«Коррида»

Мишель Зевако Коррида

Глава 1 ЗАМЫСЛЫ ХУАНИТЫ

Как мы помним, пока заговорщики удалялись один за другим, у Пардальяна было предостаточно времени, чтобы с пользой для себя побеседовать с Чико. Пардальян расспрашивал нашего малыша Чико, не знает ли тот о каком-нибудь тайном выходе, неизвестном людям, оставшимся в зале: он, Пардальян, с удовольствием бы им сейчас воспользовался.

Для Чико проникнуть в это логово в одиночку, без оружия, имея при себе только короткий кинжал, было самоубийственной затеей, и он никак не мог понять славного сеньора француза, чудом избежавшего ужасной смерти и, казалось бы, находившего особое удовольствие все в новых и новых опасных приключениях. За это время Чико успел привязаться к Пардальяну, так что он считал своим долгом остановить сеньора, жаждавшего рисковать своей головой.

Но Пардальян настаивал со свойственным ему особым даром убеждать: мало кто мог устоять перед силой его доводов. И малыш в конце концов сдался. Он указал смельчаку один из множества извилистых коридоров, который вел к выходу, никому, кроме него самого, неизвестному. Это и была потайная дверь, о которой не догадывались ни Фауста, ни заговорщики.

Пока Пардальян оставался в зале, чрезвычайно взволнованный малыш томился снаружи, рука его уже лежала на пружине, открывавшей потайную дверь. Не видя и не слыша ничего, что происходило за стеной, отделявшей его от неизвестности, он с особым волнением ждал условного сигнала, прежде чем потянуть пружину и распахнуть дверь, за которой его, может быть, подстерегала засада. А вдруг ему придется поспешить на помощь сеньору Пардальяну, которого он полюбил всем сердцем?

Простодушного Пардальяна глубоко трогала героическая самоотверженность Чико. Он говорил с ним с удивительной теплотой, согревавшей этого маленького одинокого изгоя, у которого была лишь одна звезда в жизни – его возлюбленная Хуанита.

Наконец Пардальян трижды постучал в стену. Услышав условный сигнал, Чико поспешил открыть дверь и с радостью увидел доблестного шевалье – живого и невредимого. Его неподдельная бурная радость не могла не тронуть Пардальяна.

– Мне уже стало казаться, что вам не удастся вырваться оттуда живым, – сказал, едва успокоившись, Чико.

– Ба! – воскликнул улыбающийся Пардальян. – Неужто ты еще не понял, что меня не так-то легко погубить?

– Но я надеюсь, что сейчас мы все-таки отсюда уйдем, – дрожащим голосом произнес Чико. У него не было уверенности, что французу не придет в голову очередная блажь подвергнуть себя новому – причем, бессмысленному на его, Чико, взгляд – опасному испытанию.

Однако, к его величайшему облегчению, Пардальян сказал:

– Право же, мой славный Чико, мне здесь наскучило. Подземелье – место слишком уж унылое. Пожалуй, нам следовало бы поискать более уютного и гостеприимного убежища. Пойдем на волю, друг мой!

На небе уже ярко и весело сияло солнце, когда шевалье и его новоиспеченный приятель появились у таверны «Башня».

В это воскресное ясное утро, предвещающее большой наплыв посетителей, работа там кипела: кругом все мылось, подметалось, протиралось до блеска…

Из кухни доносился треск горящих в печи поленьев. Старуха Барбара бранилась и кляла почем зря появившихся здесь в столь ранний час слегка помятых ночных красоток, смущавших своими весьма смелыми туалетами молодых слуг и отвлекавших их от исполнения каждодневных обязанностей.

Хуана сегодня по обыкновению встала раньше всех. Она надеялась немного успокоиться среди всей этой привычной суеты.

Она была бледна, бедняжка Хуанита, а под ее лихорадочно горящими глазами лежали тени – следы усталости… или же пролитых тайком слез. Однако ничто на свете, никакое горе не в силах было бы заставить эту девушку проявить небрежность в одежде. Вот и нынче она была причесана и одета с необыкновенной тщательностью и даже изысканно. Великолепная прическа и изящные туфельки выдавали в ней истинную андалузку. Не обращая внимания на своих слуг, с отсутствующим видом, она, словно дремлющая кошка, слышала и видела все, что происходило у входа в таверну.

И, конечно же, не ускользнуло от ее внимания появление Пардальяна в сопровождении ликующего малыша Чико. Лицо Хуаны мгновенно преобразилось, щеки порозовели, а глаза засияли, как две звездочки – в этом внутреннем особом свечении глаз Хуаниты было что-то колдовское.

Итак, девушка отлично видела пришедших, но – надо же, какое совпадение! – именно в этот момент ей пришлось срочно отчитать за нерадивость одну из служанок. Бедняжка растерянно теребила фартук и едва не плакала: ее проступок был очень мелким, но молодая хозяйка отчего-то сердилась и едва не кричала, так что все присутствующие глядели в их сторону.

Однако в какой-то момент Хуанита поняла, что ей вряд ли удастся подобными шумными средствами удержать внимание сеньора француза, и с талантом и непринужденностью настоящей актрисы соизволила заметить его присутствие. Слегка вскрикнув от удивления, лицедейка с напускным равнодушием в голосе обратилась к Пардальяну:

– Ах! Сеньор, вы уже вернулись? Ваши друзья дон Сервантес и дон Сезар ужасно о вас беспокоились!

– Прекрасно! – сказал улыбающийся Пардальян. – Значит, я немедленно повидаю их и успокою…

Но до чего же странно вела себя Хуанита по отношению к Чико! Всего несколько часов назад она торопила его спасти француза, заклиная всем святым и суля в будущем свою признательность и преданность. Теперь же она едва обращала на малыша внимание. От его ликования не осталось и следа, и он пребывал в тоске и печали. Но вот он вдруг почувствовал на себе ее молниеносный взгляд – испепеляющий, презрительный, словно она упрекала его в чем-то недостойном и предательском.

Бедняга Чико вполне заслуженно рассчитывал на слова благодарности. Поняв, что на него сердятся, он будто окаменел, его маленькое лицо скривилось от боли: «Что с ней?! Что я ей сделал?!»

Подчеркнуто не замечая его присутствия, Хуана была весьма учтива с сеньором французом.

– Вы, конечно, устали, но, быть может, прежде чем подняться в комнаты, вы все-таки позавтракаете?

– Хорошо, моя прелесть. Я и вправду здорово проголодался, так что не откажусь от большого куска пирога и двух бутылочек французского вина.

– Слушаю, сеньор! Я сейчас же вам все сама подам.

– Это большая честь, дитя мое. Я был бы вам также очень признателен, если бы вы смогли передать господам Сервантесу и Эль Тореро, – если, конечно, они уже проснулись, – что со мной все в порядке.

– Бегу, сеньор.

С каким-то особенно беззаботным и счастливым видом Хуана вспорхнула по лестнице. Она спешила сообщить друзьям сеньора француза, уже потерявшим всякую надежду, о его счастливом избавлении, а одна из служанок сервировала тем временем стол для господина Пардальяна.

После ухода Хуаниты шевалье наконец-то обратил внимание на несчастный вид Чико. В глазах малыша было столько отчаяния и растерянности, что сеньор француз расхохотался. Малыш тут же обиделся на него: каково слышать раскатистый звонкий смех, когда на сердце кошки скребут!

– Ха-ха-ха! Так ты, милый мой, ничего не понял?! Так ты, друг мой, совсем не знаешь женщин?!

– Что же я ей сделал? – пролепетал бедняга Чико.

– Ты спас меня, – разведя руками, отвечал Пардальян.

– Но разве она меня сама об этом не просила?

– Вот именно!

Глаза Чико еще больше расширились от удивления. Это обстоятельство лишь сильнее развеселило Пардальяна, и он снова захохотал, говоря:

– Даже и не старайся что-либо здесь понять! Я знаю лишь одно: она тебя любит.

– О! Но она не сказала ни единого слова. Она так ужасно на меня посмотрела.

– Именно поэтому я и говорю тебе это: она любит тебя.

Тут Пардальяну стало жалко малыша Чико, который как-то особенно горестно тряхнул головой.

– Слушай же, – сказал француз, – и постарайся, по возможности, понять. Хуана довольна, что мне удалось остаться в живых…

– Вот видите…

– Но теперь она злится на тебя.

– Почему?.. Ведь я лишь выполнял ее волю.

– Именно так!.. Хуана, конечно же, не хотела, чтобы я был убит. Но она предпочла бы, чтобы моим спасителем был кто-то другой, а не ты.

– Но почему?

– Почему?! Я – твой соперник! Женщина, которая любит, не может допустить, чтобы ее не ревновали. Если бы ты очень любил Хуану, ты бы ее ревновал. Но если бы ты ее ревновал, разве ты бы стал спасать меня?! Вот что сейчас мучает Хуаниту. Понял ли ты это наконец?

– Но если бы я не спас вас, она бы отвернулась от меня, она бы попросту считала меня вашим убийцей!

– Совершенно верно. Так что теперь пусть все идет так, как идет. Не волнуйся, друг мой. Хуана любит тебя… или же вот-вот полюбит. Черт меня подери! Я надеюсь, ты веришь мне? Да или нет?!

– Ну конечно же, да.

– Ну тогда, позволь, я сам этим займусь. И, пожалуйста, прошу тебя, не строй ты из себя несчастного влюбленного. Ручаюсь, друг мой, дела твои не так уж и плохи!

Хотя слова эти и успокоили отчасти малыша Чико (он бесконечно доверял сеньору Пардальяну, и раз тот говорил ему, что дела его не так уж и плохи, стало быть, так оно и было), однако мимолетная улыбка Хуаниты успокоила бы его душу куда больше, чем самые убедительные доводы его друга Пардальяна. Но чтобы не огорчать благородного сеньора, ему кое-как удалось превозмочь свою душевную боль и если и не изобразить на своем лице улыбку, то хотя бы придать ему менее трагическое выражение.

Как раз в этот момент появилась Хуанита и сообщила:

– Ваша светлость, сеньоры одеваются и скоро спустятся в зал. Стол накрыт. Попробуйте этот пирог, надеюсь, он вам понравится. Сейчас вам принесут омлет.

Пардальян подошел к сервированному для него столу.

– А где же прибор для нашего друга? Хуана машинально стала искать глазами среди посетителей того, кто бы мог быть удостоен столь великой чести завтракать с самим сеньором французом – доблестным дворянином, равного которому по благородству и отваге ей еще никогда не приходилось встречать в своей жизни.

– Немедленно принесите еще один куверт!

Правду сказать, Чико был заинтригован не менее Хуаниты. Как и она, он едва ли догадывался, с кем собирался делить свою трапезу славный сеньор Пардальян.

Как бы то ни было, Хуана поспешила исправить свою оплошность. Кроме того, она – истинная дочь Евы – была ужасно любопытна. Но ждать ей пришлось совсем недолго, и ее любопытство было удовлетворено сполна.

Весело подмигнув Чико, Пардальян указал тому на высокий деревянный табурет. Крайне изумленная, Хуанита не верила своим глазам и ушам.

– Садись-ка, друг мой Чико, подкрепим наши силы, ведь нам с тобой здорово досталось.

Малыш Чико был немало смущен оказанной ему честью и чувствовал несказанный восторг. Еще бы, ведь его удостоил своей дружбой самый замечательный, благородный, лучший из всех людей, которых когда-либо ему доводилось видеть. Карлик очень уважал Пардальяна и с готовностью выполнял любое его желание. Однако же маленький человечек не был лишен гордости и чувства собственного достоинства, хотя, быть может, сам он это и не осознавал. В присутствии веселого и доброго к нему Пардальяна Чико чувствовал себя весьма уверенно и с честью справился с почетной ролью гостя сеньора француза. Казалось, и Пардальяну доставляло особое удовольствие присутствие малыша.

Между тем Сервантес и Эль Тореро тоже спустились в зал и, наполнив свои бокалы вином, присоединились к веселой компании.

Естественно, благородные сеньоры Сервантес и Эль Тореро были несколько удивлены, застав шевалье в обществе бродяги без роду и племени. Но видя, как Пардальян обращается с этим маленьким человечком, и понимая, что на то есть свои причины, они во всем последовали его примеру.

Итак, к величайшему изумлению Хуаны, почтенные господа то и дело выказывали знаки уважения ее Чико – ее игрушке, кукле, ее рабу, для которого было большой честью (по разумению Хуаниты) разрешение поцеловать край ее платья. Притихшая девушка вела себя нынче как-то по-особому и предупреждала любые желания гостей. Обслуживая почтенных сеньоров, она разговаривала с ними не свойственным ей тихим голосом. Это чрезвычайно забавляло Пардальяна, который видел, как на лице Хуаны отражаются обуревавшие ее страсти, в которых она едва ли призналась бы самой себе. И словно невзначай он принялся рассказывать Сервантесу и дону Сезару о своем счастливом избавлении.

– Вы не поверите, – сказал он, – этот чертенок чуть не заколол меня своим кинжалом: я уцелел чудом.

– Ба! – сказал Сервантес без тени усмешки. – Да он храбрый парень, этот малыш!

– Я бы выразился гораздо определеннее, – многозначительно отвечал Пардальян. – В этой маленькой груди скрывается сильное и благородное сердце настоящего мужчины. Я знавал немало кавалеров, обладавших репутацией храбрых и благородных людей, которые едва ли были способны проявить такое великодушие и такую отвагу, какие выказал недавно наш маленький герой. Я в жизни не встречал более смелого человека. Когда-нибудь я расскажу вам, друзья мои, обо всем, что сделало для меня это юное создание. Знайте же, что я люблю и уважаю Чико. И я бы очень хотел, чтобы и вы считали его своим другом.

– Шевалье, – серьезно отвечал Сервантес, – коль скоро вы считаете этого человека достойным вашей дружбы, мы, разумеется, тоже будем рады протянуть ему руку.

Чико был безмерно счастлив, но вместе с тем и растерян: все эти комплименты и красивые слова о его героизме и необычайной смелости, произносимые в его адрес столь уважаемыми сеньорами, привели его в сильное замешательство, с которым ему было чрезвычайно сложно справиться. Однако же он не забывал поглядывать в сторону Хуаны, поскольку ему необходимо было видеть, какое впечатление производят на нее все эти славословия. И тут он мог быть удовлетворен: Хуанита смотрела на него уже совсем иначе – лицо ее озаряла чарующая, долгожданная улыбка, которая предназначалась, конечно же, одному только маленькому Чико. Сердце его радостно забилось, и ему страстно захотелось поцеловать руку Пардальяну в знак своей безмерной благодарности и почтения; впрочем, он понимал, что сеньору французу это вряд ли понравится.

Чико был слишком тонок душой, чтобы не постигнуть суть разыгранной сцены, целью которой было произвести впечатление на Хуану, понарошку, а может, и взаправду дувшуюся на малыша. И комедия вполне удалась. Чико, всей душой любивший прекрасную андалузку, мог торжествовать.

Поразив девичье воображение, галантный Пардальян в полушутливом тоне продолжал:

– О моя прелестная Хуанита, именно вам я обязан своим чудесным избавлением. Не окажись вовремя рядом со мной ваш друг детства, о котором вы так трогательно заботитесь, я бы наверняка погиб мучительной смертью. Я никогда не забуду вас обоих. У Чико в груди бьется верное, доблестное, не способное предать сердце. Знайте же: счастлива будет женщина, которую полюбит Чико, ибо он будет любить ее до конца дней своих.

В ответ на это кокетливая Хуанита состроила очень милую гримаску, по всей видимости, означавшую: «Ничего нового вы мне не сказали».

Уже довольно хорошо знавший своего друга, Эль Тореро был немало удивлен столь необычным для Пардальяна красноречием. Обычно шевалье отличала чрезвычайная сдержанность и лаконичность речей. Но откуда Тореро было знать, зачем понадобилось Пардальяну так живо расписывать свои приключения, да еще и отводить в них главную роль малышу Чико? Ведь Пардальян никому бы не признался, что делал это для укрепления репутации Чико.

Впрочем, шевалье был абсолютно искренен. Он относился к той редкой породе людей, которым свойственно преувеличивать заслуги других, а не свои собственные.

После веселой дружеской трапезы Пардальян, сославшись на ужасную усталость (любой другой на его месте давно бы уже потерял сознание от нервного и физического перенапряжения), наконец-то отправился в свою комнату и растянулся на мягкой белоснежной постели.

Вслед за Пардальяном удалился и Сервантес. Эль Тореро поднялся на второй этаж к даме своего сердца цыганке Жиральде. Чико остался в одиночестве.

Хуана молча прошла мимо него. Плутовка проскользнула во внутренний дворик, будучи уверенной, что он не спускает с нее глаз, и с напускным безразличием направилась к своей уютной девичьей спаленке. Краем глаза Хуанита следила за маленьким человечком: ей так хотелось, чтобы он последовал за ней. Однако же он не двигался с места, и тогда ее губы еле слышно прошептали: «Глупец! Он ничего не понимает и не придет ко мне!»

Но так не годилось, малыш обязан был послушно идти за ней. И, слегка повернув голову, она одарила его своей чарующей улыбкой.

Тогда Чико наконец-то решился встать и незаметно сопроводить ее в комнату. Сердце его билось, словно готово было выпрыгнуть из груди. Не без тоски и страха думал он о том, как примет его Хуана.

Девушка сидела в единственном в ее маленькой комнатке, где почти отсутствовала мебель, кресле. Это было огромное деревянное резное произведение искусства. Господи, какую мебель делали в те времена! Когда вспоминаешь об этом, то испытываешь невольно чувство неловкости за столь убогие столы и стулья наших дней. Ножки красавицы покоились на приставленном к креслу высоком дубовом табурете, сверкавшем чистотой, – как, впрочем, и все в таверне «Башня», где за порядком следила, как мы уже неоднократно отмечали, сама Хуана.

Чико прошел в комнату и предстал перед ней онемевший и невероятно смущенный. Он был похож на провинившегося и покорно ожидающего наказания за свой проступок ребенка.

Видя его нерешительность, Хуанита заговорила первой. Лицо ее было серьезно и непроницаемо; невозможно было определить, довольна она или рассержена.

– Итак, Чико, – сказала она, – похоже, ты невероятно отважен?

– Я не знаю, – простодушно ответил он. Раздраженно, с едва скрываемой нервозностью она продолжала:

– Вот как? Но ведь об этом заявил во всеуслышание сам сеньор Пардальян, а уж он-то знает толк в подобных делах, ибо являет собой пример отваги и благородства.

Маленький человек опустил голову, словно признавая в чем-то свою вину, и прошептал:

– Если он так говорит, значит, так оно и есть… Но я ничего об этом не знаю.

Каблучки Хуаниты начали нетерпеливо постукивать о дерево табурета. Это было плохим предзнаменованием. В их стуке Чико улавливал слишком хорошо ему известные признаки нарастающего гнева его маленькой возлюбленной. И, конечно же, это только усилило его смущение.

– А правда ли то, что сказал господин Пардальян? Он утверждает, что ты способен любить до конца дней своих ту, которую однажды полюбишь, – вдруг выпалила она.

Было бы несправедливо считать Хуану обычной ветреной кокеткой. Просто она проявляла поразительное равнодушие к чувствам карлика и совершенно не замечала его терзаний. Впрочем, следует заметить, что в те времена нравы были куда более свободны, чем в наши дни, когда искренность скрывается под непроницаемой маской лицемерия. Все, что казалось естественным тогда, заставило бы нынче блюстителей морали притворно недоумевать. И наконец, не следует забывать, что Хуанита ощущала себя королевой Чико, привыкшей к его молчаливому поклонению и к тому, что малыш – это ее вещь. Поэтому она вела себя и говорила с ним так дерзко, как ни с кем другим.

Краснея, Чико пробормотал:

– Я не знаю…

С яростью она топнула ножкой и передразнила его:

– Я не знаю!.. И ты ничего не видишь в этом особенного? Это возмутительно, ведь чтобы сказать так, он должен был от тебя это услышать!

– Я не говорил ему так, клянусь! – взволнованно отвечал карлик.

– Но откуда ему знать, что ты любишь и будешь любить до конца своих дней?

И уже с нежностью в голосе Хуана добавила:

– Скажи, Чико, ты действительно любишь кого-то? Кого же? Я ее знаю? Ну скажи же! Что ты стоишь, разинув рот?! Ты меня раздражаешь!

Глаза Чико кричали: «Это тебя я люблю!» Она видела это, но непременно хотела услышать от него признание в любви.

Но у Чико не хватало храбрости. Он смог лишь пробормотать:

– Я никого не люблю… кроме тебя. Пресвятая Дева! Она отлично знала это, но такая лапидарность ее нисколько не устраивала. На лице ее появилась гримаса досады. Как же глупа она была, поверив на какое-то мгновение в смелость Чико! Его смелости едва хватило лишь на слова: «Я люблю тебя». Хуанита не знала, что эти слова приводят в трепет и заставляют отступать даже самых отважных мужчин. Она была упряма и наивна, наша малышка Хуанита, привыкшая повелевать маленьким человечком Чико, и ей очень хотелось, чтобы он сам стал хоть на короткий миг ее повелителем. Но похоже было, что Чико так и останется ее верным псом, готовым преданно лизать зло отпихивающую его хозяйскую ногу.

Она с досадой подумала, что ни на что другое он не годится, что его можно унижать, мучить, заставлять часами выстаивать на коленях и целовать ее маленькие туфельки, а ни на что большее этот «храбрец» не отважится.

Вызывающе глядя на него злыми глазами, она сказала глухим голосом:

– Если ты ничего не знаешь, ничего не говорил, ничего не сделал, зачем ты пришел сюда? Чего ты хочешь?

Чико был ужасно бледен, но с невероятной для него самого твердостью в голосе произнес:

– Я хотел только спросить тебя: ты довольна? С видом маленькой королевы она переспросила:

– Довольна? Чем же это я должна быть, по-твоему, довольна?

– Ну… тем, что я нашел и привел француза. Она совершенно по-женски – неожиданно и несправедливо – возмутилась и визгливо заявила:

– Да зачем он мне нужен, этот француз? Ты, наверное, на солнце перегрелся, бедняжка!

Чико был в полном смятении, он пробормотал:

– Но ты мне говорила…

– Что? Что я тебе говорила?

– Ты просила спасти его…

– Я?! Какой вздор! Тебе все это приснилось!

От этих слов Чико стало дурно. Может быть, ему действительно все это приснилось, а теперь Хуанита грубо будит его? Ведь она говорит так уверенно! Но нет! Она просто играет с ним, хочет испытать его чувства. Ей интересно, станет ли он ревновать к французу. Недаром же сеньор Пардальян, который так много видел и знает в этой жизни, только что говорил ему, что любящая женщина хочет, чтобы ее ревновали. Должно быть, так оно и есть. Но Хуана… действительно ли она его любит? Возможно ли такое счастье? Ведь еще нынче ночью, всего несколько часов назад, она проливала из-за француза горькие слезы. А что же теперь? Он ничего больше не понимал.

Чико внезапно почувствовал себя глубоко оскорбленным и униженным, однако ему вовсе не хотелось взбунтоваться. Он всецело принадлежал своей хозяйке, и она имела право заставить его страдать или же выставить на посмешище. Он был рабом всех ее прихотей, она даже могла бы его побить. Такова была его доля: смиренно гнуть спину и терпеть любые выходки и капризы Хуаниты. Любой знак внимания с ее стороны – счастье, ласковая улыбка – блаженство, награда за все муки, которые он принимал по ее же вине.

Хуана поглядывала на него краем глаза, наслаждаясь его смятенным, растерянным видом. Ей хотелось топтать, мучить, унижать карлика, хотелось задеть в нем его гордость, чтобы он все-таки возмутился, высоко вскинул голову и заговорил с ней по-хозяйски, по-мужски!

В глубине души Хуанита не была ни плохой, ни злой. Она попросту не ведала, что творит. Ведь их взаимоотношения своими корнями уходили в детство. Да, Чико был невелик ростом, но это вовсе не мешало ему оставаться необыкновенно привлекательным юношей. Он был великолепно и очень пропорционально сложен. Он, безусловно, волновал Хуаниту. Ее только раздражало его всегда предсказуемое поведение.

Было бы большим преувеличением думать, что Хуанита влюбилась в карлика, но все же в ее отношении к нему появилось что-то новое. До сих пор она была искренне привязана к нему как к брату, но теперь ее чувства переменились: она стала испытывать к малышу интерес и симпатию, от которых уже рукой было подать до влюбленности.

Итак, всего один шаг – и ее привязанность к Чико могла обратиться в истинное глубокое чувство; впрочем, этот шаг мог быть сделан и в сторону, и тогда их отношения брата и сестры остались бы непоколебленными. Что-то должно было заронить искру между нею и Чико.

И именно сейчас, когда она никак не могла разобраться в своих чувствах к карлику, в ее жизни возник Пардальян. Его появление своей романтичностью не могло не произвести на нее сильного впечатления. Пардальян казался ей героем ее мечты. Она была еще так молода, что едва ли была способна верно оценивать свои ощущения, она безвольно плыла по течению.

В присутствии Пардальяна она другими глазами взглянула на Чико: перед ней стоял крошка, малыш, карлик. Чико был хорошенькой, изящной, элегантной игрушкой; он безумно любил Хуаниту, но он был всего лишь уменьшенной копией мужчины, и его никак нельзя было рассматривать как будущего супруга. Чико заменял ей брата, и это вполне устраивало Хуану.

Со всей испанской горячностью и страстью она отдалась своей мечте о любви к этому сильному и отважному сеньору иностранцу. Да, она действительно плакала из-за Пардальяна, плакала от отчаяния при мысли, что ее избранник может быть убит. И она делилась своими переживаниями с Чико с бессознательной жестокостью женщины, которая любит другого. Малыш покорно выносил муки неразделенной любви. Его истинное и глубокое чувство к Хуаните дало ему нечто вроде дара провидца, и неожиданно для самого себя он произнес тогда слова, которые в дальнейшем не давали Хуане покоя: «На что ты надеешься?» Малыш, сам того не желая, нанес девушке страшный удар.

Хуана была дочерью скромного трактирщика. Дела его шли весьма успешно, он был богат, но при этом продолжал оставаться трактирщиком. А на что могла в те времена надеяться дочь владельца постоялого двора? Да на то, что тоже станет его хозяйкой. Вот она ею и стала. Что же до сеньора иностранца, то он запросто входил в королевский дворец и беседовал с самим его католическим величеством. Оно и понятно, ведь его прислал сюда сам король Франции. Нет, она и надеяться не смела выйти за него замуж! Стать же его любовницей ей бы не позволила гордость.

Все эти размышления заметно ослабили ее любовь к Пардальяну. Освобождаемая территория сердца Хуаны переходила во владения Чико, но сама Хуанита вряд ли догадывалась об этом, раздираемая, с одной стороны, своей пылкой романтической страстью к сеньору Пардальяну, а с другой – давней глубокой привязанностью к Чико. Какое же из этих двух чувств возьмет над ней верх?

Сегодня утром вернулся Пардальян. Она, безусловно, была счастлива видеть его живым и здоровым. Но Чико, едва Хуана поглядела на него, в смущении опустил глаза и тут же потерял только что завоеванный им кусочек сердца девушки. Она не могла простить ему его жертвенности и самоотречения, ибо не могла этого понять: ведь по ее собственной логике, логике Хуаниты, никогда и ничего отдавать нельзя, а, напротив, надо вцепиться в свое зубами и когтями. Вот почему ею и был оказан Чико столь холодный прием.

Но Пардальян с воодушевлением рассказывал о том, как малыш храбро защищался, как он даже чуть было не заколол самого Пардальяна. И сразу же акции Чико резко подскочили. Стоит ли мечтать о несбыточном? Быть может, счастье ее как раз здесь, совсем рядом. Чтобы не упустить его, она вновь устремила взоры в сторону малыша. Она так хотела остаться с ним наедине, она ждала его признаний в любви, но опять и опять наталкивалась на непреодолимую стену его стеснительности.

Хуана была вне себя от ярости, она негодовала. Она мысленно поставила на место Чико сеньора Пардальяна и еще больше разозлилась, ибо поняла, что француз держался бы с ней совсем иначе. Короче говоря, ей все сильнее хотелось унижать беднягу Чико.

А глупый карлик не стал возмущаться ее недостойным коварным враньем, но, напротив, принялся оправдываться и едва ли не просить прощения.

– Я сделал все, как ты и велела, и лишь одному Богу известно, чего мне это стоило. Чем же я мог тебя так сильно рассердить?

Вот и все, что удалось ей услышать от него. Ну уж нет, она бы никогда и никому не позволила, чтобы с ней обращались подобным образом, помыкали ею и насмехались над ней! Нет, Чико так и не стал мужчиной. Он ребенок и никогда не повзрослеет. И как только она могла поверить, что этот мальчик мог говорить и поступать так, как говорят и поступают настоящие мужчины! Она была вне себя от злости, и злилась она прежде всего на саму себя. И внезапно возникшая в ее голове мысль видеть карлика у своих ног послушной собакой, готовой подобострастно лизнуть хозяйскую туфлю, стала ее непреодолимым желанием, навязчивой идеей.

Желая добиться своего, Хуана неожиданно смягчилась:

– Ты меня вовсе не рассердил.

– Правда?!

– Разве у меня рассерженный вид? – сказала она и улыбнулась мгновенно просиявшему Чико.

Чтобы перейти от слов к делу, она небрежно приподняла свою изящную ногу в шелковом розовом чулке и принялась шаловливо покачивать ею, едва не касаясь груди малыша Чико носком кожаной хорошенькой туфельки. Хуана какое-то время с нескрываемым удовольствием разглядывала свою ножку, будто дорогую безделушку, а потом перевела взгляд на Чико, словно безмолвно приказывая ему: «Ну целуй же, дурачок!»

Всего лишь в нескольких дюймах от его лица находилась маленькая ножка, обутая в изящный и богато расшитый башмачок. (О, такую роскошную обувь делали в те времена только в знаменитом андалузском городе Кордова!) Мелькавшая перед глазами безумно разволновавшегося Чико ножка, казалось, манила, дразнила, призывала малыша: «Ну же, смелее, целуй меня».

О нет! Чико не мог устоять перед столь сильным для него соблазном; прекрасное лицо Хуаниты улыбалось, значит, она не сердилась на него. И он упал на колени.

На лице девушки мелькнуло выражение радости. (Он был слишком взволнован, чтобы это заметить.) Впрочем, Хуана слегка жалела своего маленького приятеля, хотя все в ней и ликовало.

Ее милая ножка опять едва не задела лица малыша, продолжавшего стоять на коленях. Туфелька была так близко от его пылающего лба и трепещущих губ; она прямо-таки требовала поцелуя. Но наш бедный Чико в своей робости был неисправим. Он и не мыслил себе подобной дерзости. Что бы сказала хозяйка, если бы он себе это позволил? Ему, разумеется, было невдомек, что, наберись он смелости заключить малышку Хуаниту в объятия, та никогда бы не отвергла его страстный поцелуй.

Наконец стоявший на коленях перед своей возлюбленной карлик осмелел настолько, что произнес:

– Позволь мне…

Но она не дала ему даже договорить. Носок роскошной туфельки ткнул Чико в губы – такие робкие и такие несмелые. Казалось, Хуана вложила в этот удар все свое раздражение, всю свою злость. Ей хотелось разбить губы карлика в кровь. Теперь наконец-то Чико все понял и, пьяный от счастья, бросился целовать только что ударивший его башмачок. Он лобзал пол, которого касались ножки его возлюбленной, ловил губами подошву ее туфельки, задыхался от волнения и восторга. Но нога Хуаны медленно отстранилась, словно желая умерить его пыл и заставляя его голову опускаться все ниже и ниже – пока своим лбом он не почувствовал дерево табурета. Этого-то и добивалась красавица.

С торжествующей улыбкой, сполна удовлетворенная своей победой, она тем же жестом, что и принцесса Фауста, – разумеется, не подозревая о том, – поставила свою ножку на голову карлика, ее дона Христофора Центуриона. Казалось, она хотела сказать: «Вот твое место! Я твоя госпожа, а ты – ты только моя вещь!»

Впрочем, бедняжка Чико был счастлив. Давно уже Хуанита не оставалась с ним наедине, давно уже не расточала ему столько знаков внимания! И с какой грацией она демонстрировала ему свою силу и власть над ним!

Цель Хуаны была достигнута, она добилась своего… но внезапно ей стало очень стыдно и безумно неловко. Боже мой, она наверняка сделала ему очень больно! Она почувствовала ужасные угрызения совести за свой жестокий поступок и торопливо встала, тем самым невольно лишив Чико счастья до бесконечности оставаться у ее ног.

Но Чико по-прежнему не вставал с колен. Подняв голову, он восторженно смотрел на нее.

Покраснев не то от удовольствия, не то от стыда или сожаления о содеянном ею, она удивительно кротко сказала ему:

– Я надеюсь, что ты больше не думаешь, будто чем-то рассердил меня.

Она улыбалась ему. И он отважился на последнее: вновь приник губами к носку ее туфельки. Смущенная Хуанита поспешно отпрянула назад. Поднявшись с колен, Чико с искренней благодарностью произнес:

– Как ты добра! О, моя мадонна!

От этих слов она покраснела еще сильнее. Нет же, нет, она вовсе не была доброй, она очень жестокая и злая. Ему следовало не благодарить ее, а хорошенько поколотить, ибо она это вполне заслужила. Ругая себя за все происшедшее, она тем не менее внезапно спросила его:

– Это правда, что ты хотел заколоть француза?

Теперь покраснел он, словно она в чем-то его упрекнула. Потом молча кивнул.

– Зачем же?

Она жаждала услышать от него наконец:

– Потому что я люблю тебя и ревную!

Увы, Чико опять упустил свой шанс, невнятно пробурчав:

– Я не знаю.

Все было кончено, теперь уже раз и навсегда. Ужасная досада вызвала новый приступ ярости у Хуаниты. Красная уже не от смущения, а от ярости, она топала ногами и кричала:

– Опять! Я не знаю, я не знаю! О, как ты меня раздражаешь! Убирайся отсюда! Вон!

Этот внезапный взрыв негодования после столь обворожительных улыбок поверг его в полную растерянность. Он ничего не понимал. О Боже! Что с ней творилось? Что он ей сделал?

Изумленный, он не двигался с места. Тогда она яростно набросилась на него, молотя его своими маленькими кулачками. Топая ногами, она продолжала в исступлении кричать:

– Убирайся вон!

И ссутулившийся робкий Чико покорно вышел. Но если бы он неожиданно вернулся, то увидел бы, как на глазах Хуаниты выступили слезы. Его мадонна сидела в кресле и тихо плакала.

Но Чико никогда не посмел бы вернуться – ведь так решительно его прогнали! Он уходил, душа его была погружена во мрак, и лишь одна надежда еще согревала его: буря утихнет, Хуана сменит гнев на милость, и он, как и прежде, будет готов выполнить любое ее желание, любой каприз.

Да если бы он даже и осмелился вернуться и застал ее в слезах, то едва ли отнес бы их на свой счет: Чико не смог бы поверить в то, что он, такой маленький человечек, способен вызвать серьезные глубокие чувства. Скорее всего она проливала слезы из-за своей любви к сеньору французу. И однако же это было совсем не так!..

Глава 2 ФАУСТА И ЭЛЬ ТОРЕРО

В то время как Пардальян почивал после столь насыщенных событиями дня и ночи, Эль Тореро отправился к своей невесте, к своей прелестной Жиральде. Дон Сезар с большим пристрастием расспрашивал девушку обо всем, что только ей было известно о таинственной принцессе, открывшей цыганке тайну ее происхождения. Но, к сожалению, Жиральда не сказала ничего нового сгорающему от любопытства Эль Тореро, и юноша твердо вознамерился предстать перед принцессой и поговорить с ней.

В девять часов утра, не желая более бездействовать, молодой человек покинул свою возлюбленную. Он просил ее никуда не отлучаться из таверны, так как лишь здесь, под защитой Пардальяна, она могла чувствовать себя в полной безопасности.

Спускаясь по лестнице, он ненадолго остановился перед дверью, за которой крепко спал Пардальян; рука его уже легла на щеколду и он уже готов был войти, однако быстро одумался.

– Нет, – прошептал он, – было бы преступлением будить его по пустякам. Да и что он сможет мне сказать? Пусть отдыхает, ему ведь трудно пришлось.

И, осторожно ступая на цыпочках, стараясь не шуметь, он спустился по начищенным до зеркального блеска, сверкающим, словно паркет в парадной зале дворца, ступеням внутренней дубовой резной лестницы, ведущей на кухню.

Здесь, в нижних помещениях таверны, находилась маленькая конторка, где обычно восседала Хуана. Укрытая от посторонних глаз, она могла наблюдать через специальные потайные окошечки за тем, что происходило на кухне и во внутреннем дворике. Воистину, она была достойной дочерью своего отца Мануэля.

Вторгшись на чужую территорию, Эль Тореро поклонился с подчеркнутым почтением и обратился к Хуаните:

– Сеньорита, я знаю, вы так же добры, как хороши собой. Именно поэтому я осмеливаюсь обратиться к вам с просьбой позаботиться о моей невесте; к сожалению, мне придется оставить ее на какое-то время. Не могли бы вы постараться устроить так, чтобы о ее присутствии у вас никому не стало известно?

«Сеньорита»! Крошка Хуанита, всегда разодетая как настоящая дама, грациозная и обходительная со всеми, умела внушать к себе уважение. Лишь немногие, среди которых был, конечно же, и Пардальян, могли позволить себе называть ее просто Хуаной, Хуанитой, и лишь избранные, например, Сервантес, говорили ей «ты». Слуги и посетители обращались к ней весьма почтительно, титулуя ее сеньоритой, или госпожой.

С милой и очаровательной улыбкой она отвечала:

– Вы можете быть спокойны, дон Сезар. Я немедленно поднимусь к вашей невесте, и в ваше отсутствие она все время будет оставаться подле меня, в той самой маленькой комнатке во внутреннем дворике, куда никому не позволено заглядывать без моего разрешения.

– Я бесконечно признателен вам, сеньорита! Я знал, что у вас доброе сердце. Не могли бы вы выполнить еще одну мою просьбу: если это вас не затруднит, передать шевалье де Пардальяну, когда тот проснется, что мне пришлось отлучиться по одному безотлагательному делу. Я надеюсь вернуться не позднее чем через один-два часа.

– Я непременно предупрежу господина де Пардальяна.

Теперь юноша был спокоен за судьбу Жиральды, и, поблагодарив еще раз малышку, он поклонился ей так, как подобало кланяться только знатным дамам.

Покинув таверну, Эль Тореро немедленно направился к дому с кипарисами, где надеялся отыскать принцессу или же разузнать что-нибудь у слуг.

По воскресеньям всегда публично сжигалось несколько еретиков, и в это воскресное утро, как обычно, делались соответствующие приготовления. Поскольку король находился теперь в Севилье, инквизиция собиралась придать мрачной церемонии аутодафе особую пышность и размах. На сей раз к сожжению были подготовлены целых семь человек – столько, сколько дней в неделе, что, безусловно, придавало будущей казни требуемые торжественность и значимость.

Мимо Эль Тореро шли толпы празднично одетых севильцев. Все они спешили на площадь Святого Франциска, ставшую местом публичных празднеств. Чаще всего испанцы вынуждены были любоваться зрелищем пылающих костров и слушать вопли сжигаемых заживо людей, но проповедники упорно внушали своим прихожанам, что присутствие при аутодафе очищает от ереси душу любого католика да к тому же дает право на определенное количество индульгенций, служивших вполне конкретным и очень действенным средством для привлечения на такого рода торжества множества беснующихся людей.

Коррида была в те времена куда более редким и менее популярным зрелищем, чем аутодафе. В Испании шестнадцатого века коррида вовсе не являлась традиционным народным действом, каким она стала в наши дни. Как и рыцарские турниры во Франции, эта кровавая бойня была излюбленным занятием знати. Чтобы выйти на арену и сразиться с быком, необходимо было принадлежать к древнему роду. Доподлинно известно, что отец Филиппа II, испанский король Карл I, впоследствии ставший императором Священной Римской империи Карлом V, не гнушался выйти на арену и самолично сразиться с разъяренным быком. Народу же позволялось лишь наблюдать за корридой издали.

При публичных казнях, напротив, простонародье было на самом почетном месте, ибо это зрелище воспитывало и смиряло его дух.

Многие из тех, что спешили на площадь, чтобы успеть до начала торжества устроиться поудобнее, узнавали дона Сезара, и был слышен приглушенный гул восторженных голосов:

– Смотрите, это Эль Тореро! Эль Тореро! Некоторые даже, уступая знаменитости дорогу, почтительно кланялись юноше. Он отвечал всем на приветствия и улыбки, однако же не останавливался, ибо очень спешил.

Наконец он подошел к крыльцу дома с кипарисами и вошел в его вестибюль. Впервые он попал сюда прошлой ночью, когда отправился на поиски Жиральды и Пардальяна, но тогда он едва ли мог здесь все как следует разглядеть.

Теперь же его поразила изумительная роскошь внутреннего убранства. Впрочем, он старался ничем не выдать своего удивления, ибо находился в обществе четырех верзил-лакеев. В расшитых золотом ливреях они стояли перед ним неподвижно, словно статуи. Их холодные глаза были устремлены на него с особым выражением, сочетавшем высокомерие и почтительность.

Без тени смущения перед прислугой столь; устрашающего вида он обратился к первому попавшемуся из лакеев и тоном, не допускающим возражений, велел передать госпоже его почтение и просьбу принять его, дона Сезара, кастильского дворянина. Не раздумывая, лакей весьма вежлива отвечал ему:

– Ее милость сиятельная принцесса Фауста, моя госпожа, уехала из своего загородного дома, и посему она никак не может принять сеньора дона Сезара.

«Хорошо! – подумал Эль Тореро. – Значит, таинственную принцессу зовут Фауста, и это уже кое-что».

Вслух же он произнес:

– Мне необходимо увидеть принцессу Фаусту по одному очень важному и не терпящему отлагательства делу. Не могли бы вы сказать, где мне удастся ее отыскать?

Немного подумав, лакей сказал:

– Если сеньору угодно, я сочту за честь проводить его к господину интенданту, который, возможно, более осведомлен.

Следуя за лакеем, Эль Тореро прошел через анфиладу комнат, обставленных с невероятной роскошью; ничего подобного в своей жизни он прежде не видел.

«О, да! – думал он. – Теперь-то я хорошо понимаю давешнюю восторженность дона Сервантеса. Должно быть, принцесса необыкновенно богата, коль скоро она может позволить себе подобную роскошь. И все эти несметные сокровища оставались всю ночь без всякой охраны, так что любой бродяга мог тут хозяйничать. Наверное, принцесса беспечна и абсолютно равнодушна к деньгам, но… вполне вероятно, что какая-то иная причина, о которой я едва ли могу догадываться, побудила принцессу быть столь неблагоразумной и бросить все свои сокровища на произвол судьбы…»

Погруженный в раздумья о случившемся, он незаметно для себя вслед за слугой поднялся на второй этаж и оказался в очень уютной небольшой комнате. Это была комната господина интенданта, которому лакей изложил причину визита незнакомца, после чего незамедлительно удалился.

Господин интендант был маленьким сгорбленным старичком. Его сморщенное личико украшала приторно-ласковая и необычайно угодливая улыбка.

– Лакей, проводивший вас сейчас ко мне, сообщил, что вы – дон Сезар, человек известный и достойный. Но дон Сезар – это так коротко…

Простите меня великодушно, мой господин, но прежде чем проводить вас к их милости, мне необходимо знать по крайней мере ваше имя… Надеюсь, вы меня поймете.

– Меня зовут просто дон Сезар. Многие в Севилье называют меня также Эль Тореро, – холодно отвечал ему молодой человек.

Услышав это, интендант принялся кланяться едва ли не до самого пола и смущенно бормотать:

– Простите меня, ваше высочество, как же я сразу не догадался! Я надеюсь, господин пожалеет мою старость и извинит мне мою непозволительную оплошность… Но принцесса в этой стране находится в постоянной опасности, и я должен охранять ее жизнь. Если господин Эль Тореро пожелает, я сочту за великую честь немедленно проводить его к принцессе, которая, как мне известно, с большим нетерпением ожидает господина.

Тореро онемел от изумления перед столь утрированным выражением почтения к своей особе и даже на всякий случай огляделся, полагая, что старик обращался не к нему, скромному тореадору, а к кому-то другому.

Однако в комнате не было никого, кроме них с интендантом. Он подозрительно посмотрел на слугу Фаусты: уж не слабоумен ли тот? В конце концов дон Сезар решил держаться со странным интендантом помягче, боясь его еще больше напугать.

– Вы, очевидно, что-то перепутали, друг мой. Я же сказал вам, что меня зовут просто дон Сезар, и я не имею никакого права на то почтение, с каким вы со мной обращаетесь.

Но старенький интендант по-прежнему был в смущении и нервно потирал свои сухонькие ручки.

– О нет, напротив, вы имеете на это право, – сказал он. – Вы сами скоро все узнаете и поймете.

Бледный Эль Тореро хриплым от волнения голосом потребовал:

– Объяснитесь!

– Простите меня, ваше высочество, но принцесса сама вам все объяснит. Идемте, мой господин, она ждет вас и будет очень рада… да, да, она будет очень рада…

– В таком случае ведите меня, – сказал Эль Тореро и тут же направился к двери.

– Сейчас, господин, сейчас, – с покорностью отвечал интендант и, на ходу схватив шляпу и плащ, поспешил за Эль Тореро.

Выйдя из дома, интендант опередил дона Сезара и быстро засеменил в сторону площади Святого Франциска, которую уже заполнила людская толпа, вожделеющая зрелища. Знатные дамы и господа, заполнившие окна и балконы близлежащих домов, ожидали начала этого варварского действа с не меньшим нетерпением, чем простолюдины, толпившиеся на площади.

В центре ее высился огромный деревянный помост, возведенный для несчастных, осужденных инквизицией. Это сооружение окружал тройной кордон мрачных и неподвижных, словно мраморные изваяния, монахов в низко надвинутых капюшонах. С горящими в руках факелами они ждали своего часа, чтобы зажечь огонь аутодафе. Но пока же эти зажженные факелы своим чадом создавали густое облако дыма, отчего на площади было трудно дышать.

Однако едва ли это кому-нибудь доставляло неудобства. Напротив, удушливый дым служил традиционной прелюдией к торжеству. Очень скоро должно было вспыхнуть жуткое пламя аутодафе, и тогда к вони факелов прибавится запах ладана из кадильниц.

Напротив зловещего помоста стоял алтарь с распятием, и бронзовый Христос простирал свои руки к небу и словно призывал его в свидетели всех человеческих злодеяний. Сегодня этот алтарь был празднично украшен дорогими кружевами и гирляндами цветов, а также задрапирован тончайшей белоснежной тканью; горело множество свечей; их сияние создавало торжественную атмосферу.

На главной башне монастыря Святого Франциска ударил колокол. Медленный величавый звон плыл над землей. Этот заунывный гул возвещал о начале церемонии. В эти минуты жуткая процессия, состоявшая из семи приговоренных к сожжению, их судей, монахов из всех католических общин и короля с многочисленной свитой, покидала кафедральный собор, чтобы проследовать по главным улицам города в сопровождении огромных толп зевак и наконец появиться на площади, где должно было свершиться само страшное действо. Когда кортеж достигал площади, осужденные поднимались на деревянный помост, а палачи-монахи привычными жестами подносили горящие факелы к связкам хвороста.

Но прежде, прямо здесь, прилюдно, еретики должны были непременно покаяться и выслушать торжественную, напутствующую их перед смертью, литургию.

Не смолкавший колокол все гудел и гудел и утихал лишь тогда, когда огонь догорал, оставив от еретиков только горсточки пепла.

Повсюду раздавались крики радости, истерический хохот; рассказывались сальные анекдоты; слышались проклятья беснующейся толпы в адрес еретиков. Все эти празднично одетые люди ликовали и веселились, с нетерпением ожидая казни.

О да! Это был поистине великий праздник.

Ненависть объединяла севильцев, и их лица искажала злая, отвратительная радость. Здесь не было места ни жалости, ни состраданию, ни тем более неприятию происходившего.

Справедливости ради не следует забывать, что один лишь робкий шепот порицания, услышанный кем-либо в толпе, немедленно привел бы смельчака на позорный помост, и он бы разделил участь семи несчастных осужденных.

С чувством жалости старательно боролись, и надо было обладать немалым мужеством, чтобы воздержаться от участия в этой чудовищной церемонии. Такое неучастие могло быть замечено и расценено как нечто подозрительное.

Дерзкого ожидал один из застенков вездесущей святой инквизиции, которая милостиво давала ему время осмыслить свое право осуждать действия матери-церкви. Он мог считать себя счастливчиком, если его не удостаивали главной роли в той мрачной трагедии, где все сомнения разрешает пламя аутодафе.

Следуя за интендантом, дон Сезар поражался, с какой силой этот тщедушный старичок прокладывал им дорогу в людской толпе. Наконец Эль Тореро оказался у крыльца одного из самых роскошных домов, выходящих своим фасадом на площадь.

Это был единственный в округе дом, в окнах и на балконах которого не было видно ни души.

Войдя внутрь, интендант и дон Сезар миновали ряд комнат и залов, обставленных с еще большим великолепием, чем дом с кипарисами. Через несколько минут они достигли крошечного пустого кабинетика. Старик-интендант попросил дона Сезара немного подождать, а сам заковылял докладывать принцессе о его приходе.

Эль Тореро, рассеянно кивнув, остался стоять; вид у него был мечтательно-созерцательный.

Между тем со старичком-слугой произошла в коридоре поразительная метаморфоза. Едва скрывшись с глаз Эль Тореро, интендант с удовольствием расправил плечи, потянулся и словно бы помолодел лет эдак на тридцать. Взбежав по лестнице на второй этаж, он вошел в огромную гостиную с балконом, украшенным изящной чугунной балюстрадой и нависавшим над площадью Святого Франциска.

В бархатном кресле, одетая в самое простое белое платье, не оживляемое ни единым драгоценным камнем, сидела в задумчивости Фауста; ее ноги покоились на элегантной вышитой подушечке из красного шелка.

Подойдя к своей повелительнице, загадочный интендант застыл перед ней в почтительном поклоне.

– Ну как, мэтр Центурион? – спросила Фауста.

Да, это был он, наш старый знакомый дон Центурион, который, ловко загримировавшись, только что изображал интенданта принцессы.

– Он уже здесь, госпожа.

Очень спокойно, почти безразлично, легким кивком головы она выразила свое удовлетворение.

– Так вы его привели?

– Он ждет внизу.

Фауста снова кивнула; она была очень сдержанна и, казалось, думала о чем-то своем.

– Он не узнал вас? – спросила она с некоторым любопытством.

На лице Центуриона появилась гримаса, долженствующая изображать улыбку.

– Если бы он узнал меня, то едва ли бы я был удостоен чести сопровождать его к вам, – сказал он с уверенностью.

Фауста, улыбнувшись, проронила:

– Я знаю, ведь он не испытывает к вам особенно горячей любви.

Центурион усмехнулся:

– Точнее сказать, сударыня, он ждет случая уничтожить меня. Но я спокоен, ибо всей душой предан вам. И если судьба будет благосклонна к замыслам моей госпожи, а дон Сезар по-прежнему будет недолюбливать меня, то, я надеюсь…

Дон Центурион запнулся и с надеждой посмотрел на Фаусту, ожидая от нее слов одобрения.

Фауста насмешливо взглянула на взволнованного Центуриона.

– Уверяю вас, – сказала она наконец многозначительно, – что если вы и впредь останетесь верны мне, то в нужное время я помирю вас с ним. Я ручаюсь, что могущественный король забудет все обиды молоденького несчастного влюбленного, у которого не было ни доброго имени, ни состояния.

Центурион заметно повеселел.

– Приведите же его сюда, – продолжала Фауста, – а когда мы с ним распрощаемся, вернитесь, ибо мне необходимо дать вам кое-какие распоряжения.

Центурион поклонился и вышел.

Мгновение спустя он впустил в комнату Эль Тореро и незаметно удалился, тихо прикрыв за собой дверь.

Увидев Фаусту, Эль Тореро пришел в восхищение. Никогда прежде он не видел женщину столь совершенной красоты. Со свойственной ему грацией он глубоко поклонился принцессе, причем не из одного только почтения, но прежде всего для того, чтобы скрыть свое смятение.

Фауста не могла не заметить того впечатления, какое она произвела на молодого человека, и едва заметно улыбнулась. Именно этого она и добивалась, к этому и стремилась. Так что теперь ей было за что похвалить себя.

Принцесса сразу отметила хорошие манеры юного тореадора, который держался с большим достоинством и тактом и не был ни робок, ни чрезмерно высокомерен. Его мужественная, строгая красота, изящество, слегка меланхоличная улыбка, прямой, открытый и вместе с тем какой-то удивительно нежный и простодушный взгляд, высокий лоб, несомненно, свидетельствовавший о незаурядности ума – короче, вся его внешность не могла не радовать взор. Он был среднего роста, но очень пропорционально и хорошо сложен; в нем угадывалась огромная физическая сила.

Фаусте понадобилось одно мгновение, чтобы заметить и оценить все это. Впрочем, принцесса ничем не выдала своего удовлетворения и только еле заметно кивнула, как бы еще раз одобряя придуманный ею план действий.

Итак, Фауста улыбалась, она была вполне довольна, мысленно говоря себе, что этот юноша сможет стать испанским государем, способным нравиться толпе, для которой видимость всегда заменяет реальность; кроме того, всегда находясь подле нее, Фаусты, он попросту не сумеет превратиться в ничтожество. Вдобавок его изящество и красота как нельзя лучше оттенят ее женское великолепие. Они будут прекрасно дополнять друг друга, будут тем, что называется «достойной парой».

Казалось, Эль Тореро не замечал столь пристального внимания к своей особе. Он держался очень свободно и уверенно, и это вполне устраивало Фаусту, для которой, впрочем, все вышеперечисленные достоинства дона Сезара были не очень-то важны, ибо она стремилась завоевать не сердце мужчины, каким бы привлекательным он ей ни казался, а корону, которую этот мужчина мог ей дать. И однако слишком уж она была женщиной, слишком любила красоту, чтобы не испытывать чувство удовлетворения при мысли, что ее венценосный супруг будет таким изящным, сильным и мужественным.

Кроме того, всегда приятнее обольщать мужчину, который тебе нравится, – дело в таком случае значительно облегчается.

А Фаусте предстояло не только обольстить юного принца, но и сделать это достаточно быстро; этого требовали ее замыслы.

Его любовь к Жиральде, разумеется, являла собой некое препятствие, но Фауста не привыкла отступать и всегда уверенно шла к своей цели. Любые вставшие на ее пути препятствия придавали ей лишь еще больше силы и настойчивости. Она любила бороться и побеждать.

Что же до Жиральды, то ее судьба была уже давно предрешена: Жиральда попросту исчезнет. Может, Эль Тореро и впрямь любил ее, но смерть цыганки вряд ли бы надолго огорчила его, так как он был молод и наверняка честолюбив, а Фауста указала бы ему путь к испанской короне. Ему предстояло править королевством, может быть, – воевать и одерживать грандиозные победы. Какой бы человек сумел устоять перед таким великим соблазном?! Сколь сильными должны были бы быть любовь и горечь утраты, чтобы столь заманчивые перспективы не заставили навсегда отринуть прошлое?!

Фауста знала лишь одного человека, который был способен на это; звали его Пардальяном, и равных бы ему на этой грешной земле не нашлось.

Соблазнить Эль Тореро было делом нелегким, но далеко не невозможным. Фауста, будучи отличным знатоком человеческих душ, завораживающе-нежным голосом спросила:

– Так это вы – господин, которого все величают доном Сезаром или Эль Тореро?

Было что-то странное в этом ее «все величают».

– Да, это я, сударыня, – отвесив очередной поклон, отвечал юноша.

– Вы не знаете своего настоящего имени. Вы ничего не знаете о своем происхождении, о своих родных. Вы предполагаете, что появились на свет приблизительно двадцать два года назад, в Мадриде. Не так ли?

– Именно так, сударыня.

– Извините меня, милостивый государь, за мою нескромность. Мне необходимо было уточнить кое-какие детали во избежание серьезных недоразумений.

– О, прошу вас, не стесняйтесь. Если вам угодно, я могу сейчас же выйти на балкон и смею надеяться, что буду узнан толпой. Вы наверняка услышите голоса людей, называющих меня Тореро, ибо, как вы верно подметили, «так меня величают».

Он сказал это спокойно, без всякой задней мысли, искренне желая доказать правоту своих слов.

Так же спокойно, мягким движением руки она указала ему на стул, стоявший рядом с ее креслом; ясно было, что красавица вовсе не жаждет его появления на балконе.

– Прошу вас, садитесь.

Эль Тореро послушно сел. Фауста вновь с восхищением отметила его изысканные манеры и изящество. «В его жилах течет королевская кровь!.. Из этого мальчишки, тешащего праздную публику, я сделаю настоящего великого монарха», – думала она.

С площади доносились дикие вопли толпы. Осужденные приближались к месту казни, и севильцы выражали свои верноподданнические чувства:

– Смерть!.. Смерть еретикам!.. Король! Король! Да здравствует король!..

Но последние выкрики едва ли не терялись в море ненависти беснующейся толпы; нынче был праздник смерти, на котором полагалось публично проявлять жестокость.

Но даже крики фанатиков не могли заглушить голоса многих сотен монахов, поющих покаянные псалмы.

И над всем этим людским муравейником мрачно гудел зловещий колокол. Его звон сливался с гулом толпы, заунывным пением и выкриками «виват», все это вместе напоминало пчелиное гудение; казалось, рой пчел залетел в гостиную и очень мешал своим шумом Эль Тореро, не доставляя, впрочем, ни малейшего беспокойства Фаусте.

Молодой человек почувствовал некоторую растерянность. Его раздражали колокола, жаждущая крови толпа, неизвестность – но более всего его смущала неземная красота Фаусты. И, желая справиться со своим волнением, Эль Тореро произнес:

– Вы были очень добры и оказали покровительство особе, чья судьба мне не безразлична. Позвольте же мне, сударыня, прежде всего выразить вам свою огромную признательность.

Фауста могла быть довольна: ей удалось смутить дона Сезара. Теперь она нимало не сомневалась в своей скорой победе, ибо была убеждена, что мужчины не умеют быть постоянными в любви. Жиральде, этой маленькой цыганочке, очень повезло, но ее звезда уже закатилась. Малышке не на что больше рассчитывать. Ее место в сердце юного принца займет Фауста.

Однако же этот намек на ее участие в судьбе Жиральды не доставил принцессе большого удовольствия, и она очень холодно отвечала:

– Вы давно уже интересуете меня. И если я что-то и сделала, то уверяю вас: только ради вас одного. Посему не стоит благодарить меня за интерес, проявленный мною к некоей ничего не значащей для меня особе.

В свою очередь Эль Тореро задело то пренебрежение, с которым Фауста говорила о боготворимой им девушке. Это обстоятельство немало его удивило, так как он помнил, как восхищалась Жиральда добротой принцессы.

Задетый в своих лучших чувствах, Эль Тореро вновь обрел самообладание и, гордо вскинув голову, сказал:

– А между тем эта, как вы изволили выразиться, «некая особа» с восторгом вспоминала о ваших заботах о ней.

– Да, но, заботясь о ней, я постоянно помнила о вас, и только о вас, – улыбаясь, ответила Фауста, и голос ее слегка дрогнул.

– Обо мне, сударыня? – искренне изумился Эль Тореро. – Но ведь вы даже не знали меня! Осмелюсь спросить, чем же я заслужил такую честь? Что могло заинтересовать сиятельную принцессу в таком скромном и незаметном человеке, как я? Ведь вы, сударыня, так богаты, так молоды и так… прекрасны!

Фауста взглянула на него с состраданием.

– Вы с вашим благородством и склонностью к рыцарским поступкам наверняка поймете мой порыв. Если бы вы узнали, сударь, что кто-то замышляет убийство беззащитного человека, если бы вы проведали о дне и часе преступления и о том, каким образом собираются умертвить того, с кем вы даже незнакомы, что бы вы сделали?

– Бог мой, – порывисто заговорил Эль Тореро, – ну, я бы прежде всего постарался предупредить этого человека, а при необходимости постарался бы его защитить…

Пока он говорил, Фауста одобрительно кивала; когда же он замолчал, она продолжала:

– Итак, сударь, теперь-то вы, надеюсь, поняли, почему я проявляла такой интерес к незнакомому человеку. Мне стало известно, что вас хотят убить, и я делала все, чтобы вас спасти. Та юная девушка, о которой вы только что упоминали, должна была невольно стать инструментом этого злодейства. Я больше не имею права скрывать от вас сей прискорбный факт. Вот почему я постаралась отдалить ее от вас. Лишь только мне показалось, что опасность миновала, я немедленно помогла вам отыскать друг друга. Сударь, поверьте, все мои поступки диктовались одним чувством сострадания; так сделал бы каждый, имеющий сердце. Я даже не думала, что когда-нибудь познакомлюсь с вами, и вовсе не чаяла встретиться с вами… Добро не должно делаться в расчете на признания и похвалу. О, тогда я многого не знала о вас, но после того, что мне стало известно, мне безумно захотелось побеседовать с вами. И теперь я благодарю судьбу за то, что мне удалось хоть чем-то помочь такому замечательному человеку, как вы. Поверьте, я всегда буду вашим самым преданным другом, я сделаю все, чтобы спасти вас. Видите ли, сударь, я не из тех, кто раздает пустые обещания; вам не стоило бы пренебрегать моим к вам расположением и моим искренним желанием вам помочь.

Слова ее звучали искренне и горячо и не могли не подействовать на Эль Тореро. Он был растроган и склонился перед принцессой в знак своей благодарности.

– Сударыня, я глубоко тронут вашей заботой. И, выпрямившись, беззаботно добавил:

– Но, возможно, вы склонны к преувеличениям. Едва ли кто-то всерьез может мне угрожать.

И тогда тоном, который заставил юношу затрепетать, принцесса произнесла:

– Да вы даже не можете себе представить, насколько это серьезно! Ваша жизнь находится под угрозой! Если вы будете столь же беспечны, как сейчас, то вот-вот погибнете!

При всей своей мужественности Эль Тореро не мог не побледнеть.

– Так вы не шутите?

Она пристально посмотрела на него и сурово сказала:

– Очень жаль, что я допустила вашу новую встречу с той девушкой. Если бы я знала тогда всю правду, я ни за что не позволила бы вам вновь с ней увидеться.

Слова эти заронили в душу Эль Тореро смутное подозрение.

– Но отчего же, сударыня? – произнес он холодно, но с некоторой долей иронии.

– Да оттого, – ответила Фауста, – что этой особе на роду написано быть причиной вашей смерти.

Эль Тореро какое-то мгновение смотрел ей прямо в глаза. Но она с невозмутимым спокойствием выдержала этот взгляд. Взор ее излучал удивительную искренность и симпатию к юноше. И Эль Тореро устыдился своих мимолетных мыслей, решив, что такая красивая женщина не может лгать, и ему захотелось выяснить все до конца.

– Но, сударыня, кто же он – мой непримиримый смертельный враг? Вы знаете его имя?

– Да, я знаю его имя.

– Так назовите его!

– Назвать? Наберитесь терпения. Пока же я могу только сказать, что враг ваш весьма влиятелен и опасен. Он ненавидит вас всей душой, и я непременно помогу вам. Человек этот…

Она невольно запнулась на последней фразе. Казалось, ей было невыносимо тяжко продолжать этот разговор. Лицо ее стало печальным, на нем явственно читалось сострадание к дону Сезару, и юноша умоляюще прошептал, проведя рукой по влажному лбу:

– Говорите!

– Ваш отец! – с трудом вымолвила Фауста.

Продолжая изображать на своем лице сочувствие, она с холодным вниманием следила за ним, словно ученый, наблюдавший за результатами своего опыта.

Результат этот превзошел все ожидания. Эль Тореро резко вскочил. Мертвенно-бледный, с блуждающим взором, в полном исступлении он вскричал:

– Не может быть!

Твердым и решительным тоном она повторила:

– Ваш отец!

Умоляюще глядя на принцессу, хриплым голосом, едва сдерживая рыдания, запинаясь, он, с трудом выговаривая слова, бормотал:

– Мой отец!.. Но ведь мне говорили…

– Что же?

Она, казалось, пыталась взглядом проникнуть в самую глубь его души. Что он знал? И знал ли он что-либо вообще?

Нет! Ему абсолютно ничего не было известно; это стало очевидно, как только он с невероятным усилием смог выговорить:

– Мне говорили, что мой отец умер лет двадцать тому назад…

– Но ваш отец жив! – продолжала Фауста с все возрастающей решимостью.

– Он умер от руки палача, – пробормотал после некоторой паузы Эль Тореро.

– Очередная вымышленная история. Надо было, чтобы вы никогда не попытались узнать всей правды.

Говоря это, она по-прежнему вглядывалась в его лицо. Нет! Он решительно ничего не знал. Об этом свидетельствовало то, как он, хлопнув себя по лбу, вдруг произнес:

– Господи какой я глупец! Как я мог не подумать об этом раньше?! Ну конечно же, им надо было удалить…

И вдруг с неожиданной радостью, словно забыв обо всем, что только что услышал, он сказал ей:

– Так это правда?! Мой отец жив?.. О, отец! Последние слова он произнес с необыкновенной нежностью и легкой грустью.

Любой другой на месте Фаусты почувствовал бы жалость к дону Сезару. Но принцессу интересовала только ее заветная цель. Ради ее достижения она не выбирала средств и не останавливалась ни перед чем; пусть даже ей пришлось бы усеять трупами дорогу, по которой она шла.

Продолжая с холодной невозмутимостью наблюдать за ним, она наносила ему все новые удары:

– Ваш отец жив, он в полном здравии… к несчастью для вас. В своей ненависти к вам он безжалостен. Он приговорил вас к смерти, и он обязательно убьет вас, если вы не будете решительно защищать свою жизнь.

Эти слова вернули молодого человека к горькой действительности.

Его отец желал ему смерти! Это казалось ему невероятным, противоестественным. Инстинктивно он искал в своей душе оправдание этой чудовищной жестокости. Внезапно расхохотавшись, он воскликнул:

– Клянусь Богом, сударыня, вы так меня напугали! Но как может случиться, чтобы отец хотел умертвить своего сына, плоть от плоти своей? О нет! Это просто невозможно! Мой отец попросту не знает, что я его сын. Скажите мне, кто он, сударыня, и я обязательно разыщу его. Уверяю вас, мы с ним поладим.

Она вновь заговорила, причем с какой-то особой размеренностью, словно желая, чтобы ни одно произнесенное ею слово не ускользнуло от его внимания:

– Ваш отец знает, кто вы… Именно поэтому он хочет вас уничтожить.

Эль Тореро покачнулся и судорожно прижал руку к груди. Его сердце бешено колотилось.

– Но это немыслимо! – заикаясь, произнес он.

– И однако это так! – произнесла жестокая Фауста. – Пусть земля разверзнется под моими ногами, если я лгу! – добавила она торжественно.

– Будь проклят этот час! – прохрипел Эль Тореро. – Мой отец желает моей смерти. Значит, я – ублюдок! Моя бесстыжая мать, будь ты…

– Остановитесь! – закричала, вся дрожа от негодования, Фауста. – Это кощунство! Знайте же, несчастный, что ваша мать была добродетельной и честной супругой! Ваша мать, которую вы только что в слепом исступлении едва не прокляли, приняла мученическую смерть… Ее палачом, не побоюсь сказать – убийцей, был тот, кто оттолкнул вас от себя, тот, кто желает вас уничтожить. Все эти годы он не знал, что вы остались живы. И теперь убийца вашей матери – ваш отец – хочет вашей смерти!

– О ужас! Нет, я уверен, что я – побочный сын своих родителей…

– Вы законный ребенок, – резко перебила его Фауста, – и когда придет время, я представлю вам все неопровержимые доказательства.

Она спокойно откинулась на спинку кресла, а Эль Тореро, чуть не обезумев от горя и стыда, с болью в голосе воскликнул:

– О, что же это за кровожадное чудовище, мой отец? И отчего он так ненавидит меня? А моя мать, моя бедная мать?! – При этих словах он разрыдался.

– Ваша мать – святая, – сказала Фауста и воздела вверх руку, словно указывая несчастному юноше на небеса, где наверняка пребывала его мать.

– Матушка! – грустно прошептал Эль Тореро.

– Прежде чем оплакивать убиенных, за них следует отомстить! – строго произнесла коварная.

Глаза Эль Тореро засверкали, и он исступленно вскричал:

– Я отомщу! Отомщу!

Но тут же, опомнившись, он закрыл лицо руками и жалобно застонал:

– Мой отец! Я должен мстить своему отцу за мать, я должен сразить его?! Но это же невозможно!

На лице Фаусты появилась мрачная улыбка, которую он едва ли был в состоянии заметить. Она была терпелива и никогда не отступала: в этом была ее сила. Она ни на чем не настаивала. Зерно, которое ей удалось заронить в юную душу, должно было прорасти.

Она мягко и ласково обратилась к несчастному Эль Тореро:

– Прежде чем мстить за свою мать, вам следовало бы подумать о себе. Не забудьте: вы в опасности. Ваша жизнь висит на волоске.

– Мой отец – знатный вельможа? – с горечью спросил Эль Тореро, который вдруг вспомнил старика интенданта, усердно и почтительно кланявшегося ему.

– Он очень могуществен, – уклончиво отвечала Фауста.

Но Эль Тореро был не в том состоянии, чтобы придавать какое-либо значение этим словам.

– Однако, сударыня, – сказал он, глядя прямо в глаза принцессе, – я до сих пор не знаю, что, собственно, побудило вас сообщить мне ужасные подробности моей жизни, которые так долго скрывались от меня.

– Но я уже все объяснила. Мною двигало простое чувство сострадания. И, впервые увидев вас, я не стала скрывать своего к вам расположения. Поверьте, я симпатизирую вам абсолютно бескорыстно. Вот почему я принимаю столь живое участие в вашей судьбе. Вы, сударь, так молоды и так благородны душой!

Эль Тореро оставил без внимания некоторую странность в поведении принцессы и ее тон.

– Я нисколько не сомневаюсь в чистоте ваших помыслов; это было бы кощунственно с моей стороны. Но простите, все, о чем мне пришлось здесь услышать от вас, – столь необычно и невероятно, что без каких-либо серьезных неопровержимых доказательств я едва ли смогу этому поверить.

– Сударь, я прекрасно понимаю ваши чувства и намерения, – участливо проговорила Фауста. – Уверяю вас, я не посмела бы открыть вам столь страшные обстоятельства, если бы не располагала достоверными доказательствами.

– И вы мне их представите?

– Да, несомненно, – отвечала Фауста.

– И вы скажете мне имя моего отца?

– Да!

– Но когда, сударыня?!

– Потерпите, прошу вас… Может, это случится сегодня, а может – через несколько дней.

– Хорошо, я буду ждать. Примите заверения в моем к вам глубоком почтении и признательности. Вы всегда можете располагать мною и моей жизнью.

– Но прежде давайте попробуем уберечь ее, вашу жизнь, – нежно улыбаясь, отвечала принцесса.

– Я приложу к этому все усилия, сударыня. Уверяю вас, что сумею постоять за себя перед лицом самого сильного противника.

– О, я нисколько в этом не сомневаюсь, – благодушно сказала Фауста.

– И все-таки мне надобно многое для себя уяснить. Разрешите, сударыня, я кое о чем спрошу вас.

– Прошу вас, сударь. Я готова ответить в меру своих возможностей, но со всей, поверьте мне, искренностью.

– Итак, не могли бы вы мне объяснить, каким образом та самая юная особа, – назовем ее для простоты Жиральдой, – могла бы стать причиной моей смерти?

В это время шум на площади усилился. По всей видимости, мрачный кортеж уже прибыл на место казни, и толпа с новой силой выплескивала свои эмоции: кто-то кричал «Смерть еретикам!», а кто-то – славословия в адрес его католического величества.

Ничего не ответив на заданный вопрос, Фауста величественной походкой вышла на балкон. Едва окинув взглядом площадь, она поняла, что не ошиблась. Слегка повернув голову в сторону Эль Тореро, который смотрел на нее крайне удивленно, принцесса спокойно сказала:

– Подойдите, сударь, посмотрите… Дон Сезар лишь покачал головой:

– Извините меня, сударыня, но такого рода зрелища мне отвратительны.

– Уверяю вас, сударь, – тихо сказала Фауста, – что мне эти зрелища тоже не доставляют радости. Поверьте, я вышла сейчас на балкон вовсе не из желания полюбоваться аутодафе; прошу вас, подойдите же ко мне!

Эль Тореро понял, что она зовет его неспроста. Преодолев свое отвращение к происходившему на площади Святого Франциска, он тоже шагнул на балкон.

Мрачная картина открылась его взору.

Впереди приближавшейся процессии гарцевала кавалерийская рота. Вслед за кавалерией шла вооруженная пехота. Всадники и пехотинцы должны были оттеснять толпу и расчищать дорогу кортежу.

За солдатами шествовала вереница черных исповедников. Лица их были едва видны из-под капюшонов; в руках они держали зажженные свечи. Впереди всех шел великан в такой же рясе с капюшоном; он нес огромный металлический крест с позолоченным распятым Христом в почти натуральную величину – с Христом, во имя которого семь осужденных должны были быть казнены; казнены во имя Того, Кто проповедовал всепрощение и любовь к ближнему.

Вся эта черная вереница громко и гнусаво распевала покаянный псалом.

За этой стаей монахов двигалась охрана святой инквизиции, имевшей свою кавалерию и пехоту, а затем и сам суд инквизиции во главе с великим инквизитором.

За судом инквизиции, под сияющим золотом балдахином, в праздничном облачении нес Святые Дары епископ, а за ним – выставленные на поругание толпы, в простых рубищах, с голыми ногами и непокрытыми головами – брели семеро осужденных, причем каждый из несчастных сгибался под тяжестью огромной горящей свечи.

За осужденными шли другие судьи. Затем снова – монахи, монахи, монахи; черные, красные, зеленые, желтые рясы; лица, скрытые под капюшонами. И опять – священники, епископы, кардиналы в красных одеждах; и все кругом пели, кричали, завывали псалмы.

За огромной толпой монахов, окруженный тройным кордоном пищальников, волоча ногу, шел с непокрытой головой, мрачный, в роскошном черном одеянии, король Филипп II. По правую руку от него в некотором отдалении шагал наследник престола, инфант Филипп. За ними следовали придворные, сановники и знатные дамы. Все они были в праздничных одеждах. И снова – монахи, монахи и исповедники.

Вот что увидел с балкона Эль Тореро.

Наконец процессия остановилась на площади перед алтарем.

Один из судей зачитал смертный приговор.

Священник подошел к семерым осужденным и ударил каждого из них в грудь, что означало, что нечестивые еретики изгоняются из сообщества живых.

Беснующаяся толпа не унималась и осыпала несчастных оскорблениями и проклятиями.

В это время к алтарю приблизился епископ. Осужденные уже взошли на помост, и их привязали к столбам.

Когда епископ произнес последние слова молитвы, послышался треск загорающихся фашин; толпа вновь завыла:

– Смерть еретикам! Смерть еретикам!

И вдруг над площадью раздался голос одного из осужденных. Эль Тореро сразу узнал его. Молодому человеку было не более двадцати пяти лет. Он был знатен, красив, богат, имел положение при дворе.

Бедняга кричал:

– Я не еретик! Я верую в Бога! Пусть ответят перед Богом осудившие меня… Я прошу…

Но его голос уже заглушил многотысячный хор монахов, распевающих псалмы.

Пламя костра подобралось к осужденным и своим горячим языком лизнуло ступни несчастных, а затем принялось жадно пожирать их плоть.

– Ужасно! Ужасно! – шептал Эль Тореро, закрыв глаза. – Какое же преступление мог совершить этот несчастный? Я знал его: он был весельчаком и любил жизнь; его ждало блестящее будущее.

Он говорил сам с собой, но внезапно услышал чей-то тихий шепот. Это Фауста, о присутствии которой он ненадолго позабыл, внушала ему:

– Он совершил то же преступление, которое замышлял и ты… Ты будешь, как и он, осужден; как и он, ты будешь казнен… если мне не удастся тебя вовремя остановить.

– Преступление? Какое преступление? – спросил Эль Тореро.

– Он увлекся еретичкой и женился на ней.

– О! Я понимаю!.. Жиральда – цыганка!.. Но ведь Жиральда – католичка!

– Она цыганка, – жестко сказала Фауста, – она еретичка… по крайней мере, все так считают – и этого вполне достаточно.

– Она крещеная, – отбивался Тореро.

– Пусть покажет свидетельство о крещении… Но нет, она этого сделать не сможет. А если бы даже и смогла, все равно, жила она как еретичка. – Говорю тебе, этого вполне достаточно. Ты мечтаешь соединить с ней свою судьбу – ну что ж, с тобой тоже обойдутся как с еретиком!

И она показала на костер.

– Но какой же негодяй издает такие законы?

– Твой отец.

– Мой отец! Опять! Что же это за кровавый зверь дан мне в отцы проклятой природой?!

Как раз в тот момент, когда он произносил эти слова, с балкона одного из пышных дворцов, возвышавшихся по сторонам площади, донесся громкий шум. Балкон этот (как, впрочем, и в доме Фаусты) до сих пор был безлюден. Но вот его застекленные двери широко распахнулись, и показалась толпа вельмож, знатных дам, священников и монахов.

На балкон вынесли одно-единственное кресло, и к нему подошел некто, перед кем все расступились; он спокойно сел, а все остальные, не переступая балконного порога, встали за его спиной. Этот человек поставил локоть на подлокотник кресла и оперся подбородком о кулак; взгляд его, ледяной и пронзительный, рассеянно скользнул по пылающему костру и по вопящей толпе.

Не отвечая на возмущенный и яростный крик Тореро, Фауста подошла к нему почти вплотную; глаза ее горели, и громко и властно она бросила ему в лицо роковое:

– Твой отец!.. Так ты хочешь знать, кто твой отец?..

Принцесса стала словно выше ростом; она была так величественна, так уверена в своей силе, так холодна и неумолима, что Тореро мгновенно понял все; сраженный страшным открытием, он, запинаясь, пробормотал:

– О! Что вы собираетесь сообщить мне? Фауста еще ближе придвинулась к нему, взяла за запястье и повторила:

– Ты хочешь знать своего отца?.. Ну так смотри!.. Вот он, твой отец!..

Ее рука указывала на человека, который холодно, со скучающим видом глядел, как огонь пожирает тела семерых мучеников.

Тореро невольно отступил; волосы его встали дыбом, взор блуждал, рука судорожно сжала рукоятку кинжала; он воскликнул:

– Король!..

В его голосе явно было больше боли, чем ненависти.

Глава 3 СЫН КОРОЛЯ

Фауста молчала и долго с мрачным удовлетворением смотрела на молодого человека, согнувшегося под бременем страдания. Она могла быть довольна собой, ибо была, как ей казалось, близка к осуществлению своего замысла.

Принцесса обстоятельно подготовилась к беседе. Она знала, что подавляющему числу подданных Филипп внушал ужас, незначительное же меньшинство его открыто ненавидело. Среди ненавидящих были представители всех слоев общества, и они считали себя братьями, временно объединенными отвращением, которое внушал им деспот.

Знатные вельможи с широкими взглядами, художники, артисты, ученые, солдаты, буржуа, искатели приключений, выходцы из народа – кто только не входил в это меньшинство! Как правило, это были люди более смелого ума и более передовых воззрений, нежели то стадо, что привыкло гнуть шею перед власть имущими. Для всех них религиозный фанатизм короля, побуждавший его ко все новым кровавым репрессиям, был совершенно неприемлем; в их глазах король стал чудовищем, и с чисто человеческой точки зрения его уничтожение было бы вполне законным.

Разумеется, мы говорим здесь не о кучке интриганов (а такие есть и будут всегда и повсюду), которые видели в ниспровержении существующего порядка возможность для удовлетворения своих страстей. Мы говорим здесь лишь о людях, искренне преданных идее освобождения.

Так или иначе, но недовольство королем было достаточно широким и достаточно глубоким, чтобы возникло тайное движение, возглавляемое несколькими честолюбцами, либо, говоря другими словами, несколькими провидцами, чье бескорыстие было вне всяких подозрений. Мы уже видели, как Фауста председательствовала на одном из собраний мятежников и сделала все, чтобы направить его ход в нужном ей направлении. Фауста знала, что стоило бы только начаться серьезному движению – и множество людей безвестных или колеблющихся присоединилось бы к тем, кто даст ему первоначальный толчок.

Она знала также, что для Тореро имя короля было синонимом убийства, кровавого неистовства, что оно внушало ему лишь ненависть и отвращение. Эти чувства к тирану усугублялись у Тореро личной ненавистью к тому, кого он обвинял в убийстве своего отца.

Ненависть к королю Филиппу, ярая и неизменная, существовала у него с давних пор, и Фаусте это тоже было известно. Если Тореро не попытался присоединиться к тем, кто втайне готовился нанести деспоту смертельный удар или по крайней мере свергнуть его, то причиной тому были не осторожность или презрение. Его ненависть была личной, и он намеревался действовать в одиночку. Кроме того, по природе своей человек прямой и чистосердечный, он питал явную неприязнь ко всему тайному, скрытому и запутанному. Решив поразить того, кого он считал врагом своей семьи, он твердо решил действовать в открытую, при свете дня… даже если бы это значило его собственную гибель.

Таковы были чувства дона Сезара к королю Филиппу в тот момент, когда Фауста, встав перед ним, воскликнула: «Это твой отец!»

Понятно, что такой удар мог сокрушить его.

Однако и это еще не все: едва достигнув возраста, когда он уже мог что-либо понимать, дон Сезар, захваченный рассказами – возможно, пристрастными – о своих родителях, где вымысел опасно соседствовал с правдой, с восторгом воздвигал в своем сердце алтарь для поклонения отцу. Он представлял себе отца, которого никогда не знал, благородным и великодушным, он украшал его самыми высокими добродетелями; отец являлся ему словно бог.

И вот Фауста покусилась на это безмолвное поклонение, которому дон Сезар, сколько бы лет ни прошло с тех пор, всегда оставался верен. Бог был низвергнут, и вместо него перед юношей предстало кровавое чудовище – ведь именно так, если вынести за скобки личную ненависть Тореро, он воспринимал короля. Достаточно было Фаусте сказать: «Вот твой отец!» – и этот алтарь мгновенно рассыпался и рухнул.

Это обстоятельство и было самым ужасным. Таким ужасным, что оно никак не укладывалось у Тореро в голове.

Он говорил себе: «Я плохо расслышал… я сошел с ума. Король мне не отец… Он не может быть моим отцом, потому что… Я чувствую, как по-прежнему ненавижу его!.. Нет, нет, мой отец умер!..»

Однако Фауста упорно твердила свое. Сомневаться не приходилось: да, все так, все именно так, король действительно был его отцом! Тогда Тореро в отчаянии стал судорожно цепляться за свой низвергнутый идеал и искать хоть какие-то оправдания человеку, на которого ему указали как на отца. Он говорил себе, что, наверное, судил несправедливо, и, перебирая все известные ему деяния короля, пытался открыть в них хоть что-нибудь, что способно было бы вновь возвеличить Филиппа в его глазах.

Но вскоре, осыпая себя проклятьями и ругательствами, Тореро с безнадежностью констатировал, что решительно ничего не находит. Зато с каждой минутой увеличивались его гнев, его ненависть к самому себе: мало того, что он не смог отыскать в короле ничего хорошего, он упорно продолжал видеть в нем то чудовище, которое видел в нем всегда. Все его существо бунтовало против этого неприятия, и он говорил себе: «Но ведь это мой отец! Мой отец! Разве может так быть, чтобы сын ненавидел родного отца? Скорее уж бессердечное чудовище – это я!»

Здесь его мысль направилась в другое русло: он подумал о своей матери.

Ему очень мало рассказывали о ней. По этой ли причине или по какой другой, нам неведомой, мать никогда не занимала в сердце дона Сезара то место, что было отдано отцу. Почему? Кто может ответить на этот вопрос! Конечно, и дня не проходило, чтобы он не думал о ней. Но первое место, казалось, навсегда было отдано отцу. И вот в результате этого крутого поворота, который он и не пытался объяснить себе, мать заняла в его душе место отца.

Ему показалось, что он, наконец, понял. «Клянусь Господом! – мысленно кричал он. – Я догадался! Я по-прежнему ненавижу отца, потому что мне сказали: он мучил и убил мою мать. Да, дело именно в этом!..»

Действительно, все обстояло приблизительно так.

И это был поистине шедевр Фаусты: она умело разожгла в сердце Тореро ненависть к отцу, а потом внезапно, дабы извинить это чувство, оправдать его, сделать ненависть еще более жгучей, более устойчивой, а также и более естественной, напомнила о матери.

Разве для сына интересы матери не священны? И если муж настолько подл и гнусен, что мучает и медленно убивает свою жену, разве их сын может колебаться? Разве не должен он защитить женщину, отомстить за нее? Даже если эта месть – месть отцу?

Вот оно – объяснение всему. Вот что лишало воли несчастного юного принца.

Да, Фаусте пришла в голову гениальная мысль: Тореро, колеблющийся, весь во власти противоречивых чувств, превратился в жалкого, нерешительного человека, которым она сможет руководить и управлять.

Самое трудное было позади, остальное казалось коварной сущим пустяком. Тореро, сын короля, отныне находился в ее власти, и она могла делать с ним все что заблагорассудится. Тореро поможет ей стать королевой, императрицей, а сам навсегда останется лишь послушным орудием в ее руках – править миром будет она!

А пока надо было натравить его на короля, который, по ее словам, являлся его отцом. Надо было, чтобы дон Сезар допустил мысль об убийстве – цареубийстве, отцеубийстве, – и для этого приукрасить преступление видимостью необходимой обороны.

Молодой принц по-прежнему молчал, его остановившиеся глаза были прикованы к королю, так что Фауста осторожно прикрыла створки окна и опустила тяжелые занавеси, закрывая от дона Сезара столь мучительное для него зрелище.

В самом деле, как только юноша перестал видеть короля, он с облегчением вздохнул и, казалось, пробудился от тягостного кошмарного сна. Он обвел мутным взором окружавшую его роскошь, словно спрашивая себя, где он и что он здесь делает. Затем его взгляд упал на Фаусту, которая, не говоря ни слова, наблюдала за ним, и чувство реальности окончательно вернулось к Тореро.

Фауста, видя, что он пришел в себя и теперь способен продолжать беседу, тихо сказала низким голосом, в котором сквозило скрытое волнение:

– Простите, ваше высочество, что мне пришлось раскрыть вам жестокую правду. Обстоятельства оказались сильнее моей воли и помимо нее увлекли меня за собой.

По телу Тореро пробежала дрожь. Титул «высочество», прозвучавший из уст Фаусты, на мгновение ошеломил его. Титул этот, казалось, свидетельствовал о том, что он не был жертвою сна – все, что он увидел и услышал, было реальностью – хотя и реальностью ужасной и мучительной. Качая головой, он с горечью повторил:

– Ваше высочество!..

– Этот титул принадлежит вам по праву, – проникновенно сказала Фауста. – Но вы на нем не остановитесь.

И опять Тореро покачнулся, как если бы его ударили.

Что означало это «вы на нем не остановитесь»? Вот и управляющий принцессы смотрел на него со страхом, любопытством и огромным почтением. Чего же от него в конце концов хотят? Он решил узнать это как можно скорее.

Фауста, между тем, сказала: «Благоволите сесть» и с поистине царственным величием указала ему на стул. Тореро повиновался, желая лишь одного: прояснить все, что было для него темным и туманным в этой необычайной истории.

– Итак, сударыня, – сказала он с деланным спокойствием, – вы уверяете, что я – законный сын короля Филиппа?

Фауста поняла, что он пытается изменить тему разговора и что, если она позволит ему это, он сумеет ускользнуть от нее.

Принцесса вперила в него проницательный взгляд и невольно отдала дань восхищения душевной силе этого молодого человека – после таких жестоких потрясений он владел собою столь превосходно, что обратил к ней совершенно спокойное лицо.

«Решительно, – подумала она, – не всякий может сравниться с этим молоденьким тореро. У него поистине королевские запасы гордости. Любой другой на его месте встретил бы сообщенное мною известие с ликованием. Независимо от того, ложь это или правда, любой другой поспешил бы сделать вид, что верит мне безоговорочно. А этот остался невозмутим. Он не дает ослепить себя обещаниями блестящего будущего, он спорит, и да простит мне Господь, но его самое горячее желание – это получить доказательство того, что я ошиблась».

Впервые с начала этой встречи в ее душу стало исподволь закрадываться сомнение, и, снедаемая ужасной тревогой, она задала себе вопрос: «Неужели он до такой степени лишен честолюбия? Неужели мне опять не повезло, и я встретила второго Пардальяна, то есть человека, который разочаровался в жизни и для которого состояние, происхождение и даже корона – всего лишь слова, лишенные смысла?»

Размышляя таким образом, она подняла к небу угрожающий взгляд, словно призывая Бога прийти ей на помощь.

Однако Фауста была бесстрашным бойцом и не принадлежала к числу людей, отступающих из-за всякой малости. Эти мысли пронеслись у нее в голове с быстротою молнии, но, каковы бы ни были ее колебания и тревоги, на ее лице не отразилось ничего, кроме неизменной приветливости, которую ей было угодно являть всем.

На вопрос Тореро, в котором звучало сомнение (хотя молодой человек ни в чем не подозревал ее лично), последовал уверенный ответ:

– Документы, которыми я располагаю и подлинность которых неоспорима, а также надежные свидетели доказывают, что вы – законный сын короля Испании Филиппа. Поверьте, я знаю, что говорю. Очень скоро – буквально через несколько дней – я представлю вам все эти доказательства. И вам-таки придется признать, что я не лукавила, а была правдива и откровенна.

Тореро едва слышно промолвил:

– Избави меня Бог, сударыня, сомневаться в ваших словах или же заподозрить вас в дурных намерениях!

И продолжал с горькой улыбкой:

– Я не получил образования, приличествующего сыну короля… будущему королю… Хоть я и инфант – так вы, по крайней мере, утверждаете, – я был воспитан не на ступеньках трона. Я всегда жил в ганадериях, среди диких быков, которых я выращивал для удовлетворения прихотей принцев, моих братьев. Таково мое ремесло, сударыня, и оно кормит меня – ведь у меня нет ни фамильных драгоценностей, ни ренты, ни пенсиона. Я пасу быков. Так что извините, сударыня, что я осмеливаюсь говорить без обиняков, прямо; очевидно, вы, владетельная принцесса, привыкли слушать иные речи.

Фауста благосклонно кивнула, принимая извинения юноши.

Тогда Тореро, осмелев, поспешил задать следующий вопрос:

– А моя мать, сударыня, как звали мою мать?

Фауста удивленно подняла брови и подчеркнуто строго ответила:

– Вы – законный принц. Вашу мать звали Елизавета Французская, она была законной супругой короля Филиппа и, следовательно, королевой Испании.

Тореро провел рукой по влажному лбу.

– Ну скажите же мне в конце концов, – произнес он дрожащим голосом, – если я – законный сын, то почему же меня бросили? Откуда эта яростная ненависть отца к собственному сыну? Откуда эта ненависть к законной супруге, ненависть, доведшая до убийства?.. Ведь вы же сами сказали мне, что моя мать умерла вследствие жестокого обращения с нею ее мужа.

– Да, я это говорила, и я готова это доказать.

– Стало быть, моя мать была в чем-то повинна?

Он дрожал, задавая этот вопрос, и его глаза умоляли, чтобы ему ответили «нет». Фауста не замедлила успокоить дона Сезара, сказав более чем категорично:

– Ваша мать – я это утверждаю, и у меня найдутся доказательства, – ваша мать, августейшая королева, была святой, сошедшей на грешную землю.

Конечно же, она явно преувеличивала. Елизавета де Валуа, дочь Екатерины Медичи, подготовленная к ремеслу королевы своей грозной матерью, могла быть всем, чем ей хотелось быть, но только не святой.

Однако Фауста разговаривала с ее сыном, – она рассчитывала на его сыновнее благоговение, тем более пылкое и слепое, что он никогда не знал своей матери, – и она полагала, что заставит его поверить любым нелепицам, какие, если понадобится, она с легкостью выдумает.

Фауста стремилась возможно сильнее разжечь сыновние чувства Тореро к матери: чем более величественной, благородной и безупречной предстанет она в глазах сына, тем более неистовой и неодолимой будет его ненависть к ее мучителю-супругу. Эта ненависть должна достичь таких размеров, чтобы Тореро совершенно позабыл: сей деспот – его отец.

Вот почему, желая добиться поставленной цели, Фауста без колебаний, своею собственной властью, причислила мать дона Сезара к лику святых.

А тот явно обрадовался ее словам. Он глубоко, с облегчением вздохнул и спросил:

– Но раз моя мать была безупречна, откуда же это ожесточение, откуда эти долгие издевательства, о которых вы говорили? Неужто король и вправду то чудовище, жаждущее крови, каковым, по уверению многих, он является?

Тореро опять-таки совсем забыл, что и сам считал короля именно таким чудовищем. Теперь, когда он знал, кто его отец, он инстинктивно старался обелить его в своих собственных глазах. Он все еще надеялся (хотя и не слишком), что принцесса скажет что-то такое, что снимет с короля вину. Удалось же ей полностью обелить его мать!

Но Фауста вовсе не собиралась защищать Филиппа. Она ответила непреклонно:

– Король, к несчастью, никогда ни к кому не испытывал чувства нежности. Король – это воплощенные гордыня, эгоизм, душевная черствость, это воплощенная жестокость. Горе тому, кто окажет ему сопротивление или же придется ему не по нраву. Однако его отношение к королеве заслуживает все же некоего подобия оправдания.

– А! – тотчас откликнулся Тореро. – Возможно, она была легкомысленной, взбалмошной? Конечно, просто по наивности, по незнанию жизни?

