Кузнецы вынимали из горнов раскалённые поковки, готовые к работе, и совали их в песок. Пекари отставляли в сторону готовые отправиться в печь булки. Все знали — просто так вечевой колокол созывать народ не будет.

— Гуннн! Гуннн! Гуннн!

Толпа на площади росла и росла, половодье людских голов уже готово было залить окрестные улицы. В огромной толпе шустрыми воробьями сновали ребятишки — куда без них.

Именитые бояре стояли на лобном месте, искоса поглядывая на князя Александра Ярославича, что уже год как поставлен был княжить в Новгороде. Семнадцать годов всего парню, не оперился ещё соколёнок…

— Гунн! — в последний раз прогудел вечевой колокол и смолк. Князь Александр поднял руку.

— Господа честные новогородцы! Прибыл только что гонец с вестью страшной! Пал наш подданный град Торжок, и хуже того — в сече страшной полегли на Сити-реке все рати князя Георгия Владимирского!

Толпа вздрогнула, загудела.

— Сейчас полчища Батыевы, собравшись воедино, идут на Новгород серегерским путём! Идут они быстро, посекая всех встречных и попутных аки траву, и уже послезавтра следует ждать их возле стен новогородских!

Шум затих. Люди смотрели на своего князя, медленно осознавая размеры надвигающейся беды. Вот ведь призывал их Александр Ярославич двинуться на подмогу Георгию Всеволодовичу, увещевал… А не послушались, обиды перевесили старые… И князю Михаилу поначалу не ответили, отмахнулись… И только когда обложили Торжок поганые, зашевелились, стали рать собирать… Да вот не успели. И что теперь?

— Не буду я укорять вас, господа честные, за то, что не вняли речам моим ранее! — словно угадав общий ход мыслей, громко продолжал речь Александр. — И молодого-горячего прощаю вам. Но ныне вопрос стоит так — быть или не быть Господину Великому Новгороду! И потому призываю я вас — вставайте, люди русские, и защищайте дома свои! Все, кто может держать оружие!

…

Конские копыта месили снег, превращая его в чавкающую кашу, кое-где уже сдобренную толикой чёрной земли. Кольцо нукеров вокруг великого Бату-хана было плотным, не позволяя никому из смертных приблизиться даже к копытам коня будущего Повелителя Вселенной. Да, именно так. Он, Бату-хан, завершит дело, начатое его дедом, великим Чингис-ханом, и выполнит его завещание, омыв копыта своего коня в водах Последнего моря.

Холёный белый жеребец Бату-хана брезгливо ступал по расквашенному снегу, норовя обходить лужи, но опытный всадник недрогнувшей рукой пресекал его попытки свернуть в сторону. Вперёд, и только вперёд!

Бату-хан думал.

Да, этот поход был тяжёлым, очень тяжёлым. Проклятые урусы никак не могли уразуметь своим лесным, звериным умом — любое сопротивление великому Бату-хану бесполезно. Разумеется, они поплатились за своё упрямство. Однако чего это стоило славному монгольскому воинству… Чуть ли не каждый городишко приходилось брать с боем, теряя драгоценное время, не говоря уже о головах воинов!

Только позавчера, уже после взятия города Тарджока и соединения с силами Джебе, Бату-хан сумел подсчитать общие потери. Из тридцати трёх туменов, вышедших в поход, уцелело только двадцать семь, да и те изрядно прорежены урусскими мечами и стрелами. Разумеется, сила ещё немалая, но…

Вот именно — «но». Более трети войска полегло, а впереди ещё стоит этот самый Ноугород. Прознатчики уже докладывали Бату-хану — город этот очень богат, пожалуй, богаче него только Кыюв. Но и стены Ноугорода крепки, как нигде. Каменные стены, между прочим, не то, что деревянные стены Рязани или даже Владимира. Сколько времени потребуется, чтобы разрушить их китайскими камнемётами?

Но самое скверное — весна. Это в степи весна отрада для сердца монгола. Урусские снега чудовищно, невиданно глубоки, и что будет, когда они начнут таять…

Тёмная, раскисшая дорога змеёй тянулась, как река, блестя стёклами мелких лужиц. Дорога была пустынна. Ни одного обоза, ни пешего, ни конного… Всё живое, казалось, затаилось в страхе перед чудовищной силой монгольского войска.

Впереди, у торной дороги, разбитой полозьями урусских саней, показался большой одинокий крест, чёрный от времени. Бату-хан уже усвоил, что подобные кресты урусы обычно ставят в знак поминовения душ усопших. Чьих душ ради поставлен этот крест, интересно?

— Привал! — распорядился джихангир, и кольцо ханских нукеров разом встало, как единое многоглавое и многоногое существо. — И позовите ко мне Субудая…

…

— Да брысь ты, животина!

Котёнок, сброшенный с лавки, обиженно мявкнул. Мария попеняла себе — нервы сдают, однако. Вот на беззащитной тварюшке зло сорвала, а кому от того легче?

Молодая женщина горько усмехнулась. Тяжесть тревожного ожидания, ежедневного и еженощного, лежала на душе свинцовой плитой. Гнетущее предчувствие беды, которое она всячески старалась подавить, иссушало душу. И если днём Марии удавалось изображать нормальную жизнь, неспешно разговаривать, заниматься с детьми, шутить и даже смеяться, то ночами становилось совсем худо. Княгиня Феодосия, поначалу служившая неплохой собеседницей и некоей отдушиной, почти подругой, теперь сама сильно сдала, сделалась замкнутой и раздражительной. И Мария порой ловила себя на глухой неприязни к княгине переяславской — небось у неё-то супруг в безопасности, в Литву вон укатил, да и сын Александр в Новгороде сидит, за стенами каменными… А Василько в лесу, и кругом рыщут полчища поганых, выискивая…

Время от времени заходил владыко Кирилл, также немало тяготившийся неизвестностью в здешнем заточении. С ним Марии было проще — умел вдохновить и утешить епископ ростовский. Однако глаза его выдавали. Грызла туга-печаль и Кирилла, не отпускала.

Как это, оказывается, трудно — ждать…

В горницу, где коротала время княгиня ростовская, с топотом ворвался Борис Василькович.

— Мама, мама, а Гунька воробья поймал и с перьями съел!

Мария подхватила сына на руки, с силой прижала к груди. Родная кровь…

— Ну ты-то воробьёв есть не станешь, надеюсь?

Борис обиженно оттопырил губу.

— Я что ли кот, как Гунька? Мама, а поедем кататься! Поедем, а? Там такое солнышко!

"Устами младенца глаголет истина", вспомнила Мария любимое изречение отче Савватия. Зря, ой, зря оставила она книжника в Ростове. Мало что не хотел, княжий человек, приказать надо было, и покорился бы… Где-то он сейчас?

— Ну мама… Ну поедем в санках, а? — тянул за подол Борис.

— И то, Бориска. — княгиня встала. — Поедем, проветримся малость.

— Ага! — радостно запрыгал мальчик. — А там и папа приедет за нами, да?

Душевное равновесие, кое-как восстановившееся при виде сына, будто волной смыло. Проветриться… Удавиться впору, а не в санках кататься…

— Всё, Бориска! Беги на двор, я позже приду.

Во дворе родился шум, Мария выглянула в окошко и обомлела. Боярин Воислав Добрынич и с ним с полсотни верхоконных. Сердце ухнуло в ледяную купель. Сам приехал, не гонца послал — это неспроста…

— А ну-ка, Борис, пусти!

Мария шла стремительно, так, что подол развевался на лету, не глядя перешагивала пороги. Выскочила на крыльцо, и только тут сообразила — простоволосая выскочила! Распустилась вконец, одичала в глуши… Да наплевать!

— Говори, Воислав Добрынич. — Мария сама удивилась, до чего ровным вышел голос.

Боярин не знал, куда девать глаза. Поднимет, опустит, опять поднимет…

— Беда, госпожа моя. Погиб наш князь, Василько Константинович. Замучен зверями двуногими. Но тело его мы нашли и погребли по обычаю христианскому, не сомневайся…

Возможно, боярин говорил ещё что-то, но Мария уже ничего не слышала. В голове, как в бочке, глухо раздавались чужие, непонятные слова, подавляемые нарастающим звоном…

— Воды! — боярин Воислав навис над ней, поддерживая. Кто-то уже совал кружку с водой. Мария оттолкнула её рукой.

— В Ростов…

— Ладно ли, госпожа? Татары до сих пор…

— В Ростов! Я сказала. — мёртвым железным голосом произнесла Мария, недвижно глядя перед собой. — Исполнять.

Боярин поперхнулся.

— Как скажешь, госпожа моя…

…

Походный шатёр Бату хана был ярко освещён множеством свечей и коптящих плошек с бараньим жиром. Бату-хан с детства не любил темноты.

Джихангир лежал и глядел на роскошные шёлковые драпировки, украшавшие его шатёр сверху донизу. Когда-то, не так давно, ему нравилась вся эта роскошь, все эти блестящие золотые вещицы, украшенные каменьями… Но ко всему этому привыкаешь быстро, и вскоре перестаёшь замечать.

Молодой монгол думал. Он думал так, что голова трещала. Да, всё это золото, жемчуга и каменья — всё мишура, прельщающая лишь глупцов. Главное — это власть. Да, у того, в чьих руках власть, будет и всё остальное — и золото, и парча, и алмазы размером с кулак, и дивные кони, и роскошные красавицы… А у того, у кого нет власти, отнимут и всё прочее. Отнимут те, кто имеет власть.

Наедине с собой можно и не придуриваться. Бату-хан не единственный кандидат в Повелители Вселенной. Есть и другие желающие, и их немало. Сколько их уже, тех, в ком течёт благородная кровь его деда, великого и мудрого Чингис-хана? И каждый считает себя вправе… Нет, власть, поделенная между многими — это не власть. Повелитель Вселенной может быть только один, и это будет он, Бату-хан!

А золото, самоцветы и парча — что ж… У них своя роль. Это приманка для монгольских воинов. Для славных, могучих и непобедимых воинов, цвете и красе Вселенной…

Бату-хан усмехнулся. Да, он говорит своим воинам такие слова. Они очень любят хорошие слова, эти могучие и непобедимые воины. Эти безмозглые бараны, идущие на убой…

Да, конечно, и золото они тоже любят. Но золота в мире не так много, и основная часть его достаётся отнюдь не простым нукерам, тем более рядовым номадам. Золото — для ханов, нойонов и славных багатуров, его соратников… А для простых воинов у Бату-хана есть много-много хороших слов.

Да, всё в мире имеет своё предназначение. Бату-хан, например, рождён для того, чтобы стать Повелителем Вселенной. Бараны рождаются для того, чтобы дать вкусное мясо и тёплые шкуры. Кони — для того, чтобы скакать на них. Жены — для того, чтобы ухаживать за Бату-ханом, ублажать его. Молодые девчонки-наложницы — для мимолётного баловства. А монгольские воины должны завоёвывать для него, Бату-хана, Вселенную, своими трупами выстилая дорогу к Последнему морю, дабы Повелитель мог омыть в нём копыта своего коня.

Да, этот поход был удачным. Сколько деревянных городов урусов обращены в прах под копытами его белого скакуна! Огромные богатства, накопленные урусскими князьями и боярами, достались ему. Золото, парча, самоцветы и жемчуга… А сколько здоровенных русских баб и красивых молодых девок взято в плен… У многих волосы отливают чистым золотом… Да за такой товар можно взять, пожалуй, и побольше, чем захвачено золота и серебра в урусских городах.

А мастера какие! Всё могут, всё умеют… Он, Бату-хан, отправит их в Каракорум, в подарок великому Повелителю Вселенной, самому хагану Угэдею. Пусть порадуется. Если всё получится, Бату-хан вскоре сам станет хаганом, Повелителем Вселенной, так что это, в конечном счёте, подарок самому себе.

И вот теперь впереди его ждёт ещё один богатейший урусский город, Ноугород. По слухам, самый богатый из всех, разве что их древняя столица Кыюв может сравниться с ним по размерам и богатству. Всего два неспешных перехода, и великий город ляжет пред ним…

Бату-хан усмехнулся. Ляжет-то он ляжет, да не так просто. Как та урусская девка, едва не выбившая ему глаз, когда он в великой милости своей пожелал её. Он отдал её своим нукерам, а после с неё содрали шкуру живьём, но всё равно в душе Бату-хана осталось неприятное воспоминание…

И этот Ноугород, похоже, достанется ему недаром. Ох, недаром… Сколько поляжет могучих и непобедимых монгольских воинов?

В принципе, это не так уж страшно — многочисленные жёны и наложницы монголов нарожают для прославленного джихангира массу новых воинов. Но время, время…

Он вдруг словно наяву увидел, как его тумены обкладывают великий город со всех сторон. Как скачут конные летучие сотни, осыпая стрелами бойницы, не давая врагу ни минуты покоя. Как оборванные пленные урусы ставят рогатки и заграждения перед воротами, пресекая возможные вылазки осаждённых. А спустя пару дней умные китайские мастера соберут свои чудовищные машины, и тяжёлые каменные глыбы, натащенные со всей округи всё теми же пленными, с шипением полетят, с тяжким гулом ударяя в стены обречённого города. Они будут работать в две смены, эти китайские мастера — покуда одни работают, другие едят жирный плов и отдыхают. И так же действуют летучие отряды, беспокоящие урусов днём и ночью, изматывая вражеских воинов. И горшки с горючей смесью, заброшенные в город теми же китайскими машинами, служат той же цели — чтобы всё население города, валясь с ног, днём и ночью тушило возникающие пожары…

И вот уже рушатся толстые каменные стены, и бесстрашные монгольские воины, воя и улюлюкая, вливаются в проломы стен, растекаясь по улицам, словно вода, захлёстывая весь город… Немногие уцелевшие, как затравленные звери в нору, забиваются в каменные церкви и внутреннюю крепость-детинец. Тщетно! Ибо от гнева Бату-хана не спасёт ничто.

И вот он вступает в поверженный город. Вонь пожарища забивает ноздри, в воздухе носятся жирные хлопья сажи, пятная парчовый халат джихангира и белую шкуру его коня. Впрочем, конь Бату-хана уже привык к этому. Бестрепетно переступает он через трупы, устилающие бревенчатую мостовую — тут и урусы, и монголы, все вместе…

А вот на главную площадь города стаскивают добычу. Золото, серебро, посуда и оклады с икон — всё, что удалось найти… Проводят пленных со связянными руками, и Повелитель, мельком взглянув, одним движением брови решает, кому из них жить дальше, а кто пойдёт на погребальный костёр, сложенный в честь павших монгольских героев-багатуров.

И вот, наконец, непобедимая армия Бату-хана, нагруженная добычей, отправляется в обратный путь, на заслуженный отдых, в столь милые сердцу монгола степи. Это не то, что урусские угрюмые леса! Страшные здесь леса, дикие и непонятные. Где за каждым деревом таится смерть… Скорей бы выйти из этих проклятых лесов!

Но глубокие снега уже тают, заливая всё вокруг, насколько хватает глаз, мутной ледяной водой. Монгольские кони словно плывут по воде. Белый скакун джихангира тоже словно плывёт, по колено в ледяном крошеве. Это очень вредно для коней, любой монгол знает, как это опасно…

А вот целый отряд проваливается в полынью, в какую-то безвестную речонку. И кони, и всадники барахтаются среди битого льда и один за другим исчезают под водой…

Новая река, куда шире, и сплошь забита ледяным крошевом. Начался ледоход. Как переправляться через такую реку?

Реки сменяют друг друга, и каждая последующая шире предыдущей. Монгольские кони выносливы, как дикие звери, но всему есть предел. И вот уже раздутые трупы павших коней плывут по ледяной воде, устилают путь позади непобедимого монгольского воинства.

Монгольские воины смотрят угрюмо, злобно, и только нагайка может поднять их утром в поход. Да, редкий монгольский воин вышел в этот поход на одном коне, у большинства их было по два-три, а то и четыре, не говоря уже про ханов… Но сейчас всё больше безлошадных воинов понуро бредут по бескрайним болотам, проваливаясь в ледяную жижу. И вот уже не только конские трупы усеивают путь отступающей орды, но и павшие герои-багатуры. Да, бросить своего боевого товарища на съедение воронам — большое бесчестье для монгола, но что делать, если не только на погребальный костёр, но и на приготовление пищи порой не удаётся набрать сухих дров?

Добычу тоже приходится бросить. Сперва вырезают пленников, всех, без разбора. Потом избавляются от разного барахла. Серебро и золото, разумеется, никто не бросает, и оно уходит под воду вместе с утонувшими на бесчисленных переправах и провалившихся в бездонные урусские болота…

Разумеется, Бату-хан мудр, и он знает — когда нельзя спасти всё, надо спасать самое ценное. И прежде всего, разумеется, себя самого. Забрав остатки ячменя и овса, а также всех уцелевших коней, личный тумен Бату-хана отрывается от безлошадных доходяг, не способных более передвигаться, и значит, не нужных. Большинство сносят грабёж терпеливо — в войске монголов железная дисциплина, и если джихангир велит отдать последнего коня или, к примеру, утопиться — приказ должен быть выполнен беспрекословно. Любой, не то что словом, взглядом выразивший сомнение будет убит ханскими нукерами на месте, как собака.

И вот, наконец-то, величайший и непобедимый джихангир Бату вырывается из страшных урусских лесов, с несколькими отборными тысячами и кое-какой, самой ценной добычей. Бату-хан даже привстал в стременах, жадно вдыхая напоённый весенними ароматами степной воздух. Ничего, начнём всё сначала… Наберём новые тумены бесстрашных и непобедимых, и вперёд, к новым победам…

Но что это? Бату-хан разом покрылся липким, холодным потом. В степи расползаются широкой лавой, окружая его, всадники. Их много, этих воинов, и Бату-хан понимает — это собрались наконец рати уцелевших урусских князей… Нет, их не так уж и много, этих урусов, но сейчас у джихангира только один тумен. Его личная охрана, всего несколько тысяч воинов… Ага, а вот и недобитые Бату-ханом куманы-половцы подоспели на подмогу к урусам!

Войска сшибаются в беспощадной сече, свистят стрелы, звенит сталь мечей. На прорыв! Нет, бесполезно…

Аркан захлёстывает горло Бату-хана, и будущий Повелитель Вселенной, выбитый из седла, волочится по земле, как мешок. Воздуха! Воздуха…

Бату-хан проснулся разом, будто вынырнул из глубокого омута, судорожно, часто дыша. Сердце неистово колотилось, отдавая в левую руку тупой ноющей болью. Сон… Это просто сон… Надо же, какой сон…

…

Сани с влажным шуршанием скользили по глубокому волглому снегу, брызги то и дело вылетали из-под полозьев и конских копыт. Одна капля долетела до Марии, попала на лицо, покатилась вниз… Мария мельком удивилась — надо же, талый снег и солёный… Разве бывает солёный снег?

Борис Василькович сидел нахохлившись, не решаясь приставать к матери. И даже маленький Глеб не хныкал, будто понимал… Нет, конечно. Не понимают они ещё, ни Бориска, ни тем более Глебушка, что такое есть «сирота»…

Мимо плыли, как в полусне, сосны и ели, уже избавившиеся от тяжкой ноши, налипшего за зиму на ветвях снега. Лес ждал, готовился встретить весну. Вот только в душе Марии зима только начиналась. Оказывается, не зима то была прожита в Белозерске, всего лишь осень. Настоящая зима начинается только сейчас…

Мария не помнила, как выехала из городских ворот Белозерска. Всё виделось, как сквозь текучую воду. Плачущая княгиня Феодосия, влажные глаза бояр… Слова ещё какие-то говорили, да… И Мария вроде что-то отвечала даже. Вот что? Не упомнить…

Мелькают, мелькают сосны и ели, плакучие ивы, свесившие голые метёлки ветвей над застывшей рекой. А перед глазами мелькает иное… Как ехали они тогда в Ростов, и как тайком, удивлённо поглядывала на своего мужа молоденькая девчонка, до тех пор сохранившая удивление — да неужто она и вправду теперь мужняя жена?

И теперь вот — вдова… Какое страшное, тягуче-безнадёжное слово… Да неужто она теперь и вправду вдова?

Мелькают, плывут вокруг лица верхоконной стражи. Все знакомые лица, ещё бы — за столько-то лет жизни в Ростове великом… Нет только одного лица, самого главного, самого дорогого… Свет мой, Василько, любый мой!

Новая капля из-под полозьев попала на лицо, и это была последняя капля. Будто плотину прорвало весенним половодьем — слёзы, жгучие слёзы хлынули потоком.

— О-о-ой!!! О-о-ой, Василько, да как же это всё!!!

Боярин Воислав, с мрачной тревогой исподволь следивший за госпожой, судорожно вздохнул и не таясь перекрестился. Ну слава тебе, Господи, раз прорвало — теперь будет жить…

…

— … Что скажете? Говори ты, храбрый Джебе!

В огромном шатре Бату-хана, несмотря на размеры, было душно — пахло ладаном, мускусом, горелым салом… В воздухе плавал сизый дым от чада свечей и сальных плошек, расставленных повсюду. Глухонемые слуги бесшумно скользили, обслуживая Повелителя и его гостей. Шёл военный совет.

— Наступать надо немедленно! — Джебе, с повязанной после ранения головой (зацепили-таки при взятии Тарджока) сверкал глазами. — Каждый день позволяет урусам накапливать силы, собирать воинов и укреплять стены Ноугорода. Идёт весна, дороги тают… Немедленно брать Ноугород!

— Я слышал и понял, мой храбрый Джебе, — отозвался Бату-хан. — Что скажешь ты, могучий Бурундай?

Сухощавый, темнолицый Бурундай помедлил, обдумывая слова. В шатре джихангира каждое слово стоит очень дорого…

— Опасно, мой Повелитель. Ноугород мы возьмём, но вот обратно… Обратно придётся плыть на урусских лодках, не иначе. Но с другой стороны — это же несметные богатства! Я бы рискнул…

— Я слышал и понял тебя, — наклонил голову Бату-хан. — Ну, а что скажешь ты, мой верный Сыбудай, хитрый, как тысяча лисиц?

Старый монгол, с рожей, не мытой от рождения, неторопливо прихлёбывал китайский зелёный чай и морщился.

— Я всегда желал тебе добра, и только добра, мой Бату… Наши потери столь велики, что ставят под сомнение удачное завершение похода

Он замолчал, неторопливо прихлёбывая чай. Все ждали, когда старик допьёт свой напиток. Любому другому подобное поведение в шатре самого Бату обошлось бы дорого. Но Сыбудай мог позволить себе практически всё.

— Как ловят обезьян китайские горные охотники? Они насыпают в тыкву сладкий изюм, обезьяна находит тыкву, суёт туда лапу… Всё. Лапа, сжатая в кулак, обратно не лезет, а бросить изюм обезьяна уже не в силах. Даже когда видит охотника, приближающегося к ней.

Старый монгол снова отхлебнул из пиалы.

— Так вот. Ноугород — это тыква, полная изюма. Но разве мы обезьяны?

— Я слышал и понял тебя, мой Сыбудай.

Бату-хан протянул руку и ударил в большой гонг. У входа возникли ханские нукеры.

— Объявите всем мою волю! Мы возвращаемся домой!

…

Да разве это Ростов?

Мария ехала по улицам города, загаженным и угрюмым. Прохожих было мало, и те, кто попадались, торопливо кланялись, провожая глазами возок с госпожой княгиней, и украдкой крестились вслед. Кое-где ворота и калитки были сорваны с петель или выбиты напрочь, и были приставлены наспех, кое-как. А то и вовсе валялись на земле, указывая не то, что хозяина дома нет и не будет. Воров, очевидно, уже не боялись — после татар обычным ворам делать нечего.

Пусто было и в торгу. Кое-где пытались продавать банные веники, но товар тот никто не брал. Съестных припасов в продаже не было видно вовсе. Если кому-либо из горожан и удалось утаить что-то, то крохи те приберегались для своей семьи — март в Ростове городе, как известно, ещё месяц зимний, а уж до нового урожая и вовсе дай Бог дожить…

Мария ехала и смотрела, и сквозь свою боль проступала общая беда. Город напоминал чем-то обесчещенную девушку, оставленную в живых. Жила у папы с мамой щебетунья и хлопотунья, любимое и заласканное чадо, росла и расцветала. Но пришли злыдни, и разом всё кончилось… И пусть руки-ноги целы, только никогда уже не будет несчастная той хохотушкой, какой была…

Княжий терем угрюмо смотрел чёрными зияющими провалами окон, из которых захватчиками были вынуты рамы — прозрачное оконное стекло дорого стоит. Двери и ворота, правда, выбиты не были, их успели вовремя распахнуть. Зато внутри родного дома царили печаль и запустение.

— Ой, матушка наша! Ой, горе-то какое! — завыла-запричитала служанка, одна из немногих, оставленных в помощь тётушке Пелагее.

— Где Пелагея? — прервала причитания служанки Мария.

— Ой, матушка, ведь замучили её! Огнём пытали поганые, да калёным железом! Плетьми били нещадно! Всё добивались, где злато-серебро лежит!

— Кто ещё жив? Говори!

— Ой, матушка… Все почитай целы, трёх девушек сенных уволокли токмо, Дарёнку, Вешняну и Любаву. Да ещё вот книжника нашего…

— Савватий? Его-то зачем?

— Да кто их знает, зверей лютых, что у них на уме… Они ж, поганые, что говорят — десятая часть всего, мол, принадлежит ихнему главному хаму… И всё-всё берут без разбору, и в полон увели многих…

Мария прикусила губу. Так, значит. И здесь горе не обошло Ростов.

— Ой, матушка, да горе-то какое! Ой, да как же мы без нашего князя-батюшки!..

— Тихо! — прервала причитания Мария. — Займись делом, Фовра.

Проходя через пустые покои, Мария зажмурилась. Как это страшно… Не видеть, не слышать ничего, не знать… Она-то, дура, сетовала на судьбу, когда томилась ожиданием и тревогой… Да лучше всю жизнь томиться в надежде несбыточной, чем утратить её навсегда.

На миг в голове у Марии возникло соблазнительное видение — высокая колокольня, и она стоит на краю… Раскинуть руки и полететь… Те немногие, что чудом выжили после такого полёта, говорят как один — в полёте отпускает человека тяжесть сего бренного мира, лёгким и невесомым становится он… И всё кончится. И не будет больше горя, жгучих безнадёжных слёз… Вон как княгиня Евпраксия в Рязани…

Мария перевела дух, отгоняя дьявольский соблазн. Нет, нельзя. А как же Бориска, а Глебушка? И потом, пока ещё княгиня она ростовская.

Боярин Воислав не уходил, ждал указаний.

— Очень хорошо, что не ушёл ты, Воислав Добрынич. Собирай думу боярскую.

— Сделаем, матушка, — наклонил голову боярин. — Что людям сказать, по какому делу разговор будет? Чтобы подготовились…

— Да мало ли дел у нас нынче? — горько усмехнулась Мария. — Но прежде всего решить надобно, как голодной смерти горожанам избежать. Или ты скажешь, нет такой заботы?

— Есть она, госпожа моя, — боярин встал, надел шапку. — Так я пошёл?

— Иди, Воислав Добрынич. Да, вот ещё… Пусть выезд приготовят мне. Одни сани, больше не надобно.

Боярин кивнул.

— На могилку к Васильке поеду…

…

— Ну, матушка моя, прощай. Храни тебя Христос, хоть и не веруешь ты в него.

— Храни тебя Жива, Савватий.

— А может, всё ж таки пойдёшь со мной в Ростов?

В заросшем до глаз кудлатым седым волосом человеке с трудом можно было распознать книжника княжьего дома ростовского. Перекошенная фигура — последствия калёных железных прутьев, прикладываемых к бокам и ляжкам. Но более всего непохожи были глаза. Заметно другими стали глаза у отче Савватия.

— Нет, Савватий, — усмехнулась старая колдунья. — Я в церковь не хожу, и не больно-то жалуют таких, как я, в городе. У каждого в жизни своё место — не ты ли говорил?

Савватий помедлил ещё секунду.

— Должник я твой на всю остатнюю жизнь, помни. Прощай, здрава будь!

Старая Стешиха наблюдала, как уходит на широких охотничьих лыжах, спотыкаясь и едва не падая, спасённый её искусством врачевания книжный человек. Да, это истинно чудо. По всему, никак не должен был выжить он, после таких-то мук… Однако здоровье у Савватия этого немеряное. А может, всё проще — не исполнил он предназначения своего покуда. В этом Стешиха и книжник сходились — ежели есть у какого человека предназначение, данное свыше, то и не возьмут его в мир иной, покуда того дела всей жизни он не исполнит. Книжный человек называл это странным иноземным словом «фатум», Стешиха же именовала по-русски судьбой…

Первую неделю Савватий стонал и бредил, находясь на зыбкой грани жизни и смерти. Бормотал на разных языках, рвался спасать кого-то, проклинал и умолял… Стешиха отпаивала его травяными отварами, козьим молкоком и густым бульоном — охотник, которого в своё время выходила старая колдунья после медвежьих когтей, принёс ей здоровенного барсука и немалый кусок медвежатины. Потом ещё две недели лежал, набираясь сил, и только когда поджили страшные раны, нанесённые раскалённым железом, стал понемногу вставать, вначале передвигаясь по стенке.

Стешиха улыбнулась. Спасённый оказался человеком не простым. Интересный собеседник, и мужик не злой. Было в нём что-то детское, впрочем, как и во всяком хорошем мужике, не превратившемся покуда в полного старика. Стешиха хорошо знала эти вещи, уж в чём, в чём, а в душах людских она разбиралась. И знал Савватий на удивление много. Но знаниями своими не кичился, наоборот — хотел знать ещё больше. Как только смог помогать ей по хозяйству, тут же надрал бересты с поленьев, приносимых для очага, и начал записывать разные рецепты, про которые выпытывал у старой колдуньи. Она не возражала, только улыбалась. Савватий в простоте своей полагал, что главное в лечении — это правильно составить лекарство. Не понимал, наивный, что лечит не лекарство, а лекарь да сам больной, лекарства тут дело второе…

Но как только окреп он маленько, стал задумчив, и однажды заявил — не могу, дескать, здесь оставаться. Должен я… Стешиха не возражала. Она тоже признавала Высший Долг.

Шатающаяся фигурка уже скрылась за деревьями, но старуха не сомневалась — он дойдёт. Дойдёт в свой разорённый город. Человек, у которого не исполнен Долг, будет карабкаться, падать и вставать, покуда тот Долг не исполнит. И только глупцы полагают, что смогут помешать ему.

Старая колдунья вздохнула, вбирая полную грудь свежего весеннего воздуха. Да, вот и снег уже осел, тает… Половодье на носу… Кончилась эта страшная зима. Первая зима наступающей страшной эпохи, которую книжник называл нерусским словом «калиюга», Стешиха же по-своему — Время Терпеливых.

Ибо ждут русских людей впереди страшные испытания, и только самые терпеливые смогут пережить их.

…

* * *

…

— Это что за город?

Бату-хан с интересом разглядывал стоявший на высоком взгорке городок, обнесённый, как и все русские города, деревянной стеной с бревенчатыми башнями. Только стена эта выглядела необычно.

— Это город Козельск, Повелитель.

— Хм… Маленький какой… Интересная стена у него. Скажи, мудрый Сыбудай, отчего так — у всех урусских городов брёвна стен стоят вертикально, а тут горизонтально?

— Не знаю, — проворчал Сыбудай, щурясь против ветра. — Я не урус, и стен не строю. Вот развалить могу.

Бату-хан засмеялся, тоненько и визгливо, и все советники, сгрудившиеся вокруг, дружно заржали — оценили шутку.

— Ну ладно, мой Сыбудай. Сейчас мы узнаем, зачем урусам такие стены. Эй, Пайдар-багатур! Говорят, ты уже выучился говорить по-урусски? Не желаешь ли испытать свои силы? Изложи урусам наши условия.

— Да, мой Повелитель!

Пайдар, ухмыляясь, толкнул пятками коня и мелкой рысью направился к стенам города. За ним последовала конная стража.

Подъехав к стенам города шагов на сто пятьдесят, Пайдар остановился, сложил руки рупором.

— Эй, урусы! Кто есть коназ в вашем городе?

Пайдар говорил по-русски ужасно, с сильным акцентом и коверкая слова, но понять его было можно.

— Князь Василько у нас! — ответили с воротной башни.

— Я хочу говорить с ним!

— Я слушаю тебя! — раздался с башни звонкий мальчишеский голос.

Пайдар изумлённо выпучил глаза.

— Неужели во всём городе не нашлось ни одного мужчины, чтобы поставить коназом? Должно быть, все остальные здешние воины ещё ползают на четвереньках?

Охранные нукеры дружно заржали.

— Гляди, как бы тебе не поползти на четвереньках, поганый! — ответил всё тот же мальчишеский голос. — Говори, чего хотел!

— Ну хорошо, хорошо, о великий правитель! — нукеры снова дружно заржали. — Величайший Бату-хан предлагает тебе открыть ворота и впустить в город его славных воинов. Бояться тебе не следует, маленьких мы не обижаем!

Нукеры заржали так, что кони всхрапнули и забеспокоились.

— Всё сказал, или ещё можешь? — насмешливо спросил всё тот же мальчишеский голос.

— Могу и ещё! — ухмыльнулся монгол. — Если вы не откроете ворота, участь ваша будет ужасна! Никто не останется в живых!

— Достаточно! — прозвенел голос с башни. — А теперь слушай мои условия! Город вам не взять, все зубы обломаете! Так что убирайтесь и не портите воздух в окрестностях! А теперь встань на четвереньки и так ползи к своему хозяину, дабы передать ему мои слова!

Наверное, у защитников города были наготове не менее дюжины самострелов и ещё гораздо больше тяжёлых русских луков в рост взрослого человека. Потому что залп со стены был страшен. Большинство охранных нукеров вывалились из сёдел, как тряпичные куклы, без звука — у кого-то из груди торчала длинная тяжёлая стрела, у кого-то кованый арбалетный болт. Под остальными были убиты кони, и два десятка монголов сразу стали живыми мишенями, беспомощно барахтающимися среди бьющихся в агонии лошадей.

— Коня мне, коня, коня!!! — Пайдар наконец высвободил ногу, придавленную упавшим животным, но новый залп поставил точку — не осталось в живых ни одного коня, да и отдавать приказы Пайдару больше было некому.

— На карачках ползи, кому сказано! Ну! — насмешливо прозвенел с башни тот же мальчишеский голос.

Тяжёлый срезень [стрела с широким серповидным наконечником, наносящая страшные раны. Прим. авт. ] ударил Пайдара под коленку, и нога повисла на чудом уцелевшем сухожилии и клочке кожи. Монгол взвыл и пополз, оставляя за собой кровавый след.

— Вот так! — на сей раз голос с башни был грубый, мужской. — Да живей ползи-то, а то сдохнешь, так слова своему Батыге и не передав!

— Помогите ему, быстро! — распорядился Бату-хан, наблюдавший всю сцену с безопасного удаления.

Не менее полусотни нукеров ринулись выполнять приказ. Они двигались молча и страшно, без гиканья и улюлюканья, только земля дрожала под копытами. Однако задолго до того, как отряд достиг несчастного Пайдара, снова сработали русские самострелы, и отряд будто натолкнулся на невидимую верёвку — передние всадники разом вылетели из сёдел.

— А-а-а, проклятые урусы! — Бату-хан даже привстал в стременах. — Они мне заплатят за это!

Отряд, посланный на выручку Пайдару, наконец достиг цели. Но тут уже заработали русские луки, хотя и уступавшие самострелам в дальнобойности, зато намного превосходившие их в скорострельности. Отряд спасителей таял стремительно, как комок снега в котле с кипятком.

— Проклятые мангусы! — завизжал Бату-хан, окончательно выйдя из себя.

Остатки отряда уже возвращались, когда в спину им снова ударили самострелы — очевидно, стрелки успели перезарядить их. Но умные монгольские кони и без наездников знали, что им делать. Разумеется, спешить к людям, в табун…

Пайдар висел на коне мешком, заброшенный впопыхах поперёк седла. Да ещё нукер, зацепившийся сапогом за стремя, волочился по земле позади коня.

— Мой Повелитель… — Пайдар поднял голову, и лицо у него было зеленовато-белым. — Они не согласны…

Советник уронил голову, тело дёрнулось пару раз и затихло.

— Так! — голос Бату-хана был страшен. — Разворачиваться в лагерь! Готовить штурм!

Сыбудай засопел.

— Ты так любил этого Пайдара, или тебе очень нужен этот городишко, мой Бату?

Бату-хан обернулся, и зрачки его были бешеными.

— Мне этот город НЕ нужен! И его НЕ БУДЕТ! Или ты хочешь сказать, что мы должны утереться и проследовать мимо, сопровождаемые насмешками малолетнего сосунка?

— Как скажешь, мой Бату, — наклонил голову Сыбудай. — На этот раз ты полностью прав, похоже.

…

— Не положено! Иди, малый, тут княжий двор, не харчевня!

Савватий, не возражая, стоял перед стражниками, охранявшими ворота в княжий терем, только неловко улыбался.

— Погоди-ка, Пров… — осадил коллегу втророй стражник. — Никак Савватий? Жив, что ли, книжник?

— Я это, Онфим, — снова улыбнулся Савватий.

— Да тебя ж вроде как татары забрали? На службу себе?

— У меня одна служба, ребята, — погасил улыбку книжник. — И служу я князьям ростовским, а никак не поганым.

Стражники одобрительно заухмылались, старший хлопнул книжника по плечу — Савватий едва не упал, зашипев от боли.

— Ну проходи, полагаю, княгиня-матушка примет тебя безотказно… Только беда у нас, Савватий…

— Да слыхал. Как не услыхать… Потому и спешил сюда, братцы.

…

— Бей!

Взмах кувалды, и длинный рычаг камнемёта рванулся вверх так, что взвизгнули стальные цепи, увлекающие корзину с уложенным в неё камнем. Здоровенный валун, мгновенно превратившись в маленькое пятнышко, понёсся к стенам крепости, расположенной на холме. Удар! Брызнули белые щепки, но стена устояла, и раскалённый камень, отскочив, покатился вниз по обледенелому склону, шипя, как громадный разъярённый кот.

Фэн Тун-по тоже зашипел по-кошачьему, сдерживая проклятия. Всё подножие холма возле пристрелянного участка стены уже было завалено камнями, будто тут собирались начать стройку. А толку?

Городишко, поначалу показавшийся совершенно несерьёзным, оказался неожиданно крепким орешком. Поначалу Фэн Тун-по заявил, что разрушит стены за шесть дней. Причём время было заявлено с запасом — в душе китайский мастер полагал, что справится гораздо раньше. Однако вскоре убедился, что не зря у этого городка стены срублены подобно избам, а не собраны в высокий частокол. Промороженная насыпка срубов делала стены неуязвимыми не хуже Великой китайской стены. Уже на третий день Фэн Тун-по прекратил многосторонний обстрел и сосредоточил все шесть машин на одном участке стены. Однако и это не помогло. Удары громадных валунов сыпались градом, внешние брёвна измахратились в щепу, но ни малейших признаков пролома покуда не наблюдалось. Более того, очень скоро выяснилось, что даже разрушить ледяную корку на крутом склоне холма те камни не в состоянии, просто скатываясь по льду. Ночами же жители города лили воду прямо со стен, наращивая и без того толстенный ледовый панцирь, превративший небольшое поселение в неприступную крепость.

Но гораздо хуже были урусские самострелы. Они вполне доставали своими железными стрелами до позиций китайских орудий, и от них не защищали ни железные доспехи, ни даже длинные, в рост человека, урусские трофейные щиты. Правда, самострелов тех у осаждённых было не больше дюжины, но этого вполне хватило, чтобы в первый же день Фэн Тун-по лишился двух сотен рабочих, причём отнюдь не только подносчиков камней. Пришлось на целый день отложить обстрел, и только дождавшись ночи, установить на машины толстые деревянные щиты. Теперь по крайней мере наводчики, наиболее ценные в хозяйстве Фэн Тун-по люди, были в относительной безопасности. Что касается подносчиков и заряжающих, взводивших канатами камнемёт, то это всё были пленные урусы, и за их судьбу китаец особенно не переживал — сколько нужно, столько и предоставят ему в распоряжение, так что пусть урусы бьют своих же. Да и за конных охранников-нукеров, подгонявших плетьми урусов и порой неосторожно попадающих в зону досягаемости самострелов не слишком переживал Фэн Тун-по — десятком-другим монголов меньше, кому интересно? Пусть балуют русские стрелки. Небось не бесконечен у них и запас железных стрел… Вот только темп стрельбы сильно упал.

— Ну что, Фэн Тун-по, тебя можно поздравить? — раздался сзади громкий властный голос.

Китаец затравленно оглянулся. Сам он находился в сорока шагах позади стенобитной машины, под прикрытием широкого дощатого щита. Великий и могучий Джебе остановился на добрую сотню шагов позади китайского мастера — до того места железные стрелы урусов уже не доставали.

— Я на полпути к успеху, славный хан! — из-за расстояния приходилось кричать, и это радовало китайца. Когда кричишь, голос не дрожит.

— Сегодня шестой день! Значит ли это, что тебе нужно ещё шесть, чтобы сделать хотя бы одну дырку в заборе? И вообще, чего ты пищишь из своей норы, как суслик? Подойди сюда!

Фэн Тун-по вздохнул. Ладно, была не была…

Когда китаец бегом пересёк расстояние, отделявшее его от Джебе и склонился в поклоне, монгольский полководец довольно усмехнулся.

— Ну вот, другое дело. Теперь я могу видеть твои хитрые глаза, Фэн Тун-по.

— Мне незачем хитрить, о прославленный, — китайский мастер стрался держаться твёрдо. — Это действительно необычайно прочная стена. Там, внутри этих бревенчатых стен промороженный мокрый песок, и покуда он не растает…

— То есть стену проломить ты не можешь? — прищурился Джебе.

— Могу, прославленный! — с жаром заверил мастер. — Но мне понадобится ещё…

— Достаточно, остальное скажешь, когда я отъеду. Бату-хан даёт тебе ещё три дня, — прервал китайца Джебе. — Потом можешь распечатать вот это, — он кинул китайцу шёлковый кошелёк с чем-то мягким. — Мне некогда слушать твои оправдания, Фэн Тун-по. Работай!

Когда монголы уже отъехали, китаец осторожно развязал горловину кошелька, и вынул оттуда длинный шёлковый шнурок. Понятно…

Фэн Тун-по ещё раз взглянул на стены Козельска. Разумеется, за три дня ему не справиться. Ну что ж — в побег?

Китаец мёртво рассмеялся. Если бы они были в Китае, это могло получиться. Но не тут, в Урусии. Ладно…

Обратно он возвращался не спеша, ровным широким шагом человека, скинувшего наконец со своих плеч непосильный груз.

— Мастер Тун! Мастер, тут уже стреляют!

Фэн Тун-по вышел вперёд и остановился, широко расставив ноги, вдыхая воздух полной грудью. Весна… Там, на родине, уже вовсю цветут мандарины, а тут, в этой ледяной стране, ещё не стаял снег…

Железная стрела, выпущенная из самострела, вошла Фэн Тун-по точно в сердце, и у него в последний миг мелькнуло странное чувство — благодарность, что ли, к меткому урусскому стрелку…

…

— Ну здравствуй, Мария.

Князь Ярослав смотрел как будто даже виновато. Мария слабо улыбнулась ему. Общая беда стёрла некоторую отчуждённость, существовавшую между Ярославом Всеволодовичем и четой князей Ростовских.

— Постарел ты, Ярослав Всеволодович. Вон, вся голова как лунь седа…

— Да не с чего молодеть тут.

— Как княгиня Феодосия здрава?

— Плачет всё. По Ярику убивается. Днём держится вроде, а как ночь, вся подушка сырая. Лежит на спине, а слёзы дорожками из глаз. Тихонько так лежит, меня потревожить боится, глупая…

Помолчали. Да, и это тоже. Не только брата потерял князь Ярослав — сын погиб в сожжённой дотла Твери.

— Что думаешь дальше делать? — спросил Ярослав.

— Дальше? — переспросила Мария. — Хлеба нет в городе. Лошадей, коров угнали поганые. Сено, и то выгребли всё. По деревням тоже хоть шаром покати… Так что про «дальше» потом думать будем. Сейчас должно отвратить народ от голодной смерти.

Теперь Ярослав смотрел на Марию с уважением. Да, это настоящая правительница. Не слёзы льёт беспрестанно, о деле думает. В этом и заключается правитель — как бы ни было тяжко на душе, дело нужно делать…

— Раз уж зашло о том… Не продашь ли коней хоть сотню, Ярослав Всеволодович? Весна на носу, а пахать не на чем.

— Ну откуда? — усмехнулся Ярослав. — Наши земли почище ростовских опустошены.

Мария понимающе кивнула.

— Прямо и не знаю, что делать. В Белоозеро наше посылала, так там коней своим еле впору… Ну, сто двадцать голов набрали-наторговали…

— Ты вот что. — подумав, заговорил князь Ярослав. — Земли князя Михаила целы покуда. И кони там не в пример дешевле, потому как степь рядом…

— Так-то оно так, да вот беда — как перегнать табуны. — поморщилась Мария. — Отобьют, без войска никак…

— Да неужто отец твой охрану не даст? — прищурился Ярослав.

— Гм… — Мария задумалась. — А ведь правда твоя, Ярослав Всеволодович. Завтра же к отцу гонцов отряжу…

— Завтра не стоит. Скажу тебе, Мария — под Козельском до сих пор полчища Батыевы стоят. Осадили город намертво.

— И как давно стоят?

— Да уже почитай третью неделю.

— Да неужто? — непритворно изумилась Мария. — Козельск, он же меньше Углича, меньше Твери даже…

— А вот не по зубам Батыге, и всё тут! — злорадно улыбнулся князь.

…

— … Значит, так, Ли Сяо Лун. Даю тебе звание мастера, хотя ты ничем не проявил себя. Кроме того, если ты развалишь стену этого проклятого города, получишь сто золотых монет. И ещё держи вот этот шнурок с тремя узлами. Начиная с завтрашнего утра ты будешь развязывать по одному узлу. Когда развязывать станет нечего, ты повесишься на этом шнурке на любой из своих машин, на выбор. Всё, работай!

Голос Бату-хана дрожал от бешенства. Ещё бы! Крохотный городок, не идущий ни в какое сравнение с Владимиром и даже Рязанью, оказался неприступен для огромной орды. Ледяная броня крутого склона делала бесполезными и смешными всякие попытки штурма, промороженная насыпка стен успешно противостояла китайским стенобитным машинам. Даже зажечь город никак не удавалось. Джебе, умевший золотом и нагайками добыть всё, что угодно, на сей раз с громадным трудом и опозданием достал селитру и горючее земляное масло для зажигательных горшков. И тут выяснилось, что торсионы машин, изготовленные из волос урусских девок, потеряли свою упругую силу — должно быть, весенняя сырость сгубила их. Пытаться же изготовить новые нечего было и думать — проще сразу удавить всех китайцев одной тетивой. Да, жаль Елю Цая, очень жаль…

Кони месили копытами тяжёлый, посеревший от сырости снег. Бату-хан ехал, то и дело поглядывая на возвышавшиеся на холме стены наглого городишки, будто насмехавшегося над ним, Повелителем Вселенной.

— Ты зря злишься, мой Бату, — Сыбудай, как обычно, оставался невозмутим. — Разумеется, ты удавишь этого китайца. Потом другого и третьего. Но это не выход.

— А где выход? — Бату нервно дёрнул щекой. — Мои воины питаются палой кониной, кони же их шатаются ветром. Сушёной травы и зерна нет нигде в округе, от мокрой гниющей травы, выкопанной из-под снега, кони мрут как мухи!

Да, Бату-хан уже много раз пожалел, что не проехал тогда мимо этого городишки, не повернув головы. Но теперь было поздно. Отступить теперь было равнозначно признанию собственного бессилия.

— Я успокою тебя, мой дорогой Бату. Видишь это? — Сыбудай указал на чёрную проплешину, показавшуюся из-под снега. — Через неделю снег сойдёт, а ещё через неделю солнце растопит и ледовый панцирь, не дающий твоим воинам взобраться на холм. И промороженная земля, которой набиты стены этого урусского города, тоже начнёт таять. Вот тогда стенобитные машины китайцев легко справятся с ней.

— Это ещё ждать две недели?! — возмутился молодой монгол. — Или даже три?!

— У тебя есть два пути. Либо отступить, либо подождать, — Сыбудай остро блеснул глазами. — Время обычно любит терпеливых, мой Бату.

…

— Сейчас, сейчас… Да погоди, животина…

Ирина Львовна, мурлыча, толкалась головой в подмышку Савватию. Она сильно растолстела за последнее время. В обширных кладовых княжьего терема не было ни зёрнышка, и даже репа была на исходе. Так что пергаменты библиотеки, извлечённые из чулана и водружённые обратно на полки, манили мышиную братию неудержимо, и немало отчаянных мышиных смельчаков каждый день гибло в острых когтях пожилой, но всё ещё ловкой кошки.

— Будешь? — отче Савватий предложил кошке кусочек сала, по размерам вполне подходящий для мышеловки. Ирина Львовна с сожалением поглядела на худую, перекошенную фигуру книжника, спрыгнула со стола и спустя несколько секунд вернулась, держа в зубах ещё трепыхающуюся мышь. Коротко мявкнув, кошка положила её рядом с кусочком сала, припасённым Савватием на ужин — мышь заметно превосходила размерами скудный припас.

— Понял, спасибо, — улыбнулся Савватий. — Давай так: сало мне, а мышь тебе. Угу?

Кошка не возражала. Взяв в зубы добычу, спрыгнула со стола, дабы не мешать трапезе библиотекаря-летописца. Разумеется, кошка считала нежелание есть мышей признаком дремучей дикости, но что взять с человека? Все они такие…

Книжник улыбнулся — милое, родное существо. Ирина Львовна, пожалуй, больше всех обрадовалась чудесному возвращению хозяина. Теперь она была с ним почти неразлучна, спала в ногах и на груди, отчего страшные шрамы, оставшиеся от калёного железа на ногах и рёбрах, ныли гораздо меньше, и Савватий мог спокойно заснуть.

Савватий вздохнул и начал неспешно пережёвывать ломоть хлеба, переслоив его полосками тонко нарезанного сала. Ещё в наличии имелась крупная луковица. Немало, прямо скажем. У очень многих горожан теперь нет и этого — одна квашеная капуста да вялой репы немного…

На столе перед книжником были разложены письма, готовые к отправке. Три письма на тонкой бумаге, для голубиной почты, и ещё два солидных пергамента, со шнурками и свинцовыми печатями. Да, бедная княгиня Мария Михайловна… Даже времени предаться скорби нет у неё…

А и хорошо, что нет, подумал Савватий. В горячке неотложных, скопом навалившихся дел перегорит, ослабнет лютая безнадёжная тоска. Неправда, что время лечит — нет такого свойства у времени. Остаются навсегда страшные рубцы на теле ли, на душе. И не вырастет отрубленная рука, и не вернётся домой погибший… Нет, время не лечит, разумеется. Но, подобно крепкому маковому отвару, утишает боль. И за то ему спасибо. Надо только набраться терпения и выдержать первую, самую жгучую горечь. Время любит терпеливых, вот что.

Покончив с ужином, Савватий вздохнул.

— Ну что, Ирина Львовна, с письмами справились мы. Займёмся теперь летописанием.

Кошка мявкнула, коротким точным движением перевернула лист пергамента в большой книге-летописи, куда Савватий заносил теперь всё, скрупулёзно и ежедневно.

— Да погоди ты, животная, я ещё на той странице не дописал! — книжник перевернул страницу обратно. Ирина Львовна пренебрежительно фыркнула. При всём своём уважении и даже, прямо скажем, любви к отцу Савватию она никак не могла смириться с его неповоротливостью. И это летописец… Что бы он делал, не переворачивай за него страницы старая, мудрая кошка?..

…

Влажный весенний ветер щекотал ноздри, забираясь под одежду, холодил кожу. С высоты сторожевой башни вся округа была как на ладони — поля, луга и перелески, уже освободившиеся от снега, бурым квором рассилались окрест. И на всём этом пространстве раскинулся громадный стан вражеской орды.

— Да что же это… Не уходят они, Ждан Годинович. Неужто до лета стоять тут будут?

Воевода Ждан с сожалением поглядел на мальчика. Эх, мал ведь совсем… Девятый год только. Смышлён не по годам, какой бы правитель Козельску вырос через десяток лет…

— Не до лета, княже. Ждут они, покуда лёд стает, твоими стараниями намороженный.

Князь Василько Козельский прикусил губу. Толстый ледяной панцирь под лучами апрельского солнца таял стремительно. Ещё неделя, и всё.

— Может, зря мы его тогда, посла-то поганых… А?

Воевода ухмыльнулся.

— Не кори себя, Василько. Или надобно было врата им открыть?

Мальчик помолчал, явно не решаясь задать вопрос.

— Спросить чего хочешь, так спроси, княже.

— Что ж, и спрошу, — мальчик прямо взглянул в глаза воеводе. — Выстоим мы, Ждан Годинович?

Воевода медленно покачал головой.

— Нет, княже.

…

— Готовить лестницы. Много лестниц. Китайцам вести обстрел днём и ночью. У кого в котле будет хоть горсть крупы — ответит. Весь хлеб коням! Сено найти хоть из-под земли. Всё!

Бату-хан еле сдерживал подступавшее бешенство. Крохотный урусский городок оказался настоящей рыбьей костью, застрявшей поперёк горла. Правы старики: рыба — негодная еда для монгола. Чего стоило проехать мимо этого городишки!

И, разумеется, прав старый Сыбудай. Теперь этот город НЕЛЬЗЯ не взять. Нет, в принципе можно отдать приказ, и назавтра огромная орда свернёт свои шатры и юрты. Только для него, Бату-хана это будет означать скорый и неминуемый конец.

Молодой монгол поёжился. Уж он-то хорошо знал эти вещи. Ему поклоняются, за ним идут в огонь только до той поры, пока чувствуют силу. Стоит дать слабину…

Будто наяву встало перед глазами видение. Глубокая ночь, все спят, и только охранные нукеры, стоящие в ночном дозоре, неторопливо прохаживаются вокруг шатра Повелителя, охраняя его покой…

Залп множества луков разом скашивает часовых, так и не увидавших врагов. Они выскальзывают из темноты бесшумно, как змеи, врываются в шатёр. У входа всегда дежурят самые умелые и могучие нукеры, но разве можно отбиться, если нападающих вдесятеро больше?

Визжат проснувшиеся женщины, орут рабы, мелькают в свете масляных светильников перекошенные лица, короткими молниями вспыхивают клинки. Бату хватает свой роскошный меч, выдёргивает из ножен, но что толку…

А может, всё будет проще. Щепотка порошка, подсыпанная в еду, и вот уже резь в животе не даёт вздохнуть, темнеет в глазах…

Бату-хан судорожно вздохнул Тряхнул головой, отгоняя видение. Нет, он возьмёт этот проклятый Козельск. Обязательно. И уже скоро.

…

— … Нельзя медлить, княже! Пахать да сеять вот-вот, да покуда коней перегоним… Да ведь им-то ещё отдохнуть, откормиться перед пахотой надобно.

Князь Михаил хмыкал, кивал головой, слушая купцов. Надо же, Маришка всерьёз торговыми делами занялась… Кто бы мог подумать, что такая деловая будет княгиня ростовская.

Михаил Всеволодович ещё раз перечёл письмо, полученное от Марии. Дочь просила оказать всяческое содействие людям её в закупке знаменитых тяжеловозов черниговской породы, годных к тяжкой крестьянской работе. Часть оплаты серебром и мехами ростовцы привезли с собой, остальное же Мария просила отца дать в долг, обещая вернуть вскоре с процентами.

— Ну что же, господа купцы, — князь разгладил бороду ладонью. — Думаю, четыре тысячи коней смогу я передать вам из табунов своих. Из половины оплаты, остатнее в долг, так и быть, раз Мария просит. Остальное сами докупите здесь или в Киеве.

— Вот спасибо тебе, княже! Век будем Христа молить! — купчины обрадованно кланялись.

— Ну, ладно, ладно. Отдыхайте покуда. Завтра в табуны поедем, потом считать-писать сядем… Скажите, как там у вас вообще жизнь-то после поганых, налаживается?

— Да это… — старший делегации, немолодой уже, плечистый и русобородый купец вздохнул. — Сказать, что налаживается, будет противу истины погрешить. Но всё ж таки полегче нам, чем тем же переяславцам, али суздальцам, к примеру… Коровёнок часть уцелела, так госпожа княгиня наша указ издала — всей малышне из тех семей, у которых коровёнок татары забрали, молоко по кружке в день выдавать беспременно… Не могут, вишь, малыши без молока-то… В долг, значит, а по осени долг тот обязаны вернуть хлебом или маслом топлёным те, чьим детишкам молоко полагалось, значит. А которые хозяева жадиться станут, у тех коров изымать, равно и коз.

— Надо же… — покрутил головой Михаил. — Ай да Мариша… Мудро. Сейчас главное, народ сберечь от смерти голодной.

— Так вот же и оно, — кивнул купец. — Все понимают. И вот ещё, как озеро ото льда очистится, так сразу все с сетями и бреднями рыбку ловить пойдём. Да водяной орех собирать, да камышовый корень — он по весне-то сладкий… Так вот и доживём до свежего хлебца, глядишь.

Князь Михаил только крутил головой. Да уж…

— Если у вас вместо хлеба камышовые корни, то что сейчас во Владимире деется?

Купец тяжко вздохнул.

— Мрак кромешный, княже. Кто там посейчас жив и каким чудом, непонятно.

Помолчал, подбирая слова.

— Ну а проще всего сейчас рязанцам, конечно. Нет забот никаких у мёртвых.

…

— А-а-а-а!!!

Дикий, нечленораздельный вой, казалось, повис над Козельском, и никогда уже не прекратится он…

Воевода Ждан сплюнул горячую, вязкую слюну. Прекратится, конечно… Вот сегодня, должно быть, и прекратится уже.

Приступ продолжался уже четвёртые сутки, и днём и ночью. По скользким, раскисшим склонам ползли, карабкались, цепляясь за жухлую прошлогоднюю траву. Лед, надёжно защищавший Козельск от вражеских полчищ, окончательно стаял. Правда, по крутому склону да по покрой скользкой траве тоже было не слишком легко взбираться. Но это уже вряд ли могло спасти козельчан.

А сегодня утром дрогнула наконец и стена — промороженная насыпка оттаяла и утратила свою гранитную твёрдость. И теперь уже не дни, а всего лишь часы отделяли защитников города от порога Вечности…

Стрела ударила в грудь, пропоров кольчугу. Воевода выругался, выдернул узкое бронебойное жало. Так они нас всех из луков положат, пожалуй, как ворвутся.

— А-а-а-а!!! Бей!!!

Тёмная орущая масса наконец перелилась через край полуразрушенной стены, и как сбежавшая из горшка каша ринулась внутрь, грозя затопить город. Ждан Годинович отбросил щит, перехватил левой рукой чей-то меч, по рукоять залитый кровью.

— А ну, в мечи!!! В строй, все в строй!!! А ну, братие, в последний раз покажем поганым!!!

— Вперё-о-о-од!!! А-а-а-а!!! За Ру-у-у-усь!!!

И случилось чудо. Изнемогающие от усталости и ран люди словно воспрянули, и встречь тёмной, дико воющей массе распалённых боем степняков ударил плотный строй русской кованой рати.

— К воротам! К воротам!! К воротам!!!

Прогибаясь под неожиданно мощным ударом, монголы потеряли всякий строй, превращаясь в избиваемую толпу, беспорядочно отмахивающуюся саблями и кистенями. Да, степняки не слишком любили сражаться в пешем строю, и сейчас это сыграло с ними злую шутку. Орда хлынула назад, ПОБЕЖАЛА под натиском каких-то трёх сотен бойцов, которым уже нечего было терять, кроме чести и славы.

— За ними!!! Бей!!!

Уцелевшая створка ворот рухнула, придавив ещё сколько-то врагов, словно помогая своим хозяевам. Сметая врага с узкой дорожки, русские воины преследовали монголов, устилая свой путь трупами.

…

— Да что же это такое, Сыбудай?! — Бату-хан привстал в стременах, сжимая кулаки. — Они же бегут! Бегут!!

— Это так, мой Бату. — Сыбудай был невозмутим. — Это не лучшие воины в твоём войске.

— Но ведь урусов только горсть! Как такое возможно?!

— Зато это сильные воины, Бату. Против одного настоящего воина нужно много, много плохих.

— Я пущу в ход моих нукеров!

— Не нужно, мой Бату, — поморщился старый монгол. — Во-первых, они побежали и тем заслужили смерти. И во-вторых, поход закончен, и зачем тебе теперь так много лишних людей?

…

Конь храпел и пятился, не желая идти по дороге, заваленной трупами сплошным слоем, и Бату-хан, в очередной раз вытянув животное нагайкой, сплюнул и соскочил наземь.

— Носилки мне!

Двенадцать здоровенных рабов уже несли носилки для Повелителя Вселенной — роскошные китайские носилки с жёлтым шёлковым балдахином и золотыми кистями. Нукеры тоже спешились, и процессия двинулась в покорённый город.

После Золотых ворот Владимира ворота Козельска казались только что не калиткой. Под низким сводом высокие носилки зацепились за что-то, раздался треск, и на драгоценном шёлке образовалась немалая прореха. Это окончательно вывело молодого монгола из себя. Не хватало ещё Повелителю Вселенной ехать в дырявой корзине, на смех местных дикарей!

— Ставьте здесь! — отрывисто приказал он. — Я хочу идти пешком!

Бату-хан шагал по улице, залитой кровью. Да, кровь здесь была везде, вон, пожалуйста, забор и тот по грудь в крови… И трупы. Много, очень много трупов, и большинство из них трупы его воинов…

— Где все? — Бату-хан хлестнул нагайкой по забору. — Попрятались?

— Ну что, мой Бату, ты доволен славной победой? — раздался сзади невозмутимый голос. Сыбудай, в отличие от Бату-хана, был на коне.

— Как ты проехал? — по-прежнему отрывисто произнёс молодой монгол. — Мой конь так и не пошёл по трупам. Не смог заставить.

— Я и не заставлял, мой Бату. Не следует заставлять кого-то делать невозможное. Всё просто — я подождал, пока уберут с дороги трупы, только и всего.

Бату-хан с силой втянул воздух, ноздри его трепетали. Иногда старик просто бесил своей немеряной мудростью. Не всегда она уместна.

— Значит, так. Город сжечь дотла. Обшарить все дома и земляные ямы. Никто не должен остаться в живых. И отныне называть город этот Злым городом. Такова моя воля!

…

— Ну здравствуй, Филя.

— Здравствуй, Мариша.

Мария вглядывалась в лицо сестры пристально и жадно. Жива… Главное, жива сестрёнка. Исхудала-то как, одни глаза на прозрачном лице.

— Да и ты не так уже роскошна стала, — словно угадав её мысли, слабо улыбнулась Евфросинья.

Действительно, теперь Мария куда больше походила на сестру, чем раньше. Даже в детстве не было у них такого сходства. Огромные, глубокие глаза женщин, не понаслышке знающих, что такое смерть…

— Слышала я, что ты хитрость некую удумала, Мариша. Княжество напополам поделить.

Мария улыбнулась.

— Да нет… Боярин Воислав подсказал хитрость сию. Выделить Белозерье в особый удел, на случай повторного нашествия. Дабы иметь в случае чего убежище. Вроде отдельная земля, и ежели воевать надумают поганые землю ростовскую…

— Да чихать им на все хитрости, Маришка. Не признают они ни границ, ни договоров. Знаешь, как они Русь-то зовут? Улус Джучи. Притом не выделяют из половецких земель даже. Вот так…

Помолчали.

— Кто теперь князем-то в Белоозере? Борис Василькович?

— Ну! Борис Василькович в самом Ростове княжит, — чуть улыбнулась Мария. — Для Белоозера Глеб Василькович в самый раз.

— Великий правитель… — в глазах Евфросиньи затеплились озорные огоньки, казалось, давно угасшие. — Как он без мамки-то, не скучает?

— А он покуда в удел свой не спешит, — Мария улыбнулась шире. — Указы мудрые из Ростова шлёт.

Евфросинья не выдержала, фыркнула, и сёстры разом рассмеялись.

— Смеёмся ведь мы, Филя! — с удивлением отметила Мария.

— Так оно, — подтвердила Евфросинья. — Обычно так и бывает, Мариша. Когда перелом наступает в отчаянии, и человек к жизни возвращается.

День выдался солнечный, тёплый, какие нередко бывают в конце апреля, и сёстры сидели под сенью липы, вот-вот готовой брызнуть яркой свежей зеленью.

— Хорошо тут у вас, — Мария огляделась

Действительно, после всеобщего развала и разорения обитель матери Евфросиньи поражала чистотой и ухоженностью. Несколько послушний мели двор, две белили нижние венцы срубов, поставленные на каменный фундамент.

— Хорошо… Тихо. — отозвалась Евфросинья.

— Как это так вышло-то, что миновали поганые вас? Насколько мне извесно, они молодых-то монашек всюду в рабство жесточайшее обратили, а которые постарше — тем голову долой…

— Не миновали, — Евфросинья достала из потайного кармана рясы серебряную пластинку-пайцзу. — Это мне, мариша, сам Батыга охранную грамоту выдал.

— Да ну? — округлила глаза Мария. — Неужто сам? И за что?

— За слово божье, за что же ещё. Правду я сказала ему, он и проникся.

Мария медленно покачала головой.

— Ну и как он из себя-то?

— Как? — Евфросинья пожала плечами. — Да никак. Мальчишка себялюбивый…

— А сказывают, будто дьявол он во плоти.

— Так и есть, — кивнула игуменья. — Жестокий и себялюбивый мальчишка, наделённый великой властью — вот это и есть дьявол, Мариша.

Маря рассматривала пайцзу.

— Тут цепка есть, на шее носить надо, да?

Теперь Евфросинья округлила и без того огромные глаза.

— Неужто думаешь ты, что я буду носить ЭТО рядом с крестом святым?

Мария протянула пайцзу сестре, и только тут заметила…

— Погоди, Филя… Это ты что, в одной рясе ходишь? На голое тело?

Евфросинья улыбнулась.

— Ну не голая же.

— Так холодно ещё! У тебя что, даже рубах нету?

Настоятельница вздохнула.

— Раздала. Тут у нас такое творилось, Маришка… Сёстры приходили к воротам обители в чём мать родила, по снегу, обесчещенные и истерзанные… Неужто могла я отказать? Всех приняли, кто дошёл, никому не отказано…

Мария смотрела теперь на сестру во все глаза.

— Ты святая… Ты же святая, Филя!

— Ну, скажешь тоже. — улыбнулась Евфросинья. — Где святые, а где я…

Вместо ответа княгиня встала и вскоре вернулась с дорожным вьюком.

— Вот, Филя. Тут все одежды мои запасные.

— Тоже хочешь святой быть? — чуть лукаво улыбнулась настоятельница, на миг став немного похожей на ту, давнюю-предавнюю девчонку…

— Нет, Филя. Это же не последняя рубаха у меня. Святые — это кто последнее отдаёт.

— Ну-ну… — усмехнулась сестра. — Пойдём, Мариша, отваром травяным напою тебя. С мёдом! Мёд есть маленько. Вот хлеба совсем нет, беда. Много слишком ртов нынче, не заготовили на столько.

— Как же вы без хлеба-то?

— Ничего, с Божьей помощью. Сёстры в болотце камышовых корней накопали.

— И у нас все камыш едят…

— А ещё, Маришка, очень хороши корни лопуха оказались.

— Да ну? Вот кабы знать… Приедем, дома в дело пустим все лопухи.

Сёстры разом рассмеялись, и только спустя секунду осознала Мария, что опять смеётся. Первый день с того страшного дня, как приехал боярин Воислав в Белоозеро.

— Спасибо тебе, сестричка, — проникновенно сказала Мария. — За то, что жива. Миновала тебя геенна огненная.

Евфросинья долго молчала.

— Гееена, это ещё не всё. Геенна — это начало токмо. Ждёт нас впереди мрак кромешный, Мариша.

…

Часть третья. Мрак кромешный

Лёгкий, как дыхание ветерок чуть колыхал высохшие стебли камыша, вымахавшие за долгое лето много выше человеческого роста, и камыши еле слышно шуршали, перешёптывались, вероятно, обсуждая приближение зимы. Да, зима была уже не за горами, и последнее ласковое тепло октября не могло обмануть никого.

Буба рассматривал вырезанную из камыша дудочку на просвет, счастливо улыбаясь. Буба вообще, как правило, улыбался, когда светило солнышко. Тепло, светло, и в животе не урчит — разве это не счастье?

Сколько себя помнил, Буба был счастлив. Люди его не били, давали хлеба и ухи, а то и супу с гусиными потрохами. Единственной обязанностью Бубы летом было пасти гусей, а гусей он любил. Большие, белые, красивые птицы. Вот только едят слишком много, и оттого почти не могут летать. А вот Буба ест мало, и потому скоро, совсем скоро полетит, раскинув руки… Во всяком случае, иначе свои внутренние ощущения он выразить не мог. Особенно сильным это чувство было на колокольне, куда Бубе иной раз удавалось проникнуть. Однако звонарь, застав раз дурачка стоящим на перилах ограждения, стянул Бубу вниз, дал ему тумаков и больше на колокольню не пускал, что было одним из немногих огорчений в Бубиной жизни.

Все называли его Буба, и только отец-поп в красивой длинной рясе пытался звать его иначе. Имя то было длинное и Бубе не нравилось, потому что длинные слова он не запоминал. У отца-попа тоже было длинное, как его ряса, имя, но и его Буба запомнить не мог. Так и звал — отец-поп, и священник, пригревший дурачка при церкви, махнул рукой.

Закончив осмотр дудочки, Буба приложил её к губам и подул, и дудочка откликнулась долгим мелодичным звуком. Гусиный пастырь улыбнулся ещё счастливее. Он любил извлекать из дудочек самые затейливые мелодии, так что его приходили слушать взрослые девушки, и иной раз, послушав, вздыхали: "Эх, Буба, не будь ты дурачок, какой был бы парнишка славный…".

Вдалеке заиграли, зазвенели колокола Киевской лавры, невидимой из-за густого ракитника на этом берегу Днепра, и тотчас отлкикнулись на все лады колокола прочих киевских церквей. Буба улыбнулся совсем уже блаженно, потом снова приложил дудочку к губам и заиграл, вплетая тоненьктй голос свирели в далёкий перезвон, плывущий над миром. Сегодня положительно счастливый день. Сегодня он точно полетит в небеса…

За звуками музыки и благовестом далёких колоколов Буба не заметил, как изменилось шуршание камышей, став тревожным. Гуси, плававшие возле самого берега, дружно загомонили и поплыли прочь от греха. Шум и треск быстро приближались, послышался слитный топот множества копыт, и в следующее мгновение прямо на блаженного выехали всадники. Буба опустил свирель, с улыбкой разглядывая людей, судя по виду, нездешних.

— Ты кто такая, а? — спросил один из них, черноусый, в круглом железном шлеме.

— Буба. — дурачок улыбнулся шире. — Гы!

Пришельцы переговаривались на неизвестном языке, один из них кивнул, и сидевший на низкорослом мохноногом коньке черноусый достал кистень — железный шипастый шар на цепи, прикованный к короткой деревянной рукояти.

— Лодка где много большой, а?

— Гы!

Старший отряда поморщился, кивнул черноусому, и тот, больше ни слова не говоря, с размаху ударил блаженного по голове. Брызнули мозги и кровь, и гуси вновь загоготали, оплакивая гибель своего пастыря.

— Может, всё же стоило его взять и допросить, Цаган?

— Брось, брось! Разве не видно, что это безумный дурак, что он может рассказать? Поедем вдоль берега и сами найдём. Не может быть, что все лодки урусы успели угнать на тот берег!

…

— Татары!

Вестовой ворвался в покои князя Михаила, как будто на нём горела одежда.

— Чего орёшь, как блажной? — осадил его князь, повернувшись от стола, на котором разбирал деловую переписку.

— Татары на подходе, княже… — парень дышал тяжело, как будто не на коне скакал, а бегом прибежал с новостью. Михаил усмехнулся. Ещё два года назад мало кто в стольном граде Киеве знал это слово. Быстро учатся русские люди, и не всегда хорошему…

— А ну встань как следует и доложи внятно! — возвысил голос князь.

— Прости, великий князь, — вестовой взял себя в руки. — Полчища татарские на том берегу Днепра, и на этот берег переправиться норовят…

— Полчища, это сколько?

— Несчитанно, княже!

Михаил встал.

— Видно, штаны замочил ты, парень! Несчитанно — это не ответ! Ладно, иди, придётся мне самому пересчёт вести, видно!

У крыльца молодой кметь уже держал под уздцы коня, приготовленного для князя. Рядом гарцевал воевода киевский Дмитр Ейкович.

— Доброго здоровья, княже! За день добрый молчу…

— Поехали! — князь Михаил вскочил в седло.

Маленький отряд галопом промчался по улицам Киева, распугивая кур, копошившихся в мусоре. Люди тоже выглядели встревоженными, где-то вопила баба — страшная весть уже облетела город.

На крепостной стене, выходившей к Днепру, уже стояли вооружённые люди из городской стражи. Михаил Всеволодович одобрительно кивнул воеводе — хорошая выучка у людей, это верно. Известно ведь, как порой немалые города гибли от нерасторопности и беспечности стражи. Городская стена неприступна, когда на ней полно воинов. А так — забрасывай кошки железные, и айда по верёвкам наверх, захватывай ворота врасплох, распахни, и вот уже поток врагов вливается в город…

— Вот они, княже, — Дмитр разглядывал снующую на том берегу вражескую конницу. — Не видал прежде, каюсь…

— Наглядимся ещё, как мыслю, — усмехнулся князь, тоже разглядывая вражеские полчища. — А ведь не так и много их, а, Дмитр Ейкович?

— Думаю, тысяч с полста, ну, может, шестьдесят от силы, — уже прикинул опытным взором воевода. — Все тут или ещё подойдут?

Сзади послышался топот ног — по лестнице взбирался всё тот же парень-вестовой.

— Послы татарские у Золотых ворот, княже! Впустить просят… ну, то есть…

— То есть или просят? Точно говори!

Парень облизнул губы.

— Если точно, то велят, великий князь.

— Ну вот, другое дело, — усмехнулся Михаил. — Ну пойдём, поглядим на сих послов-приказчиков. Воевода, ты покуда к ляцким воротам конных воев стяни, какие есть.

— Сделаем, княже! — ухмыльнулся Дмитр. Опытному воину не нужно было объяснять замысел. Действительно, что тут непонятного…

У Золотых врат, главных в стольном граде Киеве, уже собралась огромная толпа. Михаил опять порадовался про себя — люди собрались не просто так, а все как один с оружием. У кого меч, у кого рогатина, а у кого плотницкий топор или даже дреколье, но никого нет с пустыми руками. Ну, мы ещё повоюем…

— Ну, мы ещё нынче повоюем! — неожиданно подмигнул князь витязю из ближней охраны. — Впустите господ послов!

Наружные ворота, обитые золочёными листами металла, мягко распахнулись, без малейшего скрипа — недаром петли ворот смазывали каждодневно жиром морского зверя, закупаемом в Новгороде. Внутренняя решётка, однако, оставалась опущенной, и стоявшие перед воротами пятеро послов недоумённо смотрели на неё.

— Вепша! — окликнул князь.

— Тут я, княже! — отозвался штатный толмач, состоявший при княжеской свите.

— Спроси господ послов — верно ли, что боятся они ворот городских? А то мы им верёвку сверху спустим, ежели им так привычнее…

Громовой хохот покрыл последнее слово князя, и у Михаила окончательно отлегло на душе. Нет, с таким народом отределённо можно воевать!

Толмач громко прокричал через решётку слова на странном гортанном языке, и монголы, очевидно, дожидавшиеся, когда уберут решётку (а может, и ковёр расстелют?) переглянулись и разом двинулись вперёд. Громадные створки, толщиной в локоть с четвертью, захлопнулись за ними с тяжким гулом. Монголы остановились возле решётки, с любопытством и высокомерием разглядывая толпу горожан.

— Неужели жители города так боятся нас? — заговорил по-русски, хотя и с сильным акцентом, один из послов. — Нас всего пятеро, великий коназ Магаил. Пока пятеро.

Михаил кивнул, и решётка плавно взмыла вверх. Вся пятёрка послов разом двинулась вперёд — чувствовалась выучка прирождённых всадников, с малых лет сидящих в седле.

— Великий хан Менгу шлёт тебе большой привет, коназ Магаил, — вновь заговорил, по всему видно, старший из послов.

— И ему от меня будет привет не меньше, — князь Михаил улыбался непроницаемо-дипломатично, но по лицам витязей охраны поползли с трудом скрываемые ухмылки.

— Великий хан предлагает тебе, великий коназ Магаил, открыть ворота города Кыюв, чтобы славные монгольские воины могли отдохнуть тут.

— Боюсь, тесновато покажется в граде Киеве Менгу-хану. — по-прежнему приятно улыбаясь, ответил Михаил. Ухмылки витязей стали заметнее, в толпе горожан послышались смешки.

Монголы, переглянувшись, заговорили меж собой вполголоса.

— Вепша! — негромко окликнул князь, не оборачиваясь.

— Они говорят, княже, что надобно тебя успокоить. Главное, занять ворота, а там…

— Понятно.

Главный из послов вновь заговорил.

— Великий хан обещает, что ни один волос не упадёт с голов жителей города, если они откроют ворота. Мы лишь возьмём то, что по закону принадлежит Бату-хану…

— Возьмёте? — теперь Михаил улыбался совсем ласково. — Напомните мне, разве вы тут что-то оставили?

— По законам Повелителя десятая часть всего имущества принадлежит ему.

— О как! — теперь князь Михаил уже откровенно веселился. — А вот по моим законам поганый в Киеве живым права быть не имеет. Как быть?

Монгольские послы снова начали переговариваться между собой.

— Они говорят: плохо, что внутри есть ещё крепкие стены, — без напоминания перевёл Вепша. — Они говорят, будет трудно.

— А кому нынче легко? — князь Михаил потёр рукой лоб.

— Хорошо, великий коназ, — вновь заговорил главный посол. — Мы передадим твой ответ великому хану Менгу.

— Ну, это-то вряд ли, — по знаку князя решётка за спиной послов мягко и почти бесшумно опустилась. — Сам сообразит, не маленький. А у меня к вам будет ряд вопросов, господа послы.

— Нас здесь только пятеро, но там, — монгол кивнул на ворота, — там стоит семьдесят тысяч, и ещё вдвое больше на подходе.

Михаил почувствовал, как ледяная игла ткнулась в сердце. Если этот чумазый не врёт… Это будет трудно. Очень, очень трудно.

Волна холодной ярости смыла мерзкое чувство страха. Вот так и падают к ногам немытых даже великие империи. Страх, он посильнее всяких стенобитных орудий будет.

— Вот это мы и выясним, — Михаил чуть кивнул, и мгновенно стоявшие по обе стороны витязи набросили заготовленные половецкие арканы, сдёрнули послов с коней и скрутили их. — Сколько вас, кто командует, как силы распределили меж собой… да много, много вопросов.

— Менгу снимет с тебя шкуру живьём, Магаил! — в бешенстве крикнул всё тот же монгол.

— Да вам-то какая забота о моей шкуре, господа послы? У вас сейчас другая задача — правильно на вопросы отвечать, дабы не очень больно было. Увести! Держать в железе, порознь!

Когда послов — нет, теперь уже пленных уволокли, князь широким шагом направился к боковой лестнице, ведущей наверх надвратной башни. Следовало самому взглянуть на разворачивающуюся панораму событий.

С высоты открылся вид, который в другой день непременно порадовал бы глаз. Блескучее серебро Днепра, поля и перелески… В другой день, но не сегодня.

Михаил долго вглядывался в копошащиеся на берегу чёрные точки. Очевидно, монголам удалось захватить какое-то количество лодок, а также один из паромных плотов, передвигавшихся при помощи вёсел, а не по канату, как тот, что был возле Киева. Было видно, как на этом берегу разворачиваются вражеские сотни, пока ещё немногочисленные. Да, пожалуй, медлить нельзя.

— Скачи к Дмитру, пусть выступает, — обернулся князь к вестовому. — А ты, — он ткнул пальцем в молодого кметя, — стрелой к Акинфу. Пусть лодьи отряжает немедля, и все лоханки, что у поганых оказались, на дно пустит. Всё, пошли!

…

— Давай, давай, не задерживай!

Кони всхрапывали, трясли головами и упирались, не желая ступать на хлипкий бревенчатый плот, ограждённый жердинами перил. Восемь пленных урусов-перевозчиков, захваченных вместе с паромом, слегка пошевеливали длинными вёслами, посредством которых паром перевозил свой груз на тот берег. Ближе к городу была ещё одна паромная переправа, там и плот был гораздо мощнее, и перемещался он по канату… Но переправлять войско под самые стены Кыюва, разумеется, было немыслимо.

Цаган угрюмо смотрел на тот берег. Ох, как не любил он переправ через бескрайние и бездонные урусские реки. Да, эта река не голубой Керулен, который можно переплыть вместе с конём, отряхнуться и ехать дальше. И вода сейчас уже холодная… Но всё-таки лучше на плоту, чем на этих хлипких плоскодонных лодках, где пара коней еле размещается.

— Трогай!

Перевозчики дружно налегли на вёсла, паром нехотя отвалил от берега и поплыл, лениво взбаламучивая тёмную осеннюю воду. Справа и слева его обгоняли лодки, также несущие коней и людей.

Цаган вздохнул. Так вдруг захотелось домой. Ах, голубой Керулен, золотой Онон! Грустно… Ну ничего, скоро он станет богатым и вернётся домой в блеске славы. И мать будет гордиться сыном, и он привезёт ей в помощь здоровую урусскую девку…

— Урусы!

Все лирические мысли разом вылетели из головы — от Кыюва, стремительно и хищно рассекая воду, приближались громадные лодки, полные воинов. Полтора десятка вёсел с каждого борта прогибались от напряжения.

— К бою!

Цаган уже выдернул из налучи лук, но в этот момент рой стрел с русской ладьи достиг плота, и кони, словно взбесившись, принялись с диким ржанием лягаться и вырываться. Один из них проломил хлипкое оргаждение и с шумом плюхнулся в воду, за ним устремились остальные.

— Наши! Братие, бей!

Урусы-перевозчики разом взмахнули вёслами и опустили их на ближайших врагов, довершая неразбериху и хаос. Последнее, что увидел Цаган, как боевая ладья с треском проутюжила лодку-плоскодонку, плывущую по соседству. Тяжёлая стрела ударила в лицо, разом ослепив и оглушив, и наступила багровая тьма…

…

— Проклятые ур-русы!

Менгу в бессилии сжимал кулаки. Зря, ох зря он затеял переправу… Но как было не попытаться?

Менгу уже давно уяснил, что смелость и дерзость порой приносят победу куда проще, чем множество стенобитных орудий и неисчислимые полчища воинов. Но ещё более эффективным оружием является страх.

Расчёт был прост. Покуда идут переговоры, переправить на тот берег хотя бы пару туменов воинов, а ещё лучше три. Даже если урусы и отказались бы отворить ворота, переправу сорвать они уже не сумели бы. Однако коназ Магаил оказался куда смелее и решительнее, чем полагал Менгу. Уже через пять минут тяжёлая конница урусов обрушилась на переправу, разом смяв и загнав обратно в реку ещё немногочисленные монгольские отряды, успевшие на свою беду переправиться на тот берег. А тяжёлые урусские лодки, необыкновенно быстро подошедшие от Кыюва, потопили все добытые посудины и сейчас добивали тех, кто пытался спастись вплавь. Добивали безнаказанно, точно это были не прославленные монгольские воины, а слепые котята.

— Сколько мы потеряли?

— Пока неизвестно, великий хан. Думаю, тысяч пять или шесть.

— Проклятый Магаил!

Крики и лязг железа на том берегу стихли. Менгу хорошо было видно, как урусы ловят монгольских коней, как бродят вдоль берега пары воинов, добивая раненых монголов, как подбирают своих раненых… Впрочем, судя по всему, потери урусов смехотворны. Ну, может быть, с полсотни убитых, да сотни две-три раненых…

Боевые ладьи, закончив свою работу, развернулись против течения и начали становиться на якорь, как раз чуть дальше досягаемости монгольских стрел. А вот славные нукеры от воды теперь старались держаться подальше — все уже усвоили, как далеко бьют тяжёлые урусские луки и тем более самострелы.

— Проклятый Магаил! — ещё раз повторил Менгу. — Ладно… Хорошо. Он мне ответит за это. Ноган, как называется родной город Магаила? Всё забываю эти урусские названия.

— Чурнагив, великий хан,

— Ну так мы идём к Чурнагиву! Сюда мы вернёмся позже, когда замёрзнет река.

…

— …Нельзя медлить!

Владыка Иосиф поджал губы. Нет, до чего всё-таки варвары эти русские князья, и Михаил Всеволодович (и даже отчество нехристианское, кстати) не исключение. Тут дел по горло, доходы владычной казны упали безобразно, а он всё о своём… Однако надо его успокоить.

— Я понимаю твою озабоченность, великий князь. Я уже в третий послал письмо в Константинополь, в коем испросил у Патриарха всея церкви святой соизволения на Крестовый поход против татар. Но ответа пока нет.

— Год нет ответа! — взорвался Михаил, не выдержав наконец. — Да были ли письма сии?!

— Уж не хочешь ли ты сказать, князь, что я лгу? — тоже возвысил голос владыка Иосиф.

— Что я хотел, то сказал! Время, последнее время уходит для отпора захватчикам! Или ты хочешь, чтобы всю Русь постигла судьба Владимира да Рязани? Враг у ворот Киева стоит!

— Все мы в руке божьей! — владыка величаво встал. — Оборона земель, то светских властей забота, и твоя в первую очередь, Михаил Всеволодович! Церковь же святая должна печься об умножении благочестия в землях сих!

— Да ты слышишь ли себя, что говоришь?! — Михаил окончательно вышел из себя. — Какое благочестие?! Вот придут татары сюда, они тут такое благочестие учинят!!

— А ну не сметь так разговаривать с владыкой! — с греческим акцентом произнёс вдруг секретарь.

— Чего? — князь Михаил будто на невидимую стенку налетел. — Что. Ты. Сказал?

— А ну тихо! — владыко Иосиф повернулся к секретарю. — Ушёл отсюда! Прости его, великий князь. От излишнего рвения и любви к сану моему обмолвился он.

Но Михаил Всеволодович уже улыбался.

— Значит, вот как… Тогда так сделаем. Я велю составить обращение, а ты его подпишешь, владыко. Нет, лучше так. Ты сейчас подпишешь мне дюжину пергаментов, а уж текст после вставим.

— Не будет этого!

— Тогда конец разговора, — князь повернулся и, не прощаясь, вышел из покоев владыки.

Иосиф обернулся к секретарю, выглянувшему из-за портьеры.

— Я велел тебе говорить?

— Прости меня, великий! — секретарь склонил голову. — Не удержался, видя, какое непочтение проявляет к тебе этот варварский вождь.

— Не забывай, что он всё-таки хозяин здешних мест и правитель этого города.

— Никакой варварский правитель не вправе хулить тебя, владыка! — горячо заговорил секретарь. — Разве что сам великий базилевс константинопольский, да и то под вопросом!

— Ну ладно, ладно, — смягчился Иосиф. — Значит, так… Из покоев моих на двор отныне не выходить, по нужде ходить в ближний нужник. Ты видел, как он улыбался? Поверь, Евстигней, я не хочу, чтобы тебя засунули в мешок и замучили в каком-нибудь вертепе княжеской тайной службы.

…

Шаги по каменным плитам гулко разносились под сводами замка. Епископ Бертольд шёл степенно и важно, сопровождаемый четвёркой охранников — двое шли впереди, двое сзади, самим видом своих закованных в сталь фигур пресекая всякие мысли о неуважении к священной особе.

В главном зале уже сидели две дюжины высших рыцарей ордена, которые при появлении епископа дружно встали. Вежливо поздоровавшись со всеми — а с магистром ордена за руку — Бертольд воссел на своём законном месте. Воины охраны встали по сторонам высокого кресла с резной спинкой, которое вполне можно было назвать троном.

— Я собрал вас, господа, чтобы обсудить одно важное дело. Как вам уже известно, русские земли подверглись нашествию диких народов, именуемые тартар. В точности это событие и было описано в священном писании, кстати — на головы народов безбожных, не признающих или извращающих великое учение Христа, обрушится гнев Божий в виде нашествия совсем уже диких народов, исторгнутых прямо из чрева преисподней. Но то дела Господа нашего, мы же должны извлечь из этого пользу нашему святому делу.

Епископ обвёл всех горящим взором.

— Настал час нести свет истинной веры в земли диких руссов, как ранее мы принесли его сюда. Вот только вопрос — с кого начать? С Новгорода или Полоцка? Мы все ждём вашего слова, великий магистр.

Магистр немного помедлил с ответом.

— Нападение на Брячислава сейчас возмутит Литву. По моим сведениям, князь Миндовг готовит войско для похода в Смоленск, там освободился княжеский престол. Это в наших интересах, столкнуть лбами русов и литовцев. Если же мы двинем войска на Полоцк, всё выйдет наоборот — они объединятся…

— Хорошо, господин магистр. Значит, первый удар придётся нанести по Новгороду.

— Прежде всего по Пскову, ваше святейшество.

— Разумеется. Да будет так! Амен!

…

"Здравствуй, сестрица моя любимая и единственная. Вот выдалась свободная минутка, и оттого пишу тебе письмо.

Хотела послать тебе немного серебра или мехов куньих на нужды обители, да раздумала. Пошлю-ка лучше пару возов жита, пожалуй. Знаю я, что сейчас у вас хлеб дорог весьма, так и никакого серебра не напасёшься…"

Перо вдруг дало кляксу, и Мария расстроенно воткнула его в деревянную подставку с отверстиями. Взяла другое, хотела макнуть в чернильницу и задумалась.

Да, прошедшая зима в Ростове была тяжкой. Но всё-таки не такой страшной, как в разгромленных татарами (все уже привыкли к этому слову) городах. Там, где ещё теплилась жизнь — в Суздале, Владимире, Переяславле — люди жили в ямах и погребах, уцелевших после пожара. О том, чтобы поднимать пожарище, пока не было и речи — мало кто из мужиков и взрослых парней уцелел в страшном побоище, отроков же и молодых девок увели в полон. Те же, кто уцелел, во многом опустили руки. Пожары, сжиравшие по полгорода, случались и раньше, но тут было совсем не то. Можно перенести потерю всего имущества, но если к этому погибла вся семья, муж и дети, то как жить? И вообще, нужно ли это — так жить? Зачем, для чего?

Мария горько усмехнулась. Всё-таки вера Христова уже прочно укоренилась на Руси, и число самоубийц было невелико. Однако даже те, кто не кинулся ночью в прорубь, не ткнул себя в сердце ножом и не удавился где-нибудь на косо торчащем из руин обгорелом бревне, часто уходили из жизни, которая стала им не нужна. Уходили тихо и мирно, чисто по-христиански. Достаточно было взглянуть в глаза, чтобы определить — вот этот не жилец. Женщины, утратившие всех родных, часами сидели неподвижно и безмолвно, порой даже не отвечая на вопросы. Они ели, если видели перед собой кусок хлеба, но если не было, то не искали его. Как докладывали Марии, князь Ярослав Всеволодович, вставший княжить во Владимире после гибели брата, велел своим людям собирать несчастных воедино, монахи из погорелых монастырей пытались хоть чем-то подкармливать их, но многие упорно возвращались на родное пепелище, где их поутру заставали окоченевшими, с открытыми заледенелыми глазами…

Но так обстояло дело только во Владимире, Суздале и Переяславле-Залесском. Во многих же городах рязанщины уже и вОроны перестали залетать на пепелище, и только буйные заросли кипрея отмечали место, где недавно жили люди. А уж сколько погибло весей мелких, никто и не считал.

Пришедшая весна принесла некоторое облегчение в смысле пропитания. В огородах пробилась первая зелень, щавель пошёл в жидкую похлёбку, ревень и лесные коренья. Мужики ростовские ловили рыбу, молодые парни доставали со дна водяной орех чилим, бабы и девки копали камышовые корни. Но все понимали, что облегчение это временное. За весной и летом всегда приходит осень, а за ней долгая суровая зима.

Главная беда, пахать было не на чем. Большую часть лошадей угнали монголы, заодно порезав на мясо и добрую половину коров — тех, которых не успели схоронить в лесной чаще. Но если от нехватки молока страдали главным образом малые дети, то от отсутствия хлеба страдали все. Каков работник, нахлебавшийся пустой щавелевой похлёбки? Против ветру устоять бы и ладно…

К счастью, удалось всё-таки вовремя подогнать табуны коней, закупленные на Черниговщине и в Киеве. На это дело Мария не колеблясь выгребла всю казну, до последней серебряной монеты, до последней куньей и беличьей шкурки. Свою лепту немалую внёс и владыко Кирилл, оставивший из церковной золотой и серебряной утвари только кадило древней работы да оклады икон. Ростовские зажиточные купцы и бояре, глядя на такое дело не отставали, только что не сняли с себя нательные серебряные кресты и шапки. Все хорошо понимали — не поднимут нынче весной мужики пашню, быть следующей зимой голодомору. Ни оброка боярам, ни торговли купцам не будет, всем смерть и разоренье… Четыре тысячи коней продал сам князь Михаил из своих табунов, по цене вполне умеренной, да ещё и половину в долг отпустил. Остальные купили в торгу. Почуявшие прибыль местные торговцы попытались было вздуть цены, но ростовские купцы, памятуя наказ княгини, держались как один. Вот наша последняя цена, больше ни полушки. Поймите, господа честные купцы черниговские да киевские, надо нам столько-то коней пашенных, не меньше, и дать более вам нечего… Не хотите, как хотите, пойдём хоть до Галича… И местные купчины, видя такую отчаянную твёрдость, умеряли свои аппетиты. Действительно, в беде люди великой, сверх меры наживаться на погорельцах грешно.

Все приобретённые лошади были розданы землепашцам под залог урожая. Получившие вожделённую животину, ростовские крестьяне плакали, обнимали и целовали лошадиные морды, все как один благословляя мудрую княгиню Марию и святого — так и говорили вслух — Кирилла.

От беспрестанных забот Мария высохла до прозрачности. Венецианское зеркало, подаренное Василько Константиновичем, уворовали монголы, но и без него Мария знала, что на лице у неё остались одни глаза. Так уже было однажды, давным-давно, в то первое счастливое лето, когда юная княгиня, совсем ещё девочка, только осваивала премудрости управления огромным княжьим хозяйством… Вот только глаза тогда были совсем, совсем другие. Счастьем светились тогда глаза.

В памяти беззвучно всплыло:

"Страшная я стала, Василько?"

"Ты самая красивая у меня"

"Да уж… Скажи, я сильно похудела, да?"

"Где? Как ты могла, без моего дозволения? А ну, показывай, где похудела-то?.."

Мария уронила перо и горько, безутешно разрыдалась. Свет мой, Василько, да как же это я и без тебя…

И снова всплыло в памяти:

"Ты знай, Василько. Знай наперёд. Без тебя я жить на свете не буду"

"Да минует нас чаша сия!"

Стиснув зубы, княгиня подавила рыдания. Не миновала та чаша. И жить дальше придётся.

…

— Вот он, великий хан!

Менгу разглядывал открывшуюся перед ним панораму города, щуря глаза. Ещё один город… Сколько же у этих урусов понастроено городов?

Всадники передовых летучих отрядов уже с гиканьем скакали вблизи стен, обкладывая город со всех сторон. У воротной башни метались возчики какого-то оплошавшего, отставшего от прочих обоза — ворота захлопнулись перед самым носом, дабы не допустить прорыва врага в город. С башни им уже бросали верёвки — Бог с ним, с добром, душу бы спасти. Если повезёт, и не словишь спиной вражью стрелу, так втянут купчину наверх…

— Пусть китаец ставит свои машины там и там! — Менгу указал нагайкой на места, где следовало поставить стенобитные машины. — Обстрел начать завтра. Ногану и Дэлгэру вести беспокоящий обстрел. Всем прочим отдыхать, готовиться к осаде!

…

— Ровней, ровней клади! А, язви тя, косорукие!

Князь Михаил наблюдал с крутого берега, как на пристани грузятся ладьи. Да, полсотни ладей сила немалая…

Как только пришла весть от боярина Фёдора, управлявшего от имени великого князя в Чернигове, Михаил Всеволодович тут же отдал приказ отрядить подмогу ратными людьми. Благо водный путь был открыт, Десна у Чернигова обычно вставала в середине ноября, Днепр же у стен Киева ещё позже.

Но не только ратные подкрепления следовало доставить в осаждённый город. Главное — вывезти людей, кои на стенах стоять не могут… Сожжённый город можно восстановить, были бы руки. А вот мёртвых уже не поднять.

— Ну, всё готово у нас, княже! — к Михаилу подошёл воевода лодейный Акинф. — Велишь отплывать?

— Сейчас Ростислав Михайлович подойти изволят, — усмехнулся Михаил. — Видать, с девкой какой любезничает напоследок. Ты там пригляди за ним, Акинф.

Ладейщик крякнул.

— Может, зря ты, княже? Опасно очень. Десна, это не Днепр, стрелы поганых с берега на берег…

— Потому и отправляю. — усмехнулся Михаил. — Своя кровь, и надёжа моя к тому же. Однако в таком вот деле и ясно станет — может парень князем быть, или токмо дунуть в горсть да к носу поднести.

— А вот и княжич наш, ясный сокол!

Ростислав спускался с горы лёгкой юношеской походкой, несмотря на тяжесть кольчуги, переливавшейся на нём серебряной чешуёй.

— Готов я, тато!

Акинф деликатно ухмыльнулся, но промолчал. Но не князь Михаил.

— Видел бы тебя Менгу-хан, задрожал бы и сбёг без оглядки. Как ещё кольчугу задом наперёд не одел впопыхах. Солому-то из башки убери!

Княжич покраснел, цапнул себя за кудри, вытянул оттуда пару довольно длинных соломин.

— Значит, так… — Михаил Всеволодович был суров. — Дядьку Акинфа в дороге слушай, как меня. Дуром башку не подставляй, но трусить не смей…

— Да тато!

— Молчи и слушай! В городе под начало Фёдора Олексича пойдёшь, куда поставит. Ежели город устоит, и отобьёте поганых, ждать там до моего появления, в Киев назад не рвись…

Михаил замолчал, и только тут Ростислав и Акинф заметили, как со дна глаз проглядывает у князя стылая тоска — точно донный лёд всплыл…

— А ежели НЕ устоит, тато? — наконец спросил Ростислав.

— А ежели не устоит… Очень тебя прошу, сынок — вернись. Живым и некалеченым. Так надо, Ростиша.

Ростислав невольно подобрался. Вот и кончилось детство да юность, пронеслось в голове. Вот оно, настоящее…

— Сделаем, тато. — тихо, серьёзно ответил он.

…

Пламя факелов освещало суровые лица, изборождённые морщинами, а у кого и шрамами — эти люди немало повидали на своём веку. Князь Миндовг обвёл глазами собравшихся. Вожди лесных кланов, князья литовские… Ещё совсем недавно каждой из них был сам по себе. В одиночку стояли ливы, латгалы, жемайты против немецких псов-крестоносцев, и не всегда, ох, не всегда удавалось им отстоять свои права… Приходилось откупаться тяжкой данью, но всем известно, что аппетиты святых отцов безграничны.

Миндовг поймал себя на мысли — а может, в чём-то правы немецкие проклятые святоши, утверждая, что пути богов неисповедимы… Ведь если бы не немецкое нашествие, не была бы сейчас Литва единой, собранной в мощный кулак для отпора любому врагу. Но разве кулак не может бить первым?

— Я собрал вас, славные господа, чтобы решить важный вопрос. До сих пор мы терпели притеснения со всех сторон. И от Полоцка, и от других русских князей, но более всего — от проклятых немецких псов-рыцарей. Но все вы знаете — воин, который только принимает удары на щит, не обнажая меча, не имеет шансов победить. И я говорю вам — хватит! Пора вынуть наш меч из ножен.

Миндовг выждал паузу.

— Как стало известно, в настоящее время в Смоленске нет князя. И есть люди, которые не против, чтобы мы вошли в город, обеспечив мир и порядок. Что скажете?

Вот теперь на лицах вождей проступило удивление, смешанное с растерянностью и опаской. Защищать сообща родные земли, это понятно. А вот воевать с Русью, на русской земле… Непривычно и страшно.

— Смоленск русский город, — подал голос коренастый вождь с седеющей гривой густых волос. — Это опасно.

— Не так уж, — усмехнулся Миндовг. — Момент очень удачный: земли Северо-Восточной Руси разорены дикими степняками, великий князь Георгий убит, и всё войско его уничтожено. Силы Олега Курского недостаточны для отпора, а у Александра, князя Новгородского, руки связаны немецким нашествием. Как вам известно, рыцари взяли Псков, и новгородцам теперь не до Смоленска. И князю Брячиславу тем более.

— Но есть ещё князь Михаил…

— Есть. Но и ему сейчас не до Смоленска. У князя Михаила сейчас совсем, совсем другие заботы — как избежать судьбы Георгия Владимирского.

Седой первый встал.

— Веди нас, великий вождь!

— Веди нас! — встали и все остальные.

Миндовг улыбнулся, тоже вставая.

— Да будет так!

…

Вёсла без всплесков уходили в студёную тёмную воду — гребцы были опытны, и старались не выдать движение ладей в кромешной тьме. Не совсем, впрочем, кромешной — берега уже смутно виднелись в пепельно-сером сумраке, предваряющем долгий и ленивый осенний рассвет.

Народу в ладьях, посланных из Киева князем Михаилом, было достаточно, поэтому двигались денно и нощно, меняя гребцов каждый час. Освободившиеся спали вповалку, скорчившись между скамьями и прижавшись друг к другу, дабы не так доставала промозглая сырость, тянувшая с близкой ледяной воды. Приставать к берегу, чтобы развести костры, обсушиться и поесть горячего варева никто и не думал — это было бы чистым самоубийством.

Ростислав стоял и смотрел на тёмную массу ивняка, проплывающую мимо. Вчера целый день моросил нудный дождь, от которого не спасал даже провощённый кожаный плащ. Однако Акинф был доволен — туманная мозглая пелена надёжно скрывала плывущие ладьи от взгляда издали, по самому берегу же монголы дозоров почему-то не выставили. Когда же сгустились над стылой Десной ранние осенние сумерки, он и вовсе повеселел.

— Везёт нам, Ростислав, — громким шёпотом сообщил Акинф, почёсываясь. — Похоже, без лишних приключений к утру в Чернигове будем.

Молодой князь бледно улыбнулся сведёнными от холода губами, промолчал. На плывущих ладьях вообще старались не говорить, а если приходилось, то только шёпотом. Если плеск вёсел ещё можно спутать с природными звуками, то громкий разговор способен выдать караван за версту — над стылой водой голоса разносятся очень далеко.

На носу головной ладьи в неподвижности застыл с шестом знаменитый киевский кормщик, известных как «Филин» за своё умение видеть даже безлунной ночью. Незаменимый для такого путешествия человек, прямо скажем. Не будь его, пришлось бы ночевать, опустив якоря — Десна хоть и поднялась от осенних дождей, но всё же это не Днепр, по которому хоть вдоль плыви, хоть поперёк, не опасаясь мелей.

Береговые заросли раздвинулись, и враз выплыл из предутреннего мрака Чернигов, ещё более тёмной массой, чернее ночи. Зато вокруг него широким полукольцом раскинулась россыпь бесчисленных костров. Ростислав улыбнулся. Уж что-что, а это он знал хорошо — сидящему у костра ночь кажется непроглядной вдвойне, как чернила. Так что если кто и глядит поверх огня в сторону реки, вряд ли заметит призрачно скользящие тени…

Стрела с сухим стуком впилась в борт, и тотчас заблажил на берегу гортанный нерусский голос.

— А ну, поднажми! — во весь голос зычно крикнул Акинф, и тотчас вёсла с удвоенной силой врезались в воду. Таиться теперь не имело смысла.

Монгольский лагерь разом пришёл в движение. От костров к берегу скакали всадники, многие с горящими факелами, чтобы осветить речную гладь. С противоположного берега тоже зажглись огни, и Ростислав запоздало понял: монголы вовсе не так беспечны. Очевидно, ночные дозоры были выставлены напротив города, чтобы исключить возможность переправы осаждённых, и один из дозорных как раз увидел движущийся по реке караван.

— А ну, луки! — проревел Акинф, и тотчас из налучей на свет явились тяжёлые русские луки. Ратники упирали их в скамьи и днища ладей, с усилием натягивая тетивы.

Монгольские стрелы посыпались с обеих сторон, коротко и сухо впиваясь в дерево, с лязгом отскакивая от доспехов.

— Готовы?! А ну разом… Бей!! — рявкнул воевода.

Залп полутора тысяч могучих луков был страшен. Зарево от множества факелов на берегу враз погасло. Часть факелов упала в воду, остальные просто наземь. Уцелевшие монголы разом отхлынули от воды, что есть мочи нахлёстывая коней.

— Ага, не нравится! — в востоге заорал Ростислав, напрочь забыв, что он есть отпрыск княжеского рода. — А ну ещё подходи, кто смелый!

— Смелый и дурень вещи разные, княже, — ухмыляясь, произнёс Акинф. — Не подойдут, будь спокоен.

На городской стене тоже появились огни. Опытные черниговские ратники высовывали факелы из бойниц крест-накрест, с таким расчётом, чтобы пламя не слепило стрелков и в то же время освещало земляной вал, круто подходивший к воде. Послышался скрежет отпираемых боковых калиток, устроенных в башнях, выходящих к реке. Рассвет занимался всё сильнее, и уже было видно, как серыми тенями скачут на том берегу монгольские всадники, бессильно наблюдая, как караван втягивается под защиту городских стен.

— Якоря, якоря давайте!

Ладьи причаливали к берегу, прямо под нависающие над крутым валом стены.

— Слава те Господи! Давно ждём вас, родимые!

— Вы огонь-то уберите, ребята, не то мы у поганых как на ладони! Всё, пристали уже, калитки и так найдём, не слепые! — проорал Акинф, задрав голову к ближайшей башне.

…

— Пр-роклятые ур-русы!

Хан Менгу был взбешён. Ещё бы! В обложенный, казалось, со всех сторон город спокойно и нагло, не обращая особого внимания на непобедимых монгольских воинов проходит целый караван судов с подкреплением. Целый день разъезды, выставленные с другой стороны реки бессильно наблюдали, как идёт разгрузка и погрузка — подойти к берегу не давали лучники и самострельщики, разместившиеся на городских башнях и стенах. А вечером, уже в глубоких сумерках корабли так же спокойно снялись, подняли паруса и поплыли вниз по реке, подгоняемые северным ветром, по-прежнему не обращая внимания на осаду. Менгу не велел их преследовать, бессмысленно. Вниз по течению, да с попутным ветром урусские ладьи уже завтра утром будут в Киеве, преследовать их по берегу — только коней зря загонишь, да ноги им переломаешь в темноте. Интересно, и как только урусы видят, куда плыть, в таком мраке?

— Это всем нам урок, Ноган, — Менгу хлестнул нагайкой по сапогу. — В поход на урусов надо выступать не раньше, чем замёрзнут все реки.

— Но тогда уже снег укроет землю…

— Ну а иначе сам видишь, что получается! Какая же это охота, когда лиса может свободно покинуть свою нору!

…

— Сильно бьют, едрёна вошь!

Ратник, стоявший на смотровой площадке башни, указывал рукой на стену, уже порядком пострадавшую от вражеских камнемётов. Боярин Фёдор кусал губы. Ещё два-три дня, и стена рухнет, и тогда всё — хлынут в пролом воющие толпы степняков, и не станет города Чернигова…

— Ладно, Дмитр, ладно… Сегодня кончится вражья забава! — боярин сплюнул в смотровую щель и полез в люк, откуда торчала грубо сколоченная лестница.

Внутри башни царил полумрак, лишь тускло отблёскивали шлемы стрелков у отдушин-бойниц. Соображают, со злостью подумал Фёдор, не бьют по башням. Развалить башню значительно труднее, и потом, от обгоревшей и рухнувшей башни образуется такой завал, что и не перебраться… Вот стену проломить проще, и неважно, что с башен будут бить лучники — при общем приступе лишняя сотня убитых значения не имеет.

Спустившись, Фёдор Олексович широкими шагами направился к сооружению, возвышавшемуся неподалёку, возле которого густо копошились люди.

— Ну как, Охрим, начнём сегодня?

Чернобородый, широкоплечий плотник Охрим — руки как лопаты — широко улыбнулся.

— Обязательно, боярин. Дадим им ужо огонька.

Фёдор оглядел метательную машину, построенную Охримом и его подручными. Ну до чего талантливы всё-таки русские мастеровые люди. Вот, плотник, а сумел построить настоящий камнемёт по рисунку в греческой книге, что отыскал боярин. Длинный рычаг, утоньшающийся к верхнему концу, был укреплён коваными стальными полосами, предохранявшими дерево от перелома при резком рывке. Железные цепи удерживали кованую метательную чашку. В качество противовеса использовали громадный мельничный жёрнов, в четыре берковца весом. Вся конструкция была поставлена на полозья, позволявшие быстро перемещать машину на конной тяге.

— Слышь, Охрим… — в который раз обеспокоился Фёдор Олексович. — А достанет? Противовес слабоват-таки…

— Да достанет, боярин, чего ты? Мы же не валуны пятипудовые метать станем, горшки смоляные!

— Ну добро.

Уже садясь на коня, боярин подумал — надо сейчас посетить воротную башню. Там с отрядом лучников да самострельщиков держал оборону моложой княжич Ростислав. Князь, пожалуй. Да, определённо, вот выдержим осаду, и будет Ростислав уже полновесный князь, не отрок княжьего рода…

…

— Нет, этого так оставлять нельзя!

Князь Ярослав в сердцах бросил на стол клочок тонкой бумаги.

— Что ещё такое случилось, родимый? — княгиня Феодосия обеспокоенно заглянула через мужнино плечо.

— Да уж случилось… Князь Миндовг литовский занял Смоленск без бою. Пришёл и сел, как в свой Вильнов, понимаешь.

— Ой! — княгиня сказала это таким тоном, будто муж сообщил ей, что Миндовг забрался под кровать в опочивальне великой княгини и не вылезает оттуда, хоть тресни. Князь мельком взглянул на жену, фыркнул, как кот.

