«Сын шевалье»

Мишель Зевако Сын шевалье

КНИГА ПЕРВАЯ СОКРОВИЩА ФАУСТЫ

Глава 1 ВЛЮБЛЕННЫЙ С УЛИЦЫ АРБР-СЕК

Мы вновь в Париже. Умиротворенной Францией правит Генрих IV. Стоит ясное и солнечное майское утро.

В одном из маленьких небогатых домов на улице Арбр-Сек открывается окно. На балконе появляется юная девушка. Горячие солнечные лучи словно золотят невидимой пыльцой ее роскошные волосы. Все в ней пленяет, чарует, притягивает взор: глаза, чистой голубизной соперничающие с ослепительной небесной лазурью, стройная талия, совершенство линий и несравненных форм, скромное достоинство манер, искренность взгляда, легкая печаль, осенившая белоснежный лоб…

Будто влекомая неведомой силой, ее очаровательная головка едва заметно клонится к дому напротив.

В проеме слухового окна на чердаке видна фигура молодого дворянина. И дворянин этот, молитвенно сложив руки, смотрит на девушку с восторгом обожания.

Та краснеет, бледнеет… целомудренная грудь ее вздымается от волнения. На какое-то мгновение она устремляет взор прямо в глаза незнакомца, затем медленно, как бы нехотя, отступает в глубь комнаты, захлопнув ставни.

Внизу, на улице, прячется в спасительной тени ниши какой-то горемыка. Угрюмое изможденное лицо аскета поднято навстречу сверкающему видению, под кустистыми бровями тусклым огнем горят остекленевшие глаза фанатика. Однако при виде грациозной девушки этот безумный взгляд оживляется, в нем появляется более осмысленное выражение и какая-то тихая таинственная грусть. Бедняга также складывает руки молитвенным жестом, бормоча:

— Как она красива!

Пока он произносит эти слова, откуда-то вдруг выкатывается некое бесформенное создание, похожее на груду жира, на огромный шар из сала — и с удивительной быстротой движется к застывшему в немом восхищении незнакомцу. Существо это облачено в сутану с залихватски подоткнутыми полами, на плечах у него красуется шар поменьше, вызывающе румяный и с улыбкой до ушей. Две короткие и кривые, как у таксы, ножки служат колоннами, а огромные плоские ступни надежным пьедесталом для этого памятника обжорству. Существо исторгает из себя очень низкие звуки, идущие словно из каких-то неведомых глубин; оно говорит без тени насмешки:

— Опять вы за свое, брат Равальяк! По-прежнему поглощены вашими мрачными видениями?

Грубо вырванный из своих грез, Жан-Франсуа Равальяк сильно вздрагивает. На лице его вновь появляется отсутствующее выражение, искра жизни, вспыхнувшая было в глазах, внезапно гаснет, и, устремив взор на землю, он отвечает с кроткой вежливостью, без видимого раздражения, без удивления, и в голосе его слышится угрюмое безразличие:

— Добрый день, брат Парфе Гулар.

В этот момент юная девушка закрывает окно, так и не проявив интереса к тому, что происходит внизу, Равальяк, вздохнув, выходит из своего убежища и, не вступая в дальнейшие объяснения, решительно направляется в сторону ближайшей улицы Сент-Оноре, а за ним с неожиданным проворством семенит брат Парфе Гулар, очевидно обрадованный встречей.

Монах, однако, успел краем глаза заметить красивую девушку. Уловил он и вздох человека, которого назвал Равальяком, хотя виду не подал, и веселая улыбка, казалось, намертво прилипла к его жирной физиономии.

Удаляясь от дома девушки, они сталкиваются с неким важным господином — должно быть, это знатный вельможа, если судить по высокомерной осанке и богатому костюму. Вельможа о чем-то горячо спорит с достойной матроной, более всего похожей на мелкую лавочницу.

Проходя мимо монаха, вельможа делает едва заметный жест, на что монах отвечает подмигиванием.

Ни достопочтенная матрона, ни Равальяк не замечают этого обмена таинственными сигналами.

Вельможа с матроной продолжают свой путь и останавливаются прямо перед крыльцом дома, где живет девушка. Они продолжают что-то оживленно обсуждать и не обращают внимания на тень какого-то человека, укрывшегося в нише — а тот, хотя разговор ведется на приглушенных тонах, не упускает из этой интересной беседы ни слова.

Молодой дворянин по-прежнему стоит у слухового окна, облокотившись о подоконник.

Быть может, он вновь и вновь переживал счастливое мгновение, когда его взору явилась она. Быть может, терпеливо выжидал, не подарит ли ему судьба возможность увидеть кружевной бант на плече или неясный профиль любимого лица за стеклом… Влюбленные, как известно, ненасытны, и этот не был исключением — погрузившись в мечты, он не замечал ничего, кроме своего благословенного балкона.

Между тем, спор под этим балконом, видимо, пришел к разрешению, ибо матрона поднялась по трем ступенькам крыльца и вставила ключ в замочную скважину.

По чистой случайности взор влюбленного на какое-то мгновение оторвался от балкона, обратившись на улицу. Вопль гнева вырвался из груди молодого человека, едва он увидел неподвижно стоявшего вельможу:

— Опять этот проклятый распутник Фуке!

И, высунувшись из окна так, словно намеревался нырнуть вниз головой, он проскрежетал:

— Что ему нужно здесь, возле ее двери? И кого он окликнул?

Действительно, в этот момент человек, которого наш влюбленный назвал именем Фуке, позвал матрону, собиравшуюся войти в дом. Спустившись на одну ступеньку, она протянула руку. Был ли то прощальный жест? Или сговор? Вручение задатка? Влюбленный не мог бы этого сказать, но ему показалось, что из ладони в ладонь перешел кошелек. Однако все было проделано так быстро и так ловко! В любом случае, матрону юноша знал, ибо он мертвенно побледнел и отступил от окна, бормоча:

— Госпожа Колин Коль! О, клянусь всеми демонами ада, я должен это выяснить! Горе мерзавцу Фуке!

И он вихрем скатился с лестницы.

Как раз в эту секунду к его дверям подошли трое головорезов устрашающего вида, со шпагами чудовищной длины, колотившими их по пяткам. При одном взгляде на них становилось ясно, что эти молодцы не боятся ни Бога, ни дьявола, ни человека. Но перед дверью они замерли в нерешительности, не смея взяться за молоток.

— Черт возьми! — сказал один с провансальским акцентом. — Иди первым, Гренгай… Ты парижанин, за словом в карман не лезешь…

— Скажешь тоже! — ответил второй. — У тебя разве язык плохо подвешен, Эскаргас?.. Впрочем, из нас троих Каркань имеет больше всего шансов с честью выпутаться из трудного положения. Он такой любезный, обходительный… у него безупречные манеры!

Человек с безупречными манерами отозвался тут же:

— Ах вы, мошенники! Подставить меня вздумали… чтобы наш вожак на мне одном сорвал злость. Вы же знаете, паразиты, что нам категорически запрещено соваться к нему без спросу? И чтобы я дал выкинуть себя в окошко, а вы бы сохранили в целости свои собачьи шкуры?

— Но мы же должны сообщить ему, что синьор Кончини желает видеть его сегодня!

— Чума разрази этого синьора! Приспичило ему выбрать именно нас для такого поручения!

— Черт возьми! Пойдем все вместе.

— Втроем сподручнее выдержать грозу.

— И не так страшно.

Разрешив к обоюдному согласию этот «трудный вопрос, трое молодцов потянулись к дверному молотку.

Дверь с грохотом распахнулась, и на них обрушился настоящий ураган, разметав незадачливых посетителей направо и налево. Это вылетел на улицу влюбленный, со всех ног устремившийся в погоню за Фуке.

— Вожак! — вскричал Эскаргас. — Я узнал его. Только он так здоровается!

Говоря это, бедняга придерживал руками челюсть, едва не свороченную мощным ударом кулака.

— Ох, горе-то какое! — со стоном произнес Гренгай, с трудом поднимаясь с земли. — Боюсь, не сломал ли он мне ребро.

— Куда это его понесло? — спросил Каркань, которому достался всего лишь пинок.

Как ни странно, они не были удивлены или оскорблены подобным обхождением. Чувствовалось, что все трое прошли хорошую выучку.

Не медля ни секунды, они разом воскликнули:

— За ним!

И тут же устремились вослед тому, кого называли «вожаком» и кого, судя по всему, не на шутку боялись.

Влюбленный же, обманутый неясным сходством костюма и повадки, ринулся в направлении Круа-дю-Трауар, расположенного в самом конце улицы. Он летел, не разбирая дороги, словно бешеный, расталкивая и отшвыривая всех, кто стоял на пути, не обращая внимания на стоны и проклятия, раздававшиеся у него за спиной.

Промчавшись таким образом около пятидесяти метров, он грубо оттолкнул какого-то мирно шествовавшего перед ним дворянина и устремился дальше, не обернувшись и не удостоив прохожего извинением. Однако на сей раз это оказался человек, не склонный терпеть бесцеремонности.

— Эй, господин торопыга!

Влюбленный даже не поворотил головы. Быть может, он и не слышал ничего.

Внезапно на плечо ему легла тяжелая рука. Не оглядываясь, он встряхнулся, как молодой кабан, уверенный в своей силе, надеясь, конечно, одним этим движением отделаться от докучного прохожего. Но не тут-то было. Напротив, мощные пальцы еще сильнее сдавили плечо юноши, и тот невольно остановился, подчинившись хватке этой железной руки. Скрежеща зубами, влюбленный обернулся.

Перед ним стоял гордый дворянин, которому могло быть около шестидесяти лет, хотя выглядел он не больше, чем на пятьдесят. В любом случае, дворянин этот обладал необычайной силой, если сумел без видимого труда сломить сопротивление молодого человека.

Какое-то мгновение оба безмолвно смотрели друг на друга.

В выразительном взоре юноши мелькнули изумление, стыд, восхищение, бешенство, отчаяние.

Дворянин взирал на него очень спокойно, без гнева, но холодно. Было ясно, что этот человек знает себе цену. Казалось, он читал все чувства, отразившиеся на молодом лице, как в открытой книге, ибо взгляд его смягчился, и он произнес вежливо, однако не без некоторой надменности:

— Вижу, сударь, что проявил излишнюю обидчивость. Вы действительно торопитесь. Я готов извинить грубость ваших манер. Ступайте, молодой человек, шевалье де Пардальян прощает вам эту невежливость.

Влюбленный вздрогнул всем телом, глаза его налились кровью, рука легла на эфес шпаги, словно намереваясь выхватить ее из ножен немедленно. Однако этим все и кончилось. Юноша, покачав головой, пробормотал, будто желая объясниться с самим собой:

— Нет! Я не могу терять ни секунды!

И, подойдя к Пардальяну вплотную, произнес глухо:

— Вы прощаете меня? А вот я, который вовсе не шевалье, а попросту Жеан, коего называют Храбрым, я никогда не прощу вам этого унижения!.. Я убью вас, сударь! Вам осталось жить несколько часов, так проведите же их с пользой. Завтра в девять я буду ждать вас за стеной Шартре… И если вам вздумается забыть о нашем свидании, знайте, что Жеан Храбрый сумеет отыскать вас даже в аду!

С этими словами влюбленный устремился вперед, как дикий зверь, сорвавшийся с цепи.

Шевалье де Пардальян сделал движение, чтобы схватить его вновь, но тут же остановился, беззаботно пожав плечами, и спокойно пошел прочь, насвистывая песенку времен Карла IX.

Глава 2 CAЭTTA

В то время как Жеан Храбрый — за неимением фамилии оставим ему это гордое прозвище, — в то время как наш буйный влюбленный искал Фуке около Круа-дю-Трауар, тот уже успел спуститься на улицу Сент-Оноре.

Он прошел, не останавливаясь, мимо монаха Парфе Гулара, которому сделал еще один незаметный знак, а затем свернул к Лувру.

Монах же, дождавшись, чтобы тот скрылся из вида, толкнул локтем своего спутника и прошептал:

— Вы обратили внимание на этого вельможу? Фуке, маркиз де Ла Варен… Известный сводник. Первый министр наслаждений Его Величества!

И монах разразился грубым хохотом, не заметив, каким огнем вдруг вспыхнули глаза Равальяка.

Внезапно брат Гулар хлопнул себя по лбу:

— Да ведь мы только что видели его! Он шел вместе… погодите-ка! Ну да, вместе с госпожой Колин Коль, хозяйкой того самого домика, возле которого я вас встретил… Клянусь святым Парфе, моим достопочтенным патроном, я догадываюсь, в чем тут дело! В доме госпожи Колин Коль живет некая девушка… сущий ангел красоты, чистоты и невинности… Готов держать пари, что маркиз сумел договориться с достойной матроной… Эге! Эге! Быть может, сегодня вечером здесь появится наш добрый король… а завтра у нас будет новая фаворитка!

…Между тем человек, который подслушивал разговор Фуке де Ла Варена с госпожой Колин Коль, вышел из своей ниши, когда маркиз исчез в направлении улицы Сент-Оноре.

Это был мужчина в расцвете сил, с седеющими уже висками; высокого роста, худощавый, невероятно мускулистый. Его отличала та непринужденная гибкость всех движений, что дается только постоянными физическими упражнениями. Горящие как уголь глаза лишь подчеркивали жестокое выражение лица.

На какое-то мгновение незнакомец остановился в задумчивости, пристально глядя на слуховое окно, где стоял Жеан Храбрый, а когда молодой человек вихрем пронесся мимо, долго смотрел ему вслед странным пугающим взглядом, с загадочной улыбкой на устах. Затем он направился уверенным шагом в сторону улицы Сент-Оноре и вошел в очень красивый дом…

Это была резиденция Кончини…

Незнакомец пробыл здесь примерно полчаса, потом вновь появился на улице и неторопливо двинулся вперед, словно бы прогуливаясь без определенной цели. Внезапно он насторожился и все с тем же странным выражением устремил взор на Жеана Храброго, который, судя по всему, кого-то разыскивал, постоянно озираясь и бесцеремонно вглядываясь в лица прохожих. Высокий человек с седеющими висками незаметно подошел к нему и положил руку на плечо. Юноша резко обернулся и. узнав того, кто стоял перед ним, сделал досадливый жест. Однако лицо его смягчилось неким подобием улыбки, и он сказал:

— А, это ты, Саэтта! А я-то думал…

Саэтта же спросил:

— Кого же ты ищешь и о ком ты подумал, сын мой?

При этих словах, произнесенных очень странным тоном, выразительная физиономия Жеана Храброго омрачилась. Он ответил быстро и грубо:

— Почему ты называешь меня своим сыном? Ты же знаешь, что я этого не желаю! Да и не отец ты мне вовсе!

— Верно. — медленно произнес Саэтта, внимательно и сурово всматриваясь в лицо юноши, — верно, я не отец тебе… Однако когда я подобрал тебя на обочине дороги — тому будет скоро восемнадцать лет, — где ты лежал брошенный, умирая от голода и холода, тебе было не больше двух годков… Если бы я не принес тебя к себе, если бы не стал лечить, нянчась с тобой денно и нощно… потому что ты метался в жару… если бы я не сделал всего этого, тебя бы давно не было на свете… А потом, вплоть до того момента, когда я почувствовал, что у тебя уже хватит сил держаться на своих крыльях, кто же заботился о тебе, кормил, воспитывал и учил, кто сделал из тебя здорового, сильного, бесстрашного мужчину? Я, Саэтта! Кто вложил тебе в руку шпагу и открыл все тайны фехтовального искусства, так что ты стал одним из лучших — если не самым лучшим — клинков королевства? Я, Саэтта! Теперь нет тебе равных по отваге, мощи, хитроумию и предприимчивости… ты командуешь людьми, которые не боятся ни Бога, ни черта, но перед тобой дрожат… ты король головорезов, ты приводишь в ужас и отчаяние городскую стражу, а воровской мир носит тебя на руках и ждет только твоего знака, чтобы провозгласить владыкой царства Арго… Кто сделал все это? Я, Саэтта! Но я не отец тебе… И ты ничем мне не обязан.

Тирада эта была произнесена тоном язвительной горечи. Жеан не перебивал Саэтту, и пока тот говорил, не сводил с него глаз, будто ожидал какого-то слова, которого так и не услышал. Когда же Саэтта умолк, юноша встряхнулся, словно желая сбросить тяжкий груз навязчивых мыслей, и проворчал:

— Верно! Все, что ты сказал, верно! Похоже, я просто чудовище… или же ты слишком хорошо воспитал меня, потому что…

— Договаривай, — промолвил Саэтта со зловещей улыбкой.

— Ну что ж! Клянусь адом, я договорю! Когда ты смотришь на меня, вот как сейчас, с этой дьявольской усмешкой, когда обращаешься ко мне с коварной вкрадчивостью, которая приводит меня в бешенство, когда называешь своим сыном и слова твои звучат двусмысленно, я чувствую, я догадываюсь, что ты мне смертельный враг… что все твои благодеяния имеют какую-то скрытую, быть может, ужасную цель… тогда во мне поднимается волна ненависти, и я с трудом удерживаюсь от безумного желания убить тебя!

С ледяным спокойствием Саэтта произнес:

— Что тебе мешает? У тебя есть шпага, у меня тоже… Я был твоим учителем, но ты давно превзошел меня… Тебе со мной легко будет справиться.

— Ад и дьявол! — прорычал Жеан Храбрый. — Именно это меня и останавливает! Я же не убийца! Только это тебе не удалось сделать из меня.

Улыбка Саэтты стала еще тоньше, еще двусмысленнее — если это вообще было возможно. Но внезапно выражение его лица изменилось, и он произнес с притворным добродушием:

— Ты слишком впечатлителен… винить тебя за это нельзя. Такова твоя натура. А я жесток, груб, внешность моя не внушает симпатии… и винить меня за это тоже нельзя… Такова моя натура. Сам я наемник, браво, и из тебя хотел сделать такого же браво. Разве мог я предвидеть, что в тебе однажды проснется благородство дворянина? Трудно мне говорить с тобой на этом чуждом языке…

Он устремил на Жеана странный взгляд и добавил с волнением, от которого предательски дрогнул его голос:

— Я все-таки люблю тебя… Ты… да, только ты у меня остался… Ты единственная связь моя с миром, и больше ничего у меня нет. Я не хочу потерять тебя, а потому постараюсь быть помягче, хотя это и нелегко.

Саэтта говорил, совершая очевидное усилие над собой, — и тот, к кому были обращены эти слова, ради кого совершалось это усилие, почувствовал смутную тревогу. На этом молодом лице, сияющем молодостью и красотой, все мысли прочитывались, как если бы то была открытая книга. Было видно, что он растроган и что пытается найти ответное доброе слово… Но ничего не приходило ему в голову. Отчего?

Словно бы понимая это, Саэтта еле заметно улыбнулся, а затем резко переменил тему разговора:

— Ты не сказал мне, кого ищешь и о ком подумал?

Жеан ударил себя кулаком по лбу.

— Кого я ищу? — вскричал он громовым голосом. — Наглеца, который… Погоди! Ты ведь знаешь мою силу, правда? Ты говорил, да и сам я так считал, что сравниться со мной не может никто в мире! Но сегодня, на этой самой улице я столкнулся с тем, кто сумел удержать меня, как я ни вырывался…

— О! — воскликнул Саэтта, и на сей раз с настоящим волнением. — Неужели? Мне известен только один человек, способный…

— Тебе известен человек сильнее меня?

— Да.

— Его имя?

— Шевалье де Пардальян.

— Клянусь потрохами сатаны! Это он и есть! Именно этого наглеца я искал!

— О! О! — выдохнул Саэтта, не в силах выразить словами обуревавшие его чувства. — Ты знаком с Пардальяном? Ты видел его? Ты ищешь с ним встречи? Хочешь драться… хочешь убить его, да? Говори же!

Волнение его было столь сильным, что передалось Жеану.

— Я же сказал тебе, что недавно столкнулся с ним.

— Так я и знал! Когда-нибудь это должно было случиться… И ты, конечно, будешь драться?

— Да.

— Когда?

— Завтра утром.

— Слава Богу! Я вовремя тебя встретил!

— Ад и дьявол! Что все это значит?

— Только одно: ты не сумел вырваться из рук Пардальяна. Если же ты скрестишь с ним шпагу, он убьет тебя…

— Меня?! Ну это уж слушком!

— Повторяю тебе, Пардальян единственный человек в мире, кто сильнее тебя… Но я не хочу, чтобы он убил тебя! О нет, клянусь Мадонной, нет! Ты сказал, завтра утром? Это так? Ты собираешься драться с ним завтра утром?

— Да, — подтвердил изумленный Жеан.

— Прекрасно! Тогда я спокоен, — сказал Саэтта, обретая свое обычное хладнокровие.

— Спокоен? Почему? Что ты хочешь сказать?

— Только то, что завтра ты можешь уже не опасаться Пардальяна!

— Как странно! — прошептал молодой человек. — Никогда я не видел Саэтту в таком волнении… Стало быть, он любит меня? Да, конечно, любит… Иначе не тревожился бы за меня! Просто голова идет кругом… Неужели я все-таки дурной человек?

Вслух же он спросил грубовато, но со скрытой нежностью:

— Деньги тебе нужны?

— Нет! То есть, давай, — ответил Саэтта, подставляя ладони под вытащенный молодым человеком увесистый кошелек.

На этом они расстались, и Жеан удалился с очень задумчивым видом. Саэтта сверлил ему спину злобным взглядом.

— Завтра утром! — пробормотал он. — Слишком поздно. Ты можешь не опасаться Пардальяна… потому что будешь в руках палача!

Браво погрузился в глубокие раздумья, а затем проворчал:

— Позволить Пардальяну убить его? Может быть… в крайнем случае… Но у меня заготовлено кое-что получше… Ступай, сын Фаусты, сын Пардальяна… ступай навстречу пропасти, вырытой мною для тебя! Час мести наконец-то пробил!

И, завернувшись в плащ, он двинулся упругим размеренным шагом в сторону Лувра.

Глава 3 МИНИСТР НАСЛАЖДЕНИЙ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

Двор пребывал в смятении. Король не спит… Король не ест… Король, всегда столь деятельный и столь бодрый, перестал обсуждать государственные дела со своими министрами. Он избегает самых преданных ему людей, часами сидит взаперти в спальне на втором этаже… Король, несомненно, болен, иными словами, влюблен — но вот в кого?

Такими вопросами задавались придворные.

Лишь пять или шесть человек из ближайшего окружения короля знают тайну, которая состоит в следующем: король повстречал девушку — на вид не больше шестнадцати лет. И был поражен, словно молнией.

Как всегда, новая любовь дурно отразилась на его здоровье и привычках. И это прискорбное обстоятельство усугублялось тем, что он — неслыханная вещь! — не смел «раскрыть свое сердце». Обычно такой «предприимчивый и скорый на штурм, он стал робким, как неопытный мальчик, и буквально умирал от любви.

Каждый вечер, прячась под самыми разными обличьями, он отправляется на улицу Арбр-Сек вздыхать под балконом своей милой…

Посвященные в секрет придворные также начали рыскать вокруг дома той, кому предстояло превратиться в могущественную фаворитку…

Им удалось выведать, что девушку называют просто «мадемуазель Бертиль», что она никогда не покидает своего жилища и лишь по воскресным дням ходит на мессу в часовню Сент-Пле. В этом случае ее сопровождает почтенная матрона, известная под именем госпожи Колин Коль. Некоторым счастливцам удалось даже взглянуть одним глазком на мадемуазель Бертиль, и все они восторженно славили ее идеальную красоту.

Ближе к вечеру того дня, когда произошли описанные нами выше события, король находился в своей спальне. Он сидел в низком кресле, машинально постукивая пальцами по футляру очков. Время от времени из груди его вырывался тяжкий вздох, и он со стоном произносил:

— Где застрял Ла Варен?

И мысли его вновь обращались к предмету страсти:

— Ни одна женщина не потрясала меня так, как эта! Бертиль! Прелестное имя… такое милое, такое светлое! Бертиль! Дьявольщина! Отчего я чувствую это непонятное смущение? Быть может, ее чистота и невинность тому причиной? Я не узнаю самого себя! Мерзавец Ла Варен все не идет!

Внезапно Генрих IV хлопнул себя по ляжкам и поднялся, бормоча:

— Никак не могу вспомнить, как ни стараюсь… кого мне напоминает ее кроткое лицо? Кого же? Это явно из тех красавиц, что были у меня прежде… но кто?

Он несколько раз прошелся по комнате тем стремительным шагом, что приводил в отчаяние старого Сюлли, вынужденного подлаживаться к монарху при обсуждении насущных дел.

— Клянусь Святой пятницей! — вскричал вдруг король. — Вспомнил! Сожи!

С задумчивым видом он вновь опустился в кресло, продолжая размышлять вслух:

— Да, владычица сердца моего Бертиль похожа на мадемуазель Сожи… Сожи! Гм, давненько это было! Кажется, я вел себя не вполне безупречно по отношению к этой девице… Да простит мне Господь, я взял ее чуть ли не силой…. С лишком хорошо поужинал, да… Гм! Однако чем больше я об этом думаю… Занятно, как отчетливо и полно все вспоминаешь, если всерьез вглядываешься в прошлое… Бедняжка Сожи! Кажется, она умерла при родах, а ребенок остался жив… и сейчас ему… около шестнадцати… это возраст Бертиль!

Судя по всему, подозрение впервые затронуло душу короля, ибо он повторил задумчиво:

— Возраст Бертиль!

Он постарался отогнать мысль, уже зародившуюся в его мозгу:

— Мальчик это был или девочка? Дьявол меня забери, если я помню… Я бы никогда не подумал об этом, не будь смутного сходства… Да и такое ли уж оно смутное? Гм!

И он воскликнул, чтобы окончательно разделаться с неприятным воспоминанием:

— Клянусь Богом, я рад, что все так получилось… Теперь я спокоен… Ради прекрасных глаз Бертиль я прикажу разыскать ребенка этой несчастной Сожи и, будь то мальчик или девочка, обеспечу ему достойное будущее… Решение принято, и я от него не отступлю… В конце концов, это моя плоть и кровь… Но куда же запропастился мошенник Ла Варен?

Едва король успел чуть ли не в сотый раз повторить этот вопрос, как на пороге спальни возник маркиз. У наперсника был сияющий вид, и он вскричал с фамильярностью, которую Генрих IV поощрял в своем окружении, умея, впрочем, по-королевски осадить тех, кто заходил слишком далеко:

— Победа, сир! Победа!

Король, смертельно побледнев, приложил руку к груди и пошатнулся.

— Ла Варен, — прошептал он, — Ла Варен, друг мой, не искушай меня ложной радостью… я могу лишиться чувств.

В самом деле, монарх был на грани обморока.

— Победа, говорю вам! Сегодня вечером вас впустят в дом!

Одним прыжком король оказался на ногах, и лицо его озарилось ликованием:

— Это правда? Ах, друг мой, ты спасаешь меня! Я изнывал, я, можно сказать, умирал… Роль несчастного влюбленного мне не подходит… Значит, сегодня вечером? Как ты этого добился? Ты видел ее? Говорил с ней? Любит ли она меня хоть немножко? Не утаивай от меня ничего, Ла Варен… Сегодня вечером я встречусь с ней… наконец-то! Дьявольщина! Как прекрасна жизнь и какой сегодня изумительный день! Говори. Расскажи мне все… Да говори же! Из тебя слова надо клещами тянуть!

— Черт возьми! Вы не даете мне и рта раскрыть! Если говорить коротко, то я договорился с квартирной хозяйкой, которая откроет нам дверь сегодня вечером.

— С этой матроной, которая казалась неподкупной?

Ла Варен пожал плечами.

— Дело было только в цене, — сказал он. — Это стоило мне двадцать тысяч ливров, ни больше ни меньше.

Одновременно он следил краем глаза за королем, чтобы видеть, какое впечатление произведет названная им сумма.

Генрих IV умел быть щедрым в любви, однако с приспешниками своими предпочитал расплачиваться не наличными.

— Ты просил у меня место генерального интенданта почтового ведомства, — сказал он. — Оно твое.

Ла Варен согнулся в глубочайшем поклоне, не помня себя от счастья и тихонько бормоча:

— Я провернул славное дельце! Это место сторицей окупит десять тысяч ливров, которые пришлось отдать этой ведьме Колин Коль, придуши ее дьявол!

— А теперь расскажи мне все подробно, — весело произнес король, обретя свою прежнюю живость.

Пока бывший повар, ставший подручным короля и получивший титул маркиза де Ла Варена, рассказывал своему господину, как он обманом прокрался в дом невинной девочки, которую ожидало бесчестье, в другом крыле Лувра происходила сцена, весьма важная для дальнейшего развития событий.

На некоем подобии шезлонга, называемого летней постелью, небрежно развалилась молодая женщина. Молочной белизной кожи, что встречается иногда у брюнеток, вьющимися от природы прекрасными черными волосами, правильными чертами лица, пурпурными чувственными губами, темными, но холодными глазами, полнотой тела она напоминала великолепную Юнону в расцвете красоты.

Это была Мария Медичи, королева Франции.

На складном стуле, обитом малиновым бархатом, сидела вторая молодая женщина, худая и нескладная, со свинцовым цветом лица, слишком большим ртом и одним плечом выше другого — женщина, которая, казалось, была выбрана за уродливость свою, дабы выгоднее оттенить безупречную прелесть королевы. Лишь в одном это обиженное природой создание превосходило повелительницу Франции — ее огромные черные глаза горели мрачным огнем, что свидетельствовало о силе духа, пожираемого неугасимым пламенем.

Это была Леонора Доре, более известная под именем Галигаи, фрейлина королевы и законная супруга синьора Кончино Кончини — еще не маркиза, еще не маршала, еще не первого министра, но всех этих титулов она жаждет для него… и метит даже выше… ибо он уже стал, она это знает, любовником Марии Медичи… Именно на эту безумную страсть она и рассчитывает, строя самые смелые планы на будущее.

Этой загадочной женщиной владело только одно подлинно глубокое чувство — любовь к Кончини; только одно честолюбивое устремление — возвышение Кончини. Быть может, она таила надежду, что, подняв его на вершину, доступную лишь тем, кто родился у подножия трона, сумеет высечь искру, от которой воспламенится сердце, до сих пор для нее закрытое — ибо он ее не любит и, возможно, не любил никогда!

Как бы то ни было, она решила сделать Кончини всемогущим и ради этой цели бросила обожаемого мужа в объятия королевы… королевы, способной дать ему власть. Именно ради этой цели она обошла или устранила все препятствия… все, кроме одного — самого страшного, самого опасного! Отныне на пути ее стоит только король, и Леонора решила устранить его, как и всех прочих. Она хочет теперь, подчинив своей железной неумолимой воле слабохарактерную непостоянную королеву, принудить ее к сообщничеству, добиться согласия на цареубийство, потому что Мария Медичи «не желает» расставаться с Кончини и «не может» без него обходиться.

Мерцающие черные глаза устремлены в прищуренные глаза королевы, которая моргает, не в силах вынести блеск этого огненного взгляда. Галигаи же, склонившись к своей госпоже, словно некий мрачный демон зла, убеждает ее тихим вкрадчивым голосом, и в этих осторожных расчетливых словах таится смерть:

— К чему терзания, к чему сомнения? — Она пожимает плечами. — Оставьте это для бессмысленной черни, она иного не заслуживает. Не ждите, когда решится ваша судьба, ибо вам грозит гибель.

И, поскольку Мария Медичи не отвечает, погрузившись в глубокую задумчивость, искусительница продолжает более жестким тоном, в котором сквозит угрожающая ирония:

— Когда вы будете отвергнуты и с позором изгнаны, когда вашего сына объявят бастардом к великой радости сына госпожи д'Антрег [1], тогда, мадам, вы станете обливаться кровавыми слезами, сожалея о своей недостойной слабости и вспоминая мои советы… Но будет слишком поздно, мадам, слишком поздно!

Королева, по-прежнему обходя молчанием слова наперсницы, спрашивает:

— Леонора, ты уверена, что он пойдет сегодня вечером на улицу Арбр-Сек?

— Абсолютно уверена, мадам.

Наступает пауза. Мария Медичи что-то обдумывает, тогда как Галигаи смотрит на нее с еле заметной презрительной гримасой.

— А… а этот молодой человек, о котором ты мне говорила, — начала королева, с очевидным трудом подбирая слова, — на него можно положиться?

Она еще больше понизила голос, встревоженно озираясь вокруг.

— Не проболтается ли он… потом?

— Головой Кончини клянусь, мадам, я отвечаю за него… отвечаю за все. Этот молодой человек нанесет удар без колебаний и страха… Он не проболтается, потому что действует в собственных интересах.

— Неужели он так ненавидит короля?

Леонора едва заметно улыбнулась: королева явно соглашалась на соучастие. Стараясь ничем не выдать своих чувств, она ответила:

— Нет! Но он влюблен… и ревнив, как все влюбленные. А ревность, мадам, легко переходит в ненависть.

— Этого недостаточно, чтобы стать убийцей.

— Вы ошибаетесь, мадам. Все возможно, когда имеешь дело с такой страстной и пылкой натурой, как у этого молодого человека. Не далее как сегодня утром он ринулся, точно безумный, за господином де Ла Вареном, едва увидел, как тот заговорил с квартирной хозяйкой известной вам девицы. Если бы он сумел догнать маркиза, с фаворитом было бы покончено… К тому же, кто говорит об убийстве? Конечно, этот юноша — браво… но совершенно необычный браво, каких еще не видывал свет… Вы заблуждаетесь, полагая, что он трусливо заколет в спину… того, о ком мы говорим. Он нападет открыто и убьет в честном бою.

— Но как же ты заставишь его совершить… это деяние?

— У меня есть к нему ключ… это мое дело. К тому же он приемный сын одного из моих соотечественников… Я шепну ему на ухо кое-что… Разве моя вина, если то, что я шепну ему на ухо, пробудит в нем ненависть? А если ненависть приведет его к убийству, разве я могу нести за это ответственность?

Этот спокойный цинизм был страшен; во всяком случае Мария Медичи испугалась.

— А ведь ты ужасна, — пробормотала она, вздрогнув.

Леонора лишь улыбнулась презрительно, но ничего не ответила.

Из любопытства, а, может быть, желая сменить тему опасного разговора, королева осведомилась:

— Кто этот несчастный? Как его зовут?

— Он известен под именем Жеана Храброго. Где он родился, кто были его отец и мать? Это тайна. Саэтта, который вырастил его и любит, как собственного сына, наверное, мог бы ответить на эти вопросы. Но он молчит… Единственное, что я знаю, поскольку видела его в деле: силой он отличается необыкновенной… К несчастью для него, он смотрит на вещи иначе, чем все… Это безумец.

В этот момент дверь кабинета бесшумно отворилась, и на пороге возникла Катерина Сальваджиа, доверенная камеристка королевы. Не входя в комнату, она сделала знак Леоноре и тут же исчезла, как подобает хорошо вышколенной служанке.

Мария Медичи, без сомнения, знала в чем дело, ибо приподнялась со Своего ложа с радостным восклицанием:

— Это Кончини! Впустите же его, сага mia! [2]

Ей казалось, что на этом страшный разговор прекратится. Но Галигаи не сдвинулась с места. С пугающей холодностью она задала вопрос напрямик:

— Мадам, должна ли я подстрекнуть ревность Жеана Храброго?

Вместо ответа королева повторила сказанные только что слова:

— Ты ужасна!

Галигаи ждала, безмолвная и бесстрастная, как сама судьба.

Королева Мария Медичи встала. В ее взгляде затаился страх. С дрожащих губ вот-вот должно было упасть ужасное слово — упасть, словно топор палача, ибо в слове этом заключалась смерть короля Франции.

Наконец она со стоном произнесла:

— Что ты от меня хочешь? Это ужасно! Ужасно! Дай мне время подумать… не торопи меня, подожди… Ведь ты же можешь немного подождать?

Тогда Леонора, в свою очередь поднявшись, склонилась перед королевой в церемонном придворном реверансе. Подчеркивая каждым движением, что соблюдает все требования этикета, она бросила резким тоном, контрастирующим с этим показным смирением:

— Покорнейше прошу Ваше Величество отпустить меня… и Кончино Кончини, моего супруга.

Королева смертельно побледнела.

— Ты хочешь оставить меня? — пролепетала она.

— Да, если так будет угодно Вашему Величеству, — холодно произнесла Леонора. — Завтра же мы покинем Францию.

Обезумев при мысли о разлуке с Кончини, Мария вскричала:

— Но я не хочу этого!

— Пусть Ваше Величество простит меня за настойчивость… Решение наше принято бесповоротно… Все наши вещи собраны. Мы желаем удалиться от двора.

При этих нарочито вызывающих словах в Марии Медичи наконец пробудилась властительница. Выпрямившись во весь рост и устремив разгневанный взор на фаворитку, все еще склоненную в реверансе, она отчеканила, выделяя каждый слог:

— Вы же-ла-е-те? А вот я этого не желаю!

— Мадам…

— Довольно! Отказываю вам в просьбе. Мне не угодно отпускать вас… Ступайте!

И, видя, что фрейлина хочет возразить, добавила с яростью:

— Убирайтесь, говорю вам, или, клянусь Мадонной, я позову стражу и прикажу арестовать вас.

Леонора, словно бы раздавленная подобным обращением, попятилась к дверям. А королева, которую смягчила эта покорность, уже стала сожалеть о своей резкости, утешаясь лишь предстоящим свиданием с Кончини.

У выхода Галигаи выпрямилась и сказала почтительно, без всякой бравады, однако решительно:

— Пусть Ваше Величество простит меня, но я немедленно отправляюсь к королю…

На лице королевы выразились смятение и страх.

— К королю? — пробормотала она. — Но зачем?

— Умолять его исполнить просьбу, в которой по безграничной милости к нам было отказано Вашим Величеством.

Слегка успокоившись, Мария негодующе воскликнула:

— Как ты… как вы смеете?! Невзирая на мою волю?

— Ради моего Кончини я смею, да. смею, мадам… даже рискуя навлечь на себя гнев и немилость моей королевы!

— Неблагодарная! После всего, что я сделала для тебя…

Это было прелюдией к капитуляции. Сопротивление Марии Медичи было почти сломлено, ибо мысль о потере Кончини доводила ее до безумия. Любовь к итальянцу стала смыслом ее жизни,

Леонора, строившая на этом все свои расчеты, поняла, что творится в душе королевы, и сказала значительно мягче:

— Король с радостью согласится, чтобы избавиться от нас… Вы это знаете, мадам.

О да! Мария это знала. Вот почему она жалобно простонала:

— Но отчего ты хочешь уехать?

— Ах, мадам, я вижу, что вы готовы простить королю все… всем ради него пожертвовать… быть может, в самоотречении своем вы добровольно отступите в тень перед мадам де Верней… или новой звездой, что может уже завтра заблистать при дворе.

— Ты боишься, что я брошу тебя?

— Да, — прямо ответила Галигаи. — Будь я одна, я сказала бы вам: располагайте моей жизнью, она ваша. Но у меня есть Кончини, мадам… Именно на него падет удар… а я не хочу, чтобы его убили!

— Пока я жива, с головы Кончини и волос не упадет!

— Здесь правит король, мадам.

— Значит, если бы ты чувствовала себя в безопасности…

— Речь не обо мне, мадам… Кончини!

— Именно это я и имела в виду… Тогда ты не стала бы говорить об отъезде?

— О, мадам, вы знаете, что мы покинем вас с тоской в душе… Особенно Кончини… Он так вам предан, poveretto! [3]

— В таком случае…

Последнее сомнение не дало королеве закончить фразу.

— В таком случае?.. — повторила Леонора, трепеща в радостном ожидании.

Мария Медичи наконец решилась — все, что угодно, кроме разлуки с Кончини!

— В таком случае, — сказала она еле слышно, — ты права, Леонора… Настало время подстрекнуть ревность твоего протеже.

Так королева вынесла смертный приговор своему супругу, королю Генриху IV.

Леонора низко поклонилась, чтобы скрыть обуревавший ее восторг. Выпрямившись, она произнесла очень просто:

— Сейчас я пришлю к вам Кончини, мадам.

И она вышла, холодная, неумолимая, унося смерть в складках своего платья.

А Мария Медичи улыбалась, словно бы Кончини уже стоял перед ней. И ее пурпурные полураскрытые губы ждали поцелуя любовника, который должен был вот-вот появиться… Она заслужила этот поцелуй. То была ее награда за молчаливое согласие на убийство.

Глава 4 ПОЗДНИМ ВЕЧЕРОМ НА УЛИЦЕ АРБР-СЕК

Генрих IV решил отправиться на улицу Арбр-Сек в одиннадцать вечера. Но в жилах Беарнца текла ртуть. Уже в девять, изнемогая от нетерпения и не в силах усидеть на месте, он вышел из Лувра через потайную дверь. Для этого похода он облачился в один из своих любимых старых и сильно вытертых камзолов — их у него было больше, нежели богатых и новых одеяний. В подобном обличье он походил на бедного дворянина или даже простого буржуа. Сопровождал его только Ла Варен.

Дом госпожи Колин Коль выходил фасадом на улицу Арбр-Сек, а тыловой частью в тупик под названием Курбатон. Черный ход был замаскирован темной драпировкой. У главной двери было крыльцо с тремя ступеньками. Поднявшись по ним, посетитель оказывался на площадке, украшенной двумя массивными колоннами, которые поддерживали балкон — именно там видели мы сегодня утром девушку, в чей дом собирался проникнуть, словно вор, Король-Волокита [4].

Подойдя к двери, Ла Варен дважды постучал, почти не делая паузы между ударами. Это был условный сигнал для квартирной хозяйки. И, склонившись к уху короля, прошептал с угодливой фамильярностью, мерзко хихикая:

— Вперед, сир! Возьмите крепость… штурмом!

Генрих, поставив ногу на первую ступеньку, пробормотал:

— Никогда еще я так не волновался!

В этот самый момент из-за колонны вынырнула какая-то тень, и прямо перед дверью встал человек, возвышаясь, таким образом, над королем. Одновременно молодой звучный голос бросил в темноту ночи короткий приказ:

— Эй вы! Убирайтесь!

Ла Варен, уже повернувший в сторону Лувра, поторопился вернуться назад.

По улице Арбр-Сек, совсем недалеко от дома госпожи Колин Коль, неспешно шагал некий дворянин. Услышав властный голос и увидев две тени у крыльца, он остановился посреди мостовой. Видимо, ему было любопытно узнать, что происходит; участники же представшей его глазам сцены не обратили на него ни малейшего внимания.

Тем временем король на шаг отступил, знаком приказав Ла Варену соблюдать осторожность, а тот произнес высокомерно-насмешливым тоном, обращаясь к неизвестному противнику:

— Вы, кажется, что-то сказали?

— Я сказал, — холодно ответил незнакомец, — что если вы не уберетесь отсюда сию же минуту, то получите наказание по заслугам.

Трудно вести переговоры с человеком, сразу взявшим подобный тон, но Ла Варен все же сделал одну попытку и заговорил примирительно, хотя в голосе его начинало звучать раздражение:

— Послушайте, сударь, вы что, взбесились или обезумели? С каких это пор запрещено входить в собственный дом только потому, что…

— Ты лжешь! — грубо прервал его неизвестный, не скрывая своего намерения оскорбить. — Ты вовсе не живешь в этом доме.

— Берегитесь, любезный! Вы имеете дело с дворянами!

— Снова лжешь! Ты не дворянин… ты повар… Ступай к своим кастрюлям и отдавай распоряжения котлетам! Да смотри, чтобы они у тебя не подгорели!

Невозможно было нанести более страшного оскорбления Ла Варену, свежеиспеченному дворянину, чей титул маркиза был получен совсем недавно. Мертвенно побледнев и задыхаясь от бешенства, он вскричал:

— Мерзавец!

— Что до твоего спутника, — язвительно продолжал незнакомец, — то он точно дворянин… ибо пытается предательски проникнуть ночью в жилище юной беззащитной девушки, чтобы покрыть ее имя стыдом и бесчестьем! Ах, черт возьми! Это дворянин из знатного и могущественного рода… ибо его не пугает мерзкое дело, от которого отступился бы, краснея, последний из головорезов!

Ла Варен обладал некоторой смелостью — смелостью того рода, что расцветает в присутствии зрителей. Если бы он был один, то давно убрался бы по приказу Жеана Храброго, которого читатель, конечно, узнал в дерзком незнакомце. Но здесь был король, и об отступлении не могло быть речи. В довершение всего, оскорбительный тон, с каким ему было предложено вернуться к кастрюлям, разозлил его до безумия, породив в нем смертельную ненависть. Впрочем, храбрость Ла Варена проявлялась в полном соответствии с подлостью и коварством его натуры.

Именно поэтому он, постаравшись совершенно незаметно обнажить шпагу, сделал предательский выпад снизу вверх, воскликнув:

— Негодяй! Ты дорого заплатишь за свою наглость!

Жеан не столько увидел, сколько угадал это движение, но не схватился за клинок, а просто с быстротой молнии выставил вперед ногу.

Получив удар сапогом прямо в лицо, Ла Варен покатился на мостовую и остался лежать на ней без чувств.

— Вот так! За «негодяя» заплачено, — холодно произнес Жеан.

Дворянин, бесстрастно наблюдавший за этой сценой, прошептал:

— Настоящий лев! Клянусь Богом! Наконец-то я вижу человека в этой отвратительной стае шакалов и львов, называющих себя людьми. Догадываюсь, из-за чего поднялся шум. Но с кем он сражается?

Тем временем Жеан, спустившись по ступенькам, приблизился к королю и проговорил жестким тоном:

— Сударь, если вы дадите мне слово никогда больше не повторять этой гнусной попытки, я отпущу вас… вы еще можете надеяться на пощаду!

Оглушенный увиденным, не в силах прийти в себя от изумления, король все же покачал головой.

— Нет? Что ж, в таком случае — беритесь за шпагу!

С этими словами Жеан неторопливым широким жестом вытащил свой клинок, дважды взмахнул им, с сухим свистом рассекая воздух, сделал шаг навстречу королю и произнес с ужасающим спокойствием:

— Я сейчас убью вас, сударь. По правде говоря, это куда надежнее, чем слово дворянина, которое не внушает мне никакого доверия.

Генрих уже почти опомнился, но пока не осознал, в какой смертельной опасности находится. Он все еще считал, что происходит некое досадное недоразумение, которое развеется, едва впавший в исступление головорез поймет, что связался с противником, способным раздавить его, как червя. Итак, король выпрямился во весь рост и промолвил пренебрежительным тоном, однако скорее нетерпеливо, чем гневно:

— Берегитесь, молодой человек! Знаете ли вы, с кем говорите? Знаете ли вы, что рискуете головой?

Дворянин, внимательно наблюдавший за развитием событий, вздрогнул, услышав этот голос:

— Неужели… Ах, черт возьми!

Жеан Храбрый сделал еще один шаг навстречу королю и смерил его взглядом сверху вниз, ибо был выше ростом на целую голову.

— Знаю, — ответил он с ледяным спокойствием. — Но пока я еще жив и вполне успею проткнуть вам глотку вот этой шпагой!

На сей раз Генрих начал догадываться, что никакой ошибки нет и что этот бешеный молодчик жаждет разделаться именно с ним. Тем не менее он не отступил и сказал еще более презрительно, еще более высокомерно:

— Довольно! У меня есть дела в этом доме. Убирайся отсюда. Время еще есть.

— Шпагу из ножен, сударь! Время еще есть!

— В последний раз говорю тебе: убирайся! И ты сохранишь жизнь!

— В последний раз говорю: шпагу из ножен! Или, клянусь Богом живым, я атакую вас!

Генрих взглянул на человека, посмевшего так разговаривать с ним. Он увидел пылающее гневом лицо и прочел свирепую решимость в глазах.

Генриху IV хорошо было знакомо унизительное и коварное чувство страха, всегда посещавшее его в минуты, когда он подвергался личной опасности. Но он умел чудодейственным усилием воли обуздывать бунт собственной плоти, и тогда не было более отчаянного храбреца, чем этот трусливый по натуре король. Однако сейчас он ощущал по бисеринкам пота на висках, что рассудку не удается совладать с испугом. Отчего?

А дело было в том, что с давних пор в нем угнездился ужас — вполне, впрочем, оправданный дальнейшими событиями, — с которым он был бессилен бороться: ужас перед цареубийством.

Взгляд незнакомца показывал, что он ясно понимает, с кем вступил в столкновение. Этот человек знал, что перед ним стоит король. И если он посмел говорить таким образом, значит, он намеревался убить. В этом не было никаких сомнений. Выбор, следовательно, был невелик: или дать себя зарезать, не оказывая сопротивления, или же защищаться изо всех сил. К последнему решению и склонился король, призвав на помощь все свое хладнокровие.

Он медленно обнажил шпагу, и клинки со звоном скрестились.

С первого же обмена ударами Генрих ощутил неоспоримое превосходство своего противника. Почувствовав дыхание смерти, он мысленно воскликнул, не в силах справиться со смятением:

«О, ко мне подослали настоящего бандита! Это умышленное убийство… Я погиб!»

Он бросил вокруг себя отчаянный взгляд утопающего, который ищет, за что бы ему ухватиться, и заметил наконец дворянина, постепенно подошедшего поближе.

— Эй, сударь! — крикнул Генрих, — Вы случаем не сообщник?

Это подразумевало следующее: если вы не сообщник, спасите меня.

Конечно, именно так и понял этот завуалированный призыв незнакомый дворянин, ибо он бросился вперед и успел задержать руку Жеана, наносившего удар, который, без сомнения, сразил бы короля.

— Проклятье! — яростно вскричал молодой человек. — Ты мне заплатишь за это!

И он устремился на обидчика с высоко поднятой шпагой. В этот момент дверь дома, обороняемого с такой отвагой, распахнулась, и на пороге появилась мадемуазель Бертиль.

Жеан тут же опустил руку. Только что замахнувшись для смертельного удара, он с мольбой сложил ладони перед этой невинной девочкой, а на лице его, таком страшном и гневном мгновение назад, появилось выражение необыкновенной кротости; сверкающие черные глаза затуманились и, казалось, просили прощения. За что? Быть может, за то, что он стал защищать ее, не испросив согласия.

Король, смахнув капли пота со лба, прошептал:

— Уф! Я видел костлявую!

А незнакомый дворянин, оглядывая с любопытством то девушку, то юношу, размышлял, лукаво усмехаясь: «Так вот из-за какого прекрасного цветочка безумный мальчишка посмел бросить вызов самому могущественному государю мира, принудив его обнажить шпагу, а затем молить о помощи первого встречного! Дьявольщина! Мне нравится этот молодой лев. А она-то! Клянусь честью, ради нее можно решиться на подобное безумие. Ах, что за изумительная штука любовь!»

В белом шерстяном халатике, в легкой золотой накидке, на кружева которой ниспадали восхитительными волнами роскошные волосы, прелестная Бертиль, блистающая целомудренным изяществом, медленно подошла к краю крыльца, залитого мягким светом семи свечей. Шандал держала дрожавшей от волнения рукой госпожа Колин Коль, в свою очередь появившаяся на пороге.

Девушке понадобилось всего несколько секунд, чтобы приблизиться к троим мужчинам, застывшим у подножия крыльца. И в эти краткие мгновения взор ее, полный наивного восхищения, был устремлен в глаза Жеана — казалось, она видит только его одного. Этот чистый взгляд был настолько красноречив, что молодой человек, бестрепетно преградивший путь королю, почувствовал, как его с ног до головы бьет дрожь, как прихлынула к сердцу кровь и как застучало в висках — и он благоговейно поклонился, едва не опустившись на колени.

Безмолвный разговор влюбленных не укрылся от свидетелей этой сцены, ибо король, в свою очередь, побледнел; быть может, он успел уже забыть о дерзости юноши, но теперь устремил на него холодный взор, в котором без труда можно было прочесть приговор.

А незнакомый дворянин, чье своевременное вмешательство спасло Генриху IV жизнь, с явной симпатией смотрел на прелестных юношу и девушку, идеально подходивших друг другу и одухотворенных сиянием возвышенной, целомудренной любви; когда же в глаза ему бросилось искаженное ревностью лицо короля, он с жалостью прошептал:

— Бедные дети!

Выразив переполнявшую ее благодарность, Бертиль повернулась, наконец, к королю и склонилась в грациозном реверансе, изяществу которого позавидовала бы не одна знатная дама. Мелодичным, изумительно звучным голосом, напоминавшим щебет птицы, она произнесла с достоинством, удивительным для такой юной и неопытной девочки:

— Пусть Ваше Величество окажет честь войти в скромное жилище благородной девицы Бертиль де Сожи.

Молния, ударившая в крыльцо, меньше поразила бы двух главных участников этой сцены.

Король, одним прыжком перемахнув через три ступени, замер перед девушкой, пожирая ее горящим взором. Он был мертвенно-бледен и содрогался от волнения, что не ускользнуло от проницательных глаз незнакомца, наблюдавшего за ним с большим интересом.

Генрих пролепетал:

— Вы сказали Сожи? Сожи?

— Так меня зовут, сир.

Генрих провел рукой по мокрому от пота лбу.

— В Шартре, — произнес он мучительно медленно, — в Шартре я знавал одну даму по имени Сожи… Бланш де Сожи.

— Это моя мать.

«Господь милосердный! — подумал потрясенный Генрих. — Она моя дочь! И я чуть было… «

Он инстинктивно взглянул на Жеана Храброго, застывшего в изумлении, и добавил про себя:

— Он был послан самим Богом, чтобы не дать совершиться ужасному преступлению, за которое нет прощения! Меня всю жизнь мучили бы угрызения совести.

Видя, что король молчит, Бертиль, без сомнения, несведущая в правилах этикета, спросила:

— Разве вы не знали этого, сир, когда шли сюда?

В словах ее звучала такая невинность, что Генрих, невольно покраснев, поспешно ответил:

— Конечно, знал, клянусь Святой пятницей! Но мне хотелось удостовериться… убедиться окончательно…

Серьезным тоном, с трогательной печалью, девушка сказала:

— Я уже давно перестала надеяться, что Ваше Величество когда-нибудь окажет мне эту честь… Как бы то ни было, вы здесь желанный гость. Входите, сир.

Она походила на королеву, оказавшую милость одному из своих подданных, король же выглядел чрезвычайно смущенным. Он сделал движение, чтобы переступить порог, но в этот момент вдруг вспомнил о своем спасителе и обернулся, желая поблагодарить его. Но сделать этого не успел, ибо события внезапно приняли совершенно неожиданный оборот.

Мы видели, что при появлении Бертиль Жеан впал в состояние восторженного экстаза, сменившегося мучительным изумлением, когда он услышал, как девушка, назвав свое имя, приглашает короля в свой дом. Мало-помалу изумление это стало проходить, уступив место сначала гневу, а затем и бешенству — холодному, слепому бешенству, не подвластному голосу рассудка и ведущему к самым безумным деяниям.

На какое-то мгновение незнакомцу, внимательно следившему за молодым человеком, показалось, что тот сейчас взлетит на крыльцо, вцепится в горло королю, а затем — кто знает? — поразит кинжалом и юную девушку.

Но, видимо, Жеан переменил первоначальное решение. Или же, что было более вероятно, он уже не способен был рассуждать и поступал, подчиняясь безумному порыву. Яростным жестом вогнав в ножны шпагу, которую он все еще сжимал в кулаке, и желая тем самым показать, что запрещает себе прибегать к насилию, молодой человек скрестил на груди руки и, мрачный, с налитыми кровью глазами, разразился внезапно пронзительным хохотом.

— Входите, сир! — повторил он громовым голосом слова девушки. — Будьте желанным гостем в доме благородной девицы Бертиль де Сожи, которая уже перестала надеяться, что вы окажете ей эту неслыханную честь! Входите! Вас впустят в девичью спальню! Входите, полог уже отдернут! Входите, благородная девица готова к жертвоприношению любви!

Генрих, обернувшись при первых же словах, ошеломленно слушал, думая: «Посмотрим, до чего он посмеет дойти!»

Бертиль, бледная как смерть, смотрела на безумца — ибо он был безумен в этот момент — с выражением мучительного упрека, вскоре сменившегося нежной жалостью.

А Жеан, не помня себя от ревности, продолжал все тем же громовым голосом:

— О. клянусь демонами ада, фарс вышел на славу, и я первый смеюсь над ним! Смейтесь же и вы, благородная девица, и вы, великий государь! Смейтесь над нищим проходимцем, над разбойником, над умалишенным, что грезил о чистой невинной девушке и не побоялся, хоть нет у него ни имени, ни состояния, встать перед королем и остановить его, угрожая смертью. Да смейтесь же, говорю вам, над трижды умалишенным, который и подозревать не мог, что чистая невинная девушка ждет лишь знака, дабы упасть на грудь похотливому фавну… правда, с короной на голове!

Словно не слыша этих саркастических слов, произнесенных во всеуслышание неслыханно дерзким тоном, Генрих повернулся к незнакомцу и с приветливой улыбкой, предназначавшейся только друзьям, произнес:

— Ваш слуга, Пардальян, ваш слуга [5]. Поскольку так уж сложилось, что при всех наших встречах… увы, не слишком частых, хотя это зависит не от меня…

— Вашему Величеству известно, что я всегда…

— Знаю, Пардальян, — мягко прервал его Генрих. — Но вы все же не слишком балуете меня, друг мой.

Пардальян поклонился, однако ничего не ответил.

— Итак, я сказал: поскольку при всех наших встречах вы оказываете услугу либо мне, либо короне, но не даете возможности выразить признательность… поскольку вам, очевидно, нравится такое положение вещей, окажите мне еще одну услугу…

— Вы можете располагать мной, сир.

Генрих, выпрямившись во весь рост, сказал холодно, пренебрежительно кивнув в сторону молодого человека:

— Постерегите его… По правде говоря, я было о нем забыл, но ему, как видно, очень хочется, чтобы я им занялся… Итак, постерегите его… со всем тщанием.

Услышав это распоряжение, Жеан выпрямился, устремив горящий взор на человека, к которому король, судя по всему, относился с особым уважением. Бертиль, напротив, взглянула на него с мольбой.

Не подавая и вида, что заметил эти выразительные взгляды, шевалье де Пардальян ответил с изумительным спокойствием:

— Постеречь, сир? Это нетрудно…

Жеан презрительно улыбнулся.

Бертиль заломила свои белоснежные руки с выражением такого отчаяния, что смягчилось бы сердце самого отъявленного ревнивца.

— Однако, — невозмутимо продолжал Пардальян, — я не могу стеречь его до Страшного суда. Позволит ли король спросить, что нужно будет сделать с этим юношей?

— Да просто доставить его в Лувр и передать в руки капитана моей гвардии…

— Действительно, как просто… А что произойдет с ним потом?

— Пусть вас не заботит остальное, — сказал Генрих высокомерно. — Это дело палача.

Жеан с вызовом откинул голову назад. Бертиль пошатнулась, и ей пришлось опереться на колонну.

— Палача, черт возьми! — произнес Пардальян с видом полного равнодушия. — Дьявольщина! Бедный молодой человек!

Генрих IV, без сомнения, давно знал этого загадочного дворянина, говорившего с лукавым почтением и столь непринужденно, что невольно возникал вопрос, кто из этих двоих людей король. Он, без сомнения, знал, что означает подобная манера выражаться, и умел читать тайные мысли на этой непроницаемой физиономии, ибо воскликнул с гневным нетерпением:

— Ну, Пардальян, вы подчинитесь?

— Как не подчиниться, сир! Дьявольщина! Ослушаться приказа короля! Я схвачу этого молодого человека, я приволоку его в Лувр, в Шатле, на виселицу, на плаху… Да я сам его четвертую, черт возьми!

Вдруг он ударил себя по лбу, словно человек, внезапно что-то вспомнивший.

— Господи Боже мой! И как я мог забыть? Ах я мошенник, проходимец, невежа! Старею, сир, память уже совсем никуда! Сир, я огорчен, потрясен, удручен, безутешен. Я не смогу выполнить просьбу Вашего Величества.

Бертиль почувствовала, что к ней возвращается жизнь: щеки ее порозовели, а нежные голубые глаза, одарив благодарным взглядом незнакомца, устремились к небу с выражением глубочайшей признательности.

Жеан не повел и бровью, однако во взоре его читалось явное удивление.

— Почему? — сухо осведомился король.

— Ах, сир, я только что вспомнил… ведь этот господин назначил мне завтра утром свидание, от которого дворянин не может уклониться, не обесчестив себя.

— И что же?

— Как, сир? Неужели вы не понимаете, что я не могу арестовать его вечером, если утром должен с ним драться? Ведь этот молодой человек, сир, пожалуй, подумает, что я испугался.

Говоря все это с видом простодушной наивности, Пардальян посматривал своими лукавыми глазами на Жеана, взиравшего на него уже не с удивлением, а с восторгом, и на Бертиль, испуганную едва ли не больше, чем мгновением ранее.

— Господин де Пардальян, — промолвил король сурово, — разве вам не известно, что мы издали строжайшие указы [6] с целью искоренить, наконец, преступную склонность к дуэлям, истребляющим цвет нашего дворянства.

Пардальян все с той же издевательской покорностью, доводившей до исступления короля, воскликнул:

— Черт возьми! Это правда… Я совсем забыл о ваших эдиктах против дуэлей… Ах, память, бедная моя память, что с тобой стало? Эдикты! Дьявольщина! Ну, уж теперь-то я буду о них помнить!

— Сударь, — произнес Генрих, с трудом сдерживая гнев, — пока еще воспоминание об оказанных вами услугах охраняет вас… Но не злоупотребляйте моим терпением, предупреждаю вас! Подчиняетесь вы или отказываетесь подчиниться, да или нет?

Пардальян выпрямился во весь рост, на лице у него появилось упрямое выражение, и он сухо ответил:

— Нет!

— По какой причине? Это, надеюсь, можно узнать? — спросил король с грозной иронией.

Пардальян, сохраняя ледяную невозмутимость, смело встретил разгневанный взор короля и ответил все так же сухо:

— Отчего же нельзя? Если король не может догадаться сам, я объясню… Никогда в жизни не был я подручным палача, а в шестьдесят лет мне поздно учиться этому низкому ремеслу.

— Как ты смеешь?! — прорычал король.

Пардальян нарочито неспешно взошел на две ступеньки крыльца, отчего оказался вровень с Генрихом, который был небольшого роста. И уже здесь, глядя прямо в глаза своему суверену, произнес с ужасающим спокойствием:

— Вы же смеете мне угрожать! Вы смеете оскорблять меня, предлагая мне исполнить роль тюремщика!

Король вздрогнул от ярости. Он уже собирался ответить уничтожающей репликой, но не успел даже открыть рта.

Жеан Храбрый, до сих пор стоявший безмолвно и неподвижно, казалось, внезапно проснулся. Он, в свою очередь, выступил вперед и, не глядя на девушку, высокомерно заявил:

— Прежде чем ссориться с этим достойным и смелым дворянином, вам не мешало бы узнать, позволю ли я арестовать себя.

И, горделиво вскинув голову, добавил:

— Только король может арестовать Жеана Храброго. Идите, сир, я не стану вам препятствовать… Вы можете удовлетворить, наконец, свое законное нетерпение. Когда вы вернетесь, я буду ждать вас у этой двери, дабы сопровождать в Лувр.

При этих словах девушка и без того бледная, побелела, как простыня. Она закрыла свои прекрасные глаза, словно желая отогнать ужасное видение — казнь несчастного ревнивца, навстречу которой тот слепо устремлялся сам.

Пардальян, взглянув на него искоса, пробормотал:

— Нет в нем жалости к несчастной девочке! Будь прокляты эти ревнивые влюбленные, неспособные понять чужую боль!

Ошеломленный Генрих воскликнул:

— Вы будете ждать меня? И пойдете со мной в Лувр?

— Куда вам будет угодно!

— А знаете ли вы, любезный, что идете навстречу палачу?

— Я буду только счастлив увидеться с ним!

Жеан выкрикнул это с каким-то яростным ликованием. А в сверкающем взоре, устремленном прямо в глаза Бертиль, ясно читалось:

— Это вы меня убиваете! Вы одна!

Холодно, но в глубине души восхищаясь этой безумной выходкой, Генрих произнес:

— Я ловлю вас на слове, молодой человек. Клянусь Святой пятницей! Любопытно, пойдете ли вы до самого конца.

Жеан ответил с присущей ему горделивой уверенностью:

— Я исполню все, что обещал.

Король какое-то мгновение внимательно смотрел на него, затем сделал жест, означавший: «Посмотрим!» — и вошел в дом.

Чистый взгляд Бертиль, полный нежности и сострадания, остановился на юноше, столь же бледном, как она сама, и застывшем в позе, которую он считал выражением оскорбительного презрения, хотя в действительности в ней воплощалось отчаяние, дошедшее до крайнего предела. Девушка, медленно спустившись по ступенькам, подошла поближе, и Жеан, никогда и ни перед кем не отступавший, отпрянул перед ней.

С бесконечной мягкостью она прошептала:

— Зачем вы предложили королю подождать, хотя с легкостью могли бы уйти?

Он вздрогнул, потрясенный до глубины души этим ласковым, проникающим в душу голосом. Но то было одно мгновение, равное вспышке молнии. Гордость, доминирующая в этой натуре, одержала верх над прочими чувствами, и он, злобно набычившись, ответил грубым хриплым голосом, в котором звучали сдавленные рыдания:

— А вам-то что? По какому праву вы лезете в мои дела? Между нами нет ничего общего. Вы хотите знать, кто я такой?

Глядя на него глазами чистыми, как лазурь неба в летний день, она сказала очень просто:

— Я не знаю вас, это правда! И говорю с вами впервые, это тоже правда! Но ведь и вы не знаете меня, однако без колебаний обнажили шпагу против короля Франции, чтобы защитить дом незнакомой девушки!

Он прохрипел:

— Я думал…

Ему хотелось ответить: «Я думал, что вы чисты и невинны. А вы ждали только удобного случая, чтобы продать себя подороже!» Да, он собирался сказать это, несчастный! Но такое целомудренное достоинство отличало эту девочку, такое сияние любви исходило от ее чела, что оскорбительные слова застряли у него в горле. Свирепея от того, что не смеет высказать наболевшее, он буркнул:

— Вас ждет король, мадам!

— Знаю… И ради вас я заставляю ждать короля… А вы хотите умереть! Слушайте же, хотя это постыдная тайна… но вам я ее открою… Король! Только раз мне довелось его увидеть, издали… Никогда я с ним не говорила, мы с ним не знакомы, а между тем он мой отец!

В искренности этих слов невозможно было усомниться. Жеан им поверил сразу. Словно оглушенный признанием, которое нелегко далось нежной Бертиль, он тяжело рухнул на колени и умоляюще сложил руки, бормоча:

— Простите! Простите меня!

Она с бесконечным состраданием посмотрела на несчастного, рыдавшего у ее ног, и, побледнев при воспоминании, продолжила все с той же нежностью:

— Чтобы вы стали убийцей моего отца! Вы… Возможно ли? Могла ли я допустить такое?

Он хрипел, прижимаясь к земле:

— Будь я проклят! Раздавите меня, как гадину!

Покачав своей прелестной головкой, она склонилась к нему и еле слышно выдохнула:

— Теперь вам известна постыдная тайна моего рождения. И мне остается сказать вам одно… я тоже думала… но, наверное, ошибалась…

Она раскраснелась в своем восхитительном целомудренном волнении. И на сей раз гордыню с ревностью словно бы смело могучим дыханием любви. На сей раз он понял все с полуслова и, опьянев от радости после того, как едва не лишился рассудка от ярости и муки, пролепетал:

— Говорите же!

И эта невинная девочка, которая, не зная любви, подчинялась лишь движениям своего сердца, не спрашивая, какое чувство им руководит, забыв, что в первый раз говорит с незнакомцем, чьим гордым обличьем и красивым лицом любовалась, украдкой высматривая его в доме напротив, поняла, что этим сердцем она завладела навеки. Внезапно ее мозг пронзила ослепительная мысль, что, если он умрет, то и ей тоже останется только умереть. И очень просто, с возвышенной искренностью, с изумительной откровенностью, не ведающий о лицемерии, она сказала то, что думала:

— Я не сумею объяснить… Но я чувствую, если вы теперь умрете… умру и я!

Выпрямившись и побледнев, считая, что добавить к сказанному уже нечего, она взошла по ступенькам и скрылась за дверью, тихонько прикрыв ее за собой.

Глава 5 ШЕВАЛЬЕ ДЕ ПАРДАЛЬЯН

— Силы небесные! — вскричал влюбленный. — Она меня любит! Возможно ли это? Я не ослышался? Этот чистый взгляд, эти слова… Сон это или явь?

Его переполняла неслыханная радость, от которой словно крылья вырастают за спиной. Он вскочил на ноги с пылающим лицом, схватившись за эфес своей шпаги, и в горящих глазах его блистал вызов всему миру.

Только тут он заметил, что шевалье де Пардальян все еще не ушел. Он не видел, с какой меланхолической улыбкой смотрел на него старый дворянин на протяжении всей предыдущей сцены, которая, видимо, пробудила в нем воспоминания одновременно сладостные и ужасные, ибо, вопреки обыкновению, Пардальян казался очень взволнованным,

Жеан не стал задаваться вопросом, почему шевалье остался и чего ждет. Он забыл, что поссорился с этим незнакомцем сегодня днем, что готов был убить его несколько минут назад и что должен драться с ним завтра утром. Он понимал только одно: этот человек все видел и все слышал, а, стало быть, перестал быть незнакомцем, перестал быть врагом, а стал, хотя бы на мгновение, другом. Это был свидетель, с которым можно было говорить о ней. И он с ликованием воскликнул:

— Вы слышали, правда? Мне это не приснилось? Она сказала: «Если вы умрете, я тоже умру!» Ведь она это сказала, правда?

Пардальян вздрогнул, как человек, вернувшийся в реальный мир, и, обратив на юношу взгляд, где уже не было прежнего привычного для него лукавства, ответил очень серьезно:

— Гм! Кажется, я действительно слышал нечто в этом роде!

— Она это сказала! — вскричал влюбленный, упиваясь даже таким уклончивым подтверждением. — Ах, черт возьми! Теперь весь мир принадлежит мне! Я хочу завоевать все его сокровища, чтобы сложить к ее ногам! Я хочу корону, чтобы увенчать этот благородный лоб!

Пардальян вглядывался в него с очевидной благожелательностью. Впрочем, оно и понятно: было бы трудно найти второго столь щедро одаренного природой молодого человека.

Он был выше среднего роста и превосходно сложен; в каждом движении его ощущалась изумительная гибкость и непринужденность. Поджарый и мускулистый, он отличался необыкновенной силой. У него были тонкие черты лица, кожа редкостной белизны, длинные черные волосы, вьющиеся от природы, красиво очерченный рот, над которым топорщились юношеские усики. Но самой чудесной особенностью его внешности, придававшей ему неповторимое обаяние, были глаза — два огромных черных алмаза, — обычно сверкавшие невыносимым блеском, но иногда, как сейчас, проникнутые странной кротостью.

Широкая грудь его была затянута в серо-голубой бархатный колет. Сильные ноги обуты в высокие сапоги из мягкой рыжеватой кожи, с очень высокими каблуками и с громадными шпорами, победоносно звеневшими при каждом шаге. Широкий отложной воротник оставлял открытой мощную шею, словно бы выточенную из белоснежного мрамора. (Вероятно, именно ему была обязана своим появлением на свет эта мода, которой предстояло расцвести несколькими годами позже. ) Вместо перевязи он нацепил широкий шарф из белого шелка — именно этот цвет, по его наблюдениям, предпочитала Бертиль. Шляпа, украшенная алыми перьями, была залихватски сдвинута набок, перчатки с раструбами доходили до локтей, а на старом кожаном поясе болталась невероятных размеров шпага.

Все выглядело несколько потертым, заношенным, выцветшим, но зато блистало чистотой, а появившиеся кое-где прорехи были аккуратно заштопаны. Носил же он свой костюм с непринужденностью знатного вельможи, с природным изяществом, что не могло укрыться от взгляда внимательного наблюдателя, каким был Пардальян, умевший быстро оценивать как людей, так и вещи. Надо полагать, этот тонкий знаток не нашел изъянов в наружности и в одеянии Жеана Храброго, ибо улыбался все с той же очевидной благожелательностью.

Между тем влюбленный продолжал изливать свои радостные чувства и восклицал, ликующе смеясь:

— Ее отец! Это ее отец! Кто бы мог подумать? А я-то, негодяй из негодяев, я посмел обвинить ее!.. О, следовало бы вырвать этот поганый язык и бросить его собакам!

Внезапно он вспомнил, какую роль довелось сыграть в этой истории Пардальяну, и громогласно провозгласил:

— Сударь, если бы не вы, я убил бы ее отца! Потому что я его непременно убил бы, — добавил он со столь свойственной ему горделивой убежденностью. — Тогда, что говорить, мне оставалось бы только броситься в Сену! Ах, шевалье, я обязан вам по гроб жизни… Эй! Да вы что, взбесились? Дьявольщина!

Вот чем были вызваны эти восклицания.

У Пардальяна, безусловно, имелись веские причини, чтобы остаться. С другой стороны, он знал, что лучший способ подружиться с влюбленным — это дать ему выговориться всласть, никоим образом не прерывая его излияния. Поэтому, решив пока не расставаться с Жеаном Храбрым, Пардальян слушал его с непоколебимым терпением. Однако в намерения шевалье не входило чрезмерно утомляться, а потому он поднялся на крыльцо и уселся, прислонившись спиной к одной из колонн. Вследствие этого он оказался в глубокой тени, и с улицы его нельзя было разглядеть, тогда как фигура стоявшего перед ним влюбленного, напротив, вырисовывалась весьма четко.

Слушая, казалось бы, с полным вниманием, Пардальян по старой привычке всматривался своими зоркими глазами в темноту ночи. Вот почему он сразу увидел, как кто-то коварно подкрадывается сзади к молодому человеку. Внезапно незнакомец прыгнул. Тускло блеснуло широкое и острое лезвие. Если бы не Пардальян, с влюбленным и с его грезами было бы разом покончено. Смертельный выпад был нанесен столь стремительно, что предупреждать юношу было уже бесполезно. Шевалье действовал решительно и без колебаний. Обхватив Жеана Храброго своими мощными руками, он оторвал его от земли и привлек к себе.

Убийца от неожиданности сломал свой нож о крыльцо.

Всегда бурная и часто опасная жизнь приучила Жеана не терять хладнокровия ни при каких обстоятельствах. Поэтому он не выказал ни волнения, ни испуга, а едва Пардальян отпустил его, ринулся вниз по ступенькам, которые только что преодолел против собственной воли, дабы свести счеты с нападавшим.

С изумительной быстротой оценив ситуацию, он понял, что противостоит ему какой-то оборванец — вероятно, неудачливый ночной грабитель. Оцепенев от изумления, тот растерялся настолько, что даже не пытался улизнуть и стоял, судорожно сжимая рукоять сломанного ножа. Этого для Жеана было достаточно. Негодяй не заслуживал удара шпагой — вполне можно было обойтись кулаками.

Между тем убийца, оказавшись с Жеаном лицом к лицу, вдруг испустил отчаянный вопль:

— Это не он!

Услышав это, Жеан вздрогнул, а Пардальян в то же мгновение вскочил на ноги. Оба, не сговариваясь, словно бы пораженные одной мыслью, обернулись к дверям дома Бертиль — дома, куда совсем недавно вошел король.

Дальнейшее произошло с быстротой молнии. Жеан схватил нападавшего за плечи, чтобы разглядеть, с кем имеет дело, и одновременно раздалось два возгласа:

— Равальяк!

— Жеан Храбрый!

Равальяк тут же добавил:

— Будь я проклят, что поднял руку на единственного человека в мире, пожалевшего меня в моих несчастьях!

— Итак, любезнейший Равальяк, — холодно произнес Жеан, — ты Хотел убить меня?

— О нет, не вас! — поспешно сказал Равальяк.

— Однако же, не будь этого достойного дворянина, ты проткнул бы меня своим ножом!

Но, быстро сменив гнев на милость, Жеан произнес тоном высокомерного превосходства, столь для него естественного и столь удивительного для человека без роду и племени, каковым его считали:

— В любое другое время, дражайший Равальяк, ты дорого заплатил бы мне за эту низость! Но сегодня сердце мое трепещет от радости… Сегодня я готов обнять всех живущих на земле! Дьявольщина! Тебя стоило бы хорошенько проучить, но я не хочу обижать такого горемыку, как ты! Ступай, я тебя прощаю!

Равальяк с полубезумным видом покачал головой.

— Вы прощаете меня, очень хорошо! Иного я и не ждал от вас. Вы сама молодость, сила, смелость, великодушие… я знаю. А у меня ничего этого нет, я умею только плакать да молиться… но зато я памятлив на доброе и злое, я не забыл ваших благодеяний, и я себе никогда не прощу!

— Велика важность! Главное, что тебя простил я! Оставим это… Но кого же ты выслеживал? Отчего ты крикнул: «Это не он!»

Равальяк, поколебавшись, произнес мрачно:

— Я уже два дня ничего не ел… два дня бродил по улицам, как потерянная собака… Вы понимаете?

— Ах ты, бедняга! Да, я понимаю… Ты охотился за увесистым кошельком, чтобы раздобыть кров и пропитание… Но отчего же все-таки ты воскликнул: «Это не он»?

— Я шел следом за дворянином, у которого надеялся раздобыть тот самый кошелек… но потерял его из виду, сам не знаю как… Свою ошибку я понял, лишь когда увидел вас… Вот почему я и вскрикнул.

— Вот как? — сказал Жеан, по-видимому удовлетворившись этим объяснением. — Однако для человека твоих наклонностей рука у тебя тяжеловата… Ведь ты всерьез помышлял о сутане! Взять кошелек — это одно, но вот лишить жизни… Честно говоря, ты меня удивил.

— Голод — дурной советчик, — смиренно ответил Равальяк.

— Это верно! А пока я не желаю, чтобы кто-нибудь сказал, будто ты голодаешь по моей вине… Возьми несколько экю… Больше у меня нет. А если опять дойдешь до такой крайности, как сегодня, то не шатайся с пустым брюхом по улицам, а просто приходи ко мне… ты знаешь, где я живу. Дьявольщина! Какую-нибудь монетку я для тебя всегда найду… Ну, ладно! Ладно! Не надо благодарностей… убирайся отсюда!

Шевалье де Пардальян не сделал никакой попытки вмешаться, пока происходил этот диалог. Но, увидев, что Равальяк растворился в темноте, повернулся к молодому человеку с вопросом:

— Вы действительно поверили в то, что рассказал вам Равальяк?

— Ни единому слову не поверил, — холодно ответил Жеан.

— Черт возьми! Быть может, следовало с ним разобраться получше…

— Зачем? Сегодня у меня нет настроения обижать кого бы то ни было… И я знаю, где можно найти этого субъекта.

— Тогда оставим это, — равнодушно промолвил Пардальян.

— Сударь, — начал Жеан торжественным тоном, — вы только что спасли…

Но, очевидно, в этот день молодому человеку не суждено было выразить свою признательность. Пардальян снова прервал его на середине фразы, сказав с самым безразличным видом:

— Не кажется ли вам, сударь, что у вас еще есть время уйти подобру-поздорову… Что, собственно, удерживает вас здесь?

Вышедшая из-за облаков луна осветила темную доселе улицу, и Пардальян воспользовался этим обстоятельством, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели его слова на влюбленного юношу.

— Но сударь, — промолвил слегка удивленный Жеан, — разве вы не слышали, что я обещал королю дождаться его?

— Слышал, черт возьми! Именно поэтому я бы и посоветовал вам поскорее убраться отсюда.

— Невозможно, сударь! Чтобы я спасался бегством?!

Пардальян продолжал настаивать с нарочитым простодушием:

— Когда вы дали это обещание королю, вы жаждали умереть… вы не знали того, что знаете сейчас…

— Довольно, сударь, — высокомерно произнес Жеан. — Я дал обещание и сдержу его, чем бы это мне ни грозило.

И он добавил несколько мягче:

— Знайте, что меня не так-то легко прикончить… Да и что я обещал? Сопровождать короля, куда ему будет угодно… Не более того! Я ограничусь именно этим.

Странное дело, Пардальян, подстрекавший юношу нарушить слово — вероятно, из чувства симпатии к нему, — Пардальян, казалось, был доволен, что к совету его не прислушались.

— А вы сами, сударь, — продолжал Жеан Храбрый, — разве вы не понимаете, что вам бы тоже не мешало поскорее уйти?

— Это почему же? — спросил Пардальян с самым невинным видом.

— Так ведь после того, что вы ему наговорили, было бы крайне неосторожно встретиться с ним вновь.

Пардальян еле заметно улыбнулся.

— Ба! — сказал он небрежно. — Мы с королем старые знакомые. Он знает, что ему незачем делать из меня врага… Поэтому, можете мне поверить, поразмыслив, он поймет, что не стоит сердиться из-за таких пустяков. И трижды подумает, прежде чем предпринять что-нибудь против меня…

Жеан Храбрый зорко взглянул на человека, посмевшего говорить таким образом о самом могущественном государе христианского мира. В насмешливых глазах Пардальяна он не увидел никакой бравады. Красивое лицо дышало бесстрашной уверенностью, безмятежным спокойствием, величественной силой духа.

— Конечно, — продолжал Пардальян с язвительной кротостью, — я был несколько резок, сознаюсь. Быть может, король обиделся… Поэтому я тоже решил его дождаться и проводить до Лувра.

— Зачем?

— Чтобы посмотреть, чем дело кончится, — холодно ответил шевалье.

Жеан, стараясь не выдать своего изумления, говорил про себя:

— Поразительный человек! Смелый? Черт возьми, да! Смелый, как никто… Во всяком случае, мне такие прежде не попадались! Сильный? Еще бы! Одолел меня, а это кое-что значит! А ведь он в том возрасте, когда силы начинают слабеть… В самом деле, сколько же ему лет? Быть может, нет и пятидесяти, а, быть может, за шестьдесят. Если бы не седые волосы и усы, то и сорока нельзя было бы дать при такой тонкой талии и такой упругой походке… И кто он? По меньшей мере, принц, если судить по его надменности и по тону, с каким он обращался к королю… Если же посмотреть на костюм, совсем простой к даже слегка потертый, то на принца он не похож… Впрочем, он может быть переодет… ведь свой простой наряд сей господин носит с таким величием, что начинаешь теряться в догадках… Дьявольщина! Чего бы я ни отдал, чтобы иметь этакую дерзкую небрежность, этакое изумительное спокойствие… Хотя куда мне, ведь я бешеный… Взвиваюсь от каждого слова и сразу хватаюсь за кинжал или за шпагу.

Пока молодой человек размышлял таким образом, Пардальян, не обращая на него внимания, рыскал повсюду, словно потерял какую-то ценную вещь.

— Что вы ищете? — осведомился Жеан.

— Разве у короля не было спутника? — спросил, в свою очередь, шевалье.

— Вы о Ла Варене?

— А, так это был Ла Варен! Значит, я ищу Ла Варена.

— В самом деле, — сказал Жеан, — он, должно быть, валяется здесь, в канаве.

Пардальян только покачал головой. Ла Варен исчез. С этим пришлось согласиться и Жеану Храброму, напрасно обшарившему самые темные уголки возле дома Бертиль.

— Мерзавец сбежал, — сказал он беззаботно. — Пусть себе катится ко всем чертям.

— Полагаю, — кротко заметил Пардальян, — что он задержится где-нибудь поближе. Мерзавец, как вы его назвали, скорее всего отправился в Лувр… И вы скоро увидите, как он вернется сюда во главе вооруженного отряда, чтобы арестовать вас.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен… Впрочем, смотрите сами!

С этими словами Пардальян кивнул в сторону группы солдат, показавшихся в конце улицы, ведущей к Лувру, и устремившихся бегом прямо на них.

Ла Варен и впрямь очнулся как раз в тот момент, когда король вошел в дом Бертиль де Сожи. Увидев два силуэта, он сразу же признал в одном из них того человека, что нанес ему жестокий удар сапогом. Во время стычки с Жеаном он не заметил Пардальяна и теперь принял его за сообщника разбойника, висельника, бандита — этими и другими столь же лестными эпитетами маркиз мысленно наградил Жеана.

В достойном своднике сочетались качества тюремщика и шпиона — впрочем, иначе и быть не могло. Затаившись, он навострил уши, стараясь не упустить ни единого слова. Осознав, что молодой человек, столь ему ненавистный, решил дожидаться короля у дверей дома, Ла Варен едва не зарычал от радости. Решение было принято немедленно: тихонько ускользнуть и помчаться в Лувр, к счастью, совсем близкий, дабы поднять тревогу. Одним ударом можно было убить двух зайцев — отомстить негодяю, оскорбившему и ударившему его, и оказать неоценимую услугу королю, ибо молодой головорез наверняка собирался заколоть Генриха. Положение Ла Варена при дворе было более чем прочным, однако же не следовало пренебрегать возможностью отличиться в деле государственной важности.

Воспользовавшись темнотой и тем, что оба ночных собеседника были поглощены разговором, Ла Варен ухитрился незаметно отползти в сторону, затем одним прыжком вскочил на ноги и вихрем полетел к Лувру.

В эту ночь в карауле стоял полк капитана де Пралена, и именно к нему обратился за помощью маркиз. Прален сразу понял, какой счастливый случай дарует ему судьба — при успешном исходе дела его придворная карьера была бы на всю жизнь обеспечена. Итак, он незамедлительно собрал дюжину своих людей, и маленький отряд устремился за Ла Вареном, указывавшим дорогу. Именно на этих солдат обратил внимание Жеана Храброго Пардальян.

Искоса поглядывая на молодого человека, шевалье небрежно произнес:

— Ну, теперь-то вам придется нарушить слово, данное Его Величеству.

— Почему же, сударь? — спросил Жеан с искренним удивлением.

— Так ведь вы, — нарочито простодушно сказал Пардальян, — думаю, вряд ли останетесь здесь. Не собираетесь же вы сразиться с ними? Их, по меньшей мере, дюжина.

Молодой человек ответил очень сухо, тоном, не допускающим никаких возражений:

— Ваши предположения ошибочны! Будь их даже тысяча, я не двинулся бы с места. Быть может, они убьют меня — хотя я в этом не уверен, — но я не навлеку на свою голову позор, нарушив слово.

— Прошу прощения, — очень спокойно возразил Пардальян. — Мне казалось, у вас есть причины дорожить жизнью. Видимо, я вас плохо понял. Оставим это.

Жеан Храбрый, вздрогнув всем телом, бросил короткий встревоженный взгляд на жилище Бертиль, но затем на лице его вновь появилось выражение прежней холодной решимости. И он промолвил тем же сухим, почти оскорбительным тоном:

— А вы, сударь, думаю, вряд ли здесь останетесь? Вы ведь никому ничего не обещали… Вы можете уйти, не навлекая на себя позора.

Лицо Пардальяна мгновенно обрело ледяное выражение, и он ответил юноше его же словами:

— Ваши предположения ошибочны! Я, хоть и по другой причине, также рискую навлечь позор на свою голову, если уйду отсюда.

На секунду Жеану Храброму показалось, что этот странный человек собирается защищать его. Гордыня вновь обуяла юношу, и он чуть было не произнес такое, что уже нельзя было бы исправить. Однако дремавший в нем инстинкт великодушия, о котором он сам не подозревал, смутные, неосознанные чувства справедливости, такта, красоты подсказали ему, что недостойно отвечать оскорблением на благородный порыв этого незнакомца. Да и гордость внушала, что дерзостью он только унизит себя перед человеком, чье превосходство в глубине души сознавал. Итак, он сумел смолчать, а Пардальян, словно бы понимая, какую внутреннюю борьбу пришлось выдержать Жеану, добавил:

— Впрочем, я тоже дал обещание тому, кого ценю выше всех королей христианского мира.

— Кому же? — спросил Жеан, более удивленный высокомерным тоном, нежели словами.

— Себе, — просто ответил Пардальян.

Тем временем капитан Прален и его гвардейцы подошли совсем близко к двум мужчинам, неподвижно стоявшим около крыльца.

— Вот они! — прорычал Ла Варен, оскалившись, как хищный зверь, почуявший добычу.

Из сбивчивого рассказа Ла Варена Прален вывел заключение, что ему придется иметь дело с обыкновенными бандитами, поэтому он с некоторым удивлением увидел, что те вовсе не пытаются бежать. Впрочем, долго раздумывать он не привык и с присущим военным людям грубым пренебрежением распорядился:

— Схватить мерзавцев!

Услышав этот приказ, двое смельчаков единым стремительным движением выхватили свои длинные шпаги, сверкнувшие в темноте тусклым блеском. Одновременно раздался очень спокойный и в высшей степени надменный голос:

— Вы не слишком-то вежливы, господин де Прален!

Ошеломленные внезапностью действий своих противников, гвардейцы остановились в нерешительности. Однако колебания их продолжались недолго. Обнажив клинки, они уже собирались атаковать, но тут Прален, изумленный высокомерием незнакомца, а в особенности тем, что услышал свое имя, жестом остановил их и спросил уже куда более любезным тоном:

— Кто вы такой, сударь, и откуда вы меня знаете?

— Меня зовут шевалье де Пардальян.

— Шевалье де Пардальян? — сдавленным голосом переспросил Прален. — Бывший посол?

— Он самый, сударь.

Прален, повернувшись к Ла Варену, произнес тихо и одновременно угрожающе:

— Вы что, взбесились, господин де Ла Варен? Вы прибежали за мной в Лувр, требуя арестовать неизвестного головореза… а им оказался один из вернейших соратников Его Величества! По вашей милости я оскорбил человека, которого король почтил особым уважением, выделив из всего дворянского сословия! Черт возьми, сударь! Я никогда не прощу вам, что вы втянули меня в эту авантюру… и, полагаю, королю это также вряд ли понравится.

Ла Варен задрожал. Он, разумеется, много раз слышал, как отзывался о шевалье де Пардальяне король, и у него не было сомнений, что за эту ужасную ошибку придется дорого заплатить. Однако с присущим ему коварством он тут же изменил свой первоначальный план и ответил Пралену с не меньшей резкостью:

— Капитан, я говорил вовсе не о шевалье де Пардальяне, с которым не имею чести быть знакомым. Его, разумеется, нельзя подозревать ни в чем предосудительном. Я имел в виду вот этого молодого человека, и уж тут, будьте покойны, никакой ошибки не будет.

Глава 6 ГЛУБОКОЙ НОЧЬЮ НА УЛИЦЕ АРБР-СЕК

Ла Варен произнес свою тираду достаточно громко, чтобы Пардальян мог услышать адресованные ему извинения. Прален же пробормотал:

— В самом деле, их двое!

Повернувшись к Пардальяну, он галантно снял шляпу со словами:

— Умоляю простить меня, господин де Пардальян. Произошло недоразумение. Если бы я видел, с кем имею честь говорить…

— Господин де Прален, — произнес Пардальян, словно соревнуясь с капитаном в любезности, — я не сомневаюсь в ваших добрых намерениях и, в свою очередь, прошу простить мне некоторую резкость.

И оба, как если бы встреча состоялась в одном из салонов Лувра, обменялись церемонными поклонами, желая показать, что инцидент исчерпан.

— Сударь, — сказал затем Прален, — на самом деле мне нужен ваш спутник.

Жеан Храбрый открыл рот, чтобы ответить, но Пардальян поспешно толкнул его локтем, что означало: «Предоставьте действовать мне».

— И что же вам нужно от моего спутника?

— Чтобы он последовал за мной, только и всего.

— Это невозможно, сударь, — холодно молвил Пардальян.

— Вот как? И почему же?

— Потому что он вместе со мной должен дождаться здесь Его Величества… Такое нам отдано распоряжение, господин де Прален. Как военный человек вы должны лучше, чем кто-либо, понимать святость приказа.

— Дьявольщина! Еще бы! — растерянно ответил Прален. — Могу ли я спросить, зачем вы дожидаетесь короля?

— Чтобы сопровождать его в Лувр.

Пардальян говорил с несокрушимой уверенностью, так что у Пралена, знавшего его репутацию, не возникло никаких сомнений. Впрочем, шевалье, если вдуматься, не сильно отступил от истины. Всю решимость капитана как ветром сдуло, зато раздражение против Ла Варена нарастало с каждой минутой. Тот почувствовал это. Сверх того, добыча явно ускользала из его рук. Инстинкт подсказывал ему, что дело тут нечисто и что разъясниться оно может только с появлением короля. Арестовать Пардальяна? Это было опасно, да и Прален ни за что не пойдет против человека, который пользовался уважением и доверием монарха. Итак, надо было выиграть время и убедить капитана остаться со своими людьми здесь, возле этого дома. Отведя Пралена в сторонку, маркиз тихо сказал ему:

— Не дайте себя одурачить, сударь. Господин де Пардальян вне подозрений, это один из друзей Его Величества, хотя он почти не появляется при дворе. Но даю вам слово, что спутник его — это тот самый человек, что посмел угрожать королю, предательски напал на меня и, как видите, разбил мне лицо… Добавлю, что он меня знает, ибо назвал по имени и грубо оскорбил. Из этого можно заключить, что и королю он угрожал, понимая, с кем имеет дело. Ответственность ваша велика! Я же поступаю так, как велит мне долг. Что бы ни случилось, я чист перед Его Величеством.

— Что делать? Дьявольщина! — прошептал в смятении Прален.

А про себя злобно добавил:

«Чума забери мерзавца, втянувшего меня в это дурацкое дело.»

— Надо остаться здесь, — быстро сказал Ла Варен, отвечая на вопрос капитана, — остаться, пока не выйдет король.

— Это замечательно, — язвительно произнес Прален, лихорадочно обдумывая все за и против, — но я слышал, как люди, знающие толк в верности и смелости, подобные господину де Крийону, господину де Сюлли, господину де Санси, не говоря уж о самом короле, во всеуслышание заявляли, что шевалье де Пардальян воплощает собой смелость и верность. И вы хотите, чтобы я нажил себе врага в этом отважном человеке, нанеся ему оскорбление тем, что останусь сторожить его, словно разбойника?

— Этого легко можно избежать. Уведите для виду своих людей, но устройте засаду в тупике Курбатон. Вы сможете наблюдать за улицей и, если возникнет необходимость, успеете вмешаться.

Прален, взглянув на Ла Варена искоса, пожал плечами, а затем приблизился к Пардальяну.

— Господин де Пардальян, — сказал он, — вы даете слово, что находитесь здесь по приказу короля, дабы сопровождать его в Лувр?

— Сударь, — ответил Пардальян надменно, — вы знакомы со мной и должны знать, что никогда еще я не опускался до лжи. Я уже имел честь объяснить вам, что мы с этим молодым человеком ожидаем здесь Его Величество, дабы сопровождать в Лувр… Полагаю, вам этого достаточно?