Фауста отрицательно тряхнула головой.

– Нет, – сказала она, – королеве не в чем было упрекнуть себя. Если я и упомянула о неком подобии оправдания, то речь идет о заблуждении, свойственном немалому числу мужчин, но, однако, недостойном монарха – он должен быть недоступен любому низменному чувству. Это заблуждение особого рода, и имя ему – ревность.

– Ревность!.. Без всякого повода?

– Без всякого повода, – с нажимом произнесла Фауста. – И что еще хуже, без любви.

– Но как можно ревновать того, кого не любишь?

Фауста улыбнулась.

– Король создан не так, как обычные смертные, – сказала она.

– Возможно ли, чтобы ревность, да еще там, где нет любви, привела к убийству? То, что вы называете ревностью, другие могли бы, наверное, с гораздо большим основанием назвать жестокостью?

Фауста опять улыбнулась загадочной улыбкой, которая не говорила ни «да», ни «нет».

– Мне надо рассказать вам целую историю, таинственную и прискорбную, – произнесла она после короткого молчания. – Вы, наверное, кое-что об этом слышали. Никто не знает истину в точности и никто, если бы даже и знал ее, не осмелился бы открыть ее до конца. Речь идет о первом сыне короля, о том, кто наследовал бы престол вместо вас, если бы не умер в самом расцвете лет.

– Инфант Карлос! – воскликнул Тореро.

– Он самый, – ответила Фауста. – Слушайте же.

И Фауста принялась рассказывать дону Сезару ужасную историю его настоящего отца, перекраивая ее на свой лад, путая истину и ложь, так что надо было знать эту историю во всех деталях, чтобы суметь отличить правду от вымысла.

Принцесса рассказала ее со всей возможной тщательностью, с такой точностью и такими подробностями, что это не могло не поразить воображение внимательного слушателя, тем более что отдельные детали соответствовали некоторым детским воспоминаниям Тореро, ярким светом освещали некоторые доселе казавшиеся ему необъяснимыми факты, подтверждали некоторые слова, случайно слышанные им.

На протяжении всего своего рассказа Фауста не уставала с удивительным красноречием описывать гнусную роль короля, отца, супруга – но все это без особого нажима, наоборот, делая вид, будто оправдывает и защищает его. Королева же в ее повествовании представала кроткой страдалицей, смиренной жертвой неумолимого палача, не взбунтовавшейся вплоть до самой смерти, виновником которой он был.

Когда Фауста договорила, Тореро был убежден в законности своего рождения и в невиновности своей матери, всю жизнь угнетаемой тираном-супругом. И в его сердце уже закипала горячая ненависть к палачу, который, умертвив мучительною смертью мать, теперь хотел любой ценой устранить сына, уже ставшего мужчиной. Юноша чувствовал, как в нем разгорается страстное желание отомстить.

Кроме того, все в нем восставало против той поразительной злобы, которую вызывал он у своего отца. Разве не имеет он права на жизнь, как и всякое другое создание Божие? Разве не имеет он права на свою долю солнца, как и все, что живет и дышит? И раз уж его толкнули на эту крайность и вынудили защищаться против собственного отца, то он будет защищаться, черт побери! И если случится преступление, пусть вся кровь падет на голову того, кто начал творить зло первым.

Это было не совсем то, чего хотела Фауста. И все же она могла гордиться достигнутым успехом, ибо ей удалось вложить в сознание юноши мысль о сопротивлении, а ведь в какой-то момент она начала опасаться, что он попросту ускользнет от нее. Немного терпения – и она приведет его к тому, что ей нужно. Что чаще всего требуется, чтобы перейти от обороны к наступлению? Сущие пустяки. Поддержка, оружие, порыв отваги или ярости – большего и не надо, это заставит человека, который до сих пор довольствовался лишь отражением ударов, решительно кинуться в атаку. Что касается оружия, то она наверняка сумеет вложить его в руку Эль Тореро; что касается ярости, то она сумеет разжечь ее в нем.

Закончив свой рассказ и увидев, что дон Сезар достаточно ожесточился, Фауста, как то было ей свойственно, уверенно двинулась к цели:

– Вы спросили меня, ваше высочество, почему я заинтересовалась вами, еще не будучи с вами знакома. И я ответила, что мною двигало вполне понятное чувство человеколюбия. Я также добавила, что с тех пор, как я вас увидела, это чувство уступило место симпатии, и по мере того, как я узнаю вас все ближе и ближе, эта симпатия возрастает все больше и больше. А у меня, принц, симпатия никогда не остается бездеятельной. Однажды я уже предложила вам свою дружбу; я предлагаю вам ее опять.

– Вы видите, сударыня, – я настолько смущен и взволнован, что не нахожу слов, чтобы выразить вам свою величайшую благодарность.

Фауста ответила очень проникновенно, с обволакивающей мягкостью во взгляде и с обольстительной улыбкой:

– Не торопитесь, принц, принимать или отвергать…

– Сударыня, – живо прервал ее Тореро, весьма, сам того не замечая, воодушевившийся, – неужели вы считаете меня бессердечным безумцем, способным отвергнуть великодушно предложенную дружбу, которая будет мне дороже всего на свете?

Принцесса покачала головой, и в ее улыбке появилась тихая грусть:

– Давайте избегать стихийных порывов, принц. То, что годится для обычных смертных, не годится для нас, властителей, призванных Богом, дабы направлять толпы и управлять ими.

Ее якобы обуревало сильнейшее волнение, отчего по телу опьяненного близостью красавицы молодого человека пробежала сладостная дрожь.

– Если бы нам было дозволено следовать нашим душевным движениям, если бы я, говорящая с вами, могла бы совершить то, что нашептывает мне мое сердце, вы стали бы, принц, одним из могущественнейших монархов на земле, ибо я угадываю в вас те редкие качества, которые делают великих королей.

Чрезвычайно взволнованный словами, произнесенными с такой страстной убежденностью, еще более взволнованный тем тайным смыслом, что угадывался за ними и льстил его самолюбию, Тореро воскликнул:

– Направляйте же меня, сударыня! Говорите, приказывайте, я полностью отдаю себя в вашу власть.

В глазах Фаусты вспыхнул и тут же погас огонек. Она мягко повела рукой, словно желая показать, что согласна направлять его и что он может положиться на нее, а потом очень мягко и очень спокойно заметила:

– Прежде чем сказать «да» или «нет», я должна кое-что уточнить. Я должна объяснить вам, кто я такая, что я могу и чего стоит та дружба, которую я вам предлагаю. Я должна также напомнить вам, кем являетесь вы, я имею в виду, – на взгляд тех, кто вас окружает, – что вы можете сделать и к чему вы идете.

– Я слушаю вас, сударыня, – почтительно проговорил Тореро. – Но что бы вы ни сказали, я уже сейчас исполнен решимости принять драгоценную дружбу, которую вы изволили мне предложить. И знайте: если бы вы сейчас не предложили ее мне, я бы сам, повинуясь голосу сердца, горячо просил вас о ней. Мне кажется, сударыня, что жизнь станет для меня тусклой и невыносимой, если вы не будете освещать ее своим блистательным присутствием.

Все это было сказано с подчеркнутой галантностью, вообще присущей той эпохе и – в особенности – неукротимому темпераменту испанцев. Тем не менее Фаусте почудилось, что она различила в этих словах искренние нотки, и она почувствовала себя удовлетворенной. Чем более Тореро загорался, тем легче было справиться с ним.

Она настойчиво продолжала:

– Вы бедны, у вас нет имени, вы одиноки и, несмотря на вашу популярность, не способны предпринять ничего хоть сколько-нибудь значительного, ибо из-за вашего простого происхождения и особенно сомнительного рождения все это разобьется о кастовые предрассудки, более сильные в этой стране, чем где бы то ни было. Если же вдруг вы все-таки предпримете какой-то смелый шаг, за вами никто не последует, кроме разве что нескольких простолюдинов, а они в счет не идут. Даже если вы наделены гениальностью, вы все равно обречены на прозябание в безвестности и бесславии: ваше рождение запрещает вам добиваться славы и публичной деятельности. Верно ли то, что я говорю?

– Совершенно верно, сударыня. Но я не хочу ни славы, ни почестей. Мое безвестное происхождение не гнетет меня, а что до бедности, то я легко сношу ее. Впрочем, вы, возможно, знаете, что, если бы я захотел принять все те дары, которые знатные любители корриды бросают на арену, предназначая их мне, я мог бы стать богачом.

– Знаю, – сурово отвечала Фауста. – У вас говорят: храбрый, как Тореро. И еще говорят: щедрый, как Тореро. Однако теперь, когда вам известно, что в ваших жилах течет королевская кровь, вы не можете влачить прежнее униженное и безвестное существование; с сегодняшнего дня все должно измениться.

– Почему же, сударыня? – простодушно удивился Тореро. – В таком существовании есть своя прелесть, и я не вижу, почему бы мне надо было менять его. Из ваших слов явствует, что я никогда не стану принцем королевского дома. Так почему бы мне не остаться тем, кем я был до сегодняшнего дня?

Фауста чуть заметно нахмурилась. Эти слова дона Сезара выдавали недостаток честолюбия, что противоречило ее планам. Тем не менее она никак не выдала своих чувств и с присущей ей осторожностью не стала открыто оспаривать эти идеи.

– Вы забываете, – просто сказала она, – что вам не позволят жить – даже забытому, бедному, безвестному, лишенному состояния и честолюбия… Вы забываете, что завтра, когда вы появитесь на арене, вас подло убьют, и ничто, ничто не сможет отвратить вашу гибель… если я покину вас.

Тореро вызывающе улыбнулся.

– Я понимаю, – выразила его мысли Фауста, – вы хотите сказать, что не позволите зарезать себя, словно барана на бойне.

– Именно так, сударыня.

Фауста с жалостью пожала плечами.

– Однако я хочу напомнить вам, – холодно продолжала она, – что тот, кто жаждет вашей смерти, обладает высшей властью, ибо он король этой страны. Или вы думаете, что он остановится на полумерах и просто-напросто напустит на вас нескольких жалких убийц? Вы опять улыбаетесь, и я понимаю вас. Вы говорите себе, что найдете десяток смелых друзей, которые, не колеблясь, обнажат шпагу, чтобы защитить вас. Воистину, вы настоящий безумец. Так знайте же, коли вам все нужно растолковывать, что завтра против вас будет брошена целая армия. Тысячи воинов, с аркебузами и пушками, станут угрожать городу. При этом есть расчет, что случится какое-нибудь происшествие, которое позволит распалить всякую шваль. Вы падете первым, и ваша смерть будет выглядеть чистой случайностью. Говорю вам – вы непременно погибнете. И если даже, что уже вовсе невозможно (но мы можем допустить что угодно, даже чудо), вам удастся выйти живым и невредимым из этой потасовки, это будет лишь означать, что вскоре все повторится вновь. А если вы опять избежите гибели, то всяческие ухищрения будут отброшены и вас, уже не скрываясь, схватят, осудят, приговорят к смертной казни и казнят!

Эти слова, произносимые со всевозрастающей страстностью, произвели на Тореро глубокое впечатление. Тем не менее он все еще не сдавался.

– Но за какое преступление меня приговорят к смертной казни? – спросил он.

Фауста простерла руку к балкону и, указывая на костер, скрытый от их взоров тяжелыми занавесями, бросила дону Сезару:

– За то преступление, что и этот несчастный, которые, как вы сами слышали, напрасно уверял всех в своей невиновности.

Уже вторично она делала косвенный намек на Жиральду, и на этот раз намек опять содержал в себе скрытую угрозу. Тореро понял это. Он побледнел.

– Вот как! – тревожно воскликнул он. – Неужели это так серьезно?

Фауста ответила мрачно, как бы пророча:

– Говорю вам: ничто не в силах спасти вас.

Невзирая на всю свою храбрость, Тореро почувствовал, как его душу постепенно охватывает ужас, а это было как раз то, к чему и стремилась Фауста.

– Ну что ж, – сказал он после некоторого колебания, – я спасусь бегством. Я покину Испанию.

– Попробуйте пройти хотя бы через одни городские ворота, – усмехнулась Фауста.

– У меня есть верные друзья, в конце концов я могу рассчитывать на услуги некоторых храбрецов, готовых на все, лишь бы им хорошо заплатили. Я прорвусь силой.

– В таком случае, – спокойно сказала Фауста, – вам придется нанять целую армию, ибо вы столкнетесь именно с армией, а то и с десятью армиями, если понадобится.

Тореро быстро взглянул на нее. Он увидел, что она не шутит, что она глубоко убеждена – король не отступит ни перед чем в своем стремлении уничтожить его. Теперь он и сам явственно осознал: его жизнь, как и говорит принцесса, висит на волоске. Он понял также, что борьба невозможна. Все в его душе восставало против этого. Он не хотел умирать, по крайней мере, умирать вот так, непонятно за что и во цвете лет, почти не вкусив радостей жизни. В то же время внутренний голос твердил юноше: эта удивительная женщина способна противостоять той могучей силе, которая угрожала ему, способна, быть может, даже победить ее. Он механически спросил:

– Но что же мне тогда делать?

Фауста ожидала этого вопроса. Все сказанное ею прежде говорилось ради того, чтобы вырвать у него этот вопрос.

Она невозмутимо произнесла:

– Прежде чем я вам отвечу, позвольте мне узнать, хотите ли вы жить?

– Хочу ли я жить? Черт подери, сударыня, мне двадцать лет! В этом возрасте жизнь кажется достаточно прекрасной, чтобы ею дорожить!

– Вы твердо решили защищаться?

– Можете не сомневаться в этом, сударыня.

– Но как далеко вы согласны в этом зайти?

– Я готов защищаться всеми средствами.

– Если дело обстоит именно так и если вы станете меня слушаться, мне, быть может, удастся спасти вас.

– Смерть всем чертям! Говорите, сударыня, и если это зависит только от меня, я уверен, что умру дряхлым стариком!

– В таком случае я могу ответить на ваш вопрос: вы сможете спасти себя, лишь нанеся вашему врагу упреждающий удар.

Это было сказано с тем ледяным спокойствием, которое Фауста приберегала для определенных обстоятельств. Могло показаться, что она произнесла нечто обычное, нечто совершенно естественное. Но, несмотря на это ужасающее спокойствие, она сильно опасалась действия своих слов и потому наблюдала за молодым человеком не без некоторой тревоги.

Услышав это неожиданное предложение, Тореро внезапно вскочил и, смертельно побледнев, воскликнул:

– Убить короля!.. Убить моего отца!.. Но вы ведь не помышляете о подобном, правда, сударыня?.. Вы, наверное, хотите меня испытать?

Фауста устремила на него взгляд своих черных глаз. Она поняла, что он еще не достиг той степени податливости, какой ей хотелось бы. Однако она продолжала настаивать.

– Я полагала, – сказала она с легким презрением, – что вы – мужчина. Я ошиблась. Не будем больше говорить об этом. Однако я, хоть я всего-навсего женщина, не оставила бы смерть моей матери без отмщения.

– Моей матери? – повторил Тореро растерянно. Принцесса безжалостно продолжала:

– Да, вашей матери! Она умерла, убитая тем, кто убьет и вас, раз вы пугаетесь одной мысли о том, что вы должны нанести ему удар.

– Моя мать! – повторил опять Тореро, в ярости сжимая кулаки. – Но убить его, его, моего отца?!. Это невозможно! Пусть уж лучше он сам убьет меня.

Фауста поняла, что продолжать разговор означало бы погубить то, что она уже вложила в его душу. С изумительной ловкостью она переменила тактику и, чуть пожав плечами, возразила с некоторым нетерпением:

– Но кто же вам говорит об убийстве?

С того самого мгновения, как Тореро решил, что ему предлагают отцеубийство, он, потрясенный, позабыв о всяком этикете, ходил взад и вперед нервными, неровными шагами по огромному залу, обставленному ценной мебелью и украшенному редкими безделушками. Это покушение на саму природу казалось ему столь чудовищным, что он не мог усидеть на месте. Теперь же он внезапно остановился и, глядя Фаусте прямо в лицо, резко бросил:

– Однако вы сказали…

– Я сказала: нужно нанести удар. Я не сказала, да и не хотела сказать: нужно убить.

Тореро издал вздох облегчения, донельзя красноречивый. Искаженные черты его лица прояснились, и, желая скрыть свое смятение, он извинился:

– Простите мне мое непонимание, сударыня.

– Я сама виновата во всем, – участливо сказала Фауста.

– Умоляю вас, объяснитесь.

– Хорошо, я попытаюсь выражаться как можно более ясно. Больше всего король боится, как бы не стало известно, что вы – его законный сын и наследник короны.

– Я это вполне понимаю, как понимаю и то, что именно этим объясняется его ненависть ко мне.

Фауста одобрительно кивнула и продолжала:

– Он мог бы прибегнуть к своим излюбленным методам. Это облегчило бы его задачу, позволив ему погубить вас, быть может, более надежным способом. Но каким бы секретным ни был суд, как бы ни были покорны судейские чиновники, кто может поклясться, что никто ни о чем не проболтается? Его ужас перед подобной возможностью столь велик, что он предпочел пойти извилистыми путями, пожертвовать сотнями невинных жизней, и все это только ради того, чтобы ваша смерть прошла если и не незамеченной (вы слишком известны), то, по крайней мере, не вызывала бы никаких подозрений.

– Однако вы только что упомянули, будто мне грозит арест, а вслед за ним, естественно, – смертный приговор.

– Да. Но на такую крайность король решится только в том случае, если ему наглядно докажут, что иным способом он вас не одолеет.

– У него не возникнет таких затруднений, – с горечью сказал Тореро. – Как я смогу бороться против самого могущественного короля на всем белом свете?

– Вы можете гораздо больше, чем вам представляется. Во-первых, воспользуйтесь этим страхом короля перед разглашением тайны вашего рождения.

– Каким образом? Извините меня, сударыня, но я не очень-то разбираюсь во всех этих хитросплетениях. И вот что я скажу вам еще: мысль о том, что я вынужден плести гнусный заговор против собственного отца, настолько же мучительна для меня, насколько и отвратительна; признаюсь, она лишает меня всякой способности трезво мыслить. А ваш мощный ум играючи справляется со всеми теми интригами, которые внушают мне ужас, и потому я прошу вас: объясните мне все, сударыня.

– Я понимаю ваши сомнения и сочувствую вам. Однако это еще не значит, что нужно заходить в них так далеко. Увы! Я понимаю – ваше сердце разрывается, но, как бы это ни было мучительно для вас и тягостно для меня, я вынуждена настоять на своем. Речь идет о вашем спасении. Итак, я говорю: вам не следует упорствовать и видеть в короле отца. Отца не существует. Остается лишь враг, и только его вы должны видеть, только с ним вы должны сражаться. Это может показаться вам чудовищным, ненормальным. Внушите себе, что вы здесь ни при чем: вся вина – на вашем враге, это он всему причиной, именно он; вы же в конечном счете – защитник священного права, права на жизнь, которым обладает любое существо: ведь оно не просило, чтобы его произвели на свет.

Секунду Тореро сидел задумавшись, затем, подняв голову, с болью в голосе произнес:

– Я чувствую, что все сказанное вами справедливо. Однако мне трудно принять это.

Взгляд Фаусты сделался ледяным.

– Вы хотите сказать, что отказываетесь защищаться и что согласны добровольно взойти на эшафот и подставить шею под топор палача?

Тореро долго молчал, погруженный в думы, и все это время Фауста пристально смотрела на него, не в силах побороть свою тревогу. Наконец он решился.

– Вы тысячу раз правы, сударыня, – глухо сказал он. – Я имею право на жизнь, как и любой другой человек. Поэтому я буду защищаться, чего бы мне это ни стоило. Тем более, что, как вы сказали, речь идет не о том, чтобы нанести удар королю, а о том, чтобы защитить себя. Благоволите же объяснить мне, как я смогу использовать этот ужас короля, о котором вы говорили.

Фауста увидела, что на сей раз он настроен весьма решительно, и потому поспешила продолжить:

– Надо опередить короля. Филипп боится, что досадная случайность откроет тайну вашего рождения. Объявите же ее сами, во всеуслышанье. Я передам вам неопровержимые доказательства, которые вы и предъявите. Пусть никто не усомнится в ваших словах. Надо, чтобы через несколько дней все королевство знало: вы – законный наследник короны. Надо, чтобы стало известно о гнусном поведении короля по отношению к вашей матери, этой святой женщине, и по отношению к вам. Когда все это выйдет на свет Божий, когда каждый, от мала до велика, будет достаточно убежден предоставленными вами доказательствами, против вашего палача поднимется такая волна единодушного осуждения, что он содрогнется, а трон под ним зашатается.

Вот какой удар вы можете нанести ему, и это будет жестокий удар, поверьте мне. Вы видите – речь идет вовсе не об убийстве, как вы изначально полагали. Я прощаю вам то, что вы сочли меня способной на такой отвратительный совет, ибо, как я уже сказала, я понимаю ваши терзания. Все, что я советую вам сделать, вполне справедливо и законно. Самый строгий моралист не нашел бы, что возразить.

– Это верно, сударыня. Поэтому я поступлю так, как вы говорите. Но позвольте мне сказать вам: вы заблуждаетесь, заявляя, будто я счел вас способной подтолкнуть меня к убийству. Надо быть слепцом, чтобы не увидеть: такой чистый ум, как ваш, может вынашивать лишь благородные и чистые мысли. Надо быть глухим, чтобы не слышать: такой нежный голос, как ваш, может произносить только слова великодушия.

Фауста удостоила его улыбкой.

– Хорошо, – сказала она безразлично. – Не будем больше говорить об этом.

– Так вы считаете, сударыня, что я избавлюсь от смертельной ненависти короля, сам заявив о своем происхождении?

– Конечно. Король уже больше не посмеет отдать приказ о вашем убийстве. Поскольку правда будет известна всем, все незамедлительно укажут на убийцу. Король, несмотря на свое могущество и свою самоуверенность, не решится бросить подобный вызов разъяренному народу Испании. Ему останется другой выход: предать вас суду. И там вы бесстрашно потребуете публичного признания всех ваших прав. Будьте спокойны – представленные вами доказательства будут таковы, что король вынужден будет сдаться. Вас объявят – таковы ваши права – наследником престола. Вам останется лишь ждать, когда Богу будет угодно призвать на высший суд убийцу вашей матери, и тогда настанет ваш черед править страной.

– Возможно ли такое? – прошептал восхищенный Тореро.

– Конечно! – с поразительной убежденностью отчеканила Фауста. – Так будет, и гораздо раньше, чем вы думаете. Король стар, болен, немощен. Его дни сочтены. Пройдет совсем немного времени, и он уступит вам место без всякого преступного вмешательства.

– Ну что ж, сударыня, – сказал Тореро, – каким бы странным это ни показалось, я желаю королю, чтобы мне пришлось еще долго ждать.

На губах Фаусты появилась тонкая улыбка. Итак, в конце концов она потихоньку подвела его к тому, что он воспринял ее идеи. Теперь оставалось лишь добиться, чтобы он бросил Жиральду. Сама не зная почему, Фауста чувствовала, что это станет самой трудной ее задачей. Однако ей удавалось успешно завершать и не такие рискованные интриги. Она добилась того, что мысль взойти на трон стала казаться дону Сезару вполне естественной, и это уже было великолепно. Что до остального, то есть до скорой смерти Филиппа II, то этим она займется сама. Хочет того Тореро или нет, но, встав на этот путь, он уже будет вынужден пройти по нему до конца. Оставалась еще эта цыганочка. Впрочем, даже если он окажется несговорчивым, избавиться от нее все равно будет несложно.

И потому на восклицание дона Сезара принцесса ответила строго, указывая на небо:

– Все мы в руке Божьей!

– Итак, если я вас верно понял, – сказал Тореро, казалось, погруженный в ослепительные мечтания, – я буду обязан вам короной! Чем же я смогу отплатить вам?

– Об этом мы еще поговорим, – ответила Фауста с равнодушным видом. – А пока следует уладить все, что нужно для осуществления этого замысла, ибо трудностей здесь будет предостаточно.

– Да уж, могу себе представить, – произнес Тореро с понимающей улыбкой.

– Я предложила вам свои дружбу и помощь. Прежде чем принять их, послушайте, что я могу сделать, дабы сбылась эта заманчивая мечта.

– Сударыня…

– Я знаю, – живо прервала его Фауста, – вы заранее согласны со мной, хотя и не знаете, о чем идет речь. И все же, полагаю, вам необходимо это знать. Итак, слушайте.

Тореро, поднявшись, почтительно поклонился, а затем вновь сел со словами:

– Слушаю вас, сударыня.

– Сначала – о завтрашнем дне. Я уже говорила вам: городу будет угрожать целая армия. Должны начаться стычки, бунт – таков план короля, последовавшего совету господина Эспинозы. В схватке вы будете убиты – якобы несчастный случай. Однако у вас нет повода беспокоиться, ибо я уже приняла все необходимые меры предосторожности. Армии короля я противопоставлю свою собственную армию, снаряженную на мои собственные средства.

– И вы сделаете это? – восторженно вскричал дон Сезар.

– Да, сделаю.

– Но зачем?

– Скоро я вам все скажу, – холодно ответила Фауста. – Итак, к этой армии дворян, закаленных бойцов, которая принадлежит мне и которая имеет единственное предназначение – охранять вашу жизнь, присоединится простонародье, ведь оно восхищается вами, оно любит вас. Моими стараниями золото раздавалось целыми пригоршнями с целью сделать это обожание еще более неистовым. Слух о том, что Тореро угрожает опасность, распространится с быстротой молнии. Тотчас же у вас везде и повсюду появятся защитники. Но и это еще не все. Одновременно распространится слух, что Тореро – это не кто иной, как инфант Карлос (под этим именем вы и будете царствовать), таинственно исчезнувший сразу же после своего рождения и скрывающийся всю свою жизнь. Все станут приветствовать инфанта Карлоса. Король, разумеется, услышит эти приветственные крики. Вы можете вообразить себе его ярость, тем более что его войска потерпят поражение…

Короче говоря, вы выйдете из этой схватки живым и невредимым. Я так решила, я обо всем позаботилась, и так все и будет. С этим вопросом покончено.

– Я восхищаюсь вами, сударыня, – искренне сказал дон Сезар.

Никак не отзываясь на эти слова, Фауста продолжала:

– Итак, вы спасены. Вы окружены армией, которая предана вам; при таких обстоятельствах я ручаюсь, что король не сможет схватить вас. Завтра вы еще будете Тореро, но послезавтра вы станете инфантом Карлосом. Весь город принадлежит вам. Двадцать тысяч вооруженных людей, верных вам, заставят королевские войска относиться к себе с уважением. Вся Андалузия встанет на вашу сторону. Мои посланники разъезжают по всей стране. Огромные суммы – миллионы – раздаются направо и налево. И если вы того пожелаете, еще до конца недели король будет схвачен, низложен, заточен в монастырь, а вы взойдете на трон вместо него.

Тореро намеревался протестовать, и потому принцесса поспешно добавила:

– Но вы великодушны и, конечно же, не станете злоупотреблять своей победой. Вы отправитесь к королю и вступите с ним в переговоры на равных. И он, видя, сколь стремительно растут ряды ваших сторонников, еще будет счастлив, если сможет публично признать вас престолонаследником. А вы, как и подобает покорному и почтительному сыну, оставляете ему жизнь и власть. Вы будете ждать своего часа – и он вскоре пробьет.

– Я, наверное, грежу!.. – пробормотал, заикаясь, Тореро.

– Но вот наступает ваш час. Теперь вы король всей Испании, король Португалии, верховный правитель Нидерландов, император Индии. Помимо тех земель, что вы получите в наследство, я отдам вам свои итальянские владения – таким образом вы получаете половину Италии. Остальное вы возьмете сами.

– О!

– Затем вы обращаете свои взоры к Франции. Ведь это мечта вашего отца. Вы захватываете ее, перейдя через Пиренеи и Альпы. Одновременно ваши армии выходят к Фландрии. Быстро проведенная кампания отдает в ваши руки Францию, которая никогда не примет короля-гугенота. Тогда вы двинетесь на север и на восток, захватите Германию, как до этого захватили Францию, и создадите империю более могущественную, нежели та, что была у Карла Великого. Вы – повелитель мира! Вот что вы сможете сделать, если примете мою руку, которую я протягиваю вам. Ну что, вы согласны?

Излагая свои грандиозные планы, Фауста мало-помалу воодушевилась. Ее горячая, страстная речь, ее пылающий взор заставили Тореро забыть обо всем и так увлечься, что он, не зная, происходит это во сне или наяву, воскликнул:

– Только человек, охваченный безумием, может отказаться от такого! Но вы, сударыня, вы?! Вы с такой поразительной небрежностью выбрасываете целые миллионы во имя осуществления этого замысла, вы намереваетесь отдать мне свои владения, вы, наконец, раскрываете передо мной блистательные картины чудесного могущества – чего же вы требуете от меня? Какая будет ваша цена?

Фауста помолчала. Затем, пристально глядя прямо в глаза дона Сезара, она произнесла – медленно, едва ли не по слогам:

– Я разделю вашу славу, ваше состояние, ваше могущество.

Без колебаний, без малейшего сожаления, он вскричал в порыве восторга:

– Да-да, конечно же!

Фауста отметила про себя, с какой готовностью он принял ее условия.

«Слишком уж бескорыстен, – подумала она. – Впрочем, если поразмыслить, я предпочитаю видеть его именно таким».

А вслух сказала, по-прежнему пронзительно глядя на дона Сезара:

– Остается решить, как именно все это будет поделено.

Тореро с изумительной беззаботностью махнул рукой, и Фауста легонько усмехнулась.

– Однако вам необходимо это знать, – мягко произнесла она.

Он ответил чрезвычайно любезно:

– Все, что бы вы ни сделали, будет одобрено мною.

И все же принцесса продолжала:

– Я предлагаю вам следующее…

На какой-то крохотный миг она умолкла, что заставило Тореро встрепенуться и с любопытством податься к ней, а затем холодно произнесла:

– Я стану вашей женой!

Тореро вскочил. Он ожидал чего угодно, но только не подобных притязаний, да еще выраженных в столь цинической форме; надо признать, он почувствовал себя оскорбленным.

Чудесный сон улетучился, и дон Сезар оказался лицом к лицу с грубой действительностью.

То неестественное воодушевление, которое овладело им в присутствии Фаусты, внезапно рассеялось. Ошеломленный, он смотрел на принцессу и не узнавал ее. Ему казалось, что перед ним стоит другая женщина. В какой-то момент в пылу восторга эта красавица вызвала в нем желание. Теперь же он смотрел на Фаусту совершенно иными глазами. Да, она была по-прежнему прекрасна, но ее красота не только не привлекала его, а напротив, отталкивала, ибо он внезапно увидел в ней что-то мрачное, роковое. Короче говоря, Фауста пугала его.

Потрясенный, он смог лишь пролепетать:

– Вы станете моей женой? Вы, сударыня?! Вы?!

Принцесса поняла, что настал решающий миг. Она выпрямилась во весь рост, приняла тот вид властительницы, который обычно делал ее неотразимой, и, смягчив блеск своих черных глаз, сказала:

– Посмотрите на меня. Разве я недостаточно молода и хороша собой? И разве не буду я правительницей, во всем достойной того всемогущественного монарха, каким вы совсем скоро станете?

– Я вижу, – отвечал дон Сезар, к которому вернулась вся трезвость мысли, – я вижу, что вы и вправду – олицетворение молодости, а что до вашей красоты, то – поверьте, я говорю искренне! И никогда ни одна красавица не сравнится с вами. Вы, сударыня, уже являетесь совершенным образцом монаршего величия, и самые великие королевы покажутся рядом с вами простыми камеристками. Но…

– Но?.. Выскажитесь до конца, – холодно предложила принцесса.

– Да, я выскажусь до конца. Вы не обычная женщина, и только полная откровенность может быть достойна такой благородной и гордой натуры, как ваша. И потому я скажу совершенно откровенно, не изображая ложного смирения: я вовсе не считаю себя достойным величайшей чести, которую вы хотите мне оказать. Вы слишком властительница и недостаточно… женщина.

Фауста чуть презрительно улыбнулась.

– Если я, как вы говорите, слишком властительница, то вы как раз совсем не властитель. Пришла пора отрешиться от того, чем вы были раньше, и проникнуться мыслью о том, что отныне вы – первое лицо в королевстве после короля. А завтра, быть может, вы и сами станете королем. Вы будете играть важную роль на мировых подмостках. Вы более не принадлежите себе. Мысли, чувства, могущие показаться вам естественными в ту пору, когда вы были простым дворянином, теперь, в вашем новом положении, совершенно неуместны. Отныне вы не просто мужчина – вы король. Вам должно привыкнуть видеть и мыслить по-королевски. Неужто вам пришла в голову сумасбродная мысль, будто между нами может идти речь о любви? Я не хочу этому верить. Я – монархиня и должна оставаться ею, прежде чем быть женщиной, и точно так же мужчина в вас должен уступить место монарху.

Ее слова не очень убедили Тореро; он покачал головой:

– Эти чувства естественны для вас – вы родились и жили властительницей. Но я, сударыня, всего лишь простой смертный, и, если мое сердце говорит, я прислушиваюсь к нему.

Фауста отважно добавила:

– И ваше сердце занято.

Тореро, глядя ей прямо в лицо, без вызова, но твердо ответил:

– Да, сударыня.

– Я это знала, милостивый государь, но сие обстоятельство меня ни на миг не остановило. Сделанное мною предложение вам моей руки остается в силе.

– Вы не знаете меня, сударыня. Однажды отдав мое сердце, я отдал его навсегда и обратно не заберу.

Фауста презрительно пожала плечами.

– Король позабудет о своих увлечениях той поры, когда он был простым тореадором. Иначе и быть не может.

И так как Тореро собирался возразить, она поторопилась воскликнуть:

– Не говорите ничего! Не совершайте непоправимого. Хорошенько поразмыслите – и вы все поймете. Вы дадите мне ответ… ну, скажем, послезавтра. События, которые произойдут завтра, лучше всяких речей заставят вас понять, каким опасностям вы подвергнетесь, если у вас недостанет благоразумия принять мое предложение. Вы сможете убедиться своими собственными глазами – опасности эти таковы, что вы неизбежно погибнете, если я уберу свою руку, простертую над вашей головой.

И, не давая ему времени вставить хотя бы слово, принцесса сказала уже гораздо мягче:

– Ступайте, принц, и возвращайтесь послезавтра. Нет, нет, не говорите сейчас ничего. Я буду с верой и надеждой ожидать вашего возвращения. Ваш ответ непременно будет созвучен моим желаниям. Ступайте же!

Она выпроводила его жестом одновременно ласковым и повелительным, и он так и не смог сказать ей то, что собирался.

После ухода Тореро Фауста долго сидела в раздумье. Она отлично понимала, что происходило в душе дона Сезара. Она увидела, что, если бы она дала ему заговорить, он бы открыто заявил ей о своей любви к молоденькой цыганке; оказавшись перед необходимостью выбора между любовью и троном, которым она его поманила, принц, не колеблясь, отказался бы от короны, чтобы сохранить свою любовь. Фауста почувствовала это, именно об этом она сейчас и думала.

Обеспокоенная, она не двигалась с места. Встреча обернулась вовсе не так, как она хотела. Принц ускользал от нее. Однако не все еще было потеряно. Единственным препятствием оставалась Жиральда; ну что ж, она устранит ее. Фауста не сомневалась: как только Тореро узнает, что Жиральда умерла, исчезла, похищена, обесчещена, он придет к ней, принцессе, покорный и послушный.

Она протянула руку и позвонила в звонок.

На ее зов явился Центурион – уже без грима, в своем привычном обличье, с угодливой улыбкой на губах.

Принцесса долго беседовала с ним, давая ему подробные инструкции касательно Жиральды, после чего наемный убийца исчез – надо полагать, для немедленного выполнения полученных приказаний.

Фауста опять осталась одна.

Она направилась прямо в свой рабочий кабинет, открыла потайной ящик и вынула оттуда пергамент, который долго разглядывала, прежде чем спрятать его у себя на груди, говоря шепотом:

– У меня нет более причин хранить этот пергамент у себя. Лучше всего будет передать его господину Эспинозе. Таким образом, одним выстрелом я попаду в две цели сразу. Прежде всего, я заручусь поддержкой великого инквизитора и короля. И если у них возникнут подозрения насчет этого заговора, я усыплю их подозрения. Я обретаю безопасность и свободу действий. Затем. Все, что ни предпримет король Филипп, основываясь на этом пергаменте, пойдет на пользу его преемнику. Сам того не подозревая, он станет действовать на благо и во славу моего будущего супруга (потому что Тореро непременно им станет) и, следовательно, на мое собственное благо и ради моей собственной славы.

В голове у нее промелькнула мысль: «Пардальян!.. Что он скажет, узнав, что я передала этот пергамент Эспинозе? Значит, его миссия потерпела провал – ведь он обещал привезти этот пергамент Генриху Наваррскому. Кто знает? Если Эспиноза его обманет, я, быть может, тем самым одновременно избавлюсь от Пардальяна. Он, со своими престранными идеями, может, пожалуй, решить, что не стоит возвращаться во Францию, а лучше погибнуть тут, в Испании».

На ее лице появилась холодная улыбка: «Когда человек, подобный Пардальяну, решает, что он обесчещен и не может смыть свой позор кровью врага, у него остается лишь один выход: смыть его своей собственной кровью. Пардальян вполне способен убить себя!.. Ну что ж, наберемся терпения!..»

Еще минуту она просидела в задумчивости; мысли о шевалье заставили ее вспомнить о сыне, и она прошептала:

– Мирти! Где может быть Мирти? А мой сын, сын Пардальяна? Пора бы заняться поисками моего ребенка.

Решительно тряхнув головой, она заключила:

– Да, все это свершится быстро, независимо от того, ждет ли меня успех или провал. Тогда-то и настанет время разыскивать сына.

Затем она вновь позвонила и отдала приказание явившейся служанке.

Через несколько минут носилки Фаусты остановились перед апартаментами великого инквизитора, размещавшимися в королевском дворце.

Фауста долго беседовала с Эспинозой; в обмен на несколько поставленных ей условий она, не раздумывая, передала ему манифест покойного короля Генриха Валуа, где Филипп II Испанский объявлялся наследником французского престола.

Глава 4 БЕСЕДА ПАРДАЛЬЯНА И ТОРЕРО

Расставшись с Фаустой, Тореро поспешил к трактиру «Башня», где ожидала его та, кого он считал своей невестой, – она оставалась здесь на попечении малышки Хуаны. Шагая по узким извилистым улочкам, все еще заполненным ликующим простонародьем, он на чем свет стоит ругал себя, ибо рассматривал как предательство тот короткий, мимолетный эпизод, когда его увлекла красота Фаусты.

Он шел быстрыми шагами, не обращая внимания на прохожих, которых он толкал, – его внезапно охватило мрачное предчувствие, заставившее его опасаться какого-то несчастья. Ему казалось, что над Жиральдой нависла грозная опасность; он торопился, боясь, что сейчас получит скверное известие о своей любимой.

Странное дело: теперь, когда чары Фаусты более не властвовали над ним, у него возникло четкое ощущение, что вся история его рождения, рассказанная ею, была всего-навсего фантазией, сочиненной принцессой ради какой-то непонятной, загадочной интриги.

Разговор его с Фаустой, ее планы, брак, предложенный ею с таким великолепным презрением к приличиям, и, главное – о, да, главное! – эта обещанная ему испанская корона, эти мечты о грандиозных завоеваниях – все это казалось ему теперь ложным, неправдоподобным, невозможным; он с горечью смеялся над самим собой: как он мог хоть на минуту поверить всему этому, простодушно выслушивая подобные фантастические россказни?

«Разве есть в этом хоть капля правдоподобия? – говорил он себе, торопливо продолжая свой путь. – Это никак не согласуется с тем, что мне известно. Как я мог оказаться таким глупцом и позволить так провести себя? Можно подумать, что эта таинственная, несравненной красоты принцесса наделена сверхъестественной силой, способной помутить рассудок. Я – сын короля? Ну и ну! С ума сойти! Тот славный человек, который воспитал меня и который столько раз доказывал мне свою честность и преданность, всегда уверял меня, что моего отца подвергли пытке по приказу Филиппа – король дошел до того, что, желая удостовериться в надлежащем выполнении своего приказа, захотел сам непременно присутствовать при этом чудовищном спектакле. Король – не отец мне, он просто-напросто не может им быть!»

Дон Сезар спрашивал себя столь же строго, сколь и искренне: «Допустим, король – все-таки мой отец; какой же колдовской силой обладает эта принцесса, если ей удалось так легко подвести меня к этой отвратительной мысли, ведь я, презренный, смог хладнокровно помышлять об открытом бунте против того, кто якобы является моим отцом, а, возможно, и о его убийстве. Пусть лучше меня заживо сожрут бешеные собаки, но я не опущусь до такой гнусности! Кем бы ни был этот человек, каким бы он ни был и что бы он ни совершил, мой отец должен оставаться моим отцом, и не мне его судить. Пусть все проклятия небес обрушатся на меня, если мне в голову хоть на секунду придет мысль сделаться соучастником мрачных замыслов этой сатанинской Фаусты!»

Его размышления окрашивались жестокой иронией: «Я – король! Я, укротитель быков, – король! Право, меня можно пожалеть, раз я хоть на мгновение подпал под власть подобных безумных мечтаний! Да разве я гожусь на роль короля? Ах, черт возьми! Неужто я стану счастливее, если ради удовлетворения глупого тщеславия пожертвую своей свободой, своими друзьями, своей любовью и свяжу свою судьбу с судьбой госпожи Фаусты, которая превратит меня в орудие, предназначенное для убийства тысяч мне подобных, – и все это, чтобы потешить ее честолюбие! Не считая еще того, что я полностью предам себя в руки грозной победительницы, которой мне придется без конца кланяться. Решено! К черту Фаусту! К черту корону и трон! Я – Тореро, им я и останусь, и да здравствует любовь моей Жиральды – такой грациозной, нежной и красивой! Вот она-то требует от меня только любви и нимало не помышляет о короне! И если верно, что король преследует меня своей ненавистью и желает моей насильственной смерти, то, слава Богу, я могу бежать из Испании. Я попрошу моего друга, господина де Пардальяна, взять меня с собой в его прекрасную страну, во Францию. Не такой уж я бесталанный, чтобы после того, как меня представит дворянин столь высоких достоинств, я не смог бы честно, без преступлений и вероломства, чего-то добиться в жизни. Да, да, жребий брошен: если господин де Пардальян захочет покровительствовать мне, я уезжаю».

Разговаривая таким образом сам с собой, дон Сезар добрался до постоялого двора и с тревогой, которую ему не удалось в себе побороть, вошел в комнату прелестной Хуаны.

И тотчас же успокоился. Жиральда была тут и совершенно спокойно болтала и смеялась с малышкой Хуаной. Обе они были почти ровесницами, обе красивы, неглупы и смешливы, так что немудрено, что почти сразу же они сделались подругами.

Пардальян, сидя перед бутылкой доброго французского вина, охранял с насмешливой улыбкой на губах невесту юного принца, к которому он проникся внезапной живейшей симпатией. Это из ряда вон выходящее зрелище заставило бы его врагов раскрыть рты от удивления. Еще бы: грозный, ужасный, непобедимый Пардальян, сидя между двумя девчушками, слушает с молодой снисходительной улыбкой их невинные пустяковые разговоры и даже время от времени вставляет словечко-другое.

Когда несколькими часами ранее Пардальян проснулся, проспав пол-утра, старая Барбара, следуя приказу Хуаны, сообщила ему о просьбе, высказанной доном Сезаром: тот хотел, чтобы шевалье охранял Жиральду. Не говоря ни слова, Пардальян с озабоченным видом нацепил шпагу – ту самую, которую он подобрал на поле битвы во время своей изумительной схватки со слугами Фаусты, – и, не теряя ни минуты, спустился вниз, где и предоставил себя в полное распоряжение малышки Хуаны.

Он разместился так, чтобы преградить дорогу любому, у кого хватило бы отваги проникнуть в комнату, не испросив согласия ее хозяйки. Видя его спокойствие и уверенность, обе девушки почувствовали себя в большей безопасности, чем если бы они находились под охраной целой роты королевских гвардейцев.

Малышка Хуана, как опытная хозяйка дома, желая угодить гостю, не дожидаясь, пока шевалье ее попросит, незаметно отдала приказ служанке, и та поторопилась поставить перед Пардальяном стакан, тарелку с сухим печеньем и бутылку превосходного вувре – пенистого и игристого. Надо сказать, Хуана уже заметила у своего гостя явную слабость к этому вину.

Пардальяна очень тронуло это внимание, однако он ограничился тем, что широко улыбнулся красивой молодой трактирщице. Впрочем, улыбка эта была такой сердечной, радость, сверкавшая в его глазах, была столь явной, что Хуана не почувствовала бы себя более щедро вознагражденной, даже если бы ее долго, шумно и цветисто благодарили.

Первыми словами Пардальяна были: – А где же мой друг Чико? Что-то я его не вижу. Где же он?

Лукаво улыбаясь, Хуана произнесла весьма доверчиво:

– Неужели, господин шевалье, вы всерьез именуете своим другом такое жалкое существо, как Чико?

– Милое дитя, – проникновенно сказал Пардальян, – поверьте, я никогда не шучу с тем, что достойно уважения. Какое мне дело до того, что Чико, как вы говорите, жалкое существо? Я, слава Богу, не имею обыкновения ставить свои чувства в зависимость от социального положения тех, на кого они распространяются. Человек, предстающий перед всеми как важная персона, высокопоставленный и прославленный, владелец состояния и титулов, может показаться мне полным ничтожеством, и напротив: какой-нибудь бедняга вдруг кажется мне личностью благородной и заслуживающей почтения. Если я называю Чико другом, значит, он и есть мой друг. А если я добавлю, что я крайне редко удостаиваю людей своей дружбой, я тем самым скажу, что Чико совершенно заслуживает это звание.

– Но что же замечательного он совершил, чтобы такой человек, как вы, отзывался о нем столь похвально?

Пардальян флегматично обмакнул печенье в стакан, поболтал вино, чтобы пена была погуще, и произнес с лукавой улыбкой:

– Я же сказал вам: он храбрец. А если вы пожелаете узнать об этом побольше, как-нибудь на днях я вам расскажу, что именно он сделал, чтобы завоевать мое уважение. А пока имейте в виду, что я совершенно серьезно считаю его настоящим другом, и ответьте, пожалуйста, на мой вопрос: почему все-таки я его тут не вижу? Я считал, что он принадлежит к числу и ваших добрых друзей, моя красавица Хуана.

Хуане послышалось что-то похожее на насмешку в том, как шевалье произнес эти последние слова. Впрочем, когда речь шла о французском сеньоре, никогда ничего нельзя было сказать наверняка. Он так необычно выражался и, главное, его улыбка так озадачивала, что у него ничего нельзя было понять. А посему Хуана не стала особенно задерживаться на своих подозрениях и, сделав ребячливую гримаску, выпалила:

– Он мне досаждал, и я его выгнала!

– Ах, ах! Какое же злодеяние он совершил?

– Никакого, сеньор Пардальян, просто… он глупец.

– Глупец? Чико? Вот уж во что вы никогда не заставите меня поверить! Наоборот, он парень очень хитрый, очень умный и, как мне кажется, очень к вам привязан. Надеюсь, вы прогнали его не окончательно и вскоре я увижу его здесь.

Хуана рассмеялась:

– Да его не надо звать, он и так сам вернется. Когда я выгоняю Чико в дверь, господин шевалье, он лезет в окно, вот и все. Никогда я не встречала такого бесстыдного мальчишки, ведь он напрочь лишен самолюбия.

– С вами – возможно, – сказал Пардальян, открыто насмехаясь над тем горделивым видом, с каким были произнесены эти слова. – И все же я бы не стал придавать этому большое значение. Думается мне, что если кто-то другой, не вы, вдруг позволил бы себе обойтись с ним неуважительно, то Чико, вопреки вашим заверениям, не стал бы потакать тому, кто обращается с ним грубо.

– Надо признать, однако, что его ничего не стоит вывести из себя. Согласитесь, это говорит не в его пользу.

– Не думаю.

Хуана, казалось, была удивлена. Взгляды господина де Пардальяна находились в вопиющем противоречии с тем, что изо дня в день проповедовалось таким выразителем общественной морали, как ее уважаемый отец, достопочтенный Мануэль. Но более всего ее удивляло то обстоятельство, что она сама неуклонно приходила к такому же мнению и склонялась к образу мыслей этого загадочного и притягательного француза. Она искренне стыдилась этого, но ничего не могла с собой поделать.

– А тем временем, – продолжал Пардальян, видя, что Хуана не раскрывает рта, – а тем временем мне лично недостает Чико. Какова бы ни была его вина, я умоляю простить его, моя прелестная хозяйка.

Как всем понятно, Хуана вряд ли смогла бы отказать хоть в чем-нибудь Пардальяну, и посему прощение было великодушно даровано. Более того, трактирный слуга немедленно бросился на поиски Чико. Но его так и не нашли.

Пардальян понял, что карлик, должно быть, забился в свое подземное логово, и не стал больше настаивать.

Вынужденный довольствоваться обществом двух молодых девиц, шевалье уже начал находить, что время тянется довольно медленно, когда, наконец, явился Тореро.

Жиральда, разумеется, подозревала, что ее жених отправился к той самой принцессе, которая уверяла, что знает его семью и что ей ведома тайна его рождения. Но так как дон Сезар ушел, не сказав, куда, цыганка сочла своим долгом никому не раскрывать того немногого, что ей было известно.

Сделать это было нетрудно еще и потому, что Пардальян с его чрезвычайной деликатностью тщательно избегал любого намека на отсутствие Тореро. Он полагал, что, если уж дон Сезар решился отлучиться как раз в то самое время, когда, по его предположениям, его невеста находится в опасности, стало быть, это совершенно необходимо. Одно из двух: или Жиральда знала, куда пошел дон Сезар, и тогда любой намек на сей счет мог бы показаться ей попыткой вызвать ее на откровенность, что вовсе не входило в намерения Пардальяна, или же она не знала ничего, и тогда несвоевременные вопросы могли бы породить в ее душе смятение и тревогу.

Тореро попросил шевалье охранять его невесту; вот шевалье и охранял. Он с беспокойством спрашивал себя, куда мог отправиться молодой человек, но внешне оставался спокойным и даже веселым. Пардальян считал, что лучший способ выразить свои дружеские чувства – это не досаждать людям излишними вопросами. Когда дону Сезару будет угодно все рассказать, Пардальян выслушает его внимательно и с готовностью.

Как бы то ни было, приход Тореро оказался ему вдвойне приятен. Во-первых, шевалье все-таки был встревожен и теперь обрадовался, увидев, что с доном Сезаром не приключилось ничего дурного. Во-вторых, возвращение Тореро избавляло шевалье от дежурства, которое он безропотно вытерпел бы до самой своей смерти, но которое он поневоле находил все же несколько нудным.

Итак, он встретил дона Сезара той доброй улыбкой, что была у него припасена лишь для тех, кого он любил.

Тореро, со своей стороны, испытывал настоятельную потребность довериться другу. И дело было не в том, что он колебался, как вести себя дальше, или же сожалел о своем окончательном решении отвергнуть предложения Фаусты; однако ему казалось, что в необыкновенном происшествии, случившемся с ним, оставалось еще немало темных пятен, и он был уверен – Пардальян с его незаурядным умом сумеет пролить свет на эти неясности.

Исполненный решимости все рассказать своему приятелю, он горячо и взволнованно поблагодарил маленькую Хуану, заверив ее в своей вечной признательности, и увлек шевалье в небольшой зал: здесь можно было беседовать спокойно, без свидетелей, и в то же время не спуская глаз с двери в комнату, где он оставил Жиральду с Хуаной. Какой-то инстинкт подсказывал ему, что его невесте грозит опасность. Юноша не смог бы сказать, что это за опасность и откуда она исходит, но он все время был настороже.

Когда друзья оказались одни и уселись за стол, уставленный несколькими запыленными бутылками, Тореро сказал:

– Вы слышали, дорогой господин де Пардальян, что дом, куда мы проникли сегодня ночью и где я нашел свою невесту, принадлежит некой чужеземной принцессе?

Пардальян прекрасно знал, в чем дело, тем не менее он принял изумленно-простодушный вид и ответил:

– Клянусь честью, нет! Я ни о чем подобном и не подозревал!

– Эта принцесса уверяет, будто знает тайну моего рождения. Я решил убедиться в этом. Я только что от нее.

Пардальян внезапно поставил на краешек стола стакан, который он совсем уже было поднес к губам, и невольно воскликнул, пораженный:

– Вы встречались с Фаустой?

– Да.

– Черт, – пробурчал Пардальян, – это как раз то, чего я опасался.

– Так все-таки вы ее знаете? – с любопытством спросил Тореро.

Не пускаясь в дальнейшие разъяснения, Пардальян сказал лишь:

– Да, немного.

– Что это за женщина?

– Это молодая женщина… А в сущности, сколько ей лет? Может быть, двадцать, а может быть, тридцать. Неизвестно. Она молода, она необыкновенно красива… Да вы, наверное, и сами это заметили, как я предполагаю, – проговорил Пардальян беззаботным тоном, устремив на молодого человека проницательный взор.

Тореро покачал головой.

– Она молода, она очень красива, и я действительно это заметил, – ответил он. – Но я желаю знать, что это за женщина.

– Ну… Я слыхал, что она невероятно богата, и щедрость ее соответствует ее состоянию. Например, один из моих друзей уверял меня, что видел, как она подарила чете бедняков в благодарность за то, что они дали ей на час пристанище в своей убогой хижине, бриллиантовую пряжку для пояса. Пряжка стоила никак не менее ста тысяч ливров.

– Сто тысяч ливров! – воскликнул потрясенный Тореро.

– Да, ей случается делать такие широкие жесты. Говорят также, что она очень могущественна. Тот же самый мой друг, хорошо ее знающий, уверял меня, что она отдавала приказы этому бедняге – герцогу де Гизу, который так жалко погиб, не сумев занять престол французских королей, прекраснейший на всем свете, хотя был от своей цели всего в двух шагах. Именно она низвергла последнего Валуа – он погиб так же жалко. Ее властью шатается трон папы Сикста V, самого грозного борца наших дней. Я не буду удивлен, если и здесь ей удастся одержать верх над вашим королем Филиппом, весьма неприятной личностью, не в обиду вам будь сказано, и даже над самим господином Эспинозой, а он кажется мне гораздо более грозным, чем его хозяин.

Тореро слушал шевалье с неослабным вниманием. Интуитивно он чувствовал, что его друг знает о принцессе значительно больше, нежели хочет показать. Он серьезно подозревал, что этот хорошо осведомленный человек, который якобы снабжал Пардальяна обрывками сведений о принцессе, есть не кто иной, как сам шевалье. От слов Пардальяна, от его серьезного тона по спине Тореро пробежала дрожь ужаса. Дону Сезару хотелось узнать о Фаусте побольше, но он был весьма и весьма неглуп, и, хотя он и знал шевалье совсем недавно, он довольно быстро заметил, что тот говорит только то, что хочет сказать. Стало быть, расспрашивать его бесполезно, ибо все равно он скажет только то, что сочтет нужным.

– Вы, кажется, не совсем поняли меня, шевалье, – уточнил Тореро. – Спрашиваю вас, можно ли ей доверять?

– А, вот вы о чем? Что же вы сразу не сказали?.. Можно ли доверять Фаусте? Это зависит от огромного множества обстоятельств, известных, естественно, ей одной. Если, к примеру, она обещает вам, что по ее приказу вы будете аккуратно заколоты в какой-нибудь хорошо подготовленной западне – а ей подчас хватает откровенности предупредить о своем злодеянии, – то тут вы можете всецело положиться на нее. Если же она вдруг пообещает вам помощь и содействие, то вы, наверное, поступите разумно, если предварительно разузнаете, до какой степени оные помощь и содействие будут выгодны ей самой. Было бы по меньшей мере неосторожно рассчитывать на нее после того, как вы перестанете быть ей полезны. Если она полюбит вас, будьте начеку: ваш последний час близок как никогда. Если она возненавидит вас – бегите, или вам конец. Если вы оказываете ей услугу, не надейтесь на ее признательность. Вот, например, тот же самый друг рассказывал мне: как-то он спас Фаусте жизнь и постарался побыстрее доставить ее в безопасное место; он думал о том, как бы помочь ей, а она тем временем подстроила ему очередную ловушку, и мой приятель едва не погиб. Нет, я бы не советовал доверять Фаусте!

– Дело в том, что она рассказала мне много необычного. И я был бы не против узнать, до какой степени я могу верить ее словам.

– Фауста никогда не говорит и не делает ничего необычного. Точно так же она никогда не лжет. Она всегда говорит то, что видит – со своей точки зрения… И не ее вина, если эта точка зрения не всегда в точности соответствует истине.

Тореро понял, что ему будет нелегко составить себе полное представление о Фаусте, задавая прямые вопросы. Он рассудил, что самое лучшее – изложить пункт за пунктом различные моменты своей беседы с принцессой.

– Госпожа Фауста, – начал он, – сообщила мне нечто непостижимое, невероятное. Держитесь, шевалье, сейчас я вас удивлю. Она уверяет, будто я… – сын короля!

Пардальян, казалось, нимало не поразился, напротив, это Тореро был ошеломлен спокойствием, с каким шевалье воспринял сообщение, которое сам он считал потрясающим.

– Почему бы и нет, дон Сезар? Я всегда думал, что вы, должно быть, из очень знатной семьи. В вас видна порода, и, несмотря на скромность вашего положения, в вас за доброе лье чувствуется вельможа.

– Вельможа – так уж и быть, шевалье, но, признайтесь, что от вельможи до особы королевской крови, да к тому же еще престолонаследника, наследника испанского трона, – дистанция огромного размера.

– Не буду отрицать. И все-таки мне это не кажется невероятным. Мало того, на мой взгляд, из вас получился бы гораздо более благородный и величественный король, нежели тот подагрический старик, что правит сейчас Испанией.

– И вы можете верить в подобный вздор? – спросил Тореро, пристально вглядываясь в лицо Пардальяна.

Однако лицо шевалье обычно выражало лишь то, что хотелось Пардальяну. В данный момент он считал нужным изображать хладнокровную уверенность, и его взгляд, как никогда проницательный, устремился на озадаченного дона Сезара.

– Почему бы нет? – вновь спросил шевалье. И добавил со странной интонацией:

– Да разве вы сами не поверили в весь этот вздор?

– Да, – откровенно признался Тореро. – Честно говоря, на какой-то момент, в приливе глупого тщеславия, я поверил, будто я – сын короля. Но с тех пор я хорошенько все обдумал, и теперь…

– И теперь? – повторил Пардальян, и глаза его лукаво блеснули.

– Я понимаю всю нелепость подобного утверждения.

– Скажу по совести – я не вижу в этом ничего нелепого, – энергично возразил Пардальян.

– Возможно, вы были бы правы, если бы дело касалось самого этого притязания. Нелепым, на мой взгляд, оно становится из-за нелепых обстоятельств, ему сопутствующих.

– Что вы имеете в виду?

– Да посудите сами – разве это правдоподобно? Я – законный сын короля и его супруги, которую ни в чем нельзя упрекнуть. Почему же тогда с младенчества меня преследует слепая ненависть моего отца? Причем ненависть эта такова, что меня, – ради моего же спасения и ради того, чтобы отвести опасность, – вынуждены были похитить, спрятать и воспитать (если, конечно, тут годится это слово, ибо, в общем-то, я воспитал себя сам) в безвестности, бедности, заброшенности. Вам все это кажется правдоподобным?

– Это и впрямь может показаться странным. Но, учитывая невероятно жестокий и подозрительный характер короля Филиппа, я лично не вижу ничего невероятного в этой истории, хотя она смахивает на роман.

Тореро решительно тряхнул головой.

– Нет, я с вами не согласен, – твердо сказал он. – Условия, в которых я рос, совершенно нормальны и естественны, более того, они кажутся мне просто необходимыми, если речь идет, – а я полагаю, что в моем случае все именно так и обстоит, – о рождении тайном, короче говоря, о рождении ребенка вне брака. Но если наследник престола родился во дворце и на этот счет есть все необходимые документы, то история моего детства кажется мне весьма странной.

Произнеся эти слова очень убежденно и, конечно же, вполне искренне, Тореро погрузился на какое-то время в глубокое раздумье.

Пардальян, знавший тайну его рождения и продолжавший наблюдать за ним с неослабным вниманием, подумал про себя: «Недурное рассуждение».

Наконец Тореро поднял голову; на его умном, тонком лице читалась нескрываемая грусть; он сказал:

– Существуют и другие причины, лежащие целиком в области чувств и заставляющие меня отвергать версию принцессы Фаусты. Вы ведь знаете, шевалье, – мне рассказали, что мой отец был замучен по приказу короля и в его присутствии. Я уже говорил вам, какую ненависть я испытывал к убийце моего отца. Не знаю, как это объяснить, но я по-прежнему ненавижу его. Теперь, когда я знаю, что король – мой отец, ненависть должна была бы растаять в моем сердце подобно тому, как тает под первыми лучами солнца снег. Однако повторяю: я по-прежнему его ненавижу. Вот видите, он просто-напросто не может быть моим отцом!

– Ну, не говорите! – отозвался Пардальян с таким видом, будто эти слова его не убедили.

Однако в душе он поразился: «Попробуйте теперь отрицать голос крови. Можно подумать, что этот юноша обладает даром ясновидения. Суровая школа горя сделала из него мужчину, а напор низкопробного честолюбия пытается сделать из него принца, монарха. Если он позволит себя завлечь, с теми качествами, которые я так люблю в нем, будет покончено. Поддастся ли он этому искушению? Мне кажется, его натура достаточно благородна, чтобы противостоять соблазну, хотя общеизвестно, что близость короны способна едва ли не любому вскружить голову».

А Тореро тем временем продолжал:

– Но даже если я и вправду сын короля, даже если госпожа Фауста предоставит мне самые убедительные доказательства (а она вроде бы располагает всеми необходимыми документами), так вот… сказать ли вам? Я откажусь признать короля своим отцом, я попытаюсь подавить в себе эту ненависть, я исчезну, я покину Испанию и останусь тем, что я есть: безвестным и безродным тореадором.

– Вот как! Почему же? – спросил Пардальян; глаза его блестели.

– Видите ли, шевалье, если бы король, мой отец, раскрыл мне свои объятия, если бы он признал меня, если бы он постарался искупить грехи прошлого, разве я не был бы вправе принять это новое положение, посланное мне судьбой?

– Если бы ваш отец раскрыл вам свои объятия, – проникновенно сказал Пардальян, – ваш долг заключался бы в том, чтобы прижать его к груди и позабыть то зло, что он, возможно, вам причинил.

– Ведь правда? – радостно воскликнул Тореро. – Именно так я и думал. Но ведь мне-то предлагают совсем другое.

– Черт! А что же вам предлагают?

– Мне сулят миллионы, чтобы я взбунтовал народ, мне предлагают помощь людей, которых я не знаю и которыми, как я имею основания полагать, движут честолюбивые замыслы, а вовсе не самоотверженность. В обмен на эти миллионы и на эту помощь мне предлагают восстать против моего так называемого отца. Моим первым сыновним поступком станет мятеж! Я начну с насилия, а то и со смерти!

Я впервые встречусь с отцом, стоя во главе армии, и обращусь к нему со своим первым словом, сжимая в руках оружие. А когда я одержу над ним победу, когда я унижу, повергну его, – вот тогда я велю ему признать меня официально своим наследником. Вот что мне предлагают, господин де Пардальян.

– И вы согласились?

– Шевалье, вы – тот человек, кого я уважаю больше всех на свете. Я почитаю вас за старшего брата, которого люблю и которым восхищаюсь. Я не хочу ничего скрывать от вас. Вы отнеслись ко мне с таким доверием, что вам следует познакомиться со мной получше, а потому знайте: я повел себя не лучшим образом и подумывал о том, чтобы согласиться.

– Ну, корона – такая вещь, что ее можно и принять, – проговорил Пардальян с понимающей улыбкой. – Ее можно поднять из лужи крови и из грязи, толпа все равно всегда готова пресмыкаться перед тем, кто ее носит.

– Я понимаю вас. Как бы то ни было, но беседу со мной провели так искусно, что разум, да простит меня Господь, по-видимому, покинул меня; я словно опьянел, опьянел от гордости и честолюбия. Я уже почти согласился. К моему счастью, в этот самый момент принцесса сделала мне последнее предложение, или, вернее, поставила мне последнее условие.

– Что же это за условие? – поинтересовался Пардальян, уже догадывавшийся, о чем пойдет речь.

– Принцесса предложила разделить со мной мое состояние, мою славу, мои победы (ибо она рассчитывает на все это), став моей женой.

– Ого! И вы хотите, чтобы я вам сочувствовал? – усмехнулся Пардальян. – Вам предлагают состояние, трон, славу, великие военные победы, быть может – кто знает? – восстановление империи Карла Великого, да вдобавок, словно всего этого недостаточно, сюда же прибавляют и руку, и сердце красивейшей из женщин, а вы еще жалуетесь! Надеюсь, вы не совершили неслыханного безумия, отказавшись от таких заманчивых предложений?

– Не смейтесь надо мной, шевалье, именно это последнее предложение и спасло меня. Я подумал о своей маленькой Жиральде, ведь она всем сердцем полюбила меня еще в то время, когда я был бедным тореадором. Я понял, что ее жизни может угрожать опасность. Я понял, что она непременно станет первой жертвой моей подлости и что для того, чтобы взойти по ступеням трона, мне придется переступить через мертвое тело невинной влюбленной, принесенной в жертву. И, клянусь вам, мне стало очень стыдно.

«Любовь, любовь! – подумал Пардальян. – Пусть теперь кто-нибудь попробует отрицать твое всемогущество!»

А вслух он насмешливо сказал:

– Стало быть, вы совершили это безумство, вы отказались от предложений Фаусты?

– Я не успел отказаться.

– Ну, тогда еще не все потеряно, – продолжал Пардальян еще более насмешливо.

– Принцесса не дала мне договорить. Она потребовала, чтобы я отложил свой ответ до послезавтра.

– Зачем такая отсрочка? – насторожился Пардальян.

– Она уверяет, что завтра произойдут события, которые повлияют на мое решение.

– Вот оно что! И какие же это события?

– Принцесса не захотела вдаваться в какие-либо подробности.

Заметим, что дон Сезар обошел молчанием все, что касалось обещанного ему Фаустой покушения на его жизнь. Означало ли это, что он ей не поверил? Напротив, все склоняло его к мысли, что она сказала правду. Однако Фауста говорила о целой снаряженной армии, она говорила о бунте, о настоящем сражении, а в этом Тореро очень сомневался, полагая, что принцесса изрядно преувеличила. Если бы он знал Фаусту получше, подобное предположение не пришло бы ему в голову и, возможно, он обо всем сообщил бы Пардальяну. Но нет, юноша решил, что речь идет о заурядной попытке убийства, и счел бы себя опозоренным, если бы из-за такой малости стал просить кого-то о помощи. Позже ему пришлось горько раскаяться в таком ложном понимании чести.

Шевалье, со своей стороны, пытался сам добраться до истины, чувствуя, что молодой человек чего-то недоговаривает. Ему оказалось несложно догадаться о сути дела – ведь он слышал, как принцесса призывала заговорщиков отправиться на корриду, чтобы спасти принца, которому угрожает гибель. Из этого он сделал про себя заключение: «Да, он по-настоящему храбр. Он знает, что подвергнется нападению, но ничего не говорит мне. Он из той породы храбрецов, что никогда не зовут на помощь и рассчитывают только на себя. По счастью, мне все известно, и я тоже буду на корриде».

Вслух же он только сказал:

– Вот я и говорю – не все еще потеряно. Послезавтра вы сможете сообщить принцессе, что согласны стать ее счастливым супругом.

– Ни послезавтра, ни вообще никогда этого не произойдет, – отрезал дон Сезар. – Надеюсь, я вообще ее больше не увижу. По крайней мере, я не предприму ничего, чтобы встретиться с ней. Я совершенно твердо убежден: никакой я не сын короля и у меня нет никаких прав наследовать престол, меня попросту обманывают и вынуждают совершить бесчестный поступок. Но даже если я вдруг и являюсь сыном короля, даже если я и имею право на этот трон, мое решение бесповоротно: я – Тореро, Тореро я и останусь. Я уже сказал вам: для того чтобы я согласился, нужно было бы, чтобы король захотел добровольно признать меня. На сей счет я абсолютно спокоен.

Что же касается союза с госпожой Фаустой (заметьте, прошу вас, – я не произношу слова «любовь»; она и сама потрудилась предупредить меня о том, что между нами не может идти речь о любви), то у меня есть любовь моей Жиральды, и этого мне достаточно.

Глаза Пардальяна сверкали от радости. Он чувствовал, что его собеседник вполне искренен и настроен весьма решительно. Однако шевалье сделал еще одну, последнюю попытку испытать дона Сезара.

– Ба! – воскликнул он. – Подумайте хорошенько. Корона – это все-таки корона. Я еще не встречал смертного, у которого хватило бы благородства и твердости характера, дабы отказаться от нее.

– Отлично! – с улыбкой откликнулся Тореро. – Значит, я и стану этой редкой пташкой. Клянусь вам, шевалье, и прошу вас не оскорблять меня своим недоверием: все будет так, как я решил, – я останусь Тореро и буду счастливым мужем Жиральды. Не добавляйте ни слова, вам не удастся переубедить меня. Лучше позвольте мне попросить вас об услуге.

– Хоть о десяти, хоть о ста, – ответил шевалье; он был очень взволнован. – Вы прекрасно знаете, черт возьми, что я всецело предан вам.

– Благодарю, – просто сказал Тореро. – Признаюсь, я рассчитывал на такой ответ. Вот в чем дело: у меня есть причины полагать, что воздух моей страны вреден и мне, и моей возлюбленной.

– Я придерживаюсь точно такого же мнения, – озабоченно кивнул Пардальян.

– Поэтому я хотел бы вас попросить, если это не слишком обременит вас, взять нас с собой в вашу прекрасную страну, во Францию.

– Черт возьми! И это вы называете – попросить об услуге? Да клянусь рогами сатаны, это вы оказываете мне услугу, соглашаясь составить компанию такому одинокому бродяге, как я!

– Значит, договорились? Когда с делами, которые вы должны здесь уладить, будет покончено, e3v с вами. Мне кажется, что в вашей стране я смогу добиться себе места под солнцем, не изменяя своей чести.

– Будьте спокойны, я буду не я, если вам не удастся сделаться счастливым жителем моей прекрасной Франции!

– И еще одно, – продолжал Тореро со сдерживаемым волнением. – Если со мной случится несчастье…

– А! – протянул Пардальян, весь напрягшись.

– Надо предвидеть все… Я поручаю вам Жиральду. Любите ее, берегите и не оставляйте здесь… ибо ее убьют. Пожалуйста, обещайте мне это.

– Обещаю, – сказал кратко Пардальян. – Ваша невеста станет моей сестрой, и горе тому, кто посмеет задеть ее.

– Теперь я совершенно спокоен, шевалье. Я знаю, сколь священно ваше слово.

– Ну так вот! – Пардальяна внезапно словно прорвало. – Хотите, я скажу вам, что я думаю? Вы правильно поступили, отклонив предложения Фаусты. Если даже вы и страдали, отказываясь от предложенной вам короны (о, не отрицайте, это, в сущности, естественно), если вы испытали сожаление, то утешьтесь: вы такой же сын короля Филиппа, как и я.

– А, так я и думал! – торжествующе воскликнул дон Сезар. – Но вы-то откуда это знаете? Как вы можете говорить с такой убежденностью?

– Мне известно многое, что я объясню вам позже, даю вам слово. А пока довольствуйтесь следующим: вы не являетесь сыном короля и вы не имели никаких прав на предложенную вам корону.

И продолжал торжественно, что произвело огромное впечатление на Тореро:

– Но точно так же вы не имеете права ненавидеть короля Филиппа. Вам следует отказаться от некоторых своих планов мести – помнится, вы мне говорили о них. Иначе вы совершите преступление, вы слышите – тяжкое преступление!

– Шевалье, – ответил Тореро, взволнованный не меньше Пардальяна, – если бы кто-либо другой сказал мне то, что сейчас сказали вы, я потребовал бы доказательств. Вам же я заявляю вот что: раз вы утверждаете, что мои планы мести преступны, я от них отказываюсь.

Это доверие, эти искренность и почтительность живо тронули Пардальяна.

– И вы увидите, что вам еще доведется поздравить себя с этим, – весело воскликнул он. – Я замечал, что наши поступки всегда выражаются через радостные или роковые события, в зависимости от того, были ли эти поступки хорошими или плохими. Добро порождает радость, а зло порождает горе. Вовсе не надо быть большим умником, чтобы заключить: люди были бы гораздо счастливее, если бы согласились всегда идти честным путем. Но, возвращаясь к вашему делу, скажу: уверяю вас, что все уладится как нельзя лучше. Вы уедете во Францию, страну, где все дышит радостью и благополучием; там вы женитесь на вашей обожаемой Жиральде, будете жить счастливо и… у вас будет много детей.

И он звонко, по-доброму, расхохотался. Смех его был настолько заразителен, что Тореро тоже рассмеялся и ответил:

– Я верю, во-первых, потому, что это говорите вы, а, во-вторых, еще по одной причине.

– И что же это за причина, позвольте узнать, если только я не покажусь вам слишком любопытным?

– Нет, клянусь честью! Я верю в то, что вы говорите, потому что я чувствую, я угадываю, что вы приносите счастье своим друзьям.

Пардальян задумчиво взглянул на него.

– Странное дело, – сказал он. – Года два тому назад, и это происшествие запечатлелось у меня вот здесь, – он прикоснулся пальцами к груди, – женщина, называвшая себя Саизума, а на самом деле носившая знатную фамилию, которую она сама забыла вследствие того, что целая цепь ужасных бедствий помутила ее рассудок, – итак, цыганка Саизума сказала мне то же самое, почти в тех же самых словах. Правда, она добавила, что себе я приношу одни только несчастья, что не очень-то меня порадовало.

И он, судя по выражению его лица, погрузился в мучительные раздумья. По-видимому, он вспоминал недавнее прошлое, прошлое, сотканное из сказочных битв, трагических потерь и несчастий.

Тореро, увидев, как шевалье внезапно помрачнел, ругал себя за то, что, сам того не желая, пробудил в нем тяжелые воспоминания, и, чтобы вывести его из задумчивости, обратился к нему:

– А знаете, что меня порядком развлекло в моем приключении с госпожой Фаустой?

Пардальян сильно вздрогнул и, вернувшись к действительности, спросил:

– Ну-ну, интересно!

– Представьте, шевалье, я столкнулся там с неким управителем принцессы, каковой при каждом удобном случае и даже без оного называл меня «ваше высочество». Этот малый произносил «ваше высочество» так напыщенно и угодливо, что можно было покатиться со смеху. Эти «высочества» просто не сходили у него с языка. Но вот кто действительно умеет придавать словам их истинное значение, так это госпожа Фауста. Она тоже называла меня так, и это слово, заставлявшее меня улыбаться, когда его произносил управитель, в устах принцессы приобретало оттенок, о котором я никогда и не подозревал. Ей почти удалось убедить меня, что я – очень важная персона.

– Да, она в высшей степени владеет искусством нюансов. Однако вы зря смеетесь, ибо по своему рождению вы имеете право на этот титул.

– Как, и вы тоже, шевалье, станете именовать меня «высочеством»? – рассмеялся Тореро.

– Мне следовало бы именовать вас так, – серьезно ответил шевалье. – И если я этого не делаю, то исключительно потому, что не хочу привлечь к вам внимание необычайно могущественных врагов.

– Значит, вы тоже, шевалье, полагаете, что моей жизни угрожает опасность?

– Я полагаю, что вы по-настоящему будете в безопасности лишь тогда, когда навсегда покинете Испанское королевство. Вот почему предложение, с которым вы ко мне обратились, – поехать со мной во Францию, – преисполнило меня радостью.

Тореро пристально взглянул на Пардальяна и взволнованно произнес:

– Появление множества врагов, желающих моей смерти, связано с тайной моего рождения. Вы, Пардальян, знаете, в чем она заключается. Как вам, чужеземцу, удалось за такой короткий срок приподнять завесу над тайной, в которую я, несмотря на годы терпеливых поисков, так и не смог проникнуть? Возможно, этот секрет является секретом лишь для меня одного? И не суждено ли мне всегда и везде наталкиваться на людей, которым все известно и которые, по-видимому, составили заговор молчания?

Пардальян мягко и растроганно ответил:

– Напротив, эта тайна известна очень немногим. Я узнал истину благодаря чистой случайности.

– Так поделитесь ею со мной.

После секундного колебания Пардальян сказал:

– Да, оставлять вас в неведении значило бы обрекать вас на слишком мучительные переживания. Поэтому я скажу вам все.

– Когда? – живо воскликнул Тореро.

– Когда мы окажемся во Франции. Тореро скорбно кивнул головой:

– Я запомню ваше обещание. И добавил:

– А вы знаете, что утверждает госпожа Фауста?

И в ответ на немой вопрос шевалье, который предпочел никак не высказываться, пояснил:

– Она утверждает, что моим злейшим врагом I является король, и только король, и именно он желает моей смерти. А вы, наоборот, говорите мне, что нанести Филиппу удар было бы преступлением.

– Я это говорил, и я на том стою, черт подери!

Тореро заметил, что Пардальян избегает прямого ответа на его вопрос. Однако он не стал настаивать, а шевалье спросил с равнодушным видом:

– Вы примете участие в завтрашнем бое быков?

– Безусловно.

– Вы твердо решили?

– Разве я могу поступить иначе? Сам король передал мне свой приказ появиться там. От королевского приказа не бегут. Кроме того, есть и еще одно соображение, вынуждающее меня повиноваться. Вы ведь знаете, я небогат… И люди тоже это знают. Установилась мода – бросать на арену подарки, когда я на нее выхожу. Это добровольные приношения, которые позволяют мне существовать. И хотя я единственный, к кому зрители выражают свои симпатии посредством денежных даров, я не чувствую себя от этого униженным. Впрочем, король сам подает пример. В конечном счете, это такая же дань уважения, как и любая другая.

– Хорошо, хорошо, в таком случае я тоже отправлюсь посмотреть вблизи, что же это такое – бой быков.

Оба друга провели остаток дня в беседе и не выходили с постоялого двора. С наступлением вечера они, невзирая на ранний час, пошли спать: оба чувствовали, что на следующий день им понадобятся все их силы.

Глава 5 НА АРЕНЕ

В те времена, когда разворачивались события, ставшие предметом нашего повествования, мода на забавы с копьем посреди арены захватила всех и вся. Турниры на французский манер оказались забытыми, и все, начиная от знатного вельможи и кончая скромным дворянином, непременно желали выйти на арену сразиться с быком. Само собой разумеется, эта мода касалась только дворян. Народ присутствовал на бое быков лишь как зритель. Для этой цели простолюдинам отводилось место, где они размещались как могли, радуясь, что им разрешили хотя бы издали посмотреть на этот спектакль.

Сразу следует сказать, что бой быков в том виде, каким мы его знаем сегодня, тогда не существовал. То, что любители корриды называют сегодня свитой матадора: пикадоры, бандерильеро, помощники тореадора, которые дразнят быка, размахивая перед ним плащом (их роль очень велика), помощники, которые втыкают в быка заостренные шипы, помощник, который вручает победителю отрезанное ухо быка, служители, которые посыпают арену песком после каждого боя (весьма третьестепенная роль), и во главе всего этого – матадор, тот, кто закалывает быка (его роль – самая главная); парад участников, открывающий корриду; режиссура спектакля; тщательно разработанные правила схватки и умерщвления быка, одним словом, все то, что те же самые любители называют торео, – короче говоря, зрелище, именуемое ныне корридой, возникло лишь в начале девятнадцатого века.

Тот, кто появлялся на арене, – будь то король, принц или простой дворянин, – выступал в самой главной роли, роли матадора. Одновременно с этим он был и пикадором, ибо, как и этот последний, выезжал верхом, в железных доспехах и вооруженный копьем. На этом, впрочем, и заканчивается аналогия с сегодняшним тореадором. Его действия не были стеснены никакими правилами – все способы годились, лишь бы он мог спасти свою жизнь.

Остальные роли были распределены между людьми из свиты главного участника – дворянами, пажами, оруженосцами и слугами, чья численность зависела от богатства их хозяина; в их обязанности входило помогать ему, отвлекать от него внимание быка, одним словом – защищать своего господина.

Чаще всего между рогами быка был укреплен пучок лент или букет. Новоявленный тореро мог подцепить кончиком копья или шпаги этот трофей. Однако храбрецов, отваживавшихся на эту смертельную игру, находилось очень немного. Большинство предпочитало сразу напасть на животное, тем более что, если им удавалось убить его – либо самим, либо в результате какого-нибудь вероломного маневра кого-то из их людей, – трофей все равно принадлежал им по праву, и они могли одарить им свою даму.

В ночь с воскресенья на понедельник площадь Святого Франциска – обычное место народных празднеств – была предоставлена в распоряжение многочисленных отрядов ремесленников, которые должны были обустроить ее в связи с ее нынешним предназначением.

Однако как тогдашний бой быков имел мало общего с обычной современной корридой, точно так же и строили эти ремесленники вовсе не то, что сегодня называют ареной для боя быков.

Сама арена, загон для быков, скамьи для сеньоров, приглашенных королем, – все это строилось за несколько часов, на скорую руку.

Главными материалами, которые использовались для сооружения арены, были повозки, бочки, козлы, ящики; все это ловко обшивалось и скреплялось досками.

Еще и в наши дни в некоторых испанских селениях и даже во Франции, в некоторых деревнях в Ландах, по праздникам подчас воздвигают точно таким же способом арену посреди главной площади.

Поскольку коррида была королевской, на ней можно было присутствовать только по приглашению короля. Мы уже сказали, что для приглашенных были сколочены скамьи. Помимо этих скамей, знатным вельможам предназначались также окна и балконы домов, стоявших по бокам площади. Сам король сидел на балконе дворца. Балкон этот, и так очень большой, ради торжественного случая был еще более расширен, украшен цветами и драпировками и приобрел вид церковной кафедры. Главные придворные сановники толпились позади короля.

Простонародье теснилось на самой площади, в местах, огороженных веревками и охраняемых вооруженными людьми. Оно также могло втиснуться под аркады, где имело двойную возможность задыхаться и ломать друг другу ребра в толпе. Весьма своеобразной компенсацией всем этим людям служил тот факт, что оттуда было очень плохо видно.

Сеньор, принимавший участие в бое быков, обычно воздвигал свой шатер, богато убранный и украшенный его гербом. Именно здесь, с помощью своих слуг, он вооружался с ног до головы, именно сюда он удалялся после схватки, если выходил из нее целым и невредимым, именно сюда его переносили, если он оказывался ранен. Здесь располагалась, если угодно, его артистическая уборная. Здесь было отведено место и его коню, и его свите, если она была многочисленной.

Убранство шатров отличалось пышностью и зачастую безвкусицей; знать, участвовавшая в бое быков, привыкла сама заниматься всеми этими мелочами, призванными предоставить ей те удобства, на которые она, по своему разумению, имела право. Это был удобный случай поразить двор выставленной напоказ роскошью, и каждый стремился затмить своего соседа.

Не желая нарушать этот обычай, Тореро с раннего утра направился на площадь, чтобы самому проследить за всеми работами по возведению своего шатра – мы знаем, что он был небогат. Он довольствовался маленькой палаткой без вымпела и без каких бы то ни было украшений.

Дело в том, что, в отличие от других тореро, вооруженных с ног до головы и восседающих на крепких, норовистых конях в боевой попоне, дон Сезар всегда являлся на бой пешим. Он презирал тяжелые, массивные доспехи и облачался в придворный костюм, строгий и неброско-элегантный, который выгодно подчеркивал его фигуру – невзирая на средний рост, дон Сезар был замечательно сложен. Шился его наряд всегда из самых дорогих и тонких тканей, какие только можно было сыскать в Севилье.

Единственным оружием Тореро являлся его атласный плащ, обернутый вокруг руки (он использовал его, чтобы отвлекать и обманывать разъяренное животное), и маленькая парадная шпага из закаленной стали, представлявшая собой настоящее чудо гибкости и прочности. Шпага должна была ему служить в случае крайней опасности. До сего дня он пользовался ею только для того, чтобы с изумительной ловкостью снять ее кончиком пучок лент, обладание которым и делало его победителем животного. Впрочем, подчас он заходил в своей браваде так далеко, что срывал заветный сувенир рукой. Дон Сезар соглашался бросить вызов быку и сильно его раздразнить, но он категорически отказывался убивать животное.

Свита дона Сезара состояла обычно из двух его соратников – они помогали ему в меру своих сил, но Тореро нечасто оставлял им эту возможность. Никогда ни одна хитрость, ни один ложный выпад животного не заставал его врасплох, казалось, он заранее угадывал их. В случае опасности оба его спутника старались отвлечь внимание быка. Этим и ограничивалась их роль, и им было строжайше запрещено пытаться убить животное с помощью какого-нибудь вероломного маневра, как то обычно делали люди других тореро.

Прибыв на отведенное ему место, дон Сезар с досадой обнаружил герб дона Яго де Альмарана на палатке, рядом с которой ему надлежало поставить свою. Тореро отлично знал, что Красная Борода, охваченный грубой страстью к Жиральде, неоднократно пытался выкрасть молодую девушку. Он знал, что Центурион действовал в интересах своего хозяина, Красной Бороды, и, чувствуя за собой силу королевского фаворита, считал, что ему все дозволено. Легко понять, что подобное соседство, быть может, нарочно подстроенное, никак не могло быть приятным для дона Сезара.

К несчастью – или к счастью, – все участники боя быков находились, можно сказать, в положении дежурных офицеров. Они никак не могли проявлять свои чувства и уж тем более – искать ссоры друг с другом. В иных обстоятельствах дон Сезар неизбежно устроил бы стычку. Сейчас же он был вынужден согласиться с этим соседством и скрыть свое плохое настроение.

Перед тем как Жиральда и дон Сезар отправились на площадь Святого Франциска, между ними произошла крупная ссора. Мучимый мрачными предчувствиями, Тореро умолял свою невесту отказаться от появления на бое быков и, осторожности ради, по-прежнему прятаться в трактире «Башня», тем более что молодая девушка все равно вынуждена была бы наблюдать за этим зрелищем, лишь затерявшись в толпе.

Но Жиральда непременно хотела быть на корриде. Она отлично знала, что схватка, ожидающая ее жениха, могла стать для него последней. Она не сделала и не сказала ничего, что могло бы убедить его не подвергаться опасности, но ничто в не заставило бы ее отказаться пойти туда, где возлюбленный рисковал своей жизнью.

Скрепя сердце, Тореро смирился и вынужден был разрешить то, что все равно не мог запретить. Жиральда, одетая в свой лучший наряд, пошла вместе с ним, чтобы смешаться с простонародьем. Присутствие Тореро было ей полезно в том смысле, что помогло пробраться в первый ряд, где она и устроилась наилучшим образом в ожидании корриды, которая должна была начаться еще не скоро. Но это ее не волновало. Она занимала место, откуда могла наблюдать во всех подробностях схватку ее возлюбленного с быком; это было для нее главным, остальное ничего не значило. У нее хватит сил и терпения ждать.

Конечно, она предпочла бы сесть на скамьи, затянутые бархатом, – со своего места она хорошо их видела. Но для этого надо было быть приглашенной самим королем, а чтобы быть приглашенной, надо было принадлежать к знати. Однако бедная цыганка Жиральда казалась вполне довольной своей судьбой, она никому не завидовала и ни о чем не сожалела.

Впрочем, ей повезло. Жиральду так же хорошо знали и любили, как и самого Тореро. В толпе, с которой она смешалась, ее узнавали, ее имя шепотом передавали друг другу; мужчины с преувеличенной любезностью, свойственной испанцам, с бесконечными подмигиваниями и комплиментами сторонились, уступая ей дорогу. А если вдруг кто-нибудь начинал возмущаться, его тут же одергивали, говоря:

– Да это же Жиральда!

Так она и пробралась в первый ряд. И странное дело – в этой толпе (площадь была заполнена задолго до начала корриды), в этой толпе, где женщин было без числа, случаю было угодно, чтобы на том месте, куда она прошла, она оказалась единственной женщиной. Вокруг нее находились только мужчины – они вели себя галантно, услужливо и почтительно.

Даже два солдата из охраны, стоящие тут на посту, выразили ей свое восхищение и разрешили пройти за веревку, хоть и рисковали за это очутиться в тюрьме; здесь она могла быть одна, здесь ей хватало воздуха, и она была избавлена от чудовищной пытки – чувствовать, что тебя сдавливают со всех сторон так, что нечем дышать.

Кто-то – она и сама не знала кто – принес табурет, его передавали из рук в руки, пока он не дошел до нее, и вот теперь она сидела по ту сторону ограждения, не там, где простой люд, а по бокам ее вытянулись в струнку два солдата.

Она казалась олицетворением молодости и красоты, она нежилась в лучах полуденного солнца, и ее можно было принять за истинную королеву этого праздника, окруженную пышной свитой и охраняемую двумя стражами.

Быть может, если бы она взглянула повнимательнее на галантных кавалеров, буквально вытолкнувших ее, если так можно выразиться, на это почетное место, она бы испытала некоторые опасения, ибо вид у них был, прямо скажем, бандитский. Быть может, ее встревожила бы та тщательность, с которой все они, невзирая на яркий солнечный полдень, кутались в свои широкие выцветшие от долгой носки плащи. А если бы к тому же Жиральда могла видеть, что полы этих плащей топорщатся от непомерно длинных шпаг, а пояса кавалеров увешаны кинжалами всех размеров, ее удивление и тревога, несомненно, сменились бы ужасом.

В свою очередь, этот ужас перешел бы в страшную панику, если бы она смогла заметить условные знаки, которыми эти люди обменивались между собой, а заодно и с двумя любезными неподвижно застывшими солдатами, и если бы она увидела, что все они не сводят с нее жадных глаз, словно она – их добыча, на которую они вот-вот набросятся.

Однако Жиральда, не помня себя от радости, что ей досталось такое замечательное место, не видела ровным счетом ничего. Что же касается Тореро, – уж он-то непременно заметил бы все это и поторопился бы увести девушку! – то он, к несчастью, был поглощен другими заботами.

…Пардальян вышел с постоялого двора часа в два. Бой быков должен был начаться в три, и шевалье имел в запасе час, чтобы преодолеть расстояние, которое он легко мог бы пройти за пятнадцать минут.

Следом за Пардальяном шел монах; он, казалось, ничуть не интересовался дворянином, шагавшим впереди него, так как был слишком занят тем, что перебирал огромные четки. Правда, время от времени, в основном там, где скрещивались две улицы, монах подавал незаметный знак то какому-то нищему, то солдату, то священнику, и нищий, солдат или священник, моментально поняв, что от них требуется, тотчас же бросались со всех ног в ведомом только им направлении и растворялись в толпе.

Пардальян шагал, не торопясь, высоко подняв голову. Он никуда не спешил, черт подери! Разве его не пригласил лично Филипп II, Филипп собственной персоной? Хотел бы он посмотреть, что бы вышло, если бы вдруг не нашлось приличного места для посланника его величества короля Франции!

Конечно, он мог бы вспомнить о своей позавчерашней выходке в королевской приемной, когда он так скверно обошелся с сеньором Красной Бородой прямо на глазах его величества и, в довершение несчастья, наговорил дерзостей самому государю; он мог бы вспомнить о предупреждении, данном ему его высокопреосвященством Эспинозой, каковой Эспиноза к тому же заставил его пройти через испытание ужасом – он до сих пор не мог подумать об этом без дрожи; итак, он мог бы сказать себе, что, наверное, было бы осторожнее не показываться на глаза этим всевластным личностям, ведь они, без сомнения, жаждут его смерти. Но Пардальяну все это и в голову не приходило.

Еще меньше он думал о госпоже Фаусте, а уж она-то наверняка пребывала в ярости оттого, что выношенный ею замечательный план – оставить шевалье умирать от голода и жажды в подземелье – рухнул; в еще большую ярость она пришла, увидев, как он наповал разит скамьей тех вооруженных людей, которых она бросила в бой против него, а затем непринужденно удаляется – без единой царапины, свободный и насмешливый. Он вовсе не задумывался о том, что госпожа Фауста была не из тех женщин, что безропотно смиряются со своим поражением, и, стало быть, она, безусловно, готовится страшно отомстить ему.

А ведь были еще враги помельче, вроде сеньора Альмарана по прозвищу Красная Борода и его подручного – дона Центуриона, были еще Бюсси-Леклерк, и Шалабр, и Монсери, и Сен-Малин, и кардинал Монтальте, достойный племянник господина Перетти, были еще все доносчики инквизиции, была еще вся монашеская братия Испании.

Пардальян совсем позабыл о гордом герцоге Понте-Маджоре, с которым он слегка повздорил во Франции. Справедливости ради стоит отметить, что шевалье и знать ничего не знал о его прибытии в Севилью, о его дуэли с Монтальте, о том, что оба они, и герцог, и кардинал, объединились в своей ненависти к нему, Пардальяну, и с нетерпением ждут, когда они на; конец-то оправятся от своих ран, а пока из-за вышеозначенных ран оба прикованы к постелям, предоставленным в их распоряжение великим инквизитором, кардиналом Эспинозой.

Пардальян не напомнил себе ни о чем подобном. А если и напомнил, то пренебрег всем этим, ибо был храбр и – при необходимости – безрассуден.

Пардальяна занимало сейчас только одно: сын дона Карлоса, которого он искренне полюбил, будет, по-видимому, нуждаться в его помощи. Вот почему шевалье, со своей обычной беззаботностью, шел оказать эту помощь своему другу, нимало не заботясь о тех последствиях, которые мог иметь этот великодушный поступок для него самого.