— Почуяли слабину, гады. Ну ладно, немцы, те завсегда враги. Литвины-то куда?

Княгиня прижалась к мужу, потёрлась щекой.

— Слабых все норовят обидеть.

— То-то и оно… — вздохнул Ярослав. — И потому кровь из носу, а надо Миндовга из Смоленска выбить, притом немедля, покуда он город не обчистил да людей своих повсюду не насадил.

Княгиня молча вздохнула. Война, опять война… Любят воевать мужчины, не думая о том, каково будет вдовам и сиротам, матерям обездоленным…

— Легко вы, мужчины, жизнь отнимаете. Потому что не вы давали… — неожиданно для себя сказала Феодосия. Ярослав покосился на жену. Надо же, философ…

— Ну-ну… — уже негромко, успокаивающе произнёс Ярослав. — Не боись, мать, не будет нынче сечи жестокой. Соберу рати все, какие наскрести возможно. Даром что ли под моей рукой нынче и Владимир, и Суздаль, и Переяславль родной? Вся Северо-восточная Русь, почитай!

— Не та нынче Русь, Ярик… — тяжело вздохнула княгиня.

— Верно, не та. Но и Миндовг не Батыга. Не думаю, что решится он на сечу отчаянную, когда над затылком немецкий меч занесён. Посопит, посопит, да и уйдёт восвояси.

…

— …Мы ничего не успели сделать, великий хан!

Менгу смотрел на весело полыхающие китайские машины с лицом, окаменевшим от бешенства. Да, такой подлости от проклятых урусов не ожидал никто.

Когда первый зажигательный горшок разбился в двадцати шагах от китайского камнемёта, никто даже не сообразил, что произошло — все были заняты работой по уши, и по сторонам никто не глазел. Но вот полёт второго урусского снаряда проследили многие. Оставляя за собой жидкий шлейф дыма от зажжённого фитиля, он выпорхнул из-за стены города и понёсся к цели. Удар пришёлся как раз в станину камнемёта, брызнула огненным веером смола, смешанная с селитрой и жидким льняным маслом, заорали, катаясь по снегу, китайские рабочие из расчёта… Не уцелел даже наводчик, прикрытый толстым деревянным щитом от железных стрел урусских самострелов. Пламя охватило конструкцию жадно и цепко, и через четверть минуты к пылающей машине уже невозможно было подойти.

И этот китаец прав. Сделать действительно было уже ничего нельзя. Если бы китайцы догадались запасти воду в бочках, расставив их вокруг своих машин… Урусы, верно, корректировали стрельбу с одной из городских башен, потому что уже второй, от силы третий снаряд попадал точно в цель. Стрелять же ответно китайские стенобитчики могли лишь вслепую. И хотя метательная машина, судя по всему, у урусов была только одна, но результат поединка слепых стрелков со зрячим очевиден.

— Так! — в голосе Менгу скрежетнул металл. — Тебе и твоим людям по сорок палок. Нет, по двадцать — вам ещё всю ночь работать. Железо из огня достать! Дам тебе ещё урусских пленников, чтобы нарубить деревьев для новых машин…

— Это бессмысленно, великий хан, — китайский мастер-стенобитчик смотрел твёрдо. — Нам не дадут стрелять. Если даже собрать машины поодаль и только потом выдвинуть на позиции, их тут же сожгут.

— Не понял? — Менгу пристально взглянул на китайца.

— Я хотел сказать, что машины подождут, великий хан. Не с них надо начинать.

— Хорошо. Твои предложения?

— Прежде всего придётся соорудить укрытия, причём ночью. Пусть это будут высокие бревенчатые частоколы. Судя по всему, урусская машина маломощна и годится только для метания лёгких зажигательных горшков. Если стену всё время поливать водой, она не загорится.

— Ха! — ухмыльнулся Менгу. — Ты молодец… как тебя…

— Моё имя Ли Чжень У, великий хан.

— Так и быть, Ли Чжень У, даю тебе ещё два лишних дня. Ставь свои частоколы!

— А как насчёт палок, о великий хан?

— А что насчёт палок? — прищурился Менгу. — Палки вы получите заслуженно. Машины же сгорели?

Уже отъезжая от позиций, на которых догорали китайские камнемёты, Менгу подумал — очень мудрый обычай ввёл великий Чингис-хан. В отсутствии результата всегда виноват исполнитель, никак не внешние силы, ему препятствующие.

…

Князь Александр хмурился, кусал губы. Письмо, полученное от отца, только что не жгло руку.

"Здравствуй, сын мой возлюбленный Олександр. Пишу тебе послание сие в надежде, что поймёшь ты и не откажешь.

Занял пустующий стол Смоленска князь Литовский Миндовг. И понять его можно — кто не подберёт имущество, бесхозно на пути-дороге лежащее? Понять, но не спустить с рук. Это важно.

Это сейчас Миндовг тебе почти что союзник. Коли укрепится он в Смоленске, то вскоре силу наберёт немалую, и поскольку князь Брячислав слаб, то и Полоцку реальная угроза будет. Ну а как Полоцк под себя подгребёт князь Миндовг, тут уж и тебе врагом, а не союзником станет, вторым немцем. Такова жизнь, сынок, и тут уж ничего не поделать.

И потому прошу у тебя подмоги, хотя бы тысяч десять ратных людей. Потому как своих сил у меня негусто, даром что вся Владимирская земля с Переславщиной вкупе под рукой моей обретается. Токмо земля та нынче скудна и пусынна, и рати достойной вельми трудно собрать мне.

Так что думай и поторопись. Покуда есьм у меня возможность взять Смоленск без приступа и осады долгой, потом такой возможности не будет. Удержать сей город не надеюсь, однако, но то уже отдельный разговор — кто там князем Смоленским будет и как… Сейчас важно наискорейше литвинов оттуда выбить.

А в остальном не буду тревожить тебя. Живём мы тут скудно, да уже не голодной смерти ждёт народ. Даст Бог, так и поднимемся.

Мать здорова, слава Господу, и шлёт тебе отдельный привет.

За сим остаюсь отец твой Ярослав. Здрав будь и крепок"

Александр положил письмо на стол, задумался. Прав отец, прав… Конечно, немцы угроза наипервейшая. Но послать рать не такой уж и риск. Подготовиться к походу немцам время надобно, да пока узнают… К тому времени рать уж назад вернётся…

А если не вернётся?

Александр решительно тряхнул головой.

— Случь, ты не спишь?

В соседней комнате послышалась возня, и заспанный человек в накинутом на плечи полушубке возник на пороге

— Спал, княже, прости. Сморило. Ты-то чего не спишь, ночь глубокая на дворе?

— Некогда спать, Случь, некогда! Рати готовить надобно, к отцу на подмогу засылать!

— Ну? — Случь засопел. — А вече?

— Без всякого веча! Восемь тысяч своих воев есмь у меня, их пошлю немедля!

…

— Ух ты малый какой, а? Зубастый стал какой, слышишь, мать?

Княжич Юрий радостно лепетал, улыбаясь от уха до уха. Княгиня Елена улыбалась, наблюдая за вознёй мужа с младенцем. Редко, ох, редко выпадают сейчас такие минуты.

После недавних ужасов, угрозы осады полчищами татарскими, Киев уже не отпускала тревога. Поганые отошли к Чернигову и взяли его в кольцо. По счастью, Десна ещё не встала, и потому удалось вывезти их Чернигова по воде почти всех нератных людей, баб и ребятишек малых — угроза падения города была реальна, и про судьбу Рязани помнили все.

— Слышь, Елена… — перестал улыбаться князь Михаил. — Женить хочу Ростислава.

Княгиня вскинула глаза.

— Воля твоя, княже. На ком?

— На ком? На ком… Вот угорский владетель Бела имеет девку на выданье.

— На угорской княжне? — Елена округлила глаза.

Михаил встал, прошёлся по комнате.

— Подмога нам надобна до зарезу. К полякам-мазовам сам поеду, ладно… А Ростиславу саме время с уграми породниться. Крепкий народ.

Елена опустила глаза.

— Тебе видней, Михась.

Михаил крякнул.

— Эй, кто там! Лешко, ты где?

В горницу просунулась голова тиуна Лешко, того самого, что некогда звал княжну Марию на смотрины. За прошедшие годы тиун раздобрел, бородой обзавёлся, но прыти и чутья отнюдь не потерял — вот, пожалуйста, тут как тут по первму зову, будто под порогом лежал.

— Здесь я, княже.

— Распорядись там, пусть ладью готовят самую быструю. Завтра с утра в Чернигов, за Ростиславом Михайловичем… Хватит ему удаль молодецкую тешить, пора делом заняться.

…

— Ну здравствуй, князь Миндовг.

— Здравствуй, князь Ярослав.

Они стояли друг перед другом, глядя оценивающе и цепко.

— Сядем? — Ярослав Всеволодович указал на поваленную ветром сосну.

— Можно, отчего нет, — Миндовг подобрал плащ, не сводя глаз с князя Ярослава, уселся на ствол боком. Ярослав уселся рядом, но на расстоянии вдвое больше вытянутой руки.

— Не такой помощи ждали мы от тебя, князь.

— В таких делах, княже, кто успел, тот и съел. Смоленску нужен князь. И этот князь — я.

— Уверен? — усмехнулся Ярослав.

Миндовг прищурился.

— А разве у тебя есть чем возразить, Ярослав Всеволодович?

— Для такого дела найдём. Двадцать две тысячи ратных как тебе?

Миндовг побарабанил пальцами по обнажившемуся из-под коры серому древесному стволу. Не врёт, похоже. Разведка донесла — примерно так и насчитали. Немалую рать собрал князь Ярослав, и откуда только? Выходит, не совсем уже бессильной лежит вся Северо-восточная Русь.

Невдалеке маячили островерхие шлемы-шишаки охраны, с той и другой стороны. Витязи оцепили обширную луговину с единственной упавшей сосной. Чуть подалее виднелся русский лагерь, дым многочисленных костров доносился сюда, в чисто поле…

— Двадцать две тысячи довод серьёзный, — заговорил Миндовг. — Но мои люди под защитой городских стен…

— Смоленск ведь русский город, — усмехнулся Ярослав. — Что ж мы, татары, на стены лезть? Уж худо-бедно калиточку в город найдём. Покажут добрые люди. Не всем в Смоленске твоя рука по нраву, не в обиду тебе будь сказано, княже.

Миндовг снова помолчал.

— Я мог бы тебе возразить, князь Ярослав. Очень сильно мог бы тебе возразить. Но я этого делать не буду. Потому что псы-рыцари спят и видят, как бы втянуть Литву в войну с Русью. Поэтому я ухожу. Сейчас ухожу, князь Ярослав.

— И то хлеб, — чуть улыбнулся Ярослав.

— Но мы, похоже, вернёмся. Когда плод дозреет.

…

— Не поеду! Что это такое, из самого боя вон!

Боярин Фёдор разглядывал молодого князя Ростислава, чуть улыбаясь. На закопчённом, осунувшемся лице сверкали злой решимостью воспалённые глаза. Да, на войне быстро взрослеет человек.

— Какой же ты воин, коли приказы исполнять отказываешься?

— Да пойми ты, дядя Фёдор! — горячо заговорил Ростислав. — Ну если бы другое что… Тут товарищи мои насмерть бьются, а меня женихаться повезут — тьфу!

— А может, та твоя женитьба даст в руки отцу твоему тысяч сорок воев, о том ты подумал? А не то, что ты тут с самострелом да луком по стенам скачешь.

Ростислав засопел, упрямо поджав губы.

— Последним ведь подлецом буду чувствовать себя всю жизнь, Фёдор Олексич. Вы тут поляжете…

— Это кто тебе такое сказал? — округлил глаза боярин. — И сам помирать покуда не спешу, и людям не дам. Тебе, должно, неизвестно, что дюжина ладей немалых тут надёжно схоронены? До трех тысяч ратных могут на борт взять…

Ростислав вскинул голову, пристально пытаясь прочесть по глазам — не успокаивает ли его Фёдор Олексич, как маленького?

— Да не вру, не боись, — улыбнулся боярин. — Вот на днях и отвалим. Так и так не держат больше стены…

— А ну как шуга с верховьев пойдёт? Вмёрзнете в лёд посреди Десны на радость поганым!

Боярин Фёдор помолчал.

— Так ведь война, Ростиша. Всякое бывает на войне. Ну, значит, не повезёт нам…

Ростислав Михайлович хотел ещё что-то спросить, но в последний момент раздумал. Впрочем, и без слов понял мудрый боярин готовый сорваться вопрос — ведь больше трёх тысяч ратных сейчас в Чернигове? Но не спросил вот, что лучше всяких слов свидетельствует: уже не мальчик князь Ростислав.

Да, пока что ратных людей больше стоит на стенах, нежели могут поднять ладьи. Но к тому времени, как ворвутся в славный град Чернигов поганые, будет в самый раз. Если не меньше.

…

— … И спросили у князя Олега греки: какой же выкуп требует он для себя и людей своих? И ответил Олег послам греческим: всем равную долю требую, по одной золотой монете на русича. А сколько вас, спросили греки? И сказал князь Олег — нас двадцать тысяч воев. Переглянулись меж собою послы греческие и сказали — ждите. Будет всем вам утром большой выкуп.

Княгиня Мария с затаённой улыбкой наблюдала, как Борис Василькович старательно ведёт пальцем по странице, будто придерживая строчку, готовую ускользнуть и затеряться среди прочих в толстой книге. Рядом на столе сидела старая кошка. Ирина Львовна внимательно следила за ползущим по тексту пальцем, готовая в любой момент прийти на помощь и перевернуть страницу.

— … И сказал князь Олег неправду послам греческим, потому что было у него токмо десять тысяч воинов. И когда встало над миром солнце, то увидели храбрые русичи пред собою громадную рать. Сто тысяч греков обступили со всех сторон, и ждали сигнала, дабы обрушиться на князя Олега и людей его…

Борис отпустил наконец дочитанную до конца строку, и кошка тут же лапой перевернула страницу. Мальчик засмеялся, и отче Савватий тоже захмыкал своим осторожным смехом. Смеяться громко, как в давние довоенные времена — два года назад! — книжник не мог, болели прижжёные калёным железом межреберные мышцы.

— Дядько Савватий, ну скажи: правда, что ли, Ирина Львовна читать умеет?

— А чего бы она тут тогда ошивалась? — округлил глаза книжный смотритель. — Нам тут неграмотных кошек даром не нать!

Ирина Львовна в ответ пренебрежительно фыркнула — мол, сам-то хранитель книжных сокровищ по-латыни да по-древнегречески читает еле-еле, а туда же, гонору целое ведро… На сей раз и Мария не выдержала, засмеялась в голос, с удивлением чувствуя, как отступает, ложится на дно души неизбывная лютая тоска, ставшая уже привычной…

— Светлый ты человек, Савватий, — Мария отложила вязание, к которому нечасто выпадало время в последний год. — Калёным железом пытали тебя, а ты всё смеёшься.

Савватий помолчал, подбирая ответ.

— Так ведь нельзя иначе, матушка. Человек, который смеяться навеки разучился, почитай, уже мёртв.

— Ну, стало быть, умерла я, — немного помолчав, тихо произнесла Мария.

— Неправда, мама, неправда! — горячо вступился мальчик. — Ты живая, живая! Токмо плачешь по ночам тихонько…

— А ты бы, княже, не болтал попусту, а дальше читал! — перебил его Савватий. — Вон, Ирина Львовна заждалась уже, покуда ты следующую страницу осилишь…

…

— Давай, давай скорее!

Последний ратник ловко пробежал по опущенному веслу, спрыгнул в ладью, глубоко осевшую в воду, невольно пригибаясь. От полыхающих стен несло жаром — пожар в оставленном городе разгорелся нешуточный.

— Разом навались!

Гребцы слаженно оттолкнулись от берега вёслами, и ладья косо пошла по течению, удаляясь от Чернигова, оставляемого татарам. Едва миновали последнюю башню, как жар, исходящий от горящего города, спал, и по разгорячённой коже неприятно защекотал ледяной ветер.

— Дружней, дружней греби! А ну, поднять парус!

Боярин Фёдор стоял на корме последней ладьи и смотрел, как уходит вдаль полыхающий вовсю город. Родной Чернигов… Ничего. Всё вышло так ладно, как на войне редко бывает. И ждать более нельзя, потому как ледяные забереги вот-вот грозили обернуться сплошным блестящим зеркалом, и оставшиеся в живых защитники Чернигова оказались бы в ловушке…

Северный ветер разом наполнил парус, и ладья прибавила ходу, обгоняя плывущие по воде льдинки. Скачущие по берегу с гиканьем монгольские всадники отстали, повернули коней назад. Всё равно стрелы, выпущенные из тугих коротких луков до цели не долетали, подходить же ближе дураков не было — все монголы уже хорошо уяснили, как далеко и сильно бьют тяжёлые русские луки и тем более самострелы.

— Ушли, однако… — пожилой кормщик ворочал веслом. — Не думал уже, боярин.

— Отчего же?

— Да ты на воду-то глянь! Ведь шуга с верховьев идёт, явно. Ежели бы до вечера промедлили, так и всё…

Боярин Фёдор ощутил укол беспокойства.

— А не вмёрзнем мы в лёд, старик?

— Не должны теперь. Ветер попутный, вишь, обгоняем мы текучую воду-то.

— А стихнет ветер?

— Ну что ж… Тогда здорово на вёслах попотеть придётся.

…

— Они уходят, великий хан. Город Чурнагив наш!

Менгу, наблюдавший с высокого берега за тем, как уплывают вдаль ладьи, битком набитые русскими воинами, бешено взглянул на говорившего.

— Должно быть, та урусская стрела, хотя и не пробила твой шлем, Ноган, но мозги отбила основательно! Разве это победа?! Лис ускользнул из ловушки, оставив охотнику лишь загаженную пустую нору! Или ты полагаешь, что там, — Менгу указал на пылающий город, — отыщется что-то, кроме головёшек?!

Говоривший пристыжённо замолк, не решаясь более вызывать ярость господина.

— Нет, в другой раз мы не должны допускать подобной ошибки. В поход на Кыюв надо выходить не раньше, чем на реках встанет лёд, способный выдержать конного воина!

…

* * *

…

Мороз пробирал сквозь ветхую одежонку, но Олеша не спешил в тепло, вдыхая воздух, пропитанный всевозможными запахами. Нет, не запахами, пожалуй… Это там, на далёкой Руси был воздух, а здесь, в этом поганом городе посреди поганой степи не воздух, а смрад. Воняет дерьмом, наваленным кучами меж жилищ поганых…

Олеша смачно, от души сплюнул. Он ненавидел это место. Каракорин — Чёрный город… Да какой это город? Разве двуногие звери могут строить города? Нет, разумеется. Они могут их только разрушать.

Невысокий забор загораживал обзор, и вокруг виднелись только верхушки юрт — так называли поганые свои убогие кибитки. Но Олеша знал, что смотреть тут не на что, хоть обойди весь Каракорин кругом. Столица Повелителя Вселенной, величайшего из величайших хана Угедэя представляла из себя всего лишь разросшееся до невообразимых размеров стойбище. Подумать только, ведь сюда стекаются награбленные сокровища со всего мира… А толку? Всё, до чего смогли додуматься степняки, это обмотать свои кибитки драгоценными шелками, парчой и бархатом поверх заскорузлых шкур и вонючего войлока. И шатёр самого Угедэя тоже по сути большая кибитка, скотский загон и отхожее место в одном лице, даром что золота там немеряно, жемчугов и каменьев самоцветных…

— Эй, урус, сын свиньи и верблюда! Ты что, никак не можешь проссаться?! — в дверном проёме кузницы возникла ненавистная рожа хозяина. — А ну, давай работать!

Втянув голову в плечи, Олеша развернулся и шагнул внутрь кузницы, дохнувшей в лицо теплом и дымом.

Кузница размещалась в одной из трёх хозяйских юрт. Посредине стоял походный горн, лишённый дымосборного колпака и оттого немилосердно дымивший. Помимо Олеши, в кузнице работал ещё магометанин по имени Селим-ака и мальчик-китаец, служивший подручным — качать меха горна, подать то-сё…

— Значит, так! — хозяин стоял, расставив ноги и слегка покачиваясь. — Я вижу, урус, вы с этим плешивым решили, что у меня можно даром жрать похлёбку? Сколько времени вы будете ещё возиться? Доспехи должны быть готовы через два дня!

— Но, господин… — подал голос Селим-ака. — Два дня на такую работу…

— Всё, я сказал! Что я скажу уважаемому заказчику? Работать!

Хозяин погрозил обоим работникам плёткой и вышел, с силой откинув кожаный полог, заменявший в кузнице дверь. Олеша проводил его взглядом. Вообще-то у хозяина было имя Цаган, но поскольку он называл своих рабов только «урус» и «ыслам», а мальчика-китайца и вовсе "эй!", то и Олеша избегал называть хозяина по имени. В лицо он звал его «хозяин», а про себя… впрочем, тут всё зависело от настроения кузнеца. И потом, можно ли давать имя дикому зверю? И уж тем более не положено имя поганому монголу. Волк есть волк, монгол есть монгол…

— Ну, уважай мастер Олеша, давай работать? — тяжело вздохнул Селим-ака.

Олеша горько улыбнулся в ответ на шутку. Да, у себя в Ярославле он был уважаемый человек, знатный кузнец. А здесь вот раб, "сын свиньи и верблюда"… Да и сам Селим, как уже понял Олеша, был на родине мастер славный.

Все трое рабов были куплены хозяином на рынке. Когда-то хозяин сам работал подмастерьем у местного кузнеца, однако кузнечное дело не любил. И как только разбогател малость, так прикупил себе на рынке рабов, которые, по его разумению, только и должны работать. Сам же монгол работать не должен, его дело — воевать и захватывать добычу. И заставлять плетью работать таких вот ленивых олухов, как «ыслам» и «урус»…

Олеша в сердцах сплюнул в огонь, и старый Селим-ака осуждающе покачал головой. Да, Олеша хорошо понимал его — огонь в кузнице священен, нельзя его оскорблять… Ну так это в СВОЕЙ кузнице. Здесь, в этом проклятом городе ничего святого нет и быть не может, и огонь в горне не исключение. Тысячу раз проклял уже кузнец свою тогдашнюю минутную слабость, когда бросил он свой боевой топор… Жить захотелось… На кой ляд она сдалась, такая вот жизнь?

Ещё раз с наслаждением сплюнув в злобно зашипевний огонь, Олеша сунул в раскалённые угли заготовку — длинный и толстый прут железа. Кивнул мальчику, и тот начал усиленно качать мехи, раздувая огонь в горне.

Жили кузнецы-рабы тут же, в кузнице — хозяин не пожелал ставить для рабов отдельную юрту. Правда, надо отдать ему должное — он не заковывал пленников в кандалы. Хозяин был прав — куда бежать?

Первое время, когда Селим-ака и Олеша не знали языков друг друга, работать и жить тут было особенно тяжко. Потом понемногу притёрлись, начали мало-помалу разговаривать, мешая русские слова с персидскими и монгольскими. В ту пору хозяин заставлял их ковать подковы. Много, много подков.

Перелом наступил нынешним летом, когда из разговора хозяин случайно узнал, что Олеша не просто кузнец, а бронник, Селим же чеканщик и гравёр. Поганый страшно обрадовался и тут же сменил своим рабам задачу. Теперь они должны были изготовлять пластинчатые брони — кованые нагрудники, чешуйчатые доспехи, наклёпанные на кожаную основу, и круглые монгольские шлемы.

— Хватит, хватит, Лю! — остановил мальчика Олеша, вынимая клещами раскалённый добела прут. Положил на наковальню, наставил зубило, и Селим-ака тут же начал махать небольшим молотом, с каждым ударом отсекая кусок стали.

Олеша снова усмехнулся. Дома, в Ярославле, он постыдился бы кому-либо показать подобную работу — этак всех покупателей распугать можно. Здесь же он старался придерживаться правила — работать как можно меньше и как можно хуже. И, похоже, старый Селим его понимал. Не раз ловил Олеша усмешку магометанина, когда умело запрятывал вглубь металла грубый дефект. После полировки доспехи выглядели вполне внушительно, однако Олеша не питал иллюзий насчёт своей работы. Слоистые, трещиноватые пластины только выглядели бронёй, на самом же деле в основном отягощали владельца. Бронебойная стрела, выпущенная из русского тяжёлого лука, пробьёт это гнилое железо с трёхсот шагов, а блестящий круглый шлем по стойкости к удару меча сильно уступал обычному железному котелку…

Закончив разделку заготовки, Олеша вновь побросал железные обрубки в горн, и Лю начал качать мехи, раздувая притухший было огонь.

— Сил моих больше нет, Селим-ака… — внезапно вырвалось у кузнеца Олеши. — Нет сил, понимаешь?

Старый магометанин понимающе кивнул.

— Мой понимай, Олеша. Мой всё понимай… Такой работа делай — помирай надо. Однако не хочу пока. Работай не хочу тоже. Как быть, Олеша?

…

Нефритовые драконы грозно щерили пасти, охраняя вход в шатёр Повелителя Вселенной, величайшего из величайших хана Угедэя. Елю Чу Цай усмехнулся: каменные драконы, сколь бы не напускали на себя грозный вид, неспособны защитить что-либо. Защитой, опорой и реальной силой всегда являются мечи воинов.

Нукеры, охранявшие вход изнутри, дружно поклонились при виде главного советника Повелителя. Елю Чу Цай чуть кивнул в ответ. Давно уже миновали времена, когда стражи бесцеремонно ощупывали его при входе, проверяя на предмет отсутствия оружия. ЕлюЧу Цай снова усмехнулся. Как бы не пыжились рядовые монгольские номады и мелкие степные ханы, утверждая превосходство монгольской крови над всеми остальными народами мира, управление громадной империей, созданной гением Чингис-хана, требовало прежде всего мозгов. Именно потому он, Елю Чу Цай, достиг столь высокого положения при дворе Повелителя Вселенной, несмотря на «низкое», немонгольское происхождение. Многие из тех, кто был против, уже давно покинули этот бренный мир — кто умер от различных, внезапно навалившихся хворей, кто бесследно исчез в необъятной степи, а кто и расстался с головой, отсечённой острым клинком по приказу самого Угедэя. Или того хуже — высунул синий язык, удавленный тетивой от лука…

— Привет тебе, о величайший Повелитель Вселенной! — склонился Елю Чу Цай до земли, входя в покои самого Угедэя. — Ты звал меня?

— Привет тебе, мудрый Елю Цай, — возлежавший на шитых золотом шёлковых подушках Угедэй приглашающе похлопал по ковру. — Да, я тебя звал. Сейчас подойдут остальные члены Великого курултая. А пока что я хотел бы поговорить с тобой лично, один на один.

Китаец сел напротив Угедэя, аккуратно подогнув полы роскошного халата, и выжидающе замер.

— Мы должны решить один важный вопрос — стоит ли продолжать поход к Последнему морю? — вновь заговорил Угедэй. — Последние события в Урусии ставят под сомнение целесообразность такого похода. Потери, которые понёс Бату-хан, огромны. Стоит ли устилать костями наших воинов путь к славе Бату?

Угедэй наклонился вперёд, понизив голос.

— К тому же мне известно, что молодой Бату открыто разрешает называть себя Повелителем Вселенной. Между тем Повелитель Вселенной пока что один — я.

Елю Чу Цай немного подумал.

— Ты как всегда прав, Повелитель. Ты и только ты. Молодой Бату позволяет себе слишком много, даже для джихангира. Однако вот послушай мои рассуждения.

Китаец выдержал паузу, подбирая слова.

— Разумеется, потери огромны. Но не так ужасны, как кажутся на первый взгляд. На смену павшим бойцам подрастают новые. Сколько юных монголов мечтают о подвигах, о славе, снисканной в походах? Нельзя лишать их этого права. Иначе всё вернётся к тому, что было до великого Чингис-хана, когда монголы резали друг друга, вместо того, чтобы воевать с общим врагом.

— Это всё так, мой мудрый Елю Цай, — Угедэй протянул руку вбок, и назад рука вернулась уже с пиалой чая. — Но основная слава достаётся не юнцам из стойбищ. Бату копит славу не хуже, чем золото.

Китаец улыбнулся.

— Все любят славу и золото, Повелитель. Однако поход СЕЙЧАС останавливать нельзя. Нам известно, что в городе Кыюв сидит умный и жёсткий урусский коназ Магаил, мечтающий собрать вокруг себя все земли, некогда подлежавшие власти Кыюва. И, надо признать, он многого достиг. Нельзя дать ему такой возможности. Урусия должна так или иначе стать частью улуса Джучи.

Елю Чу Цай помолчал.

— Я полагаю, что для похода на Кыюв и далее всю южную Урусию следует бросить все силы. А после того, как урусские земли лягут под копыта монгольских коней, следует отозвать Гуюка и Менгу вместе со всеми их туменами. И пусть молодой Бату продолжает поход дальше.

Угедэй хмыкнул раз, другой и заулыбался.

— Я всегда знал, что у тебя светлая голова, ЕлюЧу Цай. Думаю, Великий Курултай примет правильное решение. Не может не принять!

Китаец тоже вежливо улыбнулся в ответ. Трудно не принять правильное решение, которое выдвигает сам Повелитель Вселенной. Тот, кто не может принять правильное решение, долго не живёт. И пусть молодой наглец Бату идёт в последний путь к Последнему морю. А вместе с ним и старый Сыбудай.

Китаец улыбнулся чуть шире. Сыбудай — это было самое трудное. Старик был хитёр как змей, видел Елю Чу Цая насквозь, и был очень, очень опасен. Однако слишком много времени проводил в степи среди своих воинов и слишком мало в шатре Повелителя Вселенной. И потому проиграл.

…

Конь фыркал и всхрапывал, но послушно тянул соху, и жирная земля раскрывалась, выворачивая наружу червяков, за которыми жадно охотились грачи, буквально идущие по пятам за пахарем.

— Потерпи, Буланко, сейчас передохнём. Вот ещё круг, и всё… — Никита на ходу отёр пот рукавом и тут же снова ухватился за рукояти сохи.

Весь Семидолы находилась в двадцати верстах от Киева, так что в тихую и ясную погоду иной раз удавалось услышать отдалённый перезвон колоколов Лавры, или даже других церквей. Тогда поселяне останавливались и крестились на звук… В самих Семидолах церкви не было, одна часовня без колокола. Непорядок вообще-то, надо бы справить колокол, да где взять средства?

Никита вздохнул. Да, совсем зажали поселян люди великого князя Михаила Всеволодовича. Подати, дани и выплаты что ни год, то новые. Дай, дай, дай… Да тиуны княжьи и себя ещё не забывают, последнее норовят отнять… Не уплатишь какую подать, заявятся с мордастыми скуловоротами своими, нательный крест снимут, последнего курёнка утащат… А как коровёнку сведут, тут и детишкам конец. Ладно, коней пашенных князь запретил отнимать. Что толку с мужика безлошадного? Не работник он уже будет, не хлебопашец, токмо на большую дорогу с кистенём идти…

Да подати-то ладно. Всё же, как ни крути, под рукой великого князя Михаила спокойно жить стало. Уж сколько лет не видать набегов половецких. Пять? И с разбойниками круто разобрался Михаил Всеволодович. Никита поёжился, вспоминая, как в позапрошлом году люди князевы с собаками вылавливали лесных татей. Кто не бросил дубьё да рогатины сразу, тех посекли без разговору, имени не спросив. А кто успел бросить, горько в том раскаялся. Расправа была короткой — срубят осину или берёзу, оставив кол по пояс торчать, да на тот кол-пенёк и усадят татя. С тех пор безопасно стало в лес ходить, да и на дорогах тоже тихо…

Да, жить бы да жить… Однако, похоже, кончается тихая жизнь. Прошлой осенью подступили под Киев рати народа неведомого. Проезжие купцы сказывали, что звать их тарытары, и питаются они сырым мясом, и даже человечиной вроде как… Правда, штурмовать Киев не решились поганые, не пустил их через Днепр князь Михаил. В отместку поганые осадили Чернигов, удел Михаила Всеволовича. Людей нератных из города, правда, по княжьему слову водой вывезли, да подмогу подогнали… А всё равно не устоял Чернигов. Ратники, те, кто уцелел в осаде, ушли с последней водой, запалив город. Знающие люди говорят, на эту осень снова можно ждать поганых… Конечно, Киев им не взять, там стены такие — оторопь берёт, и ратных людей столько… А бедных поселян кто оборонять станет? Успеешь в лесу схорониться с коровёнкой да лошадкой, считай, счастье. Ну а всё остальное как Бог даст.

Настроение у Никиты испортилось. Пашешь, сеешь, а урожай кому достанется… Он вспомнил изумление, которое испытал, будучи в Киеве. Дома-то, дома какие! В два яруса хоромины срублены, наличники резные, крыльцо каждый норовит поставить богатое, да покрашено всё красками яркими… Загляденье! Конечно, можно им за стенами киевскими богатством выхваляться. В деревне же никто и не помышлял ни чём подобном. Селяне с малолетства приучены к мысли, что дом твой — прах один. Даже зажиточные мужики лепили хаты-мазанки под соломенной крышей. Всё равно сожгут, не на этот год, так на другой… Какой смысл стараться? Да и из имущества ценилось только то, что можно на себя надеть либо в землю зарыть, а прочее всё не твоё, считай. Придут и заберут.

— Всё, Буланко, хорош! — Никита остановился на краю поля, выходившего к лесной опушке. Вот так подумаешь, подумаешь, и руки опускаются. Нет, лучше и не думать, пожалуй…

Никита охнул. Из-за леса выезжали всадники в богатых одеждах, на передовых вызывающе ярко сверкала броня, и над головами полоскался стяг, недвусмысленно предупреждая всех — едет великий князь Киевский. Посторонись!

Хлебопашец низко склонился, и уже не видел, как мимо проезжала многочисленная свита, плотно окружавшая двух всадников — самого великого князя Михаила Всеволодовича и молодого князя Ростислава Михайловича, едущих бок о бок. Впрочем, всадники не обратили на землепашца никогого внимания.

— …Ты сам подумай, Ростиша, у кого больше нам просить подмоги? Вся Северо-восточная Русь лежит в руинах. Новгороду самому бы отбиться от немцев, равно и Полоцку. С Олега Курского пользы как с козла молока. Одного Даниила мало будет для отпора поганым.

— Воля твоя, тато, не верю я, что Кондрат Мазовецкий двинет полки свои нам на подмогу. С чего вдруг? Угроза землям его неявная покуда. Наоборот, ослаба наша как бы на руку ему.

— Если бы ослаба, тогда конечно. Однако гибели Киева и всей земли русской не пожелает он. На крайний случай золото есть, дабы придать мыслям Кондрата правильное течение. И потом, он мне какой-никакой родственник…

Беседа стала неразборчивой, всадники удалялись. Последними проехали двое здоровенных мужчин в чёрном, которых можно было бы издали принять за монахов, если бы не отсвечивала кольчуга. Они мельком, но цепко оглядели согнутую фигуру близ дороги, и Никита ощутил лёгкий холодок меж лопаток — так смотрят заплечных дел мастера. Разогнувшись наконец, он проводил взглядом удаляющийся отряд. Да, дела… Ладно. Дела то княжьи. Его же дело землю пахать.

…

Где-то совсем недалеко куковала кукушка. Савва, замерев, слушал и считал. Раз… два… три… четыре…

Кукушка замолкла внезапно, точно чем-то напуганная. Подождав несколько мгновений, Савва вздохнул. Четыре года, выходит, жить ему осталось. Маловато, конечно. Только-только третий десяток разменял… Однако, по нынешним временам и четыре года, пожалуй, срок изрядный. Тут никто не знает, будет ли завтра жив.

Утренний туман полз языками, еле двигаясь. На кольчуге и шеломе оседали мелкие капельки росы, и вся воротная башня потемнела от сырости. Надо же, какой туман… А впрочем, здесь, во Пскове, туманы летом дело обычное. А осенью дожди серые, беспросветные… Суровая тут земля. Вот в Киеве, там летом даже ночью тепло, без рубахи можно ходить и не замёрзнешь. А в греческой земле, купцы говорят, так и зимой снега не бывает. У нас тут снега по грудь лежат, а там всё зелёное, и сено на зиму не заготавливают греки… Красота…

Из тумана донёсся невнятный звук, скрипели колёса и фыркали кони. Ещё чуть, и вот уже из седых полотнищ проявляются тёмные пятна, на глазах обретая плоть.

— Эй, на башне! — хорошо поставленный зычный голос огласил окрестности. — Пустите гостей погреться!

— Кто такие? — стараясь придать голосу не меньшую зычность, прокричал Савва, чуть наклонясь вперёд. Обоз из дюжины телег остановился перед самыми воротами, и с передней повозки спрыгнул человек, одетый в немецкое платье.

— Торговые люди мы, из Риги едем! — человек говорил почти без акцента. — Товары немецкие везём в Новгород, да и ко Псковскому торгу кое-что припасёно у нас!

— А чего рано так? Ворота закрыты покуда!

— Кто рано встаёт, тому и Бог подаёт! Кто-то же должен в торгу первый оказаться, так почему не мы?

Действительно, ворота должны были вот-вот отпереть. Время, однако…

— Ждите, сейчас старшого позову! — Савва повернулся и пошёл к люку, из которого торчала деревянная лестница с окованными сталью тетивами.

В караулке уже проснулись. Старший стражник сидел на лавке, перематывая портянки.

— Слышь, Олекса Жданыч, там купцы…

— Купцы-то купцы, а кто это тебе велел караул оставлять? Устав забыл?! А ну, марш наверх! Брячко, Степан, Онфим — с ним вместе!

Действительно, устав не дозволял оставлять сторожевую площадку на верху башни безнадзорной. Обычно дежурили по двое, но сегодня Сёмка, напарник Саввы по караулу, так маялся животом, что не столько в карауле стоял, сколько внизу, в нужнике сидел… Вот и сейчас там отдыхает.

Трое окликнутых ратников уже брали луки и тулы со стрелами, напяливали шлемы поверх холстинных летних подшлемников.

— Веди нас, великий воевода! — подмигнул пожилой, кряжистый Степан, и вся караулка загоготала. Савва был самым младшим среди воротной стражи, и оттого караулить ему чаще всего выпадало под утро.

Поднявшись наверх, ратники заняли места согласно уставу — каждый у своей бойницы. Четверо хороших стрелков наверху — сила грозная. Случись в обозе лихие люди, или, не дай Бог, лазутчики вражьи…

Окованные железом ворота со скрежетом разошлись, но задняя решётка оставалась покуда опущенной. Хозяин обоза махнул рукой, и первая повозка вползла в разверстый зев башни. Из калитки выбрались сам Олекса Жданыч с мытарем, пошли вдоль обоза, знаком приказывая откинуть укрывавшие товар грубые холстины. Савва улыбнулся. Первым в торгу возжелал быть купчина… Первого-то обыщут как раз до нитки. Потом уже, когда подустанут стражники, да телеги пойдут одна за одной, так и беспошлинно какой-нибудь товар провезти нетрудно. А сейчас — знай плати, купец, за нетерпенье своё.

Решётка наконец тоже со скрежетом поползла вверх, открывая дорогу в город — очевидно, досмотр первой повозки не обнаружил ничего подозрительного. Телега начала выкатываться наружу, и в этот момент лошадь вдруг заупрямилась, заржала, мотая головой, попятилась…

— Держи, да держи ты уже её, скотину свою безмозглую! — донёсся снизу голос Петра, стражника на воротах, именем своим заслуживший немало подтруниваний от товарищей.

Момент, когда обозники выхватили из повозок хитро укрытые самострелы, Савва пропустил, так слаженно и быстро всё произошло. Самострелы были уже взведены, и рой кованых арбалетных болтов разом скосил воротную стражу, стальной метлой прошёлся по бойницам. Стрела угодила Савве точно над грудинной костью, сбив с ног и прервав дыхание, и последнее, что он успел подумать: вот и верь этим кукушкам…

Решётка с грохотом рухнула вниз — кто-то из находившихся внутри башни успел освободить стопорный механизм. Однако высокая повозка помешала ей опуститься донизу и перекрыть проход. Лже-обозники уже ловко, как обезьяны, лезли по верёвкам наверх, на площадку, закинув кошки, и некому было сбить их наземь меткими стрелами… Кто-то рванул на себя окованную железом калитку с обратной стороны башни — калитка оказалась незапертой — и вражеские лазутчики один за другим ныряли внутрь с мечами наизготовку. А сквозь редеющие клочья тумана уже неслась от ближайшего леса колонна рыцарской конницы. Они скакали молча и страшно, без всяких боевых кличей, только земля гудела под копытами могучих немецких коней, привычных носить на себе добрый берковец железа…

— Отличная работа, фон Штольверт! — магистр осадил коня возле "хозяина обоза", вытиравшего меч.

— Рад стараться, мессир!

…

— Глянь, тато, тут не токмо воротная башня в камне, но и все прочие почти! А стены деревянные, однако…

— Это, Ростиша, не по деньгам покуда князю Даниилу, сплошь каменной стеной Галич огородить.

— А город красивый, а, тато? Глянь, как луковка-то на церкви вон той блестит!

Михаил Всеволодович усмехнулся. Мальчишка совсем ещё, даром что и в осаде жестокой побывал, и смерть видел… И девкам подолы задирает уже вполне привычно, кстати. Пора, пора женить парня, пока не избаловался…

Да при чём тут избаловался, одёрнул сам себя князь Михаил. Тут и сопливого женить не грех, при таком-то раскладе. Не в мужской силе и умении жениха дело, а в том, как спасти землю русскую.

Путь посольства в угорскую землю лежал мимо Галича, и не завернуть в гости к князю Даниилу Романовичу было просто немыслимо. Да и дел накопилось израдно, и не все те дела в переписке решить можно.

Город Галич вырастал перед ними по мере приближения во всей своей красе. Он и впрямь был красив, утопающий в яркой зелени, с белокаменными башнями и деревянными стенами, белёными известью, с позолоченным куполом главного храма…

— А всё же Киев наш красивее будет, да, тато?

— Ха! Сравнил! — князь Михаил покрутил головой. — Киев есмь мать городов русских! В нем двести с лишком тыщ народу одного, а в Галиче тридцать от силы.

— Ну вот и я про то!

От города уже скакал небольшой конный отряд, в богатых разноцветных плащах.

— А вот и князь Даниил, Ростиша. Самолично решил встретить, всё правильно…

Всадники приближались, и уже можно было разглядеть лица.

— Здрав будь, великий князь! И тебе привет, Ростислав Михайлович!

— Здрав будь и ты, Даниил Романович! Пустишь переночевать?

— Тебя да не пустить, как можно! Стены не сдюжат у Галича…

…

Кованые железные держатели для смоляных факелов, вбитые в стены, были выполнены в виде скрюченных железных рук, с длинными цепкими пальцами, и придавали главной зале довольно зловещий вид. Впрочем, вряд ли сидящие на скамьях люди обращали на эту зловещесть внимание. Биргер усмехнулся. Да, эти ребята не поморщатся, даже если во всех углах будут навалены груды человеческих черепов.

Лагман обвёл взглядом суровые, изборождённые морщинами и шрамами лица. Эти не дрогнут.

Сидевший на троне король глянул на него, и Биргер чуть заметно кивнул. Они уже всё обговорили заранее, и сейчас Эйрик Одиннадцатый на пару со своим зятем разыгрывали сценку.

— Я собрал вас, почтенные, чтобы обсудить один важный вопрос. Как известно, земли Гардарики подверглись нашествию варваров-коневодов народа, который зовётся тартар. Такова кара Господа тем, кто извращает его учение, как мудро сказано в писании…

Эйрик выдержал паузу.

— Впрочем, богословскую сторону вопроса оставим учёным монахам. Нам же важно иное. В настоящее время Гардарика по сути обессилена и расчленена. Наступает время раздела имущества. Ярл литвинов Миндовг уже занял было русский город Смоленск, но отступил, опасаясь удара в спину от немецких рыцарей. Зато Орден не отступит. Они уже заняли Псков, и в самое ближайшее время готовят поход на Новгород. Момент как нельзя удачен. В Новгороде княжит безбородый мальчишка, именуемый ярл Александр. Вряд ли он сумеет организовать отпор железным полкам крестоносцев.

Король ещё раз обвёл взглядом хищно насторожившиеся лица.

— Не пора ли и нам прибрать к рукам кое-что? Земли по реке Неве и древний город Ладога некогда были уже завоёваны нашими предками, славным конунгом Хрёреком и прочими героями. Но потом русы отняли их. Я полагаю, пора их вернуть нам, как законным владельцам!

— Слава королю! — первым хрипло выкрикнул могучий, как горный тролль, викинг Хрольв, один из ближайших соратников Биргера. И все присутствующие разом повторили.

— Слава!

— Тебе, лагман — нет, отныне ярл Биргер, я вручаю судьбу похода и всего нашего войска!

— Да, мой король! — Биргер встал, и все встали.

— Слава королю Эйрику! Да здравствует ярл Биргер!

…

Ветер колыхал шёлковые занавеси, украшенные яркими цветами, выглядевшими как живые. Неистовый солнечный свет легко проникал сквозь них, а также сквозь дымовое отверстие в крыше, и зажигать светильники в шатре не было необходимости.

— … Вряд ли следует откладывать поход ещё на год, мой Бату, — голос Сыбудая был скрипуч и ровен. — Коназ Магаил, это очень, очень серьёзный противник.

— Менгу взял его город Чурнагив, — Бату-хан выплюнул абрикосовую косточку и взял с блюда следующий фрукт. Сыбудай засопел.

— Давай говорить прямо, Бату — великий и непобедимый хан Менгу потерпел неудачу, которую выдал за успех. Коназ Магаил обвёл его, как мальчишку. Он не позволил Менгу осадить Кыюв, заодно утопив немало наших воинов, как котят. Он вывез по воде всё население Чурнагива, заодно подкинув подкрепление. Он сжёг осадные машины китайцев, надолго задержав осаду. Он продержался ровно столько, сколько счёл нужным, и спокойно покинул город, опять-таки водным путём…

— Не он. Насколько известно, сам Магаил во время осады был в Кыюве.

— Какая разница? Разве все победы твоих темников не принадлежат тебе, мой Бату? Так можно дойти до утверждения, что все твои победы принадлежат номадам, простым воинам, потому что это они лезли на стены и махали мечами. А сам джихангир и старый Сыбудай тут вообще ни при чём, они в это время чай пили…

Бату-хан засмеялся, тоненько и визгливо, и старый монгол заперхал в ответ.

— Но мои воины устали. Потери прошлого похода были велики, и возместить их не так просто…

Старик вновь засопел.

— Тебе решать, Бату. Но скажу тебе так — у каждого великого человека бывает час, решающий за всю жизнь. Если его упустить, потом не наверстаешь.

Он зло сверкнул глазами.

— Ты полагаешь, Величайший из величайших, Повелитель Вселенной и прочая хан Угедэй не следит за тобой? А китайский ядовитый змей, которого Угедэй пригрел за пазухой? В любой момент из Харахорина может прийти приказ, ставящий точку в твоей карьере, Бату. Приказ повернуть коней назад. Или, что ещё вероятнее, Угедэй отзовёт Менгу и Гуюка, скажем, а тебе дозволит идти дальше, дабы ты свернул себе шею под стенами Кыюва.

Бату-хан задумчиво разглядывал абрикосовую косточку, зажатую между пальцев.

— Ты прав, мой Сыбудай. Ты опять прав. Скажи, как тебе это удаётся — всегда быть правым?

Старик скупо улыбнулся.

— Всё просто, мой Бату. Надо всего лишь говорить правду.

Он вновь посуровел.

— Я как-то уже говорил тебе, и повторю ещё раз. Ты моя последня надежда, Бату. Последняя надежда исполнить волю твоего деда, великого Чингис-хана — омыть копыта монгольских коней в водах последнего моря. Если не ты, то кто же?

…

— Ух, хорошо! А ну, наддай ещё!

Банщик, здоровенный мужик с ручищами в ляжку обычного человека вовсю старался, работая над распластанным телом великого князя двумя дубовыми вениками. Михаил только жмурился, как кот.

— Любишь баньку, Михайло Всеволодович, как я погляжу… — князь Даниил сидел на нижней приступке полка, отдыхая. Рядом примостился молодой князь Ростислав, уже отпаренный на славу всё тем же банщиком.

— Люблю, есть такое… — покряхтывая, сообщил Михаил. — Без доброй бани русскому человеку вовсе жить невмоготу. Много ли радостей в жизни, чтобы ещё и этой лишаться?

Закончив пропарку, банщик надел рукавицы из конского волоса и принялся растирать князя.

— А вот у поляков да мазовов такого нет, — Даниил отхлебнул из ковша имбирный квас.

— Да знаю! — досадливо молвил Михаил, переворачиваясь на спину. — Усвоили поганый немецкий обычай, в бадье отмокать, ровно веник. У Конрада вон в мыльне украшения всякие, бадья стоит вёдер на полста, а толку? Это ж надо столько кипятка даром извести! А пару, почитай, и нет вовсе. Так, тепло и сыро. Пар должен быть острым, как клинок! Эй, человече, поддай-ка парку, сделай милость…

Банщик, ухмыляясь, зачерпнул кипятку из вмазанного в печь здоровенного чана, долил в ковш кваса и плеснул на каменку. Острый хлебно-имбирный запах шибанул в ноздри, от жара перехватывало дух.

— Во-от! Вот! Вот это парок… — Михаил снова закряхтел, переворачиваясь. — Давай-ка ещё раз пройдись, малый, веничками!

Закончив наконец париться, князь Михаил тоже слез с полка, присел на нижнюю ступеньку — здесь жар не так доставал — и сделал знак Даниилу. Тот согласно кивнул.

— Спасибо, Ермил, отдыхай. Дальше мы тут сами.

Банщик молча стянул рукавицы, откланялся и затворил за собой дверь. Михаил Всеволодович покосился на дверь, заговорил негромко.

— Уж и не знаю, что дальше делать с преподобным нашим, святейшим патриархом Всея Руси…

Князь взял ковш с имбирным квасом, отпил пару хороших глотков. Даниил внимательно ждал продолжения.

— Тяжкой гирей висит владыко Иосиф. Нет от него Руси никакой пользы, кроме вреда. Нерусский он потому что. Ни о чём заботы нету, кроме как о казне владычной. Чую я, рванёт он нынче с казной своей, как пить дать рванёт.

— Думаешь, нынче брать будут Киев поганые? — прямо спросил Даниил.

— И ты так же думаешь, — жёстко усмехнулся Михаил. — Скажи, Данило Романыч, могу я по крайности на тебя-то рассчитывать?

Даниил медленно кивнул.

— Можешь.

…

— …А ещё у нас расти харбуз, Олеша. Харбуз ел, да? Нет? Вай, половина жизни пропал…

— Да ладно! Харбуз, харбуз… А у нас в Волге такие рыбины, тебя и меня сложить, и то не хватит! Белуги, севрюги… Вкуснота! Бывало, сварит лада моя уху…

Олеша внезапно осёкся, перестал стучать молотком — садил на заклёпки доспех — и опустил голову.

— Трус я, почтенный Селим-ака. Трус. Ладно, ты старик, в плен попал… А я? Пошто не лёг костьми с товарищами моими? И чем сейчас занимаюсь? Готовлю поганым убийцам жены своей, товарищей, погубителям земли родной доспехи… Так кто я, как не предатель?

Селим-ака тоже прекратил работу, отложил полированную стальную пластину.

— Нет, мастер Олеша. Не предатель. Раб, да.

Олеша отложил молоток задрожавшей рукой. Раб… Прав, прав магометанин. Не предатель даже — просто раб. Говорящий скот, живой инструмент.

Полог, прикрывавший вход в юрту-кузницу распахнулся, и ввалился хозяин, как всегда, полупьяный, и как всегда, поигрывая плёткой.

— Ну что, кроты, сделали?

Вместо ответа Олеша кивнул на доспех, уже почти готовый — пару пластин внизу приклепать осталось.

— Не слышу ответа!

— Сейчас будет готово… хозяин.

Цаган хмыкнул, взял в руки чешуйчатую стальную рубашку, растянул, разглядывая на свету.

— Значит, вот это, да? Хорошо. Как я понимаю, доспехи должны защищать своего хозяина от вражьих стрел и сабель…ик… ну, от стрел хотя бы. Как думаешь, урус, защитит вот это вот от стрелы, а?

— А куда оно денется, — мрачно ухмыльнулся кузнец.

— Та-ак… Так, да? Хорошо. Сейчас ты наденешь это своё дерьмо, и мы проверим. Я ещё не разучился стрелять из лука, и наконечники стрел в моём колчане настоящие, урус. Настоящие, понял? А не те, что ты ковал.

Цаган с силой ткнул русского мастера в нос концом плети. Голова Олеши мотнулась, из носа закапала кровь.

— Ты думал, самый хитрый здесь, да, урус? Я бы поверил, что ты просто дрянной кузнец, будь ты совсем молод. Но к твоему возрасту кузнец или овладевает ремеслом как следует, или подыхает с голоду. Раз ты не подох, значит, работать с железом умеешь. Умеешь, но не хочешь. Так, э?

Хозяин снова ткнул мастера в нос, и кровь, приутихшая было, хлынула гуще.

— А ты меня не пугай… — тихо, но внятно произнёс Олеша. — Давай, стреляй.

— Храбрый, да? — ещё сильнее разозлился монгол. — Храбрых рабов не бывает, понял, ты, сын свиньи и верблюда? Храбрые в плен не сдаются!

Он с силой хлестнул плетью, распоров кузнецу кожу на плече — Олеша работал без рубахи, в одних штанах и кожаном переднике.

— Нет, урус. Не выйдет у тебя. Ты пока ещё довольно молод и силён, и тебя вполне можно продать. Мы испытаем твой этот вот доспех на старике.

Хозяин широко развернулся, едва не потеряв равновесие.

— Эй, ыслам, надевай дерьмовую работу и айда во двор. Ты ему помогал, стало быть, тоже виновен! Сегодня мне пришлось вернуть скакунов, взятых за вашу предыдущую поделку!

Монгол осёкся и с удивлением воззрился на торчащий из груди острый конец гранёного стального прута. Потом глаза его закатились, и бездыханное тело мешком рухнуло на усеянный слоем грязи и окалины пол. Мальчик-китаец, с начала разговора забившийся в угол, теперь сжался в комок и всхлипывал.

— Прости, Селим-ака… — Олеша мрачно разглядывал окровавленный прут, выдернутый из трупа. — Не смог я. Конец терпению.

— Понимай, Олеша, — негромко, раздельно произнёс Селим. — Помогу тебе, да…

— М? — вопросительно поднял глаза Олеша на старого мусульманина.

— Как же? Вера твой рэзать себя не разрешай, Иса долой прогоняй, яблуки-груши-хурма не давай… Моя твой коли сэрдце, потом себя… А то кожа с живой снимай…

— Хм… — кузнец задумался. Тряхнул головой. — Твоя правда, Селим. Возьмут, так кожу чулком спустят. Так пусть возьмут!

— Поймают, Олеша, — покачал головой Селим. — Куда побежишь? Поймают, да.

— А я и не побегу, — широко, почти радостно ухмыльнулся Олеша. — Ещё одного-двух поганых с собой прихвачу, глядишь, пустят яблок-то отведать за такое дело… А нет, так и что?

Кузнец уже снимал с убитого длинный кинжал. Подумав, подхватил с земли стальной прут, помахал им, примериваясь — не слишком ли тяжел…

— Не горюй, Лю! — он подмигнул мальчишке. — Тебя не тронут, верно говорю! Был бы раб, а хозяин найдётся!

…

Солнце било в цветные стёкла витражей, придавая главной зале Краковского замка необыкновенно нарядный, праздничный вид. Краем глаза Михаил Всеволодович видел, как Ростислав украдкой кидает любопытные взгляды на убранство залы — гобелены и портьеры из тёмно-алого бархата, здорово, впрочем, запылившиеся, а по верху ещё и сильно закопчённые.

— … Беда грозит страшная, господа, — голос князя Михаила отдавался эхом под высокими сводами. — Если не остановить Бату-хана сейчас, потом будет поздно. Смерчем пройдут поганые по Руси и вторгнутся в ваши владения. Оглянуться не успеете, как Краков в осаде окажется. Не дальновиднее ли остановить врага подалее от границ ваших?

— Но почему мы должны полагать, что планы тартаров заходят так далеко? — сидевший слева от Конрада Мазовецкого епископ в сутане поджал губы. — Нам известно, что овладеть Киевом и его богатствами заветная мечта всех степных вождей, начиная с хазаров. Но дальше на запад они не проникали.

— Потому что удавалось остановить степняков под стенами Киева! — князь Михаил старался говорить как можно проникновеннее. — Теперь всё иначе. Бату-хан мечтает омыть копыта монгольских коней в водах последнего моря. Он хуже древнего Аттилы, святой отец. Поверь, я знаю. Опыт Рязани и Владимира с Суздалем показывает, что будет с этим миром, ежели удастся Бату осуществить свои планы.

— Между Киевом и Мазовией лежит Волынь, — подал голос доселе молчавший воевода краковский Владислав Клеменс. — Там сорок городов, и все укреплены не слабо. А сам Владимир — очень мощный город, и взять его будет совсем не просто.

— Именно так думал и князь Георгий Владимирский, — усмехнулся князь Михаил. — Дескать, поторкаются степняки в стены, повоют аки волки, стрелы горящие помечут да и уберутся восвояси. Теперь очевидно, насколько сильно ошибался он.

— Спасибо, великий князь Михаил Всеволодович, — Конрад поднялся со своего кресла. — Сведения, что ты нам сообщил, чрезвычайно важные. Думаю, уже завтра будет готово решение по данному вопросу. А пока хочу предложить вам отдохнуть. Вы истомлены долгой дорогой, поэтому держать вас всю ночь на совете было бы просто жестоко со стороны хозяина, — Конрад улыбнулся. — Тем более что молодой князь должен прибыть к месту назначения в наилучшем виде. Женитьба дело серьёзное!

По лицам собравшихся пробежали улыбки. Князь Михаил встал.

— Как скажешь, славный Конрад. Пойдём, Ростислав.

— Вам и вашим людям уже приготовили комнаты и ужин, — Конрад теперь улыбался чуть виновато. — Не возражаешь, Михаил Всеволодович, если я зайду вечером?

— Что за гость, отказывающий хозяину в беседе? — Михаил улыбался широко и непроницаемо. — Ждём!

Когда двери за русскими князьями закрылись, Конрад снова сел.

— Прошу высказываться, господа. У кого будут какие мнения?

Государственный совет зашевелился. Вопрос действительно был не простой.

— Киеву надо помочь, — подал голос высокий светловолосый мужчина, судя по одежде, поляк. — Я был в Киеве неоднократно. У Киева мощные каменные стены и башни, неуязвимые для огня. Достаточно сильный гарнизон может продержаться там даже против миллионных полчищ.

— Твои торговые интересы в Киеве, Васлав, ещё не повод посылать туда всё наше войско. — епископ снова поджал губы.

— Не вижу ничего дурного в торговле, — довольно резко возразил Васлав. — И сейчас речь идёт не только о моих интересах. Князь Михаил прав — если степняки возьмут Киев, дорога дальше им будет легка.

— Я своё мнение высказал, — зашевелился воевода. — Даже если Киев возьмут, то степнякам придётся ещё преодолеть укреплённые линии на Случи, Верхнем Тетереве и Горыни. Каждый город — это осада, потом приступ, это потери времени и людей. Если даже степнякам и удастся каким-то чудом взять все крепости Волыни, то к стенам Владимира войско Бату-хана подойдёт не раньше апреля. Причём подойдёт уже сильно ослабленное, заметьте. Тут мы и нанесём им удар. Прижать к стенам города и уничтожить орду нацело!

— Ты мудр, сын мой, — одобритнельно кивнул головой епископ. — Недаром ты воевода Кракова. Добавлю, что если степняки подойдут под стены Владимира, князь Василий и сам Даниил будут гораздо менее горделивы в отношениях с Краковым и пастырями святой римской церкви, коим ныне препятствуют нести свет истинной веры в свои земли!

— Ваши мнения понятны и засчитаны, — король Конрад обвёл взглядом остальных. — Кто ещё хочет сказать?

…

— … Как же тут люди-то живут, тато!

— Здесь ещё что, это же перевал! Есть в Карпатах места и вовсе непроходимые! Тамошние жители никому податей не платят, зато и хлеба не видят! Бараниной питаются да дикой звериной! Ой, едрить твою тудыть! Осторожнее тута, камни!

Кони пробирались по горной тропе, осторожно ступая копытами. Тропа, ведущая на перевал, была пробита торговыми караванами так, что верхоконные не во всяком месте могли разминуться, о повозках же не могло быть и речи. Проводники, выделенные Конрадом Мазовецким, чтобы проводить караван русского посольства через Карпаты в земли короля угров Белы Арпада, вели коней в поводу, выбирая дорогу, прочие ехали верхами.

— Слышь, малый! — окликнул проводника князь Михаил. — Если летом тут такое творится, что же тогда зимой?

— А с конца декабря, великий государь, и до апреля перевалы закрыты! — отозвался один из проводников. — Снега по грудь, как пройти? Невозможно!

— Как же жители местные? В домах своих безвылазно сидят, аки медведи в берлоге?

— В точности так! Медведи и есть!

Несмотря на то, что лето уже было в своих правах, здесь, на высоте, было прохладно. Дул резкий пронизывающий ветер, перебарывавший жаркие солнечные лучи своим холодным дыханием. Впрочем, когда солнце светило, было ещё так-сяк, но едва очередное клочковатое облако закрывало светило, путники невольно кутались, поплотнее запахивая одежду.

— А хлеб тут растёт вообще-то? — подал голос Ростислав, то и дело погоняя всхрапывающего и мотающего головой коня.

— Здесь ещё растёт, молодой господин! — откликнулся проводник. — Однако урожай тут получить, что в кости выиграть. Как повезёт…

— Однако, не нравится мне это, Войтек, — второй проводник, доселе молчавший, указал на рваные тучи, неторопливо переливавшиеся через хребет.

— И мне не нравится, а что делать? — отозвался Войтек.

— Укрытие искать, вот что!

— Да? А потом на перевал не взойти будет! Немного уже осталось!

— Становиться станом надо, верно говорю! — упёрся первый.

— А ну тихо, орлы! — заговорил князь Михаил. — Станом, так станом. Ищите место, да понадёжнее! Нам рисковать сейчас не с руки никак…

Оба проводника разом поклонились, как показалось Михаилу, даже с облегчением. Так уж устроены люди, им легче, когда решение в неясной ситуации примет кто-то вышестоящий.

— Вон у того камня стать можно. Там повыше место, в случае чего не зальёт, и камень прикроет!

— Ну, добро!

Путники начали располагаться возле торчавшего из земли здоровенного камня, под нависшим козырьком которого виднелись следы недавно прогоревшего костра. Туда, под камень, проводники уже накладывали наспех нарубленные дрова — в случае чего не зальёт. Рядом вятшие витязи князя растягивали шёлковую палатку для Михаила Всеволодовича и Ростислава Михайловича, чуть ниже разворачивали другую, побольше — для себя и проводников.

— Зажигай… — кто-то из дружины протянул Войтеку кремень и кресало.

— Ни-ни! — проводник замахал руками. — Сейчас бесполезно, пан рыцарь! Сейчас тут такое начнётся! Эти дрова на потом, потому как скоро тут сухой ветки не сыскать будет!

Первый порыв ветра упруго ударил, вздув уже закреплённые палатки. Облака, утратив свою белизну и лёгкость, уже лезли через Карпатский хребет, как татары на приступе через городскую стену. Князь Михаил криво усмехнулся. Да уж… Крепко засели в мыслях те татары…

— Ну что, други, давайте все в палатки. Стало быть, закусим чем Бог послал, раз горячего не отведать!

Никто не заставил себя просить дважды. Закрывая полог, князь Михаил увидел, что такой близкий перевал уже скрылся в пелене дождя.

— Ну вот, а ты хотел дальше идти! — услышал он переговаривавшихся меж собой проводников. Мазовы говорили интересно, не так, как русы, но понять было можно.

— Да, теперь развезёт!

— Надолго непогода сия? — громко спросил князь Михаил, стараясь перекрыть усиливающийся вой ветра.

— Да кто знает, князь! Это ведь горы!

Михаил Всеволодович ругнулся сквозь зубы. Сейчас каждый день на вес золота…

— Ростислав!

— Чего, тато?

— Давай-ка повторим ещё раз, кто, чего и как говорить должен…

…

— … Его высокопреосвященство прав. Князь Михаил язычник, нет, хуже — последователь противной Святому престолу греческой ереси. Пресвятой папа будет крайне недоволен браком еретика и принцессы Анны.

Три свечи в шандале горели ровно. В комнате, наглухо замурованной в недрах Краковского замка, не ощущалось ни малейшего движения воздуха. Человек в надвинутом на глаза капюшоне, с крючковатым мясистым носом, говорил, чуть оттопыривая нижнюю губу, отчего вид его становился высокомерным и капризным.

— Но князь Михаил борется со степняками, — произнёс второй собеседник, одетый как аристократ средней руки, собравшийся в дорогу. — Не исключено, что пользы от этого союза будет больше, чем вреда. Пусть он послужит щитом…

— Ещё раз повторюсь, сын мой — это проблемы князя Михаила, и ничьи больше. Естественно, что он ищет союзников и помощь в таком деле. Но это ещё не повод позволить еретикам укрепить своё влияние в Хунгарии. Король Бела Арпад, как нам известно, не очень-то твёрд в истинной вере… Короче, этот брак противоречит интересам Святого престола. И поэтому состояться не должен. Во всяком случае, не сейчас.

— Хорошо, святой отец, — аристократ кивнул. — Мне понадобятся две тысячи золотых, я имею в виду местную чеканку.

Святой отец в сомнении пожевал губами.

— Это очень большая сумма, сын мой. Нехорошо угнетать и разорять святую Римскую церковь. Тысяча золотых вполне…

— Как скажешь, святой отец. В таком случае мне потребуется три тысячи золотых.

Человек в капюшоне хмыкнул.

— Я погорячился, сын мой. Действительно, если взглянуть пристальней, две тысячи золотых не столь большая сумма.

И собеседники разом рассмеялись.

…

— Давай, давай, заноси правей!

Стучали топоры, визжали пилы. Мария смотрела на высящуюся перед ней часовню, над которой плотники уже возводили кровлю. Вот и память тебе, муж мой, Василько свет Константинович…

Подошёл старшина плотницкой артели, поклонился.

— Так что, матушка, на той седьмице закончим мы. Расписывать можно начинать внутри, пожалуй…

— Спасибо, Станята Жданович.

Старшина потоптался.

— Владыко-то наш болеет, говорят?

Мария чуть улыбнулась.

— Освятит, не беспокойся. Ты иди, Станята Жданыч, к своим. Я тут побуду.

Не смея более беспокоить княгиню, старшина поклонился и отошёл. Мария проводила его глазами и обернулась к могильному холмику. Да, это сейчас тебе беспокойство, Василько. Скоро тут будет тихо. Совсем скоро. Вот достроят часовню, освятит владыко Кирилл, и останется в часовне старенький сторож…

Мария виновато улыбнулась, давя слёзы. Вот, поглядел бы ты на княгиню свою. Держу я хозяйство, Василько, ты не беспокойся…

Действительно, Ростов постепенно оживал. Уже пошла вразнос бойкая уличная торговлишка, в торгу появилось пшено и жито, даже греча — купцы с Киева привезли. Звенел металл в кузницах, крестьяне до хрипоты спорили, выторговывая косы, лопаты и сошники… Жизнь есть жизнь.

Всё-таки Ростову оправляться от нашествия было много легче, чем тому же Владимиру или Переяславлю-Залесскому. Не говоря уже о Рязани — по слухам, люди так и не вернулись на пепелище убитого города, и сам князь Ингварь Ингваревич живёт в Переяславле-Рязанском, ближе к Коломне. Переяславль хоть и сожгли, да люди уйти успели, в лесу схоронились. Потому и подняли город…

Мария тяжело вздохнула. Сберечь народ свой — священный и главный долг любого правителя. Справится ли она? Одна, без мужа…

Сзади неслышно подошёл Борис, коснулся материнского плеча. Мария порывисто обняла сына. Нет, не одна она. Вот, сыны растут… Бояре ростовские верной подмогой ей. Сам владыко Кирилл… Весь народ ростовский. Справимся, Василько, спи спокойно… Должны справиться.

…

— Совсем буйный стал Михаил свет Всеволодович!

Князь Ярослав мрачно разглядывал свиток, с края которого болталась сломанная печать.

— Князь Михаил дело делает, княже, — подал голос боярин, сидевший слева. — Кто-то же должен дать отпор поганым…

— Так-то оно так, и всё было бы ладно, ежели б не знали мы князя Михаила, как облупленного. На ходу подмётки режет!

Князь положил грамоту на стол.

— Аппетиты у князя Михаила немеряны. Уже давно ладится он всю Русь под себя подмять. Но допрежь руки коротки были. А сейчас… Поганых отобьёт, ладно. Дальше чем займётся?

Князь обвёл взором собравшихся. Бояре настороженно молчали.

— Молчите… Ну так я вам скажу. Сюда в гости он припожалует. И уж тогда не о союзе разговор пойдёт, а о том, какую дань платить Михаилу Всеволодовичу. А также как ступать, как в нужник ходить, как дышать… Устраивает?

Бояре зашевелились.

— Есть одна мысль, однако, — полал голос всё тот же боярин. — Жена его нынче где?

Князь Ярослав крякнул. Да, это действительно мысль. Заложник… Исстари применялся такой приём.

— Молодец, Меркул Олексич. Так и поступим. Елена Романовна сейчас в Каменце обретается. Место спокойное, тихое, не то, что Киев бурлящий… Надо бы нам сходить туда, вот что. Пока сам Михаил в угорской земле обретается.

…

Лопасти вёсел, до половины втянутые в уключины, роняли капли, звонко шлёпавшие по воде. Туман, густой, как молоко, скрывал очертания предметов, и тяжкие туши боевых снекк казались в тумане сказочными драконами, по грудь выбравшимися на берег из воды и прилёгшими отдохнуть. Сторожевой же снекки, стоявшей на якоре посреди Невы, было и вовсе не видно.

Биргер зябко повёл плечами, отгоняя промозглую сырость, пробиравшую до костей. Надо же, какой густой туман… На море такого никогда не бывает. Кой чёрт тут найдёшь чего… Однако лошадей необходимо раздобыть, причём срочно.

— Эйрик, ты со своими людьми направо, вдоль реки. Олаф, ты налево. Кнуд, ты поищи за лесом. В селениях пленных не брать, не до того. Как возьмёте первых лошадей, продолжайте путь дальше. Нам нужно посадить верхами как можно больше людей. Всех, если точнее.

— Прости, ярл. Мы что, оставим корабли здесь? Без гребцов? — подал голос Хрольв.

— Именно так. — ярл обвёл взглядом соратников. — Мы не пойдём на Ладогу водным путём. Ладогу мы отложим на потом. Думаю, не стоит оставлять Новгород немецким рыцарям. Чем мы хуже? Имея достаточно коней, послезавтра мы будем в Новгороде.

— Слава ярлу! — хрипло выкрикнул Хрольв, и все дружно повторили:

— Слава!

Биргер ещё раз обвёл глазами хищно горящие глаза своих людей, в которых явственно читалось — ай да ярл! Да он ещё круче, чем мы думали! Поход на Новгород, это вам не Ладога! Вряд ли король Эйрик, по своей всегдашней осторожности, одобрил бы этот план. Но именно так поступают великие воители! Внезапный удар, и ты на коне!

— Всё, пошли! Хрольв, а ты займись обустройством лагеря. Да, выставь двойную стражу. В таком тумане мало ли…

— Туман скоро разойдётся, ярл. Но стражу я выставлю, не беспокойся.

Отряды Эйрика и Олафа уже исчезали в тумане, расходясь в обе стороны вдоль реки. Людей Кнуда было не видно, но по лязгу железа и хриплым, отрывистым возгласам можно было понять, что они тоже вот-вот выступают. Биргер усмехнулся в который раз. Ещё вчера он послал вперёд быструю снекку с посланием, гласившим: "Если можешь, сопротивляйся. Знай, что я уже здесь и пленю землю твою". Снекка будет в Новгороде как раз послезавтра, перед прибытием самого войска Биргера под стены города. Возможно, это излишество, но в данном случае ярл решил пожертвовать долей внезапности ради подавления духа противника. То, что этот мальчишка, носящий громкое имя Александр испугается до мочеиспускания, Биргер не сомневался.

Туман действительно понемногу рассеивался, открывая взору тёмную полосу леса, куда уже втягивался арьергард отряда Кнуда, посланный за лошадьми. Людей Олафа и Эйрика было и вовсе не видно. Биргер зябко передёрнул плечами — надо же, пятнадцатое июля сегодня, и так холодно… Север, он и есть север…

Дикие крики, донёсшиеся из леса, прервали цепь размышлений ярла. Что, чёрт возьми, там происходит?

— Хрольв! Возьми ещё людей и выясни…

Но крики в лесу уже стихли. И выяснять Хрольву оказалось нечего, потому что из леса на приречный луг хлынула лавина всадников, с ходу смяв боевое оцепление шведского войска. Откуда?!

— Гой-гой-гой! — разнеслось в утреннем воздухе.

— А ну, в строй!!! — заорал ярл, выхватывая меч. — Занять оборону у кораблей!!!

Опытные воины уже бежали от костров к кораблям, торопливо строясь в боевой порядок. Ещё буквально несколько секунд, и русскую конницу встретил бы лес опущенных копий. Но этих секунд шведам не дали.

Лавина конницы вломилась в недостроенные порядки шведов, и всё смешалось в единой рычащей, воющей, лязгающей сталью и брызгающей кровью круговерти.

— А-а-а!!! Бей!!!

Со сторожевой снекки, стоявшей на якоре, посыпались стрелы. Князь Александр, крутанув мечом, крикнул через плечо.

— Гаврило Олексич! Займись той ладьей, живо!

— Сделаем, Ярославич! За мной, ребята!

Могучий новгородец, косая сажень в плечах, ринулся к вытащенной на берег снекке, прорубаясь сквозь врагов, как сквозь густой подлесок. Его люди повалили за ним. Достигнув судна, они разом спихнули его в воду и устремились к сторожевой ладье, на ходу пристраивая вёсла в уключины. Ярл Биргер выругался. Ладно… Сейчас, щенок…

— А ну, прикройте мне спину!

Да, этот приём всегда использовали древние викинги, когда ситуация казалась безвыходной. Если сразить вражеского вождя, можно выиграть даже битву, которая кажется безнадёжно проигранной. Один на один, меч на меч!

— Ах-ррр! — швед нанёс первый удар с такой силой, что хватило бы развалить напополам быка. Однако мальчишка устоял. Более того, в следующую секунду ярлу пришлось отбивать его удар, столь стремительный, что Биргер едва успел поймать его.

— Ах-ха!

— Ха!

— Хоп!

Удары сыпались один за другим. Ремень, удерживающий щит, лопнул, и ярл отбросил его, не глядя перехватил рукоятку второго меча, сунутую кем-то в ладонь. Вокруг с остервенением рубились вятшие витязи русского князя и могучие воины из личной охраны ярла.

— Х-ха!

Мелькнувшее лезвие ослепило Биргера, наискосок рассадив лицо до кости. Сквозь багровую пелену он успел заметить, как толпа русских воинов, достигших сторожевого судна, очищает его от хозяев. На стрелков со снекки можно более не рассчитывать.

— Уходим! Корабль на воду!

Биргер даже не заметил, что применил слово в единственном числе. И действительно, спихнуть в реку удалось только один корабль. Последние из телохранителей заслонили своего вождя, и Биргер успел заметить только, как его втягивают на борт чьи-то сильные руки.

— Навались!

Уцелевшие шведы, по двое на весло, навалились так, что вёсла затрещали. Снекка, захваченная русами, не успела убраться с дороги, и окованный позеленевшей медью нос судна с треском вошёл ей в борт, разом скинув в воду всех, кто не успел прыгнуть за борт сам. К счастью, до берега тут было уже шагов тридцать. Русские воины выбирались на берег, шведы же, оставив позади развороченное тонущее судно, уходили вниз по Неве, даже не пытаясь достать стрелами врагов — очевидно, все люди были заняты на вёслах.

— Ярославич… — с выбравшегося на берег Гаврилы Олексича вода лилась ручьями, шлем он потерял, но улыбка была такой, что уши едва не съехали на затылок. — Победа, Ярославич!

…

— Приветствую тебя, великий дук Михаил!

Король Бела IV Арпад восседал на коне, украшенном богатой сбруей, и выглядел весьма внушительно. Говорил он на латыни, выказывая тем свою учёность.

— И тебе привет, правитель земли угорской! — по-латыни ответил Михаил.

— А это вот и есть молодой дук Ростислав?

— Привет тебе, славный государь! — также по-латыни ответил Ростислав. Михаил ощутил прилив удовольствия — не зря учил сына премудрый боярин Фёдор Олексович, не зря сидел парень над книгами… Не стыдно такого жениха хоть кому предъявить.

— Привет и тебе, славный юноша!

Король Бела развернулся и поехал стремя в стремя с великим князем, приветливо улыбаясь. Михаил Всеволодович отвечал ему столь же непроницаемо-приветливой улыбкой. То, что он не особо заинтересовался личностью Ростислава — плохой признак… Однако не решающий.

— Как прошло путешествие? — король Бела перешёл на русский язык. Говорил он бегло, хотя и с акцентом.

— Слава Богу, всё благополучно, — также по-русски ответил Михаил. — Правда, на самом перевале гроза застала знатная…

— Да, карпатские перевалы, та ещё дорога… — понимающе покивал головой Бела. — А уж зимой… Иной раз караваны с товарами две-три недели пробираются на ту сторону.

— Но по нынешним временам это не так и плохо, — усмехнулся Михаил Всеволодович. — Защитой зимой будут перевалы те.

— О какой защите речь? — чуть поднял брови Бела Арпад.

— Речь о нашествии, что грозит всему христианскому миру, — не дрогнув ни единым мускулом на лице, ответил Михаил.

Король отвёл взгляд.

— Ну, ну… Об этом мы поговорим чуть позже, Михаил Всеволодович. А сегодня отдохните. Ибо вы истомлены дорогой.

Перед путниками на правом берегу широкого Дуная расстилалась во всей красе Буда, ограждённая каменными стенами. Рядом с ней располагалась Обуда, пригород, не вместившийся в каменную ограду городских стен. А за рекой виднелись строения Пешта, города простолюдья…

— Нравится? — перехватил взгляд молодого князя король Бела.

— Красивый город. Очень! — совершенно искренне ответил Ростислав, с блеском в глазах разглядывая башни с флюгерами, новомодное новшество, принесённое немецкими мастерами из своих земель.

— Я рад, что вам нравится, дорогие гости. Мой замок весь к вашим услугам!

…

— …Значит, так. Калитка будет открыта сразу после полуночи. Как раз его стража. Петли смазаны, не скрипнут. Небо тучится, так что пройдём без звука…

— Да верный ли человек? — перебил князь Ярослав своего разведчика. — Деньги взял, а не сделает?

— Не думаю, княже. Парень жадный да глупый. Серебро брал, аж руки дрожали. Задатку четверть, неужто от остатнего откажется?

— Кто знает… Чай, послухов в таком деле не представишь.

— Сделает, княже. Я так думаю.

— Ладно… — князь Ярослав Всеволодович обернулся к своим людям, укрывшимся в лесной тени. — Слушать всем! Копыта коней обмотать потолще. Всё железо, что брякнуть способно, здесь оставить. У кого в носу свербит, тоже тут останутся. Чтобы ни звука! Сразу после захода солнца выступаем. Готовимся!

Ярослав пошёл по лагерю, раскинувшемуся в леске. Сюда они вошли под самое утро, закончив громадный и скрытный переход под стены Каменца. Гарнизон в городке невелик, мечей в триста. Но рисковать, идя на присткуп, князь Ярослав не хотел. Это дело нужно провернуть как можно быстрее и бескровнее.

Князь ухмыльнулся. Посмотрим, как будет возноситься Михаил свет Всеволодович, когда жена его и сын окажутся в руках Ярослава. Нет, он сделает всё, чтобы ни один волос не упал с головы княгини Елены. Но и Михаил должен постараться о том же.

…

Муха, жужжа, билась в толстое зеленоватое стекло, не находя выхода. Княгиня Елена наблюдала за ней, не прекращая вязанья — пальцы привычно делали работу, не нуждаясь в подсказке зрения. Елена горько улыбнулась. Ей уже не раз чудилось, что вся она состоит из отдельных частей. Странное ощущение, верно — руки сами по себе вяжут, ноги сами по себе носят тело, глаза тоже сами по себе — вот, пожалуйста, наблюдают за мухой… И мысли сами по себе, бьются в голове, как та же муха, не находя выхода…

Мужчины, как известно, думают головой. Вот и князь Михаил думает день и ночь, пытаясь найти выход. Как вот эта муха бьётся. А толку? Нет выхода…

Женщины, конечно, не приучены думать на такую глубину, как умники-мужчины. Зато они умеют чуять сердцем. Княгиня Елена ничего не сказала мужу, когда отъезжал он в угорскую землю, сватать принцессу Анну за сына своего Ростислава. Однако была твёрдо уверена, что вернётся он ни с чем. И в Мазовии не будет ему подмоги, как и на Волыни…

Муха, устав, присела на подоконник. Окно в толстом свинцовом переплёте не открывалось, намертво вмурованное в оконный проём… Нет выхода.

Нет выхода. Она, Елена, знает это. Русь разделена, и всё в ней само по себе — руки, ноги, голова… И не устоять златоглавому Киеву перед дикой мощью орды. И никому не устоять.

Юрий Михайлович, почивавший после обеда в кроватке, проснулся и заревел — жарко… Тут же проснулась тихо дремавшая подле нянька, заагукала, затетешкала…

— Вот что, Мавра. Погуляем-ка мы с Юриком…

— Знамо дело, матушка! — согласно закивала нянька. — Жара полудённая спала, как не погулять?

Юрий Михайлович уже стоял в кровати.

— Гулять!

— Ах ты мой говорун! — умилилась нянька. Елена чуть улыбнулась, заметив оговорку. «Мой»… Немолодая уже женщина, потерявшая во время мора обоих своих детей, а на войне мужа, привязалась к княжичу, как к последней ниточке, связывающей с жизнью.

— Одевай его, Мавра.

— Уже, уже, матушка!

— Да не тепло одевай-то! Рубашку… Может, не надо штаны?

— Ну! Князь и без штанов, как можно!

Юрий Михайлович вовсю крепился — он не любил штанов, но ради прогулки терпел. Одетый наконец, он воссел на няниных руках, протянув вперёд указующую длань.

— Гулять! Быстро!

Женщины переглянулись и разом рассмеялись.

Жара, весь день царившая на улице, уже спала. Солнце низко висело над горизонтом, готовое вот-вот закатиться. На землю опускался тихий, роскошный летний вечер.

— Благодать-то какая, матушка! — нянька вздохнула. — Так бы вот и жить, и жить…

Елена чуть улыбнулась.

— Не будет таково… Чую я, кончится скоро благолепие наше.

— Да ой, матушка! Не зови лихо! Вот приедет князь-батюшка наш, в Киев заберёт, и агу, и агу… — нянька забавлялась с малышом.

— К маме! На ручки! — требовательно протянул ручонки княжич.

Елена перехватила сына у няньки, прижала к себе.

— Тяжёлый-то какой стал…

Княгиня охнула, пошатнулась, и нянька тут же перехватила ребёнка. Юрий Михайлович испуганно таращил глазёнки.

— Что? Что, матушка моя?

— Ничего… — Елена сглотнула, полуприкрыв глаза. — Ничего, Мавра… Всё хорошо.

— Ой! — нянька, догадавшись, присела. — Ой! Вот радость князюшке нашему!

И тут Юрий Михайлович, опасаясь, что прогулка закончится, так и не начавшись, громко заревел. В самом деле, солнце заходит, сколько можно бабьи разговоры разговаривать!

…

Кони мягко ступали по траве, и слитный шорох множества копыт терялся в невнятном шёпоте ночного ветерка, шелесте листьев…

— Тихо! — свистящим шёпотом приказал князь Ярослав. — Спешиться!

Небо, закрытое тучами, делало тьму непроглядной. Неясные тени скользили к угловой башне. Длинная и широкая доска, легшая поперёк рва, уже дрожала под тяжестью здоровенных вооружённых мужчин.

— Тсс…

Калитка, предусмотрительно не запертая изнутри, бесшумно распахнулась. Тени одна за другой ныряли внутрь.

— Княже… Можно…

Князь Ярослав, пригнувшись, шагнул в пахнувшее затхлостью нутро сторожевой башни. Внутри, очевидно, никого не было — стражники дежурили на верхней площадке, караулка же находилась не здесь…

— Быстрее! — также шёпотом скомандовал Ярослав. В чернильной темноте открылся серый прямоугольник выхода из башни в город. Эта дверь также была хорошо смазана и не подвела — ни единого звука…

Уже ступая по улицам спящего города, князь усмехнулся. Три сотни ратников стоят в Каменце. Да плюс мужики, вполне годные для того, чтобы махать топорами на стенах. Чтобы взять этот город приступом, потребовалось бы сильно попотеть… А двадцать пять гривен взяли город тёплым. Вообще-то тому парню обещано сто, но зачем он теперь нужен? Покойнику деньги ни к чему… Князь Ярослав никогда не любил предателей. Да и где их любят?

Войско просачивалось сквозь щель калитки, подобно муравьям, собираясь воедино уже по эту сторону городской стены. Ярослав снова усмехнулся. Будь тут не он, а татары, участь города была бы незавидна. Но Ярослав Всеволодович не собирался грабить и жечь городок. Ему нужна была только одна добыча, причём целая и невредимая…

— А-а-а! Тревога! — завопил на сторожевой башне молодой хрипловатый голос, и вслед за этим загремели частые удары железом по железу.

— Да прекрати ты вопить, дурень! — раздался снизу спокойный, насмешливый голос одного из владимирских витязей. — Поздно уже!

…

Какой простор! Она летела, раскинув руки, чувствуя, как отпускает, удаляется земная юдоль… Она снова была маленькой, беззаботной девочкой, и весь мир лежал перед ней цветущим летним лугом…

Удар! Невидимая стенка грубо прервала полёт. Елена ещё пыталась удержаться в воздухе, но вернувшаяся разом земная тяжесть уже тянула вниз… Нет выхода…

— … Проснись, проснись, матушка моя!

Елена разом проснулась, как будто вынырнула из омута сна. Вокруг всё дрожало от яростных криков и звона мечей. Нянька судорожно прижимала к себе княжича Юрия, спросонья не догадавшегося зареветь.

Дверь в спальню с грохотом упала, и в комнату повалили вооружённые люди, разгорячённые, запалённо дышавшие. Трое тут же нырнули в углы, сноровисто заглянули под лавки. Однако ни один не притронулся к княгине, и даже к няньке с мальчиком — все помнили строжайший наказ…

В дверь тяжело шагнул князь Ярослав Всеволодович.

— Здрава будь, Елена свет Романовна! — Ярослав поклонился. — Вот приехал в гости тебя звать.

— Ты! — голос Елены зазвенел. — Вот как, значит… Вот так, значит?! Так в гости зовут у вас во Владимире?! — княгиня кивнула на одного витязя, не успевшего обтереть меч от крови.

— По-всякому зовут! — твёрдо отрезал Ярослав. — Собирайся, Елена Романовна. Зла я тебе не причиню. Ежели, конечно, супруг твой совсем удила не закусит.

Из Елены будто выпустили воздух. Нет выхода… Нет выхода…

— Одеться позволишь?

…

— …А у нас водятся медведи, что твоя лошадь!

— Ой! И ты таких медведей убивал, Ростислав?

Принцесса Анна лукаво щурила карий глаз, придерживая белую кобылку, как нельзя лучше подходившую к её летнему наряду — белоснежные кружева и серебристый шёлк. Голову девушка покрыла лёгкой прозрачной вуалью, не скрывавшей роскошной копны её волос. Князь Михаил, наблюдавший издали за молодёжью, улыбнулся — кружит, ох, кружит девка голову бедному Ростише. Это тебе не служанки безропотные, бессловесные — задирай подол и айда… Принцесса Анна на четырёх языках говорит свободно, и язычок что бритва при необходимости…

— Так что насчёт медведей, Ростислав Михайлович? — видя неуклюжую попытку Ростислава отмолчаться, безжалостно вернулась к теме принцесса. Теперь и король Бела улыбался вовсю.

— О, смотри! — воскликнул Ростислав, явно искусственно оживляясь. — Ловчие возвращаются!

— Понятно всё с медведями, — заключила Анна. — Ну что же, князь, сегодня у нас не столь ужасная дичь. А у вас тоже охотятся на лис с соколами?

— Ха! А то! — Ростислав начал расписывать приёмы охоты с соколами по-русски, а князь Михаил в который раз одобрительно хмыкнул. Ну до чего умна девка, надо же… Подрезала парня, едва почуяла, как тот завраться готов, и тут же легко перевела разговор. Знает, что для жениха самое мучительное — перед невестой дурнем выглядеть. Немногие молодые люди прощают такое.

Король Бела тоже вступил в разговор, и князь Михаил поддержал беседу, ставшую оживлённой. Михаил Всеволодович смеялся и шутил, добродушно и непринуждённо, но на душе у князя скребли кошки. Пиры, охоты, а время уходит… Чего тянет король, чего ждёт? Знака свыше? Или… или папского эдикта?

…

— Всё тихо, княже. Впереди пусто.

— Разведку далеко выслали? — Ярослав смотрел из-под руки на небо, где чёрными точками парили коршуны. Падаль чуют?

Боярин вздохнул.

— Недалече. Как на таком ходу вперёд далеко уйти?

— Но хоть боевое охранение?

— Это да. По обеим бокам идут плотно. Мышь не пропустят.

— И то хлеб. Всем продолжать движение!

Дружина князя Ярослава двигалась спорой рысью, в походном порядке. Заводные кони, нагруженные поклажей, трусили рядом с витязями в поводу. Ярослав повёл глазами в середину колонны, где в носилках о-двуконь ехали женщины — княгиня Елена с княжичем Юрием, несколько ближних служанок… По бокам невдалеке маячили летучие группы боевого охранения.

Князь сглотнул вязкую, тягучую слюну. Солнце жарило невыносимо. Как там княгиня Елена? Не сделать ли привал? Нет, нельзя. Надо двигаться как можно скорее, дабы предупредить возможную погоню.

— Как ты, госпожа моя? — заботливо осведомился Ярослав Всеволодович, поравнявшись с передними носилками. Шёлковый балдахин гасил острые, как горящие стрелы, лучи южного солнца, ветерок шевелил ткань, убавляя зной. Однако всё равно, такие переходы не для женского здоровья…

— Госпожа? — насмешка в голове Елены была явной. — Тогда поехали назад, в Каменец. Таково моё распоряженье, раз я госпожа.

— А вот этого никак нельзя, — проникновенно произнёс Ярослав. — Что с возу упало, Елена Романовна… Да не тревожься ты так. Не татары мы, чай. Всё образуется…

Князь Ярослав оборвал себя на полуслове. Тот же боярин, ведавший разведкой и охранением, во весь опор скакал из головы колонны. Подскакал вплотную, осадил коня.

— Княже, неладно дело. Впереди рать большая, сколько точно, перечесть не смогли. Вроде как засада.

Ярослав поглядел на кружащихся в небе стервятников. Понятно… Птицы, они знаю, где пожива возможна. Доверять надо птицам…

— А ну, вправо идём! Обойти засаду сможем?

— Не знаю, княже. Какая засада.

— Гостей не ждёшь ли, Ярослав Всеволодович? — раздался из носилок голос княгини Елены.

Ярослав глянул назад и длинно, грязно выругался. Из неприметного перелеска, который отряд владимиро-суздальцев только что миновал, выезжали всадники. Много, ох, много… Настигли таки. Как?!

— А ну, к бою!

Колонна, сплошь состоявшая из опытных витязей и кметей дружины княжьей, быстро и уверенно перестраивалась из походного порядка в боевой, забирая в середину носилки с княгиней и прочими. Три тысячи витязей сила немалая. Можно было бы и больше собрать, но ведь не воевать собирался князь Ярослав, в самом-то деле! Исполчиться всей силой, в немалую деньгу встанет. А тут тихо-мирно всё было…

Впереди тоже показались всадники. Ощетинившуюся копьями владимирскую рать окужали, уверенно и быстро. Князь Ярослав сплюнул — противников было никак не меньше двенадцати тысяч, если не все пятнадцать. Нет выхода…

— Привет тебе, великий князь Ярослав Всеволодович! — прокричал такой знакомый голос. Князь Даниил Романович выехал впереди своего войска. — Подъезжай сюда, разговор есть!

Ярослав, скрипнув зубами, толкнул коня пятками и устремился вперёд — воины едва успели расчистить перед ним дорогу.

— Слушаю тебя, Даниил Романыч, — подскакав вплотную, князь Ярослав заставил себя улыбнуться, но улыбка, прямо скажем, вышла не очень — больше похожа на оскал.

— А что непонятно? — удивился Даниил. — Дошло до нас твоё озорство. Слава Богу, успели…

— А там чья рать? — кивнул головой Михаил.

— Сводный брат то мой, Василий из Холма. Не о том мы говорим, княже. За такие игры, что ты ведёшь…

— Игра, она и есть игра, — отрезал Ярослав. — И потом, Каменец место ненадёжное. Не о себе забочусь, о благополучии семейном князя Михаила… Дабы от ненужных шагов уберечь…

Князь Даниил не выдержал, рассмеялся.

— Да ты понаглее братца своего будешь, земля ему пухом… Если б не татары, другой был бы у нас разговор. А так — три тысячи гривен за беспокойство, и ступай с Богом. Сестра раздумала в гости к тебе ехать.

— Ну что ж, видать, не судьба. Но насчёт гривен ошибся ты. Не думаешь же ты, что взял я в поход сей такую казну?

— И этот вопрос решим, Ярослав Всеволодович, — Даниил уже откровенно забавлялся. — По Русской правде старинной, за гривну долгу берут коня. Три тысячи коней лишних есть у тебя?

— О как! — теперь злую ухмылку Ярослава уже невозможно было спутать с улыбкой. — А сколько голов людей своих отдашь за тех коников?

— Не хотелось бы, Ярослав Всеволодович, — князь Даниил перестал улыбаться. — Однако ежели больше никак, то придётся. И кто, интересно, будет тогда князем в землях Владимирских?

— Нет у меня лишних коней! — зарычал Ярослав. — И серебра столько нету с собой! Ну да для тебя и братца твоего найдём чего-нито!

— Так я же сразу понял, Ярослав Всеволодович — очень ты умён, и всё сообразил с полуслова…

…

— Великий бан Михаил к королю!

Князь Михаил шёл широкими шагами, и шаги эти гулко отдавались под сводами королевского замка. Охрана, закованная в немецкие латы с головы до пят, отдала честь тяжёлыми алебардами — никто не посмел бы преградить дорогу столь знатному гостю.

В рабочем кабинете Белы Арпада гулял сквозняк — окна были распахнуты настежь. Ветер шевелил бумаги, разложенные на столе и придавленные разными фигурками зверей и людей, изваянных из бронзы и камня. Король сидел в одной рубахе, вытирая шею большим вышитым платком.

— А-а, дорогой гость! Прошу садиться!

— Здрав будь, славный король! — Михаил присел напротив хозяина. — Прости, что беспокою. Однако пора охот да пиров несколько затянулась. Хотелось бы наконец определиться.

Король удивлённо поднял брови.

— К чему такая спешка, Михаил Всеволодович? Я от своих слов не отказываюсь. Свадьбе быть…

— Нимало не сомневаюсь в словах твоих. Хотелось бы только уточнить — когда?

Бела поджал губы. Помолчал, побарабанив пальцами по столу.

— Не сейчас, — решился он наконец. — Попозже.

Уточнять, почему, князь не стал. Была бы причина, слова найти нетрудно.

— Ну что же… — Михаил Всеволодович встал. — В таком случае, позволь поблагодарить тебя за гостеприимство. Более задерживаться нам никак невозможно, извини за прямоту.

Король Бела передвинул пресс-папье, не глядя на князя.

— Да, Михаил Всеволодович. Дела обстоят именно так. Прости, если спрошу лишнего — что случилось?

Михаил чуть улыбнулся. Всё равно ведь узнает…

— Дома непорядок. Нельзя хозяину чересчур долго в отлучке быть.

— Ну вот… — Бела Арпад огорчённо поцокал языком. — Ещё и непорядки к тому же…

…

"…А в лето шесть тысяч семьсот сорок седьмое вновь терзали землю русскую безбожные орды батыевы, и сожгли они города Муром, и Чернигов, и многие городки у мордвы тоже, и Городец на Волге…"

Перо привычно выводило буквы, слагая их в слова. За долгие годы летописания Савватий уже настолько привык к своему делу, что рука действовала подобно умному коню, способному привезти повозника к родному дому и без его участия. Рука действовала сама, почти не мешая хозяину думать.

Действительно, по сравнению с той страшной зимой, когда впервые нагрянули на Русь татарские орды, прошлый год был спокойным. Поганые как будто приутихли, растеряли пыл первого удара. Правда, совсем набегов избежать не удалось — город Муром, к примеру, избежавший общей участи в зиму нашествия, был взят монголами и сожжён, а все жители его перебиты. Такая же участь могла постигнуть и Чернигов, и лишь благодаря хитроумию и решительности князя Михаила Всеволодовича удалось спасти народ, не дать ему погибнуть в геенне огненной… Да ещё вот немцы Псков взяли. Всё это, однако, было едва ли не привычным укладом жизни. В самом деле, и до Батыя половцы не раз брали отдельные города, жгли и разоряли. И междуусобица была не в диковинку русичам. Всё это было, и поговаривали многие, что, мол, самое тяжкое пережили…

В Ростове, равно как Угличе, не столь пострадавшим от нашествия, жизнь и вообще на первый взгляд вернулась в старое русло. Но так только казалось…

Толстая старая кошка в два прыжка, через лавку, с трудом взобралась на стол. Савватий отложил перо, почесал животное под подбородком, и кошка благодарно заурчала. Летописец вздохнул. В это лето Ирина Львовна впервые не принесла котят, что свидетельствовало о скором окончании кошачьей жизни.

— Ты нынче не помирай, а? — проникновенно попросил Савватий. — Кто мышей ловить будет? Все книги порушат тут…

Кошка ободряюще подмигнула Савватию. Дескать, не унывай, человече. Все там будем, кто раньше, кто позже. И мышей ловить охотники найдутся, даром, что ли, нарожала я вам тут множество котят за столько лет…

Раздались быстрые, решительные шаги, и в библиотеку стремительно вошла княгиня Мария. Савватий невольно отметил, как изменилась походка госпожи. Когда-то лёгким пёрышком влетала она, резвой девчачьей побежкой. Сейчас походка сделалась размашистой, твёрдой. Хозяйка… Крепкая хозяйка… Одна всему хозяйка…

— Здрава будь, матушка! — поклонился летописец, встав из-за стола.

— Да вроде здоровались уж? — Мария присела на лавку.

— То вчера было… — улыбнулся Савватий.

— Да? Я и не замечаю… Бегут дни-то, как вода… Вот тебе дело, Савватий, — Мария выложила на стол целую кипу записей. — Эти вот переписать на тонкой бумаге, голубиной почтой пойдёт в Белоозеро, в Новгород да Киев… Эти вот перебелить на пергамент, после мне на подпись и под печать… Это на немецкий переведи, да запиши на самом лучшем пергаменте, из того запаса… А вот эти можешь так разослать.

— Сделаем, матушка, — Савватий разглядывал черновики. Записи были всё больше торговые. Хлеб, соль, железо, пенька… Всем теперь сама занимается княгиня Ростовская, за отсутствием мужа. А вот и тот документ, который на немецкий перевести требуется…

— Немцам меха продать хочу, — поймала взгляд Савватия княгиня. — Нынче ни за какие товары меха отдавать не стану, токмо за серебро да злато. А за товары пусть товары берут. Не любо, айда назад.

— Круто ты с купцами, госпожа моя, — улыбнулся книжник. — Не разгонишь так-то всех?

Мария долго молчала, гладя кошку. Ирина Львовна мурчала вовсю, наслаждаясь.

— А обильной торговле и так конец скоро, отче. Вениками будут торговать, да лаптями. Лапти на веники менять.

Теперь помолчал летописец.

— Думаешь, матушка, обложат поганые всех непосильной данью?

Мария усмехнулась.

— А ты думаешь иначе?

…

— …За Елену спасибо, конечно. Но всему же есмь границы!

Князь Михаил был грозен. Другой бы испугался, но на князя Даниила Романовича этот вид нимало не действовал. Найдёт коса на камень, косе же хуже будет.

— И тем не менее таковы есмь условия мои. Признайся уже, что не удержать тебе в одиночку Киев.

— И потому следует его тебе передать?!

— Именно так. Или мне, или Батыге. Третьего пути нет у тебя.

Князь Михаил сверкнул глазами, но взгляд его отразился от невозмутимого лица Даниила.

— Думаешь, забыл я, как ты меня тогда со стола киевского вон? Да ладно бы только так, а то ведь и из Галича вон, да в Перемышль… Так что давай не будем, Михаил Всеволодович. Привык у других подмётки резать, а как насчёт своих?

Из Михаила будто выпустили воздух.

— Ладно… Будь по-твоему. Сейчас одна задача впереди всех, как Батыя отбить.

— Ну вот и хорошо! — Даниил откинулся к стене, полуприкрыв глаза. — Передачу престола оформим прилюдно, чтобы народ не волновался. И так неспокойно в Киеве. Ты когда к Кондрату-то опять собрался?

Князь Михаил помолчал.

— Да вот уже поеду. Никак без подмоги не устоять нам.

— С казной поедешь?

Михаил Всеволодович насмешливо улыбнулся.

— Нет, тебе оставлю. Не жирно будет поверх Киева?

— Да ладно… — Даниил чуть поморщился. — А Елена, воля твоя, пускай пока в Холме погостит. На обратном пути заедешь.

Даниил совсем прикрыл глаза.

— Устал я, Михаил Всеволодович… Так о чём мы, то бишь… Да, насчёт сестры. Незачем её сюда, в Киев, в осаду. И в Чернигов тем паче.

Михаил угрюмо смотрел в стол, сцепив руки в замок перед собою.

— Тут ты прав.

…

— Значит, так. Владыку не беспокоить, записок никаких не оставлять. Всё сделать тихо.

Человек, к которому князь Михаил обращался, был весь какой-то серый, незапоминающийся. Рот, нос, борода так себе… а где лицо-то? И глаза как у варёной рыбы, ей-ей. Впрочем, человек так привычно, умело прятался в тень, что и глаз было не разглядеть.

— Значит, непременно в нужнике, Михаил Всеволодович? — прошелестел невнятный голос серого человека.

— Крайне желательно, — усмехнулся Михаил.

Человек пошевелил пальцами. Вот пальцы у него были приметные — мягкие, гибкие, чем-то напоминающие паучьи лапки. Руки профессионального ката.

— Держи! — понял жест Михаил. — Остальное после.

Мягкие пальцы проворно сгребли кошелёк, и тот исчез как будто бесследно — вот только был, а куда девался, непонятно.

— Как скоро? — прошелестел человек, вставая.

— Чем скорее, тем лучше.

Когда человек ушёл, князь Михаил расслабленно откинулся к стене. Что ни говори, а общение с этим типом напрягало. Нет, разумеется, он не боялся. Дело ли великому князю бояться мастера тайных убийств? Кругом верная стража, только пальцем шевельни… вон и колоколец незаметный подвешен…

Князь Михаил усмехнулся. Да уж. Не факт, что успеешь позвонить в колокольчик. И опасаться этого человека определённо не лишнее, будь ты хоть сам папа римский. Тут надо или бить сразу, внезапно и молча, или… да пёс с ним. Неприятный человек. Но как иначе образумить патриарха Иосифа? Да и оскорбление персоны великого князя не звук пустой, спускать такое нельзя. Да, это устрашение, и никак иначе.

…

Владыка Иосиф последний раз щёлкнул счётной косточкой, записал результат и закрыл абак [счётное устройство, прообраз современных счётов. Прим. авт.]. Он пребывал в отличном настроении. Нет, что ни говори, а из этой варварской страны вполне можно извлекать пользу. Вот, пожалуйста, какая сумма выходит…

— Евстигней! Евстигней, ты что, уснул?

Нет ответа. Владыка Иосиф уже настолько привык к тому, что секретарь всё время находится рядом, подобно бесплотному духу, что отсутсвие его казалось чем-то неестественным — в самом деле, не может же исчезнуть пол под ногами?

Иосиф вышел в коридор, огибающий патриаршие покои. При виде владыки стражники в чёрном одеянии отдали честь. Владыка завёл этот обычай сразу по приезде. Действительно, варвары уважают только силу, и вид многочисленной стражи в чёрных монашеских одеяниях был внушителен.

— Евстигнея не видели?

— Не выходил, владыко!

Иосиф ещё раз оглядел все покои, но секретаря и след простыл. Странно… Однако, работать надо. Бумаги ненаписаны лежат…

Владыка вздохнул, собираясь сесть за стол, но внезапно ощутил немалую нужду. Двинувшись к сортиру, он ещё успел подумать — надо сделать строгий выговор секретарю за самовольную отлучку…

В сортире, пристроенном в конце коридора, горели две толстенные восковые свечи, ежедневно заменяемые служкой (свечей хватало на сутки). Запах нечистот перебивался благоуханием шафрана — владыка был воспитан в Константинополе.

Митрополит всея Руси Иосиф уже собрался было присесть над тёмным отверстием, но внезапно резко наклонился к нему лицом, разглядывая. Там, в глубине, виднелся другой зад.

— А-а-а-а!!! — забыв про сан, завизжал Иосиф.

Всё поплыло перед глазами, и дальнейшее владыка помнил плохо — кто-то брызгал в лицо водой, кто-то суетился, вытаскивая труп несчастного Евстигнея из отверстия сортира…

…

— Здесь выгружай!

Савватий отложил перо, выглянул во двор. Мужики, как муравьи таскали мешки в амбары — один подставлял спину, другой, натужась, накладывал здоровенный куль с зерном.

Да, окрепло, поднялось хозяйство Ростова. Кобылы, розданные крестьянам под залог два года назад, уже огулялись и принесли жеребят, и через пару годков прирастёт хозяйство новой тягловой силой. А там и ещё подрастёт приплод, от старых и новых кобылок, и ещё…

Савватий усмехнулся. Если будут они, те годы. Если дадут поганые покой истерзанной земле русской. Так ведь не дадут…

Там, в степи, копится страшная сила. И нет нужды гадать, куда обрушится первый удар. Конечно, на Киев.

И нет теперь на Руси силы, способной отразить нашествие. Нет силы. Или пока что есть?

Наверное, ещё и сейчас можно было бы наскрести рати, достаточные для разгрома орды. Туров с Пинском, большое и сильное Галицкое княжество, Волынь, Полоцк со владениями, и Господин Великий Новгород… И, конечно, сам Киев и великое княжество Черниговское — уж Михаил Всеволодович встанет на борьбу без колебаний. Тысяч сто пятьдесят ратных людей, если не больше. Если и не в чистом поле, то под стенами Киева зубы обломать Батыю вполне можно.

Во дворе возник шум, крики и ругань разносились в ясном осеннем воздухе. Савватий снова выглянул в окно — два мужика схватились за грудки, рубахи трещали. И это на княжьем дворе…

Летописец вздохнул. Нет, не бывать такому. Не будет великого объединения перед лицом даже самого опасного врага. Свои болячки и обиды свет застят. Потому и князь Михаил Всеволодович ищет подмоги у ляхов да угров, что на своих, русских, надежды никакой.

Старая, толстая, но по-прежнему белоснежная кошка тяжело вспрыгнула на лавку, затем на стол, потёрлась головой о руку книжника. Савватий погладил кошку, она негромко замурчала в ответ.

— Ну мы-то с тобой никогда не ссоримся, правда?

Ирина Львовна в ответ прижмурила глаза. Ясное дело, человече, чего нам делить? Мыши мне, книги тебе…

…

Ветер шевелил седую от ковыля степь, гоня волны, точно по воде. Солнце, нещадно калившее землю всё лето, утратив свирепую силу, посылало последнее тепло. Да, здесь, в низовье великой реки Итиль дыхание зимы пока не ощущалось. Невдалеке маячили нукеры личной охраны, ещё дальше виднелся табун пасущихся коней. Сыбудай прикрыл глаза. Степь… Великая степь от края до края. Благословенная степь…

Да, старый монгол любил степь. Все монголы должны любить степь, ибо степь есть колыбель монгола, его дом и могила. В степи всё честно. Здесь всё решают ум и сила. Слабому здесь не место. Это в дремучих лесах Урусии слабый может затаиться, как змея под камнем. Уйти в болота, как водяной уж. В степи слабому не укрыться, не сберечь своих стад, своих жён и детей и саму свою жизнь.

В памяти снова всплыло — костёр на берегу золотого Онона, освещающий лицо с узкой, как клин, бородкой.

"Весь мир должен принадлежать нам, Сыбудай. Вся степь, от края до края, будет заселена нашими потомками, а все другие степные народы будут служить нам табунщиками"

"Но мир не ограничен степью, Тэмучжин"

"Да, это так. Но и лесные народы не уйдут из-под нашей руки. Да, лес не место для монгола. Монгол должен жить в степи. Но дань платить будут все, в какие бы дебри не забрались"

Пламя плясало в раскосых глазах.

"Скоро я приму новое имя, Сыбудай. Но мечта моя неизменна. Мир велик, но не бесконечен. И когда-нибудь копыта монгольских коней ступят в воды последнего моря, за которым ничего нет"

Сыбудай сглотнул. Чингис… Пусть тебя нет. Но мечта твоя жива. Пока жива. Пока не все монголы зажрались сладким урюком и апельсинами, возлежа на шёлковых подушках. Молодой Бату и старый Сыбудай омоют копыта монгольских коней в водах того последнего моря.

Позади послышался звук копыт, и старик открыл глаза. Бату-хан подъезжал к нему шагом, неспешно.

— Пришло письмо из Харахорина, Сыбудай. Наш поход одобрен.

Глаза Сыбудая сверкнули.

— Значит, не совсем ещё китайский дракон овладел разумом нашего Угэдея. Там, в Урусии, уже вовсю идут холодные дожди, предвестники снега. Надо спешить. Через месяц мороз построит нам переправу под стенами Кыюва!

…

— Давай, давай!