— Более чем достаточно, сударь, — произнес капитан с поклоном. — Уступаю вам место и еще раз приношу извинения за навязанную мне смешную роль.

Мысленно осыпая Ла Варена всеми известными ему ругательствами, он в бешенстве повернулся к своим людям и приказал:

— Возвращаемся в Лувр! И на кой черт мы вышли оттуда?!

В этот момент с улицы Сент-Оноре на улицу Арбр-Сек вступил вооруженный отряд — довольно многочисленный, если судить по размеренному грохоту сапог. Одновременно с другой стороны показалась еще одна группа, возглавляемая верховым. Солдаты Двигались навстречу друг другу, намереваясь взять в кольцо дом Бертилъ. При отступлении к Лувру Прален со своими гвардейцами неминуемо должен был бы столкнуться с отрядом под предводительством всадника.

Жеан Храбрый и Пардальян сразу заметили появление новых действующих лиц и с улыбкой переглянулись. То была страшная улыбка, ибо во взоре обоих выразилось восхищение. Затем они, не сговариваясь, в едином порыве поднялись по трем ступеням и заняли оборонительную позицию на крыльце.

— Похоже, весь парижский гарнизон решил заночевать здесь? — сказал Жеан, беззвучно смеясь.

Пардальян ничего не ответил. Казалось, он о чем-то глубоко задумался, а во взгляде, брошенном им на жаждущего битвы юношу, мелькнуло сострадание.

Ла Варен, кипевший злобой, видя, что Прален, поверив на слово Пардальяну, собирается уйти, также заметил новые войска. Очевидно, это были лучники, и их вполне можно было использовать, раз уж они так удачно оказались именно в этом месте.

Приняв такое решение, маркиз бросился навстречу всаднику.

— Стой! Проход закрыт! — раздался грубый голос.

Ла Варен тут же повиновался. Злобная радость переполняла его, ибо он узнал командира отряда.

— Начальник полиции! — прошептал он. — Само небо посылает мне его!

И громче добавил:

— Это вы, господин де Неви?

Не отвечая, всадник отдал негромкое распоряжение своим людям, и мгновенно вспыхнули факелы. Отряд, подходивший с другой стороны, сделал то же самое, и вся сцена оказалась освещенной красноватым дымным пламенем.

Ла Варен, к великому своему удовольствию, мог убедиться, что перед ним действительно мессир де Белангревиль, сеньор де Неви, начальник королевской полиции и комендант королевского дворца.

Господин де Неви, в свою очередь, узнал наперсника короля и крикнул сдавленным от волнения голосом:

— Его Величество?..

Ла Варен понял.

— Его Величество в полном здравии, слава Богу! — поспешно ответил он.

— Клянусь рождеством Христовым! — проворчал бледный, как смерть, начальник полиции. — Как я боялся опоздать!

Только тут он заметил капитана де Пралена и его гвардейцев.

— А, вы «тоже здесь, сударь? Значит, государя успели предупредить… это большая удача! Ведь как я ни торопился, все-таки к схватке не успел.

Он перевел взгляд на две темные фигуры, застывшие на крыльце, и с улыбкой осведомился:

— Вот это и есть убийцы? Я забираю ваших пленников, господин де Прален, тем более, что, не в обиду вам будь сказано, вы с ними излишне церемонитесь. Клянусь рождеством Христовым! Почему ваши люди до сих пор не схватили этих негодяев и не связали их, как положено?

Начальника полиции, очевидно, радовала подобная оплошность со стороны капитана гвардейцев, не сумевшего должным образом распорядиться в деле такой важности.

А капитан ничего не мог понять в словах господина де Неви. Зато он хорошо понимал, что произошли события чрезвычайные, если начальник полиции решил лично возглавить отряд. Мысль же о том, что он окажется виноват в глазах короля, приводила его в отчаяние. Тем не менее, прежде всего нужно было выяснить все обстоятельства, и Прален задал вопрос напрямик:

— О какой схватке вы говорите? О каких убийцах и каких пленниках?

— Ну, разумеется, об убийцах короля! — воскликнул озадаченный Неви. — Об этих двух злодеях, которых вы так плохо сторожите…

— Стало быть, короля собирались убить?

— А вы разве не знали об этом?

— Я ничего не знаю, клянусь рогами дьявола! Это вовсе не пленники, и мне нет нужды стеречь их… К тому же на убийц они, по правде говоря, совсем не похожи.

Неви пришлось объясниться.

Вечером, около девяти часов, начальнику королевской полиции донесли, что некий наемный убийца, главарь банды разбойников, намерен покуситься на жизнь монарха. Этот бандит, этот рыцарь с большой дороги [7] был известен под именем Жеана Храброго: он уже успел привлечь внимание полиции, и его кличка фигурировала в донесениях. Покушение должно было произойти в одиннадцать вечера, в тот момент, когда король в сопровождении одного или двух приближенных, явится к даме своего сердца на улицу Арбр-Сек. Начальник полиции немедленно выступил во главе отряда из пятидесяти лучников. К несчастью, от улицы Сент-Антуан, где находилась его резиденция, до указанного в досье места было довольно далеко. Но ему все же удалось добраться до улицы Арбр-Сек за полчаса до предполагаемого покушения.

Торжествующий Ла Варен сразу же поведал, как король в нетерпении своем не стал дожидаться одиннадцати часов и покинул Лувр в девять. Он рассказал также о нападении Жеана Храброго, разукрасив и исказив это происшествие на свой манер. И в качестве очевидного и неопровержимого доказательства предъявил слушателям свою вспухшую физиономию и подбитый глаз.

Прален сообщил о том, что произошло между ним и Пардальяном.

Все эти переговоры велись вполголоса, но у Пардальяна и Жеана был тонкий слух. Им удалось уловить почти все, что их касалось.

Пардальян, устремив проницательный взор на своего молодого спутника, размышлял: «Итак, этот юноша возглавляет опасную банду разбойников? Ничего невозможного в этом нет. Жить как-то надо… И сколько знатных сеньоров, начиная с нашего пресловутого повара, а ныне маркиза де Ла Варена и кончая этим честным начальником полиции, что так сильно возмущается подвигами мальчишки, сколотили себе состояние разбоем и грабежом… Да и государь наш король, если вспомнить, тоже не без греха! Впрочем, думаю, господин де Неви несколько преувеличивает… или же получил неверные сведения. Не нужно быть великим физиономистом, чтобы понять: с такими тонкими, изящными чертами лица, с такими ясными честными глазами нельзя быть трусливым убийцей. Что до этого злосчастного покушения, то я могу об этом судить лучше, чем кто бы то ни было, потому что сам был свидетелем стычки. Покушение состояло в том, что он скрестил шпагу с королем… Разумеется, это огромное преступление… оскорбление величества! Что, собственно, означают эти слова: оскорбление величества? И в чем, скажите на милость, оно проявилось? Этот юноша встал на защиту любимой, не желая знать, с каким проходимцем имеет дело — коронованным или некоронованным… Полагаю, он просто следовал закону природы. Итак, если отец, супруг, брат, жених продадут дочь, жену, сестру, невесту Его Величеству, то будут осыпаны почестями и богатствами, а все прочие будут их почитать и завидовать им — тогда как человек, отказавшийся от постыдной сделки, рискует жизнью своей и свободой! И это справедливость?! Ведь и сам я — увы, уже очень давно! — любил прекрасную, невинную, чистую, изумительную девушку, во всем подобную мадемуазель Бертиль, перед которой преклоняется этот молодой человек. Я помню, как мне пришлось защищать ее от титулованных хищников: маршалов, герцогов, принцев и королей… И меня тоже преследовали, как дикого зверя, обливали грязью, поносили и травили… И если я по сию пору жив, хотя уже сто раз должен был бы погибнуть, то лишь потому, что у меня, слава Богу, имеются когти и клыки для борьбы с этой бешеной сворой! Меня поставили вне закона… но многие из тех, кто хотел продырявить мою бедную шкуру, поплатились своей, а в своре этой были принцы, герцоги, короли, великие инквизиторы, папы… и даже папесса! И это, видите ли, преступление… попрание всех законов… покушение на устои общества… оскорбление святынь!»

А Жеан Храбрый думал в это время о своем: «Начальнику полиции донесли, что я собираюсь убить короля сегодня вечером в одиннадцать часов! И было названо мое имя! Кто мог об этом знать? Когда я спрятался за колонной на крыльце, то понятия не имел, с кем мне придется схватиться… А доносчику это было известно! Значит, у меня есть смертельный враг, который, затаившись в тени, замышляет мою гибель! Кто он? Кто? Попробуем найти! Никто не знал, что я встану здесь с намерением убить любого, кто попытается проникнуть в дом силой или хитростью… Никто, кроме синьоры Леоноры Галигаи! И именно Галигаи предупредила меня, что некий проходимец хочет обесчестить мою возлюбленную… Галигаи! Стало быть, она знала, что этот проходимец — не кто иной, как король! И она же наверняка сообщила обо все начальнику полиции! Но зачем? Спасти короля он не успел бы… зато меня, черт возьми, схватить бы успел! О, теперь мне все ясно! Какая бездна подлости! Неужели существует такое коварство? Нет, у меня бред, я сошел с ума! Но все же… О, я это узнаю! И если я не ошибся, горе тебе, Леонора! Горе тебе, Кончини!»

Пока Жеан Храбрый и Пардальян предавались этим раздумьям, что, впрочем, не мешало им внимательно следить за своими противниками, те держали военный совет.

— Что вы собираетесь делать? — спросил капитан, в глубине души радуясь, что избавлен от необходимости ввязываться в сомнительную аферу.

— Я арестую этих двоих, — ответил начальник полиции без колебаний.

— Как вам угодно, — ответил Прален. — Это входит в обязанности полиции, а меня не касается. Но поскольку Его Величество действительно находится в этом доме и непременно выйдет оттуда рано или поздно, то я остаюсь здесь со своими людьми. Дело это выглядит не вполне ясным, поэтому мы должны дождаться короля, чтобы сопровождать его в Лувр. Это уже входит в мои обязанности.

Сказав это, капитан отвел своих гвардейцев в сторону, решив сохранять нейтралитет и наблюдать за развитием событий.

Неви тут же спешился, подошел к крыльцу и, словно бы Жеана для него не существовало, обратился к Пардальяну с церемонным поклоном и очень вежливо:

— Господин де Пардальян, к глубочайшему моему сожалению я вынужден просить вас отдать мне шпагу. Вы понимаете, надеюсь, что это простая мера предосторожности.

— Господин де Неви, — сказал Пардальян с не меньшей любезностью, — к глубочайшему моему сожалению я не могу выполнить вашу просьбу.

— Вы отказываетесь подчиниться, сударь? — воскликнул Неви в крайнем изумлении.

— Я чрезвычайно огорчен, я в отчаянии! Но вы же понимаете, это простая мера предосторожности.

Начальнику полиции не хотелось портить отношения с человеком, которого, как гласила молва, высоко ценил король. Хотя кровь бросилась ему в лицо от лукаво-насмешливого тона Пардальяна, он все же сдержался и произнес очень сухо:

— Сударь, по распоряжению Его Величества я командую полицией. Вы уважаете волю монарха?

— Это зависит от обстоятельств, — ответил Пардальян с самым невинным видом.

Внезапно Неви преобразился. На лице его появилось жесткое, угрожающее выражение.

— Ваши шпаги! — властно приказал он.

— Попробуйте взять их сами! — выкрикнул Жеан Храбрый, до глубины души оскорбленный оказанным ему пренебрежением.

Неви поставил ногу на первую ступеньку. Он был убежден, что достаточно лишь протянуть руку, как бунтовщики немедленно сдадутся. Их поведение представлялось ему пустой бравадой, глупой похвальбой: абсурдное предположение, что они вдвоем осмелятся выступить против пятидесяти лучников, можно было отмести сразу. Столь же нелепой казалась ему и мысль, что кто-то способен поднять руку на начальника полиции — такому могущественному человеку ничто не могло угрожать.

Итак, Неви поставил ногу на первую ступеньку, но тут же замер, ибо почувствовал у горла острие шпаги и одновременно услышал ужасающе спокойный голос Жеана Храброго:

— Еще один шаг, сударь, и вы мертвы!

Не страх, а удивление было причиной заминки начальника полиции. Будучи человеком смелым, он быстро оправился и сделал попытку двинуться дальше.

Шпага вонзилась в кожу, и тот же резкий голос властно приказал:

— Назад, сударь, назад! Или, клянусь распятием Христовым, я вас убью!

На сей раз Неви понял, что противник его не шутит, и отступил. Сохраняя изумительное хладнокровие, он стряхнул платком несколько капель крови, пролившихся на колет, и решительно произнес:

— Не забывайте, что я действую именем короля! Сдавайтесь!

Он по-прежнему обращался только к Пардальяну. Ответил же ему Жеан:

— Нет!

— Это бунт?

— Да!

Неви пожал плечами и, отойдя в сторону, повернулся к своим людям, бесстрастно ожидавшим приказа.

— Взять их! — сказал он холодно.

В некоторых домах приоткрылись окна. Любопытство оказалось сильнее страха. И вот что удалось увидеть случайным зрителям разыгравшейся драмы в дымном свете факелов.

Лучники бросились вперед плотной группой. Однако крыльцо было довольно узким, и только трое человек могли ступить на него одновременно. Более того, за недостатком места даже и этим троим было бы трудновато развернуться.

Лучники не обратили на это обстоятельство никакого внимания. Численное преимущество было на их стороне, и они воплощали собой власть — поэтому победа казалась им легкой и неизбежной. Они устремились вперед со смехом и шутками, отталкивая друг друга локтями. Когда же первые трое оказались на ступеньках, остальные сгрудились у подножья крыльца, подбадривая товарищей тычками и солеными прибаутками.

Улица, до сего момента тихая и спокойная, заполнилась оглушительным шумом. Теперь уже почти во всех окнах виднелись бледные от страха лица обывателей, внезапно вырванных из объятий сна.

Оба мятежника между тем не смеялись и не шутили. Они стояли безмолвно и неподвижно, уперев острие своих непомерно длинных рапир в мысок сапога. С холодным бесстрашием они ожидали мгновения, благоприятного для перехода в атаку.

Внезапно последовал двойной выпад, и на ошеломленных лучников словно бы обрушился стальной вихрь. Две шпаги кололи, рубили, опускались плашмя. Жалобные стоны и вопли огласили улицу.

Нападавшие обратились в паническое бегство. Лучники спасались, кто как мог, от налетевшего на них смертельного вихря.

После же этой неожиданной сцены наступило изумленное молчание. Прошло всего несколько секунд с момента, когда начальник полиции отдал приказ схватить бунтовщиков — и вот уже шестеро из его людей было выведено из строя, причем трое или четверо были ранены довольно серьезно. Господин де Неви не помнил себя от бессильной ярости.

А мятежники, не получившие ни единой царапины, вновь опустили шпаги и, возвышаясь над всеми участниками этой сцены, замерли в выжидательной позе, означавшей одновременно вызов.

Оба они — и старый, и молодой — были великолепны. Пардальян стоял с безучастным видом, поражая своим спокойствием — лишь в глазах у него затаился лукавый огонек, а губы тронула легкая насмешливая улыбка. Жеан Храбрый, набычившись и оскалив белоснежные, как у волка, зубы, дрожал от возбуждения и нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Старик с изумительной невозмутимостью ждал новой атаки, чтобы отразить ее. Юноша, пылая отвагой, оставался на месте только по примеру своего спутника, но изнывал от желания перейти в наступление. Не сдержавшись, он воскликнул звонко:

— Надо вышвырнуть отсюда этих приспешников палача!

Однако у Пардальяна были на сей счет свои соображения. В отличие от молодого товарища, он понимал всю серьезность положения. Быть может, ему также хотелось избежать кровопролития. Как бы то ни было, отдавая должное храбрости юного бойца, он в ответ на это предложение лишь пожал пренебрежительно плечами.

И Жеан Храбрый, не подчинявшийся никому и никогда, безропотно уступил чужой воле.

Его до глубины души поразило необыкновенное хладнокровие Пардальяна, и он, сам того не сознавая, готов был во всем следовать примеру человека, которым восхищался.

Внезапно тишину прорезал ужасающий вопль боли. Это кричал Ла Варен. Произошло же с ним следующее.

Ни на секунду не сомневаясь в исходе дела, наперсник короля считал арест бунтовщиков делом решенным. Судьба Пардальяна его не волновала: не имело значения, будет ли тот убит, захвачен в плен или же отпущен восвояси. Напротив, к Жеану Храброму он испытывал вполне понятное чувство ненависти и трепетал от радости, предвкушая неизбежную казнь наглеца.

Поэтому, когда лучники устремились в атаку, маркиз закричал, указывая на своего врага:

— Возьмите его живым! Не дайте ему ускользнуть от палача!

Увидев же, как успешно защищаются мятежники, он едва не задохнулся от бешенства, поскольку добыча никак не давалась в руки и месть его в очередной раз откладывалась.

Тогда он решился прийти на помощь начальнику полиции, исправив оплошность его незадачливых подчиненных.

Он незаметно подобрался к крыльцу сбоку, намереваясь взобраться туда под прикрытием одной из колонн и напасть на Жеана Храброго сзади.

Ему удалось подкрасться к юноше, не привлекая к себе внимания. Удар он собирался нанести по ногам, а потому не стал забираться на крыльцо, а просто высунулся по пояс, занеся клинок для удара.

Жеан Храбрый, казалось, не подозревал о нависшей над ним угрозе. Но в тот момент, когда Ла Варен с радостным рычанием сделал выпад, целясь в подколенную впадину, юноша, который, не подавая вида, следил за маневрами маркиза, изо всей силы ударил того каблуком в лицо.

Радостный рык сменился пронзительным визгом боли, и Ла Варен, обливаясь кровью из рассеченной до кости скулы, упал навзничь.

Тем временем господин де Неви жестом удержал взбешенных лучников, которым не терпелось расквитаться с обидчиками. Начальник полиции размышлял. Бунтовщики оказались очень опасными противниками и доказали, что голыми руками их не возьмешь. Представители власти не могли отступать — но следовало любой ценой избежать новых жертв.

Уже то, что двое сумели обратить в бегство пятьдесят человек, выведя из строя шестерых из них, было из ряда вон выходящим событием, и король вряд ли поздравил бы де Неви с успехом. На карту была поставлена карьера начальника полиции.

Поэтому на сей раз он подготовился к наступлению основательно, приказав своим людям выстроиться полукругом и атаковать крыльцо одновременно в лоб и с флангов. Речь теперь шла не просто об аресте — мятежников нужно было схватить живыми или мертвыми.

По сигналу своего командира лучники устремились вперед, беря противника в железное кольцо.

Пардальян и Жеан Храбрый без труда разгадали нехитрый маневр. У этих двоих людей, прежде не знавших друг друга, вдруг обнаружилось странное сходство. Оба обладали способностью мгновенно оценить обстановку и столь же стремительно перейти к действию, причем юный, пылкий и необузданный Жеан демонстрировал в такие моменты хладнокровие, почти не уступавшее самообладанию Пардальяна.

Вот почему они, не сговариваясь, а лишь переглянувшись, сразу приняли единственно возможное в такой ситуации решение: встали спиной друг к другу посреди крыльца и закрутили шпагами тот же стальной вихрь, что позволил им устоять в первый раз.

Они, впрочем, не обольщались, зная, что враги задавят их числом — это был только вопрос времени.

Вновь засверкали две рапиры, разя без промаха направо и налево. Вновь раздались стоны, вопли, проклятия и угрозы. Но на сей раз лучники не отступили, продолжая с ожесточением наседать на двух смельчаков.

— Поднажмем, им уже здорово досталось! — кричали нападавшие.

Это было правдой. Пардальян и Жеан Храбрый еще держались, но были покрыты кровью с головы до ног, а одежда на них превратилась в клочья. Только колеты оставались нетронутыми, а это означало, что до серьезных ран дело не дошло — ткань пока пострадала больше, чем кожа.

Однако круг сжимался, и через несколько секунд первые из лучников уже взобрались на крыльцо.

Это был конец. Теперь яростное сопротивление двух безумцев могло завершиться либо гибелью, либо пленением.

Однако в этот момент прозвучал властный приказ:

— Всем опустить оружие!

Лучники замерли.

Начальник полиции, выругавшись, повернулся на голос. Он увидел знакомую фигуру, вошедшую в круг света.

— Король! — крикнул Неви, обнажая голову, тогда как люди его поспешно вкладывали рапиры в ножны.

Пардальян и Жеан Храбрый, стоя на крыльце, одинаковым жестом отсалютовали шпагой, и было непонятно, приветствуют ли они короля или же отдают должное побежденным (ибо они могли считать себя победителями, поскольку не дались в руки лучникам и отделались незначительными в общем-то царапинами, нанеся противнику большой урон), Затем они с прежним изумительным спокойствием одновременно вложили шпаги в ножны и застыли, щелкнув каблуками, словно на параде.

Но искоса они посматривали друг на друга, еле заметно улыбаясь, и во взоре каждого угадывалось одобрение. Такая гордая сила исходила от обоих, что сам король взглянул на них с нескрываемым восхищением.

Между тем Пардальян еле слышно произнес слова, предназначенные только для ушей его спутника:

— Вовремя он подоспел!

А юноша, не замечая, с каким интересом ждет ответа старый шевалье, сказал просто и искренне:

— Клянусь Богом, да!

Глава 7 МАДЕМУАЗЕЛЬ БЕРТИЛЬ ДЕ СОЖИ

С соблюдением всех церемоний Бертиль провела короля в небольшой кабинет, нечто вроде домашней молельни.

Молельня эта располагалась в задней части дома. Единственное окно выходило в тупик Курбатон. Именно этим объяснялась задержка — ибо король мог даже опоздать и появиться на месте схватки, когда непоправимое уже свершилось бы. До тупика не доносился шум битвы, от которого переполошилась вся улица Арбр-Сек.

Генрих опустился в кресло и с задумчивым видом стал рассматривать девушку, стоявшую перед ним в позе, полной достоинства и почтения.

Наконец он тяжко вздохнул и промолвил очень ласково:

— Садитесь, дитя мое.

Не говоря ни слова, девушка послушно села в указанное ей королем кресло прямо напротив него.

Генрих вновь впился в нее внимательным взглядом, еще раз вздохнул и спросил:

— Вы на самом деле дочь Бланш де Сожи?

Девушка ответила мягким тоном, без горечи и без вызова, но с заметной холодностью, так, будто хотела сразу сообщить королю все интересующие его сведения:

— Я действительно дочь Бланш де Сожи, которая умерла от боли и стыда в день, когда произвела меня на свет… почти шестнадцать лет назад. Я незаконная дочь… злые люди называют таких ублюдками… ибо у матери моей не было законного супруга. Небольшое имение моей матери находится неподалеку от Шартра, в Ножан-ле-Руа… Я дочь человека… вам известного.

Слова эти были произнесены с такой искренностью, с такой покорностью судьбе и с такой печалью, что король потупился, как вор, пойманный на месте преступления.

Машинально, не в силах справиться с охватившим его волнением, он прошептал:

— Моя дочь!

Волнение это было вызвано тем, что он подумал о своей любви к этой девочке, оказавшейся его родной дочерью. Генриха терзали смущение и стыд, ибо он не мог забыть, с какой гнусной целью намеревался проникнуть в ее дом.

Вспоминая, как он проник некогда подобным же образом к Бланш де Сожи, надругавшись над ней и обесчестив, король испытывал ужас при мысли, что уготовил такую же судьбу собственной дочери.

Ибо, отдадим монарху должное, сделанное им открытие вытеснило из его сердца плотскую любовь. Сейчас он видел в Бертиль только свое дитя. И искренне страдал, сознавая, сколь отвратительно собирался поступить с ней.

Девушка, разумеется, не понимала причину этого волнения однако было заметно, что она удивлена и встревожена поведением короля.

Если бы Генрих не был так поглощен своими раздумьями, он заметил бы, с каким холодным выражением глядели на него ее обычно нежные глаза, какая тень легла на ее чистый лоб, какая мучительная дрожь прошла по ее телу, когда он глухо прошептал: «Моя дочь!»

Но король ничего не видел. Он продолжал размышлять.

Ему не свойственно было долго заниматься самобичеванием. И он убедил себя, что чувство, принятое им за любовь к женщине, было отцовским инстинктом, перед которым нельзя устоять. Весьма кстати припомнилось, как встревожило его сходство девушки с умершей Бланш де Сожи, и он еле слышно прошептал:

— Сердце мое угадало, что эта восхитительная девочка — ее дочь!

Смятенная душа короля тут же успокоилась. Предстояло, конечно, оправдаться в совершенном когда-то насилии. Но ведь это было так давно! Труднее было объяснить, почему он не позаботился о своем ребенке. Однако все могло быть исправлено. Еще не зная истины, он принял решение отыскать дитя Бланш. А для прелестной Бертиль он сделает в тысячу раз больше и с величайшей радостью! Его уже переполняла отцовская гордость этой цветущей юностью и этой идеальной красотой.

Украдкой любуясь грациозной девушкой, он укреплялся в решимости сторицей воздать за долгое забвение и говорил себе:

— Клянусь Святой пятницей! Это дитя станет украшением моего двора! Я дам ей великолепное приданое, выдам замуж за одного из моих друзей, мы никогда больше не расстанемся, и она будет счастлива, слово короля! Это станет хоть и запоздалым, но полным воздаянием за все пережитое! Она это заслужила.

Он сам пришел в умиление, представив себе сияющее будущее и щедроты, которыми осыплет ее. Раскрыв в порыве нежности объятия, он повторил восторженно:

— Дочь моя!

Ему казалось, что этого достаточно: сейчас она с радостью и благодарностью прильнет к его груди, назвав, в свою очередь, отцом.

Однако все произошло совершенно иначе.

К великому его удивлению, Бертиль даже не шелохнулась. Она лишь мягко покачала головой и с невыразимой печалью прошептала:

— Увы, у меня нет отца… и никогда не было!

Генрих посмотрел на нее пристально, стараясь понять, что таится за этой ослепившей его юной красотой.

Он был поражен чрезвычайной сдержанностью ее поведения, изумительным достоинством, сквозившим в каждом движении. Она смотрела на него глубоким взглядом, в котором угадывалась грусть, но не было благоговения — ни перед королевским величием, ни перед отцовской властью.

И ему стало понятно, что несчастья закалили характер этой девушки и сформировали зрелый не по возрасту разум. Ее нельзя было соблазнить высоким положением или богатством, и она не давала запутать себя хитроумными доводами. Он понял, что ему предстоит держать ответ перед суровым судьей, а надежда его, что девочка все простит и забудет ради счастья обрести отца, тем более коронованного, была совершенно напрасной.

Он хотел избежать тягостных объяснений за поцелуями и объятиями. Теперь ему пришлось не без горечи убедиться в своей ошибке.

Однако, будучи человеком по природе справедливым, он сказал себе, что она права, ибо действительно была им брошена. А ведь других своих незаконных детей он признавал вполне официально, об этом было известно всему королевству. Никакой власти над этой девушкой он не имел — ни как отец, ни даже как монарх, если учесть, при каких сомнительных обстоятельствах оказался в ее доме.

Итак, нужно было смириться с неизбежным. Он решил проявить терпение и снисходительность, попытаться смягчить ее добрыми словами и благожелательным отношением, оставляя, впрочем, за собой право распорядиться судьбой дочери, как подобает королю.

Желая показать, что понимает причину ее сдержанной холодности, он произнес тоном глубокого сочувствия:

— Вы много страдали, дитя мое?

Она ответила просто, без всякой язвительности:

— Я и в самом деле была очень несчастна, сир.

— По моей вине, я это знаю. Но не судите меня слишком уж строго. Позднее, дитя мое, вы поймете, что владыкам мира сего приходится жить не ради себя, а ради народов, вверенных их попечению. Не всегда могут они следовать велению своего сердца.

Она с живостью прервала его:

— Ваше Величество ошибается, слыша в словах моих укор. Мне никогда бы Не пришло в голову требовать хоть малейшего объяснения от короля, не говоря уж о том, чтобы осуждать его. Король повелевает всеми, отчитывается же только перед своей совестью. Прошу Ваше Величество поверить, что я этого не забывала и не забуду.

Генрих, никак не ожидавший подобных слов, был приятно удивлен. Словно камень свалился с его души, ибо тягостного разговора удалось все-таки избежать. Обретя привычное хорошее настроение, он вскочил с кресла и принялся широкими шагами расхаживать по молельне.

— Клянусь Святой пятницей! — воскликнул он с ликованием. — Прекрасно сказано, дитя мое! Вижу, ум ваш не уступает красоте… а это, знаете ли, немало! Но я не хочу, чтобы вы превзошли меня великодушием, и признаюсь, что поступил не лучшим образом по отношению к вам… Нет, не возражайте! Я желаю загладить свою вину. Отныне на мне лежит забота о вашем будущем. Я сделаю вас счастливейшей из женщин, и все прочие будут завидовать вам. Можете не сомневаться, любое ваше желание, если это в моей власти, будет исполнено!

Она произнесла очень серьезно:

— В таком случае, я осмелюсь испросить одну милость у короля, освобождая Его Величество от всех остальных обещаний.

— Говорите! — вскричал Генрих, радуясь, что она так легко согласилась принять от него дар. — Если это в моих силах, вы получите то, что хотите, слово дворянина!

Бертиль на секунду задумалась… Она не испытывала колебаний, а просто подыскивала для своей просьбы подходящие выражения.

— Могу ли узнать, — сказала она наконец, — каковы намерения короля по отношению к тому юноше, что ждет у мой двери?

Генрих ожидал услышать все что угодно, только не это. Он остановился прямо перед девушкой, устремив на нее проницательный взор и думая: «Так вот что нас беспокоит!»

Бертиль твердо вынесла изучающий взгляд короля. Во всем ее нежном, чистом облике выражалась одна лишь тревога. Язвительно усмехнувшись, он сказал с намеренной резкостью:

— С чего вы взяли, что у него достанет глупости оставаться у вашей двери?

С простодушной убежденностью она ответила:

— Потому что он обещал!

— В самом деле, — сказал Генрих, продолжая пристально смотреть на нее, — вы, должно быть, знаете его гораздо лучше, чем меня, раз так уверены в нем.

— Я вовсе его не знаю! До сегодняшнего вечера я с ним ни разу не говорила! Даже имя его стало мне известно только что, когда он назвал себя Вашему Величеству!

Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять — она говорит правду. Король ни на секунду в этом не усомнился. Но у него были свои цели, поэтому он продолжил:

— Если вы не знакомы с ним, то как можете доверять ему?

— О, сир, разве вы не видели его лицо? Я всего лишь глупенькая девочка, но даже мне понятно, что такой человек не может лгать… такой человек всегда держит свое слово!

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Но почему вас так тревожит судьба этого молодого человека? Почему вы вообще заинтересовались им?

— Ради меня, защищая мой дом, он осмелился преградить путь Вашему Величеству.

— Клянусь Святой пятницей! Разве это его дело? Да и зачем нужно защищать вас? Разве вам что-нибудь угрожало?

— А разве нет, сир?

Генрих вздрогнул. В нежном, мелодичном голосе девушки вдруг прозвучали суровые нотки, и в них он услышал прямое обвинение. Он хотел взглянуть ей в лицо, но прочел в этом ясном взоре такой отчетливый упрек, что невольно смешался и начал вновь мерить шагами молельню, повернувшись к дочери спиной.

— Хорошо, — промолвил он наконец, — скажите, отчего этот юноша оказался здесь сегодня вечером? Или он все ночи проводит под вашей дверью? По какому же праву?

— Не знаю.

Говоря это, Бертиль впервые залилась краской.

Генрих, не сводя с нее глаз, повторил:

— Не знаете? А вот я знаю и скажу вам… он любит вас!

Он думал смутить ее этим гневным обвинением. Она должна была бы еще больше покраснеть, стыдливо опустить взор, с негодованием опровергнуть столь оскорбительное предположение — словом, разыграть положенную в подобных случаях комедию. Он полагал, что Бертиль в этом отношении ничем не отличается от юных девиц его двора. Однако ему пришлось признать свою ошибку и на этот раз.

Сложив в простодушном восторге белоснежные руки, она с безмолвной благодарностью подняла к небу ликующий взгляд и прошептала, обращаясь к себе самой:

— Я думала, что такое счастье невозможно! Но теперь я чувствую, я вижу… он меня любит!

— И вы тоже любите его! — крикнул в ярости король.

С той же искренностью, что изумляла и приводила в смущение Генриха, она мягко произнесла:

— Да, я люблю его. Когда я видела, как он, такой смелый и такой гордый, проходит под моим окном, как. его бесстрашный взор, встречаясь с моим, становится ласковым и нежным, я чувствовала себя счастливой, сама не зная почему. Я не называла это любовью, не спрашивала себя, люблю ли я его и любит ли он меня… Когда я увидела, что он встал перед вами с угрожающим видом, запретив приближаться к моей двери, я почувствовала огромную радость. Я сразу узнала вас… уверена, что и он вас узнал… Но это его не остановило… и он без колебаний направил шпагу вам в грудь… направил ее в грудь короля!

— Ах, дьявольщина! Я бы не советовал слишком часто напоминать мне об этом его подвиге! — проворчал Генрих.

Словно бы не слыша, она продолжала, воспламеняясь все больше и больше:

— Я поняла, что если он осмелился на такое неслыханное дело, то, значит, он любит меня… меня! Счастью моему не было предела! Я смотрела и слушала с замиранием сердца… и увидела, что он может убить вас… Зная, кто вы для меня, я почувствовала, что не должна дать ему пролить вашу кровь… и вмешалась вовремя. А он не понял, почему я так поступила… Не знаю, что ему показалось, о чем он подумал… Но я догадалась, что он хочет умереть, что эта безумная бравада, это предложение сопровождать вас в Лувр означает нечто вроде самоубийства… ради меня… из-за меня… И я почувствовала, как кровь застывает у меня в жилах, и словно свет вспыхнул в моей душе: я поняла, что если он умрет, я тоже умру, потому что я тоже его люблю!

Она говорила это не королю — то были просто мысли вслух. Само сердце ее изливалось, и она пьянела от собственных слов, все больше убеждаясь в их истине. Она раскраснелась, глаза ее сверкали, коралловые губки приоткрылись в улыбке, полной бесконечной нежности. О короле она, казалось, совершенно забыла, а тот смотрел на нее задумчиво, не в силах сдержать изумления и восхищения.

И в самом деле, она была так прекрасна в своем целомудренном порыве, что напоминала мадонну с картины гениального художника.

— Глупые бредни, — воскликнул наконец король, — химеры, с которыми пора расстаться!

Бертиль, смертельно побледнев и устремив на него встревоженный взор, пролепетала:

— Что Ваше Величество хочет сказать?

— Я хочу сказать, что этим мечтам вполне могла предаваться бедная, никому не известная девушка… но теперь вас ждет блистательное будущее, и вам пора проститься с ничтожным прошлым… Ваши устремления должны соответствовать новому высокому рангу.

И вновь эта поразительная девушка, отвергающая — разумеется по недомыслию — все устои общественного порядка, эта странная девушка в очередной раз сумела поразить короля.

Вместо радости и признательности, которых он ожидал с полным основанием, на лице Бертиль выразилась мука; заломив в отчаянии руки, она с пылкой горячностью вскричала:

— Умоляю Ваше Величество не заниматься мною. Высокое положение совсем не привлекает меня. Клянусь вам, что я буду очень жалко выглядеть при вашем дворе, сир! Моя жизнь, которую вы назвали ничтожной, мне самой кажется завидной и желанной. Ее простота мне не в тягость — напротив, она мне дорога, и я не желаю ничего иного. Я счастлива здесь и прошу лишь об одной милости — оставить все как есть!

Ошеломленный Генрих думал: «Черт возьми, что это за девушка? Я предлагаю ей состояние, способное ослепить самых богатых и самых знатных людей, а она приходит от этого в ужас и отчаяние!..»

Вслух же он произнес, указывая на бедную обстановку комнаты:

— Ведь это нищета! Я подарю вам дворец. У вас будет дом, как у принцессы, толпа лакеев, горничные, оруженосцы, пажи, камеристки, свитские дворяне… Сто тысяч ливров ренты пожизненно, титул, допустим, маркизы… для начала, пока я не подыщу вам какого-нибудь принца, молодого, смелого и красивого… Вы только представьте себе все это. Подумайте, прежде чем сказать нет.

Она воскликнула почти рассерженно:

— Я ничего не хочу — ни титулов, ни ренты, ни прекрасного принца! Я прошу только одного: остаться тем, что я есть. От матери я унаследовала драгоценности и имение Сожи, которое приносит по меньшей мере две тысячи ливров в год. Я богата, сир. Для меня этого даже много, и на бедных я расходую больше, чем на себя. Мне нет нужды раздумывать… Я много лет раздумывала, как поступлю, если произойдет то, что случилось сегодня. Прошу вас — смиренно, но со всей твердостью — забыть обо мне, оставить меня в нынешнем моем положении. Если вы окажете мне эту милость, моя благодарность к вам будет бесконечной.

— Клянусь Святой пятницей! Да это просто безумие! И все лишь потому, что вы повстречали этого прощелыгу!

Девушка выпрямилась, и на ее нежном лице появилось жесткое, почти суровое выражение. С удивительной холодностью она произнесла:

— Мне хотелось бы узнать, что намерен король делать с юношей, которого назвал прощелыгой?

В хитрых глазах Беарнца блеснул лукавый огонек, доказывавший, что он уже решил для себя этот вопрос.

— Вам известно, какое ему будет предъявлено обвинение? — небрежно осведомился он, следя краем глаза за дочерью.

Бертиль слегка побледнела, однако ответила твердым голосом:

— Да. Это называется оскорблением величества!

— Так вот, он понесет наказание, предусмотренное в подобном случае.

Девушка побледнела еще больше. Но в голосе ее сохранилась прежняя твердость, и королю даже показалось, что он слышит некую угрозу, когда она спросила:

— Это неизбежно? Ничто не может заставить вас изменить решение?

— Ничто! — решительно ответил король.

А про себя добавил: «Клянусь Святой пятницей! Любопытно, что она предпримет?»

Теперь Бертиль была бледнее смерти. Но — поразительная вещь! — она вовсе не потеряла спокойствия. Встав прямо перед своим отцом и пристально глядя ему в глаза, она сказала безжизненным голосом:

— Сир, дочь Бланш де Сожи умоляет вас помиловать этого молодого человека. Дочь Бланш де Сожи, вы слышите, сир?

Генрих, пораженный такой торжественностью, на секунду заколебался. Но он решил довести дело до крайности, а потому ответил ледяным, не допускающим возражения тоном:

— Даже если бы сама Бланш де Сожи восстала из могилы, чтобы умолять меня о пощаде, я сказал бы: нет!

Бертиль слегка покачала головой, словно говоря себе: я этого ожидала!

— Бог свидетель, сир, — сказала она с горечью, — мне хотелось избавить вас от стыда и не ворошить воспоминания… а также избавить вас от стыда за настоящее!

— Что вы имеете в виду? — спросил Генрих, немного встревожившись.

— Вы сейчас узнаете… Если бы речь шла обо мне одной, я бы скорее покончила с собой… вам это известно. Но вы, вы смеете угрожать тому, кого я люблю! Поэтому я не стану молчать. И если слова мои покроют вас позором, вините за это только себя. Вы сами того захотели.

— Такой прелестный ротик — и столько громких слов! — промолвил Генрих с насмешкой, хотя уже начинал сожалеть о своем упрямстве.

Не обращая на него внимания, Бертиль продолжала:

— Шестнадцать лет назад весенним вечером, так похожим на сегодняшний, некий мужчина проник в спальню невинной и чистой девушки… считая себя вправе так поступить, поскольку он носил титул короля и поскольку выпитое за ужином вино ударило ему в голову. Вы знаете, о ком идет речь, сир: это были вы. Девушка же эта стала потом моей матерью… Заметьте, я просто излагаю факты, не давая им никакой оценки. Я щажу вас — человека, отказавшегося помиловать юношу, виновного лишь в том, что скрестил свою шпагу с вашей рапирой, как будто шпага верного дворянина хуже рапиры короля! Вас щадит дочь вашей жертвы, которая могла бы оказаться жертвой сама — и вы не услышите, каких эпитетов заслуживает то, что совершил некогда этот мужчина.

— Премного благодарен, дитя мое. Продолжайте, вы меня заинтриговали.

С прежней холодностью Бертиль возобновила свою речь:

— Он обесчестил девушку, пользуясь превосходством силы. Это, полагаю, не менее страшное преступление, нежели то, которое вы не можете простить, сударь.

При слове «сударь» король с негодованием вскинул голову, однако тут же взял себя в руки и презрительно улыбнулся.

— Но вот чего вы, вероятно, не знали… хотя это вряд ли остановило бы вас: у Бланш де Сожи был жених, которого она обожала.

Генрих вздрогнул. До этой минуты он слушал с нарочито рассеянным видом. Но, конечно, некоторые подробности, как только что заметила девушка, были ему неизвестны, ибо он насторожился.

— Моя обесчещенная мать, — продолжала Бертиль, — не осмелилась признаться в своем позоре любимому; не считая себя более достойной его, она под каким-то предлогом разорвала помолвку и освободила своего жениха от всех обязательств. Этот честный дворянин обожал мою мать. Угадывая некую роковую тайну, он добился признания от той, которую не переставал любить. Он был безупречным, верным дворянином и объявил моей матери, что готов, несмотря ни на что, взять ее в супруги. Этим предложением он выказал уважение и ей, и самому себе. К несчастью, мать моя была слишком горда, чтобы согласиться. Тогда они приняли решение соединиться в смерти. Все было уже подготовлено для двойного самоубийства, когда Бланш де Сожи обнаружила, что должна стать матерью. И вы знаете, что они сделали, сударь? Они решили дождаться рождения ребенка, а затем уже осуществить свой план. И все было исполнено, как они задумали. На следующий день после моего появления на свет они оба выпили яд… Да, они соединились в смерти. Если вам доведется побывать в Сожи, сударь, вы увидите могилу с двойным крестом. Под ним покоятся те, что соединились в смерти, ибо в жизни их разлучила прихоть одного человека — потому что это был король, потому что он был пьян и желал развлечься. Разве это не называется двойным убийством, сударь?

У короля пропало желание язвить. Слегка побледнев и опустив голову, он слушал эту не известную ему историю, явно сожалея о том, что начал столь опасный разговор.

Видя, что он молчит, девушка с глубокой горечью произнесла:

— Вот так на следующий день после рождения я осталась без матери и без отца. Однако едва я научилась хоть что-то понимать, мне стало известно, что отец у меня есть. Но где же он, этот отец? Чем занимается? Как его зовут? Этого я не знала. Старая служанка, заменившая мне мать, с младенчества научила меня молиться за маму на небесах и за отца — чтобы он вспомнил о своей дочери и вернулся к ней. Благодаря этой молитве, которую повторяла каждый день, я и узнала о существовании отца. Мне незачем рассказывать вам, какими вопросами осаждала я кормилицу; их было множество, но ответ я получала только один — если отец мой вернется, я должна буду его простить. В конце концов я перестала спрашивать.

Бертиль умолкла,

— К чему вспоминать о вещах мучительных и для вас, и для меня? — мягко Сказал Генрих.

— Вам необходимо это знать! И вы сами этого захотели. Примерно два года назад кормилица увезла меня из Сожи в Париж. На вопросы мои она отвечала, что отец живет в этом большом городе, что здесь я буду ближе у нему и, возможно, смогу с ним встретиться, чтобы дать весть о себе и пробудить в нем жалость. Но отец мой так и не появился. Кормилица, однако, заверила меня, что о моем приезде он извещен.

— Клянусь, что мне никто ничего не сообщал, — поспешно проговорил король.

Девушка устремила на него пронизывающий взор, словно желая прочесть все, что таилось в глубинах его души.

— Быть может, — холодно заметила она. — Между тем, добрая моя кормилица, уже очень старая и больная, умерла, завещав мне шкатулку с пергаментными свитками. Из этих бумаг узнала я историю своего рождения и смерти матери. Для пятнадцатилетней девочки, ничего не знающей о жизни, это было тяжким ударом. Но, благодаря кормилице, мысль о прощении столь глубоко укоренилась в моем сердце, что мне и в голову не пришло проклинать отца. Мне хотелось посмотреть на него, и это удалось сделать без труда. Я могла бы и, вероятно, должна была вернуться в Сожи. Не знаю, какая тайная надежда удержала меня. Уверяю вас, что я не испытывала ни гордости, ни радости при мысли, что отец мой король. Просто мне казалось немыслимым, что монарх может быть повинен в столь отвратительном деянии. Конечно, я не сомневалась в правдивости матери, но верила, желала верить, что произошла какая-то ужасная ошибка и что отца можно упрекнуть в легкомыслии, но не в злом умысле. И я говорила себе, что если отец проявит хоть толику любви ко мне, то я от всего сердца прощу его за себя и за мать. Ничего другого мне не нужно было. У меня и в мыслях не было, что король мог бы признать меня своей дочерью. Я лишена честолюбивых устремлений. Обнять отца и исчезнуть, раствориться в забвении, вернувшись в мои дорогие рощи в Сожи, — вот о чем я мечтала. И других грез у меня не было, клянусь вам.

— Дьявольщина! Я вам охотно верю!

— Отец мой так и не пришел… напрасно я ждала его. Я уже перестала об этом думать…

— Но, как видите, я все-таки появился. Несколько поздновато, согласен… однако вы знаете поговорку, что с добрыми делами не опаздывают?

— Было бы лучше, если бы вы никогда здесь не появились! — глухо промолвила Бертиль.

— Что вы такое говорите?

— Я говорю, — воскликнула девушка с невыразимым презрением, — я говорю, что вы попытались проникнуть ко мне, как шестнадцать лет назад проникли к моей матери. Я говорю, что ваша дочь стала бы жертвой подлого насилия, как некогда ее мать, если бы вас не остановило имя, открывшее вам, на кого вы собирались покуситься!

— Вы просто бредите! — пробормотал смятенный Генрих.

Бертиль придвинулась к нему так близко, что почти коснулась его и проговорила, пристально глядя в лицо:

— Может быть, вы объясните мне, что означает этот сигнал — два удара в дверь? Я отчетливо слышала их с балкона, оставаясь для вас невидимой. И отчего дверь, которую госпожа Колин Коль, такая боязливая и осторожная, каждый вечер собственноручно замыкает на все засовы, сегодня оказалась открытой? Сколько пришлось вам заплатить этой мерзкой женщине, чтобы она впустила вас в свой дом?

Ошеломленный король невольно отпрянул, не вынеся обжигающего взора своей дочери.

— Я вижу, вы спрашиваете себя, как могла девушка моего возраста догадаться обо всех этих подлых уловках? Вы забываете, что страшная история моей матери открыла мне много таких вещей, о которых я не должна была бы знать. И это еще одно ваше преступление. Вы убедились, сударь, что я имею право требовать, а не просить? Тем не менее, я стала умолять вас — и о чем же? В сущности, о такой малости — простить неосторожное слово, не слишком почтительный жест. А вы отказали мне. Что ж, завершите начатое, дорогой отец, убейте после матери и дочь! Предлог найти легко. Подобно ему, я оскорбила королевское величие. Пошлите нас на казнь вместе. Я готова. Тогда, благодаря вам, дочь вслед за матерью только в Смерти соединится со своим избранником!

Она гордо выпрямилась, глаза ее пылали огнем. И король, постепенно приходя в себя, все больше любовался ею, думая:

— Так вот к чему она вела — умереть вместе со своим избранником! Это голос истинной любви… любви к человеку, имя которого она узнала всего лишь час назад! Невероятно! Однако сомнений здесь быть не может. Имею ли я право вмешиваться? В конце концов, почему не предоставить ей свободу устроить жизнь по своему разумению? И кто может сказать, не будет ли так лучше для нее? А сколько хлопот ожидает меня, если я действительно представлю ее двору? Девочка, пожалуй, права… и, раз она сама этого хочет, лучше оставить все, как есть… Но какая страсть! Какой напор! Какие сокрушительные удары! Узнаю свою кровь, черт возьми!

Он уже собирался успокоить возбужденную донельзя Бертиль, как вдруг до ушей его донесся смутный отдаленный шум сражения.

Девушка также услышала эти странные звуки, ибо, не обращая внимания на короля, устремилась к балкону, приоткрыла ставни и выглянула на улицу.

Побледнев, как смерть, она отпрянула от окна и быстрым шагом направилась к лестнице.

— Куда вы идете? — крикнул король, догоняя ее.

— Умереть вместе с ним, потому что ваши люди собираются убить его!

— Ах, черт возьми! Я вовсе не желаю его смерти, разве вы еще этого не поняли?

И он добавил повелительно:

— Ни шагу дальше, мадемуазель! Напоминаю вам, что только я могу здесь распоряжаться!

Подойдя в свою очередь к окну, он мгновенно оценил ситуацию и прошептал, захлопнув ставни:

— Минуты две-три они продержатся! Слава Богу, время еще есть!

Затем он повернулся к Бертиль, ожидавшей его решения с нескрываемой тревогой.

— Дитя мое, — сказал Генрих ласково, — прощаю вам все, что вы мне наговорили, прощаю желание оскорбить меня, вашего отца и короля. Молчите. Дайте мне закончить. Я не собираюсь вас принуждать. Судьба ваша зависит только от вас, и я предоставляю вам полную свободу. Через несколько дней я навещу вас. Не беспокойтесь, я приду к вам при свете дня в сопровождении свиты, так что в намерениях моих никто не сможет усомниться… А теперь выведите меня отсюда. Надо спешить.

— Скорее, сир, скорее, Богом молю! — воскликнула Бертиль, устремляясь вперед

— Минутку, — сказал Генрих, останавливая ее. — Никто не должен видеть, что я выхожу из вашего дома в такой час. Я ваш отец, но знаем об этом только мы с вами.

— Мне все равно! Не будем терять времени!

— Зато мне не все равно. Делайте, как я говорю, и ничего не бойтесь… Я не опоздаю. Есть ли в этом доме черный ход?

— Да, через него можно выйти в тупик Курбатон… Идемте же, сир!

И через несколько секунд король, быстро миновав тупик своим широким шагом, появился на улице Арбр-Сек как раз в тот момент, когда лучники уже почти торжествовали победу над двумя смельчаками.

Глава 8 ЭСКАРГАС, ГРЕНГАЙ И КАРКАНЬ — ОТЧАЯННЫЕ ГОЛОВОРЕЗЫ

Генрих подошел к крыльцу, перед которым застыли, словно на параде, лучники с факелами в руках и спросил недовольным тоном:

— Ну, что здесь происходит, Неви?

Начальник полиции был явно не в своей тарелке. Он начинал понимать, что совершил оплошность. Король не любил, когда его тревожили — пусть даже под предлогом раскрытия заговора — во время любовных похождений. Рассерженный голос не предвещал для Неви ничего хорошего. К счастью, он вспомнил, что в донесениях подчиненных неоднократно поминалось имя Жеана Храброго как вожака опасной бандитской шайки. Следовательно можно было пока не упоминать о предполагаемом, но не доказанном покушении на жизнь монарха, представив все случившееся обычной полицейской операцией. Показав на юношу, он сказал:

— Мы хотели арестовать этого человека, сир, но он не пожелал подчиниться приказу…

Нахмурив брови, Генрих повернулся к Жеану и грозно сказал:

— Ну, сударь, что вы на это скажете?

Жеан, подойдя к самому краю крыльца, поклонился королю с высокомерным изяществом и, сохраняя полное самообладание, заявил:

— Этот человек говорит вздор. Я утверждаю, что именно он не подчинился приказу короля, а вовсе не я.

Начальник полиции позеленел от бешенства, ибо никто не смел с такой наглостью именовать его «этот человек» и с таким пренебрежением указывать на него пальцем. Он двинулся вперед, чтобы проучить дерзкого юнца, но король удержал его жестом.

— Что это значит? Извольте объясниться, сударь.

— Все очень просто, — произнес Жеан язвительно. — Король приказал мне дождаться здесь, у этой двери, дабы сопровождать его в Лувр… или в другое место.

— Гм! — произнес Генрих вполголоса. — Мне кажется, что приказ этот отдал не я!

Жеан, обладавший тонким слухом, расслышал эту негромкую фразу и не затруднился с ответом.

— Это правда, — сказал он. — Однако король одобрил, а, стало быть, и распорядился. Затем появился этот человек. Без всяких причин, по собственному произволу он натравил на меня своих подчиненных, желая силой увести с того места, где мне было приказано дожидаться короля. Присутствующий здесь господин де Пардальян взял на себя труд разъяснить этому человеку его ошибку, но тот ничего не захотел слушать, упорствуя в своем стремлении помешать мне исполнить распоряжение короля. Поступая таким образом, он открыто взбунтовался против королевской власти, которую обязан почитать более, чем кто бы то ни было, а посему заслуживает того, чтобы его вздернули на виселицу.

— Сир, — вскричал Неви, задыхаясь от ярости, ~ позвольте…

— Молчите, сударь! — оборвал его Генрих, с трудом подавляя улыбку. — Клянусь Святой пятницей, весьма неожиданное объяснение!

И он повернулся к Пардальяну, стоявшему с совершенно безразличным видом.

— А вы, сударь? — осведомился король. — Вам тоже был дан приказ ожидать меня здесь? Если же нет, то по какому праву вы оказали вооруженное сопротивление моей полиции?

— По вашему распоряжению, сир.

— Час от часу не легче! Я отдал вам такое распоряжение?

— Как? — воскликнул Пардальян с удивлением. — Разве Ваше Величество не помнит приказания стеречь этого молодого человека? Король добавил даже — стеречь со всем тщанием.

— И что же?

— И я его стерег! — ответил Пардальян с изумительным спокойствием.

На сей раз король откровенно рассмеялся и, повернувшись к начальнику полиции, не помнившему себя от бессильной злобы, произнес весело:

— Эти дворяне говорят правду. Они находятся здесь, исполняя мою волю.

— Сир! — пролепетал Неви.

— Довольно, сударь! — сказал Генрих добродушно. — Вы верный слуга, я это хорошо знаю.

Ободренный похвалой, начальник полиции проговорил торопливо:

— Прошу позволения сообщить Вашему Величеству наедине крайне важные и срочные сведения.

— Завтра, Неви, завтра. Ступайте!

— Сир, — живо промолвил начальник полиции, понизив голос, — речь идет об этом молодом человеке… он вовсе не дворянин, хотя Ваше Величество оказало ему великую честь, назвав его так.

Генрих на секунду заколебался, но тут же инстинктивно поднял взор к окну, у которого, как он знал, стояла Бертиль, не упускавшая ни единого слова из разговора внизу.

— Я же сказал, завтра! — повторил он с нескрываемым раздражением. — Ступайте.

Это был приказ. Начальнику полиции ничего не оставалось, как подчиниться. С яростью в сердце он собрал своих людей и медленно, словно бы неохотно, удалился, бросив на Жеана Храброго угрожающий, мстительный взгляд.

Генрих повернулся тогда к Пралену, бесстрастно ожидавшему своей очереди.

— По какой причине оставили вы вверенный вам пост в Лувре? — спросил король.

— Сир, за мной явился господин де Ла Варен, утверждая, что против Его Величества готовится ночное нападение.

Только тут Генрих вспомнил о своем наперснике.

— В самом деле, — спросил он без всякого интереса, — куда девался Ла Варен?

— Я здесь, сир! — послышался жалобный голос откуда-то сбоку.

И король увидел в дымном свете факела, оставленного начальником полиции, окровавленное лицо маркиза.

Генрих IV не любил своего наперсника и еще меньше уважал его. Он был полезным орудием в любовных похождениях монарха и за труды свои получил щедрое вознаграждение — этого было вполне достаточно. О презрении короля свидетельствовали даже милости. Ла Варен был возведен в дворянское достоинство всего лишь несколько лет назад. Парламент, который должен был своим указом подтвердить волю государя, осмелился выразить почтительнейшее несогласие с этим решением, но король настаивал, и Парламенту пришлось смириться. Новоиспеченный маркиз особенно гордился тем, что король начертал ему герб собственной рукой. Но герб этот изображал пса в ошейнике, усыпанном лилиями, — по правде говоря, хвастаться здесь было нечем.

Вот почему Генриха нисколько не взволновало обезображенное шрамом лицо наперсника, и он воскликнул с притворным состраданием, почти не скрывая насмешки:

— Ах, дьявольщина! Бедный мой Ла Варен, тебя, похоже, огрели плетью!

— Это был предательский удар, сир, — прошипел маркиз, бледный не столько от боли, сколько от позора.

— Предательский или нет, но вот физиономию ты подставил зря. Тебе нельзя будет показываться на люди, по крайней мере, неделю или две. У того, с кем ты схлестнулся, тяжелая рука.

Ла Варен заметил, что король не спрашивает, кто именно нанес удар — стало быть, знает это, но не желает показывать. Сам маркиз также поостерегся назвать виновного и лишь проворчал, с нескрываемой ненавистью посмотрев на Жеана Храброго:

— Будьте покойны, сир, настанет день, когда я повстречаюсь с тем, кто это сделал, и, клянусь вам, моя рука окажется не легче… и от моего удара он уже не поднимется.

Жеан, глядевший на наперсника короля с презрительной улыбкой, повернулся к Пардальяну и сказал насмешливо:

— Экая хвастливая скотина!

— Тебе надо подлечиться, Ла Варен, — произнес Генрих с фальшивой жалостью. — Отправляйся немедленно к моему врачу Эроару и скажи ему, что я приказываю как можно быстрее вернуть тебе прежнюю представительность.

И, тут же обратившись к Пралену, распорядился:

— Возвращайтесь в Лувр, капитан.

Прален был безупречно вымуштрованным солдатом, привыкшим подчиняться без размышлений. Но сейчас он на какое-то мгновение замешкался и почтительно спросил:

— А как же вы, Ваше Величество?

— Ничего не опасайтесь, друг мой. Эти смелые дворяне согласились сопровождать меня.

— В таком случае… я совершенно спокоен, сир. Вдвоем они стоят целой роты.

— Скажите лучше армии, Прален, и вы, пожалуй, не сильно ошибетесь, клянусь всеми чертями ада!

Отсалютовав королю, Прален глубоко поклонился двум храбрецам, которые бесстрастно приняли этот невероятный в устах монарха комплимент, а затем скомандовал своим гвардейцам:

— Шагом марш!

Король не проронил ни слова, пока вдали не затих грохот сапог. Окна в домах горожан, разбуженных шумом, закрывались одно за другим; улица, освещенная бледными лучами луны, вновь обрела покой и безмолвие.

— Теперь можем идти и мы, — весело сказал Генрих. — Клянусь Святой пятницей! Сегодня у меня будет истинно королевский эскорт, и я могу безбоязненно пройтись по моему славному городу.

— Сир, — произнес серьезно Пардальян, — мы оба, мой спутник и я, готовы исполнить любое распоряжение Вашего Величества.

— Гм! — заметил король не без лукавства. — При условии, что эти распоряжения вас устраивают!

Пользуясь темнотой, Пардальян позволил себе широко улыбнуться. А Генрих, кивнув Жеану, взял шевалье под руку, ибо имел привычку на кого-нибудь опираться при ходьбе. Они неторопливо двинулись по направлению к Лувру. Король, судя по всему, пребывал в превосходном расположении духа и наслаждался ночной прогулкой.

Ни единым словом не помянул он выходку молодого человека, шагавшего слева от него. Равным образом, не припомнил Пардальяну отказ подчиниться, выраженный в весьма резкой форме. Наконец, он обошел полным молчанием и схватку с лучниками. Все это словно бы выветрилось из его памяти, как будто ничего и не произошло. Он беседовал со своими спутниками в привычной фамильярной манере, много шутил и смеялся, но намерений своих не выдавал, сводя весь разговор к милым пустякам.

Дойдя до конца улицы, король машинально повернул назад, и они вновь прошли мимо дома Бертиль, направляясь теперь к улице Сент-Оноре.

Посреди улицы Арбр-Сек возвышался крест Трауар, возведенный в царствование Франциска I, примерно столетие назад. Мостовая была довольно узкой, и крест, как легко можно понять, затруднял движение. Жители подавали жалобы, но городским властям, глухим во все времена, понадобился еще век, чтобы прислушаться к ним. Крест перенесли на угол улиц Сент-Оноре и Арбр-Сек, где он стоит и доныне.

В тени этого креста затаились трое — сжимая в руке кинжалы и подобравшись для прыжка, они безмолвно поджидали короля и его спутников. Это были Эскаргас, Гренгай и Каркань, отчаянные головорезы, которых мы уже видели у дверей дома Жеана Храброго.

Король, как уже было сказано, опирался на руку шевалье де Пардальяна, шедшего справа, тогда как Жеан держался слева. Крест они стали обходить с правой стороны, и таким образом ближе всех к нему оказался юноша.

Король с Пардальяном, казалось, не заметили прижавшихся к каменной облицовке разбойников, а те, в свою очередь, не шелохнулись.

Жеан Храбрый, пропустив спутников вперед, остановился и, сделав вид, что ему надо подвязать шпору, поставил ногу на бордюр. Одновременно с этим он еле слышно выдохнул какое-то краткое приказание, вполне уверенный, что его расслышат. И тут же удалился с самым равнодушным видом, догнав Генриха IV и Пардальяна, которые не обратили на эту заминку никакого внимания. Повернув налево, все трое вскоре исчезли в темноте улицы Сент-Оноре.

Лишь тогда троица храбрецов покинула свое укрытие. Вид у них был испуганный, а лица такие бледные, словно они только что избежали величайшей опасности.

— Ох! — выдохнул провансалец Эскаргас. — Чуть не влипли!

— Едва не напали на вожака! — воскликнул Каркань.

— Как бы он нас отдубасил, подумать страшно! — признался без ложного стыда парижанин Гренгай.

— Молчи об этом, ради Бога! От одной мысли у меня поджилки трясутся.

— И у меня! Но кто знал, что это он?

— Разве я вас не предупреждал, что слышу его голос?

— А вот он-то нас в темноте высмотрел и сразу узнал!

— Хотя мы так ловко затаились!

— Дьявольщина! У него глаза, как у кошки!

У них из рук уплыла хорошая добыча, и они огорчились — но одновременно ликовали, бешено вращая глазами и награждая друг друга тумаками, ибо иначе не умели выражать своих чувств. Радовались же они тому, что встретили «вожака», которым восхищались ничуть не меньше, чем боялись его.

— Баста! — промолвил Эскаргас. — Живо в дорогу! Вы слышали приказ: следовать за ним, не привлекая внимания двух других, не выпускать его из виду и действовать только по сигналу, но не раньше. Смотрите в оба!

— Похоже, затевается что-то серьезное!

— Зато будем с барышом. Ради мелочи он не стал бы затруднять себя.

Они устремились вперед, прижимаясь к стенам домов и двигаясь с бесшумной гибкостью хищников. Не выдавая ни единым звуком своего присутствия, они неотступно следовали за королем и его спутниками, держа наготове шпаги и внимательно прислушиваясь.

Генрих, повернув еще раз налево, вступил на улицу Эшель, ведущую к Тюильри. У парижского епископа имелась собственная виселица на этой улице [8], которая, видимо, и получила свое название по орудию казни.

Король, остановившись перед виселицей, заметил непринужденно, словно гид, показывающий достопримечательности столицы:

— В 1344 году к такой же перекладине привязали закованного в цепи Анри де Мальтруа. Снизу в него швыряли камнями и комьями грязи. Через три часа он умер.

Помолчав, Генрих небрежно добавил:

— Анри де Мальтруа взбунтовался против короля, за что и подвергся заслуженному наказанию.

Оба спутника монарха вздрогнули. Намек был прозрачен и таил в себе угрозу.

Пардальян, сохраняя внешнее спокойствие, сказал:

— К счастью, в наше время уже нет подобных варварских, бесчеловечных казней.

— Даже для злодеев, виновных в оскорблении величества, — добавил Жеан.

— Верно! Теперь их подвергают колесованию, — холодно произнес король, отходя от виселицы.

Трое храбрецов, остановившись поодаль, наблюдали за происходящим.

— Кой черт сдалась им эта виселица? — спросил Эскаргас.

А Гренгай заметил не без грусти:

— Как могут честные христиане задерживаться возле этих дьявольских сооружений, как бы они ни назывались: виселица, дыба, позорный столб? Что в них привлекательного? Я бы всех зевак, что так любят на них глазеть, приговорил бы познакомиться с ними поближе… Клянусь, после этого они бы ко всяким гнусным орудиям убийства и на пушечный выстрел не подошли!

— Истинная правда, — поддакнул Каркань. — Смиренно признаюсь, что после вынужденного знакомства с одним из них… кажется, это был позорный столб… так вот, мне хочется бежать отсюда со всех ног, чтобы не видеть эту окаянную виселицу!

Оба его товарища воскликнули разом:

— И мне тоже!

Затем они вновь пустились следом за королем, Пардальяном и Жеаном, бесшумно ступая и используя любой выступ стены, любую нишу и угол дома, чтобы укрыться. В предприятиях подобного рода они явно преуспели, и им удавалось держаться довольно близко к своим подопечным, одновременно не привлекая их внимания.

Внезапно Каркань еле слышно прошептал:

— Клянусь рогами всех дьяволов ада! Ведь нас ждет синьор Кончини!

— Дьявольщина! Я совершенно о нем забыл!

— Пусть подождет, — презрительно молвил Гренгай. — Разве нашего вожака зовут Кончини?

— Наш вожак Жеан, храбрейший из храбрых, сильнейший из сильных! А этот Кончини должен радоваться, что мы согласились послужить ему.

— Кто же будет возражать, Эскаргас… Но с этим Кончини можно иметь дело. Он ведь нам неплохо платит… Мы сохраним верность нашему господину, но не будем пренебрегать и итальянцем!

— Ты здраво рассудил, Каркань. Мы сумеем дать надлежащие объяснения этому Кончини.

— Внимание, они остановились!

— У входа в Лувр, черт возьми!

— Неужели и нам придется войти?

— Смотрите в оба, голуби мои! Сейчас все может решиться!

В самом деле, Генрих «IV уже стоял возле потайной двери во дворец, лукаво посматривая на обоих своих случайных телохранителей, а те бесстрастно ждали его решения, застыв, словно часовые на посту.

Внезапно Генрих, вставив ключ в замок, толкнул дверь и оставил ее на мгновение широко распахнутой, показывая им, что там нет приготовившихся к нападению гвардейцев или свитских дворян.

— Господа, — сказал он любезно, — благодарю вас за то, что вы проводили меня.

Затем, повернувшись к Пардальяну, добавил многозначительно:

— Я многим обязан вам, друг мой, и хочу помнить только об этом. Все остальное выветрилось из моей памяти.

Пардальян поклонился, скрывая улыбку, и ответил не без яда в голосе:

— Поскольку Ваше Величество подает мне хороший пример, я сделаю то же самое со своей памятью, сир!

— Упрямая голова! — прошептал король.

Он, однако, поостерегся вступать в спор с Пардальяном и, словно бы не расслышав его реплику, обратился к Жеану:

— Что до вас, молодой человек, то я вас не знаю, но дал обещание простить. На сей раз вам повезло. И все-таки послушайтесь моего совета и отправляйтесь в провинцию… воздух Парижа вреден для вас.

Юноша сильно побледнел. С явным усилием сохраняя спокойствие, он, в свою очередь, поклонился королю, но ответил так, будто не понял отданного ему приказа:

— Смиренно благодарю Ваше Величество за совет… Однако в Париже у меня есть дело, которое я не могу оставить.

Генрих слегка нахмурился.

— Будь по-вашему, — бросил он сухо. — Но постарайтесь, чтобы я больше никогда не слышал вашего имени.

Дружески махнув рукой Пардальяну, король вошел во дворец и быстро захлопнул дверь, не дав молодому человеку времени возразить.

Глава 9 СПОКОЙНОЙ НОЧИ, ГОСПОДА!

Как ни храбры были Пардальян и Жеан, они не смогли сдержать вздох облегчения после ухода монарха.

— Признайтесь, — сказал Пардальян, — вы думали, что нас арестуют.

— Да, сударь, — откровенно признался юноша. — А вы?

— Я не очень в это верил… Однако мнение мое поколебалось, когда мы остановились у виселицы. Впрочем, рассуждения короля, напротив, должны были бы меня успокоить: это его маленькая месть.

— В самом деле?

— Вы знаете, как отомстил король герцогу де Майенну, который доставил ему множество хлопот и был бунтовщиком не хуже нас?

— Нет, сударь. Но я надеюсь, что вы окажете мне честь, рассказав об этом.

— Ну, так слушайте. Вам известно, что герцог был непомерно толст. Сверх того, он страдал подагрой. Король принял его в большой галерее, по которой и стал расхаживать своим быстрым шагом. Естественно, господину де Майенну приходилось следовать за ним, почти бежать, чтобы удержаться рядом. Он ковылял, обливаясь потом, задыхался, сипел — и уже через четверть часа пришел в полное изнеможение. Король понял, что надо заканчивать игру, иначе герцог отдаст Богу душу прямо у него на глазах. Остановившись, он сказал с улыбкой: «Ступайте, кузен! Вы можете быть уверены, что никакого другого зла я вам не причиню. «

— Герцог дешево отделался.

— Да, пожалуй, — произнес задумчиво Пардальян, — немногие на месте Беарнца проявили бы такое добродушие. Да, король умеет быть снисходительным. Хотя, по моему мнению, эта страна вполне могла бы обойтись и без трона, и без короля… возможно, она стала бы даже процветать. Это, конечно, безумная мысль, я знаю, но за время моих странствий я с ней сроднился. Однако все прочие думают иначе: считается, что толпа должна повиноваться и иметь господина, наделенного абсолютной властью. Пусть будет так! Я готов с этим примириться… а Генрих Наваррский, по крайней мере, храбр… чего нельзя сказать о его предшественниках, которых я хорошо знал. Наверное, по этой причине я сделал для него то, что никогда» не стал бы делать для других.

Жеан Храбрый слушал старшего друга с неослабным вниманием, время от времени согласно кивая головой.

Какое-то мгновение Пардальян смотрел вдаль с отсутствующим видом, затем передернул плечами, словно желая отогнать навязчивые мысли, и обратился к молодому человеку:

— Ну, а что бы вы сделали, если бы король приказал схватить вас?

Вместо ответа Жеан поднял руку и зычно скомандовал:

— Эй, вы! Ко мне!

Подчиняясь этому приказу, Эскаргас, Гренгай и Каркань выступили из темноты и выстроились перед своим вожаком, вздернув голову, выставив вперед ногу и положив руку на эфес шпаги. В этой воинственной позе они бесстрастно ждали распоряжений — только в глазах их читалось безграничное восхищение, бесконечная любовь.

— Ну как? — спросил Жеан, дав Пардальяну время рассмотреть троих храбрецов.

Шевалье лишь присвистнул, выразив свои чувства настолько красноречиво, что Эскаргас, Гренгай и Каркань буквально раздулись от гордости. Молодой вожак, взглянув на них непривычно ласково, жестом отдал команду «вольно» и произнес серьезным тоном:

— Особа короля теперь для меня священна… вы знаете, почему. Но если я запретил себе выступать против него, то это не означает, что я позволю потащить себя на плаху без сопротивления. Нет, клянусь всеми дьяволами ада! Если бы меня попытались арестовать, я бы принял бой вместе с моими людьми! Можете не сомневаться, что мы не дались бы палачам в руки живыми.

— Да, — сказал Пардальян, покачивая головой, — я угадал ваши намерения, едва увидел, как эти трое бросились за нами следом. Но, должен признаться, на вашем месте я поступил бы точно так же.

И, повернувшим к трем головорезам, которые слушали его, не вполне понимая, о чем идет речь, спросил, пристально глядя на них:

— Вам известно, кто был наш третий спутник, только что вошедший в Лувр? Знаете ли вы человека, на которого собирались напасть? Не знаете? Так вот, это был король. Готовы ли вы и теперь без колебаний исполнять распоряжения вашего предводителя?

Жеан понял, с какой целью шевалье задал этот вопрос. Скрестив руки на своей широкой груди, он отступил на шаг назад, давая своим храбрецам полную свободу ответить, как им вздумается. На губах его появилась самоуверенная улыбка.

Эскаргас, Гренгай и Каркань в смятении переглянулись. Их поразил, однако, не вопрос, а то обстоятельство, что молодой человек, их вожак, вот так свободно разгуливал по ночному Парижу в обществе французского монарха. Впрочем, нужно было отвечать, и Гренгай, первым придя в себя, выступил вперед.

— Несколько лет тому назад меня арестовали, — начал он. — В то время мать моя и сестренка слегли в горячке. Надо вам сказать, что я, хоть и всего лишь разбойник, но обожаю мать с сестрой, и нет у них опоры, кроме меня. Арест случился совсем некстати, и я рвал на себе волосы, зная, как нужен им, а в тюрьме что я мог для них сделать? Это была заразная болезнь, и соседи боялись даже к дому нашему подходить. Я думал, что не застану их в живых, когда выйду на свободу. Так вот, сударь, то, чего бы никто не сделал, сделал мессир Жеан. Он ухаживал за больными лучше, чем смог бы я сам. Ни в чем они не испытывали недостатка. Несчастная старуха умерла… Он похоронил ее по-христиански, на свои деньги. Зато сестренка выжила. И теперь это такая красотка, что глаз от нее нельзя отвести. Ее так и называют все — Перетта-милашка… Мы могли бы рассказать вам о десятке подобных случаев… Я говорю это к тому, сударь, что если мессир Жеан прикажет, мы нападем на самого Господа Бога… и без всяких колебаний.

— Ну и наглец же ты, Гренгай! — воскликнул в бешенстве Жеан. — Зачем ты надоедаешь шевалье своими глупыми историями?

— Не ругайте его, — мягко вмешался Пардальян, — он хорошо говорил, объяснившись, как сумел. В любом случае, мне был интересен этот рассказ, и я ему полностью верю… А сейчас, не боясь показаться нескромным, могу ли я спросить вас, что вы намереваетесь делать?

Поколебавшись, Жеан Храбрый произнес с холодной решимостью:

— С помощью этих храбрецов я готов ввязаться в любую схватку. Я пробьюсь любой ценой… Мне нужно подняться очень высоко… и я поднимусь или сложу голову.

— Боюсь, — сухо ответил Пардальян, — что вас ждет последнее.

Жеан разразился пронзительным хохотом, выдававшим все смятение его души.

— Эка важность! — воскликнул он в величайшем возбуждении. — Разве вы не слышали, что она сказала мне? Дочь короля, сударь! Она дочь короля! Клянусь рогами дьявола! Раз я настолько обезумел, что возмечтал о подобной девушке, то должен встать с ней вровень! А если нет, то пусть меня изрубят на кусочки!

Пардальян устремил на него проницательный взгляд, а затем пробормотал еле слышно:

— Бедный мальчик!

Вслух же произнес, улыбнувшись:

— Дочь короля или дочь крестьянина — это все равно, когда вступает в свои права любовь. Запомните мои слова, быть может, они остановят вас, не дав совершить непоправимое. А пока, друг мой, я с вами прощусь… уже поздно, и мне хотелось бы слегка отдохнуть.

— Черт возьми! — живо возразил Жеан. — Я расстанусь с вами только у дверей вашего дома!

Тут же опомнившись, он добавил с очаровательной робостью, поразительной для такого необузданного юноши:

— Если, конечно, вы разрешите мне проводить вас…

— Это доставит мне большое удовольствие, — вежливо ответил Пардальян. — Я живу на улице Сен-Дени.

Повернувшись к трем храбрецам, он дружески помахал им со словами:

— Доброй ночи, господа.

— Вы слышали? — осведомился Жеан. — Ступайте по своим делам. Пока вы мне не нужны. Спокойной ночи.

Не обращая больше внимания на своих головорезов, которые недоуменно переглядывались, обмениваясь короткими репликами, он занял место рядом с Пардальяном, и оба неспешно тронулись в путь.

Увидев это, трое храбрецов ринулись следом, восклицая:

— Эй, мессир Жеан! Подождите! Мессир Жеан!

Юноша обернулся и, хмуря брови, спросил:

— Что вы орете, как резаные?

Эскаргас, Гренгай и Каркань остановились в нерешительности. То ли от смущения, то ли от испуга они не решались заговорить, подталкивая друг друга локтями. Нетерпеливый Жеан, знавший все их повадки, вскричал:

— Теперь вы онемели, что ли? До бешенства меня довести хотите? А ну, Эскаргас, выкладывай… ты ведь самый разговорчивый!

— Да ведь синьор Кончини…

— К дьяволу Кончини и тебя вместе с ним, дурак! Завтра решим! — бросил молодой человек, повернувшись к провансальцу спиной.

— Так ведь завтра будет поздно, мессир Жеан! — жалобно пролепетал Гренгай. — Дельце назначено на сегодня.

— Прекрасно! — отозвался Жеан издали. — Значит, я в нем не участвую. А завтра вы мне все расскажете.

Глава 10

СИНЬОР КОНЧИНО КОНЧИНИ

— Тьфу ты, пропасть!

— Черт возьми!

— Дьявольщина!

Три восклицания раздались одновременно, слившись в единый возглас. Застыв на месте, трое храбрецов провожали взглядом стремительно исчезавшие в темноте фигуры, и на их озабоченных физиономиях явственно читались досада, сожаление и тревога.

Эскаргас, опомнившись первым, воздел свои здоровенные ручищи к небу, словно беря звезды в свидетели, и зычно возгласил:

— Что бы ни случилось, мы сделали все, что в наших силах, и упрекнуть нам себя не в чем!

Двое других одобрительно кивнули. Однако было заметно, что они еще не вполне успокоились.

— Клянусь кишками папы! — продолжал Эскаргас. — Пора сматываться отсюда. Мы и без того сильно запоздали. Синьор Кончини, небось, подумал, что мы его бросили.

И они, в свою очередь, двинулись в путь, по привычке прижимаясь к стенам домов. На ходу все трое обменивались впечатлениями, не забывая приглядываться и прислушиваться к любой подозрительной тени или звуку.

— Уверен, что мессир Жеан будет сожалеть… лучше бы он нас выслушал, право слово!

— Ба! Ты всегда все видишь в темном свете, Гренгай! Дельце это не имеет к нему никакого отношения.

— Черт возьми, малыш Каркань прав! Подумай сам, Гренгай, разве мало хорошеньких девиц на улице Арбр-Сек? Я, по крайней мере, уже не с одной перемигнулся…

— Знаю, Эскаргас.

— Тогда отчего ты решил, что синьор Кончини положил глаз на избранницу нашего Жеана? Почему именно на нее, а не на другую? Дьявольщина! Это было бы просто немыслимым совпадением… только я в чудеса не верю!

— Я пытаюсь убедить себя в том же! Но было бы лучше предупредить вожака!

— Так ведь он не захотел нас слушать!

— К чертовой матери! Поживем — увидим.

— Вы поняли, что сказал наш Жеан? Дочь короля!

— Проклятье! Конечно, поняли! Не глупее тебя!

— Дьявольщина! Он высоко метит, наш Жеан!

— Ты на что это намекаешь, скотина, подлец, мерзавец?

— Да я…

— Для мессира Жеана и дочери короля мало! А если кто посмеет возразить, я ему голову сверну, кишки выпущу, вырву сердце и скормлю свиньям!

Назревала беспричинная ссора. Еще немного, и они схватились бы врукопашную, но, к счастью, впереди уже показалась улица Арбр-Сек, за которой им было поручено наблюдать, а все они чтили кодекс профессиональной чести, повелевавший свято исполнять оплаченную работу. Поэтому перебранка тут же прекратилась: они замолчали, сосредоточившись на деле.

Скользя, словно тени, трое храбрецов быстро обследовали улицу, потом заглянули в тупик Курбатон и, наконец, остановились у дома Бертиль. Все вокруг дышало привычным покоем. Обыватели спали глубоким сном, и ничто не нарушало безмолвия ночи.

Убедившись, что все в порядке, Эскаргас, Гренгай и Каркань устремились на улицу Сент-Оноре, к дому Кончини. Их немедленно провели в кабинет — средних размеров, но роскошно обставленный, — и они оказались перед лицом довольно молодого человека, который, стремясь скрыть терзавшее его нетерпение, нервически расхаживал по комнате.

Выйдя из опочивальни королевы, Леонора Галигаи увидела своего супруга Кончино Кончини, ожидавшего разрешения войти к Марии Медичи.

Кончини был среднего роста и очень хорошо сложен. Его отличала мягкая и гибкая, как у хищника, повадка. На лице с высоким лбом, выступающими скулами и алыми губами под черными подкрученными усиками больше всего выделялись глаза — горящие, словно угли, излучающие нежность и страсть, чарующие томной лаской. Необыкновенно подвижная физиономия легко принимала любое выражение, будто он натягивал заранее приготовленную маску. Гордость сквозила в каждом его движении, в манере высоко вскидывать голову, в самой походке. В своем потрясающем по роскоши костюме он был великолепен и изумителен — по-настоящему красив и в высшей степени элегантен…

При виде его взор Леоноры зажегся подлинной любовью. Он же взглянул на нее рассеянно и подошел, пощипывая ус, с озабоченным выражением на лице, с трудом скрывая ледяное равнодушие под обличьем приторной вежливости.

Галантно поклонившись, как если бы то была совершенно незнакомая ему женщина, он вполголоса произнес:

— Леонора, юноша этот вернулся к себе. Следуя вашему совету, я не стал с ним встречаться, и теперь он ждет меня…

Ресницы Леоноры едва заметно затрепетали, с губ сорвался неуловимый вздох, грудь слегка вздрогнула — и только в этом проявилось сильнейшее волнение. Но ответила она мужу абсолютно спокойным тоном:

— У меня были серьезные причины просить тебя поступить именно так, Concino mio. [9]

— Скажите, вам надолго понадобился этот браво? Как раз сегодня я рассчитывал использовать его в одном деле.

Со зловещей улыбкой на устах она проговорила очень медленно, многозначительно глядя на мужа:

— Боюсь, что отныне вам придется обходиться без его услуг. Если вы не увидитесь с ним завтра, то не увидитесь больше никогда. Вы избавитесь от этого браво, чья наглая гордость оскорбляет ваше самолюбие, я это знаю!

На лице Кончини отобразилось мрачное удовлетворение, а белые зубы его блеснули в хищной улыбке.

— Diavolo! — сказал он, понизив голос. — Какое же поручение вы ему дали, драгоценная моя?

Леонора, бросив быстрый взгляд на дверь опочивальни, прошептала одними губами:

— Она наконец-то решилась! Это случится сегодня!

Кончини сильно побледнел. Машинально проведя рукой по лбу, усеянному капельками пота, он встревоженно осмотрелся вокруг.

Они были одни в прихожей. Катерина Сальваджиа, преданная своей госпоже Марии Медичи душой и телом, с бдительностью дракона следила, чтобы никто не приближался к опочивальне во время свидания королевы с любовником.

Леоноре это было известно. Но она знала также по личному опыту, на какие хитроумные уловки способны шпионы обоего пола, а дворец ими буквально кишел. Поэтому она поспешно добавила:

— Держи себя в руках, Кончинетто! Улыбайся! За нами могут следить.

Кончини и сам понимал, что нельзя проявлять слабость в подобных делах. На устах его засияла улыбка, он принял скучающий вид, словно беседа шла о пустяках, но шепотом все же спросил:

— И это сделает Жеан Храбрый?

— Да! Вот почему я советовала вам терпеть вызывающие манеры этого авантюриста…

— Понимаю! И вы не боитесь?

— Я ничего tie боюсь! Все предусмотрено и все рассчитано!

Кончини сделал жест, означавший, что он целиком полагается на нее.

Леонора же, совершив над собой очередное усилие, произнесла с мукой в голосе, как будто слова эти раздирали ей в кровь язык:

— Вас ждут, ступайте! Оглушите ее… ослепите! Она не должна отказаться от своего решения. Лучше всего будет, если она забудет обо всем.

— Будьте спокойны! Это я беру на себя!

Он сказал это без всякого фатовства, с наивной уверенностью того, кто любим и сознает свою неотразимость. И однако в тоне его прозвучала какая-то усталость и даже нечто вроде досады. Можно было подумать, что свидание, которое королева ожидала со всем нетерпением страсти, для него являлось тяжкой повинностью.

Леонора слишком хорошо знала своего супруга, чтобы не заметить эти нюансы, для постороннего уха совершенно неразличимые. Казалось бы, усталое равнодушие должно было успокоить ревность, терзавшую сердце Галигаи, но — вот странная вещь! — это, напротив, встревожило ее. Тем не менее, она не выдала себя ничем и, мягко кивая, выразила одобрение убежденностью Кончини — и только горящий взгляд ее пытался проникнуть в самые глубины его души.

— Сегодня я ночую в Лувре, — сказала она просто. — Моя очередь быть при королеве.

В черных глазах ее супруга на мгновение сверкнула радость Леонора уловила и это, однако вновь мощным усилием воли скрыла свои чувства, спокойно добавив:

— Возможно, и вам стоило бы последовать моему примеру. Вы понимаете?

— Не разделяю вашего мнения, — живо отозвался Кончини. — Наоборот, мне было бы лучше провести эту ночь дома… И я сделаю так, чтобы об этом стало известно.

Она на секунду задумалась, хмуря брови, а затем ответила:

— В самом деле, возможно, вы правы.

У Кончини вырвался вздох облегчения.

«Он доволен, что получил свободу на эту ночь, — произнесла она мысленно. — Хорошо, Кончини, ступай! Отправляйся на любовное свидание! Я все равно узнаю, где ты был!»

Вслух же проговорила:

— Но в любом случае постарайтесь никуда не отлучаться…

Она запнулась. Кончини даже не повел бровью.

— Или по крайней мере дождитесь половины двенадцатого… даже полуночи, — закончила она. — Да, полагаю, что в полночь все уже свершится.

В с внезапным порывом нежной заботы, которая тронула бы любого, кроме безразличного супруга, она добавила с непривычной для нее искренностью:

— Я все предусмотрела и все рассчитала… но кто знает? Какой-нибудь роковой случай может расстроить наши планы… Никто не должен видеть тебя в городе между девятью и двенадцатью часами. Поверь мне, Кончинетто… не выходи из дома в это время! Мы рискуем головой, Кончино… помни об этом!

С удивительной покорностью он заверил ее:

— Я всю ночь буду у себя… Обещаю тебе, Леонора!

Она вздрогнула. Кровь прихлынула к ее щекам, и было видно даже под густым слоем румян, как сильно она покраснела. В голове же у нее вихрем пронеслись мысли, полные отчаяния:

— Он уйдет! Непременно уйдет! Но не раньше полуночи… У меня еще есть время.

И она сказала нежно, хотя голос ее слегка дрожал от волнения:

— Иди же, Кончино… Не заставляй королеву ждать так долго!

На сей раз лицо Кончини едва заметно искривилось, рука, теребившая усики, вяло опустилась, рот исказила гримаса неудовольствия. Впрочем, все это длилось не больше секунды… но для ревнивой жены, жадно следившей за каждым его движением, и мгновения было достаточно. Кончини же, будучи превосходным актером, уже успел придать своей физиономии Страстное выражение. Повернувшись на каблуках с юношеским изяществом, он послал воздушный поцелуй спутнице жизни и устремился в опочивальню Марии Медичи, насвистывая модную любовную песенку, полный победительной отваги и пылкого нетерпения, упоительно юный и легкий, как мотылек, оживленный и одновременно томный в предвкушении желанных объятий.

Леонора проводила его долгим взглядом, и в ее глазах сверкнула истинная страсть. Когда же он исчез за дверью, она дала волю своим чувствам: на лице ее отобразилась глубочайшая мука. В ревнивой ярости она говорила себе:

— Кончино влюблен! А я этого не заметила! Не увидела, не догадалась! Неужели я настолько слепа, и он сумел обхитрить меня? Да нет же, я схожу с ума… ведь я хорошо его знаю! Это произошло совсем недавно, вне всякого сомнения! Прихоть это или любовь? При его пылкой натуре все может быть. В любом случае, прихоть или любовь — это смертельно опасно! Это надо прекратить любой ценой. Какая насмешка судьбы! Кончино не нашел ничего лучшего, как завести шашни в тот момент, когда Мария получает свободу… когда она, став регентшей, будет полновластно царить в этом прекрасном королевстве! Именно сейчас мы должны всецело посвятить себя ей… чтобы направлять туда, куда нам нужно! А эта женщина? Кто она? Кто? Не из придворных дам, иначе это не ускользнуло бы от меня! Тогда кто же? Горе ей! Горе! Мне пришлось смириться с Марией, но еще одной я не потерплю! Ступай к ней сегодня ночью, Concinetto mio, ступай! Завтра я узнаю, кто она, как ее зовут, где она живет… и тогда мы сведем с ней счеты!

На этой утешительной мысли Галигаи несколько успокоилась. Мрачно покачав головой, она придала своему лицу выражение презрительного равнодушия и твердым шагом направилась в отведенные ей апартаменты, где должна была встретиться с Жеаном Храбрым. Как уже известно читателю, она сумела подстрекнуть ревность молодого человека, однако план ее, достойный самого Макиавелли, провалился в самой своей существенной части — король избежал убийства! Разумеется, этим он был обязан только своевременному вмешательству шевалье Пардальяна, но именно благодаря таким случайностям и терпят крах самые хитроумные замыслы.

Оставим на время Леонору Галигаи, целиком поглощенную жаждой мести неизвестной сопернице, так некстати вставшей у нее на пути, и последуем за Кончини в опочивальню королевы.

Он также прекрасно сознавал весь трагизм ситуации — малейший неловкий шаг означал для него неминуемую смерть под страшнейшими пытками.

Пока не свершилось непоправимое — иными словами, пока не погиб Генрих IV — жизнь его находилась под угрозой. Да и после цареубийства дело могло быть закрыто только с арестом подлинного или мнимого виновника, ибо подобное преступление требовало обязательного возмездия.

Наконец он понимал, что находится в полной власти женщины, с которой намеревался разыграть комедию страсти, — от успеха или провала этой комедии зависело, вознесется ли он на безграничную высоту или рухнет в разверзшуюся перед ним пропасть.

Да, карьера, почести, слава, власть и сама жизнь — все было поставлено на карту в этот час любовного свидания. Одна оплошность, одна секундная заминка — и он погиб!

У него хватило дерзости начать эту игру, и он обладал достаточной ловкостью, чтобы вести ее по своим правилам, с бесстыдной наглостью обманывая влюбленную королеву.

Даже гениальный актер не сыграл бы эту роль лучше. Проявив изумительное чутье, Кончини не совершил ни единой ошибки: он был одновременно нежен и пылок, смел и робок, игрив и застенчив. Более того, ему удалось использовать даже снедавшее его нетерпение. В самом деле, в какие-то моменты могло показаться, что он хочет задушить, уничтожить эту женщину, которой нашептывал слова любви, в душе проклиная ее и посылая ко всем чертям. Она же принимала эти проявления бессильного бешенства за безумный порыв страсти, доходящей до бреда.

Свидание любовников продолжалось чуть более часа — часа, показавшегося ему долгим, как вечность, а ей кратким, как мгновение, как мимолетная греза, полная невыразимого наслаждения. Когда он оставил ее, она была в изнеможении — но чувствовала себя счастливой, очарованной, покоренной.

Кончини же, освободившись от отвратительных для него объятий и радуясь успешному завершению неприятного дела, немедленно отправился в свой дом на улицу Сент-Оноре. Сегодня ему во всем везло: Леонора ночевала в Лувре, и он мог располагать своим временем, как пожелает. Призвав к себе троих храбрецов, он заперся с ними в кабинете и отдал им точные, выверенные до деталей распоряжения.

Что же он замышлял? А вот что.

Генрих IV не умел обходиться без наперсников в своих любовных приключениях. Помимо Ла Варена, мастера на все руки и подручного для любых грязных дел, король держал при себе несколько доверенных лиц, с которыми делился надеждами и разочарованиями, радостями и горестями. Естественно, у каждого из конфидентов имелись друзья, получавшие информацию о королевских тайнах из первых рук. Вокруг этого не такого уж и тесного кружка роилась туча интриганов и шпионов обоего пола — они вынюхивали, разведывали, угадывали и передавали из уст в уста любые секреты. Услугами такого рода людей не гнушались пользоваться и министры, которым случалось обсуждать похождения короля так, словно речь шла о делах государственной важности.

Когда король влюбился в Бертиль, произошло неизбежное — он поведал о зарождающейся страсти своим близким.

А те устремились на улицу Арбр-Сек в надежде познакомиться и подружиться с красавицей — будущей фавориткой, дарующей назначения и титулы. Как мы уже говорили, они остались при своих интересах: увидеть мадемуазель Бертиль им удалось, но никто не мог похвастаться, что сумел хотя бы поговорить с ней. Однако красоту ее восхваляли все без исключения.

Кончини не принадлежал к числу счастливчиков, пользующихся доверием короля, зато имел превосходно налаженную шпионскую сеть, а потому не уступал в осведомленности первейшим из приближенных короля.

Он поступил так же, как прочие, — отправился бродить вокруг дома на улице Арбр-Сек. Бертиль он увидел в окне, и этот миг был для него как удар молнии. В нем немедленно зародилось страстное желание обладать ею, и он поклялся, что эта девушка будет принадлежать ему, какими бы последствиями это ни грозило.

А тут и Леонора известила его, что нынешней ночью король будет убит. Смерть Генриха означала, что начинается царствование Кончини, хотя и под прикрытием имени Марии Медичи. Следовательно, он мог никого не опасаться. Поскольку Бертиль пробудила в нем не столько любовь, сколько грубую похоть, он, будучи человеком крайностей во всем, решился похитить ее.

Имея в виду эту цель, он послал Эскаргаса, Гренгая и Карканя на улицу Арбр-Сек, дабы те подготовили похищение и не спускали глаз с дома, который он им укажет. Следовало учитывать, что именно здесь королю предстояло умереть — и известие об этом событии надо было получить раньше других. Поэтому он предупредил своих головорезов, что похищение должно произойти не раньше полуночи — однако с десяти до двенадцати они обязаны находиться около дома безотлучно, а уже затем явиться к нему с донесением.

Он знал, что на их ловкость вполне можно положиться, и не сомневался, что они в мельчайших деталях расскажут ему обо всех перипетиях этой памятной ночи, трагическая подоплека которых была им неведома. Сам же он, в зависимости от того, что узнает от них, примет решение — приступить к задуманному или повременить.

Глава 11 РАССКАЗ ЭСКАРГАСА И ПЛАНЫ КОНЧИНИ

Было около часа ночи, когда троих храбрецов провели в кабинет Кончини.

А тот, начиная с полуночи, не находил себе места, настолько велики были тревога его и неуверенность.

Трое рубак, естественно, крайне удивились бы, если бы узнали о реальных причинах этого беспокойства. Для них все дело заключалось в похищении — иными словами, в вещи достаточно простой и привычной. Они подготовили все, что нужно, и полагали, что большего не требуется, — поэтому держались с сознанием хорошо выполненного долга.