Итак, Пардальян шел, не торопясь, – времени у него было предостаточно. Однако держался он все же настороженно, и ничто на свете не могло бы заставить его снять руку с эфеса шпаги.

Время от времени он оборачивался с безразличным видом. Но монах, неизменно следовавший за ним, был, казалось, полностью поглощен своим благочестивым занятием, и французу не могло прийти в голову, что на самом деле это шпион, который не спускает с него глаз.

Впрочем, мы не возьмемся утверждать это с полной уверенностью, ибо Пардальян имел обыкновение, дабы позабавиться, сохранять абсолютно безразличный вид, что весьма озадачивало его противников, ибо вследствие этой его привычки никогда нельзя было сказать заранее, чего можно ждать от хитрого шевалье.

Как бы там ни было, не прошло и пяти минут после его выхода из дома, как он весь внутренне подобрался, подобно охотничьей собаке, учуявшей след.

«Ого! – подумал он. – Чувствую, будет битва!»

Тотчас же монах, приставленный кем-то для слежки за ним, был позабыт. В памяти шевалье всплыли решения, принятые Фаустой на том ночном собрании в подземелье, невидимым участником которого он случайно стал.

– Дьявол! – пробурчал Пардальян, внезапно озабоченно нахмурившись. – Я полагал, что речь там шла просто-напросто о стычке, однако теперь я вижу, что дело гораздо серьезнее, чем мне это поначалу представлялось.

Жестом, давно уже ставшим у него машинальным, он поправил перевязь и удостоверился, что шпага легко ходит в ножнах. Но вдруг он замер как вкопанный прямо посреди улицы.

– Это еще что такое? – спросил Пардальян, совершенно ошеломленный.

Под «этим» разумелась его шпага.

Мы помним, что Пардальян потерял свое оружие, когда прыгнул в комнату с хитро устроенным полом. Мы помним также, что, уложив на месте людей Центуриона, которых направила против него Фауста, он поднял шпагу, выпавшую из рук какого-то раненного им наемника, и унес ее с собой.

Всякий раз, когда человек действия, подобный Пардальяну, брал в руки оружие, он в буквальном смысле слова вверял свое существование клинку. Ловкость и сила оказывались сведенными на нет, если сталь вдруг ломалась. Правила боя тогда были далеко не так суровы, как сегодня, и безоружный человек был человеком конченым, потому что его противник мог безжалостно убить его и это вовсе не считалось чем-то зазорным. Естественно поэтому, что использование только проверенного оружия становилось жизненно важным, и понятна также та тщательность, с какой это оружие ежедневно проверялось его владельцем.

Пардальян, привыкший к опасностям, всегда заботился о своем оружии с бесконечной тщательностью. По возвращении на постоялый двор он отложил новую для него шпагу в сторону, имея в виду чуть позже испытать ее, и незамедлительно выбрал из своего собрания оружия другую шпагу, призванную заменить ту, что он потерял.

И вот теперь, стоя посреди улицы, Пардальян обнаружил, что шпага, висевшая у него на боку, была как раз той самой, которую он подобрал накануне в подземелье и которую отложил в сторону.

– Странно, – пробормотал он себе под нос. – И все-таки я совершенно уверен, что отцеплял ее. Как я мог оказаться таким рассеянным?

Не обращая внимания на прохожих, впрочем, довольно редких, он вынул шпагу из ножен, согнул лезвие, повертел ее, рассматривая со всех сторон, и в конце концов, взявшись за эфес, разрезал ею воздух.

– Вот это да! – воскликнул шевалье, все более и более изумляясь. – Могу поклясться – это вовсе не та шпага, которую я подобрал тогда в подземном зале у госпожи Фаусты. Эта, по-моему, полегче будет.

На секунду Пардальян задумался, пытаясь припомнить все подробности:

– Нет, не понимаю. Никто не входил ко мне в комнату. И однако… Просто невероятно!..

На мгновение у него мелькнула мысль вернуться на постоялый двор и сменить оружие, но какой-то ложный стыд удержал его. Он принялся опять рассматривать шпагу. Она показалась ему отличной. Прочная, гибкая, надежная, с эфесом, пришедшимся ему как раз по руке, очень длинная (именно такие он предпочитал) – словом, он не обнаружил в ней ни одного недостатка, ни одного изъяна, не заметил ничего подозрительного.

Он снова вложил ее в ножны и продолжал свой путь, пожимая плечами и бормоча:

– Право слово, все эти истории с инквизицией, предателями, шпионами и убийцами в конце концов сделают из меня изрядного труса. Шпага хороша, так оставим ее, черт возьми, и не будем тратить время на то, чтобы сменить ее – тут как раз начинает происходить нечто весьма любопытное.

И в самом деле, вокруг него происходили вещи, которые могли бы показаться совершенно естественными человеку совсем неискушенному, но которые неизбежно привлекли к себе внимание такого наблюдателя, как Пардальян, ведь он знал город уже очень неплохо.

В этот час большинство севильцев давилось на площади Святого Франциска – как-никак, до того мгновения, когда начнется бой быков, оставалось не так уж много времени. Улицы были почти безлюдными, и – что особенно поразило шевалье – были заперты все лавки. На дверях и окнах красовались замки и засовы. Казалось, будто все обитатели спешно покинули город. Однако как бы ни была обширна площадь Святого Франциска, она все же никак не могла бы вместить десятки тысяч людей (сегодня Севилья несколько захирела по сравнению с описываемыми нами временами).

Значит, оставалось предположить, что те, кто не мог найти себе места на корриде, заперлись у себя дома. Почему? Какое бедствие угрожало городу? Какой таинственный приказ заставил наглухо закрыться все лавки, а жильцов зданий, прилегающих к площади, попрятаться, осторожности ради, в свои квартиры? Вот какие вопросы задавал себе Пардальян.

Приближаясь к площади, он увидел, как группы вооруженных людей занимают выходящие на нее узкие улочки. Некоторые солдаты размещались возле домов, другие входили в двери и больше оттуда не появлялись. А в конце этих улиц располагались всадники, образуя вокруг площади плотный кордон.

Эти воины свободно пропускали всех, кто отправлялся на бой быков, равно как и тех горожан (таких было гораздо меньше), кто оттуда возвращался, по-видимому, не сумев там себе найти подходящего места.

Тогда что же делали здесь солдаты?

Пардальян решил в этом разобраться, и, поскольку время у него еще было, он обошел площадь, пройдя по всем примыкавшим к ней улочкам.

Повсюду он видел одно и то же. Группы солдат врывались в дома и оставались там, невидимые с улицы, одновременно еще какие-то люди строились поперек мостовой. Затем поодаль появлялись всадники и – что было гораздо серьезнее – пушки.

Таким образом, площадь опоясывал тройной железный кордон; было совершенно очевидно, что, когда войска придут в движение, ни одному человеку не удастся преодолеть эту живую цепь – ни для того, чтобы выйти с площади, ни для того, чтобы туда пройти.

Отметив и оценив сии приготовления, Пардальян многозначительно прищелкнул языком.

Однако это было еще не все. Увидел он и кое-что похуже. Человек военный, каковым, несомненно, являлся шевалье, мог определить совершенно безошибочно: он только что присутствовал при армейском маневре, выполненном спокойно и точно. Кроме того, Пардальяну казалось, что одновременно с этим маневром он наблюдал – шевалье мог бы в том поклясться – еще и контр-маневр, выполненный другими отрядами на глазах королевской армии, и при этом ничего не было предпринято, чтобы воспрепятствовать этому контр-маневру.

Следует сказать, что наряду с солдатами вокруг площади передвигались целые отряды людей штатских и они тоже привычно повиновались четким приказам. Внешне они выглядели как мирные горожане, желающие во что бы то ни стало хоть одним глазком увидеть бой быков. Но в этих неуемных любителях корриды зоркий Пардальян без труда распознавал военных.

Вскоре ему уже все было ясно. Недавно он явился свидетелем маневра королевских войск. Теперь же он наблюдал контр-маневр заговорщиков, подкупленных Фаустой. У него уже не оставалось ни малейшего сомнения: запоздавшие зеваки, которые якобы хотели полюбоваться боем быков, на самом деле являлись воинами Фаусты, призванными оказать сопротивление королевской армии и спасти претендента на престол в лице Тореро; это была попытка осуществить государственный переворот.

Огромная толпа «опоздавших», среди которых не было видно ни одной женщины, что уже само по себе было показательно, занимала те же самые улицы, что прежде «оккупировали» королевские войска. Под тем предлогом, что люди, желая полюбоваться захватывающим зрелищем, хотят устроиться поудобнее, наскоро воздвигались какие-то хлипкие на вид сооружения. Козлы, столы, табуреты, ящики без дна, опрокинутые повозки сваливались в груду, и на них тотчас взбирались группки любопытных.

И Пардальян, отлично помнивший великие дни парижской Лиги, когда народ вооружался, выходил на улицы, приветствовал Гизов и в конце концов вынудил короля Генриха Валуа бежать, отмечал, что эти вроде бы ненадежные сооружения странным образом напоминали ему баррикады.

Он говорил себе: «Одно из двух: или господин Эспиноза пронюхал о заговоре и позволяет людям принцессы занимать позиции лишь для того, чтобы надежнее держать их под своим надзором, а сам тем временем готовит им какую-нибудь хитрую ловушку на свой манер, в которую они наверняка кинутся очертя голову, или же господин Эспиноза ни о чем не догадывается и тогда, думается мне, подвергаются опасности уже войска его величества. В этом случае, как бы ловко ни был выполнен маневр, я не понимаю, почему не нашлось ни одного офицера, способного поднять тревогу и дать знать об этом своим начальникам. Но как бы там ни было – черт меня подери, если я мог предвидеть такую серьезную битву! Вот ведь незадача: тут будет целое сражение, а я ради чего-то непонятного рискую своей шкурой, расположившись на этой бочке с порохом!»

Оценив таким образом сложившуюся ситуацию, любой другой, кроме Пардальяна, спокойно повернул бы обратно, ибо, по правде говоря, ему не было никакого дела до спора между королем Филиппом и его подданными, спора, который вот-вот должен был разгореться. Но Пардальян следовал своей собственной логике, и эта логика не имела ничего общего с принятой повсеместно. Вдоволь изругав себя, он принял самый сумрачный вид и совершил один из тех безрассудных поступков, которые были так ему свойственны: он зашел за ограждение через парадный вход, торжественно провозгласив свой титул посланника, приглашенного лично его величеством. После чего направился к отведенному ему месту.

В этот момент на балконе, преобразованном в кафедру, появился король. Роскошный навес красного бархата с золотой бахромой, поддерживаемый по краям боевыми копьями, не пропускал на балкон солнечные лучи. Кроме того, пальмы в огромных ящиках простирали под этим богатым тентом зеленый зонт своих широких листьев.

Король уселся с обычным для него хмурым, чопорно-ледяным видом. Его высокопреосвященство господин Эспиноза, великий инквизитор и первый министр, остался стоять, держась позади королевского кресла. Другие дворяне, состоявшие при Филиппе II, заняли места, соответствующие их положению при дворе.

Рядом с его высокопреосвященством находился юный паж, которого никто не знал, кроме, однако, короля и великого инквизитора, ибо первый почтил пажа любезной улыбкой, а второй терпел его присутствие рядом с собой, в то время как тот должен был бы находиться сзади. Более того – по левую сторону от инквизитора установили табурет с роскошной бархатной подушечкой, и паж опустился на него как ни в чем не бывало. Таким образом, король, сидя в кресле, должен был всего лишь повернуть голову направо или налево, чтобы свободно побеседовать или со своим министром, или же с пажом, которому была оказана такая неслыханная честь и которому завидовали знатнейшие гранды королевства, выполнявшие требования строжайшего этикета и поэтому безмолвно стоявшие в нескольких шагах.

Этот таинственный паж был не кто иной, как принцесса Фауста.

В то самое утро Фауста передала великому инквизитору знаменитый пергамент, признававший Филиппа Испанского единственным наследником французской короны. Внезапный жест Фаусты принес ей одновременно милость короля и расположение великого инквизитора. Тем не менее она выпустила из своих рук драгоценный манифест покойного короля Генриха Валуа, лишь заручившись обещанием выполнить некоторые ее незначительные условия.

Одним из условий, поставленных принцессой, было следующее: на бой быков она станет смотреть из королевской ложи, где она намеревалась занимать такое место, чтобы иметь возможность в любой момент беседовать и с Филиппом II, и с его министром. Еще она потребовала, чтобы любой человек, назвавший имя Фаусты, был немедленно препровожден к ней, невзирая на общественное положение, а, быть может, даже и костюм этого посланца.

Эспиноза уже достаточно знал Фаусту и потому был уверен, что она поставила такое условие вовсе не из тщеславия. У нее должны были иметься веские причины, чтобы действовать подобным образом. Великий инквизитор немедленно согласился на все, чего требовала принцесса. Что касается короля, то он, когда ему сообщили о просьбах итальянки, одобрил решение Эспинозы тем охотнее, что Фауста намеревалась помочь им справиться с Пардальяном, и ее бескорыстная помощь, понимал Филипп, оказалась бы поистине бесценной.

Читатель, разумеется, помнит, чем именно наш приятель шевалье разгневал короля Испании: ведь дерзкий француз не только позволил себе оскорбить приближенного его католического величества еще в присутствии всего двора, но вдобавок мел наглость говорить с самим королем совершенно непозволительным тоном, требующим примерного наказания. А кто он, в сущности, такой, этот посланник Генриха Наваррского? Нищий дворянин, такой же, как и его господин. За душой ни гроша, одна только гордость и бахвальство…

Король был чрезвычайно злопамятен, и хотя, признавая справедливость аргументов, высказанных и Эспинозой, и Фаустой, он смирился с мыслью, что следует не торопиться и выжидать, это вовсе не означало, будто он отказался от мщения. Совсем напротив – он согласился обуздать свое нетерпение лишь для того, чтобы месть его была надежно подготовлена и оказалась как можно более ужасной.

Как только Филипп II появился на балконе, из окон и с балконов, выходивших на площадь и занятых самыми знатными людьми королевства, раздались восторженные овации. Такие же приветственные крики, тоже дружные и непосредственные, донеслись с трибун, занятых менее значительными сеньорами, а от них перекинулись к народу, толпившемуся на площади Святого Франциска. Любовь к истине вынуждает нас сказать, что здесь они были менее единодушны. Мрачный вид короля не слишком способствовал взрыву энтузиазма в толпе. Но, в общем, даже и такой прием можно было считать вполне удовлетворительным.

Король в знак благодарности махнул рукой, и над этим скопищем людей повисла тишина. Однако дело тут было вовсе не в почтительности по отношению к его величеству, а просто-напросто в том, что все ожидали от короля сигнала начинать корриду.

И вот в этой-то тишине и появился Пардальян – он пытался пробраться к отведенному ему месту на скамьях. Дело в том, что великий инквизитор, следуя советам Фаусты, отлично знавшей своего грозного соперника, рассчитывал на отвагу шевалье, которая заставит его появиться здесь, и сделал соответствующие распоряжения. Посему посланнику его величества короля Наваррского было оставлено почетное место.

Итак, Пардальян, переминаясь посреди рядов скамеек и возвышаясь над всеми присутствующими, – ибо они сидели, – пытался проложить себе путь к своему месту. Но его попытка протиснуться среди множества вельмож и знатных дам, донельзя проникнутых ощущением собственной значимости и к тому же недовольных, что их потревожили как раз в тот момент, когда должен начаться бой быков, – так вот, эта его попытка сопровождалась некоторым шумом.

Заметим к тому же, что шевалье, полностью освоившись с ролью важной персоны и желая быть храбрым до безумия, в высшей степени учтиво извинялся перед дамами, гордо выпрямлялся, топорща усы и сверкая глазами, перед мужчинами и не скупился на дерзкие выходки, когда ему уступали дорогу без особой охоты. Такой способ действия повсеместно вызывал недовольное ворчание, которое быстро затихало под грозным взглядом француза, но разгоралось пуще прежнего, как только он удалялся на приличное расстояние.

Короче говоря, над скамьями поднялся такой шум, что очень скоро глаза короля, всех придворных и тысяч людей, толпившихся на площади Святого Франциска, устремились на возмутителя спокойствия; тот же, нимало не заботясь об этикете, не обращая внимания на протесты и ничуть не смущаясь всеобщим вниманием, пробирался к своему месту так настойчиво, словно шел в атаку.

Во взоре Филиппа II появился недобрый блеск. Он повернулся к великому инквизитору и пристально взглянул на него, словно призывая в свидетели этого неслыханного безобразия.

Великий инквизитор ответил неким подобием улыбки, означавшим:

– Оставьте его. Вскоре настанет наш черед.

Филипп одобрительно кивнул головой и повернулся спиной к Пардальяну, добравшемуся, наконец, до своего места.

Тут следует заметить, что существовало некоторое обстоятельство, абсолютно неведомое Пардальяну (впрочем, он всегда узнавал последним о том, что касалось его самого, будучи едва ли не единственным человеком, кто считал совершенно естественными те свои поступки, которые все остальные воспринимали как из ряда вон выходящие): его приключение с Красной Бородой произвело огромное впечатление на умы как при дворе, так и в городе. Повсюду только о нем и говорили, восхищаясь, с одной стороны, нечеловеческой силой, с какой этот чужеземец, будто играючи, обезоружил одного из лучших фехтовальщиков Испании, усмирил и наказал, словно мальчишку-шалуна, самого сильного человека в королевстве, а, с другой стороны, удивляясь и отчасти возмущаясь тем, что наглеца до сих пор не постигла заслуженная кара.

Его имя было у всех на устах; оказалось, что, побив и унизив Красную Бороду, он навлек на себя, сам того не подозревая, ненависть множества дворян, и они, видя, что король оставляет его поступок безнаказанным, жаждали отомстить за оскорбление, нанесенное одному из них; к тому же не стоило сбрасывать со счетов и чувство национальной гордости. В результате Красная Борода, всегда державшийся особняком, словно медведь, быстро обрел множество друзей.

Из всего вышеизложенного становится ясно, что дворяне, хоть чуточку задетые на ходу Пардальяном, расспрашивали окружающих, что же это за нахал, обращающийся с ними с подобной бесцеремонностью, и, получив ответ, понимающе кивали и принимались с проклятьями повторять имя шевалье.

Когда Пардальян пробрался, наконец, к своему месту, он машинально огляделся и пришел в изумление. Вокруг себя он видел лишь ненавидящие взгляды и угрожающе воздетые кулаки. Если бы не людная площадь и не присутствие короля, двадцать, а то и пятьдесят испанцев, с которыми он никогда в своей жизни и словом не перекинулся, уже вызвали бы его на бой.

А поскольку наш шевалье вовсе не принадлежал к числу тех, кто позволяет безнаказанно оскорблять себя, хотя бы и взглядом, то вместо того, чтобы сесть, он несколько секунд постоял неподвижно, обводя всех сверкающим взором; на его губах играла презрительная усмешка, которая заставила благородных идальго позеленеть от ярости; их удерживали только соображения этикета.

И вот как раз в тот момент, когда Пардальян бросал взглядом вызов своим незнакомым врагам, под сверкающими небесами раскатистой медью зазвучал звонкий голос труб.

Это и был сигнал, нетерпеливо ожидаемый тысячами зрителей. Но если он и прозвучал именно сейчас, то лишь вследствие досадной ошибки – из-за неправильно понятого жеста Филиппа II.

Однако это не меняло дела: казалось, что трубы, запевшие именно в тот момент, когда Пардальян усаживался на свое место, приветствовали посланника короля Франции.

Так во всяком случае расценил это испанский государь. Побледнев от ярости, он повернулся к Эспинозе, и с его губ сорвался короткий приказ. Спустя две минуты офицер, неправильно истолковавший жест короля и отдавший музыкантам приказ трубить сигнал, был арестован и закован в кандалы.

Так расценили это и разгневанные дворяне, окружавшие шевалье, – они принялись яростно протестовать.

Так расценил это, наконец, и сам шевалье, ибо мысленно он обратился к себе со следующими словами: «Чума меня забери! Мне оказывают уважение! Ах, мой бедный батюшка, как жаль, что вас нет рядом со мной, – вы бы увидели, в каком почете тут ваш сын!»

Было бы, однако, ошибкой полагать, будто Пардальян действительно обманулся. Он не был человеком, способным обольщаться до такой степени. Но наш герой был неисправимым шутником, умевшим всегда сохранять на лице бесстрастное выражение. Ему показалось забавным сделать вид, будто он принимает за почести то, что было на самом деле лишь сигналом к началу корриды. А поскольку он не привык относиться с почтением к коронованным особам, тем более когда сии особы были ему несимпатичны, он немедленно решил «поиздеваться вволю».

«Что ж! – сказал он про себя. – Ответим вежливостью на невежливость».

На лице шевалье сияла наивно-простодушная улыбка, но в глубине его глаз таилось безудержное ликование человека, веселящегося вовсю. Театральным, безбрежно-широким жестом, свойственным ему, и только ему, он галантно приветствовал королевскую ложу.

В довершение несчастья как раз в этот момент король обернулся, чтобы отдать приказ об аресте офицера, велевшего музыкантам трубить, и тут его, словно удар, настигли улыбка и поклон Пардальяна. А поскольку это был очень скрытный монарх, ему пришлось, кусая от раздражения губы, ответить наглецу улыбкой, имея при этом в виду единственную цель: не нарушить план великого инквизитора, план, хорошо ему известный и одобренный им.

Это было даже больше, чем ожидал Пардальян; теперь он спокойно бел, бросая по сторонам удовлетворенные взгляды. И словно волшебник прошел среди скамей, изменив на прямо противоположное выражение лиц доселе свирепых соседей шевалье: француз видел вокруг себя лишь приветливые и доброжелательные улыбки. Уголки его губ презрительно опустились, и он подумал, что одной улыбки, которой одарил его король, улыбки вынужденной, вымученной, оказалось достаточно, чтобы превратить ненависть в подобострастие.

Как только Пардальян сел, произошло еще одно досадное совпадение; оно, безусловно, явилось следствием сигнала, данного трубами, но тем не менее заставило короля побледнеть от ярости: на арену вышел первый бык.

Таким образом, Пардальян, посланник Генриха IV, был встречен приветственным звуком труб, а, садясь, он как бы отдал приказ начинать представление и предстал истинным предводителем корриды, если прибегнуть к слову, которое используют современные любители боя быков.

И точно так же Жиральда, сидевшая впереди толпы, между двумя вооруженными людьми, выглядела королевой праздника.

Глава 6 ПЛАН ФАУСТЫ

Мы уже говорили, что Тореро оказался перед неприятной необходимостью поставить свою палатку рядом с палаткой Красной Бороды.

Этим тягостным соседством дон Сезар был обязан вмешательству Фаусты, хотя сама она об этом и не подозревала. Вот как это случилось. Король и его инквизитор решили арестовать дона Сезара и Пардальяна. Вот уже двадцать лет король преследовал своей ненавистью внука. Эта дикая ненависть, нисколько не притушенная долгими годами, оказалась, однако, более слабой, нежели новая, испытываемая к Пардальяну, человеку, виновному в том, что он болезненно задел непомерную королевскую гордыню. Мы даже можем сказать, что шевалье превратился в главную заботу короля и Эспинозы и что в крайнем случае они были бы согласны позабыть сына дона Карлоса и перенести все свое внимание на шевалье.

Если король слушался только своей ненависти, то великий инквизитор, напротив, действовал бесстрастно и становился от этого только более грозным противником. Он-то не испытывал ни ненависти, ни гнева. Однако он боялся Пардальяна. А у человека, подобного Эспинозе – холодного и методичного, но решительного, страх гораздо более опасен, чем ненависть. Человек столь сильной закалки, как великий инквизитор, может уступить внезапному порыву, хорошему или дурному. Но он остается несгибаемым перед необходимостью, продиктованной логическим рассуждением. С того мгновения, когда великий инквизитор начинал бояться какого-то человека, этот человек – кем бы он ни был – оказывался обречен.

Из вмешательства Пардальяна в дела внука короля Эспиноза заключил, что тот знает гораздо больше, нежели хочет показать, и что, движимый личным честолюбием, шевалье сделался защитником и советником принца, который, не будь этой неожиданной поддержки, оставался бы человеком без роду и племени и вовсе не опасным.

Ошибка великого инквизитора заключалась в том, что он упорно видел в Пардальяне честолюбца. Он совершенно не разглядел рыцарскую, сверх всякой меры бескорыстную натуру шевалье, столь непохожего на людей той поры. Иначе и быть не могло: ведь бескорыстие – это, наверное, единственная добродетель, наличие которой человечество всегда отрицало и, очевидно, еще долго будет отрицать.

Что касается самого Пардальяна, то все объяснялось очень просто: потрясенный той ожесточенностью, с какой могущественные вельможи преследуют несчастное, беззащитное существо, он по доброте душевной решил по мере возможности помочь жертве, которой грозила опасность, – так стараются вырвать из рук злодея, наслаждающегося своей безнаказанностью, слабое создание, причем вырвать как раз в то мгновение, когда злодей пытается убить его. Поступок принца, защищающего свою жизнь, был по-человечески понятен, поступок Пардальяна, пришедшего ему на помощь, был великодушен и естествен – для шевалье. Кроме того, эта вынужденная самооборона вовсе не обязательно предполагала нападение со стороны Тореро или Пардальяна.

Однако великий инквизитор был просто не в силах постичь логику действий загадочного француза.

Если бы он мог глубоко проникнуть в суть характера своего противника, он, возможно, понял бы, что Пардальян никогда бы не согласился сделать то, на что, как подозревал Эспиноза, он был якобы способен. Не существовало ни малейших сомнений: если бы Тореро изъявил намерение притязать на свои несуществующие права (учитывая необычные обстоятельства его появления на свет), если бы он предпринял именно те действия, на какие его пытались подвигнуть, и выступил в качестве претендента на престол, то Пардальян презрительно повернулся бы к нему спиной. Обрекая человека на гибель по одному только подозрению в поступке, о котором тот и не помышлял, Эспиноза, следовательно, сам совершал неблаговидное действие. Воздадим, однако же, ему должное, напомнив, что он был искренен в этом своем убеждении. Воистину – мы приписываем другим лишь те чувства, которые способны испытывать сами.

Наконец, – и здесь мы переходим от общего к частному, – великий инквизитор был бы весьма не прочь избавиться от того, с кем он в свое время пустился в откровения; последние, если бы Пардальяну вздумалось болтать о них, могли бы привести его, Эспинозу, прямо на костер, будь он хоть трижды великий инквизитор.

И все-таки это обстоятельство отходило на второй план. Да, Эспиноза не смог понять необычайное великодушие Пардальяна, но все же не следует забывать, что его высокопреосвященство был дворянином и в этом качестве доверял данному ему слову и прямодушию своего противника. Что ж, хотя бы кое в чем он смог оценить Пардальяна по справедливости.

Итак, Эспиноза и король, его хозяин, сошлись в двух пунктах: должно было непременно схватить и умертвить Пардальяна и дона Сезара. Единственное расхождение во взглядах, существовавшее между ними, касалось того, как именно надо расправиться с наглым французом. Королю хотелось бы, чтобы человека, обошедшегося с ним непочтительно, просто-напросто арестовали. Для этого всего-то и нужно было: офицер и еще несколько человек. После чего схваченного судят, приговаривают к смерти, казнят.

Эспиноза смотрел на вещи по-другому. Во-первых, арест посланника французского короля не казался ему таким уж простым и легким делом. Во-вторых, по-видимому, под влиянием высказываний Фаусты (хотя он и не отдавал себе в этом отчета), увидевшей в Пардальяне, в приступе мистического ужаса, прямо-таки сверхъестественное существо, которое (в отличие от простых смертных) может и не даться в руки властям, великий инквизитор испытывал некоторую тревогу касательно того, что может произойти после этого ареста. Наконец, Эспиноза был священнослужителем и министром, и потому в его глазах осмелиться оскорбить королевское величество означало совершить преступление, искупить которое были бы бессильны самые изощренные, нечеловеческие пытки.

С другой стороны, своеобразные идеи великого инквизитора о смерти заставляли его рассматривать конец жизни как освобождение, а не как кару. Следовательно, на долю преступника оставалась пытка. Но что значили несколько минут пыток по сравнению с чудовищностью преступления? В сущности, ничтожную малость. А когда речь шла о человеке необычайной физической силы, сочетавшейся с редкой силой душевной, то можно было сказать, что это и вовсе ничего. Итак, следовало найти нечто небывалое, нечто ужасное. Требовалась агония, которая длилась бы долгие дни и ночи – в страданиях, в невыразимых муках.

Вот тут-то и вмешалась Фауста, подсказавшая великому инквизитору мысль, с которой тот сразу же согласился и для осуществления которой они теперь все собрались на площади; для ее же осуществления почетное место было отведено здесь тому, кого надлежало убить. Ибо Эспинозе удалось убедить короля в своей правоте, и Филиппу хватило притворства изобразить любезную улыбку, обращенную к нахалу, который дерзил ему и оскорбил перед всем двором.

В чем должна была состоять кара, придуманная Фаустой, мы увидим далее.

Итак, были приняты все необходимые меры, чтобы обеспечить скорейший арест Пардальяна и дона Сезара. Не исключено, впрочем, что его высокопреосвященство, осведомленный лучше, нежели он хотел показать, предпринял и другие таинственные шаги, касающиеся Фаусты; если бы она знала о них, возможно, это навело бы ее на некоторые размышления. Возможно!

Фауста была согласна с Эспинозой и с королем только в том, что относилось к Пардальяну. План, осуществление которого великий инквизитор взял на себя, в значительной своей части принадлежал ей.

Но на этом взаимное согласие и заканчивалось. Фауста изъявила готовность предать Пардальяна в руки короля и Эспинозы, считая себя бессильной самой убить его, но она хотела спасти дона Сезара, необходимого ей для осуществления ее честолюбивых замыслов. В этом пункте она становилась врагом своих союзников и, как мы уже видели, также приняла свои меры, желая перехитрить своих противников.

Спасти принца, расчистить ему дорогу к трону, возвести его на этот трон – план итальянки был великолепен, однако при условии, что Тореро станет ее супругом и согласится сделаться послушным инструментом в ее руках; в противном же случае вся ее грандиозная затея не имела никакого смысла. Но принц, вместо того, чтобы, как она надеялась, с восторгом принять предложение стать ее мужем, проявил заметную сдержанность.

Фауста видела лишь одно объяснение подобной сдержанности: любовь дона Сезара к его цыганке. Это было единственным препятствием – так полагала она.

Фауста ошибалась в своей оценке характера Тореро, как ранее Эспиноза ошибся в своей оценке характера Пардальяна. Как и Эспиноза, она построила на своей ошибке целый грандиозный план, который, будь он даже осуществлен, оказался бы бесполезен.

Поскольку, по мнению принцессы, Жиральда являлась препятствием, необходимо было ее устранить. Желая привести в исполнение эту часть своего замысла, Фауста обратила свой взор в сторону Красной Бороды. Почему именно Красной Бороды? Да потому, что ей было известно о дикой страсти великана к красивой цыганке.

В той поразительной партии, которую разыгрывала Фауста, – а она, несомненно, была блистательным режиссером, – каждому отводилась определенная роль. Причем для полной гарантии успеха никто не смел выступать за рамки этой своей роли.

Прекрасно осведомленная обо всех, кого она использовала в своих целях, принцесса отлично знала, что Красная Борода – животное, не способное сопротивляться своим страстям. Его любовь, неистовая, грубая, была скорее чувственным желанием, нежели настоящим чувством.

После нанесенного ему смертельного оскорбления цепной пес короля воспылал к Пардальяну жгучей ненавистью, по сравнению с которой ненависть Филиппа II могла показаться сущей безделицей. И если случаю будет угодно, чтобы великан оказался рядом с французом как раз в тот момент, когда последнего станут арестовывать люди короля, то Красная Борода, несомненно, забудет обо всем на свете и кинется на своего обидчика.

Однако, по замыслу Фаусты, задача Красной Бороды заключалась в другом. Ему надлежало избавить Фаусту от Жиральды, похитив молодую девушку. И теперь от него требовалось, чтобы он во что бы то ни стало придерживался отведенной ему роли.

Следовательно, подручный короля был, сам того не сознавая, слепым орудием принцессы, и поэтому – из осторожности – та избегала общения с ним. Ведь ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы принц заподозрил Фаусту в том, что она каким-то образом связана с исчезновением и смертью его невесты. По крайней мере, до тех пор, пока дон Сезар не станет ее мужем. Потом это уже не будет иметь никакого значения.

Фауста без колебаний принялась за дело. Ум Красной Бороды никоим образом не мог сравниться с его же силой. Центуриону, вышколенному Фаустой, легко удалось убедить цепного пса Филиппа II, что Пардальян влюблен в цыганку. Центурион предложил ему с той подчеркнуто циничной фамильярностью, к какой он прибегал, когда беседа шла наедине:

– Перехватите у него девицу, милый кузен. А когда устанете от нее, отошлите ее ему обратно… слегка подпорченную. Поверьте мне, такая месть гораздо завлекательнее, чем идиотский удар кинжала, о котором вы мечтаете. Вы только представьте себе его муку, его отчаяние, когда он обнаружит, что та, кого он обожал, обесчещена и навеки потеряна для него!

И Красная Борода, не замечая приготовленной для него ловушки, закричал:

– Клянусь небом! Тебе в голову пришла великолепная мысль! Ага, значит, чертов француз воспылал страстью к цыганскому племени! Пусть мои кости сожрут собаки, если я не выкраду его красавицу прямо у него из-под носа! А когда она мне надоест, я отправлю ее обратно, как ты и говоришь, но только уже не живую… У нее из груди будет торчать кинжал, острый андалузский кинжал… И я очень надеюсь, что судьба дарует мне эту радость и я увижу, как Пардальян сдохнет от ярости и от отчаяния над трупом той, что была когда-то красоткой Жиральдой!

Итак, Красная Борода пустился по нужному следу, но все-таки Фауста, множа предосторожности, сделала так, что ему было приказано принять участие в бое быков. Король заставил долго себя упрашивать, он никак не мог простить своего верного слугу за то, что наглый французишка победил его слишком уж легко, прямо-таки играючи.

Однако Эспиноза заметил, что таким образом можно будет показать: удары Пардальяна, в сущности, не так уж и страшны, коли двое суток спустя они не помешали тому, кто получил их, сражаться с быком. Король позволил себя убедить, и в результате Тореро, к величайшему своему неудовольствию, оказался соседом человека, зарившегося на его невесту.

Что касается Красной Бороды, то он не находил себе места от радости, и, хотя его рука по-прежнему сильно болела, он торжественно поклялся нанести быку смертельный удар по всем правилам, дабы оказаться достойным королевской милости, явленной ему как раз в тот момент, когда он имел веские основания полагать, что на некоторое время будет лишен монаршей благосклонности. Ибо быть избранным королем для участия в корриде считалось огромной честью.

Приняв эту последнюю предосторожность, Фауста почувствовала себя намного спокойнее. Красная Борода, сразившись со своим быком, займется Жиральдой, и, таким образом, можно будет исключить его встречу с Пардальяном. А поскольку Фауста умела предвидеть решительно все, то в случае, если бы Красная Борода, раненный быком, не смог участвовать в похищении красивой цыганки, Центурион со своими людьми действовал бы без него и вместо него. Главное – чтобы цыганка исчезла, а уж там великан встретился бы с ней, как только оправился бы от своих ранений.

Раз уж мы излагаем положение противоборствующих сторон, будет справедливо, нам кажется, оставив на мгновение людей, наделенных властью и могуществом, за их приготовлениями, посмотреть, чем могут им ответить их соперники.

Во-первых, мы видим молодую красавицу Жиральду, которая пребывает в полном неведении относительно нависшей над ней опасности; в своем простодушии она счастлива благодаря тому, что ей кажется чистой случайностью: сидя на удобном месте, она может любоваться избранником своего сердца.

Во-вторых, молодой человек, Тореро. Если он и испытывает какой-то страх, то только за судьбу своей невесты. Тайный инстинкт подсказывает ему, что она находится в опасности. За себя же дон Сезар совершенно спокоен. Как он и сказал Пардальяну, он твердо верил, что Фауста сильно преувеличивала опасность, которая угрожает ему самому. Говоря точнее, Тореро вовсе в эту опасность не верил.

С какой стати король, полновластный хозяин всего королевства, вдруг станет прибегать к убийству, в то время как ему так легко отдать приказ об его аресте? Тореро по-прежнему был уверен, что он происходит из очень знатной семьи. Но это вовсе не означало, будто он поверил в то, что в его жилах течет королевская кровь. Решительно, эта госпожа Фауста принимала его за большего простака, чем он был на самом деле!

Однако Тореро вполне мог допустить, что какой-то неведомый враг заинтересован в его смерти. В таком случае худшее, что могло его ожидать, – это нападение нескольких головорезов, но он, слава Богу, был достаточно силен, чтобы защитить себя. Еще неизвестно, кому придется худо – ему или его неведомым врагам… Впрочем, на него не станут нападать, пока он находится на арене и сражается с быком. Впрочем, затеять с ним ссору на глазах огромного количества зрителей, прямо на корриде – это вообще невероятно. Стало быть, все эти рассказы госпожи Фаусты – не более чем… вымысел.

Если бы Тореро видел те передвижения войск, что обнаружил Пардальян, беззаботное спокойствие наверняка бы покинуло его.

И, наконец, Пардальян.

Пардальян – без сторонников, без друзей, один, совершенно один.

К несчастью, в свое время Пардальян слишком рано отошел от того отверстия в стене подземного зала, через которое он слышал и видел все, что происходит там, где собрались заговорщики. Отошел он от него как раз в тот момент, когда Фауста говорила Центуриону о Жиральде. Поэтому шевалье не имел ни малейшего понятия об опасности, угрожавшей девушке.

Зато он знал совершенно точно, что ожидает Тореро. Он знал, что схватка будет жаркой и что он, возможно, потеряет в ней жизнь. Но он обещал молодому человеку, что будет здесь, и только внезапная гибель могла бы помешать ему сдержать свое слово.

Поразительная вещь – ему так и не пришла в голову мысль о том, что происходящие на его глазах грандиозные приготовления могли касаться его самого точно так же, как и дона Сезара. Нет, он решил, что все охотятся только за его юным другом. Необычайные скромность и беззаботность, составлявшие суть его характера, неоднократно имели своим следствием то, что он никак не мог решиться признать за собой тот вес и ту значимость, которые признавали за ним все от мала до велика.

А если вдруг и происходило некое событие, когда он не мог не заметить, что люди испытывают восхищение или же ужас именно перед ним, Пардальяном, а не перед кем-то другим, то он никак не мог «уразуметь», что тому причиной, и искренне приходил в недоумение. Казалось, он каждый раз спрашивал: «Да что же такого необычного я совершил?»

Необычное же заключалось прежде всего в том, что шевалье находил свои поступки абсолютно естественными и совершенно нормальными.

Впрочем, из того, что Пардальян думал, будто ему не угрожает непосредственная опасность, вовсе не следует, что он считал себя в полной безопасности посреди множества сеньоров, чью глухую враждебность он все время ощущал. Напротив, с той ворчливой откровенностью, которая была ему свойственна, когда он полагал необходимым хорошенько себя отчитать, он говорил себе: «И чего ради я залез в этот муравейник? Черт меня подери, если в той неразберихе, которую я предвижу, господин Эспиноза или госпожа Фауста не найдут подходящего случая отправить меня на тот свет – ведь они прямо-таки сгорают от желания увидеть мой труп. Ну что ж, клянусь честью, так мне и надо – в конце концов, я уже в том возрасте, когда можно было бы вести себя более благоразумно. Не доживу я до старости, ох, не доживу… А ведь, бывало, сколько раз мой бедный батюшка повторял мне: рассудок повелевает человеку не вмешиваться в то, что не касается его напрямую. И что это у меня за вечная мания красоваться перед публикой – из-за нее я постоянно влипаю в разные малоприятные истории. Пусть меня заберет чума, если этот раз не станет последним!»

И со своей ехидной усмешкой он добавил:

– Выйти бы только из этой переделки живым и невредимым…

Итак, по привычке отругав себя от всей души, он все-таки остался возле арены. Чувствуя, как вокруг него зреет ярость, видя лишь насупленные или угрожающие лица, он горделиво подкрутил усы, и все его поведение превратилось в вызов, брошенный сразу множеству противников.

Как видим, схватка обещала быть жестокой, и, как проницательно отметил шевалье, вероятность, что буря сметет его, была чрезвычайно велика.

Глава 7 КОРРИДА

Как только Пардальян уселся на скамейку в первом ряду, на место, которое заботливо приказал сохранить для него Эспиноза, торжественно и громко запели трубы. Это и был долгожданный сигнал, объявлявший, что король приказывает начинать.

Первый бык предназначался Красной Бороде. Вторым выступал некий сеньор, чья персона нас вовсе не занимает; третьим был Тореро.

Красная Борода, облаченный в прочные и красивые доспехи, верхом на великолепном коне, закованном, как и всадник, в железо, находился уже на арене, окруженный добрым десятком своих людей, коим было поручено содействовать ему в битве.

Кроме того, на арене толпилось множество дворян, которым совершенно нечего было тут делать, но которые испытывали непреодолимую потребность пощеголять здесь, на глазах прекрасных и знатных дам, сидевших на балконах и скамьях. Вся эта публика бесцельно шаталась по арене, болтала, кружила взад-вперед, топталась на месте, громко смеялась; каждый пытался всяческими способами привлечь к себе побольше внимания, в первую очередь, разумеется, внимания Филиппа II, но тот по-прежнему сидел с холодным и скучающим видом.

Естественно, эти люди окружали Красную Бороду, отпуская ему комплименты. Он держался в седле прямо, зажав в руке копье, глаза его были устремлены на ворота загона, откуда должно было появиться животное, предназначенное стать его жертвой.

Помимо множества бездельничающих дворян и помощников Красной Бороды, здесь еще толпилось бесчисленное количество всяких работников – они должны были следить за уборкой арены, уносить раненых и трупы, посыпать пятна крови песком, открывать и закрывать ворота загона, наконец, выполнять тысячу мелких дел, о которых всегда вспоминают только в последнюю минуту. Всей этой толпе мастеровых, конечно, очень мешало и докучало присутствие надоедливых дворян; впрочем, последних это нимало не волновало.

Когда протрубили сигнал, с арены началось беспорядочное бегство, и это зрелище не только очень повеселило тысячи зрителей, но даже вызвало бледную улыбку на лице его величества.

Всем было хорошо известно, что почти сразу же за звуком труб следовало появление быка, и никому, черт возьми, не улыбалось внезапно очутиться прямо перед его носом. А потому надо было видеть, как благородные сеньоры, смешавшись с деревенским сбродом и споро перебирая ногами, обратились спиной к воротам загона и бросились сломя голову к ограде – эта поспешность выдавала их неподдельный ужас. Надо было слышать шуточки, подначки, иронические подбадривания, даже улюлюканье толпы, пришедшей в восторг от такого беспорядочного бегства.

Но эта короткая интермедия лишь предваряла саму драму.

Последние беглецы еще не успели добраться до спасительной ограды, люди Красной Бороды, призванные принять на себя первый удар, еще не успели укрыться за лошадью своего господина, а бык уже появился на арене.

Это было великолепное животное: черное в белых пятнах, с густой и блестящей шерстью, короткими могучими ногами и крепкой шеей; его мощная голова с черными умными глазами и с длинными острыми рогами была горделиво поднята и оставляла незабываемое впечатление силы и благородства.

Выйдя из загона, где он провел долгие часы в темноте, бык вначале остановился, ослепленный ярким светом неистового солнца, заливавшего площадь Святого Франциска. Красота животного вызвала при его появлении приветственные крики, что, очевидно, удивило быка и привело его в замешательство.

Но он быстро пришел в себя и тряхнул головой, а, стало быть, и той связкой лент между рогами, которой Красная Борода должен был завладеть, если хотел, чтобы его провозгласили победителем; правда, он мог попросту убить быка, и в таком случае трофей по праву принадлежал бы ему, даже если бы быка сразил кто-нибудь из его людей, притом каким угодно способом.

Бык еще несколько раз тряхнул головой, словно желая избавиться от какого-то оцепенения, овладевшего им. Затем он обвел арену своим огненным взглядом, и сразу же на другом ее конце обнаружил неподвижного всадника – тот дожидался, пока животное решится пойти в атаку.

Как только бык заметил эту железную статую, он яростным галопом бросился вперед.

Закованный в броню всадник только этого и ждал – он тотчас же стремглав кинулся на быка с копьем наперевес.

Человек и животное в неистовой скачке мчались друг на друга, и над замершей от ужаса толпой сгустилась смертельная тишина.

Столкновение оказалось неописуемо страшным.

Со всей силой, возникшей из двух противоположных движений, копье пронзило быку верхнюю часть шеи.

Красная Борода напряг свои могучие мускулы, чтобы вынудить быка обойти его справа, в то же самое время заворачивая коня влево. Однако бык уперся всеми четырьмя ногами, мыча от ярости и боли, и конь, встав на дыбы, что есть мочи бил передними копытами в пустоте.

На какую-то долю секунды возникло опасение, что он упадет навзничь, придавив в своем падении всадника.

Тем временем помощники Красной Бороды, обойдя быка с тыла, пытались подрезать ему сухожилия с помощью длинных пик – их лезвие, чрезвычайно острое, имело форму полумесяца. Они так и назывались – пол-луны.

Неожиданно, вследствие какого-то маневра, лошадь, высвободившись, встала на все четыре ноги и стремительно помчалась к ограде, словно намереваясь перескочить через нее, в то время как бык продолжил свой неистовый бег в противоположном направлении.

Тогда среди помощников Красной Бороды поднялась паника, и они стали беспорядочно метаться взад-вперед, ибо, разумеется, никто не хотел оказаться на пути разъяренного быка.

Однако, не встречая никаких препятствий и не видя перед собой никого из врагов, бык вскоре остановился, повернулся и огляделся по сторонам, судорожно хлеща себя хвостом по бокам. Рана оказалась не столь серьезной, но зато приводила его в бешенство. Гнев животного достиг высшей точки, и было очевидно – об этом совершенно ясно, совершенно недвусмысленно говорило все его поведение, – что бык заставит дорого заплатить за только что причиненное ему зло. Он стал более осторожным; стоя на одном месте, он ждал, поводя по сторонам налитыми кровью глазами.

В гордой позе быка, в том, как он недоумевающе озирался, угадывалось удивление, вызванное исчезновением, для него непонятным, противника, которого, как ему казалось, он уже поднял на рога. Кроме того, животное мучили стыд за пережитое унижение и боль от полученной раны.

Теперь бык был настроен иначе, чем вначале, и, главное, теперь он был настороже, а потому все поняли, что вторая схватка окажется гораздо более ужасной, нежели первая.

Красная Борода был уже у ограды. Здесь он остановился и повернулся лицом к животному. Несколько мгновений он поджидал его, но, видя, что бык, судя по всему, что-то замышляет и не расположен атаковать, великан пустил коня шагом и двинулся навстречу быку, бросая ему вызов и всячески оскорбляя животное, словно оно было способно его понять.

– Эй, бык! – вопил он во все горло. – Эй, ты, давай сюда! Да сюда же! Подлый трус! Ага, испугался! Жалкое создание!.. Ну, подожди у меня, сейчас я тебя догоню и хорошенько вздую кнутом!

Бык мотал своей огромной головой, словно говоря:

– Нет! Один раз ты меня уже обманул… Второй раз меня не проведешь!

Он искоса следил за человеком, не упуская ни малейшего его движения; тот ехал медленно, готовый на ходу менять план действий.

По мере того, как Красная Борода приближался к быку, шаг его коня убыстрялся и множились оскорбления, выкрикиваемые громовым голосом. Впрочем, это была вещь вполне обычная для нравов того времени. В битве соперники не удовлетворялись только нанесением ударов. Сверх того, они бросали друг другу в лицо всевозможные ругательства, сочные и разнообразные, черпая их из своего запаса, по сравнению с которым репертуар наших сегодняшних базарных торговок показался бы на редкость бедным и пресным.

Естественно, что бык – по вполне понятным причинам – воздержался от ответа.

Впрочем, зрители, вдохновенно включившиеся в эту страшную игру, взялись отвечать за него. Одни приняли сторону человека и кричали:

– Бык – трус! Жми на него, Красная Борода! Покрути его за ухо! Отдай его своим собакам!

Другие, наоборот, сразу же приняли сторону животного и отвечали:

– А ну, поди сюда! Тут тебя встретят на славу! Он тебе выпустит кишки! Будешь знать, как приставать к нему!

Третьи, наконец, по доброте душевной решили предупредить Красную Бороду и кричали ему:

– Осторожней, Красная Борода! Бык замышляет какую-то гадость! Протри глаза, это же притворщик!

Красная Борода продолжал ехать вперед, все ускоряя шаг, пытаясь перекрыть своим голосом вопли толпы и при этом не теряя из виду своего опасного противника.

Когда бык увидел, что человек находится в пределах его досягаемости, он внезапно опустил голову и примерился, а затем его мускулы, словно пружина, молниеносно распрямились, и в невероятном прыжке он ринулся на того, кто нагло насмехался над ним и дразнил его.

Однако, вопреки всякому ожиданию, столкновения не произошло.

Бык, промахнувшись, пронесся мимо, опустив голову и яростно хлеща себя хвостом по бокам, а всадник, не соизволивший поразить быка, продолжал скакать во весь опор по противоположной стороне арены.

Красная Борода не терял соперника из виду. Когда он увидел, как тот прыгнул, он заставил своего коня отклониться влево. Маневр был дерзким. Чтобы выполнить его, надо было быть не только искусным наездником, обладающим замечательным хладнокровием, но еще и во всем полагаться и полностью доверять своему коню. К тому же требовалось, чтобы этот конь обладал необычайной ловкостью и силой. Прием, исполненный с замечательной точностью, завершился полнейшим успехом.

Если бык нападал с явно выраженным желанием убить, то со всадником дело обстояло иначе – его целью было лишь снять связку лент с головы быка.

И в самом деле, то ли благодаря своей замечательной гибкости, то ли – что куда вероятнее – благодаря неслыханной удаче, но он в совершенстве справился с задачей и, стремительно удаляясь, стоя в стременах, гордо размахивал копьем, на острие которого победно развевался шелковый трофей: обладание им делало Красную Бороду победителем этой поразительной схватки.

И толпа зрителей, возбужденных отважным поступком, увенчавшимся столь замечательной удачей, приветствовала победу человека радостными криками, что было вполне справедливо, ибо подобная удача являлась чрезвычайной редкостью и для того, чтобы ее добиться, надо было обладать исключительным мужеством.

Но ведь Красная Борода намеревался заставить всех позабыть о публичном уроке, преподанном ему Пардальяном, он намеревался заставить всех позабыть о своей неудаче и укрепить свой пошатнувшийся в глазах короля авторитет. Поэтому он, не колеблясь, пошел на риск, чтобы добиться этого результата, и его отвага была щедро вознаграждена – сначала приветственными криками публики, а затем и самим королем – тот изволил выразить свое высочайшее удовлетворение вслух.

Завоевав связку лент, он мог, одарив ею избранную им даму, отказаться от продолжения борьбы. Это было его право, и самый строгий блюститель кодекса чести тех времен не нашелся бы что возразить. Но Красная Борода, опьяненный успехом, гордый королевской похвалой, решил пойти дальше, и, хотя он почувствовал, что его раненая рука дает о себе знать, он все-таки вознамерился довести схватку до самого конца и убить быка.

Это было безумной смелостью. Все, что Красная Борода совершил минуту назад, могло показаться детской забавой по сравнению с тем, что он собирался совершить теперь. Именно такое чувство возникло у зрителей, когда они увидели, что он намеревается продолжить бой.

Таково же было впечатление Фаусты; она нахмурилась и бросила встревоженный взгляд в сторону Жиральды, прошептав чуть слышно:

– Этот глупец позабыл о цыганке и вздумал бахвалиться перед двором в то самое время, когда он мне нужен. К счастью, я приняла все необходимые меры!

Постепенно становилось ясно, что вначале бык нападал наудачу, движимый лишь своим инстинктом бойца. После первой же схватки он понял, что ошибся, и, каким бы невероятным это ни показалось, он сделался более осмотрительным и внес в свои действия некий порядок.

Каждый выпад тореро, оканчивавшийся безрезультатно, становился для быка уроком. Он тщательно запоминал этот урок, и можно было быть уверенным – он не повторит прежних ошибок, если всадник, не в силах найти новых хитростей, вернется к старым.

Животное ничуть не потеряло своей силы и своего неукротимого мужества, и ярость его и гнев оставались все теми же, но бык приобретал хитрость, которой ему столь недоставало вначале. Человек, сам того не сознавая, обучал быка искусству сражения, и тот оказывался весьма способным учеником.

Первое столкновение произошло неподалеку от ограждения, почти напротив Пардальяна. Именно здесь бык испытал свое первое унижение, именно здесь его поразило острие копья, и сюда он все время возвращался. На жаргоне корриды это называлось «убежище». Выкурить быка из того убежища, какое он себе избрал, было делом чрезвычайно трудным.

Помощники Красной Бороды стремились дать своему хозяину возможность немного покрасоваться, разъезжая по арене с завоеванным им трофеем, для чего старались отвлечь от него внимание быка.

Однако бык, казалось, понял: его настоящий враг – та огромная масса железа на четырех ногах, как и у него самого, которая движется впереди. Именно всадник дразнил и обижал его, именно всадник попал в него копьем и причинил ему боль. И бык – раненый и злой – решил отомстить.

Но поскольку он был теперь недоверчив, он по-прежнему не выходил из избранного им для себя укрытия. Он с презрением слушал призывы и смотрел на ложные выпады и хитроумные атаки людей Красной Бороды. Иногда, раздраженный ими до предела, он набрасывался на тех, кто подходил к нему слишком близко, но не пускался в погоню, а вновь возвращался на свое излюбленное место, будто желая сказать: поле битвы, избранное мною, находится здесь. И именно здесь тебе придется убивать меня… а, может, это я убью тебя.

Однако Красная Борода не задумывался над подобными вещами. Вдоволь покрасовавшись, он укрепился в стременах, сжал покрепче копье в огромном кулачище, чуть отъехал назад, чтобы разогнаться, а затем во весь опор поскакал на быка.

Тот подпустил всадника поближе, как он уже однажды это сделал, и в тот момент, когда счел расстояние подходящим, прыгнул в его сторону.

А теперь обратите, пожалуйста, внимание на следующее: поравнявшись с быком, человек поворачивал коня налево с таким расчетом, чтобы копье вонзилось животному в правый бок. Красная Борода выполнял этот маневр дважды, и дважды бык попадал в расставленную для него ловушку, направляясь именно туда, куда ему указывал человек.

Но бык разгадал этот маневр.

Двух уроков подряд ему оказалось достаточно.

Итак, как и в предыдущих случаях, бык помчался вперед. Однако именно в то мгновение, когда всадник повернул своего коня, бык тоже повернул и совершенно неожиданно оказался справа от человека.

Результат этого непредвиденного поступка животного был ужасающим.

Грудь коня очутилась как раз перед бычьими рогами; бык приподнял его, оторвал от земли и с неукротимыми яростью и силой отбросил в сторону.

Всадник, который нагнулся к шее лошади, привстав на стременах, и перенес всю тяжесть своего тела вперед, желая вложить как можно больше мощи в тот удар, который он собирался нанести, вонзил копье в пустоту и потерял равновесие; столкновение было столь сокрушительным, что Красную Бороду вышибло из седла, он перелетел через холку коня и даже через самого быка и тяжело рухнул на песок вблизи ограждения, где и остался лежать неподвижно, очевидно, потеряв сознание.

Неистовый вопль вырвался из тысяч глоток потрясенных зрителей.

Тем временем бык расправлялся с конем. Помощники Красной Бороды разделили между собой задачи: пока одни бросились на помощь хозяину, другие старались отвлечь от него внимание опьяневшего от ярости животного, чей гнев при виде пролитой крови все усиливался. Ибо, невзирая на то что бока коня охранял железный панцирь, бычьи рога пропороли ему брюхо, и из широкой, зияющей раны вывалились кишки.

Поднять человека, обладающего весом Красной Бороды, было делом нелегким, тем более что вес великана еще увеличивался из-за доспехов. И все-таки все могло бы кончиться благополучно, если бы сам он помог тем, кто жертвовал собой ради его спасения. Но несчастный всадник в своих железных доспехах, оглушенный сильнейшим ударом, и впрямь потерял сознание и, следовательно, ничем не мог себе помочь.

Таким образом, людям великана пришлось отказаться от попыток поставить своего хозяина на ноги – им надо было постараться немедленно вынести его за пределы арены. К счастью, ограда была рядом, и четырем мужчинам, хлопотавшим вокруг него, возможно, удалось бы, невзирая на свой страх перед разъяренным быком, осуществить свой замысел и перетащить хозяина в безопасное место, если бы у быка не было своего собственного плана и если бы он не стремился к осуществлению этого плана с прямо-таки ошеломляющим упорством.

Мы уже говорили, что животное затаило злобу на эту массу железа, помня, что именно она нанесла ему болезненный удар.

И вот тому лишнее доказательство.

Бык уже поразил коня. Не обращая внимания на то, что происходило вокруг него, не поддаваясь на ловушки, расставляемые ему помощниками Красной Бороды (их целью было завлечь быка подальше), тот набросился на несчастного коня с яростью, которую невозможно себе вообразить.

Но, разрывая и топча его, бык не забывал и всадника, теперь беспомощно распростертого на земле.

Расправившись с лошадью, бык отвернулся от груды окровавленного мяса и взглянул туда, где упал человек.

Вот еще одно доказательство того, что у быка был свой план мести, осуществляемый им с поистине удивительной последовательностью: все попытки помощников Красной Бороды отвлечь его внимание от их хозяина провалились самым жалким образом.

Время от времени бык отклонялся от своего пути, чтобы отогнать докучавших ему людей. Но как только он обращал их в бегство, он уже не продолжал преследования и с ожесточением возвращался к раненому – теперь стало совершенно ясно: он хотел во что бы то ни стало прикончить его.

Слуги Красной Бороды, видя, что бык, разъяренный до чрезвычайности, нападает на них, видя всю тщетность усилий, предпринимаемых их товарищами, почувствовали, наконец, что им и самим грозит опасность, смирились со случившимся, бросили своего господина и поспешили убежать к ограждению и перелезть через него.

И тут у всех зрителей, замерших в тревоге и ужасе, вырвался громкий призыв о помощи. У многих из тех, кто считал себя человеком выносливым, уже при виде ужасающей расправы, учиненной над несчастным конем, не выдержали нервы. Некоторые знатные дамы лишились чувств, некоторые вдруг принялись страшно кричать, словно гибель нависла и над ними тоже.

На арену высыпала толпа храбрецов – людей, безусловно, мужественных и движимых лучшими побуждениями; но они действовали беспорядочно, в невыразимой сумятице, держались на разумном расстоянии от быка, и единственное, что им в итоге удалось сделать, – это еще больше раздразнить быка своими воплями и бессмысленной суетой.

Только чудо могло спасти Красную Бороду. Скоро это стало ясно всем присутствующим.

Король в своей ложе слегка повернулся к Эспинозе и холодно промолвил:

– Я полагаю, что вам надобно будет подыскать мне нового телохранителя.

Это все, что он нашел нужным сказать о человеке, который верой и правдой служил ему на протяжении многих лет.

Эспиноза так же холодно поклонился королю в знак того, что понял повеление и скоро возьмется его исполнять.

Тем временем бык приблизился к человеку, по-прежнему распростертому на земле. Единственный шанс на спасение, еще остававшийся у раненого, заключался теперь в крепости доспехов и в переменчивости настроения у нападавшего животного. Если бы бык ограничился всего лишь несколькими ударами, человек еще мог бы на что-то надеяться – сильно изувеченный, быть может, превратившись в калеку, он мог бы все-таки выжить, оправившись от ран. Если же бык продемонстрирует такое же ожесточение, как и в случае, когда он добивал коня, то никакие доспехи не сумеют противостоять подобным неистовым ударам. Бык не отступится до тех пор, пока человек не превратится, как ранее конь, в кровавую кашу.

И вот теперь лишь несколько шагов отделяло быка от его неподвижного врага…

Многие уже закрыли глаза, не в силах видеть чудовищную картину расправы; над ареной зазвучали вопли ужаса и отчаяния; смятение и сумятица царили среди людей, мечущихся на почтительном расстоянии от быка, близкого к достижению своей цели.

В этот момент по толпе пробежал необычайный, шум, не имевший ничего общего с теми криками, которые до сих пор сотрясали воздух.

На скамьях, в окнах, на балконах – повсюду зрители вскакивали, растерянные, в полном недоумении, пытаясь во что бы то ни стало разглядеть, – даже если при этом они мешали соседу, – что же происходит. Громкий приветственный клич прозвучал на трибунах, прокатился среди стоящих простолюдинов, которые толкались и вытягивали шеи, чтобы видеть получше, звонко отозвался под аркадами площади и на прилегающих улицах:

– Слава, слава храброму дворянину!

Такой же трепет любопытства и надежды был заметен и на королевской трибуне – все сановники на время позабыли о строгом этикете и, толпясь позади короля, приблизились к балконным перилам.

Даже сам король, отбросив свою всегдашнюю невозмутимость и флегматичность, выпрямившись, вцепился обеими руками в бархатную обивку железного ограждения и едва ли не свесился с балкона, вовсе не замечая всеобщего нарушения этикета – при любых других обстоятельствах он бы обязательно строго выговорил за это своим сановникам.

Даже сам великий инквизитор забылся до такой степени, что, как и король, оперся о перила.

Одна Фауста посреди этого всеобщего лихорадочного возбуждения оставалась холодной, невозмутимой; на ее губах играла легкая улыбка; правда, губы ее чуть-чуть дрожали – только они и выдавали глубоко скрытое волнение.

Простонародье хотело видеть кого-то или что-то. Дворянство на скамьях и в окнах сгорало от любопытства. Король и великий инквизитор тоже не отрывали взглядов от арены. Что же произошло?

А вот что!

Мгновение назад на арену ловким прыжком выскочил человек и в одиночку, пеший, без доспехов, имея в руке только длинный кинжал, отважно, спокойно, с удивительным хладнокровием решительно встал между быком и Красной Бородой.

И вскоре – после воплей, после приветственного клича, после всего этого шума – над задыхающейся от волнения площадью воцарилась тишина.

Король, казалось, ничуть не шокированный тем, что великий инквизитор стоит рядом с ним, сказал ему шепотом, с мрачной улыбкой:

– Господин де Пардальян!

В том, как он произнес эти слова, звучало изумление, а также радость, что он тотчас же и выразил, добавив:

– Клянусь Господом Богом! Этот человек сошел с ума! Впрочем, это не имеет значения – я и надеяться не мог на такое полное отмщение! Он сам, без малейших усилий с моей стороны, удовлетворяет мои сокровеннейшие желания. Полагаю, господин великий инквизитор, что отныне мы навсегда избавлены от сего фанфарона. К счастью, мы никак не будем замешаны в это дело, чему я очень рад. Во всяком случае, мой кузен Генрих Наваррский не сможет упрекнуть меня в том, будто я встретил его посланника без приличествующих почестей.

– Я тоже так полагаю, ваше величество, – ответил Эспиноза со своим привычным спокойствием.

– Так вы считаете, сир, и вы, сударь, тоже, что господину де Пардальяну сейчас не поздоровится? – решительно вмешалась Фауста.

– Еще бы, сударыня, – ухмыльнулся король, – я бы не дал за его шкуру и ломаного гроша.

Фауста задумчиво покачала головой, а затем произнесла пророческим тоном, который произвел глубокое впечатление на короля и Эспинозу:

– А я уверена, что господин де Пардальян убьет это животное без особых хлопот.

– Что же заставляет вас так думать, сударыня? – живо спросил Филипп.

– Я уже говорила вам, ваше величество: шевалье де Пардальян стоит выше всех простых смертных, даже если чело этих смертных осеняет корона. Смерть, которая неизбежно поразила бы любого другого, в страхе отступает перед ним. Нет, сир, шевалье де Пардальян не погибнет в этой схватке, и, если вы хотите погубить его, вам придется прибегнуть к тому средству, что я вам указала.

Король поглядел на Эспинозу и ничего не ответил, хотя и глубоко задумался.

Эспиноза, настроенный более скептически, чем король, не менее его был поражен той глубокой убежденностью, с какой говорила Фауста.

– Ну, это мы еще посмотрим, – прошептал его высокопреосвященство на ухо королю.

Он говорил очень тихо, однако принцесса услышала его.

– Посмотрите и убедитесь, – сказала она. Тем временем бык, увидев, что перед ним внезапно возник этот нежданный противник, остановился, словно бы удивившись. И как раз в тот короткий миг, когда бык и Пардальян стояли так друг против друга, и произошел только что приведенный нами разговор в королевской ложе.

После этого секундного колебания бык опустил голову, нацелился на своего противника и стремительно бросился в атаку.

Пардальян ждал этой атаки с тем поразительным хладнокровием, которое всегда было ему присуще в минуты смертельной опасности. Он стоял боком к животному, стоял так, словно врос в землю. Его ступни были сдвинуты под прямым углом, один локоть поднят, длинный гибкий клинок кинжала прикрывал грудь, голова была чуть склонена вправо, глаза прищурены – чтобы хорошенько наметить то место, куда он хотел нанести удар.

Итак, бык, угрожающе опустив рога, ринулся вперед и тут же напоролся на кинжал.

Пардальян ограничился тем, что просто-напросто выставил навстречу животному острие кинжала.

Бык, наткнувшись на сталь, не шевелился…

И тогда для бесчисленных свидетелей этой удивительной сцены наступил миг невыразимой тревоги.

Что же произошло? Был ли бык ранен? Или кинжал чуть задел его? И почему животное стояло неподвижно?

А бесстрашный дворянин, казалось, и вовсе обратился в статую! Что он делает? Почему не наносит нового удара? Или же он ждет, когда бык придет в себя и разорвет его в клочья?

Нескончаемое множество вопросов проносилось в головах зрителей. Но никто ничего не понимал, никто ничего не знал, никто не мог отыскать правдоподобного ответа.

Над площадью нависло тревожное молчание. Все затаили дыхание, и все, начиная с короля и кончая последним из простолюдинов, все, но по разным причинам, задыхались от страшного волнения.

По правде говоря, шевалье не более зрителей разбирался в происходящем.

Он отлично видел, что кинжал погрузился по самую рукоятку. Он почувствовал, как бык содрогнулся. Но, черт подери, когда речь шла о противнике, обладающем такой силой, кто мог дать какие-либо гарантии? Была ли рана достаточно серьезной? Не очнется ли бык от этого странного оцепенения и не заставит ли его, Пардальяна, заплатить мучительной смертью за нанесенный ему удар?

Вот о чем спрашивал себя шевалье…

Однако он был не из тех, кто долго пребывает в нерешительности и бездействии. Он подумал, что любой ценой должен понять, как обстоит дело. Неожиданно он выдернул из раны кинжал, весь обагренный кровью, и резко отстранился – на тот случай, если бы животное оказалось в силах еще раз взбунтоваться и вступить в бой.

Но бык тяжело рухнул к его ногам.

Толпа начала приходить в себя. Лица просветлели и приняли свое обычное выражение, стянутые, словно обручем, грудные клетки расширились, мускулы расслабились. Все глубоко вздохнули – казалось, каждый боялся, что не сможет вобрать в себя достаточно воздуха, чтобы вновь заставить действовать сжатые в комок легкие.

У многих женщин наступила реакция на все происшедшее: одни разразились неистовыми рыданиями, другие, напротив, принялись хохотать; нервные припадки – разной степени тяжести – длились довольно долго. Мужчины же, даже незнакомые друг с другом, стали, улыбаясь, обмениваться поздравлениями.

Итак, сначала толпа испытывала чувство облегчения, потом бесконечное удивление, и, наконец, наступило всеобщее ликование – шумное, возбужденное, перешедшее в исступленные крики восторга, которые были обращены к мужественному человеку, только что совершившему этот подвиг. Если бы не присутствие короля и не необходимость соблюдать должную почтительность, толпа, не обращая ни малейшего внимания на охрану (каковая, впрочем, громче всех кричала: «Слава!»), заполонила бы арену, чтобы нести на руках шевалье де Пардальяна, победителя быка.

Сам же Пардальян по-прежнему стоял с зажатым в руке окровавленным кинжалом и задумчиво и грустно наблюдал за агонией животного, которое он только что поразил насмерть мастерским ударом, могущим показаться совершенно сверхъестественным.

В этот момент шевалье позабыл и о короле с его ненавистью, и о толпе высокомерных придворных, что совсем недавно глядели на него с таким вызывающим видом. Он забыл и о принцессе Фаусте, и о троице ее охранников, красовавшихся в одном из окон неподалеку от королевского балкона, и о Бюсси-Леклерке – тот был очень бледен, однако его налитые кровью глаза, будь это ему под силу, испепелили бы Пардальяна даже на расстоянии сотни метров, и об Эспинозе с его инквизиторами и подвластными ему полчищами монахов-шпионов. Он позабыл даже о Тореро и о грозившей тому опасности. Он позабыл обо всем на свете и думал лишь о животном, которому он только что нанес такой ужасный удар.

Он долго глядел на издыхающего быка, а затем прошептал с невыразимой печалью:

– Бедняга!..

Как мы видим, Пардальян всеми фибрами души жалел заколотого им быка, хотя знал, разумеется, что тот разорвал бы его в клочья, если бы не вовремя выставленный вперед кинжал.

Но ведь животное, пускай даже самое свирепое животное, по крайней мере, честно нападало спереди, и уже этим оно отличалось от «цивилизованных» людей в лучшую сторону: вон знатные и могущественные вельможи до сих пор смотрят на шевалье с ненавистью. Уж они-то наверняка бы не постеснялись нанести удар из-за угла. Зверь вел себя куда благороднее… Правда, это был всего лишь дикий зверь.

В то время как Пардальян предавался этим горьким размышлениям, его взгляд упал на окровавленный кинжал – он все еще машинально сжимал его в кулаке. И тогда шевалье жестом, исполненным отвращения и омерзения, изо всех сил отбросил его как можно дальше от себя.

Потом он опять посмотрел на быка – уже коченеющий, тот погрузился в вечный покой. Природная беззаботность шевалье взяла свое, и он подумал: «Право слово, этот зверь насадил бы меня себе на рога, если бы я ничего не предпринял. В конце концов, я только защищал свою шкуру».

И он добавил со своей привычной насмешливой улыбкой:

– Черт подери, все-таки моя шкура стоит уж никак не меньше бычьей!

Тут он заметил слуг Красной Бороды – они бережно уносили своего хозяина, по-прежнему лишенного чувств, – после чего взор шевалье невольно вновь обратился к животному, которого уже готовились тащить прочь с арены.

На лице Пардальяна опять появилось прежнее грустное выражение, и опять он подумал: «Найдется ли хоть кто-нибудь, способный сказать мне – кто был тут более жестоким, более отвратительным: человек, которого сейчас выносят отсюда, или животное, которое я так глупо принес в жертву? Кто знает – не повлечет ли мой поступок роковых последствий и не пожалею ли я еще горько о том, что спас этого человека-зверя?»

Шевалье тряхнул головой, словно желая отогнать преследовавшие его мысли, и проворчал:

– Что-то я совсем поглупел, тысяча чертей! Вот еще! Любая человеческая жизнь стоит того, чтобы ради нее пожертвовать жизнью животного, тем более животного, заранее приговоренного к смерти, да к тому же не мной!

А поскольку дурное настроение Пардальяна нуждалось в каком-нибудь отвлекающем предмете, то он, по своей привычке, перенес это дурное настроение на свою собственную персону, ругая себя на чем свет стоит: «Всего бы этого не случилось, кабы я слушался добрых советов моего бедного батюшки, каковой неустанно повторял мне, что никогда не следует вмешиваться в то, что меня напрямую не касается. Если бы даже сеньор Красная Борода и был убит быком, так что же с того: ведь он сам к этому стремился, черт подери! С какой же стороны это меня касалось и какое мне было до всего до этого дело? Разве все эти достопочтенные идальго почувствовали необходимость вмешаться? Нет, клянусь рогами самого дьявола! А ведь для них он был соотечественник, друг, оказавшийся в опасности. Господи, надо же мне было испытать непреодолимое желание выпрыгнуть на арену и показать всем, какой я храбрый! Пусть разразит меня гром – так я навсегда и останусь непредсказуемым глупцом! Как ни принимаю я самые разумные, самые замечательные решения – все равно сидящий во мне зловредный дьявол толкает меня под локоть и велит действовать с точностью до наоборот. Есть от чего прийти в отчаяние! В конце концов, из уважения к памяти моего батюшки я должен был бы хотя бы изредка следовать его мудрым наставлениям. Горе мне, несчастному, я плохо кончу, это совершенно ясно!»

Только не надо думать, будто Пардальян сам перед собой ломал комедию, изображая подобные чувства. Предположить, что он не был при этом предельно искренен, означало бы совершенно не знать нашего героя.

А поскольку, само собой разумеется, все уже устремились к нему, намереваясь его приветствовать, он в несколько яростных прыжков покинул арену, не желая ничего выслушивать, оставив подбежавших к нему людей стоять, разинув рты, с руками, раскрытыми для объятий, и в полной растерянности: надо полагать, они спрашивали себя – и не без оснований, – не был ли этот французский дворянин, такой сильный и такой храбрый, слегка помешанным.

Нимало не заботясь о том, что о нем подумают и скажут, Пардальян отправился к Тореро, в его палатку, решив не занимать более того места на скамьях, что было ему отведено, но не желая вместе с тем покидать принца в такой момент, когда тому вот-вот понадобится его помощь.

В королевской ложе, как и повсюду на площади, следили за всеми перипетиями битвы со страстной заинтересованностью. Но если везде – или почти везде – на площади люди пылко желали победы Пардальяну, то в королевской ложе не менее пылко желали ему смерти.

Однако если Филипп II и Эспиноза были твердо убеждены, что шевалье, не вооруженный для такой неравной борьбы, должен неминуемо погибнуть, то Фауста, точно так же желая Пардальяну смерти, целиком пребывала во власти суеверия, внушившего ей мысль о неуязвимости француза, и твердо верила, что в схватке с животным он окажется победителем.

Когда бык рухнул, принцесса очень просто и без всякого торжества в голове сказала:

– Ну, что я вам говорила?

– Поразительно! – отвечал король, и в его голосе послышалось нечто похожее на восхищение.

– Я полагаю, сударыни, – отозвался Эспиноза со своей привычной невозмутимостью, – я полагаю, вы правы: этот человек неуязвим. Мы сможем нанести ему удар, лишь прибегнув к тому способу, который вы нам указали. Другого пути я не вижу. Я буду стоять за этот способ, ибо он кажется мне удачным.

– И правильно поступите, сударь, – веско произнесла Фауста.

Сам же король любил иногда пользоваться длинными и извилистыми путями, ведущими к цели; он умел выжидать, и при этом его злопамятство не знало границ.

– Быть может, – сказал он, – после всего, что произошло, было бы уместно отложить выполнение наших планов на более поздний срок.

Эспиноза, к которому прежде всего были обращены эти слова, посмотрел королю прямо в глаза и медленно, лаконично, с выражением холодной решимости в голосе и с резким взмахом руки, ответил:

– Мы и так едва не опоздали!

Фауста с облегчением вздохнула. На какой-то миг ей показалось, будто великий инквизитор согласится на просьбу короля.

Филипп, в свою очередь, взглянул в глаза великому инквизитору, а затем лениво отвернулся, не настаивая более на своем.

Этот жест короля стал приговором Пардальяну.

Глава 8 ЧИКО ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ К ПАРДАЛЬЯНУ

Поскольку последовавший засим бой никоим образом не связан с нашим рассказом, мы оставим благородного идальго, которому выпало выступать вслед за Красной Бородой (тот, по-видимому, очень серьезно пострадал при падении), предоставив ему биться, не жалея сил, и отправимся вместе с шевалье де Пардальяном в шатер Тореро.

Он вошел в круговой коридор, опоясывавший, как и в наши дни, всю арену.

Но в отличие от наших дней весь этот коридор был занят свитами сеньоров, которые должны были принимать участие в сегодняшних боях, и целой толпой суетящихся мастеровых.

Так тогда считалось нужным, и, хотя обслуга была чрезвычайно многочисленна, если бы здесь находилась только она, пройти все-таки еще можно было бы. Но, кроме того, здесь еще скопилось бесчисленное множество дворян, по обыкновению жаждавших покрасоваться именно там, где их присутствие более всего мешало.

Помимо того, сюда же ринулись все те, кого привело в восторг непредвиденное вмешательство француза. Они устремились в коридор, желая приблизиться к месту схватки.

Это место являлось в каком-то смысле частью кулис, всегда обладавших особо притягательной силой для праздношатающихся. Таким образом, толпа, которая хотела оказаться как можно ближе к арене, буквально взяла его штурмом, и коридор превратился в прямо-таки непреодолимое препятствие.

После того как Пардальян миновал дверцы ограждения, толпа, приветствовавшая победителя, любезно посторонилась, чтобы пропустить его, и шевалье оказался лицом к лицу с тем, кого он искал, то есть с Тореро. Тот, по-видимому, даже не успел толком одеться: он держал плащ в одной руке, шпагу – в другой и задыхался, как это бывает с людьми после длительного физического усилия.

Тореро одним из последних узнал о том, что приключилось с Красной Бородой, потому что, удалившись к себе в палатку, он занимался своим туалетом со всей заботой и тщательностью, вкладываемыми в те времена в процедуру одевания, почитавшуюся первостепенно важной.

Хотя дон Сезар имел немало законных поводов рассматривать великана как своего врага, он был слишком великодушен, чтобы колебаться в выборе поведения в подобной ситуации. Не имея времени закончить свой туалет, он, схватив плащ и шпагу, побежал на помощь – таков был его первый порыв.

Тореро думал, что достигнет арены в несколько прыжков, и надеялся подоспеть вовремя, чтобы, отвлекая на себя внимание разъяренного животного, спасти своего врага.

Но храбрец не учел уже описанного нами столпотворения. Пробиться сквозь такую плотную толпу оказалось делом нелегким. Он продвигался вперед очень медленно, слишком медленно для своего нетерпения.

Зажатый со всех сторон в толпе, сквозь которую он тщетно пытался протиснуться, он именно в коридоре узнал поразительную новость о французском дворянине.

Имени этого дворянина не называли, но дон Сезар не мог ошибиться. Только Пардальян был способен на такое проявление храбрости и великодушия. И если дон Сезар, не колеблясь, бросился на помощь своему врагу, то легко представить, какие усилия – впрочем, тщетные – он предпринял, устремляясь на помощь другу, который был ему так дорог. Как и у большинства присутствующих, у Тореро почти не оставалось сомнений: смельчака ждет неизбежная смерть.

Нет ничего более жестокого, нежели толпа зевак, жаждущих что-то увидеть, особенно если им не удается удовлетворить свое любопытство. Свора бездельников, заполнявших коридор, где им вовсе незачем было находиться, неопровержимо доказывала выдвинутую нами истину.

Тореро выкрикивал свое имя, громко доказывал, что непременно должен сразиться с быком, распихивал всех локтями, яростно пробивался вперед – ответом ему были лишь вялые улыбки. В толпе бормотали: «Тореро! А, это Тореро!», но ни пяди пространства ему не уступали.

И вот, сдавливаемый со всех сторон, кипя от ярости и гнева, снедаемый тревогой, кусая от отчаяния кулаки, дон Сезар был вынужден довольствоваться показаниями очевидцев – видевшие со своего места арену (или хотя бы ее краешек) рассказывали о происходящем, а затем эти рассказы переходили из уст в уста, обрастая многочисленными подробностями и комментариями. (Естественно, что все эти люди, толпящиеся в круговом коридоре, скажут потом: «Я там был. Я все видел и все слышал!»)

Громкий приветственный клич, последовавший за смертью быка, не смог избавить Тореро от беспокойства. Ведь он знал – в своем увлечении этими свирепыми схватками возбужденные зрители равно приветствуют животное и человека, если удар приводит их в восторг.

К счастью, последовавшие засим разъяснения принесли немного надежды. Юноше оставалось только прислушиваться, чтобы уловить самые различные восклицания:

– Бык рухнул как подкошенный!

– Одного, одного-единственного удара хватило, сеньор!

– И каким-то жалким кинжальчиком!

– Великолепно! Потрясающе!

– Вот это человек! Какая жалость, что он не испанец!

– И вот что поистине замечательно: это тот же самый дворянин, что на днях поколотил, ка: к вы знаете, этого беднягу, Красную Бороду, вот уж кому не везет так не везет, право слово!

– Как, тот же самый?

– Все обстоит именно так, как я имел честь сказать вам, сеньор. То он колотит Красную Бороду, то – спустя буквально несколько дней – подвергает свою жизнь опасности, чтобы спасти его. Как это храбро, благородно, великодушно!

– Но тогда, значит, это тот же храбрец, который осмелился разговаривать с нашим королем так, как мы не стали бы говорить со служителем из бычьего загона!

– Да, это наверняка он!

– Это тот самый, кто внушает такой ужас его высокопреосвященству Эспинозе, что тот, как передают, потерял всякий сон.

– Не может быть! Великий инквизитор?

– Да-да, не кто иной.

И так далее, и тому подобное…

Меньше чем за минуту Тореро узнал о поступках и подвигах Пардальяна в сто раз больше, чем тот сам поведал ему о себе со времени их знакомства.

И все-таки он еще не успокоился окончательно, когда благодаря движению в толпе, посторонившейся, чтобы пропустить триумфатора, очутился лицом к лицу с тем, кого он тщетно пытался спасти.

– Э, дорогой мой! – воскликнул Пардальян своим насмешливым тоном. – Куда это вы так спешите в полуголом виде?

Обрадованный тем, что видит друга невредимым и даже без намека на рану, Тореро объяснил, указывая рукой на окружавшую их толпу:

– Я хотел проникнуть на арену, но попал в эту давку и, как ни старался, так и не смог вырваться отсюда.

Пардальян оглядел толпу любопытствующих, которая теснилась перед ним, и восторженно присвистнул.

– Приходится признать, – сказал он, – что в такой давке это и впрямь нелегко.

Затем он обернулся и, видя, что дорога позади него свободна, добавил флегматично:

– Но теперь вы можете пройти. Путь свободен.

Слегка растерявшись, Тореро спросил:

– Куда пройти?

Пардальян ответил с самым простодушным видом:

– Разве вы не сказали мне, что направляетесь на арену? Вот я и говорю вам – дорога свободна.

Все больше удивляясь, Тореро поинтересовался:

– Какая дорога? Ведь я же шел туда из-за вас.

Машинальным жестом пощипывая усы, Пардальян посмотрел на весьма сомнительный костюм Тореро, перевел взгляд на обнаженную шпагу его руке, а со шпаги – на лицо и на нем, hi взирая на удивление, которое оно выражало данный момент, прочел следы пережитых молоды человеком жесточайших волнений…

Все эти детали, моментально им замеченных вызвали нежную улыбку на губах шевалье. Дружески взяв дона Сезара под руку, он сказал очень мягко:

– Раз вы искали именно меня, то вам впрямь не имеет смысла идти дальше. Давайте-ка лучше, дорогой друг, поболтаем у вас в шатре. Мне не нравится, – добавил он, слегка нахмурясь, – когда вокруг меня толчется столько нескромных личностей.

Эти слова, которые были сказаны достаточно громко, чтобы быть услышанными всеми, и те холодным тоном, что был ему присущ, когда его начинало одолевать нетерпение, сопровождаемые тому же повелительным взглядом, заставили самых настойчивых поспешно отступить.

Когда они наконец оказались в палатке, Тореро, все еще взволнованный, воскликнул:

– Ах, шевалье, какая неосторожность!.. Вы заставили меня пережить самые ужасные минуты моей жизни!

Шевалье изобразил самое простодушное удивление.

– Я? – вскричал он. – Но каким же это образом?

– Каким образом? Да бросившись с такой отвагой навстречу ужасному противнику! Ведь вы ничего не знали о нраве быка, ничего не знали о том, как он поведет бой, вы вряд ли подозревали о том, какой невероятной силой одарила его природа, – и вы, не имея другого оружия, кроме кинжала, совершенно сознательно устремились вперед, намереваясь преградить ему путь! Понимаете ли вы, что просто чудом остались в живых? Понимаете ли вы, что у вас были все шансы вообще не вернуться назад?

– Все, кроме одного, – невозмутимо ответил Пардальян. – Как раз того, который и помог мне выйти из этого дела живым и невредимым, в то время как бедное животное поплатилось жизнью. Впрочем, этим я обязан вам.

– Как это – обязаны мне? – воскликнул Тореро, недоумевая, говорит ли шевалье серьезно или же подшучивает над ним.

Однако Пардальян продолжал, причем таким серьезным тоном, который не оставлял никаких сомнений:

– Ну конечно. В своих беседах со мной вы так замечательно описали это животное, так ярко изобразили его характер и его поведение, вы так точно обрисовали все его хитрости и те приемы, с помощью которых его можно обмануть, вы так основательно познакомили меня с анатомией его тела, наконец, вы так ясно и четко указали мне то самое место, куда надо нанести удар, что мне оставалось лишь вспомнить ваши уроки и следовать в точности вашим советам, чтобы убить его с легкостью, которая удивляет и смущает меня. И вовсе ни к чему так расписывать, – а все вокруг только этим и занимаются, – необычайную силу, хитрость и свирепость несчастного животного. Вот его мужество – это дело другое, оно неоспоримо. Короче говоря, что касается меня, то в этой переделке мне нужно было лишь сохранить немного хладнокровия. Согласитесь, этого слишком мало, чтобы сделать из меня, как многие стараются, триумфатора. Честь этого удара, если только тут можно говорить о чести, по справедливости принадлежит вам.

Совершенно обезоруженный логикой этого рассуждения, изложенного с непоколебимой серьезностью и, что еще важнее, с очевидной искренностью, Тореро воздел руки к небесам, словно призывая их в свидетели выслушанных им нелепиц, и воскликнул голосом, в котором звучало столько же замешательства, сколько и негодования:

– Вы всегда сумеете так представить дело… что просто диву даешься!

Это было сказано таким тоном, что Пардальян от души расхохотался. И Тореро оставалось только разделить его веселье.

– Я всегда представляю дело таким, какое оно есть, – сказал Пардальян, по-прежнему смеясь. – В Евангелии говорится: «Цезарю – цезарево». Я человек ни на йоту не верующий, однако применяю этот завет на практике. А поскольку вы как раз и есть дон Сезар, то есть дон Цезарь, будет вполне справедливо, если я воздам вам то, что вам по праву полагается.

Тореро засмеялся еще громче, услышав не слишком удачную игру слов, придуманную Пардальяном.

– Но, шевалье, – заявил он, несколько успокоившись, – вот что я вам отвечу: самое замечательное, самое великолепное, что и превращает вас в триумфатора, хоть вы всячески отказываетесь от этой роли, это как раз то, что вы сумели сохранить достаточно хладнокровия и так мастерски использовали те незамысловатые указания, которые я имел счастье вам дать. Да будет вам известно, шевалье: я с раннего детства живу среди быков, я выращиваю их и знаю их лучше всех на свете, я знаю тысячи различных способов, как их обмануть – и все-таки я решился бы нанести удар, подобный тому, на какой, с первой же своей попытки, отважились вы, лишь в случае крайней необходимости.

– Однако вы все-таки на него решились бы и, следовательно, победили бы, как и я. Но оставим эти пустяки и поговорим серьезно. Известно ли вам, что вы имеете полное право затаить на меня обиду как раз из-за этого удара, столь любезно именуемого вами замечательным?

– Избави меня Боже! Да как же это? Почему?

– Потому что, не будь сего удара, в эту минуту сеньор Красная Борода, я уверен, уже отдал бы Богу душу.

– Не понимаю…

– Разве вы не сказали мне, что желаете ему смерти? Помнится, вы говорили, что он умрет только от вашей руки и никак иначе.

Произнося эти слова, Пардальян изучал своим проницательным взором открытое лицо молодого человека.

– Я это и вправду говорил, – подтвердил Тореро, – и весьма надеюсь, что мои желания сбудутся.

– В таком случае, сами видите, вы имеете право быть на меня сердитым, – холодно произнес шевалье.

Тореро тихо покачал головой:

– Когда я побежал, полуодетый, в том виде, в каком я предстал перед вами, я стремился на помощь человеческому существу, оказавшемуся в опасности. Клянусь вам, шевалье: я ни минуты не думал о том, друг это или враг, когда собирался нанести тот самый удар, что так блистательно удался вам.

Взгляд Пардальяна заискрился радостным лукавством.

– Таким образом, – сказал он, – если бы я не опередил вас с тем самым ударом, на который вы решились бы лишь в случае крайней необходимости, вы бы рискнули прибегнуть к нему, чтобы спасти своего врага?

– Да, конечно, – твердо ответил Тореро. Пардальян опять слегка присвистнул, что могло у него выражать и восхищение, и удивление.

Видя, что шевалье молчит, Тореро продолжал:

– Я ненавижу сеньора де Альмарана, и вы знаете, почему. Пусть только он скрестит со мной шпагу – и горе ему! Да, я страстно желаю нанести ему смертельный удар, но, само собой разумеется, это произойдет только в честном бою, лицом к лицу, глаза в глаза. Я не помышляю об убийстве – ибо что может быть гнуснее и подлее?! Воспользоваться несчастным случаем для того, чтобы дать погибнуть врагу, которого могло бы спасти одно-единственное мое движение, – это, по-моему, тоже своего рода убийство. Никогда столь мерзкая мысль не могла бы прийти мне в голову; что касается меня, то я предпочитаю отвести от своего врага опасность… даже если после этого мне придется сказать ему: «Шпагу из ножен, сударь, я жажду вашей крови».

Произнося эту небольшую речь, молодой человек оживился. Пардальян молча смотрел на него, чуть улыбаясь и тихонько качая головой.

Тореро заметил эту улыбку и засмеялся.

– Я что-то разгорячился, – сказал он, – и да простит меня Господь, это выглядит так, будто я читаю вам нотацию. Простите мне, шевалье, что я хотя бы на мгновение забыл, что вы и сами не можете придерживаться никакого иного мнения на сей счет. Ведь недаром вы ни секунды не колебались и, действуя еще быстрей, чем я, рискуя своею собственной жизнью, спасли жизнь тому самому сеньору по прозвищу Красная Борода, которого, насколько я знаю, вы, по вполне веским причинам, ненавидите от всей души.

Никак не отвечая на все сказанное доном Сезаром, Пардальян мирно заметил:

– Знаете, о чем я думаю?

– Конечно, нет, – удивился Тореро.

– Так вот о чем я думаю: какая это удача для вас, что здесь нет нашего друга Сервантеса!

Тореро, все более и более поражаясь этим внезапным поворотам мысли, к которым он еще не успел привыкнуть, широко раскрыл глаза и невольно спросил:

– Почему же?

– Потому, – с иронией ответил Пардальян, – что, выслушав вас, он получил бы прекрасную возможность и вам тоже присвоить имя дон Кихота – мне он трубит о нем беспрестанно.

И, видя всевозрастающее удивление Тореро, шевалье добавил:

– Ну скажите мне, пожалуйста, откуда вы взяли, будто я ненавижу Красную Бороду?

– Клянусь честью, я слышал это в том коридоре, где меня так сдавили, что я никак не мог оттуда выбраться.

Пардальян пожал плечами.

– Вот как всегда искажают истину, – пробормотал он. – У меня нет причин сердиться на Красную Бороду. Уж скорее он желает моей погибели.

– Почему? – живо спросил дон Сезар. – Что такого вы ему сделали?

– Я? – произнес Пардальян со своим простодушным видом. – Да ничего. У меня создалось впечатление, что у Красной Бороды скверный характер. Он позволил себе попытаться подшутить надо мной. Я был совсем не против и на его шутку ответил на свой лад. Он рассердился. Ну что же мне теперь прикажете делать, раз он дурак?

«Какой необычный человек! – подумал Тореро. – Лишь величайший хитрец мог бы заставить его сказать то, что он говорить не хочет».

В этот момент чья-то рука приподняла портьеру, закрывающую вход в палатку, и к двоим приятелям решительно присоединилась некая личность.

– Э, да это мой друг Чико! – радостно воскликнул Пардальян. – Послушай, вот это великолепно! Черт подери, какой костюм! Посмотрите-ка, дон Сезар, на этот замечательный бархатный камзол, на эти рукава небесно-голубого атласа, на эти штаны, на эти кружева, на этот изумительный короткий плащ голубого шелка, подбитый белым атласом. Голубое и белое – клянусь честью, дон Сезар, ведь это ваши цвета! А этот кинжал на боку! Знаешь, Чико, у тебя такой торжественный вид! Я прямо глазам своим не верю – тебя ли я вижу?

Вопреки тому, что можно было бы подумать, Пардальян вовсе не шутил.

Карлик и вправду был великолепен.

Обычно он демонстрировал горделивое презрение к вопросам туалета. Впрочем, иначе и быть не могло при его привычке бродить по полям. К тому же, честно говоря, когда он отправлялся взывать к милосердию набожных душ, он был вынужден напяливать одеяние, которое пробуждало бы в людях жалость. Не следует забывать – ведь Чико был нищим, самым обыкновенным, самым заурядным нищим. Впрочем, в те времена нищенство было таким же ремеслом, как и любое другое. Мы даже обязаны сказать, что в цехе нищих существовали довольно строгие правила; мало того, вступить в этот почтенный цех мог далеко не каждый.

Таким образом, обычно Чико ходил в лохмотьях. Правда, с тех пор, как малышка Хуана прочитала ему мораль, лохмотья эти стали очень чистыми, но лохмотья, хоть и самые чистые, все же остаются лохмотьями. Карлик надевал хорошую одежду только тогда, когда отправлялся на встречу с Хуаной. Однако даже эта хорошая одежда казалась тряпьем по сравнению с новым, с иголочки, ослепительным костюмом, в котором Чико красовался сегодня.

Тореро, спешно доканчивавший свой туалет, счел своим долгом объяснить Пардальяну суть происшедшего.