Осенний рассвет неохотно занимался над серой гладью Днепра. Владыко Иосиф нервно сплетал и расплетал пальцы, наблюдая за погрузкой длинной ладьи. Хватит с него. До недавнего времени он полагал, что можно что-то исправить в тёмных душах грязных дикарей. Что сан архипастыря всея Руси что-то значит для жестоких и подлых правителей здешних мест. Но страшная гибель наперсника Евстигнея, почитавшего своего патриарха больше жизни, окончательно убедила его, Иосифа, в тщете всяких усилий. Так пусть же кара Господа обрушится на эту нечестивую землю.

— Осторожней!

Чернецы сновали туда и сюда, загружая судно припасами. Казна владычная, извлечённая из тайного места, надёжно уложена на дно ладьи. Да, труды не пропали даром, тут одного золота пудов десять, да сколько серебра…

— Владыко! — прервал размышления Иосифа один из стражей.

К пристани не спеша приближался большой конный отряд, явно из дружины князя Михаила. Скулы Иосифа свело. Не успел… Надо было с вечера грузить… И ночью отплыть, вот что…

— Ну здравствуй, владыко, — князь Михаил глядел на архипастыря не слезая с коня, и Иосиф ощутил гнев.

— Где почтение твоё, князь Михаил?

— Было такое, каюсь, да всё вышло, — невозмутимо ответил князь. — Далеко ли собрался?

— Как ты смеешь! — возвысил голос владыка, и дюжие охранники в чёрном взялись за рукояти мечей.

— А ну молчать! — тоже повысил голос Михаил. — С казной удрать собрался, тайно? Эй, вы, олухи! Мечи бросить наземь, сами на колени! А то ведь я вас в полон брать не велю!

Дружина князя разом вымахнула мечи из ножен. Охранники владыки заколебались — перевес численный десять против одного, да верхоконные против пеших, да не простые бойцы, витязи дружинные… Никаких шансов.

— Ну! — рявкнул Михаил.

Мечи полетели на землю, и здоровенные парни в чёрных шёлковых рясах пали на колени.

— Этих вязать! Лодью обыскать!

Княжьи кмети подскочили, взяли разом присмиревших чернецов. Никто не посмел и пикнуть, слишком близко сверкали холодной сталью мечи. Михаил наконец спешился.

— Давно я ждал подобного исхода, пастырь. Знал, что кинешь ты паству свою. Ну что ж… По крайней мере не приходится злато-серебро по ухоронкам искать. Злато-серебро то Руси нужно.

…

— Ну и как мы будем решать, кудлатый? Недоимка у тебя…

Никита молчал, угрюмо разглядывая узоры на ярко блестевшем нагруднике доспеха. Небось, один этот нагрудник дороже всего хозяйства Никиты стоит…

Сборщик податей сидел за столом, вынесенным во двор по случаю последней ясной погоды. Скоро, должно быть, уже со дня на день придут холода, зарядит серый бесконечный дождь…

Отряд бравых молодцов в начищенных доспехах стоял на страже. Рядом переминались жители сельца Семидолы, ожидавшие своей очереди к сборщику дани. Все должники.

— Я уже сдал.

— Кому сдал? Забыл, на чьей земле живёшь? Уложения не знаешь?

— Больше нет у меня.

— А меня не волнует, есть или нету. Ты должен, и ты отдашь. То, что вы тут сдали князю Михаилу, это ваше дело. Ныне тут князь Даниил хозяин, и ему вы обязаны дань платить.

— Больше нет ничего, — тупо повторил Никита, по-прежнему разглядывая нагрудник стража. Умом он понимал, что надо бы сейчас рубаху рвать на себе, слёзно голосить, в ногах валяться… Но внутри смерда что-то заколодило, и мысли выходили бездеятельные, холодные, как уж: прошуршал и исчез…

— Хорошо. В таком разе лошадёнку мы твою изымем, равно и прочую скотину. Слышишь, ты, смерд?

— Берите… — хрипло произнёс Никита, ощущая, как наваливается безразличие. В самом деле, сколько можно? Тянешься, тянешься…

— А пахать-сеять весной как будешь?

— Думаешь, на том свете тож мужиков пахать заставляют? — Никита наконец прямо глянул в лицо сборщику. В лице того что-то дрогнуло, но только на мгновение. Через секунду выражение лица стало прежним — наглая ухмыляющаяся рожа…

— Ладно… Ты хозяин, тебе видней. Эй, ребята, айда во двор к этому!

…

— … Князь Михаил Всеволодович черниговский полк вывел из Киева, а Данило Романыч галичан своих не прислал. Разве это дело?

Воевода киевский Дмитр в сердцах бросил на стол свиток со сломанной печатью. Действительно, в Киеве сейчас оставался только собственный гарнизон. Согласно договору меж двумя великими князьями Киев отходил во владение Даниилу Галицкому, и войско Михаила ушло восвояси, в Чернигов. Двадцать первого ушло, а сегодня…

— Никита, какое сегодня число?

— Третье ноября, Дмитро Войкович!

— Вот… Вторую седьмицу рать не может довести Данило Романыч!

Воевода нервно заходил по комнате.

— Слышь, Никола… Давай-ка пиши письмо князю Данило.

— Так вчера писал…

— Ты делай, что велят, а не болтай! — поднял голос воевода. — Разговорчив больно…

Писец, не споря больше, вытянул из кипы лист пергамента, вопросительно посмотрел на начальника.

— Во-во, — одобрил Дмитр. — И на малой бумажке перепишешь, с голубиной почтой пошлём.

Никита разгладил на столе пергамент, обмакнул в чернильницу гусиное перо.

— Кланяемся тебе, великий князь, и молим… — начал диктовать Дмитр Войкович, размеренно проговаривая слова. — Написал? Кланяемся и молим, да… Пришли нам войско твоё как можно скорее, ибо нападения поганых ждать следует, как токмо встанет лёд на Днепре. На Днепре… Написал? И произойдёт сие не позже, чем через седьмицу, ежели не раньше…

Забухали сапоги за дверью, и в горницу с разбегу влетел парнишка-гонец.

— Воевода! Шуга пошла по Днепру! Велено сказать…

— Точно шуга, не татары? — обернулся к гонцу Дмитр.

— Так… это… — парень был сбит с толку.

— А я уж думал, татары в Киеве, так ты орал. Выдь за дверь! Там пожди! — отрубил воевода.

Когда гонец вышел, Дмитр Ейкович снова обернулся к столу, где замер с пером в ожидании писец Никола.

— Исправь там, Никола. И встанет Днепр уже завтра, четвёртого числа то есть. Ибо пошла сегодня по воде ледяная шуга… Написал? Дату поставь. Так, давай сюда… Ну… Всё вроде…

…

— Мы понимаем твоё беспокойство, Михаил. Но и ты пойми: собрать сорок тысяч воинов дело нешуточное.

— Время, Кондрат, время! Как токмо встанет лёд на Днепре, поганые возьмут в осаду Киев, и что тогда? Надобно войско укрыть за стенами городскими!

Пламя множества свечей озаряло обширный зал. Вот интересно, подумал Михаил. Летом, когда были мы тут с Ростиславом, и солнце било в цветные витражи окон, весь этот зал выглядел таким нарядным, праздничным… Сейчас, в свете свечей, он казался мрачным и угрюмым. И сами витражи при освещении с изнанки выглядели тёмными и тусклыми. Многое выглядит иначе, если осветить его с изнаночной стороны…

— Собрать такое войско стоит очень дорого, — подал голос воевода краковский, и сидящие дружно кивнули. Михаил усмехнулся. А то он не знал, что прежде всего свербит у господ этих.

— Расходы я готов возместить в полной мере. Серебром и золотом.

Среди сидящих возникло оживление.

— Это другой разговор, Михаил Всеволодович, — Конрад Мазовецкий обернулся к епископу. — Как, ваше преосвященство?

— Святая церковь учит помогать в беде ближнему своему, — подал голос епископ. — Разумеется, когда ближние те не жалеют средств для своего спасения.

— Ну вот и ладно! — подвёл итог Конрад. — К королю Бела поедешь, князь?

Михаил покачал головой. Хорошо, конечно, было бы присовокупить к сорока тысячам Конрада ещё и полста тысяч, если не больше, воинов Арпада. Куда как хорошо… Однако момент упущен.

— Нет времени, Кондрат. Как соберёте войско, пойду назад не мешкая единого часа. Должно, князь Даниил уже с полками своими в Киеве, надобно успеть и нам тоже.

******

От рёва верблюдов, скрипа колёс и ржания коней шумело в ушах. Бату-хан, восседая на белом скакуне на вершине степного кургана, разглядывал движущееся войско. Всё доступное взору пространство от края до края было заполнено людьми, повозками и животными, и оттого казалось — это сама степь сдвинулась с места и потекла, медленно, тягуче, неудержимо, чтобы залить огнём и кровью непокорённые покуда земли Урусии.

Там, на Западе, ещё ничего не знают про великий план. А если бы и узнали, то вряд ли поверили бы. Дойти до последнего моря — да пОлно! Это невозможно…

Бату-хан чуть усмехнулся. А если бы даже и поверили, что с того? Сыбудай как всегда прав — они неспособны к совместному отпору, эти бородатые и длинноносые обитатели лесов. Каждый местный вождь будет сидеть в своём городе, пока стены его не проломят китайские камнемёты.

Сзади неспешным шагом подъехал Сыбудай.

— Менгу хочет первым выйти к Кыюву, Бату.

— Мы дадим ему такую возможность, — улыбнулся Бату-хан. — Верно, он хочет лично продолжить так неудачно начавшийся разговор с коназом Магаилом?

Сыбудай тоже улыбнулся в ответ. Оба знали, чем закончился тот прошлогодний разговор. Посланные люди имели двойную задачу: либо склонить Магаила к сдаче города (на что надежды было мало), либо по крайней мере протянуть время и тем обеспечить переправу туменов Менгу на тот берег Днепра. Однако начатую переправу Магаил пресёк решительно и безоговорочно. А затем и послы вернулись к Менгу, в виде страшно обезображенных трупов. Похоже, в застенках коназа из них вытрясли всё, что они помнили со дня появления на свет.

И даже весьма сомнительная победа, которую одержал Менгу под стенами Чурнагива, не могла утолить жажды мщения славного хана, в жилах которого текла кровь самого Чингиса.

— Коназа Магаила нет в Кыюве, мой Бату, — спокойно сообщил Сыбудай. — Есть сведения, что он уехал на запад, просить помощь.

— И кто теперь сидит в Кыюве?

— Кыюв Магаил передал своему родственнику, коназу Данаилу. Однако, как мне стало известно, Данаил ещё не вошёл в Кыюв со всеми своими воинами.

Оба монгола, старый и молодой, встретились взглядами.

— И уже не войдёт, — заключил Бату. — Завтра утром Менгу будет стоять под стенами Кыюва.

Мимо холма уже проползали длинные подводы, гружёные брёвнами и брусьями — деревянными деталями стенобитных машин. Бату-хан вспомнил тот первый штурм Рязани. Да, хорошим мастером был этот… как его… ну, как его…

— Сыбудай, как звали того китайца, что ломал нам стены Рязани?

Лицо Сыбудая было невозмутимо.

— Я не запомнил, мой Бату. Вроде бы его звали, как того китайского змея за пазухой Угедэя. Но какая разница, как его звали? Он хорошо знал своё дело. Всё остальное не имеет значения.

Бату-хан чуть улыбнулся. И опять старик прав. Сейчас в его войске много таких китайцев, присланных из Каракорума людьми Бату-хана. Их задача — ломать стены городов, и какая разница, как их зовут?

…

Чудовищные великаны, опиравшиеся при ходьбе на ноги и руки, достававшие до земли, уверенно шагали к городу, оглашая окрестности утробным рёвом. Их заросшие грубой чёрной шерстью тела не нуждались в доспехах. Почему так, Дмитр не знал, но был во сне уверен.

— Стрели их, ребята!

Туча стрел со стен Киева достигла чудовищ, но ни одна не поразила цель — стрелы бессильно отскакивали от врага, падали на землю…

— Ворота! Держи ворота!

Однако чудовищные звери, мордами отдалённо напоминяющие людей, не стали тратить время на ворота. Они с ходу полезли наверх, непостижимым образом цепляясь руками и ногами за камень. Ещё миг, и вот уже громадная башка, размером вчетверо превышающая человеческую, появляется над зубцами стены.

— А-а-а!!!

Чудовище взобралось на стену, двумя взмахами колоссальных ручищ разметав ратников, столпившихся возле бойниц, протянуло руку к самому воеводе. Дмитр изо всех сил рубанул мечом по пальцам, каждый из которых был в толщину руки крепкого мужика. Меч со звоном отскочил, и Дмитр Ейкович запоздало понял причину полной неуязвимости чудовищ — они только внешне похожи на живых, внутри же у них металл…

— … Воевода! Вставай, воевода!

Дмитр разлепил глаза, разом выныривая из вязкого омута кошмара, коротый только что видел — надо же, какой страшный сон…

— Что там?

— Рати несметные переправляются через Днепр! Ночная сторожа только что прискакала… И костры сторожевые зажгли!

Воевода встал, стараясь двигаться размеренно. Дёргаться ни к чему… тут надо думать, а не скакать сломя голову…

Парень-вестовой, глядя на неспешно одевающегося воеводу, тоже взял себя в руки, перестал вращать вытаращенными глазами. Он с надеждой смотрел на воеводу. Тысяцкий Дмитр Ейкович, поставленный ныне воеводой над всем городом, он дело знает…

— Подай-ка… — воевода щёлкнул пальцами, и парень с готовностью подскочил, подал меч. Уже поправляя перевязь, воевода криво усмехнулся. Думать надо… о чём? Полки галицкие не подошли, и теперь уже не подойдут — татары не пустят. Сорвать переправу, как в прошлом году, тоже невозможно — Днепр замёрз, лёд свободно выдерживает верхоконного… Наверное, уже и подводы осадные выдержит, если переводить осторожно… Эх, кабы хоть черниговский полк князя Михаила стоял в Киеве!

— Ну пойдём, Торопша, будем глядеть, что там и как.

…

— Всё, можешь идти!

Гонец поклонился и вышел, неслышно прикрыв дверь. Действительно, за такую весть трудно ожидать награды. Слава Богу, что миновали те времена, когда гонцов за подобные известия сажали на кол…

Князь Даниил ходил из угла в угол, как зверь. Не успел. Не успел! Всё зря, всё напрасно. Стоило добиваться Киева, чтобы так вот глупо, донельзя глупо его потерять… Уж лучше бы стоял в Киеве черниговский полк князя Михаила!

Даниил сел на лавку. Ладно… Спокойно… Не всё ещё потеряно… Гарнизон в Киеве весьма немалый, воевода Дмитр Ейкович опытный… Князь Михаил с войском из Мазовии подойдёт, вместе двинем на Киев… От Чернигова рать подведёт боярин Фёдор, правая рука Михаила… Навалиться разом, прижать к стенам киевским и разгромить…

Даниил криво усмехнулся. Не стоит врать самому себе. Если бы укрыться за стенами Киева, тогда да, можно было бы отразить нашествие… А так… Не даст Батый подойти к Киеву. Разгромят в чистом поле…

— Дозволь войти, княже? — просунул голову в дверь боярин Борис.

— Заходи, Борис Богданович.

Боярин степенно вошёл, поклонился.

— Слышал я, татары под Киевом стали, княже.

— Так оно.

— Рати-то собраны… Как же поход?

— Да какой теперь поход!

…

— Мы вернулись сюда, великий хан.

Ноздри Менгу раздувались. Он разглядывал стены Кыюва, сложенные из камня. Да, великий город. Этот город больше, чем все виденные ранее города Урусии. И богаче.

— Да, Ноган. Мы вернулись, и больше не отступим. Я знаю, что ты изучил урусский язык. Так вот… Ты возглавишь посольство. Пойдёшь туда, и прикажешь им открыть ворота. Прикажешь, понял?

— Но, великий хан… — Ноган заметно побледнел.

— Не понял… — остро взглянул на него Менгу. — Ты трусишь, Ноган? За тобой стоит мощь всего непобедимого войска Повелителя Вселенной! Иди!

— Да, великий! — склонился Ноган.

Когда Ноган отъехал, Менгу снова принялся разглядывать укрепления города. Да, конечно, каменная стена, это плохо. Однако на сей раз китайцев с осадным обозом гораздо больше, чем было в прошлом походе Бату. И сам обоз огромен — сколько, интересно, там этих стенобитных машин?

Великий хан хищно осклабился. Уже завтра китайцы начнут ставить свои машины, и послезавтра в эти гордые стены с грохотом ударят первые камни. Кстати, хорошо, что вспомнил…

— Дэлгэр!

— Я здесь, великий хан!

— Возьми людей и налови в окрестностях как можно больше урусов. И сразу же начинайте собирать большие камни! Чтобы китайцы могли начать работать, как только прибудут.

— Я понял, о великий!

…

— … Придёт серенький волчок, тебя схватит за бочок!

— Ой-ой!

Никита смотрел на жену, убаюкивающую Малушу, младшую дочь, и улыбался. Улыбался сквозь слёзы.

Эх, и зачем он не спрятался в лес, когда пришли люди князя Даниила за данью! Мог ведь, мог предугадать, чем дело кончится… Нет, надеялся на что-то? На Божью справедливость, или княжью?

Нет в мире справедливости. Ни у князей, ни у Бога. Не слышат они людских страданий. Забрали у Никиты и коня, и корову с телком нарождённым. А он только стоял и смотрел, как уводят со двора… И хорошо, что стоял. Здоровенные стражи, все при оружии, кулаки что гири, в железных доспехах. Троим односельчанам, оказавшим сопротивление, отбили нутро, и один уж помер.

— Слышь, Никитушка, — тихо спросила вдруг жена, — как мы дальше-то жить будем?

Так спросила, что захолонуло всё внутри. Никита закашлялся.

— Ничего, Бог даст… Зато зерно семенное схоронили, не отдали… А Пров вон всё из амбара выгреб, до зёрнышка, лошадёнку отстаивал, вишь. Так что мы ему семян на посев, а он нам лошадь на пахоту. Вот и вывернемся…

Жена смотрела на него большими, тёмными глазами, и непонятно было, верит или нет. Самому-то себе не верил Никита. Может, и вывернулись бы, да ведь явятся по осени вновь мордовороты — давай оброк… Бесполезно. Нет выхода.

— Ничего, Фовра. Проживём как-нить, — подмигнул он жене, окончательно успокаивая, и та чуть улыбнулась в ответ. Верит, значит.

Резкий свист раздался с улицы.

— Что там за леший… — Никита взялся за потёртый армяк.

Дробный топот копыт, резкие гортанные выкрики, и вслед за этим отчаянный вопль:

— Поганые!

Никита метнулся к окну, затянутому заледенелым бычьим пузырём — ничего не видать! — назад, к двери.

— Фовра! Детей и сама в подпечье! Да сидеть как мыши! — Никита уже подпирал дверь жердиной.

Сильные, властные удары посыпались в дверь.

— Эй, хозаин урус, выхады!

Никита схватил длинный нож и рогатину, торопливо разбил заложенный глиной лаз. Отвлечь… Следы со двора идут во все стороны, и свежих полно, так что не разберут… Подумают, что утекли из дому…

По всей деревне-веси уже сновали всадники в бараньих кацавейках, на низкорослых мохнатых лошадях. Никита нырнул за забор, но его увидели. Сразу двое врагов с радостным визгом ринулись на него, один размахивал арканом, второй кистенём.

— Уррысс!

— Ах ты…! — вся злость, копившаяся в хлебопашце годами, выплеснулась наружу. Внезапно стало легко и радостно. Вот и всё. Отмучился!

Монгол легко уклонился от рогатины, но Никита и не думал поймать его на столь примитивный приём. Он просто пырнул лошадь в бок, и когда лошадёнка встала на дыбы, поймал татарина на рогатину, как медведя. Однако широкое лезвие со скрежетом прошлось по стальным пластинам, скрывавшимся под бараньей кацавейкой, и в следующий миг страшный удар обрушился на голову смерда…

…

Дмитр Ейкович протёр глаза — невозможно глядеть против солнца на лёд… По сверкающей, выдутой ветрами ледяной глади Днепра гарцевали всадники на низкорослых мохнатых лошадках, гортанно перекликаясь между собой. Да, лёд уже достаточно толст, чтобы выдержать всадника. Но выдержит ли он тяжёлые осадные машины? Вопрос…

Днепр испокон века служил естественной преградой на пути врагов, часто непреодолимой для конных полчищ степняков, не имеющих лодей. Так случилось в прошлом году, когда монголы подошли к Киеву слишком рано. В этом году они исправили свою ошибку. И полчища их, по всему видать, гораздо многочисленнее. Эх, как бы сейчас тут нужен черниговский полк…

Сзади послышался топот, по лестнице на смотровую площадку башни взбирался вестовой.

— Дмитр Ейкович! Там, у Золотых ворот, послы монгольские!

Воевода Дмитр сглотнул. Вот… Вот оно. Момент истины. В прошлый раз решение принял великий князь Михаил самолично. Сейчас вся тяжесть легла на него, воеводу киевского. Надо решать.

— Ну пойдём, Олеша, поглядим на послов.

У Золотых Ворот уже толпилось множество народа, наспех вооружённого кто чем — весть о прибытии посольства облетела город быстрее ветра. На лицах горожан читались различные чувства, все понимали — сейчас решится их судьба.

И снова, как год назад, поднялась решётка, впуская пятёрку послов. У воеводы вдруг возникло пронзительное чувство, что всё, что сейчас происходит, уже произошло. Он знал все слова, которые скажут ему послы. И знал свой ответ. И судьба вот этих людей ему тоже известна. Всех людей — и монгольских послов, доживающих последние часы своей жизни, и горожан, доживающих той жизни последние дни… И ничего изменить невзможно.

— Мы послы от великого хана Менгу, правой руки величайшего Бату-хана! — громко провозгласил сидевший на вороном жеребце монгол. — Где коназ Магаил, ибо имею я слова к нему?

Степняк говорил по-русски бегло, хотя и с сильным акцентом. Толмач… Или научились за это время?

— Великий князь Михаил в отъезде! — ответил Дмитр Ейкович, стараясь говорить громко, чтобы народ всё слышал. — И правителем города Киева нынче князь Даниил Романович!

— Это нам всё равно, — произнёс посол. — Пусть будет Данаил. Где он?

— Его тоже нет.

— Тогда кто правит городом? — чуть удивился монгольский посланник. Теперь уже было ясно, что это не толмач, поскольку поганый говорил от своего лица, ни с кем не переговариваясь.

— Это буду я, воевода киевский Дмитр Ейкович.

По лицу монгола скользнула усмешка.

— Пусть так. Тогда слова великого хана Менгу, а значит, и самого Бату-хана будут обращены к тебе, воевода. Вам следует открыть ворота и тем спасти свою жизнь.

Воевода помолчал. Народ вокруг притих, сжимая оружие.

— В прошлом году Менгу уже делал таковое предложение, насколько я помню…

— Ты не понял, воевода. В прошлом году это было предложение. Вы отвергли его, и мы ушли. Сейчас это приказ, неисполнение которого карается смертью.

Монгол оглядел киевлян ястребиным взором.

— Сказанное одному да услышат все! Или вы открываете ворота, причём немедленно, или никто из вас не останется в живых!

Воевода повернулся к народу.

— Все слышали? А теперь я скажу, киевляне! Каждый в мире сем должен делать своё, судьбой предназначенное. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Взять!

— …!!! — взревела толпа.

И снова, как в прошлом году, сдёрнули с коней пятерых степняков, скрутили.

— Вы умерли! — громко, неожиданно спокойно произнёс монгол. По спине Дмитра пробежали мурашки. Ну нет…

— Нет, поганый! Мы ещё живы! И мы будем биться! Увести!

…

— Где король Конрад?

— Короля нет, великий князь. Он уехал ещё вчера, собирать войска.

Королевский секретарь был бледен, но держался твёрдо. У дверей дежурили могучие стражники в немецких латах. Михаил Всеволодович в бессилии сжимал и разжимал кулаки.

— Мне нужно его увидеть, почтенный. Немедленно.

Золотая монета, положенная на стол, однако, не возымела на сей раз должного действия.

— Король уехал, великий князь. Увидеть его сегодня невозможно.

Михаил задержал дыхание, считая про себя. Так… Ладно…

— Послушай, почтенный Бран. Мне НУЖНО его увидеть. Сегодня прибыл гонец — Киев взят в осаду погаными. Ждать долее невозможно.

Ещё две золотые монеты легли поверх первой. Секретарь заколебался, но только на секунду. С сожалением отодвинул золото.

— Невозможно, Михаил Всеволодович. Только не сегодня. Король сейчас в Торуни, должно быть. Когда вернётся… Думаю, дня через три. Извини, что огорчил тебя, великий князь.

Михаил сжал зубы. Три дня… Три дня осады! Когда важен каждый час.

— Я сообщу тебе, великий князь, — сказал секретарь. — Сразу.

…

— Да куда ты, раскудрить-тудыть, заноси прямо!

Возле недостроенного камнемёта кипела работа. Потные, распаренные мужики пытались втиснуть массивный каменный блок противовеса на его законное место, трещали ваги и доски, по которым двигали блок.

— Здоров, Елферий! — окликнул воевода, не слезая с коня.

Пожилой долговязый мужик обернулся, утирая пот, подошёл.

— Здрав будь, воевода!

— Я гляжу, трудно тебе. Сам вагой ворочаешь.

— Так не боярин я, Дмитр Ейкович, рук замарать не боюсь. Да и народу маловато.

— Чего молчал? Сказал бы ранее…

— А толку? — мастер махнул рукой. — Всё одно ведь нет у тебя никого путнего, воевода. Все здоровые мужики на стенах. Да и не в здоровье дело — тут порочный мастера нужны, а не абы какой детинушка. Разворотить без ума всё можно…

— Ладно, завёлся. Будет сегодня готово?

— К вечеру беспременно сладим.

— Ну добро. Работайте!

Уже отъезжая, Дмитр услышал треск переламывающегося дерева и отборную ругань. Покачал головой. Вот было же время, и ясно было, что подступят к городу поганые. Что было не собрать заранее машину? Всё второпях…

У Золотых ворот ни ругани, ни криков не было. Рабочие сидели, отдыхали, свесив натруженные руки. Воевода взглядом окинул готовую к бою машину. Массивные дубовые брусья станины прочно опирались на грунт, длинный рычаг грозил небу. На конце рычага свисала на цепях скованная из стальных прутьев корзина. Противовес, составленный из трёх здоровенных жерновов, стянутых вместе стальными полосами, придавал механизму ощущение грозной силы.

— Как дела, Онфим?

Чернобородый, широкоплечий Онфим подошёл неспешно.

— Готово, воевода. Можем в любой момент начать стрельбу.

Дмитр помолчал, подбирая слова.

— Скажи, Онфим… Можно не допустить, чтобы поганые ломали стены каменьями?

Теперь помолчал порочный мастер.

— Смотря сколько пороков они поставят против нас, Дмитр Ейкович. Один, так легко, и два сдюжим. И даже три, ежели постараться. Преимущество у нас, вишь — человек с башни говорит, куда бить, поганым же вслепую придётся…

— А ежели четыре или пять пороков против нашего одного?

Онфим поглядел угрюмо.

— Не в обиду тебе будь сказано, воевода — ты от пятерых крепких ратников в бою отмахнёшься ли?

— Сам же говорил, вслепую…

— А хоть бы и так. Как работать, ежели горшки с огненной смесью один за другим падать будут, беспрестанно? Закидают и вслепую, ежели сила немеряная.

…

Княжий терем в новоотстроенном Чернигове был сложен из толстых сосновых брёвен, сиявших свежей древесиной. Из щелей кое-где торчал мох, на стенах застыли капли смолы — слёзы дерева… За столом в просторной, почти пустой горнице сидели двое, и на столе том горела одна свеча в кованом железном подсвечнике.

— Да что же это, Фёдор Олексич? Неужто нет никакой возможности помочь им? Ведь Киев это, мать городов русских!

Губы Ростислава дрожали. Боярин Фёдор смотрел на юношу — да, возмужал за последний год князь молодой Ростислав свет Михайлович…

— Невозможно, Ростислав. Разве токмо на крыльях, или подо льдом плавать научить ратников, подобно рыбам.

Ростислав стукнул кулаком по столу.

— Эх, кабы батюшка полк черниговский из Киева не вывел!

Боярин тяжело вздохнул.

— Боюсь, и тогда мало толку было бы. Вот ежели б ещё и галицкие полки подоспели к нему вкупе, тогда может быть… Пустой разговор, княже.

Ростислав медленно поднял взгляд.

— Неужто никакой надежды, Фёдор Олексич?

Фёдор отрицательно покачал головой.

— Разведка донесла — триста с лишком тысяч ратных у Батыя. Сила страшная.

— А как же тато, он ведь за подмогой поехал?

Боярин отвёл взгляд. Долго, долго смотрел в окно, где сгущались зимние сумерки.

— Просто не может смириться он. А придётся.

…

— Бей!

Длинный, мосластый человек в ватном халате — по виду вроде как араб или перс — одним ударом кувалды выбил чеку, освобождая силу могучего механизма. Рычаг рванулся с такой силой, что цепи, удерживающие корзину с уложенным снарядом, жалобно взвизгнули. Пузатый трёхведёрный горшок, наполненный горючей смесью, с шелестом улетел вдаль, оставляя за собой дымный след, и канул за стеной Киева, где уже бушевал немалый пожар.

— Заряжай!

Ли Фэнь Чжэнь вовсю размахивал руками, управляя своими людьми. Восемь машин, собранных вчера и выдвинутых ночью на рубеж стрельбы, работали слаженно и чётко, одна за другой посылая зажигательные снаряды за стену. Там, невидимый, притаился мощный урусский камнемёт.

— Берегись!

Оставляя за собой жирный шлейф чёрного дыма, огненный клубок нёсся прямо на машину, возле которой стоял Ли. Удар! Бочонок, наполненный смесью смолы и растительного масла разлетелся вдребезги, окатив деревянный щит огнём. Пронзительно завизжал, катаясь по снегу, рабочий из обслуги.

— Помогите ему! Воду сюда, быстрей!

Бату-хан наблюдал, как китайские рабочие заливают водой огонь, не давая ему сожрать деревянную конструкцию машины. Бату усмехнулся. Да тут кроме китайцев уже кого только нет. В войске джихангира служат народы полумира. И скоро будут служить народы всего мира, вот так.

— Бей!

Длинный рычаг снова рванулся, выбрасывая очередной снаряд. Бату усмехнулся. Он уже кое-что понимал в стенобитном мастерстве, насмотрелся… Да, в отличие от Рязани и Владимира этот город имел на вооружении сильные метательные машины. Пожалуй, будь у Бату такой осадный обоз, с каким он подступил тогда к рязанским деревянным стенам, можно было бы уже сворачиваться и идти восвояси. Однако он хорошо подготовился к нынешнему походу, и стенобитных машин в войске у Бату нынче великое множество. Против одного урусского камнемёта у Бату-хана десять.

— Бей!

Ещё один горшок улетел к цели, и не успел он упасть, а рабы, подгоняемые плетью, уже тянули длиннейший канат, взводя механизм для следующего выстрела. Благодаря длине каната они держались поодаль от машины, и огненные снаряды урусов им не грозили. Люди, состоящие при самой машине, прятались за толстыми деревянными щитами, приделанными по обеим сторонам станины для защиты от стрел урусских самострелов и ответных снарядов.

— Бей!

Китайские машины стреляли поочерёдно, чтобы не сбивать друг другу прицел. Бату-хан представил, что сейчас творится там, за стеной Кыюва, и поёжился.

— Эй! — позвал он китайского мастера. Китаец, оставив укрытие, рысью подбежал и склонился в поклоне.

— Как тебя зовут?

— Моё имя Ли Фэнь Чжэнь, о Повелитель!

— Когда ты начнёшь ломать стену, Ли?

— Уже сегодня, Повелитель! Как только подавим вражеский камнемёт, мешающий нам работать!

Словно подтверждая слова китайца, из-за городской стены выпорхнуло пятнышко, понеслось к цели, стремительно увеличиваясь в размерах. И никакого на сей раз дымного шлейфа.

— Берегись!

Раскалённый валун ударил в щит, прикрывающий обслугу орудия. Брызнули щепки, повалил дым и пар от сырого дерева. Китайский мастер побледнел — за этим щитом он только что стоял.

— Метко бьют урусы, э, мастер Ли? — прищурился Бату. — Что, если они сожгут твои машины?

— Если даже они повредят или сожгут пару машин, Повелитель, это их не спасёт! Мы построим новые, и очень быстро! — китаец указал рукой на сваленные поодаль брусья и свежеошкуренные брёвна — запасные детали камнемётов.

— Ты молодец, мастер Ли! — довольно усмехнулся молодой монгол. — Всего ли тебе хватает?

— Пока всего, о Повелитель!

— Хорошо. Работай!

Уже отъезжая, Бату-хан подумал: надо бы запомнить этого китайца… Э, пустое! Всех не упомнишь.

…

— … Да, мы обещали. Но кто знал, что так всё обернётся. Посылать войска на помощь Киеву сейчас равносильно самоубийству! Никто не вернётся назад.

Пламя свечей било в глаза, до рези. Князь Михаил опустил веки, но и это не помогло: багровый отсвет гулял под опущенными веками, точно отсвет недалёкого пожара… Что-то у меня с глазами, подумал Михаил…

— Пойми нас, Михаил Всеволодович, — мягко, проникновенно заговорил Конрад Мазовецкий, так и не дождавшись ответа. — Мной посланы гонцы к Генриху Силезскому и к чешскому королю Ваславу Железному. Но нужно ещё золота и серебра…

— Весьма сожалею, — прервал князь Михаил, открывая глаза. — Но поход сей вам придётся организовывать на свои.

Епископ краковский пожевал губами.

— Значит ли это, что казна великого князя Михаила Всеволодовича показала дно? Или просто он жалеет средств на священный поход?

— Это значит, твоё священство, что вкладывать деньги в никуда я не намерен, — жёстко ответил Михаил. — Более того, приличные люди в таких случаях возвращают задаток.

— Это невозможно, князь, — голос Конрада тоже стал напряжённым. — Эти деньги потрачены на сбор войска, вернуть их немыслимо.

— Ну я же так и понял, — кивнул Михаил. — Однако отныне все расходы по обороне ляшских и мазовских земель лягут на вас, господа. В конце концов, это ваши земли.

— Речь идёт о помощи Руси, князь Михаил.

— Уже не идёт. Себе бы успели помочь вы, и то хлеб.

Князь Михаил встал, обвёл глазами собравшихся.

— Благодарю за гостеприиимство, господа. И, само собой, за оказанную помощь.

…

Тяжкий удар потряс стену, и целый пласт каменной кладки разом осыпался, обнажив неровную, щербатую выбоину. Воевода выругался. Надо же… А с виду словно из цельного камня стена вытесана. Ведь яйца куриные в раствор клали, так в древних документах записано. Должно быть, на базар пошли те яйца… Или это время ослабило так кладку древних киевских стен?

Неподалёку торчали обгорелые останки метательной машины. Почерневший каменный блок лежал в окружении головёшек и покрытых окалиной железяк. Дмитр Ейкович горько усмехнулся. Всего на один день отсрочили начало разрушения стен хитроумные машины, созданные порочными мастерами. Прав оказался покойный Онфим — имея силу немеряную, и вслепую забить можно… Да, Онфим. Принял он в тот первый день смерть лютую. Окатило горючей смесью из разбившегося вдребезги горшка, пущенного вражеской машиной. Правда, подскочили к нему, водой залили, а толку? Только лишний час промаялся человек…

Новый удар, и снова сыплются камни из обветшавшей стены. Воевода вдруг ощутил приступ отчаяния. Всё бесполезно. Как заливать водой обгоревшего с головы до ног. Всё, что они делают, способно продлить агонию осаждённого города, не более того.

Сзади послышался топот копыт, и вестовой подлетел на взмыленной кобыле — видно, гнал во весь опор.

— Воевода, беда! Пролом на Ярославовом городище! Поганые на приступ пошли!

— А ну, всех собирать! — рявкнул воевода. — Ночную смену поднять! Все к пролому!

…

Кони ступали по мягкому свежевыпавшему снегу, и оттого шаг из казался неслышным, несмотря на тихую погоду.

— Повезло нам, княже, — старший из витязей охраны указал рукой на перевал, над которым сияло ярко-голубое небо. — Местные говорят, нечасто такая погода бывает в здешних горах. Зимой на перевале трудно.

— Ничего, Ставр. Бог даст, перейдём, — откликнулся князь Михаил.

— Может, зря проводника не взяли?

— Не в первый раз идём. Обойдёмся.

Князь Михаил лукавил пред собой. Обида толкнула его на спешный отъезд из Кракова, тут не до проводников. Другую же мысль князь давил в себе нещадно, и уже не мог задавить.

Всё бесполезно. Всё. Не устоять златому Киеву, и не устоять всей земле русской. Последние дни князь не раз вспоминал вещий сон — да, именно так! — открывшийся дочери Феодулии давным-давно. Геенна огненная и мрак кромешный… Вот она геенна. И мрак не замедлит явиться.

Строго говоря, визит к королю Бела Арпаду тоже бесполезен. Вряд ли угры двинутся на помощь Руси. Да и поздно уже, похоже, спасать Киев. Но, может, не поздно укрепиться в Волыни? Владимир город крепкий, пусть и деревянные стены у него…

Нет. Бесполезно, всё бесполезно. Под Киевом был бы шанс, никак иначе. Всё остальное мечты, самообман…

Еловая лапа, осыпанная снегом, дрогнула, и снежный ком обрушился на голову князя, прервав раздумья. Михаил отряхнулся, протёр снегом лицо, будто впервые увидев, где оказался. Пора бы уже и отрезветь, княже.

Князь крепко стиснул зубы. Что будет, то и будет. Он должен попытаться.

Между тем безветрие как-то незаметно кончилось, и свежий ветерок уже посвистывал в кронах, набирая силу.

— Надо привал делать, княже! Как бы в темноте в непогоду не угодить на той стороне…

Михаил взглянул на небо. Над перевалом оно ещё сияло яркой голубизной, но позади, на самом горизонте неряшливыми клочьями уже позли с севера тучи.

— Никаких привалов! Ускорить движение! Надобно наискорейше выйти на перевал и очутиться по ту сторону! Иначе заметёт тут, весной кости отроют!

— Зря проводника не взяли, Михаил Всеволодович!

Князь помолчал.

— Может, и зря…

…

— Мы взяли нижний город, Бату!

Лицо Менгу-хана кривила хищная усмешка. Бату-хан понимал его чувства. Примерно то же он испытывал под стенами того маленького городка на обледенелом холме, Козельска.

— Я рад, Менгу, что тебе удалось. Но каковы твои потери?

Усмешка сменилась оскалом.

— Эти проклятые урусские звери загрызли пятнадцать тысяч моих воинов! Но они ответят!

— Ну разумеется ответят, — Бату уже подсчитывал в уме. Ещё пятнадцать тысяч… Итого больше сорока. А Киев всё ещё стоит, пусть и не весь. Стены Старого города пока держатся.

Бату-хан обвёл глазами собравшихся здесь военачальников. Все были здесь.

— Значит, так. Менгу, ты продолжай биться где стоишь. Гуюк, ты атакуй со стороны реки. Бурундай, ты атакуешь со стороны Золотых Ворот. Джебе, ты идёшь левее. Сыбудай, тебе я доверяю малые западные ворота. Атаковать днём и ночью, впереди гнать пленных для защиты от стрел. Всё!

— Да будет так, Повелитель! — первым ответил Сыбудай, склонив голову. И все ответили разом:

— Да будет так!

Бату-хан уловил острый отблеск в глазах Сыбудая, и еле сдержал улыбку. Этот план и разработал сам Сыбудай. И именно тумены самого Бату-хана, ведомые старым полководцем первыми ворвутся в Кыюв, и соответственно возьмут наибольшую добычу при дележе. При наименьших потерях, кстати. Взять Золотые Ворота, конечно, почётно, но стоить это будет очень, очень дорого.

Молодой монгол не слышал, как уже выйдя из шатра Бату-хана, Менгу обратился к Гуюку.

— Ну, ты понял?

— Да уж! — откликнулся Гуюк. — Сдаётся мне, молодой лисёнок и старый лис обвели нас всех.

— Ещё бы!

…

Тяжёлая, чёрная земля летела шмотьями из-под копыт коней, двигавшихся неспешной рысью. С неба сыпал мелкий, занудный дождик — даже не то что сыпал, а делал вид…

— Гляди-ка, княже, у них тут в угорской земле и снега-то зимой не лежат!

Михаил промолчал, плотнее закутываясь в кожаный плащ. Угорская земля, летом казавшаяся такой прекрасной и нарядной, сейчас как будто сплющилась под тяжестью свинцового неба, нависшего над головой. И всё кругом было серое и бурое — свинец и ржавое железо, без признаков жизни…

Михаил ещё раз перекрестился и возблагодарил Господа за то, что надоумил их не останавливаться перед перевалом на ночлег. Через седловину они перешли уже в сумерках, и спускались вниз до тех пор, пока кони не отказались идти в кромешной тьме. Дрова тоже пришлось добывать чуть не на ощупь, при свете факелов, вместо воды в котелках натопили снега… Зато ночью, слушая злобное завывание непогоды, настигшей их, все дружно молились. Страшно представить себе, что, верно, творилось в ту пору на северном, подветренном склоне!

— Не встречают нас нынче чего-то, Михаил Всеволодович!

Князь усмехнулся уголком рта.

— Чего нас встречать? Не жениха везём, чай…

Вообще-то Ставр прав. Мог бы выслать людей навстречу король Бела Арпад, если уж самому недосуг. Небось сообщили ему уже, что едет с визитом великий князь Михаил Всеволодович, без пяти минут родственник…

Михаил снова усмехнулся. Разумеется, сообщили. Как и о цели того визита, естественно. Именно потому и нет встречающих.

— Всё равно, княже… — вновь заговорил Ставр. — Невежливо это.

— Много ты понимаешь, — поморщился Михаил. — Это всё для того, дабы настроить меня на ответ, который дан будет, заранее. Чтобы не огорчать излишне.

— Вон уже и Буда видна! — подал голос молодой кметь, едущий впереди.

Действительно, из серой хмари проступали очертания Буды, резиденции угорских королей. Князь даже удивился — да неужели вот эти чёрные, угрюмые строения показались ему летом такими прекрасными?

…

— Аыыы!

Варлам изо всей силы рубанул по круглому шлему, возникшему над зубцами стены, и шлем расселся под мечом, брызнув красным и липким. Вражеский воин полетел вниз, но на смену ему тут же возник новый.

— А-а-а!

— Лестницу, лестницу вниз скидай, ребята!

Ратники, стоявшие на стене, пытались опрокинуть осадную лестницу рогулинами, но железные крючья крепко держались за камень, и враги лезли и лезли, как муравьи…

— Бе-е-ей!

Укрепления Золотых ворот были устроены ступенчато, и чтобы брать их в лоб, нужно было обладать бесстрашием тех же муравьёв. Ни один европейский военачальник и даже половецкий хан не стал бы класть своих воинов в таком штурме. Но монголы воинов не жалели — нижняя площадка, уже занятая ими, была завалена трупами в несколько слоёв, и по всему было видно, что нападающие были намерены продолжать в том же духе и далее.

— Уррагх!

Ловкий, кривоногий и жилистый монгол в бараньей кацавейке спрыгнул на полощадку рядом с Варламом, на лету отбив его меч. Однако в следующий миг меч сотника Мстиши рассадил монголу плечо, и поганый, воя, осел на помост, густо заливая его кровью.

— А-а-а-а! Бе-е-е-ей!

Звон и лязг железа, дикие крики своих и чужих — всё слилось в единый однообразный рёв. Пот заливал глаза, и оттого Варламу казалось, что враги наступают единой многоголовой и многорукой массой, уже переливающейся через край…

— Наши!!!

На площадку уже валом валили витязи кованой рати в сверкающих доспехах, рубя врагов направо и налево. Спустя несколько секунд площадка оказалась очищена, и железные когти штурмовой лестницы, скрежетнув, отцепились от края бойницы.

— Ну, ребята, как вы тут? — сам воевода Дмитр стоял перед Варламом.

— Спаси тя Христос, Дмитр Ейкович! Совсем уже было одолели нас!

— Ну, ну, одолели! Держаться! Бей их!

— Воевода! Беда! Ляшские ворота пали!

…

— Нападай! Ну!

Молодой парень, сделав зверское лицо, ринулся с дрыном наперевес так, что, казалось, проткнул бы медведя или быка. Однако опытный сотник играючи отклонил учебное копьё, и в следующий миг парень уже лежал на земле, хрипя и кашляя.

— Плохо! Вставай, Горян! Нападай! Э-э… Отставить! Здрав буди, Данило Романыч!

При виде князя новобранцы, проходившие обучение на площадке, вытянулись, перестали махать палками, изображавшими копья и мечи.

— Продолжайте, продолжайте! — Даниил поднял руку. — Как успехи, Немир?

— Да… Так себе, княже, — сотник подошёл ближе, вытирая руки куском холстины. — Ежели бы ещё месяца три парней погонять, был бы толк…

— Нет у нас трёх месяцев, Немир… — вздохнул Даниил.

— А сколько есть? — помедлив, спросил сотник.

— Малой, что ли, такие вопросы задаёшь? — внезапно рассердился князь. — Давай, работай!

Провожая своего князя глазами, сотник покачал головой. Совсем нервы никуда у князюшки. Переживает…

На стене славного града Галича работа кипела вовсю — стучали топоры, мужики перекликались зычно, пахло свежим деревом.

— Здрав будь, княже! — старшина плотников воткнул топор прямо в бревно частокола.

— Как дела идут, Глеб?

— Сам погляди! Ладно ли?

Князь высунулся в бойницу, проверяя работу. Из половины бойниц уже косо, крест-накрест торчали наружу длинные толстые жерди, заострённые на концах. Идея принадлежала самому князю — такие жерди должны были не позволить приставить осадные лестницы вплотную к стене.

— Думаешь, княже, не одолеют поганые сии рогатки? — неожиданно тихо спросил старшина Глеб.

— Да леший вас всех задери! — неожиданно для себя самого взорвался князь Даниил. — Нельзя же совсем ничего не делать!

…

Что-то случилось у Варлама со слухом. Он перестал различать отдельные слова, и отдельные голоса тоже. Все звуки слились в единый, протяжный, непрерывный рёв, перемешанный с лязгом железа.

Жар слепил глаза, едкая вонь забивала ноздри. Огромный город пылал, как костёр, и никто не делал попыток остановить огонь. Огонь сейчас был союзником, не давая покуда растечься по улицам бывшего Киева свирепым полчищам.

Ещё вчера кипящая и бурлящая масса одолела-таки последнее кольцо стен, и с тех пор Варлам не ел, не пил, не думал — просто отражал удары и рубил, и снова отражал, и снова рубил…

Они отступали шаг за шагом, теряя товарищей. Как-то незаметно исчезли и могучий рыжебородый Прокл, и коренастый Илья, и долговязый Вешнян… Последним исчез сотник Мстиша, так же незаметно, как и остальные.

— Обходят! Давай в церкву! — заорал на ухо Варламу незнакомый ратник, явно чужой сотни. Впрочем, какие теперь уже тут сотни… Однако смысла слов Варлам не уловил, продолжая медленно пятиться, выставив перед собой иззубренный меч.

Видя, что Варлам не понимает, незнакомый ратник без затей схватил его за воротник и потащил за собой к видневшейся уже совсем рядом Десятинной церкви.

Варлам пришёл в себя и начал наконец различать слова, только когда захлопнулись тяжёлые дубовые створки. Внутри храма царил полумрак, воздух был тяжел от дыма, сочившегося снаружи. На полу сплошной массой сбились женщины и дети.

— Ты ровно глухой, дядя… — запалённо дыша, сообщил Варламу ратник, притащивший его сюда. — Я тебе кричу в самое ухо, а ты хоть бы хны…

Гортанные крики снаружи сменились тяжёлыми ударами в дверь. Немногочисленные уцелевшие ратники выстроились полукольцом без всякой команды, держа наизготовку мечи.

— А ну! — приказал неизвестный Варламу витязь в богатых, сплошь забрызганных кровью и мозгами доспехах. — Тащите всё сюда! Завал делаем, быстро!

…

Снега на улицах Киева практически не осталось — он весь стаял от жара. Гигантский пожар, бушевавший на протяжении последнего дня, уже стих, но сизый дым от развалин плотно висел над бывшим городом, щекотал ноздри, и Бату-хан то и дело чихал.

Белый конь, привычный к картине всеобщего разрушения, не ярился от дыма — ступал по заледеневшей мостовой уверенно, перешагивая через валяющиеся трупы. Впереди виднелась закопчённая громада урусского храма — именно там урусы держались дольше всего.

Бату-хан даже головой потряс — до того вдруг ясным было ощущение, что всё это происходит не сейчас, а три года назад.

— Скажи, Сыбудай… Тебе не кажется, что все урусские города на одно лицо?

— Все города после штурма на одно лицо, мой Бату, — лицо старого монгола оставалось невозмутимым. — И не только урусские. В Гургандже было то же.

Навстречу уже выезжала группа всадников во главе с Бурундаем.

— Как твои успехи, славный Бурундай?

— Мы взяли главного урусского темника, Повелитель! Это он держал против тебя Кыюв!

Двое здоровенных монголов держали на верёвках связанного пожилого мужчину могучего телосложения, с окладистой русой бородой. Бату-хан кивнул, и к нему тут же подъехал толмач.

— Как твоё имя?

Толмач перевёл, и урус заговорил в ответ.

— Его зовут Дмитр Ейкович, о Повелитель.

— У всех урусов такие трудные имена… Это славный воин, Сыбудай. Он держал город и бился крепко. Спроси его, — обратился Бату к переводчику, — готов ли он служить в моём войске? Мне нужны столь храбрые и умные люди.

Толмач снова заговорил, но пленный воевода не дослушал — мягко повалился навзнич, и двое нукеров едва удержали его на верёвках.

— Э, да он сомлел… Что скажешь, мой Сыбудай?

Старик пожевал губами.

— Что скажу? Хорошо, что он тебе не ответил. Если ты спросишь его сейчас, мой Бату, он ответит тебе отказом. Но вот тебе мой совет — сними с него путы, вели ухаживать за ним и кормить, и главное — обращаться уважительно. И вскоре он будет служить тебе, мой Бату.

— Ты уверен?

Глаза Сыбудая блеснули.

— Да. Или я ничего не понимаю в людях.

— Да будет так, мой Сыбудай. Все слышали? Отнесите этого храброго урусского темника к шатрам, и горе тому, кто ударит его! Позаботьтесь о нём!

Возле церкви дрожала жалкая группа молодых девушек и женщин, связанных и полуголых. Неподалёку были свалены в кучу оклады икон и церковная утварь.

— И это вся добыча? — Бату-хан ткнул плетью в группу пленных. — Со всего Кыюва?

— То же самое говорят твои воины, Бату. Потери огромны, а добыча ничтожна для такого большого города.

Молодой монгол спешился, подошёл к пленницам. Одна, высокая, светловолосая и синеглазая, выделялась среди прочих. Платье на груди было порвано, высокие остроконечные груди топорщились затвердевшими на холоде сосками. Бату взял девушку за грудь.

— Некоторые из урусских девок стоят хороших денег, а, Сыбудай?

— Девки, они везде девки, — проворчал старый монгол. — Дорого стоят, когда их мало, а когда много, не стоят ничего.

Девица внезапно плюнула Бату-хану в лицо, попав прямо в глаз. Два здоровенных нукера мгновенно схватили её, пригнули лицом к земле.

— Так… — Бату отёр лицо, моргая. — С этой снять шкуру, живьём. И всех остальных убить. Этот Кыюв — тот же Злой город, только большой!

…

— … Попробуй седло барашка, Михаил Всеволодович. Его так хорошо готовит наш повар!

За столом, уставленным яствами, сидели сегодня только двое — сам король и его гость. Пылал огромный камин, вино рубиново искрилось в прозрачных графинах венецианского стекла. Непогода за окном бушевала неистово — зима наконец добралась и до владений короля Белы, торопясь наверстать упущенное и заваливая снегом всё вокруг…

— За здоровье твоё и семьи твоей, славный Бела! — провозгласил тост князь Михаил.

Выпили, закусили. Буря снаружи толкалась в стёкла, просясь погреться. Камин завывал, как стая голодных волков

— Ух, метёт как… — король поёжился, протягивая руки к огню.

— Прости, славный Бела, что возвращаю тебя к нашему разговору, — Михаил отложил обглоданную кость. — Что ты ответишь?

— Завтра соберу большой королевский совет…

— Тридцать тысяч киевских гривен, серебром и золотом. За полста тысяч войска.

Бела присел рядом с камином на корточки. Взяв кочергу, помешал угли, подкинул несколько поленьев из аккуратной пирамидки, предусмотрительно сложенной слугой. Сами слуги не появлялись. Сегодня разговор должен быть строго с глазу на глаз.

— Нет, Михаил. Я очень тебя уважаю, ты знаешь. Однако это будет слишком большая жертва.

— Тридцать тысяч сейчас и десять через год. Просто у меня нет сейчас сорока тысяч.

Король явно заколебался — сумма была громадная.

— Нет, Михаил Всеволодович. Я не возьму твоих денег — я не Конрад.

Михаил помолчал, глядя на огонь. Глаза его лихорадочно блестели.

— Тогда нет смысла собирать совет.

Король поморщился.

— У нас свои порядки, князь. Твоё предложение таково, что должно быть известно всем банам. Бывает, что совет решает иначе, чем король. Однако в твоём случае всё будет так, как я уже сказал.

Король Бела сел обратно в кресло.

— Скажи, князь, когда ты последний раз получал вести?

Михаил сглотнул. Зубы помимо воли выбивали дробь.

— Что?..

— Сегодня десятое декабря, Михаил. А Киев пал ещё шестого.

Михаил закрыл глаза. Бесполезно — багровые отсветы гуляли под веками. Геенна… Геенна огненная…

— Спасибо, что сказал. Мне надо в Холм.

Король крякнул.

— Ну куда ты поедешь в такую погоду, князь? Или ты ищешь способ самоубийства? Как же тогда свадьба Ростислава Михайловича и принцесы Анны?

— Домой мне надо. В Холм… Жена у меня там…

— Погоди-ка… Э, князь, да у тебя жар!

…

— … Добыча ничтожна. За каждого убитого воина я получил по медной монете, как за овцу! Мои люди также недовольны — доставшаяся им добыча не окупит одежды, порванной при взятии Кыюва!

Менгу раздражённо отряхнул пальцы. Сидевший рядом Гуюк согласно кивал.

— Мои люди тоже ропщут, Бату. Что они скажут родным, вернувшись из похода нищими оборванцами?

— Всё верно, друзья мои, — Бату-хан отщипнул от грозди виноградину. — Я сам огорчён потерями и столь малой добычей. Но кто сказал, что наши славные воины вернутся домой нищими оборванцами? Кыюв, это только начало. Перед нами множество других урусских городов. Нам надо взять их! Где рисунок?

Когда перед Бату легла карта, вышитая на шёлке, молодой монгол обвёл всех взглядом.

— Я и славный Сыбудай пойдём прямо, вот к этому городу, — Бату ткнул пальцем в карту, — с названием Ко-ло-де-джин… Никак не могу понять, зачем урусы дают своим городам столь трудные названия. Этот город закрывает путь на Владимир, столицу Волыни. Ты, Гуюк, пойдёшь справа. Ты, Менгу, слева. И пусть ваши облавные отряды не пропустят ничего крупнее мыши. Вот вам и добыча!

— План хорош! — Менгу улыбался. — Но позволь спросить, Повелитель — мелких городов тут много, и на взятие каждого уйдёт хотя бы несколько дней… Сколько времени мы проторчим?

— Позволь ответить нашему славному Менгу, мой Бату. — заговорил Сыбудай, до сих пор молчавший. — Нам следует извлечь урок из осады Злого города. Брать нужно только те города, которые можно взять легко. Если какую-нибудь крепость взять трудно, её следует просто пропускать, не обращая внимания. Даже если со стен её будут показывать нам задницы.

Старый монгол отпил из пиалы, шумно высморкался в полу халата.

— Если вы опасаетесь, почтенные, оставлять позади неизжитых врагов, то я вам скажу ещё — всех воинов, засевших в деревянных урусских крепостях, не хватит, чтобы отрезать нам пути назад. Так и будут они сидеть в своих берлогах, не вылезут.

Сыбудай поставил пиалу на стол.

— Скажу больше — и этот Владимир далеко не последний город на земле. За Волынью лежит ещё более богатая земля! И она будет нами взята в эту зиму!

Сидевший с краю Джебе даже в ладоши прихлопнул от восхищения. Ай да старик!

— Слава великому Бату-хану! — провозгласил Менгу, и все дружно повторили.

— Слава!

…

Лес спал тяжёлым, бесконечным зимним сном. Где-то дробно застучит дятел, скрипнет старая сосна, и вновь опустится тишина, нарушаемая лишь мягким топотом копыт по глубокому снегу. Конь-огонь, конь-огонь, выговаривали копыта. Мария чуть улыбнулась, вспомнив детскую считалочку. Конь-огонь, да… Мохнатые низкорослые коньки, повсюду несущие огонь.

Мария ехала по делам в Суздаль. Однако себе можно было и не лгать — дела те вполне можно было и другим поручить. Дела, это да… Но очень уж хотелось повидать сестру.

Витязи охраны ехали верхами, молча, сторожко вглядываясь в гущу придорожного леса. Обоз был невелик: возок самой великой княгини да четыре воза с дорожными припасами, влекомые тройками коней. Ни колокольцев, ни бубенцов не было — бережёных и Бог бережёт, незачем привлекать внимание татей лесных. Мария усмехнулась. Да, скоро совсем отучат русских людей от обычая ездить с колокольчиками. После батыева нашествия татей стало гораздо больше, чем было ранее. Многие безлошадные мужики, потерявшие семьи, сбивались в стаи, подстерегая обозы и путников. Раньше люди великого князя ловили татей, регулярно очищая от них леса и дороги, а теперь где силы взять? Дороги стали трудно проходимы. Это княгиня ростовская может позволить себе полусотню витязей охраны, а как быть купцам мелким? Сбивались в караваны, к которым примыкали порой и крестьянские дровни, едущие попутно. Дошло до того, что караваны меньше двух десятков саней и в путь не выходили…

Нету-татей, нету-татей, успокаивающе выговаривали копыта — кони перешли с лёгкого галопа на рысь. Деревья расступились, и открылся взору скит.

— Прибыли, госпожа!

Ворота скита уже гостеприимно распахивались — очевидно, издали заметили путников. Молодые витязи соскакивали наземь, крестились, входя в ворота и ведя в поводу коней. Уже во дворе кланялись низко, завидев настоятельницу.

— Ну здравствуй, Мария, — сестра шла навстречу, легко ступая, будто девчонка.

У Марии пронзительно захолонуло сердце — волосы настоятельницы, выбивавшиеся из-под покрывала, явственно отливали серебром.

— Ох, Филя…

Мария обняла сестру изо всей силы.

— Ну вот… Не плачь, Маришка, не надо.

…

— … Тато как исчез. Письмо пришло от Ростиши, из Чернигова. Разорили Киев златой поганые дотла. И сейчас на Волыни свирепствуют.

Жарко пылал огонь в печи. От жара щёки Евфросиньи разгорелись, и в полутьме казалась она юной и прекрасной, как бездну времени тому назад. Вот только волосы явно отливали серебром.

— Не бережёшь ты себя, мать-настоятельница, — сказала Мария, коснувшись волос сестры. — Вон, поседела уж. Тридцать лет всего-то будет нынче!

— А ты прямо бережёшь себя, — чуть улыбнулась Евфросинья. — Спать-то хоть ложишься, или так, на ходу спишь, аки стриж?

Мария промолчала.

— Об Елене Романовне что слышно? — переменила разговор настоятельница.

— В городе Холме она, у сводного брата Василия.

Мария поймала взгляд сестры, глубокий и внимательный. Мороз прошёл по коже.

— Погоди-ка… Филя, ведь туда татары идут!

Евфросинья кивнула.

— Вот и я о том. Каждый день молюсь, чтобы миновала батюшку нашего ещё и такая беда.

Помолчали.

— Но каков князь Ярослав свет Владимирович! — Мария откинулась к стене.

— Ты с ним ухо востро держи, Мариша. Не задумываясь подгребёт под себя Ростов, ежели сможет.

— Вот ему! — показала Мария кукиш. — Обломает коготочки!

— Ну-ну… Давай-ка спать, сестрица, — настоятельница поднялась на ноги. — На ногах ты не стоишь, гляжу.

— Давай… — вздохнула Мария. — Филя, Филь…

— Ну?

— Пусти-ка меня к себе на лавку. Как тогда, в детстве. А?

Евфросинья внезапно прыснула, блестя глазами.

— Как отказать самой княгине Ростовской?

Сёстры встретились глазами и разом рассмеялись.

— Однако, мы с тобой ещё смеяться умеем, Маришка!

…

Свечи в подсвечниках оплывали воском. Кап… Кап…

Король Конрад оглядел собравшихся. Епископ краковский, как всегда, в тёмной шёлковой сутане, сидел нахохлившись. Воевода краковский, напротив, сидел очень прямо, выпятив подбородок. Члены королеского совета сидели кто как, но обмануться было невозможно. Страх. Да, это настоящий страх светится в их глазах, и каждый прячет его по-своему.

— Я собрал вас, господа, чтобы сообщить тревожную весть. Полчища Бату-хана разгромили пограничные крепости на реке Случь, взяли город Колодяжин и проникли внутрь Волыни. Только что прибыл гонец — они уже на подходе к Владимиру.

Король обвёл взглядом притихший совет.

— Владимир имеет сильные укрепления, это большой город. Может быть, он устоит? — подал голос епископ.

— У Киева были каменные стены, и гарнизон больше, но он не устоял, — воевода Владислав Клеменс сидел по-прежнему неестественно прямо. — Деревянные стены Владимира задержат монголов ненадолго.

Епископ пожевал губами.

— Я уже отправил папе подробный отчёт с просьбой о содействии. Однако крестовый поход…

— О чём ты говоришь, святой отец? — резко возразил Конрад. — Какой крестовый поход, когда полчища степняков вот-вот ворвутся в Польшу и Мазовию? Между Краковом и Владимиром три дня конного пути, если не особо спешить. И только одна сильная крепость — Холм. И всё!

Епископ нахохлился ещё больше.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил кастелян Сандомира Якуб Ратиборович, обильно потея.

Конрад помолчал.

— Слушайте все. Я послал гонцов к князю Даниилу в Галич, и к королю Бела Арпаду. Сегодня отправим гонцов к Генриху Силезскому и королю Чехии Ваславу Железному. Если собрать все силы воедино, мы сможем нанести врагу удар. Возможно, это удастся сделать под стенами Холма, не допуская Бату-хана в наши земли. Но надо действовать очень быстро.

Король замолчал. Свечи оплывали прозрачными каплями, истаивали на глазах — кап… кап… Точно так, подумал Конрад, истаивает и наше время.

— Возможно, мы были неправы. Следовало рискнуть и направить войско на помощь Киеву, как того просил князь Михаил.

…

Стены покоев, отведённых княгине Елене, были обшиты дубом, но ей всё казалось, что холод, источаемый каменной кладкой, проникает сквозь деревянную обшивку, медленно и упорно просачивается под одежду… Холодно… Как холодно…

Елена зябко передёрнула плечами, кутаясь в меха.

— Мавра!

— Здесь я, матушка!

— Кликни, пусть камин растопят. Холодно мне чего-то.

— Сейчас, сейчас, матушка… Как не холодно! Вот же придумали немцы камины эти, и наши на них глядят! То ли дело наша русская печь — один раз истопил и весь день тепло… А эти-то камины, прости Господи — токмо угас огонь, глядь, уже зуб на зуб не попадает. Хоть истопника на цепи возле каждого камина этого держи, ей-богу…

Елена улыбалась сквозь слёзы, слушая бесхитростную болтовню няньки. Верная служанка по мере сил старалась развлечь госпожу, чуя неладное. Елена Романовна слушала вполуха. Она-то знала, почему так холодно. Не в камине дело…

Михаил Всеволодович как в воду канул. Говорят, в угорской земле он… Что долго так?

А вести с востока приходили одна другой страшнее. Полчища поганых спалили Киев, мать городов русских. Но этим не органичились — растеклись по всей земле русской, вылущивая города один за другим, точно голодная белка шишку. После Колодяжина была надежда, что задержит их надолго Данилов, но поганые обошли его, не опасаясь, и ударили прямо в сердце Волыни. Как там держится Владимир в осаде? Простоит ли?

Истопник, невысокий коренастый мужичок с аккуратно подстриженной бородкой уже разжигал огонь, используя для этого восковую свечу.

— Если угасать станет, матушка княгиня, — с явным польским акцентом сказал он, — так я мигом добавлю дров, только кликни!

— Спасибо, Андрей.

Раздался стук в дверь, и вслед за тем властный голос:

— Можно к тебе, сестра?

— Заходи, Василий!

Сводный брат Елены, Василий Холмский, широким шагом вошёл, и истопник согнулся в поклоне.

— Выдь-ка! — велел князь слуге. Проводив его взглядом, сел, пододвинув к себе скамеечку ногой.

— Дурные вести, Елена. Владимир пал.

Княгиня сжалась, не мигая глядя на брата.

— Вот думаю я: не отправить ли тебя в Краков, к Кондрату?

Василий смотрел хмуро.

— Решай сама, Елена Романовна. Не муж я тебе, сама ты княгиня.

— Думаешь, возьмут поганые город сей?

Василий усмехнулся.

— А чего тут думать? Киев пал, не чета Холму… Завтра к вечеру тут вражьи разъезды будут, послезавтра осадный обоз. Ну, ещё день машины стенобитные ставить будут. А там сколько стены простоят… Так что решай прямо сейчас. Ежели ехать надумаешь, надо собираться немедля…

— Ежели Холм возьмут поганые, так отчего Краков не взять им? — Елена решительно тряхнула головой. — Нет, не поеду. Здесь останусь. От судьбы не уйти, Василий.

Князь задумчиво глядел мимо сестры.

— Что ж… Возможно, и права ты.

…

Она приближалась, легко ступая — так, как в той невозвратной юности, когда Никита был ещё безусым парнишкой, встречавшим суженую свою в укромном месте…

"Ну как живёшь ты, Никитушка?"

Лицо Фовры тоже было юным, девчоночьим. Большие тёмные глаза смотрят прямо в душу.

"Никак не живу, Фовра"

"Не называй меня так. Тут нет имён…"

"Так и у меня теперь нет" — усмехнулся Никита. — "Прозвище мне теперь Убитый"

Глаза жены печальны.

"Потерпи, Никитушка. Скоро встретимся мы все вместе"

Никита во сне медленно покачал головой.

"Не пустят меня к вам, лада моя… Убивец я нынче, тать проклятый. Гореть мне в геенне огненной"

Теперь уже жена покачала головой

"Нет, Никитушка. Хватит с тебя и той геенны"

Так сказала, что рванулся Никита сильно, и разом проснулся.

В яме было темно и смрадно, воняло кислой овчиной, прелыми портянками и тяжёлым духом давно не мытых мужичьих тел. Где-то капала вода, храпели на разные лады разбойники. Бывший хлебопашец осторожно перелез через ноги напарника по ночлегу — разбойники спали «валетом», по двое на одних грубо сколоченных полках-нарах. В яме было не видно ни зги, но Никите казалось, что неошкуренные брёвна перекрытия давят на макушку. Он на ощупь нашёл лестницу, приставленную к лазу, и выбрался наружу.

Снег на крохотной поляне, где было устроено тайное убежище лесных татей, заметно осел. Весна, подумал Никита… Опять весна. Вот только пахать землицу нынче ему не придётся.

…Он пришёл в себя от жара. Хата Никиты жарко пылала, как, впрочем, и другие дома — угоняя двуногую добычу, монголы зажгли деревню. Голова гудела, как колокол, на затылке запеклась кровь — очевидно, удар железного шипастого шара пришёлся вскользь и сорвал кожу вместе с волосами. Видимо, это и обмануло монголов, не ставших спешиваться и добивать упавшего. Убитый и убитый…

Преодолевая тошноту, смерд встал на четвереньки. Мысли в голове были мёртвые, вялые, перебивались неистовым звоном в ушах. Неподалёку виднелись голые женские ноги, торчащие из-за забора. Похоже, соседка пыталась убежать… Ещё чуть дальше в луже крови валялась совсем молодая девчонка с распоротым животом, соседская дочка Одарка. Самого соседа видно не было, или убили где-то подальше, или угнали в плен, ведя на верёвке…

Крыша родной хаты обрушилась, подняв тучу искр, и Никита успел ещё подумать — может, успели мои угореть, пока не начало припекать… И вновь потерял сознание.

Бывший крестьянин прибился к разбойникам, промышлявшим грабежом одиноких путников и мелких обозов. Главарь шайки довольно охотно принял крепкого молодого мужика. Нынче и для разбойников наступили тяжкие времена, многие померли, кого-то убили, а малым числом вообще не прокормиться — ватага должна быть сильной…

Никита вздохнул, осторожно двинулся в лес — атаман без слов бил в ухо тех, кто пробовал ходить по большой нужде вблизи от логова. Где-то в ветвях завозился часовой, но голоса не подал — за это атаман отпустил бы уже не одну оплеуху… Конечно, вряд ли кто-то пойдёт в лес под утро, но бережёных и Бог бережёт…

Никита горько усмехнулся. Бог бережёт… приходят же на ум такие глупости!

"Фовра, слышь? К тебе хочу я, и к детям нашим"

…

— Ставить машины с четырёх сторон. Ломать стены непрерывно, и сделать не меньше восьми широких проломов. Сколько дней уйдет у тебя на это, мастер Ли?

Китаец, склонившийся до земли перед Повелителем Вселенной, приподнял голову.

— Стены этого города каменные, о Повелитель. Мне нужно семь дней, не считая сегодняшнего.

— Это долго, Ли! У тебя такое множество машин!

— Но стены действительно очень крепкие, о Повелитель! — в отчаянии взмолился китаец. — Вспомни Кыюв!

Бату-хан поморщился, и Ли Фэнь Чжэнь проклял себя за длинный язык — не стоило напоминать Бату об Кыюве, до сих пор потери времени и людей бесят монголов…

— Хорошо, мастер Ли. Шесть дней, считая сегодняшний. Всё, работай!

Бату толкнул пятками коня, отъезжая. Эти хитрые китайцы всегда запрашивают слишком много времени. Справится, никуда не денется. Если, конечно, хочет жить. А нет, так закончит за него другой. Китайцев много…

Кольцо охранных нукеров внезапно расступилось, и Бату-хан увидел подъезжающего молодого монгола в лисьем малахае.

— Слава тебе, о великий хан! Я привёз послание от самого Угедэя!

Бату сглотнул. Запечатанный свинцовыми печатями бамбуковый цилиндр мог содержать всё, что угодно. Но, похоже, старый Сыбудай прав.

Развернув кусок белого шёлка, испещрённый тушью, Бату долго вглядывался в текст, и наконец выругался:

— Проклятье! Всё, ты можешь идти! Тебя накормят и дадут отдохнуть!

… - Я предупреждал тебя, Бату. Китайский змей не спит, и всё видит. Ему совсем не нужно, чтобы ты дошёл до Последнего моря.

— И что теперь делать?!

Молодой монгол в сердцах бросил очищенный апельсин, и тот покатился по ковру. Приказ, пришедший из Каракорума, от самого Угедэя, отзывал почти половину войска, и без того изрядно ослабленного громадными потерями. Менгу и Гуюк со всеми своими туменами должны были вернуться в Монголию, для участия в походе на юг. Надо отдать должное чутью "китайского змея", момент был выбран очень удачно. С одной стороны, воины уже изрядно утомлены беспрерывными боями, с другой, добыча теперь достаточно велика, чтобы никто не роптал.

— Не огорчайся, мой Бату, — глаза старого монгола остро блеснули. — Китайский змей забыл, что у тебя есть старик по имени Сыбудай. Мы продолжим поход и без Менгу с Гуюком.

— У нас остаётся только сто двадцать тысяч воинов.

Старик заперхал смехом, и Бату удивлённо поглядел на своего наставника.

— Что тут смешного, мой Сыбудай?

— Всё верно, Бату. Пока сто двадцать. Но ты забываешь, как действовал твой великий дед. Он привлекал в своё войско смелых людей из всех покорённых народов, и таким образом войско не уменьшалось, а даже росло во время похода, несмотря на потери.

Бату-хан задумчиво взял новый апельсин, разглядывая его.

— Урусы дики и злопамятны. Вряд ли они легко забудут про Кыюв и другие города. Они не пойдут на приступ того же Холма…

— А разве ты забыл ещё одну заповедь свего деда, мой Бату? НИКОГДА не заставляй воинов твоего войска воевать против своего народа. Да, урусы не станут воевать против урусов. Но вот против хана Белу запросто. Особенно если выбор будет таков — или стать воином в непобедимом войске Повелителя Вселенной Бату-хана, или сгнить в рабстве, в железных оковах, на непосильной работе.

— Ха! — Бату откусил от апельсина, зачавкал. — План хорош, мой мудрый Сыбудай! Осталось прояснить вот какой вопрос: пока мы будем бить Белу, длинноносые соберут огромную армию и ударят нам в спину…

— Ты стал настоящим полководцем, мой Бату, — старик смотрел с одобрением. — Разумеется, так и будет, если мы позволим им сделать это. Только мы не позволим. Где рисунок?

Когда перед ними развернули карту, Сыбудай начал водить по ней грязным пальцем.

— Перед тем, как идти на Белу, мы обезопасим себя. Но действовать надо быстро. Пусть Пайдар-хан возьмёт пять туменов, и идёт через вот тот город… как его… да, Берестэ, в земли поляков и дальше. Мы же с тобой пойдём в земли Белу. Но перед этим разгромим коназа Данаила, что сидит в Галиче. Тогда некому будет угрожать перерезать пути подхода покреплений, мой Бату.

Бату-хан доел апельсин, пристально разглядывая карту.

— Ещё вопрос. Что, если Белу встретит нас на перевале? Коннице там не развернуться…

— Всё верно, Бату, — теперь старый полководец смотрел на своего ученика с откровенным удовольствием. — Ты всё понимаешь, и я рад этому. Потому что может так случиться, что старого Сыбудая не станет… Мы разделим наше войско. Кайду возьмёт ещё три тумена и выйдет с другой стороны гор. И тогда у Белу будет выбор: или сидеть на перевале, наблюдая, как Кайду разоряет его земли, или идти ему навстречу, и впустить нас, подобно тому, как молодая девушка помимо своей воли впускает в себя настойчивого батыра…

Бату-хан засмеялся, тоненько и визгливо, и Сыбудай заперхал смехом в ответ.

— А что нам делать с этим городом, мой Сыбудай?

— Думаю, не стоит тратит на него время. Время сейчас для нас дороже золота, Бату. Мы оставим тут половину тумена, и пусть они жгут костры. Много костров, мой Бату, и делают вид, что огромные силы стоят за лесом. И пусть днём они потрудятся, беспокоя осаждённых своими огненными стрелами. И пусть китайцы продолжают бить в стены днём и ночью, как будто мы готовим приступ. Думаю, для взятия Галича нам хватит половины этих китайцев и их машин.

Старый монгол шумно высморкался в рукав халата.

— Мы вышлем гонца, и объявим, что готовы принять ключи от города до тех пор, пока не начнём приступ. Потом пусть пеняют на себя. Если они испугаются и сдадутся, город наш, без капли пролитой монгольской крови…

— А если не сдадутся?

— Если не сдадутся, пусть поживут ещё немного, — ухмыльнулся Сыбудай. — Тогда мы просто снимем осаду, как только Пайдару потребуются стенобитные машины, и пусть эти воины вместе с осадным обозом идут к нему.

Бату-хан широко улыбнулся в ответ.

— Что бы я делал без тебя, мой Сыбудай! Осталось решить последний вопрос, насчёт вспомогательного войска. Мне помнится, в моём обозе имеется почётный пленник, взятый по твоему совету…

— Верно, Бату. Только не следует призывать темника Кыюва прямо сейчас. Думаю, он должен сперва своими глазами увидеть гибель Галича и своего господина, коназа Данаила. Сейчас он ещё хранит верность, и это хорошо — нельзя доверять людям, так легко и просто предающим живого господина. Тогда же цепляться ему будет не за что.

…

Удар. Стёкла в свинцовом переплёте дрогнули, но выдержали. Снова выдержали, уже в который раз. А сколько ещё выдержат стены?

Удар. Маленький внутри, словно почуяв беспокойство матери, затолкался и снова стих. Елёна мёртво улыбнулась. Не судьба, видать, увидеть тебе свет, сынок… или доченька?

Удар. Елена уже давно бросила считать те удары. Она просто слушала их, как падение гигантских капель в ещё более гигантских водяных часах, отмеряющих остаток её, княгини Елены, жизни. А равно и жизни всех обитателей города Холма, от князя Василия до маленького Юрия, сына её бесценного…

Удар. Княгиня тихо молилась, но неверие уже проникло в неё. Прощай, Михаил Всеволодович, муж мой… Не увидеть тебе моей гибели, и гибели сына своего…

Удар. Молодая женщина усмехнулась. Да если бы это было так просто, Елена свет Романовна… Она будто наяву представила, как врываются в дверь грязные степняки, разящие конским потом, как окровавленные руки раздирают одежду, жадно щупают груди… Говорят люди, что не брезгуют поганые насиловать на сносях… А потом вспорют живот, и всё… А какой-то кривоногий, смеясь, разрубает маленького Юрика надвое, похваляясь верностью руки… Или, подкинув вверх, ловит на копьё.

Удар. Так что придётся, матушка, тебе преступить заповедь христианскую, гласящую, что все жизни в руке Божьей. Лучше всего, как Евпраксия Рязанская, с высокой башни…

Удар. Там, на стенах, эти удары не так слышны за шумом битвы. Поганые степняки скачут с диким звериным воем, пуская огненные стрелы. Выпустят и тут же возвращаются к кострам, на скаку принимая новые зажжённые стрелы, протянутые им костровыми… А потом им на смену приходят новые, а прежние стрелки отходят за лес, где у них, должно быть, основной лагерь. Спят, едят… Елена знала от князя Василия, что дымов за лесом поднимается видимо-невидимо. Ждут поганые, когда рухнут стены.

Удар. Да, на стенах этих ударов почти не замечают. Тут же, в покоях, обшитых дубом, шум почти не слышен. Только вот эти удары, как будто капают холодные капли на темя.

Удар. Елена знала, что стену города враги ломают сразу во многих местах. Но удары почему-то были слышны только отсюда. Камнемёты, бьющие в одно место, стреляли по очереди, размеренно и чётко. Мужчины полагают, что это делается для того, чтобы не сбивать друг другу прицел, но Елена знает истинную причину. Это всё для того, чтобы падали, падали на темя холодные капли, сводящие с ума…

Удар. Ну что же, надо решаться. Можно, конечно, потянуть ещё сколько-то часов, бессмысленно слушая эти глухие удары. Но надо ли?

Удар. Елена вздохнула, с усилием поднялась. Хватит…

В соседней комнате тихо плакала нянька, что-то шепча и крестясь в углу. Юрий Михайлович, напротив, безмятежно спал. Похоже, глухие удары, доносящиеся со стен, его нимало не беспокоили.

— Собери-ка Юрика, Мавра.

— Да куда ж это, матушка! — тихонько запричитала нянька, боясь разбудить ребёнка. — Да на сносях-то! Да в такое-то время!

— Я сказала! — негромко, но властно произнесла Елена. — Погуляем мы. Пока можно.

Мавра перестала реветь, глядя на госпожу круглыми глазами.

— Господи…

И только тут до княгини дошло, что она не слышит размеренных глухих ударов.

— Быстро собирай, ну!

Юрий Михайлович, разбуженный звенящим криком матери, заревел спросонья густым басом. Две женщины торопливо одевали его, и Елена мельком подумала — да не всё ли равно, не успеет простудиться…

Прекращение обстрела могло означать лишь одно — поганые пошли на приступ. Скорее, надо успеть добраться до смотровой башни! А если там ещё и заперто? Или страж наверху? Хотя нет, зачем там сейчас страж, сейчас он там ни к чему, все мужчины, способные держать оружие, уже, очевидно, насмерть бьются в проломах…

Шаги, быстрые и властные, приближались. Мавра сжалась в комок, но Елена не поддалась панике.

— Не трясись! Свои это. Татары не так войдут.

Дверь распахнулась, и Василий Холмский, весь в сияющей броне, шагнул через порог. Впрочем, лицо его сияло почище доспехов. Он сгрёб сводную сестру в охапку, левой рукой прихватив и няньку, и смачно расцеловал обоих.

— Живём, бабы! Живём, сестрёнка! Уходят они, слышь?!

…

— Берегись!

Стена выгнулась, как живая, и разом опала, точно сорванная занавесь. В образовавшийся пролом мог бы свободно пройти воз с сеном. Князь Даниил стиснул зубы, чтобы не зарычать от бессилия. Всё зря. Длинные колья, казавшиеся непреодолимой защитой, сиротливо торчали из бойниц — никто не собирался лезть на них грудью.

— Берегись!

Новый удар, и пролом, топорщащийся обломками брёвен, стал вдвое шире. Даниил зашипел сквозь зубы: скоро вместо стен Галич будут защищать завалы…. Самое скверное, что пролом этот не один…

Дикий вой донёсся до князя. Даниил вгляделся и похолодел — впереди татар сплошной стеной шли пленные русичи, с большими охапками хвороста в руках и похожие оттого на движущиеся копны. Понятно, промелькнуло в голове. Вот как поганые ров преодолеть надумали.

— А ну, на стенах, бей по передним!

Молодой лучник глядел на князя круглыми глазами.

— Так ведь… свои…

— Свои по сию сторону! — рявкнул Даниил. — Стрелять бегло!

Лучники разом обрушили ливень стрел на бегущих, и поле усеялось трупами — вязанки хвороста плохая защита. Однако передние "живые щиты" уже достигли рва и валились в него вместе с хворостом: татары просто закалывали их и спихивали в ров.

— Стрелять по поганым!! Все прочие к пролому!!!

В проломе уже щёткой торчали копья ратников, сбившихся в плотный строй. Может, и ничего… Может, отобъёмся…

Воющая толпа преодолела ров, заваленный трупами вперемешку с хворостом, и теперь лезла через завал, топорщащийся обломками брёвен. Передние просто наделись на копья, но на смену им валили валом новые и новые бойцы. Воющая, визжащая шевелящаяся масса сгрудилась возле пролома…

— Руби! Руби!! Руби!!! — князь Даниил выхватил меч.

Вятшие витязи, охранявшие Даниила, ринулись за ним в гущу битвы. Ободрённая толпа русских воинов страшно взревела, и поганые не вынесли нового натиска, подались назад. Ещё несколько секунд, и завал очистился, и только несколько расщеплённых концов брёвен торчало теперь из сплошной массы трупов.

— Княже! — перед Даниилом возникло перекошенное лицо кметя-вестового, в шлеме-шишаке которого торчал обломанный наконечник монгольской стрелы. — Беда, княже! С той стороны прорвались поганые, валом валят в город!

Даниил всё-таки сумел не завыть от бессилия. Всё. Вот теперь всё.

— Отходим ко храму, все разом!

— А детинец?

— Ко храму, я сказал!!!

Всё верно, мелькнула в голове словно чья-то чужая мысль. Детинец, это тупик. Из церкви же наружу, в укромное место, ведёт подземный ход…

…

— Кушать, эйе!

Монгол-охранник, почтительно поклонившись, поставил перед воеводой Дмитром полное блюдо хорошо прожаренного в кипящем жире мяса, нарезанного мелкими кусочками. Рядом уже стояла пиала, полная наваристого бульона, и лежал большой ломоть чёрного русского хлеба с белой луковицей. Расстарались нынче татары, гляди-ка, вон даже хлеб достали… Уважают.

— Спасибо, Эрдэнэт, — Дмитр Ейкович уже без запинко выговаривал многие монгольские слова, и тем более имена своих охранников, которых давно запомнил в лицо.

Бывший воевода взял ложку и начал хлебать бульон, заедая его хлебом и мясом. Бывший… Да, бывший воевода киевский. Потому что нет больше Киева. Как и Владимира Волынского, как и многих, многих других городов. Уцелели только те, кто беспрекословно подчинился воле Бату-хана. Деревич и Губин целы, и даже имущество не всё забрали у них… Даже лошадей оставили, поди ж ты! Велел им Бату-хан сеять пшеницу и просо для своего войска, и за то обещал им защиту.

Дмитр Ейкович захрустел луковицей. Да, защиту. А вот великие князья защиту своим подданным только обещали, да не дали. Давно уже Дмитр гнал от себя мысли, что, сдай он тогда Киев, стоял бы он до сих пор цел и невредим, а не пепелищем сирым расстилался… И люди были бы живы, да. Простым людям ведь не так важно, кто ими правит, лишь бы жить давал.

Где теперь Михаил Всеволодович, радетель о всей Руси? Сбежал к ую своему, и далее в угорскую землю. Или сгинул вообще бесследно. И княгиню свою кинул с сыном малым, не пожалел… Трус он, вот что. Самый заурядный трус, рядящийся в сияющие доспехи героя.

И Даниил Романович не лучше. Как добивался Киева, а пришёл час, затаился в норе трусливо. Да только не помогло ему это. Вон Бату-хан взял Галич одной левой, за три дня взял. И Данило Романыч не пал геройски, кстати, защищая град свой. Монголы говорят, сбежал он подземным ходом, бросив горящий город на произвол судьбы.

Бывший воевода аккуратно затёр корочкой миску, доел хлеб. Бывший воевода… А ведь он может стать не «бывшим». Великий Бату-хан не зря держит его тут в таком бережении. Верно, хочет службу предложить. А что? Дмитр Ейкович тут всякого народа навидался. И арабы, и китайцы, и персы, и вовсе непонятные люди… Чем русичи хуже?

Полог кибитки распахнулся, и на пороге возник всё тот же страж.

— Димитор, тебе ходи Бату-хан! Быстро нада!

Воевода крякнул, встал, оправляясь. Он уже знал, что скажет ему Бату-хан.

И тем более знал свой ответ.

…

— Как чувствуешь себя, Михаил Всеволодович?

— Спасибо, Мария Фёдоровна, твоими заботами!

Князь Михаил стоял на балконе, всей грудью вдыхая влажный, пьянящий воздух. Весна… Здесь, в угорской земле, весна ранняя. В Киеве, должно быть, ещё не стаяли зимние сугробы, и в полях чёрные пятна оттаявшей земли перемежаются с серыми пятнами напитавшегося водой снега. А в Ростове зима и вовсе едва отступила…

За время болезни князь сильно исхудал. Уход, правда, был отменный, принцесса Анна и сама королева Мария каждый день сидела у постели больного, однако долгая горячка никого не красит.

Рядом с ним на том же балконе стояли король и королева, навестившие своего гостя в очередной раз. Супруги очень тревожились за судьбу великого князя — не говоря уже о свадьбе дочери, смерть гостя могли истолковать весьма превратно.

— Весна… — произнёс Михаил по-русски, полузакрыв глаза, ловя лицом жаркие лучи солнца.

— Скоро зацветут сады, Михаил Всеволодович. — также по-русски, с явным акцентом заговорила королева. — Ох, как тогда красиво в Буде, Обуде и Пеште!

— Мария, ты простудишься, — подал голос король, заботливо поправляя мех на плече супруги.

— Да, прохладно что-то… — Мария и бровью не повела на намёк. Недаром выросла в Константинополе. — Я вас покину ненадолго, мужчины?

— Как пожелаешь, матушка, — улыбнулся Михаил.

Когда королева вышла, князь выжидательно взглянул на короля.

— Плохие новости, Михаил. Бату-хан взял Сандомир и сжёг дотла.

— Это уже не новость.

— Зато, должно быть, новостью для тебя будет то, что и Галич взят монголами. Взят за три дня, и все, кто там был, погибли.

— А князь Даниил?

— Даниил каким-то образом ушёл. Вероятно, через подземный ход.

Михаил стукнул кулаком по перилам балкона.

— Дождался Данило Романыч… Не спас Киева, теперь и Галича лишился!

— Но и это не последняя новость, Михаил Всеволодович. Король Конрад попытался остановить татар под Краковом, но не успел соединить войска. Татары разбили их поодиночке — сначала войско воеводы краковского Владислава Клеменса, а потом сандомирский полк, шедший им на помощь.

Король смотрел прямо.

— Краков обречён, князь. Думаю, он будет взят со дня на день.

Князь вдруг вцепился в перила так, что побелели костяшки пальцев.

— Погоди… А Холм? Второй раз в осаде?

— А Холм они оставили в покое. Возможно, не хотели задерживаться.

— Слава тебе Господи! — вырвалось невольно у Михаила.

Бела Арпад усмехнулся.

— Я хорошо понимаю тебя, Михаил Всеволодович. Но сейчас мне нужен твой совет.

— Какой именно?

Король немного помедлил, подбирая слова.

— Бату-хан прислал мне ультиматум, так это следует называть. Требует выдать ему голову половецкого хана Куна и всех его людей, коим я дал приют, как беженцам. В противном случае грозит разорить всю землю мою. Что скажешь, князь?

Теперь помедлил Михаил.

— Что скажу? Если даже ты выдашь своих союзников, нашествия не избежать. Уж ты поверь мне, Бела. Татары не те люди, которые чтят договоры. Бить поодиночке врагов своих есмь любимый приём…

— Ты развеял мои сомнения, Михаил. Я думаю точно так же. Я уже послал гонцов к герцогу Хорватии. Полагаю, он не откажет в помощи.

Князь Михаил смотрел вдаль, облокотясь о перила.

— Год назад я думал так же.

…

В бане было очень тепло и влажно, однако жары не ощущалось — опытная повитуха заранее проветрила баню так, чтобы не угорела роженица и не застудилась.

Княгиня Елена лежала на полке, выскобленном добела ради такого дела, сжимая в руках вожжи. Повитуха, пожилая жилистая баба, тоже была в одной сорочке, с головой, повязанной чистой холстиной. Её помощница, девчонка лет четырнадцати, сидела чуть поодаль, готовая в любой момент сорваться с места — подать чего-нибудь… Все остальные служанки толпились в предбаннике.

— Ты тужься, мать моя, тужься!

Елена облизала пересохшие губы. Ей вдруг ясно представилось, что вот сейчас, сию минуту, она умрёт. И всё… А как же Юрик? Сирота без отца и матери, в такое-то время… Нельзя, нельзя ей никак умирать!

— Оыыыы!!!

И сразу же раздался бодрый писк новорожденного, подхваченного ловкими руками повитухи.

— Ну я ж говорила тебе, мать моя — парень будет! Во какого князя родила, аж завидно!

Елена счастливо, блаженно улыбалась.

— Теперь, похоже, тебе родить что по нужде сходить будет, с каждым разом легче и легче, — повитуха уже перевязала и обрезала пуповину, и теперь обмывала новорожденного, не обращая внимания на негодующий писк. — Эй, эй, ты чего, матушка моя?

Елена внезапно разрыдалась, неудержимо и горько.

— Где ты, Михась, где?!

…

— Ты можешь сесть, славный темник Димитор. Садись вот сюда. Попробуй вот это мясо.

Толмач забормотал, переводя слова джихангира на язык, доступный диким урусам. Сыбудай ухмыльнулся. Да, если полководец из Бату пока так себе, то в подобных делах он настоящий мастер. Пригласить к столу пленного уруса, обласкать… Трудно отказать самому величайшему Бату-хану после такого обращения. Трудно променять сочное мясо с дастархана джихангира на палача, или по крайней мере на кандалы и вонючую бурду из кишок.

Дмитр Ейкович, на всякий случай держа голову в полупоклоне, придвинулся ближе к дастархану, осторожно взял предложенный кусок. Мясо и впрямь было хорошо — китайский повар знал своё дело.

— Мне интересно знать, что ты думаешь вот по какому вопросу, Димитор, — продолжал Бату-хан, с аппетитом жуя. — Хан Белу оскорбил меня отказом, и я намерен его наказать. Но дорога в угорские земли трудна, в горах глубокие снега. Не лучше ли подождать, пока снег растает? Осталось не так долго, через месяц перевалы очистятся. Что скажешь?

Толмач снова забормотал, переводя. Дмитр выслушал внимательно, кивнул, давая понять, что осознал сказанное. Помолчал, обдумывая ответ.

— Вот что я скажу тебе, Повелитель. Ежели хочешь идти в угорскую землю, выступать нужно не стряпая. Должно быть, папа римский уже пишет воззвание, в коем призывает против тебя. Это называется крестовый поход, Повелитель.

Бату-хан выслушал перевод, склонив голову набок. Кивнул удовлетворённо.

— Поскольку Урусия отныне тоже находится под моей рукой, урусы должны принять участие в нашем общем деле. Я предлагаю тебе, Димитор, место темника в моём войске. Только тумен себе ты должен набрать сам, из урусов.

Переводчик снова забормотал, а Бату-хан с интересом наблюдал за лицом уруса. Сейчас всё решится.

— Я согласен, Повелитель, — коротко ответил Дмитр Ейкович, и Бату-хан на сей раз понял без перевода.

— Тогда доедай мясо, темник Димитор, и иди. У тебя много работы.

Когда бывший русский воевода ушёл, Бату-хан обратился к Сыбудаю.

— Ты опять прав. Как тебе удаётся всё время оказываться правым, э?

Сыбудай неторопливо пил чай.

— Я просто вижу людей, мой Бату. Кто на что способен. Если бы он ответил, что надо подождать до весны, я посоветовал бы тебе продать его, забив в колодки. Это означало бы, что он годится только сидеть в крепости. Но он ответил верно.

…

— … Я не знаю, Михаил Всеволодович. Мои воины заняли все перевалы, но на той стороне тебя ожидают монголы. Как ты пройдёшь в Холм?

Огонь жарко пылал в камине, озаряя комнату мятущимся беспокойным светом. За столом, уставленным яствами и напитками, снова сидели только двое, король Бела Четвёртый Арпад и великий князь Михаил.

Князь Михаил задумчиво разглядывал узор на бокале венецианского стекла.

— Не думаю, что они ожидают именно меня. И вряд ли они сторожат перевалы с той стороны. Не для того они явились, король, чтобы охранять перевалы.

Помолчали.

— Пришла голубиная почта, Михаил, — Бела Арпад мрачно глядел в огонь. — Монголы уже в Силезии и идут на Бреславль. Генрих Силезский приказал сжечь все дома в городе и укрыться в цитадели. У Бреславля очень мощная цитадель.

— Мощная крепость, это хорошо, — усмехнулся Михаил. — Это их задержит. На какое-то время.

Король Бела яростно сверкнул глазами.

— Ты не знаешь, Михаил — Генрих собрал под Легницей тридцать тысяч воинов! Не каких-то пеших крестьян с пиками, у него много рыцарей! И со дня на день ожидает подхода чехов во главе с самим королём Ваславом Железным. У Васлава ещё сорок тысяч воинов! У меня же вместе с хорватами и половцами будет сто тысяч! Я не пущу Бату-хана в мою землю!

Князь Михаил отставил бокал.

— От всей души желаю тебе и Генриху с Ваславом удачи. Но вот что я скажу тебе, славный Бела. Если бы все эти воины в своё время подошли на подмогу Киеву — все, которые есть и которых уже нет в живых — то ни один поганый не ушёл бы назад в степи.

Король помолчал, по-прежнему глядя на огонь.

— Какой смысл говорить о несбывшемся, князь? Скажа лучше, как ты видишь способ остановить монголов? Ведь должен же быть такой способ!

Михаил Всеволодович тоже помолчал, подбирая слова для ответа.

— Не следует обольщаться огромностью твоей армии, Бела. Поверь, я не лгу. Татары только выглядят несерьёзно, на своих низкорослых конях и в бараньих кацавейках. Да, один на один конный рыцарь легко одолеет татарина, но что делать, если всё их войско бьётся слаженно, как один человек? Вместе они страшная сила. Для того, чтобы победить их в чистом поле, нужно иметь не менее чем двойной перевес в коннице, а ещё лучше тройной. И напрасно ты полагаешь, что Бату-хан будет биться на перевале. Он просто сковал твои войска. А ты уверен, что в это самое время другая часть его полчищ не обходит тебя с другой стороны?

Король удивлённо воззрился на собеседника.

— Горы Трансильвании в это время ещё завалены снегом. Они дики и почти безлюдны, и редкие замки там стоят на таких кручах, что взять их можно, только научившись летать!

— И тем не менее, я бы на месте Бату-хана поступил именно так, — криво усмехнулся Михаил. — Они не будут брать неприступные замки, Бела. Их задача ворваться в твою землю с тылу.

За столом снова воцарилось молчание, и только поленья, пузырясь смолой, шипели в камине. Тревожный мятущийся свет озарял комнату, словно отблеск мирового пожара, надвигающегося на всю Европу. Геенна огненная, уже в который раз вспомнил князь Михаил. Это здесь геенна, а там, в русских землях, её уже сменил кромешный мрак…

— Когда ты собираешься выходить, князь? — нарушил наконец молчание Бела Арпад.

— Думаю, послезавтра, — Михаил вздохнул. — Завтра не успеть.

В коридоре раздались голоса, в дверь сильно и резко постучали.

— Кто? — громко произнёс Бела, выпрямляясь.

— Гонец прибыл, мой король! Беда! Полчища монголов идут на Секешфехервар!

Король и князь встретились глазами.

— Ты, похоже, оказался прав, Михаил.

…

Они стояли толпой, грязные, обрванные, измождённые. Конная стража гарцевала вокруг, презрительно поглядывая на бывших русских людей. Ибо пленый уже никто, говорящий скот. Страшное слово — раб…

— Ну, темник Димитор, твоё слово, — монгольский темник остро глянул на Дмитра Ейковича. Бывший воевода крякнул, толкнул пятками коня и выехал вперёд.

— Слушайте меня, русские люди! Все вы уже знаете, что Повелитель Вселенной Бату-хан пришёл сюда, чтобы исполнить волю Величайшего из Величайших хана Угедэя, а равно и завещание Чингис-хана — объединить всю землю от края до края в единое государство Чингисидов, преисполненное благоденствия. Но многие местые владыки, князья и ханы, не пожелали принять подданство Бату-хана, и тем ввергли свои народы в пучину горя и страданий. К счастью, не все правители оказались ослеплены гордыней непомерной. Те, кто добровольно признали власть Бату-хана, остались живы, целы и невредимы, а равно и уберегли от разорения грады свои. Деревич и Губин стоят как стояли, и ведомо мне, что також избегли бесславной гибели Ростов Великий, славный Углич и ряд других городов.

Дмитр Ейкович сделал паузу, оглядывая толпу.

— Итак, непокорные строго наказаны, и отныне земли Руси есмь подданные великому Бату-хану и величайшему из великих Угедэю. Но там, на западе, всё ещё находятся неразумные, противящиеся неизбежному. Сейчас воинство Бату-хана громит ляхов, и готовится поход на угров, чей король Бела дал приют беглым данникам Бату, презренным половцам. Король Бела не внял просьбе Бату-хана выдать беглых, с превеликой дерзостью расправился с посольством, и тем решил участь свою и народа своего.

Дмитр снова сделал паузу.

— Вам известно, что в войске Повелителя Вселенной состоят люди из разных народов. Кто храбр и могуч в бою, тому у Бату-хана почёт и уважение, и единое боевое братство царит в великом войске его. Отныне Бату-хан, считая русских людей своими подданными, дозволяет им вступать в то войско, дабы службой своей искупить вину неповиновения, а заодно снискать славу и богатство себе сообразно личной храбрости. Мне он доверил набрать тумен — тьму по-нашему, десять тысяч воинов. Так вот, я спрашиваю — кто желает биться в непобедимом войске Бату-хана?

Воцарилось тяжёлое молчание. Люди стояли неподвижно, и холодный мартовский ветер шевелил лохмотья на пленниках.

— Ну что, нет здесь храбрецов и удальцов? — вновь заговорил Дмитр. — Ну что ж… Участь трусов — быть проданными аки скот, в иные земли, в тяжкое и беспросветное рабство. Выбирайте!

Толпа зашевелилась. Раздвигая народ плечом, вперёд пролез мосластый худой детина.

— Я хочу служить…

— Иуда! — раздалось сзади. — Сволочь!

— А ну молчать! — зычно гаркнул Дмитр Ейкович. — Отойди вон туда, парень. Кто ещё? Второй раз такое счастье не привалит! Думайте!

— Ты молодец, Димитор, — негромко сказал державшийся позади монгол, с сильным акцентом, но правильно произнося русские слова.

…

— … Тебе просто повезло, Василий. Думаю, приказ пришёл им уходить.

— Нет, Даниил. Устояли бы мы. Теперь уж точно знаю, устояли бы. Обман то был. Оставили татары тут половину обоза осадного, и войско охранное к нему — улюлюкать да стрелы огненные пущать. А сами всей силой на ляхов с мазовами двинулись да на угров. Ну и к тебе в гости наведались заодно.

Огонь в камине жарко пылал, и ярко били в цветные стёкла лучи неистового апрельского солнца. Весна в Холме не столь ранняя, как в угорской земле, но и не такая затяжная, как в далёком Ростове. Ещё неделя, другая, и разом вспыхнут зелёной дымкой леса… Вот только на душе снега не тают. Долгая, долгая зима…

За столом сидети трое — князь Даниил Романович Галицкий, сводный брат его Василий Романович Холмский и княгиня Елена Романовна… Черниговская? Или Киевская? Или уже просто вдова?

Княгиня Елена до боли закусила губу — так вдруг захотелось завыть по-бабьи, тягуче и безнадёжно. Где же ты, Михаил свет Всеволодович, ладо мой?

Елена огромным усилием воли подавила отчаяние, выплеснувшееся из самой глуби души — нельзя, нельзя, молоко пропадёт! — и снова ей овладело спокойствие. Как будто вырвался из тёмной глубины пузырь болотного газа, и вновь сомкнулась ряска над бездонным болотом…

Вошёл слуга-истопник, помешал прогоревшие угли, добавил дров в камин и опять исчез за дверью.

— Сегодня гонец прибыл с новой вестью… — хмуро произнёс Василий. — Не дождался Хенрик Силезский подмоги. Под Легницей разбили его наголову, когда король Васлав токмо в одном дне пути был. И самого Хенрика убили, голову отсекли да на копьё водрузили. Позавчера сие дело случилось.

Князь Даниил сжал ножку кубка, из которого пил.

— И он не дождался, стало быть… А король Васлав что?

— А что Васлав? Даром что Железный, а как узнал, враз назад подался. Теперь чехам на своей земле гостей ждать…

Помолчали.

— Скажи, брате, неужто и впрямь смогут они все земли до конца покорить? Невозможно представить сие!

— Король Бела Арпад собрал войско великое… — Василий отпил пива из серебряного кубка. — Ждёт самого Батыя.

— Ведь должен же кто-то окорот дать им! — зло заговорил Даниил. — Ну сам посуди, ведь не бессмертные они, татары! Сколько того войска осталось у Батыя? Да сколько в туменах Пайдара уцелело?

— Это ты так думаешь, брате. А вот ведомо ли тебе, что воевода киевский Дмитр Ейкович ныне на службе у Батыя и войско ему собирает из русичей?

Даниил поперхнулся.

— Ну, Дмитро… Ну, гад ползучий, предатель подлый…

— И опять не так, — горько усмехнулся Василий. — Батый объявил всю Русь покорённую данницей своей. Так что служит Дмитр Ейкович вполне законно, получается. Вот держал он Киев при Михаиле, а потом при тебе — где тут измена?

Василий снова отхлебнул пива.

— Так что не надейся, что иссякнут силы у Батыя. Тем и сильны они, поганые, что из покорённых народов силу черпают и дальше идут, другие страны покоряя. Как снежный ком… Своих-то, мунгалов то есть, у них в войске всего ничего. Остальные все пришлые… Эй, Елена Романовна, ты чего?

Елена откинулась к стене, глубоко дыша. От запаха пива и жареного мяса вдруг так замутило…

— На воздух… — Елена встала, пошатнулась, но устояла. — Душно тут…

— Иди, иди, прогуляйся!

Уже стоя в дверях, Елена не сдержалась. Повернулась вполоборота, держась за косяк.

— Окорот им дать должны, говорите… А сами? Ежели б ты, и ты, и Кондрат Мазовецкий, и король Бела не сидели по берлогам своим, а пришли на помощь Михаилу Всеволодовичу, так и не сидели бы сейчас на головёшках, так и этак гадая!

Братья угрюмо смотрели в стол.

— Ежели бы все были умными, как бабы потом… Ты иди, сестрица, погуляй малость.

В покоях, отведённых Елене, было прохладно — огонь в камине не горел — и тошнота сразу отступила. В соседней комнате слышалось бормотание няньки и радостное взвизгивание Юрия Михайловича, очевидно, изволившего бодрствовать. Княгиня прошла туда.

Младенец, окрещенный Олегом, мирно, неслышно посапывал в колыбели, которую покачивала молодая служанка Ольга, приданная в помощь няньке Мавре. Сама Мавра занималась Юриком, развлекавшимся сообразно возрасту на полу.

— А вот и мамушка пришла к тебе, да? — нянька тормошила малыша.

— Мама! — громко произнёс княжич. — Гулять!

— Одевай его, Мавра, — распорядилась Елена, — пойдём-ка мы и правда на воздух. Как вернусь, Олежку покормлю. Ты, Ольга, с ним остаёшься.

— Слушаюсь, госпожа моя!

На улице яркое весеннее солнце враз заставило всх троих прижмуриться. Юрий Михайлович громко чихнул.

— Ой, да кто это так чихает? Ой, да будь здрав, княже! — продолжала играть с ребёнком Мавра, но Елена уже не слушала её. Во двор въезжали всадники, и среди них…

— М-и-и-иха-а-ась!!!

Елена рванулась к мужу, едва не рухнув с крыльца. К счастью, Михаил Всеволодович успел подхватить её.

— Ну что ты, что ты, лада моя… Живой я, живой, видишь?

*******

Лес копий колыхался над головами. Сверкали доспехи рыцарей, развевались знамёна. Король Бела поглядел на левый фланг, где стояли хорваты — там тоже развевались длинные стяги, сверкала броня. Вот на правом фланге, где стояли половцы хана Куна, получившие приют, народ был попроще, даже шлемы были не у всех, не говоря о кольчугах и панцирях… Да, обычно натиск врага наиболее силён на левый фланг и в центре, поэтому туда ставят самых крепких воинов. И ещё у каждого полководца должен быть резерв.

Бела оглянулся через плечо. Отсюда было не видно, но он знал — там стоят двенадцать тысяч всадников, тяжёлая конница герцога Фридриха Австрийского, подошедшая вчера из Вены. Рыцарская конница не годится для долгого маневренного боя, кони быстро устают под гнётом железа. Зато, когда враги уже измотаны, удар их неотразим…

Король ехал перед строем, и сердце его наполнялось злой радостью. Сто тысяч! Столько воинов не удавалось собрать для отпора монголам ещё никому. А вот у Бату-хана, наоборот, треть войска застряла в Моравии. Хан Пайдар закусил удила, вероятно, полагая в одиночку покорить всю Европу. Что ж, это проблемы Бату-хана. Сегодня с ним будет покончено.

— Как настроение, Кун? — обратился король к половецкому хану, выехавшему навстречу при виде полководца. — Думаю, сегодня ты избавишься наконец от кошмара, преследующего твой народ уже который год! Конец волчьим стаям!

Кун хищно оскалился.

— Могу я попросить тебя, славный король? Когда всё закончится, позволь мне взять череп проклятого Бату. Я сделаю из него чашу для питья.

— Да хоть ночной горшок. Главное, чтобы никто из них не ушёл живым!

…

Конь стоял неподвижно, как вкопанный. Сыбудай уже давно научился подбирать себе коней, таких, чтобы были послушнее, чем его собственные старые ноги. Конь не мешал думать, и это главное. В такие минуты сам Бату-хан избегал тревожить своего наставника без крайней нужды. Сыбудай думал.

А подумать было над чем. Старый монгол усмехнулся — если бы битвой сегодня командовал Джебе, всех славных монгольских воинов уже смело можно было бы считать мервецами. Джебе бросил бы их в бой, как ком снега в котёл с кипятком. Так нужно биться, когда у тебя пять воинов против одного врага. Так можно биться, когда их трое. И даже если двое на одного, можно победить. Но не сегодня.

Сыбудай посмотрел на небо. Слышишь ли ты меня, Чингис? Никто из твоих потомков не смог бы выиграть сегодняшнюю битву, не обижайся. Вся надежда на старого верного Сыбудая. Сегодня станет ясно, достоин ли он считать себя твоим учеником.

У хана Белу сто тысяч воинов, у Бату только восемьдесят. Причём десять тысяч из них урусы, набранные только что из бывших пленных. Это добрая монгольская сабля заточена с одного края. Мечи урусов, как известно, обоюдоострые. И никому не известно, в какую сторону обратят урусы свои мечи, если чаша весов склонится опасно для монголов. Однако старый Сыбудай не даст им такой возможности. Они пойдут впереди, и пусть попробуют отвернуть в сторону!

Но этого недостаточно. Сыбудай точно знает, у хана Белу есть резерв. Это мудро. Когда все устанут от битвы, закованные в сталь с головы до пят свежие воины на здоровенных, как индийские слоны конях врубятся в перемешанные боем монгольские порядки, и не будет у воинов Бату возможности уклониться от страшного удара… И битва враз превратится в резню. Значит, надо заставить Белу пустить в ход резерв раньше. Это потруднее, чем предупредить возможную измену урусов, но старый Сыбудай уже придумал кое-что…

Рядом виднелась проплешина, свободная от травы — очевидно, старое костровище. Сыбудай, кряхтя, слез с коня. Вынул саблю и принялся чертить на голой, выжженной земле. Это надо будет сделать так…

…

— Ешь, ешь, кошища.

Ирина Львовна благодарно жмурилась, урча. В последнее время она уже плохо ловила мышей, и регулярная подкормка со стороны отца Савватия была как нельзя кстати. Книжник, правда, тоже теперь не бедствовал. Благодаря трудам госпожи княгини хозяйство поднялось после разорения, учинённого нашествием Бату-хана, и хлеб с мясом был теперь в достатке.