Однако, зная вспыльчивый характер Кончини, они быстро выработали план действий и постановили, что говорить будет Эскаргас, как самый красноречивый и неистощимый на выдумку — Гренгай же с Карканем энергично поддержат все, что скажет провансалец.

Следует сказать, что к дому Бертиль они подошли как раз в тот момент, когда капитан Прален объяснялся с Пардальяном и Ла Вареном.

Гвардейские мундиры бросились им в глаза еще издали. Чувство природной деликатности сразу же подсказало им, что нескромно подслушивать чужие разговоры, и наши храбрецы поспешили отойти от этих мундиров на приличное расстояние. Разумеется, до них донеслось два-три имени и несколько слов, но они дали себе слово немедленно об этом забыть.

Новое происшествие! Следом прибыли лучники. Проявляя все тот же безупречный такт, наши герои постарались как можно глубже втиснуться в нишу соседнего дома. При свете факелов обнаружилось, что вся улица запружена полицейскими, а возглавляет их сам господин де Неви верхом на лошади. Тут все трое поняли, что все-таки провинились… в грехе любопытства, природная скромность буквально заголосила в них, и они стрелой помчались к кресту Трауар, где и затаились, выжидая более благоприятный момент.

Таким образом от них ускользнуло все то, что происходило у дома Бертиль и что так важно было узнать их патрону Кончини. Единственное, что они уловили, — это обрывки фраз, какие-то крики, на расстоянии совершенно невнятные, и глухой шум, напоминавший схватку. Между тем, Кончини посылал их в надежде получить исчерпывающую информацию.

Когда улица вновь стала темной, безмолвной, пустынной и сонной, они вышли из своего укрытия и осторожно подобрались к дому, за которым им велено было наблюдать.

Очередная неприятность. По мостовой неторопливо шествовали трое, занятые приятным разговором и столь безмятежные, как если бы стоял ясный день и на небе светило солнце, а не луна, как раз сейчас укрывшаяся за тучей. Подобную наглость нельзя было стерпеть.

Сверх того, троица запоздалых прохожих дефилировала именно перед тем домом, за которым приказано было следить. Неужели эти люди получили сходные распоряжения? Поразительное нахальство! Да и вообще, их присутствие могло сорвать планы синьора Кончини.

На гвардейцев или лучников эти трое были непохожи. По виду это были дворяне, а числом они не превосходили наших храбрецов… по одному человеку на каждого, какие пустяки! Посовещавшись, Эскаргас, Гренгай и Каркань решили напасть на этих ночных болтунов, дабы научить их хорошим манерам, ибо никому нельзя позволять нарушать покой честных буржуа, заслуживших право на мирный сон.

Действуя таким образом, они возвращались к исполнению своих обязанностей, которыми временно и по необходимости пренебрегли. Оказав важную услугу синьору Кончини, они могли надеяться на солидное вознаграждение… да и трое болтунов производили впечатление людей с увесистым кошельком, не считая таких безделиц, как кольца, цепи и золотые галуны, до которых всегда были охочи господа головорезы, бандиты и прочие разбойники с большой дороги.

Как уже известно читателю, вмешательство Жеана Храброго свело на нет все эти расчеты.

Увидев своих подручных, Кончини вздохнул с облегчением. Наконец-то Он все узнает! Перестав расхаживать по комнате, он уселся за стол, заваленный бумагами, выжидательно глядя на троих храбрецов. А те застыли перед ним в преувеличенно-почтительной позе, выдававшей их ироническое отношение к итальянскому вельможе.

Кончини смотрел на них пронизывающим горящим взглядом, словно желая прочесть на этих хитрых физиономиях долгожданную новость. Он заговорил первым, сделав вид, что разгневан:

— Ах вы, мерзавцы! Я уже целый час не нахожу себе места, ожидая вас!

— Какая жалость! — промолвил Эскаргас с лицемерным состраданием. — Мы тоже испереживались, монсеньор, ей-богу! Именно это я и сказал: ведь бедный монсеньор места себе не находит, ожидая нас! Правда, Гренгай, я сказал это? Но прорваться не было никакой возможности… Мы уж думали, что никогда до вас не доберемся.

Из этого потока бесполезных слов Кончини уловил только одну фразу: не было возможности прорваться. Невольно вздрогнув, он произнес мысленно, с трудом пытаясь скрыть охватившее его ликование:

— Все кончено!

В самом деле, если все пути оказались перекрыты, это означало, что произошло нечто чрезвычайное. А что же еще могло произойти, как не убийство короля, подготовленное Леонорой? Но, может быть, король всего лишь ранен? Надо было теперь попытаться выведать правду у этих тупых скотов, не заронив в них, однако, подозрения, что ему заранее было известно об ужасном событии. Для такого актера, как он, это представлялось пустячным делом — разве могли эти тупицы тягаться с ним в ловкости?

Устало откинувшись на спинку кресла и скрестив ноги, он взял со стола валявшийся там миниатюрный кинжал и стал небрежно поигрывать им, показывая великолепно разыгранное безразличие к россказням своих головорезов.

— Учтите, милейшие, — промолвил он нарочито сухим тоном, — я укажу вам на дверь, если не получу удовлетворительных объяснений. Итак, слушаю вас. Что же вас так задержало? Стряслось что-то необыкновенное?

Угроза прозвучала для них, как гром среди ясного неба. Поникнув, они в отчаянии переглянулись. В сущности, они занимали при Кончини весьма завидное место: платили им щедрой рукой, a дела поручали не слишком сложные. На лучшее они вряд ли могли бы рассчитывать. Эскаргас, облеченный доверием товарищей, призвал на помощь все свое красноречие, воскликнув:

— Необыкновенное? Монсеньор, вы нашли верное слово. Нас и в самом деле задержало событие необыкновенное — более того, потрясающее, страшное, жуткое… Об этом долго будут говорить и в городе, и при дворе!

Случалось ли вам замечать, что лжецу, сочинявшему свои басни, необходима помощь слушателя? Если ему внимают безмолвно и равнодушно, он начинает спотыкаться и противоречить самому себе самым жалким образом. И тогда он не способен обмануть даже сверхнаивного, сверхдоверчивого человека.

Если же, напротив, с ним начинают спорить, задавать вопросы и горячо возражать, то ему как бы протягивают спасательный шест, за который он цепляется, подхватывая оброненное слово и угадывая тайную мысль собеседника. Некий инстинкт подсказывает ему, в каком направлении нужно двигаться, чтобы убедить того, кто неосознанно указал верный путь.

Мы не хотим сказать, что Эскаргасу была известна эта уловка. Он использовал ее, не отдавая себе в том отчета. Кончини заговорил о чем-то «необыкновенном», и провансалец поймал это слово на лету, снабдив его, по обыкновению, подобающими эпитетами. Но, как легко заметит читатель, объяснений он никаких не дал — а просто оглушил собеседника потоком ничего не значащих фраз, одновременно следя за ним краем глаза, дабы распознать, какое впечатление производят эти словесные пируэты. Он всем сердцем надеялся получить передышку, чтобы, во-первых, перевести дух, а во-вторых, понять, куда клонит сам Кончини.

И фаворит королевы протянул ему руку помощи, сказав со скептическим видом:

— О! Так взволновать город и двор могло только нечто действительно устрашающее. А чтобы помешать вам пробраться ко мне… ведь вы знали, что я вас жду и что вы рискуете своим местом… да тут должны были вступить в дело лучники или солдаты, причем в изрядном числе!

Делая этот комплимент, Кончини удостоил своих наемников улыбкой.

Гренгай и Каркань шумно захохотали, а Эскаргас, расплывшись до ушей, угодливо произнес:

— Дьявольщина! Нам не о чем рассказывать монсеньору… он сам все угадывает.

Но слова «лучники и солдаты» уже подстрекнули его воображение. В общих чертах басня была готова, с деталями же было легко управиться по ходу рассказа. Достаточно было начать, чтобы самая бесстыдная ложь полилась плавно и без задержек. Провансалец без промедления приступил к делу:

— По правде говоря, монсеньор, вся улица Арбр-Сек была запружена лучниками с господином де Неви во главе. Их было не меньше ста, причем одни перекрывали проход у Трауар, а другие — со стороны Сены. Мы оказались в самой середине, а они стояли так плотно, что, ручаюсь вам, даже иголка бы между их рядами не проскользнула. А ведь там были еще гвардейцы господина де Пралена, и господин де Ла Варен со своими людьми, и множество других. Все метались, как сумасшедшие, орали во всю глотку — словом, наделали такого шума, что можно было подумать, будто опять вернулись великие времена Лиги. Что же нам оставалось делать, как не затаиться? Ведь если бы нас обнаружили, то непременно кинули бы в какой-нибудь каменный мешок, откуда мы бы живыми не вышли. Теперь вы видите, монсеньор, что мы заставили вас ждать не по своей вине.

Эскаргас лгал вдохновенно, искусно сплетая истину с вымыслом и сопровождая свой рассказ выразительными жестами. Единственное, к чему он стремился, это как-то оправдаться в злосчастном опоздании, грозившем потерей места. Провансалец простодушно полагал, что именно это интересует Кончини — но, к несчастью, ошибался. Кончини и думать забыл о заминке своих подручных. Сохраняя видимость равнодушия, он слушал Эскаргаса с неослабным вниманием. Поразительное в подобный час скопление солдат и лучников на одной из улиц казалось ему несомненным доказательством того, что покушение свершилось… или же было вовремя предотвращено. Именно это и необходимо было выяснить при помощи наводящих вопросов. Поэтому он постарался придать своему лицу еще более недоверчивое выражение, сказав с наигранным раздражением:

— Что ты мне плетешь, дубина? Сотня лучников, говоришь? И сам Неви во главе? Да еще Прален с гвардейцами? Мятеж там, что ли, произошел? Или какое сражение случилось?

— Сражение? Конечно! Черт возьми, спросите Гренгая и Карканя! Вы слышите, ребята? Монсеньор сомневается, было ли там сражение… Да ведь мы собственными глазами видели, как уносили раненых (он собирался сказать: трупы, но прикусил язык)… И насчитали… сколько мы насчитали, Гренгай, а? Не бойся, говори!

Гренгай наудачу брякнул:

— Шесть!

— Вы слышите, монсеньор? — вскричал торжествующий Эскаргас. — Один только Гренгай насчитал шестерых.

Кончини между тем размышлял:

«Раз были раненые, значит, была схватка… Стало быть, покушение все-таки состоялось. Я уже вижу, как это происходило: король появился не один… ведь этот негодяй назвал Ла Варена… Жеан Храбрый нанес удар, а потом на него накинулись. Но он умеет постоять за себя и вполне мог уложить нескольких… Что до лучников и гвардейцев, то, думаю, это дело рук Леоноры… она устроила так, чтобы солдаты подоспели… слишком поздно. Однако что с королем? Убит он или ранен? Или ему удалось, как всегда, ускользнуть?»

Трое храбрецов не прерывали его раздумий и только выразительно перемигивались. Их злило и выводило из себя то, что хозяин придает такое чрезмерное значение пустячной задержке. Но они вбили себе в голову, что «облапошат» его, и потому решили твердо стоять на своем, ибо здесь было задето их самолюбие. Впрочем, мысленно они посылали Кончини ко всем чертям.

А тот пожал плечами с пренебрежительным сожалением и произнес насмешливо:

— Похоже, у вас от страха в глазах помутилось, храбрецы! Не может быть, чтобы случилось что-то серьезное. Уж о мятеже меня бы известили, черт возьми! Наверное, ваше пресловутое сражение — это не больше, чем обыкновенная стычка нескольких человек. Быть может, попытка убийства… покушение, кто знает?

Сам того не замечая, он понизил голос. Эскаргас, опасаясь перегнуть палку, ответил также полушепотом и с уклончивым видом:

— Гм! Убийство, покушение, стычка — тут большой разницы, знаете ли, нет… можно и так это назвать.

Бедняга пребывал в смятении из-за непонятной настойчивости Кончини, а потому старался изъясняться таинственными намеками и выглядел весьма встревоженным. Оба его товарища, естественно, играли в ту же игру и озирались не менее беспокойно, так что Кончини, наблюдая за ними, говорил себе:

«Мерзавцы явно знают больше, чем рассказывают. Возможно, боятся попасть в неприятную историю. Corbacco! [10] Я должен это выведать!»

Вслух же спросил:

— Так, значит, было убийство? А кто жертва? Говори без утайки! Убили или только ранили?

— Не могу сказать в точности, монсеньор. Вы же понимаете, когда творятся такие дела, людям вроде нас нельзя высовываться, если кругом толкутся лучники и солдаты. Мы и носа не смели показать, сидели в укрытии, а потому не все смогли разглядеть. Тем более, что все носились, как ошалелые, вопили, размахивали шпагами… Однако…

— Однако?.. — повторил, задыхаясь, Кончини.

— Мне показалось, что я слышу, как кричат: «Несчастье! Ужасное несчастье!»

«Он мертв! — мысленно воскликнул Кончини. — Отныне я господин! Наконец-то!»

На лице же его не дрогнул ни один мускул. Он по-прежнему насмешливо улыбался, рассеянно поигрывая своим крохотным кинжальчиком.

— Peccato! [11] — произнес он все тем же безразличным тоном. — Но если поднялась такая суматоха, то жертвой оказалось какое-нибудь значительное лицо… быть может, даже ив высшей знати… Кто же, черт возьми? Вам не удалось хоть одним глазком рассмотреть? Я спрашиваю потому, что пострадать мог и кто-то из моих друзей.

И он устремил на своих подручных испытующий взор.

Измученный Эскаргас, с трудом сдерживая ярость, думал:

«Чума тебя разрази, индюк итальянский! Имя! Так я и назвал тебе имя! Завтра же ты уличишь меня во лжи и прогонишь ко всем чертям… Дьявольщина! Чем бы таким задурить ему голову? Вот что, скажу-ка я, что это короля убили… Говорят, Кончини завел шашни с мадам королевой, так пусть порадуется… А заверну я все это таким манером, что сам черт ногу сломит… не то что наш синьор!»

— Монсеньор, нам было не слишком хорошо видно… но, как и вы, я полагаю, что это было значительное лицо… из высшей знати… выше не бывает!

«Прекрасно! — сказал себе Кончини. — Он выразился яснее некуда. Я был прав: мерзавцам известно гораздо больше, чем они рассказывают.»

Вслух же проговорил, также состроив скорбную мину:

— Дьявольщина! Отчего же ты так решил?

— Во-первых, по тем причинам, что вы сами назвали. Во-вторых, в Лувре может жить только значительное лицо.

— Значит, жертва живет в Лувре?

— Судя по всему, да. Тело велено было отнести именно туда. И это еще не все. Кто-то рядом произнес слова, от которых у нас мороз пошел по коже: «О случившемся молчать. Кто распустит язык, рискует быть колесованным заживо. « Вот почему мы так упирались, монсеньор. Нам совсем не улыбается быть колесованными заживо.

— Будьте спокойны, — заверил их Кончини. — Никто не узнает об этом. К тому же, вы находитесь под моим покровительством.

Одновременно он лихорадочно размышлял:

«Сомнений не остается: король убит, а смерть его хотят сохранить в тайне, пока не будут приняты необходимые меры. В настоящий момент об этом не знает даже и Мария, иначе она прислала бы за мной. Завтра утром ей сообщат печальную весть со всеми обычными предосторожностями. Я буду у нее. Пока же вполне могу располагать собой и своим временем.»

Эскаргас, в свою очередь, говорил себе:

«Поищи-ка теперь, чей труп доставили ночью в Лувр. Если найдешь, значит, труп в самом деле был… хотя это кажется почти невероятным. А не найдешь, так и взятки гладки: кому же хочется быть колесованным заживо? Но, надеюсь, с этим дурацким допросом мы покончили.»

Эскаргас ошибался, допрос не был закончен, потому что Кончини внезапно хлопнул себя ладонью по лбу.

— А как же этот? — воскликнул он.

— Кто? — вылупил на него глаза Эскаргас.

— Да убийца же!

— Ах, убийца! — опечалился Эскаргас. — В самом деле… Где была моя голова? Бедняга-убийца получил по заслугам!

— Разве его не схватили? — с тревогой спросил Кончини.

— Еще бы! Схватили, связали, в цепи заковали, все как должно, все как положено, не сомневайтесь!

Кончини успокоился, но одновременно удивился: ведь трое храбрецов хорошо его знали, этого убийцу, поскольку то был не кто иной как их вожак! Откуда же взялось такое безразличие по отношению к нему? Неужели они его не узнали? Или же втайне давно тяготились им и теперь радовались его несчастью? В сущности, большого значения эти вопросы не имели, но Кончини решил выяснить все до конца, чтобы лучше узнать характер и склонности людей, которых использовал.

— А вы видели убийцу? — спросил он, пристально глядя на своих головорезов.

— Только издали, когда его уносили… Он был в таком состоянии, что сам идти уже не мог.

— Ах, вот как! — произнес Кончини со свирепой радостью. — Его, значит, слегка помяли?

— Помяли? Да на беднягу жаль было смотреть! Его едва не разорвали на части, оглушили ударами, затоптали ногами… Он и на человека уже не был похож… просто кровавая груда мяса.

На сей раз Кончини вполне удовлетворился ответами Эскаргаса. Не задав больше ни одного вопроса, он погрузился в глубокое раздумье, машинально теребя рукоять изящного кинжала. Лицо его, впрочем, оставалось совершенно бесстрастным, и понять, о чем он размышляет, было невозможно.

Глава 12 ПОХИЩЕНИЕ — ДЕЛО ПРОСТОЕ И ПРИВЫЧНОЕ

Оторвавшись наконец от своих мыслей, Кончини не смог удержать вздоха облегчения — это было единственным внешним проявлением обуревавшей его радости. Он пристально взглянул на своих подручных, застывших, будто на параде, в ожидании распоряжений, и позволил себе улыбнуться им, а затем небрежно-величественным жестом достал из ящика пригоршню блестящих монет. Золото просыпалось на стол сверкающим ручейком — и на него в немом восхищении взирали наши храбрецы. Кончини же говорил добродушным тоном:

— Ну ладно, я был с вами немного резок. Это поможет вам забыть обиду.

Кончини всегда отличался щедростью, но на сей раз превзошел самого себя. На столе было рассыпано по меньшей мере сто пистолей. Долго они там не задержались. Три широкие, загребущие лапы разделили деньги на три равные части и в мгновение ока спрятали их. Одновременно из трех глоток вырвались невнятные восклицания благодарности и заверения в бесконечной преданности.

— А теперь, — сказал Кончини, увидев, что с денежным вопросом покончено, — займемся нашим делом.

— Поход не отменяется?

— Ни в коем случае! Разве что улицу по-прежнему охраняют.

— Путь свободен, монсеньор. Там опять спокойно и тихо, будто никакой схватки и не было.

— Вы все подготовили?

— Можно приступать, монсеньор.

— Пошли!

Кончини, стремительно поднявшись, взял кошелек, полный золота, подвязал к поясу, рядом со шпагой, черную бархатную маску, закутался в широкий темный плащ и решительно направился к выходу, не прибавив больше ни слова.

Трое храбрецов последовали за ним.

Выйдя за дверь, он внимательно огляделся, а затем двинулся к улице Арбр-Сек. Эскаргас, Гренгай и Каркань не отставали от него ни на шаг.

Едва они отошли на двадцать метров, как из стенной ниши выскользнула какая-то тень и, крадучись, устремилась за ними.

До дома Бертиль они добрались, не встретив ни единой живой души. Приблизившись к крыльцу, трое храбрецов сразу углядели то, чего не заметили во время предшествующего беглого осмотра, и Эскаргас, понизив голос, торжествующе промолвил:

— Кровь!

Действительно, то были следы сражения Пардальяна и Жеана Храброго с лучниками господина де Неви. Трое молодцов, естественно, не могли упустить такую возможность: если у Кончини и оставались какие-то сомнения в их преданности, то теперь они должны были окончательно исчезнуть.

Кончини, впрочем, и не нуждался в подтверждениях, ибо поверил рассказу провансальца сразу. Он задумчиво осмотрел кровавые пятна и брызги на белых ступеньках, землю, утоптанную сапогами солдат, а затем, небрежно отмахнувшись от дальнейших разъяснений, направился мимо крыльца в тупик Курбатон.

От стены в глубине отделился какой-то человек и осторожно приблизился к вновь прибывшим. Узнав Кончини, он с поклоном сказал:

— Монсеньор, портшез уже здесь.

Кончини сделал властный жест. Человек, без сомнения получивший предварительные инструкции, склонился еще глубже и быстро направился на улицу Арбр-Сек. Тут он столкнулся со шпионом, следившим за Кончини, который, в свою очередь, с необыкновенным интересом изучал следы, оставшиеся после схватки. Не останавливаясь, слуга Кончини бросил на ходу несколько коротких слов и продолжил свой путь до улицы Сент-Оноре, где, свернув направо, вошел в дом своего господина.

А шпион, посмотрев насмешливо на балкон Бертиль, устремил взор, полный ненависти, к слуховому окну Жеана Храброго и произнес, скрежеща зубами:

— Простись с мечтами о любви, моя нежная голубка! Твой голубок уже бьется в расставленных мною сетях… Ты сможешь увидеть его еще раз… на Гревской площади… когда палач станет терзать раскаленными щипцами его трепещущую грудь… когда четыре мощных лошади разорвут на части его сильное тело… когда эти жалкие останки будут выставлены в четырех углах города.

Он пошел прочь упругим бесшумным шагом, продолжая говорить самому себе со злобным удовлетворением:

— Я также постараюсь не пропустить это приятное зрелище… Разве я не заслужил? Сколько лет, сколько бесконечно долгих лет прошло, прежде чем я дожил до этого счастливого момента!

Оказавшись на углу тупика, он стал внимательно вглядываться в темноту, бормоча:

— Радость радостью, но нельзя забывать о поручении, которым почтила меня синьора Леонора. Perdio! [12] Вот эта ямка словно нарочно выкопана для меня! Кончини сопутствует удача: небо затянуло тучами… темно, будто в могиле! Ба! К чему мне видеть — достаточно услышать, как он пройдет мимо. Наберемся терпения… никуда он от меня не денется, ведь портшез стоит здесь!

С этими словами шпион залег в обнаруженную им яму и стал похож на гигантского паука, подстерегающего добычу. Не сводя глаз с тупика, он вновь начал грезить вслух:

— О, если бы мне удалось сделать так, чтобы высокородная принцесса Фауста Борджиа присутствовала при казни своего сына! Какое это было бы величайшее наслаждение… Я бы отдал всю свою кровь по капле, если бы мог крикнуть ей: «Смотри, принцесса Фауста, смотри во все глаза! Этот Жеан Храбрый, изнемогающий в руках палача… твой сын! И это я, я, Саэтта, сделал из него вора, браво, презренного убийцу! Я довел его до эшафота, где ты можешь теперь на него полюбоваться!»

Он засмеялся беззвучным, страшным смехом. В этот момент на него нельзя было глядеть без отвращения.

— Я долго шел к своей мести, — продолжал он, — но вот час мой пробил! А ты, Фауста, все равно об этом узнаешь… Я обшарю Италию, Испанию, Францию, доберусь до самого ада, если нужно… чтобы сообщить тебе счастливую весть! Я найду тебя… небо или ад подарят мне эту радость, ибо других у меня нет!

Тем временем Кончини со своими подручными отнюдь не пребывал в бездействии.

Справа от двери, примерно в десяти-двенадцати футах от земли, находилось маленькое окошко, закрытое толстыми деревянными ставнями. Слева, гораздо ниже, располагалось круглое отверстие, также наглухо закупоренное.

Именно под ним и встали трое храбрецов. Каркань, как самый сильный, нагнулся, подставив плечи. Гренгай, как самый ловкий, вскарабкался на них. Через пять минут деревянный ставень, либо прогнивший, либо подпиленный заранее, был сорван.

Теперь путь преграждала железная решетка в форме креста. Гренгай схватился за прутья обеими руками… раздался сухой треск. Решетка, разломившись на четыре куска, полетела на землю. Гренгай, спрыгнув с плеч Карканя, объяснил, смеясь:

— Хозяйка этой халупы, должно быть, изрядная скряга… эти прутья, на вид такие прочные, сделаны из дерева и только выкрашены под железо. Она, видно, не заметила то, что я углядел cpaзу: один из прутьев с трещиной… вещь совершенно невозможная для честного железа. Ну, монсеньор, если вы желаете войти, проход открыт.

Через две минуты все четверо оказались в доме госпожи Колин Коль. Кончини зажег специально принесенную восковую свечу и стал осматриваться вокруг, глядя сквозь прорези надетой на лицо маски.

Они находились в довольно большой кухне, где все было расставлено в идеальном порядке, блестело и сверкало безупречной чистотой.

Две двери: одна справа, сделанная из цельной деревянной панели, другая, застекленная — прямо перед ними. Именно к последней они и направились. Открыть ее удалось без труда, и они прошли в спальню.

Прямо перед ними стояла большая кровать под балдахином. Чья-то дрожащая рука слегка отодвинула полог, и показалось бледное лицо с широко раскрытыми от ужаса глазами, с разинутым ртом, готовым позвать на помощь. Это была почтенная домовладелица — госпожа Колин Коль.

Прежде чем ей удалось издать хоть какой-то звук, Кончини одним прыжком оказался рядом и, откинув полог в сторону, прошипел:

— Если будешь кричать и сопротивляться, этот кинжал вонзится тебе в горло. Если будешь молчать и повиноваться нам, получишь вот этот кошелек. Выбирай.

Увидев над собой человека в маске, почувствовав прикосновение острого лезвия к своему морщинистому горлу, услышав голос, полный угрозы, показавшийся ей ужасным, достойная матрона решила, что настал ее последний час. Инстинктивно закрыв глаза и отвалившись на подушки, она в полуобморочном состоянии пролепетала умирающим голосом:

— Пощадите!

Однако надо полагать, что слово «кошелек» обладало над ней магической властью, ибо, уловив его, она приоткрыла один глаз. Заветный предмет показался ей вполне увесистым: сквозь вышитый шелк просвечивали желтые блики драгоценного металла; слышался божественный звон монет.

Вся эта сцена длилась не более секунды. Едва Кончини успел произнести «выбирай», как кошелек выскользнул из его пальцев, словно притянутый каким-то мощным магнитом, и в мгновение ока испарился, так что никто не смог бы сказать, куда он исчез.

Похищение свершилось с такой быстротой и ловкостью, что в это трудно было поверить. Сам Кончини задохнулся от удивления, а трое храбрецов, по праву считавших себя мастерами в делах подобного рода, выразили свои чувства восхищенно-изумленным свистом.

Матрона же, проделав этот фокус, вновь закрыла глаза и окончательно потеряла сознание… по крайней мере, внешне. Встревоженный Кончини воскликнул с раздражением:

— Черт бы побрал эту потаскуху… она в обмороке!

— Ба! — насмешливо промолвил Гренгай. — Пощекочите ее острием кинжала… и вы увидите, что старая мегера притворяется…

Действительно, при этих словах госпожа Колин Коль вдруг резко приподнялась и, пригвоздив Гренгая гневным взглядом к полу, завизжала:

— Наглец! Мегеру я еще могу простить! Но как ты смеешь называть меня старухой! Да знаете ли вы, что за мной ухажеры так и вьются? Если бы мне надоело быть вдовой, нашлось бы много желающих, слава Богу! Довольно! С таким висельником, как ты, мне и говорить противно!

— Дьявольщина! — произнес Эскаргас с восхищением. — Какая глотка!

Кончини слушал, не говоря ни слова. Он ясно видел, что матрона обладает завидным хладнокровием и редкой проницательностью. Понося Гренгая, она упорно старалась разглядеть лицо человека в маске, сразу угадав в нем предводителя.

Действительно, хитрая кумушка без труда уразумела, куда клонится дело. Этим людям нужна была не она, а девушка, спавшая наверху. Если не производить шума и не пытаться звать на помощь, то лично ей ничего угрожать не будет — напротив, можно будет даже поживиться. Она инстинктивно поняла, что ночным гостям без нее не обойтись и что с них при удаче удастся сорвать еще один кошелек, подобный тому, что она так ловко прикарманила.

Желая избежать пронизывающего взора госпожи Колин Коль, Кончини знаком велел своим подручным вести переговоры, а сам отошел в сторону. Он уже сожалел о неосторожно вырвавшихся словах, ибо акцент мог его выдать.

Вперед выступил Каркань, самый рассудительный и основательный в нашей троице, обладатель безупречно-вежливых манер.

— Почтенная дама, — начал он, кланяясь со всем изяществом, на какое был способен, — вам придется немедля встать. Поторопитесь, будьте любезны, потому что времени у нас мало, а терпением природа нас обделила.

Эскаргас и Гренгай одобрительно переглянулись: невозможно было изъясниться с большей вежливостью и большей предупредительностью.

Однако госпожа Колин Коль этого не оценила. Судя по всему, она отличалась вздорным и неуживчивым характером, ибо нисколько не растрогалась, а, напротив, возопила визгливым голосом, напустив на себя вид оскорбленной стыдливости:

— Встать перед вами? Уж лучше сразу убейте меня! Какая непристойность! Да за кого вы меня принимаете? Я вам не чета, бесстыдники, хамы, мужланы! Клянусь рождеством Христовым! Честная женщина вроде меня не может нарушить законы благопристойности… Отвернитесь хотя бы и обещайте, что не станете подглядывать!

— Какая глотка! Какая глотка! — повторял в восторге Эскаргас.

— Ах, черт возьми! — выругался Гренгай. — Достаточно задернуть полог. Ваши прелести нас не интересуют!

Положительно, у госпожи Колин Коль был дурной характер. Предложение Гренгая нисколько не устроило ее — напротив, привело в еще большую ярость. Брызгая слюной и не замечая, что в порыве благородного негодования она обнажила именно те прелести, которые требовалось скрывать честной женщине вроде нее, старуха закричала:

— Не интересуют? Ах ты, безмозглый бандит, гнусный выродок! Да меня на коленях тщетно умоляли показать то, чем ты смеешь пренебрегать! Распутник! Турок! Мавр! Слава Богу, всем известно, что я честная женщина и каждый знает…

Но что именно знает каждый, так и осталось неведомым, поскольку Каркань властно оборвал ее:

— А ну, честная женщина, задерните полог и поторопитесь… иначе придется мне вам помочь.

Поразительная вещь! Достойная матрона метнула на статного Карканя весьма выразительный взгляд. На ее лице появилась широкая улыбка, обнажившая несколько еще сохранившихся зубов, чья красота не заставляла сожалеть о тех, что уже выпали. Затем она стыдливо потупилась и вздохнула всей грудью, вздымавшейся от волнения, тогда как морщинистая иссохшая рука, закаленная тяжелой домашней работой, машинально поглаживала белоснежную простыню. Зрелище это было настолько жалким и одновременно комичным, что Гренгай, не выдержав, резко задернул занавески, из-за которых послышался жеманный голосок:

— Вот это мужчина! Только он один знает, как надо обращаться со слабой женщиной.

— Ай да Каркань! — фыркнул Эскаргас. — Он завоевал сердце целомудренной дамы. Везет же этому висельнику!

Каркань, не поняв насмешки, надулся от гордости и с победоносным видом подкрутил ус. Нельзя было не восхититься его бесстрашием… недаром он в свое время едва не подался в монахи!

Пока госпожа Колин Коль одевалась, трое храбрецов, чтобы не терять времени, объясняли, что от нее потребуется. Она, впрочем, не очень их задержала и вскоре появилась перед ними, нацепив на себя старую юбку и накинув на плечи облезлую шаль. По щекам ее уже текли самые настоящие слезы.

— Неужели вы собираетесь забрать с собой бедную девушку? — простонала она с лицемерной горестью.

Но, несмотря на свое волнение, она исподтишка бросала призывные взоры на Карканя, одновременно стараясь заправить под ночной колпак несколько некстати выбившихся прядей.

— Забрать с собой? А как же иначе? Немедленно!

— Ах, у вас нет сердца, — смахнула слезу почтенная матрона.

На сей раз она пристально взглянула на Кончини, безмолвно стоявшего в самом темном углу.

— Если вы заберете бедную сиротку, то что будет со мной? Это же разорение, это смерть! У меня нет никого, кроме нее, и как прикажете мне жить без моей…

Звон золотых монет, рассыпавшихся по натертому до блеска дубовому полу, прервал на полуслове сетования старухи, чьи слезы моментально высохли. Это Кончини, решив поскорее покончить с делом, пренебрежительным жестом опустошил содержимое своего кошелька.

— Ах, монсеньор, — с упреком промолвил Гренгай, — это слишком много, непомерно много. Вы уже дали этой старой колдунье в сто раз больше, чем она заслужила!

Кончини равнодушно отмахнулся от этих слов и жестом приказал поторопиться.

— Клянусь кишками папы! — воскликнул в ярости Эскаргас. — Живо наверх… и чтобы никакого шума, не то…

Несмотря на угрожающий тон этого приглашения, матрона сделала движение, чтобы собрать монеты. Гренгай, грубо схватив ее за руку, промолвил тоном, не допускающим возражений:

— Наверх, старая сука! И поживее! Иначе получишь не золото, а кинжал в брюхо!

На сей раз госпожа Колин Коль поняла, что риск слишком велик, и, хотя улыбка Карканя несколько успокоила ее, предпочла подчиниться.

Она поднялась на второй этаж в сопровождении троих храбрецов, старавшихся на дышать, остановились перед спальней Бертиль и стала тихонько скрестись в дверь, жалобно взывая:

— Мадемуазель Бертиль? Мадемуазель Бертиль! Откройте, молю вас!

Бертиль спала глубоким сном, и снилось ей что-то необыкновенно приятное, ибо нежное лицо ее озаряла чудесная улыбка, приоткрывшая белоснежные зубки, похожие на жемчужины в оправе пурпурного бархата.

Услышав голос матроны, она села на постели, лишь наполовину проснувшись и с выражением все того же бесконечного счастья. Нисколько не испугавшись, она спросила своим мелодичным голоском:

— Это вы стонете, госпожа Колин Коль?

— Да, мадемуазель! Откройте же, умоляю… Я больна… мне плохо… очень плохо.

Повинуясь первому побуждению, девушка спрыгнула с кровати и поспешно накинула тот самый халатик из белой шерсти, что был на ней в момент, когда она встала между Жеаном и королем. Матрона же по другую сторону двери не переставая стонала и плакала, видя, что ее импровизированная тактика приносит успех.

— Потерпите немного, — крикнула Бертиль, одеваясь, — я иду!

И в самом деле двинулась было к двери, но тут же остановилась. Лоб ее внезапно перерезала озабоченная морщинка. Она прошептала:

— Женщина эта невероятно скупа и жадна… Я давно бы уже рассталась с ней, если бы не… (она покраснела, подумав о Жеане). За горсть золота она продала меня королю… и продаст любому, кто ей заплатит. А вдруг это ловушка?

Мысль эта поразила ее настолько, что она отдернула руку, уже: готовую открыть дверь, и спросила:

— Вы действительно больны?

И затаила дыхание, стараясь угадать истину по тону ответа.

К несчастью, она имела дело с изумительной притворщицей. Издавая стоны, способные смягчить сердце самого черствого человека, матрона жалобно заголосила:

— Мне кажется, я сейчас умру! Откройте же, во имя любви к Господу! Неужели вы мне не верите… неужели вы меня подозреваете в чем-то дурном?

Да, Бертиль подозревала ее, и не без оснований. Но этой натуре было свойственно великодушие… впрочем, под обличьем хрупкого изящества таился решительный, волевой характер. Она быстро подошла к сундуку, достала из него маленький кинжал и спрятала его на своей груди. И только сделав это, вернулась к двери, однако таки и не открыла ее: словно какое-то таинственное предчувствие предупреждало ее об опасности. В ответ на укор, прозвучавший в вопросе госпожи Колин Коль, она сказала просто, без всякого раздражения:

— Подозреваю, потому что вы впустили в дом чужих людей не далее как сегодня вечером.

— Это был король, мадемуазель! Можно ли не подчиниться приказу Его Величества? О, как я страдаю!

Это был король! Серьезный аргумент, в особенности для той эпохи! Дитя своего времени, Бертиль приняла на веру объяснение мерзкой домовладелицы. Однако у нее еще достало сил бороться с подступающей жалостью.

— Кто докажет мне, что это не очередное предательство? Возможно, вы снова впустили в дом дурных людей.

— Я совершенно одна, мадемуазель! Клянусь вам всем самым святым для меня! Мне плохо! Господи Иисусе! Неужели вы оставите меня под дверью умирать, как собаку? Это не по-христиански, мадемуазель!

На сей раз девушку убедили жалобные слова лицемерной старухи; возможно также, Бертиль слишком понадеялась на спрятанный у груди кинжал. Как бы там ни было, она воскликнула:

— Я добрая христианка, госпожа Колин Коль, и я вам открою. Но если со мной случится несчастье по вашей вине, вы ответите пред вечным судьей!

И, храбро сжав правой рукой рукоять кинжала, она откинула левой засов, распахнула дверь и произнесла встревоженным тоном:

— Что с вами слу…

Она не успела докончить фразу, ибо ее обхватили две сильные руки. Она хотела крикнуть и открыла рот, но вопль ее утонул в складках широкого плаща, наброшенного на голову. Она хотела вырваться при помощи кинжала, который по-прежнему судорожно сжимала, — но ее уже поспешно заворачивали в плащ, связывали ей руки и ноги какими-то мягкими путами, скорее всего, шарфами; затем ее подняли и куда-то понесли.

Она не лишилась чувств и не потеряла хладнокровия. Понимая, что сейчас всякое сопротивление бессмысленно, она собирала все силы, дабы воспользоваться первым же благоприятным обстоятельством, и страшилась только одного — выронить кинжал, который пока ей удавалось сохранить.

Один из храбрецов держал Бертиль за ноги, второй за плечи, а третий замыкал шествие. Они со всеми предосторожностями спустились на первый этаж, а госпожа Колин Коль, честно отрабатывая золото Кончини, светила им, идя впереди.

Так она проводила их до выхода в тупик и, прежде чем открыть дверь, заботливо предупредила:

— Осторожнее! Здесь четыре ступеньки! Смотрите под ноги!

Невзирая на такую услужливость, один из храбрецов, обернувшись, счел нужным припугнуть ее:

— Ну, старая ведьма, помалкивай, а не то язык отрежем! Если не хочешь, чтобы тебе вырвали глаза, раскроили череп, распороли брюхо, даже лица наши забудь!

Содрогаясь от ужаса, она залепетала, осеняя себя крестом:

— Забуду… забуду навсегда! Клянусь вам всеми святыми, монсеньор!

В отличие от прочих чувств, ужас госпожи Колин Коль был глубоким и неподдельным. Что же случилось с этой бесстрашной женщиной? А то, что теперь в ней не нуждались, и она это прекрасно сознавала. Вернейшим же средством удостовериться в ее молчании было бы перерезать ей без лишних разговоров горло прямо на пороге дома. Сейчас опасность угрожала ее собственной драгоценной особе, и почтенная матрона мигом лишилась самообладания, так поразившего Кончини.

Но одно чувство устояло даже перед страхом. Нащупав в темноте руку Карканя, она страстно ее сжала и, прикоснувшись губами к его уху, выдохнула:

— Возвращайтесь! Не такая уж я свирепая, вы увидите!

Однако тут мужество покинуло ее, и она поспешно отступила в дом, захлопнув дверь и наложив все засовы. Лишь покончив с этим важнейшим делом, она перевела дух и немедленно устремилась на кухню. Бесшумно подтащив к окну табурет, она с удивительной ловкостью взобралась на него. Ее вытаращенные хитрые глазки усиленно вглядывались в темноту, а жадные уши, казалось, шевелились от желания услышать как можно больше.

Храбрецы мягко опустили Бертиль на бархатные подушки портшеза. Девушка попыталась приподняться, но путы мешали ей. Тогда она произнесла странно-спокойным голосом:

— Я задыхаюсь под плащом… Освободите меня.

Приглушенный плотной тканью голос прозвучал еле слышно, но Кончини, стоявший рядом с портшезом, все же разобрал слова. Голосок Бертиль, прежде никогда им не слышанный, сладчайшей музыкой отозвался в его ушах.

Забыв, что девушка не может его увидеть, он театральным жестом обнажил голову, поклонился с присущим ему изяществом и высокопарно произнес:

— Мадам, если вы соблаговолите обещать, что не будете звать на помощь и не будете шевелиться…

— Я не буду звать на помощь и не буду шевелиться, — твердо сказала Бертиль.

— В таком случае, мадам, я счастлив исполнить ваше желание которое для меня равносильно приказу.

И Кончини собственноручно, сладко содрогаясь от прикосновения к этому желанному телу, развязал шарфы, а затем снял плащ, скрывавший лицо, чья идеальная красота доводила его до безумия.

Бертиль ни единым словом, ни единым жестом не поблагодарила того, кто освободил ее от пут. Она не удостоила его даже взглядом, словно бы даже не заметив.

С поразительным спокойствием, изумлявшим и восхищавшим Кончини, она приподнялась и села поудобнее. С наслаждением вдохнув свежий воздух, она поправила корсаж, пригладила растрепавшиеся волосы, расправила складки помявшегося платья — а затем скрестила руки на груди. Этот внешне вполне естественный жест позволил ей вновь завладеть оружием, в котором заключалось ее единственное спасение.

Она предстала перед Кончини в сиянии своей красоты и юности: прелестное личико обрамляли роскошные золотистые локоны, бархатистая кожа благоухала, безупречность фигуры подчеркивалась изяществом каждого жеста — и он, очарованный, ослепленный, закрыл глаза, приложив руку к сердцу, словно пытаясь унять его неистовое биение.

А трое бандитов, восхищенные этим небесным видением, выразили свои чувства привычным свистом, означавшим высшую степень одобрения. Более того, удивляясь самим себе, они вдруг ощутили некое странное сожаление, как будто их начала тяготить эта, в сущности, обыкновенная работа. В загрубелых душах рождалось какое-то незнакомое чувство, очень похожее на жалость: эта девочка казалась им такой же прекрасной, чистой и непорочной, как лик Божьей матери, на который они взирали с искренним благоговением, если забредали в церковь — что иногда и с ними случалось.

Кончини, обманутый внешним спокойствием девушки, не замечал ее бледности и лихорадочного блеска обычно столь кротких голубых глаз. Между тем, если бы он знал ее поближе, это должно было бы его насторожить.

Не глядя на своего похитителя, стоявшего перед ней с обнаженной головой с видом крайнего почтения, она произнесла своим мелодичным голосом:

— Вы говорите как дворянин, каковым быть не можете…

— Мадам! — проскрежетал Кончини, бледнея.

Не обращая на него внимания, она продолжала:

— Ибо человек, удостоенный этого звания, не может совершить подобную низость… Вы сказали, что мои желания для вас равносильны приказу? Прекрасно! Итак, я желаю вернуться в свой дом. Не препятствуйте мне, и я прощу…

— Мадам, — воскликнул Кончини горестно, — это единственная просьба, которую я не могу исполнить… по крайней мере, в данный момент.

С презрением, начинавшим приводить Кончини в ярость, она сказала ровным, почти безразличным тоном:

— Я же говорила: вы не дворянин. Сила на вашей стороне, и вы можете делать со мной, что хотите… Я не унижусь до спора с вами…

Не в силах сопротивляться клокотавшей в нем страсти, Кончини пылко воскликнул:

— Мадам, умоляю вас, выслушайте меня… Вы не знаете, какую безумную любовь пробудили во мне! С того мгновения, как я вас увидел, мной владеет только одно чувство… Я провожу ночи без сна, шепча ваше восхитительное, дорогое для меня имя! Да, я знаю, что использовал против вас силу и хитрость… как вы сами сказали, я совершил низость, недостойную дворянина. Но вина моя не столь велика, как вам кажется… Это было необходимо, мадам: над вами нависла смертельная угроза, и я не нашел другого средства спасти вас. Клянусь вам, мадам, нет любви более глубокой, более искренней, более почтительной, чем моя!

До этого момента Бертиль сохраняла полную безучастность, так что могло даже возникнуть сомнение, слушает ли она. Видя, что фаворит королевы замолчал, дабы перевести дух, она произнесла холодно:

— Одно слово: свободна я или нет?

— Да! — в отчаянии вскричал Кончини. — Да, мадам, вы свободны. Ваше желание приказ для меня: возвращайтесь в свой дом!

Несмотря на самообладание, доселе ей не изменявшее, девушка не смогла сдержать радостного жеста. К бледным щекам ее прихлынула кровь, и она привстала, собираясь немедленно воспользоваться дарованной ей свободой.

Но Кончини придвинулся к ней еще ближе, обжигая ее своим дыханием и бормоча:

— В обмен я прошу только одного: взгляните на меня не так сурово! Скажите мне слово надежды! Всего лишь слово, мадам, неужели это много для вас?

Бертиль бессильно опустилась на подушки портшеза, проронив чуть слышно:

— Сначала измена и насилие, затем оскорбительный торг. Лакей!

И, устало отвернувшись от него, она закрыла глаза, словно ее внезапно охватила дрема.

Фаворит королевы в бешенстве топнул ногой. Это слово обожгло его, будто удар хлыстом. Разразившись ужасными проклятиями, он яростным движением нахлобучил на голову шляпу и прорычал:

— Лакей? Пусть будет так. Отныне вы имеете дело с лакеем!

Воспользовавшись тем, что девушка не смотрела на него, он вновь схватил оба шарфа, брошенные им на землю, и в мгновение ока замотал ей рот. Похоже, он уже не доверял ее обещанию не звать на помощь. Бертиль же даже не шелохнулась, как если бы все происходящее потеряло для нее всякий интерес.

Слегка успокоившись после этой подлой выходки, он грубо приказал:

— Эй, вы! Ступайте вперед… вы знаете, куда.

Портшез тронулся с места. Трое храбрецов охраняли его со шпагами наголо. Кончини шел сзади. Рот его кривился в ужасной усмешке, и он бормотал, не отрывая горящего взора от Бертиль:

— Лакей?! За это слово, красавица моя, ты заплатишь кровавыми слезами!

Глава 13 ЛЮБОВНОЕ ГНЕЗДЫШКО СИНЬОРА КОНЧИНИ

Маленький отряд двинулся в сторону Сены.

Примерно в тридцати шагах, крадучись, следовал Саэтта, выползший из своего убежища.

В это время с противоположной стороны к дому Бертиль быстрым шагом подходил какой-то дворянин. Это был Жеан Храбрый, возвратившийся домой после всех приключений тревожной ночи.

Остановившись под заветным балконом, он быстро огляделся проверяя, все ли в порядке. Вдали двигался портшез в сопровождении эскорта, и молодой человек равнодушно отвернулся, дабы осмотреть ближайшие подступы к дому любимой.

Покой и безмолвие царили на улице, где все, казалось, спало праведным сном. Жеан на какое-то мгновение задумался, не сводя глаз с балкона и тяжело вздыхая, затем отворил свою дверь. Зная, что никто за ним не наблюдает, он все же еще раз подозрительно глянул вокруг и послал балкону воздушный поцелуй, вложив в него всю свою любовь.

И тут же втянул голову в плечи, словно воришка, пойманный за руку; покраснев, как школьник, он, перескакивая через четыре ступеньки, вихрем взлетел по узкой лестнице, ведущей в мансарду, служившую ему жильем.

Тем временем Кончини продолжал свой путь. Маленький отряд пересек площадь Труа-Мари, только что расширенную с целью облегчить доступ к Новому мосту, повернул налево, углубившись на улицу Бюшри, еще раз свернул налево и оказался на узкой, почти всегда безлюдной улочке, ведущей к реке. Здесь стояло всего несколько домов.

Это место называлось улицей Ра, или Крысиной, но ошибется тот, кто предположит, что своим названием она была обязана мерзким и прожорливым грызунам. Первоначально ее именовали улица Ара — вероятно, первая гласная с ходом времени просто где-то затерялась. Впрочем, не менее опрометчиво было бы сделать вывод, что крысы обходили одноименную улицу стороной.

Кончини постучал условленным стуком в дверь дома, стоящего на углу, и ему тут же отворили.

Если снаружи дом выглядел угрюмым и обшарпанным, то внутри впечатление полностью менялось. Это было изумительное любовное гнездышко, где все дышало утонченной элегантностью и изысканным кокетством.

Бертиль отнесли в спальню, меблированную с неслыханной роскошью, и, освободив от кляпа, уложили на громадную кровать с балдахином, украшенным бесценными кружевами, — более всего она напоминала жертвенный алтарь в храме богини Венеры.

По знаку своего господина трое храбрецов деликатно вышли из комнаты — однако, поскольку точных распоряжений дано не было, решили дожидаться Кончини поблизости, не покидая дом.

Наконец-то Кончини остался наедине с Бертиль. Он, впрочем, не желал получить желаемое, прибегнув к насилию. Но не совесть в нем пробудилась, а взыграло попросту самолюбие: он несколько переоценивал свои чары и свою обольстительность, которыми и в самом деле обладал. Он говорил себе, что перед ним — молодым, красивым, изящным, богатым — не устояла даже королева; было бы просто невероятно, чтобы он не сумел завоевать сердце этой бедной, ограниченной, провинциальной девочки. Итак, он решил добиться от нее по доброй воле того, что в крайнем случае готов был взять силой.

Однако он не учел силу своего желания. Это была плотская страсть, весьма далекая от подлинной любви. Поэтому, когда он увидел Бертиль — бледную, но полную решимости, застывшую в позе величественного презрения, не скрывающую своего отвращения к нему, но при этом еще более прекрасную, еще более восхитительную в своем целомудренном негодовании, — кровь закипела у него в жилах. Забыв, что он пришел сюда только с целью подготовить почву и соблазнить неопытную душу щедрыми обещаниями, итальянец сорвал с себя плащ, шляпу, маску и протянул к Бертиль дрожащие руки, не сознавая, насколько он страшен и отвратителен в неприкрытой похоти, исказившей гримасой его лицо.

— Послушай, красавица, — задыхаясь, проговорил он, — ты не знаешь, кто я такой… я могу сделать тебя счастливейшей женщиной королевства… Я богат… я обладаю властью… но все это — богатства, почести, власть — я кладу к твоим ногам… У тебя будут самые редкие, самые дорогие драгоценности. Ты будешь жить в собственном доме, рядом с которым роскошнейшие дворцы покажутся лачугами. Тебе будут подавать самые изысканные кушанья на золотых блюдах, не имеющих цены… Ты будешь блистать при дворе, подобно королеве, окруженная всеобщим преклонением… И все это я предлагаю тебе за один-единственный взгляд! Говори, ты хочешь?

Судорожно сжимая рукоять кинжала и устремив свой ясный взор в его налитые кровью глаза, она ответила ровным голосом, хотя это спокойствие далось ей ценой сверхчеловеческих усилий:

— Я предпочту провести жизнь в самой жалкой из хижин, предпочту ходить в лохмотьях и вымаливать кусок черствого хлеба на паперти, предпочту самую ужасную нищету и даже смерть тому позору, что вы мне предлагаете!

— Так я тебе ненавистен?

С этими словами он сделал шаг вперед.

Ей показалось, что он собирается броситься на нее, и она занесла руку с кинжалом, воскликнув:

— Не приближайтесь… или вы умрете!

Он замер. Бертиль подумала, что сумела испугать его, и пренебрежительно улыбнулась.

Кончини же остановился от удивления, а не от страха. Придя в себя, он в свою очередь улыбнулся, и в нем внезапно ожил любезный придворный. Изящно поклонившись, он произнес не без иронии, хотя и постарался замаскировать ее:

— Дьявольщина! На вид вы такая хрупкая, — утонченная… и кто бы мог подумать, что у вас душа воинственной амазонки? Спешу заметить, что этот бесстрашный жест вам очень идет… В этой позе вы еще более прелестны, еще более восхитительны, еще более желанны… да-да, желанны как никогда!

Спальня была обширных размеров. В центре на дубовом возвышении с двумя широкими ступеньками покоилась кровать, окруженная балюстрадой с четырьмя резными колонками, удерживающими балдахин с гербом, на котором были изображены два крылатых амура. Тяжелый парчовый полог был раздвинут, и края его заткнуты за спинки с пухлыми и шаловливыми купидончиками по краям. Это массивное сооружение занимало не менее трети комнаты как в длину, так и в ширину. Между возвышением и боковыми стенами оставалось довольно широкое пространство — слева оно было несколько поуже, поскольку из стены выступал камин.

Именно здесь, между возвышением и камином, заняла позицию Бертиль. А вокруг все было заставлено столиками, креслами, пуфиками, этажерками с огромным количеством дорогих безделушек. На стенах были развешаны непристойные картины, бронзовые бра и серебряные кашпо. На первой ступеньке возвышения, в головах и ногах постели стояло два огромных канделябра.

Поскольку Кончини хотелось успокоить девушку, он зашел в альков справа, с противоположной стороны, но уже начал нервически расхаживать вдоль возвышения, не говоря ни слова, но исподтишка поглядывая на Бертиль. В глазах его зажегся опасный огонек.

В сущности, он уже принял решение — дать ей несколько дней на раздумье, а силу применить, если она и дальше будет упорствовать. Десять раз он открывал рот, чтобы сообщить об условиях полюбовного соглашения, но заставить себя сделать это не мог.

Почему? Да именно потому, что девушка казалась ему желанной как никогда. Похоть, на мгновение утихавшая в нем, вдруг вспыхивала вновь с необоримой мощью. Было и еще одно обстоятельство: ревность. С бессознательным фатовством он говорил себе: если эта простушка отвергла его, Кончини, самого красивого и самого изящного кавалера при французском дворе, если она с презрением отказалась от неслыханно щедрых даров, если, наконец, дошла до того, что стала угрожать ему кинжалом, то напрашивается единственное объяснение — сердце ее занято другим.

Он ловил себя на том, что начинает скрежетать зубами при этой мысли, что проклинает неизвестного соперника и клянется отомстить ему. Вскоре он оказался не в состоянии сдерживаться и вскричал:

— Вы должны подумать над моим предложением… Не может быть, чтобы я внушал вам непреодолимый ужас… Или же вы любите кого-то еще?!

В его пристальном взгляде, в выражений лица, в тоне угадывалась неприкрытая угроза, и девушка почувствовала себя оскорбленной.

— А если и так? — воскликнула она, гордо выпрямившись.

— Вы признаетесь? — прорычал он. — В таком случае, берегитесь!

— Чего? Я в вашей власти, но не боюсь вас.

— Я могу уничтожить вашего любовника!

— Никогда в жизни! Вы просто хвастун! Появись он здесь, вы бы трусливо бежали от него! Забились бы в любую дыру, чтобы укрыться!

— Какой-нибудь презренный бандит? Подходящая пара для такой девушки, как ты!

— Он самый достойный, самый верный, самый рыцарственный из всех дворян, и его рука когда-нибудь покарает низкого лжеца.

Эти яростные реплики, полные злобы с одной стороны и презрения — с другой, стремительно сменяли друг друга, скрещиваясь, словно шпаги в смертельном поединке.

— Я вырву у него сердце! Сожгу его на медленном огне!

— Роль палача вам вполне подходит!

— Он будет стоять передо мной на коленях, моля о пощаде! Горе ему! И горе тебе!

— Вам не испугать его… Он никого не боится… Вся смелость и доблесть мира заключены в нем… Недаром его прозвали Храбрым!

Кончини вздрогнул.

— Как ты сказала? — пробормотал он. — Повтори! Ты говоришь, его прозвали Храбрым? Это Жеан Храбрый, не так ли?

— Да, Жеан Храбрый. Это его имя.

Кончини разразился ужасным смехом, от которого у нее мороз прошел по коже.

— Ах, клянусь Богом! Какое забавное совпадение! — И он фыркнул. — Любовница Жеана Храброго! Все складывается самым чудесным образом! Вот что, красавица моя… твой идеальный дворянин, твой образец рыцарственности… да знаешь ли ты, кто он такой? Обыкновенный бандит! Разбойник с большой дороги! Наемный убийца! Вот он кто, твой великолепный герой!

Ни секунды не колеблясь, она бросила ему в лицо:

— Вы лжете!

Оскорбленный до глубины души, он прорычал по-итальянски:

— Sangue della madonna! [13]

Но, тут же взяв себя в руки, улыбнулся насмешливо и заявил цинично, чего она, в наивности своей, не поняла:

— Помилуй, это сведения из первых рук… Ведь он у меня на службе!

— В таком случае, он просто выполняет распоряжения своего господина! Позор падает на того, кто приказывает и кто платит. Убийца вы, а не он! Но даже этого я не допускаю. Вы лжете, повторяю вам!

Ее несокрушимая вера привела Кончини в бешенство. Оскорбительное обвинение во лжи, произнесенное дважды, не слишком его беспокоило, но инстинкт подсказывал ему, что нет лучшего средства унизить эту высокомерную девушку, поразив в самое сердце, чем доказать бесчестность ее любовника. Он лихорадочно размышлял, как убедить ее, и, внезапно хлопнув себя по лбу, проворчал так, чтобы она могла расслышать:

— Черт возьми! Слово дворянина ничего не значит для подружки бандита… Она должна получить подтверждение из уст такого же проходимца. Пусть же она его получит!

Схватив маленький свисток, висевший у него на шее, он трижды пронзительно свистнул. Через несколько секунд на пороге возникли Эскаргас, Гренгай и Каркань.

Выстроившись в ряд в двух шагах от двери, они безмолвно ожидали распоряжений своего господина. А тот, не оборачиваясь, спросил резким тоном:

— Как зовут вашего вожака?

Трое храбрецов переглянулись в изумлении, не зная, что и думать.

— Монсеньор, — робко начал Эскаргас.

— Без предисловий! — оборвал его Кончини. — Мне нужно от вас только имя! Как зовут вашего вожака? Отвечайте!

— Жеан Храбрый.

— Очень хорошо. Чем занимается он у меня на службе?

— Дьявольщина! Он делает… ту же работу, что и мы!

Кончини все это время не сводил глаз с Бертиль. Жестом приказав своим подручным уйти и не взглянув назад, ибо он был уверен, что те повиновались, Кончини сделал два шага по направлению к девушке, скрестил руки на груди и насмешливо осведомился:

— Ну, вы слышали? Вы узнали этих троих бандитов? Именно они схватили вас и доставили сюда. Это их работа. Полагаю, других объяснений не требуется? Теперь вы мне верите?

Упрямо покачав головой, она бросила решительное: «Нет!» Но лицо ее слегка побледнело.

— Не веришь? — задохнулся от негодования Кончини. — А если ты увидишь…

— Я скажу, что глаза мои ошибаются… В это я не поверю никогда и ни за что! — воскликнула она с тем же упорством.

— Если ты увидишь, — продолжал неумолимый Кончини, — как твоего Жеана Храброго везут на позорной повозке к Гревской площади, если увидишь, как палач раздирает ему крючьями грудь, поливая свежие раны расплавленным свинцом и кипящим маслом, если увидишь, как четыре лошади разрывают на части его тело, а возмущенная толпа, бросившись к этим жалким останкам, расхватывает их по кусочкам, чтобы скормить свиньям… если ты увидишь все это, то поверишь?

Она зажмурилась, словно желая отогнать ужасное видение. Но мужество не изменило ей и в эту страшную минуту. Тут же открыв глаза, она с вызовом произнесла:

— Я знаю, что при помощи гнусных интриг можно осудить невиновного. Я вижу, что вы способны на любую низость, дабы достичь своих целей. Но с Жеаном Храбрым вам не удастся справиться. Он не из тех людей, что позволяют схватить себя.

— О! — вскричал торжествующий Кончини. — Вот здесь ты ошибаешься! Его уже арестовали и надежно упрятали в темницу… Через несколько дней ему предстоит казнь, ожидающая царе… злодеев, подобных ему.

Он так жаждал нанести ей оглушающий, как ему казалось, удар, что в своей злобной радости забыл об осторожности и едва не проговорился о том, что в настоящий момент было никому неизвестно. С его уст чуть не сорвалось слово «цареубийца». Он Уже сожалел о своей оплошности, но поправить дело было невозможно.

Впрочем, нанесенный им удар превзошел все ожидания. Бертиль, и без того бледная, помертвела. Она пошатнулась и едва успела ухватиться за ближайшее кресло, чтобы удержаться на ногах. Сомневаться не приходилось: по-видимому, король, дав ей обещание простить Жеана, передумал и нарушил свое слово.

Ликующий Кончини, однако, не смог насладиться своим триумфом, ибо вдруг услышал за спиной какое-то невнятное рычание, а затем такие богохульственные проклятия, что они нагнали бы страху даже на лучника или гвардейца. Удивленный и одновременно взбешенный, он обернулся и заметил своих головорезов, потрясенных не меньше, чем он сам.

— Что вы здесь делаете, мерзавцы? — только и сумел вымолвить Кончини, не в силах справиться с изумлением.

Что они делали здесь? Да просто они краем уха услышали имя своего Жеана, и это обстоятельство их крайне заинтриговало. Им захотелось узнать, в чем тут дело, и они позволили себе не заметить жест, повелевавший оставить комнату. И оказалось, что Жеан, которого они оставили свободным и беззаботным всего лишь два часа назад, схвачен, заключен в темницу, и ему угрожает четвертование. И кто же говорил об этом? Кончини, иными словами, самый осведомленный человек при дворе французского монарха! Ах, если бы они могли знать заранее! Никогда не бросили бы они своего предводителя одного и тем самым спасли бы его от ареста. Их неподдельное, глубокое горе как всегда нашло свое выражение в ругательствах.

Кончини, придя в себя, с угрожающим видом двинулся к ним.

— Шпионить за мной вздумали? — в ярости прошипел он. Вон! Ваши услуги мне больше не нужны! Пошли прочь, собаки!

Трое храбрецов и не подумали исполнять этот приказ. Переглянувшись, они стали подходить к своему господину с такими ясными намерениями, что тот содрогнулся бы от ужаса, если бы успел это заметить. Но фаворит был слишком поглощен своими мыслями. Еще одна секунда, и все было бы кончено: итальянец никогда не превратился бы в маркиза и первого министра. Но именно в это роковое мгновение он вскричал, внезапно переменив прежнее решение:

— Нет, лучше останьтесь! Говори, Эскаргас! Повтори этой женщине, которая верит на слово только людям твоего пошиба, повтори ей то, что рассказал мне в кабинете. Но будь краток.

Храбрецы вздохнули с облегчением, обменявшись понимающими улыбками и лукаво перемигнувшись. Если речь шла об аресте, существовавшем лишь в их воображении, они могли быть спокойны за судьбу своего вожака. На их физиономиях вновь появилось выражение преувеличенного почтения, и Эскаргас торжественно произнес:

— Монсеньор, мы сообщили вам об ужасном убийстве и об аресте преступника, которого, как водится, слегка помяли.

Кончини обернулся, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на Бертиль эти слова. За спиной же его разыгрывалась настоящая пантомима. Все трое, не сговариваясь, расплылись в улыбке и начали неистово махать руками. Вращая глазами и беззвучно шевеля губами, наши храбрецы говорили, можно сказать, кричали совершенно недвусмысленно и отчетливо:

— Это неправда! Не верьте!

И Бертиль, сама не зная почему, решила, что они не лгут. Поэтому Кончини, ожидавший увидеть глубочайшее горе и отчаяние, с изумлением обнаружил, что к ней вернулись прежние гордость и решимость.

Он мгновенно повернулся, ибо уже смутно подозревал своих подручных — однако увидел, что те стоят бесстрастно и неподвижно. Нахмурившись, он какое-то время пристально смотрел на них, о чем-то размышляя, а затем спросил вкрадчиво:

— Почему вы не ушли, когда я дал знак?

— Монсеньор, мы его не заметили.

Взгляд Кончини стал пронизывающим. Храбрецы же постарались придать своим лицам самое простодушное выражение. Не настаивая больше, Кончини сказал:

— Я не люблю рассеянных слуг. На сей раз прощаю, но впредь будьте внимательнее. Теперь ступайте на первый этаж. Подниметесь только по моему зову!

Они, поклонившись, вышли и стали шумно спускаться по лестнице. Кончини, широко распахнув дверь, слушал. Убедившись, что приказ его исполнен, он закрыл дверь на два оборота ключа, говоря самому себе:

— Завтра я разберусь с этими негодяями… Больше им доверять нельзя.

Взглянув искоса на стоявшую неподвижно Бертиль, но не сказав ей ни слова, он вновь принялся расхаживать справа от возвышения, на котором стояла кровать. Эта безмолвная прогулка длилась четверть часа. Время от времени он поглядывал на девушку. Теперь он уже не помышлял об уходе, равно как и том, чтобы предоставить ей отсрочку. Желание овладеть ею становилось властным и необоримым. Словно пытаясь оправдаться в собственных глазах, он прошептал:

— Любовница бандита! Какие тут могут быть церемонии?

Решившись, наконец, добиться своего немедленно, он подошел к ней поближе.

— Вы обдумали мое предложение? — спросил он, неожиданно возвращаясь к отправной точке разговора, прерванного появлением троих храбрецов.

— Вы сделали мне предложение? Вы?!

Он побледнел, и кулаки его судорожно сжались. Покачав головой, словно обещая себе рассчитаться с ней за все дерзости разом, он произнес, силясь казаться спокойным:

— Хорошо, я повторю. Я предлагаю вам сто тысяч экю, роскошный дворец и титул на ваш выбор — маркиза или герцогиня, что хотите. Подождите… я еще не кончил. В обмен я прошу у вас только одного: разрешите мне навещать вас… ухаживать за вами, если вам так больше нравится… все остальное придет само собой. Скажите мне только одно слово: Да! — и я немедленно покину этот дом. Мы увидимся с вами вновь при свете дня, когда вам нечего будет опасаться и вы сможете распоряжаться собой без всякого принуждения. Ответьте: мне уйти?

Продолжая говорить, он украдкой подбирался к ней все ближе и ближе. Ей уже пришлось отступить на два шага назад. Она поняла, что подобным манером скоро окажется прижатой к стене, и, судорожно сжав рукоять кинжала, предупредила:

— Не двигайтесь! Стойте, где стоите!

Внешне покорный, он остановился, но требовательно повторил:

— Ответьте же мне!

— Вы спрашивали, не испытываю ли я ужас перед вами? Отвечаю: я испытываю не ужас, а презрение и отвращение. Вот единственные чувства, которые вы мне внушаете. Я предпочту смерть вашим омерзительным объятиям.

— Все равно ты будешь моей! — прорычал Кончини.

Он давно уже выжидал удобного момента и теперь неожиданно бросился на нее. Она взмахнула кинжалом, однако фаворит ожидал удара и стремительно отпрянул. Рука ее поразила пустоту, и он тут же схватил девушку за локоть.

Борьба длилась недолго. Заломив эту белоснежную изящную ручку, слабую руку женщины, он сжал ее с такой силой, что из груди Бертиль вырвался душераздирающий вопль; кинжал, выпав из ее бессильных пальцев, упал на пол.

С диким хохотом Кончини отбросил ногой ставшее безобидным оружие и обхватил девушку обеими руками. Он был настолько возбужден, что забыл обо всех своих изящных манерах. С него словно бы спала маска цивилизованного человека, и все животные инстинкты прорвались наружу. Даже за произношением своим он уже не мог следить и, оскалившись, рычал на странной смеси французского и итальянского:

— A, poverelta [14], ти думала, чито изпугала меня? Ти меня не дзнаешь… Те voglio! Те voglio! Forco dio! [15] Ты будзешь моей!

Она сжалась, откинув голову назад, чтобы избежать гнусного поцелуя. Одновременно, нанося удары наудачу, она пыталась отбиться от него своими маленькими кулачками.

Он же, стискивая ее все крепче, подталкивал девушку к возвышению, насмешливо приговаривая:

— Бей… кусайся… царапайся… Твои удары для меня ласка!

Но ей все же удалось как-то вывернуться из его рук. Невзирая на весь ужас своего положения, она сохранила ясность рассудка и понимала, что необходимо выиграть время… пусть всего лишь минуту! Надо добраться до двери, а там… Она не знала, что будет, однако надеялась на чудо. Быть может, за нее вступятся те трое, что пожалели ее… Быть может, обвалится потолок и раздавит негодяя… Быть может, проломится пол и поглотит его…

Чтобы добежать до двери, ей нужно было обогнуть возвышение с кроватью. И на этом ужасном пути ее подстерегал хищный зверь, готовый броситься в любую минуту.

Сделав над собой невероятное усилие, чтобы обрести самообладание, она отважно устремилась вперед, опрокидывая или швыряя ему под ноги всю мебель, которая попадалась под руку. Перед ее расширенными от ужаса глазами маячила только одна цель. Отчаяние удесятеряло силы. Она понимала, что если вновь попадет в его руки, если упадет или лишится чувств, то гибель ее неизбежна — поэтому старалась двигаться быстро, но осмотрительно, одновременно испуская жалобные крики:

— Ко мне! На помощь!

Кончини же, доведенный до исступления безумным желанием и неожиданным отпором со стороны беззащитной девушки, не давал ей ни секунды передышки. Он перескакивал через упавшие кресла, табуреты, этажерки или отшвыривал их ногой, отмахивался от летевших в него безделушек и рычал уже нечеловеческим голосом:

— Моя! Не уйдешь от меня!

Она чувствовала, что слабеет; ноги у нее подкашивались, в глазах потемнело, а крики уже больше походили на хриплые стоны.

Он также понял, что она изнемогает, и удвоил усилия. Несколько стремительных шагов, и ему удалось ухватить ее за плечи. Издав радостный рык зверя, раздирающего добычу, он воскликнул:

— Попалась! Теперь ты моя!

Задыхаясь, с растрепанными волосами и почти обезумевшая, она предприняла последнюю отчаянную попытку вырваться, но на сей раз он держал ее крепко. И тогда само сердце ее выкрикнуло заветное имя, и она издала душераздирающий призыв:

— Жеан! На помощь, Жеан!

То был бред, или у нее начинались галлюцинации? Ей показалось, что в безмолвии ночи послышался далекий, едва различимый крик: «Я здесь!»

Увы! Чуда не произошло, и спаситель не появился. А чудовище, державшее ее в своих лапах и опалявшее своим хриплым дыханием щеку, насмехалось над ней:

— Зови, сколько хочешь! Никто тебя не услышит! Никто не придет на помощь! Тебе не уйти от меня!

Однако галлюцинация пошла ей на пользу, ибо рассудок ее, едва не рухнув в пропасть безумия, вновь обрел ясность. Даже оказавшаяся тщетной надежда придала ей силы, и она стала царапаться, кусаться, извиваться, безуспешно пытаясь вырваться из цепких объятий насильника. А с бледных губ ее сорвался все тот же призыв, но еще более пронзительный, еще более отчаянный:

— Жеан! На помощь, Жеан!

Кончини сдавил девушку с такой силой, что ему удалось, наконец, оторвать ее от земли. Тогда он двинулся к кровати, словно зверь, несущий добычу в свое логово. Он шел медленно, поскольку она билась в его руках, нанося ему удары куда попало, но неотвратимо приближался к цели, полностью убежденный, что более ничего ему не помешает. И на ходу, как бы отвечая на ее зов, вопил во всю мощь своих легких:

— Забудь о Жеане! Он в Шатле… слышишь? В Шатле! Он сидит в темнице, закованный в цепи, и выйдет оттуда только на эшафот!

Едва он произнес последнюю фразу, как за его спиной зазвенел яростный голос:

— Ты ошибаешься, Кончини! Жеан не в Шатле! Он здесь!

В то же мгновение фаворит королевы получил мощнейший удар сапогом в зад. Он был настолько неожиданным и точным, что Кончини вместе со своей драгоценной ношей повалился бы на паркетный пол, если бы его не придержала за плечо чья-то сильная рука. Оглушенный и растерянный похититель тут же взвыл от ужасной боли, ибо вслед за пинком получил звонкую пощечину. Руки его разжались, выпустив жертву. Но Жеан на этом не успокоился. Быстро и грубо развернув негодяя, он со всего размаха залепил ему вторую пощечину, от которой Кончини, кубарем покатившись на пол, лишился чувств.

Глава 14 КАК НАДО ПРЕДАВАТЬ ДРУЗЕЙ

Бертиль уже успела спрятаться за спиной своего спасителя. Повернувшись к ней, Жеан промолвил тоном бесконечной нежности:

— Вам больше нечего бояться.

Она подняла к нему взор, в котором без труда можно было прочесть признательность, восхищение, любовь. С трогательной простотой, говорившей о полном доверии, она прошептала:

— Теперь я не боюсь.

Но пережитое потрясение оказалось слишком сильным. Смежив свои прекрасные глаза, она пошатнулась и упала бы, если бы Жеан не успел подхватить ее в последнюю секунду. Проявив бесстрашие и упорство в борьбе, она платила теперь неизбежный долг природе.

— Умерла? — прохрипел Жеан.

И, устремив грозный взгляд на Кончини, по-прежнему лежавшего без сознания на полу, он воскликнул:

— Горе тебе!

Однако Бертиль уже приходила в себя. Мягко высвободившись из его объятий, она улыбнулась своей пленительной улыбкой. А он, бледный как смерть, дрожа и задыхаясь от невероятного волнения, сжимавшего ему горло, почти всхлипнул:

— О, как же я испугался!

Он был сейчас великолепен и изумителен, этот лев, не ведающий страха. Этот лихой рубака, бестрепетно вступивший в бой с полусотней лучников. Этот смельчак, преградивший путь самому могучему государю Европы и дерзнувший затем вызваться в провожатые оскорбленному им монарху. Этот храбрец, посмевший проникнуть в логово Кончини — человека, по-своему не менее опасного, чем король, — чтобы вырвать из его рук добычу, уже обреченную на заклание, и подвергнуть похитителя самому позорному наказанию.

Этот головорез, этот сорвиголова дрожал, как слабая женщина, наивно признаваясь, что испугался — и чего же? Того, что увидел упавшую в обморок девочку.

Какое признание в любви могло бы быть более красноречивым, более трепетным, более трогательным, нежели эти два слова в устах такого человека: «Я испугался!» И Бертиль прекрасно это поняла.

Ее измученное лицо мгновенно просияло; на мертвенно-бледных щеках выступил нежный румянец; потухший взгляд обрел прежний блеск, а на устах вновь засверкала пленительная улыбка: весь облик девушки выражал простодушное восхищение и наивную гордость.

Только сегодня вечером они впервые заговорили друг с другом, но все их слова и жесты неопровержимо свидетельствовали о высокой, благородной любви. Юные, красивые, полные жизненных сил, они были восхитительны — но сами этого не сознавали. Зато им было известно другое: всем своим существом они ощущали, что навеки принадлежат друг другу.

Слова были им не нужны. Глазами и улыбками они говорили больше, чем могли бы выразить самыми красноречивыми фразами.

Они стояли лицом к лицу, разделенные опрокинутым креслом, случайно оказавшимся у них на пути, и молчали. Говорили только их глаза; оба улыбались, наивно любуясь друг другом.

Жеану казалось, что он в раю. Он отдал бы все, чтобы это мгновение величайшего счастья, столь целомудренно-нежного и одновременно столь сильного, что он почти сгибался под его тяжестью, продлилось бы вечно. Он забыл, в каком гнусном месте они находятся, забыл о своей бедности и безродности… забыл, что она дочь короля…

Чары рассеялись лишь тогда, когда до него донесся грохот запираемых засовов.

Быстро обернувшись, юноша увидел, что Кончини исчез — очевидно, именно он и закрыл дверь в прихожей на засов.

Бертиль, инстинктивно приникнув к своему спасителю, показала глазами, расширившимися от испуга, на потайную дверь, через которую Жеан вошел, и прошептала:

— Бежим! Этот путь еще свободен.

Горделиво улыбнувшись, он жестом успокоил ее и сказал нежно:

— Пока я рядом, вам нечего бояться.

Кончини пришел в себя, когда влюбленные в безмолвном экстазе смотрели друг на друга. Сначала он подумал, что весь этот кошмар просто приснился ему. Но нестерпимая боль в обожженной ударом щеке и ноющий после пинка зад быстро напомнили, что ни о каких галлюцинациях и речи быть не может. Реальность предстала перед ним во всей своей грубости: он оказался не только в жалком, но и в весьма опасном положении

Его налитые кровью глаза уставились на прелестную пару, губы искривились в ужасной усмешке, а пальцы конвульсивно сжали рукоять кинжала. Но он тут же опомнился и, яростно тряхнув головой, пробормотал:

— Нет! Слишком быстрая, слишком легкая смерть! Мне нужна месть страшная, утонченная… чтобы это была медленная, бесконечная агония… под неслыханными пытками! Я придумаю беспримерную казнь для него! Но пока надо выйти отсюда!

Это оказалось несложным делом: Кончини проскользнул в туалетную комнату, смежную со спальней, и тихонько запер дверь. Влюбленные, поглощенные друг другом, ничего не заметили.

Через туалетную комнату можно было пройти в прихожую с массивной, тяжелой дверью. Кончини, одним прыжком оказавшись на пороге, захлопнул ее за собой ударом ноги и яростно рванул два засова. Теперь он мог уже не бояться шума.

Именно этот скрежет и заставил молодых людей очнуться.

Кончини же разразился исступленным хохотом, проскрежетав:

— Они у меня в руках!

Он хотел повернуться, но в этот момент чьи-то крепкие пальцы с силой сжали его запястья. Одновременно другие руки с поразительной быстротой обезоружили его: кинжал и шпага полетели в угол прихожей.

Из груди Кончини вырвалось рычание. Он не испугался, нет — но месть ускользала от него, а за возможность отомстить он был готов пожертвовать целым состоянием, отдать пинту собственной крови.

Когда те, что держали его, разжали руки, он обернулся, похожий на хищного зверя, угодившего в западню; на губах у него закипела пена, зубы скрежетали.

Эскаргас, Гренгай и Каркань, расплывшись до ушей в улыбке и подметая перьями шляпы пол, склонились перед ним в том фантастическом поклоне, что только они одни умели исполнять, искренне полагая, что в учтивости с ними сравниться никто не может.

— Вот жалость-то! — горестно воскликнул Эскаргас. — Монсеньору приходится самому исполнять работу лакеев.

— И отчего нельзя было позвать тех двух прощелыг, что мы так аккуратно связали? — осведомился Каркань.

— Наверное, монсеньор потерял свою свистульку? — высказал предположение Гренгай.

Не помня себя от ярости, Кончини завопил, брызгая слюной:

— И вы осмелились? Подлые негодяи, да знаете ли вы, что…

— Ах, синьор Кончини, — грубо прервал его Гренгай, — извольте быть повежливее, черт возьми! Это дружеский совет.

— Мы ребята незлобивые, но задевать нас не стоит, клянусь кишками папы!

— Верно! Мы не собаки!

Кончини увидел, как они ощетинились, как гневно засверкали их глаза и блеснули острые зубы, готовые кусать и разрывать добычу. Он понял, что ситуация стала еще более критической, нежели ему казалось раньше. Однако мысль об отступлении была для него невыносимой. Выпрямившись во весь рост, он с пренебрежительным и надменным видом бросил:

— Думайте, о чем говорите! И о том, что делаете! Вы от меня не скроетесь… разве что убьете прямо сейчас.

— Убить вас? Фу, как глупо! Этим занимаются знатные вельможи, вроде вас, синьор Кончини… а простым головорезам, как мы, позволительно только прирезать какого-нибудь беднягу, за которого некому вступиться!

Кончини не повел и бровью. Пропустив мимо ушей оскорбительный намек, он холодно продолжал:

— Тогда чего же вы хотите? Как? Вы посмели предать меня… меня, кто кормит вас и поит… меня, своего покровителя и благодетеля, и ради кого же? Ради незнакомой вам девки… ради проходимца, который кончит свои дни на эшафоте! Вы будете подыхать от голода и жажды, а затем вместе с ним угодите в руки палача! Ей-богу, вы повредились в уме!

Пристально следя за ними, он увидел, что они заколебались и что переглядываются с сомнением.

— Ну же, Cristo Santo! — воскликнул он еще более вкрадчивым, еще более проникновенным тоном. — Вы здравомыслящие люди и должны понимать свою выгоду! Обещаю забыть, что вы попытались нанести мне оскорбление. Обещаю забыть, что вы мне угрожали… и спрашиваю вас лишь об одном: «Согласны послужить мне в течение часа?» Час полной покорности, час безупречной верности — разве это много? Но мне достаточно! Взамен же я предлагаю вам состояние, которого вам хватит до конца ваших дней.

— Клянусь божьими рогами!

— Клянусь кишками папы!

— Дьявольщина!

Три восклицания слились в одно, а затем один из храбрецов коротко спросил:

— Сколько?

Глаза Кончини сверкнули торжеством. Он подумал: «Надо оглушить их… и тогда они у меня в руках. «

И он, глядя им в глаза, холодно произнес:

— Сто тысяч ливров на троих.

Про себя же добавил:

— Проклятые собаки! Послужите мне в этот час, а потом… три новеньких веревки, три высокие виселицы — вот что вы получите вместо ста тысяч ливров!

Храбрецы застыли в изумлении. Эта невиданная сумма произвела на них такое же впечатление, как если бы им врезали дубиной по затылку.

— Тридцать три тысячи триста тридцать три ливра, шесть солей и восемь денье каждому!

Как видим, расчет был произведен молниеносно.

— Можно как сыр в масле кататься до самой смерти!

— Да за такие деньги я бы родного папашу прибил… если бы знал, кто он!

Кончини мысленно вскричал: «Они мои!» А вслух произнес:

— Договорились?

Трое храбрецов по-прежнему вопросительно переглядывались, но похоже, только для виду, ибо поведение их уже разительно переменилось, и они вновь стали усиленно кланяться, демонстрируя привычное преувеличенное почтение. Кончини не трепетал от нетерпения, ибо сомнений не испытывал — он ясно видел, что они решились. Наконец каждый из троих подтвердил свою готовность, воскликнув поочередно:

— По рукам, монсеньор!

— На этот час мы в полном вашем распоряжении!

— Сделаем все, что бы вы нам ни приказали!

Усилием воли Кончини удалось сохранить бесстрастное выражение лица, но внутри у него все пело и ликовало. Он редко испытывал подобную неистовую радость. Посчитав, что дело сделано, и торопясь приступить к отмщению, он начал было объяснять, чего ждет от своих головорезов.

Но у троих молодцов было на сей счет особое мнение, а в упорстве они не уступали Кончини. Поэтому Гренгай бесцеремонно прервал его.

— Минуту, монсеньор, — сказал он с серьезностью, придававшей этой хитрой физиономии необычное выражение. — Вы спросили, почему мы предали вас ради… того, кто находится сейчас за этой дверью. Я вам скажу. Вы для нас человек, который нам платит, — и никто из нас, если мы честно выполнили работу, ничего вам не должен. Он же нам друг. У нас, бандитов и разбойников с большой дороги, есть свои странности. К примеру, дружба для нас священна. От друга нельзя откупиться. Другу ты обязан всем. Ему принадлежат твой кошелек, если в нем завелись деньги, твой хлеб, твоя рука, твоя кровь. Нет большей низости, чем предать друга, — и ни один из нас не пошел бы на это, из страха обречь себя на вечное проклятие и опозориться в собственных глазах. Предавший друга достоин самой ужасной казни. Не хмурьте брови и не торопите нас. Я говорю это, чтобы вы поняли. Мы обещали вам совершить эту низость, эту подлость… и не возьмем слова своего назад. Но это тяжело, очень тяжело! Только такая громадная сумма, которую вы назвали, могла убедить нас. Однако, позволю заметить, пока мы имеем одно лишь обещание… Мы не сомневаемся в вашем слове, но, скажу вам совершенно откровенно, этого мало, чтобы побудить нас к действию. И если вы хотите, чтобы сделка состоялась, извольте выплатить задаток.

В то же мгновение три хищные лапы протянулись к Кончини.

А тот ни на секунду не заподозрил своих подручных в неискренности. Даже если и были у него сомнения, Гренгай полностью развеял их искусно построенной речью. Требование задатка не удивило и не возмутило Кончини — напротив, показалось ему вполне естественным. Так поступали все. Он поспешно обшарил свои карманы и, досадливо взмахнув рукой, выругался с подлинным огорчением:

— Россо Dio! Я все отдал старой ведьме… При себе у меня ничего нет.

Примирившиеся со своим господином головорезы была настроены на редкость добродушно. Гренгай, спустивший свору с цепи, первым нашел выход, провозгласив:

— Это пустяки! Я вполне удовлетворюсь прекрасной золотой цепью, что висит у вас на шее. А ты, Эскаргас?

— А меня устроит алмазная застежка на колете. Что ты скажешь, Каркань?

— Мне было бы интересно сравнить, будет ли перстень с мизинца монсеньора так же сверкать на маленькой ручке моей хорошей знакомой.

По мере того, как они называли избранные ими вещи, Кончини без колебаний срывал с себя драгоценности и швырял их на пол. Его нисколько не смущал этот откровенный торг, этот наглый грабеж — более того, он все больше успокаивался, ибо видел в этом очевидное доказательство честности намерений.

Он пережил мгновение бессильной ярости и нестерпимого отчаяния, когда обнаружил, что остался без гроша. Слишком хорошо зная своих подручных, он был уверен, что без требуемого задатка они и шагу не ступят. А ведь чтобы совершить ускользающую от него месть, он пошел на унижение — он, Кончини, дошел до того, что стал почти умолять троих мерзавцев, которые его предали, оскорбили, насмеялись над ним. И неужели все это было напрасно? Он готов был локти кусать от бешенства.

Поэтому он возликовал, считая, что отделался очень дешево… ибо мы знаем, чем он собирался расплатиться с тремя храбрецами.

Как известно, Кончини при необходимости, умел обуздывать свою ненависть, что составляло его силу и свидетельствовало о большой гибкости ума. Если человека, нанесшего ему оскорбление, можно было использовать, он делал это без колебаний. Именно поэтому он не прогонял от себя Жеана Храброго, которого уже успел возненавидеть, ибо юноша несколько раз тяжко его унизил. Именно поэтому он стремился завоевать расположение троих головорезов, которым не доверял и которые его насильно обезоружили.

Однако при воспоминании об унижениях он дрожал от ярости, а мозг его напряженно работал. Первоначально он хотел с их помощью сломить сопротивление Жеана, но теперь, вследствие раздумий, план его коренным образом изменился. И, швыряя им драгоценности, он говорил себе:

«Берите, подлые собаки, грызите эту жалкую кость! Мне надо только, чтобы вы оказались по ту сторону двери — и я опускаю засовы! Какой великолепный будет улов! Все четверо в полной моей власти! Затем нужно послать одного из слуг, которых они, судя по всему, действительно, связали, за подкреплением. Через час здесь будет пятьдесят крепких молодцов — вполне достаточно, чтобы справиться с этими разбойниками. Я же останусь стеречь их и наблюдать за ними, о чем они и знать не будут. На окнах, к счастью, везде надежные железные решетки — тут и стараться нечего. Что с дверями? Вполне допускаю, что вчетвером они могут высадить какую-нибудь из них, но на это у них уйдет не меньше двух часов, следовательно, времени у меня более чем достаточно!»

Вот о чем размышлял Кончини, хотя по лицу его об этом никак нельзя было догадаться.

Троим же храбрецам явно не хватало подобной спасительной выдержки. Они наверняка считали, что провернули выгодное дельце, а потому ликовали, не считая нужным этого скрыть. Но, запрятав в самые глубины своих бездонных карманов драгоценности, вырванные у Кончини, приятели вновь обрели серьезность, как и подобает людям, которым предстоит тяжелая работа, и с полным спокойствием выслушали инструкции своего господина.

— Главное же, — сказал Кончини в заключение, — возьмите его живым и невредимым. Как видите, я очень дорожу его шкурой.

— Понятное дело!

— Ведь за эту шкуру платят сто тысяч ливров!

— Она вам и в самом деле дорого обошлась.

Храбрецы шумно расхохотались, а Кончини соизволил улыбнуться этой остроумной шутке.

— Он мне нужен живым! Живым, понимаете? — настойчиво повторил фаворит королевы.

— Само собой разумеется!

— Как вы скажете, так мы и сделаем!

— Да и сработать это гораздо проще!

Последнюю фразу произнес Гренгай, и она пробудила подозрение Кончини, недоверчивого по природе.

— Почему же проще? — спросил он. пристально глядя на парижанина. — Мне казалось, что это, напротив, труднее.

Гренгай, бесцеремонно пожав плечами, ответил с плохо скрываемым презрением:

— Сразу видно, что вы дворянин, монсеньор.

— Жалость какая! Совсем не знает, как надо предавать друзей.

— Придется его научить.

Хитрые физиономии лучились радостью при мысли о предстоящем уроке. Наши храбрецы вели себя столь добродушно и вольготно, что смогли бы усыпить бдительность самого подозрительного человека, — во всяком случае, в настоящую минуту Кончини нисколько в них не сомневался. Однако ему не терпелось закрыть их на ключ вместе с Жеаном Храбрым, поэтому он сказал с некоторым раздражением:

— Говорите яснее… и покороче.

К объяснениям приступил Гренгай, взявший на себя инициативу в этом разговоре.

— Вот, скажем, мы трое Мы ваши добрые друзья, друзья, которым вы полностью доверяете.

— Неужели ты это взаправду, Гренгай? Не может быть, чтобы ты хотел стать другом монсеньора! — вмешался Эскаргас.

Фраза эта прозвучала несколько двусмысленно, и Кончини нахмурился. Но Эскаргас выглядел таким простодушным и вел себя так почтительно, что подозревать его было невозможно. В конце концов, нельзя же ожидать от бандита умения выражаться так учтиво, словно он придворный! Впрочем, Гренгай уже продолжал свою речь:

— Пусть это будет предположение. Мы приходим к вам с визитом. Кладем шпаги свои и кинжалы вот сюда… — и они действительно отложили в сторону свои клинки, — с единственной целью усыпить ваши подозрения, если они у вас имеются. Сделав это, мы с Эскаргасом честно протягиваем вам руку.

— И говорим: «Дорогой друг, прощай!» Иными словами, как ваше здоровье? — добавил Эскаргас.

— Вы, естественно, пожимаете руку каждому из нас, — продолжал Гренгай, — вот таким манером! — Кончини не подал руки, а, напротив, попятился. — Тогда мы вас хватаем и держим очень крепко.

— Я же, Каркань, быстренько обматываю вам запястья вот этой прочной веревкой.

Тут Каркань, действительно, ловко связал руки Кончини, который тщетно пытался вырваться, изрыгая проклятия и задыхаясь от бешенства. Его усилия, впрочем, ни к чему не привели, ибо обещанный урок, уже перешел в стадию реальной демонстрации! А трое хитрецов, посмеиваясь и фыркая от удовольствия, обменивались веселыми репликами, не забывая при этом о деле.

— Отлично, Каркань!

— Да не вертитесь вы так…

— Мы просто показываем, как надо обходиться с друзьями.

— Теперь займемся ногами…

— Эй, полегче! Не брыкайтесь, черт побери!

— Говорят же вам, что это все понарошку!

— Экий он упрямый!

— Вот и ноги у вас связаны… теперь вы и пальцем не пошевельнете! А для надежности мы завернем вас в этот плащ и сверху еще раз обмотаем веревкой.

— Клянусь кишками папы! Он вопит, словно свинья, когда ее режут… прямо слушать неприятно!

— Значит, надо заткнуть ему рот этим миленьким кляпом.

— Вот так! Наконец-то успокоился!

— Затем мы вас бережно поднимаем, — им следовало бы сказать: «грубо», — открываем вот эту дверь, — открыв ее, они вошли в спальню, толкаясь и дергая в разные стороны несчастного Кончини, смеясь во все горло и счастливые, как школьники, которым удалось напакостить учителю, — и здесь, — продолжал один Гренгай, — мы нежно кладем вас на эту кровать, — они с размаху бросили туда своего беспомощного пленника, — и говорим, -тут они выстроились в ряд перед Жеаном:

— Мессир Жеан, вот вам синьор Кончини, связанный и упакованный наилучшим образом… ему очень хотелось запереть нас вместе с вами, и он бы это сделал, ей-богу… только мы для него оказались слишком хитры!

Глава 15 В ГОСТИНИЦЕ «ПАСПАРТУ»

После исчезновения Кончини Жеан Храбрый не сделал никаких попыток вернуть себе свободу. Он по-прежнему с безмолвной нежностью взирал на девушку, и в глазах его сияла любовь.

Бертиль, со своей стороны, видя, как он спокоен, как презрительно-равнодушен к нависшей над ними угрозе, глядела на него с трогательным доверием.

Жеан даже не удосужился подойти к большой двери. Он знал, что Кончини должен был запереть ее, и спокойно ждал развития событий. Возможно, он успел отдать соответствующие распоряжения — правда, теперь, когда он очнулся от любовного томления, ему казалось, что с исполнением его приказов несколько замешкались. Он жаждал поскорее увести девушку из этого грязного места.

Услышав, как поднимаются засовы, он повернулся не к двери — ибо был уверен в том, что произойдет, — а к Бертиль. Сняв с себя плащ, он закутал девушку с нежностью и проворством матери, пеленающей ребенка, и произнес мягко:

— По ночам еще свежо.

Она не воспротивилась ни словом, ни жестом, принимая прикосновения его рук с доверием младенца, прильнувшего к материнской груди. Когда трое храбрецов вошли в спальню, она уже была закутана с ног до головы.

Выслушав объяснения Гренгая, Жеан наградил своих молодцов кивком и улыбкой — видимо, такая благодарность превосходила их ожидания, ибо они, выпучив глаза, начали восторженно подталкивать друг друга локтями. Юноша же сказал нетерпеливо:

— Пошли!

Однако перед уходом он, не удержавшись от искушения, бросил взгляд на Кончини, неподвижно лежавшего на кровати. А Бертиль, уловив это мимолетное движение, почувствовала, как у нее холодеет затылок.

Жеану не терпелось вывести Бертиль из дома разврата. Сам воздух здесь казался отравленным, способным замарать незапятнанную чистоту девушки. Не обращая внимания на своих спутников, он повлек ее за собой и остановился только на улице, под небесным сводом, усеянным яркими звездами.

А в это время Гренгай, Эскаргас и Каркань, вновь вооружившись шпагами и кинжалами, обошли все комнаты, закрыв каждую на двойной оборот ключа и наложив засовы.

Когда они показались на пороге дома, Жеан спросил:

— Что с двумя лакеями? С горничными?

— Одних связали, других заперли… Будьте спокойны, им не выскользнуть…

— Хорошо. Закройте входную дверь и дайте мне ключи. Спасибо.

Затем юноша повернулся к Бертиль и произнес тем необыкновенно нежным тоном, которым говорил только с ней и который так поразительно контрастировал с его привычной грубоватой резкостью:

— Вам нельзя возвращаться к себе… Там вы не будете в безопасности.

На ее прелестном личике появилось испуганное выражение, и она несколько раз кивнула, что означало: Да! Да!