– Представьте себе, шевалье: Чико вбил себе в голову, будто он многим мне обязан, в то время как на самом деле это я – его должник; он явился ко мне и стал просить, как милости, разрешения помогать мне в бою. Он потратился на это великолепное одеяние, повторяющее, как вы сами отлично заметили, цвета моего собственного костюма, и черт меня побери, если я знаю, откуда у него хватило денег на такие крупные расходы! Я, право же, не мог ему отказать после такого внимания и такого сердечного отношения с его стороны. В результате все увидят меня на арене с пажом, носящим мои цвета.

– Разумеется! – поддакнул Пардальян, который с удовлетворением рассматривал маленького человечка. – Но это же отлично! Ручаюсь, он сделает вам честь.

Чико был счастлив, слыша эти похвалы, и в своем простодушии не скрывал этого.

– Вот оно как! – сказал он. – Я хотел послужить моему высокородному хозяину, и раз вы так говорите, значит, мне это удалось.

– И отлично удалось, клянусь честью. Однако почему ты говоришь: «Мой высокородный хозяин», когда речь идет о доне Сезаре? Откуда ты можешь знать, дворянин ли он, если он и сам этого не знает?

– Он дворянин, – убежденно произнес карлик.

– Это вполне вероятно, это даже верно, но, думаю, ему будет весьма затруднительно предъявить вам документы на сей счет.

Очевидно, Пардальян не без задней мысли подталкивал карлика к этому вопросу, имевшему в то время очень большое значение. Быть может, зная его гордость, он просто-напросто забавлялся, поддразнивая его.

Как бы то ни было, Чико незамедлительно ответил:

– Нужные пергаменты должны быть при нем, да еще выправленные по всей форме, вот оно как!

– Ах, так! – вырвалось у Пардальяна – теперь настала его очередь удивляться.

Чико непочтительно пожал плечами.

– Вы чужеземец и потому кое-чего не знаете, – пояснил он. – Дон Сезар выращивает быков, а в Испании эта профессия делает дворянином.

– Ну и ну… Он говорит правду, дон Сезар?

– Конечно! А вы разве не знали?

– Клянусь честью, нет.

– Именно этому титулу я обязан величайшей чести, которой меня удостоил его величество король, позволив мне сражаться в его присутствии.

– Черт подери! А я-то считал вас бедняком!

– А я и есть бедняк, – с улыбкой сказал Тореро. – Имение, которым я владею, было мне завещано тем, кто меня воспитал, а ему оно досталось, очевидно, от моего отца или матери. Но оно ничего мне не приносит.

– Однако что за новости вы мне сообщаете… Пардальян, воспользовавшись тем, что Тореро вышел, – тот хотел переговорить с двумя мужчинами, являвшимися, помимо Чико, его помощниками в будущем бою, – и видя, что они с Чико остались одни, спросил карлика:

– Скажи мне, с какой стати ты решил войти в свиту дона Сезара как раз сегодня?

Чико пристально взглянул на Пардальяна:

– Вы и сами знаете.

– Я? Разрази меня гром, если я понимаю, что ты хочешь сказать!

Чико украдкой кинул взгляд на портьеру и, понизив голос, ответил:

– Но ведь вы же слышали, о чем говорили люди в подземной зале.

– Ну и что?

– Вы отлично знаете, что дону Сезару грозит опасность… коли вы и сами не отходите от него ни на шаг.

– Как! – воскликнул Пардальян, взволнованный простодушной безыскусностью этой самоотверженной натуры. – Значит, вот почему ты явился предложить свои услуги? И этот кинжал, придающий тебе такой бравый вид, ты взял, чтобы защитить дона Сезара?

И он взглянул на маленького человечка с ласковым восхищением.

Однако карлик неверно истолковал значение этого взгляда и, печально покачав головой, произнес без всякой горечи:

– Я вас понимаю. Вы считаете, что моя слабость и мой маленький рост смогут оказать лишь призрачную помощь, если начнется настоящий бой. Кто знает! Укуса комара иногда бывает достаточно, чтобы отвести руку, которая готовилась нанести смертельный удар. Я смогу быть этим комаром, вот оно как!

– Я так не считаю, – серьезно сказал Пардальян. – Я весьма далек от того, чтобы пытаться преуменьшать твою великодушную самоотверженность. Но, малыш, знаешь ли ты, что борьба будет ужасной, а схватка – не на жизнь, а на смерть?

– Еще бы, конечно!

– А ты знаешь, что рискуешь головой?

– Не так уж дорого она стоит, чтобы имело смысл говорить об этом. А кроме того, если вы полагаете, будто мне дорога моя голова, вы ошибаетесь, – заключил карлик с горечью.

– Чико, – восхищенно воскликнул Пардальян, – рост у тебя маленький, но сердце большое!

– Вот еще скажете! Однако раз уж вы так говорите, значит, так и думаете. С тех пор, как я с вами познакомился, у меня иногда появляются мысли, которые я и сам хорошенько не понимаю. То-то бы я удивился, если бы мне раньше кто-нибудь сказал, что я смогу додуматься до таких мыслей. А вот поди же… Я не знаю, кто вы такой и чего вы хотите в жизни, но с тех пор, как я встретился с вами, я стал другим. Одно-единственное ваше слово меня будто переворачивает, и, чтобы заслужить вашу похвалу, я, не колеблясь, пройду сквозь огонь. Я вам скажу: дону Сезару угрожает опасность, и я надумал встать рядом с ним, конечно, из-за моих чувств к нему, но главное, из-за моих чувств к вам… И чтобы вы забыли некоторые мои дурные мысли… ну, вы знаете какие; чтобы и у вас возникло ко мне уважение, и чтобы услышать, как вы опять мне скажете то, что сказали сейчас: «У тебя большое сердце, Чико…» А ведь не все думают так, как вы… Некоторые, кажется, и вовсе не замечают, что у меня вообще есть сердце. Я не могу выразить вам все, что я чувствую. Не умею я говорить, вот оно как! Я, по-моему, вообще никогда не говорил так много сразу. И все-таки я уверен – вы меня поймете, все, что я тут так плохо сказал, и даже то, что я не сказал. Вы-то ведь не такой человек, как другие!

Пардальян, необычайно взволнованный неожиданной исповедью маленького человечка, прошептал:

– Ах, малыш, ах, бедняга!

А вслух добавил с невыразимой нежностью:

– Ты прав, Чико, я прекрасно понимаю все, что ты сказал, и угадываю все, чего ты не сказал.

И, переменив тон, вдруг произнес с наигранной резкостью:

– А куда это ты, Чико, подевался вчера? Где только тебя не искали, и все напрасно.

– Кто же меня искал? Вы?

– Да вовсе не я, клянусь рогами дьявола! А некая малышка из трактира, преотлично тебе известная.

– Хуана! – воскликнул Чико, покраснев.

– Вот ты сам и назвал ее имя! Карлик покачал головой.

– Что это значит? – притворно сурово загремел Пардальян. – Неужто ты сомневаешься в моих словах?

В голосе Чико послышалось чуть заметное колебание.

– Нет! – сказал он. – Однако…

– Однако? – спросил Пардальян, лукаво улыбнувшись.

– Накануне она меня прогнала… Как же мне теперь верить…

– Что она послала за тобой на следующий день? Это доказывает, что ты глупец, Чико. Ты не знаешь женщин.

– Вы не смеетесь надо мной? Хуана и вправду велела отыскать меня? – спросил карлик, просияв.

– Я бьюсь изо всех сил, чтобы тебе это разъяснить, смерть всем чертям!

– И что же?..

– А то, что ты сможешь пойти к ней сразу после боя. Ручаюсь, тебя там неплохо встретят… если только тебе удастся сохранить голову на плечах после сегодняшней драки.

– Я сохраню ее, сохраню! – вскричал маленький человечек, сияя от радости.

– А может, ты предпочтешь удалиться уже сейчас… – рискнул предположить шевалье.

– Как это? – наивно спросил Чико.

– Ну, уйдешь до начала боя.

– Покинуть дона Сезара в опасности! Да как вы могли такое подумать! Пусть случится, чему суждено, но я остаюсь, вот оно как!

Пардальян удовлетворенно кивнул и посмотрел карлику прямо в глаза:

– Ты остаешься? Отлично. Но никаких глупостей, слышишь? Теперь уже речь не идет о том, чтобы умереть.

– Нет-нет, клянусь Девой Марией и всеми святыми!

– В добрый час! Тсс, а вот и Тореро.

– Благоволите следовать за мной, шевалье, – сказал Тореро, приподнимая портьеру, но не входя, – уже пора.

– К вашим услугам, дон Сезар.

Глава 9 ПЕРВЫЕ РАСКАТЫ БУРИ

В тo время как Тореро направлялся к арене, в королевской ложе произошли события, которые мы должны здесь изложить. Как мы помним, принцесса добилась обещания, что всякий, кто назовет ее имя, будет незамедлительно допущен к ней.

Пока Тореро в сопровождении Пардальяна и своей свиты, состоявшей из двух человек и из Чико, дожидался в круговом коридоре момента своего выхода на арену, перед королевской ложей появился курьер, весь покрытый пылью; он хотел говорить с принцессой Фаустой.

Немедленно допущенный к ней, курьер, прежде чем заговорить, бросил незаметный взгляд на короля, который рассматривал его в упор, как он имел обыкновение делать.

Фауста, понимая значение этого взгляда, коротко сказал:

– Говорите, граф, его величество дозволяет. Курьер отвесил королю глубокий поклон и объявил:

– Сударыня, я только что прибыл из Рима, я мчался всю дорогу и едва не загнал коня.

– Что там слышно? – небрежно спросила Фауста.

– Папа Сикст V скончался, сударыня, – отвечал курьер, названный Фаустой графом.

Эта новость, прозвучавшая столь неожиданно, произвела действие разорвавшейся бомбы.

Несмотря на все свое необычное самообладание, принцесса вздрогнула. Она явно не ожидала такого известия.

Король подскочил на месте и поспешно переспросил:

– Что вы сказали, сударь?

– Я сказал, что его святейшество папа Сикст V преставился, – повторил граф с поклоном.

– И меня до сих пор не уведомили об этом! – взорвался Эспиноза.

Король одобрил восклицание своего министра кивком головы, не предвещавшим ничего хорошего для испанского посланника в Италии, кем бы он ни был. В то же время Филипп бросил на великого инквизитора испепеляющий взгляд; тот, однако, и бровью не повел.

Фауста чуть приметно улыбнулась.

– Примите мои поздравления, – обратился к ней король ледяным тоном, – ваша полиция работает лучше моей.

– Дело в том, – отозвалась принцесса с присущим ей бесстрашием, – что моя полиция создавалась не священнослужителями.

– Что это значит? – прорычал Филипп.

– Это значит, что если служители церкви остаются непревзойденными во всем, что касается выработки плана или исполнения хорошо закрученной интриги, то вряд ли от них можно требовать физического усилия, необходимого для такого путешествия. Ведь моим людям приходится проводить в седле не день и не два. В подобных обстоятельствах самый ученый и самый умный служитель церкви не сравнится с опытным наездником.

– Это верно, – сказал король, смягчившись.

– Ваше величество, – добавила Фауста, желая пролить бальзам на рану, нанесенную королевскому самолюбию, – вы увидите, что ваш собственный посланник выкажет всю расторопность, какую только можно от него ожидать. Через несколько часов он будет здесь.

– Известно ли вам, сударь, – спросил король, не давая Фаусте прямого ответа, – известно ли вам, кого прочат в преемники святому отцу?

Заметим – король не осведомился, от чего или как умер Сикст V. Сикст V был врагом – и каким врагом! – и вот теперь его, наконец, не стало.

Главным для Филиппа II было то, что он избавился от старого и грозного противника. Для него было вовсе неважно, из-за чего это произошло. Важно было узнать, кто может стать преемником Сикста. А будет ли новый папа, подобно Сиксту V, врагом испанской политики или же он станет союзником? Вот что имело значение. Вот почему король задал свой вопрос.

Курьер принцессы был очень бледен и держался неестественно прямо. Было заметно, что он делает над собой нечеловеческое усилие и что лишь сверхъестественная воля позволяет ему все еще оставаться на ногах.

На вопрос короля он ответил:

– Называют его высокопреосвященство кардинала Кремоны Никола Сфондрато.

– Ну, это хорошо, – удовлетворенно прошептал король.

– Называют кардинала Санти-Куатро Джанни Факинетти.

Король скорчил красноречивую гримасу.

– Но больше всего, пожалуй, говорят о кардинале Сен-Марселя Кастанья.

Гримаса короля стала еще более выразительной.

– Однако избрание нового папы будет в значительной степени зависеть от племянника покойного – от кардинала Монтальте. Конклав наверняка послушно выполнит предписания, данные кардиналом Монтальте.

– Ага! – задумчиво произнес король, поблагодарив курьера кивком головы.

– Ступайте, граф, – тихо сказала Фауста, – ступайте и отдохните. Вы в этом нуждаетесь.

Граф выслушал этот приказ с явным облегчением и не заставил повторять его дважды.

– Кажется, сударыня, этот самый кардинал Монтальте, от которого частично зависит избрание будущего папы, принадлежит к числу ваших друзей? – обратился король к принцессе, когда курьер вышел.

– Вы правы, – подтвердила принцесса с загадочной улыбкой.

– Равно как и племянник кардинала Кремоны, этот Сфондрато, герцог Понте-Маджоре?

– Герцог Понте-Маджоре также принадлежит к числу моих друзей, – отозвалась Фауста, чья улыбка сделалась еще более загадочной.

– Они ведь последовали за вами даже сюда?

– Мне кажется, да, сир.

Филипп II более ничего не сказал, но его взгляд на мгновение встретился со взглядом Эспинозы; великий инквизитор чуть заметно кивнул.

Фауста перехватила этот взгляд одного и понимающий кивок другого. Ей стало ясно, в чем дело, и она подумала: «Эспиноза избавит меня от этих двоих. Сам того не зная и сам того не желая, он окажет мне услугу, ибо они совсем сошли с ума от любви и начали уже стеснять меня больше, чем мне бы того хотелось».

Затем ее мысли обратились к умершему Сиксту V:

«Стало быть, старый воин наконец-то умер! Кто знает – быть может, мне было бы лучше поехать туда? Почему бы мне не вернуться вновь к моему великому замыслу? Теперь, когда Сикста V более нет, у кого хватит сил противостоять мне?»

Ее взгляд упал на короля, казалось, погруженного в глубокие размышления.

«Нет, – сказала себе Фауста, – с мечтами о папессе Иоанне покончено. Покончено… на время. То, что я сейчас предпринимаю здесь, ничуть не уступает по размаху и величию моим тогдашним мечтам. Кто знает – возможно, этот путь к папской тиаре окажется более верным? Кроме того, надо предусмотреть все: если я сделаю вид, будто отказываюсь от своих прежних замыслов, меня оставят в покое. Мне вернут мое имущество и мои государства, на которые старый боец наложил лапу. В случае неудачи я могу удалиться в Италию, там я буду по-прежнему монархиней, а не изгнанницей. А мой сын, сын Пардальяна? Я наконец смогу заняться поисками моего ребенка, не опасаясь привлечь к нему губительное внимание моего непримиримого врага. Сокровища, которые я предусмотрительно спрятала и тайну которых знает лишь Мирти, больше не будут притягивать к себе алчного Сикста. Мой сын, по крайней мере, будет богатым».

И она продолжала с некоторым удивлением: «Почему вдруг я стала ощущать, что меня охватывает неодолимое желание вновь увидеть невинного крошку, сжать его в своих объятиях? Быть может, причина тому – радость: ведь теперь я знаю, что моему сыну наконец-то не грозит никакая опасность… Итак, жребий брошен. Пусть Эспиноза посылает Монтальте и Сфондрато в Рим плести интриги ради избрания такого папы, который будет относиться благосклонно к его политике; я останусь здесь и со временем наверняка достигну высот там».

Как раз в тот момент, когда она приняла это решение, Эспиноза спросил ее:

– А вы, сударыня, что намереваетесь делать? Как бы высоко ни был вознесен Эспиноза – князь церкви, великий инквизитор Испании, бесцеремонность, с какой он позволял себе интересоваться ее планами на будущее, невольно задела ее. И потому, не желая в присутствии короля показаться рассерженной, она приняла чрезвычайно холодный вид и в свою очередь спросила:

– О чем это вы?

Эспиноза был не из тех людей, кого может привести в замешательство такая малость. Ничуть не изменяя своему неколебимому спокойствию, словно не почувствовав скрытого раздражения Фаусты, он ответил:

– Я о преемнике папы Сикста V.

– Но что мне до него? – произнесла принцесса с блистательно равнодушным видом. – Боже мой, да с какой стати меня может интересовать этот преемник?

Эспиноза устремил на нее сверкающий взор и медленно и даже как-то угрожающе заговорил:

– Разве вы не пытались осуществить некий замысел, провал которого привел к тому, что вам вынесли смертный приговор? Разве в течение долгих месяцев вы не были пленницей того, кто одержал над вами победу и кто, как вам только что объявили, недавно умер? Разве момент не кажется вам благоприятным и вас не искушает мысль вернуться к планам, от которых вам пришлось на какое-то время отказаться?

– Я понимаю вас, кардинал. Успокойтесь, эти планы больше не существуют для меня. Я по собственной воле отрекаюсь от них. Преемник Сикста, кем бы он ни оказался, не увидит меня на своем пути.

– Значит, сударыня, эта смерть ничего не меняет в наших договоренностях? У вас нет намерения вернуться обратно в Италию, в Рим?

– Нет, кардинал. Я собираюсь остаться здесь.

И, повернувшись к Филиппу II – он, казалось, был целиком поглощен корридой, однако не упускал ни слова из этого разговора, – Фауста добавила:

– Если только король не прогонит меня. Филипп удивленно посмотрел на нее.

Не дав ему времени вставить хотя бы слово, Эспиноза ответил вместо него:

– Король не прогонит вас, сударыня. Разве вы не являетесь самым ярким светилом его двора? Король, как и самый скромный из его подданных, не сможет обойтись без солнца, которое согревает и освещает нас. Вы и есть это солнце. И потому, смею вас заверить, его величество оставит вас подле себя так долго, как будет возможно. Отныне нам не обойтись без вашего лучезарного присутствия!

Произнеся эти слова, сопровождаемые многозначительным взглядом в сторону короля, с тем обескураживающим спокойствием, что никогда не покидало его, Эспиноза вышел из королевской ложи.

Самое опытное ухо не различило бы ни малейшей иронии или угрозы в речах великого инквизитора, внешне звучавших как самая изысканная любезность.

Однако Фаусту это не ввело в заблуждение, и, холодным взором следя за высоким силуэтом великого инквизитора, перед которым всякий склонялся и пятился назад, она думала, едва заметно улыбаясь:

«Ступай! Ступай и отдай приказ, чтобы меня держали в Севилье пленницей до тех пор, пока преемником Сикста не будет назначен папа, избранный тобой! Сам того не подозревая, ты ведешь мою игру и ты и дальше пойдешь по указанному мною пути и избавишь меня от Монтальте и Сфондрато».

Тем временем король, предупрежденный взглядом Эспинозы, воскликнул с самым любезным видом:

– Как, сударыня! Неужто вы помышляете о том, чтобы покинуть нас?

– Напротив, сир, я выразила намерение продлить свое пребывание при испанском дворе. Правда, я добавила: если только ваше величество не прогонит меня.

– Прогнать вас! Клянусь Святой Троицей, вы не можете так думать! Господин кардинал очень верно сказал вам только что: мы больше не сможем обходиться без вас. Думается, если ваше присутствие не будет украшать нашу страну, солнце покажется нам холодным и блеклым, а цветы – потерявшими свой цвет и аромат. Мы намереваемся оставить вас здесь как можно дольше. Хотите вы того, сударыня, или нет, но вы – наша пленница. Однако успокойтесь: мы сделаем все, что от нас зависит, дабы этот плен не стал вам в тягость.

– Ваше величество слишком добры ко мне! – проникновенно сказала Фауста.

Про себя же она подумала:

«Пленница? Ну что ж, король, пусть будет так! Если все станет развиваться в соответствии с моими желаниями, вскоре настанет твой черед быть моим пленником».

Тем временем, без особых происшествий закончился второй бой, и множество слуг, в чьи обязанности входила уборка арены, хлопотливо занимались своим делом. Наступил, так сказать, антракт, после которого ожидался третий бой – бой Тореро.

Этот поединок был истинным гвоздем праздника. Все ждали его – большинство с нетерпением, но кое-кто и с тревогой…

Простонародье делилось на зрителей двух сортов. Во-первых, те, для кого бой являлся захватывающим зрелищем, кого он мог увлечь до самозабвения.

Таких было большинство, и это были настоящие зрители; они ни о чем не подозревали, не догадывались о том, что должно было здесь произойти, и стремились лишь получше все увидеть и насладиться блестящим искусством Тореро. Все они являлись страстными поклонниками этого человека, и его холодная неустрашимость приводила их в восторг.

Кроме того, здесь находились и те, кому было что-то известно – они или входили в тайное общество, чьим номинальным главой был герцог Кастана, или были подкуплены золотом Фаусты. Эти ждали сигнала, чтобы из простых зрителей, каковых они изображали, превратиться в актеров, участвующих в драме. Когда все придет в движение, они неизбежно увлекут за собой тех, которые ничего не знают, но, будучи страстными почитателя ми Тореро, не допустят, чтобы кто-то хоть пальцем тронул их героя и остался при этом безнаказанным.

Среди знати, кроме ничтожно малого числа людей, особо приближенных к королю или же к великому инквизитору, – эти знали все, вернее, столько, сколько королю угодно было открыть им, – всем остальным было известно, что речь пойдет об аресте Тореро и что двор опасается, как бы этот арест не вызвал народных волнений.

Само собой разумеется, все эти дворяне – и те, кто знал больше всех, и те, кто знал меньше всех, – были всей душой преданы королю. Недаром великий инквизитор раздал приглашения только тем, на кого он мог положиться.

Именно потому, что о предстоящем аресте Тореро было уже известно, знатные господа, толпившиеся в круговом коридоре, с такой неохотой уступали ему дорогу. Все объяснялось очень просто: никого не прельщала возможность выглядеть доброжелателем по отношению к человеку, которого по высочайшему повелению вот-вот намеревались схватить.

Наконец, кроме знати и простонародья, существовали еще и войска, стянутые Эспинозой внутрь окружавшей площадь ограды и на прилегающие улицы.

Солдаты, как и всякие солдаты вообще, пассивно повиновались приказам командиров и отнюдь не стремились узнать то, что им знать не полагалось. Однако долгое стояние на месте начинало действовать им на нервы, и незаметно для самих себя они тоже стали ждать этого боя с таким же нетерпением, ибо знали, что он положит конец их нескончаемому дежурству.

Вот почему, пока слуги посыпали песком и тщательно ровняли арену, над толпой повисла тяжелая, мрачная тишина. То было обманчивое спокойствие перед бурей.

Филиппа II трудно было обвинить в чувствительности. Такие понятия, как жалость и милосердие являлись для него лишь словами, они отнюдь не задевали его чувств, и именно эта холодность составляла его силу и делала его столь грозным. Он обладал лишь одной добродетелью: страстной, искренней верой. Вера его была не только религиозной. Он верил также в величие своего рода и в превосходство своей династии.

И точно так же, как он веровал в Бога, он верил, что сам он – существо иной, высшей касты, не такой, как все другие люди. Все его поступки служили следующей двойной цели: упрочить веру в Бога, веру в превосходство своего рода и, исподволь, свое право на владение миром. Все остальное было второстепенным. Ничего больше не существовало для него – ни жестокости, ни жалости. Была цель, которую он положил себе достичь, и он шел к ней, неотвратимый, как судьба, не обращая внимания на трупы, отмечавшие его путь, даже, быть может, не видя их.

Однако тишина, внезапно нависшая над толпой, еще минуту назад такой веселой, такой шумной, такой оживленной, оказалась столь неожиданной и гнетущей, что она поразила короля.

Филипп II обвел своим холодным взором все окна, в которых, как в рамках картин, виднелись лица любопытствующих. Здесь царили великолепие, изысканность, пышность костюмов и платьев с их сказочной роскошью. Здесь на корсажах и на атласных камзолах сияло золото, сверкали бриллианты, и их блеск отражался в жемчугах и рубинах, украшавших шляпы, шеи, уши и пальцы дам и мужчин. Здесь царили беззаботность и ощущение полной безопасности. Здесь людям было совершенно нечего бояться.

Взгляд короля скользнул дальше, переместился чуть ниже и остановился на трибунах.

Здесь было меньше пышности. Здесь также находилось множество дам, они красовались в своих роскошных платьях, которые звучали яркими, радостными нотами на фоне темной одежды мужчин, приготовившихся к бою, а не к параду. И здесь тоже в нужный момент дамы быстро исчезнут, окажутся в укрытии, а мужчины, оставшись одни, превратятся в бойцов.

Филипп задал себе вопрос:

«Сколько же из всех этих людей – молодых, храбрых, мужественных, полных сил и энергии, застывших сейчас в тревожном ожидании, останется в живых? Сколько?..»

Затем король перевел взгляд туда, где за ограждением, веревками, цепями охранников, солдат и аркебузиров находилось несметное количество горожан и простонародья.

Здесь уже не сверкали ожерелья, шелка, атлас, бархат. Здесь были камзолы из яркого сукна, красные и желтые юбки, алые пятна роз или иных цветов в черных, светлых, пепельных волосах. Здесь люди взгромождались на подмостки, козлы, стулья, и на мостовой волновалась и колыхалась бесчисленная толпа.

Здесь уже не было предусмотрительно оборудованного укрытия; здесь каждый зритель мог стать жертвой, заплатив жизнью за намерение утолить свое любопытство.

Король Филипп, безжалостный король Филипп, не смог подавить сильной дрожи, и в его смятенном мозгу молнией сверкнул еще один вопрос, более ужасный, чем первый:

«Справедливо ли приносить в жертву столько жизней? Имею ли я право посылать на смерть столько невинных людей?»

Его взгляд, который презрительно скользнул по окнам, по балконам, подобным его собственному, – с мраморными либо гранитными легкими колоннами в мавританском стиле, – его взгляд, который задержался на трибунах, на скамьях, обитых потертым бархатом, никак не мог оторваться от волнующейся толпы бедняков, что сгрудились на мостовой королевского города Севильи.

И нечто похожее на человеческое чувство (что удивило его самого, его, почитавшего себя стоящим над человечеством) смягчило на какое-то мгновение холодный блеск и безразличие его взора.

От толпы его взгляд поднялся к ослепительному сиянию раскаленного неба, словно ища там озарения, но, по-видимому, не найдя ничего, что пришлось бы ему по вкусу, вновь опустился на мостовую.

И вот именно там, в конце площади, в той ее части, которая была отведена для участников боев и для их свиты и которую мы могли бы назвать кулисами арены, он вдруг заметил алтарь – напротив него накануне сожгли семь еретиков. Этот алтарь одиноко возвышался в окружении палаток с родовыми гербами или флажками тех, кто их занимал; палатки отстояли от алтаря далеко – никто не посмел бы подойти к нему слишком близко, не рискуя поплатиться жизнью. Теперь алтарь уже не был украшен яркими цветами, убран кружевами баснословной цены, уже не сверкал огнями тысяч зажженных свечей, как то было накануне; теперь он стоял холодный, голый, мрачный, жалкий, покинутый. А на самом его верху, на железном поржавевшем кресте, бронзовый с позолотой Христос, ослепительно сверкая под косыми лучами заходящего солнца, которые создавали ему огненный нимб-ореол, казалось, с мольбой протягивал руки к нему, Филиппу.

И король подумал:

«Для чего эта бойня? Что мне бояться этого молодого человека? (Имелся в виду Тореро, его внук.) Даже если ему все известно, что он может сделать? Ничего! Так почему бы не сохранить ему жизнь? Ведь, кажется, все складывается для меня хорошо. Эта принцесса Фауста передала мне манифест, делающий меня королем Франции. Еретику Беарнцу придется спасаться бегством – ведь вся католическая Франция ненавидит его. А если этой ненависти окажется недостаточно, туда войдут мои армии и нанесут удар. Сикст V, ярый враг моей политики, умер. Его преемник будет на моей стороне… или же он исчезнет из мира живых. Итак, все идет в полном соответствии с моими желаниями. Так зачем убивать? Так ли уж это необходимо? Правда, есть еще шевалье де Пардальян! Но этот все равно уже обречен на гибель, и, если даже я отпущу его сегодня, я смогу простереть над ним свою длань и завтра раздавить его. Значит, решено – мне кажется, я понял тебя, о распятый Господь! Ты крикнул мне со своего креста: „Будь милосердным! Будь великодушным!" Нет, эта чудовищная бойня не состоится».

Именно в этот момент на ухо ему прошептали:

– Я только что отдал последние приказания. Им не уйти от нас. Сейчас, через мгновение, они окажутся в нашей власти, и все будет кончено.

Король страшно вздрогнул и резко повернулся.

Великий инквизитор Эспиноза, стоящий позади него и облаченный в пурпурную кардинальскую сутану, показался ему вдруг огромным пятном крови – кровь растекалась по Филиппу, обволакивала его, скрывала его с головой; это пятно требовало новых жертв, еще и еще, будто заранее было известно, что вся пролитая кровь смешается с ним, растворится в нем.

Присутствия этой красной тени, нависшей над королем, оказалось достаточно, чтобы его решимость иссякла: к Филиппу, только что исполненному стремления миловать, вернулись колебания и неуверенность.

– Не думаете ли вы, сударь, – спросил Филипп великого инквизитора, – что после полученных нами известий можно было бы отложить исполнение наших планов? Если хорошенько все взвесить, то какая нам польза с того, что этот молодой человек погибнет? Разве нельзя было бы отправить его в изгнание, выслать во Францию или еще куда-нибудь, запретив, под страхом смерти, возвращаться в наше государство?

Эспиноза меньше всего ожидал такого крутого поворота, однако же не подал вида. Он не выразил ни удивления, ни недовольства. Очевидно, он уже привык к капризам своего надменного хозяина и научился бороться с ними и добиваться того, что в конце концов король одобрял все решения великого инквизитора. Он устремил тяжелый темный взгляд на Филиппа, словно желая внушить ему свою волю.

– Если бы речь шла только об этом молодом человеке, то мы и впрямь могли бы избавиться от него, не прибегая к крайним мерам. Но ведь есть еще кое-кто, сир. Есть еще господин де Пардальян!

Фауста насторожилась. Что это еще за внезапный приступ великодушия обуял короля? Неужто он помилует и Пардальяна? Она, в свою очередь, тоже устремила на Филиппа пристальный взгляд, изо всех сил стараясь помочь великому инквизитору.

Однако Филипп вовсе не намеревался простирать свое великодушие на шевалье и потому сразу ответил:

– Что касается этого господина, то его я отдаю вам. Впрочем, можно было бы отложить его уничтожение на более поздний срок.

Эспиноза сурово отозвался:

– Господин де Пардальян и так слишком заждался наказания за свою дерзость. Это наказание невозможно откладывать долее. Речь идет о королевском величии. Покуда я жив, никто не сможет посягнуть на него, не заплатив за это преступление жизнью.

Король покачал головой. Эта речь, казалось, вовсе не убедила его.

Тогда Эспиноза перевел свой проницательный взгляд на Фаусту и продолжал:

– Это еще не все, ваше величество. Принцесса Фауста сможет подтвердить вам, что я ничего не преувеличиваю и не выдумываю.

– Я? – удивленно спросила Фауста. – Зачем вам нужно мое свидетельство?

– Сейчас узнаете, сударыня. Нашлись изменники, безумцы, возмечтавшие о немыслимом – учинить бунт против короля, посеять в стране мятеж, развязать в стране гражданскую войну и посадить на испанский трон как раз того молодого человека, которого вы, сир, только что имели слабость пожалеть!

– Клянусь кровью Христовой, кардинал, взвешивайте ваши слова! Вы сейчас рискуете головой, сударь! – воскликнул король почти в полный голос.

– Я знаю, – холодно ответил Эспиноза.

– И вы говорите?.. Повторите, что вы сказали! – проскрежетал Филипп.

– Я говорю, – смело выдержал напор Эспиноза, – что против короны, а может быть, и против самой жизни короля составлен заговор. Я говорю, что мятеж должен начаться вот-вот, прямо здесь. Я говорю, что все заговорщики должны понести наказание и оно должно быть ужасным, чтобы его надолго запомнили. Я говорю, что принял все необходимые меры для подобного устрашения. И я взываю к присутствующей здесь принцессе Фаусте в ожидании ее свидетельства.

Хотя принцесса изумительно владела собой, она невольно бросила по сторонам взгляд, какой бросает утопающий в поисках соломинки, за которую он мог бы уцепиться.

«Эспиноза все знает, – подумала она. – Откуда? От кого? Впрочем, это неважно. По-видимому, среди заговорщиков нашелся какой-нибудь предатель и ради титула, ради малой толики золота предал нас всех. Меня арестуют. Я погибла, погибла безвозвратно. О, безрассудная! Очертя голову я устремилась в западню, расставленную мне этим церковником! Да, сомнений быть не может: его снисходительность, та легкость, с какой он согласился на мои условия, – все это было западней и имело целью внушить мне доверие и заставить выдать себя. Почему я не привела с собой трех моих храбрых французов!.. По крайней мере, я бы не сдалась без боя!»

Эти размышления пронеслись в ее мозгу со стремительностью молнии, однако ее лицо по-прежнему оставалось спокойным и приветливым, на нем лишь возникло выражение некоторого удивления, которое она сочла необходимым проявить. Принцесса была не только грозным бойцом – она была также отличным игроком, умевшим сохранять хладнокровие и спокойствие как после выигранной, так и после проигранной схватки. Король же тем временем повернулся к ней и произнес подозрительно:

– Вы что-то слышали об этом, сударыня? Говорите! Заклинаю вас небом, говорите! Объяснитесь же!

Фауста горделиво подняла голову и посмотрела прямо в глаза Эспинозе:

– Все, что говорит его высокопреосвященство, есть сущая правда.

Король спросил ее суровым тоном:

– Как же могло статься, что, зная все это, сударыня, вы не сочли своим долгом предупредить нас?

Фауста решила зайти в своей отваге так далеко, что это могло стать для нее роковым. Несгибаемое мужество этой удивительной женщины не раз проявлялось во множестве критических ситуаций; сейчас она тоже уже нащупывала рукоятку небольшого кинжальчика, висевшего у нее на боку; ее орлиный взор уже измерял расстояние, отделявшее балкон от земли, и она прикидывала, как ловко выполненный прыжок смог бы избавить ее от опасности немедленного ареста; она уже открыла рот, чтобы произнести блестящую дерзость, и напрягла мускулы для задуманного прыжка, когда великий инквизитор заявил – на сей раз мягким голосом:

– Я обратился к свидетельству принцессы, будучи уверен, что она подтвердит мои слова. Но я не сказал, что подозреваю ее или что она хоть как-то замешана в безумной затее, заранее обреченной на неудачу (он особо выделил эти слова). И если принцесса молчала, то лишь потому, что она не могла заговорить, не преступив законов чести. Кроме того, она знала, что мне все известно, и, должно быть, полагала, причем совершенно справедливо, что я сумею выполнить свой долг.

Слово, которое должно было обречь Фаусту на верную гибель, так и не сорвалось с ее уст, ее напрягшиеся мускулы постепенно расслабились, ее рука больше не тянулась к рукоятке кинжала; одобрительно кивая словам великого инквизитора, она думала:

«Почему Эспиноза спас меня? Хотел ли он просто предостеречь меня? Возможно. Что это – чрезмерная вера в свои силы или же просто выражение презрения к моей особе? Это надо узнать, и я это узнаю».

Король, успокоенный заявлением великого инквизитора, которому всецело доверял, соблаговолил принести извинения:

– Простите мне мою поспешность, сударыня, но все сказанное господином великим инквизитором настолько необычно, настолько непостижимо, что, согласитесь, я имел право усомниться во всем и во всех.

Фауста милостиво приняла королевские извинения, одарив Филиппа любезной улыбкой.

Эспиноза делался все более угрюмым, ибо король еще ничего не ответил на его требования. И великий инквизитор, сняв с Фаусты обвинение как раз в тот момент, когда, казалось, он хотел уничтожить ее, продолжил голосом, в котором вновь слышались громовые раскаты:

– А теперь, сир, когда я открыл вам истину, когда я показал вам, что именно злоумышляют те самые добрые, на ваш взгляд, люди, чья судьба вызывает у вас такую жалость, я, следуя воле моего короля, пойду отменить данные мною приказания: пусть они получат простор для своих действий, пусть у них будет полная свобода для выполнения их черного замысла.

И, не дожидаясь ответа, он резкими, решительными шагами направился к выходу.

– Остановитесь, кардинал! – крикнул король.

Эспиноза ожидал этого приказа; он был уверен, что услышит его от своего хозяина. Не торопясь, не выказывая ни радости, ни торжества, с замечательным при данных обстоятельствах спокойствием он обернулся – без чрезмерной поспешности, но и без чрезмерной медлительности – и послушно, будто ничего не произошло, вернулся на свое место, встав позади королевского кресла.

– Господин кардинал, – обратился к нему Филипп достаточно громко, чтобы все, кто находился в ложе, слышали его, – вы отличный слуга, и мы не забудем того, что вы сделали для нас сегодня.

Эспиноза отвесил глубокий поклон. Как он и надеялся, ему удалось настоять на своем.

– Прикажите начать бой этого пресловутого Тореро, – добавил король. – Будет любопытно посмотреть, заслуживает ли этот негодяй той славы, которая гремит о нем по всей Андалузии.

Глава 10 ТРИУМФ ЧИКО

Тореро стоял на арене. В левой руке он держал красный атласный плащ, в правой – свою парадную шпагу. Плащ этот был особый, очень и очень небольшой. Кажется, мы уже говорили, что он являлся предшественником того, что сегодня на языке тореадоров называется мулетта.

Что касается шпаги (до сего дня дон Сезар еще ни разу не воспользовался ею по прямому назначению), то, несмотря на ее обманчиво парадный вид, это было замечательное оружие, прочное и гибкое, изготовленное в мастерской одного из лучших оружейников Толедо (в этом городе, как известно, насчитывалось немало оружейников, и притом очень прославленных).

Рядом с Тореро находились два его помощника и карлик Чико. Все четверо стояли у входа на арену; сам Тореро беседовал с Пардальяном – тот объявил о своем намерении наблюдать за боем именно с этого места: по его мнению, оно было весьма удобным на тот случай, если ему вдруг понадобится вмешаться.

Коридор рядом со входом был до отказа заполнен людьми – судя по всему, это были многочисленные слуги, нанятые для такого торжественного случая.

Ни Пардальян, ни Тореро не обратили ни малейшего внимания на тех, кто здесь толпился, ибо полагали, что все они находились тут по праву.

Наступил момент, когда пора было начинать схватку.

Тореро пожал руку Пардальяну и пошел на середину арены, направляясь к тем воротцам, откуда вот-вот должен был появиться бык, с которым ему предстояло сразиться. Двое его помощников и его паж Чико, которые, начиная с этой минуты, обязаны были неотлучно находится при хозяине, держались чуть позади.

Как только дон Сезар занял свое место, все зеваки, до сих пор заполнявшие арену, поспешили очистить поле боя, так как быка могли выпустить неожиданно; они побежали со всех ног к ограждению и принялись торопливо перебираться через него под шуточки развеселившейся толпы. Это поспешное бегство повторялось в начале каждого боя, и каждый раз оно неизменно вызывало все то же веселье и все те же грубые шутки.

Придворные, с давних пор привыкшие читать по лицу Филиппа II его настроение и в соответствии с этим изображавшие то или иное чувство и на своих лицах, не ощущали нынче в присутствии короля ни малейшего смущения. Однако не так обстояло дело с буржуа и с простолюдинами.

Страстные любители подобного рода зрелищ, они привыкли бурно выражать свои чувства, что и проделывали сейчас с буйством и бесцеремонностью, которые в наши дни показались бы чрезмерными даже самым горячим и самым шумным зрителям. И на них-то присутствие короля давило тяжким грузом, лишая их величайшего удовольствия – громко кричать по поводу и без повода.

Им приходилось все время следить за собой, чтобы ни в коем случае не совершить оплошность, которая могла бы иметь самые пагубные последствия. В этой огромной толпе празднично разодетых людей кишмя кишели агенты инквизиции, и все об этом прекрасно знали. Какой-нибудь смешок, реплика, одобрительный или неодобрительный выкрик, подслушанный одним из этих шпионов и воспринятый им как посягательство на основы, – большего и не требовалось, чтобы навлечь на человека самые страшные бедствия.

Наименьшее зло, какое могло с ним приключиться, – это на несколько месяцев отправиться в «святой дом», то бишь в тюрьмы инквизиции, всегда переполненные. Вот почему народ стал инстинктивно придерживаться тактики, которая показалась ему самой простой и наилучшей: он ждал, пока придворные, обычно хорошо осведомленные, укажут ему, какие чувства следует выказывать, не опасаясь задеть обидчивость короля. И в зависимости от того, аплодировали придворные или же оставались недвижны, в зависимости от того, одобряли они или порицали, народ вторил им – разумеется, крайне шумно.

Придворные знали, что Тореро обречен. И когда его одинокий элегантный силуэт четким контуром возник посреди арены, его не встретили подбадривающие слова, ему не стали желать удачного боя, как то обычно происходило при появлении других участников корриды; внезапно наступила мертвая тишина.

Народ же находился в полном неведении касательно того, был Тореро обречен или нет. Те, кто знал это, были людьми принцессы Фаусты или герцога Кастраны, а уж они-то намеревались весьма решительно поддержать его. Но Тореро был кумиром и для тех, кто все знал, и для тех, кто не знал ничего. Именно его вот уже столько часов ждали со всевозрастающим нетерпением, не обращая внимания на палящие лучи солнца и обуревавшую всех страшную жажду.

Поначалу ледяное молчание, воцарившееся в рядах знати, привело многочисленных простолюдинов в недоумение. Затем любовь к Тореро взяла верх и к ней добавилось негодование тем, что его так плохо встретили. И, наконец, некоторым очень захотелось попытаться отомстить за то, что они рассматривали как оскорбление, нанесенное лично им.

Стоя неподвижно посреди арены, Тореро ощутил эту глухую враждебность и тут же почувствовал нечто похожее на раздражение. Он презрительно улыбнулся, однако же на самом деле подобный недоброжелательный прием, столь непривычный для него, причинил ему острую боль.

Народ, словно угадав, что происходит в душе его любимца, опомнился и зашумел – поначалу несмело и робко, но потом все громче и громче, и вскоре над огромной толпой уже звучали дружные крики ликования.

Таков был ответ народа на пренебрежительное молчание придворных.

Подбодренный этим выражением симпатии, Тореро повернулся спиной к скамьям и к королевской ложе и изящным движением шпаги приветствовал тех, кто доставил ему эту минуту ничем не замутненной радости. После чего он встал лицом к королевскому балкону и широким, несколько театральным жестом в духе Пардальяна, – что вызвало одобрительную улыбку на губах самого шевалье, – поприветствовал короля; тот, будучи строгим блюстителем всех правил самого строжайшего из этикетов, оказался перед необходимостью ответить обреченному им же самим на скорую смерть. Проделал он это с тем большей холодностью, что весьма чувствительно ощутил оскорбление, нанесенное ему доном Сезаром, который обратился к черни прежде, чем поклонился ему, королю Испании.

Этот поступок Тореро, совершенный абсолютно сознательно и говоривший о его редкой отваге, был верно оценен не только королем и его придворными (последние, кстати, тут же принялись неодобрительно перешептываться). Он был понят и толпой, и приветственные крики стали еще громче. И, главное, он был понят и по достоинству оценен Пардальяном – воспользовавшись случаем, шевалье совершил очень дерзкую выходку. Он во весь голос крикнул:

– Браво, дон Сезар! – и таким образом вновь привлек к себе всеобщее внимание.

Тореро ответил на это драгоценное для него одобрение благодарной улыбкой.

Эти мелкие инциденты, которым нынче никто бы не придал значения, глубоко задели многих знатных сеньоров. Нет на свете человека более гордого и более подозрительного, нежели испанский дворянин.

И поскольку король был первым дворянином королевства, насмехаться над ним или оскорбить его означало оскорбить в его лице все дворянство. Это было страшное преступление, требовавшее немедленного возмездия.

Как?! Этот авантюрист Тореро, у которого не было даже имени и который своим дворянским титулом был обязан только своей профессии, дававшей тогда право на дворянство, этот презренный выскочка позволил себе намеренно унизить короля! А весь этот сброд, это скопище мужланов, топтавшееся там, на площади, позволило себе поддержать своего любимца громкими выкриками и тем самым лишний раз подчеркнуть его наглость! Да еще и этот подозрительный француз – что он вообще делает в Испании, зачем он лезет в чужие дела? Он явно заодно с Тореро!

Клянемся Непорочной Девой, Святой Троицей и кровью Христовой, что все это становится непереносимым и требует крови!

Страсти накалялись, глаза метали молнии, руки сжимали рукоятки кинжалов и шпаг, дрожащие от ярости губы изрыгали угрозы и проклятья. Если бы не одно событие, случившееся как раз в этот опасный момент, все могло бы обернуться совсем иначе: придворные бросились бы с оружием в руках на простонародье и завязалась бы битва, но вовсе не та, что была задумана Эспинозой.

Однако кое-что, к счастью, произошло, а именно: публика заметила появившегося на арене Чико.

Пусть Чико и не обладал никакими особыми достоинствами, но уже одного его крошечного роста было довольно, чтобы все обращали на него внимание, и потому карлика знала вся Севилья. Но если его природная миловидность и пропорциональность его фигуры привлекали к нему внимание даже тогда, когда он был в лохмотьях (недаром тонкая ценительница прекрасного Фауста могла, не кривя душой, заявить, что он красив), то легко себе представить, какое впечатление он произвел, когда его очарование оказалось подчеркнуто блеском роскошного костюма; к тому же он носил этот костюм с присущей ему врожденной элегантностью и горделивой непринужденностью. Его непременно должны были заметить. И его заметили.

Ранее карлик простодушно сказал, что хочет послужить чести своего благородного хозяина. Чико и вправду послужил его чести. И, что гораздо важнее, он сразу же завоевал сердца насмешливой и скептической публики, признававшей, казалось бы, лишь силу и отвагу.

Чтобы отвести грозу, было довольно одного-единственного голоса, донесшегося неизвестно откуда; кто-то крикнул: «Да ведь это же Эль Чико!» И все глаза обратились к карлику. Дворяне и простолюдины, только что готовые разорвать друг друга, мгновенно позабыли о своей вражде и, объединенные одним добрым чувством, обрели согласие в восхищении.

Происшествие с Тореро было забыто. Даже он сам оказался на какое-то время в тени собственного пажа. Поскольку король изволил улыбнуться очаровательному коротышке, со всех сторон раздались восторженные возгласы. Больше всех и горячее всех восторгались дамы. И слово, слетавшее со всех женских губок, было одним и тем же, беспрестанно повторяемым присутствующими: «Куколка! Чудная куколка! Прелестная куколка!», и так без конца.

Чико никогда не смел даже и мечтать о таком успехе. Надо же, ему устроили настоящую овацию! Дело в том, что маленький человечек был весьма тщеславен и поэтому, невзирая на свои двадцать лет немного ребячлив. Надо ли бросать в него камень из-за такого пустяка?

Мы сказали читателю истинную правду, и теперь ему самому решать, по-прежнему ли карлик Чико достоин его уважения.

Надо было видеть, как он выпячивал грудь колесом и с каким задорным видом касался рукоятки кинжала. А тем временем одна мысль, одна-единственная, не давала ему покоя:

«О, если бы моя маленькая хозяйка была здесь! Если бы она могла видеть и слышать! Если бы она могла наконец понять, что я – мужчина и что я люблю ее всем сердцем и всей душой! Если бы она, моя обожаемая мадонна, была здесь! Она – вся моя жизнь, за нее я отдам всю свою кровь до последней капли… Если бы она была здесь!»

И она была здесь, да-да, она – малышка Хуана, затерянная в толпе; и если Чико не мог ее видеть, то зато она видела его отлично.

Хуана была здесь, она все видела и все слышала – все, что говорилось, все те комплименты, которые сыпались градом на ее слишком уж робкого поклонника. Она видела восторженные лица благородных, стройных и таких прекрасных дам, выражавших свое восхищение. Она отлично видела даже то, чего не видел простодушный Чико, весь отдавшийся мечтам о той, кого он обожал: томные взгляды, которые те же самые прекрасные дамы не стеснялись бесстыдно кидать на того, над кем она недавно смеялась.

В тот день, ради боя быков, который она, как всякая настоящая андалузка, не пропустила бы ни за что на свете, маленькая очаровательная Хуана надела свое самое красивое и самое дорогое платье, предназначавшееся для самых торжественных случаев. Мы знаем, насколько она была кокетлива, знаем, что ее достойный отец не стоял за расходами, когда речь шла об этом балованном ребенке, радости и счастье всего дома, и потому Хуана сегодня была ослепительна.

Сияющая и взволнованная, она столкнулась на лестнице «Башни» с господином де Пардальяном, и тот, казалось, не замечая ни ее смущения, ни ее растерянности – однако же, очень заметных, – бережно взял ее за руку и увлек в ту самую маленькую комнатку, в которую никто не смел входить без ее, Хуаны, разрешения.

Что говорил Пардальян малышке Хуаните, когда они остались наедине? Возможно, мы узнаем это благодаря последующим событиям. Пока же мы можем только сказать, что беседа была довольно продолжительной и что у малышки Хуаны, когда она выходила из своей комнаты, сильно покраснели глаза.

По крайней мере, так показалось Барбаре, ее кормилице. Кормилица обожала свою хозяйку и старалась не отходить от нее ни на шаг и исполнять малейшее ее желание. Правда, у старухи была своя особенность: что бы ни сказала и что бы ни сделала Хуана, даже если речь шла о совершенном пустяке, Барбара принималась ворчать и ругаться, призывая в свидетели всех святых и Деву Марию, и упрямо отказывалась признать правоту Хуаны.

Однако стоило Хуане передумать или пойти на попятную, как почтенная матрона тотчас начинала сердиться пуще прежнего, разражаясь проклятиями и злобной бранью и вовсе не замечая, что сварливо поносит как раз то самое, что отстаивала минуту назад. Хуана знала эту слабость своей кормилицы и охотно извиняла ее, ибо была уверена в любви и преданности славной женщины. Она ласково улыбалась, давала Барбаре выговориться и поступала так, как считала нужным.

Беседа с Пардальяном не изменила ее решения присутствовать на бое быков. Поэтому, когда настало время, она попросила Барбару сопровождать ее. Та, конечно, сразу же взорвалась:

– Отправиться на бой быков! И кому – вам, барышне! Святая Барбара, всеблагая моя покровительница, неужто я не ослышалась! Что за просьба! Какое неприличие! Скажите на милость! Да разве это подходящее место для уважающей себя девушки? Если бы еще вас допустили на скамьи и вы бы сидели среди знатных дам – в конце концов, это было бы только справедливо, все святые в раю согласились бы со мной: найдется ли среди самой высшей знати хоть одна девушка такая стройненькая и такая миленькая, как вы? Вы должны были бы сидеть там, должны, и не спорьте! Вы бы и где-нибудь на балконе, на площади, хорошо смотрелись, и даже в королевской ложе. Да-да, в ложе самого его королевского величества. Но пойти в толпу, где вас могут толкнуть, а то и вовсе раздавить, ведь сколько там соберется грубых, грязных людей!.. Святая Дева! Совсем вы ума лишились, как я посмотрю.

Хуана не рассердилась, но повторила свою просьбу, добавив, что раз уж она не имеет права сидеть на скамьях, отведенных для знати, то придется ей постоять в толпе, и что если Барбара откажется сопровождать ее, то она отправится туда одна.

На что почтенная матрона не преминула ворчливо возразить:

– Идти одной в толпу! Зачем же тогда, спрашивается, иметь служанок? Я, слава Богу, еще достаточно крепкая и могу заставить относиться к своей хозяйке с уважением, а коли понадобится, так и защитить ее! Или я стала такая старая и немощная, что уж и заступиться за вас не смогу? Клянусь Господом, или я пойду с вами, или вы вообще никуда не пойдете. И если хоть кто-то отнесется к вам непочтительно, я ему покажу, что значит иметь дело с вашей кормилицей Барбарой, хоть вам и кажется, будто она слишком старая, чтобы сопровождать вас.

И вот они вдвоем – молодая в сопровождении старой – оказались на площади Святого Франциска. Хуана, не пользовавшаяся привилегиями Жиральды, не смогла пробраться в первый ряд. Ей не на что было сесть, у нее не было с собой даже скамеечки, чтобы встать хоть чуть-чуть повыше, а ведь она была такой маленькой! Ей ничего не было видно, и все подробности каждого боя она узнавала только благодаря тому, что люди громко переговаривались между собой. Но главное – она находилась здесь.

Подобным же образом она услышала и об отважном поступке Пардальяна, отчего ее сердце учащенно забилось. Но, вспомнив его слова, сказанные ей не далее как сегодня утром, она горестно покачала головой, словно внушая себе:

«Не думай больше об этом!»

Когда чей-то незнакомый голос крикнул: «Да ведь это же Чико!», ее сердечко забилось так же учащенно, как оно забилось при имени Пардальяна. Почему? Она и сама не знала. Ей захотелось получше его рассмотреть, но, как она ни вытягивала шею, как ни вставала на цыпочки, как ни подпрыгивала, ей так и не удалось увидеть карлика.

А тем временем она слышала приветственные крики, обращенные к Чико. К Чико! Скажи ей кто-нибудь что-то подобное еще минуту назад, она бы сильно удивилась. Все эти громкие всеобщие похвалы и восторги, наверное, преисполнили бы ее радостью и гордостью, если бы более всего не восхищались маленьким человечком как раз те знатные, нарядные и красивые дамы, рядом с которыми она, Хуана, ощущала себя почти пустым местом.

Теперь и она решила увидеть Чико во что бы то ни стало. Сейчас, когда все находили карлика таким красивым, таким храбрым, таким милым, – по крайней мере, именно так отзывалось о нем множество знатных дам, – ей вдруг показалось, что это вовсе не Чико, вовсе не ее живая кукла, исполняющая любой ее каприз. Она подумала, что это, наверное, кто-то другой, что тут какая-то ошибка. И встревоженная, раздраженная, разъяренная без всякой причины, обуреваемая страстным желанием засмеяться и зарыдать одновременно, Хуана крикнула:

– Да возьми же меня на руки, чтобы я могла все увидеть!

При этом голос ее так изменился и стал таким исступленным, что старая Барбара, пораженная, впервые в жизни не решилась возразить. Она осторожно взяла девушку на руки и с силой, которую в ней трудно было заподозрить, еще увеличившейся, быть может, вследствие тревоги, – ибо служанка смутно ощущала, что в душе ее девочки происходит нечто странное и необычное, – приподняла ее и усадила на свое крепкое плечо.

И тогда малышка Хуана увидела карлика Чико во всем его великолепии, Она смотрела на него во все глаза, словно никогда не видела его раньше, словно это был не тот самый Чико, вместе с которым она выросла, не тот самый Чико, которого она неосознанно, но с таким удовольствием заставляла страдать, почитая его своей вещью, своей игрушкой, полагая, что ей дозволено делать с ним все что угодно.

Однако это был все тот же Чико. В нем ничего не переменилось, если не считать его костюма и манеры держаться – карлик выглядел решительным и каким-то задорным. Но если Чико оставался прежним, если в нем ничего не изменилось и если, тем не менее, он представал перед ней каким-то незнакомцем, то, значит, что-то изменилось в ней самой, хоть она о том и не подозревала. Возможно!..

Но малышка Хуана не осознавала этого, а поскольку именно в это самое время слово «куколка» слетало с уст множества красивых дам, то она, сама не понимая, что говорит, обратя к знатным бесстыдницам взгляд, полный гнева и вызова, яростно закричала:

– Эта куколка моя! И ничья больше!

А так как она имела привычку во время приступов сильного гнева топать ногами, то ее ножки в кокетливых туфельках, не имея опоры внизу, принялись неистово колотить в живот бедной Барбары, и та, не зная, что такое стряслось, но, однако, не спуская Хуану с рук, принялась вопить:

– Эй! Ой! Ох! Хозяюшка! Господи Боже мой, да что с вами такое? Что с вами случилось? Успокойтесь, сердечко мое, а не то вы пропорете своей бедной старой кормилице живот!

Но «ее сердечко» ничего не слышало. Так же грубо и повелительно, как она недавно прокричала: «Возьми меня на руки!», она крикнула, яростно пиная служанку:

– Да спусти же меня вниз! Видеть не хочу всех этих бесстыдниц! Они меня с ума сведут!

И старуха, пораженная, ошеломленная, онемевшая от страха, могла лишь машинально повиноваться, не вымолвив ни слова – настолько велико было ее потрясение; какое-то мгновение она с невыносимой тревогой смотрела на свое дитя – казалось, девушка и впрямь лишилась рассудка.

А Хуана, словно желая привести матрону в состояние полной растерянности, едва оказавшись на земле, схватила ее за руку и что было сил потащила за собой, повторяя голосом, прерывающимся от рыданий:

– Скорее! Уйдем отсюда! Уйдем! Не останусь здесь больше ни минуты! Видеть не хочу! Слышать не хочу!

И с безрассудством, повергшим кормилицу в ужас, добавила:

– Будь проклят тот миг, когда тебе пришло в голову затащить меня на эту корриду!

Барбара, не зная, что уж ей и думать, последовала за Хуаной, словно побитая собака, правда, ворча сквозь зубы – уже скорее для себя, ибо прекрасно понимала, что в том состоянии неистовой ярости, в каком пребывала ее хозяйка, та все равно не могла ее слышать:

– Чума побери молодых хозяек – то они хотят идти на бой быков, то, неизвестно почему, в самый интересный момент желают вернуться домой! Да поможет нам Святая Барбара! Совсем моя хозяйка лишилась рассудка! А то с чего бы это вдруг она принялась молотить свою кормилицу каблуками в живот, будто ослиную шкуру!

Сия речь сопровождалась бесчисленными крестными знамениями, молитвами и заклинаниями, долженствующими обратить в бегство злого беса, вселившегося, без всякого сомнения, в ее дорогое дитя.

Вот почему малышка Хуана не присутствовала при окончании корриды. Вот почему она, сама того не подозревая, избежала последовавшей за этим драки, в которой она рисковала потерять жизнь; вот почему она избежала смерти, нависшей над этим сборищем любопытных.

Чико не видел Хуану и, следовательно, ничего не узнал об охватившем ее приступе неистовства. Впрочем, он был так простодушен, что, возможно, даже если бы он все видел и слышал, то все равно ничего бы не понял. А сама Хуана до такой степени не осознавала того, что с ней происходит, что, быть может, в своем приступе ярости повалила бы его на землю и стала бы топтать и бить своими высокими острыми каблуками.

Глава 11 ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ КАРЛОС!

Тем временем на арену, где стоял Тореро, выпустили быка. Сначала, как это почти всегда бывает, ослепленный ярким светом, внезапно обрушившимся на него после той темноты, где он находился последнее время, бык в нерешительности остановился, принюхиваясь, хлеща себя хвостом по бокам и мотая головой.

Тореро дал ему время освоиться с обстановкой, а затем сделал несколько шагов ему навстречу и стал дразнить животное, что-то выкрикивая и размахивая перед ним своим развернутым плащом.

Бык не заставил повторять вызов. Это полотнище ярко-красного атласа, развернутое перед ним, очень раздражало его, и он помчался вперед, низко опустив голову.

Наступил момент невыразимого напряжения для тех, кто не желал смерти Тореро. Даже сам Пардальян, захваченный трагическим величием этой неравной битвы, следил с отчаянным волнением за всеми перипетиями борьбы.

Тореро, словно вросший в землю, ждал столкновения, не шевелясь, без единого движения. В тот момент, когда бык собирался нанести удар рогами, он передвинул плащ вправо. И – о чудо! – бык последовал за полотнищем и нанес удар по нему. Пробегая мимо, он только чуть задел Тореро.

Секунду спустя зрители, задыхаясь от волнения, увидели, как дон Сезар, набросив плащ себе на плечи, отходит в сторону с такой непринужденностью, с таким спокойствием, будто он находится у себя дома, в полной безопасности.

Гром аплодисментов встретил этот отважный маневр, выполненный с несравненным хладнокровием и мастерством. Даже придворные позабыли обо всем на свете и начали аплодировать. Король и тот не смог удержаться от восхищенного жеста.

Бык, пораженный тем, что его рога не встретили никакого препятствия, вновь бросился на человека. Тот завернулся в плащ, придерживая его за края воротника, и, повернувшись спиной к животному, невозмутимо зашагал по арене.

Бык яростно метнулся вправо и, нацелившись, ударил рогами… по яркой ткани. Затем он кинулся влево – тот же результат. Тореро, покачиваясь в разные стороны, избегал ударов, подставляя под рога кусок атласа. Затем он принялся описывать плащом полукруг за полукругом, и всякий раз бык следовал за ним по касательной, но ни разу не смог поразить ничего, кроме той приманки, что ему подставляли.

Публика неистовствовала.

Пусть любители современного боя быков не улыбаются улыбкой превосходства и не ропщут. Да, наш замечательный Тореро совершал, в сущности, те самые «подвиги», которые сегодня выполняет без малейшей заминки последний помощник тореадора.

Но давайте вспомним: все это происходило за три с лишним столетия до того, как были созданы и окончательно определены правила современной тавромахии.

То, что кажется совершенно естественным сегодня, было настоящим чудом во времена, когда еще никому не приходило в голову рисковать своей жизнью с таким великолепным презрением. И стоит, наверное, добавить следующее: для того чтобы проявить безумную смелость и отважиться на подобное, необходимо было до тонкости изучить характер сражающегося животного.

Как бы то ни было, приемы нашего Тореро, неизвестные в ту пору и вновь появившиеся несколько веков спустя, обладали очарованием совершенной новизны и по справедливости могли вызвать восторг толпы.

Бык, удивленный тем, что ни один из его ударов не достигает цели, на мгновение замер; казалось, он размышлял. Затем он повел ушами, стал яростно рыть землю копытом, чуть коснулся мордой арены и отступил назад – для разбега.

Тореро развернул свой плащ во всю ширину и отвел его в сторону. Одновременно он встал прямо перед быком, как можно ближе к нему, и, сделав шаг, бросил вызов животному.

В тот самый момент, когда бык, замычав и нагнув голову, намеревался нанести удар, дон Сезар внезапно опустил плащ и описал им полный круг. Затем, слегка отклонив в сторону верхнюю часть туловища, но не двигаясь с места, он позволил быку промчаться мимо.

Бык, видевший только плащ-приманку, лишь едва задел Тореро. Тогда тот сделал пол-оборота и вновь оказался лицом к животному.

Правда, на этот раз он размахивал шпагой, на кончике которой виднелась связка лент – он сорвал ее с пронесшегося мимо быка.

И тут толпа, до сих пор наблюдавшая за боем, затаив дыхание и онемев от тревоги и ужаса, дала волю своему ликованию; глядя на то, как все эти люди вопят и жестикулируют, можно было подумать, что их охватило безумие. Кто-то кричал, кто-то аплодировал, где-то слышались раскаты смеха, где-то – судорожные рыдания.

Кругом были видны покрасневшие лица, сведенные судорогой губы, широко раскрытые от ужаса и изумления, глаза. Со всех сторон слышалось хриплое дыхание людей, слишком долго не позволявших себе вздохнуть.

На скамейке какая-то дама обхватила обеими руками шею сидящего перед ней сеньора и, вряд ли сознавая, что делает, нервно сжимала ладонями горло бедняги, который уже хрипел и побледнел до синевы, при этом дама издавала нечленораздельные крики.

Все эти разнообразные и бурные проявления чувств свидетельствовали о наступившей реакции. Дело в том, что в течение всего того времени, когда Тореро, доведя быка до ярости, ждал его нападения, – не отступая ни на пядь, со спокойной улыбкой, – тревога обуревала всех без исключения зрителей; можно было подумать, что жизнь прекратила в них всякое свое течение и сосредоточилась в блуждающих, налитых кровью глазах, которые неотступно следили за бешеным натиском животного – ведь только оно и нападало, а человек, бросая ему вызов, в последнюю секунду лишь уклонялся от наносимых ударов.

Что же тем временем происходило в королевской ложе? Как бы ни была сильна ненависть Филиппа к тому, кто напоминал ему о его несчастном супружестве, король все же сильно волновался: судорожно сжатые челюсти и необычайная бледность выдавали его.

Фауста, обычно совершенно невозмутимая, не могла сдержать дрожи при мысли о том, что один неверный шаг, одно неверное движение, одна секунда невнимания – и молодой человек, на которого она возложила все свои надежды и с которым связывала честолюбивые мечты, будет мертв.

И только Эспиноза оставался непоколебимо спокойным. Но было бы несправедливо, если бы мы не сказали: на протяжении бесконечно долгих минут, в течение которых человек бесстрастно ожидал яростных атак животного, все те из знатных сеньоров, кому было известно, что дон Сезар обречен, молились, однако, чтобы удары быка миновали его.

Вскоре то подобие безумия, что овладело толпой, превратилось в исступленное ликование; всеобщему восторгу, безудержному, неописуемому, не было предела.

Однако бой еще не был окончен.

Тореро добыл трофей. Он стал победителем и теперь мог уйти. Но всем было известно: никогда не убивая быка, он тем не менее положил себе за правило прогонять его с арены, действуя в одиночку и без оружия.

Точка была еще далеко не поставлена; с помощью многочисленных и разнообразных уловок вроде тех, что он с таким успехом только что продемонстрировал, ему нужно было заманить животное к выходу. Для этого он должен был сам стать перед воротцами и в последний раз подставить себя под возможный удар.

Когда спокойный и изящный Тореро ожидал столкновения с быком, размахивая развевающимся плащом, он находился посередине арены. У него оставалась надежда на спасение – в случае необходимости он мог отойти назад. Сейчас же всякое отступление делалось совершенно невозможным. Он мог лишь податься вправо или влево.

Стоило его помощнику, в чьи обязанности входило открывать ворота, через которые должен был стремительно пробежать бык, замешкаться хоть на сотую долю секунды – и дону Сезару пришел бы конец. Это был самый опасный момент боя.

И не следует забывать: прежде чем этот самый опасный момент наставал, Тореро проделывал огромное количество рискованнейших выпадов, и все это время его жизнь висела на волоске Игра могла оказаться короткой, а могла тянуться невыносимо долго. Это зависело от быка.

Толпа знала все это. Она перевела дух и собралась с силами, дабы быть в состоянии перенести те потрясения, которые были связаны с концом боя.

Когда бык будет изгнан с арены, Тореро получит право положить добытый им трофей к ногам своей избранницы – но только тогда, не раньше. Так он решил сам, раз и навсегда.

Сегодня, однако, ему было бы отказано в этом невинном удовольствии, честно, согласимся, им заслуженном, ибо именно этот момент избрали для его ареста.

И потому пока дон Сезар с беззаботной отвагой рисковал жизнью единственно ради чувства собственного удовлетворения – желая достичь цели, им самим для себя поставленной, и изгнать быка с арены, – коварный Эспиноза отдавал последние распоряжения в предвидении того, что вскоре должно было произойти.

Круговой коридор был заполнен до отказа, но на сей раз не толпой дворян, а многочисленными группами солдат, вооруженных надежными аркебузами – они были предназначены для устрашения бунтовщиков, если вдруг в народе произойдет возмущение.

Все эти войска находились напротив скамей для знатных зрителей – иными словами, солдаты занимали позиции с той стороны, где толпилось простонародье. И это понятно: на скамьях сидели приглашенные дворяне, тщательно отобранные, – по мнению великого инквизитора, на них можно было положиться, так что никакой необходимости охранять площадь с этой стороны не существовало. Охрану несли те, кто в данный момент здесь находился и кто, в случае надобности, мог мгновенно превратиться в воинов.

Следуя этой же логике, все силы были сосредоточены там, где мог вспыхнуть мятеж; в той части площади уже теснилось множество солдат и офицеров – молча, сохраняя образцовый порядок, они ждали условного сигнала, чтобы выбежать на арену и сделать ее полем боя.

Если бы начался мятеж, простонародье неминуемо бы столкнулось с сотнями вооруженных людей в касках и кирасах, не считая тех, что занимали прилегающие улицы и дома, окаймляющие площадь, – эти последние отряды предназначались для того, чтобы замкнуть кольцо с тыла.

Короче говоря, толпа обязательно бы оказалась между двух огней.

Людям, в чьи обязанности входил арест Тореро, оставалось, следовательно, лишь отвести его поближе к скамьям, где все присутствующие были их союзниками. Ничто не должно было отвлечь их от этой совершенно четко сформулированной задачи – обязанность противостоять черни, если понадобится, была возложена на войска.

Все эти передвижения военных осуществлялись, как мы уже сказали, в то время, пока Тореро, сам того не подозревая, отвлекал внимание зрителей – оно полностью сосредоточилось на дерзких выпадах, выполняемых им с намерением заманить быка к выходу с арены.

Среди тех, кто ни о чем не знал, лишь очень немногие обратили внимание на передвижения войск; все остальные завороженно следили за зрелищем и вовсе не собирались отрываться от него хоть на секунду. Те же, кто все-таки что-то заметил, не придали этому никакого значения.

Зато люди, которым была известна суть дела, напротив, все прекрасно поняли. Но, поскольку они получили строгие указания и знали, что им надо будет делать, они поступили точно так же, как и те, что не увидели ничего, – они даже не пошевелились.

Пардальян, как мы помним, находился возле скамей, то есть на стороне площади, противоположной той, которую понемногу занимали войска. Он отлично видел все приготовления вооруженных людей, и на его губах возникла насмешливая улыбка.

В тот момент, когда бой Тореро только начинался, шевалье заметил вокруг себя небольшую группку рабочих арены, которые обязаны были приводить ее в порядок в промежутках между боями. Как только появился бык, они торопливо вышли за загородку и остановились неподалеку от Пардальяна, желая, очевидно, насладиться предстоящей схваткой.

Поначалу шевалье не обращал особого внимания на этих скромных чернорабочих. Но по мере того, как бой близился к концу, с этими тружениками происходила метаморфоза, поразившая нашего героя.

Их было примерно человек пятнадцать. До сих пор они, как и подобало, скромно держались в стороне; в руках они имели все необходимое для своей работы и, казалось, готовы были к ней вернуться. И вот теперь их плечи расправлялись, лица приобретали энергичное, решительное выражение, и вскоре их осанка и горделивый вид уже свидетельствовали о том, что маскарад окончен и маски за ненадобностью сброшены.

Появляющиеся непонятно откуда дворяне понемногу заполнили эту часть коридора; они толпились у того входа, где находился шевалье; знатные сеньоры и чернорабочие стояли вперемежку, плечом к плечу и, казалось, прекрасно понимали друг друга.

Вскоре обнаружилось, что вход охраняют с полсотни человек, повиновавшихся чьему-то тайному приказу.

Внезапно Пардальян услышал приглушенный звук, будто работало несколько пил сразу, и с удивлением увидел, что некоторые из «рабочих» подпиливают столбы ограды.

Он понял: эти люди, считая, что проход слишком узок, проделывают отверстие в ограде, а их сообщники стараются скрыть от всех сие странное занятие.

Он вгляделся повнимательнее в тех, кто его окружал, и благодаря своей отменной зрительной памяти узнал несколько лиц, виденных им за два дня до корриды на собрании, где Фауста была председательницей. И ему все тотчас же стало ясно.

«Клянусь Господом Богом! – удовлетворенно усмехнулся он. – Или я сильно ошибаюсь, или вот она – почетная охрана, выставленная Фаустой для своего будущего мужа – короля Испании. Итак, моего дорогого принца охраняют весьма надежно; решительно, я думаю, что он выберется живым и невредимым из того осиного гнезда, куда он так опрометчиво ринулся. В нужный момент эти люди повалят только что подпиленную ими ограду и сразу же окружат того, кого им велено спасти. Все идет хорошо».

Дела Тореро, возможно, были и впрямь не очень плохи, но Пардальяну, наверное, имело бы смысл спросить себя: а все ли складывается гладко у него самого? Но об этом он даже не подумал.

В противоположность многим людям, всегда склонным приписывать себе значение, коего они вовсе не имеют, наш герой был, возможно, единственным человеком, который не знал своей истинной цены. Таким создал его Господь, и таким он наверняка пребудет до самой смерти.

Ему вовсе не приходила в голову мысль о том, что, возможно, охота идет на него самого и что его положение в тысячу раз более опасно, нежели положение того, о ком он так волнуется.

«Все идет хорошо!» – сказал он, думая о Тореро. И, придя к этому заключению, он отчасти потерял интерес к тому, что происходило вокруг него и стал восхищенно следить за великолепными по своему мужеству и хладнокровию тореадорскими выпадами дона Сезара. Тот тем временем довел свой бой до критической точки: он стоял, прислонившись спиной к воротцам, закрывающим выход с арены. Ему в конце концов удалось-таки заманить сюда быка; еще мгновение – и бык в последний раз помчится прямо на него, чтобы с разбегу влететь в узкий загон, который тут же захлопнется.

А вдруг Тореро не сможет вовремя отскочить, не угадает нужный момент, не рассчитает – и поплатится жизнью за свою излишнюю отвагу и настойчивость?

Что ж, ответа на этот вопрос осталось ждать недолго. Скоро все будет кончено. Человек либо выйдет победителем из долгой борьбы, либо же погибнет страшной смертью.

Конечно же, тысячи зрителей, затаив дыхание, смотрели только на храброго тореадора. Пардальян поступил как все и стал внимательно наблюдать за происходящим на арене.

Но внезапно, словно по какому-то таинственному наитию, он обернулся и в нескольких шагах от себя заметил Бюсси-Леклерка; тот глядел на него со злобной улыбкой, как глядит охотник на выслеженную добычу.

– Черт меня раздери! – прошептал Пардальян. – Мое счастье, что глаза этого Леклерка – не пистолеты, а не то убило бы меня, бедного, прямо наповал.

Но для Пардальяна не существовало пустяков, слишком часто именно от пустяка зависело спасение его жизни.

«Любопытно, – сказал он себе, – с чего это вдруг Бюсси-Леклерк оставил окно, где он так удобно устроился, и объявился здесь, на многолюдной площади? Думаю, вряд ли он спустился сюда с единственной целью полюбоваться на мою персону. Быть может, он намерен потребовать у меня реванша, которого безуспешно добивается вот уже столько времени? Клянусь честью, я был бы не прочь нанести ему поражение в присутствии всего испанского двора. После очередной неудачи Бюсси-Леклерк скончается от ярости, и таким образом я освобожусь от него».

Произнеся мысленно эту речь, он зорким и быстрым взглядом, присущим лишь ему одному, всмотрелся в лицо Бюсси-Леклерка; затем он внимательно оглядел тех, кто окружал наемного убийцу, и невольно вздрогнул.

– Я так и думал, – прошептал он с лукавой усмешкой, – этот храбрец Бюсси-Леклерк явился сюда во главе вооруженного отряда… Вот что придает ему такую непривычную уверенность в себе.

Но почти тотчас же он слегка нахмурился и добавил про себя:

«Как могло случиться, что Бюсси-Леклерк командует отрядом испанских солдат? Уж не собирается ли он часом арестовать меня?»

И Пардальян поправив перевязь и положил руку на эфес шпаги, готовый отразить нападение.

Как видим, ему понадобилось немало времени, чтобы обнаружить, что угроза нависла над ним в такой же – и даже в еще большей – степени, чем над Тореро. Теперь его ум заработал, и застать врасплох его было нельзя.

В этот момент раздался гром радостных приветственных криков – толпа славила победу Тореро.

Бык только что дал в последний раз себя обмануть магическим плащом и, полагая, что сейчас он посчитается с тем, кто так долго с редкой отвагой дразнил его, ворвался в специально для этой цели устроенный загон; воротца за ним захлопнулись, и бык оказался крепко заперт.

Тореро повернулся к толпе, приветствовавшей его восторженными возгласами, в свою очередь отсалютовал ей шпагой и направился к тому месту, где, как он давно уже заметил, сидела Жиральда: он намеревался воздать ел при всех почести, преподнеся свой трофей.

В тот же самый миг ограда рядом с Пардальяном рухнула под бурным натиском полусотни дворян и тех, кто притворялся чернорабочими; они давно ждали нужной минуты и тотчас же заполнили арену, окружив Тореро со всех сторон; они якобы желали выразить свой восторг по поводу его победы, а на самом деле собирались заслонить его своими телами.

И в этот же момент солдаты, толпившиеся в круговом коридоре, покинули свое укрытие, вышли на арену и выстроились длинными колоннами; фитили их аркебуз были запалены, они были готовы выстрелить в тесные ряды черни, ошеломленной этим неожиданным маневром.

И тут же навстречу Тореро направился офицер во главе отряда из двадцати солдат.

Но Тореро обступили со всех сторон люди, которые только что повалили ограду; они, не обращая внимания на его яростное сопротивление, – он все еще не понимал, что происходит, – увлекали его совсем не туда, куда он намеревался идти.

И вскоре офицер, полагавший, что будет иметь дело с одним-единственным человеком – тем самым, кого ему было поручено арестовать, офицер, считавший несколько смешным, что его заставили взять с собой двадцать вооруженных людей, начал понимать, что это поручение вовсе не из легких, и теперь не знал, как ему с его двумя десятками солдат управиться с отрядом, вдвое превосходящим по численности его собственный.

Видя, что человек, которого ему велели арестовать, вот-вот ускользнет от него, офицер, бледный от ярости, растерянный оттого, что никак не мог сообразить, к какому средству ему прибегнуть, чтобы успешно выполнить поручение, и все еще уверенный, что все, подобно ему, должны с почтением относиться к власти, коей представителем он является, закричал зычным голосом:

– Именем короля!.. Арестовать!

Он простодушно полагал, что после этих слов все само собой уладится и ему останется лишь протянуть руку, чтобы заполучить своего пленника.

X несчастью для него, люди, готовые принести себя в жертву, не испытывали особого уважения к власти. Они не только не подчинились грубому окрику офицера, который от отчаяния уже начал выдирать волоски из своих седеющих усов, но еще и воскликнули во весь голос – так, что их услышал даже Филипп, до сих пор невозмутимо наблюдавший за этой сценой, – услышал и вздрогнул, как от пощечины:

– Да здравствует дон Карлос!

Этот крик, которого никто не ожидал, ошеломил людей короля и поверг их в сильнейшую растерянность.

И тут же тысячи глоток завопили, словно по команде, поразительные слова:

– Да здравствует король Карлос! Да здравствует наш король!

Поначалу те, кто ни о чем не знал, переглядывались с такой же растерянностью и с таким же изумлением, что и знатные сеньоры, однако известие о готовящемся аресте Тореро, переходя из уст в уста, разлетелось по площади с молниеносной быстротой. Но вот Карлос – что это был за король Карлос, которого приветствовали дружными криками? И. люди объясняли: Карлос – это и есть Тореро.

Да, Тореро, кумир андалузцев, был родным сыном короля Филиппа, преследовавшего его своей ненавистью. Ну же, одно только усилие – и короля-святошу вместе со всеми его монахами сметет, будто соломинку в бурю, и у нас, наконец, будет добрый король: раз он жил и страдал среди народа, он сумеет понять его нужды, проникнется его горестями, будет сочувствовать ему и, более того, сможет облегчить его муки.

Все то, что мы объясняем так долго, толпа осознала в неуловимую долю секунды. Отдадим должное этим простолюдинам: большая часть их слышала и понимала только одно – кто-то хотел арестовать Тореро, их божество!

То, что он был сыном Филиппа, то, что из него хотели сделать нового короля, не имело для них никакого значения. Для них он был Тореро – и этим все было сказано.

Ах так, его хотят арестовать! Ну что ж, клянусь кровью Христовой! Сейчас мы покажем, что за люди андалузцы и можно ли у них безнаказанно отнимать их кумира!

Предсказания герцога Кастраны сбывались. Все эти люди – буржуа, простолюдины, кабальеро, пришедшие сюда из любви к корриде и минуту назад ведать не ведавшие о том, что здесь замышлялось, вдруг словно обезумели и мгновенно превратились в бойцов, готовых пролить свою кровь, защищая Тореро.

Как по мановению волшебной палочки, появилось оружие. Кто его принес? Кто раздавал? Этого никто не знал, да никого это и не интересовало. Просто те, у кого его не было, вдруг обнаружили в своей руке кто нож, кто кинжал, кто стилет, кто заряженный пистолет – и никто не мог сказать, как это произошло.

В то же самое мгновение толпа, подобно сокрушительному горному селю, ринулась к ограде, сломала, вырвала, разметала ее – и очутилась лицом к лицу с войсками, бесстрастно на все взиравшими.

Старый офицер, командовавший частью королевских войск, на миг ощутил прилив жалости – он понимал, сколь неравной будет готовая вот-вот начаться битва.

– Всем стоять на месте, не двигаться, – закричал он громовым голосом, – или я дам приказ стрелять!

Чей-то решительный голос, уловив в едва заметную долю секунды, что толпа колеблется, крикнул в ответ:

– Стреляйте! Но потом у вас не останется времени, чтобы перезарядить аркебузы!

Другой голос завопил, увлекая толпу:

– Вперед!

И все подчинились этой команде.

Старый офицер привел свою угрозу в исполнение.

Раздался ужасный залп, от которого задрожали стекла в свинцовых рамах, и первые ряды бежавших упали, как подкошенные, обливаясь кровью, словно охапка красных маков.

В подобные мгновения чудовищного кошмара самые хладнокровные, самые уравновешенные люди часто теряют рассудительность. И это, в общем-то, к лучшему, ибо подчас именно благодаря их упущениям катастрофа все-таки не принимает масштабов непоправимого бедствия.

Если бы испанские королевские офицеры потрудились прибегнуть к элементарному приему, велев солдатам стрелять шеренга за шеренгой, у войск хватило бы времени перезарядить аркебузы и побоище сразу же превратилось бы в бойню, ведь толпа была очень плотной и состояла в основном из людей, у которых не было кирасы, а только грудь, чтобы подставить ее под пули.

Однако офицеры не подумали об этой простой вещи. А если и подумали, то солдаты не поняли, в чем дело, и не выполнили приказа. Залп грянул одновременно во всех рядах, и произошло то самое, что предсказал незнакомый голос: после того, как солдаты разрядили свои аркебузы, им пришлось отражать удары холодного оружия.

Силы в каком-то смысле сделались почти равными, ибо если солдаты в касках и в кирасах из буйволовой кожи или из стали были менее уязвимы для своих противников, то эти последние имели над ними численное превосходство.

Началась рукопашная схватка, упорная и яростная с обеих сторон.

Тем временем защитники Тореро увлекли его за собой, увлекли, невзирая на его протесты, мольбы, заклинания, угрозы, невзирая на его отчаянное сопротивление.

Тех, кто в самом начале событий окружил его и увел с собой, было человек пятьдесят. Меньше чем через минуту их было уже пятьсот, и со всех сторон к ним присоединялись все новые и новые люди.

Впрочем, «отнять короля Карлоса» – как выражались эти люди – у двадцати солдат, которым было поручено задержать его, оказалось делом нехитрым. Куда опаснее обещали быть следующие минуты: предстояло справиться с теми верными Филиппу дворянами, которые вот-вот должны были преградить им дорогу.

Фауста, получив необходимые сведения от герцога Кастраны, прекрасно знавшего поле предстоящей битвы, организовала похищение Тореро очень и очень тщательно, не упуская ни единой мелочи.

Было заранее продумано, каким путем следовать похитителям. Им надлежало неукоснительно придерживаться разработанного принцессой плана, и они и впрямь поступали в соответствии с ним.

Нужно было увлечь Тореро не к выходу, где они неизбежно столкнулись бы с отрядами из дворян и солдат, а к кулисам арены. Как мы уже говорили, эти кулисы находились внутри стены, опоясывавшей площадь, иными словами, прямо на площади.

Хотя Эспиноза все рассчитал, он все же не мог предвидеть, что дона Сезара увлекут как раз туда, ведь там не было выхода. Все улицы были перегорожены солдатами, и потому он не позаботился о том, чтобы расставить солдат еще и за кулисами. Именно на это и рассчитывала Фауста.

Итак, кулисы оказались занятыми сторонниками принцессы, ее люди были расставлены повсюду. Они вежливо, но твердо подталкивали Тореро до тех пор, пока он не очутился перед домом, принадлежавшим одному из заговорщиков.

Несмотря на сопротивление юноши, его все-таки втащили в этот дом, и вскоре он уже стоял посреди узкой улочки, – при всем желании он бы не смог объяснить, как он туда попал, – оказавшись позади многочисленных отрядов, охранявших улицу и обязанных преградить дорогу любому, кто попытается выйти с площади.

Как всегда случается в подобных обстоятельствах, солдаты тщательно охраняли то, что находилось перед ними, и ничуть не интересовались тем, что происходит у них в тылу.

Когда это главное препятствие было преодолено, обнаружилось, что у Фаусты везде равномерно расставлены свои посты, укрытые в надежных местах, и разъяренного Тореро в мгновение ока вывели за пределы города и для большей безопасности заперли в каком-то здании в комнате, весьма смахивающей на темницу.

Почему же Тореро так стремился вырваться из рук тех, кто спасал его вопреки его собственной воле и вопреки его отчаянному сопротивлению?

Он думал о Жиральде.

С ним случилось нечто необыкновенное, но он совершенно забыл о себе; все его мысли были только о возлюбленной. Остальное для него, если можно так выразиться, просто не существовало. И, отбиваясь от тех, кто увлекал его за собой, он мысленно без конца повторял одну и ту же фразу: «Что с нею станет? Какая участь ожидает ее в той чудовищной схватке, которую я предвижу?»

И сейчас мы попытаемся изложить в нескольких словах, что же случилось с Жиральдой.

Когда королевские войска выстроились напротив толпы, держа ее под прицелом своих аркебуз, положение Жиральды, находившейся в первом ряду, оказалось едва ли не самым опасным – она неминуемо должна была погибнуть после первого же залпа; спасти ее могла лишь случайность, посланная провидением.

Очень удивленная, но совершенно не напуганная (она не подозревала, какие серьезные события здесь разыгрываются), Жиральда инстинктивно вскочила на ноги и воскликнула:

– Что это тут творится?

Один из галантных кавалеров, который ранее подтолкнул ее к этому удобному месту, ответил, повинуясь заранее данным ему указаниям:

– Собираются арестовать Тореро. Это будет не так-то легко сделать, ибо у него тут тысячи почитателей и они захотят во что бы то ни стало помешать аресту своего любимца. Но его величество все предусмотрел и принял соответствующие меры. Верьте мне, милая девушка, и поскорее уходите отсюда. Скоро здесь начнется стрельба, и многие останутся на этой площади навсегда.

Из всего этого Жиральда поняла только одно: кто-то хочет арестовать Тореро.

– Арестовать Тореро! – вскричала она. – Но почему? Какое преступление он совершил?

Прислушиваясь лишь к своему сердцу влюбленной женщины, она хотела броситься на арену, побежать на помощь тому, кто был ей так дорог, заслонить его своим телом, разделить с ним его участь, какой бы она ни была.

Но все те, кто находился поблизости от нее, включая и двоих солдат, стоявших на посту, были здесь с единственной целью – стеречь ее.

Все они, – а ради такого случая отряд усилили новыми бойцами, – являлись приспешниками Центуриона. Им четко объяснили, что им следует делать, и они поступали так, как велели им их начальники.

Жиральда не смогла сделать ни единого шага. Сначала оба солдата бросились ей наперерез и преградили дорогу, а потом все тот же любезный кавалер схватил девушку своей мощной рукой за запястье и без труда остановил ее. В то же самое время, желая объяснить свой грубый жест, кавалер произнес голосом, которому он попытался придать учтивость:

– Не двигайтесь, прошу вас. Вы только понапрасну себя погубите.

– Оставьте меня! – закричала Жиральда, отбиваясь.

Внезапно ее осенило, и она принялась кричать изо всех сил:

– Ко мне! Тут хотят надругаться над Жиральдой, невестой Тореро!..

Этот крик никак не устраивал негодяев, получивших задание похитить девушку. Весьма велика была вероятность того, что Жиральда, выкрикнув свое имя, популярное не менее, чем имя самого Тореро, и назвавшись в подобных обстоятельствах его невестой, способна была поднять толпу на бунт против людей Центуриона, благо те в глазах простонародья ореолом святости явно не обладали. Галантный кавалер – он был у Центуриона сержантом и, соответственно, командовал в его отсутствие – мгновенно оценил размеры опасности. Его, в свою очередь, тоже осенило: он тотчас отпустил Жиральду и, жеманничая (сам себе он казался неотразимым), произнес:

– Ах, как я далек от мысли учинить насилие над несравненной Жиральдой, жемчужиной Андалузии! Я дворянин, меня зовут дон Гаспар Барригон, и это такая же правда, как и то, что, побежав туда, вы обречете себя на гибель столь же верную, сколь и бесполезную. Посмотрите-ка сами, сеньорита. Поднимитесь на этот табурет. Вы видите, как сторонники Тореро похищают его прямо под носом у солдат, которым поручено его арестовать? Вы видите, как офицер от отчаяния выдирает себе усы?

– Спасен! – воскликнула Жиральда, машинально последовавшая совету дона Гаспара Барригона (раз уж негодяй назвался таким именем).

И, проворно спрыгнув на землю, она добавила:

– Мне нужно быть рядом с ним.

– Идемте, сеньорита, – поспешно сказал Барригон, – без меня вам никогда не пройти сквозь эту толпу. И поверьте мне, мы не можем терять ни секунды. Через мгновение на это место обрушится ураган пуль, и, могу вас заверить, здесь станет жарко.

Жиральда нетерпеливо отмахнулась от докучливого собеседника. Но, увидев, что ей и впрямь не пробиться сквозь строй окружавших ее невозмутимых людей, которые ни за что не желали двигаться с места, она опять махнула рукой, на сей раз с горьким разочарованием.

– Следуйте же за мной, сеньорита, – настаивал дон Гаспар. – Клянусь вам, вы не должны меня бояться. Я пламенный почитатель Тореро и счастлив оказать помощь той, кого он любит.

Говоря это, он казался совершенно искренним; одновременно он раздавал тумаки своим людям, и те торопливо освобождали дорогу. И красавица не стала больше раздумывать. Она последовала за доном Гаспаром, надеясь вскоре увидеть своего жениха.

Через несколько минут она уже выбралась из толпы и оказалась на одной из улиц, прилегающих к площади. Даже не подумав поблагодарить того, кто расчистил ей путь (его отталкивающий вид был ей не очень-то по душе), она собралась бежать дальше.

И тут она увидела, что ее окружают примерно два десятка вооруженных людей, которые вовсе не собираются пропускать ее, а, напротив, сжимают кольцо вокруг нее все теснее. Она захотела закричать, позвать на помощь, но ее голос был заглушён грохотом аркебузного залпа – он грянул, словно гром, именно в этот момент.

Прежде чем она успела опомниться, ее схватили, приподняли и перебросили через холку лошади. Там ее грубо сгребли две мощные руки, и всадник насмешливым голосом прошептал ей в самое ухо:

– Сопротивление бесполезно, моя милая голубка. На сей раз я держу тебя крепко, и тебе больше не вырваться.

Жиральда подняла глаза – в них читалось отчаяние, которое, казалось, разжалобило бы и камень; она вгляделась в того, кто так грубо и издевательски говорил с ней, и узнала Центуриона. Она почувствовала, что погибла, тем более что вокруг она видела тех самых кавалеров с повадками наемных убийц, что так галантно вытолкнули ее в первые ряды толпы; приведя ее сюда и отдав в руки дона Христофора, эти негодяи, громко смеясь и отпуская грязные шуточки по ее адресу, садились на лошадей, давно застоявшихся тут в ожидании них.

Итак, она оказалась в ловушке, куда ее заманили их с Тореро общие враги; весь ужас ее положения предстал перед ней, и она задалась вопросом, – увы, слишком поздно! – как же могла она быть до такой степени слепой и ничего не заподозрить при виде этих мерзавцев, от которых на целую милю разило преступлением?

Правда, тогда она вся отдалась радости, следя за триумфом своего горячо любимого Сезара, и ей даже в голову не приходило смотреть на окружающих; одному Богу было ведомо, как она жалела об этом сейчас!

И тогда, подобно бедной раненой птичке, которая складывает крылышки и, дрожа, замирает, крепко и грубо сжатая пальцами птицелова, Жиральда, трепеща от отвращения и ужаса, закрыла глаза и лишилась чувств.

Увидев, что она бледна и неподвижна, Центурион все понял, и, глядя на ее безжизненное тело, на ее повисшие, словно плети, руки, он усмехнулся цинично и удовлетворенно:

– Наша красотка потеряла сознание. Тем лучше! Это значительно облегчает мою задачу.

Повелительным голосом он обратился к своим людям:

– Эй, вы, в дорогу!

Придерживая свою драгоценную ношу, он встал во главе отряда; спустя мгновение всадники во весь опор помчались по улице.

Глава 12 ШПАГА ПАРДАЛЬЯНА

Мы уже неоднократно рассказывали, как Бюсси-Леклерк потерпел неудачу в своих многочисленных попытках убить шевалье де Пардальяна. Мы объяснили, вследствие каких внутренних борений и терзаний Бюсси, бывший человеком храбрым, опустился до тех самых действий, которые сам же он мысленно всегда клеймил в выражениях совершенно неистовых – услышь он их от кого-нибудь другого, он бы этого не потерпел и не дал бы своему обидчику спуску.