— Ещё хочешь? Ну держи! — Савватий отдал кошке остаток мяса, который прихватил себе на обед с кухни. В последнее время он нечасто спускался в людскую, похлебать горячего или послушать разговоры. Дворня уважала старого безобидного книжника, но чрезмерная учёность воздвигала некий барьер — слушать праздную болтовню не тянуло, да и времени не было. Его мир — книги… Слава Богу, княгиня Мария не давала скучать, загружая работой. Да и князь Борис Василькович частенько занимался тут, в библиотеке.

А ночами Савватий писал свою летопись.

Книжник вздохнул, погладил кошку, закончившую свою трапезу. Ирина Львовна, урча, подставляла спину, потом тяжело вспрыгнула на лавку и оттуда на стол, усевшись перед раскрытой летописью. Намёк был более чем понятен.

— Верно, надо нам с тобой работать… — согласно кивнул Савватий, макая перо в чернильницу.

"… И случилась та битва 11 числа апреля месяца на реке Шая, что в угорской земле…", продолжил летописец фразу, начатую ранее.

Да, битва была жестокой. Король Бела Арпад собрал громадную армию, на помощь уграм пришли хорваты и австрийские немцы, да и нашедшие приют в земле угорской половцы, которых Бату-хан считал не иначе как беглыми рабами своими, все как один встали на бой — бежать дальше им было невозможно. Сто тысяч воинов было у Белы, и многие надеялись, что придёт наконец возмездие поганым. Тем более что хан Пайдар так и не успел подойти на помощь Бату-хану — при осаде Оломоуца в Моравии чешский воевода Ярослав, имея сильный гарнизон из шести тысяч воинов, решился на отчаянную вылазку, и смелость его была вознаграждена. Всё решила внезапность удара. В короткой битве были изрублены тысяча отборных нукеров Пайдара, и сам он был убит.

Однако надеждам на то, что татарские полчища будут уничтожены наконец, не суждено было сбыться. Разгром объединённой армии при Шайо был ужасен, почти никто не ушёл от ярости монголов. Сам король Бела, по слухам, укрылся где-то не то в хорватских горах, не то в австрийских. А на земле его привольно расположились захватчики, грабя и разоряя всё и вся…

Савватий уже не раз думал над этим. Сколько народу убито монголами? Сколько городов взято, сколько полков разбито поодиночке? Если бы все эти полки, начиная с Рязани, объединить в одно войско, набралось бы с полмиллиона, если не больше. Вполне хватило бы, чтобы превратить батыевы орды в скопище костей и расколотых черепов… Однако этого не случилось. Что-то теперь будет?

И князь Михаил Всеволодович, искавший подмоги на западе, пропал бесследно. Жив или нет, никому не ведомо…

Ирина Львовна, вконец раздосадованная откровенным бездельем отче Савватия, полчаса размышляющего над раскрытой рукописью, коротко мявкнула и перевернула страницу лапой.

— Да погоди ты, животина, я ж ещё не дописал! — возмутился летописец, переворачивая страницу назад. Кошка в ответ прижмурилась — мол, кто не успел, тот опоздал, человече. Страницу-то ты можешь назад повернуть, а как насчёт времени?

Раздались быстрые шаги, и в библиотеку буквально ворвалась княгиня Мария.

— Что случилось, матушка? — свтал из-за стола книжник.

— Да ещё как случилось! — лицо княгини просто сияло, давно Савватий не видел её такой. — На вот, читай! Батюшка жив, здоров, домой возвращается, вместе с княгиней Еленой! Да ещё и с прибавлением семейства!

Савватий уже читал мелкие строки голубиной почты.

— Это ж здорово!

— А то! Ты давай-ка припиши к тому посланию, что в Суздаль пойдёт, строки сии. Пускай сестрица порадуется!

…

Вода в Днепре уже спадала, обнажив на берегу полоску земли, жирно блестевшей на солнце. Деревья по берегам великой реки подёрнулись зелёной дымкой. Весна…

— Весна… — словно эхом откликнулась на мысли Михаила княгиня Елена, державшая на руках маленького Олега. Что касается Юрия Михайловича, то он, как и положено уже практически взрослому витязю, изволил шествовать пешком, не забывая по дороге развлекаться — то схватит какую-то жабу, затаившуюся в песке, то пнёт новым красным сапожком грязную осклизлую корягу…

К берегу уже причаливала длинная рыбачья лодка, выдолбленная из цельного ствола дерева. Должно быть, с верху пришла долблёнка сия, мелком подумал Михаил. В окресностях Киева все подобные деревья наперечёт…

— Посмотрели мы, княже! — старший из охранных витязей спрыгнул на прибрежный ил. — Стоит на острове изба рыбачья, не соврал тот старик. Просторная довольно-таки, из крепкого плавника. Навес немалый к ней пристроен, в коем рыбу сушили да сети. В общем, можно жить как-никак. Погляди сам.

Елена перевела взгляд вдаль. На речной глади темнел большой остров Хортица, пристанище рыбаков, промышлявших в здешних местах. Кто бы знал, что может стать остров тот убежищем князей великих…

— Нельзя иначе сейчас, Елена, — в свою очередь будто угадал мысли жены князь Михаил. — Нельзя мне в Чернигов, ибо навлеку тем на град родной гнев Батыя. Я ж для него теперь такой же беглец, как хан половецкий Кун. Про Киев и речи нет, стоит там теперь застава поганых на голом пепелище… Подумай, может, ты пока в Чернигов одна поедешь? Ростислав да боярин Фёдор Олексич не дадут в обиду.

— Нет! — решительно тряхнула головой Елена. — Хватит, нажилась одна-то! И в заложницах побывала уж! С тобой хочу быть неразлучно! Жизнь так-то пройдёт!

— Ну, ино так, садись в лодью, — улыбнулся князь. — Поедем смотреть хозяйство. Олька, Мавра, примите Олега Михайловича-то! Бережёных и Бог бережёт.

"Лодья" оказалась не чересчур вместительна — кроме князя и княгини, в ней разместились только четверо витязей из охраны. Сам князь сел на рулевое весло.

— Давай, Ставр!

Телохранители налегли на вёсла, и долблёнка отчалила от берега, взбаламутив прибрежный ил. Лодка косо пошла к острову, за бортом зажурчала вода.

Княгиня Елена опустила пальцы в холодную прозрачную воду, невольно жмурясь от играющих на воде солнечных бликов.

— А лихих людей на том острове не бывает?

— Лихим там нынче делать нечего, княгиня, — отозвался Ставр. — Лихие люди нынче в войско Батыя подались. Там им самое раздолье будет.

Берег Хортицы сиял чистым речным песком — течение тут было сильнее, чем в заводи на берегу, и не позволяло илу откладываться. Ставр первым выпрыгнул на песок.

— Самое главное, с берега досюда стрелой не достать поганым!

Избушка оказалась и впрямь немалой, десять на десять шагов. К ней был пристроен обширный навес на столбах, огороженный грубым плетнём, просвечивающим насквозь.

Рыбачья изба была укрыта в зарослях ивняка, окутанного прозрачной зеленью вот-вот готовой распуститься листвы. Жужжали пчёлы, пересвистывались пичуги.

— Хорошо здесь как… — Елена прижалась к мужу. — Тихо…

— Ничего, летом тут жить можно! — бодро произнёс Ставр. — Мы пока тут под навесом, княже, вы с госпожой в избе. Потом срубим другую княжью избу, поболее да покрасивше, совсем хорошо станет…

— А огородик разведём? — с невинным видом поинтересовалась Елена. — Капуста тут должна хорошо расти, морковка опять же, репа… И заживём всласть!

Князь засмеялся первым, и все витязи захохотали. Славная шутка… и горькая чересчур, чтобы воспринимать всерьёз.

Ставр выхватил меч так стремительно, что никто не успел заметить. Миг, и разрубленная в полёте стрела упала на прибрежный песок. Вторая ударила в кольчугу телохранителя и отскочила. Кто же стреляет в окольчуженного воина срезнем, успела промелькнуть мысль в голове у князя Михаила, а рука уже заученным движением выдернула меч.

— Тати!

Шайка, вывалившаяся из кустов, была достаточно велика, голов тридцать. Наверное, будь их меньше, или будь людей у князя чуть больше, и главарь шайки не решился бы на нападение. Однако пятеро мужчин и одна женщина — не такая уж большая сила, чтобы отказываться от знатной добычи в виде богатых одяний и дорогих кольчуг и мечей. Да за эти доспехи можно купить целую весь по нынешним временам! Ну, и баба тоже на что-то сгодится…

Время словно растянулось. Будто во сне Елена наблюдала, как разеваются волосатые пасти людей в жутких лохмотьях, вооружённых чем попало — кто кистенём, кто рогатиной, а кто и настоящим мечом. Ещё двое целились из охотничьих луков…

Время вернуло свой нормальный ход, и на Елену обрушилась стена звуков. Ставр резким движением отбил рогатину, нацеленную ему в живот, и тут же без замаха сунул мечом в живот нападавшему. Разбойник ещё валился наземь, а старший телохранитель уже рассёк лицо второму и горло третьему.

Всё смешалось в бешеной круговерти. Князь Михаил тоже орудовал мечом и кинжалом, вместе со своими охранниками. Разбойники явно переоценили свои силы, не представляя, что такое настоящие витязи. Необученные правильному бою мужики валились как снопы, обе выпущенные стрелы прошли мимо, а ещё через секунду оба лучника валялись на земле, поражённые брошенными верной рукой метательными кинжалами.

Численное превосходство нападающих стремительно уменьшалось. Половина татей уже валялась вокруг — кто без руки, кто без ноги, кто без головы или с распоротым животом — а никто из витязей даже не был ранен. И тогда главарь, косматый мужик огромного роста и медвежьей силы, принял единственно верное решение. Оставив своих, он ринулся к княгине, оскалив зубы и держа в руке меч, как кухонный нож.

— Елена!!! — крик князя резанул по ушам.

Повинуясь этому крику, женщина змейкой уклонилась от медвежьих лапищ, упала, покатилась по земле. В следующую секунду могучие лапы всё-таки схватили её, сжали, сверху навалилась хрипящая туша. Главарь разбойников был уже без меча, и действовали у него почему-то только руки. Почему, Елена поняла ещё секунду спустя — между лопаток татя торчал длинный метательный стилет, прошивший дешёвую кольчугу с крупными кольцами и глубоко вошедший в хребет.

К разбойнику, судорожно сжимающему княгиню — как будто заложница могла его теперь спасти — подскочил сам Михаил, коротко сунул мечом в затылок татя. В лицо княгине плеснуло солёным и тёплым, она зажмурилась, и объятия разбойника враз ослабли. Ещё миг, и всё кончилось.

Крики на поляне стихли. Князь Михаил отвалил обмякшую тушу главаря разбойников, одним махом поднял жену, прижал к себе.

— Еленка…

— Михась…

Князь вытирал ей лицо, всматриваясь.

— Всё в порядке, госпожа моя? — подошёл Ставр, вытирая меч.

— Какое там в порядке! — неожиданно для себя самой сквозь слёзы рассмеялась Елена Романовна. — Да с вами тут того и гляди молоко пропадёт! Ничего себе, нашли тихое место!

Князь хмыкнул раз, другой и захохотал, и все захохотали разом. Витязи приседали, хлопая руками по бокам. Кто не выходил живым из смертельного боя, не знает, что такое настоящий смех…

— Смейтесь… проклятые… пока можно… — раздался задыхающийся голос.

— Э-э, да тут один ещё живой! — витязь шагнул к лежавшему навзничь мужику, в рассечённой наискосок груди которого трепетал кроваво-красный комок.

— Погоди-ка! — остановил его князь. — Считай, исповедь это. Говори, тать.

— Я тать… и ты… тоже… — разбойник говорил тихо, с трудом, шевеля расходившимися рёбрами. — Ты… Михаил… князь… узнал я… тебя… Князь должен защитить… людей своих… а ты… грабил только… А как татары… так и нет тебя… Тать ты… а не князь… и кончишь так же… Никита я… из Семидол…

Кровавый комок в груди последний раз дёрнулся и затих. Покойный смотрел перед собой враз остекленевшими глазами.

Часть четвёртая. Время терпеливых

Нефритовые драконы щерили зубастые пасти, и на какой-то миг Елю Чу Цаю показалось, что каменные твари радуются его затруднениям. Разумеется, это иллюзия. Нефрит не способен испытывать какие-либо чувства, и потому эти драконы простоят ещё тысячу лет. И ему, Елю Чу Цаю, следует брать с них пример, если он хочет прожить хоть сколько-то значительное время.

Полированные шары из разных пород камня покоились в ажурной серебряной вазе, сплетённой из тонкой проволоки — плод фантазии какого-то мастера. Китаец усмехнулся, когда вспомнил, как сам Угедэй расспрашивал его, для какого колдовства приспособлены эти шары. В жилище Елю Чу Цая много разных вещей, непонятных убогому разуму степняков, видящих только самоочевидное. Вот нож, вот топор, вот сабля… Между тем эти шары бесполезны только на первый взгляд. Они помогают думать, и это делает их порой куда опаснее сабли. По крайней мере, для врагов.

Китаец взял в руку три шара и принялся привычно катать из в ладони, ловко перебирая пальцами.

Итак, Повелитель Вселенной и владыка всех живущих величайший из величайших хаган Угедэй уже практически мёртв. Да, китайские врачеватели ещё поят его женьшеневой настойкой, чёрной водкой и прочими снадобьями, но это всего лишь способ продлить агонию. Поэтому размышления о судьбе Угэдея следует оставить его жёнам, а самому заняться устроением собственной судьбы. Ну и судьбы великой империи чингисидов, если уже на то пошло.

Закон Ясы, завещанный самим Чингис-ханом, гласит — в случае смерти Повелителя Вселенной все носители крови Чингиса должны бросить дела, сколь бы важными они не казались, и прибыть на Великий курултай, чтобы выбрать преемника. А кто будет преемником?

Елю Чу Цай положил шар из голубого нефрита в центре. Ну конечно, этот шар — великий хан Менгу. Самомнение Менгу невероятно велико, и людей у него немало.

Следующий шар, из оникса, лёг на расстоянии ладони, но чуть позади. Это будет хан Гуюк, чьё самомнение не уступает Менгу. А вот сил поменьше, явно поменьше…

Советник клал шары один за другим. Сколько же их расплодилось, славных чингисидов! Так у Елю Чу Цая не хватит шаров…

Но вот расклад почти закончен. В серебряной вазе остались только два шара, из зелёного нефрита и чёрного диабаза. Если нефритовый сиял новой полировкой, то чёрный был заметно потёрт, поцарапан долгой жизнью.

Китаец вздохнул. Ну разумеется. Это Бату-хан и его бессменный советник Сыбудай. Нет, Сыбудай не может претендовать на трон Повелителя. Однако вместе эти два шара вполне перевесят любой из других.

Проклятый старик спутал планы мудрого китайского советника. Всё было рассчитано точно — после разгрома южной Урусии Менгу и Гуюк покинули Бату-хана, отягощённые добычей и оттого довольные. Покинули, можно сказать, охотно, резко уменьшив силы и без того измотанной боями орды. У Бату оставалось тогда не более ста двадцати тысяч воинов. Одновременно печальная судьба урусов должна была разбудить наконец правителей земель, лежащих дальше к западу, и объединить свои войска, чтобы отразить нашествие. Бату просто обязан был сломать себе шею.

Словно наяву встало перед глазами видение — старый Сыбудай машет рукавами своего засаленного халата, руководя сражением. Взмах — и ещё один тумен устремляется в битву… Да, они повинуются взмахам грязных рукавов больше, чем голосу разума, эти вонючие степняки. Они слепо верят старому Сыбудаю, соратнику самого Чингис-хана, живой легенде… Но это уже не имеет никакого значения. На каждый взмах засаленного рукава навстречу монгольским туменам выкатываются массы закованных в сталь варваров, и каждый взмах лишь усиливает ярость длинноносых. Сто двадцать тысяч воинов, это совсем не так много, особенно если врагов полмиллиона. Свежие полки длинноносых врубаются в порядки монголов, и храпящие, все в пене лошадки не в силах унести своих хозяев из-под ударов длинных копий и обоюдоострых мечей… И вот уже падают последние могучие нукеры из охраны самого Бату, и голова молодого наглеца катится по земле… А вот — о сладкий миг! — здоровенный варвар, закованный в сталь так, что не видно лица, выбивает саблю из старческой руки, и следующим взмахом длинного прямого меча делает из одного Сыбудая двух…

Китаец даже сглотнул, до того сладостным было видение. К сожалению, всего лишь видение… Хитрый старик не дал ему осуществиться. Варварские правители разгромлены поодиночке. Утвердившись на сочных полях Мадарии, Бату-хан всё лето отдыхал, собирая силы для похода на запад, к последнему морю. Из степей к нему шли и шли подкрепления. Десятки тысяч молодых монголов стекались под знамёна Повелителя Вселенной Бату-хана — да, теперь его открыто называли так чуть ли не в самом Харахорине. Как будто вопрос решён.

Елю Чу Цай вздохнул и отложил два оставшихся шара — зелёный и чёрный — далеко вперёд и в сторону. Именно так и дОлжно сделать расклад. Да, два этих шара перевесят любой другой. Но не все вместе.

Советник криво усмехнулся. Если Бату-хан придёт к власти, его, Елю Чу Цая, просто удавят тетивой — Сыбудай же приверженец старых традиций…

Китаец вздохнул и выдвинул вперёд шар из оникса. Да, именно Гуюк-хан, а не Менгу. Менгу сейчас встанет на сторону Бату-хана, по крайней мере, на какое-то время. Но не Гуюк. Они и сейчас не ладят, а тогда станут злейшими врагами. И он, Елю Чу Цай, им в этом поможет.

…

— … Вряд ли здесь есть ещё кто-то, Дорджо-багатур. Зря только время потратим.

Дорджо в сомнении почесал скулу. Разумеется, этот ленивый сурок преследует свои цели — кому охота прочёсывать окрестности заброшенного урусского городка, как его — Ко-ло-де-джин, невозможно выговорить… Однако сушёную траву и зерно надо найти.

— Так, Жиргэл. Бери полусотню воинов и обойди эти сусличьи норы с той стороны. Быстро!

Глядя на удаляющихся всадников, Дорджо в который раз подумал о своей несчастливой судьбе.

Да, несчастливой. Легко ли быть пятым сыном у небогатого табунщика? Родители дали сыну звучное имя ["Дорджо" по-монгольски «алмаз». Прим. авт. ], пару заезженных кляч и копьё. Даже сабли не было у Дорджо поначалу! Вместо сабли был кистень, гирька на железной цепи… Оно и понятно — по призыву великого Бату-хана их стойбище должно было выставить десять всадников, каждый с оружием и парой коней, подкованных на все ноги. И четверых из них выставил старый Адууч, отец Дорджо. А куда деваться бедному табунщику, задолжавшему Баян-хану столько, что и не сосчитать?

Оружие, бывшее в юрте, отец поделил поровну. Саблю отдал второму сыну, боевой топор третьему, длинный кинжал четвёртому. Копьё же досталось последнему, пятому сыну.

— С этим оружием я ходил в походы с великим Чингис-ханом! — сказал тогда отец. — Славное было время!

Но глаза старого Адууча говорили иное. Все братья его, дядья Дорджо, полегли в китайских походах, сам же Адууч лишился трёх пальцев на правой руке во время похода на тангутов. Какой воин из беспалого? А равно и работник, кстати. Когда отец вернулся домой, нищий и оборванный, старший брат, единственный оставшийся с дедом, уже крепко держал хозяйство в руках и делиться не собирался. Да, что-то не так пошло в великой Монголии — раньше обычно с родителями оставался жить младший сын, все остальные получали уделы на стороне… И быть бы Адуучу всю жизнь в подпасках у братца, если бы не чума, опустошившая стойбище. Брат умер, и жена Адууча умерла, и он женился на вдове брата, став хозяином трёх десятков коней и немалого стада баранов… Однако за время похода Адууч не научился беречь добро, ведь жизнь воина не располагает к накопительству… Не прошло и трёх лет, как от унаследованного богатства ничего не осталось. Так что, пожалуй, поход на запад оказался для семейства Адууча как нельзя кстати.

— Надеюсь, сыны мои, что вы принесёте нашему роду заслуженную славу и богатство! — закончил напутствие старый табунщик.

Дорджо усмехнулся. Начало похода действительно предвещало удачу. Булгарские земли были богаты и изобильны, и уже вскоре Дорджо, как и его братья, выкупили у хана своих коней, а у самого Дорджо появился меч и круглый шлем. Доспехами, правда, разжиться не удалось, но братья всерьёз поверили в удачу и рассчитывали добрать необходимое в урусских землях.

Однако удача птица пугливая. С начала урусского похода всё пошло не так. В сражении под Рязанью был убит Булган. А Еши, самый хитрый и осторожный, пал в той страшной битве на реке Сити… Остались только Дорджо и Джал.

Дорджо горько улыбнулся. И богатства-то никакого, в сущности, не привезли они из похода. Всё, что удалось достать, ушло, как вода сквозь пальцы. Одна пленная девка сдохла, не дойдя до купцов, вторая удавилась на какой-то гнилой верёвочке… Остальная добыча пошла на покупку коней, потому что от Злого города братья ехали уже вдвоём на одной кобыле. С чем вышли, с тем и вернулись. Не считая того, что вернулись двое из четырёх.

И вот они снова вернулись в Урусию. Дорджо вспомнил потрясение, которое ощутил при виде Кыюва — какой огромный город!

И в третий раз усмехнулся Дорджо. Теперь там только развалины вперемешку с костями. И среди тех костей где-то покоятся кости Джала. Из всех братьев остался один Дорджо, не считая, конечно, старшего Гэрэла, оставшегося в родных степях.

И снова показалась было удача Дорджо. За храбрость его возвели в сотники. А может, не столько за храбрость даже, просто прежнего сотника убили под Кыювом, как и многих…

И это был последный раз, когда удача показалась Дорджо. Здесь, под этим вот городком урусская стрела пробила насквозь сапог. Хорошо ещё, без ноги не остался… Однако поход на запад лично для Дорджо закончился. Его назначили сотником, дабы держать пути подхода подкреплений в великое войско Бату-хана.

Сотник вздохнул. Там, в богатых землях на западе, сотник уже не смог бы унести золото и серебро, доставшееся на его долю. А тут, в разорённых землях, какая добыча? Конечно, сотник не простой воин, но…

На этом месте размышления Дорджо были прерваны. Полусотня Жиргэла с гиканьем и визгом неслась от развалин, а за ней скакали какие-то всадники…да это урусы!

Полусотня монгольских воинов таяла на глазах. Кто-то ещё отстреливался на скаку, с полуоборота, но врагов было гораздо больше, и они тоже стреляли на ходу — кто из урусского лука, кто из монгольского, короткого и тугого. Стрелять вдогонку проще, и вот уже последний монгол из полусотни Жиргэла валится с коня мешком, а следом за ним летит наземь и сам Жиргэл. Эх, и зачем разделил сотню… Может, отбились бы?

— Уходим, быстро! Гарма, Гунта, Начин — отрываетесь от нас в том лесу, скачите на Дэрвич. Пусть хан знает — на нас напали урусы! Все остальные за мной! Стрелять с полуоборота, близко урусов не подпускать!

— Хэй-хэй-хэй!

Оставшаяся полусотня разом сорвалась в галоп, перестраиваясь на ходу — лучшие стрелки позади, и уже выхватили из налучей тугие луки. Дорджо ощутил мимолётную гордость: не растеряли ещё боевые навыки его воины, не зажирели в обозе… Однако всё потом, сейчас надо отрываться от урусов. И пока преследуют их полусотню, трое гонцов спокойно уйдут к урусскому городу, уцелевшему оттого, что вовремя признал власть Бату-хана. Там стоит тысяча воинов Гучина, оставленная как раз на такой случай…

— Хэй-хэй-хэй!

Стрелки в арьергарде разом открыли стрельбу, особо не целясь — всё равно с двухсот шагов на полном скаку, да ещё стреляя назад попасть можно лишь случайно. Главное, не подпускать урусов близко. Сейчас урусские кони начнут уставать, и отряд Дорджо уйдёт от них… Урусские кони быстрее монгольских, и сильнее их, но зато монгольские могут скакать хоть полдня, если не гнать их чересчур…

— Хэй-хэй-хэй!

Отряд с ходу влетел в длинный лесок, рассечённый надвое полузаросшей дорогой. Верёвку, натянутую поперёк дороги, Дорджо заметил загодя, и с размаху рубанул по ней саблей, намереваясь расчистить путь. Однако сабля со звоном отскочила — под рыхлой пенькой пряталась стальная цепь! В следующую секунду конь монгольского сотника врезался в препятствие, и он кубарем полетел на землю.

— А-а-а-а!!!

Стрелы, выпущенные урусами, разом скосили арьергард, уменьшив и без того невеликий отряд Дорджо почти наполовину. Трупы ещё валились наземь, а урусские всадники уже сунули луки в налучи и выхватили из ножен мечи, и ещё через пару секунд разъярённая погоня настигла монголов, сгрудившихся на лесной дороге. Вдобавок из-за деревьев выступили четверо урусов — старик и три подростка — и принялись расстреливать славных монгольских воинов из охотничьих луков, как овец, и некому были им ответить стрелою — шёл рукопашный бой…

Всё кончилось очень быстро. Сабля вылетела из руки Дорджо, не успевшего вскочить на коня, и сильный удар мечом плашмя свалил его обратно на снег, уже покрывшийся алыми пятнами крови.

— Живой, паскуда? — сотника окружили бородатые физиономии, и среди них рослый воин в воронёных богатых доспехах, редкая вещь. — Взять его!

Дорджо грубо подняли, заломив руки. В голове всё плыло, перед глазами плавали зелёные пятна.

— Кто такой? — произнёс тот самый урус в воронёной броне по-монгольски, с сильным акцентом.

— Гучин снимет с вас шкуры живьём… — прохрипел монгол.

— Это вряд ли. Всё будет как раз наоборот! — усмехнулся урус. — Моё имя Мстислав, князь Рыльский.

Вот теперь Дорджо стало страшно. По-настоящему страшно.

— Коназ-ашин…

— Да ежели б волк… Отмщение вам есьм имя моё. За поругание земли русской.

Зелёные пятна всё плыли и плыли перед глазами Дорджо. Проклятая судьба… Если б знал, что коназ-волк это — ну что стоило воткнуть себе кинжал?

…

Солёные волны омывали берег, лениво и томно переливаясь среди окатанных водой камней. У самой кромки воды стояли двое.

— … Закон Ясы однозначен и прост, Сыбудай. Он не допускает двуличных толкований, и потому велик. Я должен ехать в Каракорум.

Сыбудай молчал, глядя вдаль. Вокруг виднелись шлемы охранных нукеров — достаточно, впрочем далеко, чтобы услышать, о чём говорят двое. Ещё дальше, по правую руку, раскинулся город, большой и красивый. Город лежал перед ними, как связанная жертва, с ужасом наблюдая за полчищами всадников.

— Видишь ли ты этот город, Бату? Это первый город в неслыханно богатой стране, на пороге которой ты стоишь. Эта страна богаче всех остальных…

— Что я слышу? Сам Сыбудай призывает меня пренебречь законами Ясы?

Старый монгол помолчал.

— Нет, Бату. Разумеется, нет. Я просто хочу, чтобы ты иногда вспоминал, что эта страна могла бы быть твоей, но не стала.

Сыбудай говорил ровно, размеренно.

— Всё зря, Бату. Вся моя жизнь. Я не исполнил завещания Тэмучжина, великого Чингис-хана. Мы не дошли до Последнего моря.

— Послушай, мой Сыбудай, — мягко заговорил Бату-хан, — мы и так сделали очень, очень много. Больше сделал только сам великий Чингис-хан, но это ведь Чингис-хан! И потом, наши силы не бесконечны, к сожалению. Каждый город в этой стране имеет крепкие каменные стены, которые не разрушить так просто, как стены урусских деревянных городов. Каждый взятый город — это тысячи убитых монгольских воинов. Настанет момент, когда силы иссякнут, и тогда…

— Силы иссякают только у глупцов и трусов, мой Бату. У мудрых и смелых правителей они лишь растут с каждой новой победой.

Бату-хан вздохнул. Сыбудай, конечно, великий полководец, но порой его фанатизм начинал бесить. Он полагает, что все монголы живут только для того, чтобы дойти до Последнего моря, а там хоть умереть. Между тем подавляющее большинство воинов в войске Бату-хана мечтает о вещах простых и понятных. Богато убранная юрта, роскошные халаты, красивая посуда, много добрых коней и прочего скота… И юные наложницы, да, а также послушные рабы.

Всё это лето они лихорадочно готовились к продолжению похода. Из степи в угорскую землю тянулись подкрепления, собираемые отовсюду. Да, им удалось восстановить численность войска, и теперь у Бату снова сто двадцать тысяч воинов. Однако всё же не триста тридцать, как перед стенами Кыюва. Надо быть реалистом… Однако, пожалуй, стоит успокоить старика. Вон как расстроился, в самом деле.

Бату-хан улыбнулся.

— Мы ещё вернёмся сюда, мой славный Сыбудай. Мы ещё дойдём с тобой до Последнего моря!

Сыбудай долго молчал, глядя на море, раскинувшееся перед ним. К сожалению, не последнее.

— Я всегда говорил тебе правду, мой Бату, скажу и на этот раз. Нет, мы сюда не вернёмся. Уж можешь мне поверить.

Бату-хан с изумлением смотрел на своего наставника — из глаз старого монгола текли слёзы.

— Только раз судьба даёт человеку шанс, Бату. Один раз, и не больше. Если он использует его, судьба даёт ему дорогу дальше. Если нет, даёт другой. Но никогда судьба не даёт один и тот же шанс дважды.

Слёзы текли и текли, оставляя на сроду немытом лице две дорожки, но старик не замечал их.

— Ты можешь одолеть своих соперников. Ты даже можешь стать Повелителем Вселенной на словах, Бату. Ты встанешь вместо Угедэя, и будешь править полумиром… или думать, что правишь. Но дойти до Последнего моря ты уже не сможешь. Да, сперва ты будешь думать, что можешь, но всегда найдутся причины, почему этого не следует делать именно сейчас. А потом ты уже нарочно будешь искать их, а когда не найдёшь, будешь выдумывать.

Сыбудай замолчал, неподвижно глядя на море.

— Тебе никогда не приходило в голову, мой Сыбудай, — медленно заговорил Бату-хан, — что не всегда и везде нужно быть правым?

Глаза старого монгола остро блеснули.

— А вот теперь прав ты, к сожалению. Хорошо. Отныне ты будешь слышать от меня только то, что желаешь слышать… Повелитель Вселенной!

Сыбудай повернулся и пошёл наверх, проч от моря. Бату-хан проводил его взглядом. В самом деле, старик становится невыносим. Ну и пёс с ним! Он своё дело сделал. Надо осваивать улус Джучи, а не мечтать! Урусы уже давно не платили дани…

…

— … А пойдём-ка покажу тебе баньку новую свою, княже! Похвастаюсь…

— Ну что ж, пойдём! Токмо что ей хвастать, в ней же париться надо…

— А я про что? Всё готово, пар и веник! Не желаешь опробовать?

Князь Михаил разговаривал достаточно громко, и боярин Фёдор вторил ему. Подвыпили князь с ближним боярином, отчего нет? Трудные нынче времена, когда-то ещё удастся расслабиться…

Уже глубокой осенью князь Михаил с семейством покинул остров, на котором провёл всё лето, и вернулся наконец в Чернигов. Всё было тихо, никто не искал его и не требовал выдачи. Многие полагали, что Бату-хан просто забыл о беспокойном князе в далёкой угорской земле. И только ближние бояре да витязи охраны княжьей знали, что в конюшне денно и нощно стоят под седлом кони.

— …А вот стекло одно токмо над дверью! — боярин Фёдор лично распахнул белеющую свежим деревом дверь предбанника. — Оконное же раскокали олухи, а новое купить недосуг! Слюдой покуда затянули… Ты иди, — боярин отмахнулся от банщика, сунувшегося было предложить свои услуги. — Сами мы сегодня…

— Слушаю, боярин! — банщик поклонился и зашагал обратно к дому. Фёдор проводил его взглядом и захлопнул за собой дверь, пропустив вперёд князя.

Князь Михаил оглядел обширный предбанник, со столом и лавками для отдыха после парной. В углу, привалившись к стене, сидел человек в чёрном монашеском одеянии.

— Ну здравствуй, Михаил Всеволодович, — человек поднялся, откинул капюшон. — И ты, славный боярин.

— И тебе удачи великой, князь Мстислав.

Боярин Фёдор достал из-под лавки кувшин с пивом, две кружки, блюдо с холодным варёным мясом, нарезанным ломтями, корзинку с хлебом.

— Ты извини, Мстислав Святославич. Из одной кружки мы с тобой… Бережёного Бог бережёт. Двое мы тут с Михаилом Всеволодовичем были, никого больше.

— Да ладно, — усмехнулся Мстислав. — Чай, не заразные.

Сели, выпили, закусили. Князь Михаил вытащил из-за пазухи скатанную в маленький рулончик бумажку.

— Тут всё. Татарские обозы с сильной охраной, так что осторожно.

Князь Мстислав развернул записку, явно приспособленную для голубиной почты, вчитался, чуть шевеля губами.

— Трудно нам, Михаил Всеволодович. Оружия надо.

Михаил отпил пива.

— Обоз оружный в Литву я отправляю. Через Гомель. Охрана плохая, правда, ну да где хорошую нынче набрать?

Князья переглянулись.

— Ладно ли так-то, Михаил? Зачем?

— А затем! — князь Михаил спохватился, пригасил голос. — Есть подозрения у меня, что мучной червь среди людей моих завёлся. И червяк тот постарается в обоз попасть.

Князь снова отхлебнул пива из кружки. Мстислав на ощупь отобрал кружку у боярина, тоже отхлебнул, не глядя сунул назад в руку Фёдору.

— Когда?

— Послезавтра выйдут. Мечей три сотни, копья, алебарды немецкие, топоры боевые. Ножи метательные и кинжалы. Луки конные две сотни с половиной, стрел целые воза. Охраны сорок верхоконных, кони хорошие, — князь Михаил усмехнулся, — не по чину им. Обозники и вовсе мужики, мечному бою не обучены. Каждый воз тройкой запряжен, итого ещё сорок пять коней.

— Щедро тройками-то… Не заподозрят?

— Ништо. Железо вещь тяжёлая, неча скотину морить непосильным тяглом.

Мстислав задумчиво смотрел в стол.

— А как не сдадутся они?

Глаза Михаила Всеволодовича налились свинцом.

— Не ожидал такого вопроса, Мстислав Святославич. Сам знаешь ты ответ.

За столом воцарилось тяжёлое молчание.

— Вот ещё… — князь Михаил завозился, вытаскивая на свет безделушку: серебряного жука с красными рубиновыми глазами, подвешенного на тонкой цепочке. — Может так случиться, что человека тебе послать надобно будет ко мне. Кто с этим вот придёт, от тебя, стало быть. И слова запомни: "щит и меч".

Князь Мстислав покачал вещицу, держа на весу.

— Щит и меч, говоришь… Запомню.

Гость спрятал кулон, вздохнул, вставая.

— Пойду я, спасибо за хлеб-соль. Послезавтра, говоришь…

Взгляд Михаила Всеволодовича стал тоскливым.

— Эх, собачье время… Не так бы гостя встретить мне. Да червей развелось… Бог в помощь тебе, Мстислав Святославич.

— И вам тут продержаться.

Мстислав отворил в задней стенке потайную калитку, нагнувшись, вышел.

— Не увидят его?

— Не должны, — боярин долил пива в кружки, — тут меж забором щель, собаке не развернуться.

Князь Михаил задумчиво смотрел в свою кружку.

— Великое дело делает он. Сведенья есть — не идут больше русичи в войско батыево. Боятся участи Иуды, стало быть.

Боярин Фёдор снова отхлебнул из кружки.

— Ты не думай, княже, не дураки они. Раз обоз твой оружный ограбят, другой… Сопоставят и сделают выводы.

Князь потянулся.

— Айда уже париться, Фёдор. Для чего мы тут, в самом деле?

…

— … Не реви, дурища! Самой надо было думать, головой, а не задом перед ними-то вертеть! Иди вон!

Девка зарыдала пуще и стрелой вылетела из горницы. Боярин Савва Хруст мрачно посмотрел вслед. Боярин был зол от бессилия. И на девку наорал зря… Хозяин должен людям своим защитой быть, а как?

С тех пор как отворили ворота града Деревича перед погаными, убоявшись неминуемой лютой гибели, не тот стал город. В городских стенах привольно разместился татарский гарнизон, тысяча воинов под командой нойона Гучина. В его ведении было всё — почта, идущая из бескрайних просторов необъятной империи чингисидов, размещение на постой подкреплений, идущих из степи на запад, снабжение сеном и зерном… Жизни и смерти деревчан тоже были во власти ханского наместника.

Боярин тяжело вздохнул, тоскливо поглядел в окно, где за зеленоватыми обледенелыми стёклами сгущались ранние зимние сумерки. Не слышно было ни пения колядующих, ни звонкого девичьего смеха и взвизгов. Рождество… Какой праздник? Все сидят, словно мыши в подполье. Если люди Гучин-нойона ещё как-то сдерживали себя, то проходившие отряды из подкреплений, останавливаясь на одну ночь, не считались ни с кем и ни с чем. Особенно доставалось молодым девкам и бабам. Дошло до того, что им просто опасно стало появляться на улицах. Отцы и матери держали дочерей на выданье взаперти, дабы не испоганили их, а в тех домах, где размещались проезжающие постоем, вообще старались сплавить девушек из дому, к родне. Но куда деваться бедным служанкам, девкам дворовым? Работать надо, не в чулане сидеть. Вот и попадают в лапы степнякам такие, как эта Олёна…

Да девки, это не главная беда. Довольно скоро деревчане поняли, что изначально установленная дань-десятина есть условность. Отряды обозников-фуражиров вычистили окрестности города, веси пришли в запустение, а проходящие на запад войска нуждались в корме постоянно. И пришлось ханскому наместнику Гучину брать лишку с горожан. Боярин криво усмехнулся. Если так пойдёт, весной мало кто захочет ломаться на пахоте. Какой смысл, когда урожай идёт не тебе? Разбежится народишко по лесам…

А в лесах есть к кому идти. Мстислав Святославич, князь дотла сожжённого Рыльска, уже заслужил у татар прозвище «коназ-ашин», то есть волк. Уже сам Гучин запретил своим воинам выезжать из города меньше чем сотней, и передвигаться вне стен города велел только по-походному, с разведкой… И ни в коем случае не оставаться в лесах на ночлег. Однако и эти меры не всегда помогали. Вот, пожалуйста, вторая сотня татарская пропала бесследно…

В горницу вплыла жена. Савва неодорительно покосился на супругу — очень уж раздобрела, подушка подушкой… В то время, как у многих простолюдинов уже мослы наружу выпирают, и это на Рождество — а что будет весной? Избежать бы голодного мора…

— Ужинать будешь, Саввушка?

— Неси, — коротко вздохнул боярин. — Как там дурища-то эта?

— Забилась куда-то. Ништо… — повела плечом боярыня. — Поревёт и перестанет. Что дворовой холопке сделается?

На столе уже возникали горшки и миски. Сытный дух поплыл по горнице.

— Ого, никак пироги?

— Так ведь Рождество нынче, батюшка.

— Ну, ино зови всех.

— Да ай…

Вдруг потянуло дымом, и тут же послышались крики.

— Пожар! Пожар!

Когда Савва выскочил из горницы, в обширных сенях уже нечем было дышать. Кашляя и хрипя, люди валили прочь, натягивая на плечи наспех что под руку попало.

— Это Олёнка, Олёнка подпалила!

— Где она?! — взревел медведем боярин, выбежав на улицу. — Убью сучку!

— А вот она я! — раздался звонкий голос с крыши. Боярин обернулся. На крыше собственного дома скакала полуголая девичья фигурка, размахивая двумя зажжёнными факелами.

— Пропадайте вы все, трусы поганые, и вместе с дорогими гостями своими! Геенна вам огненная, и ныне воздам!

Факелы, пущенные в разные стороны, угодили на редкость удачно — один на сеновал, второй провалился в дровяной склад.

— Снимите её, живо! — заорал боярин. Рядом с ним возникла фигура в лисьем малахае, вскинула лук. Коротко тенькнула тетива, и безумная кубарем покатилась с крыши, упала в снег. Поздно…

Боярин сел в сугроб, не обращая внимания на гортанные выкрики монголов и вопли домочадцев. Огонь стремительно охватывал постройки, уже невыносимо было находиться рядом из-за жары. В объятых пламенем хлевах орала на разные голоса скотина. Поздно… Всё поздно…

— Тато! — возник рядом взрослый сын, запалённо дыша, весь в копоти. — Чего делать-то, тато?!

— Вывели всех?

— Да вывели-то всех, а скотина, а имущество всё?!!

Огонь уже перекинулся на соседний двор, и явно собирался следовать дальше. Среди мечущихся людей тут и там виднелись татары-постояльцы, общая суматоха охватила всех.

И вновь в голове боярина Саввы возникла крамольная мысль: может, не стоило тогда отворять ворота града обречённого? Так хоть полегли бы со славою…

…

Лёгкий морозец пощипывал нос и щёки, но Бату-хан не отворачивал лицо от ветра. Да, здесь, в Урусии, морозы совсем как на берегах далёкого Керулена. Отвык великий хан от морозов в тёплой земле угорской, тем более на берегу незамерзающего моря. А зря.

Бату усмехнулся. Да, дома мороз будет сильным. Старый Сыбудай в глубине души всё ещё считает его в чём-то мальчишкой. Но он глубоко не прав. Да, он признаёт — искусство Сыбудая как полководца куда выше, чем самого Бату, но в интригах Харахорина молодой монгол даст старому фору.

Итак, китайский дракон не спит. Он поставил на Гуюка, этот кровавый мудрец. Разумеется, на Гуюка, так как Гуюк злейший враг Бату. Не стоит обольщаться миролюбивыми словами.

И, разумеется, хитрый змей уже нашёл способ заткнуть рот Менгу-хану. И кто ещё будет на стороне Елю Чу Цая и Гуюка?

Бату-хан поёжился. Нынешний Харахорин не тот, что был задуман великим Чингис-ханом. Он успел насквозь пропитаться китайским ядом, и любая чаша с вином, любая пиала с чаем или миска плова могут таить в себе смерть. И ты даже не поймёшь, что отравлен, настолько высоко мастерство китайских колдунов. Смерть настигает спустя много дней… Единственный способ уцелеть — устранить тех, кто может желать твоей смерти.

Нет, Бату-хан не поедет в Харахорин прямо сейчас. Конечно, это нарушение завета великого Чингис-хана. Но не сам ли Сыбудай говорил, что выигрывает тот, кто может навязать противнику свои правила, а не следует чужим?

Закон Ясы не позволяет избрать преемника Повелителя Вселенной иначе как ВСЕМИ чингисидами. Поэтому отсутствие Бату уже сделает Гуюка незаконным правителем, даже если он и объявит себя им. И любой из великих ханов сможет отказаться выполнять его приказы в любой момент, и будет прав. И в любом случае не собирается выполнять его приказы сам Бату-хан, Повелитель Вселенной — именно так! Или он сам, или никто!

Итак, решено. Надо дать воинам отдых, дать возможность переварить добычу, взятую в походе. Надо укрепить свою власть над здешними землями так, чтобы никто не помышлял об измене. Надо пополнить войско, коней надо…

И, разумеется, нужно немедленно наладить сбор дани с завоёваннных урусских земель. А также не завоёванных, как тот Ноугород. Если не хотят разделить участь Кыюва, конечно.

Денег нужно много. Очень много…

Бату-хан остановил коня, как вкопанный. На высоком колу была насажена голова в лисьем малахае.

— Кто?! — от мороза и волнения голос прозвучал неожиданно хрипло. — Кто посмел?!!

— О Повелитель! — к Бату-хану подъехал старший из нукеров-телохранителей. — В здешних местах действует коназ-волк по имени Мастислаб.

— Почему жив?!

Нукер смотрел непроницаемо.

— Об этом нужно спросить того, чьим попечениям ты оставил здешние земли, Гучин-нойона. Через час мы будем в Дэрвиче, он сидит там.

…

— … Так сколько, говоришь, серебра выручит сей купец?

Князь Борис Василькович тяжело вздохнул.

— Пять гривен…

— Это за лодью товара? Не помрёт с голоду купец-то?

Мария смотрела и улыбалась. Отче Савватий выступал сейчас в роли строгого учителя и нещадно школил юного князя, подсовывая ему задачи одну труднее другой. Действительно, торговому расчёту должен быть обучен каждый правитель, если не желает быть беспомощной куклой в руках бояр и советников своих.

Что касается Глеба Васильковича, то он пока решал задачу попроще, а именно — как раздразнить Ирину Львовну при помощи бумажки, привязанной к нитке. Бумажка неистово порхала вокруг кошки, но та только лениво отмахивалась, лёжа на боку. Собственно, и это она делала исключительно из вежливости к молодому князю, всем своим видом давая понять, что давно вышла из того возраста, когда бегала за бумажкой.

За окном монотонно завывала январская вьюга, но в библиотеке было тепло, сегодня отче Савватий не пожалел дров. Сегодня выдался редкий день, когда княгиня Ростовская могла отдохнуть душой. Сидеть бы вот так да сидеть, вязать тёплые вещи, глядя на сыновей, на старого книжника, на толстую белую кошку, и слушать бессильное завывание вьюги за окном…

— Сидеть бы так вот и сидеть… — вслух произнесла Мария.

Савватий не стал переспрашивать. Помолчал, снимая нагар со свечек.

— И я о том думаю, госпожа моя. Дабы вьюга сия не утихала до весны, дабы занесло град Ростов до крыш, и все пути-дороги замело к нему.

Мария в свою очередь помолчала.

— В ту зиму, как явился к нам Батыга, пред Рязанью попала вся орда его в метель. Восемь дней та метель длилась. Ежели бы хотя ещё дней пять-шесть… Совсем бы иначе жили мы тогда, Савватий.

Мария даже зажмурилась, до того сладостным было видение — ровное, искрящееся под лучами утреннего солнца белое поле, и только бугорки на нём обозначают места, где под снежным саваном лежат люди и кони. Нет никакой орды, а вот Василько есть…

Настроение враз испортилось. Мария судорожно вздохнула и вновь принялась вязать, пытаясь вернуть утраченное хрупкое спокойствие.

— Ну, по крайней мере не придут поганые, метель покуда.

Савватий резко вскинул голову.

— Что говоришь ты, матушка? Уже?

— Уже, — горько усмехнулась Мария. — Идут за данью. Прислали грамоту. Так что встречать придётся дорогих гостей.

— Воистину так… — помедлив, тихо сказал летописец. — Очень дорого гости сии обойдутся.

…

— … Почему я узнаю об этом только сейчас, Гучин?

Голос Бату-хана звучал негромко и ровно, но от каждого звука этого голоса Гучина прошибал ледяной пот.

— Он действует не так давно, о Повелитель! Притом поначалу он действовал очень скрытно, охотясь только на одиночных всадников и мелкие группы. Я не думал, что тебя заинтересует волк-одиночка, пусть даже и людоед…

— Ты потерял триста воинов, Гучин. Думаю, если бы не наше прибытие сюда, очень скоро ты оказался бы в осаде, как некогда сами урусы.

— Нет, о Повелитель! — с жаром возразил Гучин. — Я бы всё равно поймал его!

— Хорошо, оставим это. Ты должен был собирать с урусов дань. Где она?

— Здесь, здесь, о Повелитель! Всё в целости, ничего не пропало!

По знаку Гучина два здоровенных нукера вынесли большой сундук, откинули крышку. Бату-хан подошёл, задумчиво вынул бобровую шкурку. За ней чернобурую лису, потом связку куньих шкурок. Под ними внавал шли беличьи шкурки, мелочь.

— И это всё? С целого города и страны?

— Местный край разорён, о Повелитель, урусы ленивы… Да ещё пожар…

— Где золото и серебро, Гучин?

Теперь лицо Гучина приобрело зеленоватый цвет.

— У них больше нет серебра и золота, о Повелитель…

— Я не спрашиваю, что есть у них и чего нет. Я спросил тебя, где дань, Гучин-нойон?

Гучин-нойон понимал, что сейчас нужно сказать что-то очень умное и своевременное, но голова и язык отказали напрочь.

— Ну хорошо, вернёмся к разговору чуть позже, Гучин, — подытожил Бату-хан. — А пока всем коням сена…

— Сена тоже нет, джихангир! — неожиданно подал голос монгол в серой неприметной одежде. — Мы проверяли. Этот город пуст, как и его голова. Они не выходят из города, боятся коназа Мастислаба.

— Спасибо, Дэлгэр, — кивнул Бату-хан. — Это правда, Гучин?

Гучин-хан осел на пол.

— О Повелитель!..

Бату кивнул, и два здоровенных нукера взяли хана за руки, третий же накинул на шею удавку из тетивы. Бату-хан смотрел, как дёргается бездыханное, хотя ещё живое тело.

— Унесите и заройте. Дэлгэр!

— Я тут, джихангир!

— Придётся тебе заняться делами в городе. А коназом Мастислабом займётся Бурундай.

…

— … Давай, давай, не задерживай!

Гонта изо всех сил тянул коней под уздцы, выводя на крутой берег. Кони храпели, недовольные тяжестью воза. Ничего, ничего, кому сейчас легко…

Флегонт, а попросту Гонта Тихий напросился в оружный обоз не по своей воле. Как не по доброй воле пошёл служить татарам… Не откажешь, коли семейство твоё в руку взяли…

— Все, что ли? Поехали! — старший купчина махнул рукой, и оружный обоз тронулся, уходя в лес. Гонта на ходу запрыгнул в сани. Ладно, отсюда до Гомеля рукой подать. Сегодня вечером будем там. Кони резвые, не пожалел князюшка нынче, расщедрился — по три лошадки на воз! Оно и верно, кстати, так-то скорее товар доедет…

Гонта ехал и думал. Да, ему было о чём подумать. Чёрт дёрнул отправить тогда семейство в Киев… Думал, так безопаснее. А потом рвал волосы на себе. Да кто может нынче знать? Ведь в прошлый раз Чернигов так-то спалили, а Киев устоял.

Гонта вновь как наяву вспомнил те страшные дни, когда Киев стоял в осаде. Поседел тогда купчина черниговский Флегонт Тихий. Никто не выбрался из города, и думал он уже, что навсегда потерял ладу свою и ребятишек…

… Он явился под вечер, неприметный человек в небогатой дорожной одежде. Голь не голь, купец не купец. Вот только глаза у него были нехорошие, как у змеи.

"Привет тебе от Агафьи Ждановны, а равно и чад твоих, Флегонт Никитич"

Гонта судорожно сглотнул, боясь верить и одновременно ощущая, как поднимается в нём буйная радость. Живы… Неужто живы?

Вместо ответа протянул человек записку. Гонта дрожащими пальцами развернул, и увидел строки, нетвёрдой рукой жены написанные. Но сомнений не было, она!

"Чем отблагодарить тебя могу я за такую весть, путник?"

Но змеиный взор бесстрастен.

"Можешь, Флегонт Никитич. Отслужи службу нетрудную"

И враз опала радость. Понял купец, кто перед ним и что за службу сейчас потребует…

"Всё верно, купец" — угадал ход мыслей черниговца серый человек. — "Нужно мне ухо возле князя Михаила"

"Кто я, чтобы возле князя великого пребывать?" — ещё надеялся отклонить неизбежное Гонта. Но серый человек был неумолим.

"Можешь. А не сможешь, так извини. Стало быть, поблазнилось мне. И нет у тебя ни жены, ни детей…"

На этом месте кинулся Гонта на человечка, потеряв разум. И встретил внезапный и страшный удар в поддых. Очнулся уже на полу.

"Глупо, купец. Слушай же первое задание…"

Флегонт горько усмехнулся. Так и началась служба на поганых. Верно, первое время питал надежду он, что вывернется, а после падёт в ноги князю. Но после того дела, когда погибли шесть кметей дружины княжьей, и сам гонец, послание тайное везущий, понял несчастный черниговец — дорога назад закрыта.

Правда, и змееглазый не обманул. Вскоре после того вернул семейство, да ловко как — явился в дом якобы купец живым товаром, грек какой-то, и предложил выкупить семью у него. Разумеется, ничего не платил Гонта Тихий, но обставлено было всё достоверно. Поздравляли его друзья, хлопали по спине, и жена плакала навзрыд на плече, шалая от радости. И Гонта сдался. В конце концов, многие русичи служат. Вон воевода киевский какой человек, кремень был, и тот ныне у Батыя…

Деревья расступились, и открылось довольно обширное поле, прилегающее к деревушке-веси, растянувшейся поперёк проезжей дороги. Нахохлившиеся под шапками снега избы смотрели подслеповатыми окошками, затянутыми где бычьим пузырём, где провощённой холстиной. Здесь, под Гомелем, большинство селений уцелело, поскольку лишь случайные отряды монголов добирались до этих мест — путь орды пролегал южнее.

— Засада!!! — резанул по сердцу крик. Гонта схватил лежавшую наготове секиру, но выезжавшие со всех сторон всадники уже натягивали тугие луки, беря на прицел застигнутых врасплох обозников. Их было много, очень много, не меньше двух сотен.

— Эй, купцы честные! — раздался зычный голос, явно русский. — Бросайте-ка ваши ковырялки! Мы русских людей не бьём, коли они сами на рожон не лезут!

Конная стража заколебалась. Одно дело шайка лесных разбойников, а тут целое войско…

— Бросили разом, ну! — приказал всё тот же голос. Только тут Гонта увидел говорившего, высокого воина в русском островерхом шлеме и богатых доспехах.

— Князь Мстислав Рыльский! — пронёсся вздох. Старший охраны сплюнул и бросил меч.

— Сдаёмся, ребята. Чего зря помирать…

…

— … Почему до сих пор не навешены ворота, Сарлык?

Бату-хан разглядывал воротную башню, некогда Золотые Ворота Киева. Сейчас вместо золотого блеска на Повелителя Вселенной глядел угрюмый чёрный провал.

— О Повелитель, я не думал, что они тут нужны! — начальник гарнизона согнулся в низком поклоне. — Монгольским воинам бояться нечего, а урусов слишком мало… Но если прикажешь, ворота будут стоять через три дня!

В пустом воротном проёме, чёрном от копоти, негромко завывал морозный ветер. Бату даже поёжился, до того неуютно стало. На выходе, обращённом к городу, возле самых ворот валялись огромные жернова, стянутые ржавыми железными полосами, торчали обугленные обломки брёвен… Как будто Киев взят только пару дней, а не год назад. И дальше взору открывалась картина всеобщего запустения. Огромное пожарище, и никаких следов восстановления.

— Почему никто ничего не строит, Сарлык?

Сарлык развёл руками.

— Урусы, которые остались тут, предпочитают жить в ямах, Повелитель.

— И сколько их?

Сарлык помялся.

— Прошлой зимой было двести семей, Повелитель. Нынче осталось семьдесят три.

Бату-хан оглянулся.

— Кстати, Кайду, а как обстоят дела в Чурнагиве?

— Чурнагив построили заново, Бату.

Бату-хан усмехнулся. Вот так, «Бату»… Авторитет Кайду возрос, пожалуй, чересчур сильно. Ещё немного, и он скажет "мой Бату".

— А стены?

— Стены восстановили в первую очередь.

— Коназ Магаил?

— Нет, это сделали без него. Коназ Магаил вернулся домой совсем недавно.

Бату-хан усмехнулся вторично.

— Да он отважный человек, мой Кайду. После всего, что он сделал для нас…

— Прикажешь брать его, Повелитель? — на сей раз Кайду назвал Бату-хана правильно.

— Не время. Пусть погуляет пока. У нас масса других забот, Пайдар. И потом, если убрать его сейчас, кто заплатит нам дань с Чурнагива и всех его городов?

Бату-хан тронул коня, и разом тронулись с места охранные нукеры, окружавшие его.

— Значит, так. Сарлык, ты уходишь вместе с нами.

— Хорошо, о Повелитель! Кто встанет здесь?

— Никто. Мы оставим урусов в покое на время, иначе они никогда не поднимут этот город. Мне не нужны повсюду мёртвые развалины. Мои владения должны приносить доход. Кайду!

— Я здесь, Повелитель!

— Сейчас мы обсудим, кого и куда послать за данью.

Бату-хан поискал глазами Сыбудая, но старик куда-то исчез. После того разговора он стал совсем угрюмым. Это нехорошо. Старик ещё пригодится, надо его размягчить и успокоить, вот что.

…

Громко горланили петухи, стараясь перекричать друг друга. Князь Ингварь спросонья перевернулся на другой бок, но сон уже улетучивался, и пришедшая первой мысль разом разогнала его остатки, словно холодная вода. Князь сел, нашаривая ногой валяные опорки. Сказать бы, "чуть было не забыл", да не получится. Не забудешь такое.

Сегодня должно прибыть ханское посольство.

Ингварь Ингваревич, последний из Ингваревичей, ныне князь земли рязанской, после ухода орды обосновался в Переяславле-Рязанском. Город был, разумеется, сожжён, как и все остальные города на Рязанщине. Но жители благодаря покойному князю Роману успели покинуть жилища и укрыться в непролазной чащобе. Искать их татары (имя сие уже прочно прижилось и было известно всем поголовно) не стали, спеша к Коломне. Как говорят в народе, были бы кости целы, мясо нарастёт — после ухода захватчиков жители восстановили Переяславль, как после обычного пожара. Были бы люди живы, а город построить можно. Вот в самой Рязани было гораздо хуже…

Князь тяжело вздохнул, тоскливо поглядел в окно, затянутое слюдой — на стёкла всё недосуг разориться было. Когда обосновывался здесь, в Переяславле, думал, временно. Но вот уже четыре года прошло с батыева нашествия, а всё никак не подымается Рязань. Нет почти никого, кто сохранил бы в сердце память о граде своём, дух города, выражаясь витиевато. И деревни-веси вокруг все разорены, народу нехватка… Нет желающих селиться на пепелище, перемешанном с костями убиенных…

Князь Ингварь криво усмехнулся. А может, и не стоит тратиться на стекло-то? Всё равно сожгут…

Княгиня, заметив, что муж проснулся, тоже встала — на Руси женщине дольше мужа спать неприлично. Ингварь наблюдал, как жена натягивает через голову рубаху [в XIII веке на Руси не принято было спать в одежде. Прим. авт]

— Ну что, батюшка, гостей встречать прикажешь? — княгиня расчёсывала волосы, закинув красивые, полные белые руки за голову. Князь искоса взглянул на жену — красивая, в соку ещё женщина… Сел, нашаривая ногами домашние выступки под лавкой.

— Слышь, мать… Ты вроде как-то на богомолье просилась, в Суздаль?

— Было такое, батюшка, да ты не отпустил…

— Ну вот, теперь отпускаю.

Княгиня захлопала густыми, длинными ресницами.

— Поезжай, поезжай, — подтвердил Ингварь Ингваревич. — С Феодулией… ну то есть преподобной Евфросиньей опять же переговорить не вредно тебе. И детей с собой возьми.

— Ой!

— Да не «ой», а поезжай. Или ты хочешь поставить перед выбором меня — молча смотреть, как тебя поганые спьяну за титьки щупают, либо порубить их в капусту и тем подвергнуть землю нашу новому разорению? Вспомни-ко, чего Батыга от князя Фёдора затребовал — подай ему в постель жену свою! А ныне мы в унижении великом, и кто знает, что придёт в голову пьяному мурзе ихнему?

Княгиня опустила голову.

— Когда прикажешь, батюшка?

— Да вот прямо сейчас. Покуда одеваешься, я велю возки вам заложить. И без моего письма назад ни ногой! Молитесь там крепко.

…

Кони мягко ступали по глубокому снегу. Да, здесь, в Урусии, снега не то, что на берегах золотого Онона. Зима ещё не дошла до середины, а снег уже доходит до колен невысоким монгольским коням. На следующий год надо бы наведаться в гости к урусам пораньше…

Мункэ ехал за данью. Золотая пайцза Бату-хана покоилась под одеждой, и лежал в бамбуковом футляре шёлковый свиток-письмо, где написано было — слово Мункэ для коназа Ингара то же, что слово самого Бату-хана. То есть закон.

Да, пора уже приучать урусов к порядку. Четыре года не платить дань, слыханное ли дело! Правда, после наказания, учинённого Бату-ханом за неповиновение, урусам надо было дать очухаться. Но четыре года — это чересчур. И сейчас Мункэ ехал взять дань по полной мере.

Ехать, правда, пришлось немного дальше, чем полагал Мункэ, получая пайцзу и свиток. Рязани они достигли ещё вчера на закате, рассчитывая оказаться в тепле. Однако Рязань встретила их угрюмым молчанием. Город был мёртв.

Мункэ даже поёжился, так ясно вспомнилось — обугленные брёвна городской стены, не успевшие упасть, кое-где торчали вверх, как гигантские пальцы, угрожающе и безмолвно. Всё пространство внутри городских стен представляло собой белое поле, снег укрыл пожарище, уже здорово размытое дождями. Сквозь сугробы повсеместно пробивались сухие стебли кипрея, густо заселившего бывший город. И ни дымка, ни огонька в наступающей зимней ночи…

Может быть, и правда, не стоило убивать всех урусов подряд, как болтают некоторые? Большой ведь был город, и сейчас можно было бы получить с него изрядную дань…

Монгол тряхнул головой. Нет, Бату-хан прав, всегда прав, и нечего раздумывать. Урусы подобны диким зверям, забившимся в норы. Только строгость и беспощадность наказания может привести их к покорности. А что касается убыли населения, так урусские женщины плодовиты. И вообще, не это должно сейчас волновать Мункэ. Главное, правильно определить размер дани, которую в состоянии выплатить коназ Ингар. И взять её.

Лес расступился, и перед ханским посланником открылась панорама урусского города Перислаба, нынешней столицы коназа Ингара. Стены города, срубленые по-новому — клети, набитые землёй вместо частокола — сияли свежим деревом, не успевшим потемнеть за три года. Мункэ поморщился: урусы явно сделали выводы из опыта Козельска. Может быть, приказать коназу сломать эти стены?

Ворота города, дрогнув, начали расходиться. Мункэ хищно осклабился. Похоже, урок пошёл урусам на пользу. Всего сотня воинов в отряде у него, и тем не менее урусы не смеют сопротивляться.

…

— … Говорят, они одним мясом питаются!

— Да нет, они и хлеб жрут, аки любые звери! А вот репу их нипочём жрать не заставить, або там капусту квашеную!

Князь Ингварь усмехнулся, слушая разговоры дворни. Для простого русского человека монголы до сих пор представлялись двуногими зверями, внешне отдалённо похожими на людей. Да если бы это было так! Уж со зверями-то как-нибудь совладали бы, сколь бы многочисленны и сильны они ни были. Зверь против человека ничто…

На поварне вовсю кипела работа, жарили, парили, варили… Князь велел накануне зарезать лишних трёх быков и полдюжины свиней, дабы угостить изголодавшихся гостей. Хотя с каким наслаждением Ингварь Ингваревич зарезал бы их самих, собственноручно, не прибегая к помощи мясника. Враги лютые, убийцы братьев… И нельзя тронуть. Потому что тогда вместо сотни придут десятки тысяч, и тремя быками тут не отделаться.

— Дозволь спросить, батюшка! — перед князем возникла ключница. — Как им стелить-то, с простынями али без? Они ж вроде на шкурах спят.

Князь призадумался. Действительно, водится у поганых такой обычай. Однако не стоит подставляться по пустякам, выражая в мелочах неуважение к посольству.

— Нет уж, стели с простынями. И подушки!

Ключница захлопала глазами.

— Воля твоя, батюшка, нет у нас столько-то подушек. Не обзавелись ещё…

— А ты найди! По княжьему слову, мол. Кто перечить станет и не отдавать, зови молодцов моих. Ништо, день-другой без подушек обойдутся, покуда гости не съедут!

— Хорошо, батюшка! — поклонилась ключница.

— Едут, едут! — ворвался в поварню вестовой. — Около сотни их где-то.

— Ну? — князь направился к двери. — Поживее ворочайтесь тут! Поехали встречать гостюшек…

Ворота Переяславля были уже распахнуты настежь, по твёрдому приказу князя — отворить, едва покажутся послы Бату-хана. Ингварь Ингваревич встал перед воротами.

Посольство неспешно въезжало под свод воротной башни. Впереди ехали здоровенные нукеры в пластинчатых доспехах. Разошлись в стороны, и перед князем оказался сам посол.

— Здравствуй, славный Мункэ-багатур!

Из-за плеча монгола заговорил-забормотал щуплый человечек, переводя. Русский, усмехнулся князь Ингварь. Что-то многовато русичей в последнее время идёт на службу поганым…

Монгол заговорил, кривя губы.

— Мункэ-багатур принимает твои извинения, князь Ингварь, — начал переводить толмач. — Вежливый хозяин обязан встречать гостей на подходе к своему городу, но он согласен считать это недоразумением. Он надеется, последним недоразумением, и все остальные вопросы будут улажены без задержки.

Посол улыбнулся, остро глядя на князя, и Ингварь Ингваревич заставил себя улыбнуться в ответ.

— Я тоже надеюсь на это, славный багатур.

…

— … Мне нужно знать, где их логова! И я очень рассчитываю на тебя, Дэлгэр. Не может быть, что у коназа Мастислаба нет в Дэрвиче глаз и ушей. И, полагаю, не только в Дэрвиче.

Огонь в очаге трещал, озаряя внутреннее пространство большого амбара, приспособленное под жильё. После нового сильного пожара в Деревиче почти не осталось строений, и теперь все помещения, хоть сколько-то пригодные для жилья, были заняты. Хозяева вместе с чадами и домочадцами ютились всё больше в банях — Деревич город небольшой, и даже нетронутый огнём с трудом вмещал целый тумен, да ещё и тысячу воинов Дэлгэра, сменившего неудачливого Гучин-нойона.

Бурундай был зол. Все попытки уничтожить «коназа-волка» ни к чему не привели. Поначалу полководец счёл задачу несложной — ну что может лесная банда против целого тумена закалённых в боях воинов? Однако вскоре убедился, что не всё так просто.

Все удары словно проваливались в пустоту. Воины Мастислаба возникали словно из ниоткуда, наносили внезапный ошеломляющий удар и так же бесследно исчезали, растворяясь в лесах. Только головы в лисьих малахаях, насаженные на колья, встречали разъярённых монгольских всадников, идущих по следу.

Бурундай попробовал применить устрашение — теперь ближайшая деревня, возле которой находили такой привет от князя, вырезалась начисто. Итогом стало увеличение отряда Мастислаба почти до тысячи, и уже более половины гонцов вместе с охраной пропадали бесследно, заодно с важными посланиями. Да и поиски фуража и продовольствия стали крайне опасны. Головы, правда, перестали выставлять на дорогах. Теперь их выставляли возле самого Деревича, не далее версты от главных ворот. Вероятно, зимняя стужа позволила коназу-волку создать изрядный запас монгольских голов, потому что головы появлялись каждую ночь, приводя Бурундая в бессильную ярость и здорово угнетая рядовых воинов.

Сегодняшняя выходка Мстислава положила предел остаткам терпения Бурундая. Голова Булгана, исчезнувшего вместе со своей сотней неделю назад, была выставлена в сорока шагах от городских ворот, на деревянном блюде. Ещё на блюде покоился кусок пеньковой верёвки, имевший петли-удавки на обоих концах. В пояснительной записке на куске бересты Бурундаю и Дэлгэру было предложено удавиться на этой верёвке одновременно, покуда есть у них такая возможность. Это был открытый вызов.

— Надеюсь, ты понимаешь, Дэлгэр, что теперь нам ПРИДЁТСЯ поймать Мастислаба, — Бурундай смотрел мрачно. — А также понимать должен ты, что отвечать перед Бату будем мы оба.

Дэлгэр долго молчал. Начальник тайной стражи не подчинялся Бурундаю напрямую, но сейчас он прав — Бату-хан не простит обоим такой неудачи. И тетива от монгольского лука ничуть не лучше пеньковой верёвки.

— Я хорошо понимаю тебя, славный Бурундай-багатур. Скажу больше. В городе нет никакой еды. Весь скот зарезан, даже куры. Зерна тоже нет, а если и есть кое у кого остатки, то отобрать их можно только через труп хозяина. Если мы не поймаем Мастислаба в самое ближайшее время, боюсь, этот город вымрет, и что мы тогда скажем Бату-хану?

— Ну а я о чём? Думай, что делать!

Дэлгэр мотнул головой, и здоровенный нукер подбросил в костёр неколько поленьев.

— Подождём ещё немного. Я уже приказал объявить по всему городу — сто урусских серебряных гривен получит тот, кто укажет на человека, знающего, где прячется Мастислаб. Извини, багатур, я дал его сам.

— Пустое. А если и это не даст ничего? Кто поверит? Урусы боятся нас…

— Ты недооцениваешь силу золота и серебра, Бурундай. Жадные глупцы были всегда. Если добавить к этому зависть… Поквитаться с сильным соседом чужими руками, и при этом ещё получить кучу денег…

Бурундай в сомнении пожевал губами.

— Возможно. А если не сработает? Время идёт, Дэлгэр.

— Ну что ж… Есть ещё один способ, на крайний случай. Ты прав, в этом городе обязательно есть люди Мастислаба. Как их найти? А мы и не будем их искать.

— То есть? — уставился на собеседника Бурундай.

— Всё же просто, славный Бурундай. Мы соберём всех урусских женщин и детей, загоним их в амбар и попросим людей Мастислаба выйти вперёд. Иначе…

— Ха! — Бурундай хлопнул себя по коленям. — Я всегда знал, Дэлгэр, что у тебя светлая голова!

…

Медведь-шатун был огромен, как гора, голоден и зол. Пытаяь уйти из его когтей, Ярослав метнул зверю шапку, надеясь отвлечь, но шатун проглотил её на лету, точно дворовая собака брошенный ей кусочек сала. За шапкой последовала шуба, потом сапоги… Ярослав бросал и бросал зверю, пока не остался в чём мать родила.

"Мало, князь!" — нечеловеческим голосом взревел медведь. — "Где злато-серебро? Давай!"

— … Вставай, отец, слышь? Сам просил разбудить…

Князь Ярослав разом вынырнул из вязкой пучины сна. Княгиня трясла его за плечо, горячая ото сна. Князь сел на постели, судорожно вздохнул.

— Сон в руку…

— Какой сон? Ты так-то страшно мычал, отец мой…

Князь криво усмехнулся. Замычишь тут… Сегодня должны прибыть послы от самого Бату-хана, за данью. Что ж, нечего делать. Надо встречать.

— Распорядись-ка там, чтобы завтракать…

— Сейчас, отец мой.

— Да ключников всех пускай подымают, и ко мне!

Завтракали в молчании. Ярослава никто не решался отвлечь от мыслей, судя по лицу, весьма мрачных. Княгиня Феодосия то и дело с тревогой поглядывала на мужа. Не хватил бы его приступ сердечный, вот беда…

— Слышь, мать, ты давно не была в обители-то, у Евфросиньи?

— Да вот с месяц как… — княгиня непонимающе хлопала глазами.

— Ну так съезди ещё раз.

— Да ой!

— Съезди, съезди. Поклон от меня передашь.

Князь вздохнул, прихлопнул ладонью по столу.

— Бережёного Бог бережёт. Что придёт в голову этому Тудану, мне неведомо.

Княгиня Феодосия помолчала.

— Думаешь, отец, как ты с княгиней Еленой?..

Князь жёстко усмехнулся.

— Легче лёгкого. Так что собирайся. Сия обитель нынче неприступней крепости любой. Пайцза Бату-хана надёжнее стен хранит её.

…

— …Сколько?!

В ушах князя Ингваря Ингваревича плыл тонкий звон. Может быть, он ослышался? Или толмач перевёл неверно?

— Ты не платил уже четыре года, коназ Ингар. Поэтому такая дань. На следующий год будет меньше.

Князь судорожно смял край скатерти. А может, изрубить эту сотню поганых в мелкое крошево и скормить собакам? Хоть порадоваться напоследок…

Нельзя. Надо выдержать.

— Но у меня нет столько серебра, хан. Пойми — его просто нет.

— Тогда плати товарами. Мёд, воск, шкуры зверей есть? Давай!

Из князя Ингваря будто выпустили воздух.

— Я отдам. Но не сейчас. Надо же всё это собрать!

Монгол смотрел на князя с нагло-высокомерной ухмылкой. Но хуже того, и толмач ухмылялся точно так же.

— Дело твоё, коназ Ингар. Но знай — мы уедем не раньше, чем получим ВСЁ.

Но князь Ингварь уже совладал с собой, и ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Мы постараемся не слишком вас задерживать, славный хан.

— О! Неужели тебе неприятно принимать у себя гостей, коназ? — рассмеялся Мункэ. — Не могу поверить!

…

Крещенский мороз щипал нос и щёки, пробирался сквозь худую одежонку. Илья запахнул её поплотнее и прибавил шагу. Пробираясь через сугробы, наваленные у покосившихся заборов, он решительно шёл к своей цели. Да, к заветной цели!

Илюха Хвощ всегда был беден. Сын прачки, рано овдовевшей, он познал все горести изнанки жизни. Невысокий и худенький мальчик — а с чего быть упитанным на куске хлеба и миске пустой похлёбки? — терпел побои и издевательства сверстников, потому что некому было за него заступиться. Когда умерла мать, Илюхе было всего пятнадцать. И с тех пор больше не было ни единого существа. Которое пожалело бы Илюшку Хвоща. Ни единого.

С той поры Илюха копил в себе ненависть. Он усвоил главное — кругом враги. И единственные друзья — деньги. Кто богат, тот и прав.

Да, он хочет быть богатым. Он давно хотел быть богатым, и станет им сегодня. Риск? Да, риск. Однако это, возможно, единственный шанс стать богатым для него, Илюхи Хвоща, человека без роду-племени.

Приход татар он воспринял спокойно. Ну был князь, теперь будет хан, Илюхе-то что? Новые враги ничуть не хуже прежних, если разобраться — если иметь в виду врагов не всего народа русского, а его, Илюхи, лично.

О связи хозяина своего, Охрима Бобра, с людьми из лесу, он догадывался и ранее. Но до вчерашнего дня Илюху это не волновало. Пусть князь Мстислав Святославич и монголы разбираются между собой… Однако вчера всё изменилось.

Илюха сглотнул. Так явственно перед внутренним взором встала горка крупных, блестящих серебряных монет. Сто гривен! В прежние-то времена таким состоянием могли похвастать в Деревиче лишь несколько купчин, а уж теперь…

Нет, нельзя сказать, что хозяин обращался с Илюхой так уж плохо. Кормил вроде ничего, до недавнего времени по крайней мере, бил редко и только под нетрезвую руку. Работой опять же нагружал посильно. Однако ни малейшей благодарности к хозяину Илюха не испытывал. Улыбался и был послушен, это да. Но в душе ненавидел, пожалуй, даже больше, чем остальных сограждан.

Илюха улыбнулся своим мечтам. Хватит! Сегодня он сам станет хозяином.

— Эйе, урус, куда? — в грудь Илюхе упёрлось копьё. Монгол, державший его, был моложе самого Илюхи лет на пять, совсем молодой парень.

— Мне нужно к Дэлгэру, почтенный. Дело у меня, понял?

Монгол, не оборачиваясь, крикнул своим. От стены дома отделились две фигуры — сидевшие в углу под навесом стражи согревались возле чахлого костра. Нукеры бегло обыскали Хвоща, и первый стражник отвёл копьё.

— Проходи, да.

В амбаре, стены которого были теперь задрапированы богатыми тканями, возле сложенного из дикого камня круглого очага сидел на ворохе ковров человек в стёганом ватном халате.

— Как твоё имя? — монгол говорил по-русски бегло, хотя и с сильным акцентом.

— Славен будь, хан! — Илюха пал ниц перед всемогущим правителем города. — Имя моё Илья, по прозванью Хвощ. Житель я тутошний…

— И что ты хотел сообщить?

Илюха сглотнул. Сейчас… Вот сейчас… Сейчас всё решится.

— Давеча вещали люди твои насчёт князя Мстислава…

— Говори! — сразу подобрался Дэлгэр.

— Но люди твои вещали о награде…

Дэлгэр что-то крикнул по-монгольски, и спустя минуту на печном противне перед Илюхой выросла горка серебра. Теперь Илюха глотал раз за разом. Значит, правда, всё правда…

— Хозяин мой, Охрим Бобёр, с лесными людьми знается. С людьми князя Мстислава, стало быть.

Дэлгэр хищно оскалился. Кивнул, и тотчас Илью взяли за бока.

— Ты молодец, Илиа. Сейчас возьмут твоего хозяина, а ты посидишь в одном месте. Есть тебе принесут.

Монгол смотрел пронзительно.

— Я должен убедиться, что ты не лжёшь

Горка серебра, такая близкая и желанная, исчезла из-под носа Илюхи, и он запоздало понял, какого дурака свалял. Так и отдаст ему сотню гривен этот немытый, как же!

…

— Здрав будь, славный Тудан-нойон, и вы також, гости дорогие!

Князь Ярослав спустился с крыльца, дабы лично оказать почёт и уважение послу Бату-хана. Посол, однако, не спешил слезать с коня. Он заговорил, и тотчас эхом откликнулся переводчик, высокий худой монгол.

— Почему ты не встречаешь нас на дороге к городу, коназ Еруслаб? Это невежливо.

Князь даже растерялся от такой наглости.

— У нас на Руси так не заведено. Хозяин встречает гостей у дома своего, на крыльце, или при особом уважении в воротах, как я ныне…

— Это неправильно, коназ. Хорошо, на первый раз Тудан согласен замять, но в следующий раз это будет считаться злостным неуважением. Со всеми последствиями, коназ Еруслаб.

Но князь уже овладел собой. Ладно… До следующего года нужно ещё дожить. Сейчас главное, не сорваться и не дать повода диким зверям. Войско Бату-хана уже вернулось в приволжские степи. Что стоит бешеным волкам сорваться в новый поход? Русь уже не та. Второго нашествия нам не выдержать…

— Учту, славный Тудан. Ну а теперь, добро пожаловать отдохнуть и закусить с дороги!

Посол наконец соизволил спешиться, бросив поводья нукеру охраны. Вслед за ним спешивались прочие, заполонив собой весь двор — Тудан привёл с собой две сотни охранников да ещё разных нужных людей, от китайца, обученного отличать фальшивое серебро и золото, до простых слуг-рабов, призванных ходить за конями и прочее.

— Не беспокойся, коназ, — чуть насмешливо произнёс Тудан, уловив удивление Ярослава. — Одна половина моих людей пойдёт дальше, на Ростов и Углич. Её поведёт Балдан-багатур.

— Да гостите сколько влезет! — отшутился князь.

— Слишком долго нам гостить тоже некогда, коназ Еруслаб. Повелитель ждёт нас с данью.

Среди прибывших князь заметил богато одетого парнишку, большеглазого и тоненького, но явно татарина. Кто таков?

— Вот это коназ Еруслаб, Худу, — Тудан подвёл парнишку к Ярославу. — А это племянник великого хана Берке, коназ. Отец и мать его из славного рода Чингисидов, но смерть не пощадила их. Хан Берке велел мне взять молодого батыра, чтобы он повидал мир. Отсюда он поедет с Балданом, а пока пусть посмотрит твои владения, эге?

— Рад приветствовать тебя, великий князь! — по-русски, довольно правильно выговаривая слова, произнёс Худу.

— И я рад видеть славного племянника великого Берке-хана, — вежливо улыбаясь, ответил Ярослав. — Проходите в дом, гости дорогие!

Уже на пороге Тудан вполголоса выговорил парнишке, заговорив по-монгольски.

— Запомни, Худу — не ты должен первым здороваться с урусами, а они с тобой.

— Но ведь это великий коназ!

— Даже самый великий коназ дикарей ниже любого, в чьих жилах течёт кровь самого Чингис-хана!

…

— Эйе, а тут что?

— Мёд это, прошлогодний…

— Почему такой чёрный, э?

— Так это же гречишный мёд!

Мункэ хмурился. Кто его разберёт… Монгол разбирался в медах не больше, чем в рыбе. Надо будет в следующий раз взять с собой знатока, вот что…

Приёмку дани посланник Бату-хана проводил лично, и весьма придирчиво. Тряс связки шкурок — чернобурые и обычные лисы, куницы, бобры и просто белки — щупал мех, не лезет ли. По его велению здоровенный нукер протыкал каждый брус воска железным прутом — нет ли камня внутри? В углу старый, сморщенный китаец взвешивал серебро в воде, дабы определить чистоту пробы.

Князь Ингварь только скулами поводил, глядя на всё это. Богатства, с превеликими трудами собранные с разорённой земли, должны были утечь безвозмездно. Пожалуй, этого хватило бы на постройку каменного храма. А ведь это не последняя дань… Теперь они повадятся, как медведь на пасеку…

— Эйе, нужно ещё пятьдесят восемь гривен, коназ Ингар! — посол Бату-хана закончил подсчёты. Он уже неплохо говорил по-русски, правда, сильно коверкая слова.

Князь помолчал.

— Ну нет больше. Ничего нет, пойми.

— Как нет? Надо, чтобы было.

Мункэ прищурился.

— Там у тебя дома посуда красивый есть, я видел. Другой вещи.

Князь вздохнул глубоко раз, другой. Спокойно, только спокойно.

— Онфим, — окликнул он ключника, — принеси-ка нам кубки и чаши из поставца.

Когда указанное было принесено, монгол взял в руки и бегло оглядел вещи, поражавшие тонкостью работы. Сунул китайцу, сказал пару слов. Китаец принялся взвешивать, накладывая гирьки на чашку весов.

— Это будет двенадцать гривен, коназ Ингар.

— Погоди… — князь Ингварь даже глаза вытаращил. — Это что… это ты их на вес считаешь?! Это же фрязинская работа, да киевская золотая зернь! Этим вещам цены нет!

— Есть цена, Ингар. Я дал двенадцать гривен. Не нравится, дам десять.

Ингварь Ингваревич с каменным лицом смотрел на ухмыляющегося монгола.

— Я заменю вещи сии.

— Э, нет! Это уже принадлежит великому Бату-хану. Кто я такой, чтобы раздавать его имущество?

Теперь Мункэ откровенно издевался.

— Хорошо, хан, — голос Ингваря Ингваревича звучал ровно. — Завтра ты получишь остатнее. Чего-нить ещё из серебряной утвари найду и в слитки перелью.

…

— Так ты не знаешь, где коназ Мастислаб, э? — Дэлгэр поднял голову пленного, взяв за кудлатую шевелюру. Охрим Бобёр, здоровенный мужик, был раздет догола и забит в китайские колодки — два бруса с выемками, из которых торчали ступни ног и кисти рук. На спине его виднелись полосы, явно оставленные ударами бича. Из бороды огненными углями светились злые глаза.

— Очень жаль. Потому что нам стало известно, что ты связан с коназом-волком. Ну что ж, ты сам выбрал свою судьбу!

Дэлгэр кивнул, и здоровенные нукеры втащили в избу молодую женщину, а за ней двух ребятишек — мальчика лет двенадцати и девочку лет восьми.

— Сейчас мои люди займутся ими. А ты будешь смотреть и вспоминать, где Мастислаб.

Два палача сорвали одежду с девочки, деловито распяли её на узких козлах, бывших ещё недавно приспособлением для распиловки дров. Здоровенный нукер ощупал девочку между ног, осклабившись, начал развязывать пояс.

— Нехристи! Поганые! Изверги! — женщина билась в руках здоровенных монголов.

— Заткните ей глотку! — приказал Дэлгэр. Один из нукеров коротко ударил женщину в солнечное сплетение, и она согнулась, не в силах вздохнуть. Палачи уже привязывали мальчика. Подручный палачей раздувал мехами походный кузнечный горн, второй раскладывал на столе железные клещи и другие зловещего вида инструменты.

— Ты всё ещё не помнишь, где коназ Мастислаб?

— Отпустите… Всё скажу, всё… — захрипел мужчина, до того мёртво молчавший. Дэлгэр усмехнулся. Всё оказалось не так трудно, как думалось.

— Где?

— В лесу… — забормотал Охрим невнятно, давясь и сглатывая… — отсюда вёрст восемьдесят…

— Как называется?

— Не помню названия… Показать могу…

Дэлгэр коротко кивнул, и палачи начали отвязывать свои жертвы. Девочка даже не могла плакать, дрожа, как осиновый лист…

— Мы поедем туда прямо сейчас, Охрим. Твоя жена и дети пока посидят у нас. Если ты не солгал, мы всех вас отпустим.

Охрим снова сглотнул, глядя на жену. Молодая женщина, плача, обнимала сына и дочь, кутая их в порванные одежды.

— Прости, Марья.

— Бог тебе судья, Охрим… Не выпустят они нас…

— Выпустим, — вмешался Дэлгэр, усмехаясь, — и денег дадим. Мне нужно, чтобы каждый урус усвоил — служить Повелителю Вселенной выгодно. А поддерживать тех, кто идёт против него, смертельно опасно. Уведите!

…

— …А у нас в Ононе рыба совсем мелкая, и едят её только самые бедные пастухи.

Тудан положил поверх здоровенного ломтя хлеба второй пласт осетрового балыка, отхлебнул из кубка пива, с удовольствием откусил и зажевал.

— Ну, у нас на Руси мелкую рыбу тоже едят голодранцы всякие, — князь Ярослав положил большую ложку чёрной икры поверх масла, — Но вот такую рыбку не всякий купец позволит себе, скажу не хвастая. Ты попробуй-ка вот с этим!

Ярослав надрезал серебряным ножичком греческий лимон, выдавил сок на икру, протянул монголу.

— На-ка вот, отведай!

Тудан, справившись с прежним блюдом, взял предложенное угощение, куснул:

— Ум-м… Это ещё лучше… Должен сказать тебе, коназ Еруслаб, урусы понимают в еде.

— Ну так! — широко улыбнулся Ярослав. — В еде да в бабах не разбираться — что за мужчина тогда?

Тудан довольно захохотал, оценив шутку.

— Однако, давно хочу спросить тебя, Еруслаб. Чего вы делаете в этих вот маленьких домах, именуемых банями? Там так жарко и сыро!

— Так это… моются в банях-то… — даже немного растерялся Ярослав.

— Зачем?

Теперь Ярослав растерялся окончательно. Как объяснить очевидное? Спросил бы ещё, зачем люди спят…

— Чтобы чистым быть, ясно дело. Грязь смыть с себя…

— Глупости, коназ, ты меня извини. Вы смываете с себя удачу, так говорят наши шаманы. Что и доказал исход всех битв!

Тудан громко, сыто захохотал. Ярослав Всеволодович заставил себя улыбнуться в ответ.

— Дань, почитай, собрана, Тудан-нойон. Завтра можешь принимать.

— Ну? — Тудан откинулся на лавке, сыто причмокнул. — Если честно, я бы погостил ещё пару деньков. Но ты прав — дела, дела зовут…

Ярослав снова улыбнулся, надеясь, что улыбка его не выглядит явно напряжённой. Монгольские гостюшки уже в немалую трату встали княжеской казне. Во-первых, требовали обильной мясной пищи, для чего резали на княжеском заднем дворе ежедневно немало быков и овец. Во-вторых, шатались по хоромам, проникая нагло везде, и грубо окоротить их никто не решался — при этом подвыпившие стражи хватались за сабли, и что дальше делать? Без малейшего зазрения совести гости похищали из поставцов ценную посуду, взламывали сундуки… Тудан удручённо кивал, выслушивая очередную повесть о ночных похождениях батыров, но мер к своим людям никаких не принимал, и лишь чуть позже Ярослав понял — таким образом монголы весьма недвусмысленно подгоняли хозяина, побуждая к скорейшему сбору дани.

— Да, чуть не забыл. Что хозяйка твоя, так и не вернулась из дома урусских богов?

— Из обители? Да нет, не вернулась. Пускай погостит, не вредно ей.

— Я знаю, что той обители сам Бату-хан выдал охранную пайцзу. Притом серебряную, а не деревянную, как прочим мелким храмам, и даже не медную.

Тудан отпил пива из кружки, почмокал.

— Кстати, раз уж мы намерены посетить Суздаль… Я хочу взглянуть на эту женщину, главную шаманку той обители.

— У нас это называют "мать-настоятельница", — Ярослав тоже отпил пива. — А знаешь ли ты, что преподобная Евфросинья — родная сестра ростовской княгини Марии?

— Мне это известно, — прищурился монгол. — Как и то, что её муж, коназ Василко отказался служить Повелителю, несмотря на то, что Бату-хан готов был предоставить ему все блага и золотую пайцзу.

Теперь Тудан выглядел задумчивым.

— Я порой ловлю себя на мысли, коназ Еруслаб — да действительно ли урусы люди, или только выглядят таковыми? Их поступки и мысли скрыты от разумения. Они отвергают великую честь перед лицом бесславной и мучительной гибели. Можно понять властелина, который надеется на победу и оттого отвергает руку Повелителя, как это сделал угорский король. Можно даже понять владык на Западе, надеющихся отсидеться за толстыми каменными стенами, рассчитывая на то, что у воинов Повелителя нет времени брать в осаду каждую крепость. Но вот таких, как это Василко, или проклятый Коловрат, или жителей Злого города я не понимаю.

Тудан поставил на стол опустевший кубок.

— Короче, завтра мы посетим ту обитель. Я хочу понять.

Князь Ярослав помолчал. Да, Евфросинье таких гостей только и не хватает в женской обители…

— Твоя воля, нойон. Завтра так завтра. Токмо не бери с собой всю орду-то свою…

— Э, нет! Что значит не бери? Со всей сотней поеду, коназ, мало ли что! Говорят, у вас тут полно медведей.

— Да уж поели всех медведей-то за последние годы…

— Ну волков! В общем, я сказал!

…

Огненные языки извивались, плясали над пожираемыми поленьями, и Мстислав вновь вспомнил иноземную сказку про саламандр, весёлых ящериц, живущих в огне. Князь усмехнулся. Может быть, и не лгут сказки… А вернее всего лгут. Даже каменный храм не выдержит сей стихии. Сколько ещё простоит Русь в огне?

— Ты чего не спишь, княже? — к костру подсел рослый витязь в воронёной пластинчатой броне.

— Не спится, Олежка, — вздохнул князь. — Мысли замучали.

Собеседник вздохнул, подбросил пару толстых поленьев и охапку мелких веток, разом ожививших огонь.

Олег Калинович был ближний боярин князя, его правая рука. Один из немногих, ушедших тогда среди огненной круговерти из гибнущего Рыльска. И после того были потери, потери, потери… Он да Симеон Берест, вот и все, кто остался. Остальные пришлые.

— Что ты узнал? — спросил князь, переменив позу на большой охапке елового лапника, покрытого сверху лосиной шкурой.

— Сведения подтвердились, — Олег поворошил сучком угли, — завтра Бурундай выходит на нас. Весь свой тумен выводит, двенадцать тысяч войска.

— Стало быть, в Деревиче останется тысяча обозников Дэлгэра?

— Ну, во первых, не тысяча, а токмо семьсот…

— Это хорошо.

— …А во-вторых, не такие уж они обозники, княже. Боевые воины.

— А это плохо.

Боярин помолчал, подбирая слова.

— Обратного хода не будет, княже.

В глазах князя Мстислава плясали огненные отблески костра.

— Обратного хода нет у нас с тех пор, как сожгли поганые град родной, Олег Калинович. И у всех людей русских, похоже, два пути — либо биться насмерть, либо сгинуть бесславно под пятой. Как деревчане либо губинцы.

— Думаешь, таки не выживет Деревич? — Олег подбросил в огонь ещё пару сучьев. Князь криво усмехнулся.

— Скотины тягловой нет, коров, коих не порезали ещё, кормить нечем. Хлеба тоже нет, почитай. А ведь январь ещё не кончился. Думаю, к маю поедят деревчане семенное зерно, собак и кошек, да и мышей в амбарах своих переловят. И в лес подадутся, дабы в мёртвом городе не околеть… Такова участь всех трусов, Олежка. И думаю, многие горько пожалели уже, что не пали в битве тогда. Особенно те, у кого детей да жёнок в полон увели, или того хуже — снасильничали да убили. Ладно, разговоры разговорами, а дела делами. Что от князя Михаила?

— Вот, — боярин достал маленький лубок, извлёк тонкую бумажку. — Я прочёл, уж не обессудь. Думал, что тебя не будет до завтра, а вдруг срочное чего…

— Ну раз прочёл, так излагай, — усмехнулся князь, — При таком свете те буквицы и прочесть-то немыслимо.

Действительно, бисерный почерк на голубиных депешах можно было нормально читать только при свете дня.

— В розыск тебя объявил князь Михаил Всеволодович. Сердится шибко. Второй обоз оружный ты у него отбил, не шутка!

— И где искать станет?

— Ясное дело, возле Гомеля. Просил ненароком не заходить туда покуда.

Собеседники разом рассмеялись.

— Что от князя Даниила?

Боярин помрачнел.

— Мнётся князь Даниил, Мстислав Святославич. Боится нового нашествия. Понять его можно.

Мстислав вздохнул. Разумеется, понять можно. Если уличат в помощи «коназу-волку», Даниилу Романовичу придётся бежать из земли своей. Как бежал король Бела, а до того хан половецкий Котян. И вся земля галицкая и волынская могут подвергнуться новому разорению.

И остаётся только поклониться Михаилу Всеволодовичу за бесстрашие. А впрочем, за великим князем Михаилом у Батыги столько всего записано, что остаётся только удивляться, как это он не затребовал его выдачи.

— Я и то удивляюсь, Мстислав Святославич, за князя Михаила, — словно угадал ход мыслей князя боярин.

— В огне пляшет Михаил Всеволодович, словно та саламандра, — князь полузакрыл глаза. — Однако он один и понимает, что иначе нельзя. Ладно… Как завтра выступать будем, давай-ка обсудим. Зови сотников.

Князь обвёл взглядом большую поляну, след лесного пожара, сплошь уставленную большими шалашами из лапника. Кондовые древлянские леса надёжно укрывали отряды князя Мстислава — монголы до сих пор плохо ориентировались в лесах. Вот южнее, где леса изреживались, превращаясь в рощи и перелески, степняки чувствовали себя много увереннее. Там пролегал путь в завоёванную угорскую землю. Поэтому Мстислав выработал свою тактику — собрав отряды в кулак, выходил с заводными конями из лесов, преодолев пару сотен вёрст, наносил внезапный удар по какому-нибудь малочисленному отряду татар, рыщущему в поисках добычи, вырезал поголовно и уходил назад в непролазную глушь.

Однако в последнее время всё изменилось. С прекращением западного похода поток подкреплений, идущих к Бату через Киев, исчез, и сам ям [почтовая станция и перевалочная база у монголов во времена Бату-хана. Прим. авт. ] был убран из разорённого Киева. Редкие посланники теперь передвигались гораздо южнее, по причерноморским степям. Между тем отряд, численность которого уже перевалила за тысячу, нуждался в корме, и князю поневоле приходилось искать его в и без того опустошённых селениях. Поселяне покуда терпели, видя в Мстиславе отмстителя поганым за обиды и поругание, но князь хорошо понимал — так долго продолжаться не может.

Но и это было не всё. Конница Бурундая, став станом в Деревиче, буквально висела на хвосте у князя. Охотник рано или поздно загонит зверя, если зверь не сумеет поменяться местами с охотником.

Вот почему так важно взять Деревич. Когда Бурундай вернётся из безуспешного похода, его встретит голова начальника тайной стражи на воротной башне. Или нет, лучше шкуру Дэлгэра прибить к воротам. И написать на ней… Впрочем, Деревич ещё надо взять. Захватить город можно только врасплох, иначе семьсот монгольских воинов за стенами отобьются от тысячи двухсот ратников князя Мстислава.

— Звал, княже? — к костру уже подсаживались сотники. Князь обвёл своих соратников глазами. Эти не подведут.

— Давайте-ка обсудим, други… Дело предстоит весьма непростое.

…

— … Вот она, та обитель, нойон.

Тудан разглядывал не слишком высокий частокол, за которым виднелись крыши строений, потемневшие от времени. Ворота тоже потемнели, подумал князь Ярослав, в свою очередь разглядывая скит. Когда успели? Совсем ведь новые были… Бежит, бежит время…

— Эйе, отворяйте! — два здоровенных нукера забарабанили в створки ворот рукоятями нагаек. — Здесь Тудан-нойон, посланник самого величайшего Бату-хана!

— Почему они не открывают, Еруслаб? — спросил Тудан, обернувшись к князю.

— Стало быть, опасаются твоих жеребцов стоялых, — хмыкнул Ярослав. — Всё-таки женская обитель это.

Тудан ухмыльнулся, но промолчал. В этот момент калитка, врезанная в ворота, отворилась, и на пороге возникла тоненькая фигурка в монашеском тёмном одеянии.

— Отойдите от ворот, ребятишки. — неожиданно глубоким голосом сказала женщина, и — странное дело! — нукеры безропотно отодвинулись. Фигурка будто поплыла к всадникам, ступая по снегу легко и неслышно.

— Здрав будь, великий князь. И тебе того же, нойон Тудан, — произнесла женщина, подойдя вплотную. Огромные, невероятной глубины глаза настоятельницы будто излучали внутреннее сияние, завораживали, затягивали… Молодой племянник хана Берке даже дышать перестал — вот ведь, бывают же на свете такие дива…

— Вот это настоятельница сей славной обители, преподобная мать Евфросинья, — представил князь, разом нарушив колдовское наваждение. — А это славный нойон Тудан, это вот племянник Берке-хана, молодой Худу-хан…

— Ну, здравствуй, Худу, — обратила свой взор к молодому монголу Евфросинья, и парень снова едва не перестал дышать. — Рада видеть тебя в нашей обители. Проходите, гости наши. Ты тоже, Ярослав Всеволодович.

Настоятельница повернулась и пошла назад, и только тут Тудан сообразил, что никто и не собирается отворять ворота.

— Так нельзя, женщина! Я посланник самого Бату-хана! Эти ворота должны быть распахнуты настежь передо мной и моими воинами!

— Твоим воинам тут вообще не место, Тудан-нойон. Я пригласила только вас троих, — обернулась уже у калитки Евфросинья. Князь даже сглотнул — спрашивается, зачем так-то дразнить огонь? Серебряная пайцза против золотой не устоит…

— Кому и где место, решаю я! — надменно произнёс Тудан.

— Так полагаешь? — спокойно улыбнулась настоятельница, и молодой Худу судорожно сглотнул — нет, не бывает таких женщин… — Впрочем, не будем спорить. Я велю открыть ворота.

Тоненькая фигурка исчезла в калитке, и спустя несколько секунд ворота неожиданно плавно и бесшумно распахнулись — должно быть, петли постоянно смазывали.

Тудан кивнул, и двое нукеров — те самые, что колотили в створки — первыми двинулись вперёд. Однако в воротах кони внезапно захрапели, попятились, мотая головами. Один из нукеров в сердцах хлестнул животное нагайкой, в ответ конь дико заржал, крутанулся на месте и боком повалился в снег, придавив всаднику ногу.

— А, злые мангусы! — выругался второй нукер, соскакивая с коня. Широко шагая, двинулся в ворота, и вдруг упал носом в снег. Точно наткнулся на натянутую верёвку, невидимую простым глазом.

— Ну вы идёте уже, гости мои? — спокойно наблюдая за сценкой, произнесла Евфросинья, стоявшая теперь посреди двора обители. Худу громко сглотнул, Тудан со свистом втянул воздух.

— Так! Вы все, идите в Суздаль, там ночуете. Завтра утром явитесь сюда!

— Слушаем, господин! — поклонился старший нукер охраны.

— Вы також свободны! — отдал в свою очередь распоряжение собственной охране князь Ярослав, и русские витязи направились вслед за монголами. Оставшись втроём, гости переглянулись, и вдруг Тудан первый спешился, за ним и князь Ярослав с Худу оставили сёдла. Ведя коней в поводу, все трое осторожно прошли в ворота. Никакой верёвки там не оказалось, чего и следовало ожидать.

— Отдайте своих коней сёстрам, они позаботятся, — Евфросинья снова улыбалась спокойной, загадочной полуулыбкой. — Прошу в дом.

И уже в который раз Худу перестал дышать, встретив взгляд огромных, невероятно глубоких глаз. Значит, не врут сказки, и такие женщины всё-таки бывают на свете?

…

— … Далеко ещё?

— Уже не так далеко.

Кони осторожно пробирались через бурелом, едва видимый под снежной шубой. Впереди шли двое пеших урусов, тыкая длинными жердинами перед собой, прощупывали дорогу. Бурундай то и дело зло косился на Охрима Бобра, восседавшего в седле монгольского коня — заставить бы этого идти пешком! Нельзя, он должен указать дорогу…

Охрим смотрел перед собой безучастно. Руки его были прикованы к луке седла недлинными цепями, так, что управлять конём можно, а вот меч взять не получится. Равно и соскочить с коня. Впрочем, для страховки конь, везущий уруса, был привязан за седло длинным волосяным арканом, конец которого был закреплён на луке седла позади идущего, так что любая попытка побега исключалась.

Бурундай с тревогой смотрел на небо — солнце уже клонилось к западу, короткий зимний день заканчивался. Первый уртон [древнемонгольская мера длины, примерно 30 км] конница Бурундая прошла быстро, но по мере углубления в дремучую чащобу темп продвижения стремительно падал. За последний час одолели две версты, не больше…

— Ты лжёшь, урус! — не сдержавшись, зарычал Бурундай. — Как коназ-волк выходит из своего логова? В таких местах жить невозможно!

— Я не лгу, — угрюмо, но твёрдо возразил Охрим. — Ежели б Мстислав устраивал станы свои в легкодоступных местах, так полагаю, ты бы уже давно нашёл его, хан.

На это возражение Бурундай не нашёл, что ответить. Действительно, похоже на правду…

— Что ж, продолжать движение! Идти тихо!

Полководец оглянулся. Да, нехорошее место. Тумен растянулся на узкой, еле заметной тропе, и сейчас толпа пеших лесовиков с рогатинами, пожалуй, могла бы нанести серьёзный урон непобедимым монгольским воинам. Нет, пожалуй, не рискнёт коназ-волк ударить. Слишком неравны силы…

Непролазный ельник кончился внезапно. Впереди лежала обширная поляна, покрытая рядами шалашей — целый шалаш-городок. Ни единого дымка…

— Угли сегодняшние, Бурундай, — к полководцу подъехал начальник сотни разведчиков. — Они ночевали здесь, точно.

— Ну и где же?..

— Они ушли утром по другой тропе, — сотник махнул рукой в сторону противоположного края поляны.

— Ты знал, что тут есть ещё дорога? — обернулся Бурундай к пленнику-провожатому.

Охрим Бобёр смотрел угрюмо, но по-прежнему непоколебимо.

— Я ходил токмо по этой, хан. Других не ведаю.

Бурундай прищурился.

— Считаешь себя самым хитрым, урус? Как вы это там говорите: "и волки сыты, и овцы целы"? Не получится. Мы отпустим тебя и твою семью только после того, как возьмём коназа Мастислаба.

— Ну так возьмите, за чем дело стало? — криво ухмыльнулся Охрим. — Я сделал, что мог. Остальное дело ваше…

Хлёсткий удар нагайкой рассёк щеку пленника.

— Ты, похоже, договоришься, урус!

Бурундай вновь посмотрел на небо, где уже вовсю горел золотистый закат. Проклятый урус… Проклятые урусы… Выбраться из этой дремучей чащобы засветло нечего и думать, а темноте тут и шагу не ступить…

— Так! Располагаемся на ночлег здесь! Ты и ты — со своими сотнями в охранение! Уруса на цепь и смотреть в оба! Всё!

…

— … Да нет там ничего!

Гэрэл всматривался в густую темень так, что в глазах плясали мелкие искорки, но ни малейшего движения на обширном предполье не наблюдалось. Да и что тут увидишь, луны нет, а свет факела способен озарить только ближайший кусок стены. Впрочем, все факелы остались в башне.

— Ладно, может, и показалось, — согласился напарник. — Пошли, не то замёрзнем.

Двое стражей вновь принялись прохаживаться по настилу, устроенному для стрелков с обратной стороны городской стены. Да, начальник Дэлгэр дело знает… Правда, в карауле приходится теперь стоять каждый третий день. Зато на стенах каждую ночь две сотни стражей. Половина спит в тепле, вторая караулит, и не только на сторожевых площадках башен, но и на стенах. Два часа караул, четыре отдых, и снова…

Гэрэл поглубже запахнул волчий полушубок. Час быка — самый тяжёлый для стражников. Проклятье, как хочется спать… Но разговаривать стражам строжайше запрещено, равно как и ходить с факелами. Такой страж глух и слеп, по сути. Нет, стражи должны скользить тенями, как кошки, чтобы вовремя заметить стальную кошку, заброшенную в бойницу…

Додумать свою мысль Гэрэл не успел — стальная стрела самострела вошла ему в лицо, отбросив голову назад. Рядом мешком свалился напарник. По приставной лестнице уже проворно карабкались тёмные тени, скользнули на место убитых стражей. Один из них поправил малахай, явно монгольский.

— Тихо! Мы правую сторону, вы левую… — сказала тень по-русски свистящим шёпотом.

Второй без слов щёлкнул «орехом» самострела, закрепляя взведённую тетиву. Перезарядив оружие, тени двинулись к башне справа. Двое других скользнули к левой.

Всё дальнейшее произошло очень быстро. Узкая дверцы, ведущая с башни на настил стены, отворилась бесшумно — очевидно, кто-то накануне старательно смазал петли. Тени скользнули внутрь. В башне горел огонь, толстая восковая свеча была прилеплена воском к лавке. На двух других лавках спали, закутавшись в обширные дохи, четверо монголов.

Коротко сверкнули мечи, и ровный храп сменился хрипами умирающих.

— Наверх теперь… — по-прежнему свистящим шёпотом распорядился первый.

Двое стражников наверху сонно нахохлились в углах смотровой площадки — приказ в монгольском войске исполняли строго. Раз велено не разговаривать без дела, значит, не разговаривать… Однако выстрелов из отдушин не ожидал никто.

Двое русских вышли на сторожевую площадку башни, уже не таясь. Тот, что говорил — очевидно, старший — поднял над головой обе руки, растягивая кусок белого холста, и тотчас в ответ на соседней башне показалось смутно белеющее в ночи пятно.

— Готово, Радомир, — негромко, но уже в голос сказал старший. — Теперь лестницы!..

…

…- Знак, княже!

Мстислав и сам уже разглядел белые полотнища, свесившиеся с башен.

— Броньша, как увидишь огонь на воротной башне, не мешкая всей силой туда!

— Ясно, княже!

— А ну, други, тихо пошли!

Всадники без криков и лишнего шума устремились вслед за князем. Бронислав проводил их глазами. Отчаянный всё-таки князь Мстаслав, истинный вождь. Не кого-то послал, сам пошёл вперёд. Сейчас он со своими отборными витязями взойдёт на стену, с которой верные люди уже спустили верёвочные лестницы, как на красное крыльцо. На этой стороне монголы их не заметят, ибо уже лежат бездыханные. А вот взять воротную башню врасплох — тут нужен верный и быстрый удар, иначе разворошишь всё осиное гнездо…

Факелы, возникшие над воротной башней, прервали размышления Бронислава.

— Ну, ребята, с Богом!

…

Тени скользили вокруг, бесплотными шелестящими голосами шептали что-то по урусски, угрожающе и невнятно. Дэлгэр рубанул по ближайшей тени саблей, но клинок встретил лишь пустоту. Тень, бесплотно рассмеявшись, придвинулась вплотную.

"Я твоя смерть, Дэлгэр. Твой путь закончен"

Дэлгэр почувствовал, как ледяные пальцы проникают ему в грудь, берут за сердце, дико закричал во сне, рванулся…

Дикие крики за окном разом прогнали остатки сна. В сереющей предрассветной мгле метались тени, точь-в точь продолжение ночного кошмара, лязгала сталь. Дэлгэр вскочил, схватил саблю, лежавшую в изголовье, выдернул клинок и отбросил пустые ножны. В тот же момент дверь в амбар, где обитал начальник особого отряда тайной стражи, с треском слетела с петель, и нукер охраны, ввалившись спиной вперёд, растянулся на полу. Пламя масляного светильника заметалось, потревоженное током холодного воздуха. А в помещение уже входили урусы, и впереди всех рослый воин в воронёных доспехах.

— Коназ-ашин! — прохрипел Дэлгэр, тараща глаза.

— Дошло до меня, будто бы ты хотел меня видеть, Дэлгэр, — князь Мстислав стоял в трёх шагах, усмехаясь. — Ты саблю-то брось, неудобно так-то разговаривать.

Вместо ответа Дэлгэр, ощерясь, со свистом рубанул по фигуре в воронёной броне. Но удар провалился в пустоту, и в следующий момент монгол увидел кувыркающуюся в воздухе саблю, эфес которой всё ещё сжимала кисть чьей-то отрубленной руки.

— Перетяните ему жилу, быстро! Не то подохнет, не сказав нужного!

…

— … Здрав будь, Балдан-багатур!

Худу расширил глаза — не может быть… Ведь позавчера только оставили они ту волшебную обитель, где обитает волшебная женщина, чародейка… И вот она здесь. Колдовство…

— Я рад приветствовать тебя, княгиня Мария. — почти правильно выговаривая русские слова, произнёс Балдан, в свою очередь разглядывая ростовскую княгиню, восседавшую в седле по-мужски. Обширная юбка из синего бархата покрывала серую в яблоках кобылу, как роскошная попона, из-под подола виднелись только чёрные сафьяновые сапожки.

— Вы здорово похожи, княгиня, ты и твоя сестра, — произнёс Балдан, уже едучи стремя в стремя с Марией, и только тут Худу осознал, что это вовсе не Эуфросиниа, а её сестра. Действительно, и разницу сразу видно — немного крепче женщина, и глаза… Вот глаза те же самые, точно. Невозможно спутать.

— Познакомься, княгиня, — кивнул Балдан. — Это Худу, племянник великого хана Берке.

— Здравствуй, Худу. — улыбнулась Мария, в свою очередь разглядывая худенького мальчишку. — Я напомнила тебе кого-то?

— Он до сих про не может отойти от чар твоей сестры, Эуфросинии. — засмеялся Балдан. — Хорошо, что я там не был. Иначе вместо дани, полагаю, привёз бы Бату-хану сундук еловых шишек.

Княгиня засмеялась в ответ мягким смехом, и племянник хана Берке вновь почувствовал сладко-щемящее чувство. Как всё же хорошо, что дядя послал его в эту землю, Урусию!

Ворота города уже были распахнуты настежь. Кортеж въехал в ворота, и тут же раздался малиновый колокольный звон.