— Куда вы прикажете мне проводить вас?

Он думал, что она скажет: в Лувр. Но ничего подобного не произошло.

— Я не знаю, — простодушно промолвила она. — В этом большом городе у меня нет знакомых, которым я могла бы довериться.

Если он и удивился этому ответу, то ничем себя не выдал. Не нужно было обладать большой проницательностью, чтобы догадаться о таинственных обстоятельствах, сопутствующих ее рождению. Раз она не выразила желания прибегнуть к помощи своего отца, значит, считала это для себя невозможным. По какой причине? Его это не касалось — таково было ее решение, вот и все. Но зато ему было ясно другое: в этой опасной ситуации у королевской дочери не было иного заступника, кроме него, нищего авантюриста и безродного головореза. Он ощущал необыкновенную гордость и сильнейшую радость — и одновременно чувствовал невыразимое умиление перед этой трогательной, беззащитной девочкой.

Задумавшись на несколько секунд, он стал перебирать известных ему людей, к которым мог бы отвести Бертиль, и, наконец, ему показалось, что он нашел. Голос его, когда он обратился к девушке, зазвучал еще более нежно и еще более мягко, а почтительная предупредительность превратилась в почти благоговение.

— Если вы не возражаете, — промолвил он с очаровательной робостью, — я провожу вас к человеку совершенно надежному. Но я вынужден буду отвести вас на постоялый двор… Простите меня, но человек, на которого я рассчитываю, живет именно там.

Устремив на него сияющий взор, она ответила одним словом, выражающим ее полное доверие к нему:

— Пойдемте.

Глубоко поклонившись, он жестом подозвал к себе троих храбрецов, державшихся в сторонке, и шепотом отдал распоряжения:

— Эскаргас и Гренгай, вы пойдете впереди. Нам нужно добраться до гостиницы «Паспарту»… через набережную Глорьет, мост Сен-Мишель и улицу Сен-Дени. Ты, Каркань, пойдешь замыкающим. Если кто-то приблизится… Сначала убейте его, а все объяснения потом. Подождите. У вас есть при себе деньги?

Единым движением все трое, порывшись в карманах, выставили ладони, полные золотых монет, — Жеан сгреб те, что были в ближайшей к нему руке. Но две другие лапы продолжали настойчиво тянуться к нему, и тогда он мягко сказал:

— Нет! Я взял даже больше, чем мне нужно. Ступайте теперь.

Счастливчик — иными словами, тот, что отдал всю свою наличность — удалился с победоносным видом, насвистывая и издавая звуки, похожие на скрежет несмазанного ставня, каковые означали не что иное как смех. Двое других, опустив в карман свои пистоли, отошли с глубоким вздохом, грустно поглядывая друг на друга.

Это были те же самые люди, что несколько минут назад алчно потрошили богатого и знатного синьора Кончини. Не будь слишком суров к ним, читатель.

Жеан же, повернувшись к девушке, с поклоном произнес:

— Я к вашим услугам, мадемуазель.

Вплоть до улицы Сен-Дени оба были настолько поглощены своими мыслями, что не обменялись ни единым словом.

Было почти три часа утра, когда Жеан постучал условным стуком в дверь постоялого двора. Через несколько минут отворилось какое-то окно, и в нем показалось заспанное лицо.

— Что нужно? — осведомилась женщина не слишком приветливо.

— Поговорить с господином шевалье. По срочному делу.

— Сейчас спущусь…

Через несколько секунд полусонная молодая женщина с недовольным видом провела их в небольшой кабинет, застекленная дверь которого выходила в большую залу.

Жеан достал, не считая, пригоршню пистолей и вложил их в руку служанки, лицо которой сразу же расплылось в улыбке.

— Девушка, — сказал он, — подбросьте дров в этот камин и разведите для нас хороший огонь.

И пока служанка стала хлопотать с таким проворством, словно у нее выросли крылья, он нежно обратился к Бертиль:

— Мне придется вас покинуть… всего на несколько минут. Отдохните немного и ничего не бойтесь. Эти трое будут охранять вас во время моей краткой отлучки.

— Я больше ничего не боюсь, — ответила она спокойно.

Жеан, еще раз поклонившись ей, прошел в большой зал вместе с Эскаргасом, Гренгаем и Карканем.

— Пусть никто из вас отсюда не уходит, — приказал он, — и пусть никто, кроме служанки, которую вы видели, не приближается к этой двери. Все понятно?

В ответ раздалось лишь красноречивое ворчание. Но физиономии у всех троих вытянулись; в глазах появилось жалобное выражение; они стали испускать вздохи, похожие на блеяние теленка, внезапно оторванного от материнских сосков. Тяжело сглатывая слюну, они переминались с нога на ногу, будто тысячи муравьев облепили им лодыжки.

Эта мимика, видимо, имела определенное значение, вполне понятное для Жеана, ибо он непроизвольно нахмурил брови.

«Бедняги! — сказал он про себя. — Нельзя все-таки требовать от них невозможного!»

А вслух произнес:

— Ну, так и быть, пьяницы проклятые! Но не больше одной бутылки на каждого!

Жалостливые рожи вмиг просветлели. И трое храбрецов единым движением воздели руки, словно давая клятву: «Только одну — и ни капли больше!»

— А главное, — добавил юноша, — не распускайте языки. Уж я вас знаю. Вы не только отъявленные пропойцы, а еще распутники и богохульники. Не забывайте, что из кабинета вас могут услышать. Если я узнаю, что кто-то из вас посмел выругаться, бока намну!

И, не обращая внимания на их протестующие возгласы, обратился очень вежливо к служанке:

— Проводите меня, милое дитя.

В этот момент на верхней площадке внутренней лестницы появился свет и хорошо знакомый голос произнес:

— Поднимайтесь, поднимайтесь… Я ждал вас.

— Девушка, — сказал тогда Жеан, — будьте добры вернуться в кабинет. Составьте компанию благородной молодой особе до моего возвращения.

Устремившись к лестнице, он поднялся на второй этаж, перескакивая через четыре ступени и вошел в комнату шевалье де Пардальяна, который светил ему, держа лампу в руке.

Шевалье, еще полуодетый, придвинул кресло к столу, достал покрытую пылью бутылку с двумя стаканами и наполнил их до краев, одновременно объясняя Жеану:

— Я узнал условный стук, которому научил вас. А поскольку вы единственный, кто его знает в настоящее время, я понял, что стучите именно вы, и тут же встал с постели, думая, что времени терять нельзя. Пока я оденусь, расскажите мне, что привело вас сюда и чем я могу быть вам полезен.

С этими словами Пардальян, чокнувшись со своим гостем, единым духом осушил стакан, как того требовали правила вежливости, и спокойно занялся своим туалетом — без видимой спешки, но с изумительным проворством.

Жеан, однако, молчал, испытывая необыкновенное волнение. Его до глубины души поразили простота манер, сердечность встречи, готовность помочь и беззаботная решимость немедленно отправиться в путь навстречу неведомым опасностям.

Пардальян, продолжая одеваться, не спускал с него глаз и, несомненно, заметил это волнение, ибо спросил мягко:

— Ну что же, это настолько трудное, настолько деликатное дело?

Жеан, подойдя к нему, взял его за руку и дрожащим голосом произнес:

— Когда я думаю, что посмел оскорбить вас, когда вспоминаю, что угрожал вам вот этим кулаком, то понимаю, какой мерзкой скотиной я был! Этот проклятый язык следовало бы вырвать, а злодейскую руку отрубить!

— Ба! — воскликнул Пардальян, напуская на себя вид простодушного изумления. — И для того, чтобы сказать это, вы пришли ко мне в три часа ночи? Черт возьми, мой юный друг! Да знаете ли вы, что я никогда не прощу вам подобное преступление? Ибо преступно будить человека, которому смертельно хочется спать!

Жеан не смог удержаться от смеха, настолько забавно прозвучали даже не сами слова, но тон, каким произнес их шевалье.

— Ну, — сказал Пардальян, становясь серьезным, — облегчите душу! Говорите, чем я могу быть полезен вам и той, кого вы любите.

— Каким образом вы узнали? — вскричал ошеломленный Жеан.

Пардальян пожал плечами.

— Вы полагаете, что для этого надо обладать сверхъестественной проницательностью? — лукаво осведомился он. — Разве пришли бы вы ко мне посреди ночи по делу, которое касалось бы только вас? Не пришли бы, верно? Значит…

— Вы дали мне еще один урок! Ах, сударь, если бы у меня был такой наставник, как вы! Но вы правы, мы теряем драгоценное время.

И юноша в двух словах рассказал, как освободил свою любимую, и поведал о затруднительном положении, в котором оказался, добавив под конец с невыразимой печалью:

— Я знаком только с бандитами и проходимцами… Что вы хотите? Не знаю, родился ли я среди них, но, в любом случае, я вырос в этом кругу, и мой собственный отец… Короче, я не могу, не краснея, привести эту чистую и невинную девочку к людям такого пошиба… Разумеется, не могу я и отвести ее к себе. Тогда я вспомнил о вашем любезном предложении, сделанном в тот момент, когда мы прощались с вами у дверей гостиницы. Я подумал, что такой человек, как вы, сударь, легко мог бы найти среди своих знатных знакомых убежище для нее, где она была бы в безопасности и где никто не смог бы увидеть ее… ко мне это относится в той же мере, что и к другим.

— Следовательно, — сказал Пардальян, выслушав Жеана очень внимательно, — следовательно, вы добровольно отказываетесь от встреч с той, кого любите?

— Да, сударь. Это очень тяжело, но мне кажется, что так будет лучше. Разве что ей понадобится моя помощь и она сама призовет меня.

И он спросил тревожно, выдавая тем самым, какое доверие испытывает к этому человеку, с которым познакомился лишь накануне, и какое значение придает его мнению:

— Вы не согласны со мной, сударь?

— Нет, мой мальчик, — ответил Пардальян мягко, — я с вами совершенно согласен.

А про себя добавил: «Ну, я угадал. Это прекрасная натура. Любой повеса не упустил бы такой благоприятный случай, а ему это даже в голову не приходит. «

Прицепив к перевязи шпагу, он сказал просто:

— Пойдемте.

Едва увидев, как они входят в кабинет, Бертиль встала. Она сразу узнала в Пардальяне того дворянина, что бросился ей в глаза на крыльце во время незабываемой схватки с лучниками. Имени незнакомца она не знала (король несколько раз упомянул его при ней, но она была так взволнована, так потрясена, что не обратила на это внимания). Глаза ее вспыхнули от радости, она поспешно двинулась ему навстречу и вдруг в неосознанном порыве поклонилась, подставив для поцелуя лоб движением, исполненным изумительного девического изящества.

— От всего сердца благодарю вас, сударь, — прошептала она, глядя на него с восхищением. — Да благословит вас небо за то, что вы, следуя благородному обычаю рыцарей-паладинов прошлого, увы, почти забытому в наше время, подняли свою доблестную шпагу в защиту слабого против сильных.

За свою долгую жизнь Пардальян получал немало комплиментов из уст особ гораздо более значительных и умудренных жизнью, нежели эта совсем юная девушка. Растрогать его было нелегко — но эта наивная похвала и дочерний порыв произвели на него глубокое впечатление. И, чтобы скрыть волнение, он наклонился, прикоснувшись губами к тонким золотым волосам, а затем сказал насмешливо, с лукавой улыбкой:

— Черт возьми, дорогое дитя, вы преувеличиваете! Если на звание рыцаря можно претендовать, предоставив убежище девушке, оказавшейся без крова, то королевство Франции скоро будет состоять из одних только паладинов. Полагаю, никто не отказался бы сделать столь простую вещь.

Она мягко покачала головой, возражая против подобной шутки, и произнесла очень серьезно:

— Но никто не проявил бы такого великодушия, я уверена. Впрочем, если вы настаиваете на своем утверждении, я не стану спорить. Однако, сударь, при всей вашей скромности, будете ли вы уверять, что все, подобно вам, посмели бы воспротивиться приказу короля с таким величественным видом, какой был у вас? Рядом с вами король показался мне очень маленьким. Все ли, подобно вам, рискнули бы головой, ибо вооруженный мятеж карается эшафотом? И ради чего? Чтобы оказать поддержку незнакомцу… просто потому, что незнакомец этот показался вам правым. Видите, сударь, вы не решаетесь уверять меня в этом. Я же знаю, сударь, что лишь вы один в целом мире способны на такое сверхчеловеческое благородство. Вот почему к вам обращены моя вечная признательность, мое безграничное восхищение, мое трепетное уважение, которые я испытываю более за то, что вами уже сделано, нежели за согласие помочь такой бедной и незначительной девушке, как я.

Пока она говорила, Жеан пребывал едва ли не в экстазе, а трое храбрецов разинули рты в восторженном изумлении. Никогда не доводилось им слышать такой проникновенный голос. Возможно, они не слишком хорошо понимали ее слова — черт побери, ведь речь шла о чувствах, им совершенно неведомых! — но очарование голоса вкупе с почти неземной красотой девушки заставляло их восхищаться всем, что она произносила.

Что до Пардальяна, то, невзирая на возраст, он сохранил качество, отличавшее его всю жизнь, — глубокую чувствительность. Его не могли не растрогать похвалы, главным достоинством которых, помимо многих других, была абсолютная искренность. Он не мог не поддаться колдовским чарам, исходившим от Бертиль. Но в то же время он оставался неисправимым сорванцом, всегда готовым посмеяться над самим собой. Именно поэтому, напустив на себя преувеличенно-торжественный вид, он ответил таким тоном, что нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно:

— Пусть будет по-вашему! В очередной раз признаю себя священным паладином, доблестным воином и образцом рыцарства… Оставим это. Пора перейти к делу.

И, обращаясь преимущественно к Жеану, добавил:

— С вашего позволения, я пойду вперед один. Ноги у меня хорошие, так что я сумею опередить вас на четверть часа. Это даст мне возможность разбудить моих друзей и объяснить им, что от них потребуется. Таким образом, этой девочке, которая, должно быть, падает от усталости, не придется ждать, и ее сразу отведут отдыхать, в чем она, несомненно, очень нуждается.

— Что вы за человек! — воскликнул в умилении Жеан. — Вы подумали обо всем!

— Тем временем, — продолжал Пардальян, пожав плечами в ответ на этот комплимент, — вы, не торопясь, пойдете к улице Фур. Недалеко от бывшего дворца королевы, который носит теперь название Суассон, находится дом герцога д'Андильи. Именно туда мы направляемся. Здание это очень легко узнать, потому что почти везде вы увидите каменные или бронзовые изваяния бычьих голов.

— Я знаю это место, — сказал Жеан. — Этот дом прозвали Бычьим дворцом. А еще его называют жилищем Испанца.

— Именно так. До скорой встречи… Всего хорошего, храбрецы!

Пардальян поклонился со свойственным ему надменным изяществом Бертиль, дружески помахал рукой Жеану и слегка кивнул троим головорезам, гордым и растроганным, ибо к подобным знакам внимания они не привыкли.

Затем шевалье быстрым шагом двинулся вперед и вскоре исчез из виду. Жеан мог бы теперь обоййтись без своих людей… Слав Богу, у него и одного достало бы сил защитить возлюбленную. Но из деликатности, которую она вознаградила улыбкой, он не воспользовался обстоятельствами, чтобы остаться с ней наедине, и скомандовал:

— В путь! Куда идти, вы знаете.

Глава 16 ВОСПОМИНАНИЯ И РАЗДУМЬЯ ГРАФА ДЕ МАРЖАНСИ

До улицы Фур им не встретилась ни единая живая душа.

Здесь же перед ними вдруг появился какой-то монах, выросший словно из-под земли. Опасаться, впрочем, было нечего: монах прошел мимо, не обратив на них никакого внимания.

Однако Жеан, судя по всему, знал этого монаха, ибо, заметив его, поспешно надвинул шляпу на глаза и закрыл рукой нижнюю часть лица (как, возможно, помнит читатель, плащ он отдал девушке). Бертиль также была знакома с монахом, поскольку подняла воротник и уткнулась в него носом. То был чисто машинальный жест со стороны молодых людей: прохожий выглядел совершенно безобидным, и встреча с ним не имела никакого значения.

Наконец, узнали монаха и трое храбрецов, переглянувшихся с насмешливой улыбкой.

— Эге! — промолвил Эскаргас. — Сдается мне, пьяница Парфе Гулар сегодня рано вышел из монастыря.

— А я думаю, он, наоборот, возвращается к своим приятелям-капуцинам, — возразил Гренгай.

— Счастье, что он нас не заметил, — фыркнул рассудительный Каркань. — От этой винной бочки отвязаться невозможно.

— Да уж, у мессира Жеана хватает других забот, чем поить брата Парфе Гулара.

— Но минут через десять хорошо бы догнать монаха. Мы бы повели его ужинать вместе с нами. Пропойца был бы счастлив, а нас повеселил бы своими сальными анекдотами.

Это и в самом деле был брат Парфе Гулар, с которым мы познакомились в самом начале нашей истории. Монах этот был в то время знаменит — но прославился не ученостью, не красноречием, не строгостью нравов или какими-нибудь другими достойными качествами. Известностью своей он был обязан поразительному обжорству и неумеренному пьянству, изумлявшими людей того времени, хотя они и привыкли к пиршествам прямо-таки пантагрюэлевского масштаба, который нам даже трудно себе представить. Но брат Парфе Гулар славился не только чревоугодием — это был хвастун, распутник, лжец, шут. Воистину, его можно было назвать городским буффоном.

Все, начиная от короля, пожелавшего познакомиться с ним, знатнейших вельмож и епископов-кардиналов и кончая самыми последними проходимцами, нищими и разбойниками знали брата Парфе Гулара. Повсюду — в роскошных дворцах и в облезлых лачугах, в монастырях и в кабаках, в домах честных буржуа и в самых отвратительных притонах, — повсюду брата Парфе Гулара встречали с радостью, ибо во все времена люди дорожили возможностью позабавиться.

Но и это было еще не все… Брат Парфе Гулар, чье невежество не уступало обжорству, вершил таинство исповеди. И у него было гораздо больше прихожан, нежели у самых известных исповедников. Почему? Да потому, что он воплощал собой снисхождение. Он находил оправдание для любого преступления, любого злодеяния, любого греха, какими бы отвратительными они ни были — и всегда отпускал раскаявшегося с миром. Следует заметить, что он, в отличие от почти всех своих собратьев, дарил, а не продавал отпущение грехов, а это чего-нибудь да стоило. Вот почему все отъявленные злоумышленники со Двора чудес… и из других мест, все, кто таил на совести непомерно тяжкий груз, все, кто страшился даже подумать о делах рук своих, — все шли, открыто или же украдкой, к этому идеальному исповеднику.

Таков был монах, что неторопливо прошествовал мимо Жеана Храброго с его спутниками. Как мы уже говорили, опасаться можно было лишь назойливости или нескромности брата Парфе Гулара — кому мог быть страшен этот монах-шут?

Наконец маленький отряд подошел к очень представительному на вид дому. Над входной дверью вырезанная из гранита огромная голова быка, казалось, охраняла доступ в жилище, отваживая непрошеных гостей. Подобные же головы, с самыми разными выражениями на морде, торчали отовсюду. Даже дверной молоток, за который решительно ухватился Жеан, представлял собой изображение того же животного.

Перед тем как постучать, Жеан обернулся к троим храбрецам со словами:

— Прекрасно. Теперь идите спать, думаю, вам это необходимо, Ступайте… и спасибо!

Головорезы смущенно и растроганно переглянулись. Как меняет человека любовь! Вот и их Жеан говорит так мягко, что пробирает до самых кишок! Выражает о них беспокойство, благодарит! Кто бы мог подумать, дьявольщина!

Однако ни один из троих не сдвинулся с места.

— Ну, — промолвил Жеан, хорошо знавший их повадки. -Чего вам еще? Выкладывайте.

— Да мы хотели бы сказать благородной девушке, что если бы она с самого начала произнесла ваше имя, то никогда бы не очутилась в доме Кончини.

— Я знаю, — мягко ответил Жеан.

— Вы-то знаете, но нам хотелось, чтобы и она знала!

— А еще… Мы бы не позволили Кончини… Если бы вы не подоспели, то мы и сами задали бы ему трепку!

— Не такие уж мы мерзавцы, хоть девушка и могла подумать… Эх, чего уж там! И так все понятно!

Да, все было понятно. Правда, бедняги испытывали настолько новые для себя чувства, что не могли их толком выразить. К счастью, Бертиль догадалась, о чем они пытаются сказать ей. Доверчиво протянув им руку, она промолвила мягко:

— Я буду помнить только об одном: вы сжалились над моим отчаянием, когда этот палач пытался разбить мне сердце… Все остальное исчезло из моей памяти.

Они низко поклонились, прикоснувшись губами к самым кончикам розовых ногтей, и выпрямились, глядя на нее с ликованием и восхищением:

— Клянусь чревом папы! Да здравствует наша красоточка! Я вырву сердце у первого, кто осмелится на нее посмотреть! Ради нее мы с радостью дадим выпустить себе кишки!

Они помчались прочь, довольные и счастливые, как если бы завершили с успехом опасное предприятие, а остановились только возле хорошо им известного кабачка. Достучавшись до хозяев, они устроились со всеми удобствами за столом, заставленным внушительной батареей бутылок и самой разнообразной закуской. Беззаботная и шумная пирушка продолжалась до утра, ибо они никак не могли угомониться: аппетит и жажда их, казалось, удвоились как от хорошо сделанной работы, так и от волнения, никогда прежде ими не испытанного.

Тем временем обоих молодых людей вышли встречать на крыльцо герцог и герцогиня д'Андильи собственной персоной, словно то были долгожданные гости.

Герцогу было около сорока лет. Лицо его, как бы подернутое дымкой печали, было приветливым и открытым. Черные, очень ласковые и ясные глаза смотрели прямо на собеседника. Очаровательная улыбка, безупречные манеры. Это был вельможа с головы до пят.

Герцогине было слегка за тридцать. Она поражала своей необыкновенной красотой. Прекрасный цвет лица подчеркивался пышными темными волосами и блеском шаловливых глаз. Нежная и одновременно лукавая улыбка открывала ряд маленьких перламутровых зубов, настоящих жемчужин. На всем ее облике лежала печать оригинальности, создававшей восхитительный контраст с прелестью белокурой Бертиль.

По-французски герцог и герцогиня говорили очень правильно, но с легким акцентом, что придавало дополнительное очарование герцогине. В самом деле, оба они были испанцами.

Роскошно обставленная гостиная, куда провели молодых людей, выдавала иностранное происхождение хозяев дома. Изысканная мебель, украшенная инкрустациями из слоновой кости, тонкие кружевные покрывала, низкие мягкие кресла странной формы -во всем этом чувствовалось свободное сочетание арабского, испанского и французского стиля, что производило чрезвычайно приятное для глаза впечатление.

Бертиль и Жеан были приняты в этом доме, будто принцы крови. Надо полагать, что рекомендация Пардальяна имела для герцога важнейшее значение. Возможно, шевалье удалось оказать ему величайшую услугу, ибо нельзя было бы даже представить более сердечную встречу. Герцог и герцогиня прямо-таки лучились радостью, наперебой стараясь угодить своим гостям. Можно было подумать, что это им сделали одолжение.

Жеан был бесконечно тронут, ибо не рассчитывал на подобный теплый прием. Он сразу же почувствовал себя как дома благодаря простым обходительным манерам этого знатного вельможи и не испытывал никакого стеснения, никакой робости. Казалось, он и сам рожден в этом аристократическом кругу, а эти важные господа — ровня ему. Юноша держался с непринужденным тактом, и на устах Пардальяна, украдкой следившего за ним, появилась удовлетворенная улыбка. Но никто не смог бы сказать, о чем при этом подумал шевалье.

Герцогиня, со своей стороны, уделяла особое внимание Бертиль. Когда девушка, изящно поклонившись, залепетала слова благодарности, молодая женщина поспешно подняла ее, привлекла к себе и пылко расцеловала, а затем, взяв гостью за руку, повела в предназначенную ей спальню, оставив дверь гостиной открытой.

Через эту дверь Жеан, который незаметно провожал взглядом каждое движение Бертиль, мог видеть свою возлюбленную и хозяйку дома, уже щебетавших, словно две подруги. На маленьком столике возле кровати было приготовлено легкое угощение.

Здесь и произошел обмен репликами, о котором мы должны рассказать во всех подробностях.

Герцогиня настояла, чтобы девушка немного поела, прежде чем ложиться спать. Бертиль, чувствуя необоримое влечение к этой изящной молодой женщине, из опасения обидеть ее, согласилась выпить стакан молока. Герцогиня, радуясь, как ребенок, собственноручно наполнила хрустальный бокал и протянула его гостье со словами:

— Я хочу быть сегодня вашей горничной. Я сама вас раздену и уложу в эту белоснежную постель.

Бертиль, покраснев и смутившись, попыталась было возразить, но герцогиня с живостью произнесла:

— Нет, нет, позвольте мне! Это самое малое, что я могу сделать для человека, который привел вас сюда… И для вас тоже. Я могла бы быть вашей матерью… Я буду представлять себе, что вы то дитя, в котором мне отказало небо.

Бертиль, задыхаясь от волнения, взяла нежную душистую руку этой молодой женщины, утверждавшей, что по возрасту могла бы быть ей матерью, почтительно поднесла к губам и поцеловала.

— Смогу ли я отблагодарить вас? — прошептала она. — И каким образом? Это просто невозможно!

— Милое дитя, благодарить должна я, — вскричала герцогиня с необыкновенной серьезностью. — Вы не знаете, какой величайшей радостью мы вам обязаны! Вы не знаете, что этой радости мы ждали долгих двадцать лет, и вот, наконец, наш изумительны друг доставил ее нам!

Бертиль вопросительно подняла на герцогиню свои ясные глаза.

— О, я объясню вам… позднее вы все узнаете. А сейчас, если вы хотите меня отблагодарить, то любите меня… как я вас полюбила.

Жеан не упустил ни единого слова из этого разговора. Сверх того, он успел заметить, что глубокая привязанность герцога и герцогини к шевалье де Пардальяну сочеталась с очевидным почтением. Это было тем более поразительно, что господин д'Андильи, несомненно, принадлежал по праву рождения к высшей знати и обладал громадным состоянием, о чем можно было судить хотя бы по этому роскошному дворцу и по многочисленной прислуге.

Тогда как Пардальян в своем несколько потертом костюме и со своим скромным титулом шевалье проживал на постоялом дворе, не имея ни лакеев, ни экипажа, ни, конечно же, состояния.

Чем дольше смотрел и слушал Жеан, тем больше росло в нем благоговение, уже проявившееся по отношению к этому пока загадочному для него человеку. А поскольку, в силу понятий того времени, было немыслимо, чтобы с подобным почтительным восхищением относились к обыкновенному авантюристу типа его самого, он вернулся к первой своей догадке, а именно: шевалье был, по меньшей мере, переодетым принцем.

Ведь когда Жеан обратился с выражением признательности к хозяину дома, герцог ответил с необыкновенным волнением и почти в тех же словах, что его жена:

— Вы ничего мне не должны. Напротив, это я ваш должник.

Жеан попытался было возразить, но герцог продолжил очень серьезно:

— Сударь, я обязан жизнью господину шевалье… согласитесь, это кое-что. Но и этого мало: я обязан ему жизнью [16] и честью любимой женщины, которая стала моей супругой. Но и это не все: титулом моим и состоянием я также обязан ему. Двадцать лет безоблачного счастья — вот творение его рук.

Однако вы даже представить себе не можете, какой ценой он оплатил эти наши двадцать лет счастья, через какие невообразимые муки прошел и какие ужасающие пытки перенес! Когда-нибудь я расскажу вам об этой титанической борьбе человека, не имевшего других средств, кроме верной шпаги, неукротимой энергии, светлого ума, безупречной честности и великодушного сердца, который в одиночку, без всякой помощи и поддержки, выступил против коварства, ненависти, подлости, измены и жестокости, воплощенных в принцессе Фаусте, короле Испании и Инквизиции. Вы узнаете, каким образом удалось ему выйти победителем из этой неравной схватки, где любой другой был бы смят и уничтожен, и вам покажется, что речь идет, о подвигах легендарного рыцаря, героя вымышленной эпопеи.

Герцог на мгновение умолк, словно потрясенный ужасными воспоминаниями, которые и теперь, спустя двадцать лет, вызвали у него дрожь.

Жеан воспользовался этой паузой, чтобы бросить взгляд, полный пылкого восхищения, на шевалье, а тот, казалось, дремал, не обращая никакого внимания на восторженные похвалы, звучавшие в его адрес.

Герцог, между тем, заговорил вновь:

— За эти двадцать лет не было дня, чтобы я не просил Господа даровать мне великую радость хоть чем-то отблагодарить великодушного друга, которому мы обязаны всем… Но ни разу шевалье не обратился к нам даже с самой незначительной просьбой.

Пардальян, приоткрыв один глаз, флегматично заметил:

— Просто случая не представилось. Однако, как вы могли убедиться, дон Сезар, едва в этом возникла необходимость, я сразу подумал о вас.

— Разве это просьба, разве это услуга? — недовольно пробормотал герцог, или дон Сезар, как назвал его Пардальян.

И, повернувшись к Жеану, добавил:

— Конечно, и эта малость делает нас счастливыми, а обязаны мы ею вам. Вот почему я сказал, что мы перед вами в долгу. И если друг наш интересуется вами настолько, что просит за вас, хотя никогда не сделал бы это ради себя самого, то и я готов сделать для вас все, что угодно. Говорю это к тому, что отныне вы можете рассчитывать на меня, как на преданного, верного друга.

— Я же прошу, — подхватила герцогиня, вновь войдя в гостиную, — считать наш дом своим домом и помнить, что здесь вас всегда примут, как любимого родственника.

И прелестная молодая женщина добавила с лукавой улыбкой:

— Не страшитесь быть назойливым и приходите к нам каждый день. Мы будем счастливы видеть вас.

Жеан Храбрый испытывал волнение, какого еще никогда в жизни не ощущал. Особенно поражала его мысль, что этот странный человек, с которым они познакомились только накануне, без колебаний сделал для него то, что, по словам дона Сезара, не стал бы делать для себя.

С трудом сдерживая подступающие слезы, он поклонился в присущим ему высокомерным изяществом, несколько напоминавшим манеру Пардальяна, с благоговейной пылкостью поцеловал тонкую белую руку герцогини и сказал дрожащим от волнения голосом:

— Я благословляю минуту, когда мне будет позволено пролить кровь за вас и ваших близких, сударыня!

Обернувшись к Пардальяну, он продолжил:

— Что до вас, сударь, то не знаю…

Однако Пардальяна уже начинала утомлять эта чрезмерная чувствительность, и он с самым серьезным видом промолвил, прервав на полуслове излияния юноши:

— Что до меня, то я знаю забывчивость герцогини. У нее напрочь вылетело из головы, что завтра они с герцогом отправляются в свое поместье Андильи. Впрочем, это не должно вас беспокоить: юная девушка, которую вы поручили их покровительству, будет здесь в полной безопасности. Во-первых, ее станут надежно охранять; во-вторых, о месте ее убежища никому не известно. Как видите, — тут он насмешливо улыбнулся, — это небольшое путешествие, задуманное до нашего визита, ровным счетом ничего не меняет… разве что в отсутствие герцогини вам не удастся засвидетельствовать свое почтение молодой особе, что находится в соседней комнате. Поэтому настоятельно советую вам сделать это немедленно, поскольку в ближайшие два дня случая не представится… а два для — это очень много для влюбленного, непомерно много.

Чтобы помочь юноше справиться со смущением, герцогиня воскликнула:

— Почему бы вам не поехать в Андильи вместе с нами, шевалье? Вы могли бы заодно наведаться в свое имение.

— О каком имении вы говорите, герцогиня? — изумленно промолвил Пардальян:

— Но как же… о вашем имении Маржанси!

— Дорогая моя Жиральда, вы забываете, что Маржанси больше не принадлежит мне… поскольку я его отдал.

— Отдали! — вмешался дон Сезар. — Скажите лучше, что предоставили это великолепное имение на разграбление всем неимущим округи, а те и рады стараться. Обосновались у вас и жируют в свое удовольствие.

Пардальян улыбнулся своей загадочной улыбкой.

— Очень хорошо, — сказал он, — раз они живут на этих землях, значит, обрабатывают их… а это вовсе не грабеж, как вы говорите. Что касается замка, я уверен, они отнеслись к нему с должным почтением, и никто на него не покусился.

Он говорил, чувствуя, как странное волнение овладевает его душой, сердце же его беззвучно рыдало:

«Там умерла моя Лоиза! Та, которую я оплакиваю спустя сорок лет! Нет, никто не осквернит эти обширные залы с паркетными полами, некогда блестящими, а ныне покрытыми толстым слоем пыли… по этим полам ступала ее нога! О нет, я не вернусь в этот дом, где все будет напоминать мне, что нет больше той, кого я так любил… а я хочу, чтобы она вечно жила в моем сердце!»

Не заметив этого волнения, проявившегося, как обычно, в холодном выражении внезапно застывшего лица, дон Сезар воскликнул:

— Только этого не хватало! И подумать только, сударь, — он обращался к Жеану, — что я купил Андильи лишь потому, что оно граничит с Маржанси! Я мечтал, что мы удалимся на наши земли и будем жить бок о бок, как братья, здоровой и святой жизнью сельских дворян. А наш друг обрел бы дом и семью, которая окружила бы его вниманием и заботой, так необходимыми в старости… Ибо, хоть вы и выкованы из стали, но возраст раньше или позже наложит на вас свою тяжкую длань… Но нет! Мне так и не удалось уговорить этого странного человека поехать вместе с нами… Впрочем, вы сами видите, что он живет на постоялом дворе, прекрасно зная, что все здесь принадлежит ему и находится в полном его распоряжении… живет, как…

— Дорогой друг, — спокойно прервал его Пардальян, — если бы вы известили меня о своих намерениях до того, как купили Андильи, я бы отсоветовал вам это делать. И не моя вина, что вы признались мне в этом, когда все уже совершилось. Что до постоялого двора, где я живу, как старый бродяга, каковым и являюсь (полагаю, вы именно это хотели сказать), и где останусь, если ничто мне не помешает, до последнего вздоха, то не надо слишком бранить это место… У постоялого двора есть свои хорошие стороны, дон Сезар, особенно когда заходишь туда после долгого пути под проливным дождем или после слишком горячих поцелуев солнца… А если хозяйка отличается любезностью, кухня — изысканностью, а погреб — изобилием, то, клянусь Богом живым, это просто рай! Особенно когда сравнишь его с постоялым двором, что встречался мне чаще всего… и что носит название «Под звездным небом».

Жеан слушал с возрастающим удивлением, вновь и вновь задаваясь вопросом: что же это за человек, который претерпел жесточайшие пытки, бросил вызов, а затем одолел принцессу Фаусту (о ней ему кое-что рассказывал Саэтта), короля Испании и Инквизицию (это чудовище, вечно жаждущее крови), ради того, чтобы завоевать титул и состояние для друга? Человек, который беззаботно поставил на карту жизнь, открыто выступив на стороне мятежника и дерзнув оспаривать приказы короля, ради того, чтобы помочь незнакомцу? Наконец, человек, который, обладая имением, где мог бы жить, как вельможа, предоставил его в распоряжение неимущих, а сам поселился на постоялом дворе и при этом не на шутку чванился наименованием бродяги? Значит, в этой широкой груди билось сердце полубога? А под насмешливой маской таилась сверхчеловеческая доброта? Быть может, это и впрямь посланник неба?

Из раздумий юношу вывел ворчливый голос Пардальяна, говорившего ему с грубоватой нежностью:

— Как, вы все еще здесь торчите? Разве герцогиня не сказала вам, что в спальне кое-кто желает поблагодарить вас? Ах, сказала! Так чего же вы ждете, дьявольщина?! Хорош рыцарь, что заставляет ждать даму! Фу, как не стыдно! — произнес он с наигранным негодованием. — Клянусь Пилатом! Все уходит… даже вежливость. Вот в мое время… Господи Боже мой, да он сейчас в обморок упадет! Хо-хо! Значит, эта кроткая нежная девочка пострашнее будет, чем лучники господина де Неви? Когда вы с ними бились, я не заметил, чтобы вы дрожали, а теперь… Ну же, черт возьми! Вас там не съедят!

И Пардальян, продолжая полунасмешливо-полулюбовно понукать юношу, проводил его до спальни, закрыв за ним дверь. Обратившись затем к герцогу и герцогине, с улыбкой наблюдавшим за этой сценой, он, смеясь, произнес:

— Так и не посмел бы войти, если бы я не вмешался! Ах, влюбленные, влюбленные! Вот этот, что едва не лишился чувств, будто девица… видели бы вы его всего несколько часов назад, когда он встал перед королем, как лев, вырвавшийся из клетки! Ей-богу, он едва не уложил того на месте!

— Едва не убил короля? Как это может быть?

— Сделав великолепный выпад… уж я-то в этом разбираюсь! Нанес удар, который мог бы перевернуть судьбу королевства, если бы я не подставил вовремя свою шпагу.

Дон Сезар и его супруга понимающе переглянулись, услышав, с какой небрежностью упомянул шевалье о своем вмешательстве. Не сделав попытки выяснить роль Пардальяна до конца, герцог спросил с большим интересом:

— Но почему? Полагаю, он не знал, на кого нападает?

— Прекрасно знал. Почему? Да потому, что король пожелал проникнуть ночью к девушке, которой вы предоставили временное пристанище. У Беарнца репутация волокиты, и наш влюбленный, заподозрив намерения, на самом деле не существующие, ринулся в бой, закусив удила. Поставьте себя на его место, дорогой мой, разве не поступили бы вы точно так же?

— Ба! — продолжал Пардальян, беззаботно пожав плечами. — Помню, как однажды ночью [17] я, подобно ему, преградил со шпагой в руке вход в дом своей любимой… Правда, я имел дело всего лишь с братом короля… Но брат сей впоследствии стал королем… Все это было тридцать семь лет тому назад. Генрих III давно мертв… а я все еще крепко держусь на ногах, не так ли?

Дон Сезар озабоченно покачал головой.

— Оставим это, — произнес Пардальян с рассеянным видом, — и поговорим о вещах серьезных. Вы понимаете, я хорошо знаю, какими несуразными и смешными бывают влюбленные! Видите ли, наши молодые люди признались друг другу в любви только два часа назад. И заметьте, оба не скажут об этом ни человечку… хотя только это их и интересует! Они слишком наивны… Не правда ли, восхитительная пара?

— Изумительная!

— Они просто созданы друг для друга.

— Мне приятно, что вы разделяете мое мнение, дорогая Жиральда… но не могу сказать, почему… даже под страхом смертной казни! И вот еще что, нам незачем терять время в ожидании, пока они… так ничего и не скажут друг другу. О нет, клянусь Пилатом! Я безумно хочу спать, а в моем возрасте бодрствовать всю ночь невозможно. В моем возрасте уже тяжело строить глазки хорошеньким девушкам… Мне нужна постель… и я немедленно возвращаюсь к себе. Уже рассветает… давно пора.

— Но почему вы не хотите остаться у нас? — робко спросила та, кого Пардальян запросто называл Жиральдой.

Пардальян, взглянув на нее с нежностью, ответил с ворчливой иронией:

— Не хочу понапрасну стеснять вас, моя маленькая Жиральда. Вы же знаете, я старый чудак и очень дорожу своими привычками. Лучше скажите мне, во время вашего короткого отсутствия эта девочка будет здесь в полной безопасности? У меня есть основания опасаться, что ее станут разыскивать.

— Кто может заподозрить, что она скрывается у нас в доме? Все наши люди получили строжайшие указания не спускать с нее глаз, — пояснил дон Сезар. — Разве что она захочет выйти по собственной воле…

— Если вы беспокоитесь, то мы могли бы отложить путешествие, — предложила Жиральда.

Пардальян на мгновение заколебался. Но, внезапно, решившись, отрицательно покачал головой.

— Нет! — сказал он. — Возможно, вы правы, и никто не станет искать ее здесь… К тому же, пока вас нет, я сам буду заглядывать сюда, чтобы удостовериться в ее добром здравии.

— Кстати, — воскликнула вдруг герцогиня, — вы знаете, что она спрашивала у меня, как ваше имя?

— И что же?

— Я ответила, что вас зовут граф де Маржанси.

— Странная мысль! — промолвил Пардальян, поднимая брови. — Я вовсе не собирался скрывать свое имя от этой девочки.

— Поскольку вы сами не назвались ей, я решила, что мне не следует опережать события… По возвращении из Андильи я исправлю свою оплошность.

— Ба! Не тревожьтесь из-за пустяков. Это не имеет никакого значения.

Тут Пардальян распрощался с друзьями и отправился прямиком на свой постоялый двор «Паспарту».

Оказавшись у себя, Пардальян, который безумно хотел спать и который был уже не в том возрасте, чтобы бодрствовать всю ночь — если читатель помнит, он сам это заявил, — так вот, Пардальян, подтащив кресло поближе к окну и поставив рядом на столик полную бутылку с пустым стаканом, впал в долгое раздумье, прихлебывая время от времени маленькими глоточками вино.

Только когда бутылка почти сравнялась пустотой со стаканом, шевалье очнулся, увидев, что уже совсем светло и что на улице царит привычное утреннее оживление.

С кряхтением поднявшись, он с сожалением посмотрел на разобранную постель и решительно двинулся к лохани с холодной водой. Умывался он машинально, ибо мысли его явно блуждали где-то далеко. Затем он вдруг встряхнулся, словно желая отогнать навязчивое видение, и подумал вслух:

— Эка важность, в конце концов! Я интересуюсь этим юношей, потому что он мне и в самом деле интересен. Вот и все!

Освободившись, таким образом, от мысли, терзавшей его так долго и так упорно, он, освеженный своими холодными обливаниями, вышел на улицу и неторопливо, как праздный прохожий, направился на улицу Фур, дабы посмотреть, что творится вокруг Бычьего дворца.

Не обнаружив ничего, что могло бы внушать тревогу, он двинулся обратно, насвистывая песенку времен Карла IX.

Глава 17 РЕМЕСЛО, КОТОРЫМ ЗАНИМАЕТСЯ ЖЕАН

Увидев, как Жеан входит в спальню, Бертиль встала.

Он приближался к ней, несмелый и растерянный, и едва не перевернул маленький стол с угощением, что возник, будто препятствие, между ними. Он и сам не смог бы сказать, как сумел добраться сюда, настолько подгибались у него ноги. Его обуревало сильнейшее волнение, сердце бешено стучало, в голове было пусто, как у пьяного. Он не смел смотреть на нее! и, тем не менее, видел ее совершенно отчетливо. Ему хотелось заговорить, но он чувствовал, что любой звук застрянет у него в горле.

Она ощущала такое же волнение. Но девственная чистота и невинное простодушие давали ей силу, которой не могло быть у мужчины. Поэтому первой нарушила молчание именно она, и голос ее лишь слегка дрожал:

— Если бы не вы, я бы погибла!

Она устремила на него светлый взор своих громадных глаз, а ее точеные пальцы машинально разглаживали и приминали белоснежную скатерть, покрывавшую столик.

Она не заметила, что забыла поблагодарить его: быть может, намереваясь это сделать; быть может, сочтя, что уже сделала — она и сама толком не знала.

Что до него, то он об этом вовсе не думал, уж можете поверить! Он видел только изящный наклон ее головы, погружался в глубины ее глаз, читая в них все, что еще не было высказано, упивался чудесной музыкой ее голоса.

Она продолжила, возможно, не слишком сознавая, что говорит:

— Как вы сумели так вовремя появиться?

Вопрос этот привел его в чувство, напомнив о том, что произошло. Непринужденность вернулась к нему; радостно засмеявшись, он объяснил:

— Это очень просто! Представьте себе, когда я возвращался домой, то увидел вдалеке портшез, но ужасное предчувствие даже не коснулось меня. Я вошел к себе, будучи совершенно спокоен. Но тут мне в голову пришла мысль, что я забыл…

Он запнулся в крайнем смущении, покраснел и понурил голову с видом преступника, уличенного в постыдном злодеянии.

Сердце подсказало ей, в чем он боится признаться, и она сама, в святой невинности своей, пришла ему на помощь.

— Вы забыли проверить, не угрожает ли мне какая-нибудь опасность?

Он стыдливо кивнул: Да! и робко поднял на нее глаза. Увидев же, что она улыбается, звонко расхохотался, чем заставил рассмеяться и ее.

Это были дети, сущие дети.

Успокоившись, он продолжил:

— Я забыл проверить тупик… Спустился я по лестнице даже быстрее, чем поднялся наверх, и устремился к вашему дому… И что же я нахожу? Сорванные ставни, разломанную решетку на земле… Кровь у меня вскипела. Я и раздумывать не стал, сразу влез в эту чертову дыру… там же все стояло настежь… да меня все равно ничто бы не остановило! Я оказываюсь в вашем доме и вижу, что какая-то женщина лежит ничком на полу. Это была ваша хозяйка. Что она делала возле дыры, чего искала? Не знаю. Я не стал смотреть. Тут она увидела меня… Наверное, лицо мое было жутким, и она решила, что пришел ее последний час… Я еще никогда не встречал столь напуганного человека. Я прыгнул на нее, схватил за горло, как следует встряхнул и крикнул ей прямо в ухо: «Где она?»

Эта мерзавка все сразу поняла! Но я, сам того не замечая, чуть не придушил ее. Когда же слегка разжал пальцы, она прохрипела: «Ее нет! Похитили! Я не виновата! Пощадите!»

Тут все и объяснилось, хотя слова мне пришлось из нее вырывать по одному… Четверо похитителей, главный в маске. По описанию я узнал своих людей. Портшез? Я же видел, как он удаляется в сторону Сены! Итак, я знал, кто это сделал и куда вас понесли. Бросив старуху, я выскочил через окно и помчался за вами. Добежал до нужного дома и стал барабанить в дверь, стучал и ногами, и кулаками, кричал — звал своих… К счастью, молодцы мои были на первом этаже. Они услышали меня, узнали мой голос и тут же отворили. Пара слов от них, приказ от меня, и я прыжками устремился наверх. И поспел в самый раз! Видите, все очень просто.

Она машинально повторила:

— Очень просто!

Глаза ее заволоклись дымкой, словно она пыталась рассмотреть что-то, доступное только ей одной, и она произнесла вполголоса, говоря самой себе:

— Я видела схватку с двумя незнакомцами, которые пытались проникнуть ко мне. Видела поединок с королем. Видела сражение с лучниками, когда содрогалась при мысли, что король может опоздать. Видела негодяя, покатившегося на пол от пощечины… от одной-единственной пощечины, нанесенной этой железной рукой!

Восторженно сложив ладони и подняв глаза, сияющие детской радостью, к которой примешивалась и наивная гордость, она закончила свою мысль:

— Ради меня! Все это ради меня!

Она взглянула не Жеана, трепетавшего от радости такой невыносимо-сильной, что ему казалось, будто сердце сейчас разорвется у него в груди. Умоляюще протянув к нему свои прекрасные руки, она пылко воскликнула:

— Будьте осторожны! Вам грозит опасность.

И добавила с внезапной горячностью:

— Отчего эти лучники, эти гвардейцы подоспели так кстати? Кто-то предупредил их?

Тень прошла по лицу Жеана. Сколь ни была она мимолетной, Бертиль уловила ее, ибо любящее сердце проницательно.

— Значит, вы это тоже заметили? — сказала она живо.

— Да, — откровенно признал он, — и я догадываюсь, кто за этим стоит.

— Это он! Тот негодяй, что похитил меня. Не сомневайтесь. Этот человек уже питал к вам смертельную ненависть. Но, стало быть, он знал, что вам придется столкнуться с королем? Возможно, именно он завлек вас, подстрекнул, направил вашу руку? Быть может, он — или его сообщники — измыслил это все, чтобы избавиться от короля?

Он вздрогнул. Эти слова, продиктованные ей божественным внушением, настолько совпадали с, собственными его раздумьями и догадками, что он не мог не поразиться подобному обстоятельству. Она же продолжала с еще большим волнением:

— Вы знаете, что он полагал, будто вы арестованы?

— Да. Я слышал, как он сказал вам, что я закован в цепи и брошен в темницу Шатле.

— Но вы не слышали, как он расписывал мне ожидающую вас казнь и уготованные вам муки. Постойте… да, я готова поклясться… он проговорился, сказав, что это казнь для царе… цареубийц, вот что он имел в виду! Он знал, повторяю вам! О, будьте же осторожны, молю вас!

Увидев ее волнение, ее тревогу — за него, ради него! — он ощутил ослепительное, бесконечное счастье. Опьянев от восторга, он стал успокаивать ее. Конечно же, он будет осторожен. Ей не следует беспокоиться.

Но убеждал он ее в этом словно бы сквозь зубы, похожий на льва, который с презрением отворачивается от слишком слабого противника. Она поняла, что, как и прежде, его не заботит собственная безопасность. Тонкое лицо ее страдальчески искривилось, она с болью покачала головой — и вдруг воспряла духом. Вдохновение осенило ее. Поглядев ему в глаза, она сказала жалобно:

— Если вы не будете осторожны и если с вами случится несчастье, что станет со мной? Кто защитит меня?

Он смертельно побледнел, и вся радость его мгновенно испарилась. Ибо она инстинктивно нашла убийственный, неотразимый аргумент. И он произнес тоном, который уже не оставлял никаких сомнений в его искренности:

— Да, я буду осторожен, клянусь вам! Потому что вы правы. Если со мной случится несчастье, защитить вас будет некому.

На сей раз она могла вздохнуть с облегчением. Ради нее он сделает то, чем пренебрег бы ради себя самого. И она вновь заговорила о Кончини:

— Этот человек опасен… поверьте мне, это голос сердца. К тому же, возможно, не он один замышляет погубить вас.

Он опять вздрогнул. В очередной раз она удивила его, угадав то, чего не могла знать. А она продолжала:

— Вам надо беречься, как никогда. Вас хотят не только умертвить, но и обесчестить.

— Каким образом? — удивленно спросил он.

— Этот негодяй посмел утверждать, будто вы занимаетесь ужасным ремеслом у него на службе.

Он сказал очень спокойно:

— Каким ремеслом? Уж не заявил ли он, что я наемный убийца?

— Да, — ответила она просто.

Он выпрямился и гневно бросил, сверкнув глазами:

— Мерзавец нагло солгал!

Если бы Жеан удовлетворился этим восклицанием, Бертиль совершенно успокоилась бы. К несчастью, он решил объясниться до конца:

— К человеку, которого мне указали, я подхожу при всем народе и при свете дня. И честно вызываю его. Я дерусь всегда один на один, шпага против шпаги! Иногда один против двоих! И грудь моя открыта для ударов. Я рискую жизнью. Это не убийство, а честный поединок. Тут никто не посмеет возразить.

Побелев как полотно она выпрямилась и с закрытыми глазами простонала:

— Ужасно! Отвратительно!

Увидев ее в таком расстройстве чувств, он испугался — однако пока еще ничего не понял.

— Что такое? — пролепетал он. — Что ужасно и что отвратительно?

Потупившись, она ответила еле слышно:

— Ремесло, которым вы занимаетесь.

Жеану показалось, будто ему на голову внезапно обрушился удар дубины. Он зашатался. Ему почудилось — весь мир рушится вокруг них обоих.

Она смотрела на него и видела его смятение. Сердце ее затопила волна сострадания, и она начала мягко объяснять:

— Сражаться, чтобы защитить себя, это хорошо… Во имя спасения собственной жизни можно убить, ибо таков закон природы — каждый повинуется ему. Но убивать за деньги! Это ужасно… Неужели вам этого никто не говорил?

Ошеломленный, отупевший, уничтоженный, он машинально покачал головой: нет! А затем вдруг опустился перед ней на колени и хрипло произнес:

— Выслушайте меня, прежде чем сказать, что я внушаю вам ужас… прежде чем прогнать от себя… я должен вам объяснить… хотя бы попытаться…

Рыдание прервало его слова. Он опустил голову, словно подставляя шею под топор палача. И, увидев его в таком отчаянии, в такой близости к безумию, она, проклиная себя за невольную вину, вскричала:

— Ничего не объясняйте! То, что я сказала, не относится к вам, храбрейшему, честнейшему, вернейшему из рыцарей!

Он не услышал. Вернее, услышал только первые слова и еле слышно прошептал:

— Если вы меня прогоните… я пойму, что внушил вам непреодолимый ужас… Скажите мне, если это так. Клянусь, что выйдя из этого дома, я раскрою себе грудь вот этим кинжалом.

Она вскрикнула, как раненая птица. Угроза придала ей силы. Одним прыжком она оказалась рядом с ним. По мертвенно бледным щекам ее потекли слезы, и она промолвила с печальной нежностью:

— Зачем вы говорите мне эти ужасные вещи? Разве вы не видите, что разбиваете мне сердце?

Подняв голову, он посмотрел на нее. Глаза его расширились. Он подумал, что окончательно лишился рассудка.

— Как? — пробормотал он. — Вы плачете? Вы не гоните меня? Я не внушаю вам отвращение?

Кончиками пальцев она прикоснулась к его лбу и сказала:

— Вы должны помнить лишь то, что я обещала вам на крыльце своего дома: если вы умрете, я тоже умру!

— Силы небесные! Значит, вы меня лю…

То, что он не посмел вымолвить, договорила она, ответив очень просто:

— Я вас люблю.

— Вы любите меня? Это правда? Невозможное, непостижимое счастье… это правда? Мне это не снится?

И она твердым голосом повторила:

— Я вас люблю.

Раздавленный этим оглушительным признанием, он стоял на коленях, глядя на нее полубезумными глазами и твердя:

— Невозможно! Совершенно невозможно! Она! И я, бандит!

— О! — вскричала она с мукой. — Никогда не произносите больше это мерзкое слово! Вы бандит? Да нет же! Вы самый благородный, самый лучший из всех дворян!

Он все еще не мог поверить и, задыхаясь, бормотал:

— Я сошел с ума! Нет сомнений, я сумасшедший!

Тогда она, наклонившись к нему, взяла его за руки и, подставив лоб, нежно сказала:

— Поцелуйте вашу невесту!

Глава 18 ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ БРАТА ПАРФЕ ГУЛАРА

Как Жеан Храбрый вышел из той спальни, где пережил сладчайшие и сильнейшие переживания, какие только выпадают на долю мужчины; как простился с герцогом и герцогиней Андильи; как оставил их гостеприимный дом — все это осталось загадкой для него самого.

Единственное, что он помнил — это как захлопнулась за ним тяжелая, массивная входная дверь и как он рухнул на одну из двух тумб, стоявших по обе стороны крыльца. Уронив голову на руки, он долго сидел неподвижно, и только плечи его временами конвульсивно содрогались, что издали легко можно было принять за рыдания.

Наконец он поднял голову и растерянно огляделся, как человек, который не сразу понимает, где находится. Быстро поднявшись с тумбы, он устремился прочь от дома с такой резвостью и легкостью, словно у него вдруг выросли крылья.

Тогда из-за противоположной тумбы с сопением выползла какая темная масса, похожая на груду тряпья, на секунду замерла, а затем привалилась поудобнее к тумбе, приняв обличье монаха в сутане.

Это был не кто иной, как пьяница Парфе Гулар, которого маленький отряд, сопровождавший Бертиль, встретил посреди ночи — капуцин прошел мимо, очевидно, никого не узнав, а потом, упившись по обыкновению до полусмерти, какими-то немыслимыми кружными путями вновь вернулся к дому герцога д'Андильи, где и завалился спать возле крыльца. Что только не вытворяет с людьми случай!

Примерно с минуту монах, расставив ноги, прочно сидел на своем обширном заду. В этой позиции он чувствовал себя уверенно и непринужденно. Постоянно сглатывая горькую слюну, цокая языком и облизывая пересохшие губы, как свойственно всем, кто сильно перебрал накануне, он, казалось, о чем-то размышлял. Вероятно, это было серьезное дело, ибо в его маленьких, заплывших жиром глазках появилось скорбное выражение. Глубоким басом он произнес вслух, словно желая убедить самого себя в тяжкой необходимости исполнить принятое решение:

— Надо вставать!

Это была нелегкая задача, но он смело приступил к ее осуществлению. Ухватившись обеими руками за тумбу, монах прогнулся и стал покачиваться, надеясь переместить центр тяжести, что в конце концов ему и удалось. Теперь он лежал на животе, и можно было слегка перевести дух. Еще одно усилие, и он встал на колени, по-прежнему любовно обнимая спасительную тумбу. В этой позиции он позволил себе хихикнуть: дело явно шло на лад! Новое усилие — и вот он на ногах. Поспешно, опасаясь потерять достигнутое преимущество, он оперся спиной о стену дома, одновременно оседлав тумбу, которую выпустил из рук. С громким утробным смехом он победно провозгласил:

— Готово!

Несколько мгновений он почивал на лаврах, а затем, вновь обретя скорбную серьезность, наметил следующую цель:

— Надо идти! Внимание! Раз! Два! Три!

И пошел… Правда, его опасно покачивало, и он едва не потерпел крушение на своем извилистом пути — но, в конечном счете, преодолел все затруднения и покатился вперед с присущим ему проворством.

На улице Сент-Оноре он остановился, не зная, куда свернуть, затем его все-таки занесло вправо, и он продолжил путешествие, бормоча что-то невнятное себе под нос.

Так он добрался до монастыря капуцинов. Было уже пять часов утра, иными словами, совсем светло. Лавочки начали открываться, появились первые прохожие, и кое-где слышались громкие крики бродячих торговцев.

В пьяном виде — а это случалось с ним частенько — брат Парфе Гулар не считался ни с кем и ни с чем. Именно этим скандальным поведением, так отличавшим его от других монахов, он и славился, ибо не только не желал скрывать свои грешки, но, напротив, выставлял их напоказ. По-видимому, у него были мощные и таинственные покровители: гуляке-монаху все сходило с рук, и он без зазрения совести пользовался своей безнаказанностью.

Верный этому принципу, брат Гулар стал изо всех сил стучать молотком в ворота обители, словно то был кабак, захлопнувший дверь перед пьяницей. Одновременно он вопил во все горло:

— Откройте несчастному брату Парфе Гулару, умирающему от жажды, подыхающему от голода!

А затем затянул своим утробным басом гимн, сочиненный специально для подобных случаев:

— Dixit dominus domino meo, Portam aperi Perfecto Gulardo. [18]

Брат-привратник, знавший эту песню как нельзя лучше, поторопился раскрыть ворота, дабы непотребный монах поскорее оказался за стенами монастыря и голосил бы уже только для развлечения собратьев по ордену, которые давно перестали возмущаться его поведением.

Но на внутреннем дворе песня смолкла. Брат Парфе Гулар, уставившись на пять-шесть монахов, привлеченных к воротам его воплями, разразился бессмысленным утробным смехом, в такт которому колыхалось его громадное брюхо.

Это занятие оказалось заразительным, и капуцины стали хохотать без всякой причины. Со всех сторон к ним сбегались другие монахи, а под сводами коридоров и в кельях слышалось: это брат Гулар! Парфе Гулар! Вскоре целая толпа окружила пьяного шута, который еще не произнес ни единого слова.

Внезапно Парфе Гулар перестал смеяться и сказал:

— Пить хочу!

И он смачно сплюнул, желая показать, что у него пересохло в горле. Вокруг него хохот все усиливался… Ибо эти два слова брат Гулар сопроводил уморительным жестом и комичной гримасой.

Видя, что никто и не думает проводить его в трапезную, он повторил:

— Пить хочу!

И тут же добавил:

— Есть хочу!

Один из монахов, с трудом удерживаясь от смеха, подошел к нему со словами:

— Брат мой, мне кажется, вам больше нужна постель.

С пьяным упорством Парфе Гулар забубнил:

— Пить хочу… есть хочу… спать буду потом.

Капуцин, заговоривший с беспутным собратом, обладал, по-видимому, некоторой властью, ибо по его знаку монахи с недовольными минами стали расходиться. А тот, взяв пьяницу под руку, повлек его за собой, говоря:

— Пойдемте, вам дадут и то, и другое.

Парфе Гулар безропотно позволил вести себя, тяжело повиснув на своем провожатом, но, поднимаясь по каменной лестнице, все же споткнулся, начертав при этом в воздухе какой-то странный знак.

В глазах капуцина мелькнуло изумление. Продолжая поддерживать пьяницу, он тихо спросил, и в голосе его послышалось почтение, которого не было ранее:

— Куда я должен проводить вас?

С уст брата Парфе Гулара слетело одно-единственное, еле слышное слово, и два монаха двинулись дальше. Вскоре капуцин, открыв какую-то келью, втащил туда пьяницу и поспешно захлопнул за ним дверь.

Тогда брат Парфе Гулар, отпустив плечо капуцина, за которое цеплялся прежде, выпрямился и горделиво вскинул голову. Узнать его было невозможно.

У нового Парфе Гулара, представшего перед глазами ошеломленного собрата в полусумраке плохо освещенной кельи, оказалось поразительно умное серьезное лицо, ничем не напоминавшее физиономию придурковатого пьяницы, каким он прикидывался еще несколько мгновений назад. Исчезла блаженная улыбка, и в плотно сжатых губах выражалась теперь непреклонная воля. Лоб, сморщенный от вечного смеха, прорезала теперь одна-единственная глубокая складка, свидетельствующая о напряженных раздумьях, а взгляд бессмысленно-веселых глаз вдруг обрел холодную жесткость.

Пристально смотря на капуцина, брат Гулар начертал в воздухе еще несколько таинственных знаков, и тот, благоговейно склонившись, прошептал:

— Приказывайте, отец мой!

Непоколебимо властным тоном Гулар распорядился:

— Мне нужно отдохнуть. Вы проследите за тем, чтобы никто не приближался к этой келье. Разбудите меня сами в три часа. Вы забудете, вплоть до нового приказания, что обязаны подчиняться мне. Я вновь стану для вас, как и для всех, братом Парфе Гуларом. Вы поняли?

— Ваши распоряжения будут в точности исполнены, отец мой, — смиренно ответил капуцин.

— Очень хорошо, ступайте, сын мой.

Когда капуцин вышел, монах, утверждавший, что ему необходимо отдохнуть, долго стоял, прислушиваясь. Убедившись, что капуцин спустился вниз, он подошел к стене и четырежды постучал в нее, делая неравномерные паузы между ударами. И замер, настороженно слушая. С другой стороны раздалось четыре ответных стука.

Даже не взглянув на узкое ложе, Гулар осторожно приоткрыл дверь, внимательно осмотрел коридор, а затем, выскользнув из своей кельи, вошел в довольно просторную и уютно обставленную комнату.

Здесь уже находились два монаха.

Один из них был старик с лицом аскета, излучавшим кротость и добродушие. Он сидел очень прямо в высоком кресле, и все в его облике говорило о властной силе.

Второй, почтительно стоявший спиной к двери, был небольшого роста, очень худ и бледен. В короткой бороде его сверкали серебряные нити, широкий лоб прорезали преждевременные морщины, в холодном взоре угадывалась страсть повелевать. Этому человеку, одетому в рясу монаха ордена капуцинов, возможно, не было еще и тридцати лет, но выглядел он по меньшей мере на сорок с лишком.

Брат Парфе Гулар, заметив капуцина, которого, конечно, не ожидал здесь увидеть, мгновенно нацепил маску веселого пьяницы. А старик, без сомнения, оценивший быстроту перевоплощения, едва заметно улыбнулся.

Капуцин же, взглянув на вновь прибывшего, слегка нахмурился, не скрывая презрения к этому беспутному монаху. В то же время в холодных глазах его выразилось некоторое удивление, поскольку он не мог понять, что связывает величественного старца с презренным шутом.

Между тем Парфе Гулар, поклонившись самым комичным образом и чуть не рухнув на колени под тяжестью брюха, стал ждать расспросов, исподтишка посматривая на капуцина, который явно не собирался уходить.

Во второй раз тень улыбки осенила тонкие губы старого монаха, и он сказал очень мягко, с легким итальянским акцентом:

— Вы можете сбросить маску, сын мой, вам незачем более утомлять себя. Хотя отец Жозеф Трамбле не из наших, он будет присутствовать при беседе. Оказывая ему этот знак доверия и уважения, коего не удостаивался еще никто, я воздаю должное его высокому уму.

С видимым удовольствием Парфе Гулар вновь обрел серьезный облик, что так разительно менял выражение его лица.

А старик объяснил изумленному отцу Жозефу:

— Этот смиренный монах, презираемый вами, и есть тот агент, о котором я вам говорил.

Человек, получивший впоследствии известность под именем «Серого Преосвященства», а сейчас занимавший всего-навсего пост младшего приора монастыря капуцинов, глубоко поклонился монаху Парфе Гулару, а тот без всяких возражений принял эту неслыханную честь.

— Простите меня, отец мой, — сказал Жозеф Трамбле, — я был обманут, как и все! Невероятно! Считая предназначением своим управлять людьми, я научился распознавать их слабости и читать в их душах, словно это открытая книга. Но вашу великолепную игру я не сумел разгадать! И теперь вижу, что ничего еще не познал… что я не более, чем дитя. Вы преподали тяжкий урок моей гордыне… и я постараюсь извлечь из него пользу.

Одобрительно кивнув, старик промолвил своим мягким спокойным голосом:

— Да, вы еще дитя! Но не потому, что вас обманула эта комедия… а потому, что никак не можете решиться прийти к нам… потому что сомневаетесь в силе и мощи Общества Иисуса!

Пристально глядя на своего собеседника, он слегка покачивал головой, словно бы давая ответ некоему внутреннему голосу. Затем, показав рукой на Парфе Гулара, застывшего в почтительной позе, иезуит продолжил:

— Вы видите одного из самых уважаемых членов нашего ордена: в течение долгих лет он с несравненной ловкостью, не ослабевая духом и не жалуясь, исполняет работу, превратившую его в посмешище всего города и навлекшую на него презрение всех, кто носит сутану… Почему? Потому что он получил приказ. Приказ же был дан ему во имя блага Общества и ради прославления Господа нашего. По уму своему и знаниям отец Гулар мог бы претендовать на то, чтобы стать одним из князей Церкви, светочем религиозного мира. Ему это было известно, и, возможно, сам он стремился именно к этому, но во исполнение приказа он без колебаний и споров принес в жертву свое законное честолюбие. Он отрекся — по крайней мере, внешне — от своего ума, он сокрыл познания свои. Так что теперь принято говорить: глупый, как Гулар, неуч, как Гулар. Ибо ему был дан приказ, и он безропотно подчинился. На его месте так же поступил бы и самый последний из солдат Христовых… но, вероятно, никто не сумел бы исполнить эту роль столь совершенно.

Старик бросил на неподвижно стоявшего монаха взгляд, в котором мелькнуло быстрое, как молния, выражение нелепости, а затем вновь обрел свой привычный величественно-безмятежный облик. Выпрямившись и вскинув голову, он продолжал:

— И сам я, Клод Аквавива, верховный глава, генерал ордена, один из преемников святейшего Лойолы, кто я здесь? Отец Клаудио, смиренный, бедный и никому не известный итальянский монах, коего из милости приютили по вашей рекомендации в этом монастыре. Отец Клаудио, которому оказывают почтение лишь в силу его преклонного возраста и который вполне этим удовлетворяется… ибо того требуют интересы ордена.

Аквавива встал. Высокого роста, тощий и очень прямой, нeсмотря на свои шестьдесят семь лет, он устремил кроткий взор на отца Жозефа, слушавшего его с величайшим интересом:

— Скажите мне, отец Жозеф, знаете ли вы другой религиозный орден, чьи вожди оказались бы способны на подобный пример преданности и самоотречения? Нет! Вы не сумеете назвать ни одного. Всюду вы увидите, как личные интересы и устремления берут верх над интересами и устремлениями ордена. И что же получают они взамен? Совершеннейшее ничто. Золото да какие-то титулы… сущие пустяки, безделица.

Он принялся расхаживать по комнате, смотря в пол и размышляя вслух:

— Да, именно жертвенный дух, именно железная дисциплина, каких нигде нельзя встретить, и составляют нашу силу! Повсюду люди жаждут чего-то добиться, блеснуть, затмить соперника. Каждый обладает волей, и воля эта направлена исключительно на достижение личных целей… У нас не так. Тысячи и тысячи людей сливаются в одно, в один ум, в одну волю — ум и волю генерала ордена. Он управляет телами их, разумом, совестью; он оживляет их своим дыханием. Во исполнение его приказов ничтожный человек в один прекрасный день предстает существом высшего порядка и слепит блеском своим остальных. Напротив, личность высокоодаренная покорно прозябает в безвестности, если генерал считает это полезным. Но как в тени, так и в сиянии славы оба члена ордена действуют только в соответствии с указаниями верховного главы, а, следовательно, стремятся лишь к достижению целей, намеченных им во имя вящей славы Господней. Вот почему наш орден, хотя его травят, преследуют, объявляют вне закона, изгоняют, стоит непоколебимо и становится еще сильнее именно тогда, когда всем кажется, будто с ним покончено.

Он приблизился к отцу Жозефу, устремил на него острый проницательный взор.

— А вы с вашим мощным умом, — произнес он, — вы, посмевший сказать, и я хвалю вас за это, что рождены властвовать и управлять людьми, вы, ощущающий в себе непомерное честолюбие и жаждущий достичь вершин власти, что делаете вы здесь, у капуцинов? На что вы надеетесь?

Помолчав, он продолжил едким тоном:

— Вы станете приором этого монастыря, генералом вашего ордена, одного из богатейших в стране, я это знаю. А что потом? Вы грезите о пурпурной мантии… вы будете кардиналом… начнете оказывать влияние на государственные дела… достигнете поста первого министра… все склонятся перед вашей мощью! Об этом вы мечтаете? Не сама власть вас прельщает, а ее блеск, внешняя пышность, показное величие.

Он посмотрел на капуцина с некоторым пренебрежением, однако голос его вновь обрел мягкость:

— Вы дитя! Слушайте же… Я бедный монах, слабый старик, стоящий на краю могилы; я ничего не значу, я, можно сказать, не существую… но я генерал Общества Иисуса!

Он выпрямился во весь рост, став величественным и грозным, а в кротком взоре его вдруг появилось холодное властное выражение. Не повышая голоса, он отчеканил:

— И мне принадлежит Испания, мне принадлежит Италия, передо мной дрожит папа, Франция в моих руках… да, я понимаю, что вы хотите сказать, и сейчас отвечу вам.

И он повторил, подчеркивая каждое слово:

— Франция в моих руках! Я простер длань свою над Империей, и скоро и она будет принадлежать мне… равно как и Англия. Для меня не преграда и океан. Африка, обе Америки, обе Индии заполнены моими солдатами и будут принадлежать мне. Вся вселенная будет моей! Она будет принадлежать мне, генералу армии Иисуса!

Он раскинул руки широким властным жестом, будто хотел схватить и прижать к своей худой груди эту вселенную, которую провозглашал своей собственностью. Внешне кроткий и безобидный старик выглядел в эту минуту могучим и страшным полубогом.

Он заговорил вновь, заговорил жестким суровым тоном, и слова его падали, словно топор палача:

— Теперь я отвечу на ваш протестующий жест. Франция еще не принадлежит мне, хотели вы сказать? Король Генрих, победитель Лиги, всех покоривший и всех примиривший, изгнал меня из этой страны: так ему показалось. Так показалось всем! Глубочайшее заблуждение, сын мой! Из французского королевства изгнали сто или двести священнослужителей, открытых членов нашего сообщества. И провозгласили на весь мир: «Мы избавились от иезуитов!»

Зловещая улыбка появилась на губах старца.

— Но здесь остались тысячи и тысячи наших собратьев, которых никому бы и в голову не пришло заподозрить. И они продолжали трудиться во тьме… Вижу, вас это удивляет, — тут Аквавива пожал плечами. — Вы удивились бы еще больше, узнав, сколько собратьев находится в вашем монастыре. Мои солдаты есть во всех монастырях Франции, они есть во дворцах и в хижинах. Сам Лувр не является исключением: они есть там, но о них никто никогда не узнает, разве что я приму иное решение. Вы сами, если примкнете к нам, останетесь для всех приором капуцинов. Итак, я могу сказать, что никогда не покидал эту страну. Я вернулся вполне официально, и мне удалось добиться отмены постановлений, заклеймивших позором наш орден. Но король чинит нам препятствия, хотя смертельно нас боится. Король мешает мне! И я его приговорил: он будет казнен! Дни его сочтены. Он уже мертв!

Повисло тяжелое, трагическое молчание, которое вновь нарушил Клод Аквавива:

— Преемник его будет моим единомышленникам… мы позаботимся о том, чтобы воспитать его соответствующим образом. Вот почему я уже сейчас имею право утверждать: Франция принадлежит мне. Я убедил вас?

Он сделал паузу, как бы желая дать собеседнику время проникнуться его словами, и продолжал:

— Вы грезите о наслаждении, даруемом внешним блеском власти. Представьте же себе неизмеримо более сильное наслаждение того, кто может сказать, подобно мне: «Великие завоеватели, великие министры, великие монархи, пред которыми склоняются миллионы человеческих существ и чьи имена будут греметь до скончания веков, вы исполняете мою волю, вы подчиняетесь мне, безвестному старику, имя которого никто не вспомнит уже через пятьдесят лет!» Эти прославленные, могущественные владыки мира являются не более, чем марионетками, а я дергаю за ниточки в безмолвии своей одинокой кельи и легким движением пальца привожу их в движение, заставляя действовать так, как угодно мне. И это происходит потому, что я — преемник великого Лойолы.

На мгновение он застыл, скрестив на груди руки, скрытые широкими рукавами сутаны. Оба монаха слушали его, затаив дыхание и боясь пропустить хоть одно слово. Он же был очень спокоен и холоден, но лицо его уже обрело привычное выражение кротости.

— Скажите-ка, может ли сравниться ваша мечта с той властью, о которой я говорил? Но именно такую власть я вам и предлагаю. Вы получите ее, если придете к нам… Не отвечайте. Молчите. Слушайте, смотрите, наблюдайте, думайте. И если при расставании моем с этой страной вы еще не станете членом нашего ордена, если не примете сан моего официального преемника, это будет означать, что я в вас ошибся и что вы не тот человек, каким показались мне,

Старик, вновь сев в кресло, обратился к Парфе Гулару.

— Говорите, сын мой. Как обстоит дело с этим Равальяком?

— Я неустанно воздействую на него, монсеньор. Если бы не досадная случайность, событие свершилось бы уже сегодня вечером.

Во взгляде Аквавивы сверкнула молния.

— Расскажите подробнее, — промолвил он очень спокойно.

— Когда Равальяк, чью ревность я постоянно разжигал, подошел к дому юной особы, он увидел на крыльце какого-то мужчину. Решив, что это король, он нанес удар. Но это оказался не Генрих. А спасло этого человека резкое движение в момент выпада. Лезвие ножа сломалось о ступеньку.

— Кто был этот мужчина?

— Жеан Храбрый.

— Сын Фаусты? Как он там оказался? А король? Он, стало быть, так и не пришел?

— Жеан влюблен в девушку, этим и объясняется его присутствие. Не могу сказать, приходил король или нет. Согласно полученным мною указаниям, я должен был держаться как можно дальше от места предполагаемого события, и все могли меня видеть в это время в таверне на улице Сент-Антуан, где я напился самым непотребным образом. Что до Равальяка, с которым я встретился позже, то вряд ли он знает об этом больше меня.

Аквавива напряженно размышлял.

— В этом деле много неясного, — сказал он наконец. — Вероятно, я получу дополнительные сведения в последующих донесениях. Намерения этого Равальяка остаются неизменными?

— Я за него отвечаю, — сказал Гулар со зловещей улыбкой.

— Хорошо. Внушите ему, что он должен исповедаться у какого-нибудь известного иезуита… Например, у отца д'Обиньи.

— Это нетрудно сделать.

— Д'Обиньи получит распоряжения на сей счет. А вам нужно удвоить усилия. Пустите в ход всю свою ловкость и силу убеждения… Предупреждаю, что советы д'Обиньи будут прямо противоположны вашим внушениям. Вы понимаете?

— Да, монсеньор. В случае, если возникнут подозрения, можно будет сказать, что отцы-иезуиты всячески старались отвратить несчастного от его безумной затеи. Что до брата Парфе Гулара, то разве он иезуит? Сверх того, найдется множество свидетелей, заслуживающих всяческого доверия, которые подтвердят, что даже пьяница-монах советовал преступнику возвратиться в родные края и жить там в полном спокойствии.

Аквавива, одобрительно кивнув, осведомился:

— Полагаю, это не все, что вы хотели мне сказать?

— Так и есть, монсеньор. Остается еще одно важное дело. Сын Фаусты встретился этой же ночью со своим отцом, шевалье де Пардальяном, в доме герцога д'Андильи.

То, как вскинул голову Аквавива при имени Пардальяна; то, с какой живостью затребовал объяснений, свидетельствовало, что этой новости он придает исключительное значение.

— Вы уверены? Как вы узнали об этом? Говорите все, что вам известно, не упуская ни единой детали.

— Мне помог случай, монсеньор, — объяснил Парфе Гулар. — Я только что проводил домой Равальяка, доставившего мне много хлопот. Тот внезапно впал в самое мрачное отчаяние и начал говорить, что бросится в реку с Нового моста.

— Что привело его в такое состояние? — спросил Аквавива с интересом.

— Это необыкновенно чувствительная натура. Он воспылал дружескими чувствами к Жеану Храброму и казнился тем, что едва не убил своего друга, приняв его за короля.

— Истоки этой дружбы?

— Не удалось выяснить, монсеньор. Как-то он обмолвился, что многим обязан молодому человеку… Когда он отрешится от своих галлюцинаций, то говорит лишь то, что считает нужным.

Нацарапав что-то на своих табличках, Аквавива выставил стиль в сторону брата Гулара и задал следующий вопрос:

— Вы уверены, что он отказался от злосчастной мысли покончить с собой?

— Полагаю, я сумел его разубедить.

— Но вы все-таки не уверены? — настаивал Аквавива.

И он начертал на табличках еще несколько строк в дополнение к предыдущим,

— Я устрою так, чтобы он получил суровую отповедь от своего духовника. Вернемся к господам Пардальянам, отцу и сыну.

— Так вот, монсеньор, — продолжил свой рассказ брат Гулар, — расставшись с нашим приятелем, я повстречал вооруженных людей, сопровождавших какую-то молодую женщину, и сразу узнал в них Жеана, а также троих головорезов, преданных ему душой и телом.

— А молодую женщину?

— Невозможно было разглядеть ее лицо… Я прошел мимо, словно бы не заметив этот маленький отряд… а затем украдкой вернулся назад. Жеан с молодой женщиной вошли в дом господина д'Андильи. Я затаился и стал наблюдать. Увидел, как сначала вышел господин де Пардальян… Жеан появился позже. Молодая женщина, несомненно, осталась в герцогском дворце.

— Поскольку они вышли порознь, можно предположить, что отец не узнал своего сына.

Парфе Гулар озабоченно покачал головой.

— Случилось одно происшествие, которое меня… заинтриговало. А именно: Жеан, выйдя на крыльцо, зарыдал. А этот юноша, монсеньор, выкован из железа… Сказывается порода: по крайней мере, в этом отношении он достойный сын Пардальяна и Фаусты. Чтобы вышибить слезу у такого человека, нужна либо сверхчеловеческая мука, либо… нестерпимая радость.

— Разве не вы сказали мне, что он влюблен в девушку с улицы Арбр-Сек?

— Вы правы, монсеньор.

— Так вот, надо бы выяснить… Подождите! Каковы чувства девушки к молодому человеку?

— О, она его обожает… возможно, сама того не сознавая.

— В таком случае, надо выяснить, находится ли эта юная особа по-прежнему на улице Арбр-Сек. Если ее там нет, то именно она встретилась вам вместе с молодым человеком.

— Я сегодня же загляну к хозяйке дома Колин Коль и от нее все узнаю.

Аквавива вновь погрузился в раздумья, а затем сказал:

— Если это она, то слезы сына Фаусты получают самое простое объяснение: молодые люди признались друг другу в любви. Некоторые натуры, будучи нечувствительны к боли, с трудом выносят сильную радость. Вероятно, таков и этот юноша.

Поразмыслив еще какое-то мгновение, он добавил:

— Сверх того, я напрасно не уделил должного внимания этой девочке. Она встречается с людьми, за которыми мы обязаны, во имя интересов нашего ордена, следить самым пристальным образом. Следовательно, и о ней мы должны знать все. Вам надлежит произвести тщательные разыскания. Нужно выяснить, кто она, как ее зовут — Бертиль не может быть ее полным именем, — откуда приехала, на что живет и к какой семье принадлежит. Ни единой мелочью не пренебрегайте, все может оказаться важным.

— Надеюсь, что через ту же Колин Коль я раздобуду все необходимые сведения.

— Хорошо. Известите меня, как только получите их. Действуйте быстро. Возможно, мы слишком поздно решили заняться этой девочкой.

Гулар поклонился в знак повиновения.

Аквавива, поднявшись с кресла, вновь стал расхаживать по комнате, склонив голову с озабоченным видом. Остановившись перед Гуларом, он мягко сказал:

— Мы приближаемся к цели, сын мой… после двадцати лет упорных трудов! Еще одно усилие, и миллионы Фаусты, предмет стольких вожделений, достанутся нам. Еще одно усилие, и вы навсегда расстанетесь с ролью, которая тяготит вас, я знаю.

Гулар сделал протестующий жест, но старик мягко возразил:

— Не оправдывайтесь, это более чем естественно. Наш орден вам многим обязан, сын мой. Эта огромная сумма в десять миллионов, что позволит нам за несколько месяцев свершить дела, которые потребовали бы долгих лет и неустанных, терпеливых трудов, перейдет к нам во многом благодаря вам. Именно вы два месяца назад раскрыли, что Жеан сын Фаусты, тогда как я начинал бояться, что того уже нет в живых.

— Раскрыл по чистой случайности, монсеньор, большой моей заслуги здесь нет.

— Разве случайно пришла вам в голову великолепная мысль, о которой я не подумал… и вы превратились в снисходительного исповедника всех негодяев Франции. Но именно благодаря этому вы узнали истину, дав отпущение грехов Саэтте. Да и сегодня… Я в течение полутора месяцев тщетно разыскивал Пардальяна, а вам удалось встретить его. Вы не хуже меня знаете, что случай выпадает лишь на долю тех, кто умеет им пользоваться.

Возобновив свою неторопливую прогулку по комнате, он стал размышлять вслух:

— Начиная с сегодняшнего дня необходимо установить постоянную слежку за Пардальяном и его сыном. От меня не должно ускользнуть ни единое движение этих двоих… К несчастью, большего с ними сделать нельзя… с отцом, во всяком случае, дело обстоит именно так. Нравственному воздействию он не поддается… и на исповедь, конечно же, надежды нет.

— В этом отношении сын похож на отца, — уверенно сказал брат Парфе Гулар.

— Очень жаль! К счастью, порой поступки помогают проникнуть в мысли человека. Но все это означает, что мы вступаем в открытое сражение с Пардальяном. Опасно, весьма опасно… Мы уже столького добились, и нам остается сделать самую малость… однако эта малость превращается в почти непреодолимое препятствие, поскольку речь идет о столкновении с Пардальяном.

Он на мгновение задумался, уставясь в пол, затем поднял голову, и глаза его вспыхнули устрашающим огнем. Холодным непреклонным тоном он произнес:

— Мы должны с этим покончить. Так нужно… к вящей славе Господней!

На лице его вновь появилось выражение кроткой безмятежности, ибо решение было принято и приговор произнесен. Опустившись в кресло, он пояснил свою мысль:

— Невозможно, чтобы Пардальяну не было известно о существовании сокровища Фаусты. Скажу больше: кроме Фаусты и умершей Мирти, только один Пардальян знает точное место, где сокрыт этот изумительный клад. Аббатисе Монмартрской обители, как и всем остальным, неведомо, в каком именно месте аббатства нужно искать. Отец Котон, ее духовник, уверяет, что она уже начала сомневаться, существует ли пресловутое сокровище на самом деле.

— Однако, монсеньор, — заметил брат Гулар, — госпожа аббатиса, принимая бразды правления от Клодины де Бовилье, подписала бумагу, в которой признает, что сокровище является собственностью принцессы Фаусты и обязуется передать его в руки той особы, что укажет тайник, одновременно показав аббатисе железный перстень Фаусты.

В обмен на это поручительство ей обещана сумма в двести тысяч ливров… Но она ждет целых двадцать лет и почти перестала верить. Пардальян же знает место… знает с тех пор, как вернулся из Испании, иными словами, уже около двадцати лет… И этому человеку, прозябающему в бедности, не пришла в голову мысль зачерпнуть хоть немного из груды золота и драгоценных камней… а ведь сокровище в какой-то степени принадлежит и ему, раз это собственность его сына. Долгое время я питал надежду, что он не устоит перед искушением… и тем самым раскроет мне тайник. Ибо по моему приказу за аббатством неустанно следят все эти двадцать лет. Меня постигло разочарование. Этот человек воплощает собой верность и честность.

Аквавива задумчиво умолк, быть может, пораженный силой духа, устоявшего перед обольщением золота.

— Сейчас все изменилось, — сказал он наконец. — Раньше или позже — если дело замедлится, я постараюсь его убыстрить — Пардальян узнает, что Жеан Храбрый является его сыном. Молодой человек ведет существование, которое не может не оскорблять отца с подобными рыцарскими понятиями… хотя отцовская жилка в этом человеке, мне кажется, не слишком развита. Узнав сына, он либо раскроет ему объятия, либо отвернется от него — для меня это значения не имеет. Важно другое: в тот день, когда Пардальяну станет известно, что Жеан Храбрый, бандит и наемный убийца, на самом деле сын Фаусты, он сочтет себя обязанным отвести его к месту, где таится сокровище, чтобы сказать ему: «Бери! Оно принадлежит тебе, ибо это дар твоей матери». И только после этого повернется спиной к недостойному.

Помолчав, Аквавива с силой добавил:

— В этот день и мы будем там!

Беседа была завершена. С выражением привычной кротости старик промолвил, обращаясь к брату Гулару:

— Ступайте отдыхать, сын мой, вам это необходимо.

Пять минут спустя, Парфе Гулар, растянувшись на узком ложе в келье, куда бесшумно вернулся, уже спал тем глубоким сном, который, как принято считать, даруется только праведникам.

Глава 19 ГОСПОЖА КОЛИН КОЛЬ БОГАТЕЕТ И ПРОНИКАЕТ В ЧУЖИЕ ТАЙНЫ

Нам следует теперь вновь заняться госпожой Колин Коль, которую мы оставили в тот момент, когда она, взобравшись на табуретку, следила за каждым движением дворянина в маске, похитившего у нее выгодную жилицу. Слова и поступки достойной матроны имеют для нашего повествования первостепенную важность.

Увидев удаляющийся портшез, Колин Коль покинула свой наблюдательный пост. Ей удалось подслушать почти весь разговор Кончини с пленницей, однако лицо ее выражало разочарование, поскольку она не узнала того, на что надеялась.

— Какая жалость, что я всего лишь слабая денщика! — промолвила она. — Иначе я могла бы выследить портшез и разнюхала бы, где спрятали мою жилицу.

Она принялась собирать обломки досок, чтобы хоть как-то прикрыть разбитое окно. В то же время ум ее напряженно работал.

— Он, конечно, иностранец… — Она думала о Кончини. -Возможно, итальянец или испанец. Или немец? Нет, я слышала, как говорят швейцарцы, у них такого акцента нет. Ну ладно! До утра дело терпит.

Войдя в спальню, она тщательно закрыла дверь — вероятно, по привычке, ибо стекла отсутствовали, и ничего не стоило забраться к ней через окно. Внезапно она увидела золотые монеты на полу, куда бросил их Кончини. Маленькие глазки ее зажглись хищным огнем. Молитвенно сложив ладони, будто перед алтарем, она восторженно произнесла:

— Как они прекрасны! Как сверкают и блестят, как согревают душу! Словно маленькие кусочки солнца!

Тут она растянулась на паркете, подгребая к себе монеты и пересыпая их в руках.

— А какая прелестная музыка! Наверное, ангелы в раю поют такими же голосами! Сто… пятьсот… тысяча ливров! А вот еще! Милосердный Иисус! Две тысячи ливров!

Подбежав к кровати, она высыпала золото на простыню, добавив к нему содержимое кошелька, так ловко извлеченного ею из пальцев Кончини. В благоговейном экстазе смотрела она на эту груду монет, не в силах справиться с волнением. Внезапно она подскочила.

— Здесь должно быть еще! Они могли закатиться под шкаф и под кровать.

Вновь распластавшись на полу, она стала шарить по всей комнате, радостно взвизгивая, когда в руки ей попадалась монетка. Но мысли ее были по-прежнему заняты Бертиль.

— Король пожелает узнать, что с ней сталось. Надо пойти к мессиру де Ла Варену… сказать ему, где она находится… или, по крайней мере, назвать имя похитителя… Возможно, он даст мне еще десять тысяч ливров! Да, но как же выведать это? Хоть бы этот славный юноша Каркань навестил меня… Уж он-то знает… Я сумею его разговорить… Святая Бригитта, покровительница моя и благодетельница, сделайте так, чтобы он пришел, и я поставлю вам свечку!

Именно в этот момент на нее налетел злой и растерянный Жеан. Мы уже слышали его собственный рассказ об этом событии, а посему не будем к нему возвращаться.

После стремительного ухода Жеана мегера еще какое-то время сидела на корточках, дрожа всем телом и машинально растирая горло, слишком помятое сильными пальцами юноши. Немного придя в себя, она тяжело поднялась на ноги и стала вновь затыкать злополучную дыру, кляня себя за скупость, ибо страх оказался сильнее.

— Завтра же прикажу поставить решетки из настоящего железа и прибить прочные двойные ставни!

Не чувствуя себя в безопасности, она поспешно сгребла золото и успокоилась, лишь надежно заперев его в сундук. Затем она вновь впала в глубокие раздумья.

— Узнать, кто похитил Бертиль, это, конечно, очень важно… Но надо еще выяснить, кто она такая, откуда приехала и на что надеется… Вот бы проникнуть в тайну ее рождения, которую она так тщательно скрывает… В сущности, нет ничего проще… Я знаю, где она прячет шкатулку с бумагами… быть может, и с деньгами тоже? Но рыться в вещах этой девушки, наверное, грех?

Однако, посовещавшись со своей уступчивой совестью, она успокоилась, говоря себе:

— Я делаю это не из любопытства. Просто желаю послужить королю, известив его об этом… за честную мзду. Ведь мой исповедник, отец Парфе Гулар, когда я спросила его, не грех ли помогать господину де Ла Варену, ответил буквально следующее: «Король представляет Бога на земле. Следовательно, служить королю означает служить Богу. К тому же, в глазах Верховного Судьи значение имеет не сам поступок, а то, с какими намерениями он совершен. « Итак, никакого греха на мне нет.

Улестив, таким образом, совесть, она поднялась на второй этаж, прихватив один из все еще горевших факелов и связку ключей, валявшихся на полу. Оказавшись в небольшой молельне, где Бертиль принимала Генриха IV, она без колебаний направилась к маленькому секретеру черного дерева.

Торопясь и тем самым мешая себе, она все же открыла его и извлекла шкатулку, спрятанную в глубине одного из ящиков. Возвратившись затем в спальню, старуха подтолкнула стол поближе к окну и резким движением вывалила на него содержимое шкатулки.

У нее вырвался возглас разочарования. Денег не было — одни только бумаги. И еще скверный футляр белого металла, не стоивший, конечно, даже четырех су.

Схватив эту коробочку, она потрясла ее. Внутри что-то звякнуло. Поспешно вскрыв футляр, она увидела свернутый в трубочку документ и маленькое железное колечко. Пренебрежительно отложив это дешевенькое украшение, она развернула бумагу. Текст был написан на иностранном языке. Убедившись, что она не понимает ни единого слова, госпожа Колин Коль убрала документ и колечко в футляр, закрыла его и машинально сунула в карман юбки.

Первая находка ничего ей не дала, и она обратилась к бумагам, взяв самый большой свиток. Этот был, по крайней мере, написан по-французски. Она стала читать — очень медленно и с натугой, ибо была не слишком грамотной. Однако же ей удалось добраться до конца документа и вполне понять его содержание.

Это был рассказ о трагической судьбе Бланш де Сожи, и предназначался он ребенку, который еще не родился. Грустная история очень взволновала старую мегеру, и, завершив чтение, она стала напряженно размышлять.

— Значит, нашу мадемуазель зовут Бертиль де Сожи! У нее замок недалеко от Шартра… Она дочь короля! Знал ли об этом король? Быть может, да, быть может, нет… Ясно одно: с матерью он обошелся… не самым любезным образом. Очень важная тайна! С такой тайной можно добиться целого состояния… или же виселицы с крепкой веревкой! Ох-хо-хо! Надо сильно подумать, прежде чем влезать в такое дело… А лучше вообще об этом забыть! Но если Бертиль дочь короля, то, полагаю, он был бы не прочь узнать, что с нею сталось… Много с этого не возьмешь, зато мне не будет грозить петля или тюрьма до конца дней.

Положив свиток в шкатулку, она стала пролистывать бумаги наудачу. Ей попались документы на иностранном языке, а затем еще один, на французском — бросив на него взгляд, она вытаращила глаза, а сердце ее бешено забилось.

Свечи догорели, и она почти ничего не видела. Поискав глазами другой источник света, она вдруг заметила, что уже рассвело. Поднявшись, она широко распахнула окно, и солнечные лучи широким потоком хлынули в спальню. Она вновь села, взяла в свои дрожащие руки бумагу и стала внимательно ее перечитывать.

Это было письмо, датированное 1592 годом и адресованное матери Бертиль. Отрывок из него, чрезвычайно взволновавший старую мегеру, гласил следующее:

«Любимая, я часто рассказывал Вам о необыкновенном человеке, которого зовут шевалье де Пардальян.

Вы знаете, что он был моим врагом… он ранил меня на поединке [19], но затем стал ухаживать за мной, словно брат.

С другой стороны, Вам известно, какую глубокую и почтительную привязанность я всегда питал к моей всемилостивейшей повелительнице, принцессе Фаусте.

Фауста, побежденная Пардальяном, отпустила нас и удалилась в край солнца и любви — блистательную Италию. Однако перед отъездом наша повелительница по-королевски вознаградила тех, кто верно служил ей. Именно благодаря ее щедрости я сумел купить имение Вобрен по соседству с Сожи и обрел несказанное счастье встретить Вас… и полюбить.

Я беспредельно предан той, что стала моей благодетельницей. Равным образом, нет границ моей преданности и тому, кто был сначала для меня великодушным врагом, а затем превратился, в дорогого мне друга.

И вот представился случай выразить им обоим признательность, переполняющую мое сердце.