Когда Бюсси, сопровождаемый тремя приятелями-наемниками, хотел погубить шевалье уже в Севилье, он не смог вынести вида своего заклятого врага, надвигавшегося на него со шпагой в руке. Решив, что его вот-вот обезоружат в очередной раз, он с силой отшвырнул подальше свое оружие – лишь бы не дать его выбить Пардальяну. Голос шевалье, скорее грустный, чем негодующий, голос, говорящий ему – о, величайший стыд! – «Я дарую вам жизнь!», звучал в ушах Бюсси-Леклерка, и, спасаясь от него, он прибежал к себе и дважды повернул ключ в замочной скважине, словно опасаясь, как бы по одному его виду люди не догадались о постигшем его бесчестье. Бретер, одержавший верх в схватках едва ли не со всеми, кто умел в Париже держать шпагу, искренне счел себя обесчещенным в тот день, когда Пардальян, будто играючи, выбил шпагу у него из рук – у него, прежде непобедимого!

Тщетно он пытался взять реванш, обезоружив, в свою очередь, шевалье; он чувствовал, как в нем клокочет ненависть, и в конце концов сказал себе, что только его, Бюсси, смерть или же смерть его врага может смыть это бесчестье. И вследствие непостижимого и по меньшей мере странного рассуждения он, будучи не в силах победить в честном бою, смирился с мыслью о подлом убийстве.

Мы уже видели, чем закончилось его последнее предприятие. Бюсси-Леклерк, разъяренный, плача от стыда и бессильной ярости, метался, словно тигр в клетке, по своей комнате, где он заперся в одиночестве, меряя ее гневными шагами, и никак не мог прийти в себя после своего злоключения и жалкой роли, им сыгранной.

Всю ночь, ту самую ночь, что Пардальян провел в подземелье дома у кипарисов, Бюсси-Леклерк бегал, словно зверь, взад-вперед по комнате, без конца возвращаясь мыслью к своему унизительному поражению и осыпая себя самыми страшными и самыми разнообразными ругательствами.

Когда занялся день, он, наконец, принял решение и произнес его вслух, а вернее сказать, прорычал голосом, в котором уже не было ничего человеческого:

– Клянусь чревом моей матери! Раз проклятый Пардальян, охраняемый всеми приспешниками ада, коего порождением он, несомненно, является, – раз Пардальян непобедим и неуязвим; раз я, Бюсси-Леклерк, покуда он жив, останусь обесчещенным и даже не наберусь мужества показаться на улице; раз дело обстоит именно так, а не иначе, и я ничего не могу изменить, мне остается лишь один выход, чтобы смыть свой позор: умереть самому! Да-да! Раз этот мерзкий Пардальян, как он говорит, дарует мне жизнь, то мне остается лишь убить себя. И тогда уже никто не сможет насмехаться надо мной.

Приняв это героическое решение, он вновь обрел прежнее спокойствие и хладнокровие. Он смочил пылающий лоб холодной водой и, уже совершенно овладев собой, стал решительно писать нечто вроде завещания: сначала он распорядился своим имуществом в пользу нескольких друзей, а затем объяснил будущее самоубийство таким образом, чтобы как можно более обелить память о себе.

Занятый написанием этого примечательного документа, он и не заметил, как пробило час дня.

Итак, уладив все дела, уверенный, что ничего не позабыл, Бюсси-Леклерк выбрал из своего собрания шпаг ту, что показалась ему наилучшей, поставил ее эфесом на пол у стены, острие направил себе в грудь, туда, где находится сердце, и отпрянул, чтобы с размаху упасть на сталь и побыстрее заколоться.

Но как раз в тот момент, когда он собирался совершить непоправимое, кто-то изо всех сил забарабанил в дверь.

Бюсси-Леклерк был настроен решительно. Тем не менее удивление помешало ему довести свой роковой замысел до конца.

– Кого еще черт несет ко мне? – в ярости пробурчал он. – А, клянусь Богом, понял. Это кто-нибудь из трех бывших королевских любимчиков, пристроенных мною к Фаусте, а, может быть, и все трое. Они были свидетелями этой злополучной истории и теперь пришли выразить мне свое лицемерное сочувствие. Слуга покорный, господа, я вам не открою.

Стучавший, словно услышав его, крикнул:

– Эй! Господин де Бюсси-Леклерк! Вы ведь дома? Откройте, черт подери! Я от принцессы Фаусты!

«Странно, – подумал Бюсси, – этот голос не принадлежит ни Монсери, ни Шалабру, ни Сен-Малину».

И добавил вслух, все еще не двигаясь с места, но уже с любопытством:

– Фауста!..

Тут незнакомец принялся колотить в дверь, производя оглушительный шум и вопя во всю глотку:

– Откройте, сударь! У меня к вам дело чрезвычайной срочности и необычайной важности.

– В сущности, – сказал себе Бюсси, – чем я рискую? Как только я выпровожу этого горлопана, я в любом случае смогу спокойно завершить то, от чего он отвлек меня своим приходом. Посмотрим же, чего от меня хочет Фауста.

Он открыл дверь. Вошел Центурион.

Зачем явился Центурион? Какое предложение он сделал Бюсси-Леклерку? О чем они договорились? Мы надеемся поведать об этом читателю, но только чуть позже.

Можно, однако, предположить: бывший бакалавр сказал бретеру нечто такое, что заставило того изменить свое решение, ибо на следующий день мы уже видели Бюсси-Леклерка на королевской корриде.

И еще одно: по-видимому, предложения или советы Центуриона оказались чрезвычайно неблаговидными, так как Бюсси-Леклерк, уже докатившийся до убийства, поначалу пришел в дикую ярость и даже стал угрожать Центуриону, что выбросит его в окошко – таким образом он намеревался покарать дона Христофора за то, что последний имел наглость обратиться к нему с предложениями, которые он, Бюсси-Леклерк, счел оскорбительными и недостойными дворянина.

Надо полагать, доверенное лицо Фаусты смогло найти убедительные слова, а, быть может, ненависть к шевалье ослепляла бывшего коменданта Бастилии до такой степени, что он был готов согласиться на любую низость, однако после того, как Бюсси излил свое негодование и изрыгнул все угрозы, после того, как он обрушил на себя и дона Христофора град самых жутких оскорблений, они с Центурионом расстались добрыми друзьями, и Бюсси-Леклерк раздумал кончать жизнь самоубийством.

Итак, именно в результате таинственной встречи, только что описанной нами, мы видим Бюсси-Леклерка в круговом коридоре; он, очевидно, поджидает Пардальяна, а под его началом, как верно заметил наметанный глаз шевалье, находится рота испанских солдат.

Когда под натиском нанятых Фаустой людей ограда рухнула, Пардальян без излишней спешки (положение казалось ему не столь уж угрожающим) вознамерился следовать за ними, не переставая, однако, следить краешком глаза за бывшим учителем фехтования.

Бюсси-Леклерк, видя, что Пардальян собирается выйти на арену, поторопился сделать несколько шагов ему навстречу, явно желая преградить шевалье дорогу.

Следует отметить, что солдаты шли за ним по пятам, повторяя все его действия, – наверное, он и вправду был их командиром.

При любых других обстоятельствах и при виде любого другого человека Пардальян, не колеблясь, продолжал бы свой путь, тем более что зрелище увиденных им отрядов мало располагало к благодушию и настроило шевалье на серьезный лад.

Но в данном случае наш герой столкнулся с человеком, испытывавшим к нему смертельную ненависть, хотя сам он и не испытывал к Бюсси ничего похожего.

Он столкнулся с врагом, над которым неоднократно одерживал верх, и он знал, сколь мучительны были эти поражения для самолюбия знаменитого бретера.

Следуя своей, совершенно особой логике, Пардальян полагал, что этот враг имеет – до определенной, конечно, степени – право попытаться взять реванш, а он, Пардальян, не имеет права ему в этом отказывать.

И вот этот враг, похоже, пожелал воспользоваться своим правом, ибо Бюсси крикнул ему вызывающим тоном:

– Эй, господин де Пардальян, не бегите так быстро! Мне надо вам кое-что сказать.

Одного этого было бы достаточно, чтобы шевалье замер на месте.

Но было еще одно обстоятельство, куда важнее всех прочих: дело в том, что Бюсси, несомненно, движимый дурными намерениями, появился во главе отряда, который насчитывал около сотни человек. В таких условиях попытка уклониться от встречи означала бы, по мнению Пардальяна, постыдное бегство, трусость – именно это слово пришло ему в голову, – на что он был неспособен.

Добавим: как бы низко во мнении Пардальяна ни пал Бюсси-Леклерк после недавнего покушения на его жизнь, шевалье все еще простодушно полагал его неспособным на вероломство.

Все эти соображения, вместе взятые, привели к следующему: вместо того чтобы последовать за защитниками Тореро, как шевалье, возможно, поступил бы в другой ситуации, он застыл на месте, нахмурившись и приняв грозный вид; в глубине души он был тем более взбешен, что уголком глаза заметил другую роту – она внезапно вышла из кругового коридора и теперь выстраивалась в боевой порядок прямо на арене, нимало не заботясь о том, что происходит возле нее; казалось, солдаты думали только об одном: как бы не упустить его, Пардальяна. В результате этого неожиданного маневра он оказался зажат между двумя отрядами, равными по своим силам.

У Пардальяна сразу же появилось предчувствие, что он попал в ловушку, откуда, судя по всему, ему не выбраться, если только не произойдет чуда.

Он прекрасно понимал, какой страшной опасности подвергается его жизнь, он ругал себя почем зря, по своему обыкновению обзывая себя фанфароном и хвастуном; в своей ярости он дошел даже до того, что сам себе адресовал титул дон Кихота, которым его, как мы помним, награждал его друг господин Сервантес, – и однако он скорее позволил бы убить себя на месте, чем показаться человеком, отступившим перед вызовом (а он догадывался, что вызов последует неизбежно).

Он ответил на слова Бюсси-Леклерка мрачным, леденящим душу голосом, что являлось у него признаком сильнейшего волнения; оглушительно, без труда перекрыв стоящий кругом шум, так что его услышали все, он крикнул:

– Как же, как же!.. Да, я не ошибаюсь! Это господин Леклерк! Леклерк, который объявил себя мастером фехтования, а на самом деле годится лишь в помощники какому-нибудь посредственному фехтмейстеру – так он ленив и непроворен! Это тот самый Леклерк, который храбро воспользовался тем, что Бюсси д'Амбуаз умер, и украл у него его имя, после чего обесчестил это имя, приделав к нему свое собственное – Леклерк. Подобная заносчивость, конечно же, стоит хорошей взбучки, и многоуважаемый господин де Бюсси наверняка приказал бы своим лакеям поколотить самозванца, будь он еще на этом свете.

Разумеется, Бюсси-Леклерк, заговаривая с Пардальяном при столь необычных обстоятельствах и столь грубым тоном, помнил о своей недавней попытке убить шевалье и о том, сколь постыдно он ретировался, поэтому он ожидал, что его встретит поток оскорблений – ведь в те времена, когда люди жили, так сказать, с размахом и в полную силу, искусство браниться процветало.

Поскольку для достижения поставленной им перед собой цели Леклерку необходимо было сохранять хладнокровие, он пообещал себе, что выслушает все «любезности» подобного рода, которые его враг соблаговолит на него обрушить, если не со спокойной душой, то по крайней мере с кажущимся безразличием.

И все же Бюсси не ожидал, что эта брань так его оскорбит. В присутствии многочисленных испанских дворян и офицеров, в присутствии испанских солдат (как они все, наверное, потешались над ним про себя!) этот чертов Пардальян первым же своим словом задел его самое больное место: его тщеславие фехтовальщика, считавшего себя до своей встречи с Пардальяном непобедимым, его репутацию храбрейшего из храбрых, освященную именем де Бюсси, – в конце концов он и сам стал считать это имя своим собственным, да и другие всегда обращались к нему именно так: Бюсси-Леклерк.

Верный данному самому себе обещанию, он встретил слова шевалье улыбкой, которую хотел сделать презрительной и которая была всего лишь жалкой. Он улыбался, но был смертельно бледен. Его самолюбие истекало кровью, и он расцарапал себе ногтями грудь, чтобы заставить себя сохранить на лице спокойное и презрительное выражение.

В душе его бушевала ярость, и он с лихорадочным нетерпением ждал, когда настанет время мести.

Брань Пардальяна требовала, чтобы на нее ответили тем же, но Бюсси, обезумев от злобы, не нашел слов, которые показались бы ему достаточно сильными. Он смог лишь проскрежетать:

– Да, это я!

– Жан Леклерк! – продолжал безжалостный голос Пардальяна. – Я вижу, о ваши икры бьется шпага. После последней попытки убить меня вы выбросили какую-то из своих шпаг. Может, эта окажется подлинней? Право, вот ведь какая странность: если вас по чистой случайности не обезоруживает ваш противник, то вы испытываете непреодолимую потребность обезоружить сами себя.

Благие намерения Бюсси-Леклерка начали таять, как снег под солнцем, не выдерживая этого потока оскорблений, и ему захотелось заколоть шевалье тут же, немедленно. Он вытащил шпагу, только что упомянутую его врагом, и, разрезая ею воздух, прорычал:

– Жалкий фанфарон!

Глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Пардальян пожал плечами с величайшим презрением и продолжал:

– Вы меня, кажется, спросили, куда это я бегу?.. Клянусь честью, Жан Леклерк, помнится мне, если бы я пожелал вас поймать, когда вы убегали от моей шпаги, мне понадобилось бы не бежать, а лететь, лететь быстрее вихря. Когда вы убегаете, то у вас, клянусь Пилатом, как у древнего Меркурия, вырастают крылья на пятках, дражайший мой мастер фехтования. Кстати, вот о чем я сейчас думаю: вы считаете себя мастером, и вы и вправду им являетесь, мастер улепетывать. Да-да, вы – мастер улепетывать, Жан Леклерк, вы – мастер трусить!

Эта речь не мешала Пардальяну наблюдать краешком глаза за происходившими вокруг него передвижениями войск.

В самом деле, пока Бюсси-Леклерк пытался сохранить самообладание, невзирая на острейшие уколы, которыми его щедро одаривал Пардальян, – казалось, бретер вообще пришел сюда лишь для того, чтобы отвлечь внимание шевалье, побуждая его к красноречию, – солдаты делали свое дело: они занимали позиции.

Солдаты появлялись отовсюду, вырастали как из-под земли. Невольно хотелось спросить у них – где же они скрывались до сих пор?

И вот, чтобы дать ответ на этот вопрос, мы вынуждены опять кратко описать место действия.

Пардальян находился в круговом коридоре шириной более туаза. Налево от него располагалась частично сломанная ограда, а за оградой – арена. Прямо перед ним был коридор, огибавший арену.

Пойдя вперед, он мог бы достичь места, отведенного для простонародья. Позади него был все тот же коридор и скамьи, где сидела знать. Справа виднелся широкий проход, в конце которого стояли шатры участников корриды.

Пока шевалье осыпал Бюсси-Леклерка своими саркастическими шуточками, на арену, по левую руку от него, вышла вторая, а потом и третья рота солдат, и они присоединились к первой, выстроившись длинными колоннами.

Итак, на арене находилось около четырехсот человек. Четыреста человек, которые невозмутимо ждали, зажав в руке шпагу или аркебузу и не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг них; четыреста человек, которые, казалось, были поставлены здесь только ради шевалье и которые, казалось, говорили: «Нас тебе не миновать!»

И действительно, только ядро могло бы пробить это скопление человеческих тел, эти то ли десять, то ли двенадцать рядов воинов, задачей которых было пленение одного-единственного врага, вооруженного жалкой шпагой.

Со всех сторон Пардальяна окружали испанские солдаты – они были и в круговом коридоре, и на арене, и в том проходе, который вел к шатрам тореадоров.

Попытка проложить себе дорогу через двадцать или тридцать рядов воинов, расположившихся в глубине коридора, была заранее обречена на неудачу, и шевалье отлично понимал это.

Казалось бы, смелый француз мог отступить – не защищаясь и не дерясь, ибо это было бы бессмысленно! – направо, к палаткам участников корриды, но и там в мгновение ока возникли десятки вооруженных до зубов солдат.

Этот захват территории произошел с молниеносной быстротой. Войска, так долго и тщательно скрывавшиеся, подчиняясь ясным, заранее данным инструкциям, произвели свой маневр с безукоризненным порядком и точностью.

Пардальян оказался в центре железного кольца, состоявшего приблизительно из тысячи солдат, причем для полного окружения француза им понадобилось меньше времени, чем нам – для написания этих строк.

Шевалье отлично видел все передвижения войск, и можно предположить, что он не позволил бы загнать себя в западню, откуда нет выхода, если бы Бюсси-Леклерк с вызывающим видом не встал у него на пути. Он бы наверняка решился на какой-нибудь безумный шаг из числа тех, что уже не раз приносили ему успех на протяжении его насыщенной приключениями жизни, не дожидаясь, пока маневр войск будет закончен, а дорога к отступлению отрезана.

Это была затея Фаусты, которая понимала: лучший способ заставить Пардальяна не двигаться с места и вынудить его, так сказать, самому предать себя в руки врага, заключается в том, чтобы поставить его перед необходимостью выбора, когда он должен будет или позволить схватить себя, или иметь вид человека, спасающегося бегством.

О, как прекрасно она его знала! Как замечательно предвидела, что его выбор будет сделан мгновенно! Впрочем, это понадобилось растолковывать Бюсси-Леклерку; но теперь, когда расчеты Фаусты оправдались, он уже больше не жалел, что дал себя уговорить и что ему пришлось ежиться под градом саркастических шуточек ненавистного Пардальяна.

Итак, с того самого момента, как Бюсси-Леклерк окликнул шевалье, тот решил принять вызов, к каким бы последствиям это ни привело. Мы уже говорили, что он не считал, будто ему угрожает непосредственная опасность. Впрочем, даже если бы он и считал, что она ему угрожает, его решение было бы точно таким же.

Он по-прежнему думал, что все эти солдаты приведены в боевую готовность из-за событий, которые должны будут разыграться в связи с арестом Тореро. Но поскольку, осыпая бранью Бюсси-Леклерка, шевалье в то же время внимательно следил за тем, что происходит вокруг, он довольно быстро понял, что против него затевается что-то недоброе.

Никогда еще он не оказывался в таком безнадежном положении; он выпрямился, весь напрягшись, и вид его был грозен и великолепен. С тем хладнокровием, что всегда было ему присуще, он трезво оценил ситуацию и почувствовал, что его сердце забилось быстрее. В голове у него пронеслось:

«Да, это конец! Значит, вот где суждено мне погибнуть… Ну что ж, поделом! Зачем мне вздумалось останавливаться и отвечать этому бретеру, ведь я мог бы найти его потом! Если бы я промолчал, я, может, и выбрался бы отсюда. Так нет, язык мне, видите ли, захотелось почесать. Хоть бы черт мне его вырвал! Право, я добился замечательного результата. Теперь мне остается только как можно дороже продать свою жизнь, потому что никому не удастся вытащить меня отсюда».

Тем временем оттуда, где находилось простонародье, послышался страшный шум. Солдаты выстрелили из аркебуз, и теперь народ перешел в наступление. На площади кишела толпа. Кровь текла рекой.

Битва была яростной с обеих сторон и сопровождалась воплями, ругательствами и страшными проклятиями. Именно в этот момент люди Фаусты и похитили Тореро, ставшего невольной причиной чудовищной бойни.

Странная особенность, говорившая об образцовой дисциплине, царящей в войсках Эспинозы: в то время как там, на площади, битва шла под аккомпанемент оглушительных криков, здесь, совсем рядом, властвовали идеальный порядок, спокойствие и тяжелая, удушающая тишина, как то бывает перед бурей. Контраст был поразительным.

Бюсси-Леклерк вынул шпагу и в вызывающей позе встал перед Пардальяном; железное кольцо вокруг шевалье сомкнулось еще уже, так что свободы для маневра у него почти не оставалось.

Повсюду – впереди, сзади, справа и слева, насколько хватало глаз, – шевалье видел людей с обнаженными шпагами в руках; они бесстрастно ожидали приказа, чтобы броситься на него и мгновенно разорвать в клочья.

Бюсси-Леклерк уже открыл рот, дабы ответить на последнее оскорбление Пардальяна, но в этот момент на его плечо опустилась тонкая белая рука и прикосновением одновременно мягким и повелительным повелела ему молчать. Одновременно с этим голос, который Пардальян сразу же узнал, сурово произнес:

– Неужели ты считаешь, что тебе удастся бежать? Погляди же вокруг себя, Пардальян. Ты видишь – сотни вооруженных людей взяли тебя в кольцо. Все это – дело моих рук. На сей раз я поймала тебя и держу крепко. Никакая сила – ни человеческая, ни адская – не поможет тебе вырваться из моих тисков. Ты уверял, что неуязвим, и в конце концов я почти поверила тебе. «Мой час еще не пробил, – говорил ты, – потому что вы живы, а судьбе угодно, чтобы Пардальян убил Фаусту». Я еще жива, Пардальян, ты же всецело в моей власти. И твой час наконец пробил!

– Клянусь Господом Богом, сударыня, – прорычал Пардальян, – я увидел вот этого, – и убийственно-презрительным жестом он указал на Бюсси, бледного от ярости, – я увидел вот этого; когда-то давно он был тюремщиком, затем он сделался убийцей, но, вероятно, счел, что пал недостаточно низко, и стал поставщиком жертв для палача; я увидел вот этих, – он показал на офицеров и солдат, содрогнувшихся от подобного оскорбления, – и понял, что они не солдаты. Солдаты не собрались бы тысячной толпой, чтобы убить или арестовать одного-единственного человека. Я видел, как устраивается западня, как организуется убийство, я видел пресмыкающихся, шакалов, видел множество зловонных и мерзких тварей – они приближались ползком, готовые к дележу добычи, и я сказал себе: чтобы дополнить сию коллекцию, не хватает только гиены. Стоило мне это подумать, как передо мной появились вы! Верно, сударыня: сегодняшний праздник не мог обойтись без Фаусты, ибо несравненная устроительница не должна оставаться в тени.

Принцесса выслушала эту страстную, язвительную речь, не шелохнувшись. Она не снизошла до спора. К чему? Казалось, она даже согласилась с тем, что говорил шевалье, и, словно подтверждая сказанное им, произнесла, одобрительно кивнув:

– Да, ты прав, я непременно должна была присутствовать на празднике, организованном мной, ибо, да будет тебе известно, именно по моему приказу эти солдаты пришли сюда и именно по моему приказу господин де Бюсси-Леклерк появился перед тобой. Я знала, Пардальян, – ты не сумеешь устоять перед безумным желанием показать свою удаль и тем самым дашь мне возможность и время совершенно спокойно расставить свои сети. Все свершилось так, как я и предвидела. А теперь ты попался в силки, из которых ничто не поможет тебе выпутаться. Я пришла сюда только для того, чтобы сказать тебе это.

Она повернулась к офицеру, закусившему седой ус от ярости и от стыда за навязанную ему роль, и, указав на Пардальяна, произнесла высокомерно-властным тоном:

– Арестуйте этого человека!

Офицер уже шагнул было к Пардальяну, когда Бюсси-Леклерк вдруг воскликнул:

– Подождите, смерть всем чертям!

Это внезапное вмешательство Бюсси-Леклерка не было заранее оговорено с Фаустой, и потому она поспешно обернулась к нему, не скрывая недовольства:

– Вы, кажется, совсем потеряли голову, сударь! Что это означает?

– Послушайте, сударыня, – заявил Бюсси с наигранной грубостью, – господин де Пардальян, хвастающий, будто он обезоружил меня и обратил в бегство, задолжал мне поединок, черт возьми! Только за этим я и явился сюда!

Фауста взглянула на него с искренним удивлением. Раз за разом Бюсси-Леклерк позволял выбивать оружие у себя из рук во всех своих предыдущих дуэлях с Пардальяном, и вот теперь, когда шевалье, наконец, загнали в угол, точно дикого зверя, он явился бросить ему вызов. Принцесса немедленно решила, что бретера внезапно поразило безумие, и инстинктивно понизила голос, спросив его почти что жалостливо:

– Неужто вы хотите, чтобы вас убили? Или вы думаете, что в том положении, в каком он находится, он окажется настолько сумасшедшим, что в очередной раз подарит вам жизнь?

Бюсси-Леклерк тряхнул головой с диким упрямством и с поразившей Фаусту уверенностью ответил:

– Успокойтесь, сударыня. Я понимаю, что вы имеете в виду… и благодарю вас за то, что вы говорите далеко не все, опасаясь огорчить меня. Но господин де Пардальян не убьет меня. Я убежден в этом, совершенно убежден!

Фауста подумала, что бретер купил у кого-нибудь или изобрел сам какой-то тайный удар шпагой (таких в те времена существовало немало) и, уверенный в своем триумфе, хочет во что бы то ни стало продемонстрировать его на глазах у всех этих солдат, которые стали бы свидетелями его победы и воскрешения его поколебленной было репутации непобедимого фехтовальщика. Бюсси имел вид человека, настолько уверенного в своем успехе, что у нее возникло другое опасение, высказанное ею в следующих угрожающих словах:

– Надеюсь, вы не собираетесь его убивать?

– Разрази меня гром, сударыня, ни в коем случае! Ни за какие богатства мира я не хотел бы избавить Пардальяна от пытки, что ожидает его. Вы можете быть спокойны, я не убью его.

Он выдержал паузу, желая придать своей замечательной идее больший вес, и заявил:

– Я ограничусь тем, что выбью шпагу у него из рук.

На какое-то мгновение Фауста растерялась, спрашивая себя, следует ли предоставлять Бюсси-Леклерку свободу действий. Конечно, сам он не интересовал ее ни в малейшей степени, но она чрезвычайно боялась, как бы Пардальян не ускользнул от нее. Она знала на собственном опыте, что, имея дело с шевалье, никогда нельзя ни за что ручаться.

Поэтому она решила отдать приказ немедленно схватить того, кто уже мог считаться ее пленником. Бюсси-Леклерк прочел это решение в ее глазах. – Сударыня, – сказал он голосом, дрожавшим от сдерживаемого гнева, – я помогал вам, не жалея сил, и одному Богу ведомо, чего мне это стоило. А теперь я покорно прошу вас дозволить мне уладить мои собственные дела, причем уладить так, как я считаю нужным… или я ни за что не отвечаю.

Это было сказано таким многозначительным тоном, что Фауста поняла: открыто противоречить внезапно взбунтовавшемуся Бюсси было бы просто опасно.

Кто мог предсказать, на какие крайности мог бы решиться этот человек, которого застарелая ненависть превращала в буйного помешанного? Кроме того, оглядев многочисленных солдат, окружавших Пардальяна, принцесса отчасти успокоилась.

– Извольте, – ответила она, смягчившись, – действуйте, как вы считаете нужным.

Про себя же красавица добавила:

«Если он даст себя убить, если ему выпадет последнее жесточайшее унижение, ну что ж, тем хуже для него. Значит, так тому и быть. Мне до этого нет никакого дела».

Бюсси-Леклерк поклонился и холодно произнес:

– Посторонитесь, сударыня, и ничего не бойтесь, он не избежит уготованной ему участи.

И, повернувшись к Пардальяну, который с презрительной улыбкой на губах терпеливо ожидал конца этой беседы, он громко воскликнул:

– Эй, господин де Пардальян, не считаете ли вы, что настал подходящий момент для того, чтобы преподать скверному ученику вроде меня один из тех замечательных уроков, на какие способны только вы? Взгляните на ряды блистательных воинов, окружающих вас. Вам не сыскать более благодарной публики, способной оценить те мастерские удары, которые вы вот-вот мне нанесете!

Пардальян отлично знал: что бы он сам ни говорил, Бюсси-Леклерк – человек храбрый. Он отлично знал, что смерть не страшила его противника. Но шевалье понимал и другое: больше всего на свете бретер боялся именно того, о чем говорил только что с презрительной усмешкой, – позорного поражения при свидетелях.

Однако как-то слишком уж уверенно, если не сказать – нагло, вел себя нынче Бюсси с тем, кого вынужденно признавал своим учителем фехтования.

Чем же объяснялось, что Бюсси-Леклерк осмелился вызвать его на эту необычную дуэль в присутствии солдат, которые станут свидетелями его унижения? Ведь не мог же он заблуждаться до такой степени, чтобы подумать, будто он и впрямь выйдет из схватки победителем?

Внезапно Пардальяна осенило: за этой поразительной уверенностью скрывается какая-то вероломная уловка. Но какая? Еще несколько мгновений назад ему бы и в голову, не пришло усомниться в искренности записного бретера. Но, видя его подозрительное поведение, услышав про его сговор с Фаустой (ведь оба – и Бюсси, и принцесса – не таясь, говорили об этом), Пардальян почувствовал, что его охватывают подозрения.

Он быстро огляделся вокруг – он решил, что его хотят застать врасплох, напав на него сзади.

Но нет, солдаты, неподвижно застыв, ждали, когда им отдадут приказ, а офицеры, со своей стороны, по-видимому, равнялись в своих действиях на Бюсси. Шевалье тряхнул головой, отгоняя осаждавшие его мысли, и язвительно спросил:

– А если вдруг я вам скажу, что в теперешних условиях мне не подобает принимать ваш вызов?

– В таком случае я, в свою очередь, скажу, что вы, уверяя, будто выбили оружие у меня из рук, просто-напросто хвастались. Я скажу, – продолжал Бюсси, разгорячившись, – что господин де Пардальян – фанфарон, хвастун, бахвал и лжец. И если, чтобы заставить его биться, придется прибегнуть к последнему способу, который используют только тогда, когда имеют дело с трусами, – ну что ж, я готов хлестнуть его своей шпагой по лицу, прямо здесь, сейчас, на глазах у всех этих доблестных воинов.

С этими словами Бюсси-Леклерк сделал шаг вперед и поднял шпагу, чтобы ударить ею шевалье по лицу.

В этом жесте, в этом неслыханном вызове, брошенном человеку, которого вот-вот намеревались арестовать, было нечто такое низкое и омерзительное, что некоторые испанские офицеры содрогнулись от отвращения и глухо зароптали.

Но Бюсси-Леклерк, охваченный яростью, не заметил этого неодобрения.

Что касается Пардальяна, он только поднял руку, и этого простого движения оказалось достаточно, чтобы бретер опустил шпагу.

– Я считаю, что удар был нанесен, – холодно сказал Пардальян чуть слышным голосом, от которого по спине Бюсси-Леклерка пробежал холодок.

Шевалье сделал два шага вперед и приставил указательный палец к груди Бюсси.

– Жан Леклерк! – произнес он с ужасающим спокойствием. – Я знал, что вы подлец и ничтожество, но я не знал, что вы еще и трус. Теперь вы окончательно упали в моих глазах. Вы не осуществили ваше гнусное намерение до конца, но вы заплатите за него кровью. Держись, Жан Леклерк, сейчас я тебя убью!

Произнеся эти слова, он чуть отступил и вытащил свою шпагу из ножен.

Тут его взгляд упал на оружие, только что им извлеченное. Это была та самая чужая шпага, которую он подобрал во время своей схватки с Центурионом и его людьми, та самая шпага, которая показалась ему до такой степени подозрительной, что он даже на какой-то миг вступил с собой в спор, размышляя, не вернуться ли ему обратно, чтобы сменить ее.

Теперь же, когда он увидел этот клинок в своей руке, прежние подозрения вновь нахлынули на него, и им овладело смутное беспокойство. Пардальяну показалось, что Бюсси-Леклерк взирает на него с насмешливым видом, как человек, знающий всю подоплеку дела.

Шевалье еще раз взглянул на шпагу, а затем – на Бюсси-Леклерка, словно желая проникнуть в глубину его души. Очевидно, встревоженная физиономия бретера не внушила ему никакого доверия, ибо он снова принялся осматривать шпагу.

Покрепче ухватившись за эфес, он стал сгибать и разгибать клинок. Он уже проделывал такое несколько часов назад, на улице, и не обнаружил тогда ничего странного. Вот и на этот раз шпага показалась ему гибкой и прочной. Он не заметил в ней никакого изъяна.

И однако он чувствовал что-то неладное, связанное именно с клинком; к сожалению, у него уже не оставалось времени, чтобы проверить клинок со всех сторон, как и подобает, и раскрыть эту загадку.

Тоном, который, по мнению Пардальяна (возможно, предвзятому), прозвучал невероятно фальшиво, Бюсси-Леклерк издевательски пробормотал:

– Смерть всем чертям! Сколько приготовлений! Эдак мы никогда не закончим.

И тотчас же встал в боевую стойку, проговорив с равнодушным видом:

– К вашим услугам, сударь.

Если до сих пор он выглядел как человек, не владеющий собой, то теперь он обрел хладнокровие и изумительное самообладание; его поведение было безупречным.

Пардальян тряхнул головой, будто говоря:

«Жребий брошен!»

И, глядя противнику прямо в глаза, сжав зубы, он скрестил с ним шпагу, прошептав:

– Начнем!

Ему показалось (впрочем, может быть, он и ошибался), будто Бюсси-Леклерк, увидев, что он, шевалье, вступил в бой, вздохнул с облегчением; в глазах бретера промелькнул огонек скрытого торжества.

«Разрази меня гром! – подумал Пардальян. – Я охотно отдал бы сто пистолей, лишь бы узнать наверняка, что еще затевает этот негодяй!»

Под действием этих мыслей шевалье не стал нападать с обычно присущим ему пылом, а начал осторожно испытывать своего противника.

Разведка не была долгой.

Очень скоро Пардальян отбросил всякую осторожность и сдержанность и перешел к яростным атакам.

Бюсси-Леклерк довольствовался тем, что парировал два или три удара.

– Внимание! – неожиданно завопил он зычно и торжествующе. – Сейчас, Пардальян, я выбью оружие у тебя из рук!

Едва договорив, он нанес один за другим несколько резких ударов по клинку, словно желая сломать его, а не выбить из рук шевалье. Впрочем, Пардальян любезно оставлял ему свободу действий, надеясь, что в конце концов тот выдаст себя и обнаружит свои намерения.

Как только Бюсси-Леклерк нанес эти странные удары, не имевшие ничего общего с фехтованием, он проворно подвел свою шпагу под клинок Пардальяна, словно желая зачем-то поддержать этот клинок, и сильным, стремительным движением поддел шпагой оружие шевалье.

И тогда пораженная Фауста и восхищенные солдаты увидели следующее.

Клинок Пардальяна, вырванный, отброшенный неодолимой силой, повинуясь толчку, данному ему шпагой Бюсси, поднялся в воздух, описал широкую кривую и упал на арену.

– Обезоружен! – прорычал Бюсси-Леклерк. – Теперь мы квиты.

В то же самое мгновение бретер, верный своему обещанию, данному Фаусте, – сохранить жизнь Пардальяна для палача, – сделал резкий выпад, целясь Пардальяну в руку (ибо он хотел добиться славы человека, ранившего шевалье), нанес тому укол, а затем, опасаясь, что Пардальян, даже безоружный, бросится на него, отпрыгнул назад и оказался в безопасности.

Бравый Бюсси сиял и ликовал. Его торжество было полным. Здесь, перед сотнями дворян и солдат, бывших внимательными зрителями этой странной дуэли, он покрыл себя славой: он обезоружил Пардальяна и даже слегка задел его.

Итак, клинок Пардальяна упал на арену.

Но было бы величайшей ошибкой верить Бюсси-Леклерку, прокричавшему, что он обезоружил своего противника.

Да, клинок действительно отскочил, но только потому, что был предварительно подпилен, а место подпила было искусно замаскировано, однако эфес остался в руке шевалье!

Короче говоря, Бюсси-Леклерк никоим образом не выбил оружие из рук своего противника, а жалкая комедия, разыгранная им только что, была придумана Центурионом. Именно он подсказал эту мысль бретеру, именно он осуществил самую щекотливую ее часть, то есть заменил шпагу шевалье на испорченное оружие. Дон Христофор считал это удачным способом заставить Бюсси во всем повиноваться принцессе Фаусте и одновременно прилюдно отомстить человеку, который больно поколотил его, Центуриона, на глазах у многочисленных свидетелей.

Бюсси-Леклерк мог ликовать вволю, ибо издали эфес шпаги, оставшийся в судорожно сжатой руке Пардальяна, был незаметен, зато, напротив, все могли видеть, как летит клинок; таким образом, у большинства зрителей не оставалось ни малейшего сомнения: на непобедимого, грозного француза нашлась управа.

Победа Бюсси-Леклерка выглядела убедительной и абсолютной: выяснилось, что в тот момент, когда он делал выпад против своего вероломного обезоруженного противника, его шпага оцарапала-таки палец шевалье; этой царапины оказалось достаточно, чтобы на руке Пардальяна выступило несколько капель крови, окрасив ее алым цветом.

Это был всего лишь пустячный укол, но издали кровь позволяла думать, что рана довольно серьезная.

К несчастью для Бюсси, картина принимала совершенно иной вид для тех, кто, находясь в первых рядах, мог рассмотреть вблизи и во всех подробностях ту сцену, которая произошла только что.

Эти люди разглядели обломок шпаги, оставшийся в руках у шевалье. Они поняли, что если француз и остался без оружия, то не благодаря искусству Бюсси, а вследствие досадного недоразумения. Более того: по зрелом размышлении и само это недоразумение показалось им каким-то подозрительным.

Что касается Пардальяна, то на какую-то секунду он растерялся (что вполне понятно), увидев, как его шпага взвилась в воздух. Он тоже поначалу простодушно счел все происшедшее случайностью.

Правда, с того самого мгновения, как ему был в оскорбительной форме брошен вызов, его доверчивость сильно поколебалась, и он был настороже. Но, как ему представлялось, речь могла идти только о каком-нибудь неизвестном фехтовальном приеме, о каком-нибудь секретном, нечестном выпаде, недостойном дворянина.

Ему и в голову не могло прийти, что неистовая ненависть может лишить чувства чести и даже простого здравого смысла человека, славшего до той поры храбрым и умным, и вынудить его затеять такую подлую, такую сложную и такую глупую интригу – ведь, в конечном счете, на что надеялся Бюсси, разыгрывая сию грубую комедию?

Однако, услышав торжествующий крик бретера, шевалье был вынужден признать, что подобная метаморфоза возможна. И его противник показался ему настолько жалким и одновременно смешным, что он невольно, позабыв обо всем на свете, расхохотался – звонко, весело, неудержимо.

Реакция Пардальяна, особенно в такой момент, была совершенно неожиданной; в раскатах смеха шевалье звучал сильнейший гнев, и присутствовавшие при этой сцене, внезапно похолодев, оторопело переглядывались – смех Пардальяна произвел на них явно более глубокое впечатление, нежели трагические перипетии той битвы, что разыгрывалась на их глазах.

Как бы ни был храбр Бюсси-Леклерк, он ощутил, что по всему его телу пробежал озноб, и, словно не чувствуя себя в безопасности, он придвинулся поближе к плотным рядам солдат; теперь он уже горько пожалел, что в точности следовал коварным советам Центуриона, ему стало стыдно за гнусную роль, навязанную ему в этой истории.

Шевалье продолжал хохотать, но в нем все нарастал и нарастал неистовый, исступленный гнев, какой он редко испытывал в своей жизни; этот гнев завладел им до такой степени, что он, человек, который умел сохранять хладнокровие в самых сложных переделках, сейчас был совершенно вне себя; он был неспособен умерить свою ярость и еще менее – трезво разобраться в своих чувствах.

Он понимал только одно, и именно эта мысль вызывала его бешеную ярость: прибегнув к бесчестным приемам, Бюсси, если так можно выразиться, отдал его во власть палачу, предварительно связав по рукам и ногам. Больше всего Пардальяна бесило как раз то, что в результате действий бретера он оказался обречен на неминуемую гибель. Мысленно он даже не кричал, а вопил:

«Как! Возможно ли, чтобы из-за пустякового удара, нанесенного его самолюбию, человек опустился так низко?! Клянусь Пилатом! Плохо же я знал этого Бюсси-Леклерка! Это опаснейший мерзавец. То, что он подстроил эту дурную комедию, желая потешить свое тщеславие, – это я еще могу себе представить… Хотя, по-моему, это представление никого не может обмануть… Но ведь он хладнокровно задержал меня здесь, зная, что я попадусь, как пескарь в сети, – вот что гнусно, непереносимо, непростительно, невероятно, вот что оскорбляет меня сверх всякой меры; он трусливо вызвал меня на дуэль и вероломно лишил оружия как раз в тот момент, когда, как ему отлично известно, жизнь моя находится в опасности. Почему он не попытался честно убить меня, коли уж ему так хочется моей смерти? Почему он предпочел пойти на такую подлость? Зная уготованную мне участь, он сознательно, злобно, по собственной воле сделался пособником палача.

А ведь я слышал, как он говорил Фаусте, что не хочет избавлять меня от предназначенной мне пытки, убив меня. Что еще за пытка такая? Ну, на сей счет вполне можно положиться на неистощимую изобретательность проклятой папессы. Смерть всем чертям! Этого злодея должно постигнуть немедленное возмездие, и раз у меня нет оружия, я сейчас же задушу его своими собственными руками. Хотя нет. Поскольку единственные раны, которые этот мерзавец переживает болезненно, это удары, нанесенные его самолюбию, я нанесу ему такое смертельное оскорбление, что воспоминание о нем будет жечь его до конца дней, если, конечно, он вообще захочет оставаться в живых после того, как услышит мои слова. Да-да, решено: я достойно отплачу ему за безмерное вероломство».

И пока все эти мысли проносились в его голове, ярость, возрастая, искажала черты его обычно спокойного лица; он сделался просто неузнаваем.

Пардальян стоял страшный, смертельно бледный, глаза его были широко открыты; казалось, он не мог бы, даже если бы захотел, сдержать этот странный смех. Жесты его стали резкими, судорожными, какими-то механическими, так что какое-то мгновение он походил на буйного помешанного.

Это ощущение возникло едва ли не у всех свидетелей вышеописанной сцены, потому что шевалье краем уха услышал, как Фауста, чей голос дрожал от радости и надежды, воскликнула:

– О, неужто он сошел с ума? Какое счастье!

И другой голос, голос Эспинозы, невозмутимо ответил:

– В таком случае нам с вами не пришлось бы прилагать никаких усилий.

– Ну что ж, может, оно и к лучшему. Никогда бы не подумала, что граница между здравостью суждений и безумием столь зыбка!

– Просто он понял, что погиб безвозвратно. Этот человек – гордец. Поражение стало для него невыносимым ударом. Я начинаю думать, принцесса, что вы были правы, говоря, что мы сможем одержать над ним верх, только заставив его сойти с ума.

– Он сам указал мне свое единственное уязвимое место.

– Совсем как Самсон, раскрывший свой секрет Далиле. И все-таки, признаюсь, мне было бы любопытно посмотреть – привели бы те испытания, что мы приготовили для него, к результату, на который мы не смели надеяться и которого, сами того не желая, мы столь легко достигли.

– Тише, кардинал, – оборвала его Фауста, пристально вглядываясь в искаженное лицо шевалье. – Ваши необдуманные слова заставят его насторожиться.

– Что вы, сударыня, вы только посмотрите на него! Он даже не слышит нас. С этим грозным хвастуном покончено.

– Когда речь идет о Пардальяне, никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Возможно, он нас слышит, хотя мы и говорим очень тихо.

– Все равно, – презрительно сказал Эспиноза, – в том состоянии, в каком он находится, он неспособен нас понять.

Дойдя в своем нервном исступлении до крайнего возбуждения, Пардальян не видел двоих коварных собеседников. Они были достаточно далеко от него и, как верно сказала сама Фауста, разговаривали тихо; тем не менее, он ясно расслышал все ее слова. Делая отчаянные усилия, чтобы обрести хоть чуточку хладнокровия, он мысленно ворчал:

«Так значит, я выгляжу как умалишенный? Может быть, я и впрямь умалишенный. Мне кажется, что моя голова того и гляди расколется. Сдается мне, что если мой приступ безумия затянется, то это явно доставит удовольствие нежной Фаусте и ее достойному другу Эспинозе. Однако что означают только что произнесенные ими слова? „Заставят его насторожиться!"… О чем идет речь? Как же я мог позабыть об этой парочке!»

Он яростно тряхнул головой и пробурчал:

– Черт возьми! Да вовсе я не желаю делаться умалишенным! Чума меня побери! То-то бы они обрадовались! Ох, я ведь сам ей это подсказал!

Ему удалось нечеловеческим усилием воли овладеть собой и отчасти вновь обрести ясность ума.

В тот же миг он шагнул вперед, направляясь прямо к Бюсси-Леклерку; им двигала одна упорная мысль: немедленно покарать негодяя.

Странная вещь: как только он двинулся с места, предпринимая конкретное действие, все остальное для него исчезло и к нему постепенно вернулось спокойствие. Одновременно с этим произошло некое загадочное явление, которое мы даже не будем пытаться объяснить: только что услышанные им слова, заставившие его действовать, слова, пришедшие к нему, как ему почудилось, из сна, – эти слова как-то померкли и изгладились из его памяти, не оставив в ней ни малейшего следа.

Увидев, что Пардальян направляется к Бюсси с той решительностью и хладнокровием, что всегда были ему присущи, Фауста прошептала, вполоборота повернувшись к Эспинозе:

– Что я вам говорила! Когда заходит речь о Пардальяне, никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Он уже поборол свой приступ. Да будет угодно небу, чтобы он не расслышал ваши неосторожные слова!

Эспиноза ничего не ответил. Он с напряженным вниманием вглядывался в шевалье, внезапно вновь обретшего хладнокровие, – тот шел мимо, даже не глядя в их сторону. Это пристальное исследование завершилось тем, что кардинал покачал головой и сказал:

– Нет! Он ничего не слышал.

– Мне тоже так кажется. И это большая удача, потому что в противном случае это означало бы конец наших планов.

Эспиноза по-прежнему наблюдал за Пардальяном; когда же он увидел, что тот решительным шагом направляется к Бюсси-Леклерку, причем весь облик шевалье не оставляет никаких сомнений в его намерениях, на лице великого инквизитора появилась бледная улыбка.

– Мне кажется, – проговорил он бесстрастно, – что, хотя шевалье де Пардальян совершенно безоружен, он заставит бедного господина де Бюсси-Леклерка пережить весьма тягостный момент. Какая жалость, что такой необыкновенный человек выступает не на нашей стороне! Если бы он действовал в наших интересах, мы могли бы свершить что угодно!

Фауста согласно кивнула и задумчиво повела рукой, что означало: если он и выступает не на нашей стороне, то виноваты в этом не мы. Затем она с любопытством перевела свой взор на Пардальяна – тот с угрожающим видом надвигался на бретера, который шаг за шагом отступал, кидая на принцессу умоляющие Взгляды и, казалось, кричал: «Чего вы дожидаетесь, почему не отдаете приказ арестовать его?»

Однако Фауста притворилась, будто не замечает беднягу, и, повернувшись к Эспинозе, произнесла хотя и с язвительной улыбкой, но так же бесстрастно, как и он:

– Вы правы, я бы не дала сейчас за жизнь господина де Бюсси-Леклерка даже медного гроша.

– Если вы пожелаете, принцесса, мы можем немедленно отдать приказ об аресте господина де Пардальяна, не оставив ему времени выполнить то, что он задумал.

– Зачем? – ответила Фауста с презрительным равнодушием. – Господин де Бюсси-Леклерк давно вынашивал свой коварный план и действовал он сегодня на свой собственный страх и риск, в своих личных целях. Пусть он теперь сам и выкручивается.

– Но ведь мы сами…

– Это не одно и то же, – живо прервала его Фауста. – Да, мы желаем смерти Пардальяна. И не наша в том вина, если для достижения этой цели мы вынуждены прибегать к необычным мерам, поскольку все обычные меры, применяемые людьми, потерпели крах. Мы хотим убить его, но это не мешает нам воздавать должное его чрезвычайной доблести – он заслужил это. Мы признаем, что он в высшей степени достоин нашего уважения. И вот тому доказательство: как раз в тот момент, когда ваша карающая длань занесена над ним, вы не отказываете ему в своем восхищении. Да, это правда, мы хотим убить его, но мы вовсе не стремимся обесчестить его и выставить в смешном свете. Фи! Такие уловки достойны лишь какого-нибудь Леклерка, как сказал бы шевалье де Пардальян. Этот жалкий бретер навлек на себя гнев столь грозного человека, как шевалье; повторю еще раз – пусть он выкручивается сам, как сможет. Что касается меня, то я и пальцем не пошевельну, чтобы отвести от него заслуженную им кару.

Эспиноза отвечал ей равнодушным жестом, свидетельствующим о том, что и самому кардиналу участь Бюсси была совершенно безразлична.

Тем временем Бюсси продолжал пятиться под испепеляющим взором Пардальяна, но наконец настал миг, когда двигаться дальше оказалось невозможно – его остановила плотная стена войск, присутствовавших при этой сцене. Теперь волей-неволей он был вынужден вступить в схватку с тем, кого он так страшился.

Чего же он боялся? По правде говоря, он и сам толком не знал.

Если бы речь шла только о том, чтобы обменяться ударами шпаг, пусть даже расставшись при этом с жизнью, он бы не испытывал ни страха, ни колебаний. Он, неоспоримо, был человеком храбрым.

Но точно так же Бюсси-Леклерк не был и коварным, неразборчивым в средствах человеком, каким он, безусловно, казался после своего последнего поступка. Для того чтобы заставить его совершить этот поступок, обесчестивший бретера в его же собственных глазах, понадобилось совершенно особое стечение обстоятельств. Понадобилось, чтобы искуситель появился как раз в тот момент, когда Леклерк находился в состоянии, весьма близком к помешательству, – только поэтому он и принял позорное предложение. Не станем забывать, что, когда появился Центурион, Бюсси собирался покончить с собой.

В своем обычном состоянии духа Бюсси, не колеблясь, взялся бы за кинжал, чтобы загнать Центуриону обратно в глотку его вероломные советы. И хотя бретер и согласился играть уже известную нам роль, однако же не обошлось без внутренней борьбы, терзаний и адресованных самому себе страшнейших оскорблений.

Теперь, когда непоправимое свершилось, Бюсси было стыдно за то, что он сделал; ему чудилось, будто на лицах всех окружавших его людей он читает осуждение. Он сознавал, что сам способствовал своему падению и теперь заслуживал соответствующего обращения с собой. Именно это и бесило его больше всего: он понимал – отныне он недостоин того, чтобы с ним обходились как с дворянином.

Его ужас вызывался, главным образом, тем, что, как он видел, Пардальян, хотя и безоружный, тем не менее решил покарать его. Что шевалье задумал? Какое смертельное оскорбление собирался он нанести ему на глазах у всех присутствующих? Вот что более всего волновало бретера.

Неужели он, Бюсси-Леклерк, будет принужден обречь себя на страшный позор, выступив со шпагой против человека, у которого не было иного оружия, кроме крепких кулаков? И что с ним станет, если у него хватит мужества не поддаться этому последнему приступу трусости? Бюсси знал необычную силу своего противника и был уверен, что окажется песчинкой в его могучих руках.

Перед ним оказалась неразрешимая проблема: обесчестить себя, позволив ударить себя безоружному человеку, или обесчестить себя, пустив против этого безоружного в ход шпагу. В обоих случаях результат был бы одинаковым, и эта мысль внушала ему страх и трепет, эта мысль заставляла его проклинать ту минуту, когда он согласился последовать советам проклятого Центуриона, бесстыдного сводника, то ли монаха, то ли наемного убийцы; эта мысль и заставила его отступать шаг за шагом от надвигающегося противника.

Но теперь ему уже некуда было отступать. С налитыми кровью глазами он инстинктивно озирался по сторонам в поисках дыры, куда он мог бы забиться, не желая допустить, чтобы его подвергли унизительному наказанию – о, только не это! – и не в силах прибегнуть к оружию, чтобы остановить своего неумолимого давнего врага.

Видя, что Леклерку больше некуда отступать, Пардальян остановился в двух шагах от него. Теперь шевалье был настолько же хладнокровен, насколько он горячился еще минуту назад. Он сделал маленький шажок и медленно занес руку. Но затем, передумав, он внезапно опустил ее и сказал странно спокойным голосом, хлестнувшим бретера, как пощечина:

– Нет, клянусь Господом Богом! Я не стану марать себе руку о физиономию этого мошенника!

И с той же величественной и презрительной неторопливостью, размеренно, медленно, словно впереди у него была уйма времени, словно он был уверен – никакая сила не сможет спасти от заслуженного наказания то жалкое существо, которое смотрело на него обезумевшим взором, он взял перчатки, засунутые за пояс, и невозмутимо и аккуратно надел их.

Тогда Бюсси, наконец, понял, что с ним собираются проделать. Если бы Пардальян схватил его за горло, он, наверное, дал бы себя задушить и даже не притронулся бы к эфесу своей шпаги. Для бретера это был бы способ – ничуть не хуже любого другого – уйти от бесчестья. Гром и молния! Ведь хотел же он, в конце концов, покончить с собой! Но это… Нет, этого оскорбления, куда более страшного, чем смерть, он перенести не мог.

Все в нем отчаянно взбунтовалось, и, молниеносным жестом выхватив шпагу из ножен, он угрожающе прорычал:

– Так подыхай же, как собака, коли ты сам того хочешь!

И собрался сделать стремительный выпад.

Но ему не суждено было избежать уготованной ему участи.

Пардальян, не сводивший с него глаз, мгновенно сжал одной рукой его запястье, а другой схватился за середину клинка. Усилием напрягшихся до предела стальных мускулов он сдавил бретеру кисть и резко и быстро вырвал оружие из его онемевших пальцев.

Все свершилось молниеносно. За кратчайшую долю секунды персонажи поменялись ролями, и теперь уже Пардальян стоял со шпагой в руке перед безоружным Бюсси.

Любой другой на месте шевалье воспользовался бы тем неоценимым преимуществом, которое давало ему завоеванное оружие, чтобы попытаться вырваться из этого осиного гнезда или, по крайней мере, дорого продать свою жизнь. Но Пардальян, как мы знаем, был устроен иначе, чем все люди. Он решил преподать бретеру урок, который тот заслужил, он наметил себе линию поведения в этом конкретном случае и теперь невозмутимо ей следовал, не заботясь обо всем остальном; впрочем, «все остальное» попросту для него не существовало, покуда его цель не была достигнута.

Бюсси-Леклерк, увидев, что его в очередной раз обезоружили, правда, иным манером, чем раньше, скрестил руки на груди и, вновь обретя свою обычную отвагу и пытаясь придать своему тону насмешливость, проскрежетал:

– Убей меня! Ну убей же меня! Пардальян в ярости отрицательно мотнул головой и зычно пророкотал:

– Жан Леклерк! Я хотел склонить тебя к высшей трусости – обнажить шпагу против безоружного человека. И ты решился на это, потому что у тебя душа негодяя. Ты недостоин носить эту рапиру, которой грозился хлестнуть меня по лицу.

И резким жестом он сломал шпагу о колено и бросил ее обломки к ногам Бюсси-Леклерка. Тот стоял смертельно бледный, кусая губы.

И опять это выглядело такой безумной бравадой, что Эспиноза прошептал:

– Гордыня! Гордыня! Этот человек – воплощенная гордыня!

– Нет, – тихо ответила Фауста, услышавшая его слова, – нет. Это безумец, который не отдает себе отчета в своих порывах.

Оба они заблуждались.

Пардальян продолжал по-прежнему громовым голосом:

– Жан Леклерк! Я считаю, что получил от тебя эту пощечину. Я мог бы задушить тебя, ибо во много раз сильнее тебя. Но я дарую тебе жизнь, Леклерк. А чтобы никто не мог сказать, будто я хоть однажды не ответил ударом на удар, я возвращаю тебе пощечину, которую ты намеревался мне дать!..

И с этими словами шевалье, невзирая на отчаянное сопротивление бретера, притянул его к себе; рука Пардальяна, затянутая в перчатку, со всего размаху, наотмашь ударила по щеке презренного негодяя, и тот отлетел на несколько шагов; оглушенный ударом, он наполовину потерял сознание, но скорее от стыда и ярости, нежели от боли.

Закончив эту экзекуцию, совершенную во исполнение собственного приговора, Пардальян произнес: «Уф!», подобно человеку, завершившему тяжелую и неприятную работу, и кончиками пальцев, с видом крайней брезгливости, снял перчатки, после чего отбросил их прочь, как отбросил бы зловонный комок грязи.

Проделав все это с невозмутимым спокойствием, не покидавшим его на протяжении вышеописанной сцены, он повернулся к Фаусте и Эспинозе и с самой простодушной улыбкой на губах направился к ним.

Но, очевидно, выражение его глаз было совершенно недвусмысленным, ибо Эспиноза, который вовсе не хотел пережить унижение, подобное тому, что выпало на долю Бюсси (воющего от отчаяния бретера как раз уносили служители), поспешно отдал офицерам, командовавшим солдатами, какой-то приказ.

Получив, наконец, четкие распоряжения, солдаты двинулись одновременно со всех сторон, сжимая вокруг шевалье железное кольцо и превращая француза в пленника.

У него не было никакой возможности подойти к группе, в середине которой находились Фауста и великий инквизитор. Он отказался от мысли сразиться с ними, так как приходилось противостоять этой новой опасности. Он понимал, что, если солдаты продолжат свой маневр, он вскоре будет не в состоянии сделать ни одного движения; если же их мощный напор останется таким же методичным и упорным, то ему угрожает быть задавленным, задушенным, причем он не сможет даже пошевелить рукой, чтобы защитить себя. Он проворчал, упрекая, по своему обыкновению, за все случившееся самого себя:

– Если бы только у меня был кинжал, который я так глупо выбросил, заколов быка! Так нет, мне непременно потребовалось изображать отвращение тем, что пролилось немного крови. Решительно, прав был мой батюшка, без конца повторяя мне, что сия излишняя чувствительность рано или поздно сыграет со мной скверную шутку. Если бы я слушался его мудрых советов, то не оказался бы в нынешнем положении.

Точно так же он мог бы пожалеть и о только что сломанной им шпаге Бюсси. Но вот тут он вовсе не сокрушался, оставаясь верен своей собственной логике. В самом деле, эту шпагу он отвоевал себе лишь ради того, чтобы испытать чувство удовлетворения, бросив ее обломки в лицо бретеру. Это удовлетворение обошлось ему дорого, но за все приходится платить. Главным было то, что он сделал все так, как задумал.

Однако, невзирая на сожаления и на обильно расточаемые самому себе упреки, Пардальян следил за передвижениями многочисленных противников с той холодной ясностью ума, которая имела своим следствием быстро принимаемые решения; решения же эти немедленно выполнялись.

Видя, что кольцо вокруг него делается слишком уж тесным, он счел, что ему необходимо побольше воздуха. Желая вздохнуть полной грудью, он стал выбрасывать вперед кулаки с размеренностью автомата, с точностью, если так можно выразиться, совершенно механической и с силой, удесятеренной отчаянием оттого, что он понимал: его гибель неизбежна. При этом он медленно поворачивался вокруг своей оси с таким расчетом, чтобы поочередно поразить каждого солдата из тех, что стояли к нему ближе остальных, все теснее сжимая кольцо.

За каждым его движением следовал глухой звук сильного удара, попавшего в цель, невнятная жалоба, стон, иногда ругательство, иногда приглушенный крик. И после каждого движения очередной испанец оседал на землю, его подбирали те, кто находился позади него, потом бережно выносили за пределы адского круга и там пытались привести бедолагу в чувство.

А тем временем начавшийся бунт разливался, подобно реке в половодье. Повсюду – на арене, возле скамей, на булыжной мостовой, на площади, на прилегающих улицах солдаты сражались с возбужденной толпой, направляемой и возглавляемой людьми герцога Кастраны.

Повсюду слышались выстрелы, лязг железа, хриплое дыхание сошедшихся в рукопашной схватке противников, стоны раненых, ужасные угрозы, чудовищные ругательства, торжествующие крики победителей и отчаянные вопли тех, кто спасался бегством; а время от времени, перекрывая адский шум, то в одном месте, то в другом раздавался оглушительный рев, служивший и паролем для единомышленников, и приветственным кликом:

– Карлос! Карлос! Да здравствует король Карлос!

Пардальян сразу же заметил, что ему терпеливо позволяли расходовать силы, не отвечая на его удары. Ему пришли на память слова Бюсси-Леклерка, сказанные Фаусте, и, не прекращая своего увлекательного занятия, он принялся размышлять:

«Они хотят взять меня живым!.. Могу себе представить: должно быть, Фауста и ее достойный союзник Эспиноза изобрели специально для меня какую-нибудь неведомую пытку, мастерски продуманную, особо жестокую и изощренную, и они не желают, чтобы смерть избавила меня от мук, которым они решили меня подвергнуть».

А поскольку его руки, работая без устали и без остановки в качестве дубинок, стали опасным образом деревенеть, он мысленно добавил:

«Но все-таки солдаты не позволят мне колотить по себе, как по барабанам, до тех пор, пока я не выдохнусь. Им придется-таки начать отвечать ударом на удар».

Рассуждая с замечательным для подобных обстоятельств хладнокровием, шевалье решил: самым лучшим выходом для него было бы получить смертельный укол кинжалом или шпагой, который избавил бы его от уготованной ему пытки.

Он не ошибся в своих заключениях. Солдаты и впрямь стали горячиться и, не дожидаясь приказа начальников, начали наобум тыкать перед собой кулаками, Некоторые из них – более раздражительные или же менее терпеливые – даже стали угрожать ему остриями своих шпаг. Шевалье, вероятно, получил бы столь желанное для него избавление в смерти, но тут послышался повелительный голос, который прекратил этот обмен ударами, приказав:

– Долой оружие, негодяи!.. Взять его живы?

Нападавшие повиновались, недовольно ворчи. Но так как им все это здорово надоело, ибо у всякого терпения есть пределы, а их собственное давно иссякло, то они, по собственной инициативе и не оглядываясь на командиров, выполнили ловкий маневр: те, кто стоял к шевалье ближе всего, навалились на него все сразу, скопом, придавив его своей численностью.

Он предпринял последнюю попытку сопротивления, быть может, надеясь наткнуться на разгоряченного головореза, который, позабыв о полученных инструкциях, всадил бы в него свой кинжал. Однако то ли памятуя о строжайших указаниях, данных всем нападавшим, то ли сознавая свою силу, то ли еще по какой причине, но никто из солдат не обнажил оружие. Зато ударов кулаков на него обрушилось не меньше, чем он обрушил их сам.

Ему удалось довольно долго противостоять этой своре – он походил на кабана, загнанного вцепившейся в него стаей собак. Его одежда была разодрана в клочья, по рукам струилась кровь, а на лицо было страшно взглянуть. Правда, кровь текла из незначительных царапин, а серьезных увечий ему, к счастью, не нанесли. Раз за разом он стряхивал с себя целые гроздья солдат, повисших у него на ногах, руках и на поясе. Наконец он совершенно выдохся, силы его иссякли, ноги подкосились, и он рухнул на землю.

Все было кончено. Его пленили.

И все-таки, хотя руки и ноги Пардальяна были больно стянуты веревками, он выглядел таким грозным и яростным, что человек десять на всякий случай крепко вцепились в него (а ведь он не мог даже пальцем пошевелить – так надежно его связали), а остальные окружили его плотным кольцом.

Теперь он стоял, и его холодный, пронзительный взгляд с невыносимой пристальностью устремился на Фаусту, которая невозмутимо присутствовала при этой битве человека-титана с сотней противников.

Когда она увидела, что шевалье схвачен и старательно и аккуратно связан от щиколоток по самые плечи, когда она убедилась, что ее враг совершенно беспомощен, она медленно подошла к нему, высокомерным движением отстранив тех, кто мешал ей его видеть, и, остановившись перед ним и почти касаясь его одежды, долго и молча смотрела на него.

Теперь Фауста могла торжествовать! Отныне он был в ее власти! Умело и заранее подготовленная западня наконец захлопнулась. Из долгой и трагической дуэли, начавшейся в их первую же встречу, Фауста вышла победительницей. Казалось бы, ей можно было ликовать, но с удивлением, смешанным с ужасом, она вдруг почувствовала, что испытывает безмерную грусть, странное отвращение к себе и словно бы сожаление о том, что произошло.

Увидев, что Фауста приближается к нему, Пардальян решил, что она явилась насладиться своим триумфом. Несмотря на веревки, которые врезались ему в тело и сжимали грудь так, что он с трудом дышал, несмотря на то, что на нем повисли всем своим весом те, кто удерживал его (они все-таки боялись, как бы он не ускользнул от них), он выпрямился; у него промелькнула мысль:

«Значит, госпожа папесса желает вкусить радость победы!.. Да уж, хороша победа!.. Подлейшая ловушка, вероломство, вооруженная до зубов армия, пригнанная сюда только ради того, чтобы захватить одного-единственного человека!.. Ничего не скажешь, блистательная победа… Есть чем гордиться! Конечно, я не доставлю ей удовольствия; увидеть меня печальным или встревоженным. А если вдруг она соизволит пошутить надо мной, то раз она забыла приказать, чтобы мне засунули в рот кляп, я ей выложу кое-какие истины, которые, ручаюсь, заденут ее за живое, не будь я Жан де Пардальян!»

Шевалье яростно стряхнул с себя военных, повисших у него на плечах, поднял голову и посмотрел принцессе в лицо – пристально, гневно, с колкой язвительностью в глубине глаз; во всем его облике сквозил вызов – шевалье ждал, когда Фауста даст ему повод отпустить одну из тех реплик, на которые он был такой мастак.

Фауста по-прежнему молчала.

В ее облике, напротив, не было ничего вызывающего, никакого намека на наглое торжество, которое он ожидал найти в ней. Насколько дерзко вел себя сам шевалье, настолько же она выглядела тихой и кроткой. Пожалуй, кто-нибудь мог бы подумать, что именно он был высокомерным победителем, а она – растерянной и униженной побежденной.

Пардальян, ожидавший увидеть, что ее глаза блестят от оскорбительной радости, с изумлением прочел в них печаль и нерешительность. Испытанное им потрясение оказалось столь сильным, что, сам не отдавая себе в том отчета, он стал смотреть на вещи иначе и даже подумал:

«Какого дьявола она с таким ожесточением преследовала меня, если теперь так горько сожалеет о своей победе?! Да-да, ошибки быть не может – она по-настоящему расстроена оттого, что я оказался в этом… неприятном положении. Чума разрази всех женщин с их капризами – никогда я не сумею их понять! Судьбе угодно, чтобы Фауста всегда, до конца, приводила меня в замешательство! И вот теперь, когда она положила столько трудов на то, чтобы схватить меня, неужели она развяжет мои веревки своими белыми 1ручками и вернет мне свободу? Да уж, клянусь местью, она вполне на такое способна! Но нет, я слишком поторопился, предположив, будто ее сердце открыто для великодушия. Смотрите-ка, в ней вновь просыпается тигрица. Черт подери, по мне лучше уж это, по крайней мере, я опять узнаю мою Фаусту».

В самом деле, Фауста, по-видимому, действительно была чрезвычайно взволнована, раз забылась до такой степени, что позволила своим чувствам хотя бы ненадолго отразиться на ее лице, выражавшем обычно лишь то, что ей было угодно являть окружающим.

Дело в том, что принцесса была изумлена и растеряна.

Фауста искренне считала, что ненависть давно убила в ней всякую любовь к Пардальяну. И вот теперь, в тот самый миг, когда она, наконец, схватила человека, которого, как ей казалось, она ненавидит, принцесса в величайшем смятении поняла: то, что она принимала за ненависть, все еще было любовью. Забыв обо всем, она мысленно беседовала с собой:

«Я по-прежнему люблю его! Я думала, что это ненависть, а это просто досада за то, что он пренебрег мною… ведь он не любит меня… и никогда не полюбит!.. А теперь, когда я сама предала его в руки врагов, когда я приготовила ему самую чудовищную из всех возможных пыток, я вдруг поняла: скажи он хоть слово, подари он мне хоть одну улыбку или даже взгляд, в котором не читалось бы равнодушие, – и я своими собственными руками заколола бы великого инквизитора, следящего сейчас за мной, а если бы я не смогла освободить его, я бы умерла вместе с ним. Что же делать? Что же делать?»

Она долго стояла в растерянности, впервые в жизни отступая перед решением, которое ей было необходимо принять.

Понемногу волнение в ее душе улеглось, черты лица стали жесткими – именно это и заставило Пардальяна подумать: «в ней вновь просыпаете тигрица», – затем разум одержал верх над чувствами, и лицо ее, наконец, вновь обрело то необычайное спокойствие, что делало ее столь величественной.

Фауста сделала два шага назад, словно давая понять, что участь шевалье решена бесповоротно, и необычайно мягким, приглушенным, будто издалека доносящимся голосом произнесла лишь:

– Прощай, Пардальян!

И опять Пардальян удивился – он ожидал услышать совсем иные слова.

Но он не принадлежал к числу людей, у кого можно выбить почву из-под ног таким пустяком.

– Не прощайте, – усмехнулся он, – а до свидания.

Она отрицательно покачала головой и повторила с той же невыразимой нежностью:

– Прощай!

– Понимаю вас, сударыня, но, черт подери, меня не так-то легко убить. Вам это должно быть хорошо известно. Вы хотели меня убить уж не знаю сколько раз – я не подсчитывал, это было бы долго и нудно, – и тем не менее я все еще жив и здоров, хотя, признаю, положение у меня сейчас не из завидных.

Она вновь упрямо покачала головой и повторила в третий раз:

– Прощай! Ты меня больше не увидишь! Ужасная мысль пронеслась в мозгу Пардальяна, заставив его содрогнуться:

«Ого! Она сказала: «Ты меня больше не увидишь». Неужели, будучи не в силах убить меня, это чудовище в женском обличье задумало ослепить меня? Клянусь породившим ее адом, это было бы слишком гнусно!»

Фауста продолжала, и голос ее был по-прежнему печален и доносился будто издалека:

– Вернее, – я плохо выразила свою мысль, – ты, может быть, еще и увидишь меня, Пардальян, но ты не узнаешь меня.

«Ну и ну! – подумал шевалье. – Что значит новая загадка? Я увижу ее – стало быть, у маня есть шансы выжить и не быть ослепленным вопреки тому, чего я опасался секунду назад. Отлично! Дела мои не так плохи, как я поначалу думал. Но я ее не узнаю. Что это значит: «Ты меня не узнаешь»? Какая угроза кроется за этими, казалось бы, мало что значащими словами? Ну, так или иначе, поживем – увидим».

Вслух же он произнес с самой любезной улыбкой:

– Надо полагать, вы, в таком случае, сделаетесь совсем неузнаваемой! А может, вы станете просто женщиной, как и остальные… хоть чуть-чуть добрей и сердечней. Если это и впрямь случится, то тогда вы, конечно, изменитесь столь сильно, что я вас не узнаю.

Фауста быстро взглянула ему прямо в глаза. Шевалье выдержал этот взгляд с тем насмешливым простодушием, что было ему присуще. Поняла ли она, что последнее слово никогда не останется за ней? Устала ли она от жестокой битвы, происходившей в ее душе? Во всяком случае, она лишь кивнула и вернулась на свое место подле Эспинозы; тот присутствовал при этой сцене безмолвный и бесстрастный.

– Отправьте пленника в монастырь Святого Павла, – приказал великий инквизитор.

– До свидания, принцесса! – крикнул Пардальян, и его увлекли прочь.

Глава 13 ЛЮБОВЬ ЧИКО

Монастырь Святого Павла (он уже давным-давно не существует), куда Эспиноза приказал отправить Пардальяна, находился рядом с площадью Святого Франциска; вернее сказать, он выходил прямо на площадь.

В иные времена Пардальян и его эскорт очутились бы там, так сказать, в мгновение ока. Но не надо забывать: в данный момент на площади продолжалось сражение, и такой дальновидный и методичный человек, как Эспиноза, не мог допустить столь грубой ошибки и в подобных обстоятельствах приказать открыто провести пленника через площадь.

Пардальян был окружен двумя ротами аркебузиров. Конечно же, шевалье, связанный с ног до головы, не внушал опасений великому инквизитору. Но если вспомнить, что пленнику и его эскорту, возможно, пришлось бы миновать самую гущу битвы, то эти меры, которые еще несколько часов назад вызвали бы смех, становились просто необходимыми. В сумятице схватки пленник мог получить смертельный удар, а мы знаем, что Эспиноза заботился прежде всего о том, чтобы он остался в живых. Пардальяна также, приняв за своего, могли освободить мятежники, что было бы еще хуже. Таким образом, необходимость солидного эскорта оказалась вполне оправданной.

В довершение ко всему, командующий эскортом повел свой отряд бесконечным кружным путем через маленькие улочки, прилегающие к площади, тщательно избегая всех тех мест, где кипела схватка. Кроме того, шевалье, чьи движения стесняли слишком туго стянутые веревки, мог продвигаться лишь мелкими шажками, и поэтому понадобилось не менее часа, чтобы добраться до того самого монастыря Святого Павла, куда можно было дойти за каких-нибудь несколько минут.

Что касается бунта, то приходится признать: очень скоро он превратился в жалкую потасовку и был подавлен с той чудовищной жестокостью, которую умел демонстрировать Филипп II, когда он был уверен, что одержит верх.

Фауста, тайная глава заговора, надеявшаяся на легкую и быструю победу, на этот раз просчиталась. Войска, имевшиеся в ее распоряжении, были многочисленны, хорошо вооружены и прекрасно организованы. К этим дисциплинированным войскам добавлялась значительная часть простонародья – сами того не зная, люди послушно следовали туда, куда их подтолкнули.

Если бы Фауста действовала с той мощью и стремительностью, которые были ей свойственны в некоторых критических обстоятельствах, она смогла бы поставить королевские войска в сложное положение, вынудить короля и министра считаться с ней, а, проявив решительность, не давая им времени опомниться и собрать новые силы, она, – кто знает? – возможно, даже принудила бы короля к отречению. Это был бы полный триумф, означавший осуществление ее честолюбивых замыслов. Первоначально план Фаусты в этом и заключался: активно воздействовать на события вплоть до их победного завершения. Он мог увенчаться успехом. К несчастью для себя, Фауста, видя колебания Тореро, то есть человека, бывшего для нее принцем Карлосом, совершила непростительную ошибку: она изменила свой план.

Она была уверена поначалу, что принц придет к ней исполненный решимости дать ей свое имя и разделить с нею испанский трон – в благодарность за то, что она увенчала его королевской короной. Она была в этом уверена, хотя поклясться бы в этом не смогла. Вот тогда-то ее и осенила злополучная мысль, которой суждено было погубить ее честолюбивые замыслы: мысль изменить то, что было задумано ранее.

Какой смысл ей имело развивать и закреплять свой успех и довершать гибель Филиппа II, если бы принц пренебрег ее предложениями? Правда, она полагала, что Карлос окажется достаточно благоразумным, но все-таки… Что же произойдет в подобном случае?

Предвидеть было нетрудно: не имея возможности представить недовольным мятежникам испанского принца, будущего испанского короля, сторонники Фаусты быстро покинут ее и вернутся к старому королю в надежде вымолить себе прощение за свое предательство.

Свергнутый король окажется, таким образом, словно по волшебству, во главе приверженцев тем более преданных, что они должны будут зарабатывать себе прощение, встанет во главе многочисленной закаленной армии, и поэтому предпринятые ею грандиозные усилия станут бесполезными и напрасными.

Нет. Действовать следовало обдуманно, а раз у нее существовали сомнения касательно Тореро, осторожность советовала поступать так, как если бы ей вовсе не приходилось рассчитывать на него.

Значит, она должна отказаться от своих планов?

Ни в коем случае.

Но вместо того, чтобы решительно и безоглядно идти до самого конца, надо было показать этому принцу, на что она способна и какими силами располагает. Фауста считала, что, как только Карлос все увидит и поймет, он вернется к ней смиренный и покорный. Тогда-то и настанет время действовать со спокойной уверенностью, и победа не ускользнет от нее.

Этот измененный план был исполнен в точности. Тореро оказался похищенным своими сторонниками, и королевские войска даже не смогли к нему приблизиться. На улице бушевал мятеж во всей его беспощадности.

Цель, которую Фауста поставила перед собой, была достигнута. Тогда предводители движения, посвященные во все детали, отдали приказ отступать и вскоре исчезли сами; их люди последовали их примеру.

Теперь королевским войскам могло противостоять лишь севильское простонародье – оно ничего не ведало о закулисной стороне интриги и, пользуясь его собственным выражением, «играло в эту игру на свои кровные денежки».

Вскоре на улицах и площадях города началась настоящая бойня, потому что в большинстве своем эти несчастные могли обороняться только жалкими ножами, которые ничто по сравнению с аркебузами, а их груди и спины не были защищены кирасами.

Тем не менее, они стойко держались и храбро шли на смерть. Это были фанатичные поклонники Тореро. Они не знали, кто такой принц Карлос, чье имя выкликали кругом. Они знали только одно: у них хотели отнять Тореро, а этого – они могли поклясться в том на распятии – они никогда не допустят.

Однако всему настает конец. Вскоре всем этим людям стало известно, что Тореро жив и невредим и недосягаем для королевских солдат, получивших приказ арестовать его. Откуда они об этом узнали? От кого? Неважно. Главное, что теперь им уже не имело никакого смысла и далее подвергать свою жизнь опасности.

Тогда началось всеобщее беспорядочное бегство, и на площади и на улицах остались лишь воины-победители, а также – увы! – многочисленные трупы, усеявшие землю, и еще более многочисленные раненые; последних, впрочем, торопливо вносили в дома.

…Тем временем Пардальян и его эскорт достигли наконец монастыря Святого Павла. И вот в тот момент, когда шевалье уже переступал порог своей тюрьмы, он заметил неподалеку от себя… кого бы вы думали? Карлика Чико, собственной персоной!

Но в каком состоянии, великий Боже!

И в каком виде находился его костюм, бывший еще несколько часов назад совсем новехоньким и таким роскошным! Тот самый знаменитый костюм, который был ему так к лицу и который обеспечил ему у знатных придворных дам успех столь сногсшибательный, что славная малышка Хуана пришла от этого в величайшее неудовольствие!

Во-первых, Чико уже не украшали ни шапочка с пером, ни роскошный плащ. Во-вторых, то, что было когда-то шелком и атласом его камзола, превратилось теперь в грязные лохмотья. На великолепных коротких штанах появились дыры величиной в ладонь. И повсюду – красные пятна, странным образом напоминающие кровь.

Да, нечего сказать, карлик был хорош! Если бы только малышка Хуана увидела его в таком обличье, какой прием она бы ему оказала, Святая Дева!

Истины ради следует сказать, что Чико, по-видимому, нимало не был обеспокоен деталями своего туалета. Он умел носить с горделивой непринужденностью что угодно – шла ли речь о рубище или о парадном одеянии. Его поза была полна достоинства, как и там, на арене, когда вокруг него вился рой восторгов и похвал. Он даже казался чуть выше, чем обычно.

К тому же – вот оно как! – если солдаты неплохо отделали его, Чико, то уж его лучший друг, французский сеньор, казавшийся ему богом, выглядел вообще отвратительно. Просто ужас какой-то! Взглянув на него, окруженного стражей, связанного, словно окорок, покрытого пылью и кровью, Чико испытал настоящее потрясение и, наверное, заплакал бы от горя, если бы его друг не объяснил ему раньше, что мужчина ни при каких обстоятельствам не должен плакать.

Как Чико удалось сюда пробраться? Очевидно, его маленький рост сослужил ему хорошую службу. Но зачем он явился к монастырю? Конечно же, ради Пардальяна. Последний не сомневался в этом ни секунды.

Маленький человечек молчал, но за него говорил его взгляд, устремленный прямо в глаза пленника. Этот взгляд выражал самое искреннее горе, самую пылкую любовь, самую полную преданность и простодушное восхищение гордой осанкой Пардальяна, окруженного охранниками: казалось, это он, Пардальян, командует стражей, – и шевалье, глубоко сентиментальный от природы, почувствовал душевное волнение и искреннюю благодарность. Он послал своему маленькому другу одну из тех пронзительно-нежных улыбок, которые так любил и так ценил бедный, отверженный всеми карлик.

Первым порывом Пардальяна было что-то сказать Чико, но потом он решил, что в нынешних обстоятельствах это здорово навредит малышу. Одно-единственное слово шевалье могло оказаться роковым для славного человечка. И с мужеством, исполненным отчаяния, он промолчал.

Тем не менее, поскольку Пардальян всегда помнил о своих друзьях и забывал ради них о собственной безопасности, он все же решил попытаться выяснить, какова же судьба дона Сезара; ведь шевалье дал себе слово оберегать его, именно ради него он вел себя так неосторожно и вот теперь оказался схваченным. Поэтому он бросил на ходу внимательно наблюдавшему за ним карлику чрезвычайно красноречивый взгляд.

Чико не был глупцом. Улыбка Пардальяна стала для него самой щедрой наградой; он отлично понял, какой мотив побудил того сделать вид, будто они незнакомы. Но только если Пардальян говорил себе: «Не будем губить маленького бедолагу, проявляя к нему симпатию!», то карлик, со своей стороны, говорил себе: «Не надо подавать вида, будто я знаком с ним. Вот оно как! Кто знает, может, пока я на свободе, я смогу быть ему чем-нибудь полезным».

Таким образом, одна и та же мысль родилась одновременно у двух столь разных людей, что их можно было бы назвать антиподами. Вот и удивляйтесь после этого внезапному расположению, которое ощутил Пардальян – воплощение силы – к Чико – воплощению слабости.

Итак, карлик прекрасно понял значение брошенного ему взгляда; казалось, Пардальян кричал: «Дон Сезар жив?»

И карлик сразу ответил французу на том же немом языке и был понят так же, как ранее все понял он сам.

Голова оставалась единственной частью тела Пардальяна, которой он мог двигать по своему усмотрению, ведь на нее нельзя было набросить веревки, как на все остальное. Посему шевалье выразил свое удовлетворение едва заметным кивком и прошел мимо тяжелым, медленным и неловким шагом: путы мешали ему двигаться с обычной для него легкостью.

В этот момент он заметил, что Чико, пользуясь своим маленьким ростом, проскользнул между солдатами (они, впрочем, не обратили на это никакого внимания) и, старательно приноравливаясь к его шагам, все время пытался идти рядом с ним, словно желая что-то ему сообщить.

Пардальян был воплощением силы и отваги; но точно так же он был воплощением ума и доброты. Это был глубоко чувствующий и одинокий человек; всю свою жизнь он рассчитывал только на самого себя и до сих пор всегда добивался успеха, блистательно опровергая известные слова Экклезиаста. Это был бесхитростный человек, и он всегда шел прямым путем.

Если на этом пути ему попадалось слабое или несчастное существо, первым порывом шевалье было протянуть ему руку помощи, не заботясь о том, какие последствия этот жест может иметь для него самого.

Если ему попадался зверь, – а такое тоже случалось, то он лишь отходил в сторону. Не из презрения или осторожности, а от отсутствия интереса. Если же зверь показывал ему клыки, Пардальян смело выходил на бой и, отвечая на брошенный ему вызов, дрался ожесточенно и решительно. Если же зверь нападал на слабейшего, то Пардальян уже не ожидал вызова и не пытался противостоять искушению вмешаться и подвергнуть опасности свою собственную жизнь, чтобы прийти на помощь незнакомому человеку.

Немало людей, слывущих храбрыми и рассудительными, сочли бы, что надо ретироваться, ибо иначе просто нельзя. Пардальян так не думал.

Всем вышесказанным мы пытаемся объяснить: именно потому, что шевалье сознавал свою силу, именно потому, что он всегда был сам себе хозяин и привык рассчитывать только на свои руки и голову, он, будучи глубокой натурой, не мог остаться равнодушным к проявлению дружбы или преданности, хотя и выражал свои чувства особенным образом (вероятно, в глазах людей, не знающих его, такой способ выражения чувств объяснялся жестокостью или избытком гордости).

Простой кивок карлика Чико и то, как ловко он пробрался сквозь ряды солдат, спеша на помощь Пардальяну, этому олицетворению силы, очень взволновали шевалье, потрясли его до глубины души.

Теперь он заметил, что в судорожно сжатом кулаке карлик стискивает рукоятку своего крохотного кинжала и что он бросает на людей из эскорта взгляды, полные ненависти, – будь эти взгляды пистолетами, они убивали бы. Пардальян невольно подумал про себя:

«Ах, славный маленький человечек! Если бы его сила была так же велика, как его отвага и воля, как бы он набросился на всех этих солдат, которых их начальники заставляют играть весьма жалкую роль!» Он мягко улыбался – эта искренняя дружба, проявившаяся в столь критический для него момент, грела его сердце. К нему вновь вернулись его природная насмешливость и жизнерадостность. И он шепотом добавил (будто карлик мог его услышать), ехидно взглянув на кинжальчик размером чуть ли не с вязальную спицу:

– Брось свою иголку! Ты видишь, малыш, их тут слишком много!

Имелся в виду окружавший его несметный военный эскорт.

Наконец он подошел к главной двери монастыря. То была массивная, монументальная, угрюмая и мрачная дверь, дверь-обманщица – из-за своих окошечек, видимых и потайных, дверь-скромница – из-за своего невыразительного, приглушенного цвета, дверь надменная и угрожающая – из-за усыпавших ее гвоздей и бесчисленных замков и запоров; она казалась холодной и печальной – как и все те здания мрачного и зловещего вида и неопределенного назначения (то ли казарма, то ли тюрьма, то ли храм, а, может, даже пыточные камеры), что возвышались над опоясывающими монастырь белыми высокими стенами.

Здесь пришлось ждать, пока с мрачным скрежетом отодвинутся огромные засовы, пока с помощью ключей, которые карлик Чико приподнял бы лишь с огромным трудом, откроют исполинские замки. Задержка оказалась довольно длительной.

Чико воспользовался этой паузой – возможно, он ее предвидел – и прибег к выразительной мимике; Пардальян, не терявший, как легко догадаться, его из виду, сразу все понял; к счастью, их немая беседа прошла незамеченной, ибо охранники шевалье, довольные, что дело уже почти закончено, шутили и болтали друг с другом.

– Я буду приходить сюда каждый день, – говорили жесты маленького человечка.

– Зачем?

Карлик пожал плечами, воздел глаза к небу, поднес руки к голове и тихонько опустил их; все это означало:

– Мало ли что может случиться, вот оно как! Может, вам удастся передать что-нибудь на волю.

Пардальян сильно поморщился, покачал головой, обвел взглядом своих стражей, и это был его ответ:

– Ты только станешь понапрасну терять время. Меня будут стеречь на славу.

Но Чико настаивал:

– Ну и что же? Попробовать-то всегда можно.

Пардальян откликнулся:

– Ладно. Спасибо тебе за твою самоотверженность.

И он ласково улыбнулся карлику.

Наконец дверь отворилась. Прежде чем она медленно закрылась за шевалье, – возможно, навсегда, – он в последний раз повернул голову и послал последнее «прости» карлику, чье умное подвижное лицо было обращено к нему. Чико, казалось, говорил:

– Не отчаивайтесь. Будьте готовы ко всему. Я не покину вас и, – кто знает? – быть может, окажусь вам полезным.

Пардальян исчез под темными сводами; солдаты вышли из монастыря и весело удалились; Чико остался один на пустой улице, не в силах уйти от двери, захлопнувшейся за единственным человеком, который был с ним дружелюбен и приветлив, за человеком, чьи горячие и яркие слова пробудили в нем целый мир неведомых ему ранее чувств – они дремали в нем, хоть он о том и не подозревал.

Солнце медленно заходило за горизонт; скоро его красный диск полностью исчезнет, на смену дню явится ночь; надеяться больше было не на что. Чико тяжело вздохнул и медленно, печально, нехотя пошел прочь.

Он не заметил, что над городом нависла давящая тишина. Он не заметил, что, кроме патрулей, прочесывавших город, на обычно оживленных улицах Севильи ему не встречалось ни одного прохожего – и это в час, когда свежесть наступающего вечера будто приглашала жителей выйти из домов и полной грудью вдохнуть живительную прохладу!

Он не заметил, что лавки тщательно закрыты, двери заперты на все запоры, ставни наглухо захлопнуты. Он не заметил ничего. Он шагал медленно, погруженный в свои мысли, и иногда вынимал спрятанный у него на груди пергамент; карлик внимательно разглядывал пергамент и поспешно возвращал его на прежнее место, словно опасаясь что его могут украсть.

Скажем сразу же: этот пергамент (карлик, по-видимому, придавал ему большое значение) был тем самым незаполненным листом, который Центурион в свое время получил от Красной Бороды и который он передал Фаусте.

Возможно, читатель помнит, как Фауста спустилась в подземелье дома у кипарисов, чтобы сжечь там ядовитую пастилку и тем самым напоить отравой воздух. В тот момент, когда она доставала у себя с груди серебряный футляр с пастилками, она и выронила незаметно для себя этот листок.

Несколько минут спустя Пардальян подобрал документ, но не смог прочесть его в темноте и засунул себе за пояс. Когда же шевалье ползал по плитам пола, наблюдая за Чико, он тоже, в свою очередь, выронил пергамент.

Вернувшись в трактир «Башня», он уже не думал об этом клочке бумаги, ценности которой он себе не представлял. Бумагу нашел карлик, а поскольку он умел читать и в его каморке была свеча, то он проникся важностью своей находки и аккуратно спрятал ее. Он намеревался при первой же возможности вернуть пергамент французскому сеньору – ведь пергамент наверняка принадлежал именно ему, и уж, во всяком случае, он сумел бы лучше распорядиться этим документом. Однако события развивались столь стремительно, что Чико не успел осуществить свое намерение.

Вот этот-то листок карлик и изучал на улице внимательнейшим образом. Что он хотел с ним сделать? По правде говоря, он и сам не знал. Он размышлял. Он смутно понимал, что, вероятно, сможет воспользоваться документом с пользой для Пардальяна. Но как? Именно это он и пытался обдумывать.

Одно его волновало: он был не слишком уверен, что его находка и вправду имеет ту ценность, которую он ей приписывал. Мы уже говорили, что он умел читать и даже писать. Это означало, что он с трудом мог разобрать и с еще большим трудом нацарапать самые общеупотребительные слова – и это все.

Для того времени это было много, и в глазах неграмотной толпы он мог сойти за ученого. Сегодня шестилетний или семилетний ребенок знает больше. Как видим, все в мире относительно и все стремительно меняется.

Но одно было совершенно ясно: Чико прекрасно отдавал себе отчет в ограниченности своего образования и весьма мало доверял своей так называемой учености. Что вы хотите, он был человеком без претензий! Мы уже знаем, что он робок, а вот и еще один его недостаток. Не наша вина, если все обстоит именно так, а не иначе.

Итак, не доверяя своим способностям, он был не очень-то уверен в ценности найденного документа. Ах, если бы он мог стать таким же ученым, как и его хозяйка Хуана: в своей комнатке, где она каждый вечер проверяла счета, она играючи справлялась с самыми сложными числами, и времени ей для этого требовалось меньше, чем нужно, чтобы опрокинуть стаканчик доброго вина!

Да, если бы он был таким же ученым, как она, он бы быстро во всем разобрался. От этого соображения до мысли о том, что только «маленькая хозяйка» сможет вывести его из затруднения, был всего лишь один шаг, и Чико этот шаг сделал. Он решил передать драгоценный пергамент Хуане: умная и ученая девушка наверняка сможет ему сказать, что это такое на самом деле. Придя к подобному заключению, он тотчас же отправился к трактиру «Башня».

Вспомним, что Хуана его прогнала, а его роскошный костюм превратился в лохмотья. В любое другое время эти два обстоятельства заставили бы маленького человечка отступить. И впрямь, какой прием мог его ожидать, если бы он осмелился предстать перед ней без приглашения да еще в таком виде?! Но карлик даже и думать об этом не стал. Речь сейчас шла о спасении его единственного друга, это соображение являлось первостепенным, и Чико решительно двинулся в путь.

Он нашел трактир почти пустым, что не могло его удивить после кровавых событий, разыгравшихся днем. За столами сидели всего несколько человек, и это были военные – по большей части они заходили сюда лишь для того, чтобы наскоро пропустить стаканчик, и тотчас после этого покидали гостеприимное заведение.

Маленькая Хуана восседала в крохотном помещении по соседству с кухней – это был своего рода кабинет управляющего трактиром. Конечно же, на ней по-прежнему было великолепное платье, надетое, чтобы идти на корриду, и, разряженная подобным образом, она была обольстительна до невозможности, красива так, что могла бы соблазнить и святого, свежа, как полураспустившаяся роза; в этом богатом и элегантном наряде, который изумительно ей шел, ее можно было принять за собравшуюся на маскарад маркизу.

Увидев Хуану такой красивой и такой разодетой, Чико почувствовал, что сердце у него неистово колотится; глаза его заблестели от удовольствия, а на щеках появился яркий румянец.

Но маленький человечек пришел сюда не из-за какого-нибудь пустяка, и он мужественно подавил в себе бушевавшее в нем искушение. А поскольку он был исполнен решимости заниматься только серьезными вещами и думать только о своем друге, то случилось нечто такое, чего он никогда от себя не ожидал: он предстал перед Хуаной с уверенностью в себе, какая ему вовсе не была свойственна.

Мы не могли бы поклясться в том, что прелестная Хуана совсем не ожидала этого визита робкого влюбленного. Можно даже предположить, что именно в предвкушении этого визита она и не сняла своего роскошного туалета, который придавал ей такой восхитительный вид и который был достоин соперничать с ослепительным костюмом Чико.

Должно быть, она подумала, что по окончании боя карлик не сможет побороть прежние привычки и придет к ней покрасоваться, а потому, очевидно, заранее подготовилась к его приему.

Легко догадаться, насколько неожиданное и даже странное поведение маленького человечка задело Хуану за живое. Однако хитрое создание заметило его румянец и то, как внезапно заблестели его глаза в тот самый момент, когда он ее увидел. Впрочем, это были мелочи по сравнению с обычными для него знаками внимания к ней.

Как и у всех испанцев, комплименты Чико делались поистине изумительными, когда речь заходила о его любимой. С той естественной поэтичностью, которая отличает многих жителей его родины, он умел находить ласковые, умильные слова, убаюкивающие, словно самые нежные прикосновения. Он поистине боготворил ее, что никогда не оставляло ее равнодушной, хотя по усвоенной давным-давно привычке она держала себя с ним нарочито величаво, точно инфанта, что всегда нагоняло на него некоторый страх.