— О! Это в нашу честь? Я польщён! — улыбнулся Балдан.

— Вообще-то это звон к обедне, службе в честь Господа нашего Бога. — улыбнулась Мария в ответ. — Но твоё посольство попало очень удачно, так что…

— … И нам перепала малая толика. — закончил Балдан.

Они разом весело рассмеялись, и Балдан почувствовал, как крепнет в нём симпатия и уважение к княгине. Да, это воистину мудрая правительница. И Бату-хан, как всегда, поступил верно, направив в Ростов не прямолинейного и не слишком далёкого Тудана, а его, Балдана.

— … А это вот храм Успения, отрада наша, — показала рукой княгиня, и Худу ощутил восторг от открывшегося глазам зрелища.

— Нравится, Худу-хан? — внезапно обратилась к пареньку Мария.

— Красиво как… — прошептал Худу.

— Во Владимире был храм не хуже. А каким красивым городом был Киев… — внезапно сказала Мария.

— Они сами виноваты, княгиня, — теперь Балдан смотрел жёстко. — Так будет со всеми, кто противится воле Повелителя.

— Да, конечно, — взгляд Марии потух.

Воцарилось неловкое молчание. Между тем процессия уже въезжала в ворота княжеского терема.

— Ну, гости мои, прошу в дом!

На крыльце Худу встретил мальчик, моложе его года на два. Мальчик несмело улыбнулся, и неожиданно для себя Худу неловко улыбнулся в ответ.

— А ты книжки читать любишь? — спросил мальчик.

— А какие? — оживился Худу.

— Да у нас тут всякие-превсякие есть.

— Я не умею читать по-русски. — насупился Худу.

— А у нас есть книжный смотритель, отче Савватий. — успокоил молодого монгола князь Борис. — Он вслух будет читать. А хочешь, он тебя быстро русской грамоте научит?

— Да… — чуть растерялся от такого напора Худу.

— А ещё у нас есть грамотная кошка.

— Врёшь!

— Да ой, вру! Вот сегодня вечером сам увидишь!

…

Они стояли и смотрели. Русские люди, жители города Деревича.

Измождённые, бескровные лица, заострившиеся носы. Толпа чутьволновалась, но Мстиславу казалось — это ветер шатает людей, заморенных вконец жестоким гнётом.

Бой на улицах и в домах уже закончился. Крепкий предрассветный сон большинства степняков плавно перешёл в вечный, а те, кто всё-таки успел проснуться, так и не сумели организовать серьёзный отпор. Пленных нападавшие не брали, и только для одного врага было сделано исключение.

Рядом с князем двое ратников удерживали пленного, в котором вполне можно было признать ещё час назад всемогущего Дэлгэра. Сейчас начальник тайной службы выглядел не столь грозно. Во-первых, совершенно голый, и во-вторых, привязанный к палке подобно дикому зверю — палка просунута в рот, челюсти крепко примотаны. Кисть правой руки у монгола отсутствовала, рука была крепко перетянута выше локтя кожаным ремешком. Левая рука была сломана и бессильно висела.

— Люди! — князь старался говорить громко и внятно. — Вот и пришёл час расплаты поганым! Да токмо не всем, признаю. Сила врагов велика. И ждут вас новые испытания, так или иначе. Однако скажу сразу, чтобы не обольщались вы — не оставят в покое поганые тех, кто согнул выю под ярмо им. И вы сами убедились в том. И потому один выход есть — бить их, бить и бить, не давать покоя ни днём ни ночью, покуда не уйдут они с земли нашей!

Гул пронёсся по толпе.

— Решайте сами, люди — дожидаться ли вам смерти голодной, или мучительств новых, или уходить в леса, дабы дать бой гостям незваным!

Снова гул, громче и дольше прежнего.

— Дозволь молвить, княже! — выступил вперёд старик с косматой гривой нечёсаных сивых волос.

— Говори, старинушка.

— Куда мы пойдём, от своих-то домов? В лес, зимой? А бабы, а ребятишки? Погинут все поголовно.

— Так что же? — прищурился Мстислав. — Так тут и дальше прозябать намерены? Пособничать врагам земли русской?

Старик выпрямился.

— Я стар, князь, и бояться мне нечего. Вот ты побил малую толику татар. А остальные? А что будет с жителями града сего, ты подумал?

Губы старика дрожали.

— Я так скажу тебе, Мстислав Святославич — всякий владыка обязан защитить народ свой. А ежели не может он этого сделать, то не защитник он, а обыкновенный тать. Разбойники лесные тож грабежом живут…

— Довольно! — Мстислав глядел на деда побелевшими от ярости глазами. — Токмо уважая седины твои, не отвечаю тебе, как должно. Кто ещё так мыслит?!

Толпа притихла.

— Ежели стадо баранов вы, коим всё одно, кто их стричь будет и кто резать, тогда да. Тогда вам и татары сгодятся. А как же гордость, а как вера отцова?

— Дык верить оне нам не запрещают… — послышался голос из толпы. — Хоть три раза на дню молись…

Толпа вновь невнятно загудела — верно, мол…

— Ясно. Кто ещё сказать хочет? — Мстислав обвёл толпу глазами.

— Дозволь молвить, княже! — выступил вперёд рослый. Худой, как палка мужик с чёрной бородой клином.

— Кто ты есмь, человече?

— Купчина я здешний, Клим Онучин… бывший купец, теперь уже.

— Говори, Клим.

Купец обернулся так, чтобы видеть толпу.

— Люди, вот что я скажу вам. Наверное, многие уже горько пожалели, что поддались тогда страху и отворили ворота пред погаными. Так и так смерть выходит! Потому как хлеба нынче до весны не хватит, почитай, многим, а уж про сев без коней я молчу. И сидеть в граде постылом нечего более!

— У тебя ни жены, ни детишков, тебе-то легко! — раздался из толпы угрюмый голос.

— А я не за всех говорю, а за себя и за тех, кому ярмо татарское шею натёрло! — возвысил голос Клим Онучин. — И такие люди есмь тут!

Он повернулся к Мстиславу.

— Веди нас, князь! Коль пропадать, так хоть с пользой!

— Ну что же! — Мстислав улыбнулся. — Я уже думал, токмо овцы худые остались в граде сём. С хлебом, правда, и у нас трудно. Однако до травеня месяца дотянуть можно. А там вольных людей и лес прокормит. Берите с собой всё, что можно унести, и прежде всего сьестное. Кони татарские нам тоже ой как сгодятся. Всем прочим счастливо оставаться!

— А с этим что будет? — спросил Клим, кивнув на Дэлгэра.

— А что с ним будет? Ничего такого. Шкуру снимем да отпустим!

…

Они сидели на крепких низкорослых лошадках, как влитые. И в середине улыбался коренастый круглолицый монгол, щеря мелкие желтоватые зубы.

— Ну здравствуй, коназ Магаил.

— И тебе того же, Неврэ-нойон.

— Ты решил встретить нас в чистом поле, чтобы преградить путь к своему Чурнагиву, коназ?

Михаил улыбнулся.

— Славная шутка, нойон. Однако я просто хотел выразить тем почтение послу Бату-хана, то есть тебе лично. Кажется, так велит монгольский обычай?

Теперь кони князя Михаила и ханского посланника шли рядом, стремя в стремя.

— Ты хорошо знаешь монгольские обычаи, коназ.

— А ты хорошо говоришь по-русски, нойон.

— Э… У нас многие пренебрегают языком урусов, считая, что это покорённые народы должны учить наш язык. Но, разумеется, они не правы.

Монгол широко, обезоруживающе улыбнулся.

— Язык врагов обязательно надо знать.

Михаил Всеволодович улыбнулся ещё шире.

— Я тоже так думаю, — ответил князь по-монгольски.

Неврэ громко захохотал.

— Да, коназ, как там у вас говорят: "этому палец в рот не клади"!

Ворота города были уже раскрыты настежь. Неврэ-нойон бросал цепкие взгляды на новоотстроенные стены города. Вместо привычного частокола бросались в глаза высокие срубы, окантованные по верху густо расположенными бойницами. Башни тоже поражали обилием закрытых стрелковых гнёзд. Сами ворота, сработанные из толстенных дубовых брусьев, были окованы крест-накрест полосами стали, под которыми почти не видно было дерева. В проёме виднелись зубья поднятых вверх решёток — целых три решётки! — также блестевшие стальной оковкой. Да, определённо урусы сделали выводы из обороны Злого города…

— Скажи, Михаил, — на сей раз монгол произнёс имя князя на удивление правильно. — Неужели ты думаешь, что всё это, — он кивнул на городские укрепления, — тебя спасёт в случае чего?

Михаил Всеволодович помедлил с ответом.

— Не так, нойон. Надеюсь я, что цена сего города в случае чего покажется вам чрезмерной. Не лучше ли мирно получать дань?

Посол коротко хмыкнул.

— Я полагаю, что Бату-хан напрасно отверг предложение, кое изложил тогда князь Андрей Рязанский, — Михаил Всеволодович придержал норовившего выйти вперёд коня. — Думаю, вслед за Рязанью дань великому хану согласились бы выплачивать все другие князья земли русской.

— И ты тоже?

— Я беспременно. Потому как понимаю разницу между нашествием разорительным и мирной данью.

Монгол снова хмыкнул.

— Отчего же ты не открыл ворота перед Менгу-ханом, когда он подошёл к стенам Кыюва?

— Обязательно открыл бы, — невозмутимо ответил князь Михаил, — если бы он подошёл вот как ты, с двумястами воинами. Но не с сотней тысяч. Между данью и сдачей на милость существует некая разница, согласись.

Неврэ-нойон улыбнулся.

— Ну что же, коназ, по крайней мере говоришь ты верно.

…

Бурундай смотрел на ворота города Деревича с каменным лицом. На воротах была прибита мелкими гвоздями кожа. Человеческая кожа, на которой было написано крупными чёрными буквами:

"Следующая шкура твоя, Бурундай"

Вороны, потревоженные приближением монгольской конницы, орали, удобно устроившись на башнях и стенах города. Сытые, твари…

Бурундай со свистом втянул воздух.

— Так! Гонца к Ергану, пусть даст охотничьих собак. Ты и ты — со своими людьми в погоню, искать и найти. Как найдёте, гонца ко мне. Всем остальным отдыхать. Готовиться к походу!

Бурундай обернулся к своей свите, конь под ним всхрапывал и бешено косил глазом. Но ещё страшнее были глаза самого Бурундая.

— С этого часа мы будем спать в поле и только в поле. Есть только мясо, испечённое на костре. Весь хлеб до крошки — только коням. И так пока не поймаем Мастислаба! Я сказал!

…

— … Ты, Илюха, не боись. Трудно будет, кто спорит. Да всё лучше чем в том граде обречённом смерти ждать.

— Само собой…

— Ну, давай, ты первый костровой. Как луна поникнет к лесу, так меня и буди.

— Ладно…

Собеседник, кузнец Агей, нырнул в шалаш, откуда уже доносился разноголосый храп — люди после труднейшего перехода буквально свалились. Илья тоже устал, но сон к нему не шёл, и он сам напросился в костровые, чем обрадовал товарищей.

Илюха усмехнулся. Товарищи… Уж чего-чего, а это Илюха Хвощ усвоил крепко — когда все бегут, и ты беги, когда все лежат, и ты ложись. Не объяснять же всем и каждому, что ждёт их в ближайшем будущем?

Сегодня они прошли добрых полсотни вёрст. Нехитрый скарб водрузили на захваченных татарских коней, остальные шли пешим порядком. Пьянящий воздух свободы сделал своё дело, и в эйфории истощённые люди прошли столько, что и в лучшие-то времена не каждый пеший ратник одолеть смог бы. Все сегодня были словно одна семья — делились на привале последним чёрствым куском хлеба, шутили и смеялись, невзирая на опасность грозной погони. Впрочем, погони сегодня как раз не опасались — вряд ли сегодня татары, вернувшись к вратам Деревича с прибитой на них шкурой-запиской, тут же устремятся вслед за беглецами, уходящими в гущу лесов. Ну а назавтра они будут в такой чащобе, куда степнякам и вовсе не добраться… Князь Мстислав Святославич обещал, что всех пристроит, да и весна уж не за горами…

Илюха криво усмехнулся, подбросил в огонь пару сучьев. Скоро, очень скоро пьянящий вкус свободы выветрится, и наступит тяжкое похмелье. Жизнь в лесу зимой под силу только зверю, ну разве ещё охотникам на тех зверей. Очевидно, уже через несколько дней появятся первые могилы, неглубоко выдолбленные в промёрзшей земле. И с каждой морозной ночью их будет всё больше, и проклянут тогда эти люди свою судьбу и князя Мстислава заодно…

Хвощ подбросил в огонь ещё топлива, протянул к костру озябшие руки. Нет, не для того он прибился к князю Мстиславу. Дело нужно довести до конца, вот что. Не упустить свой шанс. Они обречены, эти люди. Так и так. И только он, Илюха Хвощ, спасётся аки Ной в этом вселенском потопе. Спасётся и станет богатым.

Значит, придется сделать так…

…

— …Да погоди ты, животина, я ж не прочёл ещё!

Савватий перевернул страницу назад, и Ирина Львовна пренебрежительно фыркнула, явно давая понять, что удивлена — как это Савватий ухитрился столько лет продержаться в летописцах, если до сих пор не может освоить технику чтения хотя бы на уровне кошки?

Три мальчика, сидевших рядом, вовсю потешались. Особенно веселился маленький Глеб, но и татарский царевич отставал не слишком. Князь Борис не соврал тогда — Ирина Львовна действительно оказалась потрясающей кошкой. Пристально следила она своими глазами за строками, явно контролируя книжника — не перевирает ли прочитанное. И потом легко и небрежно переворачивала страницу лапой, не обращая внимания на протесты смешного кудлатого человечка — кто не успел, тот опоздал, мол…

— … "И тогда молвил князь Олег: "Хочу наедине проститься с конём моим, коего обидел по навету волхва безумного". И привели его к тому месту, где лежали кости коння, и оставили наедине, удалившись на приличное тому месту расстояние. И подошёл князь Олег к останкам друга своего, но тут выползла змея чёрная и ядовитая из черепа, и укусила великого князя. И воскликнул тогда князь: "Так вот где таилась погибель моя!". И через весьма короткое время умер. Так сбылось зловещее пророчество"… Ну, Ирина Львовна, чего ждём?

Ирина Львовна небрежно перевернула страницу и зевнула, давая понять, что сей избитый сюжет ей уже порядком надоел — и так, и сяк излагают летописцы…

В отличие от Тудана Балдан-багатур не требовал от мальчишки присутствия при приёмке дани. Это Тудан полагает, что главное — правильно взвесить серебро и пересчитать куньи шкурки. Балдан умел читать по-китайски и по-арабски, и разумно предположил, что гораздо больше будет пользы, если парнишка узнает изнутри образ мышления народа, побеждённого, но не сломленного.

И вот Худу целыми днями проводил в библиотеке, где царили маленький смешной человечек с пегой бородой и большая, толстая белая кошка, в отличие от всех прочих кошек имевшая царское имя и отчество. И ещё вопрос, кто тут главнее. Впрочем, Ирина Львовна относилась к летописцу довольно снисходительно, позволяя ему изображать из себя главного — пусть его тешится, человече…

— Ага, вот они где сидят! — на пороге возникла внушительная фигура владыки Кирилла, главного урусского шамана. — А ну, чем ты ребят-то пугаешь, Савватий?

— Деда Кирилл, нам про змею читают, вот! Которая князя Олега укусила! — с готовностью собщил младший князь Глеб.

— Ну, опять про змею? Давай-ко мы чего другое прочтём, Савватий!

— Да ты тогда уж лучше сам расскажи, владыко! — летописец захлопнул книгу.

Худу снова вспомнил, как посетил урусскую службу в дивном храме. Мощный голос владыки Кирилла разносился под сводами, и огненные лучи солнца рсцвечивали внутреннее убранство храма, преломляясь в цветных стёклах оконных переплётов…

И вновь вспомнилась пустошь, окружённая руинами стен — то, что было всего несколько лет назад большим урускким городом Рязанью. Холодок пробежал меж лопаток. Это что же, и здесь могло быть такое? И не было бы ни этого города, ни этого дивного храма и ни этих вот добрых и славных людей? И этой вот белой кошки, умеющей читать книги на любом языке…

Это неправильно, твёрдо подумал Худу. Так быть не должно!

…

Лыжи шуршали по снегу, время от времени под полозьями сухо щёлкали ломающиеся ветки сушняка. Илюха изо всех сил старался не потерять скорость хода. Скорость, сейчас это важно. Пот стекал по лбу, застилая глаза. Нет, надо было-таки исхитриться и взять коня… Хотя с конём бы он точно не ушёл, тоже верно…

Сегодня он тоже вызвался быть костровым, ссылаясь на бессонницу. Ему охотно уступили самую последнюю, предутреннюю вахту. И он решил — сегодня или никогда…

Илюха остановился, стащил с головы шапку и ей же отёр лоб. Снова напялил и двинулся дальше, щупая путь перед собой древком рогатины, предусмотрительно захваченной со стана.

Да, и хорошо, что не попытался он раздобыть коня. Во-первых, коновязь стерегут, а во-вторых, с от коня тут мало проку. И не обойти дозоры княжьи…

Илюха снова стащил шапку и вытер лоб. А князь Мстислав хитёр, хитёр… Поначалу думал Илюха напроситься в конную сторожу, но быстро сообразил, что туда князь ставит только своих, особо проверенных людей. Остальным ходу из стана не было. Если бы не удалось раздобыть лыжи, вся затея точно обречена была бы на провал.

…Он ушёл перед самым рассветом, едва ночная темень сменилась густо-серым сумраком. Неслышно обошёл ближние сторожи, таясь за деревьями, и только тут надел лыжи и припустил, как только мог, благо в лесу становилось светлее с каждой минутой.

И от троп Илюха держался подалее, потому как тропы стерегут верхоконные. В чащобе же всадникам делать нечего, тут кони враз ноги переломают на подснежных палых деревьях и в яминах. Если и пустились за ним в погоню, так только на лыжах. Но тут попробуй догони, при такой-то форе…

Илюха так разогнался, что едва не вылетел на лесную дорогу, довольно сильно раскатанную санями. По нынешним глухим временам очень оживлённая дорога, прямо как городская… Только бы не напороться на конную стражу князя Мстислава. Вот тогда будет весело. Илюха глянул направо, потом налево, и враз присел за поваленный ствол дерева.

Всадники ехали по дороге молча, пристально вглядываясь в лесную чащу. Тусклый блеск доспехов и лисьи малахаи на головах… Да это никак татарская разведка!

Илюха Хвощ встал во весь рост и радостно заорал, подняв руки вверх.

— Эй-эй!

…

Двор был забит до отказа. Орали верблюды, не поделив что-то между собой, орали погонщики по той же самой причине. У самого парадного крыльца стояла неуклюжая повозка с парой колёс, сбитых из тёсаных досок, без всяких спиц. Пара волов лениво жевала жвачку, и возница, низенький крепенький степняк, тоже жевал чего-то. Увидав великого князя, он расплылся в улыбке, но папахи с бритой головы не снял.

— Эйе, здорово буди, великы коназ!

Михаил Всеволодович усмехнулся. Ну что взять с дурня?

— Ты не кипчак, парень?

— Не! — ещё шире расплылся в улыбке возница. — Мой куман!

И, вконец ободрённый вниманием большого человека, дурень похвастался, приподнимая рогожу, укрывавшую груз.

— Во, гляди, великы коназ! Мой арба много вези! Мёд, да! Само слядко!

Но Михаил уже прошёл дальше. Двуколки, длинные ломовые телеги, гружёные доверху, навьюченные до отказа верблюды… Тяжела, ох, тяжела дань батыева. Ладно мёд и воск, они хоть и ценные, но всё-таки товары. Товары по нынешним временам тоже ещё довезти и продать надо. А вот эти тюки с мехами, а вон те дорожные сундуки, под охраной неусыпной, так вовсе с медью и серебром… Ну, золото, положим, Неврэ держит под рукой, да и не так уж много чистого золота. Но вся дань в целом едва ли не превышала доходы княжьей казны за год. Неврэ объяснил, что это дань за два года, и что на следующий год будет меньше. Насколько меньше? Михаил скрипнул зубами. Куда деваться… На следующий год придётся обложить купцов и весь народ новым тяжким побором. Ну мужики ладно, никуда не денутся, а вот купцы начнут сворачивать торговлишку да разбегаться. А впрочем, куда им бежать? Разве только в Новгород… Пока.

— Ну что, князь, давай прощаться? — монгольский посол уже сидел на коне, глядя на пешего князя сверху вниз.

— Зачем сейчас? Провожу тебя, как полагается…

— Да полно, какие мелочи! — ухмыльнулся Неврэ. — У тебя, я так понял, хватает и других дел. Я слышал, у тебя опять ограбили обоз с товаром?

— Есть такое дело, — хмуро подтвердил Михаил. — Сверх всего ещё и такой убыток. Но то мои печали.

— Ну ясно, твои, — ухмыльнулся монгол. — А вот скажи, почему грабят твои обозы, и исключительно с оружием?

— Легко объяснить, — в свою очередь усмехнулся Михаил Всеволодович. — Верно, князю Мстиславу нужно много оружия. И потом, никаких иных товаров, по нынешним временам, у меня и вовсе не водится. Всё остальное вот, — князь кивнул на караван, готовый к отходу.

Неврэ улыбнулся, но глаза его оставались острыми и цепкими.

— Всё так, Михаил Всеволодович, — на сей раз и отчество далось монгольскому послу без запинки. Внезапно он наклонился с коня и понизил голос. — Скажи, ты не боишься, что Мстислава возьмут живым?

— Так ведь я сам его ищу, разбойника, — Михаил смотрел теперь совершенно искренне. — И горе ему, коли возьму. Ответит!..

— Ответит, да не тебе, князь Михаил. И возьмёшь его не ты, полагаю. Ладно, пока то пустой разговор. Счастливо оставаться!

…

— … Так и не нашли?

— Не нашли, Святославич. Ушёл, змей, сквозь лес утёк.

Князь Мстислав хмурился. Скверное предчувствие не отпускало. Главное дело, поздно хватились…

Да, исчезновение горожанина из Деревича, по прозванию Илья Хвощ, заметили не сразу. Его напарник, кузнец, в простоте душевной не подумал, что кто-то может сбежать из тайного лесного стана, и шум поднимать не стал. Ну мало ли, отошёл человек куда-нибудь… И только спустя некоторое время забеспокоился. Таким образом беглец получил пару часов форы. Ещё полчаса форы дал необдуманный приказ старшего витязя охраны, направившего по следам верхоконных. Погоня вернулась, доложив — лыжный след уходит в чащобу, где коням только ноги ломать… Посланные же с большим опозданием охотники, несмотря на привычку к лыжному бегу, так и не догнали беглеца. Скверно, ох, как скверно!

К чести самого Мстислава, он сразу оценил всю серьёзность возможных последствий. Если этот Хвощ человек Бурундая, то счёт шёл теперь на часы. Поэтому, не дожидаясь возвращения погони, князь велел сворачивать стан и готовиться к выходу.

— Может, просто сробел человече? — осторожно предположил Сергий, тот самый старший витязь, командовавший охранной сотней. — Куда-нибудь к зазнобе под бочок, на тёплую печку подался…

— Может быть, может быть… — задумчиво ответил Мстислав. — Бережёных и Бог бережёт. Всё, выходим!

Лагерь враз пришёл в движение. Люди вели под уздцы нагруженных скарбом коней, кто-то надрывно кашлял. Мстислав закусил губу. Как долго могут выдержать люди такую жизнь? Не лучше ли было не трогать поганых, пусть бы до весны дотянули… Дома хоть в тепле…

Князь тряхнул головой, отгоняя сомнения. Голодная смерть ничем не лучше холодной. И врагов всегда надо бить. При малейшей возможности. Да и люди не лишние. Три сотни ратников добавилось у него в отряде, вдвое перекрыв убыль за счёт потерь при взятии Деревича.

Колонна уже вытягивалась, оставляяя позади шалашный городок. Ну что же, есть тут верстах в двадцати ещё одно место. Там, пожалуй, можно и задержаться, и даже избы срубить вместо шалашей… Правда, боевым отрядам будет оттуда выбираться совсем уж трудно, больно место непроходимое…

— В Двурогую Падь путь держим? — подал голос Сергий.

— А что, есть ближе место? — обернулся князь.

— Да ближе-то есть, надёжней нету… Вот что, княже, ежели так, надобно прибавить ходу. Дабы хоть в сумерках дойти. Иначе в снегу ночевать придётся.

— Не придётся. Дни уже долгие стали.

— Ты вот что, Сергий. Иди-ка с людьми своими в голову, да глядеть в оба! Где сейчас Бурундай обретается, нам неведомо. Не ровен час, в засаду влетим.

— Слушаю, княже!

— Да боярина Олега Калиновича поклич, пускай сюда прибудет!

— Ладно!

Витязь ускакал, и князь долго глядел ему вслед — конь то и дело сбивался с рыси на шаг, пробираясь по тропе, уже натоптанной множеством ног. Люди сторонились, давая дорогу, проваливались в снег.

Где-то в чаще упорно и неустанно долбил дятел, нимало не обеспокоенный проблемами людей. А вот сороки впереди чего-то разошлись, растрещались…

Князь разом подобрался — от головы колонны скакал всадник, и по тому, как он скакал, можно было понять, что дело неладно.

— Святославич! — боярин Олег осадил коня. — Впереди татарская засада.

— Засада или дозор?

— Засада, можешь не сомневаться! В дозоре так не стоят!

Князь оглянулся.

— Так… Всем стоять. Разведку вперёд. Найти обход, быстро!

— Может, назад?

— Да ты в уме, Калинович? Ежели впереди засада, так сзади нас, должно, уже нагоняют!

Князь вдруг замер на полуслове. Собачий лай разнесся по лесу, и лай этот был совсем рядом.

— Татары!!! — донёсся дикий вопль от хвоста колонны.

— А ну, к бою! — Мстислав выдернул из ножен меч.

— А-а-а-а!!!

Рёв, вой и лязг железа уже сливались в единый протяжный звук, ни с чем другим не схожий — звук смертной сечи. На сей раз монголы с ходу пошли врукопашную, не хватаясь за луки — в лесу это было бесполезно.

— Гляди, княже, и там они!!!

Князь Мстислав обернулся — из леса во фланг накатывала новая волна монгольских воинов. А навстречу им двигались другие, зажимая колонну на узкой тропе в клещи. Из-за глубокого снега конница двигалась необычно медленно, вязко, как во сне. Обложили, со всех сторон обложили…

Скользящий удар по шлему, так, что помутилось в глазах. И почти сразу второй удар, сильнее первого. Падая с коня, Мстислав ещё увидел кувыркающийся железный шар на длинном сыромятном ремне. Вот меня чем, значит…

…

— Ну, прощай, Худу.

Они стояли в виду города Ростова, кортеж Балдан-багатура и ростовской княгини Марии. Караван с данью уже ушёл далеко вперёд, и только сам посол немного задержался, улаживая последние дела.

И вновь, как при встрече, плыл над Ростов-городом колокольный звон. Сердце Худу сжалось, до того вдруг жалко стало расставаться. И сказать "до свидания" не поворачивался язык. Не маленький уже был племянник хана Берке, чтобы не понимать — немного радости приносят послы Бату-хана, являющиеся за данью.

— Желаю вам, госпожа княгиня Мария, и тебе, Борис, крепкого здоровья. И да не падёт на ваши головы печаль никогда более, — сам Худу удивился, что далась ему столь сложная фраза на русском языке.

— Мне нечего добавить к сказанному молодым спутником моим, — засмеялся Балдан. — Прощайте!

Весь кортеж монгольского посла разом повернул коней и слаженно припустил рысью вслед каравану. И плыл, плыл вслед уезжающим колокольный звон.

Худу ехал и думал. Впереди была Орда, голая степь без конца и края, громадное стойбище Сарай-Бату на берегу великой реки… Рёв верблюдов, ржание коней, смрад сальных плошек в роскошном шатре дяди… И ненависть. Тяжёлая, свинцовая, всепроникающая. Там не место слабым. Там выживают только самые хитрые и сильные, и там никогда не может быть смешного человека с пегой бородой и толстой белой кошки, умеющей читать книги…

— О чём задумался, молодой хан? — прервал размышления парнишки Балдан. — О говорящей кошке?

— Не говорящей, а грамотной, — хмуро поправил Худу.

Балдан рассмеялся.

— Скажи мне, Худу — ты и вправду веришь, что кошка способна читать?

Мальчик помолчал, подбирая ответ.

— Скажи и ты мне, Балдан — неужели на всём огромном свете нет ни одного чуда?

Мальчик ожидал повторной насмешки, но Балдан внезапно глубок задумался.

— Наверное, ты прав, Худу. Этот мир слишком велик, чтобы обходиться без чудес.

…

Лес копий волновался, как настоящий лес. Отблескивали начищенные доспехи, острые шеломы-шишаки новгородской пешей рати. Александр повёл плечами, отгоняя холодок, просочившийся от настылого железа доспеха. Сегодня всё решится.

Уверен ли он в успехе? Уверен. Разумеется, уверен. И немцы тоже уверены. Почему-то немцы всегда тупо уверены, что их «свинья» есть единственно верный и непобедимый боевой поряядок. Последний раз татары под Легницей разбили, положили всех рыцарей — нет, всё не в урок…

Итак, обе стороны уверены в победе. И вот сейчас выяснится, кто заблуждался.

— Идут!

Немцы надвигались неторопливо, шагом. Тяжело ступали могучие, раскормленные кони, окованные сталью с головы до хвоста, в кольчужных попонах. На них восседали рыцари, закованные ещё пуще — только узкая щель в откидном забрале. Чухонской пехоты было не видно, она таилась за стальной стеной рыцарей. Огромный тупой клин полз по льду обманчиво медленно, но Александр знал — немцы просто берегут силы коней, обременённых добрым берковцем железа.

— Ну, Василий, на тебя надеюсь! — Александр надел на голову шлем, поправил край подшлемника. — Устоять и никак иначе тебе!

— Устоим, Ярославич!

Князь тронул коня, отъезжая — его место в засаде, затаившейся за угрюмым горбом Вороньего камня. Больше тут, на льду, спрятать засадный полк негде.

Новгородский воевода Василий Буслай, поставленный в чело со своим полком, махнул рукой:

— Готовсь!

Разом опустились копья, и тут же ответно легли наперевес копья рыцарей, подошедших уже на двести шагов. Коротко проревел рог, и "кабанья голова" двинулась, наращивая ход, страшно и неудержимо.

Андреас фон Вельтен, магистр ордена, наблюдал за сближающимися войсками. Сегодняшняя битва решит всё. Один верный удар, и путь на Новгород открыт.

Двести шагов — как раз хватит, чтобы закованные в сталь кони успели разогнаться. Немецкий клин вломился в русские порядки, как топор-колун в полено. Передние всадники просто наделись на копья вместе с конями, враз поломав нерушимость живого частокола, и рыло «свиньи» двинулось вглубь, погребая под собой русскую пехоту и своих упавших… Ещё немного, и порядок будет прорван, и тогда…

Однако продвижение немцев неожиданно остановилось. Позади русского полка оказались поставлены сцепленные в ряд обозные сани, и теснимые ратники, вскакивая на них, успешно продолжали отражать натиск. Магистр выругался. Это очень, очень неприятное осложнение… Ладно. Сейчас кнехты-чухонцы всё поправят…

Удар сразу с двух сторон обрушился на немецкий боевой порядок, уже заметно оплывший в ходе сражения — вступили в бой русские полки правой и левой руки. Магистр усмехнулся. Вероятно, этому варварскому вождю, носящему громкое имя Александр, неизвестно понятие «резерв».

Взмах руки, и конный резерв ринулся с места крупной рысью. Теперь уже нет смысла чрезмерно беречь коней для долгого боя. Сейчас, вот сейчас всё кончится…

Но и резерв не смог разом переломить картину боя. "Кабанья голова" окончательно расплылась, и всё смешалось в огромную, орущую, брызгающую кровью толпу — немецкие рыцари, русские пешие ратники, чухонцы-кнехты, русские витязи…

Фон Вельтен похолодел — из-за угрюмой скалы, именуемой местными Вороний камень, выкатывалась новая волна русской конницы. Значит, Александру всё-таки известно понятие «резерв»…

— За мной! — глава рыцарского ордена опустил забрало. Что ещё остаётся делать? Осталась только одна надежда, личным примером увлечь рыцарей и тем отвратить неминуемое поражение…

…

Влажный весенний воздух вплывал в расворённое настежь окно, шевелил разложенные на столе бумаги. Толстая белая кошка, развалясь, лениво взирала на колышущиеся листы, не делая ни малейших попыток перевернуть их.

— Совсем старая ты стала, животина, — вздохнул Савватий, очиняя гусиное перо. — В прежние времена бы ты такого шороху не снесла, верно?

Ирина Львовна в ответ прижмурилась — мол, не котёнок я, чтобы на каждую бумажку кидаться. Когда по делу, тогда ладно, отчего же, а так привыкай сам, человече, листы переворачивать. Сколько лет в книжных хранителях ходишь, пора бы уже и научиться.

Савватий обмакнул перо в чернила и продолжил летописание:

"…А в апреле месяце пятого числа разбил на озере Чудском князь Александр Ярославич сильные полки немецкие, и побил он намертво четыре сотни псов-рыцарей одних, да датских и варяжских наёмных рыцарей до сотни. А полста рыцарей попали в полон, а что чуди полегло и другого подлого немецкого народу, то без счёту…"

Савватий обмакнул перо ещё раз и призадумался. Да, Алексанр Ярославич оказался герой хоть куда. Надо же, в его-то годы… Шведов отбил, получив тем прозвище Невский. Литовцев окоротил весьма жёстко, так что до сих пор зубы шатаются. Однако Орден, это вам не литовцы и даже не шведы…

Александр Ярославич действовал молниеносно. Сразу выступил на Копорье, взял его штурмом и перебил большую часть гарнизона. Часть рыцарей и наёмников из местного населения была взята в плен, а изменники из числа чуди перевешаны.

Второй удар пришёлся на Псков. Орден не успел быстро собрать подкрепления и выслать к осаждённым. Псков был взят приступом, стремительно и страшно, весь гарнизон перебит, а орденские наместники в оковах отправлены в Новгород.

Савватий усмехнулся. Вот самое бы время тогда смириться ордену, в молитвах и постах загладить прегрешения свои. Однако спесь рыцарская возобладала. Андреас фон Вельтен, магистр ордена, собрал в Юрьеве, который немцы именовали как Дерпт, всё что можно с завоёванных чухонских земель и выступил в поход, имея двенадцать тысяч войска, из которых две трети были подневольные кнехты из чудинов да чухны, с короткими мечами, больше похожими на кухонные ножи, и топорами. Немецкие кнехты-наёмники тоже имелись, однако известно ведь — этот сброд храбро дерётся только со слабым противником, когда победа неизбежна.

У Александра было значительно больше сил, чем у магистра фон Вельтена, однако рисковать он н стал — послал за подмогой к отцу своему и выступил в поход, дождавшись подхода низовых полков под командой брата Андрея Ярославича.

Савватий хмыкнул. Если бы фон Вельтен тогда отвёл войска в Дерпт, вряд ли Александру удалось бы достать его за каменными стенами. Однако немцы на то и немцы, привыкли переть «свиньёй»…

Ирина Львовна коротко мяукнула, намекая Савватию, что сидение с открытым ртом не является основной обязанностью летописца и что неплохо бы уже ему хоть малость поработать, пока не высохли чернила не только на пере, но и в самой чернильнице.

— Да ладно, ладно!

Летописец вновь обмакнул перо в чернильницу и начал выводить:

"…А сверх того лёд проломился под бегущими немцами, и многие из них потонули бесследно…"

— Савватий, ты тут? — в библиотеку вошла княгиня Мария, неся в руке вложенные друг в друга свитки, пергаментные и бумажные.

— Конечно, матушка, — улыбнулся книжник. — Где же мне ещё быть?

— Вот эти свитки перепишешь, отослать по указанным местам. А это вот для голубиной почты.

— Слушаю, матушка, — чуть поклнился Савватий. — Сегодня же сделано будет.

Мария подошла к окну, глубоко вдохнула пряный апрельский воздух.

— Надо же, весна… И эту зиму пережили мы. Сколько ещё зим таких переживём?

*******

Нефритовые драконы щерили свои пасти, и в оскале их Елю Чу Цаю чудилось злорадство. Разумеется, это иллюзия. Этим каменным драконам всё равно, что будет с китайским советником, как, впрочем, и всем драконам вообще.

Китаец вздохнул, тряхнул головой. Не стоит отвлекаться на подобные праздные размышления. Нужно думать о важном. Думать всегда, а сегодня особенно.

Как всё славно было задумано! Закон Ясы суров. Выборы нового Повелителя должны проходить при участии всех джихангиров, и никакая причина неявки на Великий курултай не может служить оправданием. Кроме, разумеется, смерти. Кто пренебрегает заветами великого Чингис-хана, пусть пеняет на себя.

Неявка Бату-хана после третьего приглашения лишала его звания джихангира. После лишения звания джихангира выборы можно было проводить, не принимая во внимание пожелания Бату, как будто он умер. Сколько сил, сколько золота и серебра ушло у мудрого Елю Чу Цая на то, чтобы подготовить нужное решение Курултая. И вдруг…

Китаец снова тяжко вздохнул. Да, смерть Джагатая, последнего сына Чингис-хана, смешала все планы. Отныне Бату-хан являлся акой ["ака" — "старший брат". Прим. авт. ] в роду Борджигин, главой всего рода Чингис-хана. Теперь любое решение Великого курултая будет незаконным без согласия Бату.

О, как ненавидел Елю Чу Цай этого выскочку, наглого мальчишку! Это благодаря ему ещё совсем недавно всесильный советник самого Угедэя вынужден сейчас торчать здесь, ожидая, когда славные потомки Чингис-хана разберутся меж собой. Ему, чужаку, там не место… Да разве разберутся эти тупоголовые псы без него, Елю Чу Цая!

Почувствовав прилив ненависти, китаец вновь постарался погасить эмоции. Да, нужно брать пример с этих вот драконов. Холодное и твёрдое бесстрастие, холодный и твёрдый ум…

— Скажи, любезнейший, когда джихангиры соизволят принять меня? — почтительно, но твёрдо спросил он начальника дворцовой стражи. — Если совещание будет продолжаться до вечера, то, возможно, мне следует заняться иными делами? Время дорого…

Здоровенный монгол, в чью рожу вряд ли можно было промахнуться из лука даже с тридцати шагов в темноте, улыбнулся, как показалось китайцу, пряча за почтительностью насмешку.

— Хорошо, я спрошу, почтенный.

Начальник стражи исчез за золотыми шёлковыми занавесями, расшитыми изображениями всё тех же драконов, а Елю Чу Цай застыл, превратившись в изваяние, наподобие нефритовых драконов… тьфу, дались ему эти драконы!

Монгол возник из-за занавесей вновь, и рожа его на сей раз ухмылялась откровенно нагло.

— Великий Менгу-хан велел сообщить почтенному Елю Чу Цаю, что он может отдыхать. Когда в нём возникнет нужда, его вызовут.

— Благодарю, — поклонился китаец. — Я так и сделаю.

Он повернулся и пошёл прочь, глядя перед собой твёрдо и невозмутимо, хотя всё внутри кипело. Ну ясно, чего ещё ждать от Менгу, закадычного дружка Бату-хана. Такой же мерзавец… Ну ладно… Нет, так не пойдёт. Надо успокоиться и думать, думать…

…

— Говори! Коназ Магаил тебе давал оружие, серебро, да?

Шипел огонь в горне. Палач, здоровенный бритоголовый хорезмиец, перебирал свои инструменты, позвякивая железом. Писец, маленький худой китаец, сидел в углу, приготовив кисточку и тушь. На лавке восседали двое — Бурундай и Берке, брат Бату-хана. А прямо перед ними на дыбе висел обнажённый мужчина, растянутый за ноги и за руки. Человек поднял голову, и стало видно его почерневшее лицо.

— Гад он ползучий и трус, ваш князь Михаил… — невнятно, еле шевеля разбитыми губами, проговорил Мстислав Святолавич. — Гордыня немеряная, а как до дела дошло, так удрал во угры… тоже мне, спаситель земли русской…

Берке кивнул, и палач вытянул подвешенного по спине особой плёткой, в шёлк которой были вплетены шипастые металлические колечки. Брызнула кровь.

— Оыыы!.. — не сдержал стона князь Мстислав.

— Говори, пёс, хуже будет! — угрожающе произнёс Берке. — Двое твоих людей сознались, что ты получал оружие по тайному сговору с Магаилом!

— А что так мало, двое? — прохрипел Мстислав. — Плохо трудятся каты…

Новый удар ожёг князя.

— Последний раз добром спрашиваю! Говори — где и когда сговаривались вы с Магаилом об отправке обозов оружных, тобой якобы ограбленных?

— А где сказать? — на сей раз Мстислав как-то ухитрился изобразить запёкшимися чёрными губами усмешку. — Ты место назови, я подтвержу… А то гадать…

Берке кивнул, и палач сменил инструмент — вместо плётки взял устрашающего вида железные клещи.

— Аыыыыы!!!

— Говори, собака!

— Скажу, всё скажу! Это он, он, вот этот давал мне серебро! И людей своих подставлял, и того поганого в городе Деревиче мне на съедение оставил!

— Ах ты собака урусская! — вскочил Бурундай, но Берке остановил его.

— Что ты сказал, урус?

Князь глубоко, судорожно дышал.

— Дураки… вы… оба… Разве… кто… на дыбе… правду говорит? Токмо то… услышите… что сами… придумаете… Аыыыыы!!!

— Говори, собака! Говори, ну!!

— Всё скажу… говорите, где я серебро от этого брал… я подтвержу… удавите Михася… одним подгузником татарским меньше станет… Аыыыы!!!

— Последний раз спрашиваю тебя!

— Дурак ты… и как токмо такие дураки у вас в ханах ходят… Спроси, украл ли я луну с неба, я подтвержу… А то спросите тех, кто вам указал на сговор, они всё скажут… каждый место и время назовёт… своё… Аыыыы!!!

Голова Мстислава мягко мотнулась и упала на грудь.

Берке и Бурундай переглянулись.

— Похоже, и впрямь не врёт пёс. Своей волей действовал.

— И те двое врут, места путают. Ладно! — Берке кивнул палачу. — Сними его, да смотри, чтобы не сдох. Завтра продолжим.

…

— Тятя, дай!

Маленький Юрик тянул ручонки к блестящему на солнце изумруду, оправленному в золото. Князь Михаил, забавляясь, тянул вещицу на цепочке вверх.

— А вот возьми-ка! Э, нет, так-то легко!

— Дай!

Княгиня Елена, полуприкрыв глаза, улыбалась. Как с котёнком играет, ну что это такое, в самом деле… Отвык играть с детьми-то…

Сегодня был редкий день, воскресенье, свободное от повседневных дел, буквально не отпускавших князя ни днём, ни ночью. По этому поводу Елена Романовна предложила выехать на природу, мол, забыла уже, когда была вне городских стен. Князь легко согласился — действительно, погода стоит дивная, чего париться в тереме?

Солнце жарило вовсю, в листве гудели пчёлы. Елена прикрыла глаза, но упрямое солнце пробивалось и сквозь закрытые веки, и в глазах гулял розовый свет, свет утренней зари. Как хорошо… Плыть бы так и плыть, не шевелясь, в потоках майского солнца. Как будто не было и нет войны…

Но она есть.

Елена вздохнула и открыла глаза. Маленький Юрик, завладев наконец безделушкой, сопя, ковырял оправу. Михаил Всеволодович, привалясь спиной к стволу вековой липы, тоже прикрыл глаза.

— Ты когда с Ростиславом-то поедешь, Михась?

Князь вздохнул, не раскрывая глаз.

— На той неделе отправляться надобно. Как все дела тут управим.

Княгиня понимающе кивнула. Действительно, дело со свадьбой князя Ростислава и принцессы Анны следовало уладить как можно скорее. Угорская принцесса — это не та партия, что будет ждать вечно, охотников перебить брак предостаточно.

— Римский папа до сей поры косо смотрит на брак сей, — словно угадав мысли жены, произнёс Михаил, по-прежнему не открывая глаз. — Ну да нынче король Бела не настроен никого слушать. Учён уже Батыем.

— Вот скажи, Михась, отчего так противится он, римский папа то есть? Мы ж не магометане, христиане православные…

— Полагаю, не в вере тут дело, — Михаил открыл глаза. — Ведомо нам стало, что тайные письма посланы были от Батыя к папе в Рим. В коих обещана было папе твёрдо полная неприкосновенность его, а равно и имущества церкви римской.

— Обман?

Михаил усмехнулся.

— Кто знает… Может, и обман, а может и правда. Вот ведь у нас на Руси по велению Батыя духовных лиц не трогают, и от поборов всяческих освободили. Тут вся и хитрость у них, Еленка — дабы расколоть народ изнутри, не дать единой стеной против поганых встать. Разделяй и властвуй, как говаривали римские кесари…

Князь переменил позу.

— Ты не знаешь ещё, что задумал Батыга. Земли запорожские пусты стоят, так он их взял под свою руку. И велел сообщить повсюду, что хлебопашцы, кои возжелают переселиться в те земли, получат пахотный надел изрядный и на четыре года освобождение от всяческих податей. Да и после обложат тех землепашцев данью весьма умеренной, десятина хлебом и скотом, и без вывода людского [монгольская десятина на Руси помимо денежной дани требовала выдачи людей в рабство. Прим. авт. ]

— Не пойдут мужики, чай, к поганому-то царю.

Князь снова усмехнулся.

— Пойдут, Еленка. Особенно после того, как здесь их повсюду данью тяжкой облагать начнут. И я на тот год сборы повышу — а куда деваться? Платить Батыге всё одно нечем, кроме как с мужиков.

Михаил помочал.

— Пойдут, побегут мужички. Ведь того не понимают, глупые, что будут они там как суслик без норы. Сегодня хан дал слово, завтра обратно взял…

— Тятя, на! — княжич протянул отцу изумруд и отдельно оправу.

— Одолел-таки? — деланно изумился Михаил Всеволодович. — Ай, молодец! Чего дальше ломать изволим?

Юрий Михайлович, озадаченный вопросом, засунул палец в рот и принялся усиленно сосать, вызывая тем приток мыслей. Действительно, чего же ещё сломать? Ломать-то всё равно чего-нибудь придётся…

— Княже, там тебя человек домогается, — возник из-за деревьев старший витязь охраны.

— Что за человек? — нахмурился Михаил.

— То нам неведомо. Одет ни так ни сяк. Не то купец мелкий…

— Завтра пусть приходит с утра да ждёт! — отрезал князь, нахмурясь. — Ох уж эти купчики мелкие, без мыла всюду пролезут!

— Он просил передать тебе это, Михаил Всеволодович.

Витязь протянул князю безделушку, серебряный кулон на цепочке. Михаил побледнел, расширенными глазами глядя на скарабея, в свою очередь таращившего на князя свои рубиновые глаза.

— Елена, вы все домой езжайте.

— Ну вот… — непритворно огорчилась княгиня. — Только-только раздышались…

— Езжайте, я сказал! Я попозже буду.

Когда семйство в сопровождении нянек-служанок убралось с поляны, князь кивнул, и витязь вскоре обернулся с юношей в сером дорожном одеянии.

— Здрав будь, Михаил Всеволодович, — негромко произнёс молодой человек. — Щит и меч.

— И ты будь во здравии, Андрей Мстиславич, — так же негромко ответил Михаил. — Без щита и меча узнал я тебя.

Молодой человек смотрел без улыбки.

— Тато казнили в Орде смертью лютой.

— Скорблю о сём, Андрей Мстиславич, прими…

— Не за скорбью я приехал, княже. И нет скорби во мне, а токмо огонь и лёд. Продолжим?

Князь Михаил помолчал.

— Не боязно?

— Бояться будут они, — глаза молодого князя светились, как у вурдалака. — Ходить по малой нужде не меньше чем тьмою, а по большой токмо под себя. Нет у нас иного выхода. Нельзя допустить, чтоы укоренились они на земле русской.

Михаил помолчал.

— Да ты не бойся, Михаил Всеволодович. Отец случайно живым к ним попал. И то не выдал тебя. Я же живым ни в коем разе не дамся.

— Хорошо, Андрей Мстиславич, — Михаил вздохнул. — Однако без подмоги Даниила тебе не сдюжить. Пример отца твоего тому подтверждение.

Князь Андрей жёстко усмехнулся.

— Даниил Романович мне поможет. Отцу отказал, а мне не откажет. Есть у меня кое-что на него.

— Ну-ну… — Михаил смотрел теперь хмуро. — Опасный способ это, Андрей. Не тот человек Даниил Романыч, что на крючке долго сидит.

— Что делать… — снова без улыбки ответил молодой человек. — Сейчас все средства хороши, дабы изгнать поганых с земли нашей.

— Хорошо. Токмо ко мне ты больше без совсем уже крайней нужды дороги не ищи. Есть у боярина моего Фёдора Олексича человек для сих дел, скажи, где тебя искать, он подойдёт. Он же игрушку сию тебе передаст обратно, пароль прежний. Вся связь через того человека пойдёт.

— Я понял, Михаил Всеволодович. В поклонах не рассыпаюсь, потому как долг есмь это каждого русского человека — бороться за Русь. Скажу лишь: храни тебя Христос. Я же в тебе изначально ни разу не усомнился.

— Ступай уже, Андрей Мстиславич.

— Прощай, княже.

…

Солнце, целый день калившее землю неистовым белым светом, наконец-то утратило свой жар и сейчас садилось за горизонт распухшим багровым диском. Старый Сыбудай смотрел на огненый диск, уходящий в воды Последнего моря. Никогда ему не последовать за ним…

— … Поверь, мой Сыбудай, как это ни огорчительно для тебя звучит, но о походе на запад в настоящее время не может быть и речи. Проклятый змей, засевший в Харахорине, уже посадил бы на трон Повелителей Вселенной Гуюка, моего злейшего врага. Нехорошо так говорить, но смерть Джагатая произошла вовремя. Иначе страшно подумать, чем могли окончиться козни китайца. Война, война без конца, война всех против всех, как это было до Чингис-хана.

— Да, Джагатай умер очень вовремя, — усмехнулся старик. — Очень правильно умер, хотя и нехорошо.

— В смысле? — прищурился Бату-хан. — Что ты хочешь этим сказать?

— Я уже сказал то, что хотел — Джагатай умер как раз тогда, когда это стало нужно Бату-хану. Всё прочее меня не касается. Я не баба, чтобы строить домыслы, не имея фактов, тем более в таких делах.

Бату-хан подавил раздражение. Слишком много понимает старик, о себе и вообще. Не пора ли расставить фигуры на доске по своим местам?

— Я не хотел бы с тобой ссориться, мой Сыбудай. Однако это не значит, что я боюсь этой ссоры.

Сыбудай остро взглянул на молодого монгола, но глаза Бату оставались непроницаемы.

— Пора тебе определиться, Сыбудай-багатур. Либо ты делаешь то, что нужно МНЕ, либо продолжаешь тосковать о Последнем море, как стареющая вдова об утраченной в далёкой юности девственности, и тогда извини. Жизнь штука жестокая. Я должен быть уверен в тебе до конца.

Старый монгол хмыкнул.

— Однако… Ведь ты здорово боишься, Бату. Удачно умереть может не только Джагатай, но и Бату?

И снова молодой монгол встретил острый взгляд старого полководца непроницаемым взором — так опытный воин ловит удар меча на свой щит.

— Ты прав, Сыбудай. Я боюсь. Но настоящий Повелитель не идёт на поводу у своего страха, а продолжает делать то, что нужно.

Вот теперь старик смотрел на Бату-хана с удовольствием.

— Ты стал совсем взрослым, мой Бату. Именно так и действует Повелитель Вселенной. И хотя ты вроде как не имеешь теперь права называться этим титулом, поскольку больше не джихангир, но я скажу тебе — ты и есть настоящий Повелитель.

— Значит, я могу твёрдо на тебя рассчитывать, мой Сыбудай? — улыбнулся Бату.

— Можешь, и притом твёрдо.

Бату-хан улыбнулся шире.

— Тогда скажи мне, что ты думаешь о моём новом замысле?

Сыбудай ухмыльнулся.

— Строго говоря, выдавать ярлыки владыкам всех уровней может только сам Повелитель в Каракоруме. Но трон пока пуст, и должен же кто-то выдавать ярлыки?

— Гуюк будет в бешенстве.

— Ну и что? Послушай, Бату — а чем он в настоящее время может тебе возразить?

Бату-хан рассмеялся, тоненько и визгливо, и старый монгол заперхал смехом в ответ.

— Я рад, что ты со мной, мой верный Сыбудай. Ты снял тяжкий камень с моей души. И если ты проживёшь подольше, кто знает — может быть, мы с тобой ещё увидим Последнее море!

…

Кони шли ровно, мягко топоча копытами по густой короткой траве, устилавшей дорогу. А в прошлый раз дорога-то до земли была выбита, подумал вдруг князь Михаил. Да, быстро. Впрочем, чего удивляться — все дороги тут ведут в Киев, а кому и зачем туда сейчас ехать?

Не зря, ой не зря жизнь свою положил князь Мстислав Святославич, светлая ему память. Вывел Бату-хан гарнизоны свои из городов русских, и из Киева вывел. Впрочем, заселять Киев народ покуда не спешит, очень уж свежа память. Да и жутко обитать следи мёртвых развалин. Рязань вон, по слухам, пятый год не может ожить, и князь Ингварь Рязанский по сию пору живёт в другом городе, Переяславле Рязанском…

— Тато, глянь, поля-то все непаханы стоят, — обратился к отцу молчавший доселе Ростислав, едущий чуть поодаль. Князь покосился на сына: стало быть, об одном и том же думаем…

— Да может, эти-то поля давно непаханы.

— Нет, тато, вон то поле мужик пахал, когда мы позапрошлый год проезжали так-то.

— Неужто запомнил? Мало ли мест мы проехали…

— Да точно говорю! Он ещё стоял тут склонившись.

Князь Михаил уже и сам вспомнил — действительно, был такой мужик, точно тут и стоял… Странная штука память. Казалось бы, сколько повидали за это время, а вот надо же, всплыл мужик какой-то…

— А это что за селение, кто знает? — показал рукой на группу убогих строений Ростислав. Михаил поморщился — мальчишка ещё всё-таки Ростиша, любопытства праздного не в меру. Что ему эта весь? Однако, крепко досталось ей, вон до сих пор повсюду одни куртины иван-чая да бурьяна вместо хат…

— Это Семидолы, кажись, — подал голос кметь из дружины княжеской. — Дядьки моего двоюродного было именье.

— А сейчас?

— А сейчас ни дядьки, ни именья.

Михаилу вдруг будто кольнуло в сердце. Всплыло в памяти лицо того разбойника:

"Я тать… и ты… тоже… Ты… Михаил… князь… узнал я… тебя… Князь должен защитить… людей своих… а ты… грабил только… А как татары… так и нет тебя… Тать ты… а не князь… и кончишь так же… Никита я… из Семидол…"

— Да что зря-то болтать! — неожиданно зло вырвалось у Михаила. — А ну, прибавить ходу! Плетёмся еле-еле!

…

Гудели пчёлы над отцветающей липой, уже почти не дающей нектар. Мария проследила за одной — пчела упорно посещала один цветок за другим, нетепрпеливо толкалась головой, возмущённо жужжа и не понимая, отчего это столь щедрые цветы вдруг стали столь сухими и пустыми… Память — великое дело. Память хранит образы счастливых дней, не понимая, что возврата назад не бывает.

— Тихо тут у вас… хорошо… — Мария вдохнула воздух, ещё хранивший медовый липовый запах. Евфросинья чуть улыбнулась.

— Тихо или хорошо?

— Сейчас тихо — это уже хорошо, — Мария оглядела двор, невероятно чистый и прибранный.

— Ну тогда лучше всего нынче на кладбище, — на этот раз сестра не улыбалась. — Вот там по-настоящему тихо.

Глаза Евфросиньи налились тоской.

— Не знаешь ты, Маришка, что под сим благолепием кроется. Не знаешь всей цены тиши этой. Как до сей поры рыдают сёстры ночами, воют жутко, мужей своих и детей погибших вспоминая… Приходится вставать и утолять печали их, словом или присутствием просто… Не всем помогает молитва, и труден путь смирения…

— Знаю, Филя, как не знаю, — Мария тоже не улыбалась. — Сама порой ночами не сплю.

Настоятельница погладила сестру по руке.

— У тебя сыны вон какие, ради них живёшь ты, и тем боль свою утоляешь. А также ради народа ростовского.

Мария вдруг уткнулась сестре в плечо.

— Ох, Филя… Тяжко…

Евфросинья гладила и гладила Марию по спине.

— Бедная моя…

Мария вдруг рассмеялась сквозь слёзы.

— Типун тебе на язык, Филя! Покаместь ещё не очень. Вот как повадятся татары каждую зиму за данью, тогда да. Тогда точно в лаптях княгиня Ростовская ходить будет.

— Беспременно повадятся, Маришка, — «успокоила» сестру Евфросинья. — Так что выделю я тебе, пожалуй, пару лаптей из монастырского запаса, ну а там сама учись плести.

Мария изумлённо смотрела на сестру.

— Ай да мать-утешительница! Вот утешила!

И женщины разом рассмеялись.

— Филя, Филь… Ты чего, и вправду колдовской силой татар в воротах остановила, или болтают?

— А, ты вон про что… — Евфросинья смела со стола налетевший с лип мусор. — Не знаю я сама, как действо сие происходит, Мариша. С некоторых пор замечаю за собой — ежели не хочу, чтобы лихой человек в обитель вошёл, так он и не войдёт. Не может, и всё тут.

Мария помолчала.

— Это что же, ты и меня так остановить можешь? Покажи!

На лице Евфросиньи отразилось весёлое изумление.

— Ты разве лихой человек? Да всей твоей лихости токмо на баранов верховых и хватило!

Сёстры разом рассмеялись.

— Нет, Маришка, — вновь посерьёзнела Евфросинья. — Тебя я не смогу остановить, даже ежели ты меня ножом тупым пилить станешь. Люблю тебя потому что.

Помолчали.

— Что слышно от тато?

— Елена Романовна опять непраздная ходит, — улыбнулась Мария.

— Чего-то разошёлся батюшка наш, ты не находишь? — в глазах Евфросиньи всплыли озорные огоньки. — А может, так и надо…

— Трудно ему, Филя. Дань на Чернигов наложили тяжелейшую. Батый на него зол весьма.

Евфросинья вновь смела со стола сухой липовый цвет.

— Помнишь, как мы книжку с Фёдором Олексичем читали, про саламандр, в огне живущих? Так же нынче и батюшка наш. В огне пляшет, как та саламандра.

…

— Добро пожаловать в землю нашу, гости дорогие!

Король Бела Арпад поражал великолепием, особенно на фоне дорожных одеяний русичей. Да и кортеж встречающих был на сей раз весьма внушителен.

— Здрав будь, славный король Бела! — по-венгерски ответил князь Михаил: отчего не сделать приятное хозяину?

— Ждём вас давно и с нетерпением! Как прошли через перевалы?

— Спасибо, легко. Лето…

Завязался лёгкий непринуждённый разговор. Князь и король говорили по-венгерски, Ростислав воспитанно молчал или отвечал на вопросы, обращённые к нему. А впереди уже расстилалась панорама трёх городов. Как и два года назад, всё утопало в зелени.

— Я гляжу, не так пострадала земля угорская от нашествия монголов, как иные. Проезжали мы немало сёл и городков… Вся южная Русь в руинах лежит, равно и Польша.

Король Бела грустно усмехнулся.

— Это зелень издали скрывает следы разрушений, причинённых монголами. Под сенью деревьев кроется страшная нищета, Михаил. Большинство жителей Обуды и Пешта живут в ямах, вырытых в земле, и не имеют пока возможности восстановить порушенные дома свои. Это те, кто жив остался. А живы остались меньше половины.

Бела Арпад помолчал.

— Ещё одно нашествие, и земля наша навеки придёт в запустение. Мне и сейчас снятся порой страшные сны, как будто не осталось на земле ни одного мадьяра, и только в Пусте пасутся табуны монгольских коней…

— Я понимаю тебя, король, — медленно кивнул Михаил, — я сам думаю о том же.

Ворота Буды, окованные свежими полосами железа, медленно разошлись, пропуская кортеж.

— Я вынужден извиниться за неприглядный вид моего замка, дорогие гости. Стройка в разгаре, и пока что удалось восстановить только оно крыло. Но часовня готова!

— И это главное! — улыбнулся Михаил, и они разом рассмеялись.

— А вот и мои женщины!

Королева и принцессы разом присели, встречая гостей на пороге. Принцесса Анна переглянулась с отцом, и Бела еле заметно кивнул.

— О, Ростислав, как прошло путешествие? — девушка легко и непринуждённо взяла Ростислава под руку. — Как поживают ваши огромные медведи? — принцесса говорила по-русски бегло, с очаровательным акцентом.

— Ха! Медведи? — на сей раз Ростислав отнюдь не стеснялся. — Мы теперь их бережём, медведей-то, они у нас теперь за главных кормильцев.

— О! Как это? — весело округлила глаза Анна.

— Да очень просто! Ловим, значит, медведя так — вбивается в дерево железный лом, обмазывают его мёдом… А на дереве кузнец сидит, ждёт. Медведь набредает на ловушку, ну и начинает, само собой, мёд облизывать с лома-то. Лижет, лижет, обсасывает, всё дальше и дальше… А как конец того лома из медведя позади покажется, тут-то кузнец быстро с дерева слазит и конец лома загибает, чтобы медведь не утёк…

— Ах-ха-ха! — захохотала принцесса. — Смешно… А дальше?

— А что дальше? Дальше отрезают ему лапу и отпускают. А как лапа отрастёт, снова ловят на лом. Так и медведи целы, и мяса вдоволь!

— Ой, не могу! — веселилась Анна. — А какую лапу ему отрезают, переднюю или заднюю?

— Переднюю нельзя, что ты! Медведь без передней лапы с голоду помрёт. Медведи же всю зиму лапу сосут и тем питаются…

Принцесса весело смеялась, цепко удерживая пальчиками руку жениха. Два года и так потеряны, хватит!

…

— Давай, давай, тяни! Ух, едрить твою…

Князь Даниил из окна пристроя наблюдал, как разгорячённые, потные мужики с криками и руганью поднимают здоровенную балку, сработанную из неохватного ствола сосны. Конечно, для божьего храма лучше бы дуб, да где его сейчас найти, таких размеров…

Даниил усмехнулся. Не стоит врать самому себе. Нашли бы, коли захотели. Просто засело где-то глубоко внутри — нет смысла особо стараться, всё равно долго не простоит… Да, ещё десять лет назад непременно возвели бы церковь из дуба, а на нижние венцы так ещё бы не простой, а морёный дуб-то пустили, чтобы стояла та церковь века… А так, сосна горит ничуть не хуже дуба…

Князь вздохнул. А ведь он сам не так давно собирался возвести храм, на зависть киевской Софии. Не судьба… О каменном строительстве сейчас не может быть и речи. Едва начали подниматься Волынь и Галиция от разорения, как явились послы от Батыги за данью. И отныне каждую зиму будут являться, можно не сомневаться. Так что деревянное зодчество и то вскоре тяжело придётся…

— Княже, там тебя человек какой-то спрашивает, — отвлёк князя от размышлений подошедший витязь охраны.

— Что за человек? С каким делом?

— Не говорит. Тебе, мол, лично с глазу на глаз, не иначе.

Даниил хмыкнул.

— Ну ведите, куда деваться. Лишь бы не полоумный, как в тот раз.

— Да вроде не похож на безумного.

— Ну да, и тот был не похож на первый-то взгляд!

Действительно, нашествие оставило ещё и такой след: немало народу, потеряв семьи, родных и близких, сошли с ума, это кто не помер с тоски, конечно. Вообще-то юродивыми и раньше богата была Русь, но теперь их количество резко выросло.

— Здрав будь, великий князь! — поздоровался проситель, подойдя ближе и откидывая капюшон. Даниил Романович поскучнел, едва взглянув.

— Ты иди, — кивнул он телохранителю, — сами мы…

Проводив витязя взглядом, Даниил спросил.

— С чем пожаловал, Андрей Мстиславич?

— Рад, что узнал ты меня, Даниил Романович. Так проще будет договориться.

Даниил хмыкнул.

— Вот не припомню я, чтобы у нас с тобой какие-то дела были.

— Не было, так будут. Как раз поэтому я здесь, Данило Романыч.

Даниил присел на толстый чурбан, оставшийся от строителей, кивнул гостю на другой.

— Да ты садись, Андрей, в ногах какая правда… Если можно, излагай покороче, дел много у меня.

Помедлив, молодой человек присел, подвернув плащ, чтобы не испачкать в выступающих каплях полузастывшей смолы.

— Понимаю и не обижаюсь я, княже, что в терем не зовёшь. Червей опасаешься?

— Ты ближе к делу-то…

— Можно и ближе. Отец мой в Орде замучен…

— Скорблю о сём…

— Не про скорбь я. Отец голову за правое дело сложил, и не токмо месть двигала им. Ушли ведь поганые из Киева, и из Деревича с Губиным вывели воев своих. Однако знаешь ли ты, что взять задумал Батыга Припорожье да Запорожье под руку свою напрямую? Утвердиться в землях южнорусских, некогда Святославом Игоревичем у печенегов отбитых, и оттуда…

— То всё известно мне, Андрей Мстиславич, — князь Даниил посмотрел на солнце, светившее в окно, прищурясь.

— Ну и как тебе такое?

— В восторге я полном, — усмехнулся Даниил. — Про дело пока не услышал ничего.

— Хочу я продолжить дело отца моего, — Андрей глядел исподлобья, — и изгнать ворога с земель тех.

— Ну-ну… — Даниил вздохнул. — Бог в помощь. А то, может, в Сарай пойдёшь, что на Волге? Взять Бату-хана живьём…

— Не веришь ты, Даниил Романыч. Никому не веришь. Князю Михаилу Всеволодовичу не верил, отцу не верил, и мне…

— Ты всё в одну кучу-то не вали, — перебил Даниил. — Князь Михаил одно дело, отец твой другое. Ну а ты совершенно третье. Ты извини, Андрей Мстиславич, дела у меня. Ежели у тебя всё…

— Ну что же, Данило Романыч, — вздохнул молодой человек. — Не хотел я прибегать к сему средству до последнего, потому как вижу в тебе союзника своего. Да делать нечего. Взгляни-ка на это.

Князь Андрей протянул собеседнику туго скатанную бумажку. Даниил развернул, вглядываясь в мелкие буквы, стрельнул глазами на выход, взялся за рукоять меча.

— Не дури, княже, нехорошо. Меня ухлопать не так легко в одиночку, хоть и без меча я. Да и не поможет это. Послухи [свидетели. Прим. авт. ] и бумага истинная, с коей списана записка сия, в надёжных местах, тебе недосягаемых.

— Короче, чего от меня хочешь?

— Сперва оружия.

— Оружие немалых денег стоит. Я тебе не Михаил.

— А при чём тут Михаил? — округлил глаза князь Андрей.

— Да ладно! — раздражённо перебил Даниил. — В мелочах-то хоть не ври. Ежели до того дойдёт, что решится Батыга меня за жабры имать, так Михаила и подавно. Но я повторяю, даром снабжать тебя не намерен, какими бумагами ни тряси.

— А не даром?

Князь Даниил усмехнулся.

— Клад большой откопал?

— Ну зачем клад… — молодой человек чуть улыбнулся. — Татары, как стало известно, уже табуны на новообретённую землю обетованную перегоняют. Ну а мы их дальше перегоним.

Даниил Романович хмыкнул.

— Осилишь такое дело?

— На то и весь расчёт, — жестко сказал Андрей. — Земля должна гореть у них под ногами, дабы не укоренились поганые. Тогда и мужики наши, коих сейчас посулами сманивать будут, на ту землю огненную осесть побоятся.

Князь Даниил молчал так долго, что Андрею показалось, что онемел он внезапно.

— Значит, так, — коротко, отрывисто заговорил Даниил. — Кони дело доброе. Приму по полугривне пару…

— Ого! По нынешним-то временам?

— Не «ого», а слушай! Больше дать не могу, их ещё тайно сбыть надо в землю угорскую да в Польшу. Ко мне больше не подходи без совсем уже крайней нужды, да и в Галиче особо не толкайся. Укажи место, туда человек от меня подойдёт…

— Ладно.

— Слушай дальше. Я так мыслю, не токмо оружие понадобится тебе, но и укрытие. В землях моих держаться тише мыши. Схроны тайные для тебя и людей твоих готовы будут…

— Вот за это спасибо, Данило Романыч.

— Не за что. Не уверен я просто, что на дыбе смолчишь ты.

Андрей криво улыбнулся.

— Урок извлёк я из несчастья отцовского. Не возьмут меня поганые, поверь. Живым, в смысле.

— Погоди, не всё сказано. Так полагаю, вскорости Бату-хан разошлёт всем государям, ему подвластным, настоятельную просьбу, что сильнее иного приказа, помочь в поимке разбойника и татя, тебя то есть. Ну так я буду тебя ловить, старательно ловить буду, а где и когда, тебе заранее знать дадут. Так что не подставляйся.

— Всё понял я, Данило Романыч. Храни тебя Христос.

— Да уж… Твоими молитвами. Ещё вопросы?

Андрей Мстиславич помолчал, явно размышляя — говорить или нет.

— Скажи, Данило Романыч, как долго сохраняет силу яд тот? Ну, на стреле который…

— Понятия не имею, я не колдун.

— Жаль. А ведь мысль-то хорошая. Я таких самострелов, как твой, и не видал ещё — ведь на тысячу шагов прицельно бьёт!

— Булат потому что на пружине, не обычная сталь.

— Вот я и говорю, — кивнул князь Андрей, — может, мне когда и удастся по назначению ту стрелу…

— Всё, иди уже!

…

— Венчается раб Божий Ростислав и раба Божья Анна!..

Голос священника гулко разносился под сводами дворцовой часовни, и вслед русской речи неслась чеканная латынь. Князь Михаил усмехнулся — до чего бывают щепетильны и неуступчивы служители Господа, прямо беда. Вот, пожалуйста — обряд враз по двум канонам, православному и католическому, гда такое видано? Но патриарх особо настаивал, и папа римский тоже. Ладно, пусть их, главное, дело сделано…

Принцесса Анна стояла в белом подвенечном наряде и чувствовала, как режет под мышками платье, которое меряли, примеряли и перемеряли триста раз. Никому ничего нельзя доверить, хоть самой шей, ей-Богу… Да ещё свечка эта тает, какой дурень придумал при венчании держать в руке восковую свечу? Вот упадёт, совсем нехорошо получится… И вспотела вся, как лошадь после скачки, стыдно жениху показаться голой… нет, уже мужу… А вот интересно, с какого момента они с Ростиславом будут считаться муж и жена? Когда венец возложат или когда поцелуются?

— … Согласна ли ты, Анна, стать женою Ростислава?

— Да! — несколько громче, чем полагается скромной девушке, ответила Анна, и только гигантским усилием воли сдержала готовое вырваться продолжение. До чего всё-таки глупые вопросы задают священники. Для чего же на свадьбу является невеста — свечку эту треклятую подержать? Кстати, о свечке — всё, сейчас упадёт…

— …Объявляю вас мужем и женой!

Латинский аналог благословения ещё звучал, а губы Ростислава мягко, но настойчиво нашли её собственные. Совсем близко принцесса увидела смеющиеся глаза. Что смешного?

— Ты чего? — по-русски, быстрым шёпотом спросила девушка, одним движением облизав губы.

— Да вот я думаю, ежели свечка эта сейчас упадёт у меня, как будет — новую выдадут или с полу поднимать заставят? — таким же быстрым шёпотом ответил Ростислав.

Теперь уже и Анна едва сдерживала смех.

— Мне кажется, Ростислав Михайлович, мы с тобой здорово поладим!

…

Холодный осенний воздух вливался в шатёр, принося запахи большого стойбища. Гуюк поморщился — да, здесь, в Харахорине, уже почти не ощущается запах бескрайней, чудесной и вольной степи, всё больше запахи навоза и человеческих испражнений. Правы старики, говоря, что от юрты до юрты не должна долетать стрела. Слишком большое стойбище этот Харахорин, и слишком много в нём накопилось нечистот. В том числе и ненужных людишек.

Думал ли великий Чингис-хан, когда создавал этот город посреди степи, во что преобразится его детище? Он мечтал о великой столице, центре Монголии от Начального до Последнего моря. Обиталище Повелителей Вселенной. А что мы имеем?

Горы гниющего мусора, наваленные между юрт, расположенных в немыслимой для монгола тесноте. Тучи мух, собаки и бездомные слабоумные, роющиеся в этом мусоре в поисках костей. И души монголов точно так же завалены мусором. Дрязги, склоки, тайные заговоры. Яд повсюду, в каждой пиале плова, в каждом глотке вина или даже доброго монгольского айрана… Китайский трупный яд вытесняет честную саблю. Завет великого Чингиса дойти до Последнего моря… да кто, если откровенно, думает сегодня об этом? Разве только Бурундай-багатур, всё никак не сдохнет старый пёс…

— Повелитель, там Елю Чу Цай, — между шёлковых портьер возникла раскормленная рожа стража.

— Ну так путь войдёт!

Стражник исчез, и спустя полминуты в покой Повелителя Вселенной вошёл китаец, вежливо склонившись. Гуюк-хан улыбнулся.

— Рад видеть тебя, мой друг. Ведь друг, не так ли?

— А разве может быть иначе, мой Повелитель? — ответно улыбнулся Елю Чу Цай.

— Может, — по-прежнему улыбаясь, Гуюк кивнул. — Садись, уважаемый. Я догадываюсь, что ты принёс мне плохую весть — в последнее время хороших просто нет — и гадаю лишь, насколько плохую.

— Так и есть, мой Повелитель, — вздохнул китайский советник. — Бату-хан намерен выдавать ярлыки на правление владыкам Урусии, причём единолично и без согласования с тобой.

Гуюк с силой втянул воздух.

— Так… Ну что же, он сам решил свою судьбу.

Китаец вновь почтительно склонил голову.

— Разумеется, ты можешь принять любое решение, господин мой. Однако, если тебе интересно мнение твоего советника, сейчас не следует ничего предпринимать. Это явная провокация.

— В смысле?

— Ты забыл, что Великий курултай так и не согласился утвердить тебя, поскольку без главы рода это якобы незаконнно. Если ты сейчас двинешь своих людей на Бату, это будет мятеж, и твои враги объявят тебя вне закона.

— Я не так глуп, Елю Чу Цай, — резко ответил Гуюк-хан. — У меня нет сейчас столько воинов. Однако чаша с отравой найдётся.

— Это было бы наилучшим решением, о Повелитель! — склонил голову китаец. — Однако сделать это будет трудно.

— Сколько?

— Нет, Повелитель, ты не понял — не дорого, а трудно. Во всяком случае, не так быстро.

— Ну хорошо, а что делать?

— А ничего не делать, Повелитель, — усмехнулся китаец. — Не замечать, и всё. А вот когда тебя утвердят, это будет уже обвинение Бату.

Гуюк немного подумал.

— Хорошо, мой мудрый Елю Чу Цай. Сделаем пока вид, что ничего не видим.

…

Снег падал крупными, пушистыми снежинками, медленно плывущими в воздухе. Князь Ярослав осторожно подставил голую ладонь, и снежинка, поколебавшись, мягко опустилась на неё. Какую-то долю секунды она пребывала в неподвижности, а затем вдруг мгновенно осела, превратившись в капельку воды.

— … Едут, едут!

Верховой подскакал к свите князя, осадил коня.

— Рысью едут, княже. Через пару минут будут тут.

— Кто едет? Тудан?

— Не видно издали-то, Ярослав Всеволодович.

Князь нахмурился. Да, это будет хуже, если прибудет другой посол. Знакомый чёрт всяко лучше незнакомого, и новая метла всегда чище метёт… Вот и выметет всё до крошки. Так бы прикормить посла татарского, да и жить потихоньку, но ежели каждый год новый приезжать будет, то какой смысл? Только лишние расходы… И не прикармливать нельзя, вот беда-то!

Кортеж вывернул из-за поворота лесной дороги, вытягиваясь по направлению к городу. Князь Ярослав вгляделся — нет, похоже, не Тудан… Точно не Тудан…

— Здрав будь, славный посол Бату-хана! — поднял руку в приветственном жесте Ярослав.

— И тебе крепкого здоровья, великий князь! — против обыкновения монгольский посланник правильно произнёс трудное для чужого выговора русское слово.

Кони поравнялись, и князь с монгольским послом двинулись к раскрытым воротам города стремя в стремя, вежливо-дипломатично улыбаясь.

— Прости, что имя моё осталось для тебя втуне до сего дня. Я знаю, ты жаждал увидеть Тудана, но что делать — Повелитель решил иначе… Моё имя Неврэ-нойон, Ярослав Всеволодович.

— Я рад приветствовать тебя, Неврэ-нойон! — князь улыбнулся шире. — Надеюсь, мы здорово поладим.

— Я тоже на это надеюсь, князь, — вернул улыбку монгол, скаля крепкие желтоватые зубы.

Ярослав обвёл глазами свиту посла.

— Я гляжу, и славного Балдан-багатура нет среди людей твоих. Ежели не секрет, Неврэ-нойон, кто отправлен в Ростов за данью?

— Э, князь, его здесь нет. В Ростов нынче поехал Гаха-багатур, только он прямо из Москвы пошёл к Ростову.

Перехватив удивлённый взгляд Ярослава, Неврэ ухмыльнулся.

— Да, князь, имя у него неблагозвучно ["гаха" по-монгольски "свинья"], но уверяю тебя, оно ему подходит как никакое другое…

Монгол захохотал, снова демонстрируя крепкие зубы.

— Не всем выпадает удовольствие беседовать с высокоучёным Балданом!

Князь дипломатично улыбался в ответ. Свиней нам только тут и не хватает…

— Могу дать тебе бесплатный совет, Ярослав Всеволодович. Если не хочешь видеть у себя Гаху, поезжай в Орду и получи ярлык у великого Бату-хана. Обговорите размер ежегодной дани, и ты сам будешь отправлять её в Орду. Иначе никак.

— Спасибо за совет, нойон. Весной так, должно, и сделаю. Однако я там никого не знаю почти…

— Э, князь, а вот это будет приложение к совету. Только оно, как сам понимаешь, уже не бесплатное! — засмеялся посол, щуря раскосые глаза.

…

— Здрав будь, славный посол великого Бату-хана!

Гаха с любопытством разглядывал ростовскую княгину, про которую в Орде уже ходили слухи, что она колдунья. Или нет, это сестра у неё колдунья, та, что под Суздалем… Совсем ещё молодая женщина, красивая, прямо скажем…

— И тебе привет, Мари-коназ. Где ты выучилась так хорошо говорить по-монгольски?

— Время было, — улыбнулась Мария. — В прошлый раз к нам приезжал Балдан-багатур и молодой Худу-хан… Мы ждали их и нынче.

— Э, Балдан направлен в Галич, по-моему, к коназу Данаилу. А молодой Худу остался нынче дома. Похоже, вы совсем свернули мальчишке голову. Хан Берке говорил, он всё время рассказывает про говорящую кошку, что живёт у тебя в доме. Это правда, Мари-коназ?

— Да не говорящая, а грамотная, — засмеялась Мария. — Так оно и есть, багатур. Скоро сам увидишь, если захочешь.

— Ха! — Гаха ощерил зубастую пасть. — Чего только не придумают эти урусы! Глупости всё это, Мари-коназ. Это как раз премудрый Балдан забивает себе голову книгами и прочим. Вон у меня есть толмач, который знает по-русски. А вон писец, который будет всё записывать. Он же при нужде прочтёт написанное. Мне это зачем? Настоящий господин не должен заниматься подобной ерундой, он должен повелевать, и всё тут.

— Каждому своё, — улыбнулась Мария.

— Вот именно! — снова захохотал Гаха. — Кому закорючки на сухой телячьей коже или бумаге, а мне подавай серебро и золото!

…

— … Сколько?!

— Ты хорошо слышал, коназ Магаил, зачем я буду повторять одно и то же?

Михаил Всеволодович катал желваки, глядя на монгольского посла.

— В прошлом году Неврэ-нойон обещал, что в этом дань будет меньше. Та дань была столь велика, потому как за два года.

— Ну так и спрашивай с Неврэ-нойона, коназ. Я же тебе ничего не обещал. Размер дани определяет сам Бату-хан, и кто мы такие, чтобы оспаривать его решения?

Взгляд Михаила потух.

— Хорошо, Мункэ-багатур. Завтра начнём считать. Но у меня нет столько золота и серебра, как ты сам понимаешь. Возьми железный товар, черниговское железо в цене.

— О! — монгол одобрительно поцокал языком. — Мечи, кольчуги, да?

— К сожалению, сей товар долго не залёживается, — сокрушённо вздохнул Михаил Всеволодович, — и потому нет у меня достойного запаса. Так, немного. Однако могу предложить топоры, пилы, гвозди…

— Понимаю, коназ, — прищурился Мункэ. — Мечи и кольчуги ты приберегаешь для наших врагов. Скажем, для молодого волчонка, Андрея, сына Мастислаба.

Князь Михаил поднял брови.

— Это серьёзное обвинение, багатур. Однако неправда сие. Все доспехи и мечи ушли в Литву и Новгород, да ещё на Волынь к князю Даниилу Романовичу и в Польшу…

— А на Волыни кому то оружие пошло? — ещё сильнее прищурился монгол.

— А это ты уже своих людей спроси. Моё дело товар сбыть, не могу же я за каждый клинок отвечать.

— Каких людей?

Князь Михаил усмехнулся.

— Токмо не говори мне, багатур, что нет среди моих людей послухов ваших.

Мункэ сверкнул глазами.

— Значит, так, коназ. Дань железом я не приму. Серебро, золото и меха. Ещё воск и мёд, пожалуй. Ещё коней урусских больших могу взять. На этом всё!

Михаил Всеволодович помолчал.

— Воля твоя, багатур. От своей выгоды ты отказываешься, ну да ладно. Найдём указанное тобой, Бог даст.

Мункэ пожевал губами.

— Впрочем, можно взять ещё один товар, коназ Магаил. Урусские девки хороши…

Михаил Всеволодович смотрел угрюмо.

— Русскими людьми не торгую я, багатур. Девки наши не кобылы, чтобы на дань их пускать.

— Ты прав, коназ! — ухмыльнулся монгол. — Ваши девки гораздо лучше кобыл!

…

— Открой, ханум! Открой, Мари, ну?!

Гаха ломился в дверь с настойчивостью кабана, но толстые дубовые доски без особого ущерба выдерживали натиск. Только бы не додумался использовать лавку вместо тарана, подумала Мария. А впрочем, в одиночку и с лавкой наперевес такую дверь не высадить…

Как выяснилось в первый же вечер, Гаха совсем не умел пить, однако упорно старался овладеть сей славной наукой. Каждый вечер монгольский посол требовал вина и пива, и Мария не могла отказать гостю. Напившись пьян, он становился буен и опасен как для чужих, так и для своих, и потому люди старались не попадаться ему на глаза. Самое скверное, что даже стража княгини не могла ничего поделать — при малейшей попытке его урезонить посол сразу выхватывал саблю и кидался в бой. И что тогда делать? Не хватает ещё войны из-за одного пьяного дурака… Наутро бледно-зелёный посол охал, отпиваясь капустным рассолом, долго и нудно извинялся за причинённые славной госпоже беспокойства, но вечером всё повторялось снова.

— Мари-ханум, я тебя так хочу! — ревел за дверью Гаха, торкаясь плечом и колотя кулаками. Мария поморщилась. Видно, и впрямь надо в вино и пиво дурман-траву мешать, что ли… Ведь до утра не даст спать. Уже и огонь отовсюду убрали, дабы не запалил сдуру монгольский посол княжий терем.

— Мари-ханум, ты меня не любишь! — на весь дворец заорал Гаха. Мария не выдержала, тихонько засмеялась. Вот же дурак какой, прости Господи, и кого только Бату-хан назначает главой посольства своего…

Стук в дверь наконец прекратился, и послышались тяжёлые, нетвёрдые удаляющиеся шаги, перемежаемые бормотанием:

— Ну и ладно… других девок, что ли, мало…сейчас найдём…

Ну слава тебе, Господи, подумала Мария. Сейчас где-нибудь в углу заснёт наконец…

…

… " А кроме того, взято шкур куньих две тысячи триста, да беличьих девять тысяч, да лисьих сто двадцать…" — выводило перо. Ирина Львовна, возлежа на столе, пристально вглядывалась в строки: не напутал ли чего отче Савватий.

— Всё верно, кошища? — спросил на всякий случай книжник, и кошка в ответ прижмурила глаза. — Ну, раз одобряешь, я спокоен.

Дверь в библиотеку распахулась от мощного удара, и на пороге возникла раскоряченная фигура монгольского посла.

— А, старик! — рявкнул Гаха по-монгольски, держась за стену. — Где у тебя спрятано вино и девки, старик? Тащи всё сюда! Гулять будем!

Ирина Львовна громко зашипела, выгибая спину, и тут посол заметил её.

— О, какая шапка! — заорал монгол, хватая кошку поперёк спины. Это оказалось роковой ошибкой.

С диким мявом Ирина Львовна извернулась и вцепилась зубами в потную лапу грубияна. Гаха взвыл и отдёрнул руку, но в следующее мгновение кошка прыгнула ему в лицо, явно собираясь объяснить наглецу, кого он имел несчастье обозвать «шапкой».

— Убийцы! Убийцы! — вопил посол Бату-хана, пытаясь отодрать рассвирепевшую кошку, но Ирина Львовна умело пресекала попытки сопротивления новыми укусами в пальцы, одновременно обрабатывая когтями физиономию посла. Свеча упала на пол и погасла, в библиотеке воцарился мрак. И слава Богу, успел подумать Савватий, отступая в дальний угол, не хватает ещё пожара…

Кошка, утомившись, оставила наконец в покое изувеченного Гаху, и монгол тут же воспрял духом.

— Вперёд, мои воины! — орал посол. В темноте смутно блеснула сталь, раздался рубящий хруст удара и грохот опрокинутого стола. — Вот вам, вот вам, вот вам!

Ирина Львовна, очевидно, считая дальнейшее общение с подобным идиотом полной бессмыслицей, белой тенью скользнула куда-то за стеллажи и пропала из виду.

Гаха бушевал и громил в темноте библиотеку. Надо отсюда выбираться, пожалуй, подумал Савватий, ведь зарубит сдуру…

— Убью… — мычал Гаха уже нечленораздельно, забираясь на стеллаж и сваливая с него книги. — Всех убью…

Сабля, громко лязгнув, упала на пол. Гаха повозился ещё, затихая. Сававатий осторожно выбрался из своего угла и начал пробираться к двери. Да уж, завтра тут будет много работы…

— Злые, злые урусы… — уже совсем тихо бормотал посол Бату-хана, возлежа на книжном стеллаже. — Уйду я от вас, уйду…

…

Золотые монеты были разные — тяжёлые дублоны с профилями неизвестных западных королей, польские злотые, даже древние ауреусы, дошедшие до Руси из глубины веков, из самого Древнего Рима. Но больше всё-таки попадались золотые монеты киевской чеканки, на которых можно было обнаружить профиль самого Владимира Мономаха или Ярослава Мудрого. Да, славные были времена…

Князь Михаил криво усмехнулся. Нескоро, ох, нескоро теперь на Руси станут чеканить свою золотую монету. Да и серебряную тоже. Он ещё раз оглядел отсчитанные деньги и начал сгребать их в кожаные кошели.

Вот и пригодилась казна, отнятая тогда у беглого владыки Иосифа. Жаль, что часть денег, и немалая, ушла на задаток Конраду. Который он так и не вернул, кстати. Да, ещё одна такая дань, и от казны ничего не останется… Ладно. Эта зима и следующая, а там что-то должно решиться.

Не зря, ой, не зря папский монах Плано Карпини прошёл с войском монгольским весь путь до Харахорина. Всадники в бараньих кацавейках и лисьих малахаях возле Тригестума показали всем, что будет, если монголов не остановить. Зашевелилась вся Европа. Рыцари Германии и чешский король Васлав открыто просят папу объявить крестовый поход, и папа всё более прислушивается к их голосам. Не говоря уже о короле Бела Арпаде, испытавшем на себе, что такое нашествие. При следующем походе монголы, скорее всего, выберут угорскую землю местом зимних стоянок, если вообще не займут её навсегда.

При мысли о угорской земле Михаил Всеволодович вздохнул. Как-то сейчас там Ростиша? Редко пишет… Тяжело всё-таки в чужой-то стране. Ну да Бог даст, ничего. Парень он не промах, и принцесса Анна девушка весёлая, хотя порой язык остёр не в меру…

Да, и князь Данило Романыч, похоже, сделал выводы из ошибки своей. Разумеется, не те сейчас силы у него, и даже совместно с Черниговом нынче выступать на Бату-хана невозможно. А вот если бы ещё и Конрад Мазовецкий, да Бела Арпад… Да ещё бы Ярослав Всеволодович с сыном Александром, да литовцы с немцами…

Михаил Всеволодович усмехнулся. Мечтать не вредно, если недолго. Однако сейчас требуется выиграть время. В настоящее время у Бату, по прикидкам, почти двести тысяч всадников. Чтобы надёжно разгромить такое войско, нужно выставить против них шестьсот тысяч конницы — знаем уже, что такое татары в открытом бою. Такое войско невозможно собрать иначе, чем крестовым походом, со всей Европы собрать…

Впрочем, есть ещё одна надежда. Похоже, между джихангирами и прочими ханами назревает свара. Михаил даже сглотнул. Ох, какая бы это была удача, кровавая междуусобица во вражьем стане! Тогда, пожалуй, и без крестового похода можно обойтись…

Князь тряхнул головой, решительно сгрёб последние монеты и начал завязывать кошели. Сейчас прежде всего надо выплатить грабительскую дан, дабы избежать нового нашествия. Дальше будет видно.

…

Кони топтались на месте — застоялись в конюшне, похоже, мельком подумала Мария. Однако, не засмеяться бы напоследок, нехорошо выйдет… Да как тут удержаться-то?

Действительно, вид монгольского посла был ужасен. Хорошо ещё, что глаза целы, а всё остальное… Уши распухли, как оладьи, верхняя губа топорщилась, выделяясь далеко вперёд носа, многочисленные чёрные полосы наводили на мысль о том, что лицо Гахи долго и старательно натирали наждаком с примесью битого стекла. Руками посланник Бату-хана не владел вовсе — толстые, как немецкие сосиски пальцы торчали врозь. Если бы не бабушка Лукерья с её травяными настоями и мазями, да снадобья владыки Кирилла, так ещё неизвестно, как оно обошлось бы — кошачьи раны могут и в могилу свести, если их не обработать как следует…

— Ну, прощай, багатур, — Мария вдруг потянулась и поцеловала искалеченного посла в нос. — Хочешь верь, хочешь нет, а без тебя как-то скучно у нас будет, что ли…

Гаха, жестоко переживавший своё поражение от кошки, хмыкнул раз, другой и захохотал.

— Прощай, Мари-ханум! Не поминай лихом!

Монгол натянул на лицо меховую маску-личину из кротового меха, подаренную Марией, осторожно сунул руки в рукавицы — воспалённым частям тела холод вреден. И уже отъехав, обернулся.

— А пить я всё-таки научусь, вот увидишь!

— Бог в помощь! — громко, чтобы покрыть расстояние, произнесла Мария.

…

— Удачно, княже, и ветер с запада! Ежели так пойдёт, то назавтра уж в Волге будем!

Нос ладьи с шумом рассекал воду. Алый парус надувался сильным западным ветром, быстрое течение помогало ему, и караван из трёх судов двигался на удивление быстро.

Князь Ярослав стоял на носу передней ладьи, вдыхая всей грудью весенний воздух. Неширокая летом Клязьма сейчас разлилась, и хотя пик половодья уже прошёл, плакучие ивы и кусты вдоль берега всё ещё стояли в воде. Солнце взошло уже довольно высоко, но гладь реки пока не утратила яркого серебряного блеска. Ярослав закрыл глаза, но серебряные отсветы так и плясали перед взором…

Да, пожалуй, сейчас бы реку серебра… Ой как бы пригодилась она…

Ярослав Всеволодович ехал в Орду. Ехал, чтобы подтвердить свои родовые права на княжение. Да, вот такие нынче времена на Руси — великий князь Владимирский должен испрашивать разрешения на право владеть своей вотчиной у немытого степняка… Дожили…

Ярослав вздохнул и открыл глаза. Не вовремя открыл, прямо скажем: караван как раз проплывал мимо порушенной веси. Несколько банек с потемневшими крышами стояли на берегу на сваях, до половины ушедших в воду. Огонь не тронул их, зато дальше виднелись лишь обгорелые руины, уже сильно размытые дождями и густо покрытые сухим бурьяном. Летом, должно быть, эти развалины имели не такой жуткий вид, скрытые буйной зеленью. Но сейчас вид бывшего человеческого жилья был очень угрюм.

Настроение испортилось. Шестой год пошёл со времени нашествия Батыева, а всё никак не залечит раны русская земля. Случись сейчас повторение, и вовсе на десятилетия опустеет Русь… А кто ему помешает? Нет ныне такой силы, чтобы остановить дикие орды батыевы. Нет силы… И потому нового нашествия нужно избежать любой ценой.

Сегодня к вечеру караван достигнет Нижнего Новгорода, где и заночует. И уже назавтра, двингаясь вниз по Волге, выйдет из пределов русской земли. Ещё шесть лет назад там была Волжская Булгария…

Князь криво усмехнулся. Да, Булгарии досталось ещё хуже, чем Руси. Собственно говоря, нет уже никакой Булгарии, и земли её ныне под прямой рукой Бату-хана, и поганые заселяют её, как хотят. И на крайнем юге Руси, по последним сведениям, пытаются утвердиться монголы. Вот это уже совсем худо. Можно платить дань, можно гнуть спину, но землю свою отдавать нельзя. Это — только через последний труп…

Ярослав снова усмехнулся. Через труп так через труп. Похоже, поганых устроит и такой вариант. Кто им помешает? Сила, сила у них… Как быть?

Однако не всё ещё потеряно. Не зря, ой, не зря тратили серебро люди ярославовы, подкупая послухов. Зато теперь точно известно — среди степняков назревает свара. Бату-хан обосновался в низовьях Волги на птичьих правах, похоже, а в далёкой Монголии, в Чёрном городе Каракоруме волками смотрят друг на друга Менгу и Гуюк, великие ханы-джихангиры, готовые на всё. Борьба за власть, она везде борьба. Как было бы здорово, ежели бы разразилась в стане вражьем междуусобица кровавая…

Ярослав вздохнул. Будет или не будет, то Богу одному известно. Не следует строить расчёты на неизвестном. Значит, так… Добиться ярлыка на княжение над всеми землями Северо-Восточной Руси — Владимиром, Суздалем, Ярославлем, Переяславлем-Залесским, Москвой и Тверью… Само собой, Городец и Нижний оставить за собой… Хорошо бы, конечно, и рязанские земли прибрать, да Муром, но это уже как Бог даст. Князь Ингварь Ингваревич тоже, похоже, в Орду собрался. И потом, Бату-хану выгодно иметь в пограничье разорённое и бессильное Рязанское княжество…

Ярослав Всеволодович в который раз усмехнулся — настолько неожиданной была всплывшая наружу мысль. Положим, Рязань ему Бату-хан не отдаст, а как насчёт Ростова? Город, почитай, бесхозный стоит. Ну не совсем бесхозный, но разве это дело, что правит княжеством женщина? Хотя, конечно, формально князем в Ростове Борис Василькович сидит, ну да какой владетель в двенадцать-то лет? Пальцем в носу ковырять только что!

Князь Ярослав даже потёр руки от неожиданности такой мысли. Да, это было бы дело, прибрать Ростов. Земля ростовская не так пострадала, как прочие. Да и вряд ли Бату будет так уж интересоваться княжеством, расположенным далеко от границ его степных владений. Пообещать дань большую, чем даёт Мария сейчас, сунуть серебра-золота нужным людям, дары богатые ханшам… Нет, определённо стоит попробовать. Вдруг выйдет? Вряд ли Мария пойдёт войной против воли Бату-хана. Пусть-ка отъезжает в Белоозеро да сидит там… А к Ростову и Углич присовокупить — ух, перспектива! Сына Андрея посадить в Смоленске князем… Тогда вместе с Новгородом, где княжит сын Александр, они будут силой великой…

Ярослав повернулся и зашагал по настилу, положенному вдоль судна поверх дубовых лавок.

— Слышь, Немир! — обратился он к кормчему. — Ты ведь плавал по Волге до самого моря. Как думаешь, за седьмицу дойдём?

— Коли ветер всю дорогу попутный, так и дойдём, княже, — осклабился Немир, демонстрируя дырку вместо переднего зуба. — Вода покуда высокая, течение попутное, быстрое…

— Ну и славно!

…

Оленица тёрла казан речным песком, закусив губу. Надо же, как загустел жир, трудно отчистить… Впрочем, когда это и где женщине было легко?

Молодая женщина, отдуваясь, присела передохнуть. Солнце садилось за спиной, и гладь Днепра, расстилавшаяся перед ней, казалась тёмной. Утром не так, утром бескрайняя ширь искрится и переливается жидким серебром и золотом, покуда Солнце встаёт над миром.

Вот уже шестой год Оленица жила среди чужого племени. В памяти всплыло — приозёрная деревушка-весь, над водой летают стрекозы, и на том берегу видны строения славного города Переславля-Залесского… Господи, как давно это было! Да и было ли?

Новое видение вытеснило предыдущее — объятые яростным пламенем избы, и яростные всадники на низкорослых конях скачут по улице с визгом… Безумный бег к лесу, жёсткая петля аркана, сплетённого из конского волоса…

Потом был позор. Большой купеческий амбар, ярко озарённый смоляными факелами, нерусские лица в чалмах, с бородами, чёрными или рыжими, окрашенными хной… Покупатели осматривали пленниц основательно, щупали груди, раздвигали ягодицы, велели задирать ногу… Тех, кто не слушался, били по лицу.

Оленице тогда повезло — её недорого купил молодой ещё татарин, всей семьи у которого было — мать да собака. Галсан, таково было его имя, оказался парнем не злым, пленницу не бил, и со временем привязался к ней. Мать его, невысокая и не старая ещё женщина, тоже не изнуряла Оленицу работой, насколько это было возможно. Вскоре женщины уже болтали, мешая русские и монгольские слова.

А потом у девушки начал расти живот. Галсан, увидев это дело, против опасений Оленицы страшно обрадовался, и с тех пор стал относиться к ней откровенно ласково. И Оленица сдалась, покорившись судьбе. Ну что ж, что нехристь, главное, человек хороший.

Когда же появился на свет Ядкар, Галсан торжественно объявил, что желает жениться на Оленице, и пусть все знают — отныне она его законная жена! Свадьба была скромной, но всё было честь по чести — шаман бил в бубен, они прошли меж очистительных огней… Однако, когда жена сообщила Галсану, что брак будет законным лишь после венчания по православному обряду, монгол не возразил ни слова, и назавтра притащил священника…

Оленица улыбнулась. Да, с первым тогда вышла осечка — старый иудей не понимал ни слова по-русски, и вместо Библии держал в руках чёрную книгу со странными буквами. Зато второй священник оказался самым что ни на есть настоящим — бывший поп из-под Владимира… Попик во время обряда был изрядно пьян, но слова выговаривал твёрдо, и венец из посеребрённой меди насадил на голову невесте так, что едва сняли. Крещён ли жених, поп спросить забыл, да, судя по всему, его это не слишком интересовало — гораздо больше интересовали служителя пять серебряных монет нерусской чеканки.

Женщина вздохнула и вновь принялась за казан. Этой весной Галсан получил наконец то, чего так давно добивался — свою землю. Земля та была дарована ему Бату-ханом на правом берегу Днепра, чуть выше порогов. Здесь, на новом месте, Галсан твёрдо намерен был разбогатеть наконец, дабы обеспечить достойную жизнь семье…

Резкий свист прервал размышления Оленицы. Вдоль берега рысью двигался отряд всадников, человек тридцать. Люди были одеты странно — монгольские вещи вперемешку с русскими, но на всех тускло блестела броня.

Оленица бросилась от реки к юрте, стоявшей немного поодаль, среди кустов ракиты, уже зеленевшим нежной первой листвой.

— Тати! — ворвалась она в юрту, едва не сорвав полог.

Свекровь, уже неплохо понимавшая по-русски, без лишних слов кинула невестке длинный нож в ножнах, висевший на стене.

— Ходи быстро! Ядкар бери, прятай, ну! Я к Галсан!

Оленица подхватила сонного сынишку, бегом устремилась наружу. На коня бы, и в степь… Нет, не уйти вдвоём… Тут и прятаться негде, пара кустов…

Однако было поздно. Раздался короткий вскрик, и вслед за этим грубый голос:

— Чуть не ушла, паскуда!

— Татарки, они такие!

— Ставр, Михалко, обыщите логово! Вы трое, кругом!

Трое всадников спешились, направляясь к кустам. Оленица зажала рот сыну.

— Ну что у вас тут? — раздался молодой голос.

— Да вот, княже, татарка пожилая… А это, видать, хозяин?

— По всему судить, он. Чуть не подранил Ратибора, пёс поганый.

В этот момент Ядкар неловко шевельнулся, и один из налётчиков заметил.

— О, да тут ещё дичина!

Сильные руки выдернули мать и мальчика из хилого укрытия.

— Кто такая?

Перед Оленицей стоял молодой человек в воронёных доспехах, без шлема. Красив, пронеслось в голове, ох, девчачья погибель… Вот только глаза. Ох, до чего нехорошие глаза.

— Оленица я.

— Рабыня? А это кто?

— Сын мой… Ядкар… Яков, значит.

Жёсткая усмешка тронула губы князя. Он кивнул, и сзади ему подали какой-то округлый предмет.

— Этот хозяин твой? — молодой человек держал отрубленную голову за волосы. Всё поплыло перед глазами у Оленицы.

— Убийцы… поганые…

Князь кивнул, и один из воинов коротко взмахнул кривой саблей, явно трофейной. Голова женщины упала и покатилась, и обезглавленное тело, судорожно прижав уже мёртвыми руками сына, повалилось на него, укрывая мальчика от врагов.

— Мама, мама! — закричал малыш, дёргаясь под весом упавшей.

— Заткни его! — коротко приказал князь в чёрных доспехах.

Тот же человек, явно не желая прикасаться к залитому кровью телу, шагнул вбок и оттуда несколько раз ткнул концом сабли в малыша. Крики оборвались, мальчик захрипел и затих.

— Больше никого?

— Никого, Андрей Мстиславич! И в юрте пусто, голодранец хозяин-то! Коней четыре головы, баранов да овец три десятка, и корова одна ещё…

Князь махнул рукой.

— Не зажигать! Распугаем токмо других. Айда дальше, время дорого.

— Баранов резать?

— Ну неужто оставим? И корову резать тож! Коней с собой. Всё, действуйте!

…

— … Это ещё что, это разве Волга! Вот дальше будет настоящая Волга. По весне так чисто море-океан, берегов не видно!

— Да не ври, старче, уж так прямо и не видно! — усомнился кто-то из кметей.

— Эх, парень… Сам вскорости увидишь, тогда и поглядим, кто врёт!

Кормщик поудобнее перехватил рукоять рулевого весла и навалился, выправляя ладью по течению — западный ветер, косо бивший в парус, всё время норовил отжать судно к левому берегу. Князь Ярослав разглядывал берега, плывущие мимо. Вот она, Булгария… Бывшая Булгария, теперь уже можно сказать это прямо.

Берега, уже подёрнутые полупрозрачной зелёной дымкой, из-за удалённости ползли назад, казалось, еле-еле, хотя караван, подгоняемый ветром, шёл вниз по течению со скоростью не меньше пятнадцати вёрст в час. Солнце уже сильно припекало, но близость холодной воды скрадывала жару. Свита князя разместилась на лавках для гребцов — кто сидел верхом на лавке, привалясь спиной к борту, кто лежал, прикрыв лицо от солнца. Разговоры вспыхивали тут и там, вяло и лениво, и так же гасли.

Для похода Ярослав выбрал три самые большие сорокавёсельные ладьи, в которых разместилось до трёхсот человек. Князь выбрал их прежде всего потому, что посудины эти имели довольно вместительные трюмы, тогда как более мелкие ладьи обычно трюма не имели, и товар просто укладывался на дно, под лавками для гребцов. Ярослав усмехнулся — негоже соболям и куницам, кадкам с мёдом и брускам воска торчать на всеобщем обозрении… А это ещё что?!

— Глянь, княже, никак, нас перехватить хотят?

На берегу горели костры, суетились какие-то люди, сталкивая в воду длинные низкие лодки. Одна, две, три…

— А ну, к бою! — Ярослав решительно повернулся к людям. — Доспех мне, шлем и меч!

Витязи, враз утратив сонный вид, быстро и без суеты занимали свои места. Ярослав ухмыльнулся. Должно быть, речные разбойники приняли их за обычный купеческий караван. Однако, какая наглость у здешних татей, видно, никто не пугает их… Ну что же, сейчас ребята получат свой последний урок.

— Эйе, а ну, к берегу правь! — раздался гортанный голос, довольно сносно говоривший по-русски.

— С какого перепугу?! — сложив руки рупором, прокричал в ответ боярин из свиты князя.

Вместо ответа в борт ладьи впилась стрела. Боярин оглянулся на князя. Ярослав кивнул, и тотчас длинная стрела из тяжёлого русского лука со свистом ушла к цели. С коротким воплем стрелок вылетел за борт и скрылся в волнах.

— Эй, тати! А ну, бросить вёсла и руки всем вверх поднять! Считаю до двух! — снова прокричал боярин.

На лодках возникло замешательство, очевидно, нападавшие осознали всю серьёзность сложившейся ситуации.

— Эйе, не стрелять, иначе смерть всем вам! Мы есть застава великого Бату-хана! Денга плати за проход, да!

— Перед тобой посольство великого князя Владимирского, направляющегося к великому Бату-хану по его приглашению! Кто у вас главный?

Замешательство усилилось.

— Зачем моего человека убили, да? Отвечать будешь!

— Слушать меня внимательно! — вступил в разговор Ярослав. — Я князь Ярослав Владимирский, а вот кто вы такие, неясно! И отвечать за всё придётся тебе, как тебя там! Нападение на посольство! Сказано вам, бросить вёсла и руки вверх поднять! Раз!

Ладьи уже подошли вплотную, и были видны бледные лица сидевших вплотную друг к другу в низких лодках монголов. Очевидно, до начальника заставы дошло, что сейчас их всех перебьют и отвечать за это никто не собирается.

— Эйе, не стрелять! — в середине второй лодки встал во весь рост татарин в круглом железном шлеме, одетый неотличимо от других. — Мой начальник! Адык моё имя, да! Привет тебе, великы коназ Еруслаб! Надо тебе на берег, да! Тамга получи надо, чтобы дальше ходи!

— Зачем бы это мне? — хмыкнул Ярослав.

— Нехорошо говоришь! Дальше много застава будет, тамга покажи, дальше иди. Нет, тогда плохо! Там урусски говорить никто не знай, сразу нападай, коли тамга нету! Везде воевать будешь, да?

Гребцы в лодках уже выдыхались, гребя изо всех сил, стараясь удержаться вровень с идущими под парусом кораблями. Ярослав задумался. Может, и не врёт…

Ярослав тряхнул головой. Нет, так не пойдёт. Так всю дань по дороге раздать придётся. И потом, честь посольская не пустой звук, чтобы вот так вот любой сотник чумазый мог диктовать условия великому князю.

— Слушай меня, Адык! Бросай свою тамгу в лодью! На берег мы сходить не собираемся, некогда нам!

— Нету здесь тамга, на берег надо ходи!

— Ну тогда прощай!

Монгол сделал знак своим людям, и те разом перестали грести, затабанив лодку вёслами. Глядя на оставленную за кормой заставу, Ярослав на секунду пожалел было — может, и впрямь надо было получить тамгу эту самую… А, пёс их раздери!

— Слышь, Всеволодович, а ведь татарина-то мы ухлопали, — сказал вдруг боярин, тоже из-под руки оглядывая речную гладь.

— Да и леший с ним! Одним больше, одним меньше — кто их считает?!

…

— … Через Карпаты с конями не пройти тебе, Андрей Мстиславич!

Князь Андрей тяжело смотрел на человека, подсунутого ему князем Даниилом. Верный, мол, человек, да ловкий к тому же… Может, кому и верный, и уж что ловок без меры, тут никаких сомнений нет.

— Договаривались мы как с Данило Романычем? По полугривне пара, стало быть, за четыре коня гривна. Поправь, может, я неверно считаю, два и два сложить не умею?

— Два и два сложены верно, да вот общий счёт не таков нынче, — несогласно мотнул головой посредник. — Серебро нынче сильно выросло в цене-то, Андрей Мстиславич. Почитай, одних даней сколько! Нынче на Волыни за пару коней гривны не выручишь…

— При чём здесь Волынь? Я так мыслю, ты их не на Волынь погонишь, а в угорскую землю! Там и сейчас кони в цене, и дани они Батыге не платят!

— А ты погоди, не горячись, Андрей Мстиславич, — примиряюще проговорил посредник. — Ну сам посуди, стоит ли мне брать краденых коней татарских, да тайком гнать их, когда можно за те же почитай деньги взять законных лошадок-то, прямо тут, на Галиции? Короче, пять голов гривна.

Князь Андрей катал желваки на скулах.

— Пойми и ты меня, Овсей. Не на вина да шелка заморские мне те гривны надобны, на оружие. На освобождение Руси от поганых гривны теи пойдут. Четверть гривны за голову. Договор есть договор, и слово надобно держать.

Овсей поглядел на небо, вздохнул.

— Ладно. Можно и по четверть гривны, раз договор. Токмо больше ты меня не увидишь, Андрей Мстиславич. Как будешь следующих гнать, сам ли, найдёшь ли кого, то мне уже без разницы. Да, чуть не забыл — возможно, скоро Батыга имать тебя велит повсюду, так что в землях галицких тебе неуютно будет…

— Довольно! — перебил торгового посредника князь. — Пять так пять, забирай!

…

— … Выходит, врал тот татарин, что без тамги его этой самой нет нигде проходу!

— Ха! Да эти поганые за векшу драться будут! Ясное дело, мзду слупить хотел!