Эти бумаги, которые я Вам посылаю, ибо не надеюсь сохранить в безопасности у себя, имеют величайшую ценность: в них содержится указание на загадочное мест. о, где моя повелительница спрятала баснословные сокровища.

Вот история этого сокровища и одновременно повествование о том, как получил я на хранение бумаги, беречь которые для меня — священный долг чести.

Моей возлюбленной повелительницы больше нет на свете! Ее убили. Сокровище, спрятанное для себя, она завещала ребенку, рожденному от Пардальяна. Мирти, верная камеристка Фаусты, должна была заменить ему мать, погибшую, увы, во цвете лет и в тот момент, когда могла восторжествовать над своими врагами! Ребенок же был похищен!

Мирти, зная о моей непоколебимой верности нашей повелительнице, приехала ко мне в Вобрен. Она поведала мне о рождении ребенка и о существовании сокровища, что прежде не было мне известно. Она же передала мне эти бумаги, по которым их владелец может отыскать клад, одновременно предупредив, что враги Фаусты вкупе с наследниками жаждут завладеть сокрытыми ею богатствами.

Привязанность Мирти к госпоже доходила до фанатизма, и больше всего она желала воссоединиться с нею в смерти. Но на свет появился ребенок; ради него она согласилась жить. На этого мальчика она перенесла обожание и любовь, которые испытывала к матери… и вот его похитили у нее! Нежная и преданная Мирти не могла пережить такого удара. Она приняла яд и умерла в моем доме. Я приказал предать ее земле по христианскому обряду, и это только что было совершено.

Ужасающее, непоправимое несчастье! Бедная девушка в своем отчаянии слишком поспешно осуществила роковое намерение, ибо вскоре могла бы вновь прижать к сердцу обожаемого ребенка: я, вероятно, сумел бы его ей вернуть, поскольку догадываюсь, кто виновен в похищении.

Некоторое время назад я повстречал в Париже одного флорентийца, известного под именем Саэтта. Это наемный убийца, браво, мастер темных делишек и человек, способный на все — за исключением добра. Этот Саэтта затаил какую-то обиду на нашу повелительницу; мерзавец вполне мог решиться на месть матери через ребенка. Возможно, я ошибаюсь, но никто не разубедит меня, что за этим браво надо установить наблюдение, и тогда, быть может, удастся отыскать ребенка. К несчастью, впав в отчаяние после долгих и безнадежных поисков, Мирти приняла яд еще до приезда ко мне.

Поскольку ребенок исчез, а мать его и Мирти мертвы, я считаю, что бумаги по праву должны перейти к отцу — шевалье де Пардальяну. Этот человек, можете мне поверить, сумеет защитить собственность своего сына от любых попыток присвоить ее. Именно ему передам я документы, когда узнаю, где он.

Теперь, когда Вам стала известна ценность этих бумаг, я уверен, что Вы будете хранить их со всем тщанием — тем более, что на карту поставлена моя честь. Если они потеряются или попадут в чужие руки, я сочту себя опозоренным навеки и не переживу этого. «

Далее следовали признания в любви, не имевшие никакого значения для почтенной матроны, ибо ее интересовало только сокровище. Письмо заканчивалось следующими словами:

«Несмотря ни на что, я. продолжаю надеяться, что любовью своей и преданностью заставлю Вас изменить необъяснимое и жестокое решение разорвать нашу помолвку. Все мечты мои связаны только с нашим союзом, и, если он не состоится, жизнь станет для. меня невыносимым бременем. Итак, остаюсь Вашим женихом — любящим, почтительным и… очень несчастным.

Луиджи Капелло, граф де Вобрен»

Перечитав это послание много раз, словно желая затвердить наизусть историю, возбудившую ее алчность, госпожа Колин Коль, с горящими глазами и пылающим лицом, воскликнула:

— Сокровище! Баснословные богатства, говорится в письме! Сколько же там может быть? Сто тысяч экю? Миллион? Или даже больше? Если бы я сумела… если бы поняла, о каких указаниях идет речь, то все досталось бы мне!

Внезапно она пригорюнилась и произнесла с безысходной тоской:

— Экая я дура! Письмо написано семнадцать лет назад! Этого сокровища давно уже нет в потайном месте!

Но ей было тяжело смириться с подобной мыслью, хотя разум подсказывал, что предположение это весьма правдоподобно. Воображение ее заработало, и алчные инстинкты без труда взяли верх.

— Совсем необязательно! — прошептала она. — Невеста отказала графу де Вобрену… куда уж ему было думать о том, как разыскать своего друга. А потом оба они покончили с собой… было ли у них время заняться этим Пардальяном и его сокровищем? Готова поклясться, об этом они даже и не вспомнили! Ну-ка, ну-ка, надо посмотреть еще!

И она принялась внимательно изучать все документы один за другим. Здесь были любовные письма, купчие крепости, счета, памятные записки, наброски завещания… Но нигде ни единого слова, ни единого намека на сокровище и на потайное место, где оно было спрятано.

Оставалось несколько листочков, для нее совершенно бесполезных, ибо написаны они были на языке, которого она не понимала. Отложив их в сторону, матрона задумалась.

— Письмо не оставляет никаких сомнений: сокровище существовало! В чем же дело? Могло произойти лишь одно из трех… во-первых, бумаги потерялись или же были переданы по назначению… Тут поделать ничего нельзя. Во-вторых, они спрятаны не в шкатулке, а где-то еще… Тогда я перерою здесь все… сундуки, шкафы, полки… И если они в доме, я их найду. В-третьих, указания содержатся вот в этих документах, которые я не могу прочесть… Значит, надо найти того, кто перевел бы их для меня… Тогда этот же человек меня надует и обворует! Какой же дурак скажет правду? Запомнит указания и сам отправится за сокровищем… а я останусь на бобах! Ох-хо-хо!

Она стала размышлять еще более напряженно, яростно дергая себя за кончик носа, будто ожидая от него подсказки, и наконец ее осенило:

— Только священник, связанный тайной исповеди, может рассказать мне, что в этих бумагах, а потом забыть о них. Да, но священник пожелает узнать, откуда у меня эти документы и по какому праву я их держу у себя… Гм! Солгать на исповеди… так и до вечного проклятия недалеко! Я вовсе не хочу угодить в ад… Тогда как быть? Ах, дура я, дура! Надо обратиться к доброму отцу Парфе Гулару! Это святой человек… такой снисходительный и незлобивый… к тому же, немного простоват… ему и лгать не придется! Скажу, что намерения у меня добрые… он и поверит… сам ведь говорил, что по намерениям судят о грехе!

Она принялась запихивать бумаги в шкатулку, отложив в сторону те, что решила показать монаху, и настолько поглощенная своими мыслями, что забыла обо всем на свете и не замечала ничего вокруг.

Внезапно чья-то рука из-за ее плеча опустилась на бумаги; одновременно она услышала гневный голос, прозвучавший в ее ушах, как грозная труба на Страшном суде:

— Ах, проклятая ведьма! Подлая сука! Мало того, что ты предала и продала доверившуюся тебе девочку, так ты теперь еще и грабишь ее!

Почти лишившись чувств от ужаса, вытаращив глаза и задыхаясь, Колин Коль просипела сдавленным голосом:

— Иисус! Матерь Божья! Тот самый юноша… Я пропала!

Это и в самом деле был Жеан Храбрый. Возвращаясь домой и увидев широко открытое окно, он, догадываясь о том, что происходит, устремился в тупик, сорвал доски, заботливо прилаженные старухой к слуховому окну, влез в дом, поднялся по лестнице и вошел в комнату — причем хозяйка, обычно столь бдительная, даже и ухом не повела, настолько ослепили ее баснословные сокровища принцессы Фаусты.

Жеан занес кулак над головой матроны, а та, закрыв глаза и съежившись, собралась пронзительно заверещать, но из горла ее вырвался лишь хриплый стон.

Кулак так и не опустился. Чудовищным усилием воли юноше удалось взять себя в руки, и он грубо приказал:

— Встань, гнусная тварь! Благодари Бога, что ты женщина… что я успел об этом вспомнить.

Не заставляя просить себя дважды, она вскочила, мгновенно обретя хладнокровие, ибо опасность ей уже не грозила. А Жеан, собрав бумаги, запихнул их в шкатулку, затем подошел к окну и закрыл его. Увидев на столе связку ключей, он сунул в шкатулку и ее, властно бросив старухе:

— Вон отсюда! Подождешь меня на лестничной площадке.

Она подчинилась, понимая, что от послушания зависит жизнь.

Жеан, взяв шкатулку, обвел глазами комнату, ища место, где можно было бы надежно спрятать бумаги Бертиль.

— Нет, — сказал он, покачав головой, — лучше будет унести их с собой… так безопаснее.

И он вышел на площадку, где покорно стояла госпожа Колин Коль. Убедившись, что в покои Бертиль можно проникнуть только через одну дверь, он дважды повернул торчавший в скважине ключ, а затем положил его в карман.

— Второй ключ, — резко произнес он.

Она притворилась, будто не понимает, напустив на себя самый невинный вид.

— Какой ключ?

— У тебя должен быть второй ключ от этой двери… давай его сюда!

— Клянусь вам…

Схватив ее за горло, он холодно повторил:

— Ключ — или тебе конец!

Уж она-то знала, как умеет душить этот бандит! Этому дьяволу лучше было не перечить и не хитрить с ним… ведь жизнь ее висела на волоске, она это понимала.

— Пойдемте, — всхлипнула старуха.

Жан тут же разжал пальцы. Вздохнув полной грудью, она жалобно пробормотала:

— Ключ внизу.

— Спускайся.

Она бросилась к лестнице настолько стремительно, насколько позволяли подгибающиеся в коленях ноги, и, спускаясь, безостановочно бормотала, осеняя себя крестом:

— Господи Иисусе! Усмири этого демона! Святая Богоматерь, защити и сохрани меня!

У себя в спальне, окончательно укрощенная и смиренная, она поспешно достала ключ и дрожащей рукой протянула его Желну, молясь только об одном — чтобы этот дьявол как можно скорее убрался. Юноша же произнес таким тоном, что она содрогнулась:

— Если еще раз попытаешься пробраться в покои мадемуазель, я вырву тебе глаза, чтобы ты не видела того, что тебе не положено видеть…

Она инстинктивно зажмурилась и с ужасом вспомнила о троих бандитах, сопровождавших вельможу в маске: те тоже обещали сделать с ней нечто подобное.

— И вырву язык, — грозно продолжал Жеан, — чтобы ты никому не могла рассказать о том, что видела. Поняла?

Мертвенно побледнев и стуча зубами, она нашла в себе силы лишь кивнуть головой, ибо язык у нее отнялся от безумного страха. Удовлетворившись произведенным впечатлением, он бросил:

— Прекрасно! Теперь отопри мне входную дверь.

Ах, милосердный Иисус, большего она и не просила! Только это ей и было нужно… чтобы он убрался как можно быстрее, как можно дальше… лучше всего, прямиком в ад! К своему удивлению, она еще как-то сумела доплестись до двери и открыть ее. На пороге он обернулся, сказав ей на прощание:

— Я вскоре вернусь, чтобы повесить крепкий замок… Так будет спокойнее. А пока не забывай о том, что я тебе обещал.

С этими словами он, наконец, вышел.

Она тут же захлопнула дверь и, навалившись на нее всем телом, стала с неловкой поспешностью опускать засовы и щеколды, будто целая толпа демонов собиралась ворваться к ней, а с уст ее слетали жалобные проклятия:

— Хоть бы ты шею себе сломал, спускаясь по ступенькам! Хоть бы дьявол, твой покровитель, схватил тебя своими скрюченными пальцами и уволок к себе! Хоть бы тебя повесили на самой высокой виселице, чтобы я полюбовалась на твою посиневшую рожу и вывалившийся язык!

Облегчив душу и излив накопившуюся желчь, она поплелась в спальню и бессильно рухнула на стул, тупо глядя прямо перед собой и ощущая полную пустоту в голове.

Но постепенно она успокаивалась, силы возвращались к ней, а вместе с ними и хитрое лукавство. Она вдруг затряслась от беззвучного смеха и стала шарить в карманах, откуда извлекла оловянный футлярчик, прихваченный ею по рассеянности, а также один из тех загадочных листков, что была не в состоянии прочесть. Хихикая, она тихонько бормотала:

— Молодой, сильный, грубый… Зато я хитрая… и ловкая! Пока он закрывал окно, я стянула эту бумажку… жаль, что одну! Но, быть может, именно здесь и найдутся эти загадочные указания!

Посмотрев на листок еще раз, она задумчиво добавила:

— Наверное, по-латыни написано… Тут есть слова точь-в-точь как в моем молитвеннике.

Однако на сей раз, обогащенная горьким опытом, она не стала заглядываться на бумажку, забыв обо всем на свете, — тем более, что и разобрать ее она была не в состоянии.

Быстро направившись к тайнику, куда спрятала золотые монеты, она сунула вовнутрь и драгоценный документ. Футляр же пренебрежительно бросила в первый же попавшийся ей под руку ящик и даже не потрудилась закрыть его на ключ.

Теперь надо было подумать о надежных запорах. Мгновенно одевшись, она бросилась к кузнецу и плотнику. Страх был настолько велик, что она даже не стала торговаться и безропотно заплатила назначенную цену при условии, что работу сделают сегодня же.

Между тем Жеан Храбрый, выйдя на улицу, бросил взгляд на свое окно, спрашивая себя, не оставить ли дома шкатулку, прежде чем заняться Кончини. Но было уже совсем светло, народу становилось все больше, поэтому он решительно направился в сторону улицы Ра, сунув шкатулку под плащ, который забрал у Бертиль перед уходом из дворца герцога д'Андильи.

На ходу он напряженно размышлял.

Оставив Кончини крепко связанным, он намеревался вернуться и убить своего врага. Живой Кончини представлял постоянную угрозу для Бертиль, и щадить его он не собирался.

Но с той поры многое изменилось: у него состоялось объяснение с Бертиль, во время которого он едва не умер — сначала от стыда и отчаяния, а затем от радости. И теперь он сам не знал, как ему поступить. Даже остановившись перед маленьким домиком на улице Ра, он еще не принял решения и поэтому страшно злился на самого себя.

Распахнув дверь резким ударом ноги, он прошел через вестибюль, поднялся по лестнице и вошел в спальню.

Кончини уже не было на кровати, куда его довольно грубо бросили трое храбрецов. Фаворит лежал на полу, причем довольно далеко от возвышения. Отсутствие кляпа объяснялось очень просто: перед уходом Эскаргас из сострадания вынул его, однако развязывать итальянца не стал.

На полу возле пленника валялся кинжал — тот самый, что был вырван насильником из нежной руки Бертиль. Жеан понял, что произошло: заметив острое лезвие, пленник сделал все, чтобы добраться до него и разрезать путы, но попытка оказалась неудачной.

Не говоря ни слова, юноша нагнулся, подобрал кинжал и, крепко сжав рукоять, стал задумчиво разглядывать своего врага, возможно, не видя его.

Флорентиец же решил, что все кончено. Он был храбр. Не дрогнув ни единым мускулом и гордо приподняв голову, он вызывающе бросил, глядя в лицо Жеану:

— Бей! Я же говорил, что ты убийца!

Юноша ничего не ответил. Он просто не слышал этих слов. При виде Кончини, лежавшего на полу в полной его власти, он почувствовал, как в душе его вступили в спор два равно мощных и громких голоса: один голос, принадлежавший прежнему Жеану, каким он был всего два часа назад, неистово требовал разить без пощады; второй же, будучи голосом нового Жеана, не менее яростно твердил, что нужно проявить великодушие, дабы стать достойным благородной девочки, озарившей ему жизнь своей любовью. Во всем мире только эти два голоса и звучали сейчас для него.

Драматический, бурный спор продолжался, однако, недолго.

Жеан нагнулся с занесенным для удара кинжалом, а Кончини промолвил, презрительно усмехаясь:

— Бей же! Чего ты боишься? Я не могу пошевелить и пальцем!

Сверкнуло лезвие, и с ног фаворита упали разрезанные веревки. Вторым взмахом кинжала Жеан освободил руки.

И Кончини, без дрожи ожидавший неминуемой смерти, побледнел, с удивлением и страхом спрашивая себя, что все это значит и какие ужасные пытки ему уготованы.

Тогда Жеан заговорил очень ровным и каким-то чужим голосом:

— Уходи! Из любви к ней я дарю тебе жизнь, Кончини!

Одним прыжком итальянец оказался на ногах. Он не был уверен, что все это не сон, ибо в жизни своей не испытывал подобного удивления. Впрочем, ему удалось быстро овладеть собой, и он ответил со злобной насмешкой:

— Ты даришь мне жизнь? Скажи лучше, что испугался! Но от меня пощады не жди! Я найду тебя, и тогда берегись!

На сей раз Жеан услышал его. С презрением пожав плечами, он бросил уже жестким тоном:

— Советую тебе никогда не попадаться на моем пути, Кончини. Если дорожишь своей шкурой, последуй этому совету.

Больше он не добавил ни слова, а Кончини ощутил холодок в груди, но ничем этого не выдал — напротив, принял еще более вызывающий вид, с холодной усмешкой глядя на своего врага.

Жеан направился к двери. На пороге он обернулся со словами:

— Внизу ты найдешь слуг, которых мои люди связали. Освободи их, если хочешь.

Говоря это, он смотрел на Кончини и, к своему удивлению, заметил промелькнувшее на лице фаворита выражение жалости. А тот пробормотал:

— Бедняги! Надо поскорее пойти к ним.

Жеан вышел, думая:

«Те несколько часов, что он провел связанным, кажется, научили его состраданию!»

Возможно, так оно и было, ибо Кончини поспешил за ним, оказавшись на площадке в тот момент, когда Жеан начал спускаться по лестнице. Здесь фаворит остановился, словно желая дать юноше время дойти до входной двери.

Внезапно он надавил рукой на стену. За маленькой невидимой дверцей открылось углубление, размерами не больше шкафа. Кончини, влетев в него одним прыжком и не дав себе труда затворить потайную дверку, схватился обеими руками за металлический рычаг и потянул его вниз. Весь этот маневр был проделан абсолютно бесшумно и с молниеносной быстротой.

Высунув голову наружу, он стал напряженно прислушиваться, и глаза его загорелись огнем свирепой радости.

Снизу послышался крик, затем звук от падения тела. Вернув рычаг в прежнее положение, фаворит пробормотал с ненавистью и удовлетворением:

— Готово!

Он еще раз прислушался, но снизу больше не долетало ни звука. Закрыв секретную дверцу, он в свою очередь спустился по лестнице и, задержавшись на нижней ступеньке, топнул ногой, будто желая проверить ее прочность. Затем он двинулся в вестибюль.

Прямо перед ним стоял сундук огромных размеров, казалось вмурованный в стену. Он надавил на кнопку, и сундук отъехал в сторону, обнажив дыру размером примерно в один фут, заделанную прочной решеткой. Фаворит не стал всматриваться вниз, зная, что все равно ничего не сумеет увидеть в непроглядной тьме подземелья. Зато голос Жеана Храброго был слышен отчетливо: юноша кричал по-итальянски, угрожая Кончини самыми страшными карами и осыпая его самыми ужасными проклятиями.

Кончини со зловещей улыбкой нажал на кнопку вторично, и сундук занял прежнее место. Теперь не было слышно ничего. Тогда он сказал громко, как если бы желал ответить своей жертве:

— Прекрасно! Подыхай здесь!

И фаворит преспокойно отправился на розыски своих слуги обнаружил их, в конце концов, на кухне. Развязав первого попавшегося под руку, он приказал освободить всех остальных, а сам быстрым шагом, почти бегом, устремился к своему дому на улице Сент-Оноре, надеясь поспеть туда раньше Леоноры Галигаи, оставшейся на ночь в Лувре.

Глава 20 ЛЕОНОРА ГАЛИГАИ ВЫСЛУШИВАЕТ ПРИЗНАНИЕ САЭТТЫ

Саэтта, неотступно следовавший за портшезом, уносившим Бертиль, увидел, как похитители вошли со своей пленницей в дом на улице Ра. Подойдя поближе, он осмотрелся и прошептал:

— Одинокий дом на углу! Прекрасно! С закрытыми глазами можно найти!

И он пошел прочь решительным шагом, не пытаясь больше скрываться и никого не опасаясь… В голове его роились насмешливые мысли:

— Как же не везет этому бедному Кончини! Вот и еще одно любовное гнездышко раскрыто. Синьора Леонора будет довольна… довольна ли? Гм! Впрочем, мне что за дело… она хорошо платит, и мне этого достаточно!

Вернувшись домой, он, не раздеваясь, бросился на узкую кровать, бормоча:

— Уснуть, конечно, не удастся… но что делать до завтрашнего дня? Завтра! О, если бы оно уже наступило и я бы смог удостовериться, что сын Фаусты схвачен! — Из груди его вырвалось яростное рычание. — Разве может быть иначе? Начальник полиции получил мой донос… и побывал на том месте, что я указал… в этом нельзя сомневаться! Я видел землю, утоптанную сапогами лучников… Видел кровь… Там была схватка, это точно! Сейчас сын Фаусты лежит в цепях в каком-нибудь уютном подземелье… в Шатле или в Консьержери! Ха-ха-ха! Сын Фаусты — цареубийца! Его ждет четвертование… ужасные пытки!

Он расхохотался страшным смехом. Но вскоре его вновь охватило беспокойство, и он воскликнул:

— Все равно! Пусть бы скорее наступило завтра, чтобы я мог знать наверняка! Ведь малыш Жеан неимоверно силен! — В голосе его прозвучала какая-то свирепая гордость. — Мой ученик! И никого не воспитывал я с таким тщанием! Он вполне мог отбиться, этот отпрыск Фаусты и Пардальяна!

При воспоминании о Пардальяне он вздрогнул, а затем погрузился в глубокие раздумья, словно мысль о близком родстве шевалье и Жеана впервые пришла ему в голову.

— Сын Пардальяна! — произнес он наконец. — Пардальян! По правде говоря, из-за Фаусты я совсем забыл об отце. Пока его не было в Париже, я о нем вовсе не думал. Теперь он вернулся, и я, помимо воли, вынужден признать: Пардальян — отец Жеана, а Пардальян не сделал мне ничего дурного. Напротив, ему я обязан несказанной радостью, ибо он сражался с Фаустой, побеждал ее во всех столкновениях… и я увидел ее униженной, побежденной, уничтоженной! Да, но разве он сделал это ради меня? Нет. В таком случае, к дьяволу Пардальяна! Неужели из-за него я должен отказаться от мести? Да я лучше перережу себе горло! Впрочем, дело уже сделано. А потом, так ли уж его заботит судьба сына? Он, возможно, и не узнает ничего никогда. Значит? Значит, надо спать!

Но тщетно он переворачивался с боку на бок — сон не шел к нему. В ярости он поднялся, нацепил шпагу и вышел, бормоча:

— Меня гложет нетерпение… Прохлада ночи принесет мне успокоение… После прогулки я засну.

Он отправился прямиком на улицу Арбр-Сек и остановился у жилища Бертиль. Крыльцо и подступы к нему уже были им досконально изучены, но он приступил к разысканиям по второму разу, словно надеясь вырвать истину у безмолвного дома.

Первоначальные наблюдения его подтвердились.

Немного успокоившись, он пошел прочь и стал бродить по пустынным улицам, без определенной цели и не слишком отдавая себе отчет, где находится. Утром, уже совершенно обессиленный, он решил вернуться домой, чтобы отдохнуть хотя бы пару часов перед тем, как нанести визит Галигаи.

Около Круа-дю-Трауар его ожидал ужасный удар: с улицы Фур прямо на него шел Жеан, и он едва успел укрыться в нише одного из домов. Впрочем, молодой человек был настолько поглощен своими мыслями, что, казалось, ничего не замечал: прошел мимо, не обратив никакого внимания на Саэтту.

Жеан был уже довольно далеко, а Саэтта, которого сотрясала конвульсивная дрожь, все еще провожал его мрачным, полным ненависти взглядом, одновременно шепча в бессильной ярости:

— Он на свободе! О Dio ladro! Dio pocco! О силы ада! Он вырвался из такой великолепной западни! Он на свободе и возвращается к себе! Все надо начинать сначала!

Словно придавленный к земле тяжестью своего отчаяния, он поплелся домой и, оказавшись в своей комнате, рухнул на стул, обхватив голову руками. Долго сидел он в полной неподвижности, лихорадочно обдумывая планы мести.

Около восьми часов он отправился на улицу Сент-Оноре, и его немедленно провели к Леоноре Галигаи.

— Синьора Леонора, — сказал он с коварно-угодливой фамильярностью, — если вы желаете захватить голубку в гнезде, то вам надо только нанести визит на улицу Ра, в одинокий дом, стоящий на углу.

Саэтта, видимо, пользовался безусловным доверием Леоноры. Вероятно, в прошлом эту знатную даму связывали с наемным убийцей какие-то таинственные дела — быть может, даже сообщничество. Во всяком случае, она не сочла нужным притворяться перед ним и встретила его с лицом, искаженным от муки при мысли об очередной измене мужа.

— Итак, — произнесла она, едва удерживаясь от рыданий, — это правда? Я не ошиблась? Кончини завел новую любовницу?

Саэтта равнодушно пожал плечами и ответил:

— Э, синьора! Кто может помешать мотыльку порхать с цветка на цветок? А синьор Кончини и есть настоящий мотылек… вы это знаете не хуже меня!

— Да, — сказала Леонора с горечью, — ему нравятся все женщины… все, за исключением меня!

— Они быстро ему надоедают, и он бросает их быстрее, чем успевает влюбиться. А возвращается всегда к вам. Если вдуматься, то у вас самая завидная доля.

Леонора, казалось, не слышала, погрузившись в раздумья. Подавив вздох и обретя привычно-бесстрастное выражение лица, она спросила очень спокойно:

— Расскажи мне все подробно. Во-первых, имя. Как зовут новую любовницу моего мужа?

— Синьора, — флегматично заметил Саэтта, — позвольте поправить вас. Юная особа, о которой идет речь, вовсе не любовница монсеньора Кончини. И, полагаю, если когда-нибудь станет ею, то лишь в результате насилия… к чему уже пришлось прибегнуть, чтобы схватить ее.

При этом известии Леонора не выказала ни удивления, ни негодования, а только скептически покачала головой.

— Такая неприступная добродетель? — осведомилась она иронично.

— Гм! Не очень-то я верю в добродетель девиц, — отвечал Саэтта со спокойным цинизмом. — Однако сердце ее судя по всему, принадлежит другому.

— Ах, вот как! Рассказывай. Я слушаю.

Саэтта во всех деталях описал ей похищение Бертиль и слово в слово повторил разговор Кончини со своей пленницей.

Леонора слушала очень внимательно, ничем не выдавая своих чувств. Когда рассказ был завершен, она задумчиво произнесла:

— Похоже, ты прав. Сопротивление этой девушки доказывает, что она влюблена в твоего сына, как ты и говорил.

Закрыв глаза, она погрузилась в глубокие размышления. Саэтта вглядывался в нее с насмешливым любопытством, но ничто на этом неподвижном, словно вырезанном из мрамора лице не позволяло прочесть ее мысли. Придя, по всей видимости к какому-то решению, итальянка открыла глаза и холодно осведомилась:

— Тебе известно, что произошло этой ночью между королем и твоим сыном?

В глазах Саэтты вспыхнуло пламя. Наконец-то она заговорила о том, что терзало ему душу. С наглой и одновременно раболепной фамильярностью, к которой она, видимо, давно привыкла, поскольку не обращала на это никакого внимания, он проворчал:

— Понятия не имею. Напротив, с нетерпением жду, когда вы соизволите просветить меня.

— Так вот, — произнесла Леонора все так же зловеще-холодно, — король вернулся в Лувр около полуночи… в полном здравии… — она подчеркнула последние слова, — и, кажется, даже в весьма хорошем расположении духа. Так мне сказали.

— Ничего не понимаю! — прорычал Саэтта.

— Тем не менее, — бесстрастно продолжала Леонора, — нечто необычное имело место. Господин де Прален, вызванный господином де Ла Вареном, стремительно оставил дворец вместе со своими гвардейцами около десяти часов вечера. Утверждают также, что на улице Арбр-Сек произошло настоящее сражение. Говорят, были раненые, в том числе Ла Варен. Наконец, в этом месте, как уверяют, побывал и начальник полиции во главе отряда из пятидесяти лучников.

Леонора, выдержав многозначительную паузу, устремила на Саэтту пристальный взор своих горящих глаз:

— Разумеется, мою неудачу можно объяснить тем, что король вышел из Лувра на два часа раньше времени, назначенного им самим. Но каким образом оказался у этого дома господин де Неви? Саэтта, может быть, ты скажешь мне, кому пришла в голову злосчастная мысль предупредить начальника полиции?

Саэтта пожал плечами с видом величайшего равнодушия и ответил безмятежно:

— Corbacco, синьора! Не сверлите меня таким убийственным взглядом! Вы же знаете, что вас я не предам никогда и ни за что! Господина де Неви предупредил я.

— Зачем? — с угрозой спросила Леонора.

— Затем, что у вас были свои планы, а у меня свои, — объяснил Саэтта с прежней невозмутимостью. — И вы должны понимать, corpo di Cristo [20], что мои планы не противоречили вашим… в противном случае я бы оповестил вас.

Леонора окинула его пронизывающим взором, но он с честью выдержал испытание. Мало-помалу гневное выражение исчезло с лица Галигаи. Она тихо сказала:

— Это правда, я заподозрила тебя. Я на мгновение забыла, что ты не можешь меня предать. Оставим это.

И она добавила с глухим раздражением:

— Тем не менее из-за тебя мой план провалился.

— Синьора, — серьезно промолвил Саэтта, — ваш план не провалился! Он всего лишь откладывается до более благоприятного времени. И в этой отсрочке нет моей вины, можете мне поверить. Черт возьми, я же не ребенок! Все было рассчитано так, чтобы господин де Неви опоздал со своим вмешательством. И планы ваши сорвались не из-за него. Нет, я убежден, что здесь вмешалась какая-то неожиданность, которую ни вы, ни я не смогли предусмотреть… Но я все выясню сегодня же.

Леонора напряженно размышляла. Она видела, что Саэтта говорит искренне. Впрочем, у нее имелись собственные резоны доверять ему, ведь, по ее собственным словам, он не мог предать.

— Ты полагаешь, дело в этом Жеане? — спросила она.

— Да, — холодно ответил Саэтта. — И нам необходимо это обсудить, поскольку я начинаю думать, что без вашей помощи не смогу достичь цели, к которой стремлюсь вот уже двадцать лет.

Галигаи с серьезным видом кивнула.

— Прежде всего, кто его родители? — спросила она.

— Он сын принцессы Фаусты.

Леонора не смогла скрыть изумления. С некоторым суеверным ужасом, удивительным для столь волевой женщины, и с очевидным благоговением она прошептала:

— Внучка синьоры Лукреции! Соперница Сикста V! Папесса!

Казалось, Саэтту привели в раздражение эти слова, полные нескрываемого почтения и смутного страха, ибо он резко оборвал супругу Кончини, воскликнув с неожиданной яростью:

— Да, именно она! Corbacco, синьора! В мире нет второй Фаусты!

Тоном, выражающим тайное восхищение, Леонора задумчиво произнесла:

— Теперь мне понятно, откуда такая непомерная гордыня у этого нищего бродяги! Сказывается порода!

И она спросила со жгучим интересом, пробудившимся при одном только упоминании имени Фаусты:

— А отец? Кто он? Какой-нибудь владетельный князь? Или король?

— Отец, — насмешливо промолвил Саэтта, — всего лишь скромный дворянин без титулов и состояния… но именно он стал тем камнем преткновения, о который разбились все замыслы и интриги Фаусты.

— Пардальян! — вскричала Леонора, всплеснув руками от восторга.

— Вы сами назвали его имя, — ответил Саэтта, поклонившись.

На какое-то мгновение Леонора погрузилась в раздумья, и на лице ее появилось умиленное выражение, которое она не пыталась скрывать — либо от охватившего ее удивления, либо от нежелания разыгрывать комедию перед Саэттой,

А тот, не сводя с нее глаз, все больше хмурился, чувствуя, как тревога сжимает ему сердце. Мысленно он спросил себя:

— Неужели она станет союзницей сына из благоговения перед матерью? Я этого не допущу!

Он быстро овладел собой, и на лице его появилось привычное выражение жестокого лукавства. Усмехнувшись, он еле слышно пробормотал:

— Твои восторги развеются, как дым, едва я скажу заветное слово!

В этот момент Леонора, подняв голову, устремила на своего браво пристальный взор и мягко произнесла:

— Расскажи мне, Саэтта, о том, что сделала тебе синьора Фауста… Должно быть, это мрачная и ужасная история, но мне хотелось бы ее узнать.

В этих простых словах Саэтте почудилась ирония, однако он ничем не выдал своих чувств, ответив с изумительной непринужденностью:

— В этой истории нет ничего мрачного и ужасного, как вы сказали. Напротив, она вполне заурядная… банальная… таких, вероятно, было очень много в жизни прославленной принцессы Фаусты… как и в жизни всех прочих владетельных особ.

— Неважно, — мягко, но настойчиво возразила Леонора, -ужасная или заурядная, я желаю… мне нужно ее знать.

— Понимаю, синьора, поэтому и не отказываюсь, — произнес Саэтта все тем же непринужденным тоном. — Однако, видите ли, эта банальная история для меня оказалась весьма мучительной… — Тут он заскрежетал зубами от бешенства, и голос его стал хриплым от волнения, сдерживаемого с трудом. — Очень мучительной… невыносимо мучительной… Тем не менее, я отдаю себе отчет в том, что для вас она не представляет особого интереса. Поэтому я прошу разрешения предварительно открыть вам одну маленькую тайну, а затем уже приступить к рассказу. Полагаю, тогда вы выслушаете меня с большим вниманием… и сумеете понять и одобрить мои побуждения.

Она кивнула с нескрываемым любопытством:

— Как хочешь, Саэтта. Говори, я готова слушать.

Быстро оглядевшись, словно желая убедиться, что поблизости нет нескромных ушей, Саэтта, понизив голос, без обиняков спросил:

— Поскольку вам известна история Фаусты, вы должны знать и о несметных сокровищах?

В черных глазах Леоноры вспыхнуло и мгновенно погасло пламя. Это действительно длилось одно мгновение, но для Саэтты этого оказалось достаточно, и он едва заметно усмехнулся. Галигаи поняла, что беседа окажется куда более интересной, чем она предполагала. Напустив на себя вид полного равнодушия, она небрежно заметила:

— Те самые сокровища, что, как шепчутся, спрятаны в Монмартрском аббатстве? Толки о них идут уже двадцать лет… что до меня, то я не особенно верю всем этим басням… Существует ли вообще этот пресловутый клад?

С внезапной серьезностью Саэтта воскликнул:

— Заблуждение, мадам! Сокровище существует, и никто не завладел им, ручаюсь вам в этом!

И, поглядев ей прямо в глаза, насмешливо добавил:

— Десять миллионов, синьора! Неплохой куш, а? Десять миллионов! Представьте, что будет, если такая сумма попадет в руки особы великого ума с непомерным честолюбием? Чего только она не достигнет! На какие вершины не поднимется!

Легкий румянец появился на бледных щеках Леоноры, и она сощурила глаза, словно ослепленная блеском этого золота, машинально повторив с задумчивым видом:

— Десять миллионов!

Саэтта с загадочной улыбкой на устах по-прежнему не спускал с нее взгляда. Вполне удовлетворившись произведенным впечатлением, он небрежно произнес:

— И это баснословное сокровище принадлежит Жеану Храброму… сыну Фаусты!

Леонора вздрогнула, будто от удара. Побледнев, как смерть, она крепко сжала губы, а в ее горящих черных глазах появилось изумление. Угрожающим тоном она произнесла:

— Десять миллионов этому бандиту? Этому разбойнику с большой дороги? Да ты рехнулся, мой бедный Саэтта! Новенькая прочная веревка, хорошенько смазанная жиром — вот что его ждет… и он еще должен быть счастлив, если его избавят от вполне заслуженных пыток!

Саэтта, ликуя в душе, насмешливо говорил себе:

— И вот все восторги рассыпались в прах! От благих порывов синьоры Леоноры не осталось и следа! Я так и знал!

Вслух же он произнес с притворным состраданием:

— Как вы разволновались, синьора! Неужели золото до такой степени привлекает вас?

Не столько слова, сколько тон Саэтты произвели на Леонору эффект холодного душа. Она вдруг поняла, что верный слуга и надежный сообщник, перед которым можно было не таиться и обо всем говорить открыто, преследует в этом деле свою цель, а, следовательно, может превратиться в соперника и даже во врага. Лицо ее мгновенно приняло непроницаемое выражение; пренебрежительно пожав плечами, она сказала безразличным тоном:

— Так ты полагаешь, что меня ослепило золото?

— Черт возьми, синьора! — дерзко ответил Саэтта. — Золото имеет для вас только одну ценность… это мощный рычаг, пред которым ничто не устоит… Я знаю.

Галигаи одобрительно кивнула, а Саэтта подобрался, словно борец перед решающим броском. Еще более понизив голос, он резко бросил:

— Так вот, синьора, это сокровище… эти баснословные богатства, с помощью которых можно осуществить самые невероятные мечты… я вам его достану… я вам его подарю!

Исподтишка поглядывая на нее, он пытался оценить впечатление, произведенное этими словами. Но Галигаи уже не доверяла ему, а она отлично умела владеть собой. Даже не поведя бровью, она холодно осведомилась:

— Значит, тебе известно, где спрятано сокровище?

— Нет! — откровенно признался Саэтта.

И уверенно добавил:

— Но я сумею это узнать, не сомневайтесь!

— Вот как? Отчего же тогда не взять его себе? — спросила она с напускным простодушием.

— Я понимаю вас, синьора, — безмятежно отозвался Саэтта. -Вас удивляет, отчего эти богатства оставляют меня равнодушным, меня, жалкого бродягу, который готов прикончить ближнего своего за сумму в сто тысяч раз меньшую… тогда как других, несравненно более богатых и могущественных, в том числе и вас, синьора, это сокровище ослепляет…

Он внезапно выпрямился во весь свой высокий рост, глядя на нее сверху вниз. В его холодных глазах зажегся нестерпимый огонь; на лице появилось выражение дикой, свирепой злобы; губы скривились в ужасной усмешке. Она невольно вздрогнула, настолько он стал страшен. Это было мрачное воплощение самой ненависти во всей ее отвратительной наготе. И он воскликнул хриплым голосом, похожим на рычание хищного зверя:

— Все так, но я забыл сказать вам, что потребую взамен! И это для меня дороже любого сокровища! Десятки, сотни подобных кладов я бы отдал без колебаний… да еще и жизнь свою в придачу!

Возможно, в этот момент Леонора впервые задумалась, какую же цену потребует браво, но на лице ее это никак не отразилось. Все тем же спокойным, почти Мягким тоном она спросила:

— Что же это за драгоценность?

— Пустяк… Голова человека! — коротко ответил Саэтта.

— И это голова Жеана Храброго, не так ли? — осведомилась Леонора все с тем же ужасающим спокойствием.

— Вы не ошиблись, мадам, — подтвердил Саэтта.

Внезапно лицо его помертвело от ужасного волнения, и он добавил, почти задыхаясь от ненависти:

— Поймите меня правильно, мадам… Если бы речь шла о смерти Жеана, помощь мне не понадобилась бы!

— Именно об этом я и подумала.

Саэтта, исступленно захохотав, выкрикнул:

— Нет, черт возьми! Это было бы слишком просто и легко! Я же хочу, — он чеканил каждый слог в ярости, граничившей с безумием, — я хочу, чтобы эта голова упала на эшафоте… под топором палача! Вот чего я желаю и от чего не отступлюсь!

Она произнесла с мягкостью, еще более пугающей и еще более жесткой, нем неистовство Саэтты:

— Объясни же мне… Полагаю, мы легко сможем договориться.

Мощным усилием воли Саэтте удалось взять себя в руки.

— Думаю, — сказал он почти спокойно, хотя голос его все еще подрагивал от пережитого волнения, — думаю, настал момент рассказать вам о том, что сделала со мной прославленная и могущественная принцесса Фауста… Теперь эта банальная история заинтересует вас.

Галигаи, либо слишком хорошо зная характер этого человека, позволявшего себе поразительную бесцеремонность по отношению к ней, либо чувствуя, что в состоянии крайней экзальтации ему лучше не перечить, либо по какой-то другой причине, не сочла нужным выразить неудовольствие и произнесла все с той же невозмутимой мягкостью:

— Слушаю тебя.

Саэтта, опустив голову и погрузившись в мрачное раздумье, начал расхаживать по комнате своим упругим легким шагом. С налитыми кровью глазами, с топорщившимися усами, с выставленным вперед подбородком и оскаленными зубами, словно готовыми вцепиться кому-нибудь в глотку, он напоминал хищную кошку, которая с ворчанием мечется по клетке, с тоской вспоминая свободную жизнь под палящим солнцем тропиков, навсегда потерянную по злой воле человека.

Возможно, он смутно сознавал, что ведет себя неподобающим образом, ибо с усилием пробормотал:

— Простите меня, синьора. Я говорил вам, что эта история для меня мучительна.

Леонора кивнула с состраданием, но он не обратил на это внимания. Наконец, испустив вздох, больше похожий на стон, он остановился прямо перед Галигаи и произнес сухо:

— Синьора, вы знаете меня много лет, и я всегда казался вам хищным зверем… поверите ли вы, что когда-то… очень давно… в этой груди билось сердце не хищника, а человека?

Не дожидаясь ответа, он продолжал:

— Вам это покажется невероятным, но так было… Господи, я не собираюсь уверять вас, что был ангелом во плоти… Я убивал, чтобы жить. Это ужасное ремесло, я знаю! Но никакому другому меня не научили… а жить нужно было! Итак, если не считать ремесла, я жил честно, не помышляя о ненависти или мести. Ибо я любил… и был счастлив.

Он умолк, словно раздавленный воспоминанием о навсегда потерянном счастье.

— Мне было семнадцать лет. Говорят, я был красив. А уж смелым и сильным я был наверняка и уже тогда досконально знал все тайны фехтовального искусства любой школы — французской, итальянской, испанской… Маргарите же было четырнадцать. Это была самая милая, самая прелестная, самая изящная девушка Флоренции, а Флоренция, как вам известно, славится своими красавицами! Я влюбился в нее до безумия… И мне неслыханно повезло — она меня тоже полюбила. Причем добродетель ее и ум не уступали красоте… а это, поверьте, кое-что значит! Но и я был честным парнем, поэтому неудивительно, что вскоре мы с ней стояли под венцом, соединившим нас навеки по христианскому обряду.

Из груди его вырвался стон, и он сказал, как бы оправдываясь:

— Я же предупреждал вас, синьора, что это вполне заурядная история.

— Продолжай, — мягко произнесла Леонора.

— Это был год несравненного, безграничного счастья. Я жил только Маргаритой и смотрел на нее с таким обожанием, с каким, наверное, ни разу в жизни не взглянул даже на святую Мадонну. И она видела в мире лишь меня одного. Кроме меня, никто не существовал для нее. Через год Маргарита произвела на свет белокурого и розовощекого ангела — такого прекрасного, что с ним не сравнились бы самые изумительные херувимчики с картин в соборах Италии… Наше бедное жилище, синьора, словно бы озарилось небесным светом рая… Ибо, вдобавок к нашей любви — что росла с каждым днем, хоть это и казалось нам невероятным — у нас был нежный, чистый взор синих глаз нашей Паолины… будто само солнце вошло в наш дом! У нас был ее смех, такой звонкий, такой невинный, будто птичка залетела к нам… и мы с Маргаритой в счастливом умилении готовы были плакать и смеяться одновременно… Я наскучил вам этими глупостями, не так ли, синьора?

— Нет, — серьезно возразила Леонора. — Ты забываешь, Саэтта, что я мать.

— Это правда, — живо отозвался Саэтта. — Это правда, синьора, вы мать… Я могу говорить без опаски, вы поймете меня.

— Да, — подтвердила Леонора с той же серьезностью.

— Естественно, — вновь заговорил Саэтта, — с первого же мгновения мы с Маргаритой полюбили нашу девочку до такой степени, что мне стали приходить в голову мысли, прежде мне совершенно неведомые… Ради ребенка я решился сменить ремесло, которое теперь казалось мне отвратительным. Я был настоящим мастером фехтовального искусства и открыл свою академию. Наверное, невинное существо принесло нам удачу: вскоре моя академия стала процветать, и я зарабатывал почти столько же, сколько давало мне прежнее ремесло. Со временем, утвердив репутацию окончательно, я мог надеяться обрести если не состояние, то достаток на старости лет и обеспечить достойное приданое нашей Паолине, когда она, в свою очередь, достигнет возраста, подходящего для вступления в брак.

Дыхание у него внезапно прервалось, и он тяжело опустился на стул, прижимая руку к сердцу.

— Передохни, — мягко предложила Леонора.

Он свирепо замотал головой.

— Моей Паолине должно было исполниться четырнадцать лет. Красотой она даже превзошла свою мать. И мы были без ума от нее и несказанно ею гордились! Когда они выходили вдвоем, Маргарита в свои двадцать восемь лет казалась старшей сестрой дочери. Все восхищались ими и относились к ним с величайшим почтением, потому что обе они были безупречны… и потому что рядом находился я, а меня задевать было опасно. Одна из них напоминала цветок, распустившийся под ласковыми лучами солнца, а вторая — свежий бутон, готовый, в свою очередь, раскрыться во всей своей красоте… Мне же было тогда тридцать два года. Дела мои шли наилучшим образом. Я изобрел удар сокрушительной силы, наводивший ужас даже на знатоков. Я называл его «молнией!» — «саэтта» по-итальянски, а когда показывал, всегда восклицал: «Ecco la Saetta» [21]. И это имя за ним осталось, а я стал благодаря ему почти знаменит. Все мне улыбалось. Эти четырнадцать лет сверхчеловеческого счастья возле дочери и жены, равно прекрасных, равно обожаемых, промчались, как один день… Наверное, дольше это и не могло продолжаться.

Он умолк, борясь с рыданиями, подступившими к горлу, но овладев собой, продолжил рассказ:

— Мы стали почти богаты, и вместе с деньгами ко мне пришло честолюбие… ради ребенка я был готов на все. В один прекрасный день — нет, проклятый, злосчастный день! — Паолину увидела принцесса Фауста. Девочка ей понравилась, и она захотела взять ее к себе, обещая нам, что обеспечит ей состояние, а позже выдаст замуж за какого-нибудь знатного вельможу из своего окружения. Подумайте, каким лестным и неожиданным было для нас это предложение! Наша маленькая Паолина станет свитской дамой принцессы! Я был вне себя от гордости… мать тоже… Госпожа во всем пошла нам навстречу: в свободные часы мы могли видеться с нашей Паолиной — либо во дворце, куда приходили бы сами, либо дома, где навещала бы нас она… Короче, совершив непростительную глупость, мы согласились. В течение года все шло прекрасно, и мы ни разу не пожалели о своем решении. Девочка говорила, что счастлива. Принцесса была сурова и требовательна, но одновременно великодушна и щедра. Я от всей души благословлял ее доброту… Глупец! Трижды глупец!

Он умолк, задыхаясь. Смахнув тыльной стороной ладони пот, проступивший бисеринками на лбу, он сделал над собой усилие и продолжил хриплым голосом:

— Однажды мы вдвоем, Маргарита и я, пришли во дворец повидаться с малышкой. Нам нравилось смотреть на нее — в великолепном наряде, посреди всей этой роскоши… Мы были слепы, говорю вам, мы просто обезумели. Итак, мы входим на главный двор… и что же мы там видим? Попробуйте догадаться, синьора.

— Не знаю. Какую-нибудь отрубленную голову на пике?

— Эшафот, синьора, новенький эшафот, возведенный посредине двора… и палача, терпеливо ожидающего у подножья узкой лестницы. А вокруг толпятся дворяне, пажи, конюшие, свитские дамы, камеристки, служанки — словом, все, кто находился в услужении у принцессы Фаусты. Сама же властительница с бесстрастным видом стояла на балконе. Мы попытались найти взглядом нашу малышку, но ее не было видно. Я не слишком чувствительный человек, синьора, однако в тот момент не смог сдержать вздох облегчения. Я подумал, что подобное зрелище не для моей дочери и по чистоте душевной мысленно вознес благодарность принцессе, избавившей мою Паолину, такую чистую, такую нежную, от обязанности присутствовать при смертной казни.

И Саэтта разразился полубезумным смехом.

— О, добрейшая и милосерднейшая госпожа Фауста! Вы увидите, синьора, заслуживала ли она благодарность моего сердца… Знаете, что произошло дальше?

Леонора сделала неопределенный жест, но он уже продолжал:

— Не старайтесь, вам все равно не догадаться. Случилось вот что: на эшафот поднялся человек, с головы до ног одетый в черное, и стал зычным голосом зачитывать какую-то тарабарщину, из которой я почти ничего не понял; речь там шла об отвратительном коварном предательстве, однажды уже великодушно прощенном. но совершенном вновь при самых отягчающих обстоятельствах. Говорилось еще, что необходимо преподать урок всем остальным слугам, а потому преступная голова должна была пасть в присутствии всего двора… И вдруг нам показалось, что небо над нами разверзлось: мы услышали имя Паолины! Приговор был вынесен нашему ребенку! И этот эшафот был возведен для нее! И это ее терпеливо поджидал палач! А топор его должен был обрушиться на ее белоснежную шейку! Безжалостная судьба привела нас сюда именно в этот момент… чтобы мы, о ужас! стали свидетелями казни нашей дочери… Паолина, плоть нашей плоти, наша кровь, наше сердце, наша жизнь — именно она была объявлена преступницей в этом омерзительном приговоре!

— Ужасно! — прошептала потрясенная Леонора.

— Вы можете представить, какой крик вырвался из моей груди. Я бросился вперед… но меня тут же схватили, связали, хотя я отбивался с яростью отчаяния… Тогда я рухнул на колени, плача, умоляя, угрожая… Несчастная мать также бросилась на землю: она рвала на себе волосы, царапала грудь ногтями, кричала… и словами своими могла бы разжалобить даже камни, потому что вокруг нас раздался хор голосов, моливших о пощаде вместе с нами… Властительница оставалась непреклонной. Тогда я, поскольку этот вампир жаждал крови, попросил казнить меня вместо нашей девочки. Мне было отказано.

— Пусть им отдадут тело, чтобы они могли похоронить его по-христиански. Это все, что я могу для них сделать!

Вот что сказала нам великодушная, щедрая, благородная, добрая принцесса Фауста.

Саэтта умолк, сотрясаясь от глухих рыданий, на губах его выступила пена, он хрипел, задыхаясь, и Леонора услышала, как с губ несчастного сорвались два имени:

— Маргарита! Паолина!

Но постепенно браво начал приходить в себя. Он поднял голову, и на лице его появилось привычное жестокое выражение. Правда, он был все еще очень бледен, и глаза сверкали зловещим огнем.

— Как вышел я оттуда, унося тело дочери и потерявшую сознание жену, не знаю… Зато знаю, что неделю спустя Маргарита, метавшаяся в бреду с того ужасного дня, как увидела топор палача, опустившийся на шею Паолины. уснула вечным сном рядом со своим ребенком… Отныне у меня никого не осталось в этом мире.

— Как ты сумел выстоять?

— Синьора, я не мог позволить себе умереть. У меня было кое-что получше смерти.

— Понимаю, — прошептала Леонора, — месть!

Саэтта, лишь кивнув головой вместо ответа, вернулся к своему рассказу.

— Я оставил академию. Я растерял всех учеников. Это было разорение. Впрочем, меня это не беспокоило… Я выслеживал Фаусту! В течение трех лет я следил за ней неустанно. Я растратил все свои сбережения и вернулся к ремеслу браво, чтобы выжить. Теперь мне было все равно. Однажды — это произошло в 1590 году в Риме — я узнал, что Фауста, приговоренная к смерти судом Сикста V, должна взойти на эшафот. Не этого я ожидал и не на это надеялся долгие три года. Но в конце концов я примирился с обстоятельствами. Мне нет нужды говорить вам, что я пробрался в первый ряд к эшафоту, возведенному на площади дель Пополо. Вы понимаете, я хотел это видеть… Фауста так и не появилась… Ее помиловали! Освободили! На меня обрушилось такое отчаяние, что я чудом остался жив… Но меня ожидал блистательный реванш: всего лишь через несколько дней я едва не отдал Богу душу от радости… Мне стало известно, что Фауста родила сына… и этого сына повезла в Париж одна из ее камеристок — Мирти… Я перестал выслеживать Фаусту: она меня больше не интересовала… И ринулся в погоню за Мирти и малышом. Я настиг их в дороге. Вы понимаете, синьора, Фауста перестала меня интересовать, потому что теперь я мог рассчитывать на более прекрасную, более изощренную месть. Я мог поразить ее в самое сердце, уничтожив ее ребенка.

Леонора кивком дала понять, что эта мысль для нее очевидна. Браво предстал перед ней в абсолютно новом свете, и она с чрезвычайным вниманием приглядывалась к нему.

А Саэтта уже совершенно оправился от потрясения, вызванного мучительными воспоминаниями; ненависть его словно обрела дополнительную силу, подавив человеческие чувства, на мгновение в нем пробудившиеся.

Теперь он вновь стал воплощением мести. В его холодных жестоких глазах сверкала свирепая радость, губы кривились в ужасной усмешке — он наслаждался выношенным им планом отмщения тем сильнее, чем больше ныло сердце, еще трепетавшее от недавних рыданий.

Он продолжил, и голос его звучал глухо.

— Два года я неотступной тенью следовал за Мирти и мальчиком. Она добросовестно охраняла его, надо отдать ей справедливость. Но ненависть, знаете ли, куда упорнее, хитрее и коварнее, чем дружба и любовь. Терпение мое было, наконец, вознаграждено: благоприятный случай, минутная оплошность Мирти… большего я и не просил… сын Фаусты оказался в моих руках.

Он разразился пронзительным смехом. Конечно, ему вновь представилась сладостная для него картина — как он уносит выбранную заранее и обреченную на заклание невинную жертву. Когда же фехтмейстер заговорил вновь, голос его зазвучал с такой неумолимой холодностью, улыбка обрела такую свирепость, а в глазах зажегся такой зловещий огонь, что даже Леонора, чья душа была закована в броню, невольно вздрогнула.

— Вы понимаете? Едва мне стало известно, что Фауста родила сына, я сказал себе: она убила моего ребенка — я убью ее дитя. Убью точно так же, как убила она мою Паолину, иными словами, сын Фаусты должен умереть на эшафоте от руки палача, как умерла моя дочь.

Откинувшись на спинку стула и полуприкрыв глаза, он мечтательно произнес:

— Верхом блаженства было бы заставить Фаусту присутствовать при казни, как выпало на долю мне с Маргаритой! Но, черт возьми, куда подевалась Фауста? Что ж… я уже говорил, нужно довольствоваться тем, что имеешь. Я найду ее… позднее… я принесу ей добрую весть.

Он передернул плечами, словно желая отогнать непрошеные мысли, и сказал, пристально глядя на Леонору:

— Этого сына Фаусты, синьора, я воспитывал почти с такой же любовью, как мою Паолину… — Тут на губах у него появилась горькая улыбка. — Хотя, конечно, на несколько иной манер. И хлопот он мне доставил изрядно! А какие муки пришлось мне пережить! Вы не поверите, но я ни на секунду не отходил от него в те долгие ночи, когда он едва не скончался от изнуряющей лихорадки! Не всякая мать способна на такое! Ведь я свечки ставил за его выздоровление! И Господь понял меня, даровав мне великую радость… Сейчас сыну Фаусты двадцать лет, и это истинный геркулес, который не боится никого и ничего… А еще это настоящий бандит!

Тут на лице его появилось недовольное выражение, и он с сожалением произнес:

— Конечно, не совсем такой, как бы мне хотелось… и это меня чрезвычайно огорчает. Но именно здесь я столкнулся с самыми большими трудностями… Еще совсем мальчишкой он, словно подчиняясь какому-то инстинкту, восставал против понятий, которые я силился ему вдолбить. Вы заметили только что: «Сказывается порода». Очень верное наблюдение, только, думаю, обязан он этим скорее отцу, нежели матери. Я, впрочем, сделал все, что мог, и не моя вина, если не все мне удалось. В любом случае, он стал вором, убийцей, мятежником… не признает никакой власти, кроме собственной прихоти, и всюду лезет напролом… а это значит, что он созрел для виселицы и что встреча его с палачом неизбежна… Как я надеялся, что сегодня месть моя свершится!

— И поэтому ты предупредил начальника полиции?

— Да, синьора!

— Что не удалось сделать нынешней ночью, можно свершить в следующий раз, — сказала Леонора, посмотрев ему в глаза.

Саэтта покачал головой.

— Нет, синьора, Жеан не из тех, кого можно дважды заманить в одну и ту же ловушку. Поразительно, что мы вообще смогли обмануть его… и в последнюю минуту дело все-таки сорвалось!

Леонора не смогла сдержать недовольного жеста.

— Да, — холодно произнес Саэтта, — понимаю, вас заботит король. Терпение, синьора, партия не проиграна, а лишь отложена. Если бы я мог быть так уверен в осуществлении своей мести! Ибо вы очень скоро избавитесь от короля…

— Что ты хочешь сказать? — живо спросила Леонора. — Тебе что-то известно?

— Ничего особенного, синьора… Только со всех сторон я слышу толки, что дни короля сочтены. Он приговорен. Кем? За что? Каким образом? Этого никто не знает или, по крайней мере, не говорит. Но абсолютно все убеждены, что Генриху Наваррскому жить осталось недолго.

— Это правда, — произнесла Леонора с ужасающим спокойствием. — Об этом шепчется весь двор… Сам король по любому поводу заговаривает о своей близкой смерти.

— Видите! Как бы то ни было, я помогал вам в этом деле и готов помочь снова, если понадобится. Да, вот еще что… разве вы не слышали предсказание некоего астролога, утверждавшего, что король умрет на первой же большой церемонии, устроенной им?

— Неужели ты веришь во все эти басни астрологов и колдунов? — подчеркнуто презрительно спросила Галигаи.

— Верю ли я в них, Cristo Santo?! — вскричал Саэтта с искренним изумлением. — Неужто вы хотите сказать, что сами не верите, синьора?

— Признаюсь, не очень.

— Напрасно, синьора, — сказал Саэтта серьезно. — А вот король верит. До такой степени верит, что, как говорят, именно поэтому постоянно отказывает в просьбах короновать, наконец, Марию Медичи… свою супругу. Он убежден, что не переживет этих торжеств.

Леонора слушала с интересом, лучше всяких слов опровергавшим ее наигранный скептицизм. Одновременно мозг ее напряженно работал.

— К чему ты клонишь? — спросила она.

— К тому, синьора, что когда затеваешь подобную крупную игру, предпочтительнее иметь все козыри на руках.

— И что же?

— А то, что вам, обладающей безграничным доверием королевы, следует неустанно твердить ей: она должна добиться от короля коронации! Более торжественной церемонии и представить себе невозможно. Таким образом, осуществится первая часть пророчества… И это лишний шанс для вас, синьора. Звезды и колдовские силы окажутся на вашей стороне. Что же касается второй части, то при некоторой ловкости и удаче можно слегка помочь судьбе, черт возьми!

Леонора глядела на браво с задумчивым видом. Быть может, его слова совпадали с решением, которое она уже приняла.

— Наверное, ты прав, — сказала она наконец. — Но короля не так-то просто принудить… Когда он не хочет… он не хочет.

— Ба! — промолвил Саэтта, улыбаясь. — Говорят, чего хочет женщина, того хочет дьявол. А королю до дьявола далеко. Ах, какая все же жалость, что нынешнее предприятие сорвалось! Если бы Жеана осудили как цареубийцу, это было бы великолепно! Подумайте о пытках, которые его бы ожидали! — Ужасный вздох вырвался из его груди. — Никогда не сотворить мне ничего более прекрасного, более совершенного, чем этот замысел!

Леонора посмотрела на него очень внимательно. Казалось, он действительно страдал. Она же сохраняла полное спокойствие. Какое значение имела для нее судьба Жеана? Тем не менее она спросила с любопытством:

— Что же ты намерен предпринять?

Взглянув на нее с удивлением, Саэтта произнес со свирепой решимостью:

— Как что? То же самое. Всеми силами подталкивать его навстречу палачу. Что вы хотите, синьора, эта мысль слишком крепко засела у меня в голове. — И он пожал плечами. — Ничто не заставит меня отказаться от мести. Я спас мальчишку от смерти, когда он был маленьким. Сейчас он мужчина и способен защитить себя, можете мне поверить… но если бы я увидел его в положении, грозящем ему гибелью, я бы без колебаний бросился на выручку, даже с риском для собственной жизни… А если кто-нибудь замыслил бы убить его, я прикончил бы этого человека без жалости и сострадания.

Он поднял голову и отчеканил тоном, не допускающим возражений:

— Ибо Жеан должен умереть на эшафоте… И именно так он умрет. Жеан должен принять смерть от руки палача. И, пока я жив, ничья другая рука не посягнет на него. Пока я жив, никто не спасет его от уготованной ему судьбы!

В голосе Саэтты прозвучала глухая угроза, но Леонора либо не обратила на нее внимания, либо сочла возможным пренебречь ею.

— Именно об этом я и спрашиваю, — пояснила она спокойно. — Каким образом собираешься ты предать Жеана в руки палача?

Саэтта зловеще усмехнулся.

— У меня появился новый план, — сказал он. — Я собираюсь пустить Жеана по следу сокровища Фаусты… вернее, его собственного сокровища, ибо мать завещала его своему сыну. Разумеется, об этом он никогда не узнает. Для него это будет привычное занятие… воровство, если называть вещи своими именами. Трудновато будет этого от него добиться, потому что уж очень он своенравен… но это мое дело, я знаю, как заставить его решиться. Если же он примется за поиски, то, будьте уверены, синьора, непременно отыщет то, чего никому до сих пор не удалось отыскать. И тогда…

— Тогда?

— В игру вступите вы, синьора. Каким образом? Это уж ваше дело. — На губах у него появилась лукавая улыбка. — Я полностью на вас полагаюсь. Уверен, когда Жеан найдет сокровище, вы сумеете устроить так, чтобы оно перешло в ваши сундуки… Однако, зная теперь, чего хочу я, — тут тон его приобрел жесткость, — вы должны позаботиться о том, чтобы схватить вора на месте преступления… Будет ли он осужден за цареубийство или за воровство, для меня значения не имеет… главное, чтобы это свершилось, вот единственное, чего я прошу.

Леонора напряженно размышляла.

— Отчего, — осведомилась она после продолжительной паузы, — не арестовать его прямо сейчас? Так, мне кажется, было бы проще.

— Неужели вы не поняли меня, синьора? Я не хочу, чтобы он сгнил в каком-нибудь каменном мешке… Мне нужен смертный приговор по всей форме! А затем публичная казнь!

— Разве ты не знаешь, — промолвила Леонора со зловещей улыбкой, — что и это можно устроить?

— Нет, клянусь дьяволом! Я желаю, чтобы его осудили по заслугам! Чтобы толпа, осыпающая проклятьями преступника на пути к эшафоту, с полным правом плевала ему в лицо! Кроме того, — он насмешливо усмехнулся, — вы забыли о кладе, синьора! Об этом изумительном, невероятном, баснословном сокровище! Если вы прикажете немедленно схватить Жеана, кто же преподнесет вам на блюдечке эти богатства?

— Ты прав! — сказала Леонора, вполне убежденная последним доводом. — Итак, чтобы исполнить твое желание, то есть добиться осуждения Жеана, мне нужно будет обратиться за помощью к королеве, а затем отдать ей сокровище.

— Это ваше дело, — промолвил Саэтта холодно. Про себя же подумал: «Какое самопожертвование! Будто я не знаю, что из сундуков королевы это золото быстро перекочует в твои!»

Леонора же заговорила очень серьезным тоном.

— Да, другого средства я не вижу и обращусь к нему. Ты можешь сам судить, Саэтта, ослепило ли меня сокровище.

В знак восхищения браво глубоко поклонился, что, впрочем, позволило ему скрыть язвительную ухмылку. Выпрямившись, он проникновенно произнес:

— Синьора, вы само бескорыстие и великодушие, вместе взятые.

Взяв со стола увесистый кошелек, Леонора протянула его Саэтте со словами:

— Когда твой сын приступит к розыскам клада, ты дашь мне знать… Полагаю, нет, уверена, что ты обретешь долгожданную радость и месть твоя осуществится в соответствии с твоими желаниями. А теперь ступай, Саэтта.

Саэтта, поклонившись с присущим ему дерзким и несколько лукавым изяществом, опустил в карман кошелек и вышел, не прибавив более ни слова.

А Леонора, опершись локтем о маленький столик, стоявший рядом, прикрыла глаза ладонью и погрузилась в глубокое раздумье. Лицо ее оставалось непроницаемым, и никто не смог бы сказать, о чем она грезит, какие планы замышляет.

Глава 21 О ЧЕМ УЗНАЛ ОТЕЦ ПАРФЕ ГУЛАР, ИСПОВЕДУЯ ГОСПОЖУ КОЛИН КОЛЬ

Госпожа Колин Коль никогда не была красавицей, из-за чего питала глухую ненависть ко всей вселенной. Казалось, что и молодой она тоже не была. Ей было всего сорок пять лет, а выглядела она на все шестьдесят. Создавалось впечатление, что такой она и родилась.

Характер ее можно было бы выразить в одном слове — лицемерие. Разумеется, лицемерие это было неосознанным, и она от души вознегодовала бы, услышав обвинение в подобном пороке. Тем не менее жизнь ее представляла собой сплошную комедию, которую она разыгрывала то для Бога, то для дьявола — а иногда для обоих разом.

Верила она искренне и простодушно. Религиозные понятия ее сводились к следующему: больше всего следовало опасаться дьявола и его приспешников, способных погубить невинную душу; равным образом надо было всеми силами избегать смертных грехов, ибо за них полагалось неминуемое воздаяние в виде адского пламени на веки вечные. Из этого понятно, какую роль в ее жизни играл исповедник.

Все утро госпожа Колин Коль провела в хлопотах, наблюдая за починкой окна, пострадавшего в результате вторжения тех, кого она называла про себя: вельможа в маске и трое бандитов.

Торопливо позавтракав, она устроилась с рукодельем у окна, выходившего на улицу. Делая вид, что занимается штопкой, она на самом деле высматривала монаха, одновременно изготавливая к бою все свои орудия — ибо исповедь была для нее настоящим сражением, в котором она должна была победить, иными словами, получить отпущение грехов.

Между тем близился полдень, а монах все не появлялся. Матрона забеспокоилась. Неужели придется самой отправиться на поиски? Именно потому, что она придавала предстоящей беседе такое значение, ей не хотелось в этом признаваться. И она продолжала ждать, хотя нетерпение буквально грызло ее, а листок • бумаги, который она нервно комкала в кармане фартука, казалось, обжигал руки.

Наконец в полчетвертого в конце улицы возникла знакомая фигура брата Парфе Гулара. По счастливой случайности он замешкался возле дома старой мегеры, и та поспешно пригласила его войти.

Монах был уступчив и добродушен — Колин Коль это хорошо знала. Вот и на сей раз он не заставил просить себя дважды. Тщательно заперев за ним входную дверь и наложив все засовы, она угодливо придвинула к нему кресло. А тот, не без труда заняв сидячее положение и засмеявшись утробным смехом, сразу же заявил с присущей ему бесцеремонностью:

— Как раз в тот момент, когда вы окликнули меня, почтенная дама, я спрашивал себя, не поднесет ли мне стаканчик какая-нибудь милосердная душа… Просто изнываю от жажды. Быть может, у вас еще осталось то миленькое сомюрское винцо, которым вы меня потчевали в прошлый раз…

Госпожа Колин Коль, мгновенно достав из погребка запыленную бутыль, наполнила до краев стакан монаха.

Но Парфе Гулар отличался галантностью. Он поклялся, что даже не пригубит этот божественный нектар, если хозяйка дома не составит ему компанию. Матрона, как водится, стала отнекиваться — однако, по настоянию достойного отца и не желая обидеть его отказом, согласилась принести второй стакан. Монах и его налил доверху, не слушая протестов старухи. Зная легендарное обжорство Парфе Гулара, она выставила также огромное блюдо с пирогами, чем снискала одобрение исповедника, немедленно приступившего к трапезе.

Все это было как бы предварительной пристрелкой. Противники готовились к бою, незаметно приглядываясь друг к другу.

Как известно читателю, у каждого из них была своя цель. Оба тщательно ее скрывали и мысленно поздравляли себя с тем, что встреча состоялась в силу очевидной случайности.

Колин Коль, потакая известным слабостям почтенного отца, надеялась обрести его благоволение.

Парфе Гулар, со своей стороны, не сомневался, что она действует с какой-то задней мыслью. Но он достаточно хорошо знал ее и полагал, что несколько стаканов игристого вина быстрее развяжут ей язык.

Впрочем, это было его принципом: он всегда давал людям возможность высказаться, задавая вопросы лишь тогда, когда избежать этого было невозможно. Поэтому, ни единым словом не упомянув про Бертиль, он принялся болтать о том о сем, терпеливо ожидая, что матрона сама перейдет к интересующей его теме.

Колин Коль не обладала таким терпением и таким дипломатическим искусством. Ей до смерти хотелось узнать, что говорится в бумаге, обжигавшей, как ей казалось, кожу сквозь плотную ткань фартука. Итак, приняв сокрушенный и одновременно таинственный вид, она ринулась в наступление:

— Отец мой, я благословляю случай, приведший вас к моему дому. Вчера ночью здесь произошли такие интересные события, что мне хотелось бы испросить вашего совета на сей счет.

Парфе Гулар не повел и бровью.

— Говорите, дражайшая дама, — сказал он добродушно, -слабый мой разум к вашим услугам.

— Но, — продолжала матрона еще более таинственно, — события эти настолько важные, что о них никто не должен знать.

Снисходительный монах сам пошел ей навстречу:

— Так вы хотите, чтобы я выслушал вас с соблюдением тайны исповеди?

— Это было бы лучше всего, — торопливо ответила Колин Коль.

Поднявшись с кресла, Парфе Гулар придал лицу своему подобающее серьезное выражение, скрестил руки на животе и промолвил как нельзя более елейным тоном:

— Поступим согласно вашему желанию. Говорите, дитя мое, я слушаю вас.

Естественно, Колин Коль до мельчайших деталей знала все религиозные обряды. У нее не было оснований подозревать монаха, но она желала, чтобы таинство свершилось по всей форме, ибо только в этом случае на уста священника налагалась печать молчания. Исповедь потеряла бы для нее значение, если бы предписанный обряд не был соблюден. Поэтому, невзирая на пожиравшее ее нетерпение, она готова была потратить еще несколько минут. Смиренно, как и подобает кающейся грешнице, опустившись на колени, она придала лицу своему благочестивое выражение, набожно перекрестилась, сложила руки и начала с жаром тараторить «Сопfiteor» [22].

Она не упустила ни единой детали — монах же, в свою очередь, с подобающей важностью подавал положенные реплики. И только когда все было исполнено как должно, она приступила к интересующему ее делу.

— Прежде «всего мне нужно сказать вам, что с моей юной жилицей случилось большое несчастье. Ну, с той девушкой, что заинтересовала короля, знаете? Да? Так вот, ее похитили прошлой ночью.

И она рассказала монаху о похищении. За исключением некоторых подробностей, которые она предпочла либо обойти молчанием, либо слегка изменить, чтобы выставить жертвой саму себя, рассказ этот был точен.

Верный своей системе, Парфе Гулар не прерывал ее, иногда одобрительно кивая, а порой подбадривая односложными словами. Увидев, что она кончила, он все же попытался с помощью вкрадчивых вопросов выяснить, кто скрывался под маской.

Однако именно об этом матрона не желала распространяться. Монаху не удалось ничего из нее вытянуть. Решив, что она знает не больше, чем говорит, он не стал настаивать.

А Колин Коль приступила к самому важному для себя делу:

— Когда разбойники ушли, я долго не могла прийти в себя, отец мой. Что вы хотите от слабой женщины? Это был слишком тяжелый удар для меня. Немного оправившись, я подумала, что эти люди наверняка все перевернули вверх дном у моей жилицы. Выl же знаете, я хорошая хозяйка. Вот я и поднялась к ней в комнату, чтобы немного прибраться. И вдруг мне пришло в голову, что в бумагах девушки можно было бы отыскать следы человека в маске. Конечно, нехорошо рыться в чужих вещах, но если от этого зависит спасение бедняжки? К тому же, кто знает, там могли быть сведения, полезные для короля… а ведь он настолько заинтересовался ею, что пришел с визитом около девяти вечера… — Она напустила на себя самый простодушный вид. — Быть может, я поступила дурно, отец мой?

— Нет, дитя мое, — важно промолвил Парфе Гулар, — потому что намерения у вас были добрые. Но вы сказали, что сюда приходил вечером король?

— Да, отец мой. И почти час оставался с ней наедине.

Брат Гулар ничего не сказал, но на лице его появилась масляная улыбка. Заметив ее, Колин Коль воскликнула с неосознанным цинизмом:

— Да нет же, это вовсе не то, о чем вы подумали! Ведь эта девушка, которую все знают только под именем Бертиль, вы знаете, кто она? Дочь короля, не больше и не меньше! Кто бы мог подумать!

— Да полно вам! — вскричал монах с изумлением.

Колин Коль поняла, что он ей не верит. Чтобы убедить его, она тут же во всех подробностях пересказала историю Бланш де Сожи, ибо эта тайна не представляла для нее никакого интереса, зато давала возможность вволю почесать язык.

Парфе Гулар, ничем не выдавая себя, слушал с жадностью. Он все больше убеждался, что не потерял время даром, исповедуя старую мегеру. А та, исчерпав тему рождения Бертиль, перешла к самому скользкому и самому важному вопросу, ради которого и затеяла эту пародию на исповедь. Сочтя, что настал момент заговорить о сокровище, она сказала, потупившись:

— Это еще не все. Среди бумаг я нашла письмо от некоего графа де Вобрена… это, знаете ли, жених Бланш де Сожи. В письме он сообщает о посылке неких важных документов… а в них будто бы указано точное место, где зарыты баснословные богатства, принадлежавшие одной принцессе… ее звали, кажется, Фауста.

Монах, как ни владел собой, едва не подпрыгнул в кресле, ибо никак не ожидал услышать признание такой важности. Быстро опомнившись, он спросил с нарочитой небрежностью, хотя голос у него предательски дрожал:

— Как, вы говорите, ее звали? Повторите.

Многоопытная и хитроумная Колин Коль в данном случае совершенно неверно истолковала волнение своего исповедника. Она решила, что монаха удивило странное имя, и любезно пояснила:

— Вот уж правда, имя необычное… никогда такого не слышала. Но я помню очень хорошо: Фа-ус-та… именно так было написано.

Парфе Гулар между тем полностью обрел хладнокровие, и мозг у него напряженно заработал. Неужели случай вывел его на след заветного сокровища? Он осыпал себя упреками за то, что едва не пробудил подозрения алчной матроны. Но теперь ему было ясно, какую линию поведения следует избрать. Внезапно лицо его посуровело, и он произнес холодным, властным тоном:

— Продолжайте. Вы утверждаете, будто в документах шла речь об этом мнимом сокровище?

— Да, отец мой, — ответила матрона, слегка встревожившись при виде перемены, произошедшей со снисходительным исповедником.

— А другие имена там упоминались? — вопросил монах еще более сурово. — Припомните как следует.

— А как же! Было еще одно странное имя: Мир-ти… да, да, именно так, Мирти. Потом имя, все-таки похожее на христианское — Пардальян… Ах, было еще имя просто дьявольское… подождите! Да! Саэт… Саэтта! Но что с вами, отец мой? Вы меня просто пугаете!

Действительно, необъяснимое поведение монаха начало ее не на шутку беспокоить. И уж совсем она обмерла, когда он произнес угрожающим тоном:

— Берегитесь, дитя мое! Боюсь, вы еще не поняли, о каких страшных вещах говорите!

Парфе Гулар выпрямился. На лице его, прежде столь добродушном и веселом, изобразился ужас, немедленно передавшийся матроне. Она содрогнулась, а он повторил веско:

— Берегитесь! Вы обращаетесь к Господу… Господь же читает во всех сердцах, и от него ничего нельзя утаить. Отвечайте мне, как ответили бы Господу… Вы забрали эти документы, не так ли?

— Увы! — простонала матрона, стуча зубами. — Я взяла только один маленький листочек… хотела, чтобы вы мне перевели… потому что там, кажется, написано по-латыни.

— Хорошо, — сказал монах с еще более зловещим, еще более угрожающим видом. — Заклинаю вас в точности рассказать мне о том, что говорилось в письме… И помни, несчастная, речь идет о твоем спасении… малейшая ложь, случайная обмолвка… и ты окажешься в самых глубинах ада!

Этот неожиданный удар совершенно оглушил Колин Коль. Как это могло произойти? Что она такого сказала? Отчего возникла эта ужасная угроза ада? Она не могла понять. Зато чувствовала, что кровь стынет у нее в жилах… что она задыхается… что, наверное, сейчас умрет.

Монах увидел, что ее необходимо успокоить, иначе ничего нельзя будет добиться.

— Полно, — произнес он более мягким тоном, — возможно, вы согрешили по неведению. Если так, вы еще можете обрести прощение. Но я должен знать все, и вы должны мне все рассказать. Говорите же, дитя мое! Ну же, смелее! Господь милосерден, вы знаете об этом.

Матрона немного воспряла духом. И, можете быть уверены, теперь ей и голову не приходило хитрить. Перед ней разверзлась пропасть ада, готового поглотить ее, и это ужасное видение отбивало всякую охоту лгать.

— Итак, отец мой, — прошептала она дрожащим голосом, — в письме этого графа де Во…

— Не произносите его имени! — возопил монах.

Колин Коль вздрогнула, испуганно уставившись на Парфе Гулара.

— Продолжайте, — скомандовал тот.

— Так вот, в письме этом, — заговорила она, мучительно сглотнув слюну, — в письме этом сообщалось о посылке документов, имевших отношение к сокровищу. Как я уже сказала вам, это ценные документы, потому что в них указывалось место, где сокровище зарыто. Что до самого сокровища, то оно принадлежало этой принцессе…

— Имени не произносите! — взревел монах столь ужасным голосом, что Колин Коль, не выдержав, заголосила:

— Милосердный Иисус, все кончено! Я проклята навеки!

— Продолжайте.

— Эта принцесса завещала сокровище своему сыну от… могу ли я назвать имя, отец мой?

— Нет, несчастная! — загремел Парфе Гулар.

Сокрушенная этим новым ударом, матрона совсем сникла и принялась молотить себя кулаками в грудь, приговаривая «теа culpa» [23]. Затем она продолжила, повинуясь повелительному жесту монаха:

— Ребенка увезла во Францию одна из камеристок принцессы. Эта камеристка — о, я не собираюсь произносить этого имени!

— И правильно делаете, дитя мое, продолжайте. Итак, камеристка увезла ребенка во Францию. Что дальше?

— Но ребенка похитил у нее некий мерзавец, и граф догадывался, кто это. Его звали…

— Не произносите этого имени, повторяю вам! Или вы не боитесь вечного проклятия?

— Господи Иисусе! Матерь Божья! Святая Бригитта, заступница моя! Сжальтесь над несчастной грешницей!

— Итак, ребенка похитили. Что сделала тогда камеристка?

— В отчаянии она покончила с собой, отец мой.

— Так пусть душа ее достанется всем демонам ада! — громовым голосом возгласил монах. — Разве эта подлая тварь не знала, что наша святая матерь Церковь запрещает самоубийство?

— Я в этом не виновата! — пискнула Колин Коль, близкая к помешательству.

— Знаю, — ответил Гулар, — и радуюсь за вас. Иначе были бы вы прокляты, подобно ей. Итак, ведьма покончила с собой. Но что она сделала до этого?

— Передала графу, чье имя я не должна называть, бумаги, имевшие отношение к сокровищу.

— Почему именно этому графу? — спросил Гулар, который, умело запугивая матрону, отнюдь не терял из виду конечную цель.

— Потому что граф когда-то был приближенным лицом принцессы и, сверх того, считал себя другом отца ребенка.

— Понимаю! Итак, граф должен был сохранить бумаги, чтобы затем передать их отцу ребенка… Но граф тоже добровольно расстался с жизнью… чтоб ему сгореть в адском пламени! Бумаги же остались у его невесты, а та завещала их дочери, у которой вы их и нашли… Это все?

— Все, отец мой, клянусь ранами Христа!

— Я вам верю… Но вы не знаете того, что известно мне… ибо я изучал священные книги, недоступные для профанов! Богомерзские имена, столь неосторожно названные вами, ясно доказывают присутствие дьявола во всей этой истории! Дьявола, несчастная! Ах, боюсь, не навлекли ли вы на себя вечное проклятие?

— Но почему? Что же я сделала такого ужасного? — зарыдала Колин Коль, бросаясь на колени.

— Что сделала, спрашиваешь? Ну-ка, покажи мне эту бумагу… Дай Бог, чтобы я ошибся!

Матрона, не поднимаясь с колен, поспешно достала из кармана злосчастную бумагу, вызывавшую у нее теперь нескрываемый ужас, и кончиками пальцев протянула монаху.

Парфе Гулар, взяв листок также кончиками пальцев, быстро взглянул на него и, испустив пронзительный вопль, тут же бросил себе под ноги, словно это была какая-то отвратительная ядовитая рептилия. Оттолкнув кресло, он одним прыжком оказался в другом конце комнаты, осеняя себя крестным знамением и исступленно бормоча:

— Vade retro, Satanas! Vade retro! [24]

Колин Коль повалилась лицом на пол. В голове у нее было совершенно пусто. Ей хотелось отползти как можно дальше от дьявольской бумаги, но сил на это уже не хватило. Страх, подавив в ней все другие чувства, буквально парализовал ее. Единственное, на что она оказалась способна, это отвечать слабым писком «Меа culpa! Mea maxima culpa!» [25] на громовые «Vade retro!» монаха.

— Так я и знал! — с притворным ужасом воскликнул Парфе Гулар. — Знаешь ли ты, несчастная, кто эта принцесса? И кто такая ее камеристка? Две ведьмы! Ты слышишь? Две ведьмы!

— Пощадите! — простонала матрона, почти не соображая, что говорит.

— Знаешь, кто этот негодяй, якобы похитивший ребенка? Демон! Демон ада!

— Сжальтесь! — хрипела Колин Коль.

— Знаешь, кто такой граф и его друг, этот псевдоотец псевдоребенка? — неумолимо продолжал Парфе Гулар. — Двое проклятых! Они продали душу свою этим ведьмам и дьяволицам!

— Иисус милосердный, добрый мой Господь, сжалься надо мной, — бормотала совершенно оглушенная старуха.

— Знаешь ли, наконец, — свирепо возгласил монах, — что это за бумага? Адский договор, заключенный проклятыми с самим Сатаной!

На сей раз Колин Коль ничего не ответила, ибо лишилась чувств.

«Гм! — подумал Парфе Гулар, глядя на нее с некоторой досадой. — Уж не перехватил ли я?»

Но тут же равнодушно пожал плечами, говоря себе:

— Ладно! Урок пойдет ей на пользу. Теперь я могу быть уверен, что она никому не заикнется об этой истории.

И он, неспешно направившись к столу, взял один из недопитых стаканов с вином, а затем побрызгал в лицо матроне. Та приоткрыла один глаз.

— Полно, — сказал монах мягко, — поднимайтесь, дитя мое, я вижу, что согрешили вы по неведению.

Едва лишь перед Колин Коль забрезжила надежда спастись от адского пламени, как она ощутила прилив сил и послушно встала. Однако ноги у нее все еще подкашивались, а взгляд молил о пощаде.

— Быстрее, — приказал монах, — принесите мне святой воды, чтобы очистить это место.

Матрона устремилась в свою спальню за кропильницей, стоявшей у нее в изголовье кровати.

Парфе Гулар, окунув пальцы в воду и перекрестившись, щедрой рукой обрызгал матрону, набожно вставшую на колени, комнату и пресловутый листок бумаги.

Завершив это богоугодное дело, он взглянул на Колин Коль пристально и с подозрением осведомился:

— Других бумаг у вас нет? Берегитесь, теперь вы извещены, и если окажется, что вы утаили еще какой-нибудь инфернальный договор, то…

— Клянусь спасением моей души, — прервала его матрона с горячностью, — у меня больше ничего нет!

— Верю вам… Равным образом надеюсь, что вы не читали эти адские документы!

— Как же мне их было прочесть? Ведь они же написаны на языке, которого я не знаю.

— Ваше счастье! — веско заметил Гулар.

Окончательно успокоившись, Колин Коль покосилась на страшную бумагу, ибо помнила, что в ней таится вечное проклятие и с ужасов спрашивала себя, что же с ней делать. Собрав все силы, она осмелилась задать робкий вопрос:

— Отец мой, как быть с этим адским соглашением?

— Его надо сжечь, — решительно заявил монах.

Колин Коль в страхе попятилась. Умоляюще сложив руки, она вкрадчиво произнесла;

— Но ведь только священник может проделать это, не рискуя собственным спасением… Не так ли, отец мой?

— Вы правы, дитя мое, — великодушно согласился монах. — Я сам сожгу его. А для пущей надежности совершу обряд в церкви со всеми подобающими молитвами.

Матрона рассыпалась в благодарностях, после чего смиренно попросила дать ей отпущение грехов, ожидая ответа с замиранием сердца.

— Охотно, — с большим достоинством произнес брат Парфе Гулар. — Но мой долг предупредить вас: если вы еще раз попытаетесь заглянуть в бумаги вашей жилицы, то будете прокляты безвозвратно. Ничто вас не спасет, ибо теперь вам известно, что таится в этих документах.

Старуха заверила его, что и пальцем не прикоснется больше к страшным бумагам. В искренности ее можно было не сомневаться, поскольку она знала, что Жеан Храбрый унес с собой шкатулку. Об этом пустячном обстоятельстве она позабыла уведомить монаха, ведь к исповеди это не имело никакого отношения. Но про себя очень радовалась, ибо дьявольские бумаги находились теперь далеко от ее дома.

Между тем монах, преследуя свою цель, добавил:

— Вы будете прокляты и в том случае, если хоть раз произнесете вслух имена этих ведьм и этих демонов.

Тут голос его стал настолько грозным, что она затрепетала.

— Знаешь ли ты, несчастная, что, называя эти имена, рискуешь призвать к себе отродье дьявола? Если ведьмы и демоны схватят тебя, ты погибла… Разве хватит у тебя сил сопротивляться им? Если ты дорожишь спасением своей души, забудь об этой истории, ибо она пахнет костром.

— Забуду, отец мой, клянусь вам! — искренне воскликнула Колин Коль, принимая на веру все угрозы монаха.

Но именно поэтому обычное отпущение грехов ее не удовлетворило. Она желала, чтобы обряд совершился по всей форме -подобно тому, как был соблюден весь ритуал, предшествующий исповеди. Отговорить ее было невозможно, ибо она все еще содрогалась при мысли об адском пламени, едва не поглотившем ее, и Парфе Гулар не стал отказывать ей в такой малости. Исполнив должным образом обряд, он, однако, заторопился — вполне понятно, ведь ему следовало как можно скорее истребить адский договор, представлявший немалую опасность даже для служителя церкви.

Что до Колин Коль, то она еще долго не могла прийти в себя от пережитого потрясения. Но, поскольку отпущение грехов было все же получено, она мало-помалу успокоилась. Впрочем, она решила раз и навсегда выбросить из головы мысль о сокровище, из-за которого едва не обрекла себя на вечное проклятие.

Как женщина разумная, она предпочла заняться делом более безопасным — иными словами, вернулась к прежним своим замыслам относительно Бертиль. Если бы ей удалось через посредство Карканя (мысленно она называла его «славный юноша») узнать имя похитителя («вельможа в маске»), то легко можно было бы сорвать крупный куш с Ла Варена.

Однако успех этого предприятия зависел исключительно от Карканя, имени которого она не знала. И ей было ясно, что найти Карканя и сговориться с ним можно при одном-единственном условии — если тот придет навестить ее, воспользовавшись полученным приглашением.

Результатом всех этих размышлений было то, что старая мегера встала на колени перед статуэткой Богоматери и, сложив молитвенно ладони, с жаром произнесла:

— Святая Богоматерь, сделайте так, чтобы этот славный юноша зашел ко мне и чтобы с его помощью я нашла знатного господина, который похитил мою жилицу! Вы так умны и так добры, святая матерь Божья, вы должны понять, что я заслужила маленькое возмещение за утраченное навсегда сокровище! Окажите же мне эту милость, матерь Божья!

Глава 22 КЛОД АКВАВИВА ОТДАЕТ РАСПОРЯЖЕНИЯ

Только выйдя из дома госпожи Колин Коль, Парфе Гулар смог прочесть бумагу, добытую им благодаря легковерию старухи. Как мы помним, прежде он едва взглянул на этот дьявольский документ.

Текст был написан по-латински, но монаха это не смутило — невежество его было напускным.

Надо полагать, в бумаге и в самом деле содержалось нечто ценное, ибо маленькие глазки Гулара засверкали от радости.

Прочитав листок, достойный отец решительно направился к монастырю капуцинов и вскоре уже входил в ту самую комнату, где побывал утром.

Клод Аквавива по-прежнему находился в ней наедине с отцом Жозефом, который, судя по всему, стал его любимым учеником. Увидев секретного агента, капуцин вопросительно взглянул на своего наставника, и тот знаком велел ему остаться.

— Ну что, сын мой? — спросил старик с кротостью, чрезвычайно редко ему изменявшей. — Вам уже удалось исполнить поручение, данное сегодня утром?

— Да, монсеньор. У меня добрые новости… и необыкновенно важные! Иначе я никогда не решился бы прийти во второй раз… ведь подобная неосторожность может возбудить чрезмерное любопытство отцов-капуцинов!

Одобрительно кивнув, Аквавива сказал просто:

— Говорите, сын мой.

Парфе Гулар с удивительной точностью, не упустив ни единой детали, изложил все, что удалось ему узнать о происхождении Бертиль де Сожи.

Выслушав его, Аквавива некоторое время задумчиво молчал, затем промолвил:

— Так, значит, эта девочка — дочь короля Генриха!

Поколебавшись секунду, он резко бросил:

— Впрочем, это не имеет значения. Она начинает нам мешать… и должна временно исчезнуть.

— Мы знаем, где найти ее, — почтительно заметил Гулар. — Убежден, что именно ее привел сегодня ночью Жеан Храбрый во дворец д'Андильи. Добавлю, монсеньор, что из моего следующего донесения вы извлечете еще один довод в пользу исчезновения девушки. Отныне это становится настоятельной необходимостью.

— А! — произнес Аквавива с еле заметной улыбкой. — Я знал, что у вас есть и другие новости.

— Да, монсеньор, — сказал очень просто Парфе Гулар. — Еще я принес вам вот это.

И он протянул бумагу, которую Колин Коль украла у своей жилицы, а затем так легко уступила монаху.

Аквавива взял листок и с большим вниманием прочел его. В кротких глазах мгновенно вспыхнуло пламя — но это было единственным знаком волнения, охватившего старика.

Очень спокойно повернувшись к отцу Жозефу, безмолвному и бесстрастному свидетелю этой сцены, он передал ему листок со словами:

— Я решил, что ничего не буду скрывать от вас, пока обретаюсь под этим кровом. Независимо от того, придете вы к нам или нет, я желаю этим абсолютным доверием выразить свою признательность, ибо лишь благодаря вам могу жить здесь, не привлекая к себе внимания. Читайте, сын мой. И вам станет ясно, на чьей стороне Провидение. Читайте вслух.

Взяв документ, отец Жозеф стал переводить его вслух, как ему было приказано. Документ гласил следующее:

«CAPELLO DE SANTO MARTYRIO

(под Монмартским эшафотом, к востоку)

Копать под изгородью со стороны Парижа. Откроется арка, под которой есть лестница из тридцати семи ступенек. Лестница ведет в подвал, Там стоит алтарь. На алтаре процарапано двенадцать черточек, изображающих двенадцать ступеней. Копать под двенадцатой ступенью — той, что с греческим крестом. Обнаружится большая железная кнопка. Сильно нажать на кнопку. Откроется отверстие, под ним ров. Копать в этом рву, пока не наткнетесь на плиту. Под плитой гроб, в гробу клад. «

Прочитав этот текст очень медленно, выделяя каждый слог, словно желая дать слушателям возможность проникнуться им, отец Жозеф отдал листок старику и произнес очень холодно:

— Остается узнать, имеют ли эти весьма точные указания какое-либо касательство к сокровищу принцессы Фаусты.

Аквавива, бережно сложив бумагу, обратился к Парфе Гулару:

— Где вы нашли этот документ/

— Монсеньор, бумага с указаниями, которые мы тщетно разыскивали более двадцати лет, находилась в руках этой девушки… Бертиль де Сожи.

— Ах, вот что! Теперь я понимаю, отчего вы сочли исчезновение ее настоятельной необходимостью.

Монах безмолвно поклонился.

— Рассказывайте, — коротко распорядился Аквавива.

Тут Парфе Гулар сообщил, как удалось ему узнать, исповедуя госпожу Колин Коль, о письме графа де Вобрена к своей невесте Бланш де Сожи.

Когда он умолк, Аквавива вновь погрузился в раздумья.

— Это меняет наши планы, — сказал он наконец. — Теперь, когда мы знаем, где сокровище, нам не нужно, чтобы господин де Пардальян признал своего сына. Девушке этой все известно в мельчайших подробностях — причем знакома она и с отцом, и с сыном. Если в присутствии этих троих будет произнесено имя Саэтты, тайна рождения Жеана Храброго выплывет наружу. Это не должно произойти. Следовательно, девушка должна исчезнуть. Юноша также должен исчезнуть… навсегда. Слушайте меня.

И Аквавива, понизив голос, стал отдавать распоряжения. Оба монаха внимали ему с благоговением.

Вечер того же дня. Обширный кабинет в два широких окна. Богатая меблировка, изобилие картин, дорогих безделушек, ворсистых ковров. Кабинет какого-нибудь любителя изящных искусств, образованного и склонного к роскоши? Возможно. Но если судить по библиотеке, занимающей целую стену своими полками, доходящими до потолка и забитыми томами в нарядных переплетах, если судить по огромному столу, заваленному свитками и бумагами, то можно скорее предположить, что это приют ученого мужа. Все так, но стены увешаны разнообразным оружием: это настоящая коллекция рыцарских доспехов, мечей и шпаг, украшенных гербами самых знаменитых оружейников Милана и Толедо, кинжалов, пистолетов, мушкетов, аркебуз — словом, подлинный арсенал. Вероятно, это жилище человека военного. И, сколько бы вы ни искали, вам не найти здесь ни одного предмета, имеющего отношение к религии: нет даже самого крохотного распятия, самой маленькой кропильницы, самого миниатюрного изображения Божьей матери.