На сей раз все было совершенно иначе. Ни единого любезного слова, ни единого комплимента; он едва бросил взгляд на ее самый красивый туалет, на ее изящные башмачки. А эта холодная уверенность в себе! Нет, Хуана никогда еще не видела его таким…

В чем дело? Неужели она вдруг стала уродиной? Или же Чико, опьяненный успехом, который он имел среди знатных дам, возомнил себя важной персоной и решил пренебречь ею? Она была так раздосадована, что готова была расплакаться… если бы не боялась, что он, увидев, как она переживает из-за его невнимательности, возгордится еще больше.

Однако, будучи женщиной и кокеткой, Хуана сумела скрыть свои чувства, и он так и не догадался, что происходит в ее душе. С самым недовольным видом и самым резким тоном она бросила ему:

– Как ты посмел явиться сюда после того, как я тебя выгнала? Да еще в таком виде! Святая Дева! И не стыдно тебе представать передо мной в подобных лохмотьях? Хотя, конечно, тебе неведом стыд, тебе знакомо только бесстыдство!

Впервые в жизни Чико воспринял эту бурную выходку с полным безразличием, отчего негодование девушки только возросло. Он не покраснел, не опустил голову, не стал просить прощения. Он спокойно посмотрел ей прямо в лицо и, словно не слыша ее, сказал очень тихо и очень просто:

– Мне надо поговорить с тобой о важных вещах.

Малышка Хуана была совершенно ошеломлена. Ее куколку будто подменили. Откуда у него взялась эта спокойная смелость?

По правде говоря, Чико вовсе не осознавал собственной храбрости. Он думал только о Пардальяне, и перед этой мыслью отступало все остальное. То, что девушка принимала за смелость, было всего лишь рассеянностью. Он слушал свою маленькую хозяйку вполуха, а сам тем временем размышлял совсем о другом. Он лишь отчасти улавливал смысл ее слов – сейчас они не имели для него никакого смысла.

Тогда пораженная Хуана притворилась, будто только что заметила то, что на самом деле увидела тотчас же, и воскликнула:

– Но ты весь в крови! Ты что, дрался? Разве ты не знаешь, что происходит в городе?

– Почему же не знаю? Говорят, случился бунт, город в огне и в крови, погибли тысячи людей… По крайней мере, так рассказывали те немногие посетители, что заходили к нам сегодня.

Ее тревога невольно прорвалась наружу; с дрожью в голосе и с нежностью, которую Чико, к сожалению, не уловил, она спросила:

– Ты не ранен?

– Нет. Меня забрызгали в толпе. Может быть, я и получил две-три царапины, но это все пустяки. Кровь эта не моя, а тех несчастных, которых убивали на моих глазах.

Раз карлик не был ранен, Хуана вновь перешла на ворчливый тон:

– Стало быть, это там тебя так отделали? Да чего ради, скажи на милость, ты ввязался в эту драку?

– Пришлось.

– Почему пришлось? Подумать только, а я ведь пошла на эту корриду, и если бы я осталась до самого конца, то меня, наверное, сейчас не было бы в живых!

Настала очередь карлика побелеть от страха:

– Ты ходила на корриду?

– Ну да! К счастью, Дева Мария, вероятно, хранила меня – из-за внезапного недомогания Барбары, которая была со мной, нам пришлось уйти с площади вскоре после того, как шевалье де Пардальян так блистательно заколол быка. Завтра я отправлюсь в собор Пречистой Девы и поставлю там свечку!

Как мы знаем, Хуана бессовестно врала. Но ни за что на свете она не согласилась бы сделать карлику приятное, признавшись, что видела его триумф, а ведь именно он заставил ее покинуть свое место.

Чико же понял только одно: по счастью, его Хуанита смогла мирно вернуться домой и не попала в гущу сражающихся, где ей бы грозила смертельная опасность.

– Ты ничего не знаешь, – сказал он с таинственным видом. – Тореро хотели убить. Все произошло из-за него. К счастью, приверженцы дона Сезара похитили его, теперь он надежно спрятан, и врагам его не достать.

– Святая Дева! Да что ты такое говоришь? – вскричала Хуана, живо заинтересованная.

– Да-да! Бунт, о котором ты слышала, учинили только ради дона Сезара. Говорят, он сын короля; он, вроде, и есть законный инфант, и его хотели посадить на трон вместо его отца, короля Филиппа, поэтому и кричали ему: «Да здравствует король Карлос!»

Чико, по всему судя, очень гордился тем, что знает такие подробности, но особенно гордился он тем, что лично знаком с человеком, которого называют сыном короля.

Девушка сразу же позабыла и свой притворный гнев, и свою настоящую досаду и всплеснула маленькими ручками.

– Дон Сезар – сын короля! – воскликнула она. – Ну что ж, по правде говоря, это меня не удивляет. Я всегда полагала, что он очень знатного происхождения. Но все-таки я не думала, что он королевской крови. Так ты говоришь, он законный инфант? Кто же посмел покуситься на его жизнь?

– Король… его отец, – ответил Чико, понизив голос.

– Его отец! Да может ли такое быть? – протянула она недоверчиво. – Он, наверное, ничего не знал.

– Наоборот, знал! Поэтому-то он и хотел его убить. Не всем это известно, а мне вот известно! Я много чего знаю, вот оно как, только об этом никто не подозревает.

– Но почему? Это такой ужас – отец отдает приказ убить своего собственного сына!

– Ага, в том-то и дело! Это называется «государственные интересы». И это я тоже знаю.

Хуана невольно бросила на маленького человечка восхищенный взгляд. Ведь он и вправду знал такие вещи, о которых никто и не подозревал. Интересно, как это у него получилось, что он проник в такие важные секреты? А карлик продолжал очень серьезно:

– Я был пажом Сезара во время его боя. Ты этого не видела, потому что, когда мы вышли на арену, ты уже ушла.

Она это отлично видела, она его прекрасно рассмотрела, но тем не менее притворилась удивленной. А Чико рассказывал дальше:

– Понимаешь, я же должен был выяснить, куда его дели. Я пошел за ним. Вот тут-то мне и досталось.

И он горестно вздохнул:

– У меня был такой красивый костюм… совсем новый. Если бы ты его видела! Посмотри, во что они его превратили.

Да-да, она все видела и все понимала. Теперь уже и речи не было о том, чтобы ругать его. Маленький человечек выполнил свой долг, последовав за хозяином; он поступил достойно.

– Но это еще не все, – печально продолжал карлик. – У меня для тебя есть еще одна новость… скверная новость, Хуана.

– Говори… Ты меня пугаешь.

Он излагал события так, чтобы постепенно подготовить ее, а она и не подозревала, к чему он клонит. И вдруг он внезапно выпалил:

– Арестовали шевалье де Пардальяна.

Чико был уверен, что, услышав эту новость, Хуана придет в отчаяние. Ничего подобного – она перенесла этот удар с поразившим его спокойствием. О, конечно же, она очень расстроилась, но все-таки это был не тот взрыв чувств, которого он ожидал. Видя, что она молчит, он тихо сказал:

– Ты опечалена?

– Да, – просто ответила она.

– Ты его по-прежнему любишь?

Она взглянула на него с удивлением, в котором не было ничего наигранного.

– Да, – подтвердила она, – я люблю его, но не так, как ты думаешь.

– О! – потрясенно произнес он. – Но ведь ты же мне говорила…

– Я люблю шевалье де Пардальяна, – прервала его девушка, – как доброго и храброго дворянина, ведь он такой и есть. Я люблю его как старшего брата – и только так, а не иначе. Не забывай этого, Чико. Никогда этого не забывай.

– Вот оно как! – воскликнул он, сияя. – А я-то воображал…

– Опять! – вспылила она, начиная терять терпение. – Ну как еще тебе надо растолковывать, чтобы ты все понял?

Чико от души рассмеялся. Если бы еще ему сообщили, что Пардальян вне опасности, он был бы совершенно счастлив. Он сказал:

– Ну, теперь я понимаю. Значит, если ты любишь сеньора де Пардальяна как брата, то ты охотно поможешь мне вытащить его из тюрьмы.

– О, с радостью! – ответила она, не раздумывая.

– Хорошо, это главное.

– Но почему его арестовали? И как?

– Почему – об этом я ничего не знаю, а вот как – знаю. Я там был и все видел. Я и за ним тоже пошел, до самой тюрьмы. Его заперли в монастырь Святого Павла.

– Ты пошел за ним! Зачем?

– Чтобы знать, куда его запрут, вот зачем! Чтобы попытаться его вызволить.

– Ты хочешь его освободить? Ты? Так, значит, ты его любишь?

– Да, я его люблю. Господин де Пардальян значит для меня больше, чем Господь Бог. Я бы отдал всю свою кровь до последней капли, чтобы вырвать его из когтей врагов, которые схватили его. Ты просто не представляешь, Хуана, что это за человек. Знаешь, сколько их собралось, чтобы арестовать его? Много-много рот. Их было повсюду несметное количество, и все – ради него одного. И его высокопреосвященство Эспиноза, и иностранная принцесса тоже, я ее сразу узнал, хоть она и переоделась в мужское платье. Их там была, наверное, тысяча, и все – чтобы арестовать господина шевалье. А у него даже не было оружия. Тогда он стал бить их кулаками и стольких там уложил! Если бы ты только видела!.. И они его схватили и связали веревками. И вот они его связали, опутали с ног до головы, он не может даже пошевелиться, совсем ничего не может сделать – а они все равно его боятся. Говорю тебе – они его боялись!

Чико, обычно весьма немногословный, начал говорить, и все говорил, говорил, и его восторгу и восхищению не было конца. И речь шла не о ней, а именно она (Хуане это было отлично известно) являлась до сих пор единственной любовью маленького человечка. Как видим, Хуану ожидали все новые сюрпризы.

Решительно, в ее куколке что-то изменилось, и девушка обеспокоенно спрашивала себя, чего же ей следует опасаться в будущем.

Мысленно она перечисляла: Чико, обычно такой робкий, предстал перед ней вызывающе дерзким; всегда столь чувствительный ко всему, что исходит от нее, он встретил ее упреки с полнейшим безразличием; тот самый Чико, который не сводил с нее глаз, который окружал ее нежными заботами, который, как она считала, был страстно в нее влюблен, – так вот, у этого самого Чико не нашлось для нее ни единого любезного слова, ни единого знака внимания; он едва удостоил ее рассеянным взглядом.

Можно было подумать, что она для него просто не существует! Это было чудовищно, ужасно и очень больно! Это что же, конец всему? Кому же тогда вообще можно верить, Пречистая Дева?! Какое предательство!

Чтобы заставить его отказаться от этой неуместной холодности, молодая красавица пустила в ход весь грозный и сложный арсенал хитростей простодушной кокетки, она прибегла к тысяче уловок, обычно так хорошо ей удававшихся: изысканные позы, вызывающие или томные взгляды, медленные, изящные жесты тонких белых ручек, шаловливая грация, чарующие улыбки. И все впустую.

Машинальным жестом она вынула из своих волос цветок, несколько минут поиграла им, раз за разом подносила его к губам, словно вдыхая его аромат, и в конце концов уронила его… случайно. Чико не шелохнулся. В своей наивности Хуана подумала, что он, возможно, не заметил брошенного ему цветка.

Тогда она стала исподтишка подталкивать цветок кончиком туфли, пока он не очутился на самом видном месте. И Чико, который раньше непременно принялся бы умолять как о величайшей милости, чтобы ему было позволено унести этот цветок с собой, или же тайком поднял бы его и трепетно спрятал у себя на груди, оставил его там, куда она его подтолкнула! Значит, наглец попросту не желал подбирать цветок! Какое унижение!

Как известно, карлик особо поклонялся детской ножке своей маленькой хозяйки. Он любил садиться перед нею на корточки, превращая себя в живую скамеечку; Хуанита ставила на него свои маленькие ножки, и, пока она щебетала, он внимательно слушал ее и тихонько, едва касаясь, гладил туфельки, затаив в душе страх – а вдруг ей будет неприятно; подчас он так забывался, что набожно припадал к ним губами, делая вид, что это произошло совершенно случайно.

Впрочем, маленькая трактирщица охотно позволяла ему проделывать все это. Иногда с помощью какого-нибудь невинного плутовства она даже заставляла карлика преодолевать его природную робость и сама склоняла его к этой игре, в которой участвовала с искренним, хотя и скрываемым удовольствием: при всем своем внешнем безразличии девушка очень ценила это необычное поклонение.

Дело в том, что, сама того не зная и не желая, именно Хуана приучила Чико к такому виду поклонения, – быть может, несколько странного на чей-то взгляд, – и именно Хуана поддерживала и культивировала его, пока оно не превратилось в нечто привычное и необходимое им обоим.

И действительно, она обладала всеми прирожденными качествами кокетки. Но она не была бы чистокровной андалузкой, если бы не кокетничала и не гордилась своими ножками, и вправду очень маленькими и очень красивыми.

Итак, у Хуаны была слабость, и она заставила Чико разделить с ней эту слабость. С тех пор она лишь радовалась, когда видела, что в своем поклонении он идет дальше нее самой.

Читатель, наверное, улыбнулся.

В наш прозаический век, век безудержной конкуренции и напряженной деятельности, культ женщины и всего, что составляет ее красоту, отчасти утерян. Сегодня крайне мало осталось тех, кто способен как истинный знаток оценить женские прелести и для кого вид красивой ножки в изящной туфельке есть настоящее пиршество для глаз.

В те времена люди не знали, что такое пароходы и аэропланы, но у них было время смаковать, подобно гурманам, все прекрасное – в любых его проявлениях.

Заметьте, читатель: мы не критикуем. Мы констатируем факт, вот и все.

А ведь в Испании совсем еще недавно можно было видеть, как галантный кавалер широким жестом бросал на землю посреди улицы свой плащ перед избранницей своего сердца, а та, легкая и кокетливая, улыбающаяся и грациозная, изогнув стан, приподнимала ножку так, что становилась видна тонкая лодыжка, и вставала этой обольстительной ножкой на импровизированный ковер. После чего кавалер брал плащ и гордо закутывался в него, с достоинством выставляя на всеобщее обозрение четко отпечатавшийся след, к которому он предварительно страстно прильнул губами.

Как бы то ни было, слово «слабость» уже произнесено, и какое бы название – порок или страсть – ни присваивать этому особому виду кокетства, но малышка Хуана владела его искусством в совершенстве и заставила Чико разделить эту ее страсть, а тот усвоил урок настолько хорошо, что оказался еще более пылким и более восторженным, чем она сама, – а это, согласитесь, что-нибудь да значит!

Увидев, что все ее мелкие хитрости ничего не дали, Хуана прибегла к самому крайнему средству, имея все основания полагать, что оно, как и всегда, подействует безотказно. Она как бы ненароком принялась выставлять напоказ свои крохотные ножки, обутые в очаровательные атласные туфельки; при этом, разумеется, можно было полюбоваться и видом изящных щиколоток, и даже вышитыми шелковыми чулками, какие носили тогда только знатные дамы. Таким способом девушка пыталась привлечь к себе внимание строптивца. А поскольку он, кажется, ничего не замечал, она решила потихоньку оттолкнуть скамеечку, на которую обычно ставила ноги.

Проклятая табуретка была весьма большой и тяжелой, из массивного дуба. И все-таки ей удалось отпихнуть ее так далеко, что получилось следующее: она, совсем маленькая, сидит в необъятном кресле, а ножки ее болтаются в воздухе, не имея точки опоры. Она надеялась, что карлик непременно поторопится вернуть скамеечку на место.

При любых других обстоятельствах Чико не замедлил бы воспользоваться подобной удачей. Однако голова у него была занята более серьезными вещами, и героическим усилием воли он вновь сумел противостоять искушению.

Увы! Вот и на этот раз Хуана потерпела сокрушительное поражение. Что ж, если Чико так решительно сопротивлялся всем ее уловкам, то малышке пришлось прибегнуть к прямому вызову. Голосом, в который она попыталась вложить как можно больше твердости и безразличия, тоном, который, как она полагала, был способен задеть карлика за живое, она сказала:

– Неужто ты до такой степени рассеян или же я так мало значу для тебя, что ты не видишь: мне неудобно сидеть, потому что некуда поставить ноги?

Это должно было означать: «Глупец! Чего ты ждешь, почему не занимаешь место отброшенной мною скамеечки?» И словно прежнего унижения было мало, за ним последовало новое, высшее оскорбление: не воспользовавшись ее откровенным приглашением, Чико ограничился тем, что вернул под ноги Хуаны деревянную скамеечку, с неимоверными трудами отодвинутую ею.

Затем, по-видимому, желая подчеркнуть свое твердое намерение остаться недосягаемым для любого искушения и сохранить ледяную холодность, Чико взгромоздился на табурет, стоявший довольно далеко от девушки.

Сия последняя обида была уже и вовсе непереносима, и Хуана даже собралась впасть в один из тех приступов бешенства, что подчас овладевали ею, когда карлик противоречил ей или же когда девушке никак не удавалось заставить его понять и выполнить то, чего ей хотелось, а попросить открыто она не осмеливалась. Она решила поколотить карлика, расцарапать ему лицо и в конце концов прогнать прочь – надо же было наказать его за эту наглую холодность!

Но по здравом размышлении малышка поняла, что в том состоянии духа, в каком Чико сейчас находился, он был способен, в свою очередь, впервые в жизни рассердиться на нее. И дело было вовсе не в том, что Хуана его боялась, а в том, что она непременно желала узнать принесенные им важные новости; значит, грубить Чико сейчас не следовало.

Короче говоря, любопытство, оказавшееся сильнее досады, посоветовало ей придерживаться спокойной и достойной линии поведения и не подавать виду, будто ее задевают эти оскорбления (хотя, как мы понимаем, все, что карлик только что проделал, очень обидело и ранило ее).

Эти мысли пронеслись в голове Хуаны как раз тогда, когда Чико, обычно столь немногословный, принялся без умолку восхищаться шевалье де Пардальяном, своим лучшим другом, – ради него-то он и забыл, по-видимому, ту, которая до сих пор была для него единственной во всем свете.

Однако речь все же шла о спасении Пардальяна, и поэтому Хуана не знала, следовало ли ей по-прежнему возмущаться поведением карлика или же, напротив, восхищаться его преданностью шевалье. Она не знала, надо ли ей похвалить его или же осыпать градом упреков и бранью.

В самом деле, несмотря на кажущееся спокойствие, с каким она встретила известие об аресте Пардальяна, будь Чико менее озабочен судьбой своего друга, он бы заметил ее внезапную бледность и слишком уж ярко заблестевшие глаза.

Значило ли это, что она любит Пардальяна? Может быть, в самой глубине ее души еще сохранилось нежное чувство к нему? Этого мы не знаем. Но совершенно ясно одно: после загадочной беседы, которая состоялась у нее с шевалье, она искренне отказалась от своей романтичной любви.

И точно так же искренне, под влиянием братских советов Пардальяна, она обратила свой взор на Чико, надеясь обрести с ним счастье, – она уже поняла, сколь оно неуловимо и что для нее оно невозможно с другим.

И тем не менее, даже если Хуана и не мечтала более о любви Пардальяна, остаться равнодушной к его судьбе она не могла. Она употребила очень точное слово, сказав Чико, что любит Пардальяна как старшего брата.

Итак, Хуана, как и карлик, готова была сделать все от нее зависящее, а если понадобится – и пожертвовать собственной жизнью, ради спасения шевалье. И вот что замечательно: в своей ненависти против Пардальяна объединились самые могущественные люди Испании, включая и короля; но нашлись лишь два слабых существа, которых взволновала его судьба и которые принялись ломать себе голову над тем, как вызволить доблестного француза из цепко держащих его когтей; и эти два существа – миниатюрный мужчина, карлик, и хрупкая прелестная девочка, привыкшая, чтобы ее ласкали и лелеяли, – готовы были отдать за него свою жизнь. Это было замечательно и трогательно.

К сожалению, несчастье с Пардальяном приключилось как раз тогда, когда Чико и Хуане следовало бы начать разбираться в собственных чувствах друг к другу. В душах обоих царило смятение.

Что касается Чико, то в результате нескольких бесед с Пардальяном та яростная ревность, что когда-то сделала его сообщником Фаусты, бесследно исчезла. Карлик знал, что Хуана навсегда останется для шевалье лишь маленькой девочкой, к которой он питает дружеские чувства. Если v Чико еще и были какие-то сомнения на сей счет, то слова Хуаны о том, что она считает Пардальяна братом, окончательно их развеяли.

Однако он, к несчастью, по-прежнему относился к себе с крайней предубежденностью и считал себя уродом и парией: одинокая жизнь в подземном убежище приучила его преувеличивать свой физический недостаток.

Что бы ни говорил по этому поводу Пардальян, ему не удалось до конца переубедить Чико. Тот по-прежнему был твердо уверен, что никогда ни одна женщина, – даже такая миниатюрная, как Хуана, – не захочет, чтобы он стал ее мужем.

Эта мысль слишком прочно засела в голове карлика, и потому он ни за что бы не посмел признаться в своей любви – разве только на смертном одре или же в том случае, если бы Хуана, поменявшись с ним ролями, первой заговорила бы о своем чувстве. Но ведь это немыслимо, правда? Он отлично знал, что Хуана просто привыкла к нему, вот и все. Она могла говорить что угодно, но любит она все-таки Пардальяна.

Итак, он знал, что Хуана никогда не будет принадлежать ему, и подозревал, что она догадывается о безнадежности своей любви к Пардальяну. Конечно же, Чико не смог найти в себе мужество сказать ей то, что собирался, но не осмеливался, сказать ей прежде, именно теперь, когда, как он полагал, девушка испытывает страшное горе. Этим и объясняется его чрезмерная сдержанность, воспринятая Хуаной как холодность и безразличие.

С другой стороны, Чико думал, что лучший способ доказать свою любовь – это сделать вид, что он интересуется только Пардальяном, ведь Хуанита, наверное, лишь о шевалье и помышляет. А поскольку сюда примешивалось еще и чувство горячей дружбы, которое карлик питал к Пардальяну, то ему было не слишком-то трудно придерживаться роли, что он себе уготовил. Вот почему он говорил только о Пардальяне, и говорил с настойчивостью, которая вскоре стала раздражать девушку, несмотря на все ее чувства к шевалье. Вот откуда взялась та уверенность Чико в себе, которая показалась Хуане смелостью.

Что касается Хуаны, то здесь все выглядело еще запутаннее, ведь она была женщиной, то есть существом более сложным, и ее обуревали противоречивые чувства, которые она не могла примирить в своей душе, раздираемой тысячью сомнений; ей никак не удавалось принять окончательное решение, потому что она и сама не очень-то разбиралась в своих ощущениях и не знала точно, чего же она хочет.

В одной из предыдущих глав мы объяснили, что сердце Хуаны разрывалось между Пардальяном и Чико. Однако ее беседа с Пардальяном заставила стрелку весов качнуться в сторону ее маленького товарища детства.

Осознав расстояние, отделявшее ее от Пардальяна, после того, как ее вернули к чувству реальности ласковыми, но твердыми словами и убедили логикой неопровержимого рассуждения, девушка поняла, что ей следует отказаться от химерических мечтаний. Ее любовь к Пардальяну укоренилась еще не так прочно, чтобы ее нельзя было вырвать, пусть и причинив девушке сильную боль. Хуана смирилась. Смирилась – и обратила свой взор к Чико, тем более что Пардальян (а им она, разумеется, восхищалась) сумел, поговорив с ней одновременно сдержанно и откровенно, а также с тем тактом, что шел у него от сердечной доброты, внушить ей к Чико чувство уважения, дотоле ей неведомое.

Итак, Пардальян, которого она боготворила и которому верила, говорил о Чико самые замечательные вещи. Она знала, что такой человек не станет расточать ни единого слова похвалы, если она не заслужена в полной мере. Отсюда следует, что как только Пардальян побеседовал с Хуаной, любовные дела карлика – благодаря вмешательству шевалье – значительно продвинулись.

На самом-то деле она любила карлика куда больше, чем представлялось ей самой. Но ее любовь не была еще настолько страстной, чтобы заставить Хуану пренебречь девичьей гордостью и первой сделать признание. Нет, этого она не могла… во всяком случае, пока.

Однако она знала и другое: Чико был настолько робок, что ей, скорее всего, придется-таки самой сказать ему о своей любви. Если бы он сделал хотя бы несколько шагов ей навстречу, если бы обратился к ней с нежными словами и не побоялся прибегнуть к ласкам – пусть целомудренным, но все же волнующим, быть может, он заставил бы ее забыться до такой степени, что она отказалась бы от своей обычной сдержанности.

К сожалению, Чико, весьма некстати, вздумал вовсе не замечать ее настроения и демонстрировать холодность, принятую ею за равнодушие. В тот самый момент, когда ей так хотелось говорить только о них двоих, он вдруг принялся говорить исключительно о Пардальяне. Было от чего прийти в отчаяние; она поколотила бы карлика, если бы не сдержалась и не взяла себя в руки.

Заметьте: если бы маленький человечек прикинулся, будто он забыл Пардальяна и думает только о себе, он, возможно, добился бы точно такого же результата и привел Хуану в точно такое же мрачное расположение духа. И что же из этого следует? – спросите вы. Да вот что: когда на карту поставлена любовь, нельзя ни хитрить, ни рассуждать, ни задумываться. Надо лишь повиноваться голосу своей души. Если любовь по-настоящему сильна и искренна, она всегда найдет способ одержать верх.

В конце концов Чико, возможно, бессознательно, без всяких хитростей, по наитию, и сумел бы покорить сердце той, которая, – сама, впрочем, того не подозревая, – любила его сильно и беззаветно.

Но разве можно знать что-нибудь заранее, имея дело с женщинами, особенно если им, как малышке Хуане, приходит в голову попытаться перехитрить любовь?! Рано или поздно они обязательно сами страдают от своих напрасных уловок, причем страдают глубоко и искренне.

Увидев, что все ее маленькие хитрости одна за другой терпят неудачу, Хуана покорилась и решила не менять тему разговора (коли уж Чико непременно желал ее придерживаться), надеясь, что она еще свое наверстает и таки заставит карлика объясниться в любви.

Справедливости ради следует добавить: терпению девушки в значительной мере способствовали уверенность, что речь будет идти исключительно о Пардальяне, а также твердое желание спасти господина шевалье. Она на многое была готова ради Пардальяна, и все же принесенная ею жертва заслуживала уважения.

– Господи Боже мой! – произнесла она с ноткой горечи в голосе. – Как же ты о нем говоришь! Что он для тебя сделал, что ты так ему предан?

– Он мне говорил такие вещи… такие вещи, которые мне никто никогда не говорил, – ответил карлик флегматично. – Но разве ты сама, Хуана, не исполнена решимости спасти его от тех мук, что его ожидают?

– Да, конечно, я уже тебе сказала – я хочу этого всей душой.

– Знаешь, нам может не поздоровиться за то, что мы суем свой нос в государственные дела. Самое меньшее, что нам угрожает, – так это виселица. Но на подобную милость наш король соглашается с большим трудом. И я почти уверен, что сначала нам придется познакомиться с пытками.

Все это карлик поведал с необычайным спокойствием. Зачем он ей это говорил? Чтобы напугать ее? Заставить дрожать? Нет, конечно. Просто он твердо решил обойтись без Хуаны и не вмешивать ее в это опасное дело. Ради своего друга он согласен был рисковать жизнью и вынести пытки. Но ее жизнью и ее благополучием Чико распоряжаться не мог. Вот оно как!

Он хотел от Хуаны только одного: чтобы она помогла ему понять, насколько ценна его находка. Если он и заговорил с ней о возможных последствиях их, как он выразился, «вмешательства в государственные дела», то лишь для того, чтобы еще раз убедиться в самоотверженности девушки.

Кроме того, не стоит забывать, что маленькому человечку было всего двадцать лет и ему вовсе не хотелось умирать. Отказывался же он от жизни совершенно сознательно, ради спасения друга, и, естественно, надеялся, что Хуанита его поймет и пожалеет.

Чико всегда был таким маленьким, а Хуана так давно привыкла смотреть на него, как на ребенка, что ей могла прийти в голову мысль, будто он действовал, не задумываясь, – мол, знай он какой опасности подвергается, он бы, конечно, пошел на попятную. Ну, а карлику претила сами мысль о том, что его смерть покажется девушке следствием необдуманного поступка.

Хуана же, услышав о возможном повешении и о пытках, не могла сдержать дрожи. Еще бы! Вы только поставьте себя на ее место. Заря ее юности только занялась. Она почти ничего не знала о жизни, и мир, существовавший за порогом трактира «Башня», был совершенно чужд ей.

Она не водила знакомства ни с кем, кроме Чико и нескольких верных и преданных слуг, и очень редко появлялась на улицах Севильи. Однако же кое-что о порядках, царящих в Испании, ей было известно, во всяком случае об инквизиции она слышала часто. К тому же ее отец, почтенный Мануэль, имел неплохое состояние, сулившее его дочери безбедное существование. Так стоило ли рисковать жизнью ради человека, знакомого ей едва ли несколько дней?.. Тут было над чем подумать.

Но все в этом мире взаимозависимо, все есть причина и следствие одновременно. Быть может, у нее, как и у Чико, была отважная душа, хоть она сама о том и не знала? Быть может, ее влекла романтичная сторона бытия?

А быть может, перспектива опасного приключения замаячила перед ней в тот самый час, когда ее душевное состояние было как раз подходящим, чтобы решиться на подобное? Мы склоняемся к этой последней причине.

В самом деле, Хуане, как ей казалось, пришлось выбирать между двумя мужчинами, и оба они были ей небезразличны. Пардальян представлялся девушке настоящим исполином, – если не внешне, то по нравственным своим качествам, – а Чико был уменьшенной и бесконечно очаровательной копией мужчины.

Она долго колебалась, долго сомневалась, прислушиваясь к голосу своего сердечка. Ее привлекала сила одного, и так же страстно к ней взывала слабость другого. И вот внезапно, после разговора сеньором французом, она сделала выбор. Однако уже сегодня Хуана поняла, что, пожалуй, может потерять обоих.

Тот, кто не пожелал ее, приговорен к смерти неумолимыми отцами-инквизиторами. Тот же, кого она выбрала потому, что не могла получить другого, напрасно жертвовал собою ради спасения соперника. Для нее в этих двух людях заключался весь мир. Если они умрут, что станет с нею?

Не лучше ли было бы для нее уйти вместе с ними? Раз она не может принадлежать ни тому, ни другому, пусть их объединит смерть. Вот что сказала себе малышка Хуана.

Если мы вновь вернемся к вопросу о взаимозависимости, затронутому нами ранее, то увидим: поведение Чико весьма значительно повлияло на решение Хуаны. Она, как и все прочие, знавшие Чико, полагала, что карлику, который остался ребенком по своему росту, суждено было остаться ребенком также и в смысле физической силы и нравственных качеств.

И вдруг она увидела перед собой настоящего мужчину – великодушного, храброго и хладнокровного.

Чико и сам не знал себя, так как же могла бы разгадать его Хуанита? Хорошо, что на помощь обоим пришел Пардальян.

Маленький человечек даже не отдавал себе отчета в том, с какой холодной неустрашимостью он размышлял об участи, возможно, ему уготованной, если он бросится в задуманную им авантюру.

Чико рассуждал с неумолимой логикой, которой позавидовали бы и люди, слывущие мудрецами. Впрочем, за долгие годы своего одинокого существования он приобрел привычку сначала все взвешивать и лишь потом говорить и действовать.

Итак, малыш Чико собирался вступить в борьбу против страшной и грозной силы. Конечно, он, бедный, слабый, не Бог весть какой умный (во всяком случае, он так полагал), без всякой помощи, почти без денег, неизбежно потерпит поражение. Для него проигранная партия означала, что он лишается головы. Понять это было не слишком-то сложно, вот оно как!

Короче говоря, все сводилось к следующему: имеет ли смысл рисковать головой ради ничтожно малого шанса? Да или нет? Он решил, что имеет. Тем самым он принес свою жизнь в жертву и осознал, что обречен.

Чико и сам затруднился бы сказать, было ли это с его стороны проявлением храбрости. Просто он решился прийти на помощь другу, но предварительно продумал все последствия своего смертельно опасного шага.

Однако если Чико не отдавал себе отчета в собственном героизме, то Хуана, напротив, прекрасно это сознавала. Он открывался ей с новой, совершенно неизвестной стороны.

Игрушка, которой она привыкла распоряжаться по своему усмотрению, исчезла, и Хуана не чувствовала себя вправе оказывать этому новому Чико свое покровительство.

Ей показалось, что маленький человечек вполне способен обойтись и без ее поддержки, тем более что сил у девушки было немного. А может, он и сам сумеет защитить ее? Ведь он стал мужчиной, который, пожалуй, заставит себе подчиняться.

Все это, преувеличенное и расцвеченное ее воображением, привело к тому, что Чико в глазах девушки превратился в героя.

Она не сомневалась, что ему еще раз удастся освободить того, кого он называл своим лучшим другом, и все сильнее ощущала, как ее охватывает страх. До сих пор она считала себя во всем выше Чико, она всегда была его владычицей – и вот теперь она готова была склонить перед ним голову и, охваченная муками сомнений, исполненная искреннего смирения, спрашивала себя: а достойна ли она его?

Ведь как раз тогда, когда она признала его умственное превосходство, она испытала настоящее душевное потрясение, увидев, что Чико, в преданности которого она всегда была так уверена, не хочет иметь с ней дела и противится всем ее попыткам сближения; наверное, она надоела ему, стала ему неинтересна. А поскольку Хуана любила делать из мухи слона, то она и говорила себе: «My конечно, теперь он знает себе цену. Да и кто я такая в сравнении с теми знатными высокими красавицами, которые нынче на корриде улыбались ему и строили глазки? Девчонка, трактирщица, не заслуживающая ничего, кроме презрения. Он уже не любит меня, это ясно… если он вообще когда-нибудь меня любил».

В ней произошла резкая, но совершенно естественная перемена, и чем более она ощущала, что Чико ускользает от нее, тем более она дорожила им, с ужасом понимая, что ее сердце разорвется от горя, если карлик пренебрежет ею.

Это умонастроение Хуаны, эта решимость Чико не позволить ни на йоту отвлечь себя от планов, затеваемых им ради спасения его французского друга, – все это вместе взятое привело к крутому повороту в их взаимоотношениях.

Теперь уже она трепетала и краснела, теперь уже ее умоляющие глаза, казалось, выпрашивали нежное слово и невинную ласку, теперь уже она выказывала мягкость, смирение и покорность; а он, судя по его виду, был равнодушен и очень спокоен.

Казалось, Чико прекрасно владел собой и демонстрировал решимость, прежде ему совершенно несвойственную, однако же сердце в его груди бешено колотилось, и ему безумно хотелось броситься перед ней на колени и покрыть поцелуями ее изящные белые руки.

В ответ на великодушное предостережение карлика Хуана, – впрочем, полностью уверенная, что он в силах преодолеть любое препятствие – ответила, не колеблясь, с улыбкой одновременно покорной и вызывающей:

– Раз ты не испугался тюрьмы инквизиции и пыток, то я тоже хочу рисковать вместе с тобой.

Произнеся эти слова, она покраснела. Ей казалось, по ее понятиям, что яснее выразиться невозможно: я так тебя люблю, что готова пойти на муки, лишь бы быть вместе с тобой.

К несчастью, судьбе было угодно, чтобы пропасть непонимания между ними становилась все шире, неумолимо разделяя их. Чико мысленно перевел: «Я так люблю шевалье де Пардальяна, что ради него готова вынести пытку». Он почувствовал, как сжалось его сердце, и весь напрягся, чтобы скрыть терзающую его боль, в то время как внутри у него все кричало:

«Она по-прежнему его любит, причем любовью, в которой нет ничего от любви сестры, что бы она там ни говорила! Ну что ж, решено, я постараюсь сделать все – даже невозможное, черт побери! – и пускай это будет стоить мне жизни… Ведь жить мне больше незачем. Но о тебе, Хуана, я позабочусь, я устрою так, что тебе опасность угрожать не станет. И ты никогда не узнаешь, как Чико любил тебя».

А вслух, несколько дрожащим голосом, в котором звучала величайшая нежность, он повторил ее собственные слова:

– Да что он для тебя сделал, что ты так ему предана?

Но это лишь усугубило недоразумение.

В ее взоре мелькнул торжествующий огонек. Чико ревнует, значит, он все еще любит ее. А она-то, дурочка, так переживала!

И с лукавой улыбкой, полагая, что наконец заставит его объясниться ей в любви, девушка жеманно произнесла:

– Он мне говорил такие вещи… такие вещи, которые мне никто никогда до него не говорил.

Это были слова самого Чико, сказанные им о Пардальяне несколько минут назад. Хуане захотелось пошутить и, если удастся, возбудить ревность малыша.

Карлик же понял все совершенно иначе.

Пардальян сказал ему, а потом повторял еще и еще:

– Я не люблю и никогда не полюблю Хуану. Мое сердце уже давно умерло.

Чико помнил, с какой болью говорил тогда шевалье о своем прошлом. Он не сомневался, что Пардальян не лгал ему, и знал, что ему не стоит опасаться француза, – интуиция подсказывала карлику, что его новый друг был воплощенным прямодушием. Пардальян тогда еще добавил:

– Твоя Хуана не любит меня и никогда не любила.

Однако так ли это? Пока его большой друг говорил только о себе, на него можно было положиться, его словам можно было доверять. Но когда он говорил о других, то он мог и ошибиться. Из слов Хуаны Чико, как ему показалось, понял: Пардальян побеседовал с ней, пожурил, прочел ей мораль и дал понять, что они – не пара. И все же Хуана не испугалась леденящего душу упоминания о пытке и со спокойной улыбкой принялась отстаивать свое право на спасение того, кого она – вопреки всему – по-прежнему любила. Карлик убедился: Хуана до самой своей смерти будет безнадежно любить шевалье де Пардальяна, точно так же, как он сам до самой своей смерти будет беззаветно предан Хуане. А раз так, то зачем ему жизнь? Его решение стало бесповоротным. Он сам приговорил себя.

Таков был вывод, сделанный Чико из неосторожных слов молодой кокетки. О, если бы она могла догадаться, что происходит в его душе! Но он выглядел таким бесстрастным, что по его лицу нельзя было прочесть ровным счетом ничего.

Да, ему хватило сил оставаться сдержанным. Маленький человечек говорил себе: раз Хуана верна Пардальяну, то он, Чико, не имеет права относиться к ней так же, как раньше.

Он по-прежнему мог считать ее своей подружкой, но ему следовало отказаться от попыток завоевать ее сердце. Если бы речь шла о физической связи Хуаны с Пардальяном, то, быть может, ревность еще заставила бы его побороться. Но он ни секунды не сомневался: то была целомудренно-платоническая любовь.

Никогда Хуана не будет принадлежать Пардальяну душой и телом – ведь этого не хочет сам шевалье. И она, наверное, обо всем знала, ибо предпочла смерть. Разве мог Чико в подобных обстоятельствах попытаться разжалобить ее, признаваясь в своих чувствах?

В результате всех этих размышлений карлик стал не то что сдержанным, а прямо-таки каменным. Он изо всех сил прикидывался невозмутимым; он преуспел в этом настолько, что окончательно озадачил девушку. Возможно, будь она чуть более проницательной, она смогла бы заметить странную бледность Чико и лихорадочный блеск его глаз. Но она и сама была слишком взволнована, чтобы задумываться о таких мелочах.

Короче говоря, девушка и карлик все более замыкались в себе и отдалялись друг от друга.

Чико ограничился тем, что согласно кивнул в ответ на ее слова, а затем вытащил из-за пазухи найденный им пергамент и произнес с холодностью, за которой попытался скрыть свои настоящие чувства:

– Ты ведь ученая, посмотри-ка на эту бумагу и скажи мне, что это такое и какова ей цена.

Малышка Хуана почувствовала, как к ее глазам подступают слезы. Она надеялась заставить его объясниться, а он вдруг повел себя еще более холодно и резко.

Да, решительно, она ошибалась – он не любит ее. Но раз он так обращается с ней, она не доставит ему удовольствия увидеть, как она плачет. Она подавила рвущиеся из самой глубины ее существа рыдания, взяла протянутый ей пергамент и принялась его изучать, пытаясь подражать ледяным манерам своего собеседника.

– Но я ничего здесь не вижу, – сказала она, быстро взглянув на листок, – кроме двух печатей и двух подписей под недописанными фразами.

– А ты знаешь эти печати и подписи, Хуана?

– Печать и подпись короля, печать и подпись его высокопреосвященства великого инквизитора.

– Ты в этом твердо уверена?

– Разумеется! Все-таки я умею читать: Мы, Филипп, король милостью Божьей… сим извещаем и приказываем… всем представителям духовных, светских, военных властей… И ниже: Иниго де Эспиноза, кардинал-архиепископ, великий инквизитор. Разве ты не видел эти печати под приказами, которые расклеивают в городе? Это ведь те же самые. Тут нет ни малейшего сомнения.

– Да, так я и думал. Это то, что называется «незаполненный приказ с подписью». Такой приказ заполняют по своему усмотрению, находясь при этом под защитой королевской подписи, и все должны повиноваться повелениям, отданным в соответствии с этим документом.

– Где ты это раздобыл?

– Неважно. Главное, что он у меня есть. Теперь я знаю то, что я хотел знать. Сейчас я уйду отсюда, а ты не говори ни единой живой душе, что видела в моих руках этот пергамент.

– Почему? Что ты хочешь с ним сделать?

– Что я хочу с ним сделать? Я и сам еще не знаю. Я думаю. И в конце концов наверняка что-нибудь придумаю. Понимаешь, я рассчитываю воспользоваться этим пергаментом, чтобы освободить сеньора де Пардальяна. Если станет известно, что эта бумага мне не принадлежит и что она была заполнена незаконно, то меня наверняка арестуют, будут пытать, а потом казнят… хотя это к делу не относится, я знаю. Но, видишь ли, в таком случае погибнет и господин де Пардальян, а это уже гораздо важнее. Вот почему я прошу тебя хранить все в глубочайшей тайне. Речь идет о жизни того, кого мы оба хотим спасти.

Чико приложил немало трудов, давая Хуане понять, что она должна молчать ради своей любви к Пардальяну. Он и не подозревал, что назвал ей самую вескую причину, когда сказал: «Меня арестуют, будут пытать, а потом казнят», так что далее он мог бы не прибавлять ни слова.

Хуана содрогнулась. Более всего ее ошеломил тон, каким он сообщил ей о своей возможной гибели, – спокойный и равнодушный.

Почему он говорил такие страшные вещи? Господи Боже, значит, он хотел умереть? Как же он не подумал о том, что причинит ей страшное горе? У нее перехватило горло от терзавшего ее волнения, и она прошептала, сложив руки в умоляющем жесте:

– Ты можешь быть спокоен. Пусть они меня убьют, но им не удастся вырвать у меня ни слова.

Он ответил тихо, без досады, с бледной улыбкой на губах:

– О, я знаю. Ты сохранишь эту тайну.

И предельно усталый, разбитый после усилий, потребовавшихся ему для того, чтобы сдержать свои чувства, он отвесил девушке поклон и добавил, тоже шепотом:

– Прощай, Хуана!

И, не проронив более ни единого слова, он направился к двери.

Теперь уже ее сердце не выдержало. Как же он мог уйти вот так – после сухого, холодного и зловещего «прощай», которое, казалось, подразумевало, что она никогда больше не увидит его! Бледная, обессиленная, она выпрямилась в своем огромном деревянном кресле; рассудок ее изнемогал, и дорогое ей имя сорвалось-таки с ее дрожащих губ:

– Чико!

Потрясенный до глубины души, карлик внезапно обернулся. В непроизвольном порыве она протягивала к нему руки. Она уже почти не отдавала себе отчета в своих поступках. Если бы Чико бросился к ней и поцеловал ее холодные пальцы, она, конечно же, крепко обняла бы его, прижала бы к сердцу и, таким образом, приблизила бы наступление счастливой развязки.

Но оказалось, что наш маленький приятель обладает поистине железной волей; услышав призыв Хуаны, он остановился и сделал к ней два шага. Дальше, однако, он не двинулся. Он не сказал ни слова и, невозмутимый, неподвижный, стал ждать, когда она объяснится.

Девушка провела рукой по пылающему лбу, словно почувствовав, что рассудок покидает ее; глазами, полными слез, она непроизвольно пролепетала:

– Ты уходишь? Ты покидаешь меня? И тебе больше нечего мне сказать?

Ах, как красноречивы были ее глаза, когда она задавала этот вопрос! Только слепец и безумец, вроде Чико, мог ничего не увидеть и ничего не понять. Неожиданно он ударил себя по лбу, как человек, который вдруг что-то вспомнил.

– А Жиральда? – воскликнул он.

Хуана тотчас ощутила, что ее охватывает гнев. Как! Ни единого приветливого слова, ни единого дружеского жеста, да еще это неизменное ледяное безразличие! Он думал обо всех, кроме нее! Это было уж слишком. Ее руки, протянутые к Чико, медленно опустились, взгляд сделался холодным, горькая складка искривила ее алые губы, и она вызывающе закричала:

– А, так она тебе тоже небезразлична? А может, и она говорила тебе вещи, которые никто тебе раньше не говорил?

Карлик бросил на нее удивленный взгляд и строго сказал:

– Ведь это невеста дона Сезара! А разве я не являюсь пажом Тореро?

Она поняла смысл его слов. Ей стало стыдно за свой приступ ревности, и, покраснев, она опустила голову.

– Это правда, – запинаясь, признала она.

И, вновь проведя по лбу рукой все тем же машинальным жестом, она еле слышно прошептала:

– Я, кажется, схожу с ума.

– Ты не видела ее? – продолжал расспрашивать Чико. – Она была на корриде. Дона Сезара похитили как раз в тот момент, когда он направлялся к ней, чтобы воздать ей почести, сложив к ее ногам связку лент, которую он снял с головы быка. Должно быть, она оказалась в самой гуще схватки. Только бы с ней не случилось несчастья!

– Давай надеяться, что она сумела вовремя убежать. Может быть, я увижу ее еще до наступления ночи. Она наверняка придет в наш трактир справиться о женихе.

Карлик с задумчивым видом покачал головой.

– Она не придет, – сказал он.

– Откуда ты знаешь?

– Ее окружали кавалеры, показавшиеся мне подозрительными. По-моему, я различил в их толпе волчий оскал этого мерзавца, дона Гаспара Барригона.

– Что еще за дон Гаспар Барригон?

– Один из ближайших подручных Центуриона. Боюсь, Жиральду похитили. Помнишь, один раз ее хотели схватить прямо во дворе «Башни»? Центурион упрям, и, на мой взгляд, здесь замешан Красная Борода. Какая жалость, что шевалье де Пардальяну вздумалось спасти этому негодяю жизнь!

– Во всяком случае, – сказала Хуана, – если она вернется сюда, то все будет в порядке. Я ее спрячу и стану охранять. Я люблю ее как сестру. Она такая добрая, нежная, красивая!

Когда для ревности не было повода, Хуана умела воздать должное каждому.

Чико задумчиво кивнул:

– Я знаю, куда заперли господина де Пардальяна; я видел, куда отвели дона Сезара. Теперь мне надо разузнать, что сталось с Жиральдой, и если, как я полагаю, ее и впрямь похитили, мне надо выведать, куда ее заперли. Завтра дон Сезар, возможно, покинет свое убежище, и мне надо будет все ему рассказать. Я не могу терять ни минуты. Теперь, Хуана, позволь мне уйти.

Секунду она колебалась, затем слабо прошептала:

– Иди!

– В таком случае – прощай, Хуана!

– Почему – «прощай»? – воскликнула она, невольно вспылив. – Ты уже второй раз произносишь это слово, от которого у меня сжимается сердце. Почему не «до свидания»? Разве я тебя больше не увижу?

Она пристально посмотрела на него. Может быть, он от нее что-то скрывает? Его улыбка и слова казались ей какими-то фальшивыми.

Она настаивала, она хотела знать:

– Когда ты вернешься? Он ответил уклончиво:

– Я не могу сказать, вот оно как! Может быть, завтра, может быть, через несколько дней. Это будет зависеть не только от меня.

Тогда Хуана, в очередной раз заблуждаясь относительно настроений карлика, попросила Чико обязательно сообщить ей все детали плана, который он придумает для освобождения Пардальяна, – она решила, что маленькому человечку такая просьба будет приятна, поскольку ей опять показалось, будто он думает исключительно о шевалье.

Чико же ее слова лишний раз убедили в том, что она всей душой болеет за Пардальяна. Он, как мы знаем, был исполнен решимости обойтись без нее. Ни за что на свете он не согласился бы втягивать девушку в авантюру, которая обещала быть очень и очень опасной, – Чико скорее бы дал заколоть себя на месте.

Тем не менее (Хуана ни в коем случае не должна была заподозрить, каковы его истинные намерения) он ответил твердо и не раздумывая:

– Я все тебе расскажу, вот оно как! Но я еще не знаю, чем ты сможешь мне помочь. Я не придумал пока, как вытащить сеньора француза из монастыря Святого Павла. Я попытаюсь вес разведать. К тому же надо еще найти Жиральду, не забывай. Все это отнимет довольно много времени. Так что потерпи, скоро я все тебе расскажу.

Как убежденно он говорил! Как легко и плавно лилась его речь, как решительно он был настроен! Господи, разве можно было предпочесть ему кого-то другого?! Какой же слепой она была до сих пор!

Однако он все-таки пообещал ей вернуться. Значит, не все еще потеряно. Он наверняка вернется, он всегда выполнял все, что обещал ей. Стало быть, у нее оставалась надежда.

– Ступай же, Луис, и да хранит тебя Господь! – проговорила она очень тихо, и в ее взгляде мелькнула нежность.

Чико почувствовал в груди сладкое волнение. Луис – это было его имя. Хуана очень редко – точнее говоря, почти никогда – не называла его так. И с какой интонацией – мягкой, ласкающей – произнесла она его имя! Бедная Хуана очень хотела, чтобы он понял, как дорог ей!

На какое-то мгновение Чико смутно ощутил, что они оба избрали неверный путь. Одно слово, одно-единственное слово, сказанное в это мгновение, могло соединить влюбленных. Но малыш побоялся ошибиться, побоялся оскорбить девушку и, главное, побоялся, что покажется ей человеком, который злоупотребляет ее смятением; короче говоря, он не хотел выглядеть в ее глазах непочтительным и назойливым. Поэтому он собрался с силами и преодолел это искушение – на сей раз последнее.

А Хуана тем временем не сводила с него влюбленных глаз и еле сдерживалась, чтобы не обнять его. Однако же Чико ничего не заметил и ничего не понял. Он опять склонился перед девушкой и попрощался, с нажимом произнеся:

– До свидания, Хуана!

Еще доля секунды – и он бы ушел.

– И ты не поцелуешь меня на прощанье?

Этот крик вырвался у нее невольно. Ее силы были на исходе. Она вновь протягивала к нему руки.

На сей раз невозможно было ни усомниться, ни отступить.

Чико бережно коснулся горячими и сухими губами кончиков пальцев Хуаниты и тут же стремительно выбежал из комнаты.

Она долго стояла, устремив пристальный взор на дверь, за которой он скрылся, и в голове ее проносилось:

«Он едва притронулся к моей руке. А ведь прежде он бы простерся передо мною ниц и стал бы осыпать страстными поцелуями мои туфли, краешек юбки и руки. Сегодня он поклонился мне как галантный кавалер, которому известны все замысловатые правила учтивости. Он не любит меня… значит, он не полюбит меня никогда».

Она опустилась в кресло, обхватила голову руками и заплакала; она плакала беззвучно, долго, сотрясаясь от судорожных всхлипываний, и казалась маленькой девочкой, которую сильно и незаслуженно обидели.

Глава 14 УЗНИК

Пардальян ожидал, что его бросят в какой-нибудь подземный застенок. Он ошибся.

Комната, куда его привели четыре крепких монаха, коим было поручено стеречь пленника, оказалась светлой, чистой, просторной, с удобной мебелью – хорошая кровать, широкое кресло, сундук для одежды, стол, кувшин с водой, умывальный таз…

Если бы не толстые, переплетенные крест-накрест прутья на окнах, и не двойные запоры, украшавшие массивную дверь с квадратным отверстием посередине, то он мог бы, пожалуй, решить, что до сих пор находится в своей комнате в трактире «Башня».

Монахи-тюремщики сняли с него все путы и удалились, сообщив, что вскоре ему подадут ужин.

Естественно, первым делом Пардальян осмотрелся, чтобы хорошенько представить себе место пребывания, и быстро убедился в невозможности побега через дверь или окно. Тогда, поскольку он был весь в пыли и в крови, шевалье отложил на будущее поиски способов выбраться отсюда и усердно принялся приводить себя в порядок, в чем он весьма нуждался. Эта процедура позволила ему удовлетворенно отметить, что он получил всего лишь незначительные царапины.

Вскоре ему подали изысканный и роскошный ужин. Здесь были представлены в королевском изобилии вина лучших сортов Франции и Испании.

Будучи большим гурманом, Пардальян воздал ему должное, поскольку аппетит не покидал его даже в самых критических обстоятельствах. Однако, опустошая блюда и осушая бокалы, он не переставал обдумывать свое положение.

Он сразу заметил, что кушанья, поданные в блюдах из массивного серебра, были предварительно разрезаны. В своем распоряжении он имел только маленькую деревянную вилку, которая казалась очень хрупкой.

Ни ножа, ни обычной вилки – ничего такого, что в крайнем случае могло бы послужить оружием.

Эта мера предосторожности, а также заботы, которыми его окружали, и исключительная мягкость, с какой с ним обращались, казались ему весьма подозрительными. Пардальяна охватило неопределенное беспокойство.

Сразу после ужина шевалье стало безудержно клонить в сон. Одетый, он бросился на кровать и пробормотал:

– Странно! Почему же я так хочу спать? Черт возьми! Я ведь не пил лишнего. Наверное, это от усталости…

Проснувшись, Пардальян почувствовал себя совершенно разбитым. Голова болела еще сильнее, чем накануне. Его весьма удивило то, что он, раздетый, лежал в разобранной постели.

– Ох! Ну и напоили же меня! И однако я совершенно уверен, что не раздевался!

Вскочив на ноги, Пардальян пошатнулся от слабости. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного.

Шевалье пошел, вернее, поплелся к медному тазу для умывания и погрузил лицо в холодную воду. Затем он распахнул окно, и ему стало немного лучше. Вспомнив о своих вчерашних подозрениях, Пардальян, недовольно бурча, потянулся к одежде.

– Ого, – улыбнулся он, – они были столь любезны, что заменили мои лохмотья совершенно новым костюмом.

С видом знатока Пардальян рассматривал и щупал свою обнову.

– Тонкое сукно, отличный темный бархат, простой и солидный. Да, они хорошо изучили мои вкусы, – бормотал он.

Тут Пардальян вспомнил о сапогах, принялся искать их и нашел возле кровати.

Взяв их в руки, он внимательно оглядел голенища и каблуки.

– Ага! Вот и разгадка! – воскликнул он со смехом. – Так вот зачем мне подсунули сонный порошок!

Шевалье держал свои собственные сапоги. Их, как видно, нашли достаточно приличными и не заменили, однако же тщательно почистили… а также сняли шпоры. Шпоры эти были весьма острыми и длинными, да к тому же сделанными из стали, Пардальяну вспомнился один из самых страшных эпизодов его жизни. Однажды он вместе с отцом, господином Пардальяном-старшим, был заперт в железной давильне. На шевалье тогда были шпоры, подобные этим. Он отцепил их от сапог и дал одну отцу: оба решили заколоться, чтобы избежать ужасной муки. С тех пор он презирал иные шпоры. Вероятно, о том, что такие шпоры могут в крайнем случае превратиться в кинжал, подумали и те, кто снял их, пока шевалье спал.

Одеваясь, он продолжал размышлять вслух:

– Черт возьми! Кажется, я имею дело с чрезвычайно предусмотрительным противником! Кто же это? Эспиноза? Фауста? Или эти монахи? В конце концов, чего они от меня хотят? Может, они испугались, что я перебью своими шпорами этих тюремщиков в рясах? Хотя нет, скорее всего, они опасаются, что я покончу с собой и избегну наверняка приготовленных мне страшных пыток. Что же это будут за мучения? Какой адский план могли составить бывшая папесса и кардинал-инквизитор?

Пардальян мрачно улыбнулся: «О, Фауста! Я тебе жестоко отплачу… если выйду отсюда живым!»

Вдруг выражение его лица резко изменилось: «Постой-ка! А где же мой кошелек? Они что же, унесли его вместе с разорванным камзолом?.. Да, господин Эспиноза взял недурную плату за мой новый костюм!»

Но в тот же миг он увидел свой кошелек, лежавший на столе. Пардальян взял его и удовлетворенно засунул в карман.

– Гм, я поторопился с выводами, – пробормотал шевалье. – Дьявольщина! И все же я не осмелюсь ни пить, ни есть, а то, чего доброго, они опять подмешают мне сонного зелья.

Он постоял в нерешительности и вдруг улыбнулся: «Хотя нет! Они уже добились того, чего хотели. Зачем им снова меня усыплять? Ладно, поживем – увидим!»

(Впоследствии оказалось, что Пардальян не ошибся – еда и питье были вкусны и совершенно безвредны.)

Так шевалье прожил три дня, не видя никого, кроме вечно безмолвных монахов, которые прислуживали ему и в то же время его сторожили.

Как-то он попытался заговорить с ними, но иноки лишь низко поклонились и ушли, ничего не ответив.

Утром третьего дня Пардальян шагал взад-вперед по своей комнате, чтобы размяться. Он хотел составить план действий, но решительно отбрасывал одно намерение за другим. Вдруг до его слуха донесся странный звук. Шевалье быстро обернулся и увидел, что через распахнутое окно только что влетел какой-то сверток величиной с кулак. Узник бросился к окну и заметил человека, который бежал по саду.

«Чико! – мысленно воскликнул Пардальян. – Вот храбрый малыш! И как это он ухитрился пробраться сюда?»

Он проверил, не следят ли за ним через потайное окошечко в двери. По счастью, оно было закрыто… или, по крайней мере, казалось закрытым.

Тогда Пардальян вновь подошел к окну, повернулся спиной к двери и внимательно рассмотрел брошенный ему предмет. Это оказался камень, обернутый запиской. А для верности камень многократно обмотали шерстяной ниткой. Шевалье торопливо разорвал нитку, расправил листок и прочел:

«Не ешьте и не пейте ничего из того, что Вам подадут. Вас хотят отравить. Через три дня я попытаюсь помочь Вам бежать. Если у меня ничего не выйдет, Вы примете яд. Потерпите эти три дня. Не бойтесь. Надейтесь.»

– Три дня не есть и не пить, – поморщился Пардальян. – Черт! Может, лучше сразу проглотить яд? Да, но вдруг все-таки Чико улыбнется удача? Гм… Что же делать? Ладно! В конце концов, три дня поста меня не убьют, чего не скажешь о яде, который наверняка подействует мгновенно. Тем более что на самом деле поститься придется не три дня, а только два, потому как я не доел вчерашний ужин. Раз я ел его вчера и все еще не умер, значит, у меня есть все основания считать его неотравленным.

Придя к такому выводу, Пардальян разделил на две части остаток прошлой трапезы и немедленно приступил к первой из них. Доев все до крошки, он с сожалением посмотрел на вторую – очень, надо признать, небольшую порцию – и запер ее в сундуке для одежды. Затем шевалье принялся терпеливо ждать.

Он казался совершенно спокойным, однако на лбу его выступили бисеринки пота. А вдруг, пока он спал, в остатки ужина подмешали яд? Пардальян, разумеется, был храбрец и отменно умел владеть собой, но все же целых два часа он провел в смертельной тревоге.

Между тем ему принесли завтрак. Молчаливые монахи были явно удивлены бесследным исчезновением остатков вчерашнего ужина. Впрочем, поскольку заключенный отказался завтракать, они решили, что он сильно проголодался и только что поел. Тюремщики в рясах оставили стол накрытым и удалились, как всегда, не сказав ни слова. Уверившись в том, что его не отравили, – во всяком случае, пока, – Пардальян стал размышлять. Он подумал о Чико: глубокая привязанность человечка очень тронула его. Шевалье, конечно, не особенно надеялся на карлика, ведь он привык всегда и во всем полагаться только на самого себя. Однако при этом он старался обращать себе на пользу любой удобный случай, а, как знать, не вызовет ли один из таких случаев неожиданное вмешательство Чико?.. Как бы то ни было, решил он, следует принять во внимание совет Чико и не лезть на рожон.

По правде говоря, его немного удивляло, что Фауста и Эспиноза не придумали какой-нибудь более мучительной и изощренной пытки, но, с другой стороны, он ведь не знает, что за яд ему приготовили. Может, эта отрава заставит его страдать в течение нескольких минут сильнее, чем жесточайшая из пыток…

Тут его размышления прервал приход великого инквизитора.

«Наконец-то! – подумал Пардальян. – Сейчас все обязательно прояснится».

И он собрался с силами и приготовился к борьбе, потому что знал: свидание с таким противником – это настоящий поединок. Эспиноза вошел с каменно-неподвижным бесстрастным лицом. Его непринужденная, но в то же время сдержанная манера держаться не скрывала в себе ни тени вызова, ни малейшего намека на то, что он доволен своим успехом. Казалось, один благородный человек пришел навестить другого – вот и все.

Между тем этому посещению предшествовали длительные приготовления со стороны кардинала.

Когда Пардальян был схвачен людьми Эспинозы, последний направился прямиком в Тур-де-Лор, где лекарь-монах недавно вылечил по его приказу кардинала Монтальте и герцога Понте-Маджоре, страстно ненавидящих шевалье.

Эспиноза собирался использовать их влияние и оказать давление на конклав с тем, чтобы вновь избранный папа пришелся ему, великому испанскому инквизитору, по вкусу. Несомненно, он умел навязать свою волю другим: хотя кардинал и герцог сопротивлялись, они все же были вынуждены признать себя побежденными. Понте-Маджоре не был священником и поэтому ни на что лично не надеялся, а вот Монтальте, князь церкви, мог рассчитывать стать преемником своего дяди Сикста V. Однако Понте-Маджоре казался более недовольным.

Эспиноза понимал: чтобы окончательно сломить сопротивление этих завистников, ему нужно убедить их в том, что они могут покинуть Фаусту, ничего не опасаясь со стороны Пардальяна. Он не колебался ни секунды.

Хотя раны недавних дуэлянтов едва зарубцевались, Эспиноза, не дав им хорошенько окрепнуть, провел Монтальте и Понте-Маджоре в монастырь Святого Павла и отпер перед ними дверь комнаты Пардальяна, где тот крепко спал под влиянием сонного зелья, подмешанного ему в вино.

Затем Эспиноза рассказал, что именно он собирается сделать с Пардальяном. Видимо, то, что он им сообщил, было ужаснее тех мук, которые могли бы придумать для шевалье герцог и кардинал: они переглянулись, и бледность их лиц, хриплое дыхание и сжатые зубы выдали их волнение.

Они уехали, уверенные, что отныне Пардальяна больше не существует. Что касается Фаусты, то, выполнив свою миссию, они легко сумеют ее отыскать. Пока же, освободившись от этого ужасного Пардальяна, они вновь с завистливой ненавистью принялись следить друг за другом.

– Господин шевалье, – тихо, как бы извиняясь, сказал Эспиноза, – я в отчаянии, что вынужден был применить к вам насилие.

– Господин кардинал, – вежливо ответил Пардальян, – поверьте, я чрезвычайно тронут.

– Но все-таки признайте, сударь, что я сделал все, чтобы избежать этой неприятной крайности.

Я вежливо предупредил вас о том, что лучше всего вам было бы вернуться к себе во Францию.

– Я охотно признаю, что вы меня вежливо предупредили. Хотя, по правде говоря, я не могу назвать вежливым тот способ, которым вы меня захватили. Черт возьми, сударь, чтобы справиться со мной одним, вы подняли на ноги целый полк! Признайте в свою очередь, что это все-таки слишком.

– Теперь, по крайней мере, две вещи должны быть вам совершенно понятны, – сказал Эспиноза серьезно. – Во-первых, то значение, которое я придавал вашему аресту, и, во-вторых, мое глубокое уважение к вашей силе и доблести. Мы оказали вам честь, уделив такое внимание вашей персоне.

– Честь – это серьезно, я согласен, – ответил Пардальян с любезной улыбкой. – Во всяком случае, происшествие со мной имеет одно преимущество: теперь я могу не волноваться за будущее своей страны. Ваш господин никогда не будет царствовать над нами. Ему нужно отказаться от этой мечты.

– Почему же? – вырвалось у Эспинозы.

– Согласитесь, – простодушно улыбнулся Пардальян, – если нужна тысяча испанцев, чтобы задержать одного француза, то я могу быть спокоен. Никогда у Филиппа Испанского не будет войска столь многочисленного, чтобы ему удалось захватить хотя бы самую маленькую часть нашей самой маленькой провинции!

– Вы забываете, сударь, что не все французы таковы, как шевалье де Пардальян. Я сомневаюсь, что среди них найдется хотя бы один, равный вам, – ответил Эспиноза.

– Дорогого стоят эти слова, тем более что их произнес такой человек, как вы, – с поклоном ответил Пардальян. – Но будьте осторожны, сударь: я чувствую, что впадаю во грех гордыни.

– Раз так, не отказывайтесь от отпущения грехов. Ведь я священник, как вы знаете… Впрочем, я пришел сюда лишь затем, чтобы убедиться: у вас есть все необходимое, и в течение этой долгой недели заключения вам оказывали все те знаки уважения, на которые вы имеете право. Я надеюсь, что мои приказы выполнялись. Во всяком случае, если у вас есть какие-нибудь жалобы, не стесняйтесь. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ваше жилище было как можно более уютным.

– Тысяча благодарностей, сударь. Со мной тут обращаются как нельзя лучше. Когда мне придется покинуть это место, – а мне наверняка придется это сделать, – я буду ужасно страдать… Но, поскольку вы так ко мне расположены, разрешите, пожалуйста, мои сомнения, вызванные вашими словами.

– Говорите, шевалье.

– Итак, вы только что сказали, что я провел долгую неделю заключения в этой комнате, которая была бы настоящим раем, будь здесь побольше простора и воздуха. Вы ведь это сказали, не правда ли?

– Разумеется.

– Какой же сегодня день?

– Суббота, милостивый государь, неужели вы этого не знаете? Вы оказались здесь в понедельник. Следовательно, я не слишком преувеличиваю, когда говорю, что вы здесь уже неделю.

– Простите мне мою настойчивость, сударь. Но вы уверены, что сегодня у нас суббота?

Эспиноза посмотрел на Пардальяна с растущим удивлением и нескрываемым беспокойством. Вместо ответа он поднес к губам маленький серебряный свисток и издал пронзительную трель. В тот же миг появились два монаха, – доказательство того, что они были прямо за дверью, – которые низко поклонились и замерли, ожидая приказаний.

– Какой сегодня день? – спросил Эспиноза.

– Суббота, монсеньор, – ответили монахи в один голос.

Эспиноза жестом отпустил монахов. Они вновь низко поклонились и вышли.

– Вот видите, – сказал Эспиноза, поворачиваясь к Пардальяну.

Шевалье же между тем размышлял: «Значит, я проспал два дня и две ночи, даже не подозревая об этом. Странно! Что же за гнусное зелье подмешал мне этот святоша? Чего он хочет и какую участь он мне готовит?»

Видя, что Пардальян молчит, Эспиноза заботливо спросил:

– Вы, наверное, потрясены тем, что потеряли Представление о времени? Сколько вы, по-вашему, здесь находитесь?

– Мне кажется, только три дня, – ответил Пардальян.

– Не больны ли вы? – Эспиноза, казалось, говорил искренне.

Тут он заметил нетронутый завтрак.

– Господи! Вы даже не прикоснулись к еде. Эта пища вам не подходит? Эти вина не из тех, что вам нравятся? Заказывайте все что хотите. Преподобные отцы, которые вас охраняют, получили приказ удовлетворять все ваши желания, какими бы они ни были… Им нельзя только открывать дверь и выпускать вас отсюда. Во всем остальном вам предоставлена полная свобода.

– Помилуйте, сударь, я так смущен вашей заботливостью и предупредительностью!

Если в этих словах и была ирония, то она была так искусно замаскирована, что Эспиноза ее не заметил.

– Я понимаю, в чем дело, – сказал он. – Вам не хватает упражнений. Да, очевидно, что такой человек, как вы, человек действия, мало приспособлен к сидячему образу жизни. Вам пойдет на пользу прогулка на свежем воздухе. Не хотите ли вы прогуляться со мной по монастырским садам?

– О, прогулка в вашем обществе мне будет вдвойне приятна, сударь!

– В таком случае идемте.

Эспиноза снова свистнул, и снова появились и так же замерли у двери два монаха.

– Господин шевалье, – сказал Эспиноза, отстраняя иноков, – я пойду впереди, чтобы указывать вам дорогу.

– Хорошо, сударь.

Когда Эспиноза и Пардальян вышли в коридор, к двум прежним монахам присоединились еще двое, и все четверо молчаливо последовали за узником, все время держась в некотором отдалении.

К тому же повсюду: в распахнутых дверях, на поворотах коридоров, на лестничных площадках, во дворе, в тени больших садовых деревьев, – повсюду Пардальян замечал черные рясы. Монахи ходили взад-вперед, кланялись великому инквизитору и неизменно держались на расстоянии.

Так что шевалье, который согласился на эту прогулку в надежде сбежать от своего навязчивого провожатого, должен был сознаться самому себе, что в подобных обстоятельствах это было бы безумием.

Но даже если бы ему и удалось отделаться от великого инквизитора, – что, в общем, было не так уж трудно, хотя Эспиноза и казался полным сил, – как бы он смог миновать бесчисленные двери, охраняемые монахами, все эти двери, которые открывались лишь на мгновение, чтобы пропустить Пардальяна и его провожатых, и тут же вновь закрывались? Как бы он выбрался из лабиринта коридоров, широких и узких, светлых и темных, по которым без конца шныряли люди в рясах? Как, наконец, он смог бы перебраться через высокую стену, опоясывающую двор и сады? Для этого надо было быть птицей.

Пардальян понял, что сейчас лучше всего ничего не предпринимать. Он не спеша шел рядом с Эспинозой, улыбался и делал вид, что слушает его любезные объяснения о несколько необычном назначении этого монастыря и пытается вникнуть в рассуждения о разнообразных занятиях членов общины. И в то же время шевалье был начеку, готовый использовать малейший благоприятный случай.

Наблюдая за их беспечной, неторопливой прогулкой, за их мирной, почти дружеской беседой, невозможно было заподозрить, что один из них – жертва в руках второго, и этот второй готовит какую-то страшную пытку, а пока развлекается, играя со своим спутником, как кошка с мышью.

Пардальян вскоре понял, что Эспиноза вывел его на прогулку вовсе не из человеколюбия. Он понял также, что у великого инквизитора была определенная цель и что он обязательно ее добьется.

Эспиноза продолжал говорить о пустяках, а Пардальян терпеливо ждал, уверенный, что, прежде чем они расстанутся, Эспиноза нанесет ему какой-то удар.

Тем временем они поднялись по лестнице на широкую галерею. Эта галерея простиралась во всю длину здания. Одна ее сторона была украшена тонкими колоннами в мавританском стиле, соединенными между собой балюстрадой. Это было настоящее чудо мозаики и скульптуры. Другую сторону составлял ряд оконных проемов, через которые струился свет. Кое-где виднелись массивные двери, ведущие, вероятно, в кельи.

На пороге галереи их окружила дюжина монахов. Казалось, их здесь давно ждали. Пардальян обратил внимание также и на то, что все эти монахи были настоящими силачами.

«Ну вот, – подумал шевалье, криво улыбнувшись, – мы приближаемся к цели. Черт подери! Интересно, зачем Эспинозе понадобились эти достойные преподобные отцы, которым скорее подошли бы латы, чем рясы? А те, которые безмятежно снуют по галерее, видимо, нужны для того, чтобы помешать мне приблизиться к балюстраде. Будем же спокойны, черт возьми! Наступает ответственный момент».

Эспиноза остановился перед первой дверью.

– Господин шевалье, – произнес он ровным голосом, – у меня нет никакого повода для ненависти лично к вам. Вы мне верите?

– Сударь, – холодно ответил Пардальян, – говоря так, вы делаете мне честь, и я не могу сомневаться в ваших словах.

Эспиноза серьезно кивнул в знак согласия и продолжил:

– Однако на меня возложены ужасные обязанности, и, когда я их выполняю, моя личность должна полностью исчезнуть, человек должен уступить во мне место великому инквизитору, особому существу, совершенно лишенному чувства жалости, холодному и беспощадному в выполнении своего долга. Так вот, сейчас с вами говорит великий инквизитор.

– Черт возьми, сударь, как много слов! Чего вы боитесь? Я один, без оружия, полностью в вашей власти. Великий инквизитор вы или нет, но выкладывайте все начистоту!

Это было сказано с язвительной иронией, которая оскорбила бы любого, но только не Эспинозу. И все же последний подумал про себя: «Это не человек, это сущий дьявол». Затем кардинал продолжил, ничем не выказав своего волнения:

– Вы оскорбили его королевское величество. Вы приговорены. Вы должны умереть.

– Отлично! Почему же вы не сказали мне этого сразу? Я приговорен, я должен умереть. Черт! Нужно быть на редкость тупым, чтобы этого не понять. Остается узнать, как именно вы собираетесь меня убить.

С тем же бесстрастием Эспиноза объяснил:

– Наказание должно всегда соответствовать преступлению. Преступление, совершенное вами, – самое непростительное из всех преступлений. Значит, наказание должно быть ужасным. Нужно также, чтобы наказание соответствовало моральной и физической силе виновного. В этом смысле вы натура исключительная. Следовательно, вас не удивит то, что примененное к вам наказание будет исключительно суровым. Ведь смерть сама по себе, в сущности, пустяк.

– Да, все зависит от того, как обставить ее приход. Одним словом, вы придумали для меня неслыханную пытку.

Пардальян произнес эти слова с ледяным спокойствием. Он всегда выглядел абсолютно спокойным в те минуты, когда нервы его были на пределе, а в уме возникал план какой-нибудь безумной выходки.

Хорошо знавшую его Фаусту ему провести бы не удалось. Однако Эспиноза, несмотря на всю свою проницательность, попался на удочку. Он видел только маску, он восхищался ею и даже не подозревал, что под ней таится угроза. Поэтому великий инквизитор без малейшей иронии ответил:

– Я с первого взгляда понял, что передо мной очень умный человек. Следовательно, меня не удивляет то, что вы сразу постигли суть дела. Я должен вам сознаться: относительно пытки я целиком и полностью положился на советы принцессы Фаусты.

– Понятно, – спокойно ответил Пардальян. – Перед смертью, надеюсь, я буду иметь удовольствие хотя бы коротко переговорить с ней. Сударь, а ведь вы опасная гадина. Знаете, как мне хочется вас придушить?

И Пардальян с силой опустил руку на плечо Эспинозы. Великий инквизитор и бровью не повел. Он даже не пошевелился, чтобы освободиться от железной руки шевалье. Глядя прямо в глаза своему грозному противнику, он сказал так просто, как если бы речь шла вовсе не о нем:

– Знаю. Однако вы ничего мне не сделаете. Неужели вы считаете, что я не принял никаких мер предосторожности? Если бы я думал, что мне грозит опасность с вашей стороны, вам связали бы руки.

Пардальян быстро огляделся вокруг и увидел, что кольцо монахов сжалось. Он понял, что в следующее мгновение вся эта свора набросится на него. Его еще раз взяли бы числом. Шевалье яростно тряхнул головой и, не ослабляя хватки, еще сильнее сдавил пальцами плечо врага.

– Так-так, – прохрипел он. – Эти люди тотчас набросятся на меня. Но я могу рискнуть, а потом, кто знает…

– Нет, – спокойно прервал его Эспиноза, – вашим надеждам не суждено сбыться. Прежде чем вы меня ударите, вас схватят преподобные отцы. Заметьте, пожалуйста: их достаточно много, и они достаточно сильны, чтобы скрутить вас. Вполне вероятно, что нескольких из них вы уложите на месте, но до меня вам все равно не добраться. Они позволят убивать себя, не отвечая на ваши смертоносные удары, потому что вы должны остаться жить для уготованной вам муки. Знаете, чего вы добьетесь своей отчаянной выходкой? Я буду вынужден заковать вас в цепи. Этот метод мне противен, но в крайнем случае я решусь на него.

Пардальян наконец справился с собой. Что касается монахов, то за все это время они даже не шелохнулись. Уставившись на великого инквизитора, они ждали его приказа. Их бесстрашие ясно говорило об их уверенности в своей силе – силе большинства – и их беспрекословном повиновении великому инквизитору.

Внезапно Пардальян понял все это. Он понял, что находится во власти своего противника и что его поступок повлек бы за собой непоправимые последствия. Со свободными руками он еще мог на что-то надеяться, в цепях же ему конец. Любой ценой нужно было сохранить свободу движений. Медленно и с видимым сожалением он разжал пальцы и проговорил:

– Ладно. Вы правы.

Эспиноза выглядел по-прежнему безразличным. Видимо, он счел инцидент исчерпанным и повернулся к двери. В то же мгновение дверь открылась, и монахи шагнули назад, решив, что в их вмешательстве теперь нет необходимости. Однако они все так же следили за малейшим движением великого инквизитора и, разумеется, не выпускали из виду заключенного.

Дверь вела в темную узкую келью, в которой вовсе не было мебели. Стены кельи были побелены, пол вымощен белой плиткой. Повсюду виднелись маленькие канавки для стока воды. Но откуда здесь взяться воде?

То там, то тут – подозрительные бурые пятна на стенах. На полу – лужицы того же цвета. Холодно. Мрачно. Что это за келья? Карцер? Могила?

Однако это место, источавшее ужас, было обитаемо. Вот что увидел Пардальян.

Посреди комнаты, прямо напротив открытой настежь двери, стоял странный стул, ножки которого были прикреплены к полу большими железными крюками. К этому стулу было привязано нечто, отдаленно напоминавшее человека.

Ноги этого существа были прикованы к стулу, туловище привязано к спинке множеством веревок, железный ошейник не позволял голове двигаться, толстая деревянная перекладина с двумя отверстиями сдавливала грудь узника, и через эти отверстия безжизненно свисали его руки. Сильный монах в рясе, задранной до пояса, с засученными рукавами, демонстрируя мощные бицепсы, поигрывал страшными инструментами, которые казались совсем маленькими в его громадных лапах. По-видимому, он совсем не обращал внимания на свою жертву, лицо которой было искажено безумным ужасом.

Очевидно, монах выполнял полученный ранее приказ, потому что, несмотря на присутствие свидетелей, он принялся за дело, как только закончил осмотр инструментов.

Он зажал большой палец приговоренного в небольшие тиски, человек дернулся так, что, казалось, должен был разорвать веревки. Раздался страшный вой, и Пардальян почувствовал, что волосы на его голове зашевелились.

Бесстрастный монах встряхнул своим орудием. На пол упало что-то красно-белое, а с пальца несчастного закапал кровавый дождик: монах только что вырвал ему ноготь. Палач не спеша взялся за указательный палец. Узник извивался, как червяк. Послышался тот же нечеловеческий вой, пошел тот же красный дождик. Монах снова небрежно бросил на пол ноготь с приставшими к нему лохмотьями мяса.

Когда мучитель добрался до среднего пальца, человек потерял сознание. Тогда палач остановился, открыл стоявшую на полу сумку, достал оттуда какие-то снадобья и стал приводить несчастного в чувство с тем же старанием, с каким он его только что мучил.

Едва бедняга очнулся, как монах аккуратно положил пузырьки на место, снова взял инструменты и продолжил свое зверское занятие.

Пардальян, белый как платок, вонзил ногти в ладонь, чтобы не закричать от ужаса и отвращения. Все это казалось каким-то кошмарным сном, и, хотя сердце шевалье разрывалось от жалости и негодования, ему ничего не оставалось, кроме как безмолвно наблюдать за этой чудовищной сценой.

Когда упал пятый ноготь, человек уже не выл, а хрипел. Палач, по-прежнему ужасающе спокойный, собирался приняться за вторую руку.

– О, Боже! – невольно прошептал шевалье.

– Это все пустяки, – холодно проронил Эспиноза. – Идемте!

Они вышли. Пардальян дрожал, чувствуя за своей спиной эту мрачную дверь. И когда он снова увидел огромную галерею, такую широкую, светлую, веселую, когда увидел окна, через которые струился солнечный свет, а за окнами – цветочные клумбы и зеленеющие верхушки апельсиновых и гранатовых деревьев, ему почудилось на мгновение, что он только что проснулся.

– Преступление этого человека, – негромко сказал Эспиноза, – ничто по сравнению с тем, которое осмелились совершить вы.

Пардальян понял скрытый смысл этих слов.

Это могло означать только одно: пытка, которую предназначили ему, была еще страшнее. Шевалье пришлось собрать всю свою волю в кулак: он почувствовал, как им овладевает ужас. Узник отдавал себе отчет в том, что причина этого ужаса – нервное потрясение, которое он только что перенес. Пардальян с тоской думал о том, что, если Эспиноза не перестанет показывать ему подобные зрелища, его сердце может не выдержать и разорваться от боли и сострадания.

Сделав шагов двадцать, они подошли к следующей двери. Пардальян весь напрягся.

Как и в первый раз, дверь открылась сама. Взгляду шевалье представилась точно такая же келья, внутри которой находились палач-монах и осужденный. Жертва была привязана к деревянному сиденью; одна рука несчастного была закреплена с правой стороны, другая – с левой; все это несколько напоминало распятие. Грудь бедняги была обнажена.

Стоило двери отвориться, как монах начал свою отвратительную работу. Острым лезвием он сделал широкий надрез на груди несчастного и стал заживо сдирать с него кожу. Как и в прошлый раз, раздался ужасный вой, затем жалобы, затем еле слышный хрип: мучитель делал свое дело и жертва теряла силы.

Палач тянул за кожу, отдирая ее от пульсирующего мяса с какой-то кошмарной ловкостью. Он копался своим скальпелем в теле осужденного, постепенно обнажая вены и артерии. Время от времени монах брал пригоршню толченой соли и всыпал ее в огромную кровавую рану. Тогда вопли усиливались, пронзая мозг Пардальяна подобно раскаленному клинку.

Из того, что прежде было человеческой грудью, текли кровавые ручьи. Они обагряли плиты пола и терялись в желобках, назначение которых только теперь стало понятно обезумевшему Пардальяну.

– Идемте, – тем же безразличным тоном бросил Эспиноза.

И вновь повторил с настойчивостью, за которой таилась угроза:

– Преступление этого человека – ничто по сравнению с тем, которое осмелились совершить вы.

Они пошли дальше. В отличие от первой двери, вторая осталась открытой, так что Пардальяна, невольно ускорявшего шаг, преследовали глухие стоны, перемежающиеся с воем. Шевалье почти бежал. Он чувствовал, как в нем растет ярость.

«Черт подери! Значит, вот что мне приготовил мерзкий святоша! Долго ли мне еще смотреть на все это? Эта скотина, по-видимому, поклялся свести меня с ума!»

Эта мысль была подобна вспышке молнии. Она как будто разорвала покрывало, затемнявшее его память. Пардальян внезапно вспомнил слова, которыми обменялись Фауста и Эспиноза после его стычки с Бюсси-Леклерком. Только теперь шевалье стал понятен загадочный смысл прощания Фаусты: «Может быть, ты меня еще и увидишь, но ты не узнаешь меня». В его голове пронеслось: «Господи! Неужели эти двое действительно решили сделать меня безумцем?! Тогда все это придумала именно Фауста! Да! Теперь я вспомнил! Я ведь сам в насмешку посоветовал ей это. И богомерзкая папесса поймала меня на слове… А я-то считал, что знаю ее. И я полагал, что она неспособна на такое злодейство. О Боже! Если Ты есть, сделай так, чтобы я оказался с ней наедине всего лишь на несколько минут. Об остальном я позабочусь сам».

Пардальян шумно вздохнул. Словно бы гора свалилась с его плеч. Теперь он знает, как ему быть. Он должен приказать своим сердцу и нервам стать бесчувственными. Он должен видеть и слышать все и при этом не поддаваться ни жалости, ни страху.

Третья дверь, третья остановка. В келье находился несчастный, которого терзали раскаленными добела щипцами. Бесстрастный монах-мучитель наклонялся над стоящим на огне сосудом, зачерпывал оттуда ложку пенистой беловатой жидкости и медленно выливал ее в зияющую дыру в теле, только что проделанную его щипцами. Это была смесь кипящего масла с расплавленным свинцом и оловом. Человек выл, как дикий зверь, и ревел, как безумный, – может быть, он действительно сошел с ума: «Еще!.. Еще!..» Одновременно с этими воплями слышались жалобы того, с кого заживо сдирали кожу. Его продолжали мучить.

Почувствовав на себе холодный испытующий взгляд Эспинозы, Пардальян собрался с силами, чтобы не выдать своих ощущений. Эспинозу нетрудно было убедить в том, что он совершенно спокоен и полностью владеет собой. Но если бы кто-нибудь, кто хорошо знал шевалье, увидел его в эту минуту, то он заметил бы странную неподвижность его взгляда, землистый цвет его лица, его судорожно сжатые губы и понял бы, что тот делает нечеловеческие усилия, чтобы обуздать свои чувства.

Эспиноза снова медленно произнес: «Идемте!» и снова добавил, что преступление несчастного, который выл и хрипел попеременно, – ничто по сравнению с преступлением Пардальяна.

Безумная прогулка по бесконечной галерее все продолжалась. Теперь отовсюду неслись рев, жалобы, угрозы и проклятия несчастных жертв кровавых отцов-инквизиторов. Четвертой жертве дробили конечности, пятой выкалывали глаза, шестой вырывали язык и терзали на дыбе…

Одна дверь осталась закрытой. Монах отворил маленькое окошко, и шевалье увидел полдюжины кошек, которым долго не давали пить. Теперь, обезумев от жажды, они раздирали своими острыми когтями обнаженного человека.

Все, на что смотрел Пардальян, было плодом изобретательной фантазии какого-то кровожадного безумца. Из открытых дверей раздавались звуки, способные разжалобить даже каменное сердце.

И у каждой двери Эспиноза неизменно повторял: «Идемте!» и сравнивал преступление шевалье с преступлениями агонизирующих мучеников. Все они были невинными младенцами по сравнению с шевалье.

Наконец галерея закончилась. Вместе с ней закончился и этот кошмарный час. Пардальян чувствовал, что, несмотря на все его старания держать себя в руках, рассудок его слегка помутился. И его жалость к этим несчастным жертвам, чьих преступлений он не знал, была так сильна, что она заставила Пардальяна забыть одну вещь: показанные ему пытки должны были убедить француза в том, что весь этот ужас ничто по сравнению с тем, что ожидает его самого.

Глава 15 ТАНТАЛОВЫ МУКИ

В конце этой ужасной галереи находилась лесенка. Дальше была высокая стена. Лесенка вела в маленький садик, а за стеной располагался большой сад. Оказавшись на свежем воздухе под палящими лучами солнца, Пардальян наконец вздохнул полной грудью. Ему казалось, что он только что покинул место, лишенное воздуха и света. Бросив тяжелый угрожающий взгляд на Эспинозу, шевалье подумал: «Не знаю, что еще замышляет против меня этот негодяй, однако пора бы этой пытке закончиться».

Чтобы дать отдых глазам, все еще помнящим ужасные образы, Пардальян решил перевести взгляд на цветы, аромат которых наполнял воздух. Вдруг он вздрогнул и прошептал: «Что за чертов садик! Ничего не понимаю!»

В ширину сад имел примерно десять-двенадцать метров: от лестницы, по которой только что спустился Пардальян, до ветхого одноэтажного здания.

В длину, от стены до другого такого же здания, садик насчитывал метров тридцать. Таким образом, он был окружен тремя постройками (включая сюда то здание, в котором находилась галерея) и высокой стеной.

Но не это удивило Пардальяна, а то, что в саду была зачем-то высокая решетка с толстыми частыми прутьями.

Это оказалась огромная ужасная клетка. До самого ее верха по прутьям взбирались вьющиеся растения, образуя купол зелени и частично скрывая то, что происходило внутри.

Эспиноза и Пардальян, сопровождаемые толпой монахов, повернули налево и направились к одному из зданий. Вдруг шевалье услышал страшный шум, доносящийся из другого угла клетки, видеть который не позволяла завеса из зелени. Гул приближался, казалось, за решеткой происходила какая-то толкотня. Тут ветви зашевелились, и из листвы вынырнули человеческие головы.

Пардальян увидел изможденные, худые лица, горящие глаза.

Внезапно эти люди жалобно завыли, протягивая костлявые руки:

– Хлеба!.. Хлеба!.. Есть!.. Есть!.. Почти сразу же раздался грубый окрик:

– Подождите, собаки, сейчас я вас загоню в конуру!

Послышались удары бича, вой усилился. Люди стали разбегаться.

Бич со свистом рассекал воздух, и за каждым ударом следовал приказ: «В конуру! В конуру!»

Все это произошло мгновенно. Пардальян с тоской посмотрел на клетку и подумал: «Какую еще гнусность приготовил мне этот палач?»

Эспиноза остановился перед зданием. Один из монахов отделился от остальных и открыл большие деревянные ставни. За ними оказалась зарешеченная дверь, а за этой дверью – что-то вроде ямы.

В грязи, среди нечистот, сидел на корточках полуголый человек. Ослепленный волной света, с минуту он оставался неподвижным и только моргал. Затем он резко выпрямился, завыл и стал прыгать на решетку, пытаясь схватить тех, кто наблюдал за ним снаружи.

Видя, что это ему не удается, человек принялся грызть железные прутья, не переставая выть. Вдруг сверху в яму на одержимого обрушился поток воды. Тогда он отпустил прутья и забегал по яме, но ливень преследовал его повсюду. Скоро вой сменился еле слышными стонами. Несчастный стал задыхаться и упал в изнеможении посреди своего загона, заливаемый мощными струями воды.

Внезапно этот ужасный дождь прекратился. Дверь открылась, и внутрь вошел монах с плетью. Он остановился, ожидая, пока наполовину задохнувшийся человек очнется.

Несчастный открыл глаза и увидел монаха. Видимо, он знал, какая участь ему уготована, потому что, прежде чем монах шевельнулся, он вскочил и принялся кружить по яме, непрерывно завывая. Спокойно, не торопясь, приподняв полу рясы, чтобы не запачкать ее, монах направился к своей жертве. Каждый шаг он сопровождал ударом плетью наотмашь. Человек метался направо и налево, но не решался вступить в борьбу со страшным противником. Казалось, укротитель хлещет дикого зверя, который рычит, не осмеливаясь броситься на своего палача.

Очень скоро жертва, обессилев, снова рухнула на землю. Безжалостный монах продолжал стегать человека, пока не убедился, что тот не потерял сознание. Тогда он прицепил свою плетку к поясу и спокойно вышел, все так же аккуратно приподнимая рясу. На узника монах даже не оглянулся.

Пока палач закрывал ставни, Эспиноза объяснил с безразличным видом:

– Возможно, это самая суровая пытка из всех, что вы видели. Этот человек при жизни был герцогом и испанским грандом. Совершенное им преступление требовало особого наказания. Не могло быть и речи об обычной процедуре. Он был незаметно схвачен и доставлен сюда… как и вы. Ему дали выпить одну микстуру, приготовленную преподобным отцом из этого монастыря. Это питье отупляюще действует на мозг. У того, кто имел несчастье проглотить достаточную дозу, через некоторое время мутится рассудок. Тогда мы делаем следующий шаг. Сначала его сажают в карцер, который я не могу вам показать, потому что сейчас в нем никого нет. Проходит несколько дней, и осужденный становится близок к сумасшествию. Некоторые выходят оттуда абсолютно безобидными дурачками. У других еще бывают иногда моменты просветления; эти опасны. Таких мы помещаем в карцер, который вы только что видели, и, когда в течение нескольких недель с ними обращаются, как с этим бедным герцогом, они окончательно сходят с ума. Теперь они знают только своего сторожа, которого ужасно боятся, и мы можем, ничего не опасаясь, немного облегчить их участь, позволяя этим людям жить вместе, на свежем воздухе, вот в этой клетке.

Давая эти объяснения со своим всегдашним спокойным видом, Эспиноза вел Пардальяна прямо к железной клетке.

Шевалье трясло от негодования, однако его лицо выражало лишь холодное бесстрашие.

Монахи раздвинули листву, и Пардальян увидел человек двадцать несчастных в мерзких лохмотьях, тощих как скелеты, бледных, обросших волосами. Одни из них сидели на корточках и грелись на солнце. Другие ходили туда-сюда, как дикие звери в клетке; кто-то смеялся, кто-то плакал. Почти все держались порознь.

Как только узники увидели посетителей, все без исключения прильнули к решетке. Они не угрожали, как герцог, они умоляли. Их бледные губы шептали страшные слова, уже слышанные Пардальяном: «Хлеба! Есть!»

Один из монахов взял заранее приготовленную корзину и высыпал через ограду ее содержимое.

Шевалье чуть не стало дурно от отвращения и ужаса, когда он увидел, что в корзине оказались вонючие отбросы. Но эти несчастные безумцы, медленно умиравшие от голода, бросились к гниющим кускам, отталкивая друг друга. Когда кому-то удавалось схватить добычу, он тут же убегал, боясь, как бы его не догнали.

– Ужасно! – снова повторял Пардальян, которому хотелось зажмуриться, но который никак не мог оторвать глаз от этого омерзительного зрелища.

– Все эти люди, которых вы видите, были молодыми, красивыми, богатыми, храбрыми и умными. Все они принадлежали к высшей нашей знати. Вот что сделали напиток, придуманный одним из наших отцов, и жизнь, которой они нынче живут. Что вы скажете об этой пытке, шевалье? Не правда ли, это куда ужаснее того, что вы видели в галерее?

– Я думаю, – негромко ответил Пардальян, – что эти изобретения под стать инквизиторам, которые проповедуют во имя Бога доброту и милосердие.