Ярослав Всеволодович стоял на носу ладьи, слушая разговоры своих людей. Действительно, утверждение о том, что без тамги владимирское посольство вынуждено будет пробиваться с боями, оказалось полным блефом. Действительно, несколько раз за время пути наперерез каравану из трёх судов выдвигались лодки, полные вооружённых людей, но узнав, что едет посольство великого князя, без возражений отваливали в сторону. К тому же, как понял Ярослав, отнюдь не все из интересующихся были официальными лицами, добрая половина была просто речными разбойниками, отряженными местными хозяевами для грабежа проходящих судов. Увидев три корабля, буквально набитые окольчуженными воинами, они старались уйти с максимально возможной скоростью.

И вообще, как понял Ярослав, по приказу самого Батыя водный путь купцам был открыт по всей Волге. Мытари же располагались на берегах, и брали налог только с торговли, а не с провоза. Эх, на Руси бы так-то, подумал князь, морщась. Не выйдет… Каждый из князей норовит рогатки расставить, дабы карман свой набить. Оттого и товары, через все границы провезённые, дорожают непомерно.

Кормщик, кстати, почти не соврал: уже после впадения Камы Волга стала столь широка, что никакая стрела, выпущенная из лука, не достигла бы её середины. Здесь же, в низовьях, полые воды разлились так, что река и впрямь больше походила на море. Лес же, долго окружавший реку и стеной стоявший по обоим берегам, уже после Девьих гор [Жигулёвские горы. Прим. авт. ] сник, стал изреженнее, а потом и вовсе исчез — сперва с левого берега, потом и с правого. Низкие берега почти сливались с водой, создавая ощущение полной безбрежности.

Ветер всю дорогу благоприятствовал путникам. Единственное место, где пришлось идти на вёслах, была излучина возле Девьих гор, где река поворачивала точно на запад. Ветер, упорно дувший с запада, не позволил идти под парусом, однако могучая Волга сильно облегчила работу гребцов, а после прохождения той луки ветер и вовсе сменился на северный, и ладьи птицами понеслись к своей цели.

Журчала вода, рассекаемая острым носом судна, парил в небе коршун, так высоко, что казался точкой. Берега великой реки казались пустынными, как в день Творения. Сейчас, когда степные пастбища полны сочной и свежей травы, никто не станет гонять стада вдоль берега. Это позже, летом, на освободившиеся от излишней влаги заливные луга придут многочисленные отары…

— Глянь, княже, — прервал размышления Ярослава боярин. — Похоже, Сарай-Бату. Прибыли, стало быть.

…

— … Нападай! Резче, резче!

Сухо щёлкали деревянные учебные мечи. Князь Борис старался вовсю, но толку чуть — боярин Воислав стоял нерушимо, как скала, отбивая атаки без особого труда. Впрочем, уже не так легко, как раньше, отметила Мария, наблюдавшая исподтишка за сражающимися.

За минувший год мальчик заметно вырос, и многому научился. Теперь он скакал на коне не хуже самой Марии, и, пожалуй, через год-другой не уступит и степняку, выросшему в седле. Нынче вот и за меч взялся…

Мария вздохнула и вернулась к письму. Палкой махать сын научится скоро, это Воислав Добрынич обучит. А вот как делам государственным научиться… Садить мальчика за всю эту цифирь нет смысла — не воспримет он, мал ещё… Ладно, придётся всё самой.

Княгиня пододвинула к себе документы, мимолётно отметив — вот эти пергаменты старые, чищены неоднократно и протёрты до дыр, на княжую грамоту не годятся… Вообще ни на что не годятся. Мария даже сморгнула от неожиданного открытия — добрую половину документации составляли берестяные грамоты. Однако, похоже, туго не только с пергаментом, но и с бумагой, да не было бы ещё туже. Одна береста останется, благо бересты навалом.

Мария вздохнула ещё раз и приступила к работе. Так, что тут у нас… Хлебные торги… Соляной торг… Скобяные изделия… Пенька, лён…

Княгиня хмыкнула. Цены на всё, подскочив после нашествия, выровнялись, а в последние два года стали даже ниже предыдущих, мирных лет. Мария встала, подошла к полке с архивами, покопалась в них и достала нужное. Да, точно, вот цены того, мирного лета. Железо в одну цену, пожалуй, а всё остальное дороже. Вот мёд и воск тогда дешевле были, да и меха…

Мария захлопнула толстую книгу, положила её на полку. Дешевле? Нет. Не товары стали дешевле, а серебро дороже, вот что. Раньше дань, как бы тяжела она ни была, оставалась в княжьей казне и вновь шла в оборот. Теперь же серебро и куны уходили в Орду безвозвратно. Деньги вымывались из страны.

Она села на лавку, облокотилась о стол. Это только начало. Пока это сказалось на падении цен, и купчины-выжиги, вовремя зажавшие серебро, даже радуются. Однако скоро радости их придёт конец. Скупленные подешёвке товары будут гнить на складах. Деньги — кровь торговли. Без серебра торговля захиреет, превратится в мену «дай-на-дай». Возможно, в деревне это и пройдёт — кузнецу заплатят хлебом, соль сменяют на холстину… И всё. Замрут торги, соляные и хлебные, не будет товаров заморских — какой купец из-за моря потащится, ежели тут у него ничего не покупают? Не погонят с юга табуны, не будут строить более ладьи быстрокрылые…

— …Нет, Борис Василькович, так у тебя дела не будет!

— Да, Воислав Добрынич, ты-то вон какой! — донёсся слегка обиженный голос мальчика. — Сверху-то каждый может!..

Мария усмехнулась. Мне бы твои заботы, Борис Василькович.

…

Здоровенные нукеры, одетые в золочёные кольчуги, молча расступились, открывая проход. Ладно хоть тут мзду не берут, усмехнулся про себя Ярослав, входя в шатёр. Первое место во всём Сарае…

— Рад приветствовать тебя, князь Ярослав Всеволодович! — встречавший его человек говорил по-русски бегло и почти без акцента. Князь вгляделся — непонятно, что за человек.

— Ты, почтенный, из каковских будешь?

— Это не должно тебя беспокоить, князь Ярослав, — улыбнулся толмач. — Здесь все мы слуги величайшего Бату-хана. Жди, он тебя примет.

Переводчик нырнул за голубые бархатные портьеры, уже сильно закопчённые поверху. Ярослав Всеволодович огляделся. Да уж…

Дворец Бату-хана представлял сборище шатров, укреплённых на высоких столбах, обтянутых белым войлоком. Внутри сооружение было украшено пёстро и аляповато — китайский шёлк, индийсткий муслин, тяжёлая византийская парча и европейский бархат соседствовали с тигровыми и барсовыми шкурами, роскошные персидские ковры на полу, изрядно затоптанные и кое-где продранные, и совершенно неожиданно в углу голая каменная баба, явно из какого-то языческого храма. Баба плясала, бесстыдно растопырив ноги и загадочно улыбаясь.

— Слышь, Борис Лукинич, ты вроде дока… Это откуда такое? — кивнул Ярослав на статую.

— Да вроде как в Индии такие вот… А мож, ещё подале где… — отозвался Борис Лукинич, боярин из свиты, допущенный в приёмную Бату-хана.

Князь огляделся — сесть было не на что. А впрочем…

— Садись на пол, ребята!

Нукеры охраны с удивлением наблюдали, как урусы, вместо того, чтобы дожидаться приёма на ногах, как все посетители, рассаживались вдоль стен. Сам князь привалился к каменной бабе и прикрыл глаза.

Вообще здешние порядки были таковы, что оставалось только вертеть головой от изумления. Во-первых, владимирское посольство никто не встретил — если не считать таможенного чиновника с сильной вооружённой охраной, немедленно потребовавшего мзду, как будто это было не посольство, а купцы. Пришлось заплатить, и не так уж мало. Дальше — хуже. Пришлось искать ночлег, прокорм и прочее. Никто не интересовался великим князем и его людьми, и для того, чтобы проникнуть ко двору Бату-хана, пришлось искать нужных людей и платить, платить, платить… Лишь на шестой день, подкупив стражников, князю удалось проникнуть к ханше, где принесённые богатые дары решили наконец дело — князю было объявлено, что назавтра поутру Повелитель примет его. С богатыми дарами, естественно.

— Князь Ярослав, Повелитель Вселенной Бату-хан ждёт тебя! — вновь возник из-за занавеси толмач.

Ярослав дважды глубоко вдохнул и встал, направляясь к портьерам. Однако вход ему преградили два здоровенных нукера.

— К Повелителю нельзя входить с оружием, князь, — сказал переводчик.

Пришлось отдать и меч, и кинжал. Более того, наглый охранник охлопал Ярослава, ища спрятанное оружие. И это пришлось стерпеть.

В покоях Бату-хана царил полумрак, но прохлады не ощущалось — степное солнце уже набрало летнюю силу, калило нещадно, и войлочные стены не служили преградой наружному зною. Золотые светильники-чаши, заправленные жиром, ещё усиливали жару, добавляя к тому же аромат горелого жира.

Бату-хан сидел за дастарханом, уставленным блюдами, и князь поймал внимательный взгляд раскосых глаз. Рядом сидел старик в роскошном, но сильно засаленном халате, обгладывающий баранье рёбрышко. Глаз старика было не видно, и только изредка из узких щелей коротко просверкивало сталью.

— Приветствую тебя, величайший Повелитель Вселенной Бату-хан! — Ярослав церемонно поклонился. Толмач забормотал, переводя, и Бату коротко кивнул.

— Ты можешь сесть вот здесь, князь Ярослав, и взять себе мяса, — переводчик указал место возле дастархана. Ярослава передёрнуло, но он усилием воли сохранил полное спокойствие — надо же, какие обычаи у поганых, слуга гостю разрешает мясо со стола брать…

— Благодарствую, великий хан! — глядя прямо на Бату-хана, ответил князь, усаживаясь на указанное место. — Я прибыл сюда по зову твоему и жду указаний.

Памятуя, что отказ от предложенного угощения у монголов равнозначен оскорблению, Ярослав Всеволодович взял кусок хорошо прожаренного мяса и стал есть. Бату, выслушав переводчика, опять кивнул и заговорил.

— Немного не так ты сказал, князь Ярослав, — начал переводить толмач. — По зову моему, это верно, однако, очевидно, говорить следует тебе, не дожидаясь указаний. Повелитель говорит — излагай своё дело. Просьбу свою, князь Ярослав.

Ярослав положил недоеденый кусок мяса на край стола.

— Как скажешь, Повелитель. Хочу я просить ярлык на право княжить над всеми землями русскими. И готов, само собой, заплатить за то великую дань…

… Боярин Борис Лукинич встрепенулся — из за портьер, пятясь, появился Ярослав Всеволодович. Развернулся на месте.

— А, ты здесь?

— Ну как? — вскочил на ноги боярин.

— Всё хорошо! — князь обернулся к стражнику, которому отдавал меч и кинжал. — Меч и прочее подай-ка, парень!

Стражник понял, кивнул и исчез, через минуту вернувшись с вещами. Князь Ярослав смотрел на протянутый ему меч с удивлением — вместо отличного меча в богатых золочёных ножнах монгол протягивал ему обшарпанный, явно трофейный.

— Это не мой! И кинжал не мой!

Нукер, невозмутимо улыбаясь, положил принесённое на ковёр и отошёл, застыв истуканом возле прохода в покои Бату-хана. Ярослав смотрел на наглеца, тяжело дыша и сжимая кулаки. Дать в морду? Он с оружием, и другие тут стоят… Идти жаловаться назад, самому Бату-хану, мимо этого прорываться? Глупо, как унизительно глупо…

Ярослав пнул ногой дешёвенький меч и совсем уже плохой кинжал, развернулся и вышел вон. Боярин поспешил за ним, на ходу отстёгивая свой меч.

— Возьми, Всеволодович…

— При себе держи, — прошипел Ярослав, — не то не сдержусь я…

…

*******

Грязь хлюпала под ногами коней, ошмётками летела в стороны, и Шэбшээдэй невольно поморщился — некстати сейчас измазаться в грязи, подобно бедному табунщику…

— Вот интересно, Шэбшээдэй, почему в Сарай-Бату всё время грязно? — ехавший за ним вслед Эрэнцэн старательно избегал наиболее глубоких луж. — В степи уже снег сошёл, земля просохла, а тут лужа на луже. Даже летом, когда земля твердеет, как камень, тут грязь…

Словно в ответ из-под забора, сплетённого из хвороста — явно работа какого-то русского раба — с шумом выплеснулась изрядная порция помоев, вливаясь в глубокую лужу. Конь всхрапнул от неожиданности, но Шэбшээдэй твёрдой рукой удержал его.

— Слишком большим стал Сарай-Бату. Монголы не должны жить в такой тесноте, Эрэнцэн. Но что делать? Если ставить юрты так, как положено, чтобы от стойбища до стойбища не долетала стрела, Сарай-Бату растянулся бы отсюда до южных гор!

Эрэнцэн поцокал языком, оглядывая скопище самых разнообразных строений, закрывавших обзор. Юрты и шатры соседствовали с плетёными из ивняка кибитками, лачугами, сложенными из сырцового кирпича с примесью навоза, и среди всего этого разнообразия выделялась бревенчатая русская изба под двускатной камышовой кровлей — вероятно, хозяин доставил избу по воде откуда-то сверху, из Уруссии, и оттуда же пригнал плотников, собравших её на месте. Шэбшээдэй скривил губы — не пристало честному монголу менять родную юрту на чужое жилище.

Улица, образовавшаяся стихийно, петляла среди беспорядочно разбросанных строений, огороженных заборами, не менее разнообразными по стилю, чем сами жилища — ивовые плетни, туго стянутые верёвками вязанки камыша, сложенные из сырцового кирпича… Заборы были такой высоты, чтобы всадник с коня не мог заглянуть во двор, зато внизу обычно оставалась щель, дабы не препятствовать стоку нечистот. Во дворах то и дело орала скотина всех пород, где-то ссорились женщины, где-то визжали ребятишки.

Нойоны ехали по важному делу — сегодня они будут допущены к самому Бату-хану. Позади ехали шестеро конных охранников, ведущих к тому же в поводу коней, нагруженных дарами — целый маленький караван. По мере приближеия к резиденции Повелителя строения становились иными — юрты, крытые белым войлоком, роскошные шатры… А вот и забор обтянут белым войлоком, совсем новым, гляди-ка! Богатые люди тут живут.

У ворот, ведущих во двор резиденции, стояли могучие нукеры в золочёных доспехах. Шэбшээдэй и Эрэнцэн спешились, бросив поводья коней собственным охранникам.

— Нам назначено, почтенные стражи!

Серебряные монеты ловко легли в руки почтенных стражей, упрощая процедуру входа — иначе вполне могли бы эти привратники продержать посетителей с четверть часа.

У входа в шатёр уже ждал толмач Немир, не то болгарин, не то серб. Шэбшээдэй и Эрэнцэн разом поклонились.

— Привет тебе, почтенный Немир!

— Проходите, почтенные, Бату-хан немедленно примет вас!

Нойоны вновь поклонились. Шэбшээдэй усмехнулся про себя — это глупые урусы полагают, что переводчик при Бату-хане фигура несущественная — переводит и переводит. Да, прежние толмачи так и вели себя, не осознавая свои возможности… Вернее, не было ещё тогда возможностей, поход есть поход. Но сейчас дело иное. Урусы не понимают этого, потому и ждут по многу дней, проедаясь на постое. Разумеется, все дела Бату-хан решает сам, но дел много, и от толмача Немира зависит, кто из просителей будет ждать месяц или два, а кто уже завтра будет допущен к Бату-хану. Поэтому золото течёт к скромному толмачу рекой, в частности, этот визит обошёлся Шэбшээдэю и Эрэнцэну в шесть золотых монет.

Бату-хан сидел на возвышении, на груде персидских ковров. Стола-дастархана перед ним не было — это не официальный визит посольства, а обычные просители в приёмные часы.

— Тысячи лет жизни тебе, Повелитель! — Шэбшээдэй и Эрэнцэн пали ниц пред фигурой в ало-золотом халате.

— И вам здоровья, мои верные подданные, — вежливо отозвался Бату.. — Что привело вас сюда? Только излагайте коротко, у меня мало времени.

Шэбшээдэй, как старший из двух, заговорил первым.

— Повелитель, ты пожаловал нам земли за большой урусской рекой Днепр, и мы восхваляли твою необыкновенную щедрость. Но жить на тех землях стало невозможно. Свирепый бешеный волчонок, Андрэ, сын коназа-волка Мастислаба, угоняет наши табуны, режет скот и людей. У него много людей, и твои подданные не могут в одиночку выловить разбойника — ведь им нужно заниматься делами, разводить скот и торговать, дабы иметь счастье уплатить тебе дань, и самим прожить… Если не остановить Андрея, скоро все земли на правом берегу Днепра опустеют. И так уже владельцы отгоняют табуны и стада на левый берег, а кто не имеет там земли, разоряются. Помоги нам, Повелитель!

Бату-хан молчал, катая желваки на скулах.

— Идите, мои славные подданные. Вопрос будет решён.

…

Капель стучала по крыльцу торопливо, вразнобой, как будто спешила куда-то. Князь Михаил поглядел на край свисающей над крыльцом резной кровли, обросшей сосульками, протянул руку и отломил одну. Длинная прозрачная морковка холодила руку, истекая слезами, точно предчувствуя свою скорую кончину. Неожиданно для себя самого Михаил лизнул сосульку, ощутив на губах уже давно позабытый вкус… Вкус детства.

На секунду защемило сердце — так вдруг захотелось вернуться в то далёкое, страшно далёкое время, когда лизание простой сосульки приносило радость… Да было ли всё это?

— Ну что, Михаил Всеволодович, банька готова! — из-за угла вывернулся боярин Фёдор Олексич. — Прислугу я отослал, и банщика тож. Поговорим-попаримся!

— А то! — встряхнулся Михаил. — Веди, Олексич! Банька сейчас самое-самое…

Знакомая банька в глубине заднего двора гостеприимно распахнула дверцу предбанника. Двое витязей охраны сели на лавочку чуть поодаль, так, чтобы держать под обзором весь двор. Никто не должен слышать разговора…

В глубине предбанника сидела фигура, лицо которой закрывал капюшон. Ярослав вздрогнул даже — до того вдруг ясным было ощущение, будто сидит за столом покойный князь Мстислав, замученный в Орде…

— Здравствуй, Михаил свет Всеволодович, — откинул капюшон человек.

— Здравствуй, Андрей Мстиславич.

Молодое, совсем ещё молодое лицо… И всё-таки не отпускало князя Ярослава, что за столом сидит покойник.

— Что слышно, Андрей Мстиславич? — боярин Фёдор тщательно запер за собой дверь, обернулся. — Или нет особых вестей на Низу? Поговаривают, неуютно нынче там?

— И ещё неуютней станет, — жёстко усмехнулся князь Андрей.

Михаил тоже усмехнулся. Да, это было правдой. Малочисленные, но вёрткие отряды князя Андрея установили на припорожских и запорожских землях такой террор, что переданные во владение монгольским нойонам и рядовым нукерам земли приносили своим новым хозяевам одни убытки. Простые табунщики менялись в лице, услышав имя «коназа-волчонка», и всё чаще звучало слово "летучая смерть". После Андрея Мстиславича живых не оставалось, конские табуны уходили в никуда, как будто в воду. Прочий же скот, коров и баранов, резали, бросая вспоротые туши на радость воронью.

Поначалу гордые монгольские нойоны пытались решить проблему своими силами. Попытки выловить "наглого мальчишку" предпринимались неоднократно, но все они закончились ничем, если не хуже. Мелкие отряды ускользали от погони, а затем, собравшись в кулак, встречали в степи загонщиков, нападая внезапно и страшно. Молодой князь никогда не вступал в открытый бой, не имея тройного численного перевеса, поэтому потери партизан оказывались незначительными, погоня же обычно гибла до последнего человека.

— А вот у меня есть для тебя вести, Андрей, — Михаил налил пива в две кружки, одну протянул гостю. — Нехорошие вести, прямо скажем. Надоели татарам твои похождения. Из Сарай-Бату на днях выходит на тебя тумен Бурундая. Того самого.

Князь Андрей отпил пива, не изменившись в лице. Да, не такое было у него лицо в тот раз, подумал Михаил. Оставалось тогда в нё м ещё что-то детское, живое, что ли. Сейчас же лицо обветрело, стало узким, как топор. И глаза, глаза… Михаил вновь внутренне содрогнулся. Не бывает у живых таких глаз. Настоящий лик смерти.

— Да, это будет трудно, — Андрей вновь отпил пива. — Это будет по-настоящему трудно.

— Что делать думаешь? — боярин Фёдор отпил пива прямо из кувшина. — Запорожье, это тебе не древлянские леса. Выловят вас.

Помолчали.

— Уходить тебе надобно, княже, — вновь заговорил Фёдор. — Пересидеть в землях галицких…

— Нельзя сейчас, Фёдор Олексич, — Андрей глядел в стену немигающим взглядом. — Травень на носу, надобно разогнать табуны поганых. Дабы укрепились они в мысли, что не стоит и соваться в земли русские.

Снова помолчали.

— Ты вот что, Михаил Всеволодович… — Андрей откусил кусок пирога с соминой, медленно зажевал. — Ты передал бы мне ладей пяток. Не шибко больших, так, вёсел на двадцать.

Михаил внимательно поглядел на молодого князя.

— Вот с этого места подробнее, Андрей Мстиславич.

Князь Андрей усмехнулся.

— Есть одна задумка. Надо ли тебе? То ж моя забота…

— И всё-таки, — не согласился Михаил. — Должен быть уверен я, что не самоубийце помогаю.

— Кто сейчас в чём может быть уверен? — Андрей улыбнулся одним уголком рта. — Ну хорошо. План таков: одна часть людей моих с шумом уводит погоню на северо-запад, в лесные края.

— Догонят…

— Не догонят, коли каждый всадник с двумя заводными конями будет. Вторая же часть затаится по балкам, и как отойдёт погоня подалее, за дело примется.

— Ты Бурундая за дурака не держи. Оставит он засадный отряд. И при чём тут ладьи?

Андрей усмехнулся.

— Ясное дело, не дурак он. И отряд засадный оставит беспременно. Вот для того и ладьи, Михаил Всеволодович.

Андрей взял корочку, обмакнул её в пиво и принялся рисовать на столе.

— Вот тут вот Днепр. Вот это Буг. Вот это Днестр, в низовьях он широкий да глубокий, ладья хоть самая большая легко пройдёт, особенно по весне. Переправить суда через пороги, и айда. Как варяги — налететь с воды, коней взять… А в случае чего водой и уйти. Этим займётся третья часть воев моих.

Князь Михаил и боярин Фёдор переглянулись. План был хорош. Против двух отрядов, действующих быстро и слаженно, монголам будет очень трудно работать. Степняки до сих пор не умели обороняться от ударов с воды.

— А коней я ныне в галицкую землю не погоню, — Андрей стёр рисунок со стола и проглотил смоченную в пиве корочку, зажевал. — Погоню через Валахию. Вот и там ещё ладьи пригодятся, на переправах поганых в случае чего…

— Вот что, Андрей Мстиславич, — князь Михаил поставил кружку на стол. — Сделаем так. Как лёд под Черниговом сойдёт — а это дело считанных дней — так отправлю я ладьи с хлебом да овсом к порогам. Татарам хлеб надобен, ну а мне серебро, — усмехнулся Михаил, — отчего не помочь друг другу? Торговля дело обоюдовыгодное. Ну вот… Ладьи те твои, коли сумеешь взять на берегу. Место тебе укажут.

— Как звать того поганого?

— Тюрюубэн имя его.

— Живым оставить?

— Не нужно. На другой раз другой найдётся, уж этих-то на наш век хватит.

— Людей твоих?

Михаил молал долго, очень долго.

— Как получится. На берегу оставь.

Все трое снова замолчали. А что говорить? "Как получится"… Получится скверно. В колодки и в Кафу, генуэзцам на продажу…

— Может, шесть отправить ладей-то? — осторожно спросил Фёдор. — На одной народ назад вернётся…

— От тебя не ожидал, Фёдор, — усмехнулся князь Михаил. — Ровно маленький, честное слово.

Боярин сник. Всё верно — если сделать так, вся затея станет белыми нитками шита. И доказывать, почитай, ничего не надо.

— Червей развелось у меня, Андрей Мстиславич, — Михаил откинулся к стене. — Один или даже двое в караван беспременно затешутся. Так что придётся выбирать татарам — либо раскрыть людей своих, каким-то чудом сюда возвратив, либо в Кафу… Токмо одно условие у меня. Серебро отдашь до гривны, за ладьи и груз. Мне дань платить. Всё остальное твоё.

Андрей встал.

— Храни тебя Христос, Михаил Всеволодович. И тебя, Фёдор Олексич.

…

— … Нет, ты посмотри, Воислав Добрынич, ты глянь — хозяин всей земли русской, Ярослав свет Всеволодович!

Мария бросила письмо на стол, сжала кулак. Боярин взял документ, вчитался.

— Это что же, теперь мы князю Ярославу дань свозить должны? Подданные мы его?

— Дань! Дань, это полбеды. Карать и миловать он нас будет, по своему усмотрению!

Мария нервно зашагала по комнате, ломая пальцы.

— Знаю я, каков милостив князь Ярослав. Ох и знаю! Ты-то понимаешь?..

Воислав положил документ на стол.

— Неужто думаешь, госпожа, что решится он на такое?

— А тут и думать нечего. Помнишь, как он Елену Романовну-то? Добрый он, Ярослав Всеволодович, покуда сытый спит!

Мария помолчала.

— Ты вот что, Воислав Добрынич… Подготовь ладьи, штуки три-четыре, поболее которые. В орду поедем посольством.

— Да когда?! Ледоход едва прошёл…

— Нельзя нам медлить, Воислав, никак нельзя! Надобно получить ярлык на княжение для сынов моих, Бориса и Глебушки. Не допущу, чтобы лишились они вотчины законной, от Василько Константиновича унаследованной. Проклянёт он меня, из гроба проклянёт, ежели допущу такое дело!

…

— … А ну поднажми, ребята! Совсем уже немного осталось!

Ребята, крепкие мужики и парни, гребли вовсю, но тяжело нагруженная ладья двигалась нескоро. Ровный южный ветер не позволял поднять парус, и если бы не попутное течение, вряд ли удалось бы пройти за день хотя бы полста вёрст…

— Эй-ей, на голове! Отзовись! — донеслось сзади. Ждан, купец-приказчик князя Михаила, обернулся. Позади головной ладьи двигались ещё четыре, так же тяжко ворочая вёслами.

— Ну чего?! Говори, слышно тебя!

— Слышь, Ждан Борисыч, чего мы в самые пороги-то гребём? Не проще где-нито поближе причалить, да и разгрузиться? Чать, пристаней тут нигде нету, не всё равно, где на берег мешки таскать! А к поганым гонца послать, пусть, мол, сюда идут!

— Нельзя, Флегонт Никитич! Уговор есть уговор. За пороги надо плыть!

— А ну как побьёмся?!

— Типун тебе на язык!

Ждан в сердцах чуть не сплюнул за борт, но спохватился — сейчас и этого не надо бы… «Побьёмся» — ляпнет же сдуру!

Днепровские пороги вообще-то были не так опасны в вешнюю пору, затопленные полыми водами. Пожалуй, только Ненасытец, самый крутой из всех… Однако Ждан тоже не очень понимал, почему бы торг не осуществить здесь, выше порогов. Опять же, с изрядной экономией — одно большое сорокавёсельное судно способно взять весь груз, что несут сейчас пять лёгких ладей, и народу не в пример меньше нужно… Впрочем, сейчас в здешних местах народ-то как раз на борту и нелишний, мало ли что… Да тут обратный путь чего стоить будет, вверх мимо порогов ладьи те таскать — мучение сущее!

Караван из пяти судов, гружёных зерном, был направлен из Чернигова самим князем Михаилом Всеволодовичем, затеявшим торговлю с татарами. Ждан усмехнулся — всем известно, как «любит» поганых пришельцев князь, да и они его не жалуют, а вот деваться некуда. Торговля, она любые стены прошибёт.

Невольно вспомнилось, как проплывали мимо Киева. Могучие стены зияли проломами, которые никто не спешил заделывать, по верху виднелись молодые деревца, кое-где уже проросшие в бойницах. Пристань бывшего великого города была тиха и пустынна, только несколько рыбачьих лодок качались на воде… Ждан поёжился — уже четвёртый год пошёл, как порушили Киев поганые, а город и не думает подниматься из руин. Поднимется ли вообще? Ведь до сих пор нет в Киеве князя, и находится он под прямым правлением ордынцев. Только что гарнизон убрали свой оттуда.

Ниже Канева русская земля, по сути, кончалась. Вместо порушенных весей на высоком правом берегу стали появляться кое-где юрты монголов, но чаще берег на несколько вёрст оставался пустынным. Ходили слухи, что в здешних местах орудует князь Андрей Мстиславич из бывшего Рыльска, беспощадно мстя за отца…

Последнюю ночёвку перед порогами провели на воде, стоя на якорях — так оно надёжнее. Ждан уже не раз проходил через пороги, и знал — это дело занимает целый день, с рассвета до заката. Ничего, сейчас дни долгие, времени хватит с запасом…

Ждан Борисович глянул вперёд. Далеко впереди смутно белела пена, и уже вроде как доносился шум, пока неясный за посвистом ветра.

— Ну вот и пороги, ребята! Онфим, а ну пусти!

Кормщик с готовностью уступил место. Перехватывая рукоять рулевого весла, Ждан уже отчётливо видел пенящиеся буруны над камнями первого порога — Кодака.

— Эй, сзади! Держаться всем за мной, идти ровно в струнку! Передай дальше!

Ждан навалился на отполированную до блеска рукоять руля, направляя ладью в глубокий проход между бурунами.

— Ребятушки, а ну поднажми! Не спать, не спать на пороге-то!

…

Тюрюубэн отхлебнул из пиалы пряное вино, зажмурился — эх, хорошо!

Для хорошего настроения у Тюрюубэна имелись все основания. Во-первых, солнце светило сегодня совершенно по-летнему. Это там, в дремучих урусских лесах ещё, наверное, не везде до конца стаял снег. Здесь же, на привольных степных просторах тёплый ветер с близкого южного моря давно согнал нестойкий снежный покров, уже вовсю зеленела трава, и заметно исхудавшие за зиму стада овец, коров и лошадей жадно щипали её, на глазах восстанавливая силы.

Был и другой повод для хорошего настроения. Обычно хлеб в низовья Днепра доставляли морем генуэзские торговцы, и брали довольно дорого. В этом году из-за не то войны, не то неурожая цена заморского хлеба ещё выросла, и какова же была радость Тюрюубэна, когда явился к нему урусский купец Джан, торговый агент коназа Магаила. Урус предложил пшеницу по цене, заметно меньшей, чем заморская, и ещё дешёвый овёс, который в здешних местах был дороже пшеницы — а ведь овёс так полезен для породистых коней! Дешёвый овёс, это как раз то, что нужно…

Правда, Тюрюубэн удивился, что Джан не продаёт хлеб выше порогов, куда генуэзские купцы обычно не добираются. На что урус ответил, что там свирепствует бешеный коназ Андрэ, все бегут, и никакая нормальная торговля невозможна. Тюрюубэн сокрушённо цокал языком, качал головой — да, ему известно об этих делах… К счастью, так далеко на юг бешеный волчонок не забирается. В общем, договорились.

Тюрюубэн вновь отхлебнул из пиалы. Нет, жизнь определённо хороша… С тех пор, как величайший Бату-хан пожаловал Тюрюубэну обширные угодья, дела его пошли в гору. Третий год тучнеют стада на обширных пастбищах. А ещё Тюрюубэн скоро будет имеет прибыль от торговли особого рода.

Генуэзские купцы, как известно, с удовольствием покупают урусских девок, особенно тех, у которых волосы словно золото. Сколько стоит молодая, красивая урусская девка с золотыми волосами? Правильно, дорого. А сколько стоит маленькая девчонка? Правильно, гораздо дешевле. Ну, дошло? То-то! Тюрюубэн берёт девчонок, держит их у себя года три-четыре и продаёт гораздо дороже, чем купил. Нет, он не бьёт их без нужды, не морит голодом и непосильной работой — зачем портить будущий товар? Он, правда, пользуется понемногу сладкими курочками, но это им только на пользу — такие девочки уже в двенадцать лет послушны и хорошо знают, что такое мужчина. А в двенадцать лет их уже можно и продать, тем более в тринадцать… А уж в четырнадцать обязательно! Дольше держать нет смысла: хотя работа у Тюрюубэна не слишком тяжела — сыр делать, войлок там валять — но руки могут сильно огрубеть, и цена упадёт… И потом, в этом возрасте они уже вполне могут зачать при неосторожном обращении, зачем Тюрюубэну беременные рабыни? Морока одна… Вот нынче он продаст заморским купцам первую партию товара, а там пойдёт дело, пойдёт! Корм свой, выращивать нетрудно…

Скоро он станет богатым, очень богатым!

Размышления монгола превало появление всадника, скакавшего крупной рысью.

— Ну что там?

— Хозяин, пять больших лодок идут через пороги! До заката они будут здесь!

Тюрюубэн залпом допил вино.

— Отлично! Готовь людей и повозки!

…

— … Левым бортом греби! Правым табань!

Ждан изо всей силы орудовал рулевым веслом, да и гребцы старались на совесть. Ненасытец — самый страшный из всех порогов на Днепре, и не сосчитать, сколько кораблей и душ поглотил он… За то и назван Ненасытец, кстати. Двенадцать уступов гигантской каменной лестницы, и даже сейчас, в половодье, не так просто проскользнуть в узкие проходы между скрытыми водой глыбищами. Пожалуй, что в летнюю пору и вовсе не прошли бы с грузом…

— Правый борт греби!

Ладья ухнула с очередной ступени, глубоко зарывшись носом, людей окатило водой с носа до кормы.

— Оба борта греби! Сильней, сильней!

Ждан даже не оглядывался, как там идут следующие за ним "в струне" остальные. Некогда оглядываться, Бог даст, пройдут, а нет, так уж ничем не поможешь…

— Правый греби, левый табань!

Ух! Снова водопад брызг, но и эта ступенька пройдена.

— Ребята, последняя ступень! Давай, давай, работай! Оба борта!

Тяжёлая туша судна в последний раз взвилась и тяжело осела в воду, качаясь с носа на корму.

— Никак, прошли, ребята! — Ждан бросил рулевое весло кормщику, помогавшему ему на этом пороге, отёр пот со лба. — Вроде как прошли, говорю!

Гребцы разом расслабились, опустив вёсла.

— Слышь, Онфим, вон там заливчик имеется! — указал рукой купец. — Правь туда. Отдохнуть надо дать ребятам, поесть малость! Не то свалятся… Давай-ка ещё погреби, ребята, каша ждёт!

…

— … Ну что там?

Князь Андрей оглянулся на всадника, подъезжавшего сзади.

— Всё хорошо, княже! Прошли они Неясытец-порог!

Андрей Мстиславич обозрел своё воинство. Четыре сотни всадников, восемь сотен коней — наученный горьким опытом, князь всегда держал запасных коней — стояли в неглубокой и неприметной балке. Кони мирно паслись, воины сидели группками, негромко беседуя. Костров никто не разводил по княжьему приказу, чтобы не выдать местонахождение отряда.

Сюда они проникли под покровом ночи, сделав длинный и скрытный переход. Ещё никогда Андрей не забирался так далеко на юг — в здешних степях спрятаться было очень трудно. Высланный к Днепру дозор затаился пониже главного порога Ненасытец и должен был предупредить князя, едва ладьи с грузом пройдут тот порог.

Время тянулось и тянулось, солнце, повисшее над головой, жарило почти по-летнему, так что в лощинке было уже почти тепло. Никто из любдей Андрея не высовывал носу из укрывшей их балки, и в боевом охранении сегодня лежали пластуны, держа наготове тяжёлые луки — на случай, если какой-нибудь неудачливый пастух на свою беду решит прогнать отару через лощину. Впрочем, пока таковых неудачников не наблюдалось.

— Значит, так! — Андрей встал, разминая затекшие ноги. — На место они прибудут не раньше вечера, и мыслю так, ночь простоят на якоре, подалее от берега. Утром же начнут разгрузку. Вот к утру мы и подскочим. Чтобы не грузить зря товар туда да обратно.

— С хлебушком будем, княже? — осклабился вестовой.

— Беспременно, — без улыбки подтвердил Андрей.

Он вдруг насторожился, хищно поводя ноздрями — один из лежавших на склоне балки сторожевых, скрывавшийся за неприметным кустиком, скатился на дно лощины и подбежал к князю.

— Осложнение у нас, княже, — человек говорил негромко, вполголоса. — Похоже, какие-то пастухи сюда стадо баранов гонят.

— Сколько их?

— Кого, пастухов?

— Ну не баранов же!

— Да, это… трое.

Князь подумал пару секунд.

— Так. Радомир, берёшь своих людей и встречаешь гостей. Стрелять вблизи, наверняка. Смотрите не упустите никого!

— А с баранами что делать?

Андрей Мстиславич чуть улыбнулся.

— Придётся вам, ребята, попасти их малость. Одёжа на вас татарская, издали вы как есть поганые. Никто и не подумает, что подменили пастырей малость.

Радомир тоже заухмылялся в ответ. Идея была хороша — кто из других пастухов отправится за пару вёрст, чтобы проверить чужую отару? Со своей управиться бы…

— Надо так надо. Отчего не попасти? А вечером свежатинка будет?

…

— Эйе, здравствуй!

— И тебе здоровья, почтенный!

Надо же, как бегло по-русски говорит, снова удивился Ждан.

— Ну давай грузить будем, что ли?

— Давай, да!

На берегу уже стояли наготове подогнанные ещё с вечера повозки. Ревели волы и верблюды, всхрапывали кони. Ладьи, всю ночь простоявшие на якорях в двухстах шагах от берега, сейчас высунули свои носы на сушу, и дюжие ладейники в расстёгнутых рубахах уже налаживали сходни на берег.

Ждан обернулся к своим.

— Ну что, ребята, давай-ка начнём, помолясь. Эй, как тебя там! Подгоняй свою колымагу-то! А ты вон туда ставь!

Возница, понятливо кивнув, начал разворачивать повозку на паре огромных колёс, запряжённую парой волов, и в этот момент стрела ударила его в спину.

— А-а-а! Коназ-ашин! — дикий крик прокатился по берегу.

Крик этот произвёл эффект кипятка, выплеснутого на муравейник. Вопли людей, рёв животных и общая сутолока — кто-то лез под повозку, кто-то пытался вытащить из налучи лук…

Ждан взглянул наверх и замер: с высокого берега катилась лавина всадников, их было не меньше трёх сотен… да все четыре сотни, пожалуй!

Всё кончилось почти мгновенно. Лавина обрушилась на берег, разом затопила его. Тех, кто пытался оказать сопротивление, пристрелили из луков, прочих без слов порубили мечами. Двое здоровенных русичей вытащили за ноги брыкающегося от страха Тюрюубэна, спешившиеся воины добивали упавших.

— Эй, ребята, да вы никак русские? — на высоком поджаром жеребце гарцевал всадник в воронёных доспехах. — Давайте-ка на берег! Все, все!

Ждан поймал отчаянный взгляд кормщика Онфима. Драться глупо… Эх, как всё глупо…

— Давай, давай, не балуй! — повысил голос всадник. — Я князь Андрей Мстиславич Рыльский, слыхали? Мы русичей не бьём, буде они сами не заставят!

Ждан вздохнул, плечи его опустились.

— Выходим, ребята…

Корабельщики угрюмо потянулись к сходням, собираясь на берегу в толпу. Князь Андрей оглядел притихших людей.

— Кто здесь старший-то у вас? Ты, борода?

Помедлив, Ждан вышел вперёд.

— Я буду за старшего.

Андрей пристально оглядел купца.

— Назовись, купче.

— Ждан имя моё, отца Борисом звали.

— Чьи это ладьи? Не смоляне часом?

— С Чернигова мы. Лодьи и груз князя нашего, Михаила Всеволодовича.

Андрей Мстиславич усмехнулся.

— Вот, значит, каков нынче Михаил Всеволодович. До земли прогнулся перед татарвой, хлебушек им поставляет… Ладно. Значит, так, мужички — поскольку русские люди вы, то и отпускаю я вас на все четыре стороны. Ладьи же с грузом забираю. Пора проучить Михаила, дабы не вилял хвостом перед захватчиками!

Ждан откашлялся.

— Сила тут твоя, Андрей Мстиславич. Однако сам посуди — куда мы пойдём, пешие-то?

— Ничем не могу помочь вам, купцы, — князь смотрел без усмешки, но и без жалости. — Ежели отдать вам волов с колымагами этими, ибо мне они не нужны, так всё одно поганые отнимут. Так что собирайтесь скоро и айда, помолясь Господу, вверх по Днепру. А там как повезёт.

Шум на берегу стих — последние волы и верблюды пали под ударами мечей, коней собирали в табун чуть поодаль. Воины князя обшаривали повозки, кто-то уже хозяйничал на оставленных судах, кто-то нёс охапки хвороста — повозки тоже следовало пожечь…

— Давайте, давайте, мужики, неча вам тут ошиваться! — поторопил всё ещё стоявших потерянно людей какой-то витязь. — Вон жратва на дорожку, да топоры возьмите и рожна — нам они ни к чему… Так полагаю, чем скорее уберётесь отсюда, тем для вас же спокойнее.

…

— … Это тут, госпожа моя, Волга так себе река, а после Нижнего она куда как могуча!

Владыка Кирилл, облокотясь на высокий борт, щурился от свежего северного ветра, косо бившего в парус. Мария стояла рядом, держась обеими руками за гладко отшлифованный край борта. На самом носу стоял молодой князь Борис Василькович Ростовский, только что не раскрыв рот. Мальчику ещё ни разу не приходилось путешествовать по Волге, и он жадно впитывал впечатления. Малец ведь совсем, подумала Мария, как будто на рыбалку едем, а не в Орду, ярлык получать на княжение…

Караван из четырёх ладей, из них две сорокавёсельные, а две о тридцати шести вёслах, двигался вниз по течению. Мария нарочно потратилась на снаряжение четырёх судов — она знала, что посольство князя Ярослава прибыло в орду на трёх ладьях. И ладьи у ростовского посольства были новые, нарядные, выкрашенные яркими красками. Даже паруса были из ярко-синего шёлка, расшитые красным и белым с золотом. Эти паруса обошлись ростовской казне в громадную сумму. Однако в таком важном деле не стоило экономить. Следовало показать, что не нищие просители прибыли клянчить милость всесильного Бату-хана, а состоятельные владетели земель ростовских, с коими определённо стоит иметь дело.

Мария усмехнулась горько. Что паруса, паруса мелочь… Подарки, которые ростовское посольство везло в Орду, по цене приближалось к ежегодной дани, выплачиваемой Ростовским княжеством. А ведь ни векши не скостят, подумала Мария, заявятся как новенькие зимой. Тяжко, ох, тяжко… И ведь никак иначе.

Посольство собиралось загодя и отправилось в путь, едва прошли по Волге последние льдины. Путь до Ярославля, такой короткий в зимнее время, оказался куда как труден. По совету бывалых купцов, имевших несчастье ездить в эту пору по своим торговым делам, сани ростовского посольства запрягли восьмериком — купцы в один голос уверяли, что иначе кони падут, не дойдя до Ярославля. И всё равно животные выбивались из сил, таща сани с поклажей по раскисшей талой земле, точно и не земля это, а болото сплошное. Мария поёжилась, вспомнив дорогу. Трещали полозья, окованные железом, с мясом вырывались оглобли, лопались постромки… Четыре дня тащились до Ярославля того — с ума сойти! Еле добрались.

В самом Ярославле пришлось дать людям день отдыха — чересчур уж вымотались. Потом было воскресенье, а как известно, в воскресенье работать грех. Не стоило пренебрегать ни одной мелочью в стол ответственном деле, и уж тем более Божьими заповедями. Ещё два дня ушли на погрузку. Наконец в среду, едва только хрипло запели петухи, тяжело гружёные ладьи распустили паруса и отчалили, оставляя за кормой полуразрушенный город, до сих пор не оправившийся как следует от нашествия.

— … Ну что, княже, нравится? — обратился епископ к Борису, слегка улыбаясь в бороду. Но мальчик остался серьёзен.

— Чему же тут нравиться, владыко? Сколько уж плывём, а всё развалины одни да пожарища по берегам.

Кирилл от неожиданности даже крякнул. Да уж… И в этот момент впереди показались валы, увенчанные обугленными остатками частокола.

— Вот, пожалуйста, — мотнул головой юный князь. — Разве хорошо? Что за город был?

— Городец это, княже, — ответил, помолчав, владыка Кирилл. — Крепкий город… был.

…

— Ата-та! Ага-га!

Княгиня Елена Романовна, улыбаясь, наблюдала, как великий князь Михаил Всеволодович скачет, старательно изображая необъезженного коня. На спине великого князя восседал Олег Михайлович, заливаясь счастливым смехом. Юрий Михайлович, ревниво наблюдавший за происходящим, не выдержав, подбежал к отцу.

— Тато, а я? Тато, а меня?!

— Садись и ты, давай! Позади Олежки токмо! — щедро разрешил Михаил. Юрик не заставил повторять прглашение дважды, и через пару секунд резвый конь с двумя всадниками продолжил путешествие.

— Эге-гей! Ого-го-го!

— Тише, тише, отцу-то поясницу свернёте! — вмешалась Елена, смеясь.

— Ага, мама, тато знаешь, какой здоровенный! Покрепче коня ещё! — не согласился Юрий Михайлович.

— Истину, истину речёшь, сына! — подтвердил Михаил. — Иго-го-го!

Елена Романовна блаженно улыбалась. В последнее время князь Михаил всё больше времени уделял жене и детям, что радовало. Княгиня опять была беременна — после той разлуки князь стал словно ненасытен. Михаил Всеволодович был уже немолод, и, вероятно, использовал последний мужской взлёт. Сказать вот прямо сейчас, подумала Елена… Нет, погожу ещё.

— Эге-ге-ге-ееей! Огогогооооо!

— Вперёд, тато!

— Ну хватит, хватит, разбаловались! — снова вмешалась Елена. — Меру-то знать надо, искалечите отца!

Умаявшись, Михаил Всеволодович сел на лавку, и ребятишки немедленно облепили его.

— Помню, Маришка маленькая была, так на баранах всё норовила кататься. Подманит, слышь, хлебной коркой, да и вскочит верхом. Отчаянная девка была! Один раз пришлось даже розгами угостить, дабы отвадить от такого дела…

— Ты уж который раз баранов тех поминаешь, Михась! — засмеялась Елена.

— Да… А вот Филя-то с самого детства как святая ходила. Очи долу, ресницы длиннющие, а как глазищами на тебя взглянет, так хоть на колени падай. Была, была в ней искра Божья…

— Я всё вспоминаю, как ты про сон её рассказывал, Михась. Про геенну огненную да мрак кромешный.

Михаил Всеволодович внезапно поскучнел.

— Ну, ладно, ребята, идите-ка к себе. После, после поиграемся.

Когда сыновья покинули горницу, с явной неохотой оставив отца и мать наедине, Михаил подсел к Елене, обнял.

— Трудно нам придётся с тобой, Еленка. Даже не представляешь ты, какие годы нас ждут.

Михаил помолчал.

— В прошлом году князь Ярослав Владимирский ездил в Орду, ярлык получил на великое княжение. И тем вынудил Маришу ехать, дабы сохранить Ростов да Белоозеро для сынов своих.

— Думаешь, не дадут ярлык? — прямо спросила Елена.

— Кто знает… — неопределённо повёл плечами князь. — Маришка, она умная, может и удастся ей… Вернее всего удастся. Однако даже не в том дело. Понимаешь, Еленка, протоптал дорожку в Орду князь Ярослав. Создал прецедент, как латынские монахи-крючкотворы говорят. До сей поры княжение было внутренним делом Руси. Теперь же Бату-хан вроде как назначать князей будет, ровно приказчиков. Кому захочет, даст ярлык, кому не захочет — иди вон…

Елена прижалась к мужу, ласкаясь.

— Непраздна я, Михась, — неожиданно призналась она.

— Ну! — на лице Михаила расплывалась улыбка. — Вот как я тебя люблю за такие подарки, Еленка!

Михаил обнял жену ещё крепче, ища её губы, и Елена жадно отвечала ему.

— Ты вот что, Елена Романовна… — отрвался наконец от поцелуев Михаил. — Ежели будет сын, надобно назвать его Мстиславом.

Елена помолчала.

— Понимаю… А следующего Андреем назовёшь?

Михаил помолчал.

— Дожить до того ещё надобно, Еленка.

…

Шёлковые занавеси, закрывавшие вход в шатёр, колыхались, и солнечные лучи то и дело прорывались в шатёр. Мария вздохнула и прикрыла глаза. Надо бы поспать… Надо вообще отоспаться, чтобы выглядеть свежее…

Шатёр для княгини Ростовской поставили на головной ладье, ближе к корме. Князь Борис Василькович тоже получил свой шатёр, на второй ладье, где начальствовал боярин Воислав. Владыка Кирилл обитал на третьем судне, поменьше. Замыкала караван ладья, полная дружинников — в таком путешествии лишние мечи не помешают.

Мария старательно старалась заснуть, но сон не шёл. Заснёшь тут… Больше всего давит, как известно, тревога и неизвестность. Помолиться, что ли, ещё раз?

Ладьи, подгоняемые северным ветром, резво продвигались вниз по течению. Позади остались Городец и Нижний, где сходились все речные пути Северо-Восточной Руси — тут в Волгу впадали Ока и Клязьма. Впереди лежала Булгария.

Да, Булгария, подумала Мария. Что осталось от той Булгарии, и что-то ещё останется? Булгарам и подданным их народам досталось ещё крепче, пожалуй, чем Руси. Да и гнёт татарский тут сильнее. Напрямую ставит своих людей, дань собирают… Пожалуй, исчезнет Булгария вовсе спустя недолгое время…

— Госпожа моя, там какие-то люди, — в шатёр просунулась голова витязя. — Вроде застава татарская. Ты бы глянула.

Княгиня встрепенулась, открыла глаза.

— Сейчас, Радослав.

На палубе уже стояли наготове люди. Лучники выстроились вдоль борта, держа в руках луки с наложенными на тетиву стрелами.

— Эйе, урусы, мы есть застава Бату-хана! К берегу давай!

Витязь взглянул на княгиню, та отрицательно качнула головой.

— Слушай меня! Перед тобой посольство княгини Ростовской, госпожи Марии! Идём в Сарай-Бату, к самому Бату-хану! Отвали в сторону!

На длинных лодках, уже поравнявшихся с кораблями, возникло замешательство.

— Эй, привет Мари-коназ, да! Надо тамга получай, дальше ходу нет без тамга!

Витязь повернулся к княгине, и Мария вновь отрицательно качнула головой.

— Это ты купцам навешивай тамгу свою! Нам её даром не нать!

…

— … Это произошло здесь, Бурундай-багатур.

Бурундай разглядывал берег, на котором в беспорядке валялись обглоданные скелеты животных и обгорелые остовы повозок. Людских скелетов среди них не было, их унесли и похоронили. Да уж… Если бы бешеный волчонок задержался тут, то хоронить покойников было бы некому.

Карательный отряд Бурундая переправился через Днепр много выше порогов, чуть пониже городка Канева. За время отдыха тумен был пополнен и насчитывал теперь двенадцать тысяч всадников и более двадцати семи тысяч коней. Бурундай нарочно взял так далеко к северу, надеясь отрезать Андрея от спасительных лесов, и это ему удалось. «Коназ-ашин» сделал слабую попытку обмануть Бурундая — выделил отряд на лучших конях, который стремительно уходил на северо-запад, надеясь отвлечь монголов от основных сил коназа. Разумеется, Бурундай не поддался на нехитрую уловку. Он направил в погоню всего тысячу воинов, с парой запасных коней на каждого. Для разгрома двух сотен разбойников этого должно было вполне хватить. Основные же силы своего тумена опытный полководец повёл на юг, разослав всадников широким веером, загоняя в степь. Сам Бурундай с двумя тысячами отборных воинов шёл чуть позади, на случай попытки прорыва. Теперь у Андрея не оставалось шансов — либо отступать и быть прижатым к морю, либо попытаться прорваться и принять безнадёжный бой с самим Бурундаем — это если ему ещё удалось бы прорваться через загонщиков.

Бурундай криво усмехнулся. Нет, волчонок не решился на прорыв. Бурундай было решил, что урусский разбойник надеется затаиться где-нибудь и таким образом избежать возмездия. Всадники Бурундая обшаривали каждый лесок, каждую балку. Однако такого хода дела не ожидал никто…

— Похоже, волчонок совсем потерял голову от страха, — подал голос Эрэнцэн, местный нойон, чьи люди служили проводниками при войске славного Бурундая. Бурундай зло сверкнул в ответ глазами.

— Если чего-то не понимаешь, Эрэнцэн, не стоит показывать свою глупость. Он не потерял голову, он сделал ловкий ход. Булган!

— Я здесь, господин!

— Тех урусов, что взяли выше по реке, допросили?

— Да, мой господин!

— Кто они?

— Это люди коназа Магаила, купцы. Везли хлеб на продажу, по договору с местным хозяином Тюрюубэном. Те из его людей, что не были на берегу и потому уцелели, подтвердили — хозяин и вправду ждал корабли с грузом.

— Коназ Магаил, говоришь… — Бурундай цокнул языком. — Интересно… Отец его тоже грабил Магаила, только брал обозы с оружием…

— Это может быть случайностью, — усомнился Эрэнцэн.

Бурундай скривился.

— Ну конечно может, нойон. Все разбойники, выступающие против нас, грабят также и коназа Магаила, как нашего данника. В результате чего получают оружие, серебро и хлеб. А также большие лодки, на которых можно ускользнуть от неминуемой гибели. Всё это чистая случайность, Эрэнцэн. Особенно случайно они находят караваны Магаила…

Бурундай хлестнул нагайкой по собственному сапогу.

— Так! Всем отдыхать, варить еду! Коней почистить и накормить зерном! Выступаем через три часа, и будем надеяться, что мы перехватим оставленый волком отряд хотя бы у третьей реки!

Да, разве что так, подумал Эрэнцэн. Каждый монгол знает: догнать отряд, имеющий не меньше чем по четыре коня на человека — свежих коня притом! — и к тому же изрядную фору, будет очень, очень трудно.

…

— … Вот он, город Сарай-Бату!

Мария мельком окинула взглядом стоявших рядом. Перед прибытием на место всё ростовское посольство собралось воедино на головной ладье. Владыка Кирилл сохранял невозмутимость, как будто бывал здесь уже много раз. Боярин Воислав тоже держался ровно, но острый просверк глаз всё же выдавал время от времени волнение. Что касается Бориса, то мальчику сохранять приличествующее спокойствие было, разумеется, трудно. Да и мне тоже, поймала себя на мысли Мария. Дело-то нешуточное…

Берег был уставлен посудинами всевозможных размеров, от утлых рыбачьих челноков до довольно внушительных персидских торговых судов. Встречались и явно русские ладьи — торговля везде торговля, и некоторые купцы уже осваивали новые порядки.

— Тоже мне, город… — боярин Воислав пренебрежительно усмехнулся. — Столько народу, и никто ничего не строит.

Действительно, вид ордынской столицы не внушал. Море кибиток, халуп и юрт, поставленных как попало и огороженных чем попало. Ни пятнышка зелени, ни деревца… Княгиня вспомнила улицы Ростова, где из-за заборов свешиваются ветви яблонь и рябин… Красиво. Не то, что здесь.

— Левый борт, навались! Правый, табань! — зычно скомандовал кормщик, наваливаясь на рулевое весло. — Давай, ребята!

Тяжёлая ладья лихо развернулась поперёк течения и с ходу вылетела на берег, застонав всем корпусом. Толчок был силён, все едва не попадали.

— Ты, леший! — ругнулся боярин. — Чего творишь?!

— Не обессудь, боярин, и ты, матушка! Так-то оно надёжнее, теперь нас одной рукой не спихнуть.

— Да хорошо ли это? Мало ли что…

— Хорошо, хорошо, Воислав Добрынич! — подала голос Мария. Действительно, мысль о том, "мало ли что", следует гнать от себя. Глупая то мысль. Если что, не убежишь…

На берегу уже возвышались на конях фигуры в разноцветных одеяниях. Всадник, одетый богаче остальных, заговорил по-татарски, и рядом стоявший толмач немедленно перевёл.

— Урусы, вы ступили на землю величайшего Бату-хана. Вы должны уплатить подать!

— Здесь посольство княгини Ростовской к самому Бату-хану! — громко провозгласил боярин Воислав. — Не купцы мы, почтенный!

Выслушав перевод, таможенник снова заговорил.

— Это не имеет значения, урус. Платить должен каждый!

Боярин возмущённо оглянулся на княгиню.

— Ну и порядки!..

— Погоди, Воислав Добрынич, — Мария перевела взгляд на возвышвшегося над ними чиновника. — Сколько? — спросила она по-монгольски, пристально глядя на таможенника.

— Сорок дэнгэ с судна и тамга с груза, — несколько стушевался монгол. — Прости, госпожа, но это закон самого величайшего Бату-хана, я только выполняю его.

— Ну что же, не будем нарушать законы самого величайшего Бату-хана. Вообще-то мы собирались принести ему дары лично, но не всё ли равно, каким путём попадут к нему сии богатства… Ведь все эти деньги пойдут в казну величайшего, не так ли?

Таможенник онемел, вращая глазами. Будь это купцы, разговор был бы коротким — кликнуть стражу, всего-то делов… Но уруска по-прежнему невозмутимо смотрела на него, чуть улыбаясь, и несмотря на то, что монгол возвышался над ней на коне, почему-то ему показалось на миг, что это он смотрит снизу на княгиню.

— Но, разумеется, мы попросим полный список принятой уплаты сборов, — продолжала по-монгольски Мария. — Так как? Или всё-таки проще будет нам принести дань к стопам величайшего самостоятельно, дабы не обременять почтенного господина таможенника лишними заботами?

Стук копыт заставил всех обернуться. На полном скаку к пристани подлетел молоденький парнишка-монгол, судя по одежде, знатный. За ним по пятам следавали три охранника-нукера, в доспехах и при оружии.

— Здравствуй, госпожа Мария, и ты, святой Кирилл! — паренёк соскочил с коня. — И тебе привет, боярин Воислав.

— Худу-хан! — воскликнул Борис.

— И тебе большой привет, князь Борис, — молодой монгол говорил по-русски уже вполне чисто. — Как поживает ваша Ирина Львовна?

— Слава Богу, жива-здорова пока, и тебе привет просила передать.

Мальчишки рассмеялись. Худу повернулся к таможеннику.

— Эти люди — гости хана Беркэ, моего дяди! И мои гости!

— Как скажешь, господин, — поклонился чиновник, уже явно торопясь убраться. — Мы уходим. Эйе!

Таможенник стегнул коня нагайкой, и вся его свита устремилась вслед.

— Я рад вас видеть, друзья мои, — снова заговорил по-русски Худу. — Сейчас вам подадут коней, ибо не пристало таким людям ходить пешком по Сарай-Бату!

…

— … Давай, давай, не задерживай!

Кони, всхрапывая, упирались, не очень-то желая идти в холодную воду, но доверие к человеку и стадное чувство перебарывали, и вот уже целый табун пересекал воды Днестра. Погонщики плыли рядом, раздетые донага, держась за сёдла.

Князь Андрей наблюдал за переправой, стоя на носу ладьи. Итак, первая часть плана удалась.

Догнать отряд, оставленный при всех конях, на переправе у Буга коннице Сыбудая так и не удалось. Однако монголы висели на хвосте, явно намереваясь настичь врага на следующей реке, Днестре.

Андрей почесал скулу. Разумеется, все эти планы очевидны, как очевидны намерения человека, замахнувшегося мечом. А вот планы самого Андрея, что греха таить, сильно зависят от удачи. Но пока, слава Богу, удача не изменяет ему. Попутный ветер и фора во времени позволили ему перейти по морю и стать на якорь в низовье Днестра, как раз в условленном месте. И вовремя успели, кстати.

— Татары! — раздался крик из корзины, прикрепленной на верхушке ладейной мачты, по примеру больших ганзейских кораблей.

Князь Андрей выпрямился — к берегу спешили всадники, казавшиеся отсюда муравьями. Последние кони между тем спешно ныряли в воду, в то время как передовая часть табуна уже выбиралась на правый берег, храпя и отряхиваясь от воды.

— А ну, Весёлка, давай со своими людьми на конь! Радомиру передай, пусть располагаются на отдых. Устали они, да и мало их, неча зря людей морить. Им ещё всю ночь табуны гнать, да и завтра тож! Чего скалишься?

Весёлка, рослый конопатый парень, загыгыкал.

— Да вот представил, княже, каково оно будет поганым смотреть, как Радомир-то с людьми кашу варят да отдыхают, покуда мы их стрелами ссаживаем… Истинно видит око, да зуб неймёт!

Андрей тоже улыбнулся. Действительно, такая наглость преследуемых должна будет привести в ярость монгольского начальника, кого уж там поставил Бурундай… А может, сам? Хотя нет, передовой отряд… А хоть бы и сам. На воде достать русичей ему невозможно. И ярость тоже штука полезная — чем больше ярость военачальника, тем больше трупов среди его людей.

— Давай, давай, шевелись! — подтолкнул он парня. — Истинно Весёлка, тут бой сейчас неслабый будет, а ему одно на уме — поржать… Твоя задача не выпустить на берег тех поганых, что мимо нас проскользнут.

— Сделаем, княже!

Хорошо, что река нынче так полноводна, подумал Андрей, натягивая мягкий суконный подшлемник. И ветер с юга, притом крепкий ветер. И очень замечательно устроены ладьи черниговские — что нос, что корма одинаковы. Переставил весло рулевое и айда. Вверх подниматься ветер поможет, а вниз на вёслах да по течению… Всё в жилу, надо же. Сорвать необходимо переправу поганым, придержать до вечера. Дать лишнюю фору людям и коням Радомира, так и до Прута не нагонят… А Прут перейти, там уже земли валашские…

Не о том мыслить надо, усмехнулся сам себе Андрей. Бой будет здесь и сейчас. Всё остальное потом.

— А ну, навались! — князь с лязгом опустил кованую личину забрала. — Ладьи на стрежень выводим! Парус по ветру поднять! Давай!

…

— …Здрав будь, великий хан!

— И вам доброго здоровья. Я рад приветствовать высоких гостей в своём доме!

Хан Берке восседал на груде ковров за накрытым дастарханом. Русское посольство стояло перед ним. Ростовцы уже знали, что вставать при появлении гостей — значит признать их по крайней мере равными себе, если не выше. Разумеется, великий хан, в чьих жилах текла кровь чингисидов, позволить себе такого не мог.

— Садитесь, гости, и можете брать что хотите, — не менее милостиво разрешил Берке.

Ростовское посольство вежливо присаживалось к обширному дастархану. Берке разглядывал ростовскую княгиню, не стесняясь — надо же, совсем ещё молодая женщина, и красивая…

— Я рад, что Мари-ханум оказалась столь мудрой и дальновидной правительницей, — Берке неторопливо прихлёбывал горячий бульон из пиалы, заедая его лепёшкой с мелко накрошенними кусочками прожаренного мяса. — Я с самого начала считал, что полномочия, данные Бату коназу Еруслабу несколько великоваты. Не следует передавать в руки одного урусского коназа все земли, это может быть вредно для всех. Обширность владений кружит голову, как неразведённое вино, и может подвигнуть Еруслаба на неправильный ход мыслей. Возможно, госпожа, тебе удастся убедить Бату, что он не прав.

Берке улыбался, и было непонятно, шутит он или говорит всерьёз.

— Я тоже на это надеюсь, — улыбнулась Мария, пальцами выбирая кусочки жареного мяса из миски и кладя их поверх лепёшки. — Однако позволь заметить, великий хан, что князем в Ростове является сын мой, Борис Василькович, а не я.

Разговор за столом шёл на монгольском языке — все четверо русских гостей, сидевших за дастарханом, уже достаточно свободно изъяснялись на нём.

— Ну, тогда за судьбы вашего Ростова можно быть спокойным, — по-прежнему улыбаясь, Берке выплеснул остаток бульона в угол — остыл! — и вновь подставил пиалу. Подскочивший слуга немедленно наполнил её свежим бульоном, горячим. — С таким правителем…

Из-за занавеси неслышно выскользнул ещё один слуга, заговорил негромко — очевидно, слуга не предполагал, что урусы могут понимать по-монгольски.

— … Ничего сделать нельзя, великий хан. Отказался проклятый колдун…

— Гоните его взашей! — Берке со стуком поставил на стол пиалу, расплескав содержимое.

Владыка Кирилл тоже отставил чашу, только аккуратно и степенно.

— Позволь спросить тебя, великий хан — что за беда терзает твоё семейство?

Берке засопел было, но в последний момент сдержался.

— Да, беда, почтенный Кирил-шаман. Мой сын болен, и никто не может помочь ему.

Владыка переглянулся с княгиней. Случай предоставлялся редкостный.

— Возможно, я смогу чем-нибудь помочь твоему горю, великий хан?

Берке вновь засопел было, но в глазах уже протаивала отчаянная надежда.

— Если так случится, я твой должник, великий шаман. Но если мой сын умрёт, не обижайся — ты пойдёшь на погребальный костёр вместе с ним.

Владыка Кирилл поймал отчаянный взгляд княгини.

— Я хотел бы осмотреть больного.

…

— … Ты упустил его, Сагаадай.

Бурундай говорил ровно, но ноздри его трепетали от бешенства.

— Мой господин, я уже почти настиг его! — тысячник Сагаадай был бледен, как мел. — Если нужно, я буду преследовать его хоть до самого Последнего моря!

— Скройся с глаз! — рявкнул Бурундай, уже не сдерживаясь. — И благодари всех богов, которых знаешь, что я не велю удавить тебя тетивой, как того требует закон Ясы!

Сагаадай не заставил повторять приказ дважды. Проводив его свирепым взглядом, Бурундай несколько раз глубоко вдохнул, успокаиваясь.

Было от чего прийти в бешенство. Строго говоря, поимка вспомогательных отрядов, как первого, так и второго, не имела особого значения. Но надо же что-то отвечать Бату-хану!

Всё было скверно. Отряд Сагаадая, имеющий самых быстрых коней — по три на всадника! — почти настиг людей «коназ-ашина» у переправы на Днестре, но тут их уже поджидал сам коназ, совершивший переход на украденных судах по морю и поднявшийся вверх по реке заранее, точно к условленному месту. То, что место условлено, не подлежало сомнению — очевидно, Андрей заранее просчитал возможный ход погони. Хорошо, что Сагаадаю хватило ума не соваться с разбегу в воду, иначе точно быть бы ему удавленному тетивой. Бурундай даже поёжился от мысленной картины — тяжёлые урусские ладьи надвигаются, стрелы сыплются дождём, выкашивая тех, кто на берегу, и отправляя на дно тех, кто в воде… А вот уже уцелевших добивают ударами тяжёлых вёсел, как сусликов… Нет, Сагаадай оказался всё-таки не такой дурак. Он сделал крюк к северу, и переправился уже ночью. Однако эта дополнительная фора позволила урусам отдохнуть и снова уйти, и догнать их не удалось даже на следующей переправе, у реки Прут. И только на этой реке, Сирет, воины Сагаадая увидели наконец-то преследуемых, но… Кони падали от усталости, враги же, переправившись через реку, успели отдохнуть и дать отдых своим коням — а у них был в запасе целый табун, больше тысячи голов! Они снялись и ушли, не дожидаясь, когда Сагаадай переправится через реку.

Бурундай криво усмехнулся. Он повёлся. Да, следует признать — он, опытный и мудрый полководец повёлся на довольно-таки нехитрый трюк. И всё потому, что нужно что-то отвечать Бату. Пусть незначительная, лишь бы победа. А где сейчас коназ Андрей? Ну разумеется, там, где ему и следует быть — за спиной Бурундая.

— Господин, там гонец! — прервал размышления военачальника нукер из охраны. Бурундай поёжился. Вот оно… Придётся объясняться, и как не вовремя!

— Из Сарай-Бату? — на всякий случай уточнил Бурундай.

— Нет, вроде от местных нойонов.

— Ну так давай его сюда! — облегчённо выдохнул Бурундай. Конечно, это отсрочка, и гонец из Сарай-Бату всё равно прибудет… Но сейчас и отсрочка приятна.

Гонец, представ перед прославленным багатуром, пал на колени.

— Привет тебе, прославленный Бурундай-багатур! Я послан к тебе с печальным известием — коназ-ашин снова появился в наших краях! Он захватил множество коней, и его воины сеют смерть и разорение повсюду!

Бурундай снова несколько раз глубоко вздохнул. Нет, а чего он ожидал? Пройти на ворованных посудинах обратно в Днепр, захватить первый встречный табун лошадей, посадить своих людей на коней и обшарить ближайшую округу… А потом уже всем отрядом — благо коней набрано достаточно — идти дальше… Не так уж трудно было предвидеть, кстати, и он, Бурундай, виноват, что не предвидел.

— Кто тебя послал, Эрэнцэн?

— Нет, господин, меня прислал Шэбшээдэй, — гонец замялся. — Эрэнцэн убит. Коназ-ашин снял с него кожу и прибил на дереве. И написал на ней моему господину Шэбшээдэй-нойону предложение удавиться. Не то он снимет с него кожу так же, как и с Эрэнцэна.

И снова, уже в который раз, Бурундай судорожно вздохнул несколько раз подряд.

— Ты можешь отдыхать, тебе дадут мяса и корма для коня. Ответ будет завтра.

— Хорошо, о прославленный!

Гонец ткнулся лбом в землю и исчез с глаз долой. Он так и не сказал о второй части послания, начертанного на шкуре несчастного Эрэнцэна. Там предлагалось удавиться также и самому Бурундаю, однако говорить такие слова… Пожалуй, самого удавят. Оно гонцу надо?

…

— … Ты великий лекарь, Кирил!

Сегодня хан Берке поднялся при виде урусского посольства, не чинясь.

— Ты исцелил моего сына, с которым я уже было попрощался, — продолжал Берке. — Я не забуду этого, поверь. Да вы садитесь, садитесь!

Гости уже бегали, расставляя посуду на широком дастархане — золотые и серебряные чаши, кубки, изящные пиалы из тонкого китайского фарфора. На громадном серебряном блюде лежал осётр, выловленный в Волге сегодня утром и приготовленный умелым поваром. Отдельно в стеклянной чаше высилась изрядная горка свежепосоленной чёрной икры.

Худу-хан смотрел на ростовцев во все глаза. Вот владыка Кирилл, сидевший дни и ночи напролёт возле больного, какой человек!

Ночные повествования Кирилла окончательно сдвинули что-то в душе мальчика. Не о боях и походах повествовал он, не о зверских расправах над поверженными врагами — о святых подвижниках, несущих свет учения Христова во тьму невежества. Терпящих лишения, а порой и злобные поношения от людей, и всё-таки делающих своё дело…

Тоска стеснила грудь молодого монгола. Давно уже тяготили Худу жестокость и грязь, царящая в Сарай-Бату в человеческих отношениях. Прав тот, кто сильнее и богаче, и сила решает всё… Но разве бывает иначе?

Оказывается, бывает!

— … А ещё у нас растут ягоды лесные, земляника, малина, черника, — рассказывала Мария великому хану про роствские земли, и Берке винимательно слушал. — Токмо собирать их долго, потому делом этим всё больше ребятишки занимаются…

Худу поймал взгляд глубоких глаз княгини, и вспомнились другие такие же глаза — сестра Марии, Евфросинья, великая колдунья… нет, не так. Святая.

Вот оно, внезапно понял Худу. Вот то, что ему нужно в жизни.

Он хочет быть с ними. Он поедет в Ростов и поселится там навсегда.

— … А теперь приятная для вас новость, госпожа Мария, — говорил между тем Берке. — Я попросил Бату, и он не отказал мне. Он примет вас завтра.

— Вот за это спасибо, великий хан! — совершенно искренне ответила княгиня.

…

— … Это земли князя Даниила!

Лес копий колыхался за спиной монгольского полководца, многие воины держали наготове луки с наложенной на тетиву стрелой. Против них стояло человек двадцать верхоконных русичей — пограничная застава. Достаточно Бурундаю шевельнуть рукой, и этих урусов не станет…

Бурундай тяжело, немигающим взором смотрел на урусов, заступивших дорогу.

— Я Бурундай, темник величайшего Бату-хана. Назови своё имя, урус.

— Я Варфоломей, начальник пограничной сторожи великого князя Даннила Романовича Галицкого!

— Мы преследуем разбойника коназа Андрэ, урус. Он вошёл в ваши земли ещё вчера, и мы должны догнать его!

— Это невозможно, славный Бурундай, — начальник пограничной стражи держался твёрдо. — Мы знаем, что вчера ночью здесь прошёл разбойный отряд Андрея Рыльского. За ним уже послана погоня, хотя догнать будет трудно — слишком много у него запасных коней. К тому же разбойник вполне может затаиться в лесах…

— Я не дам ему уйти! — прорычал Бурундай.

— И всё-таки вы не можете войти в землю нашу, не получив согласия князя Даниила Романовича. Ты должен понимать это, темник — это будет означать войну.

Бурундай со свистом выдохнул воздух. Да, проклятый урус прав. Это война, и без согласия Бату он также не вправе начинать её. Можно, конечно, послать гонца к коназу Данаилу, и получить вежливый ответ: "вопрос решается"… Разумеется, это будет глупость со стороны Бурундая, и уж такого Бату-хан ему не простит, скорее простит самовольный заход в земли Галиции… А, пропади оно всё!

— Хорошо, урус. Мы уйдём. Но пусть коназ Данаил знает — или он сам поймает этого бешеного волка, или пусть не обижается. Пусть вспомнит, что случилось с королём Белу, укрывшим преступного хана Куна. Обязательно передай ему это!

…

— Проходите!

Нукеры в золочёных доспехах стояли, как изваяния, у входа в чертоги величайшего Повелителя Бату-хана. Помедлив, Мария вошла внутрь, за ней владыка Кирилл, князь Борис и последним боярин Воислав.

Хан Берке уже ждал внутри.

— Сейчас Бату освободится и примет тебя, Мари-ханум, и тебя, великий Кирил-шаман. Вы подождите здесь, — хан кивнул мальчику и боярину.

Мария удивлённо вскинула глаза.

— Прости, великий хан, но это ОН князь Ростовский. И для него ярлык сей. Возможно ли такое, получать ярлык не из рук самого Бату-хана?

Берке смешался. Да, об этом он как-то не подумал…

— Хорошо. Сейчас решим и этот вопрос, Мари-ханум. Думаю, всё будет как надо.

Едва Берке исчез, из-за занавеси, скрывающей вход в покои Бату-хана, вынырнул человек. Боярин Воислав чуть заметно кивнул, и княгиня поняла — это тот самый толмач Немир.

— Здравствуй, госпожа моя, — с улыбкой сказал Немир. — Слышал я, будто хорошо владеешь ты речью монгольской, и люди твои тоже? Боюсь, в таком случае мои услуги и не понадобятся…

— Ещё как понадобятся, — улыбнулась Мария. — Не так уж хорошо знаем мы язык монгольский, и боюсь я досадных непониманий. Крепко надеемся мы все на тебя, почтенный Немир.

Стопочка золотых, приготовленная заранее, перешла из руки боярина в руку почтенного Немира так быстро и естественно, что как будто и не было ничего.

— Приложу все усилия, чтобы не возникло никаких досадных непониманий, — теперь толмач улыбался заметно шире. — Одну минуту всё же придётся подождать.

Немир скрылся за той же портьерой. Мария огляделась и только тут заметила статую.

— Мама, глянь… — шёпотом сказал Борис, тоже заметивший изваяние.

— А ты не пялься, как дурачок деревенский! — чуть резче, чем нужно, сказала княгиня, отводя взгляд от бесстыдно раскорячившейся каменной девки. Если бы мой Василько застал меня в таком одеянии, да ещё в такой позе, подумала Мария, то уж точно никаких розог не хватило бы…

— Заходите вы трое, Мари-ханум! — на сей раз хан Берке и толмач появились одновременно.

Оставив боярина разглядывать изваяние, Мария, Кирилл и Борис двинулись ко входу. У самых портьер, однако, здоровенный нукер остановил их. Коротким заученным движением он обыскал владыку, нимало не смущаясь высоким саном, за ним настала очередь мальчика.

— Погоди, хан, — в голосе Марии прозвенело возмущение, — Это он что же, и меня так намерен?..

Княгиня произнесла это по-монгольски, и нукер — очевидно, старший охранник — в нерешительности замер.

— Ну что ты, почтенная Мари-ханум! — Берке радушно улыбнулся. — Разумеется, тебя он не коснётся.

Начальник стражи, возможно, и собирался возразить что-то, но тут заговорил почтенный Немир.

— Бату-хан ОЧЕНЬ огорчится, узнав об оскорблении, которое ты собирался нанести почтенной ханум.

Могучий нукер побледнел, примиряюще поднял руки. Немир и Берке — вполне достаточно, чтобы сменить начальника стражи, тем более что желающих занять его место немало.

— Да ни в коем случае! Пусть простит меня почтенная ханум, я и в мыслях не имел нанести ей оскорбление!

Занавеси раздвинулись, и ростовское посольство очутилось в святая святых.

Внутри шатра сегодня было достаточно свежо — золотые светильники было погашены, поскольку солнечный свет косо падал в верхнее отверстие шатра. В огненном столбе плясали пылинки.

За дастарханом сидели двое — сам Бату-хан и старый монгол в грязном, хотя и дорогом халате.

— Здравствуй на века, величайший Бату-хан!

— Здравствуй, Мари-ханум, и вы, гости, — Бату приветливо улыбался. — Это хорошо, что вы научились нашему языку. Так будет легче разговаривать, верно?

— Верно, Повелитель, — Мария улыбнулась в ответ. — Но я ещё не слишком хорошо говорю по-монгольски, и попросила бы почтенного Немира поправлять отдельные слова, если можно. Правильное понимание важнее всего.

— Садитесь, гости, ешьте и пейте! — широким жестом Бату указал на места напротив себя.

Все расселись вокруг стола — хан Берке присел по правую руку от Бату, по левую по-прежнему невозмутимо восседал Сыбудай. Четверо послов разместились напротив, толмач же остался стоять.

Бату-хан с интересом разглядывал ростовскую княгиню, аккуратно присаживающуюся к столу, подворачивая под себя юбку. Совсем ещё молодая женщина, надо же… И красивая. Одни глаза чего стоят…

Бату даже вздрогнул, до того вдруг ясно всплыло в памяти — стоящий перед ним урусский коназ в порубленной, сплошь залитой своей и чужой кровью броне.

"Вот что скажу я тебе, хан. Царство твоё, может, и могуче. Вот только глухое оно и скверное. И не отвратите вы меня от нашей, христианской веры"

Вот он, убийца мужа моего, думала Мария, разглядывая исподволь Бату-хана. Надо выдержать. Надо быть спокойной и твёрдой.

Бату взял с тарелки большой кусок мяса и протянул его Марии, близко поднеся к лицу.

— Возьми, Мари-ханум. Это очень хорошее мясо.

Возможно, он думает, что сейчас княгиня Ростовская вцепится в этот кусок зубами, пронеслось в голове у Воислава. Неужели действительно так полагает?

Мария осторожно приняла мясо рукой, поискав глазами, нашла на столе дощечку, взяла её и положила на край стола, а сверху мясо.

— А ножа нет? — совершенно просто спросила княгиня, озирая стол. Сказала так естественно…

Бату-хан хмыкнул, вынул из ножен кинжал длиной едва не в локоть и протянул Марии рукоятью вперёд. Нукеры разом напряглись, и Берке удивлённо вскинул брови.

— Благодарю, великий хан, — женщина аккуратно и ловно нашинковала мясо на мелкие ломтики и так же просто протянула кинжал назад. — Умм… вкусно… — она уже жевала ломтик, попутно взяв персик.

Бату даже прищёлкнул языком от восхищения. Вот это женщина! А интересно, что будет, если предложить ей разделить постель?

Мысль возникла и улетела куда-то, встретив спокойный взгляд невероятно глубоких глаз.

— … Да, так насчёт ярлыка…

…

Волны снаружи глухо били в борт корабля, и при каждом ударе где-то звякало железо. Железо кандалов холодило ноги, и Флегонт в который раз попытался подоткнуть штанины под кандальные оковы.

… Их взяли в двух днях пешего пути от того проклятого места. Налетели, окружили, накинули арканы из жёсткого конского волоса… Потом допросы на ломаном русском. Напрасно Ждан предлагал выкуп — не поверили им поганые. А может, просто предпочли деньги здесь и сейчас — за крепких невольников можно выручить немалую сумму.

Вниз они шли дней шесть. Медленно шли, едва переставляя ноги, с каждым шагом уносившие их от родного дома. Прошли мимо того места, угрюмо черневшего головёшками, оставшимися от сожжённых повозок. Солнце вконец разыгралось, палило почти по-летнему, и пленники страдали от жары… Хорошо, Днепр был рядом, так что по крайней мере не мучила жажда.

А потом они увидели корабль, причаленный к берегу. Длинная венецианская галера, с угрюмыми кандальниками на лавках-банках для гребцов. Гребцов на судне хватало, поэтому пленных не посадили на вёсла сразу, а заперли в трюм. Галера подняла парус и двинулась к далёким берегам, отрезая черниговцам путь к свободе.

Вот и всё, подумал внезапно Флегонт. Вот и кончилась жизнь. Кончилась, кончилась, нечего отпираться. Кто-то ещё надеется вырваться из оков, вернуться на родину, выкупившись или сбежав… Глупость всё это. Кончилась жизнь, да и была ли она? Всё сон…

Внезапно мерно застучал барабан, послышались свист бича, вскрики и резкие команды на нерусском языке — очевидно, ветер сменил направление, и судно дальше пошло на вёслах.

— Слышь, Ждан… — послышался сдавленный голос кормщика Онфима. — Зря мы дались… Полегли бы там, у ладей, всего и делов. Не мучиться, опять же…

Долгое, долгое молчание, нарушаемое только рокотом барабана.

— Может, и зря… — хрипло ответил Ждан.

Флегонт внезапно уронил голову и зарыдал. Прощай, жизнь вольная! Прощай, жизнь…

…

— … Прощай, великий хан. Надеюсь, когда и свидимся!

— И вам доброго пути. Я рад, что всё вышло так удачно.

— Я провожу вас, если можно, — вмешался Худу, поглядев на дядю. Берке кивнул.

— Проводи, Худу, отчего нет…

Во дворе уже ждали наготове оседланные кони, предоставленные гостеприимным хозяином своим гостям. Мария вспомнила, что князю Ярославу пришлось здесь покупать коней — пешком в Сарай-Бату ходили только нищие и рабы. Коней пришлось брать хороших, дабы не уронить честь посольства, и встали они в изрядную сумму. Когда же пришла пора возвращаться, никто не давал и четверти прежней цены. Только щерились поганые. Брать с собой? На ладьях народу полно, куда там коней ещё… Так и сбыли за бесценок.

Княгиня первая села в седло — боярин Воислав подержал стремя — расправила юбку по конскому крупу.

— Поехали!

Кавалькада из дюжины всадников выехала через ворота, раскрашенные ярко и пёстро. Какая-то горбатая чёрная свинья, возлежавшая в луже, с визгом вскочила и понеслась впереди, за ней с лаем устремились вывернувшиеся неизвестно откуда разномастные шавки.

— Торжественный выезд княгини Ростовской имеем мы здесь, Воислав Добрынич, — в глазах Марии зажглись озорные огоньки. — Со свиньёй впереди, вместо вестового с рогом.

Боярин хмыкнул раз, другой и захохотал.

— Ну, госпожа моя, ты и шутишь!

Кавалькада свернула к берегу, и «вестовая» свинья вкупе с собаками наконец отделились от всадников и исчезли в хитросплетении улочек Сарай-Бату.

— А вода-то спала, гляди-ка! — князь Борис указал на заметно отодвинувшийся от берега урез воды. Верхняя граница была обозначена целым валом мусора.

— Так ведь май месяц идёт уже, княже, — отозвался владыка Кирилл.

Воины на ладьях, завидев приближение процессии, приветствовали своих княгиню и князя радостными криками.

— Заждались тебя, матушка, и тебя, князь наш! — старший из витязей помог Марии соскочить на землю.

— Вы, ребята, давайте-ка спихните ладьи-то в воду! — распорядился боярин Воислав. — Вода спала, небось сами могли сообразить!

— Так это… Не знали мы, что сегодня отплываем! — оправдывался витязь.

— Давай, давай, не задерживай!

Возникла суета. Русичи сгрудились вокруг первой ладьи, кто-то тащил ваги…

— Эй, навались!

Подчиняясь усилиям множества крепких рук, судно со скрипом сползло в воду и закачалось на волжской волне.

— Пожалуйте на борт, господа!

Мария повернулась к Худу, тоже спешившемуся и стоявшему теперь возле ростовцев.

— Ну, прощай, Худу-хан. Храни тебя Господь, хоть и не веруешь ты в нашего Христа…

— Кто сказал это, госпожа?

Мария удивлённо округлила глаза.

— О как!

Молодой монгол помолчал, явно подбирая слова.

— Хочу проситься я в Ростов на следующий год. Жить хочу у вас. Примешь ли, госпожа?

Мария ответила не сразу. Вдруг шагнула и поцеловала паренька в лоб.

— Приезжай, Худу. Мы будем ждать.

Худу смотрел, как она полнимается на борт ладьи по узеньким сходням, аккуратно и легко ступая, придерживая подол, и сердце его сжималось? Отчего? Никто не мог дать ответа на этот вопрос. Тем более сам Худу.

— Эй, взяли!

Последняя ладья нехотя нырнула в воду, люди спешно взбирались на борт, покидая чужой берег. Гребцы уже рассаживались по скамьям, высовывая вёсла наружу, крепили в уключинах.

— Прощай, Худу-хан! — по-русски крикнул Борис, махая рукой, и молодой монгол, уже севший на коня, помахал в ответ. Вёсла с плеском погрузились в воду, и ладья косо пошла против течения, удаляясь от берега.

— Уфф… — боярин Воислав шумно вздохнул. — Кажись, ушли…

— А ты думал, будет иначе? — скосила на него глаза княгиня.

Боярин помолчал.

— Знаешь, матушка моя… Больше всего боялся я в шатре у Бату. Как он смотрел на тебя… Мерзкое это чувство — бессилие… Возжелай он тебя, и не смог бы защитить я госпожу свою… Право слово, уж лучше против десятерых поганых в одиночку, да лишь бы меч в руках… Что было бы…

Мария смотрела в воду.

— Что было бы? То и было бы, Воислав Добрынич, как он пожелал бы. За ради детей моих, ради Ростова города…

Она помолчала.

— А нынче ночью утопилась бы я тихонько, Воислав. Потому как убийца он Василька моего. Заклятый враг до самой смерти.

…

— … Ты не сделал того, что должен был сделать, Бурундай.

Золотые чаши светильников исходили кровавым пламенем, но даже в таком свете было видно, насколько бледен прославленный полководец.

— Ты вправе наказать меня, Повелитель. Однако вряд ли кто-то ещё поймал бы проклятого коназа Андрэ в таких условиях. Я не мог вступить в земли коназа Данаила, не начав войны, твоего же повеления начинать войну я не имел.

— Ты мог послать гонцов и ко мне, и к Данаилу!

— Это было бы бесполезно, Повелитель. В погоне за волком счёт идёт на часы. Всего за сутки он ушёл бы и затаился.

Бату-хан был зол. Кто бы мог подумать, что прославленный и хитрый Бурундай не справится со столь, казалось бы, несложным заданием — взять волчонка… Волчонок, однако, оказался похитрее своего папаши.

После трюка с возвращением на ладьях Бурундай принял все меры, чтобы исключить уход Андрея от погони. Свой тумен он разделил на четыре отряда. Первый отряд переправился на левый берег чуть ниже порогов, и двинулся вверх по реке, на случай, если прижатый «коназ-ашин» рискнёт переправиться через Днепр. Второй отряд шёл по правому берегу — после истории с ладьями Бурундай не исключал и совсем уже диких поступков со стороны Андрея Мстиславича. Скажем, попытки спуститься через пороги на плотах или рыбачьих лодках, или ещё каких-нибудь захваченных посудинах, ниже порогов сесть на свои ладьи и снова уйти из-под носа. Поэтому для полной гарантии Бурундай договорился с венецианскими кораболами, и три большие галеры встали на Днепре, преграждая возможный заход в него ладей проклятого коназа. В качестве оплаты выступили те самые урусские купцы, которых Андрей ссадил на берег.

Третий отряд двинулся в сторону Волыни, отрезая путь волчонку в дремучие урусские леса. Ну а четвёртый отряд возглавил сам Бурундай, искренне желавший теперь лично снять с коназа шкуру.

Однако проклятый коназ и тут сумел вывернуться. Он проскользнул мимо Бурундая ночью и устремился в Галицию. Так застигнутая стаей ворон сова порой бросается к человеку — из двух зол выбирают меньшее. И расчёт его полностю оправдался. Погоню, якобы отряженную галичанами, Бурундай полагал чистой фикцией — ворон ворону глаз не выклюет. Наверняка погоня не спеша пьёт пиво, давая возможность волчонку уйти и затаиться где-то в отрогах Карпатских гор.

— Ладно, мой Бурундай, — уже спокойнее заговорил Бату-хан. — На будущее я даю тебе право заходить в любые земли, преследуя разбойников. А к коназу Данаилу мы пошлём гонца. Пусть выбирает, с кем он.

…

— … Нападай! Ап! Отбито. Оп! Резче!

— Ну держись, тато!

Деревянные учебные мечи сшибались с треском. Князь Даннил был доволен — несмотря на весь свой опыт, он уже едва отражал атаки сына. Добрый витязь растёт…

Лев Данилович, слизнув пот с верхней губы, возобновил натиск, и очередная атака увенчалась наконец успехом — Даниил охнул и схватился за локоть.

— Больно, тато? Ну извини…

— Налокотники сдуру не надел… — прошипел Даниил, морщась.

— Позволь отвлечь, княже, — к поединщикам подошёл старший витязь охраны. — Там татарский гонец прибыл, от самого Батыги, говорит.

— Гонец или посол?

— Нет, просто гонец.

— Давай его сюда!

Лев взял под мышку учебные мечи.

— Мне уйти, тато?

— С чего вдруг? Стой и слушай. Привыкай к гонцам батыевым, стало быть.

Возникший перед князьями гонец оказался совсем ещё молодым монголом, почти мальчишкой. При виде великого князя Галицкого и Волынского он даже не поклонился, и шапку не снял. Даниил поморщился.

— Ну, что у тебя?

— Письмо тебе от великы Бату-хан, коназ-урус! — монгол говорил по-русски плохо. — Ответ давай надо, да!

— Как этот пёс говорит с тобой, тато? — зашипел сквозь зубы Лев, но Даниил остановил его.

— Оставь, сыне. Что с убогого взять… Ступай. Ответ завтра будет. Ступай, говорю!

Развернув шёлковый свиток, Даниил вглядывался в него, чуть шевеля губами. Письмо было написано по-русски, крупными красивыми буквами. Буквы-то красивые, подумал князь, а вот содержание… Смысл письма был ясен, как день — либо Даниил изловит разбойного князя Андрея, либо это сделают за него воины Бату-хана. Причём сделают не спрося разрешения у Даниила, хоть и в самом Галиче. Фактически это означало войну.

— Чего там, тато? — не выдержав, спросил Лев. Даниил сунул ему свиток.

— На, сам почитай!

Юноша бегло просмотрел послание.

— А я давно говорил тебе, тато — разбойник он чистый, Андрей этот. И мыслю я, где-то в наших землях хоронится меж набегами. Логово себе устроил тут!

Даниил искоса посмотрел на сына. Молодо-зелено… Устроил бы он тут логово, как же. Враз бы выловил гостюшку Даниил Романович… Разумеется, про договор с князем Андреем Лев ничего не знал — в этом деле каждый лишний язык смертельно опасен…

Даниил глубоко вздохнул. Как ни жаль, но Андреем Мстиславичем придётся пожертвовать. И не такими фигурами порой жертвовать приходится в страшной игре под названием жизнь.

…

— … Хорошо, Ваивас, ты можешь идти.

Слуга поклонился и вышел, аккуратно притворив за собой дверь. Миндовг проводил его взглядом. Да, вот ведь как бывает… Последний из рода — да минует нас чаша сия!

Ваивас был чудином, и род его проживал где-то возле Юрьева, у небольшого тамошнего озера. Возле бывшего Юрьева, поправил сам себя князь. Немцы переименовали его. Они везде наводят свои порядки… Несут крест в левой руке, а меч в правой. Вот и род Ваиваса полёг под мечами псов-рыцарей, не согласившись терпеть участь бессловесного скота, не имеющего никаких прав. Теперь Ваивас служит у Миндовга, выполняя множество полезных поручений, и требует в уплату только одного — дать ему немцев. Если приходится допрашивать пленного немца или лазутчика, достаточно позвать Ваиваса… Немцы рассказывают всё без утайки, умоляя только об одном — поскорее прикончить их.

Миндовг вздохнул и расстелил на столе карту, принесённую слугой. Карта была вышита на куске льняного полотна разноцветными нитками — незаменимая вещь. Такой точной и подробной карты не было, вероятно, и у самого господина магистра. Итак, что мы имеем?

После битвы на Чудском озере господа рыцари отлёживаются, как человек, жестоко избитый в драке. И вряд ли в ближайшие года два-три смогут подняться в прежнюю силу — набрать и выпестовать умелых бойцов ой как непросто. Стало быть, немецкой угрозы пока нет.

С другой стороны, русские никак не воспользовались плодами своей победы. Миндовг даже головой покрутил — будь он на месте Александра, не успокоился бы, пока не присовокупил владения Ордена к своим землям. Уже летом того года взял бы Нарову, потом новопостроенный немецкий город Раковор, а там и Колывань… Да и Миндовг охотно помог бы ему в этом благородном деле — скажем, Рига город очень нужный в хозяйстве. Утратив же Колывань и Ригу, паукам-крестоносцам оставалось бы на выбор два пути — либо сидеть и ждать в своих ещё уцелевших замках, когда их паучьи гнёзда выжгут огнём, либо самим запалить из и давать ходу за море, в родную неметчину… Нет, другими делами занялся князь Александр.

Миндовг разгладил ладонью карту. Как говорят русские, "на нет и суда нет". Он, князь Миндовг, тоже займётся другими делами. И поскольку в одиночку Орден ему не добить, следует смотреть в другую сторону. Неудача под Смоленском — случайность. Русские земли сейчас по сути пирог, нарезанный на куски различной величины. Какой кусок взять первым, чтобы не подавиться с непривычки?

…

Солнце садилось за сиреневые зубцы гор, бросая прощальные косые лучи на готовящуюся отойти ко сну землю. На землю опускался тихий летний вечер, и невольно казалось в такие минуты, что нет в мире никакого зла. Нет вражды, нет крови…

Нет предательства.

Князь Андрей Мстиславич стискивал пальцы так, что побелели суставы. Сидевший перед ним человечек был тих и незаметен, как моль. Он сидел, помаргивая белёсыми ресницами, и ждал.

— Значит, вот как… — князь Андрей заговорил наконец ровным деревянным голосом. — Что же, этого и следовало ожидать. Спасибо, Данило Романыч… Но ты сам видел письмо то?

— Самолично, как тебя, княже, — прошелестел человечек. — Знает он, похоже, где укрываешься ты.

Ещё бы не знает, подумал Андрей. Сам же и предоставил тайные убежища эти.

— Ладно, Горюн, — князь достал стопку крупных серебряных монет. — Езжай назад, нечего тебе тут светиться. Народу у меня не так и мало, каждому в голову не заглянешь. Узнают тебя, нехорошо может выйти.

Человечек протянул лапку, и серебро тихо и незаметно исчезло со стола. Князь даже сморгнул — как это ловко у него всякий раз выходит… Вот только было, а вот уже и нету…

— Не узнают, княже, — человечек бледно улыбнулся. — Меня никто никогда не узнаёт.

…

— … Ладно бы по течению ещё, а против совсем никуда дорога!

Вёсла вспарывали воду, форштевень с шумом рассекал волны, но ладьи, казалось, стояли на месте.

Мария стояла у борта ладьи и хмурилась. Дорога домой оказалась вовсе не такой скорой, как вниз по Волге. Ветер был слабый и не попутный — то западный, то северо-западный — и не давал кораблям развить настоящий ход. Здесь же, возле Девьих гор, ветер и вовсе стих, так что пришлось взяться за вёсла.

— Как думаешь, старче, обойдём мы эти самые горы к завтрему вечеру? — обернулась княгиня к кормщику.

— И-и, матушка! Так-то будем идти, четыре дня надо!

— Как тебе ещё, козёл сивобородый?! — откликнулся кто-то из кметей, сидевших на вёслах. — Гребём как медведи…

— А ты не шуми, парень, не шуми! — откликнулся кормщик. — Ваше дело руками работать, моё головой. Греби ходчей!

Мария улыбнулась. Забавляется старче. Лишних людей на судах нет, сплошь витязи да кмети дружины княжьей. Кому грести? Вот и гребут, как невольники на галере…

— Может, к берегу ближе? У берега течение слабее…

— Нельзя ближе. И так рядом почитай идём, стрелой достать можно!

— А и правда, госпожа моя, отошла бы ты от борта, — подошёл к Марии витязь. — Неровен час, найдётся полудурок…

— Может, мне кольчугу надеть? — засмеялась княгиня. — И шелом в придачу?

— А ты не смейся, матушка. Это в старину горы сии священными почитались, вроде как обиталищем волшебных дев. Оттого и прозвали их так. А нынче святости нигде нет, зато разбойники повсюду имеются…

Не договорив, витязь грудью бросился на Марию и сбил её с ног. Уже падая, она услышала, как с сухим коротким звуком впиваются в борт ладьи стрелы.

— Тати! А ну, к оружию!

Длинные узкие лодки уже выскакивали из прибрежных зарослей, хищно и стремительно. Разбойники прыгали в них на ходу, и было их много, очень много. Двести, если не с лишком…

— Стрели их!

Опытные воины быстро и без суеты занимали места, передавая по цепочке уже натянутые тяжёлые луки и тулы со стрелами. Все гребли, не снимая доспехов, несмотря на уже заметную жару, и это спасло сейчас немало жизней. Во всяком случае, никто от внезапного обстрела на первой ладье не пострадал.

Вероятно, разбойникам в последнее время здорово везло, и они утратили всякую осторожность — ничем иным, как безрассудной наглостью, нельзя было назвать нападение на караван судов, набитых опытными воинами. Впрочем, то, что воины опытные, с берега не видно… А может, наоборот — мало стало караванов купеческих, так что либо рисковать, либо лапу сосать. План татей был очевиден: захватить первую ладью, пользуясь численным перевесом, а там и других черёд. Но разбить суда поодиночке не получилось

На передней ладье сразу бросили вёсла, резко сбавив ход. Рой стрел обрушился на татей, сбив слаженную работы гребцов. Зато вторая ладья каравана, под водительством боярина Воислава, увеличила ход. Ещё чуть, и окованный позеленевшей медью нос с треском вломился в борт крайней лодки, буквально подмяв её под себя.

— А-а-а!!! Бе-е-ей!!!

Стрелы сыпались теперь дождём — стреляли и нападавшие, и обороняющиеся. Возможно, татям и удалось бы сберечь часть людей, поверни они сразу к берегу. Однако этого не произошло, и ещё спустя полминуты момент был упущен — третья ладья тоже вступила в бой, четвёртая же отсекала разбойничьи лодки от берега.

И тогда разбойный атаман сделал то, чего никто не ожидал — вместо того, чтобы бестолково метаться и гибнуть под стрелами, душегубы пошли на абордаж.

Ревущая толпа уже лезла через борта, размахивая кистенями, булавами, кинжалами, какими-то крючьями… Перед глазами Марии мелькнула перекошенная харя с раззявленым гнилозубым ртом, и тут же голова разбойника отлетела прочь, мощная струя крови окатила княгиню с головы до пят. Витязь с двумя мечами заслонил свою госпожу, отражая удары обезумевших татей.

Всё кончилось очень быстро. Вторая ладья с треском прошла по разбойничьим лодкам, с грохотом притёрлась борт в борт к первой. На палубу хлынуло подкрепление. Витязи и кмети прыгали через борт молча и страшно, с ходу рубя татей со спины. Ещё несколько секунд, и бой затих.

— Матушка моя! — боярин Воислав, бросив окровавленный по рукоять меч, кинулся к княгине. — Жива? Цела?

— И жива, и цела, Воислав Добрынич, — отряхивалась Мария.

— Да чтобы мне околеть… Не поедешь ты больше на первой ладье, госпожа моя, хоть что говори!

…

— … А-ха-ха! А вот не догонишь!

— А вот догоню!

Анна скалила белые зубки, ловко уворачиваясь от мужниных рук. Шансы были примерно равны — длинная юбка мешала, конечно, бежать, зато у Ростислава на поясе болтались длинный меч плюс кинжал. Ибо какой мужчина выйдет из дома без оружия?

— Ах-ха-ха!

Ростиславу удалось наконец поймать супругу и заключить в объятия. Анна закинула было лицо, готовясь принимать мужнины поцелуи, и вдруг глаза её расширились — женщина смотрела куда-то за спину мужа. Реакция Ростислава была мгновенной — резко развернувшись, он выхватил меч и встал в боевую стойку.

Незнакомец, стоявший в десяти шагах, успокаивающе поднял обе руки.

— Вложи меч свой в ножны, Ростислав Михайлович. Не со злом пришёл я к тебе, а для дельного разговора.

Незнакомец говорил по-русски чисто. На конце двуручной рукояти длинного меча скалил зубы череп, в глазницы которого были глубоко посажены рубины, отсвечивающие на солнце мрачным кровавым огнём.

— Ты кто? — князь Ростислав не спешил убирать оружие. От молодого человека так и веяло скрытой, холодной силой. Анна лязгнула зубами за спиной мужа — женщина вдруг отчётливо поняла, что быстрый меч в руке супруга не является надёжной защитой от этого незнакомца. И стража не успеет…

— Я князь Андрей Рыльский. Поговорим?

— Как ты проник сюда, мимо людей моих и без спроса? — Ростислав сглотнул.

Князь Андрей холодно улыбнулся уголком рта.

— Я давно привык приходить туда, куда мне надобно, никого не спрашивая. Так что извини. Прости за невежливость, Анна Беловна, нам бы наедине поговорить с мужем твоим. То, что он сочтёт нужным, после тебе изложит.

Ростислав опустил наконец меч.

— Иди, Анна.

Дождавшись, когда жена уйдёт, Ростислав вложил меч в ножны, оглядевшись, присел на валун, нагретый солнцем. Чуть усмехнувшись, Андрей присел напротив, прямо на землю, подстелив под себя край плаща.

— Так ты, стало быть, князя Мстислава Святославича сын?

— Он самый. Дело у меня к тебе.

— Говори.

— Как стало известно мне, в земле угорской кони в цене. Их есть у меня. По полугривне голова, а почём ты продашь, то твоя забота.

Ростислав подумал.

— Не по этому делу пришёл ты, Андрей Мстиславич.

— И по этому тоже, — усмехнулся князь Андрей. — Надо же с чего-то начинать.

— Начинать надо с главного.

Андрей вздохнул.

— Как скажешь. Но скажи прежде — не хотелось бы тебе на престоле Галицком воссесть?

Ростислав вытаращил глаза.

— Это Данило Романыч тебе поведал, или самому в голову пришло?

Князь Андрей жёстко усмехнулся.

— Данило Романыч? Данило Романыч нынче на сторону татар готов встать. Дань им платит, ладно — это все сейчас платят. Однако и того мало ему. Пособить врагам земли русской вздумал.

— Ясно… — Ростислав покрутил головой. — Правильно ли я понял, что надоел ты князю Даниилу, и решил он закрыть для тебя путь на Галицию да и Волынь заодно?

Глаза Андрея вспыхнули льдистым светом.

— Ты правильно всё понял. Однако не обо мне речь.

— А об чём?

— Прогибаясь перед Батыгой, воображает Данило Романыч, что обезопасит земли свои. И тем даёт возможность поганым утвердиться в землях южнорусских, отняв огромный кусок Руси, вплоть до самого Киева. Предательство это в чистом виде. Чем лучше он понизовских князьков, что сапоги татарские лижут, того же Деревича и Губина? Те тоже вроде как за землю свою пекутся. А на деле за шкуру свою.

Ростислав помолчал.

— Не обижайся токмо, Андрей Мстиславич. Рыльск твой давно того… За конокрада тебя считают нынче.

И снова холодно улыбнулся князь Андрей, одним уголком рта.

— Само собой, конокрад. Кто же ещё? Вот только ежели бы не конокрадство моё, так наводнили бы уже шатры да кибитки татарские всю южную Русь. И перестали бы навеки те земли Русью зваться. А так там одни суслики степные покуда живут. Каждая баба знает — полоть огород нужно вовремя, едва сорняки из земли покажутся. Нужно ли продолжать мне говорить тут слова пустые?

Ростислав вздохнул.

— Ладно, оставим. Давай о деле. Князь Даниил крепко в Галиче сидит. Да брат его Василий в Холме. Как дело провернуть мыслишь?

— Не так уж крепко, — князь Андрей переменил позу. — Бояре его многие недовольны, и могу тебе я указать пути к ним. Ты же можешь поговорить с тестем, пусть войско даст. Да и с поляками тоже.

— Полякам с чего бы встревать в свару сию?

— А с того. Пообещать Холм им, так и будет интерес. Большой интерес будет.

Ростислав хмыкнул.

— Складно говоришь…

— Есть такое. Ты подумай, Ростислав Михайлович. Крепко подумай. Под твоей рукой вся Галиция да Волынь, под отцом твоим великое княжество Черниговское. Вся южная Русь, почитай. Сила немалая, как ни крути, и Батыге придётся с таковой считаться. Ну а я конокрадством мелким займусь, дабы и в мыслях не было у поганых селиться на землях русских. Думаю, плюнет в конце концов Батыга да и передаст земли те отцу твоему либо тебе, хотя бы и за откуп.

Ростислав снова хмыкнул, покрутил головой.

— Красиво, ой, красиво говоришь…

— А ты не торопись, подумай, Ростислав Михайлович. Крепко подумай. Да, а как с конями решим?

— С конями? — Ростислав поглядел на небо, будто надеясь прочитать там ответ. — Думаю, решим мы с конями.

— Ну я же так и понял, — улыбнулся Андрей. — Деньги, они никому не лишние.

…

Дождь моросил мелко, занудно, покрывая лужи во дворе густой рябью. Голые ветви деревьев уныло истекали холодной влагой, тёмные, набухшие влагой тучи ползли над самой землёй, тёмной и раскисшей. Вода была всюду, и мир за окном казался будто утонувшим…

Летописец Савватий встряхнул головой и снова взялся за перо. Работать надо, а не в окошко глазеть. Итак, на чём остановились?

"В лето шесть тысяч семьсот пятьдесят второе от сотворения мира…"

Да, по нынешним временам это лето можно было признать едва ли не благодатным, подумал Савватий. Ни нашествий, ни местных войн даже. Урожай выдался хорошим, так что народ с хлебом, перезимует, Бог даст. Цены в торгу упали буквально на всё, так что купцы даже жаловались — нет, мол, нынче того навару…

Поднимались понемногу из руин города и веси. Уже звонили колокола во Владимире, в Ярославле, в Переяславле-Залесском. Даже Рязань, порушенная дотла, и то вроде бы начала оживать…

Летописец вздохнул. Начала-то начала, да когда ещё поднимется? И поднимется ли в прежнюю силу?

А вот Киев пока так и стоит пустой, почитай. Бату-хан держит его под своей рукой, и нет в городе князя, равно и боярской думы, и собрания мужей вятших. Нет и знаменитого торга киевского, куда свозили товары со всех земель, от Бухары до Генуи. Какой торг? Не то полторы, не то две тысячи народу всего нынче в Киеве. А нет торга, нет и города, скажем прямо. Так, козопасы да рыболовы живут-перебиваются…

Ещё же дальше к югу рассилалась, будем говорить прямо, пустыня. Русские люди кто погиб, кто в неволе на чужбине, кто в леса подался. Новые же хозяева, монголы, получившие землю из рук Бату-хана, явно не спешили заселять её. Землю они не пахали, не имели такой привычки — что взять со степняков! — а гнать за Днепр стада откровенно опасались. Где-то там, в южнорусских степях, свирепствовал князь Андрей, сын замученного в Орде Мстислава Рыльского. После того, как знаменитый Бурундай с целым туменом так и не смог уничтожить отчаянный отряд Андрея Мстиславича, уже никто не звал его волчонком. Имя «коназ-ашина» заставляло монгольских табунщиков бледнеть, и мало кто из хозяев табунов желал рисковать своим богатством.

Но всё это происходило далеко, далеко отсюда. Здесь, в Ростове, не было и нет никаких таких событий.

Нет, определённо грешу, подумал про себя Савватий. Как это нет событий? А поход посольства ростовского во главе с самой княгиней Марией? Удалось ей сделать дело великое — получить ярлыки на княжение обоим сыновьям, и Борису, и Глебу. Так что укоротили жадные руки Ярославу Всеволодовичу, пусть и не мечтает прибрать Ростов с Белоозером.

Многие сомневались, что удастся Марии Михайловне такое дело. Небось не забыл Бату, чья она жена и чья дочь. И неизвестно ещё, как повернулось бы дело то, не окажи владыка Кирилл столь неоценимую услугу великому хану Берке. Однако, с другой стороны, возможен и расчёт со стороны Бату-хана — ни к чему сосредотачивать в руках князя Ярослава все земли…

Как на них разбойники-то напали, подумал Савватий, ёжась. Подумать страшно — одна стрела, и всё пошло бы прахом. Вот ведь как бывает…

Вот и прожили мы ещё одно лето. Сколько ещё проживём?

Откуда-то появилась Ирина Львовна. Кошка тяжело, с явным усилием вспрыгнула на лавку, оттуда на стол. А ведь было время, с пола на стол вскакивала легко, играючи, подумал Савватий. Эх, время, время…

— Ну давай работать, что ли? — летописец обмакнул засохшее перо в чернильницу и продолжил оборванную фразу. Некоторое время они сидели молча — кошка смотрела, как гусиное перо выводит строку за строкой и жмурилась.