Однако кем бы ни был хозяин кабинета — художником, ученым или военным, — это, безусловно, знатный вельможа.

Присмотримся к нему. Быть может, по внешности удастся определить его социальное положение?

Он еще совсем молод — чуть больше двадцати лет. Бледное лицо, лихо подкрученные небольшие усики, маленькая остроконечная бородка, холодный, необыкновенно проницательный, жесткий, властный взгляд.

Молодой человек прохаживается по кабинету, заложив руки за спину и вскинув голову с очень широким лбом. В повадке его есть что-то от хищной кошки, а в манере закидывать голову чувствуется гордыня: безграничная гордыня прирожденного повелителя. На нем с несравненным изяществом сидит роскошный фиолетовый костюм из шелка, бархата и бесценных кружев. Следуя недавно установившейся моде, он носит сапоги с раструбами из мягкой кожи, и при каждом его шаге по сверкающему паркету звенят золотые шпоры. На боку у него висит рапира — нет, не игрушечная шпажонка для парадов, а надежный прочный клинок для боя.

Он, безусловно, красив, но есть что-то внушающее тревогу в этой физиономии: она вызывает скорее страх, нежели симпатию.

Его имя? Арман дю Плесси де Ришелье. Полтора года назад он стал епископом Люсона. Это означает, что сейчас ему двадцать три года.

Входит слуга и что-то тихо говорит своему господину. В глазах Ришелье вспыхивает пламя, но тут же меркнет. Поспешно, с радостью, которую не пытается скрыть, он приказывает:

— Впустить.

И немедленно придает лицу своему непроницаемое выражение.

Появляется монах-капуцин и со смирением кланяется епископу, почтительно бормоча:

— Монсеньор!

Этот монах был некогда офицером: тогда его звали Франсуа ле Клерк дю Трамбле, и он особо отличился во время осады Амьена, храбро защищая город против императорских войск. Он был и придворным: под именем барона де Маффлье сверкнул, словно метеор, чтобы затем похоронить себя заживо в одном из монастырей Орлеана. Теперь гордый и элегантный барон носит имя отца Жозефа: он младший приор парижского монастыря капуцинов и, конечно, станет приором, а, возможно, и генералом своего ордена.

Пока слуга, проводивший отца Жозефа в кабинет, не вышел, поведение обоих священнослужителей оставалось неизменным: почтительное и смиренное у монаха, любезное, но несколько высокомерное — у молодого прелата, в чем нет ничего удивительного, поскольку в церковной иерархии последний занимает несравненно более высокое место.

Едва за слугой закрывается дверь, как все разительно меняется.

Куда девалась надменная властность Ришелье, столь заметная, когда он в одиночестве расхаживал по своему кабинету? Лицо его преобразилось, став мягким, веселым, открытым и очень юным. В манерах появилась предупредительная вкрадчивость, проникнутая почтением. Правда, повадка хищника все же сохранилась. За ласковым движением руки, так сказать, ощущается лапа с острыми когтями, готовая ухватить и разорвать добычу. Губы улыбаются, но в белых зубах угадывается подобие клыков, способных вонзиться в трепещущую плоть жертвы.

Монах же, застывший перед свидетелем в униженном поклоне, теперь выпрямился. Нет, он не собирался командовать или подавлять — но от прежнего почтения подчиненного не осталось и следа. Он ведет себя с епископом как с ровней. Это дворянин, пришедший с визитом к другому дворянину. В жестах же его и в тоне чувствуется та самоуверенная благожелательность, которую дают превосходство в летах и в опыте. В какой-то мере это напоминает отношение учителя к ученику.

И при взгляде на Ришелье это впечатление получает подтверждение: похоже, эти двое действительно учитель и ученик.

Обменявшись принятыми вежливыми фразами, неизбежными при встрече, капуцин сел в кресло, которое Ришелье пододвинул ему собственноручно, и осведомился:

— Надеюсь, здесь нет нескромных ушей и нас никто не подслушает?

— Минуту, — сказал Ришелье.

Выйдя из кабинета в прихожую, он запер дверь и вернулся к отцу Жозефу со словами:

— Теперь никто не подойдет к кабинету.

Отец Жозеф, одобрительно кивнув, взглянул в улыбающееся лицо епископа своими серыми глазами.

— Вы ведь знаете, — сказал он без всяких предисловий, — что королю недолго осталось жить.

Улыбка застыла на губах Ришелье.

— Да, — произнес он глухо, — ходят такие слухи… И король их не пресекает, напротив: кажется, он сам больше всех убежден, что конец его близок. Однако он полон сил и здоровья, так что я не могу понять…

— Он приговорен, — резко прервал его монах. — Спасти его не может никто!

Ришелье вздрогнул. Заметив это, монах улыбнулся с еле заметным презрением.

— Итак, — произнес он очень спокойно, — весьма скоро, предположим, через несколько месяцев, Мария Медичи станет регентшей королевства. Те, что окружают ее в данный момент, те, что успеют завоевать ее благосклонность до кончины короля, безусловно, приобретут самое блестящее положение при дворе. Задумывались ли вы, к примеру, какое великолепное поле деятельности открывается перед этим итальянским интриганом Кончини? Обратили ли внимание, как увиваются за ним уже теперь все, кто жаждет почестей и богатства? В самое ближайшее время от него будет зависеть очень многое.

Ришелье сделал неопределенный жест, ожидая, чтобы монах высказал свою мысль до конца.

— Как могло случиться, Ришелье, — медленно заговорил отец Жозеф, — что вы до сих пор не предприняли никаких шагов, дабы войти в круг приближенных королевы-матери?

Молодой епископ вздрогнул еще раз. Монах сказал — «королева-мать», как если бы короля уже не существовало. Быстро овладев собой, он возразил не без горечи:

— Разумеется, я об этом думал! Но я слишком незначительная персона, чтобы на меня могла обратить внимание королева! Ведь я еще так молод! Подумайте, мне всего двадцать пять лет!

Он сознательно прибавил себе два года, и на губах монаха появилась лукавая улыбка. Епископ же продолжал, яростно передернув плечами:

— Как будто только у старцев могут явиться мысли о величии… как будто молодость лишена честолюбивых устремлений!

Внезапно успокоившись, он промолвил устало:

— Кончини? Да, с его помощью можно было бы приблизиться к королеве. Но для этого надо и ему оказать какую-нибудь значительную услугу… однако до сих пор случай мне не представился.

— Скажите, — безмятежно осведомился монах, — какое положение хотелось бы вам занять при королеве? О чем вы мечтаете в данную минуту?

Глаза Ришелье вспыхнули.

— О! — воскликнул он пылко. — Если бы я стал духовником королевы! Все остальное пришло бы само собой!

Отец Жозеф склонился к нему, пристально глядя в лицо.

— Ришелье, — произнес он убежденно, — я дам вам то, к чему вы стремитесь. Вы будете духовником королевы.

Ришелье долго смотрел на монаха, не говоря ни слова. Наконец, решившись, он спросил в упор:

— Что я должен делать?

Глава 23 КАРДИНАЛ РИШЕЛЬЕ ОКАЗЫВАЕТ УСЛУГУ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВУ КОРОЛЕВЕ

На следующее утро, около половины одиннадцатого, монсеньор епископ Люсонский явился с визитом в дом Кончини на улицу Сент-Оноре.

Ему сообщили, что сеньор только что отбыл в Лувр. Епископ опечалился, объяснив, что пришел по делу, не терпящему отлагательства, — и попросил позволения предстать перед мадам.

Ришелье не принадлежал к числу друзей фаворита, однако при дворе они встречались. Молодой прелат в надежде обрести могущественного покровителя, который помог бы ему преодолеть первые, самые тяжкие ступени придворной карьеры, уже давно присматривался к Кончини и к Леоноре Галигаи.

Он понял, что Кончини быть подобным покровителем не может, ибо не обладает достаточным влиянием. Вместе с тем он обнаружил — и это делало честь его проницательности, — что в семействе первую скрипку играет Леонора и что именно ее надлежит обхаживать, поскольку она была силой ведущей и направляющей, а Кончини всего лишь исполнителем ее замыслов.

Итак, к Кончини можно было бы отнестись с пренебрежением — однако этой ошибки начинающий честолюбец не совершил. Либо в силу природной осторожности, либо повинуясь некоему предчувствию, он старался не делать и не говорить ничего такого, что могло бы быть истолковано как проявление враждебности по отношению к любимцам королевы.

Это была довольно трудная и даже опасная задача.

Ибо двор напоминал минное поле, где неверный шаг приводил к взрыву, — и это стоило если не жизни, то карьеры. Здесь постоянно плелись самые разнообразные интриги — порой необычайно вздорные, но от этого не менее запутанные. В них нельзя было не увязнуть, поскольку в этом хитросплетении интересов различные замыслы то приходили в столкновение друг с другом, то временно соединялись, чтобы затем вновь разойтись, порой исчезали бесследно, но возрождались вновь и вновь, подобно легендарной птице-феникс. Ожесточенные, смертельные схватки, происходившие под покровом изысканно-вежливых слов и любезных улыбок, втягивали в свою орбиту всех — нейтралитет можно было сохранять лишь до поры до времени. Раньше или позже наступал неизбежный момент выбора, когда приходилось принять ту или иную сторону, навлекая на себя тем самым вражду стороны противной.

Ришелье удалось сделать то, что почти никому не удавалось. Он ухитрился ничем не связать себя с Кончини, поскольку оказывал внимание только его жене. Кто упрекнет молодого придворного за чрезмерную предупредительность и галантность по отношению к прекрасным дамам — особенно если речь идет о красивом, знатном и богатом лице духовного звания? Когда же галантность и предупредительность в сочетании с изумительным тактом и чувством меры никак не компрометируют репутацию дамы и кавалера, то подобное поведение заслуживает всяческих похвал.

Итогом этой искусной тактической игры стало следующее.

Ввиду усиливающихся слухов о близкой кончине короля [26] Леонора Галигаи, подобно генералу перед решающим сражением, производила смотр своим войскам, одновременно изучая вражеские силы; иными словами, она составляла списки тех, на кого могла рассчитывать, и тех, кто открыто выступал против Кончини. Последних, кстати говоря, было немало.

Дойдя до имени Ришелье, она могла бы с полным правом сказать: «Этот еще не стал моим, но будет, если я захочу и как только я захочу. «

Итак, момент для визита был чрезвычайно благоприятным. И можно даже предположить, что Ришелье не случайно выбрал время, когда Кончини отсутствовал. Вероятно, он и желал вести переговоры не с ним, а с его супругой.

Действительно, епископа немедленно пригласили к Галигаи. Он был одет в тот же фиолетовый костюм, что мы видели накануне, и выглядел чрезвычайно представительно. В зорком взгляде Леоноры, от которой не ускользнула ни единая деталь его туалета, выразилось одобрение.

Ришелье хорошо знал о своей способности нравиться. Манеры его, и без того вкрадчивые, стали еще более обольстительными, лицу же своему он постарался придать простосердечное, открытое выражение, вполне соответствующее молодым летам.

Завершив неизбежный обмен любезностями по всем правилам тогдашнего этикета, епископ приступил к делу.

— Мадам, — произнес он кротким голосом, — я обратился к вам с просьбой принять меня, поскольку имею сведения, представляющие особый интерес для Ее Величества королевы.

— Господин епископ, — любезно ответила Леонора, — если бы меня меньше радовала возможность побеседовать с человеком таких выдающихся качеств, как вы, то я спросила бы: «Отчего надо было обращаться ко мне, если сведения эти представляют особый интерес для королевы?»

Ришелье поклонился в знак благодарности и произнес с печальной улыбкой, однако без всякой горечи:

— Те качества, к коим вы снизошли по своей доброте, далеко не для всех очевидны. Королева, мадам, подобно многим другим, видит во мне лишь… довольно незначительного юнца.

Он вздохнул, а затем, устремив на Леонору свои холодные стальные глаза, сказал внушительно:

— Избави Бог, мадам, чтобы я посмел хоть в чем-то упрекнуть мою повелительницу. Я был, остаюсь и буду ее вернейшим, покорнейшим подданным. И вы убедитесь, что мой визит к вам является доказательством этой глубокой преданности. Но вам, мадам, женщине высочайшего и безграничного ума, я могу признаться: не знаю, можно ли назвать меня — как это сделали вы — человеком выдающихся качеств, но я ощущаю, что здесь и здесь, — он показал пальцем на лоб и на сердце, — таятся мысли и чувства неординарные, не такие, как у других людей. И, признаюсь вам, больно сознавать, что этого не замечают. Меня держат в стороне и пренебрегают мной лишь потому, что мне, к несчастью, всего лишь двадцать пять лет.

Леонора слушала с неослабным вниманием, задаваясь вопросом, куда клонит молодой прелат. Однако, предоставив ему возможность высказаться, сама она держалась настороже.

Ришелье прекрасно понял эту сдержанность. Он, впрочем, сказал уже вполне достаточно, сумев намекнуть на свои честолюбивые: устремления и предупредив тем самым, что визит, будучи, по его собственным словам, доказательством безупречной преданности, имеет и другую, не столь бескорыстную подоплеку. Настаивать на этом дальше означало бы свести разговор к обыкновенному торгу, что претило натуре знатного вельможи.

Итак, он заговорил с улыбкой и очень непринужденно:

— Боюсь, вы сочтете, что я подаю дурной пример, ибо грех гордыни непростителен для служителя церкви. Простите меня, мадам. Мне хотелось объяснить, отчего я не обратился прямо к королеве, а пришел к вам, зная вашу несокрушимую верность и безграничную привязанность к Ее Величеству.

— Но ведь преданных людей хватает, — возразила Леонора, не желая уступать. — Славу Богу, не только мы верно служим нашей милостивой повелительнице.

— Это правда, мадам, — веско произнес Ришелье, — их преданность не уступает вашей… но среди них нет никого, к кому я питал бы такое же уважение.

Кивком головы и протестующим жестом Леонора признала себя побежденной.

— Будь по-вашему, сударь, — сказала она, смеясь. — Я слушаю.

Выдержав многозначительную паузу, Ришелье спросил:

— Приходилось ли вам слышать о некоем сокровище, спрятанном более двадцати лет назад одной итальянской принцессой… а если конкретнее, принцессой Фаустой?

При слове «сокровище» Леонора насторожилась, но внешне этого ничем не выдала. Выслушав епископа с улыбкой, она откровенно рассмеялась:

— Неужели вы, сударь, берете на веру подобные глупые толки? — осведомилась она.

— Мадам, — произнес Ришелье с непоколебимой убежденностью, — сокровище действительно существует, и у меня имеются доказательства этого!

— О! — снисходительно бросила Галигаи. — Допустим, оно и в самом деле существовало… но что сталось с ним теперь?

— Нет, мадам, — ответил Ришелье с той же убежденностью, — оно существует по-прежнему. И находится на том самом месте, где было спрятано принцессой Фаустой.

— Допустим, это так. Но… где же искать его? В самом Париже… в окрестностях… Это, разумеется, проще простого!

— Мадам, я знаю, где спрятано сокровище.

На сей раз Леонора не стала иронизировать. Она была крайне удивлена и— не скрывала этого.

— Вы, сударь? — вырвалось у нее.

— Да, мадам, — спокойно ответил Ришелье. — Я располагаю точнейшими, вернейшими указаниями, благодаря которым отыскать клад будет легко, хотя, конечно, это потребует и времени, и затрат. Именно эти указания я и принес вам, с тем чтобы вы передали их королеве.

С этими словами Ришелье, вынув из кармана сложенный вдвое листок, передал его Леоноре. Та машинально протянула руку, ибо буквально онемела от изумления.

Но внешние проявления чувств всегда бывали у нее кратковременными. Мгновенно овладев собой, она развернула бумагу и стала читать.

Это была точная копия, в переводе на французский, того документа, что огласил вслух отец Жозеф перед Клодом Аквавивой и братом Парфе Гуларом.

За чтением Леонора размышляла. Что все это могло значить? Как попал в руки епископу этот листок? И отчего передан был ей, а не кому-нибудь другому? В бескорыстие она не верила. Какую цену заломит за сведения такой важности этот молодой человек, в котором она угадывала опасного противника? Все эти вопросы ей предстояло выяснить.

— В самом деле, — произнесла она холодно, — указания отличаются точностью. Могу ли я узнать, откуда у вас эта бумага?

— О, мадам, — небрежно отмахнулся Ришелье, — какое это имеет значение? Указания надежны и верны… я передаю их вам. Разве не это самое главное?

— Пусть будет так! Но знаете, о чем я подумала? Ведь сокровище нам не принадлежит… по какому же праву можем мы его взять? В какой-то мере это похоже… на кражу.

Говоря эти слова, она пристально смотрела на него.

— Мадам, — промолвил епископ с величественным достоинством, — я мог бы сказать вам, что служитель Церкви никогда не благословил бы вас на дурное дело. Но я скажу иначе: будучи дворянином, я не способен на низость. Это сокровище, мадам, принадлежит теперь королю, поскольку вот уже двадцать лет находится на королевской земле. Принцесса Фауста умерла… или исчезла, что почти одно и то же. Впрочем, она так баснословно богата, что вряд ли и вспомнит об этих оставленных ею миллионах. Тот, кому она завещала их, также исчез… Был ли ее сын похищен или убит, значения не имеет, ибо его больше нет. Следовательно, это золото по праву переходит в собственность короля. И сам я, как человек, открывший точное местонахождение клада, имел бы право претендовать на часть, положенную мне по закону.

Помолчав, он добавил с великолепным пренебрежением:

— Полагаю, вы не заподозрите меня в том, что я пришел к вам в надежде поживиться. Тот, кто носит имя Ришелье, не торгует своими дарами.

Леонора мягко кивнула в знак согласия.

— У меня и в мыслях не было оскорбить вас подобным предположением, — сказала она. — Это означало бы бросить тень на ваше великодушие. Однако, сударь, вы сами объяснили мне, что миллионы эти отныне по праву принадлежат королю. Почему же тогда вы не передали документ с указаниями господину де Рони, который вечно рыщет в поисках денег для королевской казны?

Ришелье, в свою очередь пристально взглянув ей в лицо, промолвил тихим, но твердым голосом:

— Миллионы некоторым образом принадлежат и мне, мадам. Я мог бы разорвать эту бумагу, и они не достались бы никому. Король есть король… добавлю даже, что это великий король. Ради него я готов пожертвовать последней каплей крови. Ему принадлежит все — силы мои, состояние, тот невеликий разум, коим одарило меня небо. Это мой долг верноподданного. Подчеркиваю: мой долг, мадам.

Он сделал паузу, и голос его приобрел жесткость, а на лице появилось суровое выражение.

— Но наш великий король одновременно еще и супруг. И истина, мадам, вынуждает меня сказать, что это очень дурной супруг. Вам это известно лучше, чем кому бы то ни было, мадам, поскольку вы, будучи наперсницей и подругой нашей несчастной королевы, — здесь в голосе его зазвучали умиление и нежность, — неоднократно были свидетельницей бесчисленных и незаслуженных унижений, коим ее подвергли… Убежден, что сердце ваше разрывается от жалости и муки при виде страданий нашей святейшей повелительницы. Разве не позор, мадам, что в этой стране королева, которая должна быть объектом величайшего почитания, пребывает в постоянном небрежении, тогда как любовницы короля купаются в роскоши и горстями разбрасывают золото? Скажите, мадам, разве не мерзость, что королеву фактически отстранили от всех государственных дел, тогда как любовницы короля дерзко отдают распоряжения министрам?

Ришелье на мгновение умолк, словно задохнувшись от негодования, а затем продолжил печальным тоном:

— Я с трудом переношу это мучительное зрелище. Вот почему я говорю: для короля я свершу все, что велит мне долг дворянина и верноподданного. Но это не меняет того факта, что сердце мое и чувство почтительной преданности принадлежат униженной, оскорбленной и заброшенной мученице-королеве.

— Господин епископ, — произнесла Леонора внушительно, — можете не сомневаться, королева узнает о вашей преданности и чувствах, делающих вам честь.

Будто не расслышав, Ришелье заговорил вновь:

— Вот почему, имея возможность распорядиться этой бумагой по собственному усмотрению, я принес ее не королю, а королеве, дабы повелительница моя за неимением счастья, которого я не могу ей дать, обрела хотя бы утешение в богатстве. Если же вы, мадам, от ее имени отказываетесь принять этот дар, то скажите мне об этом… и, клянусь, я сожгу документ в вашем присутствии… Никто, кроме королевы, не получит сокровища. Таково мое твердое решение.

— Да нет же, сударь… Не надо так спешить, черт возьми! Я не имею права отказаться от дара, преподнесенного с таким великодушием. Я сегодня же передам этот документ Ее Величеству и расскажу, от кого получила его, в точности повторив те благородные слова, что вы произнесли. Королева должна знать своих верных слуг, на чью непоколебимую преданность может опереться. Будьте уверены, сударь, я сделаю все, чтобы у королевы открылись глаза и чтобы она смогла увидеть в вас человека выдающихся качеств, каковым вы в действительности являетесь, а не того незначительного юнца, о котором вы упомянули.

И она добавила с тонкой улыбкой:

— Что до бумаги, то королева сама решит, принять ей дар или отказаться. Но, пожалуй, я не слишком ошибусь, предположив, что она не откажется.

Ришелье был недоволен. Он ожидал бурной радости, изъявлений пылкой признательности и лестных предложений. Но эта женщина оказалась еще более сильным противником, нежели он предполагал, — казалось, она оказывает ему благодеяние, принимая в дар баснословные богатства. А вместо конкретных обещаний он получил несколько достаточно туманных похвал. Все расчеты его оказались скомканными.

Невзирая на свое самообладание, он не сумел скрыть некоторой холодности, отвечая Леоноре:

— Надеюсь, Ее Величество соблаговолит принять в дар эти десять миллионов. — Он выделил точно цифру, словно желая подчеркнуть реальную ценность клада. — Но уже сейчас я считаю себя обязанным, мадам, дать несколько советов относительно этого сокровища, которое еще предстоит найти.

— Слушаю вас, сударь, — сказала Леонора, мгновенно насторожившись.

Мысленно она произнесла:

— Внимание! Теперь он перейдет к требованиям… Если они разумны, мы договоримся… Сумма того стоит.

— Вы изволили спросить, откуда у меня эта бумага, а я ответил, что это не имеет значения. Однако вам следует это знать. Бумага принадлежала юной девушке, которую зовут Бертиль де Сожи.

Леонора вздрогнула.

— Бертиль! — пробормотала она. — Это имя мне знакомо. Но Сожи? Кто такая Бертиль де Сожи?

— Бертиль, мадам, — сказал Ришелье, улыбаясь, — это имея юной девушки, что жила на улице Арбр-Сек и привлекла к себе большое внимание двора, ибо в нее влюбился король. Сожи — это ее фамилия, которой не знал никто, а я знаю.

«О! — простонала Леонора про себя. — Именно ее любит Кончини — и именно ее он похитил! Это ее он держит взаперти в доме на улице Ра! О! Неужели епископ поможет мне отомстить? Если так, Ришелье, проси», чего хочешь! Твоя карьера обеспечена!»

Вслух же она произнесла с безмятежностью, которая восхитила бы прелата, если бы он мог догадаться о кипевшей в ее душе буре, вызванной ревностью:

— Теперь я припоминаю. Так вы говорили…

— Я говорил, мадам, что именно этой девушке принадлежал переданный вам документ. Полагаю, хотя и не могу утверждать, что у нее есть копии. В любом случае, и это сомнению уже не подлежит, девушке известны все указания, имеющие отношение к сокровищу. Быть может, знает она и еще кое-что… Сама по себе девушка не представляла бы никакой опасности, но, к несчастью, она влюбилась в настоящего висельника, смелого и решительного бандита. Следовательно, существует угроза, что тот, узнав от возлюбленной о местонахождении сокровища, попытается завладеть им, вместе с шайкой себе подобных.

— Прекрасно, — живо откликнулась Леонора, — значит, надо сделать так, чтобы она не могла больше встречаться с этим бандитом… Я займусь этим, — добавила она с жестоким удовлетворением.

— Нет необходимости, — спокойно заметил Ришелье. — Я не привык делать дела наполовину. В настоящий момент девушка не представляет для нас никакой угрозы, поскольку находится в безопасном месте.

— Что вы говорите? — вскричала Леонора, ошеломленно привстав с кресла.

— Я говорю, мадам, — ответил Ришелье, несколько удивленный этим внезапным волнением, — что принял свои меры. Девушка помещена в надежное место, где уже не сможет встретиться со своим возлюбленным…

И, неправильно истолковав жест Леоноры, добавил со зловещей улыбкой:

— О, она жива, мадам, не волнуйтесь… Но это ничего не значит. Возможно, ей даже было бы лучше умереть.

— Подождите, подождите, — восклицала Леонора, приходя во все большее возбуждение, — вы говорите о девушке, которая жила на улице Арбр-Сек? О той, в которую влюбился король?

— Именно о ней, мадам, — сказал Ришелье, не постигая причин такой явной взволнованности.

— И вы утверждаете, что поместили ее в надежное место?

— Утверждаю, поскольку так оно и есть.

— Но ведь это невозможно!

— Мадам, — произнес Ришелье с уверенностью, поколебавшей сомнения Галигаи, — означенная девушка, мадемуазель Бертиль де Сожи, если называть ее подлинным именем, вчера ночью была отведена своим любовником — тем самым бандитом, о котором я вам говорил и которого зовут Жеан Храбрый, — была отведена, повторяю, во дворец герцога д'Андильи. В настоящий же момент она, по моему распоряжению, помещена в Монмартрский монастырь. Место это настолько безопасное и надежное, что я не сильно преувеличивал, говоря, что ее можно считать почти мертвой.

Слушая епископа, Леонора напряженно размышляла:

«Да, это похоже на правду. Да и зачем ему лгать? Он не знает и не может знать о похищении. Стало быть, Жеан явился на улицу Ра и вырвал из рук Кончини свою возлюбленную, а затем отвел ее к герцогу д'Андильи, другу или родственнику девушки. Ах, povero Concinetto!» [27]

Вслух же воскликнула:

— И вам удалось это сделать! Великолепно, изумительно! Вы сами не понимаете, какую неоценимую услугу оказали нам! Вы заслужили право на нашу признательность. Ришелье, любая ваша просьба будет исполнена! Говорите.

Ришелье пребывал в недоумении. Однако он чувствовал, что Леонора не притворяется и что отныне будет ему союзницей, на чье слово можно положиться. Он догадывался, что в этой услуге, будто бы оказанной им Леоноре, таится нечто подозрительное, быть может, даже ужасное. Но что это меняло? В конце концов, все эти тайны его не слишком интересовали. Главным было то, что он достиг своей цели.

Поэтому он глубоко поклонился, не столько в знак признательности, сколько желая скрыть радость.

— Минуту, — сказала вдруг Леонора. — Если эта девушка надежно заперта в монастыре… ведь она действительно заперта, не так ли? вы именно так сказали? — если она ничем больше не может навредить, то чего вы опасаетесь?

— Надо предвидеть все. Кажется, этот Жеан Храбрый весьма опасен. Предположим, он узнает, где находится девушка… попытается освободить ее…

— Понимаю… стало быть, нужно избавиться и от нее, и от него.

— Именно так, мадам. И не стоит забывать, что если девушка в наших руках, то молодой человек на свободе… и он опасен. Я предупредил вас. Будьте осторожны, мадам, вы имеете дело с сильным противником. Пока этот изголодавшийся волк будет бежать по вашему следу, вы не можете быть уверены в успехе предприятия. Поверьте мне, надо нанести удар! И без всякой жалости!

— Будьте спокойны, — с холодной жестокостью произнесла Леонора, — ни он, ни она, если ей вдруг удастся ускользнуть, не сумеют помешать мне. Я сама займусь этим. Однако поговорим о вас, господин епископ. Вы оказали Ее Величеству неоценимую услугу, которая не может оставаться без вознаграждения. Скажите, чего вы хотите?

— Мадам, — проговорил Ришелье дрогнувшим от радостного предвкушения голосом, — больше всего на свете я желаю стать духовником королевы.

— И только? — воскликнула Леонора с искренним удивлением.

— Я не так честолюбив, как могло бы показаться, — сказал епископ с загадочной улыбкой, — и буду счастлив получить этот пост.

Мысленно же добавил: «Очень счастлив… пока… в ожидании лучшего.»

— Будь по-вашему, — любезно произнесла Леонора. — После того как я передам эту бумагу королеве, приказ о вашем назначении будет подписан. Уже завтра вы станете духовником Ее Величества.

Ришелье, склонившись к руке Леоноры Галигаи, запечатлел на ней пылкий поцелуй, выражавший глубочайшую признательность.

Глава 24 ЛОВУШКА В ДОМЕ КОНЧИНИ

Жеан расстался с Кончини, не подозревая ничего дурного. Он, разумеется, заметил, что фаворит идет следом, но приписал это желанию как можно быстрее освободить слуг. Мысль о трусливом предательстве даже не пришла ему в голову.

Почувствовав, что ступеньки уходят у него из-под ног, он инстинктивно вытянул вперед руки, вскрикнул от удивления и с грохотом упал — впрочем, без особого ущерба для себя.

Какое-то мгновение он лежал оглушенный, а затем, вскочив одним прыжком, зарычал:

— О vigliacco! Ti mangero il fegato! Ti mangero le trippe! Scendi qui, vigliacco! [28]

Воспитанный флорентийцем Саэттой, Жеан Храбрый изъяснялся по-итальянски столь же свободно, как и по-французски. Поскольку в разговорах с Кончини, который также был родом из Флоренции, он чаще использовал итальянский, то, естественно, именно на этом языке стал его поносить и угрожать ему.

Вскоре Жеану пришлось убедиться, что лишь эхо отвечает на его проклятия. Он умолк. Вокруг царил непроглядный мрак, а при падении шкатулка выскользнула у него из рук.

Именно о ней он и подумал прежде всего; начал искать ее на ощупь и довольно быстро нашел. Она раскрылась, и бумаги высыпались грудой; тут же валялись и ключи. Запихнув все обратно, он продолжил поиски, опасаясь, что какой-нибудь листок затерялся, но ничего больше не обнаружил.

Успокоившись на сей счет, он свернул плащ и, положив возле стены, водрузил на него драгоценную шкатулку.

Лишь после этого он задумался о себе и о том, куда попал.

Выяснилось, что темница его совершенно лишена мебели: здесь не было ни кровати, ни табурета, ни даже охапки соломы, где можно было бы прилечь. Отсутствовало здесь и то, что является непременной принадлежностью любой камеры — кувшин с водой и ломоть хлеба. Полная пустота — ничего, кроме стен, влажных из-за близости Сены.

Он измерил свой каземат, насчитав пять небольших шагов в длину и четыре в ширину. Это было, прямо скажем, немного. Ни единого отверстия, откуда проникало бы хоть немного света в это подобие могилы. Темнота была такой плотной и густой, что, казалось, ее можно резать ножом. Тяжелый, спертый воздух и запах плесени, от которого свербило в горле.

Вот и дверь!

Он ощупывал ее долго: тяжелая, мощная, обитая железом. Замочной скважины нет. Без сомнения, она запиралась снаружи на засовы.

Слегка присвистнув от восхищения, он выразил свои чувства в следующих словах:

— Отлично сработано!

Тем не менее, он вступил в борьбу, пытаясь одолеть дверь кулаками, ногами, плечами, но лишь измучился и набил синяки. Тогда он пустил в ход кинжал. Лезвие обломилось с сухим щелчком. Жаль! За этот клинок ему пришлось выложить два полновесных пистоля.

Он отступился… на некоторое время.

Всю ночь ему пришлось провести на ногах, а в приключениях, равно как и в волнениях, недостатка не было. Он чувствовал усталость и начинал ощущать голод и жажду.

Тогда Жеан уселся на свой плащ. Он был необыкновенно спокоен и сам себе удивлялся; сознавал, что изменился — и это приводило его в смятение. Он подумал, что всего лишь сутки назад не сумел бы столь хладнокровно отнестись к подобному злоключению. Он потерял бы голову от бешенства, стал вопить и неистово стучать в дверь. И, конечно, ни за что не усидел бы на месте. С задумчивым видом он бормотал себе под нос:

— Помогло бы мне это? Разумеется, нет… Я стал другим! И как быстро это произошло!

Он не понимал, что испытывает влияние Пардальяна, своего отца, с которым провел почти всю ночь. Кроме того, он все еще находился под впечатлением той сладостной и одновременно ужасной сцены, что произошла несколько часов назад; когда у него состоялось объяснение с девушкой, ставшей отныне его невестой.

Одаренный способностью схватывать все мгновенно, он, сам того не сознавая, пытался подражать тем качествам своего отца, которые больше всего поразили его — впрочем, в зародыше они в нем и без того существовали.

Необыкновенное спокойствие Пардальяна, несокрушимое хладнокровие, никогда его не покидавшее, простота манер, скупость жестов, логика поступков — вот что потрясло юношу, вот чем он был изумлен и приведен в восхищение. Именно этим качествам он завидовал, именно их твердо решил приобрести, а сейчас усваивал, не отдавая себе в том отчета.

С другой стороны, после беседы с Бертиль он инстинктивно чувствовал, что если хочет стать достойным ее, то должен взрастить в себе нового человека, почти во всем противоположного прежнему Жеану.

Поначалу это было лишь смутное ощущение, но оно росло, вследствие чего он и пощадил Кончини, хотя еще сутки назад никогда бы этого не сделал. Теперь он начинал понимать то, что прежде лишь чувствовал. Способность быстро схватывать вкупе со страстным желанием изменить и самого себя, и свой образ жизни уже принесли плоды.

Добавим к этому, что спокойствие духа, походившее почти на равнодушие к собственной судьбе и весьма удивительное при столь критических обстоятельствах, имело еще одну причину, о которой юноша не подозревал. С того мгновения, когда перед ним на крыльце появилась Бертиль, он жил, словно отрешившись от реальности.

Любовь Бертиль казалась ему недостижимой химерой — он и помыслить не мог о подобном счастье. Однако девушка не просто призналась ему в своих чувствах — она провозгласила их во всеуслышание, она сама, без принуждения и подсказки, объявила себя его невестой.

Могло ли такое неслыханное, невероятное счастье быть поколеблено подлостью Кончини? Вы шутите! Любовь делала Жеана неуязвимым. Да, он попал в отчаянное положение — но было ясно, было очевидно, было несомненно, что ему удастся благополучно выпутаться.

Поэтому Жеан, сидя на полу свой темницы, размышлял с полным хладнокровием о том, что произойдет дальше:

«Как собирается поступить со мной Кончини? Пришлет нескольких головорезов, чтобы те прикончили меня? Нет, он знает, что я вооружен и не в том настроении, чтобы дать себя зарезать, подобно барану на бойне. А потом, я ведь хорошо знаю этого Кончини… такая месть его не удовлетворит! Удар шпаги, подумаешь! Разве его достаточно, чтобы забыть о пощечине, которую я влепил этому трусу? Нет. Он захочет чего-нибудь мучительного, мерзкого, долгого.»

Беззвучно засмеявшись, юноша продолжил:

«Возможно, он оставит меня подыхать здесь от голода и жажды. Достаточно гнусная смерть… он может этим соблазниться. Но ведь у меня есть шпага и миленький кинжальчик, которым она пыталась отбиться. Следовательно, я остаюсь хозяином своей судьбы. Дойдя до крайности, я всегда могу прекратить мучения ударом клинка. «

Обняв колени руками и опершись на них подбородком, он сосредоточенно размышлял, хмуря брови, а затем произнес вполголоса:

— Кончини захочет насладиться своим триумфом… Он не откажет себе в удовольствии позлорадствовать… Или я его совсем не знаю. — Он насмешливо улыбнулся. — Итальянец придет, голову даю на отсечение! И тогда он в моих руках! Он собственноручно откроет мне эту дверь.

Тут Жеан вздрогнул, впервые ощутив тревогу.

— А если мне не удастся запугать его? Тогда для меня все кончено.

Подумав еще немного, он убежденно сказал:

— Ба! Кончини труслив… испугать его нетрудно. Главное, чтобы он пришел побыстрее. Ведь я умираю от голода, задыхаюсь от жажды… но думать об этом не надо. Этот жмот Кончини не слишком-то гостеприимен. Надеюсь, в скором времени я сумею рассчитаться той же монетой за… за эту ласковую встречу. Итак, раз мне нечего есть и нечего пить, будем спать. Я часто слышал: «кто спит, тот и ужинает». Черт возьми, у меня появилась прекрасная возможность проверить, истину ли говорит пословица. Нельзя сказать, чтобы постель была мягкой… ба! видно, солома вздорожала в этом году, потому что у бедного Кончини даже охапки для меня не нашлось.

Отбросив все сомнения, он завернулся в плащ и растянулся в углу, на влажных плитах. Через пять минут он уже спал тем крепким сном, какой бывает только в двадцать лет.

Глава 25 КОНЧИНИ ПЫТАЕТСЯ МСТИТЬ

Кончини успел вернуться домой задолго до прихода Леоноры. Ему удалось вздремнуть, и этого короткого отдыха хватило, чтобы с лица его исчезли все следы усталости.

Весь день он держался начеку, в любую секунду ожидая, что Леонора скажет: «Я все знаю. « Но супруга ничего не говорила и вела себя очень спокойно и непринужденно. Очевидно, ей ничего не было известно. Кончини успокоился.

В тиши своего кабинета он подумал о Жеане Храбром и злобно расхохотался, говоря себе:

— Хотелось бы мне поглядеть сейчас на этого храбреца!

Затем он стал размышлять, какой пытке подвергнуть своего врага. Время от времени он проводил рукой по щеке и тут же бежал к зеркалу. Смотря на себя, он скрежетал, задыхаясь от ярости:

— Нет, ничего не видно! Но я-то знаю, я помню и буду помнить до тех пор, пока не отомщу!

Пощечина, полученная от Жеана, по-прежнему горела на его лице.

Постоянно думая о своем враге, он в конце концов ощутил непреодолимое желание насладиться местью и увидеть собственными глазами, как тот мучится. В этих мыслях он провел весь день.

На следующее утро он не выдержал:

— Я должен на него посмотреть! Черт возьми, почему не доставить себе такое удовольствие? Вернувшись из Лувра, пойду туда!

Сразу после обеда он под предлогом неотложного дела вышел из дома. Жены он все-таки опасался, поэтому не сразу отправился на улицу Ра, а сделал большой крюк, время от времени оглядываясь, чтобы удостовериться в отсутствии слежки. Ничего настораживающего он не заметил и наконец двинулся к своему любовному гнездышку, уверенный, что обманул шпионов, если таковые и были, а также в тысячный раз повторяя себе, что хочет только насладиться жалким положением Жеана Храброго.

Это был предлог, выдуманный им для самого себя.

Истина же состояла в том, что он думал лишь о Бертиль. Ибо его терзали демоны ревности. Он, Кончини, иными словами, самый красивый и изящный дворянин при дворе Генриха IV, был отвергнут и презрен ради нищего проходимца, бандита, браво! Это обстоятельство, несказанно изумляя фаворита королевы, одновременно приводило его в неистовство. Он был убежден, что Бертиль — любовница Жеана, и тем сильнее становилось неутоленное желание. Он жаждал обладать ею, чего бы это ему ни стоило.

Но как добраться до этой девушки? Где спрятал ее презренный бандит? Это необходимо было узнать. Найти ее, схватить вновь — и уж тогда она не вырвется из его объятий.

Разумеется, проще всего было выведать истину у Жеана. Наивность, скажете вы? Но Кончини привык, что все его прихоти исполняются, — к тому же он был страстно влюблен. А страсть, как известно, не рассуждает и не ведает сомнений.

Итак, не признаваясь в том самому себе, Кончини шел на улицу Ра с единственной целью — узнать, где укрывается женщина, ставшая предметом его похотливых вожделений. Он еще не знал, как вырвать у Жеана этот секрет, но надеялся добиться своего хитростью, обещаниями или угрозами.

Черт возьми, да он предложит этому браво свободу и состояние! Не будет же тот настолько глуп, чтобы отказаться! А избавиться от него можно будет и потом, главное — достигнуть желанной цели и завладеть девушкой.

Проснувшись, Жеан Храбрый не Смог определить, сколько часов проспал. Чтобы убить время и обмануть желудок, буквально завывавший от голода, он вновь занялся дверью, терпеливо и методично пытаясь взломать ее. Но ему пришлось признать, что дело это безнадежное.

Он был по-прежнему очень спокоен. Мысли его занимала в основном шкатулка Бертиль: это бесценное сокровище он обязан был сберечь. Опасаясь кражи, он тщательно закрыл ее своим плащом и стал расхаживать по крохотной камере, чтобы хоть немного размять ноги.

На ходу он размышлял:

— Сколько же я проспал? Допустим, часов десять… Гм! Это довольно много, однако я и дня еще не провел тут… Славную ловушку подстроил мне Кончини, а попался я в нее, как дурак. Так мне и надо! Подобную глупость редко встретишь! Дьявольщина! Да разве можно хлопать ушами, если имеешь дело с Кончини! Это будет для меня хорошим уроком… таких вещей я не забываю! -Тут он ухмыльнулся. — Конечно, если удастся вырваться отсюда… что выглядит, прямо скажем, весьма проблематичным… Ну ладно, отчаиваться еще рано. Кончини придет, я уверен в этом. Просто ему хочется меня помучить. Он придет завтра… или послезавтра. Придется потерпеть.

И добавил с лукавым огоньком в глазах:

— Только бы удалось как следует его припугнуть, и все будет хорошо.

Часы проходили за часами — медленные, долгие, монотонные и одновременно тревожные. Кончини по-прежнему не появлялся. И спокойствие Жеана стало уступать место нетерпению: он чувствовал, как нарастает в нем гнев, а голод и особенно жажда все сильнее терзали его.

Он уже начинал с бессильной яростью говорить себе, что Кончини не придет, когда внезапно услышал легкий скрежет, доносившийся с потолка. Бросив взгляд на шкатулку, он убедился, что она укрыта надежно, и лишь затем посмотрел наверх. В глазах его вспыхнули радостные огоньки.

Из отверстия, забранного решеткой, в темницу проникал слабый луч света. Жеан не столько увидел, сколько угадал склонившегося над дырой Кончини. И мысленно возликовал:

— Он пришел! Я спасен!

Лицо его мгновенно приняло бесстрастное выражение, и он произнес насмешливым тоном, не отрывая взора от решетки на потолке:

— Эй, Кончини, ты чего там торчишь? Отчего не спустишься ко мне? — Он расхохотался. — Ах, да! У меня же шпага! И она внушает тебе почтительный страх. Ты человек осмотрительный, Кончини, это всем известно. Храбрым ты бываешь только со слабыми и беззащитными женщинами. Да и тут норовишь окружить себя слугами, а за спиной чтобы стояли вооруженные до зубов головорезы.

Кончини молчал. Возможно, он даже не слышал, что говорит Жеан, потому что мучительно раздумывал, как задать очень простой вопрос: «Куда ты отвел девушку?»

Жеан заговорил вновь, еще более презрительным, еще более ядовитым тоном:

— Что ж ты не сказал раньше, что хочешь меня видеть? Я бы дал тебе слово не браться за шпагу, которая внушает тебе спасительный страх. Да и к чему шпага, если имеешь дело с таким фигляром, как ты? Достаточно кулака или сапога.

На сей раз Кончини услышал, и этот намек на полученную от Жеана пощечину привел его в бешенство.

— Грязный пес! Мерзкая свинья! Да я тебя…

— Эй, Кончини! — с саркастическим хохотом прервал его Жеан. — Не давай свои имена другим! От испуга у тебя в мозгу помутилось. Ты для чего сюда заявился? Надеялся увидеть меня бледным и дрожащим от страха? Или просто полюбоваться делом рук своих? Говори, не бойся! Ты же знаешь, я не могу тебя достать.

Эти слова напомнили Кончини о цели его визита. С трудом овладев собой, он произнес решительно:

— Послушай, ты здесь подохнешь… от голода и жажды.

Жеан, хлопнув рукой по эфесу шпаги, ответил насмешливо:

— Если я сам этого захочу.

Кончини зловеще улыбнулся.

— Понимаю. Только я могу бросить тебе под ноги вот этот маленький шарик. Он взорвется бесшумно. Пустячок, правда? И ты заснешь глубоким сном. Тогда у тебя отберут оружие… И ты умрешь именно той смертью, которую я для тебя избрал.

Выдержав паузу и наслаждаясь произведенным впечатлением, он продолжил нарочито кротким голосом:

— Как ужасно умереть от голода и жажды! Тебя ждут страшные мучения. Жесточайшая, долгая агония… много дней, а. быть может, недель! Ты же, слава Богу, молод и силен! Ты протянешь дней двадцать… а то и месяц! Подумай, как тяжко тебе придется… ведь от этого сходят с ума! Говорят, некоторые обгрызали себе руки! Жуткая смерть! Вот что тебя ждет, Жеан Храбрый. Но ты не волнуйся… я добрый малый… я буду тебя навещать, чтобы посмотреть, до чего ты дошел… Что скажешь? Неплохая плата за пощечину и пинок, а?

Он чрезвычайно воодушевился, стал скрежетать зубами и брызгать слюной. Жеан видел лишь смутный силуэт, но с трудом сдерживал отвращение перед этим омерзительным злорадством. Однако и у него, как у Кончини, была своя цель, а потому он старался не терять хладнокровия.

Фаворит же счел, что враг его онемел от ужаса и что настал момент задать, наконец, тот вопрос, что вертелся на языке. И он заговорил, почти задыхаясь от охватившей его надежды:

— Слушай же, Жеан. Ты можешь получить свободу. Я сам спущусь к тебе и открою дверь. Более того, ты можешь получить целое состояние… Я дам тебе пятьдесят тысяч ливров! Ты обретешь свободу и богатство… если ответишь на один-единственный вопрос!

Про себя же добавил:

— Да, я спущусь и открою перед тобой дверь… да, осыплю тебя золотом. Когда же ты ответишь, то получишь еще хороший удар кинжалом между лопаток… в награду за все твои труды!

Между тем это неожиданное предложение ошеломило Жеана. Он спрашивал себя:

— Что же он хочет узнать такого важного, что готов отказаться от мести?

А вслух произнес насмешливо:

— Когда я отвечу тебе на вопрос, ты, пожалуй, забудешь отворить мне дверь?

Кончини нисколько не обидело это оскорбительное предположение. Затрепетав в радостном ожидании, он поспешно воскликнул:

— Нет! Ты дашь ответ, когда окажешься на свободе и получишь условленную сумму.

Жеана нисколько не удивило доверие фаворита. Он нашел это естественным, тогда как Кончини, напротив, полагал самоочевидным, что его подозревают.

— Хорошо! — сказал юноша (и в тоне его уже не было насмешки). — А что если я, оказавшись на свободе и прикарманив твое золото, попросту откланяюсь, так и не ответив на твой вопрос?

— Ты прежде дашь мне слово. Я тебе доверяю.

Заметь, читатель, что Кончини не кривил душой. Он действительно готов был довериться слову столь ненавистного ему человека. Заметь также, что Жеан, которому угрожала страшная смерть, вполне мог бы дать обещание, но не сдержать его, поскольку вырвано оно было под угрозой. Мы полагаем, что никто не посмел бы упрекнуть юношу в бесчестности. Но этот бандит, этот разбойник, этот висельник почел бы себя опозоренным, если бы изменил своему слову. Подобная мысль даже не могла прийти ему в голову.

Весьма заинтригованный, он лишь спросил недоверчиво:

— Послушаем сначала твой вопрос.

Кончини, вздрогнув от радости, мысленно возопил:

— Он скажет!

В самом деле, какой безумец обрек бы себя на отвратительную смерть, если одного слова было достаточно, чтобы обрести разом жизнь, свободу и состояние?

Склонившись над решеткой, Кончини с горящими глазами страстным шепотом задал заветный вопрос:

— Скажи мне только одно: куда ты отвел девушку?

Если бы фаворит не ожидал с таким безумным нетерпением ответа Жеана, он, быть может, услышал бы возле себя сдавленное рыдание. Но вся жизнь Кончини словно бы сосредоточилась в отверстии, забранном решеткой, и все остальное перестало для него существовать.

Поэтому услышал он лишь звонкий смех Жеана и его голос, ставший еще более насмешливым, чем раньше:

— Сказать тебе, где она? И только?

Кончини воскликнул, задыхаясь:

— Только это! И ты свободен… богат! Отвечай же!

А Жеан прошептал, внезапно озлившись на самого себя:

— Я все-таки неисправимый глупец! Вот уже четверть часа выслушиваю глупости, хотя должен был знать, что у такого трусливого подонка, как Кончини, нет ни малейшего понятия о благородстве и верности! Ведь он может уйти прежде, чем я успею выложить заготовленную для него маленькую историю… и тогда я погиб! Погиб по собственной вине! Ну ладно, пока время у меня еще есть.

Он выпрямился во весь рост. На лице его появилось выражение холодной решимости, голос приобрел жесткость. Видя и слушая его, невозможно было бы догадаться, какая тревога сжимает ему сердце.

— Кончини, — сказал он, — твои шпионы должны были оповестить тебя, что нынешней ночью король, отказавшись от сопровождения господина де Пралена, равно как и господина де Неви, оказал эту честь двум незнакомцам, с которыми и совершил прогулку по городу…

Действительно, Кончини знал об этом. Прален или Ла Варен, а, возможно, и оба не смогли держать язык за зубами. О ночном приключении ходили самые разнообразные толки — однако никому не удалось выведать, кто же эти загадочные незнакомцы, которых почтил своим доверием король. Несомненно было одно: эти двое могли стать фаворитами монарха.

Итак, Кончини знал об этом, а потому насторожился, услышав слова Жеана. Однако, не догадываясь еще, чем эта история затрагивает его самого, и изнывая от нетерпения, вызванного неутоленной похотью, он яростно проскрежетал:

— Негодяй! Какое мне дело до короля и этих незнакомцев! Я говорю с тобой о ней! И я должен ее найти, даже если мне придется…

Жеан спокойно прервал его:

— Одним из этих незнакомцев был я.

Кончини был удивлен. Одновременно он ощутил какую-то смутную тревогу. Но, будучи великолепным актером, ничем не выдал себя. К тому же он еще не отказался от мысли вырвать у Жеана ответ.

— Ты скажешь мне? — произнес он уже не гневным, а умоляющим тоном.

Жеан, со своей стороны, опасался только одного: что Кончини уйдет прежде, чем заготовленная заранее история привлечет его внимание. Поэтому юноша постарался как можно быстрее перейти к той части, которая непременно должна была заинтересовать флорентийца.

— Король пожелал узнать, отчего я вызвал его и едва не убил на поединке… этого ты, возможно, не знаешь, Кончини: я скрестил шпагу с королем!

Кончини молчал. Тревога в нем росла, хотя он сам не мог бы сказать, почему. Однако мысль о Бертиль, поглощавшая все его внимание, начала вдруг отходить на второй план.

Жеан понял, что добился желаемого впечатления, и с улыбкой пробормотал:

— Ну, похоже, я смогу выпутаться. Главное — это потрясти воображение Кончини!

А вслух произнес:

— Я объяснил королю, что меня известили, будто некто попытается предательским образом проникнуть в дом моей возлюбленной.

Кончини беспокойно зашевелился. На лбу его проступил пот. Он слушал теперь с напряженным вниманием. Жеан холодно продолжил:

— Королю хотелось узнать, кто же по доброте душевной известил меня, но я со всей почтительностью ответил, что не чувствую в себе склонности к доносительству… Великодушный король снизошел к моему затруднению и не стал настаивать.

Кончини вздохнул с облегчением. Угроза прошла стороной, и он вновь, обрел уверенность, а с ней высокомерие.

— Ты полагаешь, я пришел сюда выслушивать все эти глупости? — бросил он пренебрежительно.

— Не торопись. Ты убедишься, что эта история имеет к тебе самое прямое отношение. Итак, король настолько оценил тонкость моих чувств, что одарил меня своим благорасположением.

— Тебя? — вскричал Кончини с насмешкой, но холодея от неприятного предчувствия.

— Именно меня, — холодно подтвердил Жеан. — Моему спутнику и мне была оказана высокая честь: завтра мы приглашены в Лувр, дабы иметь частную беседу с королем. Запомни это, Кончини… для тебя это очень важно.

— Неужели? — проскрежетал фаворит. — Какое мне дело до беседы короля с этим неизвестным спутником? Что до тебя… когда король получит все необходимые сведения, он поймет, что единственным твоим собеседником может быть только палач.

Жеан, не удостоив ответом этот выпад, продолжал со странным спокойствием:

— Но поскольку я знал, что ты, Кончини, способен на самое омерзительное предательство, то принял некоторые меры предосторожности.

Тут голос юноши стал откровенно угрожающим:

— Зная, что ты можешь заманить меня в какую-нибудь ловушку, я рассказал моему спутнику то, о чем не пожелал донести королю. Он знает, что это твоя жена Леонора, подстрекнув меня, натравила на короля, в надежде, что я его убью… Тогда ты стал бы владыкой королевства, благодаря… покровительству Марии Медичи. Он знает, что кроткая, верная Леонора предупредила начальника полиции с единственной целью — чтобы меня схватили после покушения! Он знает все, говорю тебе, все! Я же сказал, что моя история тебя непременно заинтересует.

И юноша рассмеялся, хотя его, как и Кончини, тоже терзала тревога. Он говорил про себя:

— Если мне не удалось испугать его до безумия, я погиб!

В то же самое мгновение Кончини, оглушенный словами Жеана, мысленно воскликнул:

— Я погиб! О, демон ада!

Жеан заговорил нарочито равнодушным тоном:

— Теперь ты понимаешь, что произойдет? Мой спутник знает, как дорожу я возможностью встречи с королем… ведь от нее зависит мое будущее! Он предупрежден, что мне грозит опасность. Не увидев меня завтра в Лувре, он все поймет. И скажет королю: «Сир, молодого человека, напавшего на вас прошлой ночью, подстрекнули синьор Кончини со своей благородной супругой… они хотели убить вас! В отместку же за неудачу Кончини, наверное, приказал зарезать его, а труп бросить в Сену. В противном случае, сир, молодой человек непременно был бы здесь. « Вот что скажет мой спутник. И король поверит ему, можете не сомневаться.

В полубеспамятстве от ужаса Кончини пролепетал:

— Ты это сделал? Ты посмел?

— Еще бы! — фыркнул Жеан. — Я же говорил, что хорошо тебя знаю. Я постарался обезопасить себя… и не ошибся!

— Все это ложь! — взревел Кончини. — Ложь от первого до последнего слова! Король никогда не поверит!

— Поверит, — неумолимо произнес Жеан. — У меня есть свидетели… и доказательства.

— Какие доказательства? — пробормотал Кончини, лязгая зубами от страха.

— Ты сам дал их мне, — веско сказал Жеан. — Ты, как и все трусы, болтлив и хвастлив. Зачем тебе надо было говорить, что я арестован и заключен в Шатле по обвинению в цареубийстве? И когда же ты говорил все это? В тот самый момент, когда я мирно прогуливался по городу вместе с королем. Ты сказал это, Кончини, и, если вздумаешь отрицать, свидетелями выступят предупрежденные мною Каркань, Эскаргас и Гренгай, перед которыми тебе вздумалось чваниться. Подтвердит это и девушка. Как видишь, я принял все необходимые меры…

Потрясенный Кончини не нашелся, что ответить.

А Жеан насмешливо продолжал:

— Тебя арестуют, Кончини. И кроткую Леонору также. А королева, ваша дрожайшая покровительница, ничем не сможет вам помочь. Дай Бог ей самой благополучно выпутаться из этого дела.

— Мы будем отрицать все! Мы скажем, что ты оклеветал нас из ненависти и по злобе! — возопил Кончини, обретая голос.

— Ты забыл, — холодно отозвался Жеан, — что против тебя выступят шесть свидетелей. Да и потом… Существует пытка, об этом ты тоже забыл… положительно, у тебя сегодня неладно с памятью. Пытка, знаешь ли, имеет свою хорошую сторону. Ежели применять ее с умом, то можно развязать самый неподатливый, самый мятежный язык.

Фаворита била дрожь. Он уже видел себя на пыточном станке. Он чувствовал, что погиб безвозвратно, и мысленно проклинал себя:

«Лучше бы я вырвал этот болтливый язык! Дернула меня нелегкая хвастаться перед девкой и тремя головорезами! Ведь я и в самом деле все это говорил, клянусь телом Христовым! О, я безумец! Как мог я такое сказать! Будь проклят тот час, когда я увидел тебя, злосчастная Бертиль!»

Жеан Храбрый, не сводя глаз с зарешеченного отверстия, прилагал все усилия, чтобы казаться безмятежным и равнодушным. Но по лицу его стекали крупные капли пота, и он с замиранием сердца ждал, что предпримет Кончини. Оказала ли должное воздействие на итальянца эта история, выдуманная от начала и до конца, хотя в основе ее лежали реальные события? Только этот вопрос занимал сейчас юношу.

Он чувствовал, что Кончини потрясен до глубины души и изнемогает от страха. Но хватит ли этого, чтобы фаворит вернул ему свободу? Не желая давать передышки итальянцу, потерявшему от испуга голову, Жеан заговорил ужасающе спокойным голосом:

— Представь себя связанным на пыточном станке. Вот начинают вбивать клинья. Ты знаешь, что больше пяти или шести не выдерживает никто. Ты почувствуешь, как у тебя ломаются, дробятся, превращаются в труху кости. Сама плоть твоя возопит о пощаде. И ты признаешься во всем, а это означает смертный приговор. Но прежде, Кончини, тебе отсекут правую руку, раздерут грудь твою раскаленными добела крючьями, а кровоточащие раны зальют кипящим маслом и расплавленным свинцом…

— Довольно! — вскричал Кончини, обезумев от ужаса. — Чего ты хочешь?

Жеан с трудом сдержал рвущийся из души вопль радости. Кончини был укрощен. С силой выдохнув воздух, как если бы с груди его свалился страшный груз, юноша произнес с самым невинным видом:

— Я? Ничего не хочу… и ничего не прошу. Я просто рассказал тебе, что произойдет, если я не приду на встречу с королем. Остальное касается только тебя. Если я умру, то за мою смерть тебе воздастся. Мне этого вполне достаточно. Доброй ночи, Кончини.

Кончини уже открыл рот, чтобы крикнуть: «Я немедленно верну тебе свободу!» Но в этот момент чья-то нежная и одновременно властная рука прикоснулась к его плечу. Мгновенно обернувшись и привстав с блуждающим взором, с исказившимся лицом, он конвульсивно схватился за кинжал — и тут узнал Леонору.

Она сидела на корточках возле него. В прекрасных черных глазах ее светилась любовь и одновременно некая презрительная жалость.

— Ты? — пролепетал изумленный Кончини. — Ты была здесь? Как ты узнала? Как смогла войти?

Не удостоив его ответом, она еле слышно выдохнула:

— Я все слышала! Что ты намерен делать?

Кончини произнес с яростью, но столь же тихо, как и жена:

— Ты все слышала и спрашиваешь, что я намерен сделать? Что мне остается, кроме как открыть дверь и вывести его наружу? Этот негодяй держит нас в своей власти!

— Этого делать нельзя, — промолвила Леонора строго.

— Ты с ума сошла? Или же не поняла, о чем идет речь?

— Поверь мне и подчинись. Откажи ему, — приказала Леонора.

Кончини смотрел на нее так, словно хотел заглянуть в самые глубины души. Он хорошо знал свою жену и понимал, что она задумала какую-то хитрость. Но решиться выполнить приказание все же не мог.

— Ты погубишь нас!

— Напротив, спасу! Делай, что я тебе говорю! — сказал она с холодной решимостью.

Кончини верил в силу этого могучего, мрачного ума. Скрежеща зубами от бессильной ярости, он уступил.

— Будь по-твоему! — прошептал он. — Но если…

— Снотворные шарики! — прервала его Леонора. — Два!

Сделав знак, что понял, Кончини вынул из кармана два шарика размером с небольшую пилюлю и наклонился над решеткой. Мощным усилием воли придав спокойствие своему голову, он насмешливо бросил:

— И ты решил напутать меня подобными глупыми байками? Я едва не заснул, слушая их, мой бедный мальчик!

Жеан пошатнулся.

— Я погиб! — прошептал он. — Что-то произошло наверху… Кончини испугался, я почувствовал это! Он готов был сдаться… голову даю на отсечение! А теперь…

— Пусть твой спутник, — продолжал Кончини, — идет к королю и рассказывает, что хочет… меня это не волнует! Я невиновен и смогу это доказать… если, конечно, понадобится. Ты, дурачок, понадеялся, что испугал меня? Но ты не получишь свободу… ты подохнешь здесь, и смерть твоя будет мучительно-долгой, как я тебе и обещал… ты умрешь от голода и жажды!

С этими словами он выпустил из ладони два шарика.

Жеан не увидел, как упали на землю коричневые пилюли, совершенно незаметные в сумраке темницы. Он не услышал, как они лопнули, ибо это произошло почти беззвучно. К тому же он был слишком потрясен ударом, который нанес ему Кончини. После всплеска надежды наступило горькое разочарование: теперь ничто не могло спасти его от гибели.

Впрочем, он даже не успел толком обдумать свое положение. Внезапно ноздри и горло ему забил невыносимо едкий запах. Машинально вытянув руки вперед, он упал ничком, будто земля ушла у него из-под ног.

Глава 26 СУПРУГИ КОНЧИНИ

Кончини увидел, как рухнул на пол Жеан. Медленно поднявшись, он поставил на место сундук, скрывавший зарешеченное отверстие подземной темницы. Он еще не знал, радоваться ли ему или приходить в отчаяние: гибель врага не могла его не радовать — но лишь в том случае, если это не повлечет смертного приговора для него самого.

Он увлек Леонору в свой кабинет и заговорил жестким, угрожающим тоном:

— Зачем ты помешала мне освободить его? Неужели эта история показалась тебе забавной выдумкой?

Леонора, в отличие от своего взволнованного супруга, выглядела совершенно спокойной. На вопрос его она ответила задумчиво:

— Быть может! Я лучше тебя знаю Жеана. Это безумец со своими понятиями о чести и благородстве. Полагаю, он солгал тебе…

— Если бы я мог быть уверен! — проскрежетал Кончини.

— Естественно, — холодно подтвердила Леонора. — Я ведь и сама не вполне уверена… Но, думаю, он не способен на такую предусмотрительность… слишком уж все выверено и рассчитано! Он, скорее всего, сказал правду, что не имеет склонности к доносительству… Откуда такая рассудительность у браво, у разбойника с большой дороги? Так я думаю, но не уверена в своей правоте. Поэтому будем считать историю его достоверной и заслуживающей всяческого внимания… иначе мы рискуем совершить крупную ошибку.

— Тогда повторяю тебе свой вопрос, — нетерпеливо произнес Кончини. — Зачем ты помешала мне освободить его? Объясни же мне это, Богом молю!

Леонора пренебрежительно пожала плечами.

— Неужели ты не понял, что освободить его, подчиняясь угрозе, — а он именно угрожал тебе! — означает навсегда оказаться в его власти?

— Черт возьми, как не понять? Но что делать? Речь идет о нашем спасении… и этот удар необходимо отразить!

Леонора, внимательно глядя на мужа, произнесла медленно и отчетливо:

— Завтра… через неделю… через год… в любое время, пока жив король, этот браво вновь явится угрожать нам. Он может потребовать у нас столько золота, сколько захочет. Ты готов на это, Кончини?

Кончини, расхаживая в бешенстве по кабинету, коротко бросил:

— Да! Что прикажешь делать? Я дорожу своей головой!

Леонора презрительно улыбнулась.

— И ты бы отказался от мести? — спросила она с любопытством. — Ведь эта угроза нависала бы над тобой постоянно… и только смерть короля могла бы тебя освободить.

Кончини в ярости кусал ногти и шептал проклятия. Он не ответил на вопрос жены, что означало согласие с ее доводами.

— А ведь ты его ненавидишь, правда? — осведомилась Леонора.

— Ненавижу ли я его? — взорвался Кончини. — Да чтобы свести с ним счеты, чтобы умертвить его на медленном огне, я бы отдал десять лет жизни!

И вновь Леонора с презрением пожала плечами, сказав ужасающе-холодным тоном:

— А вот я, если кого-нибудь смертельно ненавижу, отдаю не десять лет жизни, чтобы свести счеты… нет, я отдаю всю жизнь, и без всяких колебаний.

Кончини молчал. И тогда она произнесла со зловещим спокойствием:

— Значит, ты смертельно ненавидишь Жеана… но не смеешь разделаться с ним, потому что боишься за собственную шкуру. А вот у меня нет к нему ненависти… Но он встал на моем пути с угрозой на устах… он расстроил планы, выношенные мной… он стал живым препятствием для моих целей. У меня нет к нему ненависти… но я приговариваю его к смерти, и он умрет, клянусь тебе.

Кончини, вздрогнув, посмотрел на нее с искренним восхищением. Затем, после тяжелой паузы, пробормотал сквозь зубы:

— Ты приговариваешь его! О, per la madonna! Если кто и ринется его спасать, то это буду не я! Однако… если он не получит свободу к завтрашнему дню, его спутник обо всем расскажет королю… И тогда мы погибли.

— Он получит свободу, — безмятежно промолвила Леонора, — следовательно, король ни о чем не узнает.

Кончини метался по кабинету, как зверь в клетке. При этих словах он остановился перед женой, воздев руки с недоумевающим видом.

— Я больше ничего не понимаю! — воскликнул он.

Леонора тонко улыбнулась.

— Кончино, — сказала она, — сколько времени длится действие наркотика?

— Примерно час.

— Время у нас есть. Ты пошлешь своих людей в подземелье разоружить Жеана. Необходимо… ты понимаешь меня? необходимо, чтобы он, выйдя отсюда, был уверен, что ты собирался привести в исполнение свои угрозы. Необходимо, чтобы он, когда его освободят сегодня вечером, был убежден, что ты к этому освобождению непричастен и что будь твоя воля, он бы погиб мучительной смертью. Ты понимаешь?

— Нет! — резко бросил Кончини.

— Но ведь это так просто! — удивилась Леонора. — Спутник Жеана ни о чем не расскажет, если юноша придет на встречу с королем, хотя я сильно сомневаюсь, чтобы эта встреча вообще имела место. Сегодня вечером один из друзей Жеана освободит его. Ты должен дать мне необходимые пояснения, как пробраться в эту подземную темницу.

— Все это представляется мне слишком сложным. Почему бы не открыть ему дверь прямо сейчас?

— Для нас чрезвычайно важно, чтобы Жеан думал, будто угрозы его не произвели на нас никакого впечатления… Поверь мне, Кончино, это умный малый… он все поймет с одного раза и никогда больше не использует средство, которое себя не оправдало.

— А иначе эта угроза висела бы над нами, подобно дамоклову мечу! О, теперь я понимаю, — радостно воскликнул Кончини. — У тебя мертвая хватка, ты знаешь?

— Знаю, — холодно ответила Леонора. — Итак, сегодня вечером Жеан получит свободу. Я возьму это на себя. Как, впрочем, и все остальное. Можешь мне поверить, Кончино, этот браво недолго. будет наслаждаться свободой… и вскоре лишится возможности угрожать кому бы то ни было. Положись в этом на меня.

Она говорила очень спокойно, с улыбкой, но в словах ее звучала такая неумолимая решимость, что Кончини задрожал от радости.

— Как добраться до дверей темницы? — спросила Леонора.

— Очень просто: надо только спуститься в подвал. Затем открыть первую дверь слева… ключи от нее я всегда ношу с собой. Далее будет небольшой коридор с несколькими дверями — но эти запираются лишь на засов.

— Прекрасно! — одобрительно промолвила Галигаи. — Надо сделать так, чтобы ключи легко можно было найти.

— Проще всего оставить их в скважине, — предложил Кончини.

— В самом деле, это разумное решение.

— Сейчас я все сделаю, — весело заявил Кончини, — а заодно отберу оружие у нашего храбреца.

Не помня себя от счастья при мысли, что месть не уйдет от него и при этом никакая опасность не будет угрожать его драгоценной шкуре, он полетел вниз, как на любовное свидание.

А на лице Леоноры, прежде столь спокойном и бесстрастном, появилось вдруг выражение глубочайшей муки. В темных глазах ее зажглось гневное пламя, а из груди вырвался вздох, похожий на рыдание.

Кончини отсутствовал не более пяти минут. Уходил он радостным и веселым, вернулся же мрачным и озабоченным, со злым огоньком во взоре и с плотно сжатыми губами.

Ибо до сих пор он имел дело с союзницей, решая вместе с ней, как отразить нависшую над ними угрозу. Теперь совет был завершен, необходимые меры приняты, опасность устранена, дело закончено.

И ему предстояло сражение с обманутой, ревнивой и страшной в гневе супругой, которая в очередной раз уличила его в измене. Он не сомневался, что объяснение будет бурным.

К тому же мысль о Бертиль вновь овладела всем его существом. На какое-то время он забыл о девушке, ибо речь шла о спасении собственной жизни. Теперь, когда страхи развеялись, в свои права вступила любовь.

Неизбежная сцена и приводила его в раздражение, и пугала. Он страшился за Бертиль, ибо настоящая опасность угрожала только ей, он это слишком хорошо знал.

В самом деле, Леонора была безжалостной по отношению к возлюбленным своего супруга. Она терпела только связь с Марией Медичи, притворяясь, что ничего не замечает. Во всех остальных случаях — а их было бесчисленное множество — она разила без всякой пощады. Поцелуи Кончини, можно сказать, таили в себе смерть.

Кончини это было известно даже лучше, чем всем прочим, ибо на его глазах погибали от внезапной, таинственной болезни самые дорогие ему любовницы.

В очередной раз свирепой ревности удалось обнаружить любовное гнездышко. В очередной раз неверному супругу предстояло держать ответ. Случайные обстоятельства, неожиданная угроза отсрочили объяснение. Тем ужаснее оно должно было быть — особенно если судить по нарочитому спокойствию Леоноры, которое, как хорошо знал Кончини, было куда страшнее самого неистового гнева.

Впрочем, супруга, обнаружив гнездышко, не захватила птичку — иными словами, Бертиль. Быть может, Леоноре не удалось узнать, кто она? В таком случае, Кончини мог продолжить начатое, подыскав другое убежище. Но если Леонора знала? Эта мысль приводила Кончини в содрогание, ибо он боялся за девушку.

Возможно, он не трепетал бы так, если бы овладел ею. Возможно, даже порадовался бы. Он не отличался постоянством в любви. Однако в данном случае похоть, его осталась неудовлетворенной, и все препятствия, возникающие на пути, лишь сильнее распаляли желание. То, что могло бы быть пустой прихотью и капризом, превращалось в мощную, бешеную страсть.

Вот почему Кончини возвратился в кабинет в очень мрачном и злобном расположении духа.

— Все сделано, — произнес он с порога.

Леонора, одобрительно кивнув, сказал именно то, чего он ожидал:

— Присядь, Кончини, мне нужно с тобой серьезно поговорить.

Эти слова предвещали бурную сцену. Кончини искоса взглянул на свою супругу. Она казалась спокойной, но в спокойствии этом таилась большая угроза, нежели в истерических обвинениях, к каким обычно прибегают женщины.

Он был готов ко всему и подчинился ее просьбе, яростно бросившись в стоявшее напротив кресло. Взгляд, которым он одарил жену, заставил бы побледнеть любого — но только не Леонору Галигаи.

Между тем Леонора безмятежно продолжила:

— Кончино, настало время, чтобы Мария потребовала от короля совершить наконец церемонию коронации… это нельзя больше откладывать.

Кончини был изумлен. Он опасался семейной сцены, а с ним говорили о политике. Стараясь ничем не выдать своего удивления, он все равно держался настороже.

— Почему? — спросил он, подражая безмятежному тону Леоноры. — Или ты боишься, что после исчезновения короля задержку с коронацией попытаются использовать, дабы лишить Марию права на регентство?

— Это серьезный довод, и к нему нужно отнестись внимательно, — сказала она. — Для подстрекателей все предлоги хороши. Этот им тоже пригодится. Тем более что король, как говорят, в завещании своем настолько урезал права регентши, что ей достанется лишь видимость власти. Отсюда всего один шаг до утверждения, что король считал свою супругу недостойной править именно поэтому постоянно отказывал ей в совершении коронации.

— Но это же ложь! — вскричал Кончини, внезапно потемнев лицом. — Всем известно… во всяком случае, при дворе… что король отказывает потому, что страшится торжественных церемоний. Ему предсказано, что он подобного празднества не переживет.

На устах Леоноры появилась зловещая улыбка.

— Именно ложный довод и будут защищать с остервенением. Иначе не бывает.

— Это так, клянусь Вакхом! Именно так и будет!

— Поэтому, — продолжала Леонора, понизив голос, — даже если бы это был единственный довод, его следовало бы принять во внимание. Но существует и другой, гораздо более важный, по моему мнению, и нам следует удвоить усилия, чтобы вырвать у короля согласие на коронацию, которую постоянно откладывают вот уже в течение десяти лет.

— Что же это за довод?

— Некий астролог, — сказала Леонора еле слышно, — предсказал, что король не доживет до пятидесяти девяти лет [29] и умрет в карете во время торжественной церемонии. Слышишь, Кончини? В карете, во время торжественной церемонии.

То было время господства суеверий. Под влиянием их находился и король, считавший себя скептиком. Вследствие предсказания, о котором говорила Галигаи, он садился в карету с невольным трепетом. И вот уже десять лет отказывал королеве, осаждавшей его просьбами и мольбами, в совершении коронации.

Кончини и его жена, будучи итальянцами, верили в астрологию слепо. Отсюда понятно, с каким напряженным вниманием выслушал фаворит слова Галигаи.

— И что же? — с тревогой спросил он.

— А вот что! — задумчиво произнесла Леонора. — С судьбой не поспоришь. Отчего потерпели крах все наши предприятия против короля? Возможно, мы напрасно пренебрегли столь ясным предсказанием.

— Возможно! — искренне согласился Кончини.

— Королю, — продолжала Леонора, — идет пятьдесят восьмой год. Он приближается к возрасту, указанному в гороскопе, — это первое. Коронация королевы кажется мне самой подходящей церемонией, ибо ничего более грандиозного и представить себе невозможно — это второе. А уж карета какая-нибудь найдется… и тогда все три необходимых условия соединятся! Кончино, если мы хотим, наконец, добиться успеха, нам нужно расправиться с королем… Вот почему я говорю: Мария должна любой ценой добиться коронации. Нам нужно постоянно подстрекать ее, чтобы она, в свою очередь, не давала вздохнуть королю.

Кончини, как и его жена, был вполне убежден, что с судьбой не следует спорить. Неудивительно поэтому, что он с жаром воскликнул:

— Ты права, ты совершенно права! Я с завтрашнего дня начну уговаривать королеву. И ты тоже не должна упускать ни единой возможности повлиять на нее.

— Будь спокоен, — произнесла Галигаи с тонкой улыбкой.

И добавила:

— Это еще не все. Есть и другое важное дело.

Кончини, не в силах понять необъяснимого равнодушия Галигаи, трепетал под маской бесстрастности. Без сомнения, ревнивая Леонора заготовила какой-то ужасный удар. Но какой? Он не мог догадаться, но чувствовал, что момент близится.

Поэтому он следил за супругой с неослабным вниманием дуэлиста, который ни на секунду не упускает из виду шпагу противника, зная, что любая оплошность может стать роковой.

Леонора же продолжила с самым безмятежным видом:

— Сегодня утром мне нанес визит епископ Люсонский.

— Отчего же ты не сказала мне об этом за обедом? — удивился Кончини.

— Но ведь ты очень торопился. Кажется, у тебя были какие-то важные дела в городе.

В словах ее не было ни малейшей иронии. И смотрела она на него своими большими глазами все так же нежно, все так же преданно… с кроткой улыбкой на устах.

— Чего хотел этот маленький интриган? — спросил он презрительно.

— Он пришел с просьбой назначить его духовником королевы.

— Вот как! — фыркнул Кончини. — Надеюсь, ты предложила ему немного подождать… скажем, несколько лет?

И он добавил более серьезным тоном:

— Я не очень-то люблю этого маленького прелата. В нем есть что-то неприятное… даже опасное.

— Он оказал нам большую услугу, — спокойно парировала Леонора, — и я обещала ему, что он завтра же получит это место.

Кончини поглядел на нее удивленно.

— Diavolo! Услуга должна быть очень большой.

— Он купил свое назначение, вот и все.

— Так бы сразу и сказала, — с улыбкой молвил Кончини.

И цинично спросил:

— Сколько?

— Десять миллионов, — небрежно обронила Леонора.

Кончини подскочил от изумления.

— Десять миллионов! Я знал, что он богат… но не до такой же степени. Десять миллионов! Это неслыханно.

— Успокойся, Кончини, — пояснила Леонора с усмешкой, — эти десять миллионов он вынул не из своего кармана.

— Я об этом сразу подумал!

— Епископ принес нам сведения о знаменитом, сокровище принцессы Фаусты… ты, конечно, о нем слышал.

— А оно в самом деле существует, это пресловутое сокровище? — выдохнул Кончини, чьи глаза алчно вспыхнули.

— В этом не приходится сомневаться. Вот бумага, отданная мне Ришелье: здесь указано точное место, где спрятан клад.

И она протянула сложенный вдвое листок Кончини. Тот жадно впился в него взглядом. Увидев, что он закончил чтение, она осведомилась:

— Думаешь ли ты и теперь, что Ришелье запросил слишком много в обмен на этот документ?

— Нет, клянусь рогами дьявола! — весело воскликнул Кончини. — Полагаю даже, что он поскромничал. Завтра же приказ о его назначении будет подписан… В конце концов этот Ришелье, быть может, не так уж плох, как мне казалось…

— Само собой разумеется, — добавила Леонора с многозначительной улыбкой, — что эти указания и эти миллионы Ришелье отдает не нам, а королеве.

Кончини ответил такой же улыбкой и жестом, означавшим, что большого значения это обстоятельство не имеет.

Богатство, упавшее с неба, настолько поразило воображение Кончини, что он на радостях забыл и о Бертиль, и о том, что Леонора еще не произнесла последнего слова. В восхищении он повторил, словно не в силах поверить своему счастью:

— Десять миллионов!

Леонора склонилась к нему с загадочной улыбкой и промолвила вкрадчиво, словно бы завлекая его в тенеты своих мыслей:

— Я понимаю тебя, Кончино, ты говоришь себе, что с подобным состоянием можно достичь самых головокружительных высот… даже если король останется жив. Нет рычага мощнее золота, если умело им распорядиться, не так ли?

— О, сага mia! с такой суммой я могу купить… и самого короля, если, конечно, захочу!

Леонора нагнулась к нему еще ближе и, обжигая его своим пылающим взором, произнесла глухо:

— Вы совершенно правы!

До этого момента она говорила ему «ты», теперь же перешла на «вы». Ничего необычного в этом не было. По десять раз на дню случалось им перескакивать с разговора официального на тон фамильярной близости, и ни один из них не обращал на это ни малейшего внимания.

Почему же сейчас эта перемена разом напомнила Кончини о тревогах, связанных с Бертиль? Он и сам не смог бы внятно ответить, однако чувствовал, что Леонора готовится нанести удар, и что все, сказанное ею до сих пор, именно к этому и ведет.

А она продолжала невозмутимым тоном, но в голосе ее уже звучала глухая угроза:

— Вы думаете, что нам остается лишь откопать клад и сложить в наши сундуки это золото? Должна вас разубедить. У нас попытаются отобрать эти миллионы. Их придется завоевывать в борьбе… И борьба будет ожесточенной, яростной, быть может, даже смертельной.

Кончини выпрямился во весь рост, и глаза его вспыхнули огнем:

— Тем лучше! — воскликнул он. — Сражение? Я буду только рад! Хотя, по правде говоря, мне непонятно…

— Кончини, — холодно сказала Леонора, — чтобы найти сокровище, придется произвести настоящие раскопки. А это неизбежно привлечет внимание тех, кто знает, что клад находится в Монмартре… И таких людей немало!

— Как же быть?

— Это не так страшно. Я беру это на себя. Тем не менее с этого момента мы вступаем в борьбу с королем.

— Corpo di bacco! — пробормотал Кончини, заметно помрачнев.

— Король нам не страшен! — резко бросила Леонора. — Нам придется вступить в борьбу… и это гораздо серьезнее! с целым полчищем святых отцов, которые давно жаждут заполучить сокровище… они ищут его уже двадцать лет — с тех пор, как узнали о нем!

— Diavolo, diavolo! — шептал Кончини, мрачнея все больше.

— Но и это не страшно! Против нас выступит. Жеан Храбрый… Не улыбайтесь презрительно, Кончино… Этот юноша представляет для нас большую опасность, нежели король и святые отцы вместе взятые. Вы поймете, когда я объясню вам причину. Жеан Храбрый не страшен нам, как король и святые отцы, но это еще один довод в пользу того, что он должен навсегда исчезнуть. Вы видите теперь, почему я, не питая к нему ненависти, приговорила его.

— У меня же, — проскрежетал Кончини, — имеются, сверх этих доводов, и свои собственные резоны ненавидеть гнусного бандита! И ненависть моя никогда не иссякнет! Клянусь вам, он примет смерть от моей руки… и в неслыханных мучениях! С ними не сравнятся даже страдания грешников в аду! Что до всех этих опасностей… неужели вы думаете, что я способен отказаться от миллионов?

— Почему бы и нет? — холодно сказал Леонора, глядя ему в лицо. — Быть может, предприятие окажется вам не по силам…

Кончини от души расхохотался.

— О, милый друг, раз уж вы заговорили со мной о сокровище…

Гордо выпрямившись, он воскликнул с неукротимой отвагой:

— Сокровище отдано нам Ришелье; я смету все препятствия, преодолею все трудности, но никто, кроме меня, клянусь вам, не завладеет им!

Леонора смотрела на него с удовлетворением, одобрительно кивая головой. Потом она заговорила все с той же загадочной улыбкой:

— Я знала, что вы не отступите перед опасностью. Однако, если мы хотим успешно завершить дело, нам нужно ясно отдавать себе отчет, какие препятствия возникнут перед нами. Итак, я продолжаю. Против нас выступит человек, более опасный, нежели все те, кого я назвала. Потому что на стороне этого человека, помимо необыкновенной силы и гениального чутья, позволившего ему расстроить самые хитроумные замыслы и восторжествовать над врагами, которые могли бы уничтожить любого, кроме него… на стороне этого человека, говорю я, будет право… право собственности.

— Кто же это? — прорычал Кончини с налитыми кровью глазами и с искаженным от злобы лицом.

— Я назову вам его, Кончино. Пока же знайте, что это отец того, кому принадлежат миллионы. И он будет яростно защищать богатства своего сына.

— Я слышал, — сказал Кончини вполголоса, — что принцесса Фауста завещала сокровище сыну…

Леонора кивнула в знак подтверждения.

— Так, значит, сын Фаусты не умер, как все полагали?

Еще один кивок Леоноры — на сей раз в знак отрицания.

— Кто он?

Леонора, ткнув пальцем в паркетный пол, выдохнула имя, которое Кончини не столько услышал, сколько угадал.

— О! О! — произнес он ошеломленно. — Теперь я понимаю!

И тут же взревел в ярости:

— Сын Фаусты мертв! И любого, кто встанет между мной и сокровищем, ждет такая же судьба.

Леонора смотрела на него все с тем же выражением загадочного удовлетворения, какое появилось у нее несколькими минутами раньше.

Кончини спросил с холодной решимостью:

— Это все опасности, которые подстерегают нас?

— Нет, — отчетливо произнесла Леонора.

И она добавила таким зловещим тоном, что Кончини невольно вздрогнул:

— Я оставила напоследок самую ужасную, самую страшную для нас угрозу, в сравнении с которой все остальное покажется вам пустяком.

— Слушаю вас.

Леонора, склонившись к нему, заговорила тихо и злобно:

— Одна особа может по своему желанию свести на нет все наши усилия и расстроить все наши планы. Именно у этой особы находилась бумага, переданная нам Ришелье.

— О ком вы говорите?

— У этой особы имеются и другие документы, еще более важные. Она может передать их тому, кто должен владеть ими по праву, — иными словами, тому, кто является собственником сокровища. Вы понимаете?

— Понимаю, — с яростью проворчал Кончини. — Собственник, получив эти документы, может выступить открыто, и тогда никакая в мире сила не помешает ему завладеть своим имуществом. Но я жажду власти… я хочу подняться на самый верх… чтобы никто уже не стоял надо мной. И мне нужны эти миллионы! С подобным богатством можно вознестись очень легко… ибо преданность покупается… главное, не ошибиться в цене! Особа, о которой вы говорите, обречена… она уже мертва, как и тот, кому принадлежат эти пресловутые бумаги.

Леонора слушала его со страшной улыбкой. Увидев, что он кончил, она произнесла очень спокойно:

— К несчастью, оба пока живы. Вы вынесли приговор, Кончино, это прекрасно… и меньшего я не ждала от вас. Но, может быть, ваша решимость уменьшится, когда вы узнаете, кого обрекли на смерть.

Кончини вздрогнул и побледнел. Он понял, что сейчас она выскажет то, что таила на сердце.

— Почему же уменьшится? — пробормотал он. — Или эта особа мне знакома? И так мне дорога?

С великолепной непринужденностью, но очень медленно она пояснила, пристально глядя на Кончини, которого начала бить дрожь:

— Не знаю, знакомы ли вы с этой особой… но вам придется устранить женщину… юную девушку… почти ребенка.

Кончини почувствовал, что волосы встают у него дыбом на голове. Он похолодел от ужаса, но продолжал улыбаться. Нащупывая пути к отступлению, он с великолепно разыгранным отвращением процедил:

— Девушка! Почти ребенок! Дьявольщина! Должен признаться, что…

— Видишь, тебе это не по силам, — холодно сказала Леонора.

Жадно вслушиваясь -в слова жены, Кончини не уловил ни малейшей досады или раздражения в ее тоне. Она просто констатировала факт. Приободрившись, он сказал себе: «Быть может, речь идет вовсе не о Бертиль. « И спросил поспешно, причем голос его предательски дрогнул:

— Кто же это?

— Некая мадемуазель де Сожи, — ответила Леонора с тем же равнодушным видом.

Кончини перевел дух и машинально провел рукой по влажному лбу. А Леонора между тем продолжала:

— Я так и думала, что это вам не понравится. Однако девушка представляет собой самое серьезное препятствие. Пока она жива, нам будет грозить опасность… даже если мы завладеем сокровищем. Ведь с этими документами она может обратиться к королю, а тот возьмется за нас. Быть может, он даже воспользуется случаем, чтобы избавиться от хлопот окончательно… иными словами, пошлет нас на эшафот.

Кончини напряженно размышлял. Поскольку речь шла не о Бертиль, можно было уже не разыгрывать комедию великодушия и благородства.

На лице его вновь появилось выражение свирепой решимости. Он встревоженно огляделся — хотя знал, что никто не следит за ним. И понизил голос — хотя слышать его могла только Леонора.

— К черту все церемонии, — хрипло выдохнул он. — Если эта девушка мешает нам, тем хуже для нее! Я уничтожу ее!

Леонора, глядя на него с очень странным выражением, произнесла с ужасной улыбкой:

— Пусть это вас более не тревожит, Кончино, девушка уже не опасна для нас…

— Зачем же тогда… — начал Кончини с удивлением.

— Я опасалась, — прервала его Леонора с пугающим спокойствием, — что у вас не хватит духу поднять руку на женщину.

И добавила со зловещей улыбкой:

— Слава Богу! Я убедилась, что ты не отступишь и перед крайностью, как бы это тебе ни претило.

Кончини, пожав плечами, спросил:

— Значит, ты ее…

И он сделал выразительный жест, не смея выразить словами свою мысль. Она же оказалась храбрее и ответила ледяным тоном:

— Нет, я не стала ее убивать… Зачем? Она заживо замурована в могиле, откуда никто не сумеет ее вытащить… Быть может, для нее было бы даже лучше умереть.

Кончини равнодушно отмахнулся. Теперь, когда он убедился, что речь идет не о Бертиль, его совершенно не волновала судьба неизвестной девушки, навсегда заточенной в каменном мешке. Теперь ему хотелось только одного: чтобы Леонора побыстрее ушла. Очевидно, она ничего не знала про Бертиль, но все равно могла устроить сцену.

Словно бы догадавшись о его нетерпении, она встала и спросила очень мягко, устремив на него взгляд, полный нежности:

— Значит, ты одобряешь меня?

И она внезапно обхватила его за шею обеими руками, страстно прижавшись к нему. Обратив на него молящий взгляд, она повторила со странной настойчивостью:

— Скажи же, мой Кончинетто, скажи, что одобряешь меня… чем бы это ни закончилось!

С некоторым раздражением он пробормотал:

— Ну, конечно… Ты правильно поступила.

Лицо ее вспыхнуло торжеством. Она разжала объятия.

— Теперь, — сказал она со спокойствием, изумившим Кончини, — теперь нам нужно уйти отсюда. Ах, да! Я совсем забыла: отпусти всех своих людей до завтрашнего дня. Никто не должен помешать человеку, который явится освободить твоего пленника. Равным образом было бы неплохо, чтобы и Жеан убедился собственными глазами, будто ты в самом деле оставил его одного и будто ему предстояло умереть назначенной тобой смертью.

Не прибавив более ни слова, она кивком простилась с ним и медленно направилась к выходу. Кончини шел следом, спрашивая себя, что означает эта непривычная снисходительность и не собирается ли Леонора перед уходом все же нанести роковой удар, который уже нельзя будет парировать.

Она наконец ступила за порог. Он вздохнул с облегчением, избавившись от терзавшего его кошмара, и с радостью взялся за ручку двери, чтобы захлопнуть ее. Но тут Галигаи обернулась.

— Я забыла тебе сказать, — произнесла она очень мягко. — Ты должен точно знать, о какой девушке идет речь. Она известна больше под именем мадемуазель Бертиль. Это та самая красавица, что жила на улице Арбр-Сек… Одно время двор и король очень интересовались ею.

Кончини застыл, будто пораженный молнией, — смертельно бледный, оглушенный ужасом, онемевший от изумления. И если бы он не держался рукой за дверь, то, наверняка, рухнул бы на пол прихожей.

Леонора взглянула на него в последний раз, и во взоре ее промелькнуло нечто похожее на жалость. Затем она бесшумно и неторопливо выскользнула на пустынную улицу и вскоре исчезла за углом.

Глава 27 ПОДЗЕМНАЯ ТЕМНИЦА НА УЛИЦЕ РА

Вернувшись в свой дом на улицу Сент-Оноре, Леонора послала за Саэттой, и тот не замедлил явиться.

— Ну, — спросила она небрежно, — удалось тебе узнать, что делал твой сын сегодня ночью?

— Синьора, — ответил Саэтта с привычной фамильярностью, — я по-прежнему ничего не знаю. Я даже начинаю беспокоиться. Жеана нигде нет. Я понятия не имею, что с ним случилось.

— Зато я знаю о нем все.

Бывший учитель фехтования не сказал ничего, но глаза его говорили красноречивее слов.

— Твой сын, — безмятежно промолвила Леонора, — попал в руки Кончини, и тот хочет уморить его голодной смертью.

— Ого! — насмешливо бросил Саэтта. — Премилая казнь, вполне согласен. Но у меня припасено кое-что получше. — И он продолжал жестким, угрожающим тоном: — Я не желаю, чтобы его убили. Вы знаете, синьора, что я берегу Жеана для палача… И от этого не отступлюсь!

— Знаю, Саэтта, и потому извещаю тебя.

Проникновенным тоном браво откликнулся:

— Я был уверен, синьора, что во всем могу на вас положиться. Я и без того преданно служил вам. Но теперь вы можете распоряжаться мною, как рабом. Отныне я ваш душой и телом, ибо ради меня вы, как я догадываюсь, предаете своего супруга.

— Да, — внушительно произнесла Леонора, — я предаю его ради тебя. Ты знаешь Кончини. Если он выведает, что я помогла тебе вырвать добычу из его рук, то со мною все будет кончено. Он не пощадит меня. Поэтому он не должен это знать. И пусть твой сын тоже не знает — так будет надежнее.

— Я скорее вырву себе язык, чем проболтаюсь, что именно от вас получил эти сведения, — вскричал Саэтта с искренностью, в которой нельзя было усомниться.

— Хорошо, Саэтта, я рассчитываю на твою скромность, — сказала Леонора, не настаивая больше.

И добавила:

— Сын твой заперт в подвале дома на улице Ра. В скважине двери, ведущей в подвал, ты найдешь ключ. За дверью находится небольшой коридор, и там ты увидишь еще несколько дверей, запертых только на засов. Ты легко найдешь ту, что тебе нужна.

— Ах, синьора, — воскликнул Саэтта с пылкой признательностью, — я никогда не забуду этой услуги!

И он произнес с нескрываемой яростью в голосе:

— Лишить меня мести, которой я ждал двадцать лет! Пусть лучше у меня вырвут сердце! Я немедленно бегу туда.

— Подожди, Саэтта, — властно промолвила Леонора. — Там сейчас находится Кончини.

Браво пренебрежительно махнул рукой, и тогда она сказала с мягким упреком:

— Ты уже забыл, что ради тебя я рискую жизнью?

Флорентиец гневно ударил себя по лбу, бормоча с искренним раскаянием:

— Это правда… экая я скотина! Простите меня, синьора, и скажите, что надо делать.

— Терпеливо ждать, пока Кончини не вернется сюда. Будь спокоен, я приняла все меры, чтобы ты успешно завершил свое дело. Когда Кончини уйдет, ты найдешь дом пустым, следовательно, сможешь действовать осмотрительно и не торопясь. Не забудь — от этого зависит моя жизнь, — не забудь все оставить как было… иными словами, запри все двери, которые отопрешь, наложи засовы, ключ засунь в скважину. Кончини должен поверить, Что предал его кто-то из слуг. Ты понял меня?

— Все понял, синьора, и вы можете на меня положиться. Я исполню все, что вы мне приказали.

— Вот тебе ключ от дома. Не спеши, ибо торопливостью можешь все погубить. Дом будет пуст до завтрашнего дня. Но выжди, пока слуги уйдут. Ты понимаешь, что я это делаю только ради тебя. Мне самой совершенно безразлично, умрет ли Жеан от голода или под топором палача, как хочется тебе.

— Понимаю, синьора, и обещаю быть терпеливым.

— Ступай же, Саэтта, — все так же мягко промолвила Леонора.