И, глядя в глаза Эспинозе, он добавил небрежным тоном, совершенно очаровавшим великого инквизитора:

– Сударь, вообще-то я не любопытен, но, может быть, вы все же скажете мне, к чему все эти тошнотворные зрелища?

Губы Эспинозы растянулись в некоем подобии улыбки.

– Я хотел, – ответил он тихо, – внушить вам одну мысль: все эти пытки ничто по сравнению с той, что вас ожидает. Я сделал для вас то, чего никогда не сделал бы ни для кого другого. Это знак моего уважения к вашей мужественной натуре, коей я восхищаюсь больше, чем кто бы то ни было, уверяю вас.

Пардальян слегка кивнул в знак благодарности. Не теряя присутствия духа, он ответил:

– Замечательно, сударь. Итак, вы меня предупредили. А теперь отправьте-ка меня в карцер… или куда-нибудь еще… Во всяком случае заканчивайте с вашими спектаклями.

– Это все… пока, – невозмутимо промолвил Эспиноза.

И кардинал повернулся к монахам:

– Господин шевалье де Пардальян желает, чтобы его отвели в его комнату. И не забудьте, что вы должны обращаться с ним с тем почтением, которое он заслуживает.

Обращаясь же к шевалье, он заботливо добавил:

– Идите, господин де Пардальян, и кушайте. Кушайте и пейте… Не поступайте так, как сегодня утром, когда вы ни к чему не притронулись. В вашем положении вредно сидеть на диете. Если то, что вам подают, вам не нравится, заказывайте сами что пожелаете. Вам ни в чем не будет отказа. Ради Бога, кушайте!

– Сударь, – вежливо ответил Пардальян, не выказывая своего удивления, вызванного такой настойчивостью, – я буду стараться изо всех сил. Но у меня очень капризный желудок. Командует он, а я вынужден ему повиноваться.

– Будем надеяться, – серьезно заявил Эспиноза, – что ваш желудок не станет больше капризничать.

– Я не осмеливаюсь на это рассчитывать, – ответил шевалье, удаляясь в сопровождении своих тюремщиков.

Когда Пардальян наконец оказался один в своей комнате, он принялся нервно ходить взад-вперед.

– Тьфу! Как я только удержался, чтобы не придушить эту ядовитую тварь?

Шевалье улыбнулся: если бы великий инквизитор увидел эту улыбку, его пробрала бы дрожь.

– Да, он верно сказал: его хорошо охраняют. Я бы не успел добраться до него, и тогда меня бы заковали в цепи. Мои руки по-прежнему свободны. Как знать, не представится ли какой-нибудь случай? Вот тогда…

И он снова улыбнулся.

Устав от ходьбы, Пардальян бросился в кресло и стал размышлять. Он вспомнил все, что видел и слышал сегодня, вплоть до малейших подробностей. Он припоминал каждое слово, каждое движение, каждый взгляд и пытался извлечь истину из этих наблюдений. Двое монахов принесли ему обед. Когда они накрывали на стол, глаза их горели от зависти. Вместо того чтобы сразу уйти, как они обычно поступали, монахи остались в комнате: казалось, они ждали, воздаст ли шевалье должное этой роскошной трапезе. Наконец один из них спросил:

– Господин шевалье не хочет есть?

С трудом преодолев отвращение, которое в нем вызывали его сторожа, Пардальян тихо ответил:

– Может быть, потом… Пока я не голоден. Шевалье перехватил быстрый взгляд, которым обменялись монахи.

– Господин шевалье желает, чтобы ему подали другие блюда? – продолжал настаивать монах.

– Нет, преподобный отец, я желаю только одного…

– Чего именно? – с готовностью переспросил монах.

– Чтобы вы оставили меня в покое, – холодно ответил Пардальян.

Монахи снова переглянулись, посмотрели в последний раз на аппетитные блюда, от которых ломился стол, подняли глаза к небу, словно призывая его в свидетели безумия этого заключенного, пренебрегающего такими вкусными вещами, облизнулись, лаская взглядами расставленные на столе бутылки, и, наконец, вышли, испустив несколько тяжелых вздохов.

Как только они покинули комнату, шевалье быстро проверил, не подглядывают ли за ним. Затем он подошел к столу и взглянул на многочисленные и разнообразные блюда, которые для него приготовили. Взяв несколько из них наудачу, он принялся их усердно нюхать.

– Я не чувствую ничего подозрительного, – сказал себе шевалье, поставив тарелки на место. – Черт возьми! Я умираю от голода и жажды!

Он взялся за бутылку.

– Запечатана! Но это еще ничего не доказывает.

Шевалье откупорил ее и понюхал, как нюхал до этого кушанья.

– Ничего не чувствую.

И медленно, с сожалением поставил бутылку на стол.

– Ничего не пить, ничего не есть в течение трех дней, сказано в записке Чико. Страшный яд… Черт возьми, я вполне могу потерпеть!

Но тонкие и обильные яства искушали Пардальяна. Он испытывал настоящие танталовы муки. Он повернулся спиной к столу, чтобы вырваться из этого дурманящего плена, и подошел к сундуку, где запер остатки вчерашней еды.

Состроив жалобную гримасу, шевалье проворчал: «Да, негусто!» И решительно взял кусок паштета и поднес его ко рту. Но вдруг узник застыл.

– А что если они сюда заходили во время моей прогулки с проклятым инквизитором, черти бы его драли?! Вчера эти кушанья были совершенно безобидными, это уж точно. А вдруг сегодня они смертельны.

Пардальян положил паштет обратно и закрыл сундук.

Затем он поставил кресло у окна и сел, повернувшись спиной к столу-искусителю. Чтобы придать себе силы в этой нелегкой борьбе с голодом, он прошептал:

– Мне осталось терпеть всего-навсего два с половиной дня. Черт возьми! Ведь прошло уже двое суток. Главное – не нервничать и беречь силы: они еще пригодятся. Все, больше я об этом не думаю.

Шевалье сделал над собой усилие и стал вспоминать, что ему говорил Эспиноза.

В его голове проносились обрывки фраз: «Ему дали выпить нашего напитка… Этот напиток отравляюще действует на мозг… Человек чувствует, как мутится его рассудок… Однако это еще не безумие».

Мысли Пардальяна занимала одна деталь, о которой забыли упомянуть: когда шевалье впервые ел в этой комнате и ему подмешали сонное зелье, он заметил на столе бутылку старого сомюрского вина, к которому он питал слабость.

Пардальян решил не опустошать ее сразу, а оставить на потом, однако стоило шевалье сделать несколько глотков, как им овладел глубокий сон: начало действовать зелье.

Конечно, это могло быть совпадением. Однако в Пардальяне проснулись подозрения. И вот, прежде чем осушить наполненный до краев стакан, он поднес его к лицу и долго нюхач.

Такая проверка показалась ему недостаточной. Тогда шевалье окунул в стакан палец и облизнул его с видом знатока, каковым, впрочем, он и был. Результат этой проверки был таков: Пардальян поставил стакан на стол и больше к нему не притронулся. Его обед был закончен. Он больше не хотел ни есть, ни пить.

Вдруг еще одна тревожная мысль заставила его вскочить. Шевалье схватил стакан и бутылку этого подозрительного сомюрского вина и вылил ее содержимое в медный таз, все еще наполненный грязной окровавленной водой. Затем он вернул стакан с бутылкой на место и снова уселся за стол. Через несколько мгновений голова его внезапно отяжелела. Пардальян крепко уснул.

Странным образом соединились в его сознании несколько событий: эпизод с бутылкой сомюрского, слова, сказанные Эспинозой, диалог Фаусты и великого инквизитора, который неожиданно вспомнился Пардальяну, когда он был в том страшном месте, которое уже окрестил и своей галереей пыток.

Трудно сказать, какую таинственную связь удалось установить шевалье между этими происшествиями. Он все глубже и глубже погружался в сон. Во сне Пардальян чему-то лукаво улыбался и время от времени бормотал что-то довольно бессвязное, однако все же можно было уловить часто им повторяемое слово «безумие».

Когда наступил вечер, монахи принесли ужин – еще более изысканный, чем обед. При виде нетронутых кушаний лица их вытянулись. Пардальян снова отказался есть.

Монахам пришлось удалиться, так ничего и не добившись. Как только они ушли, шевалье поспешил лечь в постель: таким образом он надеялся уберечь себя от созерцания роскошного стола. Ему пришлось для этого собрать всю свою волю в кулак, потому что желудок его жестоко страдал от голода. Возможно, мучения шевалье уменьшились бы, если бы он заставил себя совершенно не думать о еде. Но это ему никак не удавалось.

Да и как, в самом деле, не думать о еде, когда монахи все приносят и приносят великолепные блюда! И оставляют стол накрытым под тем предлогом, что шевалье, возможно, захочется поесть. Если даже Пардальян смог бы прогнать голод, стоило бы его взгляду случайно упасть на стол, как желудок тотчас же обо всем ему напомнил бы.

На следующий день муки усилились. Безжалостные монахи приносили ему еду целых пять раз.

Пять раз за день Шевалье приходилось бороться с искушениями. С каждым разом стол становился все более обильным и изысканным, а вина – все более редкими и знаменитыми.

На третий день Пардальяну стало еще хуже. Он с трудом передвигался.

Голова его горела.

– Остался только один день, – ободрял себя шевалье. – Он пройдет, как прошли уже два дня. А что будет потом?

Поживем – увидим.

Пардальян постоянно думал о побеге, но пока он не видел для этого ни малейшей возможности. К тому же он сильно ослабел. Теперь шевалье снова и снова с надеждой думал о Чико. Большую часть времени он стал проводить возле окна и смотреть, не появится ли наконец его маленький друг и не бросит ли ему еще одну записку. Но Чико все не показывался.

На третий день упорство Пардальяна вывело охранников из себя.

Обычно монахи так старательно хранили молчание, что можно было подумать, будто они немые. Однако в день прихода Эспинозы они, напротив, были болтливы, и, поскольку их беспокоило, что узник ничего не ест, они говорили исключительно о еде.

Когда разговор зашел о винах, мнения их разделились. Мало-помалу монахи разгорячились и от спора перешли к брани. Дело даже чуть было не дошло до драки. Никто из двоих не хотел уступать. В конце концов, они решили избрать судьей Пардальяна. Каждый принес ему в комнату то, что считал лучшим, и пока один умолял шевалье попробовать какое-нибудь блюдо, другой клялся Пресвятой Девой и всеми святыми, что есть эту гадость – значит, добровольно отравиться.

Можно представить, каково было Пардальяну, медленно умиравшему от голода, слушать подобные споры.

Шевалье мог бы приказать этим взбесившимся болтунам вести себя потише. Они бы повиновались, но Пардальян был убежден, что монахи просто-напросто разыгрывали гнусную комедию, чтобы хитростью заставить его проглотить яд. Не сомневался также шевалье и в том, что, захоти он прогнать монахов, ничего бы из этого не вышло и они бы продолжали его мучить. Таким образом, ему приходилось все это терпеть.

Однако Пардальян ошибался. Монахи ничего не разыгрывали, а вели себя вполне искренне. Это были два недалеких малых, невежественных, как… монахи. Им доверили охранять шевалье только благодаря их геркулесову сложению. Эспиноза счел их достаточно крепкими, чтобы помешать Пардальяну сбежать, если вдруг тому придет на ум подобная блажь.

Однако шевалье знал: даже если он справится с этими двумя монахами, перед ним окажется запертая дверь, а за ней – еще два сторожа в коридоре. Впрочем, эти двое были просто статистами, ничего не знавшими о планах режиссера.

Зато два болтуна являлись полноправными участниками драмы. Они знали, что должны выполнять все желания шевалье, – только не открывать ему дверь и не выпускать его наружу.

Также им было велено приложить все усилия, чтобы уговорить Пардальяна немного поесть.

Так как Эспиноза прослышал, что эти двое – большие любители поесть и выпить, он строго-настрого запретил им, угрожая самыми суровыми наказаниями, прикасаться к тому, что предназначено для шевалье. Монахи очень хорошо знали, что в их монастыре даже у стен есть глаза и уши, поэтому у них и в мыслях не было не подчиняться приказу: что происходит в случае неповиновения, им было прекрасно известно по собственному печальному опыту.

И вдобавок, – и это говорит о том, что Эспиноза никогда и ничего не оставлял на волю случая и умел ловко применять в своих целях слабости тех, кого он использовал, – монахам было сказано следующее: если благодаря их усилиям заключенный выпьет хотя бы глоток воды, то вся оставшаяся снедь поступит в их полное распоряжение. Им можно будет даже напиться до чертиков, предварительно получив отпущение грехов. Если же узник так ничего и не съест, в наказание за их несообразительность этот замечательный обед унесут у них из-под самого носа, и им, как и прочей братии, придется довольствоваться обычным постным меню.

Вот почему несчастные сторожа с таким остервенением убеждали Пардальяна съесть хотя бы что-нибудь. Вот почему у них был такой безутешный вид, когда шевалье в очередной раз отказывался принимать пищу. Просто этих двух обжор удручало то, что от них уплывают такие аппетитные блюда.

Понятное дело, Пардальян ничего этого не знал. Несколько раз он подвигал монахам тарелки и наливал до краев стакан благородного вина со словами:

– Угощайтесь, преподобные отцы. Вы говорите, что были бы счастливы, если б я поел… Хорошо! Отведайте же хотя бы кусочек, и я клянусь вам, что буду есть после вас; выпейте глоточек этого ароматного вина, и я выпью остальное.

Делая это предложение, шевалье внимательно наблюдал за обжорами и замечал жадные взгляды, которые они бросали то на тарелку, то на стакан. Сам того не ведая, он подвергал их жестокой муке.

– Ах, это невозможно, – вздыхал один из монахов.

– Почему же? – спрашивал Пардальян.

– Увы, сын мой, это строго запрещено.

– Нам угрожают плеткой, – добавлял второй.

– Да, плеткой и другими телесными наказаниями, а еще карцером, в котором сидят до самой смерти, и…

– Не будем больше говорить об этом, – прервал монахов шевалье, про себя добавляя: «Черт подери! Как они боятся ко всему притрагиваться! Негодяи знают, что еда отравлена».

На третий день братья Батист и Закария (почему бы, в самом деле, нам не представить читателю этих достойных служителей церкви) казались более огорченными и раздраженными, чем обычно: огорченными, потому что вокруг было столько аппетитных блюд и столько прекрасных вин, а им нельзя было даже окунуть в сосуд палец или попробовать капельку золотистой жидкости, искрящейся в бутылках; раздраженными, потому что они предчувствовали, что заключенный опять будет над ними издеваться. Настал час обеда, и монахи, как обычно, предстали перед Пардальяном. Однако вместо того чтобы внести в комнату прибор, брат Батист объявил с сияющим видом:

– Если господин шевалье изволит пройти в трапезную, мы будем иметь честь подать ему там обед.

Пардальян был озадачен. Что все это значит? Что за ловушку ему приготовили?

Довольные физиономии сторожей, их хитрые улыбки не оставляли никаких сомнений в том, что против него замышляли что-то дурное. Шевалье сухо ответил:

– Преподобный отец, я вам уже говорил, что есть не буду. Следовательно, вы не будете иметь чести подать мне обед, поскольку я не собираюсь никуда идти.

Он уселся в кресло, повернувшись к монахам спиной.

Преподобные отцы печально посмотрели друг на друга. Судорожно сглотнув слюну, они так вздохнули, что чуть не сдули Пардальяна.

Отчаяние монахов было настолько комичным, что если бы шевалье верил в искренность их чувств, то не смог бы удержаться от смеха. Однако он был убежден: перед ним – два прекрасных актера, и поэтому просто восхищался их игрой.

Наконец брат Батист, будучи тупее и, следовательно, решительнее брата Закарии, заявил:

– Нужно идти.

Пардальян, задетый почти угрожающим тоном монаха, тотчас же встал. Ехидно улыбнувшись, он проговорил:

– Нужно!.. Почему же, позвольте вас спросить?

– Это приказ, – ответил несколько более вежливо брат Закария.

– А что если я откажусь подчиниться этому приказу? – усмехнулся шевалье.

– Мы будем вынуждены вас вынести. Пардальян двинулся к монахам. Хотя шевалье ничего не ел за последние три дня, он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы проучить этих наглецов, и уже собирался опустить кулак на голову одного из них, как вдруг его остановила внезапная мысль.

«Какой же я простак, – подумал Пардальян. – Почему бы мне не попробовать улизнуть от всех этих монахов, провались они пропадом! В любом случае, мне не помешает получше изучить монастырь. Как знать…»

Результат этого размышления был таков: вместо того, чтобы сбить монаха с ног, шевалье ему приветливо улыбнулся:

– Хорошо! Чтобы избавить вас от лишнего труда, я пойду сам.

На физиономиях монахов изобразилось удовлетворение. Они хорошо знали, с кем имеют дело, и не имели не малейшего желания связываться со своим могучим узником, хотя, разумеется, слуги Эспинозы не посмели бы ослушаться приказа своего повелителя, да и в своей силе они не сомневались.

– Вот и замечательно, господин шевалье, – радостно заговорил брат Батист. – Наконец-то вы стали более благоразумным. Да поможет нам богоносный отец Батист, мой небесный покровитель! Вы не пожалеете, что познакомились с нашей трапезной.

– Идемте же, отче, ведь это приказ, о чем мне так любезно сообщил ваш достойный брат. Однако я вас предупреждаю: и на этот раз ничего есть я не буду.

Монахи нахмурились и быстро переглянулись.

– Ну, идемте, – сказал брат Батист. – Посмотрим, устоите ли вы перед теми яствами, которые вам приготовили.

В коридоре Пардальяна окружили шесть крепких монахов, которые сопровождали его до самой трапезной. У двери они остановились.

Два монаха ввели шевалье внутрь, и дверь со скрипом закрылась. Пардальян огляделся по сторонам. Он был буквально ослеплен зрелищем, представившимся его глазам. Квадратный зал был огромен. Высокий потолок, пол, стенная обшивка из самых редких пород дерева – все это было настоящим чудом мозаики и скульптуры. Стены украшали четыре фламандских гобелена, изображавших времена года.

На всех четырех полотнах было изображено огромное количество еды, которую жадно поглощали дородные мужчины и женщины.

Картина «Лето» открывала взору зрителя совершенно голые человеческие фигуры – почти в натуральную величину. На гобелене «Весна» люди были полуодеты. Зато их позы и жесты не поддавались никакому описанию. Впрочем, в то время никого не смущали подобные мелочи.

Заметьте: занимаясь тем, что мы не рискуем описать, персонажи не переставали объедаться. Очевидно, творец этого полотна вдохновлялся евангельскими словами: «Пусть ваша правая рука не ведает, что творит левая».

В том же духе были написаны и другие картины. Менялись только детали в изображении жующих и пьющих людей с одинаково блаженными физиономиями. Одного взгляда на эти полотна было достаточно, чтобы пробудить волчий аппетит.

Почти целую стену занимал огромный камин, украшенный редкими растениями и благоухающими цветами. Рядом что-то ласково нашептывал небольшой фонтан в виде мраморного сосуда, вокруг которого обвились цветы. Окна были плотно закрыты бархатными занавесками. Что касается мебели, то в зале стояли десять громадных кресел и два сундука. Несмотря на то что было еще рано, в углах горели четыре огромные свечи из розового воска, источавшие изысканный аромат.

Вот что предстало взгляду Пардальяна. Ему показалось, что он попал в храм эпикурейцев, ибо все здесь побуждало человека к одному: поступать, как персонажи полотен, то есть безудержно обжираться.

В центре зала находился стол, за которым спокойно могли разместиться человек двадцать. Белоснежную скатерть украшали изящные кружева.

Стол был заставлен золотой и серебряной посудой, серебряными вазами, хрустальными бокалами и вдобавок усыпан цветами. И это великолепие являлось лишь формой для изумительного содержания. Нам не перечесть всех восхитительных блюд, закусок и сладостей, что покоились на роскошном столе. И, конечно же, перед шевалье выстроилось несколько рядов пузатых бутылок, пыль на которых свидетельствовала об их высоком происхождении.

Одним словом, такое количество еды оказалось бы не по силам даже двум десяткам гурманов. Однако на столе находился лишь один прибор – значит, все это изобилие предназначалось только одному человеку.

Братья Закария и Батист стояли с такими торжественными физиономиями, словно готовились приступить ко святому причастию. Они умоляюще глядели на Пардальяна, причмокивая губами и шумно втягивая воздух.

– Великолепно, – просто сказал шевалье, покоренный этим зрелищем.

– Не правда ли? – засиял Батист. – Брат мой, а что же вы скажете, когда попробуете все это?

Монахи посмотрели друг на друга с торжествующим видом. В их глазах без труда читалось: «Наконец-то! Сейчас он будет есть! А мы будем вознаграждены за наши усилия. Ведь нам достанется большая часть этой вкуснотищи! Не сможет же он съесть все…»

Увы! Недолго длилась радость преподобных отцов, ибо Пардальян тотчас же добавил:

– Чудесно! Мне очень жаль, что вы трудились понапрасну. Ни к чему из этого я не притронусь.

Отчаяние монахов было неописуемо. Они едва сдерживали себя, чтобы не наброситься на этого сумасшедшего.

– Не кощунствуйте, – проговорил брат Батист. – Лучше присядьте в это мягкое кресло…

– Я же сказал вам, что не хочу есть… Что, непонятно?

– Но это приказ, – добавил елейным голосом брат Закария.

Шевалье искоса взглянул на него.

– Вы это уже говорили, – лукаво улыбнулся он. – Боюсь, что ваш словарный запас несколько ограничен.

– Присядьте же, брат мой, – взмолился Батист. – Сделайте это из любви к нам… Нам придется очень туго, если вы будете упорствовать.

Может быть, Пардальяну действительно стало их жалко. Может быть, он подумал, что эти двое не отстанут от него, пока он не уступит их мольбам… Одним словом, шевалье снисходительно усмехнулся и сказал:

– Ну, ладно. Из любви к вам я согласен сесть за стол. Но вам придется очень постараться, чтобы заставить меня проглотить хоть что-нибудь.

Он сел за стол. Если бы монахи немножко разбирались в физиогномике или получше знали своего узника, они были бы очень озадачены его видом.

– Ну же, палачи, – добавил Пардальян, начиная приходить в ярость, – делайте добросовестно ваше дело.

Монахи изумленно переглянулись. Они ничего не понимали. Машинально преподобные отцы посмотрели по сторонам, нет ли рядом кого-нибудь еще, к кому могли бы относиться эти слова. Затем они возвели глаза к небу, как бы говоря: «Он бредит».

Как только шевалье сел в кресло, неожиданно заиграл оркестр, который, по всей видимости, находился за камином. Он то играл медленные и нежные мелодии, то вдруг переходил к музыке быстрой и возбуждающей.

Эта музыка, эти цветы, эти пряные ароматы и великолепие стола, этот запах еды и рубиновое вино, сверкающее в хрустальных кубках, – всего этого было более чем достаточно, чтобы свести с ума самого сильного и здравомыслящего человека. Как ни мужествен был Пардальян, ему пришлось сделать нечеловеческое усилие, чтобы овладеть собой.

Действительно ли он боялся яда, которым ему угрожали? Боялся настолько, что приговорил себя к медленному угасанию от голода, невзирая на изобилие изысканных яств и напитков? Это заслуживает объяснения. И мы его дадим: так коротко, как только возможно.

Нет, Пардальян не боялся яда. Что значит мгновенная смерть от яда по сравнению с пытками, которые искусные мучители могли растягивать по своему усмотрению? Нетрудно понять, что выбор здесь очень прост: любой другой на месте шевалье не колебался бы ни минуты и принял бы яд. Сама по себе смерть вовсе его не страшила. По сути дела, она стала бы для него освобождением. Те, кого он любил, и те, кого он ненавидел, мертвы. Пардальяну незачем было цепляться за жизнь. Что же тогда?

А вот что: шевалье был убежден, что раз король Генрих доверил ему секретное поручение, то он не имеет права умереть, не выполнив его.

Говорят, что смерть избавляет от всего. Возможно, для кого-то это и верно, но только не для Пардальяна. Он счел бы себя обесчещенным, если бы не выполнил поручение, и смерть в его глазах не являлась оправданием.

Кто-то назовет шевалье гордецом. Что ж, возможно, это верно. Что касается нашей точки зрения, то мы ведь не занимаемся психологией. Мы просто описываем поступки нашего героя, не пытаясь возвысить или принизить его.

Итак, Пардальян решил, что должен любой ценой достичь своей цели, и поэтому предпочел медленную смерть быстрой. Пока он будет хрипеть от боли и биться в руках палача, может произойти какое-нибудь непредвиденное событие, которое спасет ему жизнь и позволит решить поставленную задачу.

Так рассуждал шевалье. Нельзя не признать логичности хода его мысли. Но это в теории. На деле же для выполнения этого решения нужно было обладать такой волей, такой храбростью и таким хладнокровием, что любой другой на месте Пардальяна давно бы отказался от борьбы.

Приняв решение, шевалье никогда не отступал. Очередное доказательство тому – безуспешные старания его сторожей Батиста и Закарии. Необходимо напомнить читателю еще одну вещь. День посещения трапезной был третьим днем с момента получения записки Чико. А шевалье хотел дождаться дня четвертого.

Читателю, должно быть, интересно, в чем же тут дело, значит ли это, что Пардальян рассчитывал на карлика? Мы ведь знаем, что одним из главных принципов шевалье был следующий: рассчитывать лишь на себя самого. Однако, играя партию, подобную этой, он умел ловко использовать кстати подвернувшийся козырь.

И Чико в тот момент был для него только картой. Этой картой нельзя было пренебрегать, как и любой другой. Она могла быть хорошей, однако могла быть и плохой. Этого Пардальян еще не знал. Качество карты зависело от игры, которую вел противник.

Следовало учесть еще одно немаловажное обстоятельство. Шевалье ничего не ел уже три дня, а человеческие силы имеют свой предел. Чтобы быть готовым к продолжению борьбы, ему обязательно нужно было подкрепиться.

Разумеется, он мог отравиться. Ну и что? Надо же было на что-то решиться. Пардальян знал, что рискует, но это его не смущало. Если он проиграет, то, по крайней мере, сможет сказать себе, что сражался до конца.

Кроме того, возможно, что Эспиноза, видя его упорство, отказался от яда и придумал что-нибудь другое. Одним словом, шевалье все хорошенько обдумал, и решение его было непоколебимым.

Итак, пусть нам простят это отступление, которое мы посчитали необходимым. Вернемся к нашей истории.

Когда наконец преподобным отцам удалось усадить своего узника за стол, они решили, что самое трудное позади. Теперь-то этот чудной человек, который так долго противился искушению, не сможет устоять перед ним.

Конечно же, он съест хоть кусочек или выпьет хоть глоточек, а продолжит ли он трапезу или остановится, мало интересовало Батиста и Закарию.

Их цель будет достигнута, их поручение будет блестяще выполнено, и они наконец получат свое вознаграждение, то есть смогут наесться и напиться вдоволь.

Монахов вовсе не остановили обидные и, скажем прямо, не совсем справедливые слова Пардальяна, – ведь они были только исполнителями, – и преподобные отцы бросились прислуживать шевалье.

Каждый из них взял по бутылке и с величайшими предосторожностями наполнил бокал: один – нежно-розовым бонским, другой – хересом, похожим на расплавленное золото.

Занимаясь этим важным делом, они от старания высунули языки и стали похожи на двух собак. Затем они взяли бокалы с таким видом, словно это были облатки, и протянули их Пардальяну.

– Это бархат, – проникновенно сказал Батист, часто мигая от умиления.

– Это атлас, – добавил Закария не менее выразительно.

– Достопочтенные преподобные отцы, – спокойно ответил шевалье, – я вам от всей души советую прекратить эту жалкую комедию.

– Комедию! – возмутился Батист. – Брат мой, это вовсе не комедия!

– Да, это приказ, как очень метко выразился брат Закария. В таком случае, давайте, мучайте меня. Но я вас предупредил: я не притронусь ни к чему из того, что вы мне предлагаете.

– Отлично! – живо воскликнул Батист, который, хотя и был несколько туповат, умел поймать собеседника на слове. – Выбирайте сами.

Сказав это, он аккуратно поставил стакан на стол и обвел широким жестом ряды бутылок.

– Черт возьми! – вышел из себя Пардальян. – Оставьте себе эту бурду, она мне не нужна.

– Бурду?! – поперхнулся возмущенный монах. – Бурду?!

Он снова схватил стакан, медленно поднес его к глазам, с видом знатока полюбовался вином и, потрясая стаканом, завопил:

– Кощунство!.. Надругательство!..

Затем он принялся вдыхать аромат его содержимого. В это время лицо монаха выражало высшую степень восторга. Наконец Батист возвел глаза к небу и произнес скорбным голосом:

– Прости его, Господи, ибо он не ведает, что говорит! – И, снова разозлившись, он тут же добавил: – Попробуйте же, несчастный, и осмельтесь только сказать, что это не жидкое солнце!

Шевалье внимательно посмотрел на монаха. Его восторг казался ему подозрительным. Пардальян действительно считал Батиста комедиантом. Монах стойко выдержал его взгляд. Он смотрел на шевалье с презрительной жалостью, но Пардальяну почудилось, что в глазах Батиста таится зловещая ирония. И, желая показать, что он вовсе не простак, шевалье лукаво проговорил:

– Ну что ж, преподобный отец, раз это – жидкое солнце, почему бы вам не отведать лучик-другой? А я после вас выпью все остальное. Идет?

Мрачные монахи поставили стаканы обратно.

– Невозможно, – воскликнул один.

– Нам запретили, – простонал другой.

– Черт подери! – хмыкнул Пардальян.

Видя, что винами этого человека не прошибешь, преподобные отцы пошли другим путем. С упорством, достойным лучшего применения, они ставили перед шевалье ароматнейшие блюда, всевозможные супы, разнообразную дичь, рыбу, лангустов, возбуждающие закуски, свежие и засахаренные фрукты. Монахи не забыли ничего, не теряя надежды сломить сопротивление узника. Пардальян же закрыл глаза, зажал нос и отчаянно мотал головой.

Эта адская мука длилась почти час. По лицу шевалье струился пот. Бедные монахи тоже вспотели, но по другой причине. По мере того, как пытка подходила к концу, Пардальян все больше приободрялся и приобретал свой прежний веселый и беззаботный вид. Напротив, монахи мрачнели, видя, что их последние надежды улетучиваются. Наконец, когда последнее блюдо постигла участь всех остальных, Батист, который не знал больше, к какому святому взывать, жалобно возопил, сложив руки:

– Господи! Неужели вы решили умереть от голода?

– Что же, я этого не отрицаю, – усмехнулся шевалье, – иногда мне приходят в голову странные мысли.

Монахам чуть не стало плохо. Этот удар их доконал. Дело в том, что, пытаясь расшевелить своего подопечного, бедняги распалили в себе аппетит до предела.

И теперь этот жестокий человек говорит, что умрет от голода!

Но если так, – а он, увы, вполне способен на такой поступок, – то их заветная мечта не осуществится. Отчаяние монахов было тем мучительнее, что они считали свою задачу почти решенной.

Итак, Пардальян победил в этой борьбе, но победа далась ему очень дорого.

Как только шевалье добрался до своей кельи, он тут же бессильно упал в кресло. Никакая физическая усталость не могла для него сравниться с той, которая им тогда овладела.

Не нужно забывать, что Пардальян три дня ничего не ел и был очень слаб. Несмотря на это, его желудок не напоминал бы о себе так настойчиво, если бы его не подвергали этой утонченной пытке. Действительно, шевалье время от времени беспокоила резь в желудке, но она исчезла бы без следа, если бы не назойливые монахи. И еще одно мучило Пардальяна: лихорадка и ужасная жажда, от которой горело горло и распухали губы. Особенно плохо было то, что шевалье уже несколько раз терял сознание. Это особенно тревожило его. Если бы инквизитору вздумалось схватить его в такое время, то Пардальян ничем не смог бы себе помочь. Отдыхая в своем кресле, шевалье от всей души ругал монахов:

– Мерзавцы, они меня чуть не угробили! Эти негодяи не пропустили ни одного блюда. Как только я все это выдержал? Черт возьми! Ведь я же хочу есть! Я же схожу с ума от голода и жажды. А эта одурманивающая музыка! Господи! Я люблю музыку, но не в таких же условиях… А эти цветы!.. Эти запахи!.. Эти картины! О Фауста, о Эспиноза! За все страдания, которые вы мне причиняете, я вправе буду сделать с вами, когда выберусь отсюда, все что пожелаю. Но завтра, наконец, моя пытка кончается. Завтра я наберусь сил… или умру. Все! Больше не могу! Будь что будет, завтра я начну есть.

На следующий день, когда наступил час завтрака, монахи не появились.

– Черт подери, может, я слишком долго ждал? – бурчал себе под нос Пардальян. – Может, господин Эспиноза передумал и, отказавшись от яда, решил уморить меня голодом? Ладно, подождем еще. Возможно, это всего лишь случайное опоздание.

И он стал ждать, не слишком беспокоясь, так как завтрак здесь был очень скромный и все равно не мог бы удовлетворить его волчий аппетит.

Пришло время второго завтрака. Монахов все не было.

Тут уже шевалье забеспокоился не на шутку.

– Невозможно, чтобы они просто забыли обо мне, – бормотал он, нервно шагая по комнате. – За этим что-то кроется… Но что? Может быть, Эспиноза догадался о моем решении? Нет, невозможно! И потом, даже если бы это было так, то разве не лучше воспользоваться этим моментом и подсунуть мне отраву? А, может быть, что-то предпринял Чико? Вдруг они его схватили? А что если мне их побеспокоить?

Он направился к двери. Но вместо того чтобы постучать в окошко, Пардальян в нерешительности остановился.

– Нет, – сказал он самому себе, – я не хочу показывать им свое нетерпение… Хотя, в конечном счете… Ладно, потерплю еще.

Наконец настало время обеда. Монахов по-прежнему не было видно. Подошел час ужина. Никого.

– Черт их подери! – прорычал шевалье. – Я хочу знать, в чем тут дело!

Он решительно подошел к двери и постучал. Окошко тут же отворилось.

– Вам что-то нужно? – послышался незнакомый слащавый голос.

– Я хочу есть, – грубо заявил Пардальян. – Может, вы хотите, чтоб я подох с голоду?

– Вы хотите есть? – в голосе прозвучало удивление. – И что же вам мешает? Разве в вашей комнате нет всего, чего вам нужно?

– У меня нет ничего, дьявол вас всех подери! Как раз поэтому-то я вас и спрашиваю, не решили ли вы меня уморить!

– Уморить вас, Господи Иисусе! Как же так? Ведь братья Закария и Батист должны были все вам принести!

– Повторяю, у меня ничего нет, – вскричал шевалье, подозревавший, что над ним издеваются, – ни крошки хлеба, ни капли воды.

– О, Боже! Эти кретины про вас забыли!

Казалось, человек за дверью был искренне удручен. Пардальяну хотелось взглянуть на его физиономию, чтобы удостовериться в его чистосердечности, но об этом нечего было и думать. В полутемном коридоре, освещенном лишь несколькими ночниками, ничего нельзя было увидеть.

– Но как же это получилось, что я их сегодня не видел?! – спросил шевалье.

– Они попросили отпустить их на день из монастыря. Мы полагали, что они позаботились, чтобы вы были обеспечены всем необходимым на время их отсутствия. О! Если монсеньор узнает об их небрежности… Я не хотел бы оказаться на их месте… Но почему вы, сударь, так долго ждали?

Почему вы сразу об этом не сообщили? Вам тут же бы все принесли. А вот сейчас…

– Что – сейчас?

– Сейчас все в монастыре спят, и отец, отвечающий за питание, тоже. Какая жалость!

– Ладно! – сказал несколько успокоившийся Пардальян. – Еще один день воздержания меня не убьет. Вот только бы немного воды… Все, не будем больше об этом говорить. Я подожду до завтра… если, конечно, вы и в самом деле не решили меня уморить.

– О, господин шевалье! Да разве можно считать нас такими жестокими? Разве вы не знаете, что монсеньор приказал нам выполнять все ваши желания? Виноваты только братья Батист и Закария… Но я вас уверяю, что наказание, которое они понесут, будет…

– Это ничего не исправит, – перебил монаха Пардальян, – а раз вы меня уверяете, что завтра меня накормят…

– Будьте спокойны, мы сделаем все, чтобы исправить то зло, которое вам причинили.

– Хорошо! И раз вина братьев Батиста и Закарии заключается только в небрежности, я их прощаю и настоятельно прошу не наказывать их из-за меня.

Не желая слушать славословий, в которых превозносились его христианские добродетели, шевалье лег спать.

Наступило утро. Монахов все не было. Пардальян ждал. Наконец, ко второму завтраку, преподобные отцы появились и хмуро объявили, что «кушать подано».

Шевалье уже настолько отчаялся, что не поверил собственным ушам и заставил монахов повторить свое приглашение. Убедившись, что он не ослышался и что теперь-то все в порядке, Пардальян успокоился. Его даже смешили грустные физиономии монахов – надо полагать, их здорово отругали.

– Почему вы, прежде чем уйти на целый день, не оставили мне ничего поесть? – спросил шевалье.

– Но… вы ведь от всего отказываетесь, – воскликнул простодушный Батист.

– И это ваше оправдание? Вчера я как раз намеревался поесть.

– Правда?

– Ну, разумеется!

– А сегодня? – робко спросил Закария.

– Сегодня, как и вчера, я безумно хочу пить и есть… И если ваш сегодняшний стол не уступает позавчерашнему, то это просто замечательно.

– Господи Боже! – завопил обрадованный Батист. – Какое счастье!.. Идемте же быстрее, сударь.

И монахи быстро поволокли за собой узника, который, впрочем, вовсе не сопротивлялся. Когда они оказались перед великолепным столом, Закария сказал:

– Ручаюсь, что вам всего этого не съесть!

– Да, – согласился Пардальян, – здесь еды на целое войско.

И решительно сел за стол.

Как и в прошлый раз, зазвучала таинственная далекая музыка невидимого оркестра. А довольные монахи принялись ему прислуживать. Они были счастливы, что их мечта наконец-то осуществится.

Шевалье спокойно приступил к трапезе. И никто не смог бы догадаться, что происходило в это время в его душе.

Каждый раз, переходя от одного блюда к другому, он спрашивал себя:

– Не это ли меня убьет?

Вначале Пардальян долго изучал каждое кушанье, прежде чем проглотить что-нибудь, но потом он потерял терпение и принялся есть и пить без разбора, словно ему ничего не угрожало.

Из огромного количества блюд шевалье выбрал свои самые любимые. Ел он за четверых, а пил за шестерых, но не потому, что был чревоугодником. Просто сейчас это было ему необходимо. На монахов любо-дорого было посмотреть. Они прислуживали шевалье ловко и умело и чувствовали себя на верху блаженства, ведь на их долю еды тоже наверняка хватит.

Наконец Пардальян насытился. Он вернулся в свою комнату и упал в кресло.

– Уф! Я наелся… и все еще жив. Может быть, планы Эспинозы изменились: вместо быстродействующего яда он подсыпал медленный?.. Подождем и посмотрим.

Несколько часов шевалье сидел в кресле без движения. Казалось, он спал, но это было не так. Пардальян ждал и размышлял. Наконец он встал и принялся медленно прогуливаться по комнате.

– Решительно, я начинаю верить, что в еде не было никакого яда. Или Эспиноза передумал, или же все это было просто комедией, в которой я играл роль шута. Подождем еще. Время полдника уже прошло, а я до сих пор не вижу достопочтенных отцов.

Монахи так и не появились до самого вечера. Шевалье слишком плотно и поздно позавтракал, чтобы успеть проголодаться. Однако он все же захотел выяснить причину отсутствия Батиста и Закарии.

Пардальян подошел к двери и постучал. На этот раз ему ответил брат Закария.

– Достопочтенный преподобный отец, – шутливо обратился к нему шевалье, – почему мне не дают ни обеда, ни ужина?.. Почему нет больше этих великолепных пиров? Черт возьми! Я уже начал привыкать к ним.

– Увы, брат мой! Конец изумительным пирам, – грустно ответил монах. – Увы!

– Что? – воскликнул шевалье. – Объясните, в чем дело? Что, я вас больше не интересую?

– Нет, брат мой, – честно ответил монах. – Не знаю уж, что вы натворили, но вас приказано лишить пищи. А так как мы с братом Батистой имели право на остатки ваших обильных обедов, о которых мы жалеем больше вас, поверьте, получается, что нас тоже наказали.

– Понимаю, – сочувственно ответил Пардальян. – Значит, сегодня вы доели то, что осталось от моего завтрака?

– Ну конечно!.. Он был такой вкусный… Ах! Почему вы так долго упорствовали! Из-за этого мы лишились таких лакомств! Ведь ваш завтрак разделили между всеми братьями.

– Почему же? Это несправедливо, – сказал шевалье, которому, казалось, было чрезвычайно жаль монаха.

– Монсеньор Эспиноза велел всячески угождать вам. Он наказал нас за то, что вы постоянно отказывались от пищи.

– Так вот почему вы так настойчиво предлагали мне поесть!

– Разумеется! Потому что остатки были бы нашими!

– Почему же тогда вы мне об этом не сказали? Я вовсе не такой уж бессердечный. Если бы вы признались, я бы позволил себя уговорить, чтобы сделать вам приятное.

– Увы! Нам запретили упоминать об этом.

– А почему вы отказывались попробовать еду? Я же много раз предлагал вам!

– Это нам тоже запретили. Если бы мы попробовали, нас лишили бы остального… не считая обещанного сурового наказания.

– Понятно, – сказал Пардальян и пошел спать.

Теперь, когда он все вытянул из монаха, ему было больше не о чем с ним разговаривать.

Окошко закрылось, и шевалье беззвучно рассмеялся. Он прошептал:

– Ничего не скажешь, хорошо сыграно! Меня провели как последнего дурака! Ведь я давно знаю Эспинозу, но до сих пор не могу привыкнуть к его манерам. Что ж, этот урок пойдет мне на пользу.

Глава 16 ДВИЖУЩИЙСЯ ПОЛ

На следующий день Пардальян проснулся в привычное для себя время. Он придвинул кресло к окну и сел в него. Высокая спинка кресла полностью скрывала шевалье от любопытного взгляда.

Он провел в неподвижности несколько часов. Время от времени Пардальян лукаво улыбался чему-то. Он знал, что приговорен к посту, но не знал, на какое время. Во всяком случае шевалье был уверен, что сторожа не войдут в его комнату. Он не ошибся. Прошло утро. Никто не появился. Наступил час дня. Пардальян с трудом встал и направился к сундуку, откуда вытащил маленький сверток. Он спрятал его в карман камзола и медленно, потому что чувствовал себя очень слабым, вернулся к своему креслу.

Мы не можем точно сказать, что он там делал. Во всяком случае шевалье что-то жевал. Может быть, он придумал способ обмануть голод.

Прошло три дня. За все это время Пардальян не съел ни куска хлеба, не выпил ни глотка воды. Он очень ослабел и едва мог ходить.

По-прежнему большую часть дня шевалье просиживал в кресле у окна. За тринадцать дней, проведенных в этом монастыре, он стал неузнаваем. Пардальян оброс бородой, черты его лица заострились, глаза лихорадочно блестели. Теперь он был лишь только тенью прежнего Пардальяна.

Утром четвертого дня в комнату вошли сторожа. Они принесли темный хлеб и кувшин с водой, посоветовав шевалье бережно обращаться с этой скудной едой, так как в следующий раз ему принесут поесть только через два дня.

Казалось, Пардальян с трудом разбирал обращенные к нему слова. Однако он все же понял монахов: спустя два часа хлеб был съеден только наполовину, а в кувшине оставалось еще довольно много воды. Через некоторое время снова явились его сторожа и попросили шевалье идти за ними.

Видимо, еда все-таки помогла Пардальяну, потому что встал он легко. Однако Батиста и Закарию удивило, что шевалье, казалось, ничего не понимал.

Тогда монахи взяли его под руки и повели. Они пересекли несколько коридоров и спустились на два этажа. Открылась какая-то дверь. Пардальяна, который и не пытался сопротивляться, втолкнули внутрь. Стражники поставили на пол остатки хлеба и воды, захваченные ими из комнаты шевалье, и, не сказав ни слова, вышли. Батист сразу же направился к настоятелю.

– Ну? – спросил тот.

– Сделано! – ответил монах.

– Все прошло хорошо?

– Да, преподобный отче. Не знаю, может, это из-за длительного голодания, но, кажется, он немного не в себе. Теперь это уже не тот лихой рубака, что прежде!

– Уверены ли вы в том, что говорите? Учтите, брат мой, это крайне важно.

– Уверяю вас преподобный отче: если он проведет еще несколько дней так же, как сейчас, он совершенно потеряет рассудок… если только прежде не умрет от истощения.

– Мы подошлем к нему отца-лекаря для проверки его здоровья… только надо, чтобы он не догадался. Вы, конечно, подсунули ему тогда ту бутылку сомюрского? Он пил из нее?

– Не оставил ни капли. И я, и брат Закария это хорошо видели.

Приор зловеще улыбнулся.

– Если это так, то ему действительно должно быть сейчас плохо. Но на всякий случай я все-таки пошлю лекаря. Ступайте, брат мой, вы свободны. Вы блестяще выполнили поручение. Монсеньор будет доволен вами. Идите же.

Батист низко поклонился и вышел. Он был чрезвычайно польщен.

Келья, в которую отвели Пардальяна, представляла собой квадрат: шагов десять в длину и в ширину. В ней царила глубокая тьма. Здесь не было ни стула, ни даже охапки соломы. Обессиленный, шевалье присел на корточки, прислонившись к стене.

Так он провел некоторое время – часы, а может быть, минуты. Пардальян не мог этого определить, так как потерял сознание. Скорее всего, времени прошло довольно много, потому что он проголодался. Шевалье доел свою корку хлеба, а воды оставил на самом донышке.

Теперь его стала мучить еще и жара. Воздух в келье постепенно становился раскаленным. Пардальяну казалось, что над его головой пылает громадный костер. Дышать становилось все труднее. Пот лился с него градом. Казалось, темнота сгущалась. Если бы кувшин не стоял совсем рядом с Пардальяном, он потерял бы его.

Вдруг шевалье ослепил поток света, и одновременно Пардальян почувствовал приятную прохладу. Потолка больше не было. Жара отступала. Узник облегченно вздохнул. Но муки его на этом не закончились. Освежающая прохлада быстро сменилась ледяным холодом. Шевалье била дрожь. Как только он пытался поднять голову, его слепили какие-то яркие лучи. К тому же карцер постепенно наполнялся ужасным зловонием.

Шевалье бредил. Он хрипел и стонал, катаясь по полу. Эта пытка длилась несколько часов.

Внезапно свет стал более мягким. Затем в карцере словно подул ветер, и воздух сделался чище.

Пардальяну стало немного лучше. Бред прекратился. Некоторое время шевалье чувствовал себя словно в раю: ничто больше его не мучило. Он начал приходить в себя.

Отметим, что все это время, даже когда стояла страшная жара, Пардальян оставался в своем плаще. Шевалье надел этот плащ в тот знаменательный день, когда монахи потчевали его роскошным обедом, и с тех самых пор не снимал ни днем, ни ночью.

Разумеется, братья Батист и Закария обратили внимание на странное поведение их подопечного, но не придали этому значения. Как явствует из доклада Батиста настоятелю, они считали своего узника наполовину сумасшедшим. Поэтому такую привязанность шевалье к этому предмету туалета монахи сочли еще одним доказательством его безумия и не сообщили о ней.

Итак, вернемся к Пардальяну. Очнувшись, он медленно встал, снял плащ и бережно сложил его. Затем шевалье сел на пол – ведь стульев в карцере не было – и осмотрелся по сторонам. Неподалеку от него находились краюха хлеба и посудина с водой.

Выходит, его пытка длилась день или даже два, раз ему снова принесли пищу. Пардальян взял зачерствевший хлеб и принялся жадно есть. Через несколько минут от еды почти ничего не осталось.

Эта скудная трапеза немного приободрила шевалье. К нему возвращалась способность здраво рассуждать. Пардальян устроился поудобнее и стал внимательно разглядывать свой карцер.

В этот момент слева от него послышался глухой шум. Шевалье повернул голову и увидел, что от стены отделилось лезвие шириной в ладонь и длиной фута в два, очень похожее на косу. Оно пронеслось по карцеру и замерло рядом с остолбеневшим узником. Еще немного, и Пардальяну пришел бы конец.

Прежний Пардальян, Пардальян с железными нервами, и глазом бы не моргнул при виде этой опасности. Он слегка удивился бы – только и всего. Увы! Этого Пардальяна больше не существовало. Две недели чудовищных пыток и подмешанное ему адское зелье не прошли для шевалье даром. Хотя Пардальян еще не был сумасшедшим, он находился на той опасной черте, которая отделяла душевное здоровье от безумия.

Итак, коса пронеслась рядом с шевалье, чудом не разрезав его пополам. Пардальян дико закричал. Тут же свистящий отвратительный звук донесся с противоположной стороны помещения. Несчастный упал на пол и завыл. Второе лезвие промчалось, едва не задев шевалье.

Глаза Пардальяна вылезли из орбит. Он сидел, не смея шелохнуться, и ему казалось, что эти громадные ножницы вот-вот начнут кромсать его. Вдруг сверху обрушилась третья коса и застыла над самой головой шевалье.

Почему она остановилась и не разрубила его? Наш старый знакомый Пардальян обязательно спросил бы себя об этом. Вместо этого узник завыл еще громче прежнего. Он резко дернулся и распорол свой камзол об одно из лезвий. Шевалье еще повезло, что сам он остался цел.

Не переставая выть, Пардальян пополз прочь от этих дьявольских железок. Оказавшись в углу карцера, он замер и как зачарованный уставился на лезвия.

Внезапно косы вновь пришли в движение – словно какой-то великан щелкал ножницами, причем делал это все быстрее и быстрее. Когда два лезвия расходились, сверху обрушивалось третье.

Чем быстрее они двигались, тем более невыносимый шум производили. Казалось, целая армия барабанщиков бьет в свои барабаны.

Но это был еще не конец. Вскоре появились еще три косы и принялись со свистом рассекать воздух. А затем еще, еще и еще…

Пардальян не видел ничего, кроме ослепительно сверкающей стали. Ему нельзя было сдвинуться с места: эта мясорубка живо превратила бы его в фарш. Шевалье прижался к стене и хрипло стонал, не в силах отвести взгляд от ужасного зрелища.

Вдруг Пардальян почувствовал, как задрожал под ним пол. Сначала он подумал, что это ему показалось. Наверное, успокаивал себя шевалье, сотрясение пола вызвано движением лезвий.

Но действительность обманула его предположения. Сомнений больше быть не могло: пол медленно кренился в сторону мясорубки.

Тем временем там появилось еще несколько лезвий. До этого адская машина состояла из пяти групп по три лезвия, а теперь в каждой группе добавилось еще и четвертое. Таким образом, получилось пять сверкающих металлом ромбов.

Последняя коса, в отличие от своих предшественниц, пока оставалась неподвижной. Казалось, она чего-то ждет. А пол все наклонялся и наклонялся.

Тут Пардальян заметил то, что не замечал раньше: пол в карцере был стальной, совершенно гладкий и очень скользкий. Зацепиться было не за что. Шевалье чувствовал, как медленно, но верно соскальзывает вниз. Он понял, что участь его решена.

И тут Пардальян перешагнул роковую черту, о которой мы говорили прежде. Тщательно обдуманные пытки, которыми долго и с дьявольским искусством терзали шевалье, все-таки сломили его.

Фауста и Эспиноза добились своей цели. Пардальяна больше не было.

Вместо него на полу корчился несчастный сумасшедший – растрепанный, грязный, жалкий. Он вопил, и вопль его был так силен, что перекрывал гул мясорубки.

– Остановите!.. Остановите!.. Я не хочу умирать!.. Не хочу!..

Однако его никто не слышал. Или, может быть, великий инквизитор просто решил довести дело до конца? Ибо пол продолжал наклоняться…

Несчастный уже лишился рассудка, но желание жить было в нем сильно как никогда. Видимо, оно и подсказало ему единственную возможность спастись.

Подвижный пол был закреплен на огромных шарнирах, которые находились внизу. Эти шарниры держались на толстой металлической перекладине. Если бы она была пошире, Пардальян смог бы в крайнем случае на нее взобраться. Ну, а раз этого было сделать нельзя, то можно было попробовать зацепиться за нее и висеть, покуда хватит сил. Безумец, – а мы не можем теперь иначе называть шевалье, – понял это.

Впрочем, такой способ спастись только оттягивал неизбежную развязку.

Очевидно, что нельзя было оставаться в таком положении слишком долго. Даже если пол перестанет наклоняться, падение неминуемо.

Но Пардальяну это не приходило в голову, и он судорожно ухватился за спасительную перекладину. По крайней мере, ему удалось избавиться от ужасающего зрелища, которое представляла собой мясорубка.

Пол неуклонно перемещался. Скоро один его край коснется пола комнаты, что этажом ниже… если только там вообще есть какая-нибудь комната.

Пардальян чувствовал, что силы его покидают. Его пальцы онемели от страшного напряжения.

Он понимал: скоро все будет кончено. Отвратительная машина гудела… Казалось, она звала Пардальяна к себе.

Несчастный прохрипел из последних сил:

– Остановите!..

Тут его левая рука соскользнула с перекладины. Он покрепче вцепился в железо правой рукой, но было уже поздно. Пальцы медленно разжимались. Тогда Пардальян закричал. Так кричат животные, которым перерезают горло.

Он полетел вниз…

Глава 17 ЗЕЛЬЕ МОНАХА

Пардальян не погиб. Затея с мясорубкой была жестокой игрой, которую придумала Фауста вместе с Эспинозой. Папесса и великий инквизитор вовсе не хотели убивать шевалье. Они решили свести его с ума. Причины же, побудившие их к этому, были различны.

После того как Фауста перепробовала все мыслимые и немыслимые способы уничтожить Пардальяна, она решила, что этот человек неуязвим. Следовательно, нужно было искать другие пути, чтобы расправиться с ним.

Что касается Эспинозы, то он не был суеверен. Он занимал пост великого инквизитора Испании и знал, что его долг – любыми средствами истреблять ересь и утверждать веру в Бога и почтение и любовь к Нему. Оскорбить Бога – значит, совершить такое преступление, для искупления которого любые муки являются недостаточными.

У Бога есть наместник на земле. Это король. Оскорбить короля – то же самое, что оскорбить и Бога. Именно это преступление совершил Пардальян. Мало того, вдобавок он осмелился воспрепятствовать осуществлению королевских замыслов.

Итак, во-первых, преступника нужно покарать соразмерно его злодеяниям, а во-вторых, следует учесть, что он – личность незаурядная.

Фауста подсказала ему способ. Он его обдумал и улучшил. Эспиноза не солгал, когда заявил шевалье, что действует во имя высшего принципа, а не просто утоляет свою ненависть. И это, пожалуй, было самым пугающим в натуре Эспинозы.

Итак, страшные косы не представляли для Пардальяна никакой угрозы. Три первых лезвия действительно были сделаны из стали, зато остальные – из картона. Пардальян, вцепившись в перекладину, висел к ним спиной и поэтому не мог их хорошенько рассмотреть. Когда же шевалье сорвался, они не причинили ему никакого вреда.

Упав, Пардальян лишился чувств и долго лежал без движения. Однако мало-помалу он пришел в себя. Несчастный слегка приподнялся и обвел свою новую камеру безжизненным взором.

По величине этот карцер был точно такой, как прежний. Пока шевалье лежал без сознания, движущийся пол встал на место и превратился для узника в потолок. Как и наверху, здесь не было ни единого табурета. Под ногами была не сталь, а плотно утрамбованная земля, стены покрывала плесень. В карцере дурно пахло.

Все это не произвело на Пардальяна никакого впечатления. Бедный сумасшедший принялся мастерить куклу из рукава своего плаща.

Он занимался этим долго и вдумчиво, что свойственно детям, а также взрослым, потерявшим рассудок. Как дитя, он беседовал с куклой, причем его слова были лишены всякого смысла. Пардальян то бранил и отталкивал ее, то принимался ее утешать и ласкать. Время от времени он разражался бессмысленным смехом.

Потом бедняга начал рассказывать своей кукле что-то серьезное: наверное, историю своих несчастий – подлинных или мнимых. Он тихонько жаловался ей, иногда всхлипывая. Все это было невыразимо печально. Эта игра продолжалась долгие часы, ведь теперь времени для шевалье не существовало.

Открылась дверь, и в помещение вошел монах. Он принес хлеб и кувшин с водой. Возможно, тюремщики боялись, что к Пардальяну вернется рассудок и он взбунтуется, потому что монах держал в руке хлыст.

Он не сделал никакого угрожающего жеста и даже не взглянул на узника. Однако его присутствия оказалось достаточно. Как только Пардальян заметил монаха, он испустил отчаянный крик и пополз в угол. Прижавшись к стене, несчастный, как ребенок, закрыл лицо руками и, заикаясь, пробормотал:

– Не бейте, о, не бейте меня!

Монах спокойно поставил хлеб и кувшин на пол и с любопытством посмотрел на узника. Затем он медленно поднял руку, в которой держал хлыст.

– Не надо! – раздался дикий вопль.

Рука монаха медленно опустилась, так и не нанеся удара. Он покачал головой, удивленно рассматривая безумца, и пробормотал:

– Бесполезно говорить ему, что я принес ему еду: он ничего не поймет. И бить его тоже не нужно: это безобидный младенец.

Монах ушел. Пардальян долго еще сидел в том же положении. Наконец он решился отнять от лица руки и, никого не увидев, приободрился. Шевалье снова стал играть со своей куклой.

В последующие два дня этот монах приходил дважды и дважды приносил ему еду. Оба раза эта ужасная сцена повторялась. Затем монах появился в сопровождении Эспинозы. Пардальян повел себя точно так же.

– Видите, монсеньор, – сказал тюремщик, – все время одно и то же. Пардальяна больше не существует. Теперь это слабый и боязливый ребенок. Наши средства, в том числе и мое зелье, хорошо подействовали: в нем осталось только одно чувство – страх. Его светлый разум померк. Его могучая сила уничтожена. Взгляните на него! Он даже не может стоять. Просто чудо, что он до сих пор жив!

– Я вижу, – спокойно ответил Эспиноза. – Я знал силу вашего яда, однако, признаться, опасался, что на этот раз он не подействует, поскольку этот человек от природы наделен невероятными качествами. Я поздравляю вас: вы изобрели нечто действительно замечательное!

В ответ на комплимент монах низко поклонился. Со скромностью ученого, который знает цену своему открытию, он сказал:

– Вы преувеличиваете мои заслуги, монсеньор. Огромную роль сыграли условия, в которых он жил, и, конечно же, ваши остроумные методы.

Во время этой беседы Пардальян, сидя в углу, стонал и всхлипывал. Казалось, великий инквизитор и ученый монах вовсе не замечали его.

– Я хочу ему кое-что сказать, – продолжал Эспиноза, – а для этого нужно, чтобы к нему на минуту вернулся рассудок.

– Меня об этом предупредили, – ответил со спокойной уверенностью монах, – и я принес с собой то, что необходимо. Несколько капель из этого пузырька – и к нему вернутся силы и разум. Однако, монсеньор, это снадобье действует только полчаса.

– Это даже больше, чем мне потребуется. Услышав этот ответ, монах подошел к узнику.

Пардальян лишь громче застонал. Он даже не сделал попытки отстраниться от этого страшного для него человека.

Монах взял несчастного за локоть и отвел его руку от лица. Пардальян не оказал при этом ни малейшего сопротивления. Затем лекарь поднес к его губам пузырек. Он как раз собирался вылить в рот узника часть жидкости, когда Эспиноза остановил его:

– Преподобный отец, не забудьте, что я останусь с заключенным наедине. Вы говорите, к нему вернутся силы, а я не хочу подвергнуться нападению. Я тоже не слаб, к тому же принес с собой кинжал, но, несмотря на это, я не хотел бы помериться силами с этим человеком. Великий инквизитор должен выйти живым из этого карцера: он должен выполнить свою задачу во имя нашей святой матери церкви.

– Не беспокойтесь, монсеньор, – почтительно ответил монах, – к заключенному на несколько минут и впрямь вернется его прежняя сила. Однако его рассудок прояснится только наполовину. Он будет словно в тумане. Ему и в голову не придет воспользоваться силой своих мускулов. По сути, он останется тем же, кем является сейчас: трусливым ребенком. Я вам ручаюсь за это.

И с этими словами монах влил в рот Пардальяна свой напиток. Затем он встал:

– Через пять минут, монсеньор, заключенный будет в состоянии понимать вас… более или менее.

– Хорошо. Идите. Не ждите меня и затворите за собой дверь.

Монах пару секунд постоял в нерешительности.

– А вы, монсеньор?

– Не беспокойтесь обо мне, – улыбнулся Эспиноза, – мне не нужна эта дверь, чтобы выйти из карцера.

Не настаивая больше, монах поклонился великому инквизитору и повиновался приказу. Он вышел. Замок со скрежетом закрылся. Эспиноза не обратил на этот звук никакого внимания. Он повернулся к Пардальяну, освещенному тусклым светом лампы, которую оставил на полу монах, и принялся внимательно наблюдать за действием снадобья. Это средство в самом деле было очень сильным, потому что узник менялся прямо на глазах. Сначала по его телу пробежала крупная дрожь. Затем Пардальян стал медленно распрямляться. Он перестал задыхаться, на его щеках появился румянец, в. глазах засветился огонек. Казалось, шевалье начал приходить в себя. Он встал с довольной улыбкой и потянулся. Затем узник оглянулся и вдруг заметил Эспинозу. Он вздрогнул и попятился назад, остановившись лишь у самой стены. Однако в этот раз он не прятал лица, не кричал и не стонал. Очевидно, что в его состояния1 произошло значительное улучшение.

И все же Пардальян смотрел на Эспинозу с нескрываемым беспокойством. Не отрывая взгляда от узника, великий инквизитор сделал два шага по направлению к нему. Несчастный начал оглядываться по сторонам, будто затравленный зверек, который ищет нору, чтобы спрятаться. Но скрыться было некуда, и отступать дальше тоже было нельзя. Поэтому Пардальян просто шагнул в сторону. Отходя, узник не спускал глаз с великого инквизитора: по всей вероятности, он не узнавал его.

До этого лицо Пардальяна выражало невыразимый ужас, теперь на нем читались тревога и сомнение. По всей видимости, он опасался внезапного нападения со стороны этого незнакомца.

Эспиноза улыбнулся. Он совершенно успокоился. Было бы неправдой сказать, что он боялся: великий инквизитор был смел. Но он считал, что должен выполнить свою миссию, а опасность, угрожающая его жизни, угрожала и его миссии.

Именно это и беспокоило Эспинозу. Он знал, что заключенный вновь обрел прежнюю силу только на несколько минут. Однако это время было не таким уж маленьким. Достаточно одного проблеска в сознании шевалье – и великому инквизитору придет конец.

Даже такой крепкий человек, как Эспиноза, не смог бы справиться с Пардальяном. Поэтому видимая робость узника его успокоила. Эспиноза подошел к Пардальяну и обратился к нему очень спокойно, почти мягко:

– Ну что, Пардальян, вы меня не узнаете?

– Пардальян? – повторил шевалье, который, казалось, напрягал всю свою память, чтобы вспомнить, что значит для него это имя.

– Да, Пардальян… Пардальян – это ты, – сказал Эспиноза, внимательно наблюдая за шевалье.

Пардальян хихикнул и прошептал:

– Я не знаю этого имени.

Он не сводил взгляда с Эспинозы. Великий инквизитор подошел к нему вплотную и положил ему руку на плечо. Несчастный задрожал, и Эспиноза почувствовал, что он вот-вот рухнет без сознания. Кардинал снова улыбнулся своей бледной улыбкой:

– Успокойся, Пардальян, я не хочу причинить тебе зла.

– Правда? – с тревогой спросил сумасшедший.

– Разве ты не видишь?

Пардальян долго смотрел на своего собеседника с явным недоверием. Но потом мало-помалу он успокоился, и в конце концов на его лице появилась бессмысленная ухмылка. Когда Эспиноза убедился в перемене настроения узника, он продолжил:

– Тебе нужно вспомнить. Это важно… понимаешь? Ты – Пардальян.

– Это игра? – спросил развеселившийся безумец. – Тогда я согласен быть Пар… даль… яном. А сами вы кем будете?

– Я Эспиноза, – медленно сказал великий инквизитор, тщательно выговаривая каждый слог.

– Эспиноза, – повторил Пардальян, мучительно вспоминая. – Эспиноза!.. Я знаю это имя…

И вдруг он вспомнил, и на его лице отразился ужас.

– О! – закричал безумец. – Да, я помню!.. Эспиноза… Это злодей… Осторожно, а то он нас побьет.

– Ага! – пробормотал Эспиноза. – Ты начинаешь вспоминать. Да, я – Эспиноза, а ты – Пардальян. Пардальян, друг Фаусты.

– Фауста! – воскликнул Пардальян. – Я знал женщину, которую так звали. Это злая женщина!..

– Все верно, – улыбнулся Эспиноза. – К тебе полностью вернулась память.

Однако душевнобольным овладела навязчивая идея. Он наклонился к инквизитору и доверительным тоном сообщил:

– Вы мне нравитесь. Послушайте, не надо играть с Эспинозой и Фаустой. Они плохие… Они сделают нам плохое.

– Несчастный сумасшедший! – проворчал великий инквизитор, который начал раздражаться. – Говорю тебе, что Эспиноза – это я. Посмотри на меня хорошенько. Вспомни!

Он взял Пардальяна за руку, наклонился к нему и пристально взглянул шевалье прямо в глаза. Казалось, Эспиноза хотел передать узнику частичку разума – разума, который сам же он так жестоко у него отнял.

Внезапно несчастный громко вскрикнул, отпрянул, забился в угол и прохрипел:

– Я узнал вас… Вы Эспиноза… Да… я помню… Это вы схватили меня тогда! Кажется, тогда я был другим человеком… Кем же я был?.. Я этого больше не знаю… Но я вижу… Я был храбрым и сильным… Вы меня мучили… Да-да, я помню… Голод, ужасный голод и жажда… И эта отвратительная галерея, где пытали стольких несчастных!..

– Наконец-то ты вспомнил!

– Не подходите!.. – завыл сумасшедший вне себя от ужаса. – Я узнал вас… Что вы хотите? Вы пришли, чтобы убить меня?.. Уходите! Я не хочу умирать!..

– На этот раз ты меня узнал. Ты прав, Пардальян: ты был сильным и храбрым, а кто ты теперь? Младенец, который всего боится. И это я сделал тебя таким. Сейчас ты меня немного понимаешь, Пардальян: в твоей голове появились проблески сознания. Но скоро для тебя снова наступит ночь. Ты станешь тем, кем был несколько минут назад: безобидным сумасшедшим.

А знаешь ли ты, кто придумал лишить тебя рассудка? Твоя старая знакомая Фауста! Да, именно ей пришла в голову эта замечательная идея.

Кстати, ты прав: я действительно пришел, чтобы тебя убить. О, только не кричи, пожалуйста!

Я не собираюсь закалывать тебя кинжалом: это слишком быстрая и легкая смерть. Ты умрешь медленно, в ночи, заживо погребенный. Ты умрешь от голода. Взгляни, Пардальян, вот твоя могила.

Видимо, пока Эспиноза говорил, он нажал на какую-то пружину, потому что в одной из стен открылся проем. Великий инквизитор взял лампу, схватил за руку дрожащего Пардальяна – к сожалению, бедолага не знал, что к нему вернулась его прежняя сила, – и потянул его к этому проему.

– Посмотри, Пардальян. Ты видишь? Здесь нет света и почти нет воздуха. Это могила, настоящая могила, в которой ты будешь медленно чахнуть от голода. Ни один человек не знает о существовании этого места, никто, кроме меня.

Знаешь, Пардальян, что еще я хочу тебе сказать? Эта могила имеет секретный выход. Естественно, о нем известно одному только мне. Так что если ты вспомнишь эти слова, когда окажешься там, твои страдания будут еще мучительнее.

Ты будешь искать этот выход, Пардальян. Это будет твоим единственным развлечением. Ты обязательно будешь его искать, потому что не хочешь умирать. Но ты его не найдешь. Только я один могу найти его. Но я сейчас уйду и никогда больше сюда не вернусь. Прежде чем уйти, я толкну тебя туда. Как только ты коснешься вон той плитки, придет в действие пружина, и железная дверь навсегда закроется за тобой.

– Не надо! – простонал окаменевший от ужаса безумец. – Не надо! Я не хочу умирать!

– Ну, конечно же, – с ужасающим спокойствием ответил Эспиноза. – И все-таки ты сейчас окажешься в могиле, и твое земное существование прекратится. Знай же, что все пытки, через которые ты прошел, придумали я и Фауста. Кстати, и пытку голодом, которую ты испытал добровольно, тоже. Это благодаря мне ты получил ту записочку.

А теперь я объясню тебе, зачем я все это сделал. У меня нет к тебе ненависти, однако люди твоей закалки, если они не с нами, представляют постоянную опасность для нашей святой матери церкви. Ты оскорбил его королевское величество. Ты угрожал ему и пытался воспрепятствовать его замыслам.

Поэтому кара для тебя должна была быть такой ужасной, чтобы такие, как ты, задрожали и отступили. Теперь ты знаешь почти все. Осталась только одна маленькая деталь.

Ты должен умереть в отчаянии, потому что все твои планы сорвались. Итак, знай, что этот документ, бумага, ради которой тебе пришлось забраться так далеко, у меня!

– Бумага!.. – пробормотал Пардальян.

– Ты не понимаешь? Нужно, чтобы ты понял. Вот, взгляни. Вот она, эта бумага. Ты видишь? Это завещание покойного короля Генриха III, согласно которому Франция переходит к моему королю. Посмотри хорошенько на эту бумагу. Благодаря ей твоя любимая Франция станет частью Испании.

Эспиноза поднес прямо к глазам безумца пергамент, который он вынул из-за пазухи. Видя, что Пардальян тупо уставился на документ, великий инквизитор пожал плечами, сложил завещание и вернул его на прежнее место. Затем Эспиноза положил руку на плечо шевалье и сказал:

– Все, что я хотел тебе сообщить, я сообщил. Теперь ты умрешь.

Он положил вторую руку на плечо шевалье и грубо подтолкнул его к зияющему отверстию, добавив:

– Вот твоя могила.

И тогда он услышал знакомый насмешливый голос, от которого волосы на его голове зашевелились, а по всему телу пробежала дрожь:

– Черт возьми! Мы умрем вместе!

И прежде чем великий инквизитор успел пошевелиться, железная рука схватила его за горло. Эспиноза выпустил плечо Пардальяна. Его рука потянулась к кинжалу, но ему не удалось им воспользоваться…

Пальцы шевалье все сильнее сжимали его глотку, так что великий инквизитор захрипел. Тогда Пардальян отпустил горло Эспинозы, обхватил его руками, приподнял и швырнул вниз.

После этого шевалье взял лампу, которую Эспиноза уронил на пол, набросил на себя плащ – тот самый плащ, с которым он никогда не расставался, – и тоже шагнул в темный проем. Прыгнув, он приземлился как раз на плитку, указанную великим инквизитором, и тут же услышал глухой шум. Он обернулся и увидел, что проема больше нет. На его месте стояла стена.

Эта темная яма действительно походила на могилу. На полу без чувств лежал Эспиноза. Да, Пардальян только что заживо похоронил себя в этой могиле. Но прежде он бросил туда своего могучего и безжалостного противника.

Глава 18 РОЛИ ПОМЕНЯЛИСЬ

Шевалье аккуратно поставил лампу на пол и положил рядом с ней свой плащ. Этот карцер очень походил на предыдущие: здесь не было ни мебели, ни окон. К тому же здесь отсутствовала дверь. Вернее, какая-то дверь, конечно, была, но вот где она находилась?

Пардальян был совершенно спокоен. Легкость, с которой он справился со своим грозным соперником, говорила о том, что к нему вернулась его прежняя сила. Причем не только сила, но и разум. Мрачное, тупое и робкое существо бесследно исчезло. Непроницаемое лицо Пардальяна выражало решимость, а в уголках рта притаилась ироническая улыбка. Так он выглядел всегда, когда в его голове созревал очередной дерзкий Замысел.

Шевалье подошел к Эспинозе, неторопливо обыскал его, нашел пергамент и внимательно прочитал завещание. Убедившись, что это оригинал, он заботливо сложил его и засунул за пазуху.

Сделав это, Пардальян взял кинжал и прицепил его к поясу. Затем он проверил, нет ли при Эспинозе другого оружия или же каких-нибудь бумаг, уселся на пол рядом с лампой и стал ждать. Пардальян улыбался.

Великий инквизитор очнулся достаточно быстро. Его глаза обежали помещение и остановились на шевалье. Не говоря ни слова, Эспиноза покачал головой.

Ни на секунду великий инквизитор не утратил своего спокойствия. Когда взгляды врагов встретились, Эспиноза не выказал ни удивления, ни страха, ни беспокойства. На его лице по-прежнему читалась уверенность в себе.

Великий инквизитор говорил себе, что еще не все потеряно. Да, снадобье монаха вернуло Пардальяну силу и ум, и узник попытался утащить кардинала с собой в могилу. Но ведь действие этого зелья кончится уже через полчаса!

Итак, главным для Эспинозы было избежать нового нападения заключенного. Нужно было выиграть время: скоро Пардальян должен вернуться в свое прежнее состояние, то есть превратиться в безобидного и боязливого ребенка.

Естественно, Эспиноза вовсе не собирался мериться с шевалье силами. Он считал, что через несколько минут ему все равно удастся одержать победу.

Как ни странно, великому инквизитору даже не приходила в голову мысль о том, что заключенный каким-то образом проник в его планы и оказался достаточно силен, умен и ловок, чтобы разыграть мрачную комедию, не забыв ни одного обстоятельства, ни одной мелочи – в том числе монаха-химика и его снадобье.

Впрочем, почему Эспиноза должен был предполагать, что на шевалье яд не подействует?

Ведь прежде его проверили на многих несчастных, которых видел Пардальян: они жили в клетке, как звери, и были не умнее их.

И если даже согласиться, что могучая сила приговоренного позволила ему бороться с действием зелья, то как же он вынес такую длительную голодовку? Как бы силен он ни был, это совершенно невозможно. Потому-то у Эспинозы не могла возникнуть мысль о разыгрываемой комедии.

Итак, великому инквизитору оставалось, как он полагал, потерпеть всего несколько минут. Если заключенный будет угрожать ему, он избавится от него одним ударом кинжала. Правда, тогда Пардальяну удастся избежать медленной смерти. Что ж, ничего страшного: он уже получил свое.

Так думал Эспиноза, внимательно наблюдая за Пардальяном, а его рука тем временем тайком искала спрятанный кинжал. Разумеется, поиски были напрасны: оружия на месте не оказалось.

От этого открытия Эспиноза похолодел, хотя выражение его лица ничуть не изменилось.

Его взгляд по-прежнему не выражал ничего, кроме уверенности. Великий инквизитор полагал, что Пардальян схватил его за горло, повинуясь внезапному порыву, некоему животному инстинкту, а вовсе не осуществляя тщательно разработанный план. Так что кинжал вполне мог просто отцепиться от пояса, и, может быть, он лежит сейчас где-то рядом. Однако же нужно его немедленно найти. И Эспиноза стал исподтишка оглядываться по сторонам.

Тогда заключенный простодушно обратился к нему:

– Не утруждайте себя поисками, эта штука у меня.

С этими словами Пардальян постучал по рукоятке кинжала и добавил, насмешливо улыбаясь:

– Благодарю вас, сударь, что вы позаботились принести мне оружие.

Эспиноза и бровью не повел. Он умел держать себя в руках и был достоин своего противника.

Вдруг в его голове молнией сверкнуло ужасное подозрение, и он положил руку на грудь, проверяя, на месте ли пергамент…

Великий инквизитор побледнел. Этот удар был еще тяжелее, чем потеря спасительного кинжала.

И тут Эспиноза начал кое о чем догадываться. Он начал понимать, что этот гениальный человек провел всех: своих сторожей, лекарей, которые обследовали его в течение многих часов, и, наконец, его самого.

Великий инквизитор бросил на своего бывшего заключенного взгляд, полный искреннего восхищения. В то же время из его груди вырвался тяжелый вздох: Эспиноза понял, что проиграл, что его замыслам пришел конец, что все то, о чем он мечтал, внезапно рухнуло.

Без всякой насмешки, напротив, даже с некоторым сочувствием, которое не могло укрыться от чуткого уха Эспинозы, Пардальян сказал:

– Бумага, которую вы ищете, у меня… как и ваш кинжал. Мне пришлось так долго ждать, пока этот бесценный документ, согласно которому моя родина должна была стать испанской провинцией, окажется у меня в руках! Но труда я приложил немного, так что мне даже совестно, что выполнить это поручение оказалось так просто.

Согласитесь, монсеньор, что вы действовали удивительно легкомысленно. Вы были слишком уверены в успехе, и это вам повредило. Чрезмерное самомнение до добра не доводит. Вы вели вашу партию блестяще, но вы переиграли, монсеньор. Признайтесь, что мы были в неравных условиях, верно? У вас на руках были все козыри. Что касается меня, то я честно вел свою игру. Не хочу вас обидеть, но боюсь, что о вас этого сказать нельзя.

Эспиноза внимательно слушал своего врага. Если бы в эту минуту их увидел посторонний, он ни о чем бы не догадался: Пардальян говорил просто и спокойно, Эспиноза серьезно внимал ему, иногда кивая головой.

– Значит, – сказал великий инквизитор, – вы сумели преодолеть действие снадобья, которым вас напоили?

Пардальян тихо рассмеялся.

– Сударь, – ответил он весело, – раз уж вы решили угостить меня этим самым снадобьем, надо было сделать так, чтобы оно не выдавало себя своим вкусом. Это же так просто.

– Однако вы ведь выпили наше сонное зелье!

– Ну, разумеется, сударь. Неужели вы думаете, что такой человек, как я, свалится от каких-то несчастных двух бутылок? Однако я уснул, мне это показалось странным, и я стал осторожнее. И тогда я заметил, что ваше снадобье чуточку изменило вкус сомюрского, а уж его-то я хорошо знаю! Поэтому я вылил содержимое подозрительной бутылки в грязную воду, оставшуюся после умывания.

– Это все потому, что из уважения к вашей силе я приказал увеличить количество яда, – серьезно сказал Эспиноза. – И все же я вынужден отдать вам должное: вы прекрасно разбираетесь в винах. Это позволило вам избежать ловушки, в которую попались другие.

Пардальян вежливо поклонился, и Эспиноза продолжил:

– Итак, с ядом мы разобрались. Но как вы догадались, что я хочу лишить вас рассудка?

– Не нужно произносить неосторожные слова, когда я рядом, – пожал плечами шевалье. – Если вы помните, Фауста уже упрекала вас за это. Кстати, ее слова тоже заставили меня насторожиться. Наконец, вам вовсе не стоило расхваливать ту клетку, в которой вы держите свои безумные жертвы. Тем более не надо было объяснять мне, что их безумие – результат действия удивительного снадобья, а также страха, нагоняемого на них их тюремщиками.

– Да, – задумчиво ответил Эспиноза, – вы правы. Я перестарался и поэтому проиграл. Я должен был помнить о вашей наблюдательности и соблюдать меру. Вы преподали мне урок; я его не забуду.

Пардальян снова поклонился и спросил, ехидно улыбаясь:

– Это все, что вы желаете узнать? Не стесняйтесь, пожалуйста… Времени у нас достаточно.

– Благодарю вас за это предложение. Меня очень удивляет одна вещь. Насколько я знаю, за последние две недели вы ели только два раза. Я не беру в расчет хлеб, который вам приносили: он был предназначен не для того, чтобы насытить вас, а чтобы усилить муки голода.

Шевалье с улыбкой ответил:

– Я мог бы сохранить в вас эту веру в мою исключительную выносливость, но, поскольку вы приложили столько стараний для того, чтобы я ослабел, то я, так и быть, открою вам правду.

И удивленному взгляду Эспинозы предстало аппетитное зрелище: внушительных размеров окорок, бутылка с водой и кое-какие фрукты. Все это Пардальян извлек из своего любимого плаща.

– Вот моя кладовая. Конечно, это нельзя сравнить с тем пиром, который мне устроили тогда мои тюремщики, однако же эти запасы очень помогли мне. Именно благодаря им вы видите меня в добром здравии. Мои сторожа оказались не очень внимательными, и мне удалось кое-что стянуть со стола. Когда вино кончилось, я наполнил бутылки водой – кстати, не очень свежей. Сделал я это на случай, если меня вовсе лишат еды и питья.

Таким образом, я мог бы протянуть еще довольно долго. Причем заметьте – все это время я не переставал надеяться, что вы совершите эту роковую ошибку: останетесь со мной наедине. Я надеялся на это, и мои надежды оправдались.

– Итак, – медленно произнес Эспиноза, – вам удалось угадать почти все. Однако же вы столько всего перенесли! Как мог устоять ваш рассудок? Ослепительное солнце, смена жары и холода, зловонный воздух и, наконец, мясорубка… Почему это вас не сломило?

– Да уж, признаюсь, эта мясорубка и прочие ваши хитроумные штучки – вещь весьма мерзкая. Однако я знал, что умирать мне еще рановато. Я не сомневался, что вы захотите встретиться со мной – в последний раз. К тому же убить меня не было вашей целью. Поэтому я рассуждал так: жара, холод, вонь, яркий свет, блестящие ножи – все это исчезнет само собой. Хотя, конечно, момент был действительно скверный. Но мне ничего не оставалось, кроме как терпеть: деваться-то все равно было некуда.

Эспиноза тяжело вздохнул. Помолчав какое-то время, он сказал:

– Как жаль, что такой человек, как вы, не с нами! Какие дела мы бы могли вершить вместе!

Пардальян изменился в лице.

– Успокойтесь, – продолжал великий инквизитор, – я не собираюсь обращать вас в свою веру: я не хочу вас оскорблять. Я знаю, что люди вашего склада не меняют своих убеждений.

И Эспиноза задумался. Шевалье наблюдал за ним, не желая прерывать хода его мыслей. Наконец великий инквизитор поднял голову и посмотрел прямо в глаза своему противнику.

– Теперь я ваш узник. Что вы намерены делать?

Пардальян удивленно приподнял брови.

– Я намерен просить вас, – сказал он так просто, будто речь шла о сущих пустяках, – чтобы вы открыли ту замечательную потайную дверь, про которую знаете только вы один, и выпустили нас из этого малоприятного местечка.

– А если я откажусь? – спокойно произнес Эспиноза.

– Тогда мы оба умрем здесь, – так же невозмутимо ответил шевалье.

– Прекрасно, – решительно сказал великий инквизитор. – Значит, мы умрем. В конце концов, мучения будут одинаковы для обоих. Если человеческая жизнь вообще заслуживает сожаления, то вы будете сожалеть о ней не меньше меня.

– Вы ошибаетесь, – холодно возразил Пардальян. – Наши страдания будут неодинаковы. Я сильнее вас, и к тому же у меня есть еда, которой хватит при разумном употреблении на несколько дней. Вы же скоро умрете от голода и жажды. Уверяю вас, это ужасная смерть. Что до меня, то я избегну этой участи. У меня есть кинжал, и я не буду мучиться.

Как ни силен был Эспиноза, он не смог удержаться от невольного возгласа. Тон шевалье свидетельствовал о том, что Пардальян давно все обдумал и теперь ничто не заставит его свернуть с намеченного пути.

– Вы уверяете, что я буду сожалеть о жизни не меньше вас, – продолжал шевалье с безжалостным спокойствием. – Но единственное, о чем я жалею, так это о том, что не смогу перед смертью хотя бы коротко переговорить с госпожой Фаустой. Признаюсь, это доставило бы мне удовольствие. Что поделаешь! Даже самые заветные желания исполняются далеко не всегда. Однако я ухожу со спокойной душой. Я выполнил поручение: я вырвал у короля Филиппа это завещание, которое отдавало ему Францию, мою родину… А вы, сударь, можете ли вы сказать то же самое о себе?

– Что вы имеете в виду? – вспыхнул Эспиноза.

– Я помню ваши слова: великий инквизитор не имеет права умирать, не выполнив до конца своего долга перед нашей святой матерью церковью.

– Демон! – прорычал Эспиноза. Шевалье задел самое его больное место.

– Итак, вы видите, – продолжал безжалостный Пардальян, – что мы находимся вовсе не в одинаковом положении. Я уйду из жизни с легким сердцем, а вас будет терзать мысль, что вы оставили свое дело неоконченным. Думайте, сударь, мне больше не о чем с вами говорить. Думайте, а потом сообщите мне свое решение. Засим – спокойной ночи!

Пардальян устроился поудобнее, закутавшись в свой плащ, и, казалось, заснул.

Эспиноза долго смотрел на спящего. Инквизитора неотступно преследовала одна мысль: броситься на врага, выхватить у него кинжал и заколоть его. Однако кардинал понимал, что у него почти наверняка ничего не получится.

Вряд ли шевалье спит очень уж крепко. Если бы Эспиноза отважился на эту попытку, он, скорее всего, не добился бы ничего, кроме быстрой смерти.

Одним словом, великий инквизитор отказался от этой затеи. И тут же на ум ему пришла другая мысль. А что если воспользоваться сном Пардальяна иначе? Почему бы не попытаться потихоньку открыть потайную дверь и скрыться? В отличие от первого, этот замысел казался ему вполне осуществимым. Это дало бы ему возможность спастись. В конце концов он ничем не рискует. А если все пройдет удачно, то он окажется на свободе, а Пардальян погибнет.

Что для этого нужно? Всего лишь добраться до стены, противоположной той, у которой спал его враг. Скорее всего, Пардальян ничего не услышит, и он сможет нажать на невидимую пружину.

Итак, решившись на это предприятие, Эспиноза потихоньку принялся пробираться к заветному месту. Он сделал несколько осторожных шагов и уже надеялся на благоприятный результат, когда вдруг услышал спокойный голос шевалье, который даже не пошевелился.

– Теперь я знаю, в каком направлении мне надо будет искать выход… когда вы умрете. Однако, сударь, ваше общество мне столь приятно, что я не смогу без вас обойтись. Соблаговолите присесть рядом со мной.

И, внезапно изменив тон, добавил:

– Не забывайте, сударь, что при малейшем подозрительном движении я буду вынужден, к моему прискорбию, всадить вам кинжал в глотку. Или мы выйдем отсюда вместе, или останемся здесь до вашей смерти. Когда вы умрете, я буду искать способ выбраться отсюда. Теперь – благодаря вам – я знаю, где мне следует искать, и думаю, что мне должно повезти.

Эспиноза прикусил себе губу до крови. В очередной раз его оставили в дураках. Не говоря ни слова, он спокойно подошел к Пардальяну, сел с ним рядом, как и было велено, и погрузился в мрачные раздумья.

Положение его было ужасным. Смерть для великого инквизитора ничего не значила, и он твердо решил любой ценой погубить Пардальяна. Но сердце Эспинозы точила одна мысль – мысль о том, что он оставляет свое дело незаконченным.

Сколько великих замыслов теперь никогда не осуществится! И все потому, что он, всемогущий министр, великий инквизитор, которого боятся все – даже сам папа! – он, Эспиноза, одурачен и осмеян. И кому, кому удалось провести его?! Жалкому дворянчику, нищему бродяге, несчастному искателю приключений! Эспинозу терзало уязвленное самолюбие.

Самым страшным, самым невыносимым для великого инквизитора было то, что его провели как ребенка и теперь он находился во власти своего бывшего пленника. Роли невероятным образом поменялись: он, настоятель этого монастыря, где все ему беспрекословно повиновались, оказался узником этого бродяги-француза. И теперь этот человек запросто может разрушить все то, ради чего он жил.

Какой позор! Какое смятение наступит в церковных кругах, когда там узнают, что Иниго Эспиноза, кардинал и архиепископ Толедский, великий инквизитор, таинственно исчез. Причем перед самыми выборами нового папы, когда все взгляды устремлены на него в ожидании, что именно он станет преемником Сикста V. Как все изумятся, когда станет известно, что Эспиноза исчез после посещения какого-то заключенного в одном из карцеров монастыря Святого Павла, в котором все принадлежало великому инквизитору!

Все узнают, что этот мудрый политик и искушенный дипломат, каковым его всегда считали, был пойман, заперт в каменный мешок и, наконец, убит. И кем же? Каким-то иностранцем, ослабевшим от голода! Да он наверняка станет всеобщим посмешищем.

Таковы были мысли Эспинозы.

Пардальян, казалось, вовсе не обращал на него внимания, но великий инквизитор знал: стоит ему пошевелиться, как шевалье исполнит свое обещание.

Впрочем, у Эспинозы и в мыслях не было сопротивляться. Он только теперь окончательно понял, с кем имеет дело.

Великий инквизитор чувствовал, что лучше всего для него было бы положиться на великодушие своего противника. Это принесет ему больше пользы, чем попытки хитрить или бороться.

Эспиноза был вынужден с горечью признать, что соперник превосходил его по всем статьям. И он снова погрузился в свои мысли.

Сначала великий инквизитор говорил себе, что согласен на смерть – только бы Пардальян умер вместе с ним. Но потом ему стало казаться, что его смерть – слишком дорогая плата за удовольствие погубить шевалье. Нет, ему не хотелось платить такую цену за гибель француза.

Короче говоря, Эспиноза начал сдаваться.

Когда великий инквизитор обдумывал какое-нибудь решение, чувства и эмоции для него не существовали. Он все тщательно рассчитывал и поступал, исходя из этого расчета. Его поступки всегда были хорошо взвешены. Эспиноза считал недостойными себя такие мелочи, как досада, ложное самолюбие, боязнь унижения. Когда он понял, что в смерти Пардальяна ему мало пользы, раз он и сам умрет, то он задал себе такой вопрос: «А точно ли, что после моей смерти Пардальян не останется в живых?»

Великий инквизитор был близок к тому, чтобы согласиться с Фаустой: этот человек неуязвим. Он подозревал, что Пардальян вполне способен дождаться его смерти, а потом найти потайную дверь.

Эспиноза совершил непростительную ошибку: он указал своему врагу направление поисков. Конечно, найти спрятанную пружину – нелегкая задача, однако же в этом нет ничего невозможного, и такому проницательному человеку, как Пардальян, это вполне по силам.

Разумеется, после того как откроешь дверь, нужно еще суметь выйти. Эспиноза знал, что человека, шедшего этим путем, ожидало множество различных препятствий. Если бы ему прежде сказали, что кто-то сможет выбраться из этого подземелья, то он в ответ только бы улыбнулся. Но сейчас великий инквизитор был почти уверен, что его враг способен преодолеть все преграды. Он уже видел, как Пардальян беззаботно скачет в свою Францию, везя Генриху Наваррскому бесценный документ, добытый им в трудной борьбе. А он, Эспиноза, умрет в этом подземелье и уже никогда не сможет достигнуть своей цели, ради которой он только и жил: главенства церкви над светской властью.

Нет, и тысячу раз нет! Лучше он сам возьмет этого человека за руку и выведет его отсюда, лучше он даст ему охрану, чтобы тот спокойно покинул королевство, и даже сам будет сопровождать его. Но великий инквизитор обязан остаться в живых и продолжать свое дело!

Приняв это решение, Эспиноза без колебаний обратился к Пардальяну:

– Сударь, – сказал он, – я все обдумал. Если вы согласитесь принять некоторые условия, я готов тут же вывести вас отсюда.

– Минуточку, сударь, – ответил Пардальян, не выказав ни радости, ни удивления. – Я никуда не тороплюсь, и мы можем спокойно поговорить. Черт возьми! У меня тоже есть кое-какие условия. Сначала мы обсудим мои, а потом ваши… о сути которых я, кстати, догадываюсь.

Может быть, Эспиноза ожидал, что шевалье начнет прыгать от радости – как-никак ему предлагают свободу? Если так, то великому инквизитору пришлось признаться себе, что этот удивительный человек опять обманул его ожидания. Поскольку Пардальян не проявил никакой поспешности, Эспиноза заподозрил неладное и забеспокоился. Не передумал ли его противник? Вдруг он сейчас скажет ему, что уверен в своих силах и сможет сам выбраться из этого места? Но сделает он это только тогда, когда кардинал Эспиноза будет мертв.

Он, разумеется, понимал, что у Пардальяна может возникнуть вполне законное желание отомстить.

Великий инквизитор похолодел. Стараясь не показать своих опасений, он спокойно обратился к шевалье:

– Каковы же ваши условия?

– Мое поручение выполнено, – не менее спокойно ответил Пардальян. – Я покину Испанию… как только улажу кое-какие дела. Видите, сударь, я принимаю первое из ваших условий.

Как ни великолепно владел собой Эспиноза, он не смог сдержать своего удивления.

Пардальян слегка улыбнулся и продолжил с ледяной решимостью:

– Я принимаю и второе ваше условие. Я даю вам честное слово: никто и никогда не узнает, что великий инквизитор Испании был в моих руках и я пощадил его.

Эспиноза был потрясен такой чудесной проницательностью.

– Но как, – пробормотал он, – как вы угадали?

Шевалье загадочно улыбнулся и ответил:

– Я не вижу других условий, которые вы могли бы мне поставить. Если я ошибся, скажите.

– Вы не ошиблись, – сказал все еще ошеломленный великий инквизитор.

– Отлично. А теперь перейдем к моим условиям. Во-первых, меня не будут беспокоить в течение того короткого времени, которое я пробуду здесь, а затем меня проводят до границы со всеми почестями, полагающимися представителю его величества короля Франции.

– Принимаю! – ответил Эспиноза без колебаний.

– Во-вторых, никого не будут преследовать за добрые чувства ко мне.

– Принимаю, принимаю!

– И, наконец, в-третьих, вы не тронете сына дона Карлоса, известного под именем дона Сезара Тореро.

– Вы и это знаете?