— Что, нет возражений? — закончив абзац, книжник потянулся, отложил перо. — Можно переворачивать! Или лень?

Ирина Львовна внезапно мяукнула, коротко и негромко. Встала и потянулась к Савватию.

— Ты чего, кошища? — озадаченно наклонился к ней Савватий. Кошка ещё раз мяукнула и облизала книжнику нос.

— Да ладно, ладно… Я тебя тоже люблю!

Кошка вздохнула почти по-человечески, укоризненно прижмурив глаза — нет, определённо ничего не доходит до этих людей… Повернулась и тяжело спрыгнула со стола на лавку, оттуда на пол, направилась к двери, где для неё отче Савватий специально прорубил внизу дырку. У самой двери библиотеки обернулась и ещё раз поглядела на человека долгим, немигающим взором. Затем нырнула в дырку и исчезла.

Савватий перевернул страницу, обмакнул перо и продолжил:

"… а в земле Галицкой о ту пору чуть было не случилась война…"

*****

Земля ещё сохраняла остатки зимней влаги, и степь не успела сменить зелёный наряд на жёлто-серый. Далеко впереди расстилался Харахорин — отсюда, с вершины холма, он был хорошо виден — неопрятное грязное пятно на чистой зелени великой степи, точно расплывшаяся лежалая коровья лепёшка. Если присмотреться, можно было даже различить движущиеся тёмные точки — всадников на улицах города. Но вот пеших людей увидеть с такого расстояния не удавалось.

Гуюк-хан сплюнул и отвернулся. Глаза бы не смотрели на этот город.

Охранные нукеры, окружавшие холм сплошным кругом, расступились, пропуская в круг всадника на гнедом коне.

— Здравствуй тысячу лет, величайший Гуюк-хан! — приветствовал Повелителя Елю Чу Цай, сходя с коня и низко кланяясь.

Гуюк улыбнулся.

— Меня всегда забавляла эта китайская привычка — желать здоровья на тысячу лет. Как будто это возможно! Садись и рассказывай.

Китаец уселся напротив Гуюка на ковёр, постеленный на вершине холма. На ковре стоял маленький изящный китайский столик, уставленный яствами, прямо на ковре стояли сосуды с напитками. Никаких слуг. Советник хорошо понимал Гуюк-хана — в последнее время слух у дворцовых стен стал чересчур острым.

— С какой новости начать, Повелитель?

— С самой плохой.

— Хорошо. Отравить Бату нам пока не удалось…

— Тебе, Елю Чу Цай. Тебе не удалось. Я к этому отношения не имею.

Китаец улыбнулся.

— Ну разумеется, мой Повелитель. Ни малейшего отношения. Да и я, собственно, тоже. Ну как я могу подсыпать яд, находясь за сорок дней пути от нашего славного Бату-хана? Смешно даже подумать…

— Будем считать, что ты временно оправдался, — не принял шутки Гуюк-хан. — Что ещё?

— Остальные новости не столь печальны, мой Повелитель. Нам удалось изолировать сторонников Менгу, и у тебя есть все шансы.

Ноздри Гуюка дрогнули.

— Когда?

Китаец помялся.

— В принципе, курултай можно собирать хоть сейчас. Однако события на юге Поднебесной…

— О тех событиях мне известно, Елю Чу Цай. Но как они могут помешать Великому курултаю?

— Не помешать, — снова улыбнулся китаец. — Наоборот. Нужно извлечь из тех событий двойную пользу. Пусть Менгу лично отправится туда, чтобы навести порядок.

Гуюк-хан удивлённо поднял брови.

— Он сам к этому стремится. Это даст ему огромный авторитет в случае успеха.

— В случае успеха да, — согласно кивнул головой Елю Чу Цай. — Вот только он не справится, мой Повелитель. Поверь, я знаю, что такое юг. Там не на один год работы.

Гуюк хмыкнул.

— А когда он вернётся на следующий год, — продолжал советник, — его уже никто не будет слушать. Кто не сумел, тот не смог, Хаган.

Гуюк изучающе вскинул глаза на собеседника — не издевается ли?

— Ты можешь считать титул самого Чингис-хана уже практически своим, Повелитель, — на сей раз китаец смотрел без улыбки.

…

Дверь в предбанник была не заперта, и ветер качал её, поскрипывая. Раскат грома прокатился над головой, и тотчас по крыше забарабанили крупные капли. Князь Михаил встал и прикрыл дверь, задвинув засов.

В тёмном углу, который хозяин в шутку уже прозвал «гостевым», сидел человек в монашеском одеянии. Монах и монах, много бродит их по Руси святой… Только глаза выдавали да руки, явно привычные к мечу. Митрополит Пётр Акерович был далеко не келейным отшельником.

— Ух, льёт! — из потайной дверцы, ведущей в щель между баней и забором, появился боярин Фёдор, отряхиваясь, как селезень, вылезший из пруда. — Как из ведра окатило, честное слово!

Новый раскат грома, и буйный плеск воды снаружи — майская гроза разгулялась не на шутку.

— Итак, продолжим, — Михаил облокотился на стол, — Как ясно уже, нет нынче согласия в Орде, и назревает промеж великих ханов свара великая. На стол хагана в Каракоруме прочат ныне Гуюка, злейшего врага Бату-хана. Так что на поддержку из Монголии Бату рассчитывать не приходится.

Михаил Всеволодович отпил из кружки.

— Ведомо также нам, что напугана вся Европа до смерти, и римский папа тоже. И потому идея крестового похода так и носится в воздухе. Идея очень здравая по сути — чем ждать денно и нощно удара вражьего, не лучше ли нанести удар самим? Внезапно и в неудобное для врагов время. Как известно, поганые выступают в походы зимой, когда стада отогнаны на зимние пастбища, и высвобождается много народу. Ежели совершить крестовый поход весной, когда идут стада на пастбища, это будет для степняков чистой гибелью.

— Так! — боярин Фёдор стукнул кружкой по столу. — Так! Не просто рати батыевы разгромить, а извести поганых под корень. Превратить земли меж Днепром и Джаиком в страну черепов! Чтобы не было никакого улуса Джучи!

— Даже ежели не подойдут на помощь Батыю войска из далёкой Монголии, — заговорил молчавший до сих пор Пётр, — сила потребуется немалая.

— Сил хватит! Крестовый поход — не шутка. Полмиллиона войска собрать можно, ежели не больше. Но главное, что не успеет собрать воедино рати свои Бату-хан. Это значит, сорвать перегон стад.

— Это всё так, — снова заговорил Михаил. — Главное, чтобы поняли на западных землях, что иначе никак не уберечься им. Потому как многи надеются отсидеться — не пойдут, мол, монголы повторно к Последнему морю.

Митрополит Пётр помолчал.

— А пойдут, княже?

— Вот для того ты и едешь, Пётр Акерович, — усмехнулся князь. — Нужно убедить папу, что пойдут они непременно.

Митрополит помолчал.

— Всё ясно, Михаил Всеволодович. Пойду я, дел полно.

— Как пожелаешь, Пётр Акерович. Ты извини, что вот так, в бане…

— Да чего извиняешься, княже? В таком деле любое лишнее ухо та же смерть.

Когда дверь за гостем закрылась, Фёдор вздохнул.

— Эх, мне бы с ним поехать… Мудр он, конечно, да ведь одному тяжко — хоть обсудить…

— Нельзя, Фёдор Олексич, никак нельзя. Не приглашали тебя на собор, и всё сразу станет белыми нитами шито. К тому ж, для тебя другое дело имеется. В Литву поедешь. Миндовгу на папские эдикты наплевать — крестовый поход, не крестовый… Потому как язычник он. Надобно, чтобы встал он заодно с теми, кого считает врагами своими заклятыми — немецкими рыцарями. Никому, кроме тебя, не могу доверить я дело сие. Тут я сам ничего не смогу, Фёдор. Ты или никто.

Михаил отставил кружку.

— Ну а я к Ярославу Всеволодовичу в гости наведаюсь.

— Думаешь, есть смысл? — скептически хмыкнул боярин.

— Определённо есть. Надобно убедить его не отсиживаться, ежели крестовый поход начнётся. Не безумный же он, должен понимать, что ждёт Русь, коли утвердятся здесь поганые.

…

Пахло палёным. Вот странно, подумал Даниил — когда последний раз в этом порубе [подвале. Прим. авт. ] огнём пытали, а пахнет палёным и всё тут…

На дыбе висел человек, волосатый до невозможности — наверное, только на носу волос нет. В свалявшейся колтуном буйной шевелюре горели мрачным огнём глубоко посаженные глаза.

Дознаватель, сидевший за столом с прилепленным прямо к доскам свечным огарком, встал при виде великого князя.

— Ну что, новое есть или по-прежнему поёт птичка сия?

Князь взял листы, лежавшие на столе, вгляделся в неровные буквы.

— Темно тут у тебя… И пишешь ровно курица лапой… Так, стало быть, неведомо тебе о заговоре?

— Не ведаю ничего… — прохрипел подследственный. — Пошто мучишь зря…

— Ну хорошо, — Даниил поморщился. — Давайте того червя…

Дознаватель кивнул двум подручным палача, сидевшим на колоде в углу, те вскочили и исчезли. Спустя пару минуту в подвал втащили человечка, и в самом деле напоминавшего мучного червя — белое, голое тело, белёсые ресницы… Человечек тихо стонал.

— Знакомец вот твой утверждает, что в деле ты.

— Брешет… — прохрипел подвешенный на дыбе. — Поклёп…

— Да ой, брешет! На дыбе не брешут. И ты правду скажешь, я так полагаю.

Князь бросил на стол допросные листы.

— В общем, так… Когда и кто из бояр моих к Ростиславу ездил, это раз. Кто с Андреем Мстиславичем знается, это два. Ну и кто к Болеславу в Польшу послан, это три. Работай!

Выйдя из поруба, Даниил некоторое время стоял, вдыхая всей грудью свежий воздух. Надо же, до чего мерзкий у них всё-таки запах там…

— Болейко!

— Тут я, княже.

— Значит, так. Гонцов готовить к брату Василию в Холм и к Кондрату в Польшу. Письма я сам сейчас напишу. Распорядись!

— Да, княже!

Глядя в спину удаляющемуся вестовому, князь Даниил усмехнулся. Что ж, нет худа без добра. Давно зреет заговор среди бояр галицких, как глубинный нарыв. Оттого и перенёс стол свой Даниил Романович в новоотстроенный город Холм — там дышать легче. Вот нынче весь гной наружу и выйдет.

Да, а с Андреем Мстиславичем пора кончать, подумал Даниил. И чем скорее, тем лучше.

…

Небо сияло чистой лазурью, и мелкие кудрявые облачка только добавляли прелести этому голубому своду. Трещали кузнечики, где-то высоко в небе пели жаворонки, шелестела листва. Тёплый ласковый ветерок овевал кожу. Худу прикрыл глаза. До чего тут красиво… Никогда не видел раньше он такой красивой земли. Нет, кто спорит, степь тоже бывает хороша в весеннюю пору, пока не сожжёт её беспощадное южное солнце. Но такой красоты, как в Урусии, там нет, как бы не тщились старые степняки доказать обратное…

Худу-хан ехал в Ростов. Никогда раньше не плавал он по Волге на большой урусской ладье. Вообще-то можно было ехать посуху, верхоконным — именно так и предполагал отправиться в путь молодой монгол изначально. Но дядя не счёл нужным отправлять с племянником сильный отряд охраны, ехать же в одиночку или с парой-тройкой верных слуг было опасно. Леса Урусии до сих пор полны разбойников, и кроме того, Худу отчётливо понимал, насколько крепко «любят» монголов простые урусы. Да и в степи отнюдь не тишь и благодать. Зарежут и имени не спросят. Нет, речной путь куда надёжнее!

Поначалу великий хан Берке, выслушав просьбу племянника, удивился — дело ли молодому монголу жить в лесах? Однако, поразмыслив, согласился. В самом деле, если парень слышит зов богов, ему следует следовать своим путём. К тому же совсем не вредно иметь собственного племянника в самом сердце Урусии, городе Ростове. Решено, пусть едет!

Как нарочно, в ту пору в Сарай-Бату прибыли купцы из Ярославля — город понемногу оправлялся и развивал торговлю. О цене договорились быстро, купцам на руку было иметь на борту столь важного пассажира. И спустя три дня, закончив торговые дела, купцы на трёх ладьях отправились в путь, используя попутный южный ветер.

Дорога, однако, оказалась небыстрой. До Девьих гор добрались за три дня, и ещё два ушло на то, чтобы обогнуть их. Но тут ветер сменился на северо-западный, и парус пришлось спустить. Народу на купеческих ладьях было немного — торговля лишних ртов не любит — поэтому идти против течения на вёслах нечего было и пытаться.

Впрочем, нет худа без добра — Худу уже знал эту урусскую поговорку. Купцы расположились на отдых в живописном месте возле Девьих гор. Три дня отдыхали, ловили рыбу на удочку и в специальные ловушки-верши, про которые молодой монгол никогда даже не слышал. Худу улыбнулся, вспомнив свой восторг, когда на крючке его удочки забилась крупная рыбина. А стерляжья уха, сваренная на ершовом бульоне! Большинство монголов до сих пор презирают уху, считая рыбу едой голодранцев, не имеющих своего скота. Зря!

Дорога невольно сближает. Поначалу урусы держались с некоторой опаской, но молодой хан оказался парнишкой любопытным, неспесивым и общительным, и после стоянки возле Девьих гор отношения вполне наладились. А после того, как Худу-хан единолично отразил попытку таможенного чиновника на границе булгарских и урусских земель взять дань с купцов, урусы откровенно зауважали парня.

Но любая дорога когда-нибудь кончается. В Ярославле Худу-хан приобрёл четырёх коней, для себя и своих людей, тепло попрощался с купцами и вот сегодня утром отправился в Ростов.

Дорога вышла наконец из леса, и перед Худу предстал город Ростов, во всём его летнем великолепии. У молодого монгола чаще забилось сердце. Вот это да! До сих пор он видел Ростов только зимой, в чёрно-белых тонах — нахохлившиеся под снежными шапками избы, глубокие сугробы… Летний же Ростов, утопающий в зелени садов и цветущих лип, был совсем иным… Наверное, так выглядит тот самый рай, подумал Худу, про который рассказывал святой Кирилл…

— Нас встречают, Худу-хан! — подал голос один из слуг.

Действительно, от города быстро приближалась небольшая кавалькада, что-то около дюжины всадников. Худу-хан вгляделся: впереди всех скакал на сером жеребце молодой князь Борис.

— Здравствуй, Худу! — Борис осадил коня, подъехав почти вплотную. — Ты всё-таки приехал. Как хорошо!

И вновь ощутил Худу, как затапливает его тепло. Здесь ему рады. Здесь его друзья!

— Как здоровье госпожи Марии? Как поживает старый Савватий? А ваша замечательная кошка, умеющая читать книги на всех языках?

— Благодаря Господу, матушка здорова. И Савватий жив, ничего, — князь внезапно погрустнел. — А Ирины Львовны нету.

— Как так?

— Да так… Старая она была уже. Осенью ещё ушла, как все кошки умирать уходят. Савватий говорит, попрощаться к нему приходила.

— Жалко, — огорчился Худу. — Такой кошки нигде нет больше.

Борис помолчал.

— А вот отче Савватий говорит, другой и не будет. Ибо те, кого мы любим, уходят от нас навсегда.

…

Небо на востоке на глазах серело, и на этом фоне зубцы гор казались совершенно чёрными. Станята поёжился — надо же, лето, а как холодно… Горы, они горы и есть.

Станята встал и принялся ходить, чтобы разогреться. Да, вот она, жизнь… Только держись.

Страж ещё раз огляделся, стоя на вехней площадке сторожевой башни. Крепость, стоявшую на склоне горы, срубили ещё прошлой осенью. До этого отряды прятались в разных глухих местах, то на Волыни, то в Галиции. Однако там нынче чересчур опасно, как объяснил князь Андрей. Здесь, в глубине горной страны, было спокойнее. Сама крепость была невелика — четыре крестовые избы на сотню ратников каждая, огороженные высоким частоколом, с рублеными башнями по углам. На равнине такой крепости цена резана, но крутой склон горы делал её крепким орешком — зимой сюда и добраться-то непросто, не то что приступом взять.

Отряд князя Андрея прятался в горах после очередного набега на монголов. Вообще-то и прошлый год отряд провёл так же — стремительный поход по причерноморским степям, головокружительные скачки… А как они ушли из-под самого носа поганых, когда их уже прижали было к Днепру! Станята тогда уж подумал было — всё, отгуляли… Но князь Андрей Мстиславич всем князьям князь! И везуч, как сам чёрт. Надо же, как удачно те ладьи подвернулись…

Часовой потёр плечи ладонями. Да, народ здесь подобрался отчаянный, смерти не боятся ребята… Однако что-то будет дальше? Год продержались, ещё один… А, ладно! О том пусть болит голова у Андрея Мстиславича. Каша с мясом да пиво с хлебом есть, что ещё ратнику надобно? В нынешние времена никто не может быть уверен, что год проживёт, так уж лучше в дружине у князя пребывать, нежели в хлебопашцах спину гнуть, каждый день смерти и разорения ожидаючи… Ещё поживём!

Стрела-срезень вошла Станяте в горло, разом перебив дыхание. Надо же тревогу поднять, кричать надо, ещё успел подумать он… Свет… Надо же, как мгновенно рассвело…

Железная кошка брякнула о деревянный настил сторожевой площадки, вцепилась в ограждение. Шнур с узлами, привязанный к кошке, натянулся и дрожал — снизу взбирались на башню. Ещё несколько секунд, и на башню ловко взобрался худощавый быстрый человек в тёмной одежде, с мечом в ножнах, притороченных за спиной. Человек перешагнул через бездыханное тело, махнул рукой, обернувшись. На соседней башне ему ответили тем же — очевидно, тамошний страж был убит одновременно. Тогда человек извлёк из-за пазухи кусок белого холста и вывесил его на парапете.

Из тьмы предрассветного леса неслышно выдвигались воины в доспехах, скользили к частоколу молча и страшно, как призраки. Длинные лестницы с негромким стуком упёрлись в частокол — нападавшие изо всех сил старались не выдать себя преждевременно. И вот уже на верх частокола взбираются бойцы — один, два, пять, десять… Двух дюжин лестниц вполне достаточно, чтобы за три минуты наводнить войсками крохотную крепость.

— Тревога! К оружью, братие!

Вопль и частые удары железом о железо разом всполошили весь лагерь — очевидно, кроме стражей на угловых башнях в крепости имелся ещё и внутренний часовой. В ответ предрассветная тишина взорвалась рёвом. Вспыхнул огонь, замелькали тут и там факелы, из подожжённых строений выскакивали наружу заспанные хозяева, кто в кольчуге на голое тело, кто в одних штанах, а кто и без штанов. А через частокол валили и валили новые бойцы, делая положение обороняющихся безнадёжным…

— Где Андрей?

Через захваченные и уже распахнутые настежь ворота в крепость въехал сам князь Даниил, пристально вглядываясь в картину боя.

— Вот он, княже! Насилу взяли, рубится как зверь! Кабы не сеть, ушёл бы!

Даниил усмехнулся, разглядывая пленника.

— Надобно было по двое стражей-то на башнях ставить, Андрей Мстиславич. Да, и дозорных твоих в лесу мы тоже покрошили, ты уж не обессудь.

— Проклятый… — князь Андрей смотрел в лицо Даниилу ненавидящим взглядом. — Двурушник, холуй татарский…

— Пой, птичка, пой, — снова усмехнулся Даниил. — Кто двурушник, как не ты сам?

Он вдруг соскочил с коня, схватил Андрея за нижнюю челюсть.

— Думаешь, неведомо мне, о чём сговорились вы с Ростиславом, Михаила Всеволодовича сынком?! Угорскую рать на Русь навести, дабы воссесть в Галиче?! А полякам Холм отдать, стало быть, за услугу?!

Даниил с силой ударил пленника в лицо окольчуженной перчаткой.

— Кляп ему в пасть! Держать в колодках, глаз не спускать!

Огонь уже охватил строения, и оставаться внутри крепости становилось невозможно. Князь Даниил махнул рукой.

— Все на выход! Тут делать нечего больше!

Да, а Андрея свет Мстиславича надо будет подготовить в подарок, подумал Даниил, щурясь от жара. За такой подарок Бату-хан без слов ярлык выдаст. Только надо всё сделать аккуратно, чтобы не дай Бог не заговорил…

…

Шаги гулко разносились под сводами, и Худу невольно озирался — всё казалось, что за ним кто-то идёт. Свечи, обычно во множестве зажигаемые в храме, сегодня не горели, но запах воска и ладана стоял по-прежнему. Солнечный свет, преломляясь в разноцветных стёклах витражей, придавал внутренности собора необыкновенно волшебный вид, и Худу наполняла изнутри какая-то светлая радость. Да, он решился. Он хочет этого, и ему не откажут.

В боковом притворе стоял владыка Кирилл, перебирая церковные книги.

— Здравствуй, владыка! — первым поздоровался Худу.

— И ты здравствуй, Худу-хан, — отозвался Кирилл, оторвавшись от своего занятия. Спрашивать что-либо ещё он не стал. Дозрел человек, так сам скажет, а нет, то и не нужно торопить его.

— Хочу вот просить… — Худу кашлянул, но справился со смущением и заговорил твёрже. — Хочу я перейти в веру Христову, владыка. Не откажешь?

Кирилл опустил книгу в узорчатом сафьяновом переплёте.

— Верно ли я тебя понял, что желаешь ты принять веру нашу и имя христианское?

— Да. Так не откажешь мне?

Владыка помолчал.

— Обряд сей совершу я с радостью. Кто крестной матерью будет тебе?

— Госпожа Мария Михайловна дала своё согласие.

— Ну и славно!

…

— … Нельзя нам медлить!

Летний зной вливался в раскрытые окна, изгоняя последние остатки прохлады, ещё сохранившиеся с ночи в каменных стенах королевского замка. За столом сидели двое — король Бела Арпад и Ростислав Михайлович. Больше в зале не было никого, даже слуг.

— Князь Даниил захватил Андрея Мстиславича в тайной крепости его, в горах Трансильвании — а ведь это уже в твоих землях. Даже монгольский воевода Бурундай не дерзнул зайти в землю галицкую, потому как война это. А Даниилу всё по боку! Как стало известно, посланы Даниилом гонцы к литовцам. Готовятся они с братом Василием к войне!

Бела хмыкнул.

— Ну, в наше время к войне готовятся все, положим… Однако да, такого спускать нельзя.

Бела наклонился вперёд.

— Однако скажи честно — надеешься ты твёрдо взять Галицию? Или мальчишеский то порыв, прости за резкость? Война, это не шутка.

Ростислав помолчал, но глаз не отвёл.

— Скажи я сейчас, что уверен, вот это и будет мальчишество. Нет, не уверен я. Однако тот, кто не пытается, ничего никогда не достигает. Должно мне попытаться, а как оно будет, пусть решает Господь.

Король крякнул.

— Сейчас время работает против нас, — Ростислав сплёл пальцы в замок. — Князь Андрей, это только начало. Подавит Даниил бояр мятежных, и вовсе не будет союзников у нас. Тогда можно забыть про престол галицкий.

Бела встал, подошёл к окну. Он молчал так долго, что Ростислав уже начал сомневаться, услышит ли ответ.

— Хорошо, Ростислав. Дам я тебе войско, с воеводой Фильнием впридачу. Воевода он опытный, можешь быть в нём уверен. Однако гордый, как римский кардинал, так что постарайся поладить с ним.

— Спасибо, отец, — Ростислав тоже встал. — Верил я, что не откажешь. Ну я пойду? Дел по горло…

— Иди, иди…

…

— … Ныне, и присно, и во веки веко-о-ов!

Голос владыки Кирилла разносился под сводами храма гулко и зычно, и казалось, что говорят сами стены. Худу-хан стоял в купели, непривычный в своей наготе. Совсем ещё мальчишка, подумала Мария, разглядывая поджарый зад с огрубелой от постоянного нахождения в седле кожей. Впрочем, мой-то Бориска ещё моложе…

— … Ныне обретённый раб божий… — густой бас Кирилла вибрировал в воздухе.

Худу стоял в воде по щиколотку в воде, на голову ему тоже вылили воду. Зачем? Наверное, бог Христос любит воду. Да, в Урусии… на Руси воды много, думал Худу. Вот у монголов шаманы поклоняются огню, и потому в степи воды мало… Всё больше огонь.

— … Нарекается отныне именем Пётр!

На плечи Худу… нет, теперь уже Петра лёг бухарский халат, и совсем близко он увидел глаза княгини.

— Поздравляю тебя, Пётр.

Княгиня надела на шею паренька тонкой работы золотую цепочку с крестиком. Она специально заказала и цепочку, и крест лучшему ювелиру Ростова. Вообще-то редко кто на Руси носил золотой крест, тем более на золотой цепи — неприлично считалось подобное роскошество… Однако не следовало давать племяннику Берке повод думать, будто пренебрегают им и не ценят его поступка.

Мария потянулась и поцеловала Петра в лоб.

— Здравствуй сто лет, Петр.

Парень захлопал ресницами.

— А ты правда будешь мне теперь вместо матери, госпожа?

— Правда, — улыбнулась княгиня.

На глазах у молодого монгола появились явные признаки слёз.

— Спасибо. А то я совсем не помню своей мамы…

…

Свечи горели в углах по одной, и оттого обширное помещение казалось полутёмным, даже цвета на одеянии князя Ярослава различить трудно… И на столе посуда так себе. Куда богаче встречал гостей Георгий покойный, подумал Михаил Всеволодович.

За столом сидели двое, князья Михаил и Ярослав, оба Всеволодовичи. Больше ни души — слуги, расставив всё на столе, удалились, и князь Ярослав самолично запер за ними дверь. Не тот разговор, чтобы слышали его лишние уши.

— … Собирается сила великая, Ярослав. Крестовый поход, не шутка. Неужто в стороне останешься, когда за нашу Русь немцы да угры биться будут?

Князь Ярослав отпил из чаши.

— А ты уверен, что будет тот поход, Михаил Всеволодович?

— Не уверен, но полагаю, так будет! — как можно твёрже произнёс Михаил. — Не безумные же они. Видели, что такое есьм татарское нашествие, и чем Бату-хан грозит им…

— Ну это ты так думаешь, — усмехнулся Ярослав. — Что они видели? Ничего не видели. Ну разве что угров полчища батыевы потрепали как следует, а по остальным так, верхами проехались. Первый испуг прошёл, татары где-то далеко, своих дел по горло…

Михаил сделал из свей чаши большой глоток, чтобы сосредоточиться. В словах Ярослава была логика, и немалая.

— Всё-таки надеюсь я, что будет крестовый поход! — упрямо мотнул головой Михаил Всеволодович. — И в этой надежде приехал сюда, к тебе.

— Конкретней, что предлагаешь?

Михаил облокотился о стол.

— Предлагаю я тебе военный союз против поганых, Ярослав Всеволодович. Ты, я и Данило Романыч…

— Ну, положим, за Даниила не удивлюсь я.

— Ну вот… Коли ты встанешь, так и сын твой, Александр, господ новгородцев да псковичей поднять сумеет. Ростовцы встанут…

— За ростовцев ты вообще молчи, — усмехнулся Ярослав. — Шибко не дерзки к бою нынче ростовцы. Кто их в бой поведёт, Борис Василькович? Или и вовсе Глебка, на деревянном коне игрушечном?

— Ничего, были бы мечи, а воевода найдётся, — ответно усмехнулся Михаил. — Под твою руку встанут, ежели что, я сам с Маришей договорюсь. В общем, решаемый то вопрос…

— Да и не вопрос это, Михаил Всеволодович, — перебил Ярослав. — Мечты это твои, скажу тебе прямо. И вот ещё что — не для того я ярлык у Бату-хана брал, чтобы его вот так попусту лишиться, да и с головой вместе. И хуже того, всю землю русскую подвести под новое разорение. Вот когда встанут на Дону рати крестоносцев несметные, тогда и продолжим мы наш разговор. А пока ты у меня проездом в Ростов, торговые дела решали мы, и не более того. Речей сегодняшних я не слышал, да и не было их. Это всё, что я могу для тебя сделать.

…

Вода в реке журчала и переливалась, и в прозрачных струях играли, резвились крупные форели. На одно мгновение Ростислав почувствовал к рыбинам острую зависть. Вот ведь живут божьи твари, играют, резвятся, и никаких забот…

Пока не поймают на крючок.

Невдалеке виднелись стены Ярославля-Галицкого, на стенах и башнях которого густо блестели шеломы. Ростислав скрипнул зубами. Скверно, ох, скверно…

Дело, затеянное по наущению князя Андрея Рыльского, оказалось вовсе не таким верным, как изначально выглядело. То, что Данило Романыч привлечёт брата Василия, было понятно. Известно было и то, что послал он в Литву за подмогой. Но вот то, что подойдут на помощь князю Даниилу польские войска самого Конрада, не предвидели…

Сзади послышался топот копыт. Подъехавший всадник поднял забрало немецкого шлема, обнаружив под ним бледный лик с торчащей бородой. Ростислав покосился на него — галицкий боярин Владислав был главным зачинщиком смуты. Есть от чего бледнеть бородатому.

— Ростислав Михайлович, похоже, Данило сюда и понизовских привёл! Как они-то пошли за ним, ума не приложу!

Ростислав катал желваки.

— А есть что прикладывать? Иди на место!

— Не тревожься, господин Ростислав, — подал голос угорский воевода Фильний, разглядывая расстилающееся перед ними поле, которое должно было вскоре стать полем брани. — Русь плохо бьётся. Надо всего лишь выдержать первый удар. Они не выдержат долгого боя, вот увидишь.

Ростислав едва сдержался, чтобы не обложить воеводу. Тоже мне, стратег… Мстиславом бит, не добит, а туда же: "Русь плохо бъётся"…

— Значит, так… Я со своими людьми и всеми людьми боярина Владислава со товарищами встану в передовой полк. Ты, Фильний, встанешь с основными силами здесь. Когда на нас навалятся, мы отойдём и тут примем бой. Выдержишь?

— Ты спрашиваешь меня, князь Ростислав? — спесиво поджал губы Фильний. — Не только выдержу, но и обращу Даниила в бегство. И надеюсь, ты мне поможешь.

Ростислав криво усмехнулся. Да уж… Недаром прозвали его на Волыни "прегордый Филя". Гонору-то мешок…

— Помогу непременно, славный воевода. Там, — князь указал рукой в сторону Ярославля, — встанут поляки болеславовы. Тот фланг самый опасный, и не хватает ещё удара со стороны города. Тут же поставим литвинов — их мало. Опять же перелесок тут начинается, коннице несподручно…

— А кто будет в резерве? — поднял брови Фильний. — Настоящий полководец всегда оставляет резерв.

— Так то настоящий! — зашипел Ростислав, уже не сдерживаясь. — Вроде тебя вот! А я по своей серости так рассуждаю — нам бы тут горстью срам прикрыть! Нету сил для запасного полка, нету!

Ростислав хлестнул коня плетью и галопом ринулся к лагерю. Пора выдвигаться на поле, строиться в боевой порядок. О том, что Фильний выстроит своих как надо, князь не беспокоился — уж это-то опытный вояка сумеет…

Порядок построения, в общем-то, был обычный для Руси — полк правой руки, полк левой и в середине большой полк. Передовой полк, которым предстояло командовать самому Ростиславу, выполнял при таком построении двоякую роль — во-первых, выступать застрельщиком, а во-вторых, при нужде сбить натиск вражьей конницы, не позволить ей с ходу вломиться в порядки большого полка. Если откровенно, князь с удовольствием поставил бы в передовые угров-мадьяр, но они составляли большую часть войска, так что выхода не было — приходилось самому выступать впереди, на лихом коне…

Немцы, правда, не признавали такого строя, и ставили войско по-своему — тяжёлым тупым клином, «свиньёй». Ростислав усмехнулся — опыт Чудского побоища и Легницы показал, чего стоит немецкий строй. Впрочем, татары и с русским строем справляются, надобно признать честно…

При виде князя русские воины, отдыхавшие у костров, зашевелились, начали вставать. На лицах людей Ростислав увидел явную растерянность и угрюмость — нет особого желания биться со своими же, русичами.

— А ну, ребята, выходи строиться! — гаркнул Ростислав, придерживая танцующего коня. — Нечего носы вешать! Правда на нашей стороне. Как стало известно, князь Даниил нынче разбойно напал на князя Андрея Мстиславича, коий не давал покою татарам на земле русской! Напал, людей его побил и самого Андрея в колодки заточил!

— Да князь Андрей тот и сам разбойник не слабый… — раздался голос из толпы.

— Кто сказал?! — привстал на стременах Ростислав, но спохватился. Не время сейчас разборы устраивать. — Хватит зря болтать! Давай, давай, строиться!

Всё пришло в движение. Конные сбивавлись в сотни, выстраиваясь под значками хорунжих. Рядом с князем на вороном жеребце гарцевал молодцеватый знаменосец, не старше самого Ростислава.

А впереди, на том краю поля, уже грозно щетинились копья ратей князя Даниила. Ростислав Михайлович ощутил под ложечкой сосущий холодок. Много, ох, много…

— А ну, равняй строй!

…

— … Значит, ещё раз — ты, Василий, ударишь на поляков болеславовых, и литвины тебе помогут. Как дрогнут они, дай сигнал рогом — по сигналу Олтуфий из города выйдет со своими, дабы окончательно опрокинуть левую руку Ростиславу.

— Ясно.

— Тебе, Владислав, надобно опрокинуть литвинов, что вон там, в перелеске стоят. Их вполовину меньше против тебя, но не расслабляйся — воины они добрые, и постараются смешать твои порядки, потому как к бою в лесах приучены.

— Не смешают, князь.

— Ну добро. Выступать токмо по команде!

Даниил надел подшлемник, поданный оруженосцем, натянул шлем.

— Ну а Ростиславом Михайловичем я займусь сам. А также и Филей угорским. Всё, разъехались!

Рати уже выстроились друг против друга. Грозно блестела броня, искрами вспыхивали на солнце наконечники копий, лесом колушущихся над воинами. Сегодня Даниил не стал выдвигать передовой полк. Почти полуторный перевес у него в воинах. Более чем полуторный, если считать гарнизон Ярославля. Гарнизон, это резерв. А вот у Ростислава сил на резерв нет, очевидно — и так-то растянул войска, чтобы поле перекрыть, как должно…

Даниил ещё раз оглянулся на фланги. Разумеется, он правильно поставил войска — поляки против литовцев, а литовцы против поляков. Никогда не следует заставлять воинов сражаться против своих соплеменников, если это хоть как-то возможно. Только вот русичам сегодня приходится биться грудь в грудь — над передовым полком противника реял стяг самого Ростислава. Такова уж, видно, русская доля, всё время стоять насмерть друг против друга…

Даниил коротко кивнул сигнальщику.

— Труби!

…

Пахло палёным мясом, Вот интересно, почему у них тут всё время пахнет палёным мясом, подумал Бату-хан. Днём и ночью жарят мясо на ханской кухне, а такого запаха нет. А тут раз в неделю кого-нибудь допрашивают, ну два раза, притом не ко всякому калёное железо применяют… А воняет палёным всегда…

Помещение, предназначенное для допросов, было сложено из саманного кирпича, стены без окон имели в толщину локтя три. Двери были двойные, обитые в несколько слоёв войлоком, притом с обоих сторон. Сверху строение было перекрыто в три слоя толстыми брёвнами. Раньше, когда допросы с пристрастием велись в войлочной кибитке, вопли пытаемых нередко мешали спать ханшам. Из этой же комнаты наружу не вырывался ни один звук.

Лежавший на узком топчане голый человек с блестящей, желтоватой кожей, словно выточенная из слоновой кости статуэтка, дышал судорожно и часто, время от времени трудно глотая. Главный палач, здоровенный, бритый налысо араб, одетый лишь в кожаный передник, завернул веко

— Всё, Повелитель. Вряд ли можно вытрясти из него ещё что-то.

Бату-хан сплюнул.

— Ладно, Джабраил, ты сделал всё, что мог. Однако умирать ему рано…

Араб поклонился.

— Это невозможно, Повелитель. Он уже переступил порог, откуда не возвращаются. То, что он пока дышит, не должно вводить тебя в заблуждение.

Бату-хан поморщился, но спорить не стал. Джабраил хорошо знал своё дело. Люди, попавшие к нему в руки, вспоминали всё — даже то, что слышали в утробе своей матери.

Выйдя из пыточной камеры, Бату вновь поёжился. Да, на этот раз он был на волосок от гибели. И не только он, кстати. Человек, лежавший на топчане, был ещё позавчера истопником на кухне, чьей обязанностью было поддерживать огонь в очагах. То, что раб высыпал в котёл с шурпой какой-то порошок, заметили совершенно случайно. Пёс, которому скормили миску остывшего бульона, был ещё жив, но уже не вставал. Рабы же, получившие по миске кушанья, ещё ходили, но с большим трудом, и жар, открывшийся ещё вчера, не спадал, отзываясь тянущей болью в животе.

Разумеется, истопник назвал приметы человека, давшего ему порошок и двадцать золотых в придачу, пообещав ещё сорок после смерти Бату-хана. Раб не особо поверил человеку, но признался под пыткой — беспросветная жизнь ему надоела настолько, что он готов был бы и на больший риск, чтобы вырваться на свободу. Даже двадцать уже полученных золотых могли сделать его состоятельным хозяином где-нибудь в Мазандеране.

Были предприняты энергичные поиски, и сегодня того человека нашли. Выловили из реки, с удавкой на шее. Цепочка оборвалась.

Великий хан грязно выругался. Зачем разматывать всю цепочку, когда и так ясно — на том конце цепи сидит Гуюк со своим китайским змеем, пригретым за пазухой. Мог ли великий Чингис-хан предположить, что главу рода Борджигин будут травить, как крысу в грязной китайской харчевне?

Бату криво ухмыльнулся. Ладно… Любая цепь имеет два конца. В хозяйстве Гуюк-хана полным-полно слуг и рабов, и многие из них тайно мечтают стать свободными и богатыми.

…

— Ахррр!

Удар! Меч скользнул по щиту, и Ростислав заученным движением отбросил его в сторону, одновременно своим мечом находя прореху в обороне вражьего всадника. Однако и встречный выпад не имел успеха — сунутый без замаха меч наткнулся на закалённую стальную пластину доспеха и соскользнул вбок.

— Х-ха! — всадник князя Даниила попробовал достать Ростислава сбоку, но в этот момент оплошавшие витязи, допустившие прорыв врага к своему князю, сумели среагировать. Два меча сверкающими полосами перечеркнули дерзкого всадника, и он буквально развалился на куски.

— Отходим! — Ростислав взмахнул мечом. — Живо!

Собственно, не «отходим», а «уходим», мельком подумал князь, пришпоривая коня. Битва проиграна начисто, и всё, чего можно ещё добитья — это пасть геройски на бранном поле, будучи зарубленным каким-нибудь олухом, либо предстать перед Данило Романычем в путах. Ни то, ни другое Ростислава не устраивало.

Всё пошло скверно с самого начала. Намного превосходящая по силе конница князя Даниила смяла передовой полк Ростислава, отбросив к основным силам, и беспорядочно отступающая толпа смешала порядки угорской пехоты, ощетинившиеся стеной копий. Следом за конницей на угров навалилась галицкая пехота, и напрасно Фильний орал и размахивал руками — дрогнули угры и побежали, рассыпаясь по кустам. Если б не кустарник, вряд ли кто-нибудь вообще ушёл бы… И конница Фильния смешалась в общем половодье, не оказав никакой серьёзной поддержки.

О том, что творится на флангах, Ростислав уже не имел понятия. Судя по всему, болеславовы поляки сейчас массово сдаются в плен. Что касается литовцев, то они храбро бьются только на стороне победителя. Должно быть, сейчас они уже разбегаются по лесу, забираясь на деревья, чтобы не достали, зло подумал Ростислав. Хотя чего тут злиться? Помирать ни за что кому охота…

…

— … Ну здравствуй, Филя прегордый. Рад тебя видеть, однако. В таком виде особенно.

Даниил Романович вежливо улыбался. По лицам витязей блуждали глумливые ухмылки, и только дисциплина не позволяла им ржать вслух, как кони. Воевода Фильний стоял на коленях, с закрученными взад руками, удерживаемый двумя крепкими кметями. Шлема на голове угорского воеводы не было, на лице набухал здоровенный кровоподтёк.

— Ты… — прохрипел Фильний, — Пёс поганый…

Коротко хрустнули выбитые зубы — один из витязей заехал пленному рукояткой меча. Фильний издал сдавленный звук и обвис.

— Нехорошо говоришь, Филя, — прищурился Даниил. — Некрасиво ведёшь себя.

— Все вы псы, русы, — невнятно, едва шевеля разбитыми губами, заговорил Фильний по-мадьярски. — И ты… и Ростислав пёс… и матери ваши суки… навоз вы, а не народ…

Коротко хрустнула сломанная челюсть — на сей раз удар был нанесён окованным носком сапога.

— Довольно, поговорили, — перестал улыбаться Даниил. — Допрашивать тебя труд напрасный, поскольку ни хрена не знаешь ты. Рубака и рубака, тупоголовый кнехт. Отпустите-ка ему, ребята, сотню плетей, как положено дворовому холопу за дерзость, да и повесьте вон на том дереве. Голого!

— Сделаем, княже!

Когда угорского воеводу уволокли, кмети подтащили следующего пленника.

— Какая встреча! Тебя ли я вижу, славный боярин Владислав! — теперь улыбка князя Даниила была откровенно зловещей. — Рад тебя видеть, боярин. В смысле, в последний раз.

В отличие от угорского воеводы, боярин был относительно цел — даже шлем с него сняли, а не сбили, как с Фильния. Лицо пленника было белым, как мел, борода тряслась.

— Государь, пощади…

— ТЕБЯ?! — искренне изумился Даниил. — Такого-то змея ядовитого, и упустить? Нет, боярин, шалишь. И не надейся так легко помереть, как тот Филя — много, ой, много чего расскажешь ты, я так полагаю! Весь клубок ваш змеиный вылущу! В колодки его, и стеречь как родную сестру перед свадьбой!

Когда боярина утащили, на его место подволокли польского воеводу, командовавшего болеславовыми поляками.

— Ну здравствуй, Збышек, — теперь князь Даниил не улыбался вовсе. — Как же случилось так, что против своего господина, короля Кондрата выступил ты?

Польский воевода едва не падал, удерживаемый парой кметей — удар шестопёра пришёлся ему по голове.

— Один господин у нас, славный Болеслав… — прохрипел поляк, поводя мутными, залитыми кровью глазами.

— Вот это ты и расскажешь самому Кондрату, — Даниил махнул рукой. — В оковы его, на цепь. Сегодня же отправим подарок Кондрату, пусть сам разбирается, что с ним делать. Его подданный, как-никак, хоть и не признаёт короля своего.

Когда и польского воеводу уволокли, Даниил обернулся.

— Всё?

— Остальные всё ратники, княже!

— Литвинов ихних предводитель где?

— Убит, Даниил Романович. Наповал убит.

— Ну и пёс с ним.

— А Ростислав утёк, княже… Не догнали…

Даниил внезапно широко ухмыльнулся.

— И слава Богу, что утёк. Не хватает нам ещё смертного врага в лице князя Михаила Всеволодовича нажить. Получил своё мальчишка, впредь умнее будет. Пусть соразмеряет, на кого хвост подымать!

…

— Мальчишка!

Князь Михаил бросил на стол письмо, нервно заходил по комнате.

— Что, княже? — боярин Фёдор тоже отложил бумаги, с которыми работал. — Нарвался наш Ростиша?

— Нарвался — не то слово! И Бела Арпад тоже хорош, поддался на уговоры мальца безбородого!

Фёдор взял в руки письмо, вчитался. Князь Михаил даже не поморщился — давно уже не было у него от своего "альтер эго" никаких тайн.

— Вообще-то смелость города берёт, Михаил Всеволодович, — боярин глянул поверх свитка. — Молодость, великое дело… Могло ведь выгореть дело-то, ежели б не успели войска от Кондрата Мазовецкого подойти.

— Умный ты, Фёдор, а порой сморозишь чего… — поморщился Михаил. — Взять власть не так и трудно порой, а удержать? Да эти же бояре галицкие Ростишку через полгода ухайдакали бы, и могилы не найти! Или надеялся он на войско угорское? Тогда это уж не князь, а холуй Белы выходит!

Князь снова нервно заходил по комнате.

— Вот честное слово, так бы и выпорол! Нету нынче другого владыки на Галиции да Волыни, и не заменит Даниила Романовича никто! Токмо он и способен отстоять земли свои перед Батыгой!

— Да ладно, княже, не кипятись, — примиряюще произнёс Фёдор. — Ну получил окорот Ростислав Михайлович, впредь не полезет. Кстати, Данило Романычу токмо на пользу потасовка сия. Вскрыл он заговор боярский, да и авторитет свой сильно укрепил.

— Ладно, проехали, — Михаил снова сел за стол, на котором были разложены документы. — Так что там из Сарая?

— Бату-хан лично выступил с войсками на алан, касогов и ясов, кои никак не смиряются со зверствами татарскими.

— Эх… — прихлопнул ладонью по столу Михаил. — Вот бы сейчас самое то крестовый поход, а Фёдор Олексич? Всех бы поганых там положить, да из Батыги чучело сделать и папе римскому отослать…

Боярин Фёдор молчал, глядя в стол.

— Чучело, говоришь… Пётр Акерович вернулся сегодня.

— Ну?! — князь даже подался вперёд.

— Вернулся, да. Отдыхает, умаялся сильно. Да и не хочет светиться тут попусту, про червей мучных помня. Завтра баньку у меня истопят, не откажи…

На скулах Михаила задвигались желваки.

— Банька, это хорошо. А ты сейчас, вкратце.

— Вкратце, говоришь… — Фёдор поднял наконец взгляд от бумаг, разложенных на столе. — Можно. Не будет никакого крестового похода, княже. Не хотят рисковать дорогими доспехами господа рыцари. Вот кабы на Русь ещё, тогда да…

Михаил скрипнул зубами.

— Ясно.

…

Горячий степной ветер сушил губы и щекотал ноздри. Наверное, в Ростове, где сидит княгиня Мария, уже желтеют первые листья, подумал Даниил, щурясь от степного солнца. Там сейчас "бабье лето"… А в Белозерье, должно быть, уже идут холодные моросящие дожди. Здесь же, в степи, лето и не собиралось уходить.

Как не собираются уходить отсюда полчища Бату-хана.

Обоз великого князя Галицкого и Волынского двигался походным порядком. Впереди маячила разведка, по бокам двигались всадники из боевого охранения. Даниил оглянулся — позади пылил арьергард, прикрывавший хвост каравана. Всё как в настоящем боевом походе.

Князь тяжело вздохнул. Да если бы это был настоящий боевой поход… Там всё понятно. Сила против силы. А тут…

Даниил даже глаза зажмурил, до того явственно встало перед глазами видение: движущиеся по степи несметные рати, колышущийся лес копий… Гигантская, переливающаяся стальной чешуёй змея, подползающая к логову Бату-хана… Пылающий Сарай-Бату, и сам Бату, стоящий перед Даниилом на коленях, с верёвкой на шее… Сладостная картина. Однако несбыточная. Невозможно говорить с Бату, опираясь на силу. Нет такой силы у Даниила. Если бы была, разве поехал бы великий князь в Сарай-Бату за их поганым ярлыком?

Значит, так. Злато-серебро, это само собой. Но нужно заинтересовать Бату-хана, убедить его, что выгоден ему такой вассал, как Даниил Романович. Что при любом другом раскладе земли Галиции и Волыни отойдут к врагам Бату — королю Бела и полякам Конрада. И тогда не видать ему какой-либо дани, а вот крестовый поход, это запросто.

Сделать это, кстати, будет не так уж сложно. Нападение Ростислава тут самое доказательство. Ну а если этого будет мало, то есть и иное доказательство, что не враг Батыю князь Даниил, наоборот — самый что ни на есть друг. Едет вон в повозке подарочек. Сам Бурундай не смог изловить «коназ-ашина», а Даниил смог!

Отряд Даниила Романовича насчитывал до трёхсот воинов. Брать большее количество было разорительно, да и могло вызвать раздражение у самого Бату-хана — никак, с войском сюда явился урус, права качать? Меньше брать тоже было опасно, поскольку в здешнюю степь доносились отзвуки полыхавшей на Кавказе войны.

До Днепра добрались быстро. Перед глазами у князя вновь встала картина нынешнего Киева: заросшие бурьяном руины, уже сильно оплывшие, ямы в земле, крытые камышом — жилища нынешних киевлян… Еле-еле удалось найти паром для переправы коней и повозок. Хозяин парома, высокий вислоусый мужик, был одет в баранью безрукавку на голое тело и холщовые штаны, жена его была в какой-то дерюге… Дети же, пользуясь летним теплом, одеждой и обувью себя не отягощали. Даже девочка лет восьми ходила в костюме Евы. Впрочем, дети тут были пугливы, как лесные зверьки, и при появлении незнакомцев прятались кто куда, выглядывая из укрытий — только угольки глаз тлели в зарослях спутанных волос.

После Киева караван стал забирать всё круче к югу. Места стали оживлённее — новые хозяева степей гнали стада, изредка встречались торговые караваны… Дон пересекли на пароме, составленном из двух больших лодок, связанных вместе крепким настилом из тесовых плах. И тут паромщик был русский, угрюмый чернобородый мужик из пленных. Хозяином же парома был какой-то татарин, которому тот паромщик обязан был платить еженедельно изрядную мзду.

Повозки, составленные в караван, везли богатые дары для самого Бату и нужных людей — слухи о ненасытном мздоимстве в Орде уже были хорошо известны в Галиции и Волыни. Князь Андрей, охраняемый молчаливыми стражами, ехал в надёжных оковах, укрытый от глаз посторонних плетёным верхом повозки и натянутым пологом из толстой холстины. Вообще-то Даниил тоже мог бы ехать в повозке, на войлоке и подушках. Однако истинный воин не должен расслабляться. Верхом и только верхом.

За Доном степь окончательно взяла верх над лесом. Исчезли рощи и перелески, затем и отдельные деревья перестали встречаться. Исчезли даже степные балки с кустами на дне, местность стала похожа на стол — жёлтая унылая равнина, уставшая от беспощадного солнца… Какие-либо строения тоже исчезли, кстати — если не считать редких шатров и юрт, поставленных пастухами.

— Кажись, прибыли, княже! — нарушил молчание один из витязей.

Даниил стряхнул задумчивость, всмотрелся: далеко впереди виднелось бурое грязное пятно, расплывшееся на добрую часть окоёма.

— Сарай это, Даниил Романыч!

…

— Ну здравствуй, дочка.

Они стояли друг против друга, князь Михаил и настоятельница Евфросинья. Надо же, какая стала, подумал Михаил Всеволодович.

Действительно, мало осталось от той девочки, что когда-то жила в тереме отцовском, в славном городе Чернигове. И даже от той девицы, которую сватал когда-то князь Фёдор Ярославич Суздальский. Словно улетело всё наносное, плотское. Остался один дух, светящийся в бездонной глубины глазах…

Да, постарел, сильно постарел, думала Евфросинья, разглядывая отца. Седой весь стал… Вот руки, пожалуй, те же. Качал когда-то он на руках этих и меня, и Маришку…

И, повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, Евфросинья шагнула к отцу, обняла, прижалась.

— Тато!

И враз исчезли мать-настоятельница пресвятой обители и великий князь Черниговский. Остались отец и дочь.

— Тато…

— Ну что ты, что ты, доня… — Михаил гладил и гладил дочку по голове. Клобук сбился, и жёсткая ладонь, привыкшая к поводьям и мечу, скользила по волосам. — Ну не плачь…

Евфросинья оторвалась наконец, от отцовской груди.

— Голодный? Покормить тебя? Сейчас соберут на стол, всех вас покормим…

— Ну, не то, чтобы голодные мы, — улыбнулся князь, — у Ярослава позавтракали плотно. Однако что за воин, ежели отказывается лишний раз перекусить?

Витязи и кмети охранной дружины уже передавали поводья коней монахиням, мимоходом перешучиваясь с ними. Молодые монашки улыбались, глаза их блестели. Трудно идти против природы…

В ожидании обеда Михаил и Евфросинья присели на лавки, врытые под деревом. Пышная зелень уже густо пробивалась жёлтыми листьями.

— Вот и кончается лето… — неожиданно для себя самого вслух сказал князь.

— Так оно, — улыбнулась настоятельница. — Прожили, и слава Богу. А ведь не всем удалось.

Михаил хмыкнул, покрутил головой.

— А помнишь, Филя, как Маришка на баранах-то каталась? Коркой подманит, вскочит верхом и айда…

— Помню, — засмеялась Евфросинья. — Помнится, ты её однажды даже высек за то.

— Было дело! Но самое-то главное, встала она с лавки, подол оправляет, ну я её и спрашиваю: "не будешь больше?" А она мне в ответ: "Не буду, тато, честное слово. А вдруг оно само получится?"

Отец и дочь рассмеялись разом.

— Как она, кстати? Пишет последнее время очень редко, разве что по делам… Вы-то хоть видитесь?

— Заезжает ко мне иной раз. Нечасто, правда. Вот после того как в Орду ездила, раза три гостила…

Михаил поскучнел.

— Да, в Орду… Вот и Данило Романыч нынче в Орду подался. Ярлыка на свои же вотчины просить у Батыги.

Евфросинья помолчала.

— И он, значит…

— Сила солому ломит, дочка.

Снова воцарилось молчание. Откуда-то прилетел жёлтый берёзовый листок, лёг на стол, чутко подрагивая от дуновений ветерка.

— Как Елена Романовна? — нарушила затянувшееся молчание Евфросинья.

— Елена-то? Ничего, слава Богу. Плодовита оказалась Елена Романовна, через год да с животом…

— Стало быть и ты покуда в силе, батюшка, — мягко засмеялась настоятельница. — А от Ростиши вот ни мне, ни Марии писем нету. Забыл нас братец…

— Да молодой он ещё, ветер в голове, — хмыкнул князь. — Нынче вон чего учудил — задумал воссесть на престол галицкий. И Бела Арпад хорош — нет, чтобы осадить зятька, так войско ему на это дело отрядил!

— Слыхала я, — теперь Евфросинья не улыбалась. — Истинно что мальчишка. Хорошо, жив ушёл. Сердце моё скорбит — бьёте вы друг друга, князья великие и малые, как будто и ворогов у Руси святой больше нету…

Михаил неловко крякнул.

— Права ты, Филя. Ой, права! Сам мыслю так же… Только сделать ничего не могу.

…

— Великий князь Галицкий и Волынский Даниил к Повелителю Бату-хану!

Могучие нукеры в золочёной броне расступились, открывая проход в шатёр. Даниил поймал себя на мысли, что ему вовсе не хочется переступать порог этого вертепа. Войти сюда трудно, вспомнил он наставления знающих людей, но выйти ещё труднее.

В прихожей их уже ждал человек, имя которого назвали Данниилу в числе первых — толмач Немир. Вроде и никто, не хан, не нойон, не родственник Бату… Однако как-то само собой получалось, что мимо него не пройти.

— Привет тебе, великий князь Даниил, — улыбнулся толмач. — Я рад, что величайший нашёл время для тебя.

— Привет и тебе, почтенный Немир, — откликнулся Даниил, также вежливо улыбаясь. — Кстати, ты забыл вот это при нашем разговоре. Позволь вернуть тебе твою вещь.

Глаза Немира заметно расширились при виде перстня с огромным кроваво-красным рубином.

— А я-то думал, что навсегда лишился его. От души благодарен тебе, Даниил Романович. Подожди минутку, тебя сейчас позовут.

Толмач скрылся за портьерой (вместе с перстнем, естественно). В ожидании Даниил оглядел помещение. Хм, надо же, какая каменная баба… Раскорячилась непристойно. Разве где так пляшут?

— Величайший ждёт тебя, Даниил Романович, — снова появился из-за портьер переводчик.

Князь отдал нукеру меч и кинжал, позволил охлопать одежду. Переступая последний порог в покои Бату, Даниил невольно сглотнул. Спокойнее, спокойнее.

Бату-хан сидел перед дастарханом, приветливо улыбаясь. Однако глаза у него оставались цепкие и холодные.

Рядом с Бату сидел старик в некогда роскошном, ныне же засаленном и рваном халате. Даниил впервые видел эту зловещую фигуру так близко — до того ему удавалось лицезреть старого полководца лишь при штурме Галича, издалека.

— Здрав будь ещё шестьдесят лет, величайший Бату-хан! — поклонился князь.

Толмач негромко начал переводить. В глазах Бату вспыхнул интерес.

— А почему только шестьдесят? Обычно мне желают здравствовать кто века, кто тысячу лет, кто даже десять тысяч…

— Этого пусть желают тебе льстецы, величайший. Я желаю тебе реально возможного.

— Ха! Хм… — покрутил головой Бату. — Ты интересный человек, коназ Данаил. Садись к моему столу, и возьми себе мяса, какого захочешь.

Даниил уже знал, что таково обычное гостеприимство монголов по отношению к чужеземцам. Поэтому не моргнув глазом сел к дастархану и взял кусок поменьше. Впился зубами, сок потёк по бороде.

Бату-хан с удовольствием смотрел на картину.

— Скажи, Данаил, а пьёшь ли ты наши напитки — кумыс и чёрное молоко?

Толмач перевёл. Даниил аккуратно положил кусок на блюдо.

— Не пил раньше.

Бату-хан хлопнул в ладоши, и тотчас неслышной тенью вынырнул слуга. На столе перед Даниилом возникли две чаши.

— Ну так отведай, коназ Данаил.

Даниил Романович помедлил только одно мгновение. Взял первую чашу.

— За здоровье величейшего Бату-хана!

Жидкость в чаше была терпкой, горьковато-кислой, с оттенком хмельного.

— Э, нет, пить до дна, коназ!

Справившись наконец с кумысом, Даниил поставил пустую чашу на стол.

— Ага, справился! — Бату-хан с одобрительной улыбкой смотрел на гостя. — А вот это?

Жидкость во второй чаше была вонючей до невозможности. Если бы подобный напиток соорудил Даниилу собственный повар, быть бы ему выпороту на конюшне и пасти бы ему отныне баранов. Если бы в какой-нибудь харчевне хозяин рискнул предложить что-то подобное, собирать бы ему зубы по углам. А тут что делать?

— До дна, до дна, Данаил!

Справился князь и с этой чашей, со стуком поставил на стол. В глазах Бату-хана сквозь холодную цепкость проступил смех.

— Ты настоящий батыр, коназ. Скажу тебе прямо, никто из моих нукеров не одолел бы этой чаши. Мы вообще никогда не пьём подобную гадость! Я даже не знаю, чего туда намешали. Это небольшая и очень смешная шутка, Данаил!

Даниил Романович ничего не ответил. Он делал над собой гигантские усилия, чтобы не обрыгаться. Обрыгать самого Бату-хана — это был бы конец…

— Я привёз тебе небольшой подарок, Бату-хан, — заговорил Даниил, страшным усилием воли подавив бунтующий желудок. — Ты ведь желал видеть князя Андрея, сына Мстислава Святославича, врага твоего?

Бату перестал улыбаться. С резким стуком поставил на стол пиалу.

— Где он?!

— Здесь. Прикажешь доставить?

— Разумеется! И немедленно!

Как он ухитряется так переводить, подумал про толмача Даниил, сразу и по-русски лопочет, и по-татарски. Как будто и не через переводчика говорим, а напрямую друг друга понимаем… Однако все мысли мелькали где-то на краю сознания. Главное, удержать в желудке эту дрянь!!!

— … Вот он, Повелитель! — услышал князь Даниил сквозь приступы тошноты.

Андрея Мстиславича уже держали на цепях два могучих нукера. И хорошо, что держали, потому как сам на ногах пленник явно не устоял бы.

— Почему он так бледен? — спросил Бату-хан. — Он болен?

— Не знаю, величайший, — в очередной раз Даниилу удалось укротить бунтующий желудок. — Конечно, везли его в цепях, но вчера он ещё был вполне ничего…

Князь Андрей вздуг завалился навзничь и захрипел.

— Эй-ей, сюда! — замахал руками Бату. — Лекаря! Шаманов! Он не должен умереть сейчас!

Поднялась суета, возле «подарка» сгрудились какие-то люди. Низенький лекарь в чалме протолкался к пациенту, но было поздно. Дыхание Андрея, булькнув раз, прервалось.

— Он умер, Повелитель.

Глаза Бату-хана светились льдом.

— Так. Найти отравителя. Из-под земли найти! А тебе спасибо, коназ Данаил. Не ожидал. Ты можешь идти. Твой вопрос я решу в течении ближайших дней.

Когда Даниил ушёл, откланявшись честь по чести, Бату обернулся к Сыбудаю.

— Что скажешь, мой мудрый Сыбудай? Не правда ли, очень всё это странно?

Старый монгол отставил пиалу — всё это время он невозмутимо продолжал пить чай.

— Что скажу? Либо этот Данаил отчаянный смельчак, каких мало, либо он и правда не связан с этим разбойником. Вернее всего второе, иначе он преподнёс бы тебе голову, а не живого…

— Да ведь он, по сути, и представил труп!

— А вот смерть коназ-ашина объясняется легко и просто. Кто-то в твоём шатре очень боялся, что «подарок» скажет лишнего. Я начинаю думать, что не только урусы могли помогать разбойнику. Скажем, Гуюк-хану на руку, что значительная часть твоих земель не приносит тебе никакого дохода, зато вносит в умы твоих подданных сомнения в твоём могуществе.

Бату-хан стукнул кулаком по столу, свалив и разбив тончайшую фарфоровую вазу.

— Враги, кругом враги!

— Это так и не так, мой Бату. Будь кругом тебя одни враги, ты был бы уже мёртв. Но не расстраивайся. Раб-истопник, отравленный коназ-ашин, это всё звенья одной цепи, на том конце которой хан Гуюк с китайским змеем. Скоро мы выдернем эту цепь.

Бату помолчал, беря себя в руки.

— Ну хорошо, об этом позже. Как ты считаешь, следует дать ярлык коназу Данаилу?

Глаза Сыбудая остро блеснули.

— Извини, Бату, но вопрос глупый. Разумеется, дать! Или ты будешь отныне вручать ярлыки только тем, кто испытывает к тебе искреннюю любовь? Тогда, боюсь, все их придётся отдать старому Сыбудаю.

Бату-хан засмеялся, тоненько и визгливо.

— Разумеется, Данаил ненавидит тебя, — продолжал старик, — но все остальные ещё хуже.

— Решено, мой верный Сыбудай. Завтра мы вручим ярлык коназу Данаилу!

…

— Бл-бееее!

Кажется, полегче стало, подумал Даниил, в очередной раз опорожняя желудок. Ещё ведро воды, и будет полный порядок…

Князь стоял нараскоряку за забором, ограждающим дворец Бату-хана, и блевал. Вокруг сгрудилась свита, не допущенная в сам шатёр и терпеливо дожидавшаяся своего господина у ворот. Даниил всё же нашёл в себе силы отойти за угол, чтобы не опозориться у самых ворот.

— Отравили! Ведь отравили тебя поганые! — заламывал руки лекарь.

— Ой, молчи! Бл-беееее!

В последний раз промыв желудок, Даниил прислушался к своим ощущениям.

— Горька, ох, горька честь татарская… Давай уже свои уголья, что ли…

— Вот, вот они, княже! — Лекарь услужливо подсовывал блюдо с берёзовыми углями. — Отраву как есть вытянет!

Запивая угли водой, Даниил успел подумать — знает дело лекарь-то наш. Хошь, отравит, хошь, откачает… Удачно очень вышло с Андреем Мстиславичем. Тютелька в тютельку. Ай, мастер!

…

— Здравствуй сто лет, госпожа княгиня Ростовская!

— Тато! Как хорошо, что ты приехал!

Мария уже спустилась с крыльца, быстро идя навстречу отцу. Идёт, да не бежит, подумал мельком Михаил, важность таки блюдёт. И правильно, негоже княгине-вдове девчонкой бегать…

— Ну здравствуй, доня.

— Тато…

И так же точно, как совсем недавно Евфросинья, не удержалась дочь, повисла на шее у отца.

— Лёгкая ты совсем, Маришка, — гладил дочь князь Михаил. — Что ты, что Феодулия, кожа да кости. Или княгине Ростовской хлеба нету?

— Да есть маленько, — в глазах Марии запрыгали озорные огоньки. — Но тут, тато, вишь, какое дело… Растолстей я, так на баранах уж вовек не покататься…

Михаил хмыкнул раз, другой и засмеялся в голос.

— Баньку не прикажешь ли? Три дня до тебя добирались, пропылились все…

— Да как не прикажу? Сейчас будет… Однако не желаешь ли с дороги перекусить?

— Я перед баней не ем, а вот молодцам моим не мешало бы! О, а вот и сам! Здрав будь, великий князь Борис Василькович!

— Привет тебе, великий князь Михаил Всеволодович! — появившийся во дворе Борис отвесил деду поясной поклон. — По здорову ли? Честь великую оказал ты нам посещением своим!

Князь Михаил вытаращил глаза от изумления.

— Ты чего, Бориска?

Мать и внук расхохотались.

— Другой разговор! Не будешь дразниться! — Мария уже тянула отца за рукав в горницу.

— А где Глебка?

— Глебушка? Да где-то с ребятишками играется, сейчас прибежит…

Тепло стало на сердце у старого князя. Вот они, живы-здоровы, внуки… И дома сыновья… И Ростислав в угорской земле… Как бы ни сложилось впереди, а кто-нибудь да останется…

…

— О-ыыы!

Пламя в кострах поднималось в рост человека, выбрасывая в небо рои искр. Грозно рокотал шаманский бубен. Шаман пел на монгольском языке, но вряд ли его сейчас поняли бы сами монголы — слова-заклинания сливались в единый монотонный ритм, слитый с бубном.

— О-у-ыыыы!

Шаман пел и плясал, тряся пришитыми к одеянию костями и причими предметами. Шёл обряд «очищения» князя Даниила, дабы избавить его от скверны и обратить помыслы на благо величайшего Повелителя Бату-хана.

Даниил Романович сидел с каменным лицом, покуда над ним совершали поганый обряд. По сравнению с той гадостью, выпитой вчера, все эти вопли и ужимки обожравшегося мухоморов шамана были сущим пустяком. Вытерпеть, всё, что угодно нужно вытерпеть, думал Даниил, наблюдая за шаманьей пляской. Иначе война и конец всему…

— Встань, великий князь, и прими ярлык из рук Повелителя! — Даниил даже вздрогнул, услышав слова из уст переводчика. Всё?

— Поздравляю тебя, Даниил Романович! — толмач Немир улыбался. — Не каждому из диких владык выпадает такая честь.

И это стерпел Даниил Романович. Диких владык, значит… Рожи неумытые.

— Благодарю тебя от всего сердца, величайший из величайших Бату-хан!

Совершенно неожиданно Бату засмеялся, своим обычным тоненьким и визгливым смехом.

— Ну вот, всё испортил… А кто-то ещё говорил про льстецов… Ну какой же я величайший из величайших, коназ Данаил? Я просто величайший, потому как никаких других величайших нет!

…

— Господу Богу помо-о-олимся!

Голос владыки Кирилла разносился под сводами храма Успения, и Михаила Всеволодовича на какой-то миг охватило острое сожаление — вот ведь не успел построить храм каменный в Чернигове… И теперь уже не построить.

И хорошо, что не успел, всплыла откуда-то вторая мысль, холодная и спокойная. Не то разрушили бы её ещё в том году, как оставили горящий город рати черниговские, уходя по стылой воде на ладьях…

Господи, как давно это было! Шесть лет назад… Шесть каких лет!

А вот Василька Константиновича уже семь с половиной годков в живых нету. Михаил икоса, украдкой посмотрел на дочь. Лицо Марии сейчас казалось строгим и одухотворённым безмерно. Как-то ведь живёт она с такой раной, подумал Михаил, привычно-машинально крестясь. Время лечит, говорят… Дай-то Бог, чтобы и Елена выдержала.

— … Поми-и-и-илуй на-а-а-ас! — разносился голос Кирилла.

Борис Василькович стоял рядом с матерью, строго и чинно. Да, пожалуй, это уже князь, а не отрок, думал Михаил, всматриваясь в тонкое, безусое лицо внука. Глаза выдают.

И Глеб, несмотря на свои восемь лет, был сегодня тих и серьёзен. Вообще тихий малый растёт. Наверное, для князя это и плохо, подумал Михаил Всеволодович. Крепким воином должен быть князь, дабы увлекать своим примером ратников… А может, и нет. Кто знает. В тихом омуте черти водятся.

И рядом с князьями стоял новообращённый христианин Пётр, ещё совсем недавно татарский хан Худу. Вот уж воистину, дивны дела твои, Господи…

— Господи помилуй, господи помилуй, господи поми-и-и-илу-у-уй! — взвились голоса певчих.

Вот именно что "господи помилуй", думал князь Михаил. Иначе никак. На этот год остатки некогда богатой казны уйдут на дань ордынцам. А дальше?

Хор звенел ангельскими голосами, и голоса те вымывали сомнение из души Михаила Всеволодовича. Да, он уже знал, что будет, и только суета повседневных дел мешала осознать это.

Ибо сколько может плясать в огне саламандра?

…

Мелкий, нудный дождь сеялся как сквозь сито — то ли впрямь идёт, то ли делает вид… Вот и лето прошло, подумал Савватий. Опять лето прошло. Ещё одно прошло…

"… В лето 6753 бысть на Руси спокойно…"

Савватий задумался, занеся над бумагой перо. Спокойно? Это с чем сравнивать…

Да, не было в это лето разорительных нашествий на Русь. И даже свары меж князьями приутихли вроде как. Но долго ли продлится эта тишина?

Бату-хан осел в низовьях Волги, устроив там своё логово. Логово сытого льва, сожравшего корову. Пока лев переваривает добычу, но что будет, когда проголодается?

Некому нынче защитить Русь. Нет силы той, что была восемь лет назад, перед Батыевым нашествием. Разбиты, полегли в чистом поле и на стенах градов обречённых русские рати. Нет силы… Нет силы, нет правды.

Вот и великий князь Даниил Романович прогнулся перед Батыем. Ярлык от него получил… Уже как-то само собой стало принято, что без ярлыка вроде и не законный тот князь… Дань платит, а всё одно незаконный.

Угрозы Руси зрели со всех сторон. Набирал силу литовский князь Миндовг, остро поглядывая на разрозненные русские княжества. Восстанавливал силы и немецкий Орден, жестоко потрёпанный, но так и не добитый князем Александром Ярославичем. Ещё пара-тройка лет, и пойдёт прахом победа на Чудском озере.

Но все эти угрозы меркнут перед давящей мощью Орды. Самый страшный враг — враг победивший.

Кстати, не так уж тихо-мирно везде было этим летом на Руси. Как это тихо, а битва на Сане?

Савватий обмакнул перо в чернильницу и продолжил.

" И бысть о ту пору сражение немалое на Сане-реке, под градом Ярославлем, что стоит в земле Волынской. Бились крепко поляки, и литовцы, и угры, и русичи. И побил князь Даниил Романович князя Ростислава михайловича, и в бегство обратил. А воеводу угорского Филю, по прозвищу Прегордый, пленил и тут же казнил, за речи дерзкие и хулу. Так же казнил и бояр изменников…"

Савватий снова задумался. Да, сильно укрепил свои позиции князь Даниил. Железной рукой подавил измену, Ростиславу Михайловичу и королю Беле преподал урок — долго не забудут. Разбойного князя Андрея Мстиславича поймал и в цепях в Орду увёз, чем в изрядной степени и снискал, очевидно, себе ярлык у Бату-хана. Андрей, правда, помер там вскорости по прибытию при неясных обстоятельствах, ну да это дело другое.

А вот князь Михаил Всеволодович ярлыка не имеет. И не спешит заводить. Кстати, как же это он забыл, не записал! Ведь сейчас гостит у госпожи нашей Марии Михайловны великий князь Михаил…

Савватий перевернул страницу, окунул перо в чернила… Вздохнул тяжело. Разумеется, нет никакого труда в том, чтобы самому переворачивать страницы. Но не стоит лукавить перед самим собой. Ему очень не хватает старой, толстой, пушистой белой кошки.

…

Дождь, моросивший вчера весь день, к утру перестал, но небо не очистилось. Серые, мглистые тучи низко висели над землёй, и всё кругом казалось серым, беспросветным.

Грязь чавкала под копытами коней, разлетаясь брызгами. Надо же, как быстро развезло дорогу, подумала Мария. Верно в народе говорят: "осенью ложка воды — бочка грязи".

— Ну ладно, Мариша, дальше мы сами, — князь Михаил сидел на коне, кутаясь в кожаный провощёный плащ с капюшоном. — Давай прощаться.

Мария взялась провожать отца за стены города. Борис тоже сунулся было, но Мария отчего-то резко возразила, и дед промолчал, не вступился за внука. Отчего-то казалось Марии, что не договорили они с отцом о чём-то очень важном, даром что просидели при свечах долгую сентябрьскую ночь. Однако разговор не пошёл. Так и проехали всю дорогу молча, бок о бок. Охрана тоже молчала, не решаясь разговорами тревожить князя и княгиню.

— Не хотел я до последнего говорить тебе… — заговорил князь. — Пригрела под боком ты татарского царевича Худу… Опасно, Мариша. Не так опасно змею за пазухой держать.

— Принял он крещение, веру нашу, — возразила Мария. — Не Худу он, Пётр.

— Давно ли Петром стал? — скривился Михаил Всеволодович.

Мария помолчала.

— А я так мыслю, всегда он Петром был. Токмо казался Худу-ханом.

Михаил вздохнул.

— Ну, тебе видней, Маришка. Большая небось девочка-то уже. Ладно… Давай прощаться уже, не то так до Чернигова и доедешь.

— Передавай там привет Елене Романовне, — улыбнулась Мария. — Всё повидать хочу братьев своих, что вы с ней наделали, и никак не вырвусь вот… Дела и дела…

— Да, дела… — Михаил посмотрел на серое небо. — А я вот сумел-таки. Чему несказанно рад. Прощай, Мариша.

Князь Михаил притянул к себе дочь одной рукой и поцеловал куда-то в глаз — уж так получилось, неудобно с коня…

Дождь, словно вспомнив о своих обязанностях, тихо зашуршал в ветвях придорожных деревьев.

— Ну вот… — огорчилась Мария. — Дождь опять пошёл. Может, вернётесь? Промокнешь сам и люди твои…

Князь усмехнулся.

— Ты как маленькая, честное слово. Ежели каждый дождик заставит государя планы свои менять, такого правителя токмо гусей пасти поставить.

Михаил тронул коня и двинулся по лесной дороге, в разъезженных колеях которой блестела вода.

— До свидания, тато!

Мария смотрела, как уезжает в дождь отец, и сердце её отчего-то сжималось.

…

Резкий морозный ветер щипал щёки и нос. Да, подумал Елю Чу Цай, морщась. Неудачное место выбрал для столицы Чингис-хан. В ноябре уже морозы. Проклятый город… То ли дело Нанкин! В это время там ещё дозревают на ветках мандарины, и тёплое ласковое солнце греет… Нет, как угодно, столицу из Харахорина надо убирать. Быть этому городу пусту.

Однако старею, усмехнулся про себя китайский советник. Отвлекаюсь на ненужные в данный момент мысли. Перенос столицы, это потом. Сейчас же нужно решить главную проблему.

Портьеры золотистого шёлка раздвинулись, и показалась раскормленная рожа нукера.

— Господин, китайские купцы ушли. Повелитель ждёт тебя.

Елю Чу Цай встал и направился к портьерам, закрывавшим вход в приёмный зал Повелителя. Кстати, это по его совету вход и выход для посетителей были разделены. Более того, приёмные, где ожидали аудиенции просители, тоже были разделены. Целых четыре приёмные — полезней, если посетители не будут видеть друг друга.

В покоях Гуюк-хана было холодно, несмотря на бронзовые жаровни, наполненные углями. Стена, выполненная на китайский манер из бамбука и провощёной бумаги, хорошо пропускала дневной свет, но ещё охотнее выпускала наружу тепло.

Гуюк сидел, закутавшись в ватный халат, и грел руки над жаровней.

— Что нового, Елю Чу Цай?

— Добрые новости, Повелитель, — китаец сел напротив, тоже протянул руки к жаровне. — Менгу-хан надёжно завяз на юге, как мы и предвидели.

— Насколько надёжно?

— Во всяком случае, до весны ему не управиться, — усмехнулся китайский советник. — Он теряет людей и авторитет.

— Это хорошо. Как думаешь, уже следует собирать Великий курултай?

— Рано, рано! Это даст повод Менгу распускать слухи, что ты завидуешь ему и стремишься помешать завоевать юг. Нужно ещё выждать, чтобы беспомощность Менгу стала очевидна последнему пастуху…

Сильный порыв ветра выгнул бумажную стену-окно. Гуюк-хан покосился на неё.

— На тот год велю сломать этот дворец. Ничего вы не смыслите, китайцы, в устроении жилищ… То ли дело юрта.

— Зато солнечный свет наполняет твои покои, а не жидкое пламя светильников, — улыбнулся Елю Чу Цай.

— Ха! В хорошую летнюю погоду можно обойтись вообще без крыши над головой. Зато зимой, что может быть лучше войлока на стенах?

— Хорошо, хорошо! — засмеялся китайский советник, примиряюще подняв руки. — Сломаешь этот дворец и построишь новый, из белого войлока. Кто помешает Хагану делать всё, что угодно?

Гуюк-хан встряхнул кистями рук.

— Значит, ещё подождать, говоришь… Хорошо. Мы подождём.

…

Снег за окном падал крупными хлопьями, медленно и торжественно. На землю спускались зимние сумерки. Рождество… Надо же, уже Рождество…

— Надо же, вот уже и Рождество, — эхом повторила мысли сестры Евфросинья. — Дожили.

Мария оторвалась от окна, взглянула на сестру. Что-то случилось после отъезда отца в душе Марии. Редко видимся, редко… А время идёт, и неизвестно, сколько раз ещё удастся свидеться.

И вот нашла-таки время, приехала на Рождество.

— Спасибо тебе, Мариша, — тихо проговорила Евфросинья, мерцая глазами в медленно сгущающейся полутьме.

— Да за что спасибо?

— Ну как же… Княгиня Ростовская, дел полно…

— Дела не волки, — улыбнулась Мария. — Ты их не тронь, и они тебя не тронут.

— А Бориску с Глебкой пошто не привезла?

— Да ай! — отмахнулась княгиня. — Малы ещё, по обителям женским шастать. Скучно им тут, разговоры разговаривать. Да и не хочу черниц твоих смущать.

Сёстры переглянулись и прыснули.

— Это да. В таком-то возрасте, как Борис Василькович, отроки для иных сестёр самое искушение. Увидят в бане, так как бы сами не кинулись. Трудно молодым смирять плоть свою.

Мария помолчала.

— Прости, Филя, но всё же спрошу я. Давно вертится вопрос сей, да всё никак не решаюсь… А тебе самой не трудно? Нестарая ты…

— Мне легче, — улыбнулась настоятельница. — Не знала мужской ласки я. А так неизвестно, что было бы…

Снова помолчали.

— И не хочется узнать?

— Ох, Маришка, не доставай! — неожиданно резко ответила Евфросинья. Мария тут же скользнула к сестре, покаянно прижалась, стала гладить.

— Ну прости, прости, Филя… Не хотела обидеть тебя…

— Да ладно… — погладила княгиню по руке настоятельница. — Тебе, должно, трудней с этим делом, да?

Вместо ответа Мария только крепче прижалась к сестре. Они молчали и молчали. Век бы так молчать…

— Знаешь, Филя… Вот была у нас кошка, белая такая, красивая… Василько её Ириной Львовной повеличал в шутку…

— Помню, — улыбнулась Евфросинья.

— Ну вот… Прошлый год, уже осенью, пришла она к летописцу нашему Савватию — за хозяина его почитала — смотрела долго так, потом мяукнула, лизнула в нос его и ушла… Больше мы её не видели.

— Старые кошки всегда из дому уходят, как помирать им срок подойдёт, — уже без улыбки подтвердила настоятельница.

— Ну вот… Прощаться она приходила, стало быть. А Савватий и не понял. Так и тато по гостям нынче…

— Типун тебе на язык, Маришка!

Евфросинья внезапно осеклась, взявшись ладонью за левую грудь.

— Что, что с тобой, Филя?! — переполошилась Мария, глядя на побледневшее лицо сестры.

— Ничего… Всё уже, всё прошло… — Евфросинья помолчала. — Знаешь, Мариша, ведь я тоже сон видела про батюшку нашего, да не рассказывала никому, дабы не сбылся он.

Они снова замолчали. Зимние сумерки за окном угасали, и разливался по комнате мрак. Мрак кромешный…

В дверь негромко, осторожно постучали.

— Матушка, — раздался голос молодой монашки-послушницы. — Ко всенощной собираться не изволишь ли?

— Да, Фовра, сейчас! — откликнулась настоятельница. — Да огня принеси, темно уже!

…

********

— Оааааа!…

Грозно рокотали бубны, обтянутые воловьей кожей. Жарко пылал священный огонь, отражаясь в полированной стали доспехов охранных нукеров. Пели, пели шаманы, провозглашая то, что и так всем давно было ясно.

Гуюк-хан стоял на белом священном войлоке, и ноздри его раздувались. Вот и свершилось. Свершилось то, чего он достоин. То, чего он так долго ждал.

— Слушайте все, и не говорите, что не слышали! Отныне величайший из величайших Гуюк наш хаган! И повелитель всего живого на земле, от края до края! Славьте Повелителя Вселенной!

— Слава! Слава!

Обряд продолжался, и Гуюк терпеливо сносил его. Но мысли хагана были далеко. Обряды, это для шаманов. Их дело колотить в бубны, дело Повелителя Вселенной думать.

Итак, он хаган. Однако сесть на необъезженного жеребца и удержаться на нём не одно и то же. Что мы имеем?

Проблема первая — Менгу. На далёком китайском юге он потерпел неудачу и вынужден покуда смириться. Однако это не значит, что он смирился навсегда. Ну что же, мёртвые змеи не кусаются, и следует подумать над тем, как скоро Менгу покинет мир сей. Гуюк не любил китайскую отраву, но, похоже, другой способ сейчас неприемлем. Причём смерть должна быть максимально естественной — ну заболел, почах и умер… Все мы смертны, и причём здесь Гуюк?

Проблема номер два — Бату. Причём эта проблема хотя и отдалённее, но не менее опасна. Китаец прав — он перешёл все границы, выдавая ярлыки.

Гуюк едва сдержал злую ухмылку — здесь и сейчас она выглядела бы неприличной. Ладно, Бату. Это как раз та тетива, которая тебя удавит. До тех пор, пока трон Харахорина пустовал, тебе это сходило с рук. Но теперь первый же выданный тобой ярлык будет изменой. Гуюк-хаган объявит тебя вне закона и будет полностью прав, и титул "ака рода Борджигин" не станет тебе защитой. Вероятно, хан Берке с удовольствием согласится занять твоё место.

И наконец, проблема номер три — Елю Чу Цай. Злейший и заклятейший друг Гуюка. Да, он поставил на Гуюка, и до поры он очень полезен. Однако жизнь — не шахматы и не го. Хаган Гуюк не фишка. И вообще, столь ловкие люди не должны жить долго.

Гуюк снова едва сдержал ухмылку. Самое приятное в этом деле то, что тут можно действовать прямо. Хаган хлопнет в ладоши и прикажет явившимся на зов нукерам удавить премудрого китайца. И всё.

— Слава! Слава!

Приветственный рёв заглушал даже грохот бубнов. Гуюк встретил взгляд Менгу, вернувшегося не так давно из бесславного похода на юг. Менгу широко, радостно улыбался, и если бы не глаза, можно было подумать, что он совершенно и окончательно счастлив.

— Слава хагану Гуюку!

Гуюк улыбнулся Менгу-хану не менее широко и радушно. Пой, птичка, пой… Сейчас тебя трогать ещё нельзя, дабы не вызвать бурю. Однако песок в часах твоей жизни уже потёк, Менгу, и хватит его ненадолго.

…

— Проклятье!

Изящная фарфоровая пиала разлетелась вдребезги, ударившись об столб, поддерживающий полог шатра.

— Ну а как ты хотел, мой Бату? — в отличие от Бату-хана Сыбудай не торопился швырять свою пиалу. — Пятый год пустовал престол хагана в Харахорине. Должно же это было когда-нибудь кончиться.

— Я глава рода, Сыбудай! Они не могли обойтись без моего согласия.

— Как видишь, обошлись. Решение Великого курултая оспаривать бессмысленно, Бату.

Сыбудай протянул руку с пустой пиалой в сторону, и вернул её уже наполненной чаем. Бату-хан тоже протянул руку вбок, приняв пиалу взамен разбитой, отхлебнул.

— Теперь у тебя осталось очень мало времени, мой Бату. Год, может быть, два.

Глаза Бату-хана остро сверкнули.

— Даже год — это немало. Тем более два. Я успею подготовиться.

Сыбудай поставил пиалу на стол.

— Это будет война, мой Бату. Война монголов против монголов.

— Твои предложения?

Сыбудай молчал долго, очень долго.

— Я не знаю, мой Бату. Первый раз за долгие годы у меня нет никакого ответа. Если бы это был другой человек, а не ты, мой Бату, ответ у меня был бы.

— Интересно.

— Да, ответ простой. Выдать мятежника законному хагану. Или по крайней мере преподнести хагану его голову, если нет возможности взять живым. Так велит закон Ясы. Однако ты, мой Бату, дороже мне, чем даже законы самого Чингис-хана.

— Я не забуду этого, мой Сыбудай.

— Однако это не значит, что так же думают и все остальные твои подданные. Если у тебя не будет достаточной силы, они просто выдадут тебя. Не следует требовать от людей невозможного, мой Бату. Никто не хочет гибнуть зря.

Бату-хан глубоко задумался.

— Я не смог дойти до Последнего моря. И ты был прав — скорее всего, теперь уже не смогу. Однако удержать улус Джучи я сумею, поверь.

Бату поставил пиалу на стол.

— Кстати, по закону урусским коназам придётся теперь получать ярлыки в Каракоруме. Как и грузинским царям, кстати. Это будет потеха.

Бату-хан ухмыльнулся.

— И первым поедет в Каракорум, как я понял, коназ Еруслаб. Что ж, его время истекло.

— Ты хотел послать вызов коназу Магаилу, мой Бату. Как ни жаль, но придётся отменить.

— Нет, мой Сыбудай, — сверкнул глазами Бату-хан. — Магаил пусть едет сюда.

Сыбудай помолчал.

— Отныне выдача ярлыков исключительно в ведении хагана. Зачем тебе так подставляться?

— Но я же не собираюсь вручать Магаилу ярлык, мой Сыбудай, — улыбнулся Бату-хан.

…

— …Ага-га! Счас я победю!

— Ну это мы ещё посмотрим, кто победит!

Юрий Михайлович вовсю размахивал деревянным мечом, выстроганным из крепкой ясеневой палки. В руке у князя Михаила была обычная палка, потому как другой игрушечный меч находился в руках у второго грозного противника, Олега Михайловича. Впрочем, четырёхлетний Олег не спешил вступать в сражение — то ли находился в резерве, намереваясь вступить в бой в самый критический момент, то ли просто опасаясь получить палкой по лбу от старшего брата. Очень уж широко размахивал мечом княжич Юрий.

— Ещё удар! Отбито! Ещё! Ага, вот так!

Елена с улыбкой наблюдала за развернувшейся на полу битвой. Похоже, великий князь вошёл в азарт. Правда, для того, чтобы стать вровень с противником, ему пришлось сесть на пол.

— Ты бы потише, отец, глаз не повреди!

— Да чтобы я, да родному сыну глаз выбил?! — искренне изумился Михаил Всеволодович, продолжая отражать яростные атаки. — Никогда!

— Ну так он тебе выбьет!

— И он мне не выбьет! Не выбьешь, Юрик?

— Что я, татарин? — обиделся сын, оттопырив губу, и даже временно отложил атаки.

— Ну вот видишь! — подмигнул жене Михаил, и тут же грозно возопил, — Ага, сдаёшься?!

— Ни за что! — Юрик с удвоенным пылом возобновил натиск.

— А ты чего, Олежка? — обратился Михаил к младшему. — Брат твой сражается, кровью истёк уже, а ты спишь?!

Призыв возымел неожиданное действие. Резерв в лице Олега Михайловича вступил наконец в бой, разом переломив ход сражения. Удар деревянным мечом по затылку сбил княжича Юрия с ног.

— Мятежник пал! — торжественно возвестил младший сын отцу, выпучившему глаза от неожиданности. Возможно, он хотел добавить ещё что-то, но расслышать эти слова оказалось уже невозможно — оглушительный рёв Юрика поглотил все прочие звуки.

— Ну вот, доигрались! — Елена расстроенно поднялась с лавки, отобрала меч у Олега, подобрала второй, выпавший из руки сражённого Юрия Михайловича. — Свою палицу сам отдашь, или силой отымать? — обратилась она к Михаилу. В ответ князь протянул свою палку супруге.

— Противу тебя устоять не в силах, Елена Романовна!

В горницу, где отдыхал с семьёй князь Михаил, сунулась было нянька, встревоженная рёвом княжича, но Елена коротко мотнула ей головой — не встревай… Не так уж часто удаётся князю поиграть с сыновьями.

— Ну ладно, ладно, не реви, — князь уже осматривал приличных размеров шишку на голове Юрика. — Подумаешь… В сече да не пострадать, что за ратник? Ты храбро бился, и достоин награды, мой витязь!

— Какой? — перестал реветь Юрий Михайлович, напоследок хлюпая носом.

— Хошь доспехи богатырские? Кольчугу волшебную и шлем — никакой меч не прорубит!

— А мне, а мне? — ревниво встрял Олег, косять на ушибленного брата.

— Тебе? Ну а тебе, Олежка, меч-кладенец, супротив коего никакая броня не устоит!

— Ему не за что! — возмутился Юрик, гневно округлив глаза. — Он меня сзади! Так нечестно!

— Ну-у, положим, в сече засадный полк завсегда сзади ударить норовит, — не согласился Михаил. — Так что… А вот что, ребята. Берите-ка вы по краюхе хлеба с солью да и пойдём на конюшню, коней привечать. Как вам?

— Пойдём, пойдём! — запрыгали ребята.

В дверь постучали.

— Ну что там! — обернулся князь Михаил.

В горницу медведем пролез витязь охраны.

— Там посол татарский прибыл, княже. Желает тебя видеть. Срочное дело, говорит.

Михаил помолчал. Мальчики тоже притихли.

— Желает видеть, говоришь… Ну что ж. Коли желает, так увидит.

Во двере на поджаром тонконогом жеребце возвышался молодой монгол, надменно и дерзко глядя на дворовых людей. Очевидно, гонец даже не собирался сходить с коня. При виде князя посол не скинул шапки, и обычного приветствия не последовало.

— Ну чего тебе? — в свою очередь князь не собирался спускаться с крыльца и тем более первым приветствовать хама.

— Великий Бату-хан повелевает тебе, коназ Магаил, прибыть к нему в Сарай-Орду на поклон с дарами, как то полагается подданному! — гонец говорил по-русски вполне внятно, хотя и с сильным акцентом. — Вот!

Гонец достал обрубок бамбука, с обоих концов которого свисали на шёлковых шнурах печати.

— Торопша, возьми от гонца письмо, — распорядился Михаил Всеволодович, по-прежнему не сходя с крыльца. Названный кметь подошёл, взял из рук гонца документ, поднялся на крыльцо, передавая князю. Михаил сорвал одну из печатей, извлёк из бамбукового цилиндра шёлковый свиток и развернул. Документ был написан по-русски, крупными буквами, и никаких двояких толкований не допускал.

— Всё у тебя?

— Послу великого Бату-хана полагается соответствующий приём и богатые дары, — молодой монгол смотрел нагло.

— Так то послу, а ты письмоноша. Пошёл вон со двора!

Стоявший рядом кметь ожёг коня плетью, тот взвился и ринулся прочь в раскрытые ворота.

— Гони, гони, не оглядывайся!

Из дверей высунулись головы Юрия и Олега Михайловичей — очевидно, мальчики чутко следили за происходящим.

— Ладно, ребята! — тряхнул головой князь Михаил, сворачивая свиток. — Айда на конюшню!

…

— … Наддай!

Облако пара с шипением вырвалось из каменки, остро запахло хлебным духом. Банщик вовсю работал двумя вениками над распростёртым телом великого князя, и Ярослав только постанывал и покряхтывал.

— Ух, хорошо! Ой! Ох… Ну ладно, ладно, хватит, пожалуй!

Спустившись с полка, князь взял ковш с квасом, напился, гулко глотая.

— Старый я становлюсь, Офонасий, не могу долго париться… От долгого жара в ушах шуметь начинает…

— Так сказал бы, княже, я б не разжаривал так-то…

— Да ладно, ладно! Что за баня, где яйца мёрзнут… Давай уже воду-то, волосья помою и хватит…

Офонасий поставил перед князем скамеечку, водрузил на неё лохань и налил горячей воды. Долил холодной из большого медного чана, врытого в пол в углу, попробовал рукой.

— Пожалуй, Ярослав Всеволодович.

Ярослав взял с полки чёрную лепёшку мыла, начал намыливать голову.

— Дёгтем воняет шибко… Слышь, Офонасий, а вот фрязинское мыло не воняет вовсе…

— Баловство, княже, — в голосе банщика звучало явное неодобрение. — Токмо девок глупых дурят иноземцы. Чтобы волос был густ и крепок до старости, лучше мыла дегтярного нет ничего! А потом репьём ещё голову промыть, да на дождевой воде всё…

— Ладно, уговорил, — засмеялся князь. — Не будем нынче брать фрязинского мыла. Да, верно, и не приедут гости фрязинские нынче. Нечем им тут стало поживиться…

— А в торгу цена на жито не растёт нынче, — банщик заботливо подлил горячей воды в лохань. — Всегда к весне росла, а нынче нет. Народ доволен, тебя славит…

Ярослав фыркнул.

— Да простолюдью лишь бы жито да соль дешевле… Не понимают, глупые, того, что не одним хлебом да солью торговлишка держится. А шелка, а пряности, а стекло венецианское? Они дешевле стали или как?

Банщик поменял использованную мыльную воду в лохани на свежую, долил травяного отвара — для крепости волос.

— Да вроде как ещё дороже стали товары заморские… Токмо их, почитай, и не видно. Нынче мало торгуют иноземные купцы…

— Во-от! Именно что мало! Не хлеб да соль нынче дёшевы, а куны да серебро дороги. Который год в Орду всё задарма уходит. А купцам заморским наши соль да жито без надобности, они от нас соль к себе за море не повезут. Нет серебра и мехов, воска да мёду — доброго здоровья вам, хозяева! Раз себе в убыток приплывут, другой… И всё, и забудут дорогу в русскую землю.

Офонасий помедлил, явно колеблясь.

— Дозволь спросить, княже… Так ли уж нужны товары заморские? Ну, бабы в шелках щеголять не будут… Вместо веницейских зеркал в сковородку железную да в кадку с водой глядеться станут…

— Глупости ты говоришь, Офонасий, — резко возразил князь. — Любой город своим торговищем жив. Это сейчас голытьба довольна, что хлеб-соль дешевы. А ну как не останется в торгу ничего, кроме жита да соли?

— Ну почему так уж ничего… — не сдавался банщик, очевидно, не опасавшийся спорить с самим князем. — Ковань железная, лапти, холсты… Мало ли простого товару…

— Не будет денег, так и никакого товару не будет! Купцы за мелочью в село ездить перестанут, а самому селянину ехать накладно. Ковань, говоришь? Серпы, наральники да лопаты местный кузнец скуёт — пусть хуже, зато под боком. Городские же мастера, вместо того, чтобы делом заниматься, будут коз да коров пасти в окрестностях — что толку работать, коли товар никто не берёт! Помыкаются на репе с загородных грядок, что нынче за стенами Владимира понараскапывали… Год помыкаются, другой, потом бросят домишки к чертям и в село подадутся.

В дверь бани просунул голову вестовой.

— Прости, что тревожу, Ярослав Всеволодович. Там гонец татарский прибыл, говорит, срочное письмо привёз!

Князь крякнул.

— Пусть ждёт!

Парнишка исчез, Ярослав же с ожесточением принялся плескать себе в лицо чистой водой. Всю баню поломал, дурень… Нет, всё правильно, о таких вещах следует докладывать нмедля, но пять минут мог бы подождать!

— Всё, хорош, давай одеваться!

В предбаннике наготове уже висел расшитый красными и зелёными петухами рушник, на лавке была сложена чистая одежда. Одевшись, Ярослав постоял перед зеркалом в серебряной оправе, неторопливо расчесал волосы, бесознательно оттягивая неприятную встречу. Потому как ждять доброго от гонцов из Орды не следует.

В широкой горнице в красном углу сидел гость, терпеливо ожидая появления хозяина.

— Здравствуй, коназ Еруслаб! — гонец встал и поклонился, однако, не снимая шапки. — Письмо тебе от великы Бату-хан!

— И тебе здоровья, — пробурчал Ярослав, принимая деревянный гладкий цилиндр. Сорвал печать, вынул свиток, вчитался и побледнел.

— Как звать тебя?

— Едигей, коназ!

— Ты вот что, Едигей… Отдохни давай, тебя сейчас покормят, коню овса дадут… Ночуешь и завтра в путь.

— Спасибо, великы коназ! А подарка?

Ярослав еле сдержался, чтобы не заехать в узкоглазую круглую рожу. До чего наглый народ, сил нет — гонец и тот мзду требует! А вот не дашь, и окажется, что дядя его вхож к самому Бату-хану… Пёс из там всех разберёт!

— Будет тебе и подарок. Завтра!

…

— … Обоз оружный в Новгород отправить немедля!

— А к литвинам?

— А к литвинам токмо когда за ту поставку рассчитаются, и задаток с них!

— Опасно, княже… Могут у немцев взять, наш товар ни при чём останется.

— Не останется! Немцы ливонские Миндовгу доброе оружие и доспехи не продадут, на свою-то голову. Брать же через третьи руки литвинам разорение. Всё, я решил!

— Слушаю, княже! Сделаем!

— Всё у меня!

Бояре расходились, кланяясь. За столом остались трое — митрополит Пётр Акерович, боярин Фёдор Олексич и сам Михаил Всеволодович.

— Ну, вроде всё решили, — Михаил потянулся к кувшину с квасом, налил себе полную кружку, выпил. — Всё ли у вас готово, други мои?

— Нищему собраться, токмо подпоясаться, — улыбнулся Пётр Акерович.

— Дары собраны, и всё уложено, — боярин тоже потянулся к кувшину. — Однако терзает меня мысль — не зря ли едем?

Михаил усмехнулся.

— То есть надобно подождать, покуда Батыга сам сюда явится?

Боярин сник.

— Нет у меня иного пути, Фёдор Олексич, — медленно произнёс Михаил. — Либо я к нему, либо он ко мне.

— А что будет, коли убьют тебя? — так же медленно произнёс Фёдор. — Кто тогда защитит всю землю Черниговскую?

Михаил Всеволодович чуть улыбнулся.

— Сыны мои защитят. Или внуки. Или правнуки.

— Надо что-то придумать, Михаил, — боярин сам не заметил, что назвал своего князя просто по имени, и великий князь глазом не моргнул. — В землю угорскую опять…

— Нет, Фёдор, — Михаил Всеволодович вздохнул. — Не побегу я. Тогда смысл был, сейчас нету.

Михаил потянулся, поднялся из-за стола.

— Ну всё, давайте расходиться. Завтра рано вставать.

…

— … В общем, так. Тебе, Андрей, Суздаль держать с дружиной моей. Тебе, Михаил, во Владимире управляться. Константину в Орду ехать, дела управлять. Данилко… ну, Данилко мелок ещё. Пусть покуда на подхвате побудет.

Свечи трещали, оплывая от жары. Совсем плохой воск, подумал мельком Ярослав, как будто муки в него намешали… Не татарам ведь на дань, князю своему, могли бы и чистый воск на свечи пустить… Господи, ну разве об этом сейчас надо думать?!

За столом сидели сыновья и бояре. Ярослав оглядел собравшихся — опора и надёжа земли русской… Устоит ли опора та?

— Что Александру сказать, тато? — спросил Михаил Ярославич.

— А что Александру? Как сидел в Новгороде, так пущай и сидит. Чай, вернусь я из Каракорума этого, хотя и не скоро.

Ярослав вздохнул.

— Ну ладно… Коли вопросов нет, то давайте расходиться. Завтра вставать рано.

Все разом задвигались, потянулись к выходу.

— Андрей, Михаил, Константин, останьтесь на минуту…

Сыновья остановились у дверей, выжидательно глядя на отца.

— Жизнь есть жизнь, сынки. Ежели что, Михаил, тебе мать доглядывать…

— Да Бог с тобой, тато!

— Молчи! И вот ещё что — держитесь Александра. Он крепче вас всех, на него и равняйтесь. Сейчас никак нельзя вам ссориться, не прежние времена. Не то изведут вас татары поголовно. Всё у меня!

…

Огонёк лампады не давал рассмотреть мелкие чёрточки лица, но Михаил и в полной темноте увидел бы их. По памяти.

Юрик завозился, застонал во сне, и Михаил вдруг неизвестно почему испугался — вдруг проснётся, откроет глазёнки? Нет, не нужно… Всё бы отдал, а вот не надо этого… Спи, сынок, спи…

В отличие от старшего брата Олег спал безмятежно, дыша неслышно и ровно. Михаил постоял и возле него. Ангел, ну чисто ангел… Спи, спи, Олежка…

Маленький Мстиша почивал отдельно от братьев, за загородкой. Малыш едва бросил сиську, и говорить ещё не умел. Михаил Всеволодович постоял и возле него. Спи, Мстислав Михайлович.

За занавесью, отделявшей покои князя от детской, лежала в постели княгиня Елена. В помещении было жарко, и княгиня лежала совершенно нагая, заложив руки за голову и отбросив ненужное одеяло. Глаза Елены были раскрыты, неподвижно и жутко глядя в потолок.

Князь сел рядом с женой, разглядывая её. Провёл рукой по животу, снова заметно округлившемуся.

— Здорово раскатало чрево твоё, Еленка. Одного за другим без передыху родишь.

— Иди ко мне… — еле слышно произнесла Елена.

Михаил скинул исподние штаны, в которых пребывал, осторожно лёг, обнял жену. Елена вцепилась в него, как пиявка.

— Ну чего ты, чего, ладо моя… Ну всё же будет хорошо, вот увидишь… Получу ярлык у Батыги и вернусь…

Глаза Елены близко-близко.

— Уж ты постарайся всё же вернуться, Михась.

Они ласкали друг друга долго и жадно.

— А сына мы Андреем назовём?

Михаил погрустнел чуть.

— Нет, не стоит. Мстислав да Андрей… Пусть будет Семёном.

…

— Ну ты чего, мать?

Княгиня Феодосия плакала. Слёзы текли и текли, орошая подушку и мужнино плечо. И ничего нельзя поделать… Совсем ничего…

— Ну ладно, ладно, брось… — князь Ярослав обнял жену. — Вернулся я из Сарая, вернусь и из Каракорума этого. Ну законы у них такие — каждый новый владыка норовит заново ярлыки выдавать.

Князь вздохнул.

— Вот получу, и года три-четыре можно будет терпеть. А там Константин пусть получает.

— Ой… — всхлипнула княгиня. — Ещё и Костика мучить…

— Он не Костик, а князь! И должен ношу свою тянуть будет.

— Ох, тяжела та ноша… Скоро ли кончится царствие поганых над нами?

Ярослав высвободил затекшую руку.

— Есть такая надежда. Ты думаешь, отчего меня не в Сарай к Батыю зовут, а в даль такую? Нет промеж погаными мира и согласия. Покуда Русь терзали, так держались вместе, как волки в стае примерно. А сейчас куски делить пора наступает… Славно, ох, славно будет, коли Гуюк этот нашему Батыге в горло вцепится!

Ярослав помолчал немного.

— А вот князь Михаил Черниговский в Сарай-Бату призван.

— Ох… И он? — Феодосия округлила мокрые от слёз глаза.

— Ну а сколько можно молодцу бегать? Я так мыслю, без ярлыка скоро ни один князь на Руси законным владыкой не будет.

— А потом ему ещё и в Курум-Курум этот ехать придётся? Может, встретитесь вы там… На дальней чужбине сородича встретить дело немалое…

Ярослав вздохнул.

— Это вряд ли. В том с мысле, что не поедет он в Каракорум, князь Михаил.

— Отчего так?

— Да уж так. Слишком много на нём всего навешано. Зол на него Батый.

Княгиня прижала руку ко рту.

— Ой!

— Вот те и "ой!" Ладно, давай спать, а то я назавтра с коня свалюсь, в седле задремав…

…

— Ладно, Еленка. Сколько ни тяни, а ехать надо. Долгие проводы — лишние слёзы.

Михаил поцеловал жену в губы, повернулся и широким шагом сбежал с крыльца. Махом вскочил на коня, которого наготове держал под уздцы стремянный, коротко толкнул пятками.

— Прощайте!

Караван, стоявший наготове, разом пришёл в движение. Вытягивались со двора витязи охраны княжеской. Боярин Фёдор и митрополит Пётр, тоже собравшиеся на княжеском дворе, раскланялись с княгиней.

— Прощай, Елена свет Романовна! Не поминай лихом, ежели что!

Вслед за ними вновь потянулась охрана, теперь уже кмети дружинные, а вот и вьючные кони пошли… Чернигов не Ростов и не Владимир, путешествие до Сарай-Бату возможно только верхами.

Последний конский зад мелькнул в воротах и пропал. Елена стояла на крыльце, судорожно сжимая столб, поддерживающий кровлю.

— Мама, а тато скоро вернётся, да? — Юрий Михайлович задёргал мать за подол.

— Скоро, Юрик… Теперь уже скоро…

…

— Ну, прощайте. Долгие проводы — лишние слёзы.

Князь Ярослав грузно сел на коня, подведённого к крыльцу, легонько пришпорил, и сытый конь охотно взял с места рысью. Следом за князем двинулись охранные витязи и прочая свита, и двор, где только что было полно лошадей и людей, на глазах пустел.

Княгиня Феодосия кусала губы, а слёзы текли и текли.

— Возвратись… токмо вернись…

Ярослав Всеволодович ехал по улицам родного Владимира и отмечал привычным хозяйским взором — тут мостовую бы подправить, а тут яму велеть засыпать… Канавы дождевые подправить, и вон там ещё… Всё-то надо носом тыкать людей. Нет, не те нынче хозяева, что до нашествия. Раньше каждая улица перед другими выставлялась, хозяева заборы в струнку старались ставить… А нынче вон, на главной улице лужа — любая свинья утонет.

И всё-таки поднялся Владимир из руин, ничего не скажешь. Каких трудов это стоило, другой разговор. Однако вновь шумят торговые ряды, и причаливают к пристани купцы из далёкой Персии. И народ потянулся в город. Город, это ведь не только защита стен и башен высоких, город — это прежде всего торговля. Есть торговля в каком-либо месте, будет и город там стоять.

Люди, видя процессию, прижимались к обочине, кланялись своему князю в пояс. Да, немало народу стало, немало…

Ворота, бывшие Золотые, а теперь просто деревянные, были распахнуты настежь. В низком проходе щерились, нависая, зубья воротных решёток, окованные железом. Невольно хотелось пригнуть голову… Князь усмехнулся. Да, восстановить золотые ворота теперь мечта несбыточная. И глупая к тому же. Случись что, опять обдерут…

Вот. Вот оно, подумал Ярослав. Потому и ямы на улицах не засыпают, потому и заборы абы как стоят, лишь бы не падали. Всё отсюда.

Уже на опушке леса князь обернулся. Ну, до свидания, стольный град Владимир.

Или всё же прощай?

…

— … Спой ещё, Акинфий!

Акинфий не возражал. Перехватив поудобнее гусли, ударил по струнам и запел.

"Нет на чужбинушке счастья

Речи родной не услышать…"

Костёр трещал и выбрасывал снопы искр, взвивавшиеся к звёздному небу, отчего казалось, что звёзды — это продолжение искр…

Гусляр пел, и высокий, чистый голос его разносился по степи, взвиваясь к звёздному небу, точно искры того костра.

Князь Михаил лежал на свёрнутой попоне, положенной поверх большой охапки степной травы и слушал. Давно, ох и давно не доводилось вот так лежать, посреди вольной степи, глядеть на звёздное небо и слушать красивую песню. Всё дела, дела…

— Слышь, Фёдор Олексич… Ты всё знаешь, всё помнишь. Не в этих ли местах Святослав разгромил полчища хазарские?

— Нет, княже. То дальше было, под самым Итилем. Ну, где примерно сейчас Сарай-Бату стоит.

После отбытия из Чернигова караван двигался неспешно, одолевая вёрст по шестьдесят в день. Могли бы и по сотне делать, но куда торопиться?

Сегодня русичи остановились на ночлег в живописнейшей местности, на берегу Донца. Степь здесь ещё не вконец одолела лес, и многочисленные рощицы украшали берега реки, нетронутой, как в день сотворения.

— Слышь, Пётр Акерович… А что ты думаешь насчёт звёзд? В греческих книгах разное написано.

— Ну-у… — замялся Пётр. — Известно современной науке, что звёзды — это золотые гвозди, вбитые в небесный свод для украшения оного.

— Хм… — скептически хмыкнул Михаил. — Сомнительно сие. Вот представь, на какой вышине свод небесный. Это каких же размеров гвозди должны быть? С колокольню, не меньше.

— Так ведь не руками человеческими звёзды те сотворены, а Божьим соизволением! — возразил митрополит.

— Хм… Ну хорошо. Но отчего они так ярко сияют? Золото в ночи блеска не имеет. Попробуй, кинь монету золотую сейчас вот — раньше утра не сыскать…

— Странные вопросы задавать ты стал, Михаил Всеволодович, — хмыкнул Пётр.

— Да вот… Всё недосуг было на звёзды взглянуть. А сейчас думаю, зря не глядел.

Михаил переменил позу.

— Читал я в книге одной, древнегреческой, что луна, к примеру, как и земля наша. Вот я и думаю — неужто и там люди живут? Смотрят на нас сейчас…

— Глупости! — резко возразил митрополит. — Ересь это языческая. Ибо известно учёным современным — луна создана Господом для освещения земли и украшения небес ночным сиянием. И прикреплена к небесной тверди так же, как и звёзды.