Саэтта отправился к Новому мосту, справедливо полагая, что Кончини непременно должен будет пройти здесь. Затерявшись в толпе, он глазел на уличных торговцев, как. и подобает убежденному бездельнику, но на самом деле внимательнейшим образом следил за каждым, кто появлялся на мосту. Время от времени его дурное настроение прорывалось в проклятиях по адресу Кончини, вздумавшему помешать осуществлению его мести.

Наконец около четырех часов он увидел того, кого поджидал с таким нетерпением. Первым его движением было немедленно броситься на улицу Ра. Но он был по-своему честный малый. Причин подозревать Леонору у него не было, и он искренне полагал, что она ради него пошла на обман супруга. Поэтому он сказал:

— Минутку. Торопливостью можно скомпрометировать синьору. Время у меня есть, поскольку дом останется пустым на всю ночь. Что до Жеана, то пусть потерпит еще пару часов. Подождем до шести.

Приняв такое решение, он, дабы избежать всяческих искушений, вернулся назад и зашел в кабачок поблизости от церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа, где и заказал бутылку старого вина.

К шести часам бутылка опустела. Он поднялся и вышел на улицу. Признательность его к Леоноре была настолько велика, что он даже заставил себя идти непривычно медленным шагом, хотя нетерпение сжигало его.

Он повернул ключ в скважине дрожащей рукой. Не потому, что боялся. Мы знаем, что он был храбр. И не потому, что опасался за успех своего предприятия. Он был полон решимости уничтожить любого, кто сделал бы попытку помешать освобождению Жеана.

В дрожь его приводила мысль о Леоноре. Он прекрасно понимал, что она нисколько не преувеличивает, говоря, что рискует жизнью ради него, Саэтты. Он твердо намеревался вырвать Жеана из когтей Кончини, но ни за что на свете не желал подвести ту, что по доброй воле стала его союзницей в этом деле. У него были свои понятия о чести, хоть это и может показаться странным.

Итак, он открыл входную дверь с трепетом, но тут же успокоился. Дом был совершенно пуст. Он сразу направился в подвал. Ключ торчал в скважине, как и сказала Леонора. Впрочем, в истинности ее слов он ни на секунду не усомнился.

Уверенный в успехе, он действовал теперь спокойно и методично. Сходил на кухню и, взяв лампу, зажег ее, а затем спустился вниз по каменной лестнице в форме спирали.

Открыв дверь слева, он оказался в узком коридорчике. В него выходили четыре двери — тяжелые, массивные, заложенные на прочные засовы. Удовлетворенно улыбнувшись, он пробурчал:

— Все идет как нельзя лучше. Ведь мой славный Жеан уже начал подозревать меня. Надеюсь, теперь он вновь уверится в моей отцовской любви!

Он открыл первую дверь. Ржавые засовы заскрежетали. Осветив камеру лампой, он убедился, что там пусто.

— Прекрасно! — сказал он. — Здесь его нет. Посмотрим дальше.

Тут он с удивлением подумал, что скрежет засова мог бы пробудить и мертвого. Почему, в таком случае, Жеан не подает никаких признаков жизни? Поразмыслив, он нашел разумное объяснение:

— Черт возьми! Он, верно, думает, что это явились его прикончить, и, естественно, затаился. А вот я, открыв дверь, рискую нарваться на удар, который прямиком отправит меня в мир иной, чтобы я собственными глазами убедился, настолько ли он хорош, как говорят. Corpo di Cristo! Клянусь телом Христовым! Я не хочу умереть прежде Жеана!

Дабы избежать неприятной встречи с клинком, он завопил во все горло:

— Эй! Жеан, сынок! Это я! Саэтта! Где ты?

И он открыл вторую дверь. Никого.

Ощущая смутную тревогу, он поторопился осмотреть две оставшиеся камеры, продолжая громко звать Жеана.

Во всех четырех было пусто.

— Так, так, — проворчал растерянный Саэтта, — уж не ошибся ли я? Это действительно здесь?

Он внимательно оглядел коридор. Других дверей, кроме этих четырех, не было. Не было и никаких мест, куда мог бы спрятаться человек. Приходилось смириться с очевидностью. Жеан исчез.

Саэтта все же обошел одну за другой все четыре камеры — они были совершенно одинаковыми, без всякой мебели или даже охапки соломы.

В одной из камер его внимание привлек маленький белый квадратик на коричневых плитах пола. Он осветил его лампой. Это был листок бумаги. Подняв его, он машинально, не придавая этому никакого значения, стал читать, не без удивления отметив:

— Смотри-ка! Написано по-итальянски!

Однако чем дальше он читал, тем заметнее становилось его волнение. У него задрожали руки, а глаза вспыхнули от радости. Закончив, он вскричал:

— Пусть меня дьявол подцепит на вилы, если я ожидал найти здесь что-либо подобное!

Надо полагать, находка имела для него необыкновенное значение, ибо он совершенно забыл о Жеане и погрузился в глубокое раздумье.

Наконец он, свернув листок вчетверо, засунул его в карман и довольно улыбнулся. Теперь можно было вновь заняться поисками Жеана. Он обшарил дом снизу доверху, но вскоре убедился в безуспешности своих трудов. Жеана нигде не было, иначе он бы его нашел.

Помня распоряжения Леоноры, он позаботился о том, чтобы не оставить следов своего пребывания: положил на место лампу, запер все двери, оставил ключ в скважине и вышел на улицу -очень недовольный, мрачный и озабоченный.

Когда он повернул на улицу Бюшри, какая-то тень отделилась от дома, стоящего напротив, и тихонько последовала за ним.

Глава 28 ГРЕНГАЙ ПРИЗЫВАЕТ НА ПОМОЩЬ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ПАРДАЛЬЯНА

Кончини, провожая супругу, оставил дверь кабинета полуоткрытой. Так как он бросил плащ и шпагу на стуле, то непременно должен был за ними вернуться.

Едва он вышел из этого кабинета, где, будучи абсолютно уверен, что никто его не подслушивает, совершенно свободно говорил о самых ужасных замыслах, из-за тяжелой бархатной портьеры, затканной золотом, появился какой-то человек.

С полным спокойствием и с изумительной непринужденностью, словно бы у себя дома, человек этот запер на два оборота ключа дверь, скрытую портьерой, а ключ положил себе в карман.

Взглянув на стул, где лежали шпага и плащ хозяина дома, он повернулся, посмотрел на полуоткрытую дверь и с улыбкой пробормотал:

— Он вернется сюда. Прекрасно.

Подойдя к полуотворенной двери, он выглянул и увидел Кончини, застывшего у выхода на улицу, после чего спокойно отошел в глубь кабинета.

Дверь открывалась вовнутрь. Незнакомец встал сбоку, чтобы створка прикрыла его, когда войдет Кончини. Тут он заметил, что шпага и плащ, лежащие справа, также окажутся скрытыми от глаз входящего. На лице его появилась гримаса отвращения, и он сказал себе:

— Я не желаю, чтобы этот негодяй принял меня за такого же убийцу, как он сам.

С этими словами он перенес шпагу с плащом налево — так, чтобы Кончини мог сразу увидеть их, войдя в кабинет. Сам же вновь поместился за створкой двери.

Человеком, что столь непринужденно чувствовал себя в чужом доме, был шевалье де Пардальян. Как он здесь оказался? Это нам предстоит объяснить. Но прежде мы должны обратиться к известным нам троим храбрецам, верным товарищам Жеана.

Каркань, Эскаргас и Гренгай, расставшись со своим вожаком у Бычьего дворца, направились к Сен-Эсташ.

Мы знаем, что благодаря щедрости Кончини кошельки у них были набиты золотом. Владея таким богатством, они вполне могли утолить голод и жажду даже в столь поздний час и невзирая на все запреты полиции.

Итак, с улицы Фур они свернули на улицу Гренель и подошли к улице Сент-Оноре со стороны церкви. Здесь перед ними предстал позорный столб. Миновав его с вполне понятным омерзением, они устремились на улицу Шан-Флери, прославленную своим гостеприимством в любое время суток.

К полудню следующего дня они все еще сидели в кабачке, правда, переместившись на улицу Тиршап, параллельную улице Арбр-Сек. Инстинкт привел их поближе к жилищу вожака -Жеана.

Естественно, именно о нем они и говорили. И о маленькой мадемуазель — так они называли Бертиль, — которая оказалась дочерью короля. И о достойном дворянине (Пардальяне), которого пришлось разбудить посреди ночи. И о Кончини, с которым они сыграли такую славную шутку накануне, что теперь к нему лучше было не соваться. Словом, они заново переживали все перипетии недавнего приключения.

— Однако же мы остались без работы, — заметил практичный Каркань. — Пора подумать о пропитании. Боюсь, миновали для нас хорошие денечки.

— Ба! Да разве наш Жеан о нас не позаботится?

— Еще бы! Он женится на своей мадемуазель… а та, должно быть, богата, как… как королевская дочь, черт возьми! И мы пойдем к нему на службу.

Эта приятная перспектива несколько успокоила Карканя.

— Эх! — воскликнул Гренгай, вдруг залившись смехом. — Какую рожу, верно, скорчил Кончини, когда господин Жеан пришел развязывать его.

— Ты думаешь, он туда вернулся?

— Сам рассуди, Каркань, неужели господину Жеану не о чем переговорить с Кончини?

— Бедняга Каркань, — жалостливо произнес Эскаргас, — он почти так же глуп, как брат Парфе Гулар.

— Откуда же мне было знать? — пробурчал недовольно Каркань, очень задетый сравнением с Парфе Гуларом, чьи глупость и невежество вошли в пословицу.

— Можешь не сомневаться, — серьезно промолвил Гренгай, — Жеан туда вернулся, как только вышел из Бычьего дворца… и объяснил Кончини при помощи одного из своих неотразимых ударов, что к его невесте лучше не приставать.

— Так что Кончини сейчас, — авторитетно подтвердил Эскаргас, — наверное, уже помер, проглотив несколько дюймов стали. Такое угощение переваривается с большим трудом.

— И пусть сатана примет его душу! — елейным тоном добавил Гренгай, которого немедля поддержали товарищи, возгласив проникновенно:

— Аминь!

И наши храбрецы от души расхохотались.

Выйдя наконец из кабачка, они двинулись куда глаза глядят и буквально через пятьдесят шагов натолкнулись… на кого бы вы думали? Да на Кончини же! Он, только что ими похороненный, шел прямо на них! Живой Кончини — из мяса и костей, в полном здравии, такой же нарядный и элегантный, как всегда. Они едва успели нырнуть в ближайшую подворотню. Кончини прошествовал мимо, не заметив наших храбрецов.

Приятели переглянулись, не говоря ни слова. Все были бледны, и во взглядах читалась одна и та же мысль. Гренгай, опомнившись первым, схватился за эфес шпаги и сказал просто:

— Пошли!

Никаких объяснений не потребовалось. Меньше чем через минуту они уже стояли у дома Жеана.

Гренгай помчался наверх, перескакивая через четыре ступеньки разом; но спустился почти тут же с вытянувшимся лицом.

— Ну что? — вскричали двое других в тревоге.

— Дверь не заперта, кровать не разобрана. Значит, к себе он не возвращался.

Они удрученно переглянулись. Гренгай размышлял, дергая себя за нос.

— Может быть, он все-таки не ходил на улицу Ра? — робко предположил Каркань.

— А Кончини сам развязался! — промолвил Гренгай, пожимая плечами.

— Однако Кончини не смог бы справиться с нашим Жеаном, — сказал Эскаргас. — Но мы своими глазами видели Кончини.

— Господин Жеан разделался бы с Кончини в два счета, если бы захотел, — решительно заявил Каркань.

— Ослы вы оба, — заявил без всяких церемоний Гренгай. — Да разве не понятно вам, остолопы, что если Кончини гуляет живой и невредимый на свободе, то он подстроил нашему Жеану какую-нибудь предательскую ловушку? Что дом этот на улице Ра, что его хозяин большого доверия у меня не вызывают.

Состоялось нечто вроде военного совета, в результате которого они решили установить наблюдение за любовным гнездышком Кончини. Проведя там весь остаток дня, они так и не смогли проникнуть вовнутрь. Наступила ночь. Они говорили себе, что если Жеан еще жив, то Кончини непременно явится, чтобы разделаться с ним. По правде говоря, они еще не придумали, что делать в этом случае. Их заветной мечтой было войти в дом.

Подменяя друг друга, они не спускали с дома глаз — пока один сторожил, двое других спали, завернувшись в плащи. К счастью, жизнь их достаточно закалила, и ночь на свежем воздухе не казалась им слишком тяжелым испытанием.

На следующее утро Гренгай, взявший на себя командование, отослал Эскаргаса к дому на улице Сент-Оноре, а Карканя — на Новый мост. Каждый из них получил точнейшие инструкции. Сам же парижанин остался на улице Ра.

Тянулись бесконечные, мучительные часы, но терпение храбрецов не иссякало. Внезапно Гренгай, с силой хлопнув себя по лбу, разразился проклятиями по своему адресу:

— Ах, я олух царя небесного! Тупая скотина! Чтобы меня лихорадка скрутила! Чтоб кабан на части разодрал! Как же я не подумал об этом раньше?

И он помчался стрелой на постоялый двор «Паспарту» на улице Сен-Дени, намереваясь найти Пардальяна, даже имени которого он не знал. Однако Жеан в трудную минуту обратился именно к нему, стало быть, это был преданный друг. Оказавшись в свою очередь в затруднении, Гренгай решил обратиться к другу вожака.

Ему посчастливилось: Пардальян сидел в общем зале, за столиком у окна, и был занят разделкой весьма аппетитного на вид гуся.

Гренгай запыхался от бега и от волнения. Кроме того, весь облик Пардальяна внушал ему почтение, близкое к трепету; в крайнем смущении он уже говорил себе, что излишне погорячился и что не осмелится потревожить этого человека, в котором, несмотря на простоту манер, сразу угадал знатного вельможу.

Но было уже поздно, поскольку Пардальян заметил его. Собрав свою смелость, Гренгай приблизился к столу, подметая пол перьями шляпы и кланяясь на каждом шагу.

— Простите меня, монсеньор, — пролепетал он сдавленным голосом, — с моей стороны это. дерзость, но речь идет о серьезном деле… очень серьезном…

Пардальян пристально поглядел на бандита. Он увидел и смятение его, и тревогу. Того же беглого взгляда ему хватило, чтобы понять: бедняга давно ничего не ел. Действительно, Гренгай, оголодавший за время бдения у дома Кончини, не удержавшись, покосился на поджаристого гуся. Пардальян приветливо улыбнулся и спросил благожелательным тоном:

— Вам нужен именно я, храбрец?

— Да, монсеньор, — ответил Гренгай, согнувшись в поклоне пополам.

— Прекрасно, — спокойно промолвил Пардальян.

И поманив к себе хозяйку, миловидную, пухлую и улыбчивую женщину лет тридцати пяти, которая, судя по всему, относилась к нему с особым вниманием, приказал:

— Госпожа Николь, будьте любезны поставить еще один прибор.

А затем, повернувшись к ошеломленному Гренгаю, добавил:

— Присядьте, храбрец… отведайте этого гуся, потому что он вам, вижу, пришелся по душе.

При этом неожиданном приглашении на хитрой физиономии парижанина попеременно отразились самые разнообразные чувства: удовольствие, гордость, досада, сожаление… Поклонившись еще раз, он выпрямился и, честно поглядев в глаза Пардальяну, произнес с оттенком грусти, не лишенной достоинства:

— Монсеньор, вы забыли, что я обыкновенный бродяга… бандит. Это слишком большая часть для меня. И я никогда не позволил бы себе…

— Садитесь-ка, — мягко прервал его Пардальян. — Ешьте вволю, не называйте меня больше монсеньором и скажите, чем я могу быть полезен вашему вожаку. Ибо, полагаю, вы пришли ко мне ради него.

Госпожа Николь, поскольку именно так звали хозяйку «Паспарту», между тем исполнила распоряжение Пардальяна с быстротой, свидетельствующей о необыкновенном ее уважении к этому клиенту.

Гренгай не заставил себя больше просить. Усевшись напротив Пардальяна, он смело атаковал половину гуся, которую этот совсем не заносчивый дворянин уступил ему, и, запивая каждый кусок большим глотком вина, в изобилии поданного к столу, стал рассказывать о своих тревогах относительно судьбы Жеана. Он простодушно признался, в каком затруднении находится, ибо не знает, что делать дальше, дабы вызволить Жеана из ловушки, куда тот, по всей видимости, угодил. Наконец, окончательно расхрабрившись благодаря любезности и простоте манер Пардальяна, осмелился воззвать к его силе и уму в надежде, что ему удастся найти выход из этого безнадежного положения.

Одновременно с рассказом Гренгай прикончил гуся, успев прихватить еще и изрядный кусок пирога.

Увидев это, Пардальян встал и сказал очень просто:

— Пошли!

— Дьявольщина! — прошептал в восхищении Гренгай. — Вот это человек!

Вскоре они уже были на улице Ра. Первым делом Пардальян, естественно, осмотрел дом. Ему пришлось убедиться в правоте храбрецов: силой сюда пробиться было бы невозможно. Эту крепость надо было брать только хитростью и ловкостью.

Он задумался, и на лице его появилось озабоченное выражение.

В этот момент появился совершенно запыхавшийся Каркань, который при виде Пардальяна застыл в изумлении. Гренгай успокоил его в двух словах, и Каркань выпалил:

— Он идет! А за ним Галигаи… но он ее не видит! А за обоими следом — Эскаргас!

В ясном взоре Пардальяна зажегся радостный огонек. Он увлек своих спутников за угол и объяснил им:

— Раз Кончини идет сюда, ваш вожак еще не погиб, как я опасался. Итак, надо успеть проникнуть в дом прежде, чем Кончини совершит убийство, которого еще не успел совершить. Это я беру на себя. Я пройду вслед за мадам Кончини, поскольку она должна войти без ведома мужа.

Храбрецы совсем не знали Пардальяна. Но так велика была его уверенность в себе, таким мощным было воздействие его личности на всех, с кем он общался, что ни один из троих ни на секунду не усомнился в истине его слов. Гренгай же потирал руки с таким исступлением, что было ясно, как рад он счастливой мысли, вовремя пришедшей ему в голову, призвать на помощь этого необыкновенного человека.

Пардальян очень спокойно отдал им краткие распоряжения, выслушанные с благоговейным почтением. Затем, скрывшись в нише, они стали ждать.

Наконец Кончини появился. Они пропустили его, не шелохнувшись.

Когда фаворит вошел в дом, Пардальян проскользнул в другую нишу, которую заметил в двух шагах от двери.

Скоро показалась Леонора. Она остановилась перед дверью в ожидании, застыв с неподвижностью статуи, без звука и без жеста. Через несколько секунд дверь приоткрылась. Наружу выскользнула какая-то пожилая женщина и шепотом произнесла несколько слов.

Но у Пардальяна был тонкий слух. Он не двинулся из своего укрытия, а на губах его появилась удовлетворенная улыбка.

Леонора, что-то пробормотав в ответ, протянула кошелек, мгновенно исчезнувший в кармане старухи, затем вошла в дом и бесшумно затворила за собой дверь. Женщина, задержавшись на несколько мгновений у порога, пошла прочь, волоча ноги.

Пардальян, выйдя из ниши, догнал ее за одну секунду.

— Милое дитя, — сказал он с самым любезным и простодушным видом, — мне совершенно необходимо переговорить с господином Кончини, вашим хозяином. Не будете ли вы так добры открыть мне дверь этого дома, откуда вы только что вышли?

«Милое дитя» оказалось мужеподобной бабой лет пятидесяти. Она явно отличалась необыкновенной силой и, должно быть, исполняла в этом доме какую-нибудь зловещую работу — тюремщицы или, возможно, палача.

Слова Пардальяна она встретила с подозрительной недоверчивостью, однако, польщенная вежливостью этого любезного кавалера, ответила не без жеманности:

— Увы, сударь мой! Я не могу открыть вам, потому как ключа у меня нет. А стучать не буду, не гневайтесь… монсеньор приказал его не беспокоить, и меня выгонят, если я ослушаюсь.

Пардальян, протянув ей две золотые монеты, проговорил с наивным видом и с той же несокрушимой вежливостью:

— Но, милое дитя, я не прошу вас стучать в дверь. Я прошу только открыть мне ее.

В глазах бабищи сверкнул опасный огонек, но вид золота несколько остудил ее пыл. Схватив монеты и сунув их в карман, она присела в неуклюжем реверансе и сокрушенно произнесла, причем в тоне ее прозвучала некоторая насмешка:

— Да благословит вас небо, сударь мой. Какая жалость, что я не могу отблагодарить столь щедрого сеньора. Но я уже сказал вам: ключа у меня нет.

И она добавила с глухой угрозой:

— Не приставайте ко мне… и дайте пройти, добром прошу.

Нисколько не смутившись, Пардальян промолвил кротко:

— А как же тот ключ, что вы сделали для мадам Кончини? С его помощью вы предаете своего хозяина… но для меня он тоже сгодится.

Бабища побледнела. Но она была уверена в своей чудовищной силе, ибо легко справлялась с одним и даже с двумя мужчинами. Быстро оглядевшись, она убедилась, что улица пуста, и решительно надвинулась на Пардальяна, преграждавшего ей путь.

Тот не сдвинулся с места. Быстро протянув руку, он схватил ее за запястье, по-прежнему улыбаясь с самым любезным видом. Это движение никак не походило на резкий жест борьбы. Он взял ее за запястье, как мог бы взять за подбородок.

Но лицо служанки вдруг исказилось. На нем появилось выражение крайнего изумления, вскоре сменившегося мукой. Пардальян, услышав глухой стон, заботливо спросил:

— Неужели я сделал вам больно, красавица моя? Я ведь только слегка нажал.

Внезапно тон его совершенно изменился, и он промолвил холодно:

— Слушай, у меня мало времени. Если ты мне не откроешь, я подтащу тебя к двери, постучу сам и передам тебя в руки твоего хозяина, которого ты предала.

— Господи Иисусе! Да ведь это сам дьявол во плоти!

— Ключ! — властно приказал Пардальян.

И, поскольку она не желала подчиниться, потащил ее к двери, как и обещал, без видимых усилий, хотя она сопротивлялась со всей энергией.

Вскоре они уже стояли у двери, и он протянул руку к молотку. Она поняла, что с этим человеком ей не справиться, и покорилась. Достав, наконец, ключ, она бросила его на землю и хотела уже обратиться в бегство, ибо не помнила себя от ужаса.

— Минутку, красавица моя, — промолвил Пардальян с лукавым видом, — подними-ка ключ и отвори сама… бесшумно, как ты хорошо умеешь делать.

Мегера стыдливо понурила голову. Ее уловка была разгадана без труда. Она надеялась отделаться от этого нахала, кинув ему первый попавшийся ключ, но теперь ей пришлось признать, что противник оказался сильнее ее во всех отношениях.

И она покорилась окончательно и, вытащив другой ключ, открыла дверь бесшумно, как ей и было приказано. Лишь тогда Пардальян отпустил ее, и она ринулась прочь с такой скоростью, словно за ней гнались все демоны ада, жалобно охая и бормоча:

— Дьявол! Это наверняка сам дьявол!

Глава 29 ПАРДАЛЬЯН СТАНОВИТСЯ СВИДЕТЕЛЕМ БЕСЕДЫ СУПРУГОВ КОНЧИНИ

Пардальян вошел и положил ключ в карман. Он оказался в широком коридоре, который вел к вестибюлю. Слева от него была приоткрытая дверь, справа другая, запертая. В глубине коридора висели портьеры, одна из которых была опущена, а вторая — поднята.

Он прислушался: до него донесся голос Жеана, хотя и приглушенный расстоянием, но достаточно отчетливый, чтобы узнать его. Пардальян прошептал:

— Он жив! Это великолепно. Я могу не бояться, что прислуга застанет меня врасплох, ведь «милое дитя» сказало Галигаи, что «монсеньор» запер всех в чулане. Произведем же разведку, чтобы, слегка освоиться тут.

Толкнув приоткрытую дверь, он вошел и тотчас увидел плащ и шпагу Кончини. Шевалье улыбнулся, посмотрел на портьеру, поднял ее. Дверь… В замочной скважине торчит ключ. Пардальян повернул его и оказался в другой комнате. Вновь на лице его промелькнула улыбка удовлетворения, и, оставшись довольным, он опустил портьеру, оставив за ней открытую дверь.

— Пути к отступлению обеспечены, — прошептал он, насмешливо улыбаясь. — Теперь послушаем, о чем говорит Кончини со своим пленником.

Пардальян вернулся в коридор и устроился за портьерой, отогнув утолок. Отсюда, невидимый никем, он мог все видеть и слышать.

Кончини сидел на корточках, склонившись над отверстием в полу, спиной к портьере. Считая, что принял все меры предосторожности, дабы его не застали врасплох, он не проявлял никакого беспокойства. Беседа с Жеаном поглотила его настолько, что он не заметил, как Леонора склонилась к нему, почти касаясь его. Как и Кончини, она тоже повернулась спиной к портьере и, подобно ему, тоже была совершенно спокойна и далека от малейшего подозрения, что какой-то наглец подглядывает за ними.

Пардальян прислушался. Услыхав, как Жеан рассказывает историю об аудиенции у короля и соучастнике, готовом раскрыть заговор Кончини, он усмехнулся и прошептал:

— Неплохо придумано. Право же, если Кончини его отпустит, а это вполне возможно, то я взял на себя пустые хлопоты. Однако послушаем дальше, еще не все сказано.

Едва он увидел, что из-за вмешательства Леоноры дела Жеана ухудшились, перестал жалеть о своих трудах. И, наконец, услышав слова Кончини, что тот сильно сомневается в возможности разоблачения, решил, что сейчас самое время отступить.

Он расположился за портьерой, придерживая рукой створку двери, чтобы толкнуть ее при малейшей тревоге. Отсюда он почти полностью услышал разговор между супругами. Мы говорим: почти полностью. И в самом деле, в иных случаях жест заменяет слово, в других же слова произносятся столь тихо, что даже самое чуткое ухо не может их различить.

Тем временем Кончини несколько оправился от удара, нанесенного ему Леонорой перед самым уходом. Раскрыв дверь, он неверной походкой вернулся в кабинет и упал в кресло, с трудом сдерживая рыдания.

Вдруг он в смятении вскочил, увидев Пардальяна. А тот, заперев дверь на два поворота ключа и преспокойно убрав его в карман, с самой очаровательной улыбкой и наилюбезнейшим видом поздоровался с ним.

Кончини онемел от изумления. Он в недоумении глядел на незваного гостя и обводил взглядом стены, словно пытаясь понять, каким образом тот сюда проник. Торопливо озираясь, он заметил рядом с собой шпагу, хотя отлично помнил, что не оставлял ее здесь. Машинально он перевел взгляд на стул, где до сих пор лежал его плащ.

Пардальян, взирая на эту пантомиму с великолепной невозмутимостью, объяснил:

— Это я, сударь, положил сюда вашу шпагу, с единственной целью успокоить вас относительно моих намерений.

Кончини схватил шпагу, выставив ее вперед острием. В ту же минуту он обрел дар речи и двинулся вперед, угрожающе бормоча:

— Кто вы такой?.. Что вы тут делаете?.. Да знаете ли вы, что я могу убить вас, как собаку?..

— Что до этого, то смею уверить: я не допущу, чтобы меня убили, и буду защищаться. Не хвастаясь, скажу, что у меня тяжелая рука. А что я тут делаю, вы сейчас узнаете. Кто я такой? Я друг Жеана Храброго, которого вы обрекли на смерть от голода и жажды… Да, я тот самый человек, что должен был пойти и рассказать королю, как вы хотели его убить на улице Арбр-Сек.

— А! — прорычал Кончини с кровожадной радостью. — Так это ты тот самый второй спутник короля!.. Подожди же!..

Он поднес к губам маленький серебряный свисток, чтобы позвать на помощь прислугу, забыв, что у него еще не было времени заменить трех храбрецов.

Пардальян не мешал ему. Без всякой спешки, но не теряя из виду Кончини, он подошел к окну, резким движением открыл его и позвал:

— Гренгай!

— Да, монсеньор!

— Поднимитесь наверх и посторожите людей господина Кончини, чтобы ни один не заявился сюда.

Сказав это, Пардальян бросил через оконную решетку ключ, отданный ему мегерой-служанкой.

Тем временем слуги Кончини, обнаружив кабинет закрытым, стали звать своего господина. Кончини ринулся к двери, замаскированной драпировкой, думая выйти через нее. Чудовищные проклятия сорвались с его искривленных губ, когда он убедился, что та заперта.

Пардальян, закрыв окно, стал спокойно ждать. Казалось, он не обращал внимания на Кончини, но на самом деле от него не ускользало малейшее движение противника. Послышался скрип открываемой двери, шум борьбы, ругань, и громкий топот в коридоре, сопровождаемые пронзительными женскими криками. Потом наступила полная тишина.

Кончини — бледный, ошалевший — спрашивал себя, не спит ли он или не сошел ли с ума. Как это может быть? Он находит у себя незнакомца, у которого имеется ключ, и к нему в дом впускают мерзавцев, избивающих его людей. Сам же он заперт на два поворота ключа и пленен в собственном кабинете совершенно неизвестным человеком. Согласитесь, и впрямь есть от чего лишиться рассудка.

В этот момент в дверь кабинета постучали. Пардальян со спокойствием, изумлявшим и раздражавшим Кончини, пошел отпирать. Эскаргас и Гренгай, сделав два шага вперед, по-военному отдали честь Пардальяну. Тут они увидели Кончини, который, забившись в самый угол кабинета, яростно чертыхался.

Эскаргас дружески ему улыбнулся, затем начал приветливо кивать головой, поощряюще подмигивать, покровительственно помахивать рукой и, наконец, произнес:

— Ба! Синьор Кончини! Как вы поживаете с тех пор, как мы оставили вас связанным по рукам и ногам?..

Гренгай сильным ударом в бок призвал товарища к порядку и, увидев, что Пардальян не собирается задавать вопросов, заговорил по собственной инициативе.

— Монсеньор, — сказал он с почтительным поклоном, — осмелюсь доложить, что слуг у синьора Кончини всего двое. Их обоих и горничных, которые помирают со страха, вполне может стеречь один Каркань. Поэтому мы пришли за вашими приказаниями.

Пардальян кивнул головой и добродушно произнес:

— Вы, любезный, — он обращался к Гренгаю, — заприте входную дверь на засов, встаньте рядом и никого не впускайте и не выпускайте. Вы, — к Эскаргасу, — отправляйтесь к вашему товарищу и караульте слуг этого господина. И чтобы никто не приближался к этому кабинету! Ждите.

Обернувшись к Кончини, он очень вежливо добавил:

— Сударь, мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто эти храбрецы здесь для того, чтобы угрожать вам. Я люблю сам делать свои дела и не так стар, чтобы мне требовалась чья-то помощь, когда передо мной всего один человек. Даю вам слово: что бы ни случилось, эти храбрецы не станут вмешиваться.

И, повернувшись к Гренгаю и Эскаргасу, бросил:

— Вы поняли? Что бы вы ни услышали, не двигайтесь.

— Хорошо, монсеньор! — ответили приятели хором.

— Если все сложится так, как я рассчитываю, мы с этим господином выйдем отсюда вместе и в добром согласии, поскольку уладим наши дела наилучшим образом. Если же нет — значит, этот господин убил меня.

Гренгай и Эскаргас оскалились, страшно вращая глазами. Пардальян улыбнулся:

— Нет, друзья. В этом случае вы выйдете из дома, не прикоснувшись к синьору Кончини даже пальцем. Вы слышали?.. Даже пальцем! Поклянитесь, что так и будет.

Храбрецы с сомнением переглянулись.

— Клянитесь, — властно и с нажимом повторил Пардальян.

Эскаргас и Гренгай с сожалением выговорили:

— Клянемся, монсеньор.

— Хорошо, ступайте.

Пардальян закрыл за ними дверь и обратился к Кончини:

— Надеюсь, сударь, вы не будете ко мне несправедливы и не усомнитесь в моих словах. После тех распоряжений, что я отдал в вашем присутствии, вы должны поверить в честность моих намерений.

— Да, — прохрипел Кончини. — Но раз так, умри же, бешеный пес!

И флорентиец, тайком обнаживший свой клинок, ринулся, чтобы сразу покончить со своим противником. Однако Пардальян, несмотря на свой рассеянный и безучастный вид, не спускал с него глаз. Он заметил выпад и ловко уклонился в сторону. В то же мгновение в его руке оказалась шпага, и он отразил удар Кончини. Сражение было яростным, но кратким. Несколько стремительных пассов — и рапира вылетела из рук Кончини. Тогда итальянец выхватил кинжал и прорычал:

— О demonio d'inferno! [30]

И, пригнув голову, занес над Пардальяном, великодушно опустившим шпагу, кинжал. Пардальян предвидел и это, так что уловка не застала его врасплох. Он ловко схватил Кончини за запястье, сжав его сильными пальцами. Потом положил мешавшую ему шпагу и взялся за запястье обеими руками. Дальше все произошло почти мгновенно. Кинжал выпал из побелевших пальцев убийцы, и стон боли слетел с его искривленных губ. Пардальян ногой отбросил кинжал, схватил Кончини за пояс и поднял флорентийца, славно перышко, над головой. Потом повертел из стороны в сторону, будто примериваясь, как побыстрее расправиться с ним, и осторожно поставил на ноги. Ошеломленный Кончини несомненно уже решил, что пришел его последний час…

Пардальян подобрал свою шпагу, вложил ее в ножны и ровным голосом, как будто только что не совершал никакого усилия, произнес:

— Сударь, вы видите, что я во всех отношениях сильнее вас. И только от меня зависело, жить вам или умереть. Ведь я мог бы разбить вам голову о стену! Поверьте мне: лучшее, что вы можете сделать, это вести себя спокойно.

— Но это немыслимо, — в бешенстве вскричал Кончини. — Вы врываетесь ко мне в дом, подслушиваете у дверей, распоряжаетесь, угрожаете!.. Чего вы хотите, в конце концов?

— Очень простой вещи: чтобы вы меня выслушали.

— Будь по-вашему, — согласился Кончини. — Итак, что вы имеете мне сказать?

С изумительным спокойствием Пардальян произнес:

— Соблаговолите присесть.

Яростным движением головы Кончини отказался, бормоча в злобном отчаянии:

— В моем доме! В моем доме!

Пардальян, лукаво улыбнувшись, подвинул кресло так, чтобы помешать Кончини поднять кинжал или шпагу, которые шевалье отшвырнул в другой угол кабинета, и, усевшись, сказал:

— Как вам угодно, сударь. Я же не так молод и не так резв, как вы, так что придется вам смириться с тем, что я буду сидеть.

Кончини понял, что он в руках этого таинственного человека и что следует снести все причуды, которые тот себе позволяет. С яростью бросившись в кресло, он откинулся на спинку, придав своему лицу скучающее и наглое выражение.

— Сударь, — не спеша начал Пардальян, — вы хотели организовать убийство короля, но вам это не удалось. В этом самом кабинете я слышал, как вы говорили о каком-то глупом предсказании шарлатанов-астрологов и обсуждали с вашей почтенной супругой, что предпринять, чтобы довершить то, что не удалось сегодня. Убийство короля, похоже, становится вашей навязчивой идеей. Быть по сему. Это касается только двоих — короля и вас. Я не стану вас разоблачать, как пригрозил мой спутник. Я говорю вам это сразу, и вы можете положиться на мое слово. Я никогда не давал себе труда лгать. Итак, вы можете успокоиться на сей счет.

Несмотря на свой равнодушный и скучающий вид, Кончини слушал шевалье, можно не сомневаться, с живейшим интересом. Странное дело, он не усомнился в словах необыкновенного незнакомца, чье лицо светилось честностью; совершенных же им поступков было достаточно, чтобы понять: это не проходимец, и на его обещание можно положиться.

Кончини, почувствовав огромное облегчение, дышал уже свободнее. А что касается безразличия, выказанного незнакомцем по отношению к королю, то естественно было заключить, что перед ним сидит враг Беарнца, иными словами, человек, который в крайнем случае может стать и союзником. Тем временем Пардальян продолжал:

— Однако я должен вас честно предупредить, что во всех ваших предприятиях против короля вы найдете во мне врага.

— Почему? — невольно вырвалось у Кончини.

— Потому, — холодно сказал Пардальян, — что вы хотите убить короля с целью ограбления королевства. А мне не нравится, что моя страна может оказаться в загребущих лапах такого мошенника, как вы.

— Сударь!.. — проскрежетал Кончини.

— Да? — произнес Пардальян с невинным видом. — Мошенник звучит слабовато, не так ли? Что вы хотите, я не хотел сразу называть вещи своими именами. С этим вопросом покончено, перейдем к следующему.

Кончини скорчил недовольную гримасу, чтобы показать, насколько ему докучает беседа. Пардальян усмехнулся и подкрутил усы.

— Мадам Кончини передала вам бумагу, в которой содержатся точные сведения о сокровище, принадлежащем некоей принцессе Фаусте.

— И что же? — насторожился Кончини.

— А то, сударь, что я желаю видеть эту бумагу.

Кончини расхохотался.

— Ах! Per Bacco! Забавная история!.. Так этот рыцарь всего лишь разбойник, который требует свою часть. Черт возьми! Подумать только, вы едва не обманули меня, господин честный человек! Можно умереть со смеху!

Пардальян не рассердился. Казалось, он согласился с этими словами, ибо дружелюбно покачивал головой.

— Заметьте, — заговорил он с прежним миролюбием, — я не прошу отдать мне эту бумагу. Я прошу только показать ее, дабы я мог прочитать текст.

— Это восхитительно! — от души веселился Кончини. — Судя по всему, у вас великолепная память, сударь, если прочитать подробные указания вам достаточно. И вы рассчитываете, конечно же, добраться до клада первым?

Пардальян встал с таким выражением на лице, что Кончини мгновенно вскочил, отодвинув кресло, чтобы было куда бежать. Пардальян же, вытянув руку, упер указательный палец в грудь Кончини и сказал голосом, страшным по силе и спокойствию:

— Вы меня спросили, кто я такой, и я сказал, что я товарищ того юноши, которого вы вероломно и предательски заключили в темницу. Я вам сказал это, потому что это правда. Но теперь я добавлю: я человек, одолевший силы, которые могли бы уничтожить любого. Я отец наследника принцессы Фаусты, отец того, кому принадлежат эти миллионы… того, кого вы хладнокровно решили убить, чтобы удобнее было его ограбить. Мой долг велит мне завладеть украденной бумагой, которая принадлежит моему сыну… Итак, мерзавец, давай сюда этот документ.

Это неожиданное признание оглушило Кончини. Он ни минуты не сомневался в словах Пардальяна, однако предпринял все же попытку сопротивляться.

— А если я откажусь? — спросил он с вызовом.

Пардальян, вынув свою длинную шпагу, приставил острие к горлу Кончини и отчетливым голосом, который бывал у него в минуты бешенства, сказал:

— Бумагу — или пришел твой последний час.

Кончини прочитал в глазах Пардальяна свой приговор. Инстинктивным жестом он поднес руку к колету, но в то же время резко мотнул головой: «Нет!»

Пардальян хладнокровно нажал на клинок. Усмиренный Кончини вынул пергамент, причем сделал это очень вовремя. Красная капля выступила на том месте, куда вонзилась шпага, и медленно стекла по горлу на кружевной воротник флорентийца; там образовалось красное пятнышко, похожее на крохотную ягодку земляники. Кончини, бледный от стыда, машинально посмотрел на него.

Пардальян, вновь вложив шпагу в ножны, удобно уселся и принялся внимательно читать документ, не обращая ни малейшего внимания на хозяина дома. Когда шевалье завершил чтение, в его глазах блеснул лукавый огонек, означавший, что он решил пошутить на свой манер.

— Сударь, — веско сказал Пардальян. — Я просил разрешения увидеть эту бумагу. Я ее увидел. Возвращаю ее вам. Вот она.

На сей раз Кончини едва не рухнул от удивления на пол. Что скрывалось за этой шуткой? Что это за человек, и чего он в конце концов хочет?

— Сударь, — снова заговорил Пардальян, и нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно, — проникая без вашего ведома к вам в дом, я преследовал единственную цель: освободить молодого человека, которого вы заточили и в котором я принимаю участие. Я мог бы с тремя помощниками, известными вам, или даже один освободить его. Но я не люблю насилия. Этот факт может вас удивить в свете нашего недавнего столкновения. Но я просто забылся и уже сожалею об этом, поскольку, повторяю, не склонен к насилию. И вот подтверждение тому: имея возможность выручить Жеана Храброго против вашей воли, сударь, я предпочитаю купить его освобождение. И, как следствие, предлагаю вам небольшую сделку.

Кончини совершенно растерялся. Манеры этого необычного человека сбивали с толку. Итальянец уже не знал, что и думать, не понимая даже, следует ли ему по-прежнему бояться или, несмотря на все угрозы и учиненное самоуправство, поздравить себя с этой встречей. Он не ответил, ожидая, что Пардальян закончит свою мысль. Последний, сочтя его молчание за одобрение, продолжил:

— Итак, я прошу вас освободить Жеана Храброго… Взамен же я разрешаю вам взять все, что вы найдете в том месте, которое указано в только что возвращенной вам бумаге.

Кончини изумленно вскинул голову.

— Как, милостивый государь, вы хотите?.. Но ведь это сокровище принадлежит вашему сыну…

— Я понимаю вас, сударь, — сказал Пардальян с таким видом, что Кончини, будь он знаком с шевалье поближе, призадумался бы. — Вы намекаете, что я не имею права потерять десять миллионов моего сына. Но заметьте, что я вовсе не знаком со своим сыном и не знаю, познакомлюсь ли с ним когда-нибудь. С Жеаном же Храбрым я, напротив, знаком и, как уже сказал вам, принимаю в нем участие.

Еще более изумленный Кончини, обуреваемый смутными подозрениями, прошептал:

— Однако десять миллионов, черт побери! Это не такая сумма от которой легко отказываются.

Он сказал эти слова себе под нос, но достаточно громко, чтобы быть услышанным, и стал внимательно вглядываться в лицо собеседника.

Пардальян казался очень серьезным. Кончини придирчиво изучал его, но не заметил ни малейшего намека на насмешку или смущения. У этого субъекта был скорее вид простака. Сопоставляя сей факт с поступками и словами незнакомца, флорентиец начал склоняться к мысли, что перед ним если не безумец, то человек, по крайней мере, с изрядно повредившимся рассудком. Однако Кончини не разглядел сиявшего в глазах шевалье ликования, и не уловил иронии в словах, произнесенных совершенно естественным тоном:

— Подобные сомнения делают вам честь. Но будьте спокойны, богатство, которое я вам дарю, — ничто по сравнению с тем, что я уже дал своему сыну. Так что не беспокойтесь на этот счет.

— Значит, вы богаты? — вскричал Кончини с невольным почтением.

— Я баснословно богат, — загадочно произнес Пардальян.

И добавил:

— Вы соглашаетесь или нет, сударь?

Все происходящее переполняло Кончини безмерным удивлением. Судите сами. Сначала претерпеть угрозу разоблачения, которое могло бы прямиком отправить его на эшафот. Затем подвергнуться оскорблениям и насилию. Оказаться в двух шагах от смерти. Быть поруганным, осмеянным, оскорбленным. И все это для того, чтобы в конце концов вновь завладеть драгоценной бумагой и стать законным владельцем сокровища в обмен на освобождение Жеана Храброго.

Это было фантастично, неслыханно, невероятно! Отказ от сокровища сам по себе оставил его безразличным. Ничто не помешало бы ему пытаться завладеть чужим достоянием. Но сколько трудностей предстояло преодолеть, сколько препятствий устранить! Благодаря же этому добровольному дару все трудности и препятствия исчезали как по волшебству. И какое преимущество перед конкурентами, которые вот-вот заявят о себе! Теперь он сможет сказать им: то, что я хочу взять, принадлежит мне, ибо было передано в мою полную собственность.

А что касается Жеана Храброго, то разве не советовала Леонора вернуть этому юному наглецу свободу — на короткое время, разумеется? И неважно, кто откроет двери. Временное освобождение и договор, заключенный с этим странным субъектом, не могли поколебать решимость Кончини отомстить Жеану. Что же до незнакомца, то если флорентиец и предпочел пока забыть многочисленные оскорбления и дерзости, это вовсе не означало, что за них нельзя будет рассчитаться позднее. Но сейчас ради интересов дела следовало сделать вид, будто он вполне примирился со странными манерами этого необыкновенного человека.

Итак, на вопрос Пардальяна Кончини ответил с энтузиазмом:

— Да, corpo di Bacco! Тысячу раз — да! И я желаю сам выпустить узника из тюрьмы.

— Нет, — живо отозвался Пардальян. — Вы же все уже обговорили с мадам Кончини. Итак, оставьте пресловутый ключ у входа, отошлите своих людей, уйдите сами и позвольте меня до завтрашнего дня побыть в вашем доме хозяином.

Поскольку Кончини не сумел скрыть удивления, шевалье добавил с безразличным видом:

— Я предлагаю это, чтобы не показалось, будто вы подчинились мне под угрозой насилия.

С непритворной радостью Кончини вскричал:

— А! Черт побери! Сударь, да вы чрезвычайно любезны! Конечно же, вы правы, для меня было бы мучительно тяжело самому выпустить моего пленника. Но раз вам угодно действовать так, как решили мы с моей супругой, то до завтра я оставляю свой дом на вас… Я даже могу его вам подарить, если вы хотите, и это будет дар от всего сердца.

Пардальян, видя его искренность, с улыбкой произнес:

— Мы с вами пришли к согласию, и теперь я хочу дать вам добрый совет: не предпринимайте ничего против Жеана Храброго и мадемуазель Бертиль де Сожи. Я слежу за судьбой этих молодых людей», следовательно, на своем пути вы всегда встретите меня, господин Кончини. Ваша супруга, которая, кажется, хорошо меня знает, может подтвердить, что — уж не знаю, по какому несчастному стечению обстоятельств — всем, кто меня задевал, приходилось довольно плохо.

Скорее всего, Пардальян не думал, что его слова могут что-либо изменить в решениях Кончини. Он предупреждал итальянца единственно в силу своей поразительной честности. Ему было отлично известно, что флорентиец, привыкший лавировать и отступать перед непосредственной угрозой, тем не менее достаточно мстителен и упорен, чтобы пренебречь опасностью отдаленной, ибо он всегда верил в свои силы и находчивость. Поэтому, вполне естественно, что слова Пардальяна не испугали его, а лишь заставили насторожиться. От тона, которым они были произнесены, у флорентийца неприятно похолодело в затылке, но это продолжалось только мгновение. Кроме того, слова Пардальяна обратили мысли Кончини к тому, что он на время пожелал вычеркнуть из памяти. Он вспомнил о жгучих унижениях, перенесенных из-за этого человека и забытых лишь на те несколько минут, когда радость и изумление, вызванные его отказом от заветного сокровища, вытеснили все другие чувства.

Бессознательная ненависть, которую он с первой минуты почувствовал к Пардальяну, вдруг яростно вспыхнула в его душе… Он бросил на своего противника убийственный взгляд, который любого другого заставил бы побледнеть: шевалье же, перехватив его, лишь пренебрежительно пожал плечами. А Кончини тем временем лихорадочно размышлял: «А! Ты оскорбил меня, ударил, унизил, и ты мне еще угрожаешь!.. Вот как! Ты отец Жеана Храброго, но ты не знаешь этого!.. Corpo di Christo! Если из этого обстоятельства я не сотворю самой прекрасной, самой ужасающей мести, то я больше не Кончини!.. А Бертиль?.. Она обязательно будет моей!.. Леонора говорит, что она в могиле? Пускай. Я извлеку ее из могилы… Я все обыщу и все перерою… Я найду ее!»

Пардальян же, надев маску высокомерной любезности, добавил:

— Вы сильно меня обяжете, если соблаговолите распорядиться и оставите меня хозяином в доме, как мы и договорились.

Кончини — и в этом заключалась его сила — умел сгибаться, чтобы затем выпрямиться более сильным и грозным. Он понял, что в его интересах точно и честно выполнить условия сделки, заключенной с Пардальяном. Ему не хотелось, чтобы какая-нибудь оплошность с его стороны послужила для врага поводом отказаться от своих слов. Не забывал он и про сокровище — про свое сокровище, как он радостно себе говорил; как ни богат был, по его собственному утверждению, этот незнакомец, от десяти миллионов никто не отказывается, не ощутив некоторого сожаления. Кончини, естественно, заключил, что его хотят принудить нарушить данное слово, а этого он решил избежать любой ценой.

Мысленно он уже обрек Пардальяна и Жеана на смерть. Какое значение имеет это перемирие на двадцать четыре часа? Он все равно не простит и не забудет. Когда срок перемирия истечет, он вновь возобновит еще более ожесточенную, чем прежде, борьбу, ибо эти два человека должны быть устранены с его пути. Но в данный момент он все еще находился во власти своего врага, поэтому следовало сделать хорошую мину при плохой игре. Итак, на просьбу Пардальяна Кончини ответил с натянутой улыбкой:

— Пойдемте со мной, сударь.

Они вместе покинули кабинет, и пока Пардальян объяснял троим храбрецам, что, как он и надеялся, с Кончини удалось договориться, тот, со своей стороны, отдавал приказания слугам, отпуская их до следующего дня.

Менее чем через четверть часа Пардальян с Карканем, Эскаргасом и Гренгаем остались полными хозяевами дома. Понятно, что они поспешили извлечь Жеана из его тюрьмы. Но юноша все еще находился под влиянием сонного зелья, так что пришлось дожидаться его пробуждения. Впрочем, торопиться было некуда.

Как только сын Пардальяна открыл глаза, он немедленно схватился за шкатулку. К счастью, она лежала вместе с его плащом и шпагой. Последовали краткое объяснение и изъявление благодарности со стороны Жеана. Чуть позднее пяти часов отец и сын ушли из маленького домика на улице Ра.

Глава 30 МОНМАРТРСКОЕ АББАТСТВО

Постоялый двор «Паспарту» находился на пересечении улиц Сен-Дени и Феронри, между кладбищем Невинных младенцев и церковью Сен-Опортюн. Это был один из самых оживленных кварталов, а бойкий постоялый двор пользовался вполне заслуженной доброй репутацией. На его вывеске — истинном произведении искусства — красовался герб, на котором ослепительно яркой желтой краской была нарисована огромная золотая монета: это и означало «Паспарту», то есть — «отмычка». Наши предки обожали подобную игру слов.

Сюда-то, в маленькую комнату, где два дня назад побывала Бертиль, Пардальян и привел своего сына и двоих приятелей-храбрецов. Третий, Эскаргас, остался караулить приход неведомого «друга Жеана», которого должна была прислать Леонора, чтобы освободить юношу. Пардальяну пришла в голову мысль, что молодому человеку было бы полезно знать имя друга, располагающего доверием Галигаи. Скажем сразу, что сумрак не помешал Эскаргасу, хорошо знавшему Саэтту, узнать его, и наш отважный приятель решил выяснить, куда направился браво после своего неудачного визита в дом на улице Ра.

Пардальян заказал госпоже Николь, услужливой хозяйке гостиницы, один из тех замечательных обедов, что умел заказывать он один. Он знал, что Жеану пришлось поститься два дня и что вскоре ему понадобятся все силы.

В ожидании обеда Жеан попросил Пардальяна об очень значительной услуге — он попросил позаботиться о шкатулке, вещи для него поистине драгоценной, ибо там хранились семейные документы невесты. Разумеется, он рассказал, как они попали к нему в руки.

Пардальян, взяв шкатулку, странным голосом произнес:

— Итак, бумаги принадлежат мадемуазель де Сожи?

— Да, сударь.

Пардальян задумался, а Жеан осведомился с беспокойством:

— Может быть, сударь, вас затрудняет моя просьба?

Пардальян внимательно посмотрел на него и мягко ответил:

— Отнюдь нет, мой мальчик. Я сейчас же тщательно спрячу то, что вы мне доверили, а как только вернусь, мы немедля сядем за стол.

Уладив дело, которому он придавал очень большое значение, Жеан, звонко рассмеявшись, воскликнул:

— Пожалуйста, поторопитесь, сударь. Я умираю от голода. И погибаю от жажды… хотя и выпил целых два стакана воды.

Пардальян отсутствовал не более двух минут. Вскоре они уже сидели за столом и в ожидании пышущей жаром яичницы поглощали многочисленные закуски. Во время еды Пардальян объяснил, как ему удалось выручить Жеана.

— Это предельно просто, — промолвил он с равнодушным видом. — У меня состоялось объяснение с Кончини со шпагой в руках. Поначалу он заартачился. Невероятно, до чего эти итальянцы упрямы! Полагаю, ему не слишком сладко пришлось: я, надо сказать, слегка помял его, а потом еще и поцарапал. Зато он понял, что надо быть сговорчивее. Так что когда я попросил его покинуть дом, оставив меня за хозяина на пару часов, он не заставил себя уламывать. Вот и все.

Заметим, что Пардальян ни словом не обмолвился о подслушанном им разговоре между супругами Кончини. У Пардальяна были свои понятия, отличавшие его от прочих людей. Ему удалось стать свидетелем важной беседы. Он принял к сведению полученную информацию, но вовсе не считал нужным о ней распространяться. Ведь пересказывая кому бы то ни было угрозы, адресованные ему самому, он потерял бы к себе уважение. С другой стороны, не в его привычках было хвастаться. В результате беседа его с Кончини, как мы помним, довольно бурная, свелась к небольшой перепалке.

Нельзя сказать, чтобы слушатели безоговорочно поверили шевалье, восхитившись тем, как легко Кончини согласился на его просьбы. Разве что Каркань всегда верил всему, что ему говорили. Жеан и Гренгай не были введены в заблуждение. И юноша высказал свою мысль, качая головой:

— Я думаю, сударь, все было не так просто, как вы сказали. Ну да ладно, не хотите вдаваться в подробности — не надо. Как бы то ни было, вы оказали мне еще одну услугу и я вновь обязан вам жизнью. Правда, я уже сбился со счета, сколько раз…

— Вот и не надо считать, — быстро перебил его Пардальян. — Попробуйте лучше это пирожное. Госпожа Николь готовит их своими белыми ручками и они ей очень удаются.

Пардальян, не подавая вида, старался побыстрее покончить с ужином. Хотя он и обошел молчанием ту часть разговора между Галигаи и Кончини, которая касалась Бертиль де Сожи, сам он не забывал об этом ни на секунду. Галигаи выразилась недвусмысленно: по ее словам, девушка находилась в могиле, и для нее было бы лучше умереть.

Нынче утром шевалье, правда, наведался в Бычий дворец. Там ему сообщили, что девушка у себя в комнате. Правда, сам он ее не видел, но у него не было оснований не доверять слугам своего друга герцога д'Андильи. Он удовлетворился тем, что посоветовал удвоить бдительность на время отсутствия хозяев и не преминул обследовать окрестности дома. Не заметив ничего подозрительного, он удалился успокоенным.

Теперь же ему не терпелось узнать, как там обстоят дела. В глубине души он сознавал, что надежды нет. Галигаи была не из тех женщин, что хвастают зря. Ее категоричное утверждение должно было быть правдой. Но он не сразу повел молодого человека на улицу Фур, поскольку видел, что тому надо восстановить силы.

Благодаря изобилию изысканных вин и роскошных яств Жеан, так сказать, воскрес, и шевалье, оставив Гренгая и Карканя мирно переваривать великолепный ужин, предложил Жеану (который, разумеется, не заставил себя упрашивать) нанести визит Бертиль.

По пути Пардальян, деликатный, как женщина, сделал все возможное, чтобы подготовить своего спутника к тяжкому удару.

В резиденции герцога д'Андильи они узнали от мажордома, что Бертиль еще утром покинула дом. Уловив выразительный взгляд Пардальяна, достойный слуга поторопился прибавить:

— Монсеньор и вы сами, господин шевалье, приказали нам приглядывать за этой девушкой, однако же не велели удерживать ее здесь против воли.

— Значит, девушка покинула дом добровольно?

— Да, господин шевалье. Поэтому мы и не волновались. На мои почтительные вопросы она мне ответила, что ей надо отлучиться. Непременно надо — таковы были ее собственные слова. Более того, ее не будет всего несколько часов, сказала она, так что тревожиться не стоит. Не имея никаких предписаний на этот счет, я должен был склониться перед столь ясно выраженной волей.

Оставим Пардальяна и Жеана расспрашивать людей герцога, в чьих лучших намерениях нельзя было усомниться, и объясним читателю, что же здесь произошло.

Утром, почти в тот же час, когда епископ Люсонский пришел к Кончини, в Бычий дворец постучалась некая старуха, заявив, что хотела бы поговорить с мадемуазель де Сожи. Мажордом довольно грубо ответил, что не знает такой особы, и стал выпроваживать назойливую посетительницу.

Случаю было угодно, чтобы Бертиль из своей комнаты услышала имя «Сожи»; старуха выкрикивала его во все горло, словно предвидя, что за этим последует. Фамилию эту — так по крайней мере считала девушка — знали только пять человек: король, Жеан, Пардальян (который был ей известен как граф де Маржанси) и, наконец, герцог и герцогиня д'Андильи. Однако никого из этих пяти в тот момент не было в доме. Бертиль поэтому решила, что старуха имеет поручение от кого-то из пятерых. Король наверняка полагал, что она на улице Арбр-Сек. Стало быть, это была не его посланница. Кроме того, король прислал бы свитского дворянина или кого-нибудь из своих офицеров. Это не могли быть и герцог с герцогиней, ибо они накануне уехали в свое имение и собирались вернуться в Париж на следующий же день. Итак, весть исходила от Жеана или графа де Маржанси. Разумеется, она в первую очередь подумала о Жеане, и сердце ее тревожно забилось. А старуха вопила именно то, что не могло не взволновать Бертиль:

— Если вы меня не допустите к благородной даме, случится большое несчастье, за которое вы будете отвечать.

И тут же прибавляла слезливым голосом:

— Мой добрый господин, взгляните на меня. Скажите, чего вы боитесь? Ведь я одной ногой стою в могиле!

Беспокойство Бертиль удвоилось, и она без дальнейших колебаний велела впустить старуху. Мажордом счел свой долг выполненным. Он получил приказ и не отвечал за его последствия. Кроме того, старуха была права: какое зло могла причинить дряхлая женщина с трясущейся головой и опирающаяся на клюку? Вдобавок никто не давал мажордому распоряжения обращаться с девушкой как с пленницей, что он и подчеркнул позже, давая объяснения Пардальяну.

Итак, посланница вошла в комнату Бертиль, и та смерила ее быстрым, оценивающим взглядом. Это была очень старая женщина, маленького роста, толстая, в крестьянском платье — изношенном и заплатанном, но безупречно чистом. Лицо у нее было добродушное, улыбчивое, располагающее к себе. Человек более искушенный, чем юная девушка, быть может, различил бы притаившееся в глазах нежданной гостьи коварство, но Бертиль видела лишь то, что сразу бросалось в глаза, а во внешности старухи не было ничего настораживающего.

— Кто вас прислал, голубушка? — спросила она живо.

— Дворянин, с которым случилось несчастье. Речь идет о его жизни, — ответила старуха.

— Жеан Храбрый? — вскричала Бертиль, встревожившись и страшно побледнев.

— Мне такого имени не называли, — сказала старуха, потупясь. — Мне говорили о шевалье де Пар… давай… деван… дальян… Пардальян, вот как.

Бертиль вздрогнула. За Жеана она перестала беспокоиться, зато имя Пардальяна, для нее неожиданное и произнесенное столь внезапно, заинтриговало ее в высшей степени.

— Так это господин де Пардальян вас прислал? — спросила она удивленно. — Но я его не знаю.

— Ну как же! — сказала старуха уверенно. — Это тот самый дворянин, что привел вас сюда прошлой ночью. По крайней мере, он мне так сказал.

— Как? — воскликнула Бертиль в недоумении. — Но меня привел сюда не господин де Пардальян, а граф де Маржанси.

— Верно! — радостно крикнула старуха, пристукнув клюкой по паркету. — Шевалье де Пардальян — это и есть граф де Маржанси. Он мне это говорил, да только в моей памяти, красавица, все имена путаются.

Некоторое сомнение закралось в душу девушки. Она быстро позвонила в колокольчик, и тут же появилась миловидная горничная.

— Скажите, — небрежно спросила Бертиль, — знают ли в этом доме господина шевалье де Пардальяна?

— Конечно, — ответила горничная. — Это он привел вас сюда, мадемуазель.

— Итак, граф де Маржанси?..

— …и есть шевалье де Пардальян, — с улыбкой закончила горничная. — Это его причуда. Кажется, он предпочитает это имя другим.

Бертиль, поблагодарив горничную улыбкой, отпустила ее.

— Так значит, — произнесла она взволнованно, — вас прислал этот храбрый дворянин? И вы говорите, он ранен? Серьезно ли? Скажите мне скорее. Ничего не скрывайте.

Но теперь уже старуха проявила недоверчивость и осмотрительность.

— Погодите! — сказала она. — Прежде я должна увериться, что вы и есть та самая особа, кого разыскивает этот человек. Я должна вам задать два вопроса… Извините меня, прекрасная госпожа, я поступаю так, как мне приказали.

— Посмотрим, что это за вопросы, — согласилась Бертиль.

— Вы ли дочь женщины, которая некогда была невестой графа де… Проклятая память! Графа де Во… Во… Вобрен! Вспомнила!

— Это я, — сказала Бертиль без колебаний.

— Есть ли у вас бумаги, которые касаются шевалье де Пардальяна и его сына?

— Какие бумаги? — спросила, вновь насторожившись, Бертиль.

— Ах Господи, я не знаю. Мне ничего не объяснили. Сказали только: «Бумаги, которые касаются меня и моего сына». Я просто повторяю…

— В самом деле — да, у меня есть бумаги, которые интересуют господина Пардальяна и его сына.

— Тогда, — сказала старуха с удовлетворением, — вы действительно та, кого я ищу… и я вам расскажу все как на духу. Повторю, как смогу, слова этого благородного дворянина. Кажется, он был другом графа, жениха вашей матери. Вот так. И этот благородный дворянин намеревался расспросить вас о бумагах. Но всего час назад он упал с лошади и проломил себе череп! Очень хорошо. То есть, я хотела сказать: какое несчастье!

Следует отметить, что если у Бертиль и были подозрения, то теперь они окончательно развеялись. Все сказанное посланницей вполне согласовывалось с реальными фактами.

Ведь она не говорила о бумагах ни одной живой душе и поэтому имела право считать, что никто в мире не знает об их существовании. Кроме, разумеется, того человека, которому они предназначались. Очевидно этим человеком был шевалье де Пардальян. Так предположила Бертиль и немедленно уверила себя, что не ошиблась.

Почему шевалье, зная о документах, не явился раньше? Ответ был очевиден: она сама таила свое имя. Как только оно стало известно шевалье, тот последний поторопился увидеться с ней. Это показалось ей вполне естественным: конечно, он должен был поговорить с ней.

Теперь она упрекала себя за то, что так долго хранила инкогнито. Ей давно следовало найти господина де Пардальяна. Допустим, она не могла сама начать поиски, ибо была юна, одинока и неопытна. Но по крайней мере она не должна была мешать шевалье, скрывая свое имя. Теперь у нее не было сомнений, что Пардальян давно уже искал ее.

Бертиль принадлежала к числу тех благородных натур, которые всегда преувеличивают оказываемые им услуги. (Пардальян был таким же. ) Короче говоря, она была глубоко тронута простотой и тактичностью, с которыми граф де Маржанси помог ей.

Но он был любезен и добр не только с ней. Она помнила, как высокомерно и решительно отказался он подчиниться королю, который приказал ему арестовать того, кого она любила. Она помнила то мужество и отвагу, которые он проявил, желая спасти жизнь и свободу Жеана. Услуги, оказанные дорогому вам человеку, ценятся много выше тех, что оказаны вам лично.

И ее охватили восторг и благодарность к Пардальяну, казавшемуся ей рыцарем, паладином героической эпохи. Восторженные речи изысканной и прекрасной герцогини д'Андильи только усугубляли это чувство уважения.

К несчастью, ей не пришла в голову мысль, что в его отсутствие некий мошенник мог выкрасть семейные секреты.

Она вдруг узнала, что Пардальян и граф де Маржанси, за которого она с радостью отдала бы жизнь, это одно и то же лицо. Одновременно она узнала, что тот, кого она считала своим благодетелем, стал жертвой несчастного случая, что он ранен и быть может, смертельно. Ее горе было жгучим и очень искренним. Она мгновенно поняла, что Пардальян хочет ее видеть, и позабыла, что сама она находится в опасности. Она была готова на все и живо воскликнула:

— Он хочет меня видеть, не так ли?

— Да, добрая госпожа, если вы соблаговолите последовать за матушкой Мари-Анж. Это мое имя, и я к вашим услугам.

— Да-да, мы выходим немедленно!

И она, не теряя ни секунды, взяла из шкафа с одеждой, которую герцогиня подарила ей, коричневую накидку и торопливо набросила ее на плечи, не заметив радостных искорок, блеснувших в глазах матушки Мари-Анж.

— Идемте скорее, — сказала она.

— Секундочку, добрая госпожа. Дворянин советовал хранить полную тайну. Это касается бумаг. Вы же знаете, есть много мерзавцев, что любят совать повсюду свои гадкие носы.

Надо думать, этот совет полностью отвечал представлениям Бертиль, поскольку показался ей совершенно естественным, и она кивком выразила свое согласие. Однако же она не захотела тайком покидать гостеприимный дом и велела позвать мажордома. Тот, увидев, что она собирается выйти, уже набросив на плечи накидку, взволнованно воскликнул:

— Мадемуазель собирается уйти? Но разве мадемуазель не знает, что ей угрожает опасность? Монсеньор настоятельно просил напоминать ей об этом.

— Мой друг, — сказала Бертиль с теплотой, — мне необходимо выйти в город, и я не могу колебаться только потому, что мне что-то грозит. Однако, — поторопилась она добавить, — успокойтесь, со мной ничего не случится, и я безусловно вернусь до наступления темноты.

Все это было произнесено хотя и мягко, но весьма решительно. Мажордом — хорошо вымуштрованный слуга — не осмелился далее настаивать и поклонился. Его удивление было так велико, а уход девушки столь стремителен, что он не сообразил дать ей провожатых. Когда же он об этом подумал, то девушка была уже далеко, а поиски в окрестностях улицы Фур ни к чему не привели.

Тем временем старая Мари-Анж, казавшаяся слишком уж бодрой, несмотря на свои возраст и полноту, увлекла Бертиль на улицу Монмартр, заполненную толпой, в которой они и затерялись.

Опустив на лицо капюшон, девушка спросила:

— Матушка, куда вы меня ведете?

— В деревню Монмартр, моя прекрасная госпожа.

У Бертиль не возникло никаких сомнений. Это было далеко, но она бы не отказалась и от более далекого путешествия. Неподалеку от Бычьего дворца они столкнулись с монахом Парфе Гуларом, по обыкновению пьяным. Со свойственной ему наглостью он уставился на женщину, которая, казалось, старалась укрыться от взоров любопытных прохожих.

Матушка Мари-Анж, судя по всему, отличалась строгими принципами. Грозно замахнувшись клюкой, она обрушила поток ругательств и упреков на бесстыдного монаха, позорившего свой сан. Толстяк прошел мимо, громко хохоча и отпуская сальные шуточки…

Возле Монмартрских ворот, совсем рядом с церковью святой Марии Египетской, у которой Мари-Анж не забыла осенить себя крестным знамением, из-за резкого движения капюшон внезапно упал с головы девушки. Одну секунду ее прекрасное лицо было открыто.

Бледный рыжеволосый мужчина с туманным взором мечтателя в это самое мгновение выходил из церкви. Он словно окаменел на паперти, устремив страстный взгляд на прекрасное видение. Выражение исступленной радости осветило его изможденное лицо, отмеченное, казалось, роковой адской печатью.

Две женщины миновали городские ворота и углубились в улочки предместья. Мужчина пошел следом за ними, не сводя глаз с изящной девичьей фигурки.

Вскоре все трое перешли маленький мост через сточную канаву. Эта сточная канава, поросшая ивами, была проложена под открытым небом за стенами Парижа и тянулась от ворот Тампль до самой реки [31]. Перейдя мостик, они взяли влево, обогнули Гранж-Бательер с развалинами церкви, разрушенной во времена Лиги, и подошли к перекрестку, где возвышался огромный каменный крест. Рядом с этим крестом начиналась довольно крутая дорога, которая шла вдоль стены Монмартрского аббатства, пересекала некое подобие площади с эшафотом посередине, проходила перед часовней Святого Петра и спускалась с другой стороны горы.

Эту-то дорогу и выбрала Мари-Анж. Спустя несколько минут она остановилась у ворот аббатства. У Бертиль, очевидно, были веские основания опасаться монахов, будь они мужчинами или женщинами. Впервые у нее возникли неясные подозрения. Она остановилась, посмотрела на старуху и спросила:

— Так мы направляемся в аббатство?

— Да, госпожа. Именно здесь вас ожидает дворянин.

— У монахинь? — воскликнула Бертиль, отпрянув.

Нимало не смутившись, Мари-Анж объяснила:

— И да, и нет. Да — потому что я состою на службе у святых сестер и живу в обители. Нет — потому что у себя в доме я хозяйка. И это ко мне был перенесен раненый дворянин.

Объяснение вполне удовлетворило девушку, и она молча последовала за старухой за ворота аббатства. Красавица Клодина де Бовилье не была больше аббатисой в аббатстве на Монмартре. Она ведала судьбами монастыря в Пон-о-Дам. В течение вот уже одиннадцати лет монахини Монмартра находились во власти Мари де Бовилье. Некоторые летописцы утверждают, что она была сестрой Клодины. Мы не осмеливаемся на этом настаивать.

Мари де Бовилье не было и двадцати четырех лет, когда она стала аббатисой этой странной обители, похожей скорее на один из бесчисленных домов разврата, которыми изобиловал в то время Париж, чем на приют монахинь.

Возглавив монастырь, юная особа внезапно ощутила благодать. Та, которая накануне, будучи еще рядовой инокиней, являла собой пример разнузданного бесстыдства, буквально в один день сделалась образцом суровости и добродетели.

— Это ее право, — рассуждали монахини, с недавнего времени находившиеся в ее власти.

Разумеется, это было ее право. И новообращенная решила употребить свою власть, дабы заставить всех вокруг следовать своему примеру и ступить на путь истинный.

Монахиням, за долгие годы привыкшим к свободным порядкам, эта строгость предписаний и необходимость соблюдения устава вовсе не была любезна. Случались ужасные бунты, в ходе которых новая аббатиса много раз оказывалась на волосок от гибели. Овечки превращались в тигриц.

Однако Мари де Бовилье, которая прежде, казалось, была занята лишь многочисленными любовными интрижками, вдруг выказала себя женщиной с головой, наделенной неукротимой энергией, железной волей и дьявольской властностью. Она разгадывала все заговоры, подавляла всякое возмущение, обуздывала все бунты. Разнузданные монахини с изумлением обнаружили в этой юной красавице, великосветской даме, с мягкими и обворожительными манерами властную правительницу, перед которой все должны были склониться. И те, которые предприняли последнюю и безнадежную попытку сопротивления, узнали на собственном горьком опыте, что эта белая ручка — изнеженная и душистая — никогда не выпустит ту власть, что досталась ей волею судьбы.

Итак, святым сестрам оставалось одно: смириться и вернуться к порядкам, слишком долго ими попиравшимся. В то время, о котором мы ведем рассказ, в монастыре царила строжайшая дисциплина. Аббатиса находилась в полном расцвете сил, ибо ей не было еще и тридцати пяти лет, и деспотически властвовала над обителью; никто не осмеливался тягаться с ней.

Следует, однако, сказать, что Мари де Бовилье заботилась не только о спасении душ, но и о благоденствии плоти, занимаясь всеми делами общины и стремясь к тому, чтобы монастырь становился все богаче и богаче. Она преследовала эту цель с таким упорством и так мало беспокоясь об используемых ею средствах, что можно было подумать, будто величие и процветание монастыря — это единственное, что занимает ее в жизни.

Безусловно, аббатство сильно изменилось с тех пор, как в одном из наших предыдущих романов мы приводили туда читателя. Дни нищеты остались в прошлом и даже стерлись из памяти. Нынче в обители царило изобилие. Прочная ограда окружала монастырь, так что напрасно было бы искать в ней самую узкую щелочку, чтобы тайком проникнуть внутрь. Стены были высокие и очень надежные. За фруктовыми деревьями ухаживали опытные садовницы. Кустарник давал густую тень, огород и виноградник были заботливо обработаны, крылья мельницы усердно крутились. Риги, погреба, чердаки и подвалы ломились от припасов. Молочные коровы, овцы и свиньи толпились в стойлах и свинарниках. Тучи голубей кружили над голубятнями. Сотни и сотни разных домашних птиц кудахтали, гоготали и крякали на птичьем дворе.

Еще несколько лет усилий — и аббатство непременно обретет былые блеск и великолепие. И все это благодаря талантам аббатисы Мари де Бовилье, которая умела находить себе могущественных покровителей — например, отца Котона, духовника Его Величества Генриха IV.

На самой вершине холма, или горы, как говорили раньше, вокруг часовни Святого Петра располагались постройки — частью внутри ограды, частью вне ее. Те, что были внутри, занимали монахини и несколько мирянок — незамужних женщин, бедных крестьянок, искренне и наивно набожных, которых монастырская жизнь непреодолимо притягивала, и которые не могли дать обета, но были тем не менее счастливы и горды оттого, что жили в общине и постоянно видели святых сестер и даже беседовали с ними. Честь эту они оплачивали тем, что выполняли в обители самые грязные работы.

В постройках, расположенных с внешней стороны ограды, были хозяйственные службы аббатства.

Матушка Мари-Анж как раз повела Бертиль к этим строениям. В глубине садика, окруженного забором, стоял павильон — с виду привлекательный, утопающий в зелени и цветах, с крыльцом из трех ступенек. Мари-Анж широко раскрыла дверь и посторонилась, чтобы пропустить девушку, которая смело шагнула внутрь. Тогда старуха быстро захлопнула дверь, дважды повернула в замочной скважине ключ, положила его в карман и преспокойно удалилась.

Услышав скрежет ключа, Бертиль поняла, что попала в ловушку, и бросилась к двери. Слишком поздно! Она заметила окно, подбежала и распахнула его. Оно было затянуто густой железной сеткой. Девушка принялась кричать, звать на помощь, но никто не откликнулся, И тут Бертиль поняла, что услышать ее могут разве что монахини, которые, разумеется, остерегутся ей отвечать. И она замолчала.

…Бледный мужчина следовал за девушкой и ее спутницей до самых ворот Монмартрского аббатства. Постояв там какое-то время в надежде вновь увидеть ту, которую безнадежно любил, он решил вернуться в Париж, Уходя, он бормотал:

— Раз она не появилась, значит, без сомнения, она искала убежища в этом монастыре и, к счастью, нашла его. Она поняла, что ей небезопасно оставаться в городе, и решила укрыться за высокими стенами обители. — Тут он вздохнул. — Наверное, я ее больше не увижу! Что ж, это не главное. Главное — это то, что она ускользнула от коронованного волка!.. Но вот Жеан Храбрый, как же он будет несчастлив!.. Ба! Он поступит, как я, он смирится!

Начинало темнеть. Внизу у склона холма виднелись дома Парижа, в которых одно за другим зажигались окна, похожие на светящиеся глаза, открытые в ночь.

Он вернулся к перекрестку. Крест в сгущающихся сумерках протянул к нему свои перекладины, словно преграждая путь.

И тут таинственная сила остановила молодого человека. Он поднял глаза и мгновение смотрел на крест. Потом на его лице появилось выражение безысходного отчаяния, из груди вырвалось рыдание, и вдруг он тяжело упал на колени. Сильно ударяя себя в грудь, словно желая разбить свое сердце, он хрипел:

— Жан-Франсуа, Жан-Франсуа! Почему ты радуешься несчастью человека, который пожалел тебя?.. Человека, который протянул тебе спасительную руку, который накормил тебя, когда ты умирал от голода, который ласково говорил с тобой, чтобы ободрить?.. Почему ты радуешься, Равальяк? Да потому, что ты знаешь, что он любим… а ты, ты — нет! Ты говоришь себе, — нет, ты громко кричишь: «Тебя не полюбят, Жан-Франсуа, ибо ты отлично знаешь, что дни твои сочтены… что палач уже занес руку над тобой. „ Лицемер! Равальяк, ты — лицемер! Ведь в глубине души ты надеешься, что это чудо свершится, что ты будешь любим ею, ты — осужденный, презренный!.. Ты говорил: «Он один достоин любви, потому что он добрый, смелый и благородный. Я ничто перед ним, я уже приговорен к страшной смерти!“ Нет, Равальяк, ты лицемер, ты обманщик, ты лжец, как тот другой, коронованный еретик… Ты завидуешь, Жан-Франсуа, завидуешь своему благодетелю, твое сердце переполнено ядом… И ты осмеливаешься быть судьей?!.

Он стукнулся лбом о камни дороги и воскликнул:

— Господи! Господи! Сжалься надо мной!.. Просвети меня! Защити! Побори демона, который терзает мою душу!

Долгое время он оставался простертым в пыли молясь, рыдая, воя от боли и безумия, но мало-помалу покой сошел на него, он поднялся и пошел в Париж… Сама судьба вела его и указывала ему путь.

Глава 31 СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ БЫВШЕГО УЧИТЕЛЯ ФЕХТОВАНИЯ

Покидая маленький дом Кончини, Саэтта спрашивал себя, что ему следует делать.

— Предположим, — говорил он себе, — Жеан по какому-то счастливому стечению обстоятельств, которые мне не известны, сумел ускользнуть… Или же я явился слишком поздно, и Кончини убил его и успел избавиться от трупа. Так что же здесь произошло? Если Жеан жив, он вернется к себе. Итак, я должен ждать его там. А если Кончини украл у меня месть… — он заскрежетал зубами, — то синьора может готовить себе вдовьи одеяния.

Приняв решение, он торопливо направился к дому Жеана и скрылся за дверью.

Эскаргас не терял его из виду. Когда же он увидел, как Саэтта входит в дом командира, он счел свою миссию выполненной и во весь дух помчался к постоялому двору «Паспарту».

Жеан никогда не затруднялся запирать дверь на ключ. После того, как пара грубых ударов остались без ответа, Саэтта толкнул дверь и вошел в комнату.

Здесь почти не было мебели, кроме простого стола, двух стульев, сундука, служившего одновременно буфетом, узкой кушетки и — наиболее роскошной детали этой скудной обстановки — большого кресла во вполне приличном состоянии. На камине располагалась кое-какая кухонная утварь: котелок, вертел, чайник, свидетельствовавшие о том, что хозяин дома в случае необходимости готовил пищу собственноручно. Это бывало в те дни, когда слишком тощий кошелек не пускал Жеана в кабачок. Юноша даже не без гордости хвастался, что не знает себе равных в переворачивании яичницы. (Несмотря на кажущуюся легкость, это процесс не так прост, как вы думаете.)

Саэтта был голоден. Он раскрыл сундук-буфет, но не нашел там ничего съестного. Разве что несколько бутылок вина показались ему достойными внимания. Он взял одну из них, уселся в кресло и принялся терпеливо ждать, потихоньку отпивая из бокала.

Стемнело, но он не стал зажигать света. В темноте ему лучше мечталось. Девять часов пробило на Сен-Жермен-л'Оксеруа, когда он услышал на лестнице шаги, которые тут же узнал. Улыбка осветила его грубую физиономию, и он с радостью воскликнул:

— Это Жеан!

В нетерпении он даже выбежал на лестницу и, свесившись в темноту, спросил:

— Это ты, сын мой?

— Да, — коротко ответил голос.

Это и в самом деле был Жеан. Удар, который он получил, когда узнал об исчезновении Бертиль, совершенно оглушил его. К счастью, он принадлежал к тем натурам, которых несчастье заставляет собрать все силы, а не убивает. То есть, он был по натуре настоящий борец, и сражение было частью его естества, причем в сражении он не терял хладнокровия.

Пардальян, который весь вечер тайком наблюдал за сыном, видел, что он великолепно владеет собой. Он только сильно побледнел, а его прекрасные черные глаза, унаследованные от матери, лихорадочно блестели.

Тщательно расспросив мажордома, Пардальян и Жеан узнали очень немногое: Бертиль ушла со старой крестьянкой, с которой у нее состоялся секретный разговор.

Кто была эта старуха? Что она сказала девушке? Куда она ее повела? Эти вопросы остались без ответа. Пардальян, который слышал, как Галигаи уверяла, будто девушка похищена, сказал себе, что мегера подослана женой Кончини. Большего он, к сожалению, не знал.

Он не знал также, что Леонора лгала, рассказывая о том, что епископ Люсонский в свою очередь приписывал себе. Но Ришелье в этом деле всего лишь следовал указаниям отца Жозефа, так что он тоже солгал.

Нам же стоит вспомнить, что брат Парфе Гулар как будто случайно оказался на пути Мари-Анж и Бертиль, чтобы понять, откуда был направлен удар.

Все это было несколько сложно, и Пардальян, конечно же, не мог догадаться об истине. Правда, какое-то мгновение он спрашивал себя, не следует ли рассказать Жеану то, что он слышал насчет Бертиль. Однако он подумал, что это завело бы дальше, чем хотелось бы, и отказался от этой мысли.

Тем не менее, шевалье твердо решил выяснить, что произошло с девушкой. Он считал, что бедняжку преследуют только из-за документов, которые, как было известно, находились в ее распоряжении. И так как эти бумаги принадлежали ему и весьма его интересовали, то, исходя из своей непостижимой логики, он и решил, будто является первопричиной этих преследований. Поэтому, как считал Пардальян, он и должен был исправить причиненное зло.

Поскольку Бертиль обещала вернуться к вечеру, Жеан не хотел покидать дом герцога д'Андильи до тех пор, пока не наступит ночь, Пардальян был уверен, что она не вернется, но терпеливо ждал вместе с сыном.

Жеан вынужден был смириться с очевидным, и они ушли. По улице Жеан шагал молча, сжав зубы. Так, не обменявшись ни словом, они добрались до постоялого двора «Паспарту».

На постоялом дворе они нашли Эскаргаса, Гренгая и Карканя, терпеливо их ожидавших и убивавших время игрой в кости. Еще трое храбрецов баловались вином, причем очень и очень усердно.

— Ну что, — спросил Жеан, — кто-нибудь пришел? Кто?

Эскаргас, к которому относились эти слова, был уверен, что не выяснил ничего интересного, поэтому ответил мрачно и неохотно:

— Пришел ли кто? Еще бы! Ваш отец, вот кто!

Услышав такое, Жеан нахмурился и искоса посмотрел на Пардальяна. Не заметив в нем никакой перемены, он задал еще один вопрос:

— Куда он потом пошел?

— К вам домой, — ответил Эскаргас. И наивно добавил: — Он волнуется… И его можно понять.

Жеан вздрогнул, на мгновение его взгляд затуманился. Он наклонил голову, словно желая собрать разбегающиеся мысли, и обернулся к Пардальяну. Шевалье, разумеется, все слышал и заметил задумчивость молодого человека. На немой вопрос Жеана он ответил вопросом же, будто сомнение закралось и к нему в мысли:

— Итак, это был ваш отец?

— Кажется, — ответил Жеан, раздраженно пожав плечами.

— В таком случае, — серьезно сказал Пардальян, — мои сомнения были неосновательны. И я искренне сожалею, что поделился ими с вами.

— Но все же, — настаивал Жеан, — что именно вы предполагали? Скажите мне, прошу вас.

— Зачем? — спросил Пардальян с внезапной холодностью. — Очевидно, я ошибался, ведь речь идет о вашем отце.

Жеан готов был воскликнуть: «Но он мне не отец!», однако промолчал. Почему? Он и сам этого не знал. Он взял руку Пардальяна, крепко сжал ее и проникновенным тоном произнес:

— Извините меня, сударь, что я не благодарю вас так, как следует… Но вы же видите: я совсем потерял голову.

Пардальян посмотрел на него долгим сочувственным взглядом. Он явно жалел юношу.

Внешне Жеан казался спокойным и даже силился улыбаться. Но он был смертельно бледен, и в расширенных глазах его читалось отчаяние. Чтобы подавить слезы, ему требовались выдержка и невероятное усилие, поэтому он был непривычно молчалив. Пардальян хорошо его понимал. Он знал, что молодому человеку требовалось побыть одному, чтобы он мог справиться с обуревавшими его чувствами.

Шевалье искал подходящий повод, чтобы отправить юношу домой, и в конце концов нашел его. Он мягко сказал:

— Идите, дитя мое, не надо заставлять ждать вашего отца, который волнуется… как вам сказали. И не забывайте, что я всегда готов помочь вам в ваших поисках.

Жеан услышал лишь первую фразу. Он громко захохотал, и этот хохот больно отозвался в душе шевалье. Трое храбрецов, понимая, что происходит нечто странное, насторожились и бесшумно поднялись, готовые подчиниться первому знаку. С какой-то бешеной яростью Жеан прорычал:

— Это правда, черт возьми! Мой отец ждет меня! Хороший сын не должен заставлять отца беспокоиться.

И в гневе, тяжело ступая, он ушел, оставив Пардальяна еще более задумчивым, чем прежде.

Трое храбрецов озадаченно следовали за своим предводителем, боясь приблизиться к нему и еле слышно переговариваясь между собой.

— По всему судя, сейчас грянет буря! Не поздоровится тому невеже, который осмелится задеть господина Жеана!

…Войдя в свою мансарду, Жеан высек огонь и зажег лампу. После этого он подошел вплотную к Саэтте и, не говоря ни слова, пристально посмотрел на него.

Саэтта, по-видимому, не заметил ничего угрожающего в его поведении. Он был взволнован и не собирался скрывать свои чувства. Более того, он весь светился от радости. Он был откровенно счастлив. Жеан не мог в этом сомневаться. Ему даже показалось, что он видит на лице старого фехтмейстера выражение грубоватой нежности, которого он раньше никогда не замечал. Он пришел в замешательство и стал вести себя с Саэттой иначе.

Но его приемный отец не обратил внимания на эту перемену. Он взял молодого человека за руку и крепко ее пожал. Он поступал так второй или третий раз в жизни. Удивление Жеана увеличилось, и приступ ярости, который он испытал, узнав, что тот, кого подозревает Пардальян, никто иной как Саэтта, ждущий его дома, этот приступ ярости уже прошел. Теперь он держал себя в руках и ни с кем не собирался делиться своими переживаниями.

Саэтта подвел его к креслу и с нежностью, которой Жеан за ним прежде не знал, сказал:

— Садись, сын мой… Ты, должно быть, устал. Я вижу, ты очень бледен. Но ты цел и невредим, это главное, и я рад… очень рад!

Это уж было чересчур. Никогда Саэтта не говорил и не делал ничего подобного. Удивление Жеана перешло в недоумение, однако же все эти знаки необычного дружелюбия его совершенно не тронули, а напротив, посеяли в его душе смутное беспокойство. Надо сказать, юноша сильно переменился, так как предпочел не распахивать перед учителем фехтования свое ноющее от волнения за Бертиль сердце, а остерегаться приемного отца. Лучше даже сказать, что он занял оборону, словно перед ним находился враг.

Здесь необходимы некоторые пояснения, которые мы дадим как можно короче. Из тех нескольких слов, что сказал Пардальян, отправляя Эскаргаса караулить у дома Кончини, Жеан понял следующее: «Человек, который туда явится, послан Галигаи, это человек, который притворяется моим другом, которому я должен противостоять и которого остерегаться».

Внезапно он узнал, что это был Саэтта. Несколькими днями ранее — до его разговора с Бертиль, разговора, благодаря которому с ним случились стремительные перемены, он бы сказал себе, что тут произошло какое-то недоразумение. Тем более что Пардальян, которому он слепо доверял, поторопился отступить и почти извинялся, узнав, что этот человек — отец Жеана.

Жеана уже довольно долго обуревали всяческие сомнения, касающиеся Саэтты. После своей беседы с Бертиль юноша принялся размышлять о себе и своих близких. Повязка упала с его глаз, и он увидел многих людей в их истинном обличье. Тот нравственный суд, коему он подверг себя, должен был состояться и над Саэттой — его приемным отцом.

Жеан был безжалостен к самому себе. К человеку его воспитавшему — тоже. И в конце концов он пришел к очень серьезному вопросу: «Зачем Саэтта упорно стремился сделать из меня отверженного?».

Ответа он не знал, но стремился узнать.

Когда его освободили из темницы в доме Кончини, Пардальян, честный и благородный дворянин, отказался обвинять отца в заговоре против сына. Жеан его хорошо понял и не стал настаивать на объяснениях. Но юноша никогда не забывал о том, что Саэтта на самом деле не отец ему, и решил наконец сурово поговорить с фехтмейстером и вытянуть из него правду. Но поведение Саэтты привело Жеана в замешательство. Он сказал себе: «Да старик попросту разыгрывает комедию. Какую же цель он преследует? Мне это нужно узнать любой ценой, но здесь нельзя действовать опрометчиво, наобум. Надо хитрить. Что ж, в конце концов я добьюсь своего».

Саэтта был очень далек от подозрения, что ему не верят, ибо знал, что Жеан — человек простодушный, и поэтому принялся с увлечением рассказывать сочиненную заранее неправдоподобную историю о том, как он, узнав о постигшем Жеана несчастье, ринулся на улицу Ра с намерением вырвать своего любимого сына из лап Кончини. Жеан вежливо выслушал и вежливо же поблагодарил.

Помолчав и налив себе еще вина, Саэтта предпринял попытку склонить Жеана захватить сокровище Фаусты. Он туманно намекал, что знает место, где его можно найти: окрестности часовни Мучеников. Неважно, какие доводы он приводил, но покинул он мансарду Жеана в твердой уверенности, что молодой человек прямо-таки жаждет завладеть сокровищем.

Когда Жеан наконец остался один, он задумался.

— Так вот зачем он приходил! Предложить мне кражу. Он давненько пытается сделать из меня вора!.. Но почему он так настаивал? Почему?

И с улыбкой, которая встревожила бы бывшего учителя фехтования, если бы тот ее увидел, он продолжил:

— Ну что ж! Я стану вором… потому что у меня нет другого способа узнать тайную цель, которую столь упорно преследует Саэтта.

Выдержанный Жеаном словесный поединок вновь разбудил в нем человека действия, и мысли его вернулись к невесте. Он долго ходил взад-вперед по маленькой мансарде, как зверь в клетке, и наконец сказал себе:

— Я обыщу все дома в Париже и найду ее… Но вдруг я ее не найду?.. Вдруг она мертва?.. Тогда все просто: жизнь для меня без нее не имеет смысла, и я покончу с собой ударом кинжала. Но прежде я переверну вверх дном весь город. Решено: с завтрашнего же дня берусь за дело. Мне понадобятся все мои силы. Итак, мне надо отдохнуть. Надо лечь и поспать… это необходимо.

Он кинулся на кушетку и закрыл глаза. Усталость и молодость взяли свое: спустя несколько мгновений он уже крепко спал.

Глава 32 ВОСПОМИНАНИЯ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, И ПАРДАЛЬЯН РЕШАЕТ РАЗВЕЯТЬСЯ

После того как Жеан ушел, Пардальян поднялся к себе в комнату и запер дверь на два поворота ключа. Затем он взял порученную ему шкатулку и поставил на стол. Долгое время он размышлял, глядя на ларчик, но не притрагиваясь к нему.

Наконец он вздохнул и зашагал по комнате, по-прежнему погруженный в свои мысли. Всякий раз, когда он проходил мимо стола, он косился на шкатулку. Внезапно Пардальян решился. Он пододвинул кресло к столу, сел и, пожав плечами, проворчал:

— К черту угрызения совести!.. Эти бумаги принадлежат мне… по крайней мере они мне предназначены. Если бы мадемуазель де Сожи знала, что я Пардальян, она бы сама мне их передала. Это бесспорно. Итак, я не делаю ничего дурного. Я просто пользуюсь своим правом.

И он мгновенно вытряхнул содержимое шкатулки на стол. Он брал бумаги одну за другой и бегло их просматривал, ища свое имя. Удовлетворенно кивнув, он отложил два листа в сторону… Остальные шевалье убрал обратно в шкатулку, запер ее и спрятал в сундук, ключ от которого опустил в свой карман.

Сделав это, он снова сел за стол и взял отложенные им прежде два листочка. Первым из них было письмо графа Вобрена, главные отрывки из которого мы цитировали, когда нескромная Колин Коль читала его.

Пардальян читал и перечитывал это письмо, долго его изучая, а затем положил его на край стола и задумался:

— Что это за Луиджи Капелло, граф де Вобрен, который служил госпоже Фаусте и говорил, что он мой друг?.. Черт, если б я мог вспомнить!

Но вдруг лицо его просветлело, и он воскликнул:

— А, черт возьми, так это же тот Луиджи Капелло, тосканский граф, что был отправлен Фаустой к генералу Александру Фарнезе с приказом начать захват Франции во главе своей армии. Это его я задержал и ранил тогда на дороге. О дьявол, как же давно это было!

Порывшись в памяти, шевалье с удовлетворением улыбнулся.

— Вот какие воспоминания возвращаются! — прошептал он. — После того как я ранил и отобрал письмо Фаусты, которое и разорвал у него на глазах, я позаботился о нем, и он был мне очень признателен. Так признателен, что, едва поправившись, пришел меня благодарить, уверяя, что он мой должник и что я могу располагать им как истинным другом.

Шевалье неопределенно улыбнулся и добавил:

— Мой должник! Гм! Это даже странно. Ведь если бы я его не ранил, я бы не имел возможности потом о нем заботиться. Мой друг! Пожалуй: это письмо подтверждает, что он и впрямь им стал. Это был храбрец, настоящий дворянин и к тому же добряк.

Довольный, что эта загадка разрешилась, шевалье перешел к следующей.

— Саэтта!.. Кто такой этот Саэтта?.. Помню, когда я преследовал (как же давно это было!) Моревера, убежавшего в Италию, мне встретился некий учитель фехтования из Флоренции, который изобрел один удар и скромно назвал его «саэтта» — молния! Подумаешь!.. Школьный удар, который я разгадал с первого раза. Однако будем справедливы: этот учитель был неплохим фехтовальщиком.

Тот Саэтта, о котором идет речь в письме, не мой ли флорентийский учитель фехтования? Почему бы и нет? В письме говорится: браво, наемный убийца, человек, способный на все. В некоторых обстоятельствах фехтмейстер вполне может стать человеком, способным на все.