– Да, знаю… как и многое другое, – холодно сказал шевалье. – Итак, вы не тронете дона Сезара и его невесту, известную под именем Жиральда. Они смогут спокойно покинуть Испанию под защитой посланника короля Франции. И так как внуку могущественного монарха не пристало быть нищим, ему будет вручена сумма, – в этом вопросе я полагаюсь на вашу щедрость, – которая позволит ему стать во Франции влиятельной личностью. Взамен я обещаю вам, что принц никогда не попытается вернуться в Испанию и никогда не узнает – во всяком случае, от меня – тайну своего рождения.

Это предложение было для Эспинозы неожиданным. Он немного подумал и, посмотрев шевалье прямо в глаза, сказал:

– Вы можете за это поручиться?

– Я дал слово, – холодно ответил Пардальян. – Этого, я думаю, достаточно.

– Действительно, этого достаточно, – быстро проговорил Эспиноза. – Может быть, вы нашли самый лучший выход.

– Согласитесь, – серьезно ответил шевалье, – то, что я предлагаю, – это вполне человечно, чего нельзя сказать о ваших замыслах.

– Хорошо! Я принимаю и это условие.

– Тогда, – сказал Пардальян, вставая, – нам остается только одно: как можно скорее покинуть это место. Здесь не очень приятный воздух.

Эспиноза также поднялся и спросил:

– Каких гарантий точного исполнения нашего соглашения вы требуете?

Шевалье посмотрел ему прямо в глаза и почтительно поклонился.

– Вашего слова, монсеньор, – сказал он просто, – вашего слова дворянина.

У великого инквизитора перехватило дыхание. Такое было с ним впервые. Он причинил этому человеку столько зла, и после этого он выказывает к нему такое уважение и доверие! Эспиноза был потрясен.

Благодаря своему тонкому чутью Пардальян нашел лучший способ заставить его выполнить свои обязательства. Шевалье хорошо знал, что обещания забываются, что клятва может потерять силу, если поклялся князь церкви, который может сам отпускать себе грехи, и, наконец, что один приказ министра может быть отменен другим приказом того же министра. Заставив великого инквизитора вспомнить, что он дворянин, шевалье добился желаемого.

Как бы то ни было, Эспиноза в свою очередь посмотрел в глаза Пардальяну и так же просто сказал:

– Господин де Пардальян, я даю вам слово дворянина.

С этими словами он быстро открыл таинственную дверь. На губах шевалье показалась неопределенная улыбка.

Спустя некоторое время они оказались на пороге скромного дома. Бывшим врагам пришлось миновать еще множество потайных дверей, причем каждую из них Эспиноза отворял на глазах у Пардальяна, хотя ему было бы легко скрыть, где находится пружина.

Они пересекли несколько галерей, дворов, садов, больших залов, по которым сновали суетливые монахи.

Никто из этих монахов не выразил ни малейшего удивления при виде здорового и крепкого заключенного, непринужденно разговаривающего с великим инквизитором. Эспиноза, наблюдавший краем глаза за Пардальяном, удивлялся его спокойствию и беззаботности, с которой тот вел разговор. Великого инквизитора изумляла такая доверчивость. Но когда, наконец, они оказались на улице, шевалье не смог сдержать глубокого вздоха облегчения. Теперь ему нечего было опасаться.

И все же шевалье удалось скрыть от Эспинозы свои чувства.

Прежде чем расстаться с ним, Эспиноза спросил:

– Вы собираетесь остаться на постоялом дворе «Башня» до самого отъезда?

– Да, сударь.

– Хорошо, сударь.

Великий инквизитор, казалось, хотел сказать что-то еще. Помедлив немного, он начал:

– Если я не ошибаюсь, вас интересует эта девушка… Жиральда.

– Это невеста дона Сезара, к которому я очень привязан, – объяснил шевалье, пристально глядя на Эспинозу.

– Я знаю, – тихо ответил тот. – Поэтому мне кажется, что, возможно, вы хотите знать, где она находится.

– Действительно, я очень хочу это знать. Может быть, вы схватили ее вместе с Тореро?

– Нет, – ответ Эспинозы звучал искренне. – Тореро не у нас. Его прячут. У меня есть все основания предполагать, что теперь, когда вы на свободе, те, кто его прячет, поймут, что им больше не на что надеяться и что мы с вами союзники. Следовательно, они вернут принцу свободу, и вы увезете его с собой во Францию. Если вы сами хотите найти его, то ищите возле дома с кипарисами.

– Фауста! – воскликнул Пардальян.

Если бы его сейчас услышала бывшая папесса, ей стало бы не по себе.

– Я не называл ее, – улыбнулся Эспиноза. И добавил безразличным тоном: – Вот вам и случай переговорить с нею. Ведь перед тем как отправиться в последнее путешествие, вы очень жалели, что вам не представилось такой возможности. Однако же вернемся к этой девушке. Ее тоже прячут. Если вы хотите ее найти, то отправляйтесь к воротам Биб-Альзар, пройдите мимо кладбища и сверните по дороге налево. Там вы увидите большой замок. Это летняя резиденция нашего государя, которая называется Биб-Альзар, как и ворота. Будьте завтра около одиннадцати часов утра возле подъемного моста. Подождите и вы увидите ту, кого ищете. И кстати: было бы неплохо, если бы вы захватили с собой свой славный клинок. Не забудьте: после одиннадцати будет поздно.

Пардальян внимательно выслушал своего собеседника. Когда великий инквизитор закончил, он ответил ему без обычной насмешливости:

– Благодарю вас, сударь.

Эспиноза сделал жест рукой, как бы давая понять, что благодарить не стоит. Улыбнувшись, он добавил:

– Кстати, милостивый государь, я советую вам пойти вот по этой улице. Она ведет к площади Святого Франциска, как раз туда, куда вам и нужно. Когда вы окажетесь на площади, измените немного ваш маршрут и пройдите мимо входа в монастырь Святого Павла… Вы встретите там одного человека, который, я полагаю, будет очень рад вас видеть: целые сутки напролет он сидит там… Хотел бы я знать – зачем?

Сказав эти слова, Эспиноза попрощался, вернулся в дом и закрыл за собой дверь.

Глава 19 СВОБОДЕН!

Пока Эспиноза был рядом, Пардальян скрывал свои чувства. Великого инквизитора восхищало спокойствие шевалье, ведь этот человек совсем недавно был на волосок от гибели.

Но когда наш герой оказался один, он наконец смог дать волю своей радости. Было примерно пять часов пополудни. Солнце светило вовсю, и было очень жарко. Пардальян с наслаждением вдохнул теплый воздух и пошел – вернее, почти побежал – туда, куда ему указал Эспиноза.

«Фу! До последнего момента я боялся, что эти монахи набросятся на меня, – думал шевалье, улыбаясь. – Напрасно я говорил себе, что Эспиноза не изменит слову дворянина: у меня были основания ему не доверять. Так что мне пришлось немало пережить за эту четверть часа. Но теперь-то с этим кошмаром покончено. Эспиноза сдержал свое слово».

Пардальян задрал голову и с восхищением посмотрел на безоблачное небо.

– Черт возьми! До чего же хорошо дышать свежим воздухом. Особенно после того, как посидишь в вонючем карцере. И на небо глядеть гораздо приятнее, чем на каменный потолок. Эй, солнышко! Привет! Хоть бы ты меня всегда так ободряло, как сейчас! Твой жар часто придавал мне силы, но никогда прежде я не испытывал такого наслаждения от твоих лучей… хотя жаришь ты сегодня просто чертовски… Вообще, удивительно, как много хорошего находишь в жизни после того, как проведешь две недели бок о бок с костлявой старухой!..

Внезапно настроение шевалье резко изменилось. На его губах появилась зловещая улыбка:

– Ну что ж, Фауста! Вот и пришел час поквитаться с тобой!

Тем временем он достиг площади Святого Франциска.

– Надо найти малыша Чико, – сказал себе Пардальян. – Бедный малый! Он сдержал свое слово… не оставил меня. Он не виноват, что ему не удалось ничего сделать для меня… О, маленький Чико! Если бы ты знал, как согревала мое сердце твоя привязанность ко мне!.. Правду говорят: если хочешь найти настоящее, искреннее чувство, ищи его внизу, а не возле трона.

– Ба, да я становлюсь лириком! – весело рассмеялся шевалье. – Настоящим Дон Кихотом, как говорит мой друг Сервантес. Но сейчас я иду к другому моему другу. Попробую-ка застать его врасплох.

Эта мысль показалась Пардальяну забавной. На самом деле шевалье тщательно скрывал от самого себя, что преданность и дружба карлика глубоко его трогали. Он уже представлял себе счастливое лицо Чико, когда тот узнает его. Итак, Пардальян закутался в плащ, чтобы не было видно его лица, и пошел к монастырю. (Напомним, что жара стояла невыносимая.) Вскоре шевалье увидел двери своей тюрьмы, из которой до него никто не возвращался живым. Он огляделся по сторонам в поисках Чико, но карлика нигде не было. Пардальян уже начал было сомневаться: может, Эспиноза его обманул, может, Чико ушел. Вдруг он услышал знакомый голос:

– Идите за мной!

Все получилось наоборот: карлик сам застал врасплох Пардальяна. Шевалье обернулся и увидел Чико, с безразличным видом удаляющегося от монастыря. Пардальян без лишних слов последовал за ним, спрашивая себя, зачем он это делает.

Так и не обернувшись, карлик быстро обогнул монастырскую стену и устремился в лабиринт узких улочек. Там он, наконец, остановился, схватил руку удивленного шевалье, поднес ее к губам и горячо произнес:

– О, я знал, знал, что вы окажетесь сильнее их всех! Я знал, что вы выйдете оттуда, когда захотите! Теперь быстрее, не будем терять времени! Идите за мной.

Малыш снова собрался куда-то побежать, но Пардальян остановил его.

– Да, подожди ты, чертенок, – сказал он с улыбкой. – Значит, ты меня сразу узнал? Я же так хорошо закутался.

Чико лукаво улыбнулся.

– Я узнаю вас всегда, как бы вы ни закутывались и что бы на себя ни надевали. Мои глаза могут ошибаться, но это (тут он показал на сердце) – никогда… Идемте же скорее, ради Бога! Вам нельзя здесь оставаться.

Взволнованный шевалье нежно посмотрел на него.

– За каким дьяволом ты меня куда-то тащишь? – весело спросил он.

Чико рассмеялся:

– Хочу вас спрятать, вот оно как! Я ручаюсь, что в том месте, куда я вас отведу, они вас не найдут.

– Спрятать меня?! Но зачем?

– Ну как же? Чтобы они снова вас не схватили!

Теперь рассмеялся Пардальян.

– Мне не нужно прятаться. Успокойся, они меня не схватят.

Чико больше не настаивал, он не задал ни одного вопроса и не выказал ни удивления, ни беспокойства.

Раз Пардальян сказал, что все в порядке, значит, так оно и есть. От радости сердце карлика готово было выскочить из груди. Он схватил вторую руку шевалье и собирался уже поцеловать ее, когда Пардальян наклонился к малышу и, ласково обхватив его, приподнял в воздух.

– Что ты делаешь, дурачок?.. Обними же меня!..

И он запечатлел два звучных поцелуя на покрытых нежным пушком щеках Чико, который, покраснев от удовольствия, изо всех сил обнял шевалье.

Пардальян поставил карлика на землю и грубоватым тоном, за которым он хотел скрыть свое волнение, сказал:

– Теперь в дорогу! Раз уж тебе так хочется отвести меня куда-нибудь, проводи меня на постоялый двор «Башня». Там нас с распростертыми объятиями примет самая молодая, самая прекрасная и самая любезная хозяйка Испании.

Через некоторое время они уже были возле трактира. Хозяйка, однако, куда-то запропастилась, и тогда Пардальян принялся изо всех сил колотить в дверь. Он достиг своей цели: вскоре появилась малышка Хуана, чтобы поглядеть на нахала, который производит такой грохот.

Малютка Хуана очень изменилась. Она казалась печальной, тоскующей, безразличной. Раньше ее аппетитные розовые щечки напоминали два яблока, теперь же ее лицо было бледным, почти восковым. Это обстоятельство странным образом приближало ее природную изысканную красоту к идеалу. Ее лихорадочно сверкающие черные глаза были прекрасны, но под ними виднелась синева.

Казалось, она совсем недавно перенесла какую-то тяжелую болезнь. Шевалье сразу заметил беспокойство Хуаны, ее нерешительный взгляд и какую-то отрешенность. Однако скоро он убедился, что прелестная хозяйка осталась такой же кокеткой, как и прежде.

Похоже было, что Хуана нарядилась в ожидании важного для нее посещения. Все в ее элегантном и богатом наряде выдавало желание нравиться: изящные атласные туфельки, шелковые чулки с вышивками, прелестная юбочка, шелковый кружевной фартук, опять же шелковый корсаж, соблазнительно облегающий ее тонкий гибкий стан, бархатная кофточка, украшенная галунами и кисточками, очаровательная небрежность прически, наконец, алый цветок граната, приколотый к волосам.

Но кому же она так хотела понравиться? Кого ждет Хуана? Такие вопросы задавал себе Пардальян и, казалось, находил на них ответ, потому что лукаво улыбался и косился на Чико, разинувшего от восхищения рот.

Увидев Пардальяна и Чико, Хуана вспыхнула. Ее глаза засияли. Она сложила свои тонкие ручки и скорее простонала, чем вскрикнула:

– Матерь Божия! Господин шевалье…

Хуана готова была рухнуть на пол, но шевалье тут же оказался рядом и подхватил ее. Пардальян улыбался. Улыбку эту вызвала одна любопытная деталь. Хуана закричала: «Господин шевалье!», но смотрела она в этот момент на Чико.

Шевалье поднял ее на руки и бережно усадил в кресло. Затем он стал приводить Хуану в чувство:

– Ну же, все хорошо, моя милая. Откройте ваши прекрасные глазки.

Хитро покосившись в сторону окаменевшего Чико, еще более бледного, чем хозяйка, Пардальян сказал:

– Это пустяки. Это от радости, мое появление было для нее неожиданностью. Никогда не предполагал, что бедняжка Хуана так ко мне привязана…

Обморок и впрямь был недолгим. Красавица почти сразу открыла глаза и, мягко отстраняя от себя шевалье, смущаясь и краснея, сказала:

– Это пустяки… Это от радости…

И – конечно же, совершенно случайно – Пардальян заметил, что взгляд Хуаны был устремлен на Чико, и улыбка тоже предназначалась ему.

– Вот видишь, а я что тебе говорил: это все от радости, – слова шевалье казались абсолютно искренними.

Обращаясь к Хуане, он добавил:

– Теперь, милая моя, когда с вами снова все в порядке, я могу вам сказать, что чертовски хочу есть, пить и спать… Знайте, что я не ел, не пил и не спал уже две недели!

– Две недели! – ужаснулась Хуана. – Как же это возможно?

Чико сжал кулаки и глухо сказал:

– Значит, они пытали вас голодом? – голос карлика дрожал. – О, негодяи!..

Ни он, ни она ни секунды не сомневались в словах Пардальяна.

Раз он сказал «две недели», значит, так оно и было. Да, он выглядит крепким, полным жизни и сил, но это потому, что он – сеньор Пардальян, то есть исключительное существо, полубог, который выше всех человеческих слабостей. Он сильнее, смелее и умнее простых смертных.

Пардальян все это понимал. Он был очень тронут такой чистосердечной верой в него и посмотрел на молодых людей с нежной жалостью. Однако он терпеть не мог, когда окружающие замечали его чувства, и поэтому вскричал с наигранной грубостью:

– Да, черт возьми! Две недели! Моя дорогая Хуана, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мне принесли поесть и приготовили постель, в которой я с радостью растянусь сразу после еды. Завтра мне понадобятся силы. И еще одно: мне нужно поговорить с моим другом Чико кое о чем, чего не должны слышать ничьи уши – исключая ваши, такие маленькие и такие розовенькие, – поэтому я прошу вас предоставить мне комнату, где я буду уверен, что нам никто не помешает.

– В таком случае я сейчас провожу вас к себе и все улажу, – весело сказала Хуана, оживавшая прямо на глазах. Одной рукой она схватила руку Пардальяна, другой – Чико и повлекла их куда-то со смехом, может быть, немного нервным. Хуана была просто счастлива, что сегодня у нее такие посетители.

Когда они достигли ее комнаты, Хуана собралась выйти, чтобы отдать необходимые распоряжения. Однако шевалье остановил ее и торжественно и проникновенно произнес:

– Дорогая Хуана, я уже говорил вам, что вы для меня – словно сестра. Если судить по той радости, которую вы выказали сегодня, увидев меня целым и невредимым, я тоже стал для вас братом. У нас во Франции после долгой разлуки брат и сестра целуются. Неужели здесь не принят такой обычай?

– О! Конечно! – воскликнула Хуана без тени смущения.

И, не заставляя просить себя дважды, она подставила Пардальяну свои щечки, на которых тот запечатлел два братских поцелуя. После этого он, добродушно улыбаясь, повернулся к Чико и показал на него Хуане:

– А как же он? Ведь он… немного больше, чем брат. Не удостоите ли вы и его той же чести?

Хуана покраснела до корней волос. Это была уже не та девушка, которая простодушно позволила шевалье поцеловать себя. Она молча стояла, опустив глаза, и теребила уголок своего фартука.

Что касается Чико, то он тоже покраснел, а потом, видя замешательство Хуаны, стал белый как платок. Ноги у него подкашивались. Чтобы не упасть, бедный малый оперся о стол. Он смотрел на Хуану затуманенными от слез глазами. Пардальян молча наблюдал эту немую сцену. Затем он машинально подкрутил себе усы и тихо пробормотал:

– Они очень милые… Но ужасно глупые!.. Наконец шевалье пожал плечами.

– Бедные дети!.. К счастью, они не одни. С ними я, а я уж помогу им.

Наш герой не отдавал себе отчета, что в этот момент он был просто великолепен. Нужно быть Пардальяном и иметь его душу, чтобы подобно ему забыть про самого себя и думать только лишь о счастье двух несмышленышей, которые обожали друг друга, не смея себе в этом признаться. И это в то время, когда самому шевалье так нужно было поесть и отдохнуть!

Между тем Хуана по-прежнему оставалась неподвижной, казалось, рассматривая что-то на полу, и не оставляла в покое свой фартук. О Чико нечего было и говорить: он смутился еще больше, чем его возлюбленная. Шевалье сделал вид, что ужасно разгневан, и проворчал:

– Черт подери! Чего вы ждете, чего вы боитесь? Неужели это так мучительно – поцеловаться?

Он подтолкнул Чико вперед:

– Иди же! Дурачок, тебе же так этого хочется… и ей тоже.

– Хуана! – прошептал карлик. Это означало: «Ты позволишь?» Девушка подняла глаза, полные слез, взглянула на юношу и нежно прошептала:

– Луис!

И это значило: «Чего же ты ждешь? Разве ты не видишь, как я несчастна?!» И все-таки оба они не пошевелились.

Пардальян снова пробурчал:

– Черт возьми! Столько церемоний из-за какого-то несчастного поцелуя!

Он усмехнулся и вдруг резко толкнул их в объятия друг к другу.

Это был самый чистый из поцелуев; Губы Чико едва коснулись розового лобика девушки. Он тут же отошел назад, а Хуана закрыла лицо руками и тихо заплакала.

– Хуана! – воскликнул карлик.

Снова пришлось вмешаться Пардальяну. Шевалье схватил Чико и подтолкнул его к ногам девушки. Чико, в свою очередь, осмелился взять в свои руки ручки Хуаны. Сам чуть не всхлипывая, он проговорил дрожащим голосом:

– Почему ты плачешь?

Пардальян ожидал вовсе не этого. Он пожал плечами и процедил с презрительной жалостью:

– Простофиля! Дурак!.. Он никогда не сделает того, что нужно. Большие или маленькие, влюбленные всегда глупы!

Хуана опустилась в свое любимое широкое дубовое кресло. Чико встал на колени на высокую скамейку, оказавшись, таким образом, у колен своей возлюбленной. Он держал девушку за руки и с обожанием смотрел на нее, а она краснела под его пламенным взглядом.

Они были такие юные, такие нежные, такие прелестные: она, слегка наклонившись к нему, улыбалась сквозь жемчужины слез, висевшие на длинных ресницах; он запрокинул голову вверх, его тонкие черты искажены беспокойством, он смотрит на нее, словно богомолец на Пресвятую Деву, – это была великолепная картина, изображающая красоту юности. Шевалье не оставалось ничего, кроме как восхищаться ими.

– Ты злой!.. – прошептала Хуана. Голос ее был похож на щебетание птицы. – Злой! Я не видела тебя целых две недели!

«Ага! Значит, вот где твое больное место, Хуана! – думал шевалье, пряча улыбку. – Вот где разгадка этой бледности, этого печального вида, этого обморока!»

А Чико вовсе этого не думал. Ужасное недоразумение никак не могло разрешиться. Маленький влюбленный был так робок, так застенчив, что считал все эти улыбки, слезы, обмороки, сладкие слова, мягкие упреки обращенными к нему только для вида. А на самом деле, думал он, все это предназначается тому, кто стоит сейчас рядом и смотрит на них. Поэтому слова Хуаны имели для него скрытый смысл, и переводил он их так:

«Ты злой, ты целых две недели не приносил мне новостей о нем. Мы должны были вместе освободить его, а ты все сделал один. И теперь я могу радоваться его освобождению только как зрительница, а не как участница. Мы должны были вместе умереть за него, а ты в опасный момент оставил меня в стороне».

Вот что навоображал себе несчастный. Он виновато опустил голову и пробормотал:

– Я здесь ни при чем. Я не мог…

– Скорее не хотел!.. Разве мы не условились действовать вместе… или вместе освободить его, или умереть вместе с ним?

Лицо Пардальяна оставалось непроницаемым. Так было всегда, когда его что-то волновало.

«Ого! – подумал он. – Это уже нечто новое».

Вдруг шевалье вздрогнул.

«Как! Неужели могло произойти такое? Своей гибелью я приговорил бы к смерти и этих очаровательных детей? Боже мой! Вот уж не думал, что, спасая свою шкуру, я в то же время спасаю еще два существа… Кто знает, может, как раз поэтому все так хорошо вышло?»

Чико вздохнул и признался:

– Я не хотел, чтобы ты умерла!.. Я не мог решиться на это… нет, не мог.

– Ты предпочел умереть в одиночку? Злюка, а что бы стало тогда со мной? Разве я бы не умерла тоже, если…

Хуана не договорила. Покраснев пуще прежнего, она снова закрыла лицо руками. И то простое обстоятельство, что девушка не закончила фразу, сыграло роковую роль.

Ибо Чико, нежно взглянув на нее, покачал головой и мысленно закончил за нее: «Я тоже бы умерла… если бы умер он».

Карлик медленно встал и посмотрел на шевалье. Его печальный преданный взгляд так ясно выразил эту мысль, что Пардальян вышел из себя:

– Дурак!.. – крикнул он. Растерявшийся Чико уставился на своего друга.

Он не понял, почему тот так на него рассердился.

Глава 20 БИБ-АЛЬЗАР

Пардальян понял, что это может продолжаться бесконечно: он никак не мог добиться желаемой развязки. А шевалье нельзя было терять времени: ему еще нужно было отдохнуть. Поэтому он отказался от своего замысла насчет двух наивных влюбленных. Приняв это решение, Пардальян воскликнул:

– Черт подери! Моя дорогая Хуана, вы решительно забыли, что я дьявольски хочу есть и пить. Ну-ка, живо, два прибора для моего друга Чико и для меня. И не жалейте хороших вин!

– О Господи! – Хуана вскочила с кресла. – Я совсем забыла, что вы целых две недели ничего не ели!

Мигом из влюбленной девушки она превратилась в хорошую хозяйку. Может быть, ее не совсем удовлетворило объяснение с Чико, и все-таки ее сердечко трепетало от радости: Хуанита знала, что для Чико она одна на всем белом свете и он будет любить ее до последнего вздоха.

Пардальян с улыбкой слушал, как распоряжается Хуана – она хотела придать своему голосу больше строгости, но это у нее никак не выходило.

– Барбара, Брихида, живо приборы в мою комнату… Праздничные приборы. Лаура, голубка, беги в погреб и принеси самого старого и лучшего вина. Посмотри, не осталось ли там вувре, захвати две бутылки… и еще две бонского, и хереса, и аликанте, и портвейна. Пошевеливайтесь же! Изабель, выбери самую жирную птицу, зарежь, ощипли и быстро неси к моему отцу. Батюшка, быстрее к плите, приготовьте такой обед, будто стараетесь для самого монсеньора Эспинозы!

Старый ворчун Мануэль, окруженный поварятами, отвечал:

– Боже мой! Дочурка! Что случилось? Что за посетитель к нам пожаловал? Не иначе как инфант.

– Больше, больше, папочка: сеньор де Пардальян вернулся!

Хуана с таким выражением произнесла эти простые слова, что никакая самая длинная речь не могла бы заменить их. Нужно думать, что не одна она испытывала восторг в тот момент, ибо почтенный Мануэль тут же помчался поприветствовать своего гостя.

Дело в том, что шевалье не знал одной вещи: его участие в корриде и то мастерство, с которым он заколол быка, сделали его популярным в городе.

Все знали, что Пардальян рисковал жизнью, чтобы спасти Красную Бороду. Говорили, что шевалье было схватили, но ему каким-то чудесным способом удалось вывернуться.

Наконец шептались о том, что Пардальян навлек на себя гнев короля стычкой с Тореро. Тореро был всеобщим любимчиком: его обожали как жители Севильи, так и вообще вся Андалузия.

Короче говоря, благодаря всем этим обстоятельствам шевалье восхищались и знать, и чернь. Но проявлялось это восхищение по-разному. Любой придворный был бы счастлив сразиться с Пардальяном. Напротив, среди простого люда не было ни одного человека, который не пошел бы за него на смерть.

…Тем временем старуха Барбара, которой помогала Брихида, не переставая ворчать, – наверное, чтобы не отвыкнуть, – принесла праздничные приборы, как и приказала ей Хуана. Мануэль, поздоровавшись с гостем, побежал назад к своей плите. Он клялся, что «сеньор де Пардальян сегодня пообедает так, как он редко обедал даже во Франции, знаменитой своей кухней».

Наконец стол был накрыт. Хуана славилась не только красотой, но и умением хозяйничать. Она начала прислуживать шевалье – сама, как и обещала.

Может быть, обед Мануэля и не был несравненным шедевром, как он торжественно провозгласил, однако вина оказались хороших сортов и почтенного возраста, сладости – изысканны, а фрукты – так просто восхитительны. К тому же прислуживала шевалье прелестная девушка, которая так мило улыбалась, что Пардальян, присутствовавший на многих роскошных обедах, мог с чистой совестью назвать этот одним из лучших.

Шевалье ел, понятно, за четверых, но все же не забывал и про Чико: он внимательно следил, чтобы его гостю прислуживали так же, как ему. К тому же Пардальян помнил о своих делах. За едой он не переставал подробно расспрашивать Чико, а тот по обыкновению четко и ясно отвечал на вопросы шевалье, который очень ценил это качество карлика.

Короче говоря, Пардальян устроил что-то вроде допроса, благодаря которому ему удалось выяснить следующее: Чико нашел чистую бумагу с подписями короля и великого инквизитора. Он был уверен, что потерял ее шевалье. Малыш решил заполнить пергамент, чтобы проникнуть в монастырь и немедленно освободить Пардальяна.

К несчастью, сам он не мог взяться за это дело: Чико не обладал достаточно представительной внешностью. Поэтому он подумал о доне Сезаре. Но карлик никак не мог его отыскать. Все, что он смог сделать, – это выяснить, что дона Сезара ночью перевезли из того дома, где его держали прежде, в дом с кипарисами. Тогда Чико решил, что сначала ему нужно освободить Тореро, а потом уж с его помощью – Пардальяна.

Дом с кипарисами он знал великолепно, так что сторожа Тореро значительно облегчили ему задачу, перевезя дона Сезара именно туда.

Однако Чико напрасно рыскал по подвалам этого дома. Того, кого он искал, там не было.

Карлик подумал, что узника могли держать на верхнем этаже дома. Чико хорошо знал, как туда пробраться, и его смущало вовсе не это. Ведь наверху сторожа и прислуга… Нет, об этом не могло быть и речи.

Положение было слишком серьезным. Слабому малышу явно недоставало сил, чтобы сделать все в одиночку. Однако он все же попытался. Чико рисковал, он чуть было не попался, но так никого и не нашел. У него осталась последняя надежда: он вспомнил о доне Сервантесе.

Как назло, поэт, который в то же время был чиновником, отправился в Кадис, где – мы в этом убеждены – изнывал от скуки.

Бедному Чико в его попытках освободить шевалье повезло только однажды. Ему удалось завести разговор с одним преподобным отцом. Чико наплел ему с три короба, и тот пропустил его в монастырь. Наконец малышу удалось повидать своего друга! Но он давно заметил, что за ним со всех сторон следят, и поэтому боялся предпринять что-нибудь серьезное.

Увы! На этом везение Чико закончилось. Ему не удалось больше встретить того отца и снова проникнуть в монастырь. Услышав об этом, Пардальян улыбнулся. Он-то знал, почему получилось так, что карлику удалось пробраться внутрь.

Что касается Жиральды, то Чико смог выяснить, где она. Ее держали в замке Биб-Альзар. Самое ужасное было то, что Красная Борода уже оправился после раны, нанесенной ему быком, и теперь, без сомнения, собирался увезти Жиральду к себе.

Несмотря на то что Красная Борода был фаворитом короля, он никогда не осмелился бы осуществить свой гнусный замысел в королевской резиденции.

Его поступок могли бы расценить не только как нарушение этикета, но даже как оскорбление величества, и тогда ему пришлось бы плохо.

Следовательно, скоро, может быть, завтра, он похитит Жиральду и увезет ее туда, где будет иметь полную свободу действий.

Таковы были главные сведения, полученные Пардальяном от Чико.

Впрочем, не один шевалье слушал карлика.

Хуана не пропустила ни единого слова, с нескрываемым восхищением глядя на Чико. Пардальян со своего места все отлично видел. Что же касается карлика, то он, выказывая в своем рассказе незаурядную наблюдательность и проницательность, как ни странно, восторга Хуаниты совсем не замечал.

Шевалье удивило еще кое-что. Рассказывая, карлик не обращал никакого внимания на девушку, которая, напротив, не сводила с него глаз и обращалась с ним ласково и почтительно. Чико же, казалось, не было до этого никакого дела, хотя, разумеется, такое поведение Хуаны должно было бы очень его обрадовать.

– Знаешь ли ты, – сказал Пардальян карлику, когда тот окончил свой рассказ, – что ты прекрасный товарищ. Я знал многих людей, которые считались очень ловкими, но они и мизинца твоего не стоили.

Похвала, идущая от шевалье, не имела цены. Чико и малышка Хуана стали пунцовыми от гордости и удовольствия. Глаза хозяйки засияли от счастья, а карлик смущенно махнул рукой, как бы говоря: «Не издевайтесь надо мной!»

Решительно, Чико был неисправим.

Шевалье настаивал:

– Не отмахивайся! Я знаю, что говорю. Какая жалость, что сил у тебя не больше, чем у куренка! Да что это я, в самом деле? Ведь это можно очень легко исправить… и я хочу это сделать. Как это мне не пришло в голову раньше? Послушай, я хочу научить тебя владеть шпагой.

Услышав это неожиданное предложение, карлик подпрыгнул от радости.

– Как?!. Вы не шутите?..

– Значит, ты хочешь этого? – серьезно спросил Пардальян.

– О, еще бы!

– Ну, что ж. Как говорил мой отец, сказано – сделано. Ты будешь уметь фехтовать, Чико! А в доказательство я дам тебе первый урок… прямо сейчас.

Карлик снова запрыгал от радости, а Хуана захлопала в ладоши. Правда, радость девушки тут же испарилась, ибо шевалье добавил с безразличным видом:

– К тому же то немногое, чему я тебя сейчас научу, может быть, пригодится тебе в наших сегодняшних и завтрашних прогулках.

Не обращая внимания ни на внезапную бледность хозяйки, ни на ее печальный укоряющий взгляд, он обратился к девушке:

– Хуана, милая моя, пошлите кого-нибудь в мою комнату, пусть нам принесут две шпаги… и не забудьте шишечки, которые на них надеваются. На стене висит мое платье, а они в одном из карманов.

Грустная Хуана, опустив голову, вышла. Тогда Пардальян с улыбкой спросил карлика, который все скакал от радости, как шаловливый козленок:

– Ты, случайно, не боишься?

– Боюсь?.. – Чико удивился. – А чего мне бояться?

– Ну как же! – Шевалье изобразил простодушное изумление. – Придется ведь драться!

– Значит, подеремся, – улыбнулся карлик. – И потом, вы-то тоже там будете!

– Ты даже не спрашиваешь, куда я хочу тебя повести?

– Да уж, мудрено догадаться! – Чико пожал плечами. – Сегодня вечером мы пойдем в дом с кипарисами, а завтра утром – в замок Биб-Альзар. Замок вы легко найдете и без меня, его вам покажет кто угодно, но вот что касается дома с кипарисами, то мне обязательно нужно показать вам все тамошние укромные местечки.

Шевалье с улыбкой кивнул. Глядя на карлика, он думал: «Честный, ловкий, смелый, преданный, ему не хватает только капельки силы… Черт возьми! Я сделаю из него мужчину, не будь я Пардальян!»

Хуана принесла шпаги и шишечки, которые шевалье надел на острие клинков. Затем столик отодвинули в угол, и урок начался. За ним испуганно следила хозяйка.

Сначала карлику было трудно. Но он так хотел, чтобы его великолепный учитель остался им доволен!

Мало-помалу кисть начала привыкать, и Чико уже не чувствовал веса рапиры, которая была величиной почти с него самого. Урок продолжался до тех пор, пока совсем не стемнело. Учитель был терпелив, а ученик послушен и настойчив.

Наконец Пардальян решил, что на сегодня хватит. Он похвалил Чико, сказав, что у него есть способности к фехтованию. Действительно, малыш был очень гибок. Хуана тоже осталась весьма довольна.

Но вот пришло время отправляться в путь. Шевалье надел шпагу и, взяв легкий и прочный кинжал, прицепил его к поясу Чико. Карлик был чрезвычайно горд своей рапирой – потому что для него это была настоящая длинная рапира, которая хлопала его по икрам. Девушка с беспокойством следила за этими приготовлениями.

Когда она увидела, что друзья уже собираются выходить, она предприняла последнюю отчаянную попытку.

– Сеньор де Пардальян, кажется, вы хотели отдохнуть? – спросила девушка робким голосом. И лукаво добавила: – Я уже приготовила вам мягкую постель, да такую, что любой монах позавидует.

– Ох, бедный я, бедный! – простонал шевалье. – Как же мне не везет! Ладно, милая моя, когда я вернусь, я обязательно улягусь в эту постель и с лихвой возмещу потерянное время.

– А что если… если вы не вернетесь? – чуть слышно произнесла Хуана.

– Это невозможно! – уверенно ответил Пардальян.

– Почему? – спросила девушка, чувствуя, что в ней оживает надежда.

– Потому что завтра меня ждет еще один поход, причем чертовски опасный. А раз никто за меня не сделает как следует это дело, ясно, что я должен вернуться, чтобы разобраться с ним. Итак, вы видите, моя дорогая Хуана, что нет ни малейшего основания беспокоиться по этому поводу… Хотя я очень вам признателен за то, что вы так обо мне заботитесь.

И, посмеиваясь про себя, он ушел вместе с Чико, оставив Хуану потрясенной этой странной логикой и еще более встревоженной, чем раньше. Ведь, в конце концов, сеньор Пардальян говорил только о себе, а о том, о ком действительно так беспокоилась бедная девушка, он не проронил ни единого слова!

Чико привел шевалье к подвалам таинственного дома с кипарисами, и они спустились туда. Какую цель преследовал Пардальян? Хотел ли он освободить дона Сезара? Может быть, он просто хотел получше узнать эти места, чтобы приготовиться к дальнейшим действиям? Пока мы этого не знаем.

Примерно через два часа наши герои выбрались наружу. Они по-прежнему были вместе. С ними не произошло никаких неприятных неожиданностей.

Но чем же все-таки закончился их поход? Добился ли шевалье своей цели? Этого мы пока тоже не можем сказать.

Лицо Пардальяна было абсолютно непроницаемым. Он уверенно шагал вперед, а за ним семенил Чико, насвистывавший охотничью песенку времен французского короля Карла IX.

Было уже больше одиннадцати часов, когда они вернулись на постоялый двор. Им не нужно было стучать: маленькая Хуана ждала их на пороге.

Все это время девушка не находила себе места от беспокойства. Наконец она услышала шум шагов и побежала открывать. С первого взгляда Хуана убедилась, что с друзьями все в порядке, и облегченно вздохнула; у нее словно гора свалилась с плеч. Ее прекрасные черные глаза снова радостно заблестели.

Хуана хотела было накормить путешественников ужином, но Пардальян заявил, что должен отдохнуть. Он незаметно подмигнул Чико. Карлик кивнул в ответ и сказал то же, что шевалье.

Затем он тотчас удалился, к великому сожалению милой хозяйки.

Когда Чико ушел, Пардальяна проводили в его комнату. Он скользнул под одеяло, с наслаждением вдыхая аромат лаванды, – постель приготовили согласно его вкусу, – мгновенно заснул и проспал до шести часов утра.

Глава 21 КРАСНАЯ БОРОДА

Шевалье встал и мигом оделся. Отдохнувший и посвежевший, он быстро вышел на улицу и отправился прямо к оружейнику. Там он выбрал маленькую шпагу, весьма походившую на игрушку, но однако бывшую настоящим оружием, выкованным из хорошей стали. Пардальян хотел подарить ее Чико.

Сделав это приобретение, он вернулся на постоялый двор. Его отсутствие длилось всего полчаса. Подождав карлика, шевалье пожал плечами и принялся ловко готовить завтрак для себя и своего товарища.

Наконец малыш появился.

В ответ на немой вопрос Пардальяна он сказал:

– Красная Борода только что вышел из дворца. Их двенадцать человек. Среди них Центурион и Барригон. Они направились туда… Я следил за ними некоторое время, чтобы удостовериться в этом.

– Все идет по плану! – радостно воскликнул шевалье. – Ты ловкий малый. Говорить с тобой – одно удовольствие.

Карлик зарделся.

– Ты не очень устал? Можешь меня туда проводить? – озабоченно спросил Пардальян.

– Я не устал… я поспал.

– Черт!.. А если он вышел в это время?

– Я спал только одним глазом… а другим караулил!

Шевалье рассмеялся. Чико был просто бесподобен.

Пробило половину восьмого. Пардальян подсчитал, сколько ему нужно времени, и решил, что успеет еще провести второе занятие по фехтованию со своим маленьким другом.

Чико радостно согласился, он ведь так хотел использовать неожиданную удачу и добиться успехов. И каковы же были его радость и смущение, когда он увидел великолепную маленькую шпагу, которую купил для него шевалье!

Бедный паренек разволновался до слез. Чтобы пресечь изъявление благодарности, Пардальян объяснил:

– Ты понимаешь, что обычное оружие тебе не подходит. Твой противник будет всегда находиться в более выгодном положении по сравнению с тобой. Значит, ты должен возместить этот недостаток ловкостью и мастерством. Теперь ты будешь привыкать сражаться со мной вот этой иглой, а у меня будет моя рапира, которая в два раза длиннее.

Урок продолжался до часа, назначенного Пардальяном. Как и накануне, ученик проявил огромный пыл и редкостное старание. Если принять во внимание еще и его природную ловкость, то легко понять, что занятие оказалось для обоих приятным. Как и в прошлый раз, учитель сказал, что доволен, и заявил, что ученик прямо на глазах становится вполне сносным фехтовальщиком. Сносным в устах шевалье значило – отменным.

Потом они наспех позавтракали и, не обращая внимания на отчаяние Хуаны (которой, впрочем, нужно отдать должное, ибо на этот раз она не пыталась задержать своего маленького возлюбленного), отправились в путь по направлению к воротам Биб-Альзар.

Хуану одолевали мрачные предчувствия. Она провожала взглядом шевалье и Чико до тех пор, пока они не скрылись из виду. Потом она вернулась к себе и тихо заплакала. Однако маленькая Хуанита была очень и очень неглупа. Ее сверстницы еще играли в куклы, а она уже управляла трактиром, где отбою не было от посетителей. Поэтому она умела принимать быстрые решения и так же быстро их выполнять. Одним словом, поплакав немного, Хуана задумалась.

Итог этих размышлений был таков: маленькая хозяйка разыскала одного из своих слуг по имени Хосе, служившего главным конюхом, и что-то приказала ему.

Спустя четверть часа Хосе вывел на улицу крепкую лошадь, тянущую за собой маленькую повозку. В повозке на охапках соломы сидели две женщины, закутавшиеся в накидки, которые скрывали их лица. Это были Хуана и ее кормилица Барбара. Конюх Хосе бодро зашагал, ведя под уздцы лошадь, по направлению к воротам Биб-Альзар. Туда же, куда отправился Пардальян…

Укрепленный замок Биб-Альзар, большое приземистое сооружение, был построен во время войн с захватчиками маврами.

Согласно обычаям той эпохи, он находился на холме. Его зубчатые стены угрожающе вздымались к небу, и над ними возвышалась главная башня. Две угловые башни были ориентированы на север и на юг. Они походили на глаза чудовища, сверлящего взглядом горизонт.

Когда о былом государстве арабов уже давно позабыли, замок стал королевской резиденцией, которую суверен, впрочем, не слишком-то часто удостаивал своим посещением.

Как и в любой королевской резиденции, здесь было много военных и челядинцев. И те, и другие пользовались малейшей подвернувшейся возможностью, чтобы отправиться в соседний город.

Те, кто не мог развлекаться подобным образом, старались убить время, пьянствуя и играя в карты и кости.

Жизнь в гарнизоне была невыносимо скучна. Во время войны по крайней мере случаются всякие неожиданности, которые заставляют солдата быть собранным и подгоняют время, а теперь на сторожевых вышках не видно было ни единого часового.

Король находился в Севилье, гарнизон скучал как никогда; под страхом смерти солдатам и офицерам запретили покидать замок под каким бы то ни было предлогом – разве что в случае приказа короля или великого инквизитора.

Разумеется, этот запрет касался только военных, но никак не слуг.

Дорога проходила у подножия холма. Там она раздваивалась. Одна тропинка змейкой поднималась к подъемному мосту. Она была достаточно широка для королевских носилок, и поэтому ее содержали в лучшем состоянии, чем саму дорогу. Кроме нее, не было видно ни одного пути, ведущего в замок.

Наверняка под замком располагались какие-то подземные ходы, но о них никто ничего не знал. Разве что комендант крепости…

Чико объяснил все это Пардальяну. Когда они оказались у подножия холма, было немногим больше десяти часов утра.

Таким образом, шевалье пришел сюда почти на целый час раньше, чем говорил ему Эспиноза. Он решил, что лучше появиться заранее, чтобы изучить эти места и устранить возможные помехи.

Пардальян быстро оценил обстановку и с удовлетворением заметил, что никто не может выйти из крепости, не пройдя мимо него. Следовательно, невозможно, чтобы он пропустил Жиральду. Шевалье знал: пока невеста дона Сезара находится в королевской резиденции, Красная Борода ее не тронет. Поэтому Пардальян был спокоен.

Итак, ему оставалось только ждать. Если Жиральда не появится, шевалье сам пойдет в замок.

Чико он поставил на часах у обломка скалы. Это было достаточно далеко от входа.

Пардальян вовсе не нуждался в охране этого места, но он хотел, чтобы карлик чувствовал себя полезным.

Поэтому шевалье приказал своему другу ни в коем случае не покидать пост, пока он его не позовет.

После этого Пардальян спрятался в высокой траве в нескольких шагах от подъемного моста и стал терпеливо ждать.

Он уже начал подумывать, не помешало ли Красной Бороде какое-нибудь непредвиденное обстоятельство, как вдруг услышал скрежет цепей.

Подъемный мост медленно опускался.

Шевалье удовлетворенно улыбнулся и осторожно вынул шпагу. Надо сказать, что радоваться было нечему. Мало того, можно было предположить, что любой другой на его месте предпочел бы поглубже зарыться в траву.

Это и в самом деле оказался Красная Борода, а на руках у него была Жиральда – спящая или без сознания.

Великана сопровождали примерно пятнадцать вооруженных людей, мрачные физиономии которых способны были обратить в бегство самого решительного искателя приключений. Еще бы, ведь это были самые отпетые висельники и негодяи. Впереди шел Красная Борода, а сразу за ним – бывший бакалавр Центурион и сержант Барригон.

Каждый из бандитов имел при себе устрашающих размеров рапиру и кинжал. Однако Пардальяну не было до этого никакого дела. Шевалье видел только Красную Бороду и ту, кого он держал на руках. Он ждал.

Наконец подъемный мост стал подниматься. Тогда Пардальян встал и не спеша вышел на дорогу. Он крикнул, и в его спокойном голосе слышалась холодная решимость:

– Стойте! Дальше вы не пойдете!

Красная Борода остолбенел: невозможно было представить себе, чтобы один человек осмелился отдать приказ целой армии разбойников. Наверное, неподалеку отсюда находятся его люди. Великан остановился, а за ним и все остальные.

И вдруг он узнал Пардальяна. В тот же момент Красная Борода понял: его враг наверняка один.

Великан зловеще улыбнулся.

Как ему повезло! Какой у него сегодня удачный день! Благодаря невероятному нахальству Пардальяна, который так по-дурацки бросился к нему прямо в руки, его месть будет более полной. Красная Борода решил, что ему удастся отомстить так, как он не смел даже надеяться.

Это же очень просто! Сейчас он схватит Пардальяна, свяжет его, потом заставит смотреть, как бесчестят эту девку, которую любит шевалье, а напоследок один удар кинжала навсегда избавит его от проклятого француза.

Красная Борода нисколько не сомневался, что все так и будет. Если даже предположить, что Пардальян станет сопротивляться, то он все равно окажется бессилен против пятнадцати головорезов!

Однако великан не был бы так уверен в успехе, если б знал, о чем думают его люди. Двое из них, Центурион и Барригон, действительно были настроены весьма решительно: у них имелись причины хранить верность Красной Бороде. Но этого нельзя было сказать об остальных тринадцати, которые вовсе не выказывали воодушевления. А ведь именно боевой дух решает вопрос о победителе… особенно когда противник так малочислен. Дело в том, что эти тринадцать уже имели дело с шевалье – в той самой пещере в подземелье дома с кипарисами, где им так здорово досталось. С тех пор они очень зауважали Пардальяна. К тому же им, как и всем в Севилье, было известно о подвигах шевалье, поэтому, когда бандиты узнали, кто именно преградил им дорогу, их пыл заметно поубавился.

К несчастью для себя, Красная Борода не умел читать мысли подчиненных. Великан был настолько уверен в своей победе, что решил немного позабавиться – поиграть с шевалье так, как играет кошка с мышкой, прежде чем прикончить ее.

– Что надо этому проходимцу? – Красная Борода постарался вложить в свои слова как можно больше иронии и презрения. – Если ему нужен кошелек, пусть поостережется, а не то вместо кошелька он получит вожжи, а то и веревку.

– Нет, малыш, – спокойно ответил Пардальян. – Если бы мне понадобился твой кошелек, я взял бы его в какой-нибудь другой день. Например, тогда на корриде, когда, чтобы спасти твою шкуру, мне пришлось причинить зло бедному животному, куда менее грубому, чем ты.

Великан собирался поиздеваться над своим врагом, однако ему пришлось признать, что в этой игре, как, впрочем, и во всех остальных, Пардальян ему не по зубам.

Красная Борода тут же утратил все свое хладнокровие. Когда он вспомнил, что враг спас ему жизнь, то задохнулся от ярости и от стыда. Ему больше не хотелось развлекаться. Великан прохрипел:

– Несчастный нечестивец! Теперь я ненавижу тебя еще больше… хотя и думал, что это невозможно…

– Черт возьми! Обратное меня удивило бы, – холодно заметил шевалье. – Что же касается вожжей, – продолжал наш герой, – то ими воспитывают таких невежественных мальчишек, как вы. Не знаю даже, что меня удерживает от того, чтобы проучить вас прямо здесь. Не плохо было бы узнать, по-прежнему ли вы так хорошо прыгаете… Вы еще помните, малыш?

В тот момент, когда Пардальян произносил слова «мальчишка» и «малыш», его интонация была просто неподражаема. Красная Борода бесился от ярости, он окончательно вышел из себя и, уже ничего не соображая, заорал:

– Что тебе надо?

– Мне? – удивленно переспросил шевалье. – Я всего-навсего хочу избавить тебя от твоей ноши. Ты же видишь, что эта девушка очень тяжела для твоих слабых рук… Малыш, ты ведь сейчас ее уронишь.

– Прочь! – завопил великан.

– Дальше вы не пойдете, – повторил Пардальян, вынимая шпагу.

Сейчас он боялся только одного: что великан все так же будет держать девушку на руках. Это бы ему сильно помешало.

К счастью, мозги великана работали куда хуже, чем мышцы. Он небрежно положил Жиральду на землю и ринулся на врага. В тот же момент на Пардальяна набросились и все остальные, но шевалье это мало занимало.

Все внимание он сосредоточил на Красной Бороде, полагая, и не без оснований, что, лишившись главаря, бандиты испугаются. И вот, улучив удобный момент, Пардальян всадил в великана свою шпагу.

Он проткнул его насквозь. Красная Борода выронил оружие и рухнул, истекая кровью.

Агония оказалась недолгой, и скоро великан испустил дух. Тогда шевалье повернулся к Центуриону. Он понимал: этот тоже хочет удовлетворить свою ненависть. Расправа была быстрой. Сначала Пардальян вонзил свою шпагу в плечо Центуриона, а затем ударом наотмашь отрубил кусок щеки Барригону, который ему весьма досаждал.

Раздался двойной вой, и оба повалились на землю как снопы.

Теперь перед шевалье были только тринадцать бандитов. Эти люди дрались только для того, чтобы честно заработать свои деньги.

Теперь же, после того как их главарей вывели из строя, их желание продолжать бой заметно уменьшилось.

К тому же Пардальян однажды уже задал им трепку, и они готовы были поверить, что это не человек, а сам дьявол.

– Кто следующий? – прогремел шевалье. – Кто еще хочет получить свою порцию ударов?

Центурион и Барригон засвидетельствовали своими воплями, что они уже свое получили. Когда бандиты услышали эти крики, им стало совсем нехорошо.

В довершение всего в этот самый момент раздались какие-то непонятные звуки. Некая тварь: то ли странный зверек, то ли чертенок, – они толком не поняли, – стала носиться у них между ногами, не переставая испускать душераздирающие крики. Мало того, вскоре это существо принялось колоть оцепеневших от суеверного ужаса бандитов то в икру, то в ляжку, то в живот, однако не выше. Завывая от страха и боли, раненые тут же пустились наутек.

Через некоторое время на дороге, превратившейся в поле боя, остались только труп Красной Бороды и Барригон с Центурионом – не то мертвые, не то потерявшие сознание. Неподалеку от них лежала Жиральда.

Глава 22 ПРИЗНАНИЕ ЧИКО

Пардальян расхохотался. А дьяволенок, посеявший панику среди головорезов, продолжал скакать и что-то выкрикивать, потрясая своей спицей. Нельзя было не рассмеяться, видя, как он передразнивает гримасы раненых бандитов, улепетывающих, словно зайцы.

– Браво, Чико! – воскликнул шевалье.

И тут же добавил другим тоном, более суровым:

– Так-то ты выполняешь мои приказы? Разве я не велел тебе никуда не уходить, покуда я тебя не позову?

Радость карлика мигом улетучилась.

Жалобным тоном он объяснил, что хорошо понял намерение Пардальяна. Но ведь он умер бы от стыда, если бы продолжал оставаться только наблюдателем этого неравного сражения.

– Дурачок, – буркнул шевалье, стараясь скрыть от Чико довольную улыбку. – Силы были неравны, это верно… Но это вовсе не пошло мерзавцам на пользу.

– Точно, – согласился карлик.

– Несчастный! А если бы тебя убили? Что бы я сказал нашей маленькой хозяйке?

Чтобы не смущать больше Чико, Пардальян направился к Жиральде, по-прежнему лежащей без чувств. Шевалье присел рядом с ней и принялся разрезать лезвием своей шпаги веревки, которыми она была связана. Вдруг он услышал крик Чико:

– Берегитесь!

В тот же момент Пардальян почувствовал какое-то шевеление за своей спиной. Тут же раздался страшный крик, а затем хрип. Все это случилось в мгновение ока. Шевалье вскочил, быстро обернулся и увидел, что произошло.

Оказывается, Центурион вовсе не терял сознания.

Пардальян присел в нескольких шагах от наемника и повернулся к нему спиной. Тогда тот составил свой гнусный замысел: потихоньку доползти до шевалье и вонзить ему в спину кинжал. Он медленно, осторожно пополз вперед, стараясь не стонать: каждое движение заставляло бандита ужасно страдать.

И когда Центурион уже занес над своим врагом оружие, это увидел Чико. Карлик бросился вперед, закрывая собой Пардальяна.

Удар пришелся малышу точно в грудь. Это он издал тот крик, от которого вздрогнул шевалье. Однако Чико тоже успел воткнуть свою шпажонку прямо негодяю в горло. Центурион захрипел и упал на землю лицом вниз.

При виде карлика, истекающего кровью, Пардальян пришел в ярость.

– Ах ты, гадина! – крикнул он и наступил на голову негодяя.

Наемник дернулся и застыл – теперь уже навсегда.

Так закончил свои дни дон Христофор Центурион.

Шевалье взял малыша на руки.

– Чико, мой бедный маленький Чико! – простонал он.

Карлик бросил на него взгляд, полный любви и привязанности. Он улыбнулся и прошептал:

– Я… я… рад!

Сказав эти слова, Чико потерял сознание.

Побледневший Пардальян, осыпая себя всевозможными проклятиями, быстро разорвал камзол на своем маленьком друге и стал исследовать его рану как заправский хирург. Вскоре он облегченно вздохнул и радостно улыбнулся.

– Это просто чудо! Клинок не задел ни одного важного органа! Через неделю он уже будет на ногах, а через две все заживет… Фу, как же я испугался!

Теперь, когда шевалье успокоился насчет участи Чико, к нему вернулось его прежнее беззаботное настроение.

– Ну и повезло же мне, – рассуждал он. – Женщина без чувств и раненый ребенок на руках! Что же мне с ними делать? Может, попросить помощи в замке? Гм… Пожалуй, это все равно, что лезть хищнику прямо в пасть. Не будем играть с огнем. И так довольно странно, что они до сих пор не накинулись на меня… Ага! Вот кто мне поможет!

Это восклицание было вызвано тем, что на дороге остановилась повозка. Видимо, тот, кто ее вел, размышлял: продолжать ли им двигаться по дороге или лучше воспользоваться тропинкой.

Шевалье посмотрел на два тела, распростертые на земле, потом на крепость и без лишних раздумий принял решение. Он закричал что есть мочи:

– Эй! Человек! Если вы христианин, подождите немного!

Казалось, его услышали и поняли, потому что из повозки вышла какая-то женщина и заторопилась к нему.

«Ну вот, – подумал Пардальян, – все идет хорошо».

Он поднял Жиральду и Чико и стал медленно спускаться по тропинке. По-видимому, шевалье вовсе не чувствовал своей ноши. По мере того как он приближался к женщине, та все больше ускоряла шаг. Она была в накидке, но Пардальян все же узнал ее.

– Ба! Да это же моя милая Хуана! – радостно воскликнул шевалье. – Эта женщина умеет прийти вовремя. Благодаря ее повозке все будет в порядке.

Он лукаво улыбнулся: Пардальян имел такой вид всегда, когда собирался подшутить над кем-нибудь.

– О, как вы кстати, дорогая Хуана! Что бы я без вас делал!

Действительно, это был не кто иной, как Хуана, а за ней спешила старая Барбара, которая кряхтела, пыхтела… и ворчала, конечно, по своему обыкновению.

Когда девушка увидела шевалье, сердце ее тревожно сжалось. Пардальян позвал ее, и она поняла: случилась беда.

У Хуаны было тревожное предчувствие, потому-то она и решилась на это опасное путешествие.

Девушка выскочила из повозки и бросилась бежать навстречу шевалье. И все это время она тщетно пыталась убедить себя, что с Чико ничего не случилось.

Наконец Хуана заметила на руках у Пардальяна два безжизненных тела.

У девушки перехватило дыхание: ее предчувствие сбылось, Чико опасно ранен. Однако надежда умирает последней. Вот и Хуана до последнего момента отказывалась в это поверить.

Увы! Когда бедняжка увидела мрачное лицо Пардальяна, ей все стало ясно. Ее худшие опасения оправдались. Чико умирает или уже мертв. Хуана остановилась, не в силах идти дальше. Она казалась более бледной, чем раненый, которого держал на руках шевалье. Собравшись с духом, девушка прошептала:

– Он мертв, не так ли?

Казалось, шевалье был вне себя от горя. Он глухо ответил:

– Еще нет!

Не промолвив больше ни слова, шевалье быстро пошел дальше по направлению к повозке.

Маленькая Хуана не издала ни крика, ни стона, не проронила ни слезинки. Она только еще больше побледнела. Проходя мимо нее, шевалье виновато склонил голову, чтобы не видеть полных скорбного упрека глаз бедняжки.

Она пошла за ним, по всей видимости, не осознавая, что делает.

Когда Пардальян подошел к повозке, он передал Жиральду дуэнье, угрюмо буркнув:

– Займитесь ею!

Затем шевалье наклонился и бережно опустил раненого на землю. Когда Хуана увидела, что ее милый друг, ее маленькая живая игрушка лежит весь в крови с закрытыми глазами, все у нее внутри перевернулось. Девушка рухнула на колени.

Она нежно обхватила голову карлика и принялась баюкать его, словно мать, не переставая повторять:

– Чико!.. Чико!.. Чико!..

Казалось, Хуана ничего не замечала вокруг себя. Пардальян выглядел точно так же.

Любовь совершила чудо: раненый очнулся. Первое, что он увидел, – это руки любимой. Потом он узнал своего друга, который наклонился над ним. Чико улыбнулся.

Пока он не знал, каково его состояние. Ему было так хорошо: она здесь, рядом, его голова в ее руках. Но почему его любимая в таком отчаянии? Почему тот, кого он уважает почти как Бога, так печален? Чико понял, что дела его плохи.

Он посмотрел в глаза Пардальяну, и в его взгляде читался немой вопрос. Шевалье в замешательстве отвернулся.

– Увы!.. – промолвил он.

Теперь Чико все понял. Нежное лицо карлика помрачнело.

Однако это было только облачко, от которого тут же не осталось ни следа. Чико быстро справился с собой. Вместе с безмятежностью к нему вернулась его улыбка – улыбка человека, безмерно преданного этим двум существам, единственно любимым им в этом мире. Карлик прошептал:

– Хорошо. Пусть будет так.

Только сейчас до Хуаны дошла вся суть случившегося. Девушка забилась в рыданиях.

– Почему ты плачешь, Хуана? – тихо спросил малыш.

– О Луис!.. Луис!.. Как ты можешь меня об этом спрашивать?

Чико с любовью посмотрел на девушку.

– Не надо плакать. Ты же понимаешь, будет лучше, если меня не станет… Я был бы помехой для тебя… и потом… я был бы так несчастен!

– Луис!.. Луис!..

– Теперь я могу тебе сказать… я ведь скоро умру… – И, как бы желая удостовериться в этом, карлик пристально посмотрел на Пардальяна и повторил: – Я ведь умру, правда?

Наверное, бедный шевалье от отчаяния лишился рассудка: вместо того, чтобы ободрить и утешить несчастного, как того требовала обыкновенная жалость, он закрыл лицо руками, чтобы не видно было слез, и исступленно закивал головой: «Да! Да!»

Карлик не обратил на это никакого внимания. Он тихо продолжал:

– Раз я скоро умру… я могу сказать тебе, Хуана… Я любил тебя… я очень тебя любил.

– Ух!.. Я тоже! – простонала девушка.

– Но я, – тут раненый грустно улыбнулся, – Хуана, я любил тебя не как сестру… Я хотел, чтобы ты… чтобы ты была моей женой!

Этот странный влюбленный по-прежнему отказывался верить, что его могли любить не только как брата!

– Не сердись на меня. Я никогда бы тебе этого не сказал… Но я скоро умру… Теперь это неважно. Помни же, Хуана… Я любил тебя… очень!..

– Чико! – прорыдала девушка. – Чико! Ты разбиваешь мне сердце… Неужели ты не видишь, что я тоже тебя люблю… и не так, как брата!

– Что ты говоришь? – Раненый собрался с силами и приподнял голову. – Это правда?

– Луис! – Малышка Хуана нежно обняла голову Чико. – Луис, я тоже тебя любила!..

Лицо карлика озарилось неземным счастьем. Он сделал еще одно усилие и в свою очередь обнял свою возлюбленную. Лицо девушки было мокрым от слез. Чико долго смотрел Хуане в глаза, словно хотел найти в них подтверждение словам, в которые никак не мог поверить.

– Так ты любила меня?

– Только тебя одного! Карлик тяжело вздохнул.

– О!.. Слишком поздно… я… я скоро умру!

– Луис! – Казалось, бедная девушка сходит с ума. – Не умирай… Я люблю тебя!.. Люблю!

– Слишком поздно!.. – ответил Чико, рухнув на землю. Он вновь лишился чувств.

– Господи, как Ты несправедлив!.. – вскричала Хуана вне себя от горя.

– Эй-эй! Перестаньте! – Это был голос Пардальяна. – Не плачьте, Хуана! Он не умер! И не умрет!

– О, сударь! – Девушка скорбно покачала головой. – Не шутите над моим горем… Поверьте, я не притворяюсь.

– Черт подери! Да я знаю! Посмотрите на меня внимательно, моя милая: похож я на человека, который шутит над чужим горем?

– Что вы хотите этим сказать?! – У бедняжки перехватило дыхание. Она уже не знала, чему верить.

– Ничего, кроме того, что уже сказал. Чико не умер… Видите, он шевелится, он приходит в себя! И он не умрет!

– Хуана! – радостно закричал карлик. – Раз он сказал… значит, это правда… Я не умру! – И тут же с беспокойством добавил: – Но… если я не умру… ты все равно будешь меня любить?

– О! Злюка… как ты можешь спрашивать меня об этом?

Чтобы скрыть свое смущение, Хуана повернулась к Пардальяну:

– Сударь, зачем вы разыграли эту мрачную комедию? Я не хочу вас упрекать, однако вы понимаете, что могли меня убить?

– О нет, моя милая… Вы спрашиваете, зачем эта комедия? Черт подери! Да затем, что я не видел другого способа заставить этого неисправимого скромника произнести три простых слова – таких важных и таких сладких: «Я тебя люблю!»

– Значит, только для этого?

– Вы на меня сердитесь? – тихо спросил Пардальян, взяв руки Хуаны в свои.

– Я слишком счастлива, чтобы на вас сердиться…

И девушка благодарно взглянула на шевалье.

– Да что же я, в самом деле… Разве не вам я обязана своим счастьем?

Тогда Пардальян наклонился к ней и шепнул чуть слышно:

– А разве я вам не предсказывал, что в конце концов вы его полюбите?

– Да, это правда, – просто ответила Хуана. – Все, о чем вы говорили, сбылось.

Шевалье весело рассмеялся.

– А теперь, – сказал он, – знаете, что я вам предскажу?

– Что же?

– Что ваш первый ребенок будет мальчик. Девушка взглянула на Чико и покраснела.

– Мальчик, – смеясь, продолжал Пардальян, – которого вы назовете в честь меня Жаном… и который будет выше меня ростом… Он будет здоровый и крепкий.

– Раз вы сказали, значит, так и будет, – серьезно отозвалась Хуана. – Я обещаю назвать его Жаном в вашу честь. Сударь! Уверяю вас: те, кто имел честь познакомиться с вами, никогда не смогут забыть вас.

– Какой вздор! – пробормотал смущенный Пардальян.

Что касается Чико, то он ничего не говорил и ни о чем не думал. Ему казалось, что он грезит. Малыш желал только одного: никогда не просыпаться.

Глава 23 СБЕЖАВШИЙ ИЗ АДА

Когда Хуана вернулась на постоялый двор, первым делом она, разумеется, позвала лекаря. Пардальян был почти уверен, что не ошибся. Однако же он с нетерпением ждал, что скажет по завершении своего осмотра сей ученый муж.

Все оказалось в порядке: шевалье не ошибся. Через неделю раненый будет на ногах. Просто чудо, что он не был убит наповал.

Наконец-то шевалье успокоился. Несмотря на жару, он закутался в свой плащ и потихоньку вышел на улицу, никому ничего не сказав.

– Скоро увидимся, Фауста, – зловеще пробормотал Пардальян и бодро зашагал по направлению к Гвадалквивиру.

После того как солдаты схватили шевалье, а ее люди задержали дона Сезара, Фауста вернулась в свой, роскошный дом на площади Святого Франциска.

Когда Пардальян оказался в руках инквизиции, она постаралась выкинуть его из головы.

Теперь Фауста думала только о доне Сезаре и о том, что она будет делать, когда станет женой сына дона Карлоса.

Может, и не все складывалось так, как она хотела, но, в конечном счете, ей не на что было жаловаться.

Пардальяна больше не существовало. Жиральда находилась в руках дона Альмарана, который был настолько глуп, что позволил ранить себя быку; впрочем, даже раненый, он все равно не выпустит свою добычу. Тореро находился в ее доме, и его сторожили ее слуги.

Фауста была почти уверена, что Эспинозе не найти места, где спрятан принц.

Через несколько дней, когда все успокоится, она перевезет принца в деревенский дом, а там уж сумеет добиться от него желаемого. Потом, когда ее планы осуществятся, она займется поисками своего сына… сына Пардальяна.

Ее тревожило только одно: кажется, Эспиноза догадывается о заговоре, явным главой которого является герцог Кастрана, а тайным – она сама. Следовательно, Эспиноза знает о ее роли в этом деле, однако он ни разу ни о чем не проговорился, хотя Фауста неоднократно пыталась заставить великого инквизитора открыть карты. Но ни одна попытка не увенчалась успехом.

Ее раздражала еще одна вещь. За ней, и она знала это точно, постоянно следили. Для нее такое положение становилось невыносимым. Это в самом деле сильно ее раздражало.

Однажды Фаусте вздумалось прогуляться. Вдруг какой-то офицер узнал ее и остановил. Он не возражал против прогулки, но вежливо сказал, что будет иметь честь сопровождать ее милость принцессу Борджиа. Тут же ее носилки окружил десяток вооруженных всадников. Тогда Фауста спокойно заметила, что ее уже сопровождают трое и этого ей вполне достаточно, на что офицер возразил – опять же очень вежливо, – что это приказ его величества короля Испании, который считает своим долгом защищать гостью от любых неприятностей, столь частых в беспокойном городе Севилье, особенно в последнее время.

Фауста все поняла. Теперь она узница. Впрочем, это ее не очень беспокоило, ибо она знала, что может порвать со своим ужасным союзником – Эспинозой, когда захочет. И все же принцесса нервничала. Она спрашивала себя, каковы намерения великого инквизитора, и не находила ответа.

Поэтому те две недели, которые длилось заключение Пардальяна, она вела себя очень осторожно.

Каждый день Фауста навещала Эспинозу и интересовалась судьбой Пардальяна. Великий инквизитор рассказывал ей о состоянии узника, о том, что с ним делают и что собираются делать еще.

Она серьезно слушала, одобряла или не одобряла, давала советы. Перед уходом Фауста неизменно осведомлялась о здоровье дона Альмарана.

Накануне того дня, когда шевалье вырвал Жиральду из лап Красной Бороды, она по обыкновению нанесла визит великому инквизитору. На ее всегдашний вопрос Эспиноза ответил странным тоном:

– Мучения господина де Пардальяна закончены.

– Должна ли я это понимать так, что он умер? – спросила Фауста.

Не желая больше ничего объяснять, великий инквизитор повторил:

– Его мучения закончены.

Насчет дона Альмарана ей удалось выяснить, что он совершенно поправился и завтра собирается в замок Биб-Альзар, где у него есть какое-то дело.

Фауста улыбнулась. Она-то знала, что за дело было у Красной Бороды в этой крепости. Попрощавшись с Эспинозой, Фауста вернулась домой.

В тот день, спустя примерно час после того, как мы видели удаляющегося Пардальяна, принцесса находилась в маленькой молельне своего загородного дома. Она заканчивала долгую беседу с Тореро.

– Сударыня, – грустно говорил дон Сезар, – вы хотите, чтобы я принял ваши предложения. Вы были так жестоки, что сообщили мне печальную тайну моего рождения. Может быть, было бы лучше, если бы я не знал всей правды! Но теперь это уже неважно: зло совершилось, и поправить ничего нельзя… Однако вам не удалось достичь вашей цели. Зачем вы так упорно настаиваете? Вы хотите видеть меня одержимым честолюбцем. Но я не таков. Я не испытываю нездорового желания властвовать над себе подобными и, – причем теперь более чем когда-либо прежде, – полон решимости не восставать против того, кто был и останется для меня королем… и никем другим. Единственное мое желание, сударыня, – уехать во Францию с моим другом господином де Пардальяном и попытаться там отыскать свое место под солнцем. Я мечтаю окончить свои дни рядом с женой, которую я давно уже для себя выбрал. Она не так прекрасна, как вы, у нее нет ни титулов, ни богатства, но я люблю ее… и этого достаточно. Фауста пришла в ярость.

– О, – воскликнула она, – неужели я всегда буду вынуждена испытывать это жестокое разочарование! Я думаю, что обращаюсь к мужчинам, воинам, борцам, а оказывается, что это всего только женщины… презренные слабые женщины, которые живут только чувством! Почему я сама не родилась мужчиной?!

– Не презирайте человеческие чувства, сударыня. Они частенько помогают нам в жизни.

Фауста не обратила ни малейшего внимания на слова Тореро. Она продолжала:

– Этот Пардальян, с которым ты, несчастный безумец, хочешь уехать, знаешь ли ты, что с ним стало?

– Я не понимаю вас. Объяснитесь! – встревоженно попросил Тореро, не знавший, что шевалье схватила инквизиция.

– Он умер, – произнесла Фауста ледяным тоном. – Этот Пардальян, чье тлетворное влияние подстегнуло твое глупое сопротивление, умер. Он сошел с ума и умер! Да, да, да! А ты – такой же сумасшедший, как и он! И это я, я, принцесса Фауста, сначала лишила его рассудка, а потом погубила.

– Боже правый! Сударыня, если то, что вы говорите, правда, вы…

Фауста жестом остановила своего собеседника.

– Замолчи и выслушай меня до конца! – вскричала она. – И не забудь: стоит тебе пошевелиться, как ты упадешь бездыханным. У этих стен есть глаза и уши… и я позаботилась о своей охране, Сезар… ведь тебя зовут Сезар, не так ли?

Что же касается твоей возлюбленной… этой презренной цыганки, ради которой ты отказываешься от предложенного тебе трона, то знай, несчастный сумасшедший, что она умерла… умерла, понимаешь? Умерла обесчещенной, оскверненная поцелуями и грязными ласками Красной Бороды… Так храни же верность своему воспоминанию!.. Может быть, ты, как и твой бесценный Пардальян, решил всю свою жизнь оставаться верным мертвой?.. Любить опозоренную покойницу?

В этот миг Тореро стремительно бросился к Фаусте. Он схватил принцессу за руку и закричал ей прямо в лицо:

– Повторите… повторите эти гнусные слова… и, клянусь Богом, вам придет конец!.. Вы уже никогда не сможете хвастать своими злодеяниями.

Фауста и бровью не повела. Она даже не попыталась вырваться. Вместо этого свободной рукой принцесса вынула из-за корсажа маленький кинжал.

– Один укол вот этого клинка, – сказала она холодно, – и ты погибнешь. На кончике этого стилета – яд, от которого нет противоядия.

Тореро замер в нерешительности. Пользуясь его замешательством, Фауста резко высвободила руку и повторила:

– Пардальян сошел с ума и умер… Это сделала я. Твоя невеста умерла обесчещенной. Это тоже сделала я. А ты, ты умрешь в отчаянии… и это тоже сделаю я!

С этими словами она нажала на какую-то пружину, открыв тем самым потайную дверь. Не оборачиваясь, Фауста отступила назад, однако выйти ей не удалось: принцесса на кого-то наткнулась. Позади нее стоял какой-то человек, который явно не собирался уступать ей дорогу. Откуда он взялся? Ведь об этой двери знала только она одна! Наверное, этот человек все слышал! Кто он? Впрочем, это неважно. Он все равно исчезнет. Фауста занесла кинжал, но ударить не успела…

Ей показалось, что ее рука попала в тиски.

Смертельное оружие со звоном упало на пол, и Фаусту силой повлекли обратно в кабинет. Над самым ее ухом послышался лукавый голос, который принцесса не могла не узнать:

– Итак, здесь говорят о смерти, о яде, о безумии, о пытках, о чем-то еще в этом роде… Наверное, у госпожи Фаусты любовное свидание. Каждый раз, когда Фауста говорит о любви, она произносит слово «смерть».

Принцесса и Тореро воскликнули в один голос:

– Пардальян!..

– Собственной персоной, сударыня, – произнес шевалье, по-прежнему преграждая дорогу Фаусте.

Чем сильнее были чувства Пардальяна, тем спокойнее он себя вел. Вот и сейчас шевалье невозмутимо продолжил:

– Поздравляю вас с очередной неудачей, сударыня: те, кого вы убили, слава Богу, чувствуют себя вполне хорошо! Что же касается того, что я лишился рассудка… Может быть, я и правда сумасшедший, но с ума меня сводит одно-единственное желание – раздавить вас как ядовитую гадину… Хотя почему «как»? Провалиться мне на этом месте, если я смогу когда-нибудь оскорбить женщину, но вы, сударыня… Я напрасно старался заставить себя смотреть на вас как на женщину и соответственно с вами обращаться. Вы сами убедили меня, что вы – чудовище, исторгнутое преисподней.

– Пардальян!.. Живой! – повторила Фауста.

– Живой, черт подери! Еще какой живой, сударыня! Такой же живой, как и прелестная Жиральда, приговоренная вами к смерти. Красной Бороде не удалось ее обесчестить: я отправил его к праотцам, не дав тем самым осуществиться вашему гнусному замыслу… Это ведь ваш план, не правда ли?

– Жива!.. Жиральда жива?

У Тореро перехватило дыхание.

– Жива и невредима, мой принц! Успокойтесь же, с ней все в порядке.

– О! Пардальян! Пардальян! Как я могу…

– Оставьте… Теперь у меня другие заботы, – грубо перебил шевалье: так он поступал всегда, когда его начинали горячо благодарить.

Тем временем Фауста вновь овладела собой. В глазах Пардальяна она прочла свой приговор.

«Если я не убью его… он убьет меня, – спокойно сказала себе принцесса. – Смерть – это пустяк. Но умереть от его руки… У меня есть еще последний шанс».

На шее у Фаусты висел маленький серебряный свисток. Она быстро схватила его и поднесла к губам.

Шевалье заметил стремительное движение. Он мог бы остановить Фаусту, но не захотел этого делать. Раздалась пронзительная трель, и в тот же миг Пардальян выхватил кинжал и шпагу и протянул кинжал безоружному дону Сезару.

– Вы спрашивали меня, как вам отблагодарить меня за ту безделицу, что я для вас сделал? Вот, возьмите это… и наблюдайте за госпожой Фаустой. Будьте внимательны и при малейшем подозрительном движении убейте ее как бешеную собаку. Итак, делайте, что я вас прошу и ничего более того… и мы будем квиты, мой принц.

Голос шевалье звучал так внушительно, что дон Сезар не решился спорить, молча взял кинжал и встал рядом с Фаустой. На его лице читалась холодная решимость. Пардальян понял, что может быть спокоен на этот счет, и взглядом поблагодарил Тореро.

Дверь отворилась, и на пороге появились четверо мужчин со шпагами. Наверное, они не ожидали встретить такого противника: они в нерешительности остановились и переглянулись. Пардальян, видя замешательство вошедших, насмешливо обратился к ним:

– Добрый вечер, господа! Господин де Шалабр, господин де Монсери, господин де Сен-Малин, я рад вас видеть!

– Взаимно, сударь, – вежливо ответил Сен-Малин, отвешивая поклон.

Шалабр и Монсери также в свою очередь поклонились, и шевалье ответил им тем же.

– Итак, – продолжал он, – мы еще раз хотим попытаться причинить зло шевалье де Пардальяну… Господа, если бы он не был так дорог мне, я охотно пожелал бы вам удачи.

– Вы так добры к нам, сударь, – сказал Монсери.

– По правде говоря, мы вовсе не ожидали встретить вас здесь, – добавил Шалабр.

– Сударь, вы нравитесь нам – черт нас подери, если мы знаем, почему, – однако мы пришли сюда не для того, чтобы говорить вам комплименты, – подытожил Сен-Малин.

Четвертым был не кто иной, как Бюсси-Леклерк.

Узнав Пардальяна, он остолбенел. Все это время бедняга стоял с выпученными глазами, не в силах произнести ни слова.

Шевалье сразу его заметил, но для того, чтобы вывести забияку из себя, он сделал вид, что не узнает его. Одним словом, с тремя противниками Пардальян обменялся приветствиями по всем правилам, а на четвертого не обратил никакого внимания. Однако он не терял Бюсси-Леклерка из виду и внезапно с негодованием вскричал:

– Я не верю своим глазам! Нет, это действительно Жан Леклерк! Но каким образом этот человек мог попасть в ваше общество? Фу, господа, вы меня огорчаете! Почему среди храбрецов затесался этот трус? Посмотрите на него! На его физиономии, потной от страха, до сих пор виден след от моей руки. Фу, как противно!

Эти слова произвели желаемое действие. Вне себя от стыда и от ярости, Бюсси-Леклерк, сжав зубы, бросился на врага. Остальные устремились за ним.

Противники бились молча. Слышался только звон оружия и хриплое дыхание сражающихся.

Комната была совсем маленькой, поэтому наемники больше мешали друг другу, чем помогали. Пардальян же чувствовал себя гораздо свободнее.

Фауста обратила внимание на одну деталь: шевалье по-прежнему стоял спиной к открытой двери. Ей стало ясно, что, если Пардальян захотел бы, он легко смог бы избежать схватки с четырьмя французами. Он не скрылся, следовательно, он не хотел этого.

Почему? Неужели он уверен, что справится с этими забияками?

Придя к такому выводу, Фауста почувствовала, что ею овладевает отчаяние. Она понимала: Пардальян победит. Но что же тогда будет с ней? Ведь когда шевалье расправится со своими врагами, она окажется целиком в его власти.

Тем временем четверка старалась в поте лица: наемники кололи и рубили, подпрыгивали, опрокидывали мебель, падали на паркет, тут же вставали и не переставая сыпали ужасными ругательствами.

Бесстрашный шевалье дрался спокойно. Он не продвинулся вперед, но и не отступил ни на шаг.

Казалось, Пардальян запретил себе переступать порог потайной двери. Он стоял неподвижно, двигалась только его шпага, причем с такой скоростью, будто на его месте сражался многорукий Бриарей.

И все же шевалье стала понемногу передаваться горячность его противников, и он решил, что со схваткой пора заканчивать. Тогда Пардальян перешел в атаку. Его натиск был направлен главным образом на Бюсси-Леклерка, и то, что должно было случиться, случилось: шевалье нанес разящий удар, и Бюсси-Леклерк тяжело рухнул на пол.

Нужно заметить, что все время, пока длилась эта неравная битва, Бюсси-Леклерк испытывал такой страх, что почти не мог сражаться. Поэтому, когда шевалье пронзил его, он удовлетворенно улыбнулся и выдохнул:

– Наконец-то!..

Это оказалось его последним словом.

Тогда Пардальян серьезно занялся остальными.

Сначала он обратился к ним с маленькой речью – так мирно, словно они находились в зале для фехтования:

– Господа, однажды, когда вы полагали, что я нахожусь в затруднительном положении, вы оказали мне услугу. За это я дарую вам жизнь.

Тут шевалье нахмурил брови.

– Однако я все же вынужден лишить вас свободы действия… на некоторое время.

Шевалье сделал выпад, и Сен-Малин, раненный в бедро, испустил жалобный крик.

– Один! – открыл счет Пардальян.

– Два! – проговорил он почти сразу, а Шалабр схватился за плечо.

Остался Монсери, самый молодой из всех. Шевалье опустил шпагу и тихо сказал:

– Уходите.

Монсери побагровел от негодования.

– Сударь! – воскликнул он. – Кажется, я не заслужил подобного оскорбления.

С этими словами обиженный юноша очертя голову бросился на Пардальяна.

– Это правда, – серьезно согласился шевалье, отражая удар. – Я прошу извинить меня… Три!

– Отлично, сударь! – радостно крикнул Монсери, которому Пардальян пронзил запястье. – Вы истинный дворянин. Спасибо!

С этими словами он лишился чувств. Шевалье с грустью посмотрел на четыре распростертых тела.

– Но я ведь только защищался, – пробормотал он. – К тому же через месяц они снова будут на ногах. Что же касается вот этого (Пардальян взглянул на Бюсси-Леклерка), Бог свидетель, у меня не было к нему ненависти… При каждой встрече он хотел меня убить… В конце концов я потерял терпение, и это принесло ему несчастье.

Повернувшись к Фаусте, шевалье сказал:

– Если у вас в запасе есть еще несколько наемных убийц, не смущайтесь… Свистните еще раз в ваш свисточек.

Принцесса мрачно покачала головой. Пожалуй, первый раз в жизни она была в таком отчаянии.

– Как? – презрительно усмехнулся Пардальян. – Фаусту охраняют всего-навсего четверо жалких разбойников? Ай-ай-ай!

Принцесса чувствовала себя глубоко оскорбленной. Издевки шевалье ранили ее глубже, чем самые грубые ругательства.

– Ну, раз вы отказываетесь от моего предложения, – насмешливо продолжал Пардальян, – позвольте тине принять необходимые меры предосторожности: я не хочу, чтобы нам мешали.

С этими словами шевалье закрыл дверь на ключ, положил его в карман и задвинул засов. Затем он медленно повернулся к Фаусте. От его былой насмешливости не осталось и следа. Увидев выражение лица Пардальяна, принцесса побледнела.

В ее сознании пронеслось: «Это конец!.. Сейчас он убьет меня!.. Он!..»

Шевалье молча приближался к Фаусте. Он не спешил. Фауста зачарованно смотрела на него, как кролик на удава, не в силах пошевелиться.

Наконец Пардальян подошел к ней вплотную и опустил свои руки ей на плечи. Затем его руки медленно поползли к шее принцессы.

И тут Фауста не выдержала.

Как испуганное животное, она втянула голову в плечи и жалобно простонала:

– Пардальян!.. Не убивай меня!

– Ага! – Шевалье рассмеялся, и сейчас он был еще ужаснее, чем минуту назад. – Ты боишься! Ты боишься умереть! Надо же, Фауста боится смерти! Я впервые вижу тебя такой! До сих пор я знал тебя как чудовище, одержимое жаждой власти, идущее к своей цели по трупам, я знал тебя как холодного изобретательного палача… Но я не предполагал, что ты трусиха! Да, оказывается, Фауста боится смерти!

Принцесса величественно выпрямилась. К ней снова вернулось ее обычное спокойствие. Глядя шевалье прямо в глаза, она гордо сказала:

– Я не боюсь смерти… и ты прекрасно это знаешь, Пардальян.

– Однако ты испугалась, – усмехнулся шевалье. – Ты попросила у меня пощады!

– Я попросила пощады, это верно. Но я боялась не за себя.

Вдруг Фауста, воспользовавшись тем, что Тореро целиком был поглощен созерцанием этой удивительной сцены, стремительным движением выхватила у него кинжал, разорвала на себе корсаж и, приставив к своей груди отравленное острие, произнесла с холодной решимостью:

– Повтори, что Фауста испугалась, и я упаду мертвой к твоим ногам… И ты никогда не узнаешь, почему я попросила у тебя пощады.

Пардальян понял: это не пустые слова. В эту минуту он не мог не восхищаться принцессой.

Но, помимо восхищения, шевалье испытывал сейчас и другое чувство – любопытство. Что значат эти слова: «Ты никогда не узнаешь, почему я попросила у тебя пощады»? Что она хотела этим сказать? Какой еще сюрприз она ему приготовила?

Пардальян захотел выяснить это. Он слегка наклонил голову и ледяным тоном сказал:

– Ладно. Я не буду этого повторять. Объясните, что вы имели в виду. Однако, я думаю, вы все же не будете отрицать, что попросили пощады.

Фауста медленно опустила руку с кинжалом.

– Да, я попросила у тебя пощады, – спокойно сказала принцесса. – И сделаю это снова… Ты говоришь, что я трусиха… Но послушай, Пардальян: я только что была готова пронзить себя вот этим кинжалом. Поверь, чтобы обратиться к тебе с этой просьбой, мне понадобилось в тысячу раз больше смелости. И, сделав это, я засвидетельствовала тем самым свою любовь к тебе.

Шевалье удивленно уставился на Фаусту.

– Слушай дальше, Пардальян, и ты все поймешь, – принцесса понемногу оживлялась. – Да, я хотела убить тебя, признаю, я пыталась добиться этой цели самыми ужасными способами… Я была жестокой и бессердечной, но я любила тебя, Пардальян… Я всегда любила тебя… А ты презирал меня… Понимаешь? Да, в своей ненависти я была безжалостна и отвратительна, но зато в своей любви… ты понимаешь меня? Пардальян, я не хотела, чтобы однажды твой сын спросил тебя: «Что вы сделали с моей матерью?» Я не хотела, чтобы это произошло… потому что я мать твоего сына. Теперь ты понимаешь, почему я взмолилась о пощаде? Понимаешь, почему ты не можешь убить мать своего ребенка?

Шевалье остолбенел. Он ожидал услышать что угодно, но только не это. Как? Он – отец? У него, у Пардальяна, есть сын? И он узнает об этом при таких необычных обстоятельствах!

Похоже, это объявили ему не для того, чтобы разбудить в нем родительские чувства.

Казалось, Пардальян воспринял это известие равнодушно, однако же шевалье потребовал, чтобы Фауста все ему объяснила. Принцесса пересказала ему события, описанные нами в первых главах этой истории. Пардальян внимательно выслушал ее рассказ.

– Итак, сейчас мой сын находится в Париже, под наблюдением вашей горничной Мирти… А вы, достойная мать, не смогли найти времени заняться вашим ребенком… Конечно, вы ведь были очень заняты, причем такими серьезными делами… Ладно, что сделано, то сделано.

Фауста опустила голову.

– Что вы собираетесь делать? – спросила она.

– Вернуться в Париж, разумеется, потому что моя задача выполнена.

– Бумага у вас?

– Конечно! А каковы ваши намерения?

– Мне тоже здесь больше нечего делать…

Сикст V умер. Я хочу уехать в Италию. Надеюсь, мне позволят жить там спокойно.

Они посмотрели друг другу в глаза, потом отвели взгляд. Ни шевалье, ни Фауста не сказали ни слова о будущем своего ребенка. Видимо, у каждого был свой план, и никто не хотел его раскрывать.

Пардальян холодно поклонился:

– Прощайте, сударыня!

– Прощайте, Пардальян! – ответила Фауста тем же тоном.

ЭПИЛОГ

Вернувшись вместе с Тореро на постоялый двор «Башня», Пардальян встретил там какого-то доминиканца, который его терпеливо ждал. Доминиканца звали дон Бенито, и был он одним из секретарей Эспинозы. Именно этот монах так ловко сумел отнять у Фаусты вожделенный пергамент.

Дон Бенито сказал, что монсеньор великий инквизитор велел сообщить его милости, что его величество назначил прощальную аудиенцию господину послу на воскресенье. Монах вручил Пардальяну охранную грамоту и чек на пятнадцать тысяч золотых дукатов на имя дона Сезара Тореро, подлежащий оплате в любом городе Испании и Франции, а также в Париже.

Король очень любезно принял господина посла и заверил его, что Испания непременно признает его величество короля Наварры королем Франции в тот день, когда его величество перейдет в католическую веру.

Эспиноза попросил господина посла согласиться принять от него подарок на память. Великий инквизитор сказал, что хочет вручить его самому храброму и достойному дворянину из тех, с кем ему приходилось сражаться.

Пардальян не стал скрывать своей радости: это была великолепная шпага, сделанная лучшими оружейниками Толедо.

Шевалье понравилось, что это была не парадная рапира, а самая что ни на есть простая и надежная. Однако, вернувшись на постоялый двор, он обнаружил, что рукоятка этой простой с виду шпаги украшена тремя бриллиантами, самый маленький из которых стоил не менее пяти-шести тысяч экю.

Благодаря неустанной заботе своей возлюбленной Чико быстро поправлялся. Отец Хуаны, старый Мануэль, был поначалу недоволен, что его прелестная дочка выходит замуж за какого-то оборванца, но после того, как Тореро подарил малышу пятьдесят тысяч ливров, старик сменил гнев на милость.

Луис и Хуана обвенчались, и самым почетным гостем на свадьбе был шевалье.

Эта свадьба оказалась настоящим событием. В доме Мануэля собралась вся городская знать. Когда гости увидели молодых, то любопытство сменилось восхищением: так прелестна была эта пара! Поздравлениям и добрым пожеланиям не было конца.

Само собой разумеется, что, как только Чико выздоровел, Пардальян продолжил обучать его фехтованию, не переставая удивляться быстрым успехам своего ученика.

Наконец Пардальян, Тореро и Жиральда покинули Севилью. Их ждала Франция.

Спустя примерно месяц после своего отъезда шевалье принес Генриху IV драгоценную бумагу и дал ему подробный отчет в своих действиях.

– Фу! – выдохнул Беарнец, разрывая пергамент на мелкие кусочки. – Черт подери, сударь, я дважды обязан вам своей короной!.. Не отрицайте, у меня хорошая память. Могу ли я что-нибудь сделать для вас?

Пардальян простодушно улыбнулся:

– Сир, ваше предложение очень кстати. Я как раз хотел попросить ваше величество об одном одолжении.

– Что ж, посмотрим, что это за одолжение, – ответил довольный король, – и если вы не будете слишком требовательны…

В этот момент король подумал: «Да, как же, не будешь ты слишком требовательным!»

А у Пардальяна в голове пронеслось: «Если вы не будете слишком требовательны! В этих словах – весь Беарнец!»

Вслух же шевалье вежливо произнес:

– Я прошу ваше величество позволить мне представить ему моего друга, приехавшего со мной из Испании.

– Как, и это все?

– Я прошу подыскать ему место в королевской армии.

На лице короля изобразилось недовольство. Заметив это, шевалье холодно добавил:

– Само собой, мой друг достаточно богат и обойдется без жалованья.

– Хорошо! Раз так, то… Пардальян улыбнулся и продолжил:

– Разумеется, ваше величество не откажет моему другу во внимании и позволит ему продвигаться по службе.

– Черт! – воскликнул изумленный король.

– И еще: ваше величество соизволит выделить ему герцогство.

– Что?! Черт, черт!.. Герцогство!.. Как это?.. Прямо так, сразу?.. Какому-то бродяге… Это вызовет возмущение!

– Пусть себе возмущаются, сир! Мой друг – не бродяга, он весьма и весьма знатного происхождения.

– Вы ручаетесь мне за это?

– Ручаюсь, сир… Итак, да или нет?

– Да, дьявол вы этакий! Может, вы все-таки сочтете возможным сообщить мне, для кого вы просите об этом самом одолжении?

– Теперь, когда все улажено, – да, – лукаво улыбнулся Пардальян. И шевалье объяснил в двух словах, кто такой Тореро.

– Черт подери! Почему же вы сразу не сказали?

– У меня были на это свои причины, сир. Король расхохотался. Он понял, что имел в виду шевалье. Затем Беарнец по-дружески обратился к Пардальяну:

– А для себя? Неужели вы ни о чем не попросите?

– Но мне ничего не надо, сир, – просто ответил шевалье. – Хотя нет, вы правы… Кое в чем я все-таки нуждаюсь…

– Ага! Ну-ка, ну-ка!

– Мне нужна полная свобода, – невозмутимо добавил Пардальян.

– А! – разочарованно протянул король. – Очередное необычайное приключение?

– Нет, сир, вовсе нет. Я хочу найти одного ребенка.

– Ребенка? – удивился Беарнец. – А зачем он вам понадобился?

– Это мой сын! – сказал Пардальян.

Оглавление

Глава 1 . ЗАМЫСЛЫ ХУАНИТЫ

Глава 2 . ФАУСТА И ЭЛЬ ТОРЕРО

Глава 3 . СЫН КОРОЛЯ

Глава 4 . БЕСЕДА ПАРДАЛЬЯНА И ТОРЕРО

Глава 5 . НА АРЕНЕ

Глава 6 . ПЛАН ФАУСТЫ

Глава 7 . КОРРИДА

Глава 8 . ЧИКО ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ К ПАРДАЛЬЯНУ

Глава 9 . ПЕРВЫЕ РАСКАТЫ БУРИ

Глава 10 . ТРИУМФ ЧИКО

Глава 11 . ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ КАРЛОС!

Глава 12 . ШПАГА ПАРДАЛЬЯНА

Глава 13 . ЛЮБОВЬ ЧИКО

Глава 14 . УЗНИК

Глава 15 . ТАНТАЛОВЫ МУКИ

Глава 16 . ДВИЖУЩИЙСЯ ПОЛ

Глава 17 . ЗЕЛЬЕ МОНАХА

Глава 18 . РОЛИ ПОМЕНЯЛИСЬ

Глава 19 . СВОБОДЕН!

Глава 20 . БИБ-АЛЬЗАР

Глава 21 . КРАСНАЯ БОРОДА

Глава 22 . ПРИЗНАНИЕ ЧИКО

Глава 23 . СБЕЖАВШИЙ ИЗ АДА

ЭПИЛОГ

Реклама на сайте