— На гвоздях золотых, размером с колокольню? — в глазах Михаила появились озорные огоньки. — Слышь, Фёдор, вот бы хоть один тот гвоздь отвалился да и упал близ Чернигова. Разом бы решили все вопросы!

— Не, на гвоздях это вряд ли, — солидно возразил боярин. — Скорее, на штифтах потайных. Или нет, на клею столярном посажена луна-то.

— Ай, да ну вас, еретики вы и есть! — не выдержал Пётр Акерович.

И князь, и боярин разом весело рассмеялись.

…

Костёр шипел и стрелял, выбрасывая рои искр, уносившихся ввысь. Свет костра делал мрак вокруг непроглядным, и Ярослав отвернулся — неизвестно почему, но казалось всё время князю, что ходит вокруг какой-то тёмный полупрозрачный зверь, неслышно ступая мягкими лапами и пристально разглядывая князя Владимирского. Как будто зверь ещё не решил, что делать… Князь тряхнул головой, отгоняя морок. Вот же мерещится всякая чушь! Нервы это, усталость…

Итак, что мы имеем. Между Бату-ханом и Гуюк-ханом — или как его там теперь, хаган? — разворачивается острейшая борьба. Борьба за право быть первым. Нет, не так. Борьба за право быть единственным. А в такой борьбе второй всегда лишний. Кто же станет лишним в этой схватке?

С одной стороны, Бату-хан ака, то есть глава рода Борджигин, рода самого Чингиса, и это не шуточки — Ярослав Всеволодович уже отчётливо представлял себе, что такое монгольский родовой строй. С другой стороны, Великий курултай избрал хаганом Гуюка. Причём трон хагана пустовал пятый год, и Бату-хан не может обвинить сородичей в поспешности. Если ака упорно пренебрегает своей обязанностью явиться на курултай и изъявить открыто и честно свою волю, то кто виноват, кроме него самого?

Плохо то, что в этом проклятом Каракоруме князь Ярослав никого не знает. Мерзко, ох, до чего мерзко пребывать в положении деревенского челобитчика, не знающего, куда сунуться, кому сколько дать, кому не давать…

Глаза отвыкли от света костра, и ночное небо словно расцвело роскошными звёздами. Звёздная ткань вдруг словно поплыла, и совсем рядом ощутил Ярослав будто бы дыхание зверя. Зверь осмелился наконец подойти и принюхивался к великому князю, как кошка к карасю на кукане.

— А-а-ану пшёл! — заорал Ярослав в ночь, чувствуя, как волосы на голове встают дыбом.

— Кто?! Что?! Кого гонишь, княже?! — вскочили на ноги витязи охраны.

— А? — Ярослав Всеволодович отёр рукой вспотевший лоб. — Да нет, ничего… Заснул, должно, вот и померещилось…

…

— … Вот он, Сарай-Бату!

Плоская, как стол равнина блестела справа на горизонте осколками стекла — многие степные озёра в окрестностях волжской дельты не пересыхали до глубокой осени. Впереди же расстилалось море разнообразных «сараев», как уже начали на Руси называть подобного рода строения.

— Слышь, Фёдор Олексич, я до последнего сомневался, что никаких стен у города нету, — князь Михаил разглядывал месиво мазанок, кибиток, юрт и шатров, — думал, хоть какой-никакой частокол от татей имеется…

— Да зачем им… — хмыкнул боярин. — Тут все тати в самом городе живут!

Караван приближался к крайним строениям, и откуда-то вывернулась небольшая группа всадников во главе с толстым, ярко одетым татарином.

— Кто такие? — по-монгольски спросил толстяк, гордо подбоченясь на своём жеребце.

— Посольство князя Черниговского к самому великому Бату-хану! — также по-монгольски ответил боярин Фёдор, опередив толмача, имевшегося при свите князя молодого монаха, служки Петра Акеровича.

— Эйе, тамга есть?

— Зачем нам тамга? Мы не купцы, посольство.

— Нельзя без тамги! — настаивал таможенник. — Любой товар при ввозе в город облагается данью!

— Так то товар, а то дары самому Бату-хану! — возразил боярин.

Спор грозил затянуться. В самом деле, не было у князя Михаила ни ярлыка, ни тамги, ни хоть какой-то пайцзы. Однако дело вдруг разрешилось само собой. Один из таможенных стражников начал нашёптывать хозяину на ухо что-то невнятное. Начальник таможни остро взглянул на князя.

— Ты коназ Магаил?

— Да, я есмь Михаил Всеволодович, — прищурился Михаил.

— Проезжайте!

Не говоря больше ни слова, таможенник освободил дорогу.

Проехав мимо здания таможни, сложенного из саманного кирпича, процессия углубилась в мешанину улочек, переулков и закоулков. Здоровенный кабан, возлежавший в луже, явно не собирался уступать дорогу великому князю Черниговскому, и ехавший впереди витязь-охранник огрел наглую животину длинной плетью. Кабан с диким визгом вскочил, окатив витязя грязью, и нырнул в подворотню, напротив которой та лужа и находилась. Послышалась татарская брань, перемежаемая визгами кабана — очевидно, тот жаловался хозяину и призывал его отомстить за жестоко поруганное животное. Сбитые из кривых стволов карагача ворота приоткрылись, высунулся мордастый монгол, чем-то похожий на своего кабана, но увидев кортеж великого князя, мгновенно скрылся.

— Ну, Фёдор Олексич, куда дальше?

— Сейчас узнаем… А вот и Гжесь!

Высланный вперёд человек из княжьей свиты скакал навстречу торопливой рысью.

— Ну, нашёл? — обратился к нему боярин Фёдор.

— Нашёл! Правда, строенье то ещё, ну да у них тут все такие… Зато места вдоволь, коням тоже!

— Ну так показывай!

Караван свернул в совсем узкий проулок, который попетлял немного и вывел к расширению-тупику, что-то вроде маленькой площади.

— Ну и местечко! — митрополит Пётр оглядывал заборы из кривых стволов карагача, связанных вместе просмолёнными верёвками, вероятно, использовавшимися для экономии железных гвоздей.

— Да это ещё ладно! Тут заборы сплошь камышовые стоят!

Боярин Фёдор оглянулся на князя — что скажет…

— Ладно, — усмехнулся Михаил. — Годится. Значит, так, Фёдор Олексич… Перво-наперво найди Немира этого, что толмачом у Бату-хана. Денег не жалей.

— Сделаю, княже, — Фёдор Олексич отвёл глаза. Стоит ли так торопиться?

…

— … Унылые тут места!

Князь Ярослав только головой мотнул. Говорить не хотелось. Есть не хотелось. Двигаться не хотелось. Ну разве что пить…

Отряд князя Владимирского двигался уже много дней. Верховая езда позволяла спрямить путь, не придерживаясь строго берегов. Позади остались непролазные болотистые леса Мещеры, где затеряться хоть сотне, хоть тьме раз плюнуть. Вскоре после Мурома русская земля кончилась, пошли земли Булгарии, теперь уже бывшей. Местные племена, марийцы и прочие, при виде большого конного отряда прятались в лесу — очевидно, последние годы выучили их опасаться любой конницы. Чем дальше к югу, тем сильнее изреживался лес, и тем забитее становились местные жители.

На восьмой день достигли Девьих гор. Здесь случилась задержка: переправить большой отряд через могучую Волгу было делом нешуточным. Мелкие рыбацкие лодки не годились, купеческие ладьи держались стрежня и при виде немалого количества всадников на берегу старались идти ещё дальше от берега. Едва удалось найти посудину, пригодную для перевозки коней, и целых два дня перебирались на тот берег. Наконец переправа закончилась, и караван динулся дальше, держась берега реки Самары — проводник из купцов, взятый указывать дорогу до самой Монголии, утверждал, что река сия приведёт к самому краю Великой степи.

Так и вышло. С каждым днём пути мелела Самара, и вместе с ней мельчали древесные рощи, сменяясь чахлым пойменным кустарником. На том месте, где вконец охилевшая Самара поворачивала, пряча свой исток в сердце древних гор Каменного пояса, путешественники расстались с ней и повернули на юг, за один дневной переход выйдя к другой реке — степному Джаику.

Переправа через Джаик оказалась делом ещё более хлопотным, чем волжская. Степняки не слишком заморачивали себе головы — Джаик не Волга, конь переплывает, чего ещё надо? До ближайшего парома пришлось ехать ещё полдня, и затем до глубокой ночи переправляться на правый берег.

На правом берегу русичей ждала коренная, Великая степь.

— … Пощупал я здешнюю земельку, хлебушек беспременно должна родить она, — продолжал разглагольствовать словоохотливый челядинец. — И чего эти поганые хлеб не сеют? Лес корчевать да жечь не надо, это ж какое облегчение! Паши да сей… В жите по уши ходили бы!

— Чем пахать да сеять, им проще на Русь пойти, пограбить! — вмешался в рассуждения хриплый голос.

— Дык это ж с кровушкой им хлебушек… — начал было возражать челядинец.

— А ну тихо! — перебил их начальник охраны.

Ярослав поднял отяжелевшие от усталости веки, и сон разом сняло как рукой. Впереди маячили конные толпы, быстро и уверенно обходившие русичей с обоих сторон.

— К бою!

Караван, сонно тянувшийся по степи, ожил. Опытные дружинники быстро и без суеты перестраивались из походного порядка в боевой. Ещё несолько секунд, и вместо растянутого каравана врага настороженно ожидал частокол опущенных копий, позади которого лучники уже наложили стрелы на тетивы.

Степняки между тем окружили отряд, и теперь мельтешили на расстоянии выстрела. Отделившийся от общей массы всадник немного выехал вперёд, сложил руки рупором и что-то прокричал.

— Он спрашивает, княже, кто мы такие и почему идём без спроса через его земли, — перевёл толмач.

— Передай, что мы идём в Каракорум, ко двору хагана Гуюка, — велел переводчику Ярослав.

Толмач тоже сложил руки рупором около рта и начал кричать, переводя слова князя на монгольский. Предводитель степняков напряжённо слушал — возможно, был тугоух, а вернее того, неважно понимал монгольскую речь.

— Он говорит, что никто не проходит через его владения даром, — снова перевёл толмач. — Дани требует, княже.

Ярослов сжал зубы и пришпорил коня, вырываясь из-под прикрытия стены щитов. Миг, и степной царёк тоже устремился навстречу. Позади Ярослава топотал конь переводчика, не отстававшего от своего князя.

Они встретились на середине расстояния, отделявшего степную орду от русской дружины. С той и другой стороны лучники взяли противника на прицел — стоит только натянуть тетиву и отпустить…

Степняк снова начал было говорить, очевидно, излагая условия откупа, но Ярослав уже извлекал на свет золотой ярлык. Степной вождь осёкся на полуслове, глаза его расширились. Секунду спустя он глубоко склонился в седле.

— Он просит не гневаться на него, — перевёл толмач, — и считать это всё недоразумением. Разумеется, нойон с ярлыком самого джихангира имеет право ехать куда захочет и вести за собой столько людей, сколько пожелает.

…

— … Не знаю, что сказать тебе, Фёдор Олексич. Трудно.

— Ну а кому сейчас легко?

Боярин Фёдор выложил перед Немиром высокую стопку золотых монет. Глаза переводчика, до сих пор непроницаемо-стеклянные, ожили, и где-то в глубине их зажёгся огонь.

— Хорошо, боярин. Бату-хан примет вас завтра.

Когда толмач ушёл, Фёдор подошёл к окну, затянутому рамой с переплётом из девяти мутновато-зелёных стёкол — неожиданная роскошь на фоне кое-как обмазанных глиной плетневых стен. Мазанка, впрочем, была довольно высокой, во всяком случае, не приходилось нагибаться, чтобы не рассадить себе лоб о потолочную балку.

Постоялый двор, на котором остановилось черниговское посольство, был достаточно вместителен. Обширные навесы, крытые камышом, окружали пятачок двора с трёх сторон. Под навесами нашлось место для всех коней, и там же разместилась часть челядинцев, за теми конями присматривающая. С четвёртой стороны постоялого двора находился дом, длинная мазанка, разделённая на клетушки разного размера. Там и разместился князь Михаил, митрополит Пётр и сам боярин Фёдор, а также витязи охраны. Хозяин постоя, низенький волосатый перс, вместе с прислугой обитал теперь больше на кухне, где в поте лица жарили-парили для дорогих гостей.

Вошла служанка, необыкновенно красивая девочка-аланка лет тринадцати, начала расставлять на столе посуду. Боярин в который раз залюбовался её тонким, точёным лицом.

— Как тебя зовут? — по-алански спросил Фёдор. Девочка от неожиданности чуть не выронила кувшин.

— Нина, мой господин…

— Красивое у тебя имя, Нина.

Девочка несмело подняла глаза.

— Господин говорит по-алански?

— Есть такое, — улыбнулся в ответ Фёдор. — Скажи, Нина, как ты попала сюда?

Аланка вновь опустила глаза.

— Как все попадают, господин.

Боярин взял её за руку, усадил на скамью, сам сел напротив.

— Расскажи мне о себе, Нина. А потом я тебе. Возможно, нам обоим станет легче.

Девочка вновь подняла на странного русича большие чёрные глаза, опушённые длинными густыми ресницами. Пожилой мужчина с проседью в аккуратно подстриженной бороде смотрел совершенно серьёзно.

… В тот день Нина собирала хворост в лесу, далеко от родного селения, и не успела укрыться в древней родовой башне, возвышавшейся на горе. Слишком внезапно появился монгольский летучий отряд. Девочке накинули на шею жёсткий аркан из конского волоса и поволокли в село, где уже вовсю хозяйничали захватчики.

Слова текли и текли — слишком давно Нина не имела возможности поговорить с кем-то на родном языке. Не всё рассказала русскому господину Нина. Разве можно рассказать, каково это — стоять совершенно голой перед толпой незнакомых мужчин? Жадные руки щупают груди, раздвигают девичьи таинства, чтобы убедиться в непорочности… Как уже поняла девочка, именно непорочность и спасла её тогда. Начальник отряда, высокий вислоусый монгол, резким голосом приказал что-то, и Нину враз оставили в покое. Точнее, связали руки сзади шёлковым шнурком и привязали за ногу к столбу, чтобы не убежала. Женщин же монголы насиловали прямо на земле, скопом, после чего вспарывали им животы…

И древняя башня тоже не спасла от беспощадных пришельцев. Весь день враги развлекались в селении, выставив вокруг башни на холме густое оцепление, и хозяевам оставалось только глядеть, как пылают их оставленные жилища. Ночью же, укрывшись щитами, монголы навалили вокруг башни огромное количество хвороста и подожгли. Огонь полыхал до утра, хотя крики и детский плач изнутри стихли довольно скоро. Утром выгоревшие перекрытия обрушились, погребая внутри пустой коробки кости сгоревших заживо…

Потом был путь на чужбину. Здесь, в Сарай-Бату, монгольский военачальник продал свою двуногую добычу какому-то крючконосому мавру, торговцу невольниками. Снова жадные мужские руки, яростные споры на незнакомом языке, звон монет… Нине было уже всё равно.

Вот так она и оказалась здесь, на постоялом дворе. Хозяин не стал долее тянуть, и Нина рассталась наконец со своей невинностью — прямо на полу, на грязной кошме. Вечером она попробовала удавиться своим пояском, но оказалось, что за ней следили… На вторую же попытку сил уже не хватило.

Наверное, даже родному отцу Нина не рассказала бы больше. Почему, почему она рассказывает всё этому чужому, совершенно чужому человеку, проезжему постояльцу на грязном гостином дворе? Наверное, всё просто. Никто не знал тут аланского, и никому не нужна была её душа. Он первый спросил…

Нина окончила свою повесть, и только тут заметила — в глазах русского боярина блестят слёзы.

— Ты вот что, дочка… Мы тебя не оставим… Пётр Акерович, духовник наш, убережёт тебя от скверны дальнейшей…

Нина непонимающе глядела на него.

— А ты сам, господин?

Боярин помолчал.

— Если жив буду. Однако не хочу тебя обманывать, девонька — это вряд ли.

…

— … Вот он, Каракорум, княже.

Ярослав вглядывался в колоссальное скопище юрт и китайских фанз, раскинувшееся насколько хватало взгляда. В середине этого скопища возвышались изрядных размеров строения непривычной формы, с круто загнутыми вверх краями крыш.

— Это никак дворец?

— Точно. Дворец это самого хагана.

Проводник Евграфий даже в стременах привстал, разглядывая дорогу.

— Что-то не видно стражников таможенных… О, вон, легки на помине!

Ярослав Всеволодович усмехнулся в бороду. На Руси все города были ограждены стенами, и виру торговую брали в воротах. Здесь же можно было въехать в город с любой стороны, поэтому таможенники вынуждены были встречать караваны на подходе. И действительно, со стороны Харахорина скакало не менее дюжины всадников.

— Именем Повелителя! — осанистый чиновник в алых и зелёных шелках осадил тонконогого арабского скакуна. — Кто такие?

— Посольство великого князя всея Руси к Повелителю Вселенной Гуюк-хагану! — чётко произнёс толмач. Евграфий, тоже понимавший по-монгольски, даже крякнул одобрительно.

— Чем докажешь? Тамга, пайцза есть?

Князь Ярослав выехал вперёд, достал заветный ярлык. Чиновник всмотрелся, глаза его зло блеснули.

— Эйе! Фальшивый ярлык! Нет такого ярлыка! Ярлык от Гуюк-хана не такой! Тягчайшее преступление!

Выслушав перевод, Ярослав побледнел от гнева.

— Этот ярлык подлинный! Его вручил мне Бату-хан самолично!

Толмач заговорил, впечатывая слова. Выслушав, чиновник поджал губы.

— Ярлыки имеет право выдавать только сам хаган. Но ты прав, урус-нойон — это не твоя вина и не моё дело. Это дело самого хагана Гуюка. Проезжайте!

Начальник таможни кивнул своим, и вся банда унеслась прочь, к видневшейся невдалеке юрте, где и отдыхали стражи порядка в ожидании новых жертв. Ярослав проводил их глазами.

— Как тебе такое, княже? — подал голос ближний боярин Фёдор Ярунович.

— Война будет, — коротко ответил князь.

…

— … Ныне, и присно, и во веки веков!

Свечи горели перед развёрнутым киотом. Двое мужчин стояли на коленях, в одном исподнем. Напротив, митрополит Пётр был облачён в парадную рясу, которую надевал только по большим праздникам.

— Благословляю вас, чада мои, на подвиг, — закончил напутственную молитву Пётр Акерович.

Перекрестившись, боярин Фёдор и князь Михаил встали.

— Ну, причастились и исповедовались, владыко. Спать надо. Завтра будет трудный день.

Владыка Пётр медленно стягивал с себя одеяния. Свечи оплывали перед иконами.

Боярин Фёдор смотрел в окно.

— Не хочется спать. Завтра… выспимся.

Князь Михаил неловко улыбнулся.

— Ну давайте тогда поговорим, други.

Пётр Акерович, уже освободившийся от риз, сел напротив.

— Девчонку, что ты выкупил у магометанина, я не оставлю. В монастырь определю.

— Ино ладно, — улыбнулся боярин. — Зачтётся мне доброе дело, может быть.

Он вдруг негромко рассмеялся.

— Помню, как дочерей твоих учил, княже. Арифметику они обе не любили, токмо Феодулия терпела, а Мария как могла хитрованила. "Дядь Фёдор, расскажи про царицу Ирину!" И глаза такие, что не откажешь. Ну, я и поддаюсь… Ладно, говорю, только потом арифметикой займёмся беспременно! Рассказываю, рассказываю… Когда-то спохвачусь… "Ну всё, девки, теперь арифметика!" А Мариша так честно-пречестно в глаза глянет: "Поздно уже, дядя Фёдор. Завтра только. Сегодня уж никак!"

Посмеялись.

— Меня вот недавно малой удивил, Олежка. Игрались мы в сечу с сынами, баловались. Ну, Юрик вперёд выступил, рубится со страшной силой. Изнемог весь, отец-то вишь какой здоровенный. А Олежка в запасе, стало быть. Ну, я ему возьми да и скажи: брат твой кровью истёк уж, не пора ли запасному полку в бой? А он брату тресь палкой-то по затылку! Тот с ног долой, а Олежка важно так заявляет — "мятежник пал!"

Все трое расхохотались.

— Хорошо, что успел я съездить в Ростов да Суздаль, обоих повидал. Елену вот жалко.

— Да, Елене Романовне трудно будет… — согласился боярин Фёдор. — Мне вот легче. Супруга моя законная давно в горних высях, дети взрослые…

Митрополит Пётр сидел и смотрел на собеседников. На двух пожилых мужчин, для которых эта ночь наверняка последняя.

…

— … Содом и Гоморра тут у них!

Князь Ярослав был зол. Харахорин оказался стойбищем даже хуже Сарай-Бату. В Сарае, во всяком случае, уровень мздоимства не достигал таких размеров, не говоря уже о том, что было более-менее ясно, кому и сколько нужно давать. Здесь же серебро, золото и меха утекали рекой, а толку было не видно.

— Ну ты хоть узнал, где тот китаец премудрый сидит?

— Не гневайся, княже, — боярин Фёдор Ярунович откашлялся, дым ел глаза. — Сам я туда проникнуть не смог. Однако нашёл одного человека, весьма полезного…

Князь скептически хмыкнул.

— Да тут их, полезных-болезных… Мне нужны гарантии. Во всяком случае, вперёд я давать более ничего не намерен.

— Ой, не зарекаться нам, Ярослав Всеволодович! Не мы тут играем, нами играют… Не давать, так проживём тут полгода. Но сей человек злата-серебра вперёд не требует. Он вообще иного просит.

— Хм… — Ярослав удивился. — Чего же этому монголу надобно?

— Да не монгол он. Монах папский, по имени Плано Карпини.

— Хм… — повторно хмыкнул Ярослав. — Надо же, тесен мир… И чего ему надобно?

— Это он сам тебе скажет, княже. Прикажешь позвать? Он тут, неподалече юрту снимает. Сказал, как будет нужда, обращайтесь.

— Само собой, зови! Ежели можно, прямо сейчас пусть приходит.

Боярин поклонился и вышел, Ярослав вдохнул глубоко и тоже закашлялся. Что за народ, дерьмом очаг топят…

Владимирское посольство разместилось на постоялом дворе, построенном каким-то китайцем. Китайца, впрочем, уже не было в живых, какой-то монгол решил заняться гостиничным делом и без труда отнял у китайца его имущество, а заодно и жизнь — законы Ясы давали все преимущества представителям монгольской родовой знати. Ярослав с отвращением глядел на обмазанные глиной стены, местами облупившиеся и скалившие палки внутреннего хлипкого каркаса: похоже, новый хозяин не задумывался о ремонте заведения. Вместо окон помещения имели стену, выходящую во внутренний двор, собранную из бамбуковых решёток и обшитую пропитанной лаком бумагой. Такая стена давало много света, но не позволяла видеть, что делается снаружи. Князя это устройство помещения бесило, ведь злоумышленнику или соглядатаю ничего не стоило подкрасться вплотную, да и слышно было всё, что говорят, как будто стены вообще не было. Приходилось круглосуточно держать на ногах охрану.

Но что бесило князя больше всего, так это использование кизяка вместо дров. Кухня находилась в том же помещении, что и комнаты для гостей, и едкий дым проникал сквозь щелястые перегородки. Разумеется, русские послы готовили еду для себя сами — не хватает ещё отравы! — но нюхать аромат от горящего плохо просушенного кизяка приходилось всем.

Раздвижная дверь отошла в сторону, и на пороге возник человек в дорожном монашеском балахоне с капюшоном.

— Я рад приветствовать тебя, великий князь! — произнёс на латыни вошедший, откидывая с головы капюшон.

— И тебе привет, почтенный Плано Карпини, — также на латыни ответил Ярослав, разглядывая знаменитого папского посла, а заодно и шпиона. — Прошу садиться. Извини, но по-латински я не очень…

— О, не вопрос! — папский посол перешёл на русскую речь. Говорил он с акцентом, но правильно и бегло. — Я слышал, что у тебя возникли затруднения с местными… как бы сказать повежливей… короче, чиновниками?

— Ты очень добрый и вежливый человек, почтенный Карпини, — усмехнулся Ярослав. — раз смог назвать их так.

— О, да-да… У нас в Европе такого алчного мздоимства сыскать трудно. Однако, как я понимаю, ты пригласил меня не за этим. Скажи, как скоро тебе нужно попасть на приём к самому Гуюк-хагану?

— Чем скорее, тем лучше.

— Мммм… Через пять-шесть дней устроит?

— Вполне.

— Ну что же, — вздохнул Карпини, принимая от слуги чашу с питьём. — я полагаю, так и будет. Мммм… отличный напиток… Квас?

— Точно.

— Да, отличный… Но я попрошу о взаимной услуге, князь Ярослав.

— Какой именно? — дипломатично улыбаясь, произнёс князь.

— Сведения, светлый князь, разумеется, мне понадобятся некоторые сведения… Иначе зачем я тут, в этом Харахорине? Золото и серебро тоже понадобятся, конечно — без подмазки эти повозки с места не двинутся… Но золото и серебро, это им, мне же нужны сведения.

…

— Приветствую тебя, великий хан!

Бату-хан разглядывал стоявшего перед ним князя с интересом. Так вот он какой…

— Так вот ты какой, коназ Магаил. Что ж, я рад, что наконец увидел тебя.

Переводчик Немир бормотал быстро и негромко, отчего странным образом казалось, что в голове звучит его голос. Будто бы и нет толмача, а сами собеседники понимают друг друга.

— Я тоже не чаял увидеть тебя, великий хан.

Не приглашает сесть к столу, подумал боярин Фёдор. Значит, разговор будет недолгим. Закон Ясы вообще-то не велит усаживать за свой стол врагов, но кто его нынче соблюдает, тот закон… За столом удобнее всего отравить нежелательного гостя. И то, что Бату не стал усаживать их за стол, означало одно — расправа будет показательной, в назидание другим.

— Почему ты всё время убегаешь от меня, коназ Магаил? То в Польшу, то в Хунгарию…

— Ну почему убегаю? По делам своим ездил я. Да и разве от тебя убежишь?

Бату-хан засмеялся, тоненько и визгливо.

— И потому ты решил явиться с повинной. Так?

Михаил Всеволодович улыбнулся.

— В чём же виноват я перед тобой, великий хан? Ни убийц с кинжалом, ни отравителей с ядом не подсылал…

— Не подсылал, потому как не по силам тебе это дело! — резко возразил Бату. — Почему не открыл ворота Киева, когда Менгу велел тебе?

— Что же это за владыка, что при первом ржании коня противника отворяет ворота, трясясь от страха? Князем я был в ту пору в Киеве, и обязан был оборонять город сей. То же и с Черниговым. Однако давно то было, великий хан. Уже который год без слов плачу я тебе дань со всех земель своих. Кстати, вот и сейчас привёз всё, что полагается.

Бату-хан усмехнулся.

— Дань, это хорошо. Но вот насчёт "давно это было"…

Бату хлопнул в ладоши, и тотчас откуда-то сбоку, из-за занавесей появился человек в богатой русского кроя одежде.

— Бойар Доман, скажи снова.

— Князь Михаил, — начал боярин, с натугой выговаривая слова, — будучи в земле угорской, подговаривал короля Белу против тебя, Повелитель. И Конрада Мазовецкого тоже просил войско послать, дабы не дать тебе Киева и побить рати твои под стенами града сего.

— Ну, что скажешь, Магаил? — Бату-хан с интересом смотрел на князя.

Михаил Всеволодович снова чуть улыбнулся.

— То и скажу, что говорил. Во-первых, Киев держал о ту пору не я, а Даниил Романович, и в самом городе ратных людей моих не было. Оборону держал воевода Дмитр Ейкович, который, к слову, у тебя же сейчас и служит. Но держал он город честно, пока мог. Так могу ли я быть хуже тысяцкого? Готовил я оборону Чернигова, это да…

— Ладно! — перебил Бату. Хлопнул в ладоши вторично, и спустя несколько секунд из-за той же занавеси выступил другой человек, в монашеской рясе.

— Говори! — приказал Бату-хан.

— В прошлом году по приказу князя Михаила Черниговского ездил во фрязинскую землю сподвижник его, митрополит Пётр Акерович, что ныне состоит в посольстве при Михаиле, — начал монах. — Дабы договориться о великом крестовом походе против тебя, Повелитель.

— На это что скажешь, коназ Магаил? — снова с любопытством уставился на князя Бату.

Михаил Всеволодович твёрдо выдержал взгляд Бату-хана.

— Нет, не так всё было. Приглашён был туда владыка Пётр, как лицо духовного звания. А что там обсуждали возможный поход на тебя, так он папе римскому не указчик.

Бату-хан улыбнулся.

— А вот ещё свидетельство одно, Магаил. Только нет сейчас тут этого человека. Ну да ладно, сам тебе передам, что сказал он. Все эти годы снабжал оружием ты врагов моих, сперва волка Мастислаба, а потом и волчонка Андрэ.

— Ну этого точно не было, — твёрдо ответил Михаил. — Поклёп однозначно. Грабежом взяли пару-тройку обозов, было дело. Так разбойники же. Этак можно и нойонов твоих обвинить, что коней тому Андрею поставляли…

— Довольно! Хватит! — рявкнул Бату-хан. — Ты очень долго живёшь, Магаил. Слишком долго. Мои враги столько жить не должны. Взять!

Мгновенно возникшие из тени нукеры скрутили боярина и князя.

— Сейчас ты пройдёшь обряд очищения огнём, поклонишься тени великого Чингис-хана и попросишь у меня прощения. Тогда смерть твоя будет лёгкой.

Князь помолчал.

— Никогда не искал я лёгких путей. Так и так ведь смерть одна, а не две. Не стану я просить прощения за то, что защищал Русь святую от ворогов, и не стану выполнять никаких обрядов поганых. Душу свою осквернять не хочу!

— Бейте этого пса, пока не захрипит, — улыбнулся Бату.

Здоровенный, как русская печь нукер с разворота ударил князя в лицо окольчуженной перчаткой. Второй ударил в живот, и пошла потеха.

— Ещё, ещё! Так ему! — подбадривал Бату.

Упавшего князя били ногами сразу четверо.

— Согласен?

— Нет…

— Бейте ещё!

Когда князь перестал стонать и в самом деле захрипел, Бату сделал знак, и нукеры отступили.

— Боярин Фёдор, назначаю тебя коназом вместо этого пса. Ярлык получишь сегодня же. Но с одним условием: ты сейчас отрубишь бывшему коназу Магаилу его баранью голову.

Боярин Фёдор Олексич, которого всё время экзекуции держали с завёрнутыми назад руками здоровенные стражи, ненавидяще глянул на Бату-хана.

— Я своему отцу и благодетелю голову рубить не намерен. И пёс смердячий с бараньими мозгами тут токмо один — ты!

— Бейте их обоих, покуда шевелятся! — хищно оскалился Бату-хан.

Возникла небольшая свалка — теперь не меньше дюжины стражей избивали русских послов.

— Хватит, довольно! — приказал Бату-хан. — Доман!

— Я здесь, Повелитель!

— Ты клялся в своей безмерной преданности мне. Возьми саблю и отруби им головы.

— С радостью, о величайший!

Поудобнее перехватив протянутую ему саблю, Доман шагнул к упавшим и в два взмаха отсёк головы и боярину, и князю.

— Куда покласть тыквы сии, Повелитель? — предатель держал обе головы горстью за бороды.

— Мне они не нужны, — скривился Бату-хан. — Можешь взять на память. Уберите падаль!

…

— Да будет долог и безоблачен век твой, почтеннейшая ханум!

Толмач князя Ярослава заговорил негромко и быстро, переводя. За время общения с монголами князь Ярослав немало понаторел в цветистых азиатских пожеланиях, и парень старался переводить точно — в таком деле это очень важно.

Старая монголка, одетая в багряные и голубые шелка, разглядывала гостей сквозь полуопущенные веки, и её пергаментное от старости лицо, изборождённое морщинами, не выражало никаких эмоций. Вообще невозможно прочесть что либо в этих узких щелях, заменяющих поганым человеческие глаза, пронеслось в голове у князя Ярослава. Тьфу ты, Господи, когда-нибудь вырвется вслух!

Старуха эта была не кто иная, как мать Повелителя Вселенной Гуюк-хагана. Хитроумный Плано Карпини свёл их вместе, утверждая, что это намного ускорит приём русского посольства самим Гуюком, и посоветовал не скупиться на подарки, способные тронуть душу старой ханум.

— Я рада видеть вас, гости из далёкой страны Урусии, — заговорила старуха, не меняя позы и выражения лица. — Садитесь и отведайте угощения за моим скромным столом.

— Почтём за огромную честь, великая ханум, — поклонился Ярослав. — Однако прежде позволь преподнести тебе наши скромные дары.

По знаку князя четверо витязей из свиты князя внесли здоровенный сундук, раскрыли его, обнажая шелковый блеск драгоценной парчи и искристый перелив собольего меха.

— А вот это, — Ярослав извлёк из сундука хитроумный кальян, сверкающий радужным стеклом и золотой отделкой, — пусть скрасит тебе долгие зимние вечера, почтеннейшая!

Наконец-то в узких щелях что-то блеснуло. Монголка протянула руку и взяла кальян.

— Хорошо, что ты догадался подарить мне такую штуку, коназ Еруслаб. Я буду курить гашиш и вспоминать тебя. Но садитесь уже!

Трое русичей — сам князь, толмач и боярин Фёдор Ярунович — присели к дастархану, «скромно» ломившемуся от различных яств. С немалым удивлением обнаружил среди них Ярослав и чёрную икру, паюсную и зернистую, а также осетровый балык немалых размеров.

— Оказывается, у вас тут тоже водятся осетры, почтеннейшая, — кивнул головой на блюдо с балыком князь, — я полагал, что такие осетры водятся только у нас…

— Эта рыба с реки Джаик, Еруслаб.

— Ого! Далеко отсюда та река… Как же летом удаётся доставлять?..

— Пустяки. Есть специальные люди для этого. Гонцы скачут день и ночь, меняясь каждые полчаса. За три дня рыба и икра доходят от Джаика до Харахорина. Но вообще-то рыбу ты, должно быть, немало ел и у себя дома. Я хотела угостить тебя иным блюдом… Кстати, как дела молодого Бату? — внезапно переменила тему старуха.

Князь Ярослав на мгновение растерялся. Каверзный вопрос, прямо скажем.

— Бату-хан покорил всю Русь мощью своей, и потому все мы данники его по праву… — осторожно начал Ярослав, но тут неожиданно вмешался боярин Фёдор Ярунович.

— Да будет здрав вовеки величайший Бату-хан, и величайший из величайших Гуюк-хан!

— Ну что же, — улыбнулась старая монголка. — Вот вам чаши, налейте себе сладкого вина и выпейте за здоровье их обоих.

Дождавшись, когда гости выпьют, старуха поднесла гостю другую чашу.

— А вот это тибетский чай, коназ Еруслаб. Его пьют в сильные холода, и тогда простуда не войдёт в твоё тело. Разумеется, сейчас тепло, но не ждать же тебе зимы? Вряд ли ты скоро сможешь попробовать этот напиток…

Ярослав Всеволодович принял чашу, выпил и крякнул.

— Интересный напиток…

— А теперь расскажите мне об Урусии, Еруслаб, — откинулась на гору подушек старуха.

Князь начал обстоятельно и степенно рассказывать о порядках на Руси, о городах, о нравах и обычаях. Боярин время от времени вставлял слово, старая ханум переспрашивала то одного, то другого, интересуясь деталями…

— Хорошо, коняз Еруслаб, — внезапно свернула беседу старуха. — Завтра мой сын примет тебя, прямо с утра.

— О, благодарю тебя, великая ханум!

— Хорошо-хорошо… А теперь я устала, извините, мои гости.

Когда русские послы откланялись и покинули покои великой ханум, подошедшая сзади служанка тихо проговорила — так, чтобы слышно было только самой ханум.

— Гуюк не давал согласия на это, госпожа моя. Он может быть недоволен…

— Мой сын может и не распознать угрозы, поскольку имеет храброе и доброе сердце! — сверкнула узкими глазами старая монголка. — Но я мать его, и вижу сердцем. Люди, пользующиеся доверием проклятого Бату могут быть только врагами моего сына, и никем больше. Успокойся, это очень хороший яд. Гуюк вручит ему ярлык, и урус уедет к себе довольный и здоровый. А умереть в дороге может каждый.

…

— … Быстрее нельзя?

Митрополит Пётр Акерович смотрел сурово и прямо. Витязь, однако, твёрдо выдержал его взгляд.

— Никак нельзя, владыка. Коней заморим насмерть.

Взгляд владыки погас.

— Не о конях думать надобно нам… Что привезём в Чернигов, сам сообрази…

Старший охраны помолчал.

— Хуже не будет, чем уже есть, владыка.

На это Пётр Акерович не нашёл, что ответить. Действительно, хуже выглядеть даже покойникам трудно…

Когда здоровенные, как вставшие на задние лапы быки нукеры вытащили из ворот обезображенные тела князя Михаила и боярина Фёдора, митрополиту с громадным трудом удалось удержать витязей, дожидавшихся князя за воротами. Разумеется, ни к чему хорошему это не привело бы. Охрана Бату-хана не та, чтобы десяток воинов, даже очень умелых, смогли пробиться в шатёр.

— Надо было мне не послушать Михаила Всеволодовича, — словно прочитав мысли Петра, медленно, деревянным голосом произнёс старший витязь. — Все бы пошли с ним, как есть, позади держались, чтобы не заметил… Пробились бы…

— И тем предали бы князя нашего, — так же медленно, глухо ответил митрополит. — Да и не пробились бы. Порубили бы вас всех. А потом пришли бы на Черниговщину полчища поганые и выкосили всех, аки траву.

Помолчали.

— Складно всё выходит, владыко. Вроде и прав ты. Однако вот что я скажу — в старину витязь охранный, не уберегший князя своего, сам себя порешить должен был. Потому как не исполнил долг священный…

— То-то горя поганым, ежели все русские витязи сами себя порешат, — криво усмехнулся владыка, — Нет, витязь, не так оно всё. Михаил Всеволодович смертью своей отсрочил вашу и мою погибель, и время то лишнее жизни, что нам подарено, должны мы не выбросить впустую, а использовать с толком.

Витязь медленно поднял изучающий взгляд, и глаза их встретились.

— Ты правильно понял меня, — теперь владыка Пётр смотрел пронзительно. — Гибнуть должны ОНИ. Не мы.

Костёр стрелял искрами, снопами взвивавшимися к звёздному небу. Может, и правда, редко мы смотрим на звёзды, и все беды оттого, промелькнула в голове у митрополита мысль…

Глаза старшего охраны затвердели — очевидно, витязь сам для себя решил вопрос.

— Я понял тебя, владыко. Князь Мстислав Рыльский начал, Андрей Мстиславич продолжил… Надо же кому-то работать и далее.

…

— О-ох… Воды…

Князь Ярослав дышал трудно и часто. Челядинец поднёс кушин с водой к самому рту князя, тот начал глотать, давясь.

— Хватит…

Ярослав Всеволодович откинулся на свёрнутую попону, служившую изголовтем ложа, и закрыл глаза.

…Старая карга не обманула. Действительно, наутро следующего же дня явившегося на приём к Гуюку русского князя пригласили в числе первых. Хаган встретил его приветливо, расспрашивал о том, о сём… Дело об ярлыке на великое княжение также уладилось с лёгкостью необыкновенной — Повелитель Вселенной хлопнул в ладоши, внесли ярлык на золотом подносе, и Гуюк самолично вручил его Ярославу. Знать бы заранее, что таилось за этой лёгкостью! Все теперь стало понятно: выдать поскорее ярлык покойнику и отправить вон, покуда яд не начал действовать. Пусть подыхает урус где-нибудь подальше…

Болезнь настигла уже в пути. Сперва князь почувстввал слабость, потом жар. В животе зародилась нудная, тянущая боль, не отпуская ни днём, ни ночью. Открылся понос, кожа пожелтела, как у китайца… Уже на третий день пути князь не мог сидеть в седле, но упрямо желал ехать, и для него изготовили носилки, влекомые парой лошадей.

Но сегодня Ярославу Всеволодовичу стало так худо, что пришлось остановиться на весь день. Привал сделали на берегу какого-то степного ручья, обозначенного чахлыми карагачами. И к вечеру стало ясно, что следует готовиться. Ярослав призвал к себе священника, и батюшка исповедовал великого князя Владимирского, а также причастил.

— Эх… зря ехал… — тихо произнёс Ярослав. — Всё зря… и на Русь не попаду… обидно… на чужбине… быть схоронену…

— Я это виноват, — внезапно горько произнёс боярин Фёдор Ярунович. — Я, я! Распелся, соловей хренов! Здравицу Батыге возглашать вздумал… Полагал, испытывает она тебя, змеища — не таишь ли зла на монгольскую власть… А оно вон как вышло…

— Могло… и так… выйти… как ты сказал… — проговорил с трудом князь. — Не кори себя… никто не знает… что у змей на уме… давить их надобно… без слов…

Глаза Ярослава внезапно широко распахнулись, словно он увидел нечто, другим невидимое.

— Опять… он… пшёл прочь, зверь!!!

Князь Ярослав захрипел, выгнулся и стал биться в конвульсиях.

— Княже! Не умирай!

Однако призыв пропал втуне. Глаза Ярослава остекленели, и навеки застыл в них потусторонний ужас.

…

— … А вот тато приедет, он мне подарит доспехи богатырские, что никакой меч не берёт!

— А мне тато меч-кладенец обещал, что любые доспехи прорубит!

— Тихо, дети, тихо! — княгиня Елена сурово сдвинула брови. — Разгалделись, голова лопнет от вас!

С утра всё валилось из рук. Пробовала вязать — навязала чёрт-те чего, пришлось распускать. Нянька сунулась с разговорами — так глянула, что осеклась девка и юркнула прочь, словно мышь. Даже детская возня сегодня не успокаивала, как обычно, а словно била по оголённым нервам.

Княгиня встала и принялась расхаживать по комнате — муж в подобные минуты делал именно так. Сердце глухо толкалось в груди, отдаваясь в ушах, и забеспокоился, затолкался во чреве малыш, словно чувствуя беспокойство матери.

Да что же это нет вестей никаких?! Обычно гонцы шли впереди посольства, загодя принося весть об успехе или неудаче. А тут…

Пронзительный бабий вой зародился во дворе, покатился над городом. Елена в два шага оказалась возле окна, распахнула его, едва не выбив стёкла — сподобились-таки поставить вместо слюды…

— Чего воешь, Фёкла? — узнала она одну из прислужниц.

— О-о-ой, ма-а-атушка-а-а-а!!! О-о-ой, князь-то наш батюшка-а-а-а-а!!!

А во двор уже въезжали хмурые витязи княжьей охраны, глядя в землю.

Елена сама не помнила, как шла. Двери распахивались перед ней не то сами, не то едва не слетая с петель от резких, изо всей силы, толчков и рывков. Шаги гулко разносились по переходам.

В горнице уже стояли какие-то люди, вроде бы знакомые — Елена не вникала. Высокая фигура в рясе выступила вперёд.

— Прости, Елена Романовна, — владыка Пётр опустил перед княгиней голову. — Не уберегли.

Тяжкий дух разложения витал в горнице, вытесняя все другие запахи, а заодно и звуки. И даже солнечный свет от этой нестерпимой вони стал пепельно-серым.

Елена стояла и смотрела. Где-то далеко, далеко билась, вопила словно бы чужая мысль: "дура, чего ты стоишь, у тебя мужа убили, ты волосы рвать на себе должна!"… Мысль эта, однако, была бессильна пробить толстую стеклянную стенку, словно отгородившую княгиню от остального мира. Где-то она видела такие стеклянные круглые сосуды… колбы… нет, реторты…

Елена просто стояла и смотрела. Нет, это не её муж. Да разве ЭТО могло быть когда-либо её Михасем? Ни за что не поверю…

Княгиня пошатнулась и мягко, словно сложившись, повалилась на пол.

…

Небо сияло блёклой голубизной, словно выцвело за жаркое лето. Где-то высоко, очень высоко курлыкали отлетающие к югу журавли, прощаясь с этой землёй и наполняя растерзанную душу пронзительной, ясной печалью. Осень, расщедрившись напоследок, подарила миру ясный, тёплый солнечный день. Возможно, последний перед долгой, долгой зимой…

Две женщины, одетые в чёрные наряды, оставлявшие открытыми только лицо, сидели на скамье под деревом, уже утратившем свой роскошный золотой наряд. Двор также не был устелен опавшими листьями — монахини ежедневно тщательно подметали тут, и палые листья шли на огород.

— Ну вот мы и сироты с тобой, Филя.

В ответ Евфросинья положила руку поверх сестриной, сжала пальцы Марии.

— Ростиша-то знает?

— Послали гонца…

Постарела, постарела сестра, подумала Мария, взглядываясь в такое родное, любимое лицо. Вон морщинки у глаз… А ведь тридцать пять лет всего…

— Так ведь и ты не девочка уже, Маришка, — сказала вдруг настоятельница.

— Разве я вслух говорю уже, не замечая? — удивилась Мария.

Евфросинья чуть улыбнулась.

— Нет пока. Токмо по лицу твоему как по книге читаю я.

Помолчали.

— Каково-то теперь Елене Романовне… — вновь заговорила Мария, не в силах слушать тоскливое курлыканье, доносящееся из поднебесья.

— Да, трудно ей будет, — согласилась Евфросинья. — Труднее, чем даже тебе, пожалуй. Когда она рожать-то будет?

— Вот не знаю точно. Узнаю, так скажу. Но, полагаю, недолго уж.

Снова помолчали.

— Ежели будешь писать Ростише, так прямо скажи — пусть не думает нынче в Орду ехать, — Евфросинья разгладила столешницу ладонью.

— Отпишу, да токмо и сам он не дурной, — усмехнулась Мария. — И Батыга проклятый тоже, к сожалению. Думаешь, оставить он единое великое княжество? Ни к чему это татарам. Поделит ярлыками своими на уделы, вот увидишь. Так что Ростише нашему шиш, а не Чернигов.

Внезапно Мария прижалась что есть силы к сестре и горько, по-детски, взахлёб зарыдала. Евфросинья баюкала её, гладила по голове и рукам.

— Трудно тебе, Мариша?

— Не то… трудно… а поплакать негде…

Настоятельница прижалась к сестре щекой.

— Счастливая ты. А я вот не могу более плакать, Мариша. Хочу, и не могу.

…

Эпилог

Солнце садилось в морозной дымке, холодное, будто отверстие в ледяном куполе неба, протаянное дыханием. Короток зимний день…

Мария оторвалась от окна, вздохнула, протянула руки к печке. В печи, сложенной по-белому, жарко пылал огонь, потрескивали, истекая смолой, крупные сосновые поленья. Надо же, уж и дома стали руки зябнуть… Совсем, совсем не качает кровь сердце. А ведь не так уж давно любой мороз был нипочём.

Княгиня вздохнула и снова взялась за перо.

"В лето шесть тысяч семьсот семьдесят девятое от Сотворения мира сего случилось в земле Ростовской…"

Перо зависло над бумагой. А что такого особенного случилось? Да ничего не случилось, если разобраться. Всё идёт, как идёт.

Уже давно замечала за собой Мария — мыслей много, если всё подряд описывать, никакой бумаги не хватит. И кто будет разбирать такую летопись? Когда-то подшучивала она над Савватием, прежним летописцем, что сидит он, раскрыв рот, покуда кошка не заставит работать… Теперь хорошо понимает сама, как это трудно — выбрать из всего пережитого то, что будет интересно и важно далёким потомкам.

Мария вздохнула вновь, отложила перо. Нет, так не пойдёт… Не пишется, так и нечего бумагу марать. Лучше собраться с мыслями.

Шуршат, шуршат страницы летописи. Дальше, дальше назад… Ну-ка, где это? Ага, вот…

"В лето шесть тысяч семьсот тридцать пятое нашед наконец себе жену достойную князь наш Василько Константинович, княжну Марию Михайловну, что из града Чернигова, дщерь великого князя Михаила Всеволодовича. И бысть о ту пору свадьба у них в Чернигове, притом Мария вперёд старшей сестры своей Феодулии отдана…"

Мария улыбнулась. Ну, всё верно записал летописец. Всё так и было. Только вот что увидят за скупыми строчками далёкие потомки, никогда не видавшие в глаза ни Марию, ни сестру её Феодулию, ни самого великого князя Михаила Всеволодовича…

… Словно наяву встало перед глазами — всадники сходят с коней, все такие рослые, красивые витязи…

"А который, который из них князь-то Василько?"

" Да вот же он, вот!.."

И высокий молодой человек, совсем ещё незнакомый, с тонким, открытым лицом и глубоким, внимательным, чуть настороженным взглядом. Да, именно тогда всё это случилось. Их взгляды встретились, и рухнули позади все мосты. Только Мария тогда ещё не знала этого — ну стукнуло сердце невпопад разве что…

А потом была жарко натопленная горница, и Филя, совсем ещё юная, сидит, опустив очи долу, ожидая вызова к жениху на смотрины. То есть это Мария думала, что ожидает. Ведь знала же, знала уже тогда сестра, как будет дело… Мудра была не по годам юная княжна, и сердце имела вещее.

И тиун Лешко, тогда ещё безбородый, но уже весьма разворотистый малый, медведем пролезает в низенькую дверь.

"Княжна Мария! Батюшка князь тебя к себе зовёт"

"Меня?!"

"Тебя, тебя"

… А потом была церковь, наполненная пением, жар от горящих свечей. Свечка в руке таяла неумолимо, и Мария уже думала только об одном — что будет, когда свеча упадёт и погаснет…

"Согласен ли ты, Василько, взять в жёны рабу божью Марию?"

"Да"

"Согласна ли ты, Мария, стать женою раба божьего Василько?"

"Да"

Мария даже улыбнулась. Как же могло быть «нет»? Ведь они были две половинки одного живого существа…

А потом была горница, усыпанная хмелем и житом. Дверь, сбитая из толстых дубовых плах, и шемаханский ковёр надёжно глушили звуки, доносившиеся из палат, где продолжали гулять гости, и поэтому можно было говорить тихо.

"Иди ко мне, лада моя"

Откуда-то из самых бездонных глубин памяти всплыло: тянущая боль, толчок — и две половинки единого целого соединились…

… А потом они отдыхали, и Василько осторожно ласкал её грудь.

"Больно было?"

"Немножко…"

Родные глаза близко-близко.

"Это последняя боль, которую я причинил тебе, Мариша"

Мария глубоко вздохнула. Что-то разнылось сегодня сердце… Давно уже научимлась она спокойно воспринимать воспоминания вроде этих. Мысли, когда-то причинявшие жгучую боль, со временем выцвели, всплывая из глубин памяти, точно рыбы… Время лечит, говорят глупые люди. Нет, разумеется. Ничего не лечит оно, поскольку не обращается река времени вспять. Не вернётся беззаботное детство, не вернётся далёкая юность. Не отрастут утерянные на поле бранном руки-ноги. И не вернутся назад мёртвые.

Время не лечит. Время учит смирению.

Княгиня перевернула страницу. Ничего того, что помнит она, нет в сей летописи. Вот про урожай в то далёкое лето есть. Интересно, кому нужен тот давно съеденный урожай?

Мария переворачивала страницы, плотно исписанные характерным прыгающим почерком летописца Савватия, маленького смешного человечка с пегой бородёнкой. Нередко так и бывает — мощный ум заключён в весьма скромную оболочку…

И снова память вышла из-под контроля, явив внутреннему взору картину: за столом с горящей толстой свечой сидит книжник, пишет что-то, а напротив на столе возлежит роскошная белая кошка, носящая царское имя. Ирина Львовна пристально вглядывается в строчки, придирчиво контролируя качество текста — за этим отцом Савватием глаз да глаз нужен, не то понапишет своих фантазий… Страница дописана, и кошка одним движением лапы переворачивает её, коротко мяукнув: "работай дальше!"

Мария даже рассмеялась тихонько, до того отчётливым было видение. А тут что?

"…В лето 6738-е в славном граде Ростове свершилось наконец дело великое, начатое великим князем Константином Всеволодовичем, и сыном его Василько Константиновичем достойно завершённое — освятили храм Успения, дивной красоты строение, о коем с похвалой великой отзываются все гости приезжие. А святил храм преподобный игумен Кирилл, настоятель Рождественского монастыря, коего прочат в епископы Ростовские, как токмо передаст он обитель свою под руку преемника своего"

Да, точно описал Савваатий, всё так и было. Торжественный звон колоколов, ангельское пение хора, мощный глас епископа Кирилла… И по сей день стоит тот храм. Уберег его Всевышний от татарского разорения, а заодно и весь славный город Ростов. Уже давно нет того, кто заложил первый камень в основание его, князя Константина Всеволодовича, прозванного в народе Мудрый. Нет и владыки Кирилла…

И Василько Константиновича нет. Давно нет.

Мария прижала руку к сердцу. Да что такое сегодня, ноет и ноет… Даже сейчас ноет, спустя бездну лет. Обо всём почти может ныне вспоминать княгиня Мария Михайловна бесстрастно, а тут на тебе… Почти, да вот, как видно, не обо всём.

Мария перевернула страницу, прочла и усмехнулась."…В то же лето родила княгиня Мария Михайловна наследника князю нашему Василько Константиновичу, и нарекли младенца именем Борис во крещении…" Нет, не способен никакой мужик, будь он хоть трижды умён, описать ЭТО. Тянущую, опоясывающую, разрывающую боль, писк младенца и глубокое, ни с чем не сравнимое ощущение — всё… Ой, мамочки, да ведь всё уже, это что выходит — я теперь мама?!

Мария усмехнулась Зря она ропщет на покойного книжника. А ну-ка сама она смогла бы описать всё так, как это было НА САМОМ ДЕЛЕ? Сильно сомнительно…

Мелькают страницы одна за другой, скупо очерчивая давно прошедшие, улетевшие годы. Годы, напоённые светом и радостью, полные счастьем, как соты мёдом… "В лето 6739-е…", "В лето 6740-е…", "В лето 6741-е…" Ага, вот: "В лето 6744-е родила княгиня Ростовская сына князю нашему Василько Константиновичу, и нарекли младенца Глебом…"

Княгиня снова тихонько рассмеялась. Как у него просто всё, у Савватия — родила и родила, одного, а теперь вот второго… Как будто Ирина Львовна котят принесла. Кстати, нет ли тут и про котят от Ирины Львовны? Мария даже уголок завернула, будто пытаясь найти тайную закладку. Нет, не написал, воздержался премудрый книжник. Хотя с него и сталось бы, пожалуй. Должно быть, сама Ирина Львовна не позволила — крепко держала та кошка отца Савватия, порядок блюла…

И вдруг словно потемнели и без того чёрные буквы.

"…В тот же год зимой пришли из восточных стран на Рязанскую землю лесом безбожные татары. И начали они воевать Рязанскую землю, и пленили ее до Пронска, и взяли всё Рязанское княжество, и сожгли город Рязань, и князя их убили. А пленников одних распинали, других расстреливали стрелами, а иным связывали сзади руки и убивали. Много святых церквей предали они огню, и монастыри сожгли, и села, и взяли отовсюду немалую добычу; потом татары пошли к Коломне…"

Вот так и кончилась та прежняя, счастливая жизнь. Теперь уже кажется Марии порой — да полно, да не сон ли всё это?

А вот и почерк летописца изменился, другими немного стали буквы, выводимые отцом Савватием. Изменился он после того, как увели безобидного книжника в полон, да как пытали железом калёным до смерти почти. Да после того, как валялся он в избушке у лесной ведуньи, медленно отползая от той грани, за которой возврата нет…

Следующую страницу Мария перевернула не читая. Не нужно… Не сейчас. А лучше никогда больше. Потому что она и так наизусть знает всё, что там написано…

Сердце всколыхнулось болью, и Мария торопливо нашарила склянку с настоем лечебных трав. Глотнула раз, другой, морщась от терпкой горечи и запаха валерьяны. Полегчало вроде… Да, отпустило.

Вот так началась и для неё, Марии, геенна огненная. Как немного раньше началась она для сестры её, любимой старшей сестрички Фили… Так и не стала Феодулия Михайловна княгиней Суздальской. Не сбылось счастье, только краешек показало, да не далось…

Княгиня перевернула несколько страниц назад, нашла ту запись.

"В лето шесть тысяч семьсот сорок первое случилось в граде Суздале несчастье великое — скончался князь Суздальский Фёдор Ярославич, прямо в день свадьбы своей с княжной Феодулией, дочерью князя Черниговского Михаила Всеволодовича. И осталась княжна Феодулия невенчаной, и пошла в монастырь Суздальский, где и приняла постриг под именем Евфросиньи, став инокиней сей обители…"

Да, всё верно записано. А что ещё можно записать? Разве можно описать глаза невесты, в день свадьбы ставшей вдовой?

И снова всплыло из глубины — нездешний взгляд сестры и мёртвый смех.

"Дитё ты ещё, Маришка. Всё ещё дитё. Ох, как это было бы здорово, сейчас бы помереть мне! Да токмо чувствую я, что не окончены испытания мои. И не станут они, злыдни эти… К чему? Дело сделано. Кому нужна соломенная невеста? Пусть идёт на все четыре стороны…"

Вошла послушница, невысокая тихая девушка, внесла подсвечник с тремя толстыми свечами — солнце село, и хотя закат ещё горел на полнеба, в углах кельи уже понемногу копилась тьма.

— Ужинать пожалуй, матушка.

— Спасибо. Не стану сейчас, — улыбнулась Мария. — Сына подожду. Не видно князя Бориса Васильковича?

— Да не видать вроде… Они, должно, уж завтра приедут!

— Нет, сегодня обещал.

Послушница взяла лучину, сунула её в зев печи, огоньком той лучины зажгла свечу — одну только зажгла, посередине. Подбросила поленьев в печь, лучину же аккуратно положила на край шестка. Хозяйственная девушка, улыбнулась Мария. Была бы кому-то женой хорошей, хозяйкой прилежной да матерью… Не сбылось.

— Не нужно ли чего, матушка?

— Спасибо, Анисья, всё есть у меня.

Девушка поклонилась и вышла, неслышно притворив за собой дверь кельи. Княгиня проводила её глазами, несколько раз глубоко вздохнула и снова взялась за летопись.

"…В лето шесть тысяч семьсот сорок седьмое опять пришли поганые татары на Русь, и осадили Киев-град, да не одолел предводитель их Мунга-хан стен киевских. И отошёл тогда со всеми полчищами к Чернигову, и воевал тот град долго и жестоко. Однако держались славные мужи черниговские, и подошла к ним подмого от Киева по воде…"

Да, тогда отец хорошо отбился от Менгу-хана, подумала Мария. Степняки и сейчас не владеют искусством корабельного боя, тем более не владели тогда. Ладьи из Чернигова прошли по Десне на виду у монголов, подбросив подкрепления в осаждённый город, а затем ушли обратно, увозя из Чернигова детей и жёнок. Если бы у Менгу имелась в осадном обозе всего-то одна длинная цепь, чтобы протянуть её поперёк реки, весь план рухнул бы в одночасье. Однако цепи не оказалось.

Мария усмехнулась. Отбились, да не совсем. Город тогда всё равно пришлось оставить. Ну да главное — люди целы остались…

Стало совсем темно, и Мария пододвинула к себе кованый железный подсвечник, где ровным пламенем горела одна свеча. Хороший воск, чистый, промелькнула посторонняя мысль. Сейчас не найти нигде чистого воску, сплошь мешают с мукой да песком. Привыкли для дани татарской мешать, теперь и для своих мешают…

Запалив от горящей две другие свечи, княгиня продолжила чтение.

Да, в тот год ещё оставалась воинская сила на Руси. Не та, что до нашествия, но всё-таки весьма и весьма немалая. Как тогда метался батюшка, пытаясь собрать всех князей воедино! Убеждал, уламывал, улещивал… Всё бесполезно.

Мария Михайловна перевернула страницу. Вот. Вот она, та грань, после которой возврата уже не было.

"В лето шесть тысяч семьсот сорок восьмое прийде несметные полчища Батыевы под стены Киева…"

Княгиня потёрла пальцами лоб. Тогда отец последний раз попытался переломить судьбу всей Руси, остановить геенну огненную. И снова тщетно. Правы, правы древние книги, утверждающие, что волю Всевышнего смертному изменить невозможно?

Как бы то ни было, но после того года, после страшного опустошения всех южнорусских земель не стало больше силы у Руси, чтобы противостоять татарской Орде. И геенну огненную сменил мрак кромешный.

Впрочем, и тогда ещё не осознали русичи всего размера случившегося. Многие полагали, что повторится история половецкого нашествия. Тогда, мол, тоже вот налетели, разорили-ограбили, а спустя немного годков прижились на бывших печенежских пастбищах, и вот уже мирно торгуют конями да сбруей на базаре киевском…

Но время шло, а мрак тот и не думал рассеиваться — наоборот, сгущался постепенно. Как тогда кряхтели князья удельные, как зубы сжимали, выплачивая первые дани. Да разве то дани были? Так, подарки мелкие…

"…В лето шесть тысяч семьсот пятьдесят первое был князь Ярослав Всеволодович во Владимире, и получил ярлык на великое княжение во Владимире, и в Суздале, и в Переславле, и во всей земле…"

Мария поморщилась. Нехорошо поминать покойника плохим словом, да как тут не помянешь? Ведь это он, Ярослав, первым проложил дорожку в Орду. Возжелал властвовать над всей Северо-Восточной Русью. И мысль-то вроде правильная — собрать все силы в единый кулак… Или не знал князь Ярослав, куда ведёт та дорога, вымощенная благими намерениями? Или не ведал, что нельзя ни о чём просить смертельных врагов?

Но, как говорят учёные латинские монахи, "прецедент был создан". Своим ярлыком Ярослав Всеволодович не оставил Марии иного выхода, как самой ехать в Орду, дабы не лишились сыновья своих вотчин — Борис Ростова, а Глеб Белоозера. И потянулись князья русские один за другим…

Мария споткнулась — на полях рукописи была нарисована лежащая в позе сфинкса пушистая белая кошка. Глаза кошки смотрели печально и строго.

…До самого последнего дня не простил себе Савватий, что не понял тогда, не попрощался с Ириной Львовной как следует. В жизни часто так бывает — не сделал что-то, или сделал не то, а потом не исправить. И вроде мелочь несущественная, и забудется прочно за суетой дел повседневных. Но ведь вспомнил книжник об этом на смертном одре, а там о пустяках не вспоминают.

Бегут, бегут строчки, страница за страницей. Зима-лето, года нету…

Мария судорожно сглотнула. Обе страницы на развороте были запачканы чем-то бурым, как будто тут и впрямь пролилась кровь.

"В лето шесть тысяч семьсот пятьдесят четвёртое поехал великий князь Черниговский Михаил Всеволодович в Сарай на поклон к Батыю, по строгому приказу оного. А князь Ярослав Всеволодович в Каракорум, по приказу великого хана Гуюка…"

Княгиня сцепила пальцы, так, что захрустели в суставах. Поехали, да. Уехали оба и не вернулись.

С тех пор так и повелось — чуть что, вызывают повелением неугодного князя в Орду, а там либо сразу убьют, если есть на ком вина явная, либо поднесут чашу с угощением отравленным. И отказаться нельзя — тогда точно сразу убьют, за оскорбление великого хана…

И всё, что создал батюшка, прахом пошло. Нет ныне великого княжества Черниговского, разделили его на уделы сыновьям — даже Семёну Михайловичу, родившемуся уже после гибели отца, по велению того же Бату-хана был выделен в удел город Глухов… Мария усмехнулась. Конечно, дробление русских княжеств на мелкие уделы как нельзя более соответствует чаяниям татар.

Мария перевернула лист, ещё и ещё…

"В лето шесть тысяч семьсот пятьдесят шестое пошед великий хан Гуюк на Батыя из Каракорума…"

Да, тогда вспыхнула на Руси отчаянная надежда. Князь Андрей Ярославич заключил тайный союз с зятем своим, князем Даниилом Романовичем Галицким и Волынским. Снова, как в давние времена после Калки денно и нощно звенели молоты в кузнях, и невозможно было заказать кузнецу лопату или серп — всё железо шло на оружие и брони… Все ждали, когда сцепятся насмерть два смертельных врага, и закипит по всей необъятной степи кровавая смута. Вот тогда…

Но надежда угасла так же мгновенно, как и зажглась. В который раз китайская отрава тихо решила то, что не могла решить острая сталь. Не дойдя до улуса Джучи, Гуюк скончался, и вскоре на опустевший трон в Каракоруме был посажен Менгу, злейший враг всего клана Гуюка и по этой причине лучший друг Бату-хана.

"… И в то же лето бысть свадьба великая князя Бориса Васильковича с княжной муромской Марией Ярославной…"

Мария слабо улыбнулась. Да, было и светлое местами, не один мрак кромешный… Тонконогая, кареглазая девочка сразу покорила сердце Марии Михайловны, ибо узнала она в той девчонке себя саму, из того невозвратного времени, когда таращилась она на посольство ростовское, силясь угадать, кто же тут жених…

Следующие страницы были слегка склеены воском, и Мария знала, что там, за хрупкой печатью от капнувшей свечи.

… Дубовая домовина гладко вытесана и ошкурена. И лежит в ней мать-настоятельница святой обители преподобная Евфросинья. Феодулия Михайловна. Филя…

Тогда-то это и случилось, похоже. Зачем человек плачет? Это знает любой ребёнок — чтобы его пожалели те, для кого он плачет. А если нет больше в мире ни единого человека, для кого имело бы смысл плакать?

Она стояла и смотрела на строгое, прозрачное лицо, ещё не тронутое тленом. Вот только глаза были закрыты, и не трепетали больше густые, длинные ресницы — сестра ухитрилась как-то до конца сохранить их девичью красоту… А впрочем, чему удивляться? Сорок лет без единого прожила на свете сестрёнка единственная, как и записано в сей летописи…

Мария стояла и смотрела, и не было у неё слёз. Ни одной.

"Как хорошо тебе, Филя. Уже ты там… А я?"

Сердце снова сильно заныло, и Мария торопливо нашарила склянку с целебным настоем. Сделала пару глотков. Однако, что же это не едет Бориска? Ведь совсем стемнеет, не заплутал бы в зимних сумерках…

Снова шуршат, переворачиваясь, страницы. Ага, вот…

"…В лето шесть тысяч семьсот пятьдесят девятое отъехал во владение своё Белоозеро князь Глеб Василькович…"

Да, было, было такое. Востребовали жители Белозерья подросшего князя своего, дабы оградить их от бесчинств лихоимцев и мздоимцев разных. Как сейчас помнит Мария — глазастый парнишка четырнадцати лет от роду сидит на коне, широко растопырив колени.

"Ну, я поехал, мама?"

Мария вздохнула, провела пальцами по краю страницы. Это была последняя запись, сделанная характерным прыгающим почерком летописца Савватия.

Возможно, он прожил бы ещё немало, если бы не заглянул за край тогда, в год начала геенны огненной. А может, и нет, кто знает… Но умирал Савватий тяжело — живот вздулся и посинел, и дикая боль терзала изнутри. Однако держался он до конца хорошо, даже не стонал особо… Светлая тебе память, летописец Савватий, Божий человек. Самый большой грех, который мучил тебя — это то, что не простился как следует со старой кошкой…

Следующая страница была заполнена ровным, аккуратым почерком. Её собственным почерком, княгини Марии. Потому как давно уже тяготилась она делами государственными, поглядывая на Спасскую обитель, возведённую возле могилы незабвенного Василька…

" В лето шесть тысяч семьсот шестидесятое нашла из Орды на Русь великая рать под водительством царевича Неврюя и двух темников его…"

На что он рассчитывал, князь Владимирский Андрей Ярославич, когда отказался ехать на поклон за ярлыком к самому Бату-хану? Ведь знал, чем дело кончится, не мог не знать. И брат Александр предупреждал его. Или всерьёз рассчитывал, что встанут за него и сам Александр Невский, и другие братья, и Даниил Романович тут как тут явится? Глупо, глупо! Не та уже сила была у Руси, совсем не та…

Мария усмехнулась горько. А вернее всего, просто струсил Андрей Ярославич. Знал, что ждёт его в Орде, и не смог преодолеть себя. Михаил Всеволодович смог, а он не смог.

Так за одного расплатились все. Разгром вышел страшный, ещё хуже, чем при Батые. Татары прочесали все земли от края до края, не щадя ничего и никого. Только благодаря мудрости владыки Кирилла да в немалой степени заступничеству царевича Петра, бывшего когда-то Худу-ханом, племянником самого Берке, уцелел тогда Ростов. Ростов, но не земли его — татары увели в полон всех, кого можно.

Но оказалось, что и это не последний круг ада, уготованный русскому народу. Настоящий ад начался, когда умер Бату-хан. Где она, эта запись? Ага, вот…

" В то же лето Берке-хан злодейски умертвил сына Батыева, царевича Сартака, и сам сел на царствие…"

Да, недолго поцарствовал Сартак Батыевич, совсем ничего. А Берке прежде всего интересовали меха и серебро, идущие из Руси. И поскольку поток серебра потихоньку мелел — а где его взять в разорённой стране? — то хан решил проверить, не обманывают ли его хитрые урусы.

Так на Русь пришли баскаки.

Мария вздохнула, переворачивая страницу. До той поры все унижения касались лишь князей русских, на долю народа приходились лишь выплаты. Ханские сборщики дани приезжали зимой, когда уже крепко вставал лёд на реках, сколько-то дней ели, пили, гуляли, пересчитывали собранную загодя местным князем дань и отваливали восвояси, как клещи, насосавшиеся крови.

Теперь же ханские баскаки, явившись на Русь со своими отрядами — у кого триста сабель, у кого пятьсот, а у кого и поболее — осели в русских городах и принялись "володеть и править погански". Да, именно так, потому что отныне ни один жизненно важный вопрос не решался без одобрения того баскака. По сути, на Русь был распространён тот же порядок управления, что и на Булгарию. Вопрос встал ребром — быть ли Руси как таковой или превратиться в окраинные земли улуса Джучи… нет, теперь уже Золотой Орды.

Мария встрепенулась — на дворе послышались мужские голоса. Захлопнула книгу. Ей не нужно было подходить к окну, чтобы узнать, кто приехал.

— Ой, матушка, таки приехал князь-то наш, Борис Василькович! — просунулась в дверь всё та же послушница.

— Я и не сомневалась, — улыбнулась княгиня. — Ты нам собери чего-нито повечерять…

— Сейчас, сейчас!

Широкие, размашистые шаги в переходе, и вот наконец стук в дверь.

— Дозволишь, матушка?

— Да входи уже, Бориска, не чинись!

Князь Борис пролез в дверь медведем, заодно и поклонившись, чтобы дважды не гнуться. Мария с удовольствием смотрела на сына. Здоровенный кряжистый мужик вымахал…

— Ой, да у тебя никак плешь на макушке? — произнесла мать, целуя сына.

— Так и пора бы уже, — хмыкнул Борис Василькович. — Чай, не мальчик, сорок годов минуло. Это Глебка вон до сих пор кудряш, ровно ягнёнок. Зато пузо наел!

Мария мягко засмеялась.

— Ну, до настоящего пуза вам обоим не один берковец пирогов нужен, положим. Как он, кстати?

— Ничего…

— Ничего — пустое место.

— Да ай, мама, неужто Глебку не знаешь? Писать не любит, токмо по делу разве.

— Вот потому и спрашиваю. У меня же с ним дел никаких, оттого и письма всё больше "Здравствуй, мама, как здоровье? Ну и я жив пока, слава Богу".

Князь Борис скинул сапоги, размотал портянки, пошевелил пальцами на правой ноге, рассматривая ногти. Мария привалилась к стене, наблюдая за сыном сквозь полуопущенные веки. На душе было тепло. Последнее дело, когда сын перед матерью чиниться начнёт, шапку мять, словно на приёме у татарского хана.

Вошла Анисья, начала расставлять посуду с нехитрым монастырским угощением: квашеная капуста с брусникой, крепенькие солёные огурчики, пироги с грибами, гороховая каша с льняным маслом, рыба… Была, правда, и мисочка с чёрной икрой — мужчину квашеной капустой не накормишь.

— Спасибо, Анисья, мы тут дальше сами.

Мать и сын сидели напротив друг друга — Мария у стены, так удобнее сидеть пожилой женщине. Княгиня смотрела, как Борис Василькович с аппетитом хрупает капустой, и чуть заметно улыбалась. Интересно, почему почти все женщины любят глядеть, как едят их мужья и дети?

— Глебка давеча хвастался, — прожевав, сообщил матери Борис, — что управился со своей простью до холодов. Носится с ней, как дурень с писаной торбой.

Мария улыбнулась заметнее. Действительно, давно была такая мечта у князя Белозерского, прорыть канал через перешеек и тем резко сократить водный путь.

— Чем тебе не нравится? О торговых путях печётся брат твой…

— Да ну, мама, баловство одно! Какая торговля в Белоозере нынче? У нас в Ростове и то одни лапти да веники в торгу!

Борис Василькович заглотил последний кусок пирога.

— Уммм… кстати… ты бы дала мне тетрадку-то свою, в коей описано, как оборот злата-серебра происходит… Чего-то не понимаю я, похоже…

— Да возьми, вон она лежит, — кивнула Мария на рабочий стол у окна, где на полке покоилась толстая тетрадь в кожаном переплёте. — Для того и писано, чтобы читали торговые люди да понимали. А что именно непонятно тебе?

— Ну вот смотри, — принялся объяснять Борис, обтерев рушником пальцы. — Уж который год платим мы дань в Орду, серебро уходит туда рекой. Обратно же совсем почти ничего не идёт. Стало быть, серебро дорожать должно, а равно и злато. Так и было до поры. А нынче всё наоборот почему-то. Цены дикие, и серебра ни у кого нет, и за то серебро ничего не купить. Про золото я вообще не говорю. Ежели у кого из купцов заведётся монета золотая, так он её не то чтобы в дело пустить — ночью зароет в огороде и жене родной не скажет где.

Мария отлепилась от стенки, облокотилась о стол.

— А вот скажи, сын, что ты знаешь про прасолов?

Борис немного посмурнел.

— Есть такие люди. Раньше были вроде офени как офени [мелкие торговцы. Прим. авт. ] А нынче берут соль и в село едут. Там берут мясо да рыбу, сапоги, холсты, полушубки овчинные, ковань железную — одним словом, то, что солеварам надобно. Мясо то солят сами, опять же, и вместе с прочим нехитрым товаром назад к солеварам везут. Так и мотаются туда-сюда, в город не заезжая. Торговля та ничтожная, правда — сами сыты и детишки, а больше ничего…

— Тогда другой вопрос: часто ли расплачиваются в торгу каменьями самоцветными?

Князь поморгал.

— Да… вообще никогда не расплачиваются. Каменья те по нынешним временам и не продашь, морока одна.

— Ну вот тебе и ответ.

Борис подумал, помрачнел ещё более.

— Наверное, ты таки права, мама. Давеча добрался мой приказчик до Белого моря, разведать насчёт соли. Злато-серебро не берут тамошние солевары, отдай, говорят, татарам своим, нам без надобности. Ежели куниц предложить, вообще смеются: что мы, бояре, в куньих шубах ходить? Не стоит оно того, баранья кацавейка не в пример лучше… Ежели так дальше пойдёт, так не то что каменья самоцветные или золото, и серебро никто не возьмёт.

— А в Новгороде?

— А господа купцы новогородские с нами нынче и знаться не желают, — криво усмехнулся князь Борис. — Вся торговля у них нынче с немцами да литвинами. Вы же, мол, голодранцы беспортошные, какая с вас прибыль? Меняйтесь меж собой лаптями, и довольно с вас.

— Так и правы они, — без улыбки подтвердила Мария. — Торговля без прибытку никому не надобна.

— Да правы, конечно! — Борис смотрел уже совсем угрюмо. — Ты ещё того не знаешь, что за разговоры нынче ветер носит, мама. Появились проповедники, пёс их разберёт, кто такие… Мол, кормим мы и поим две власти да два войска — татарское да княжье. Непосильна та ноша для народа простого, и ежели не способны князья русские защитить землю свою, то и не нужны они вовсе. Тат и так татарские баскаки что хотят, то и делают. Пусть, мол, как в той Булгарии будет или в землях южнорусских, что под прямой рукой татарской…

— Это значило бы, что нет больше Руси, — жёстко сказала княгиня. — Как нет нынче никакой Булгарии. Есть, правда, ещё сколько-то булгар, токмо век их недолог.

— То-то и оно, что не понимают мужики! — сверкнул глазами Борис Василькович. — Им бы сейчас облегчение небольшое, кусок хлеба лишний для детишек. А что через полста лет их внуков татары с земли сгонять начнут, дабы своим отпрыскам ту землю передать, они не понимают. А через сто лет и духу русского на земле сей не будет… Те немногие, кто выживут, русскую речь забудут…

Мария помолчала.

— Не будет так. Выживет Русь, вот увидишь. Покуда держатся люди русские друг друга да православия не предадут, ничто не сможет изжить их с земли отчей.

Княгиня чуть подалась вперёд.

— Не навсегда мрак кромешный опустился на Русь, Борис. Начался распад великого царства поганого, уже идёт. Вспомни, как семь лет назад рубились меж собой великие ханы. Сколько силы татарской полегло тогда? Сами татары говорят, что хватило бы той силы, чтобы весь свет покорить. Так теперь у них и пойдёт, будь уверен — отец на сына, брат на брата и все против всех. Будут резать друг другу глотки за власть, да дробить некогда великое царство на улусы всё более мелкие, и никуда не деться им от такого исхода!

В глазах князя появился влажный блеск.

— Вот за то я и люблю тебя, мама, как никого на свете. Мудрее всех ты.

— Разве за это токмо? — засмеялась Мария. — Не за то ли, что я мать твоя?

Борис внезапно подсел к матери, одним рывком обогнув стол. Уронил ей голову на колени.

— Ох, мама… Как тяжко бывает порой… А увидишь тебя, словом перемолвишься, и сразу легче…

— А как же Мариша твоя? — улыбнулась княгиня, гладя сына по волосам.

— Она это она, а ты это ты. Как хорошо, что обе вы есть!

Мария тихонько засмеялась.

— Ладно, Бориска. Пойду я к вечерней молитве, однако. Тут посидишь или со мной?

Борис хмыкнул.

— Я там сестёр ваших смущать буду, от мыслей святых отвлекать… Не, не пойду, ладно?

— Так ведь не инок ты, князь, — снова засмеялась мать. — Не ходи, воля твоя. Вон почитай пока тетрадку-то, раз хотел.

— И то дело!

Затворяя за собой дверь, Мария еле заметно улыбалась блаженной, тихой улыбкой. На душе было тепло, и даже сердце не болело нимало.

Все сёстры обители Спаса уже собрались, но службу не начинали — из уважения ждали княгиню-основательницу. Мария улыбнулась матери игуменье — виделись сегодня уже — и заняла своё место.

— Господу Богу помо-о-олимся!..

Всё шло как обычно сегодня. Вчера была такая же вечерня, и позавчера. И завтра будет, очевидно. Отчего же так светло на душе у Марии? Оттого лишь, что сын приехал, ночует здесь? Наверное…

Когда служба закончилась, и сёстры начали расходиться, готовясь отойти ко сну, княгиня подошла к настоятельнице.

— Примешь исповедь мою, Евгения?

— Прямо сейчас? — удивилась игуменья. — Как скажешь. Пойдём ко мне или здесь, в молельной?

— Да можно и здесь, отчего ж…

Слова лились и лились, плавно и неспешно, будто разворачивалась перед Марией вся её жизнь. Настоятельница, одного возраста с княгиней, слушала внимательно, не перебивая, только лёгким кивком давая понять, что слышит и понимает.

Когда Мария сказала последнее слово, игуменья долго молчала.

— По долгу своему обязана сказать я сейчас: отпускаю тебе грехи твои, сестра. Только знай, Мария Михайловна — нет на тебе никаких таких грехов. Святая ты.

— Да ой! — засмеялась Мария. — Прямо так и святая!

— Прямо вот так и святая! — без улыбки подтвердила Евгения. — Что есть, то есть. И вот ещё что скажу тебе, Мария… Причаститься бы тебе.

Мария медленно подняла изучающий взгляд.

— Тоже так мыслишь?

Игуменья помолчала.

— Когда послушница признаётся, что морковную грядку плохо засеяла, поленившись, одно дело. И такая вот исповедь, это совсем другое. Так примешь святое причастие?

Теперь помолчала Мария.

— Приму. Права ты.

Вернувшись наконец к себе, Мария застала сына сидящим за летописью. Одной рукой князь придерживал страницу, другой ерошил волосы.

— Что, тетрадку насквозь прочёл уже? — улыбнулась Мария.

— Тетрадку? — оторвался от книги Борис. — А! Не, тетрадку я с собой возьму, ты ж обещала дать. Тут другое у тебя есть… — князь хлопнул рукой по толстой летописи.

— Неужто нравится, как пишет мать твоя?

— Не то, не то! При чём здесь «нравится»? Есть над чем подумать, ой, крепко подумать…

— Так ведь на то и пишутся книги, чтобы люди думали, их читая, — снова улыбнулась Мария. — Ты вот что, Бориска, закрой пока книгу-то. Давай ещё поговорим?

Уже погасли последние угли, а они всё говорили и говорили. Обо всём говорили — о внуках, о татарском царевиче Петре и основнной им в память о владыке Кирилле обители. О татарской жене Глеба упомянули, и Мария похвалила её — хоть и татарка, а умница, дом держит и детей воспитывает многим русским княгиням на зависть. Под конец сошлись во мнении, что именно такая жена и нужна Глебу Васильковичу, потому как чересчур смирен он для князя, и должен кто-то его толкать, иначе заснёт на ходу.

Центральная свеча в подсвечнике, зажжённая раньше других, внезапно зашипела и погасла.

— Ой, совсем заговорила я тебя, Бориска! — спохватилась княгиня. — Давай-ка и правда спать, за полночь уже.

— Пустяки… — Борис зевнул, прикрыв рот кулаком. — Светает поздно нынче, высплюсь…

— Ты вот что, ложись вот тут, на этой лавке. Я сама тебе сейчас постелю. А я у печки. Старая я, тепло любить стала, как кошка.

— Как скажешь, мама.

Борис Василькович уснул мгновенно, едва приклонив голову к подушке. Мария же ложиться не спешила — не было сна ни в одном глазу. И все мудрые мысли выветрились куда-то. Просто сидела пожилая женщина, сидела и смотрела, как спит её взрослый сын. Одну свечу она погасила, иначе не хватит до утра, но и оставшейся хватало с лихвой, чтобы видеть. Спи, Бориска, спи. Завтра у тебя будет трудный день…

Она уже смутно помнила, как переменила свечу. Когда небо за окном начало светлеть, медленно и неохотно, Мария легонько погладила сына по лицу.

— А? Что? — вскинулся Борис. — Фу-ты… Хорошо, что разбудила меня, мам…

— Что-то приснилось?

— Да уж… Приснилось мне, что татарский хаган я в Каракоруме, и всё вокруг меня ядом обмазано…

— Ну ты же покуда не хаган, — улыбнулась Мария. — Не пора тебе, сынок?

— И верно, пора! — Борис Василькович уже обувал сапоги, притопывая. — Дел по горло… Ты вот что… Может, мы того, на рождество к тебе приедем все сюда, и я и Глебка с татаркой своей. Внуки будут все в сборе. Ты как?

— Приезжайте, — снова улыбнулась Мария.

— Что-то ты нынче всё улыбаешься про себя, мама, — Борис Василькович уже застёгивал пояс. — Не иначе клад нашла пуда на три чистого злата.

— Ох и глупый ты, Бориска! — искренне рассмеялась Мария. — Борода, плешь вон уж появилась, а малец мальцом. Стала бы я из-за злата того улыбаться!

Они уже вышли на крыльцо, и стремянный подводил князю своему коня.

— Тогда что? — не выдержал Борис.

— Да просто хорошо мне. Ну всё, езжай уже, князь Ростовский!

— До свиданья, мама!

— Прощай, сынок!

Когда ворота обители закрылись, выпустив отъезжающих, Мария постояла ещё немного на крыльце, глубоко вдыхая морозный воздух. Да, вот и это лето прожили. Рождество на носу…

Вернувшись к себе, княгиня застала в келье всё ту же послушницу Агафью, разжигавшую огонь в печи.

— Как выспалась, матушка княгиня?

— Да я и не спала вовсе, — снова мягко улыбнулась Мария. — Успею выспаться, чай.

Закончив уборку, девушка вышла, и вгляд Марии упал на раскрытую рукопись и незакрытую чернильницу. Нехорошо, непорядок, подумала княгиня. Нет на меня Ирины Львовны, уж она-то не допустила бы такого безобразия. Кстати, надо бы и запись вчерашнюю закончить…

За окном уже вовсю алел восход. Долгая зимняя ночь кончалась.

Мария закончила запись от вчерашнего, обмакнула перо в чернила и поставила новое число — 9 декабря 6679 года. Ладно, хватит пока. Проживём день, тогда и запишем, что нужно.

И в который раз задумалась Мария: что считать важным и нужным, достойным записи для потомков? Вот, к примеру, этот ночной разговор, столь важный для самой Марии — нужен ли он потомкам?

Внезапно княгиня решилась. Нужен или нет, а она запишет. Всё запишет, вот прямо сейчас. Благо полстраницы пустой осталось, если плотно и до края начертать, много войдёт! Как там говорят латиняне: "постскриптум?"

Пальцы уже вывели две латинские буквы — P и S, когда в сердце внезапно вонзилась игла. Мария прижала руку к груди и не услышала своего сердца.

Лучи наконец взошедшего солнца брызнули в окно, подёрнутое морозным узором. Свет, успела подумать Мария, надо же, какой ослепительный свет…

Постскриптум

— … Гони, гони!!!

Овсей нахлёстывал коней так, что летели брызги. Раскидывая копытами комья мокрой земли, четвёрка сытых здоровенных битюгов пёрла не разбирая дороги, и спицы трещали в колёсах, натыкаясь на кочки. Не упасть бы, думал лихорадочно Овсей, изо всех силупираясь ногами в упоры, специально прилаженные на передке орудия для удобства возницы. Как раз ведь своей же пушкой и раздавит, и подбирать не станут, не до того.

— Гони!!!

Сквозь грохот колёс уже отчётливо слышался рёв и лязг битвы. Ещё миг, и меж кустов стало видно берег Угры, на котором яростно рубились пешие и конные. На противоположном берегу густо лезли в неглубокую воду всадники, разинув пасти в едином протяжном вопле.

— Разворачивай!!! — начальник батареи, московский дворянин Пётр Собакин, гарцевал на взмыленном коне, размахивал руками, указывая расчётам места расстановки орудий. — Здесь!!!

Овсей натянул поводья, умело осаживая коней, чтобы не опрокинуть на повороте пушку. Орудие с разворота встало на место, уставясь жерлом прямо на орущую, сыплющую стрелами, прущую валом через реку массу. Расчёт попрыгал со станины, одним движением Овсей выбил шкворень, и передок отскочил, освобождая пушку для стрельбы. Ребята быстро и без суеты навели прицел.

— Огонь!

Старый пушкарь Олекса сунул факел, предусмотрительно зажжённый заранее, к затравочной полке. Орудие рявкнуло, отпрыгнув назад, и в массе татарской конницы образовалась изрядных размеров поляна.

— Урра!!! Наши-и-и!!! — донёсся крик.

— Дробом заряжай!

Орудия батареи уже стреляли одно за другим, пушки вступали в бой прямо с колёс — заряды были загодя вложены в их медные туши.

— Огонь!

Пушка снова отпрыгнула на шаг назад, и Овсей вместе со всеми навалился плечом, возвращая орудие в исходное положение. Расчёт работал быстро и слаженно — пороховые заряды, заранее отмеренные в специальных холщовых мешочках, уходили в дуло, за зарядом шёл толстый войлочный пыж, затем деревянная пробка и наконец холщовый же мешочек с дробом, крупно нарубленным из железного прута. Раненых таким снарядом лучше сразу добить, подумал Овсей, всё равно не выживает никто…

— Огонь!

Двенадцать орудий сдвоенной московской батареи изрыгали огонь, как сказочные драконы, о которых Овсею доводилось слышать от знающих книжных людей. По нагрудной пластине доспеха коротко лязгнула татарская стрела, но москвич даже не обратил на неё внимания — некогда, некогда… Всё равно не пробьёт на излёте…

— Огонь!

Масса ордынской конницы на глазах оседала, заваливая берег Угры грудами как попало изорванного мяса и продырявленного железа — никакая бронь не устоит под пушечным огнём.

— Заряжай!

— Пыжи! Пыжей нету!

Старший расчёта пушкарь Олекса грязно выругался.

— Варнаки, мать вашу растак!!!

Всё получилось само собой, без всякой мысли. В следующее мгновение Овсей уже скинул шлем, сорвал с головы подшлемник.

— Вот!

Пальба продолжалась, и подшлемники один за другим уходили в жерло орудия. Рубахи ещё пойдут, лихорадочно думал Овсей, по одной на выстрел хватит… А не хватит, штаны пополам, по два выстрела с одних штанов… Тогда точно хватит… Главное, не прекращать огонь…

Всё закончилось внезапно. Только что рвались через Угру ордынцы, валили валом, взмётывая воду, и вдруг всё стихло. Уцелевшие отхлынули от реки, на полном скаку уходя из-под обстрела, и на берегу остались лишь трупы, конские и человеческие, да где-то жалобно стонала и всхрапывала раненая татарская лошадь — должно быть, ей было очень больно.

— Ну, ребята, век будем за вас Христа молить! — отдуваясь, к артиллеристам подошёл пожилой, кряжистый сотник. — Совсем было прорвались ведь поганые… Как навалились, как навалились…

— Вы чьи такие? — спросил заряжающий Прохор, опираясь на банник и утирая закопчённое пороховой гарью лицо

— Ярославские мы, — слегка обиделся сотник, — неужто не видишь?

— Прости, дядя, недосуг нам было значки да знамёна разглядывать, — ответил за товарища Олекса. — Мы сразу с колёс да в бой, и то еле управились.

— Это да, подоспели вы вовремя, — согласился ярославец, — ещё чуть бы и… Меня Иваном звать, из купцов мы выходим.

— Знатное имя! Как великого князя нашего!

К орудиям батареи уже подтягивались пехотинцы из ярославского полка, державшие оборону на этом участке. Завязался обычный в таких случаях разговор.

— А что это вы без шеломов, ребята? — спросил всё тот же сотник Иван. — Али у москвичей головы столь крепки, что и стрелы татарской не боятся? А этот малый и разделся к тому ж…

Только тут все обратили внимание на Овсея, который скинул пластинчатый доспех и успел стянуть с себя рубаху.

— Пыжи все вышли у нас, — ляпнул внезапно Овсей, — вот подшлемники в ствол и ушли… И рубаху я туда же… А потом, думаю, с одних штанов по два выстрела, пять рыл в расчёте, всех поганых положим штанами…

Возможно, Овсей и сказал бы что-нибудь ещё — после боя поговорить самое то — но его уже никто не слышал. Ратники и артиллеристы валились друг на друга, и хохот стоял такой, что услышать за ним можно было разве что пушечный залп.

…

— … Это невозможно, великий хан! Это просто невозможно! Проклятые урусы поставили на берегу множество этих своих ужасных орудий и убивают нас издали, оставаясь недосягаемыми для стрел!

Ахмад-хан хлестнул нагайкой по пологу шатра так, что плотный китайский шёлк лопнул на добрый аршин.

— Где Ашин-мурза? Он должен был со своими людьми перейти реку возле устья! Не могут урусы стоять повсеместно, не могут, я не верю! У коназа Ивана просто нет столько воинов! Где Ашин-мурза?! Найдите его! Если он бросил воинов, которых я доверил ему…

Мурзы и ханы почтительно склонились, отходя. Ахмад снова хлестнул нагайкой по ни в чём не повинному шёлку шатра, распарывая его. Третий день подряд ордынская конница не могла переправиться через эту речку, которую в мирное время, должно быть, коровы переходили вброд. Однако и такой водной преграды было достаточно, чтобы погасить стремительный бег конной лавины, а дальше вступали в дело пушки московитов, и почти никто из вошедших в реку назад не возвращался.

Хан Золотой Орды Ахмад был в ярости. Выступая в этот поход, он был уверен в успехе. Да, восемь лет назад Ивану удалось отбиться от него у Тарусы и не пустить к Москве. Что же, иногда везёт, как говорят сами урусы. Но в этот раз удача, казалось, целиком на стороне Ахмат-хана.

В январе восстали против великого князя Ивана родные братья Борис Волоцкий и Андрей Большой, которых он низвёл до положения едва ли не своих бояр. Что ж, Аллах как всегда поступил мудро. Так всегда было — едва кто-то из русских князей поднимал меч против Орды, на него немедленно восставали другие князья, и оставалось только прийти и покарать мятежника, другим в назидание. Воспользовавшись смутой, на западные границы Московской Руси напали немцы из уже изрядно одряхлевшего, но всё ещё кусачего Ливонского ордена. И, само собой, не отказался поучаствовать в травле русского медведя польский король Казимир, давно мечтавший прирастить свои владения за счёт князя Ивана.

И вдруг всё пошло наперекосяк. Проклятый Менгли-Гирей, этот недостойный выродок некогда славного ханского рода, по уговору с Иваном внезапно напал на Подолию, и Казимир вынужден был бросить свои войска на устранение угрозы. Ливонским рыцарям Иван выбил оставшиеся зубы, и они уползли в свои замшелые от сырости каменные башни, заливать горе пивом — поскольку жевать им уже нечем. Узнав об татарском нашествии, Борис и Андрей Большой пришли к брату Ивану с повинной, и тот с радостью простил их. Так Ахмат-хан остался один на один со всей русской ратью.

Отступать было некуда. Отдав приказ к отходу, Ахмат открыл бы спину своим врагам, и можно не сомневаться — спина есть, кинжал найдётся. Памятуя о прошлой неудаче, Ахмат не пытался преодолеть широкую Оку, а направился в обход, к её верховьям. По приказу Ахмат-хана все городки в округе были сожжены, чтобы обезопасить тылы ордынского войска. Ещё один шаг… Кто мог знать, что эта чахлая речка станет неодолимой преградой?

— Великий хан, ты желал видеть Ашин-мурзу?

Ахмат с изумлением и нарастающим гневом смотрел на голую ногу, обутую в роскошный сафьяновый сапог.

— ЧТО ЭТО?!

— Урусы стреляли из пушек двумя ядрами, скованными цепью, великий хан. Удалось опознать убитую лошадь Ашин-мурзы, и это застряло в стремени. И сапог его…

— Я желал видеть самого Ашина, а не ЭТО! — зашипел Ахмат-хан. — Если даже он убит, где тело?!

— Прости, великий хан, — в глазах хана Аббас-бия появился опасный блеск. — Во-первых, урусы с того берега непрерывно стреляют из самострелов и ручных пищалей. А во-вторых, даже если мы найдём другую ногу почтенного Ашин-мурзы, что это изменит?

…

Трёхглавые серебряные драконы разинули зубастые пасти, силясь заглотить свечи, в те пасти вставленные. Подавятся, подумал Иван. Точно так же, как подавится нынче Русью хан Ахмат.

Кроме великого князя Московского за столом сидели Борис Васильевич Волоцкий и Андрей Васильевич, по прозвищу Большой, в отличие от Андрея Меньшого, сына великого князя Ивана. Родные братья Ивана, ещё недавно мятежные, но враз позабывшие распри ради спасения святой Руси. Сидели тут и бояре, знаменитые воеводы московские, Иван Оболенский по прозвищу Стрига, Василий Добрынский по прозвищу Образец, и само собой, князь Даниил Дмитриевич Холмский. Опора и защита земли Русской.

— Итак, продолжим, — Иван Васильевич обвёл глазами собравшихся. — Все попытки хана Ахмата перейти Угру покамест отбиты. Ордынские полчища отведены на две версты от реки, дабы не доставали их ядра пушек наших. Но не уходят, ждут. Чего ждёт хан Ахмат, догадаться нетрудно. Лёд на Угре встанет через несколько дней.

— Дозволь сказать, княже, — подал голос Иван Оболенский. — Не сразу встанет, да ещё окрепнуть тому льду надобно, дабы конницу ордынскую выдержал. Дней десять есть у нас, не меньше.

Иван Васильевич подумал.

— Да, похоже, так оно и есть где-то. Борис, что скажешь?

— Мои полки на подходе, через четыре дня тут будут, — отозвался брат. — Ещё день на отдых им, и готовы биться.

— Хорошо. Андрей?

— Мои подойдут на день позже.

— Очень хорошо. Данило Дмитриевич, тебе слово.

Князь Холмский встал, развернул изрядных размеров карту, искусно нарисованную одним художником за те дни, что стояли на Угре. Все сгрудились вокруг.

— План таков. Разделить рати на три части. Отойти от реки, встать близ Кременца, тут, тут и тут, — князь тыкал пальцем в карту. — Получится мешок. Расставить рогатки повсюду, за рогатками пушки в земляных валах. Вот тут и тут поставить сильные батареи крепостных орудий…

— Опасно так-то выдвигать, — усомнился воевода Образец, — тяжёлые пушки позади должны быть…

— Зато так они всё поле перекроют ядрами своими! — возразил Холмский. — Далее, дла отражения татар держать, как и прежде, летучие отряды: конница, стрельцы пищальные на пароконных подводах и лёгкие пушки, запряжённые четвериком.

Даниил сделал паузу.

— А потом, как выдохнутся, пустить в дело кованую рать верхоконную, и всё разом кончить. Как с тем Мамаем.

— Так! — сверкнул глазами Иван Василевич. — Всё так! Как думаете, други мои — надобно мне отозвать сюда сына Андрея со всей ратью? Чтоб уж наверняка сил хватило…

— Не надо, государь! — улыбнулся Холмский. — Нельзя оголять берег Оки, опасно это. Лёд встанет к тому времени, так что бережёных и Бог бережёт. А сил и так хватит уже. И сил, и умения. Главное, чтобы решился Ахмат перейти Угру.

— Быть по сему! — прихлопнул по карте великий князь. — А насчёт решился чтобы… Надобно подразнить его, что ли… Ордынскую честь пощекотать…

…

— … Не, зернёный порох против мякоти куда крепче. Ныне доброе огневое зелье варят на Москве. На две версты ядро железное достигает!

— Ну-у, так это ж из тяжких пищалей токмо! Да ведь они всё больше каменные ядра-то мечут…

— Зато дробом ежели ахнет такая дура…

— Да уж, когда дробом, это отчаянно… Сотни полторы, а то и две поганых положить может, коли в самую гущу…

Овсей лежал на свёрнутой попоне, постеленной поверх хвойного лапника, заложив руки за голову, и слушал вялые разговоры пушкарей. С неба сыпал мелкий, занудный снежок. От костра веяло теплом, но другой бок холодило, и москвич завернул на себя край попоны — не так зябко…

Бахнул у реки одинокий выстрел, над кустами, где укрылась сторожевая засада, поднялся пороховой дымок.

— Чего, попал?

— Да где попал, далеко, ушёл, зараза… — донеслось из кустов. — Рыскают и рыскают, никак не угомонятся…

Подскакал начальник батареи Пётр Собакин.

— Ребята, подымайся! Получен приказ, уходим к Кременцу!

Народ зашевелился, загудел.

— Это что же, отступаем? А как же рубеж держать? Перейдут поганые реку, что тогда?

— А ну тихо, тихо! — повысил голос командир. — Приказ есть приказ, так что быстро снялись и вперёд! А насчёт рубежа так мыслю, ребята. Видать, решил великий князь, что хватит нам уже отгонять татар, пора и серьёзно поговорить. Пусть идут. Мы встретим.

…

— … Вот так примерно, Иван Товарков, боярский сын. Дело тонкое и весьма опасное, дёргать тигра свирепого за усы. Справишься?

Иван Васильевич, великий князь Московский и Всея Руси смотрел на стоявшего перед ним парня с надеждой и некоторой опаской одновременно. Может, зря его? Послать кого постарше…

Иван Товарков стоял перед великим государём, размышлял. Что размышляет, это хорошо, подумал Иван Васильевич. Ежели б сразу ответил "Да, государь!", так пожалуй, что и не стал бы посылать его на такое дело.

— Так и сказать: "Поди прочь"? Или ещё круче?

— Да куда уж круче, — усмехнулся Иван Всильевич. — Ежели лаять его начнёшь, тут уже точно вам всем головы с плеч. Иначе какой он будет хан великий?

Государь помолчал.

— Не убоишься смерти лютой и бесчестной, а, тёзка?

Молодой человек вскинул взор.

— Смерти не убоюсь. Тут надобно, чтобы с пользой смерть сия случилась, ежели придётся. Как тот князь, святой Михаил Всеволодович Черниговский, пример нам показал… Однако полагаю справиться я, великий государь.

Теперь Иван Третий смотрел на своего тёзку с удовольствием и некоторой грустью.

— Ну, Бог тебе в помощь, Иван Фёдорович. Иди.

…

— … Это чай?! Это моча поросёнка, а не чай! Сорок плетей, и скройся с глаз!

Ахмад-хан в бешенстве швырнул пиалу, но толстый ковёр спас хрупкий китайский фарфор от гобели, и посудина покатилась по ковру. Что привело Ахмата в окончательную ярость. Ничего не выходит у него, даже чашку разбить и то не получается! Остаётся срывать зло на слугах… Глупо, глупо… Как всё глупо.

Основания для ярости были весьма серьёзные. Только что завершился подсчёт количества раненых и убитых в ордынском войске за то время, пока пытались перейти эту проклятую речонку. Собственно, только убитых, раненых почти не было — те, кого ранило огнестрельным оружием, не выживали. Восемнадцать тысяч убитых! И самое обидное, проклятые урусы при этом не понесли сколько-то заметных потерь. Вероятно, потери от поноса в войске Ивана значительно больше. Глупо, как всё глупо выходит…

Теперь уже ясней ясного — на помощь короля Казимира рассчитывать не приходится, ни при каких условиях. Между тем к Ивану подходят всё новые подкрепления. Подходят конные полки, за ней окольчуженная пехота…

Ахмат-хан криво усмехнулся. Пехота, конница, это всё не так страшно. Ордынские воины привыкли справляться и с пехотой, и с конницей даже более многочисленного врага, используя бессмертную тактику Чингис-хана — расстреливать врага из луков, засыпать стрелами, пока не побежит, и лишь потом догонять и рубить бегущих. И даже дальнобойные самострелы и ручные пищали не так страшны, если разобраться. Да, они бьют дальше и сильней ордынских луков, но за то время, пока урусский стрелок взведёт свой самострел или перезарядит пищаль, ордынский всадник выпустит десять стрел.

Главное — это пушки. За этот месяц стояния на Угре у ордынских воинов развилась стойкая пушкобоязнь. Теперь даже самые бесстрашные теряют голову при грохоте орудийной пальбы, разворачивают коня и гонят прочь, не страшась никаких наказаний — только бы уйти подальше от этих жутких урусских орудий. Если так пойдёт и дальше, скоро урусам можно будет обходиться и без пушек, достаточно просто показать из кустов какой-нибудь глубокий медный горшок…

— Великий хан, там урусские послы!

Ахмат-хан встрепенулся, выпрямился, сидя перед дастарханом.

— Зови их сюда!

В голове возникла, забилась отчаянная надежда — неужели согнулся-таки Иван, пошёл на попятную? Так должно, так обязательно должно было случиться… Аллах велик и милостив, и урусы всегда должны сгибаться перед силой Орды… Значит, так — принять посла строго, потребовать дань за все семь лет…

— Ну где там московские послы? — возвысил голос Ахмат при виде начальника стражи, вернувшегося сам-один. — В чём дело, Новруз?

— Великий хан! — Новруз был бледен. — Там… Урусские послы отказались сдать оружие!

— То есть как? — непонимающе заморгал Ахмат-хан.

— Они желают явиться к тебе в шатёр во всеоружии!

…

— Великий правитель Золотой Орды Ахмет-хан ждёт! Сдайте оружие и проходите!

Начальник охраны кивнул нукерам, и они двинулись было вперёд, чтобы принять оружие у русских послов, но Иван Товарков остановил их коротким жестом.

— Э, э, так не пойдёт! Оружье мы сдавать не намерены! — сказал он по-татарски.

— Не понял! — изумился начальник охраны.

— Чего ты не понял? — усмехнулся Иван. — Не вы его нам давали, ребята, не вам и брать. И потом, сабля эта дедова ещё, вещь ценная, как могу я доверить сокровище сие незнакомым людям, сам посуди? Потом ищи-свищи…

Вот теперь Новруз растерялся. Русские нагло ухмылялись, и что делать? Отнять оружие силой?

Новруз шевельнул пальцами, охранники чуть подались вперёд.

— Не советую, — жёстко сказал Иван Товарков, перестав улыбаться, и все трое московитов взялись за рукояти сабель. — Среди вас тут будут убитые, а остальным придётся отвечать перед Ахматом.

Начальник охраны закусил губу, коротко мотнул ладонью: "всем назад!". Проклятый урус прав… Нападение на посольство, прибывшее для важных переговоров, без соизволения самого Ахмат-хана… Действительно, лучше сразу погибнуть от московитской сабли.

— Ждите, я доложу! — прорычал Новруз.

…

Они стояли перед Ахмат-ханом, трое урусов. Молодые, здоровые парни, и на поясах у них нагло, невозможно нагло сверкали серебром и самоцветами сабли и кинжалы в богато украшенных ножнах. Ахмат уже не помнил, когда в последний раз видел в своём стане вооружённого уруса. Да и видел ли? Урусы всегда были безоружны, или связаны, или на коленях с заломленными назад руками…

— Привет тебе, великий хан Ахмат, от государя и великого князя Московского и всея Руси Ивана Васильевича! — произнёс приветствие посол.

Дастархан перед великим ханом ломился от яств, но сегодня Ахмат не собирался усаживать за него наглых московитов. Наглецов надо ставить на место.

— Что велел передать мне князь Иван? — умышленно опустив приветствие и сильно умалив титул московского государя, произнёс Ахмат-хан.

— Великий государь велел передать тебе, Ахмат-хан, дабы шёл ты восвояси и забыл навеки дорогу в землю русскую, на Москву.

Ахмад-хан впился взглядом в глаза невероятного наглеца, этого московского выскочки.

— И это всё? Кому доверяет князь Иван вести важные переговоры?

— Моё имя Иван Товарков, хан. Если это важно.

Великий хан мысленно досчитал до десяти, чтобы успокоиться.

— Почему Иван не прислал кого-нибудь позначимее? Хотя бы воеводу…

— Воеводы сейчас делом заняты, Ахмат-хан. Для того, чтобы передать слова сии, государь наш Иван Васильевич счёл меня достаточным.

Проклятый урус не опускал глаз, смотрел не мигая, и почудилось на миг Ахмату, что не глаза человеческие смотрят на него, а медные жерла урусских пушек.

— Князь Иван должен мне дань за семь лет! — почти прошипел хан. — Изъявить покорность должен он и покаяться!

— Не будет ничего того больше, хан, — твёрдо ответил Товарков. — Ни дани, ни покорности. Прошло навсегда то время.

Ахмат-хан побелел от ярости, и уже двинул было рукой, давая знак охране — взять наглецов… В яму, нет, изрубить на куски!

И в этот момент где-то у реки гулко ухнула пушка. Должно быть, конный разъезд ордынцев неосторожно попал в поле обстрела. Из хана будто разом выпустили воздух.

— Вы свободны. Что сказать Ивану, я подумаю.

…

Спина ныла, и Овсей поплотнее закутал её шарфом — застудишь, потом не работник…

В кромешном мраке ноябрьской ночи земляной вал, полукольцом охватывающий орудийную площадку, виднелся смутно, колья же рогаток же и вовсе были не видны. Да, вчера они славно потрудились, этакую прорву земли перекопать! Да ещё и подмёрзнуть успела землица сверху… Ну ничего, Бог даст, не пропадут труды зря…

Из шалаша, срубленного позади орудийной площадки, раздавался храп — товарищи Овсея спали вповалку, прямо в шубах и сапогах, иначе замёрзнешь… Тут и там мелькали огни, перекликались часовые.

Позиция, на которую поставили сильную летучую батарею, была на стыке костромского и ярославского полков. Вообще-то батарея Петра Собакина была летучей, и двенадцать лёгких орудий обычно обходились без укреплённой позиции, появляясь в нужном месте в нужное время. Однако с воеводами не спорят, как сказано, так и стоять надобно. Оно и лучше, конечно, в земляном укрытии. А если что, так всегда сняться можно, кони-то рядом…

Небо между тем понемногу начало сереть. Рассвет занимался медленно и неохотно, будто в склянку с чернилами кто-то по капле доливал молоко. Ещё немного стоять, подумал Овсей, притопывая ногами, чтобы согреться. Вообще-то пора бы уже определиться хану Ахмату, либо туда, либо сюда, а то, как в той притче, пар-то выходит… Или до весны тут стоять придётся?

В предрассветных сумерках перекликались голоса, тёмным пятном проскакал всадник, передвигаясь мелкой, осторожной рысью — не поломать бы сдуру ноги коню… Что-то случилось, подумал Овсей, похлопывая себя по плечам. Однако, морозец неслабый под утро… Да что у них там?

Серый ноябрьский рассвет всё-таки разогнал кромешный мрак, уже были видны и рогатки, и поле перед позициями. Видно было также, как меняют караул у соседей. Всё, моя смена кончилась, подумал Овсей…

Галопом подскакал Собакин, осадил коня.

— Всё дрыхнете, сурки?! Вставайте, ребята! Скоро дома будете дрыхнуть! Подъём, говорю!!!

Из шалашей выбирались заспанные артиллеристы, вся батарея.

— Чего шумишь, Петро Иваныч?

— "Чего-чего" — передразнил командир. — Нету татар, ребята! Ушли они, ясно? Вдарились в бега, вместе с ханом своим Ахметом!

Овсей почувствовал, как на лицо его наползает блаженная, дурацкая улыбка. Ушли… Значит, всё?

— Слышь, Овсюха! — хлопнул его по плечу Прохор, улыбаясь во все зубы. — Живём, парень! Перетерпели мы Ахмата!

Овсей хотел ответить, и не мог — что-то будто застряло в горле.

Перетерпели…Всё будет ещё на Руси, и морозы, и вьюги. Однако мрак кромешный, похоже, кончился.

КОНЕЦ

04. 04. 2008 Челябинск.

Оглавление

Пролог

Часть первая. Преддверие.

Часть вторая. Геенна огненная.

Часть третья. Мрак кромешный

Часть четвёртая. Время терпеливых

Эпилог

Постскриптум

Реклама на сайте