Мгновение он размышлял, откинувшись на спинку кресла и уставившись в потолок. Потом продолжил:

— В этом нет ничего невозможного, и Саэтта мог бы сообщить мне необходимые сведения. В любом случае письмо Вобрена дало мне то, что я давно искал: след, конец нити. Черт побери! Я обязательно размотаю эту нить и приду к чему-нибудь… или я больше не шевалье де Пардальян. Мне надо найти этого Саэтту… если, конечно, он не умер, что тоже возможно. Если же он жив, я отыщу его, и тогда он мне скажет, что сталось с моим сыном…

Он машинально повторил, находясь в глубокой задумчивости:

— Мой сын!.. Удивительно, но эти слова никогда не производили на меня такого впечатления, как сейчас. Почему?

Он еще поразмыслил и проворчал:

— Этот молодой человек, который меня так занимает… За свою жизни я не раз проникался внезапной симпатией к едва знакомым людям. Почему же то, что прежде казалось мне совершенно естественным по отношению к другим, теперь так меня озадачивает?

И Пардальян, нахмурившись, произнес:

— Удивительно, до чего этот юноша похож на меня в мои двадцать лет! Когда я слышу его голос и вижу его поступки, мне кажется, что это я, только молодой. Господи! А вдруг Жеан — это мой…

Он резко отодвинул кресло и опять взволнованно зашагал по комнате.

— Нет, этого не может быть, — сказал он себе наконец. — У него есть отец… Значит, я ошибаюсь. Это ясно… И однако же!..

Он вернулся к столу и положил руку на второй листок, бормоча:

— Двадцать лет я нимало не беспокоился об этом ребенке. Я говорил себе: «Сын Фаусты! Если он хоть немного похож на мать, он не может иметь ничего общего с отцом. Лучше нам с ним никогда не встречаться. « И вот сейчас я познакомился с Жеаном… И зовут его почти так же, как меня…

Он подумал еще мгновение и вдруг резко встряхнул головой:

— Семнадцать лет я преследовал проклятого Моревера, чтобы убить его, а настигнув, помиловал. И не моя вина, что он умер от страха. Двадцать лет я не интересовался — или почти не интересовался — своим сыном. Но кто может поручиться, что я вот-вот не отыщу его и не полюблю такой же нежной любовью, какой любил меня мой отец? Все возможно в этом мире, и все в свое время приходит к тому, кто умеет ждать. Так подождем же.

Он снова уселся в кресло и сказал себе:

— Взглянем-ка на эту бумагу.

Это оказался один из тех листков, что так живо заинтересовали госпожу Колин Коль; правда, ей не удалось прочитать их из-за того, что они были написаны на иностранном языке — скорее всего на латыни.

Листок, который матрона отдала Парфе Гулару, и в самом деле был написан на латыни. Но тот, что в данный момент находился в руках у Пардальяна, был на испанском языке. Пардальян, который неоднократно бывал в Италии и Испании, говорил по-испански и по-итальянски так же свободно, как и по-французски.

Он стал внимательно читать и вскоре прошептал:

— Однако как странно… Бумага, которая есть у Кончини и которую он мне дал проглядеть, хотя и не совсем добровольно, является буквальным переводом этой. Но — тысяча чертей! — я же отлично знаю, что все эти указания насчет клада — ложь! Нет там никаких миллионов! И значит?.. Значит, этот документ надо читать по-особому. Есть, очевидно, некий ключ… Надо найти его.

И он принялся искать, кропотливо изучая пергамент, вертя его и так и эдак, внимательно рассматривая, поднося к свету, чтобы проявить скрытые знаки, грея на лампе и даже опуская в воду в надежде, что появятся записи, сделанные специальными чернилами. Но все это оказалось бесполезно.

Утомившись, шевалье отпер сундук и стал прятать туда оба документа, приговаривая:

— Вот передохну немного и опять возьмусь искать. Я упрямый, я не отступлюсь!

Затем он принялся прохаживаться по комнате, насвистывая любимый старинный мотивчик. Он был озабочен и так объяснил себе эту озабоченность:

— Зачем я в это вмешиваюсь?.. Неужто до конца своих дней я так и останусь в душе любопытным юнцом, повсюду сующим нос? Или у меня нет других забот?.. Да какое мне в сущности дело до этого Жеана, которого я знаю всего несколько дней, и до этой девушки, которую я знаю ничуть не дольше? А теперь я вдобавок ко всему собираюсь встать между Беарнцем и Кончини. Разве касаются меня все эти истории с покушениями на короля? Неужто Генрих не в силах защитить себя?

Он яростно топнул ногой и проворчал:

— Но я не могу смотреть, как злодеи убивают короля Франции! Сторонний наблюдатель — это тот же сообщник… Кроме того, я обожаю приключения и ненавижу скуку. Пора немного развеяться, встряхнуться… да и для здоровья полезно, а то я, по-моему, начал заплывать жирком!

И с этими словами Пардальян улегся спать.

Глава 33 ГЕРЦОГ СЮЛЛИ — МИНИСТР И ДРУГ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ГЕНРИХА IV

На следующее утро шевалье отправился прогуляться к Арсеналу, расположенному на улице Сент-Антуан. По дороге он говорил себе:

— Если я не ошибаюсь, я уже довольно давно не имел удовольствия беседовать с господином де Сюлли. Нет, я просто обязан нанести ему визит, если не хочу выглядеть неотесанным невежей. Итак, навестим господина де Сюлли.

В передней, по обыкновению заполненной посетителями, он столкнулся с неким дворянином и учтиво извинился перед ним. Дворянин так же учтиво ему ответил. Банальное происшествие, скажете вы, к чему упоминать о нем? Однако погодите.

Пока лакей ходил докладывать своему господину о шевалье де Пардальяне, последний украдкой изучал человека, которого он нечаянно толкнул.

На первый взгляд в нем не было ничего примечательного.

Безукоризненно сшитый костюм — из дорогой ткани, но неброский. Изящная походка, непринужденные манеры.

Пардальян, быстро окинув взглядом наряд незнакомца, внимательно вгляделся в его лицо — и еле заметная улыбка мелькнула на его губах. У шевалье был вид человека, силящегося что-то вспомнить. Он шептал себе под нос:

— Где, черт побери, я видел эти глаза?.. Эту походку?.. Ни его элегантный костюм, ни его самоуверенность не могут обмануть меня: он не дворянин. А акцент?.. Несомненно, он итальянец… Где же, черт возьми, я видел его?.. Где?.. Когда?..

Явившийся лакей прервал его размышления. Пардальян последовал за ним и на время забыл о заинтриговавшим его человеке.

Пятьдесят лет, крупная облысевшая голова, седоватая, хорошо ухоженная борода, густые брови, суровое выражение лица, резкие манеры — таков был Максимилиан де Бетюн, барон де Рони, герцог де Сюлли, министр и друг Его Величества Генриха IV.

Он подошел к шевалье, как к другу: протягивая руку, с сердечной улыбкой на губах. Визит Пардальяна застал его врасплох, но он совершенно не показал этого. Гость был ему приятен, и Сюлли не скрывал своей радости. Он сделал знак лакею, который поспешил придвинуть к шевалье большое кресло, и приказал:

— Когда я позвоню, пригласите господина Гвидо Лупини.

Лакей молча поклонился и вышел.

Гость и хозяин сели друг напротив друга. Когда обмен обязательными любезностями закончился, Сюлли остановил свой острый взгляд на лице Пардальяна и с еле заметным беспокойством сказал:

— Вы, господин де Пардальян, человек необыкновенный, поэтому я не спрашиваю вас, чем могу быть вам полезным, но говорю: какую новую услугу вы явились оказать мне?

Пардальян принял самый простодушный вид:

— Я пришел не для того, чтобы сослужить службу, господин де Сюлли. Напротив, это вы можете помочь мне.

— Неужели меня ожидает счастье быть вам полезным? — со скептическим видом спросил Сюлли. И тут же с сердечностью в голосе добавил:

— Если это действительно так, сударь, то я весь внимание. Вы же знаете, что я всецело предан вам.

Пардальян улыбкой поблагодарил его и с тем же простодушным видом произнес:

— Представьте же, что я, привыкший к одиночеству, совсем оторвался от столичной жизни. Честное слово, сударь, я также не осведомлен о новостях французского двора, как какой-нибудь подданный турецкого султана. Осознав это, я устыдился и подумал: «Надо повидать господина де Сюлли: он человек всеведущий и не станет от меня ничего скрывать. «

Если министр и был удивлен, то он не подай виду. Он знал Пардальяна и понимал, что это не тот человек, который стал бы заставлять его терять время на пустую болтовню. Смутное беспокойство, уже ранее овладевшее министром, теперь только усилилось.

Но он знал также и то, что Пардальян выскажется до конца не раньше, чем сочтет момент подходящим, поэтому он только кивнул и спросил:

— Что бы вы хотели узнать?

— Все, черт возьми! Все, что происходит в Париже! — воскликнул Пардальян и тут же уточнил: — Расскажите мне о короле… о королеве… о коронации Ее Величества. И впрямь — когда же наконец произойдет эта пресловутая коронация?

Сюлли, нахмурясь, объяснил, что король всячески оттягивает эту церемонию, невзирая на настойчивые просьбы супруги.

Пардальян слушал министра, облокотившись об огромный письменный стол, заваленный бумагами. Внезапно его взгляд упал на листок, почти полностью скрытый каким-то досье. Внимание шевалье привлекли три слова и подпись: «Сокровище, десять миллионов, Гвидо Лупини».

Пардальян, продолжая внимательно слушать рассуждения Сюлли, подумал о том, что именно этот Гвидо Лупини войдет в кабинет после его, Пардальяна, ухода. И помимо его воли, ему на память пришел этот человек, который одно время очень занимал его. Он подумал, что этот Лупини скорее всего обратился к всесильному Сюлли с просьбой об аудиенции.

У Пардальяна всегда был изумительно острый ум. Эти три слова — «сокровище, десять миллионов» — могли относиться к тысяче разных предметов. Имя Гвидо Лупини могло принадлежать любому из тех, кто ждал своей очереди в приемной министра.

Однако человек, которого Пардальян недавно толкнул, заставил его вспомнить нечто, давно и прочно забытое. Он заметил у незнакомца итальянский акцент и, игнорируя респектабельную внешность этого человека, подумал, что перед ним — не дворянин. И вдобавок эти слова о сокровище и десяти миллионах: шевалье собственными ушами слышал, как их произносили Кончини и его жена — кстати, тоже итальянцы. Эти же слова мелькали в бумагах, которые он просматривал накануне у себя в комнате.

Все это мгновенно промелькнуло у него в голове, и его мозг, «подобно молнии, осветила мысль: „Держу пари, что этот Лупини — тот самый человек, которого я толкнул и который мне кого-то очень напоминает! Держу пари, что эти десять миллионов принадлежат моему сыну!“ И тут же последовал неизбежный вывод: «Я должен выяснить, что этот Лупини хочет от господина де Сюлли. «

Эти мысли еще не сформировались окончательно в его голове, а он уже изучал кабинет, в котором находился, и искал. Что именно? Бог его знает. Он искал — вот и все.

Нам потребовалось несколько минут, чтобы растолковать все это читателю, Пардальян же оценил ситуацию мгновенно. Он продолжал мирно беседовать с Сюлли, никак не выдавая охватившую его бурю чувств.

— Королева, — сказал он в ответ на рассуждения министра, — королева опять будет настаивать, причем более, чем когда-либо прежде.

— Почему вы так думаете? Вам что-нибудь известно? — спросил Сюлли, глядя на него в упор.

— Да нет, — с невинным видом ответил Пардальян. — Это просто мое предположение.

И добавил, глядя в сторону:

— Нет ли какого-нибудь пророчества, неприятного для короля, которое связано с коронацией королевы?

— Есть, — неохотно признал Сюлли, пожимая плечами. — Хотя, по-моему, король волнуется и придает этим глупостям слишком большое значение. Однако, я могу вам сказать, что именно это предсказание объясняет нежелание короля уступить королеве.

Пардальян в свою очередь в упор поглядел на собеседника и, внезапно посерьезнев, произнес:

— Государь прав.

Сюлли вздрогнул.

— Вы верите в подобные предсказания? — проговорил он, не пытаясь скрыть своего беспокойства.

— Вообще-то, по натуре я скептик, но этому предсказанию я отчего-то верю.

И Пардальян подкрепил свои слова самым выразительным взглядом.

Сюлли слегка побледнел. Он наклонился к шевалье и понизил голос:

— Ради Бога, милостивый государь, говорите! Вам что-то известно.

— Черт возьми, сударь, я же уже сказал, что ровным счетом ничего не знаю… Знаю только, что король после некой грандиозной церемонии — например, после коронации королевы, — будет убит прямо в своей карете… Заметьте, однако, что я просто повторяю предсказание.

На этот раз Сюлли все понял. Его бледность стала мертвенной. Сдавленным голосом он сказал:

— И вы думаете, что королева…

— Ради Бога, мой дорогой господин де Сюлли, — перебил его Пардальян, — не приписывайте мне того, чего у меня и в мыслях пет… Королева — женщина, упрямая кокетка. Она видит в этой церемонии повод показаться в роскошном наряде. И она требует коронации во что бы то ни стало, не слишком беспокоясь о возможных последствиях. И вообще — Ее Величество, конечно же, не знает, что в предсказании речь идет именно о церемонии ее коронации.

Сюлли стремительно встал. Пардальян взял его за руку и спокойно спросил:

— Куда вы идете, сударь?

— К королю! Сказать ему…

— Прекрасная мысль! — сказал Пардальян, пожимая плечами. — Эх, черт возьми! Да если бы я хотел обеспокоить этим короля, я бы не пришел к вам!..

— Верно, очень верно! — пробормотал Сюлли, тяжело падая в кресло.

— Кроме того, сударь, — все также бесстрастно продолжал Пардальян, — зачем так пугаться? Во дворце королю ничто не грозит. Я же вам сказал, что он будет убит только после церемонии, а до тех пор может спать совершенно спокойно.

— Вы опять правы, сударь, — сказал Сюлли, снова овладев собой. — И все же вы утверждаете, что король скоро погибнет?

— Разве я это утверждал? — произнес Пардальян, снова напустив на себя наивный вид. — Я говорил только о предсказании.

Сюлли не настаивал. Он знал Пардальяна и понимал, что из него не вытянешь ничего, чего бы он сам не хотел сказать. Итак, он принял к сведению слова шевалье.

— Черт возьми! — сказал он. — Я посоветую королю окончательно отказать королеве.

Говоря так, Сюлли смотрел на Пардальяна, словно спрашивая его мнения.

— Не стоит этого делать, — откровенно заявил шевалье.

— Почему же?

— Да ведь если коронация королевы будет отменена, то легко отыщется какая-нибудь другая церемония.

— Так что же делать, по вашему мнению?

— Надо пойти навстречу королеве и назначить точную дату в середине сентября. Это дает нам целых четыре месяца, в течение которых наш король будет в безопасности.

— Да, но потом? — задумчиво произнес Сюлли.

— Потом вы найдете благовидный предлог, чтобы перенести все на весну.

— А дальше?

— Ах, мой дорогой, вы слишком многого от меня хотите. Черт побери! Вы выиграете почти целый год. Это огромный срок. За год может столько всего случиться! Люди умирают, или пропадают, или меняют взгляды. Может, и о предсказании все забудут.

И, поскольку он сказал все, что хотел, Пардальян встал, чтобы откланяться. Сюлли протянул ему обе руки и произнес взволнованным голосом:

— Спасибо! Вы всегда появляетесь в минуту опасности, чтобы отвести ее.

— Ба! — с улыбкой сказал Пардальян, — Вы несколько преувеличиваете. Однако вы предупреждены; у вас впереди есть несколько спокойных месяцев. Это много. Вы сумеете воспользоваться отпущенным временем, я не сомневаюсь.

Он говорил эти слова весьма искренним тоном, но Сюлли никак не хотел отпускать шевалье, не отблагодарив.

— Мне неловко, — несколько раз повторил он. — Вы всегда даете, но никто не может отплатить вам.

— Ладно, — засмеявшись, сказал Пардальян, — однажды я попрошу вас кое о чем!.. и, быть может, вы найдете, что я требую слишком многого.

То, что было горького в этих последних словах, смягчили тон и улыбка.

— Не беспокойтесь, — сказал Сюлли очень искренне.

Он встал, чтобы проводить Пардальяна, и машинально протянул руку к молотку черного дерева и ударил в гонг. Это означало, что в кабинет может войти следующий посетитель.

Пардальян сделал два шага к двери, но вдруг остановился, хлопнул себя по лбу.

— Придумал! — воскликнул он.

— И что же? — спросил удивленный министр.

— Дорогой господин де Сюлли, — сказал Пардальян с лукавым видом, который часто озадачивал его собеседников, — вы хотели меня отблагодарить, и я придумал, как вы можете это сделать.

— В самом деле? — радостно отозвался Сюлли. — Так вы хотите меня о чем-то попросить?

— Да, об одной очень важной для меня вещи.

Тут его тон стал ледяным:

— Вы не представляете, как тяжело мне проходить через приемные, заполненные посетителями, — я же вам говорил, что привык к одиночеству. Так вот: не могли бы вы меня выпустить таким путем, чтобы мне не пришлось пробираться сквозь толпу?

— Вы только об этом и хотели попросить меня? — спросил изумленный Сюлли.

— Эх! — проворчал Пардальян. — Для вас это ничего не значит, а для меня значит очень много. У меня иногда бывают престранные желания.

— Но это очень легко, — улыбнулся Сюлли. — Идемте, господин де Пардальян.

— Нет-нет, я не хочу занимать ваше время. Скажите мне только, куда следует идти, и продолжайте работать.

Сюлли не настаивал. Он указал на тяжелую драпировку и объяснил:

— Вот сюда, пожалуйста. Это мои апартаменты. В конце коридора, справа, вы увидите лестницу, которая ведет во двор Арсенала.

И прибавил с улыбкой:

— Можете быть уверены, что там вы не встретите ни души.

— Замечательно, — согласился Пардальян, — это как раз то, о чем я мечтал.

Он поклонился Сюлли, который без малейших подозрений вернулся к столу, поднял портьеру и исчез. Но дальше он, разумеется, не пошел, а остался стоять, приложив ухо к драпировке и думая: «Черт возьми! Надо же мне знать, о каком сокровище этот Гвидо Лупини хочет говорить с министром. «

Тем временем в кабинет вошел посетитель, и Пардальян тут же понял, что не ошибся. Это был тот человек, который его интересовал и, которого он, как ему казалось, хорошо знал, хотя и не мог точно сказать, где и когда они познакомились.

Это был Саэтта.

Если кто-нибудь из читателей удивлен, увидев Саэтту в восхитительном костюме, придававшем ему вид благородного человека, каким его и посчитал вначале Пардальян, то мы поясним, что вот уже несколько месяцев Жеан Храбрый обеспечивал все потребности своего приемного отца. Фехтмейстер собирался мстить юноше на его же деньги. У Жеана Храброго было единственное платье и для лета, и для зимы, зато Саэтта имел все необходимое. Если у щедрого Жеана никогда не было ни гроша, то Саэтта всегда имел в запасе благоразумно припрятанные полсотни пистолей. Для него этого было достаточно.

Глава 34 ДЕСЯТЬ МИЛЛИОНОВ — СУММА ЗАСЛУЖИВАЮЩАЯ ВНИМАНИЯ

Саэтта остановился перед столом министра и глубоко, но без раболепия поклонился с оттенком насмешливой гордости.

Сюлли остановил на нем испытующий взгляд. Этого взгляда ему хватило, чтобы составить суждение о посетителе. Без любезностей, резко и сухо он сказал:

— Это вы собираетесь принести в королевскую казну десять миллионов?

Нисколько не робея, Саэтта холодно поправил:

— Я уже принес десять миллионов в казну, милостивый государь.

Несколько секунд Сюлли изучал его, а затем проговорил с той же резкостью:

— Возможно. Где эти миллионы? Говорите. Но будьте кратки: у меня нет времени.

Такой прием привел бы в замешательство обычного посетителя и сокрушил бы придворного. Но Саэтта не считал себя ни просителем, ни придворным. Он не был раздавлен, а лишь раззадорен. И выпрямившись, он дерзко ответил:

— Я знаю, что ваше время дорого, милостивый государь. Я прошу у вас десять минут в обмен на десять миллионов… По миллиону за минуту. Это хороша плата даже для министра.

Сюлли нахмурился и протянул руку к молотку, чтобы позвать слуг и прогнать наглеца прочь.

Но этот замечательный человек, который оказывал незаменимые услуги своему королю, имел слабость — как, впрочем, и все люди, великие и не очень. Сюлли был жаден, и жадность эта порою доходила до алчности.

Он подумал, что, прогнав сейчас Саэтту, он рискует потерять десять миллионов. Сумма заслуживала быть принятой во внимание, хотя человек и показался ему ничтожным.

Не двинувшись с места, министр произнес с выражением властного недовольства:

— Я бы советовал вам взвешивать слова. Мне представляется, что вы все же потребуете свою часть. Так что в конечном счете плачу я, а не вы.

Сюлли думал, что укротил странного посетителя. Но Саэтта сознавал важность своего сообщения и силу, которую оно ему давало. Может быть, он испытывал глухую злобу против всех великих мира сего и хотел унизить одного из них, подавлявшего его своим пренебрежением. Как бы то ни было, он не уступил и флегматично возразил:

— Ваши предположения неверны, сударь. Я ничего не требую, ничего не прошу. Напротив, я собираюсь не только дать вам миллионы, но еще и кое от чего предостеречь… Так что все же плачу я, господин министр.

Сюлли был удивлен. Этому человеку явно недоставало воспитания, но тем не менее он выказывал редкостное бескорыстие. В добавок чтобы говорить таким тоном, нужно быть настоящим храбрецом. Стоит ли из-за каких-то мелочей отказываться от огромной суммы? Конечно, нет. Сначала следует все выяснить, и лишь потом наказывать человека — если, разумеется, слова его, не подтвердятся. Итак, Сюлли решил изобразить любезность.

— Если это так, то говорите, я вас слушаю.

— Милостивый государь, — сказал Саэтта без всяких околичностей, — вы, конечно же, слышали о сокровищах принцессы Фаустн?

Сюлли, сохраняя внешнее безразличие, насторожился и стал очень внимательным. Но, желая выиграть время, он ответил:

— Да, слышал. Однако я знаю, что никому не известно, где спрятан этот клад. Если он вообще существует.

— Он существует, монсеньор, — решительно произнес Саэтта. — Он существует, и я знаю, где он спрятан. Именно это я и намерен вам сообщить.

Огонек зажегся в глазах министра. Но он все еще сомневался.

— Откуда вы это знаете?

— Неважно, монсеньор. Я знаю, и это главное.

Пошарив за колетом, он вытянул оттуда сложенный вчетверо листок и подал его министру со словами:

— В этом документе, монсеньор, содержатся полные и точные сведения о месте, где спрятаны миллионы. Вам остается только откопать клад.

Бумага, которую Саэтта протягивал министру, была та самая, что он нашел в подземной темнице на улице Ра. Упав, Жеан выронил шкатулку и она раскрылась. Бумаги рассыпались. Юноша подбирал их на ощупь и одного листа не заметил. Равным образом не заметили его Пардальян и Гренгай, которые, войдя в камеру, не сочли нужным там задерживаться.

Сюлли, взяв документ, взглянул на него и не сумел скрыть своего разочарования. Саэтта заметил это выражение и недовольный жест вельможи.

— Если хотите, монсеньор, — сказал он, — я переведу вам эту бумагу, она написана по-итальянски. Я родом из Италии, о чем вы можете судить по моему имени. Ручаюсь вам, что перевод будет точным… потом вы сможете проверить.

Не говоря ни слова, Сюлли протянул ему бумагу. Саэтта вслух перевел ее; прочитанное им было точным повторением того, что отец Жозеф перевел с латыни, а Пардальян — с испанского.

Закончив чтение, Саэтта вернул бумагу Сюлли. Министр же задумчиво произнес:

— Точнее и быть не может.

Как мы уже говорили, Сюлли был очень заинтересован в этом деле. За подобную бумагу он, без колебаний, отдал бы миллион золотом и даже больше — ибо всегда надо уметь жертвовать частью ради целого. Саэтта сказал, что ничего не требует взамен, и именно это обстоятельство казалось Сюлли подозрительным. Он опасался, что даритель передумает.

При всей своей алчности, Сюлли был честным человеком, а честность обязывала министра признать, что этот Лупини оказал казне большую услугу. И об этом следовало ему сказать. Следовало даже его поблагодарить. Но министр опасался, что тут-то у него и затребуют свою долю. Но в конце концов Сюлли, смирившись с необходимостью, произнес:

— Вы оказали государству неоценимую услугу, сударь (на сей раз он сказал «сударь»), отдавая эту бумагу без всяких просьб о вознаграждении. Так вы сами сказали, сударь. В данном случае никакая похвала и благодарность не окажутся чрезмерными.

Заметим, что Саэтта был беден и отлично знал, что может потребовать любую награду. Однако из гордости, соединенной с высокомерием, фехтмейстер решил не просить ничего. Угадав, чего опасается министр, он с усмешкой сказал:

— Я уже говорил и повторяю, монсеньор, что мне ничего не надо.

— Такое бескорыстие делает вам честь, сударь, — с облегчением ответил Сюлли.

— Теперь, монсеньор, позвольте дать вам один совет. За этот клад вам придется бороться. Он еще не в ваших руках и может вам не достаться…

— О! — перебил Сюлли, гордо выпрямившись, — кто же дерзнет оспаривать у короля Франции его достояние… к тому же на его собственной земле? Папа? Филипп Испанский?.. Прошли те времена, когда иностранные монархи безнаказанно мешались в дела нашего королевства.

— Речь идет о человеке, в своем роде более опасном, нежели папа или король Испании.

— Вы, верно, с ума сошли, сударь?.. Кто же это такой?

Саэтта, поклонившись с лукавым видом, невозмутимо произнес:

— Это бандит, монсеньор. Обыкновенный бандит… разбойник с большой дороги.

Сюлли презрительно усмехнулся.

— Это дело начальника полиции, — заметил он. — Довольно об этом!

— Монсеньор, вы меня совсем не знаете. В этом наряде, которому мог бы позавидовать не один богач, у меня вид человека благородного. Однако вы с первого взгляда угадали во мне безродного бедняка и обошлись со мной соответственно. Был даже момент, когда вам хотелось прогнать меня. Я восхищен быстротой и верностью вашей оценки. Но вы меня задели, и я дал вам это понять… как мог.

Саэтта выпрямился, демонстрируя силу и отвагу. Его горящий взор был устремлен прямо в глаза министра. В твердом тоне его, в самих словах сквозила некая гордыня.

Сюлли был несколько озадачен. Теперь эта личность вызывала у него, против его воли, интерес и любопытство. Желая понять намерения собеседника, министр без тени прежнего раздражения спросил:

— К чему вы клоните?

— Я собираюсь, — холодно произнес Саэтта, — доказать вам: я отнюдь не дурак и не позволю себя запугать.

Сюлли, взглянув на него, понимающе и одобрительно кивнул.

— Я вижу, вы отдаете мне справедливость, — продолжал Саэтта. — Так вот, монсеньор, именно я, не дурак и не трус, говорю вам: «Будьте осторожны, монсеньор! Если вы не помешаете ему, то бандит, которого вы презираете, обведет вас, ловкого дипломата, вокруг пальца, и вашего могущества министра не хватит, чтобы остановить его. Он не побоится вашего начальника полиции с его лучниками; разобьет ваших солдат, если вы пошлете их против него… И в довершение ко всему, он утащит прямо у вас из под носа этот знаменитый клад, так что вы и глазом не успеете моргнуть. «

— Кто же это такой, черт возьми? — воскликнул удивленный Сюлли. — Какой-нибудь страшный главарь шайки?

— Это человек, который никогда и ни перед чем не отступает, — сказал Саэтта, пожав плечами. — И если вы не примете необходимые меры, то, протянув руку за кладом, найдете только сундук, а миллионов и след простынет.

Сюлли взял чистый листок бумаги.

— Ну хорошо, — сказал он спокойно, — благодарю за предостережение. Если все так, как вы говорите, то это и впрямь важно. Как зовут этого головореза?

— Жеан Храбрый, — холодно произнес Саэтта.

Сюлли записал имя.

— Где его можно найти? — осведомился он.

— Его мансарда находится на улице Арбр-Сек, как раз напротив тупика Курбатон.

Сюлли записал адрес рядом с именем и сурово произнес:

— Отныне эти миллионы принадлежат королю. Всякий, кто вздумает посягнуть на них, окажется в руках палача. К вашему Жеану Храброму это относится в первую очередь. Пусть только появится у Монмартрского аббатства и заверяю вас, его подвигам будет положен конец. Сегодня вечером он будет арестован, и я сам допрошу его.

Саэтта опустил голову, чтобы скрыть радость. Мысленно он ликовал:

«На этот раз с сыном Фаусты покончено!.. Что до синьоры Леоноры, то пусть она сама разбирается с господином де Сюлли. Тем хуже для нее… Я не хочу, чтобы Кончини лишил меня возможности отомстить, которой я дожидался двадцать лет!..»

А вслух фехтмейстер сказал безразличным тоном:

— Как угодно, монсеньор.

Сюлли пристально посмотрел на него.

— Это все, что вы хотели мне сообщить? — холодно спросил он, потянувшись за молоточком.

— Все, монсеньор, — ответил Саэтта, поклонившись в последний раз, и вышел своим пружинистым легким шагом.

Сюлли с молоточком в руке рассеянно посмотрел ему вслед и прошептал:

— По-моему, этот негодяй смертельно ненавидит человека, на которого донес!

Он на мгновение задумался, и на лице его появилось выражение досады, а затем продолжил:

— Возможно, это тоже бандит, завидующий подвигам своего собрата? И так ли уж опасен в действительности этот Жеан Храбрый?

Он вновь задумался и, наконец, принял решение.

— Опасен он или нет, но мой долг — принять меры предосторожности. И я это сделаю сегодня же.

С этими словами Сюлли ударил молотком по гонгу, приглашая следующего из тех, кто ожидал аудиенции.

Пардальян не пропустил ни слова из этого диалога. Когда он понял, что разговор близится к концу — то есть после решения Сюлли самому допросить Жеана — Пардальян покинул дворец и направился к набережной Селестэн, чтобы вести наблюдение оттуда.

Между стеной, окружавшей Арсенал, и Сеной, вдоль берега, засаженного деревьями, тянулась длинная узкая полоса земли. Это было место игры в мяч. Как раз сейчас несколько игроков упражнялись здесь в сноровке.

Пардальян задержался неподалеку, сделав вид, будто внимательно следит за ходом игры. На самом же деле он не сводил глаз с ворот Арсенала. Впрочем, ждать ему пришлось недолго.

Саэтта вышел из здания и свернул направо, направляясь к улице Сент-Антуан. Пардальян мгновенно потерял интерес к игре в мяч и двинулся следом за итальянцем.

У шевалье пока не было никакого плана: он задержался у Арсенала лишь потому, что решил узнать, где живет этот Гвидо Лупини, дабы потом его легко можно было бы найти. На ходу Пардальян размышлял вот о чем:

— Ну, если так пойдет и дальше, то все люди с именем и положением ринутся к часовне Мученика в надежде завладеть этим знаменитым сокровищем. Черт возьми! Схватка начинается: вот уже и Кончини вступил в борьбу с королем!.. Однако охотники перегрызутся между собой… чтобы в конце концов испытать жестокое разочарование. Я изнываю от скуки, так что этого зрелища я не пропущу… Сдается мне, оно будет довольно интересным, и скоро произойдет много неожиданного. Это меня очень развлечет.

Рассуждая сам с собой, он не выпускал из виду Саэтту, а в какой-то момент вдруг прибавил шагу, будто решил догнать итальянца… быть может, ему захотелось объясниться с Саэттой немедленно. Но он тут же передумал и замедлил шаг, позволив шедшему впереди мирно продолжать свой путь и вновь принявшись рассуждать:

— Тем не менее вот уже второй человек обвиняет Жеана Храброго в намерении завладеть этими миллионами. Неужели этот юноша…

Он пожал плечами и добавил:

— Честное слово, я становлюсь глупым и злым! Разве не ясно, что все это — только мерзкая клевета. Однако в какой переплет попал этот молодец! К счастью, он достаточно силен, чтобы защитить себя… А я ему немного помогу, черт возьми!

И он с усмешкой закончил:

— Я искал развлечения? Так вот оно. И комедия, и драма — все перемешано. Мне остается только выбирать.

Саэтта жил на улице Пти-Трюандри. Напротив его дома находился колодец, который называли «Источником Любви» и о котором было сложено немало легенд. Итак, дом этот было легко запомнить. Кроме того, он находился в двух шагах от улицы Сен-Дени, где жил сам Пардальян.

Флорентиец вошел к себе, так и не догадавшись, что за ним кто-то следит. Пардальян выждал некоторое время, дабы убедиться, что тот действительно живет в этом доме, а затем спокойно отправился в «Паспарту».

Он рассчитывал найти там Жеана, но юноши в гостинице не было. Тогда шевалье двинулся на улицу Арбр-Сек. Дверь мансарды была открыта, но Жеан отсутствовал.

Пардальян окинул взглядом скудную меблировку. Его внимание на мгновение привлекла кухонная утварь, и он легонько усмехнулся. Потом покачал головой, вздохнул, в задумчивости подошел к слуховому окну и взглянул на дом Бертиль.

Надолго забывшись, он меланхолически улыбался. Несомненно он вспоминал прошлое — такое близкое его сердцу… Снова видел он себя двадцатилетним: бывало, и он подолгу просиживал у такого же слухового окна и терпеливо, часами следил за домом напротив… И едва являлся ему на секунду лучезарный образ в ореоле золотых волос, как его охватывала радость, а душа переполнялась счастьем… Когда же заветное окошко упорно не открывалось…

На колокольне Сен-Жермен-л'Оксеруа пробило одиннадцать часов, и этот долгий звон вырвал шевалье из страны грез, вернув к реальности.

— Сюлли начнет действовать не раньше полудня, — подумал он вслух. — У меня впереди чуть больше часа. Это больше, чем нужно.

Пардальян вернулся на свой постоялый двор и велел подать обильный завтрак. Пока накрывали на стол, он прошел к себе в комнату, быстро набросал своим твердым почерком несколько строк, сложил лист, запечатал его и с письмом в руке спустился вниз.

— Госпожа Николь, — небрежно сказал он миловидной хозяйке, которая по обыкновению сама прислуживала ему, — возможно, я не вернусь сегодня ночевать. — Госпожа Николь насупилась. Пардальян, словно не заметив этого, невозмутимо продолжал: — Завтра утром, как можно раньше, вы подниметесь в мою комнату. Если меня там не будет, вы тотчас же пойдете в Арсенал и попросите от моего имени монсеньора Сюлли принять вас… не забудьте, госпожа Николь, от моего имени! Вас проведут к министру, и вы передадите ему вот это письмо. После этого вы можете спокойно возвращаться домой.

Госпожа Николь взяла письмо шевалье.

Она без сомнения привыкла к странностям своего постояльца, ибо не задала ни единого вопроса. Вот только обида на ее лице сменилась тревогой. Пардальян заметил это и, желая успокоить Николь, добавил холодным тоном:

— Если вы все сделаете так, как я сказал, то в течение дня я непременно вернусь сюда, причем в добром здравии… Если же вы потеряете письмо или не передадите его в руки самого министра, то тогда, госпожа Николь, вам лучше хорошенько поглядеть на меня, потому что больше вам такой случай не представится.

Госпожа Николь позеленела и тяжело рухнула на стоявший позади нее стул, который оказался там кстати, так как иначе она растянулась бы на полу. От волнения у нее перехватило дыхание и отнялись ноги.

— Дружочек, — медленно проговорил Пардальян, — сделайте, как я сказал, и все будет хорошо, вот увидите.

Уверенный в ее послушании, он принялся сосредоточенно поглощать завтрак, как человек, который не знает, где и когда будет обедать.

Между тем госпожа Николь ринулась в свою комнату с той прытью, какая появляется только от испуга. Там она тщательно спрятала в комод под белье драгоценное письмо, от которого зависело спасение шевалье, а затем вернулась к столу и прислуживал Пардальяну с трогательной готовностью и деликатной предупредительностью, выдававшими ее сильную тревогу.

Окончив трапезу, Пардальян одарил госпожу Николь улыбкой и взглядом, в котором читалось: не забудьте! И спокойно направился к выходу, провожаемый долгим взором хозяйки: ей очень хотелось проводить его до самого порога, но она не смела.

Около двух часов пополудни того же дня отряд из дюжины солдат, возглавляемых офицером, вышел из Арсенала, где в качестве командующего артиллерией имел свою резиденцию министр Сюлли.

Отряд остановился на улице Арбр-Сек, напротив жилища Жеана. Офицер распорядился, чтобы шестеро солдат с портшезом отошли в тупик, а сам с остальными людьми поднялся наверх.

Дверь мансарды была не заперта, так что солдаты вошли без помех. На узкой кровати крепко спал завернувшийся в плащ человек. Несомненно это и был Жеан Храбрый.

В мгновение ока спящий был схвачен, крепко связан, вынесен на улицу и помещен в портшез. Солдаты окружили его и немедленно вернулись в Арсенал.

Арест был произведен на удивление быстро и удачно.

Пленника бросили в темницу и заперли дверь на два засова.

Для пущей предосторожности арестованного не стали развязывать. Брошенный на некое подобие походной кровати, он не мог даже пальцем пошевелить и принужден был находиться в том положении, в каком его оставили.

Так он пролежал до половины седьмого. Голову его закрывала пола плаща, так что лица не было видно. Дышать в подобном «наморднике» было почти невозможно, но заключенный во все времена считался чем-то вроде вредоносной твари, по отношению к которой никакие действия не могут быть чрезмерно суровыми или жестокими.

Итак, около половины седьмого четверо крепких молодцов вошли в камеру Жеана Храброго. Подняв задержанного на свои могучие плечи, они его куда-то проворно потащили: куда именно, он не знал, поскольку ничего не видел. Его опустили в кресло, так и не развязав, и наконец открыли ему лицо. Проделав все это, четверо стражей встали за спинкой кресла в ожидании новых приказаний.

Как только человек, сидевший за огромным письменным столом, увидел лицо пленника, он растерянно вскочил и воскликнул:

— Шевалье де Пардальян!

Это был министр Сюлли. А перед ним сидел, конечно же, Пардальян: принятый утром в этом же самом кабинете как важный посетитель, он находился теперь здесь на положении арестованного.

Пленник отнюдь не выглядел удивленным. Можно было подумать, что он заранее знал, где окажется. В спокойствии его ощущалась даже какая-то ирония.

Но Сюлли, ошеломленный неожиданной встречей, не был способен делать подобные наблюдения. Впрочем, в следующее мгновение Пардальян с возмущенным видом проговорил:

— Что, сударь, означает эта глупая шутка?.. Ваши люди с ума сошли или, может, взбесились?..

До этих слов Сюлли взирал на шевалье так, будто не мог поверить своим глазам. Голос привел его в чувство, и он строго скомандовал:

— Негодяи, чего вы ждете? Развяжите же господина шевалье… Вы разве не видите, что это ошибка?

Молодцы поспешили разрезать веревки, впившиеся в тело Пардальяна и тут же скрылись, повинуясь повелительному жесту расстроенного министра, который рассыпался в извинениях перед своим гостем.

Пардальян, растирая занемевшие руки, принимал извинения с безразличным видом. Однако, в уголках его глаз прятались насмешливые огоньки.

— Но я не понимаю, — воскликнул в ярости Сюлли, — как могло произойти это непостижимое недоразумение?

— Ах, сударь! — отозвался Пардальян. — Пусть меня поразит чума, если я что-нибудь понимаю.

— Тем не менее я должен знать, как это произошло, — настаивал Сюлли. — Неужели вы думаете, что я оставлю подобное безобразие безнаказанным?

— А почему бы и нет? — снисходительно заметил Пардальян. -Для меня же все закончилось благополучно. Это главное. Наказание, которому вы подвергнете какого-нибудь беднягу, ничего не изменит в случившемся.

— Вы, как всегда, великодушны. Но мне необходимо знать, как исполняются мои распоряжения.

— Раз вы придаете этому значение, я могу рассказать вам то немногое, что мне известно: ожидая возвращения моего друга у него дома, я задремал: возраст, знаете ли… Как раз в этот момент на меня навалились, схватили, связали и унесли, прежде чем я успел прийти в себя. Я даже охнуть не успел… Если вы что-нибудь в этом понимаете, то буду премного вам обязан за объяснения.

— Как зовут вашего друга?

— Жеан Храбрый, — ответил Пардальян с самым простодушным видом.

— Жеан Храбрый! — повторил Сюлли, едва не подскочив от изумления. — А! Теперь я понимаю, что произошло!

— Вы догадливее меня, — заметил Пардальян, и было невозможно понять, шутит ли он или говорит серьезно.

— Так вы сказали, что этот Жеан ваш друг? — продолжал Сюлли с выражением крайнего удивления на лице.

— Я так сказал, потому что это правда, — решительно подтвердил Пардальян.

Сюлли на мгновение умолк, не зная, что говорить, но внезапно решился.

— Я отдал распоряжение арестовать Жеана Храброго, который, как только что выяснилось, принадлежит к числу ваших друзей. Офицер, коему поручено было исполнить это, застал вас там… расположившимся так, будто вы у себя дома… и принял вас за того, кого должен был арестовать.

— Ах, вот оно что, а я-то терялся в догадках! — вскричал Пардальян все тем же простодушным тоном.

И затем добавил:

— Но почему вы решили арестовать его, черт возьми? Какое преступление совершил этот юноша, мой друг?

— Шевалье, — проговорил Сюлли, пристально глядя ему в лицо, — мне указали на этого человека как на опасного бандита, замышляющего заговор против короля.

Пардальян от души расхохотался.

— Вас обманули, герцог, — сказал он. — Поверьте, уж я-то знаю, что Жеан Храбрый не замешан в заговоре против короля. К тому же у бедного юноши голова забита совсем другим. Представьте, он страстно влюблен в одну прелестную девушку, судьба которой мне не безразлична. Влюблен без памяти! А эта юная особа недавно исчезла. Не сомневайтесь: Жеан слишком занят ее поисками, чтобы терять время на заговоры.

И вдруг, сменив тон на подчеркнуто холодный, он пронзительно глянул прямо в глаза Сюлли. — Что же до утверждения, будто он бандит…

— Если бы это было так, он не был бы вашим другом, — неожиданно перебил его Сюлли. — Это мое твердое убеждение…

Разве что… Разве что существует еще один Жеан Храбрый!.. В конце концов это вполне возможно… Давайте выясним все до конца. Где живет ваш Жеан?

— На улице Арбр-Сек, напротив тупика Курбатон, — ответил Пардальян. прищурившись.

— Тот самый! — выкрикнул Сюлли.

И добавил с досадой:

— Я ничего не понимаю!

— Неужели? — осведомился Пардальян, сохраняя безукоризненную натуральность тона. — Но я уверен в своей правоте. Жеан Храбрый не заговорщик. И не бандит. Я утверждаю это, а мне, как вы знаете, лгать не пристало.

И, видя, что Сюлли согласно кивает, продолжил:

— Ну хорошо! А вы уверены в том, что вам сообщили?

— Нет, — честно признался Сюлли. — Я получил эти сведения сегодня утром, здесь у себя в кабинете… Сознаюсь, что нынче я видел доносчика впервые в жизни.

Пардальян, многозначительно посмотрев на него, покачал головой.

— И этого вам оказалось достаточно, чтобы отдать приказ об аресте? Черт возьми! Да знаете ли вы, что своими поспешными действиями вы могли погубить честного человека?

— Я вас понимаю, — важно произнес Сюлли, — но речь идет о деле поистине исключительном. Заметьте к тому же, что это в сущности не арест. Я собирался всего лишь допросить этого Жеана Храброго. И сам сделал бы выводы из его ответов.

— Хорошо, — бросил Пардальян презрительно. — Но вы должны признать, что аноним, явившийся сюда с доносом на славного юношу, не более чем трусливый мерзавец, который вынашивает какой-то гнусный план мести. И вы совершили ошибку, сделавшись его сообщником.

— Честно говоря, — признался Сюлли, — думаю, вы правы. А что касается юноши, то я его больше не обеспокою, поскольку вы ручаетесь за него. Однако…

— Однако? — повторил Пардальян с некоторым раздражением.

— Пусть он избегает, — невозмутимо продолжал Сюлли, — пусть избегает появляться возле Монмартрского аббатства. Окрестности аббатства в ближайшее время станут опасны, возможно, смертельно опасны для всякого, кто лично незнаком мне. На всякий случай передайте это от моего имени Жеану Храброму.

Пардальян кивнул с усмешкой, так что невозможно было понять, принял он предостережение к сведению или пренебрег им.

Тепло простившись с Сюлли, он, насвистывая, направился прямиком в «Паспарту».

Госпожа Николь, увидев его, не позволила себе бурных проявлений радости, но ее лицо осветилось улыбкой, а рвение, с которым она принялась накрывать на стол, было прямо-таки фантастическими.

— Госпожа Николь, — мягко сказал Пардальян, — будьте любезны вернуть мне письмо, которое я вам доверил. В нем нет уже надобности, я вернулся.

Принесенное письмо он разорвал на четыре части и клочки бросил в огонь. В залу, между тем, вошел Жеан.

— Ей-богу, — радостно воскликнул Пардальян, — вы появились кстати: во-первых, мне не надо теперь самому идти к вам, а во-вторых, вы разделите со мной обед… Не отказывайтесь… Вы не обедали, я вижу это по вашему лицу.

— Признаюсь, об обеде я как-то позабыл, — ответил юноша с некоторым унынием.

— А я что говорил!.. Садитесь-ка и рассказывайте. Черт побери! Терпеть не могу есть в одиночку. Заодно и поболтаем.

Оба сели за стол. Пардальян с удовольствием отметил, что Жеан воздал должное обеду, невзирая на любовь, тревогу и печаль. Согласимся, что даже одно из этих чувств могло бы лишить аппетита обыкновенного человека.

Юноша поведал о поисках, занявших весь день. Рассказ длился долго, но результат можно было выразить одним словом: ничего. Он не обнаружил ни малейшего следа, по которому мог бы отыскать Бертиль.

Пардальян терпеливо слушал его. Он и не думал сообщать Жеану о том, с какой готовностью он позволил арестовать себя вместо него. Не стал шевалье говорить и о доносе Саэтты (для него — Гвидо Лупини), а также о способе, каким он свел этот донос к нулю, выставив свое ручательство против клеветы.

Когда Жеан Храбрый поднялся, чтобы проститься, шевалье мягко удержал его со словами:

— Я предлагаю вам остаться у меня… Думаю, вам не стоит возвращаться к себе.

— Почему же, сударь? — с удивлением спросил Жеан.

— Потому что там для вас небезопасно.

И, опережая вопросы, продолжил:

— Не забывайте, что вы еще не свели счеты с Кончини. Он ненавидит вас лютой ненавистью и не оставил мысли расправиться с вами. Ему известно, где вы живете… и он обладает достаточным влиянием, чтобы добиться вашего ареста.

Жеан презрительно передернул плечами и вместо ответа хлопнул ладонью по эфесу шпаги.

— Разумеется, — небрежно заметил Пардальян, — вы храбры и ничего не боитесь. Но Кончини не нападет на вас открыто, черт побери! Неужто вы до сих пор не разобрались в этом человеке? Вам нанесут удар исподтишка и в спину. Но если вас арестуют или ранят, что станется с мадемуазель де Сожи?

— Черт возьми, сударь, вы, как всегда, правы! — воскликнул Жеан, бледнея.

Пардальян, еле заметно улыбнувшись, сказал:

— Значит, решено? Вы принимаете мое предложение?

— Благодарю вас от всего сердца, сударь, — растроганно ответил Жеан. — Не беспокойтесь, я знаю, куда пойти.

Пардальяну было понятно то чувство гордости, которому повиновался молодой человек, отказываясь от предложенного гостеприимства. Поскольку сам шевалье поступил бы так же, он не стал более настаивать и ограничился советом:

— Если вам угодно послушать меня, то сделайте так, чтобы никто не знал вашего нового места жительства. Даже…

Пардальян собирался сказать: даже ваш отец, но осекся. Однако теперь, когда подозрения Жеана обрели настолько четкие очертания, что он твердо решил во что бы то ни стало разгадать тайный план Саэтты, юноша был настороже и ловил малейший намек, который позволил бы ему выйти на след. Угадав, что хотел сказать шевалье, он докончил сам:

— Будьте покойны, сударь, даже мой отец не будет ничего знать.

Он произнес это очень естественно, казалось, не придав никакого значения странному совету шевалье.

Пардальян же ругал себя, сожалея о неосторожных словах, которые вырвались у него помимо воли. Но было уже поздно.

Жеан, впрочем, ничего не добавил. Дружески махнув рукой на прощание, он направился к выходу быстрым шагом, столь ему свойственным. Пардальян окликнул его.

— Кстати, — спросил он, — вы знаете кого-нибудь, кто живет в доме на углу улицы Пти-Трюандри, напротив Пюи-д'Амур?

— Я знаю только одного человека, который живет в доме напротив Пюи-д'Амур, — ответил Жеан, внимательно глядя на Пардальяна.

— Кто же он? — спросил Пардальян с деланным безразличием.

Жеан, помолчав, посмотрел ему прямо в глаза.

— Мой отец! — сказал он.

Несмотря на весь свой богатый жизненный опыт, Пардальян невольно вздрогнул. А Жеан неопределенно улыбнулся и, не прибавив более ни слова, пошел прочь, тогда как Пардальян в оцепенении остался стоять на пороге гостиницы.

Глава 35 РЕШЕНИЯ, КОТОРЫЕ ПРИНИМАЛИСЬ В КОРОЛЕВСКИХ АПАРТАМЕНТАХ

Мы просим читателя последовать за нами в маленький кабинет короля. Кабинет этот прилегал к небольшой спальне, где мы его уже мельком видели. В королевских аппартаментах эти две комнаты составляли нечто вроде укромного уголка, где принимали только самых старых, самых проверенных друзей.

Генрих IV разговаривал там с глазу на глаз с Сюлли, и это происходило утром на следующий день после того, как министр принял Пардальяна, а затем получил из рук Саэтты бумагу с указанием местонахождения клада.

Сюлли сначала попытался, убедить короля принять идею Пардальяна, которая, если читатель помнит, состояла в том, чтобы для видимости уступить настояниям королевы и назначить точную дату коронации. Но короля нельзя было обмануть уклончивыми объяснениями. Припертый к стенке, Сюлли вынужден был сдаться и раскрыть тайный смысл предостережения Пардальяна.

После первых же слов министра Генрих, побледнев, рухнул в кресло. Мысль об убийстве, мы уже говорили, преследовала его. Когда Сюлли закончил, король в гневе хлопнул себе по ляжкам и воскликнул, вставая:

— Черт побери! Мой друг, они меня убьют, это определенно!.. Мне не выбраться живым из этого города!

— Они не убьют вас, сир, если вы последуете данному вам совету.

— А дальше что?.. Если я доживу до будущей весны, что мне это даст?

— Ну, сир, я скажу, как шевалье де Пардальян: это даст вам около года. Не так мало, мне кажется… Тем временем, располагая деньгами, мы сможем приступить к исполнению вашего грандиозного замысла [32]. Весной, Ваше Величество, вы начнете военные действия и избегнете тем самым кинжала убийцы. А поскольку исход кампании предрешен, вы вернетесь победителем Германии, в таком блеске славы и величия, что никто не осмелится посягнуть на вашу жизнь.

По своему обыкновению, Генрих IV принялся расхаживать по кабинету широким шагом. Слушая министра, он размышлял. Ему стало ясно, что приняв это предложение, он ничего не теряет. Король был человеком быстрых решений.

— Хорошо, пусть будет так! — сказал он. — Я не вижу другой возможности выпутаться из всего этого. Но чтобы мои замыслы за несколько месяцев обрели реальные очертания, нам необходимы деньги. Где вы их найдете?

— Я найду столько, сколько необходимо, — заверил Сюлли, — и даже больше, чем необходимо. Ваше Величество соблаговолит взглянуть на эту бумагу?..

И Сюлли протянул Генриху документ, полученный от Саэтты. Генрих IV был более образованным человеком, нежели его дворяне. Он свободно говорил по-испански и по-итальянски. Поэтому ему не пришлось, подобно Сюлли, обращаться к услугам переводчика.

— Что это за клад? — спросил он, возвращая бумагу. — И какой нам интерес в этом?

— Сокровище составляет десять миллионов, сир.

— Дьявольщина! Сумма внушительная!

Сюлли вкратце рассказал все, что знал об истории клада Фаусты, и в завершение промолвил:

— За неимением других денег эти десять миллионов будут подходящим подспорьем нашим военным приготовлениям.

— Но эти деньги принадлежат не нам, — возразил король.

— Прошу прощения, сир, — невозмутимо ответил Сюлли, — более двух десятилетий эти миллионы лежат в вашей земле, а владелец их так и не объявился. Ни вы, ни ваши предшественники не брали, насколько мне известно, каких-либо обязательств по этому поводу. То, что находится на землях короля, принадлежит королю. У нас есть юристы, чтобы засвидетельствовать это.

Генрих IV был корыстолюбив, как и Сюлли, хотя и на свой манер. Десять миллионов, которые, не забудем, стоили тогда значительно больше, чем в наши дни, не могли не произвести на него впечатления, и он не стал больше спорить.

Сюлли, таким образом, получил право действовать по своему усмотрению, дабы положить в королевские сундуки миллионы Жеана Храброго. А поскольку Беарнец. приняв какое-то решение, любил идти прямо к цели, он решил тут же покончить с вопросом о коронации и приказал пригласить королеву.

— Мадам, — без обиняков начал он, когда встревоженная королева устроилась в кресле. — Вы меня просили о встрече, полагаю, для того, чтобы опять говорить о церемонии вашего коронования?

Это соответствовало истине. Мария Медичи, следуя советам Кончини, действительно просила о встрече. Она решила, что король, как всегда, откажет. У нее были основания так думать, поскольку при разговоре присутствовал Сюлли. Решив бороться, она немедленно ринулась в атаку:

— Верно. Ваше Величество, я желала побеседовать с вами именно об этом. Однако вижу, что и на этот раз меня ждет отказ. Королева не может добиться от короля ровным счетом ничего. Она более обделена, чем…

Генрих, угадывая приближение сцены с упреками в многочисленных изменах, вовремя перебил супругу.

— Мадам, вы ошибаетесь. Мне угодно нынче согласиться с тем, что прежде я отвергал.

— Как! — пролепетала изумленная Мария Медичи. — Вы согласны?

— Мы с кузеном Сюлли только что приняли очень важные решения. Возможно… заметьте, это не факт… возможно, весной я начну военные действия. В отсутствие короля вы будете регентшей, мадам. И я подумал, что необходимо укрепить ваше влияние, насколько это в моей власти. Несмотря на огромные издержки, которых потребует церемония, польза от нее перевешивает все прочие соображения. Вот почему я не только соглашаюсь, но даже иду дальше: сегодня я окончательно назначаю днем коронования двадцатое сентября.

Мария Медичи не имела понятия, с какой целью супруги Кончини уговаривали ее добиваться коронации. Сама она была более женщиной, нежели правительницей, и попросту желала блистать на этой пышной церемонии, где главная роль предназначалась именно ей. Да, это была истинная женщина; мгновенно отбросив этикет, она устремилась к королю, схватила его за руки и с непритворным волнением, сияя от радости, воскликнула:

— Вы так добры, Генрих!.. Вы меня делаете счастливой!..

— Да, моя милая, — ответил король с ноткой меланхолии, — я добр… Возможно, вы это окончательно поймете позже, когда меня не станет.

Но глубоко эгоистичная, черствая натура Марии Медичи вновь одержала верх.

— Коль скоро король, кажется, являет ко мне расположение, — сказала она, — я воспользуюсь этим, чтобы обратиться еще с одной просьбой.

— Какой? — настороженно спросил Генрих.

— Сир, мне нужны деньги.

— Опять? — воскликнул Генрих, нахмурившись.

— Ваше Величество, это пустяк. Всего лишь двадцать тысяч ливров!

— В самом деле, мадам! — съязвил раздраженный король. -Вы находите, что двадцать тысяч ливров это пустяк?.. О, черт возьми! Неужели мы должны задушить поборами наших подданных, чтобы вы могли откармливать этих алчных Кончини, которым достаются все ваши деньги?.. Ради их обогащения вы обираете себя и хотите обобрать нас. Клянусь Святой пятницей, мадам, я добр, но вовсе не глуп!

— Благодарение Богу, — немедленно парировала королева, -вы не так бережливы, когда речь идет об удовлетворении капризов ваших любовниц!

— Я здесь хозяин, — взорвался Генрих, с яростью топнув ногой. — И делаю, что хочу!

— Хорошо, — сказала Мария с ироническим реверансом. — Я скажу аббатисе Монмартрской, что королева Франции не настолько богата, чтобы оказать ее обители и Богу услугу, о которой она просит. Я посоветую ей обратиться к мадам де Верней, которой король, будучи хозяином, не откажет в том, в чем отказывает королеве.

И в гневе уже забыв о великом счастье, только что доставленном ей королем, она направилась к выходу.

При словах «аббатиса Монмартрская» король обменялся быстрым взглядом с Сюлли. Оба поняли друг друга.

— Минутку, мадам! — воскликнул Генрих, смягчившись. — Я отказываю в деньгах, если они предназначаются вашим ненасытным итальянцам. Но когда речь идет о благом, милосердном деянии, дело другое. Я не хочу, чтобы говорили, будто дочери Бога напрасно взывали к великодушию королевы. Объяснитесь же, прошу вас.

Королева поняла, что победа будет за ней. Ей были безразличны несколько унизительные условия короля. Главным было получить желаемое.

Итак, она тотчас вновь обрела хорошее настроение и, не ведая, что Генрих располагает такой же точно бумагой, какую ей показала Леонора, сама не желая и не зная того, проболталась.

— Да будет вам известно, сир, что под часовней Мученика находится подземелье, где стоит каменный алтарь — тот самый, у которого в давние времена молился Святой Дени. Аббатиса хотела бы произвести там работы, открыть эту святыню и сделать ее местом паломничества для верующих. Это вернет аббатству былую славу. Двадцать тысяч ливров, которые я прошу, нужны для этих раскопок. Как видите, это благое дело, которое несомненно должно снискать французскому королевскому дому благословение Божье.

Генрих вопросительно посмотрел на Сюлли. Тот, подойдя к нему, что-то шепнул на ухо. Мария Медичи беспокойно следила за ними. Именно Сюлли был главным казначеем короля. И он передавал королеве, как и любовницам короля, суммы, назначенные им королем. Благодаря такому распределению ролей король мог спокойно обещать деньги, в которых министр потом безжалостно отказывал.

Хитрый Беарнец придумал эту уловку, чтобы хоть как-то обуздать алчность своих многочисленных любовниц.

Марии Медичи не пришлось долго волноваться, потому что король, снова став любезным, произнес:

— Богу не угодно, моя милая, чтобы я помешал вам участвовать в благом деле, которое действительно может снискать нам благоволение небес. Но при одном маленьком условии.

— Каком условии, сир?

— Дело это представляется мне столь достойным, что я не хочу ограничиться денежным пожертвованием. Я оставлю за собой право наблюдать, а, может быть, и управлять этими благочестивыми работами. Скажите это, прошу вас, от моего имени аббатисе Монмартрской.

Мария Медичи не предполагала, что у Генриха IV имеется свой тайный умысел. Она чистосердечно поверила ему. Чрезвычайно обрадованная тем, что так дешево отделалась, королева поспешила провозгласить:

— Король хозяин! Везде и всегда.

Выйдя от супруга, она устремилась с хорошей новостью к обоим Кончини, которые уже ожидали ее.

Ни Кончини, ни его жена не подозревали, что вскоре вступят в борьбу с королем и Аквавивой и ни один из этих грозных соперников не позволит им завладеть желанным кладом. Тем кладом, который они уже считали своим.

Глава 36 ТРОЕ ХРАБРЕЦОВ СПРАВЛЯЮТСЯ С СИЛЬНЕЙШИМ ПОТРЯСЕНИЕМ В СВОЕЙ ЖИЗНИ

В тот же вечер Жеан Храбрый повел Карканя, Эскаргаса и Гренгая в кабачок. Он хотел угостить их ужином, который про себя считал прощальным.

Несмотря на внешнюю суровость, Жеан испытывал к троим приятелям искреннюю привязанность. Не без душевной боли решился он на то, чтобы расстаться с ними.

Трое храбрецов не знали о намерениях своего вожака, поэтому безмятежно и легко предались кутежу и веселью. Жеан, чтобы не портить им настроение, старался держаться весело и беззаботно.

Когда, завершив ужин, они вышли на улицу, трое храбрецов были сильно навеселе, а Жеан, всегда проявлявший умеренность, был совершенно трезв. С волнением, которое ему не удалось побороть, он обратился к браво:

— Храбрые мои товарищи, мы не можем больше жить вместе как жили прежде. Нам нужно разойтись. Отправляйтесь направо, а я пойду налево… и да хранит вас Бог!

И он шагнул было в сторону. Но приятели спросили, будто он ничего им не сказал:

— Какие будут распоряжения, вожак?

Они ничего не поняли. Но радостное возбуждение их как-то незаметно улетучивалось. Они почуяли, что должно произойти нечто серьезное и печальное. Жеан, не желая оставлять их в неведении, тихо ответил:

— У меня нет больше для вас распоряжений. Я вам больше не вожак. Понятно?.. Наша совместная жизнь закончена. Давайте простимся навсегда.

Они в смятении смотрели друг на друга. Их лица были мертвенно бледны. Они вдруг сразу протрезвели. И одновременно зазвучали растерянные голоса:

— Так вы что же, нас гоните?

— А что мы будем делать?

— Как же мы без вас?

— Я не гоню вас, — возразил Жеан так же мягко. — Мне не в чем вас упрекнуть… Но все-таки нам нужно расстаться.

Теперь они уразумели. Вслед за смятением пришло негодование, и впервые произошел бунт.

— Зачем нам расставаться? Клянусь силами ада! — прорычал Гренгай. — Когда человека приговаривают к наказанию, ему хотя бы объясняют, за что!

— Верно! — поддержали двое других. — За что?

— Потому что я решил изменить свою жизнь. Если вы останетесь со мной, то рискуете околеть с голоду.

Они оторопело переглянулись. Опять ничего нельзя понять. Один за другим посыпались вопросы.

— А почему придется околеть с голоду?

— Разве вот это нам не поможет?

Они хлопали ладонью по эфесам своих шпаг.

— Разве не найдем мы вот этаких?

И они надували щеки, изображая зажиточного горожанина с туго набитым кошельком.

— Ничего такого, — живо сказал Жеан, — я не хочу больше делать. Это называется: воровство.

— Воровство!..

Возглас вырвался одновременно у троих. Теперь на их лицах читалась тревога, а видом своим они говорили: «Он заболел!»

Жеан, догадавшись, о чем они думают, с горячностью крикнул:

— Да, вам не понятно!.. Как и вы, я долго верил, что изымать у богатых долю бедных справедливо и законно. Я знаю, что был вором!.. Я вор!.. При этой мысли краска стыда заливает мне лицо… и я скорее предпочту отрубить себе руку и бросить ее собакам, чем опять взяться за старое!..

Увы, это оказалось серьезно! На, сей раз они вполне осознали положение. И растерялись. У этого бешеного Жеана всегда были какие-то странные понятия.

Трое храбрецов, переглянувшись, убедились, что их мнения совпадают. Раз на него напала такая блажь, они сделают так, как он захочет. Они станут честными, превратятся в святош, будут щелкать зубами вместе с ним. Одним словом, пусть он командует — они подчинятся. Все очень просто. И они немедленно высказали свои соображения вожаку.

Жеана тронула их настойчивость и покорность. Но ему было совестно обрекать их на нищету.

Без него бедняги, не ведающие угрызений совести, всегда выкрутятся из любого положения. Он им ясно дал это понять.

— Ладно! — сказал Гренгай с беспечностью. — Умереть так или эдак все равно придется, от судьбы не уйдешь!..

И с неожиданной серьезностью добавил:

— Что до меня, то если вы нас прогоните, даю вам слово, что немедля брошусь с Нового моста вниз головой.

— Я тоже! — в один голос заявили двое других.

Жеан признал себя побежденным.

Условились, что трое приятелей, как и прежде, будут каждый день приходить за распоряжениями. Они останутся верны ему телом и душой. Ожидая, пока он разбогатеет, а это должно было произойти вот-вот, они сами будут добывать себе пропитание. Само собой разумеется, честным путем. Они поклялись в этом.

Впрочем, в данный момент они были богаты щедротами Кончини. Щегольски одеты, славно экипированы, при золотишке и кое-каких драгоценностях в кармане. С этим запасом можно было дожидаться удачи.

Жеан расставался с ними только потому, что не был в состоянии содержать их. Ободренный насчет их судьбы, он уходил спокойным, и в глубине души был доволен, что ничего не изменилось. Он обещал себе, что по мере возможности позаботится о троих молодцах.

Эскаргас, Гренгай и Каркань остались посреди улицы, грустно глядя ему вслед. Когда Жеан исчез из виду, они переглянулись с озабоченным видом. Положение представлялось им тяжелым. С общего согласия они направились к дому, ибо испытывали потребность обсудить ситуацию.

По пути они пришли к выводу, что военный совет непременно вызовет жажду, а потому приобрели небольшой кувшин — не больше шести пинт — захудалого парижского кларета. Это вино отличалось легким запахом болота и драло язык, но они имели к нему явную слабость. Небольшое количество напитка, которое они брали с собой, означало, что они решили поговорить всерьез.

Один из них здраво заметил, что пить без закуски вредно для желудка. Остальные придерживались того же мнения. Соответственно, пришлось совершить еще ряд покупок. Каркань приобрел гуся, найдя его приятно сочным. Эскаргас остановил свой выбор на куске свинины, нашпигованной чесноком, очень аппетитного вида. Гренгаю приглянулся симпатичный окорок, к которому он присовокупил весьма неплохо прокопченную колбасу.

Тут им стало понятно, что для легкой закуски этого многовато. Для хорошего ужина, напротив, мало. Недолго думая, они добавили паштет из бекаса и несколько ломтей кабаньего мяса. Само собой, не забыли прихватить полдюжины хрустящих, золотистых свежих булок.

В довершение всего они разжились тремя кувшинами с вувре, любимым вином господина Жеана. Ну а к нему, естественно, в качестве достойного сопровождения необходимо было добавить пирожные с кремом и сладкие пирожки.

Нагруженные, как ослы, они поспешили к дому. Они жили на улице Бу-дю-Монд, которая граничила с городскими укреплениями и шла от ворот Монмартра до улицы Монторгей. Как и следовало ожидать, они обитали под самой крышей.

Это жилище, которое они считали весьма удобным, представляло собой жалкую каморку. Обстановку составляли большой сундук, стоявший посреди комнаты, ибо он служил еще и столом, скамья из соснового дерева и две табуретки, одна из которых была трехногой.

В углу рядышком на полу лежали три тюфяка. Одеяла наличествовали, простыни же блистали своим отсутствием. Был здесь и большой камин, служивший украшением комнаты, поскольку огонь в нем никогда не разводили.

Наконец, и это было настоящим чудом, в этой конуре имелись два слуховых окна, выходивших в сторону парижских окрестностей. С высоты своей «голубятни» они видели как на ладони покрытые дерном земляные валы и рвы, вдоль которых тянулись сады, огороды и площадки для игр. Немного дальше находился квартал Вильнев-сюр-Гравуа, частично разрушенный артиллерией короля, когда тот осаждал свой город, и по-прежнему лежавший в руинах. Дальше — болота, фруктовые сады, поля, мельницы, весело взмахивающие крыльями. Сельский пейзаж, одним словом — в ту пору цветущий и благоуханный. Подлинная панорама окрестностей Парижа, красоту которых эти трое при всей грубоватости их натур не могли не чувствовать.

Придя к себе, они разложили провиант на сундуке-столе. С тех пор, как они поужинали, прошло не больше двух часов. Но только что им пришлось пережить одно из сильнейших потрясений в своей жизни. А волнение, как известно, действует разрушительно. Им казалось, что желудки у них пусты настолько, что заполнить их не удастся никогда. Рассевшись, они принялись уписывать съестное с такой жадностью, будто не ели с предыдущего дня. Одновременно они держали совет.

Из общих наблюдений вытекало, что Жеан все-таки заболел. Каркань, который едва не угодил в свое время в монахи и получил некоторое образование, дошел даже до утверждения, что Жеан одержим каким-то злым демоном, поклявшимся уничтожить его. Каркань полагал, что для изгнания беса следовало бы заказать несколько проповедей. Всем троим эта идея показалась настолько удачной, что они тут же собрали необходимую сумму.

— А что до нас, разве мы не были всегда честными парнями, черт побери?

— Это можно доказать. Кто-нибудь когда-нибудь посмел сказать в нашем присутствии, что мы — воры?.. Ведь нет же, верно?.. Так в чем же дело?..

Следует заметить, что им не приходило в голову уклониться от требований своего вожака и приняться за старое. Они дали слово и посчитали бы себя бесчестными, нарушив его. Они вполне искренне строили планы честной жизни, поскольку этого захотел Жеан.

Это занятие естественно подвело их к тому, чтобы подсчитать свои финансы. Выяснилось, что они имеют примерно четыреста ливров. Сумма внушительная.

Но это было не все. Они располагали кое-какими драгоценностями, отнятыми у Кончини. Следовало их продать. Товар тянул на две тысячи восемьсот ливров. Этого могло бы хватить на целый год безбедной жизни. Но…

У Гренгая была сестра — Перетта-милашка, о которой мы уже упоминали. Свое прозвище она вполне заслужила, ибо действительно была очень хороша собой. И вот эта девушка, дочь проститутки и бандита, воспитанная Бог знает кем, решилась вести честную жизнь, зарабатывая не развратом, а трудом.

Хрупкая и изящная, она выполняла тяжелую работу прачки. С редким мужеством и необыкновенной волей она сохраняла целомудрие, чистоту и скромность, какими не блистали и дочери состоятельных горожан. Даже любовника у нее не было.

Хотя один поклонник все-таки имелся: это был Каркань, глубоко и искренне полюбивший девушку. И что же сделал этот бродяга, шальной малый, забияка, головорез, браво, бандит, влюбившись в чистую девочку? Он пошел к Гренгаю, как к главе семьи, и с простосердечным почтением попросил у того руки его сестры. Мы уже говорили, что Каркань считался простаком. Теперь вы можете убедиться, что это была истинная правда.

Гренгай передал девушке предложение своего друга и принялся всячески его расхваливать. Но к его огромному удивлению и к большому расстройству Карканя, Перетта решительно отвергла предложенную ей партию. Она еще не чувствует готовности к супружеству, таков был ее ответ. Не теряя присутствия духа, Гренгай настойчиво повторял свои попытки. После упорного сопротивления Перетта в конце концов заявила, что решит через несколько лет.

Влюбленному пришлось довольствоваться этим расплывчатым обещанием. В глубине души (ибо все влюбленные отличаются стойкостью) он считал себя женихом девушки. Возможно, он слишком забегал вперед. Впрочем, как ни глубока была эта любовь, она нисколько не мешала Карканю хорошо пить, хорошо есть и отлично спать — одним словом, вести беспутное существование. Он полагал, что еще придет время остепениться, когда их с Переттой соединят узы законного брака. Прав ли он был? Это не наше дело.

Как бы то ни было, когда у друзей закружились головы от получившейся в результате подсчетов суммы, Каркань весьма кстати вспомнил, что Перетта слишком слаба и хрупка для той работы, что ей приходится исполнять. Девушка мечтала о тысяче ливров, с которыми она завела бы собственное дело, наняв нескольких работниц и оставив себе для стирки лишь тонкое белье знатных дам. Эта работа была бы по ее силам, да и мастерства ей вполне хватало.

Поразмыслив, Каркань отозвал Гренгая в сторону и смело предложил от них двоих выделить девушке двенадцать сотен ливров, дабы свершилась ее заветная мечта. Мысль показалась Гренгаю превосходной, и он согласился, не задумываясь.

Деньги были быстро разделены на три части. Дележка была любимым занятием троих храбрецов — в сущности, вполне невинное удовольствие. Эскаргас заметил, что его приятели взяли по шесть тысяч из своей доли, а остальное положили в сундук. Поскольку У обоих были такие лица, словно они готовят забавную шутку, он осведомился, в чем дело. Ему бесхитростно ответили. Эскаргас, очень рассердившись, заявил, что тоже желает внести свою долю в благополучие Перетты, и протянул шестьсот ливров. Право, эти трое головорезов совсем не заслуживали веревки, на которой им рано или поздно суждено было повиснуть, подобно неким чудовищным плодам.

Таким образом, Перетта-милашка должна была получить восемнадцать сотен ливров вместо тысячи, о которой так долго грезила. Гренгай немедленно отнес ей деньги. Ни от кого другого, кроме брата, эта странная и гордая девушка их бы не приняла.

Итак, у наших храбрецов оставалось четырнадцать сотен ливров. Ну так что ж! С этим можно было спокойно прожить добрых шесть месяцев.

Глава 37 КАРКАНЬ НАХОДИТ СПОСОБ ПООБЕДАТЬ БЕЗ ДЕНЕГ

Четырнадцать сотен ливров исчезли за две недели. Как это могло произойти?

Неужели трое молодцов стали забавы ради швырять свои золотые экю в Сену? Или принялись скупать все, что попадется на глаза? Или, наконец, предались безудержному разгулу? Вовсе нет.

Они не сделали ни одного приобретения, а жили довольно разумно. При их скромных запросах им должно было хватить этих денег по меньшей мере на два-три месяца, что, согласитесь, совсем неплохо.

Но бедняги привыкли играть в кости в тех кабачках, куда захаживали пропустить стаканчик-другой. А поскольку сами они дали клятву быть честными, то, по наивности своей, решили, что вместе с ними ступят на путь праведный и все остальные парижские мошенники. Поэтому им и в голову не приходило опасаться жульничества.

Однажды — воистину, это был черный для них день! — они сели за стол с компанией из трех жуликов. Дальше все было разыграно по нотам. Меньше чем за час наши храбрецы проигрались до последнего су. К тому же им пришлось удирать во весь дух от взбешенного кабатчика, заплатить которому было уже нечем — ибо негодяи, обчистившие их карманы, успели заблаговременно смыться.

Это была катастрофа. В прежние времена они поправили бы свои дела, посидев ночку в засаде. Но теперь, когда они превратились в честных людей, это означало самую страшную нищету и настоящий голод — как и предрекал им вожак.

Они продали роскошные костюмы и шпаги, оплаченные щедротами Кончини, оставив себе только по боевой рапире и одежду на каждый день. К счастью, наряды эти, сшитые из прочного и почти нового сукна, были пока в прекрасном состоянии, так что наши храбрецы сохраняли свой представительный облик.

Вырученных от продажи экю хватило на неделю — благодаря режиму жесточайшей, хотя и несколько запоздалой, экономии. Жеан, видя своих бывших подручных в приличном виде и в беспечном, как всегда, расположении духа, не догадывался об их плачевных делах — они же, разумеется, об этом и словом не обмолвились.

Мы вновь встречаемся с ними в первых числах июня. Четыре часа пополудни. Стоит прекрасная погода. Ослепительно яркое солнце заливает своими лучами землю. Это один из тех дней, когда все в природе дышит счастьем и полнотой жизни.

В этот день Гренгаю, Эскаргасу и Карканю вместо завтрака пришлось потуже затянуть пояса. Они отправились бродить по улицам наудачу, в надежде, что хоть с обедом им повезет больше. У креста Трауар они машинально свернули на улицу Арбр-Сек, направляясь к реке.

Внезапно Каркань, ударив себя кулаком по лбу с такой силой, что мог бы оглушить быка, вскричал:

— Нашел!

— Что? — откликнулись его друзья, немедленно воспряв духом.

— Способ пообедать без денег… а, может быть, и пропитание на какое-то время! Скорее, приятели, вон она! Спрячьтесь в тупике и не высовывайтесь, пока я не позову.

Все это происходило перед домом госпожи Колин Коль. Узнав ее в окне, Каркань неожиданно вспомнил, какие авансы были ему сделаны в памятную ночь похищения Бертиль.

Матрона же с того времени большую часть дня проводила, глазея на улицу. Будучи женщиной невероятно упорной, она не оставила мысли поживиться на несчастье, приключившемся с ее юной жилицей.

Прежде всего она сделала попытку встретиться с Ла Вареном. Но наперсник короля прятался в своем доме, не желая показываться на людях со шрамом, очень напоминавшим рубец от удара хлыстом. Тогда госпожа Колин Коль обратила все свои надежды на Карканя.

Однако славный юноша, как она его называла, все никак не решался воспользоваться приглашением. Она уже начинала приходить в отчаяние, когда вдруг тот остановился прямо у ее дома. Поспешно открыв окно, она без ложной скромности окликнула его -именно поэтому Каркань и заявил: «Вон она!»

Эскаргас и Гренгай также узнали старуху, и сердца их преисполнились надеждой. Они заняли позицию в ближайшем тупике, ожидая, когда Каркань подаст им знак.

Колин Коль открыла дверь «славному юноше», величественно поднимавшемуся по ступенькам крыльца. Каркань проник в святилище — мы имеем в виду кухню, которая служила одновременно и столовой. Поскольку они оказались здесь наедине, матрона сочла своим долгом стыдливо потупиться и начала со смущением теребить фартук. Каркань понял, что ему предоставляют возможность произнести галантный комплимент. Желая завоевать расположение доброй женщины, он не ударил в грязь лицом, напыщенно провозгласив:

— Прекрасная дама, едва я увидел вас, как мне стало ясно, что сердце свое я оставил здесь. Я не собираюсь требовать его обратно… Если вы его нашли, то оставьте себе, но в обмен дайте мне ваше, Богом молю, а иначе я умру… Вы же видите, я сохну, таю, изнемогаю и погибаю!

Высказав это, он с победоносным видом подкрутил ус, ибо сумел выразить свои чувства в витиеватой манере, но при этом достаточно ясно.

Госпожа Колин Коль, непривычная к подобному изысканному языку, разомлела от восхищения. Нежно взглянув на влюбленного, обладавшего таким красноречием, она тут же прониклась к нему состраданием.

В самом деле, физиономию Карканя, у которого со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, отличала интересная бледность. Сверх того его снедала тревога, ибо в успехе своей отчаянной попытки он был уверен не вполне. Ничего не стоило завоевать сердце старой мегеры… но вот откроет ли она буфет с провизией? Тревога и беспокойство читались на его лице. Колин Коль увидела в этом неуверенность возлюбленного, ожидающего решения своей судьбы. И растрогалась.

Однако, будучи женщиной весьма осмотрительной, они ничем не выдала своих чувств и осведомилась:

— Ах, матерь Божья! Отчего же вы так долго ждали, бедный юноша? Ведь я пригласила вас заходить!

Эти слова были произнесены с должной жеманностью. Но острые глаза старухи буравили Карканя насквозь — впрочем, и замечание ее было справедливым. Каркань, застигнутый врасплох, все же нашелся. Видимо, натощак он соображал лучше.

— Ах, прекрасная дама, — произнес он с тяжелым вздохом, — я служу могущественному вельможе, и мне пришлось сопровождать моего господина за пределы Парижа. Ах! Как я проклинал свое невезение и как я страдал!

Объяснение выглядело правдоподобным, и матрона удовлетворилась. Еще большее удовлетворение принесла ей новость, что вельможа носит титул принца. Начинало сбываться ее предчувствие, что из Карканя можно извлечь полезные сведения. Поэтому она произнесла с умилением и нежностью:

— Бедный юноша!

Взяв его за руку, словно желая сказать: «Ваши муки закончились!», она добавила, потупившись:

— Меня зовут Бригитта… А вас?

— Меня зовут Каркань. О Бригитта, королева моего сердца, я ваш до самой смерти! Я чувствую, что не могу без вас жить! Чувствую, что мы созданы друг для друга. Чувствую, черт возьми, этот запах куриного супа… то есть, нет… я хотел сказать, что чувствую… чувствую… чувствую…

Несчастный Каркань, потрясенный ароматом супа, стоявшего на огне, сознавал, что лепечет нечто бессвязное. Дабы выпутаться из затруднительного положения, он прибегнул к героическому средству: обнял Колин Коль, приподнял ее, будто перышко, прижал к сердцу с такой силой, словно хотел удушить, а затем запечатлел на сухой морщинистой коже звучный поцелуй.

После чего осторожно поставил матрону на пол, поздравляя себя с удачной мыслью, — ибо зачем обольщать при помощи красивых фраз, в которых так легко можно заплутать, если на свете существуют гораздо более красноречивые жесты?

Полузадушенная Колин Коль дышала тяжело, но отнюдь не была рассержена — напротив, ее привела в восхищение сила этого бесстрашного влюбленного. И она откровенно в этом призналась:

— Господи Иисусе! Какой пыл! Неужели вы меня так любите? Да это просто благословение небес!

Но уж так устроен этот мир: чуть ли не в первый раз в жизни Колин Коль проявила искренность — и тут же была за это наказана. Каркань, решив, что одержал полную победу, возомнил себя хозяином положения и бесцеремонно заявил:

— Договорились! Я больше не расстанусь с вами, Бригитта! Жить я буду здесь. Чувствую, что рожден стать мирным, добрым буржуа.

«Вот как? — подумала старуха. — Славный юноша уж очень прыток! Или он воображает, что я буду его содержать? Ну уж нет! Мне бы только выведать у него все, что нужно, а затем я покажу ему, как умею выпроваживать слишком назойливых любезников. «

Но поскольку вслух она ничего не сказала и продолжала нежно улыбаться, Каркань со свойственной ему логикой решил, что согласие уже получено, цинично сбросил маску и напрямик спросил:

— Не пора ли обедать, Бригитта? Мой желудок говорит, что час давно пробил.

Впрочем, несмотря на свою наглость и нарочитую самоуверенность, он поглядывал на Колин Коль с некоторой опаской, ибо у той на лице появилось угрожающее выражение.

Старуха же в данный момент просто размышляла. При всей своей скупости она была неглупа и понимала толк в коммерции. Потеря обеда была огорчительной — но с другой стороны, где, как не за столом, лучше всего развязываются языки? Этого наивного юношу необходимо было разговорить, и на это стоило потратить несколько су. Быстро приняв решение, она обратилась к гостю, с тревогой ожидавшему ответа:

— Однако, господин Каркань, час обеда давно прошел, а ужинаю я не раньше шести. Сейчас же и пяти нет.

— Вы ошибаетесь, Бригитта, — с облегчением воскликнул Каркань, — уверен, что вы ошибаетесь. Мой желудок говорит, что сейчас по меньшей мере девять.

И, поскольку она выглядела удивленной, а то и недовольной, он прибег к тактике, уже принесшей ему успех: обхватил ее за талию, чмокнул в шею и заворковал:

— Ax, сердце мое! Вы меня осчастливили! А чувства пробуждают аппетит, вы же знаете!

— Замолчите, дрянной мальчишка!

— И потом, с тех пор, как я вас увидел, я не пью, не ем, не сплю! Вот сейчас это и проявилось… Бригитта, если вы не дадите мне поесть, я упаду в обморок, я погибну у ваших ног… так и не дождавшись вашего поцелуя!

Матрона залилась румянцем. Но, в сущности, она была скорее изумлена, нежели польщена пылом своего возлюбленного — однако показывать этого не хотела.

— Хорошо, — промолвила она, — вашей смерти я не желаю… и приготовлю вам еду.

Пустившись в столь рискованное предприятие, она уже не стала мешкать: проворно подложила дров в печку и направилась в погреб.

Едва хозяйка скрылась за дверью, как Каркань бросился к табуретке, стоявшей возле слухового окна, взобрался на нее, высунул голову наружу и обронил несколько слов, чрезвычайно обрадовавших Гренгая и Эскаргаса, которые ожидали терпеливо, но с беспокойством.

Затем он быстро слез с табуретки и, чтобы придать себе побольше уверенности, стал расхаживать по кухне между окном и широко распахнутой дверью.

Когда он машинально остановился на пороге, косые лучи солнца осветили комод, стоявший прямо перед ним. Взгляд его остановился на каком-то предмете, сверкавшем, будто серебро. Предмет этот находился в слегка выдвинутом ящике.

Новообретенная честность Карканя не успела еще укорениться в его душе. Искушение оказалось слишком сильным: он не выдержал первого же серьезного испытания.

Устремив взор на дверь, откуда могла в любой момент появиться разгневанная Бригитта, он запустил опытную лапу в ящик и быстро схватил заветный предмет, не успев его даже толком рассмотреть. Ему показалось, что это какой-то футляр. Разумеется, серебряный — ведь он так блестел на солнце! Быть может, набитый золотыми монетами? Каркань слегка встряхнул свою добычу и услышал, как внутри что-то звякнуло. С бьющимся сердцем он засунул футляр в карман и поспешно отошел от комода.

Только тут он осознал свое преступление: им было нарушено слово чести. Сгорая от стыда, он сделал шаг по направлению к комоду, чтобы положить вещицу обратно, но было уже слишком поздно — на пороге появилась Колин Коль. От волнения он закашлялся так, что задрожали кастрюли.

Кашель этот словно бы послужил сигналом, для сильного стука в дверь. Колин Коль вздрогнула и с тревогой посмотрела на Карканя. Тот, приосанившись, подкрутил ус с видом, означавшим: «Я здесь! Можете ничего не опасаться. « Колин Коль благодарно улыбнулась, а стук тем временем продолжался. Одновременно чей-то голос возопил:

— Эй! Каркань! Ты жив или помер? Если помер, скажи сразу, клянусь Небом! Наш ужин остынет!

— Бригитта, — радостно вскричал Каркань, — это друзья! Откройте, дорогая.

Но Бригитта скорчила недовольную гримасу. Было очевидно, что этот визит не входил в ее планы. Положительно, славный юноша позволял себе слишком многое.

«Как? Он вошел сюда четверть часа назад и уже ведет себя, будто хозяин дома. Командует и распоряжается. Из-за него придется ужинать раньше времени. А теперь ко мне ворвутся еще и его дружки! Кто бы мог подумать? Нет, когда я вытяну из него то, что мне нужно, мигом выставлю его за дверь… Иначе обо мне соседи начнут судачить! Да и глотка у него, судя по всему, такая, что он не моргнув уничтожит все запасы, накопленные моими трудами!»

Каркань, видя, что она не сдвинулась с места, устремился к двери сам. Ключ торчал в скважине. Наш молодец впустил своих друзей, не обращая внимания на поджатые губы матроны и на ее выразительные взгляды.

Итак, Гренгай и Эскаргас вошли в дом, а Каркань, словно истинный дворянин, представил их даме сердца. Матрона приняла незваных гостей с каменным выражением лица, что могло бы привести в смущение любого, но только не двух голодных головорезов, которые, предвкушая дармовой ужин, решили не замечать ничего. Они усиленно кланялись, расточая самые любезные улыбки, а Эскаргас непринужденно объявил:

— Простите нас, мадам, если мы нарушили ваше приятное уединение. Но наш друг Каркань, наверное, забыл, что мы имели честь пригласить его отужинать с нами.

— Да, черт возьми! Для нас уже все приготовлено на постоялом дворе «Паспарту», самом лучшем в Париже, если вы не знаете, — добавил Гренгай.

Колин Коль посмотрела на Карканя с беспокойством; неужели он собирается уйти? Ведь она была так близка к цели! Нет, этого нельзя допустить. Каркань же тем временем говорил:

— Извините меня, господа, но сегодня я не могу.

И взглянул на мегеру масляным взглядом. От радости та даже забыла сделать вид, что краснеет.

Гренгай и Эскаргас переглянулись, притворяясь оскорбленными до глубины души. Каркань же небрежно продолжал:

— Но есть средство все уладить ко всеобщему удовольствию. Я Не могу пойти с вами… но вы можете остаться у нас. Разделите нашу скромную трапезу. Уверен, мадам почтет за честь видеть вас за своим столом.

От изумления и негодования Колин Коль лишилась дара речи. Впрочем, ее разгневанная физиономия, уничижительный взгляд, коим она одарила троих бедняг, с беспокойством ожидавших решения своей судьбы, да и весь ее облик говорили красноречивее всяких слов.

Гренгай и Эскаргас сочли, что молчание можно считать за согласие. Лица их расплылись в улыбках, и они воскликнули, подражая поведению дворян в подобных обстоятельствах:

— Ей-богу, это чрезвычайно любезно с вашей стороны.

— Мы не в силах вам отказать.

Тут скупая мегера, живо представив себе, какой понесет убыток, разразилась дикими воплями:

— Вы с ума сошли/ Мои дом вам не харчевня и не кабак! Или вы думаете, я обязана кормить всех бездельников округи? Да я таких негодяев…

Она наговорила бы еще много любезностей подобного рода, если бы Каркань, решая судьбу партии одним ударом с лихостью заправского игрока, не прервал ее с видом оскорбленного достоинства:

— Стыдитесь, мадам! Так-то вы цените оказанную вам честь? Господа, прошу вас. Мадам обманула мои ожидания… Я полагал, что у нее щедрое и великодушное сердце. А вижу перед собой сварливую, алчную мегеру. Идемте!

Колин Коль едва не лишилась чувств. Как? Он уходит? Но это же разорение! Великолепная комбинация рассыпалась в прах только потому, что ей стало жалко нескольких су. Следовало ли смириться с этим и принять неизбежное? Да, тысячу раз да!

— Господа, господа, — забормотала она умоляющим тоном, — вы меня не поняли. Я хотела сказать, что в моем доме не найти такого изобилия, к которому, конечно, привыкли кавалеры, вроде вас… и вино у меня поплоше, чем в кабачке!

Более всего удивился своей победе сам Каркань. Он и не подозревал, что сумел произвести столь сильное впечатление на достойную женщину. Но доказательства были налицо. Трое храбрецов вздохнули с облегчением и обменялись победоносными улыбками — ловко они уладили это дельце. И тем дороже была победа, что досталась она с большим трудом.

— Мы люди не слишком требовательные, — сказал один.

— Удовлетворимся тем, что есть, — добавил второй.

— Все заменит удовольствие отужинать в столь приятном обществе, — подвел итог Каркань, взглянув на хозяйку с убийственной нежностью.

Эти заверения несколько успокоили старую скупердяйку.

Наконец ужин, завоеванный в бою, был подан на стол: он состоял из супа, чей запах едва не лишил дара речи изголодавшегося Карканя, чечевичной каши и нескольких кусков жареной свинины, за которой Бригитта, скрепя сердце, сходила в погреб. Скудная трапеза: всей этой провизии едва хватило бы — чтобы заморить червячка — лишь одному из нашей троицы. Колин Коль сочла великим благодеянием пожертвованные ею две бутылки вина — иными словами, каждому досталось бы по наперстку.

Храбрецы тоскливо переглянулись. Но Каркань, полностью уверившись в своем триумфе, нашел способ укротить мегеру: цыкнув на нее, он завладел ключами и спустился в погреб, откуда вернулся с шестью винными бутылками, дюжиной яиц и громадным окороком. Колин Коль, готовая удавиться от отчаяния, возразить не посмела. Ободренный этим успехом, Каркань нагло обшарил буфет, достав из него несколько горшочков с вареньем и кувшин с сидром.

Бригитта улыбалась. Но улыбка выходила у нее кривой, а в душе клокотала ярость. Ей пришлось готовить этим мерзавцам омлет! С каким удовольствием она подсыпала бы в него яду, если бы не собиралась все же извлечь пользу из этого визита. Как бы то ни было, обогащенный трофеями Карканя ужин мог утолить голод храбрецов, а все остальное не имело для них никакого значения.

Истребив все до последней крошки, они перешли к комнату, служившую гостиной, не забыв прихватить с собой кувшин с сидром — с очевидным намерением выпить его до последней капли. Размякнув после трапезы, они перебрасывались только им понятными фразами, суть которых сводилась к тому, что дом Колин Коль был в сущности не так уж плох и что со старухой, если выдрессировать ее хорошенько, можно было бы иметь дело — чтобы как-то перебиться, пока Жеан не разбогатеет. В последнем они не сомневались ни секунды.

Между тем Колин Коль жаждала выставить их как можно скорее. Ее душило холодное бешенство, сдерживаемое лишь мощным усилием воли. Видя, как они повеселели и оживились, она рискнула наконец задать вопрос, обжигавший ей губы:

— Вы сказали, господин Каркань, что состоите на службе у могущественного принца. Как же его зовут?

Ответа она ждала с трепетом. Каркань раскрыл было рот, но, почувствовав, как ему надавили на ногу каблуком, осекся.

— Это принц Флорентини, — поспешил сказать Гренгай.

— Двоюродный брат королевы Марии Медичи, — добавил Эскаргас.

В глазах мегеры вспыхнул алчный огонек, и она стала усиленно шмыгать носом, что означало сильнейшее волнение. Наконец-то! Теперь она знала имя похитителя Бертиль. И это имя она продаст очень дорого наперснику короля… или даже самому королю. Кто знает? Ведь тот может еще раз навестить ее дом. Сейчас она уже не жалела, что впустила к себе трех негодяев, сожравших двухнедельный запас провизии.

— И вы говорите, что он недавно уехал из Парижа? — спросила она с притворным равнодушием.

— По правде говоря, он отправился во Флоренцию, на свою родину, и больше уже не вернется.

Это признание оглушило матрону, подобно удару дубиной по голове.

— Но как же? — пролепетала она. — А девушка? Та девушка, что жила у меня… она-то куда подевалась?

Ответа матрона ожидала с большой тревогой. Девушку можно было бы найти через похитителя. Но если похититель уехал навсегда, то где ее искать?

— А вы разве не знаете? — произнес Гренгай. — Девушка в полной безопасности, ей покровительствует сам король… Она, кажется, очень знатного рода… близкая родня нашему государю.

Для Колин Коль, которой было известно, что Бертиль дочь короля, эти слова имели особое значение. Она чувствовала себя раздавленной, уничтоженной. Если Бертиль находилась под защитой короля, то весь хитроумный план вымогательства рушился бесповоротно. Ее разорили, ограбили, раздели до последней нитки! Эти трое бандитов явно знали больше, чем говорили! Они попросту смеялись над ней! О, ну теперь-то она им покажет!

Бледная от ярости, Колин Коль резко поднялась и, уперев руки в бока, с угрозой осведомилась:

— Но если ваш господин вернулся на родину, вы остались без места, не так ли?

— Да, черт возьми, — меланхолично отозвался Эскаргас.

Это было весьма неосторожное замечание. Провансалец понял свою оплошность, но было уже поздно.

Колин Коль, бросив быстрый взгляд на окно, убедилась, что опасаться ей нечего. Было еще светло, на улице полно народу — в случае чего, к ней придут на помощь. Она схватилась за метлу и, взмахнув ею над головой, завизжала:

— Так вы остались без места? Так, значит, вас выкинули за дверь и вы шатаетесь без гроша в кармане? Решили из меня дойную корову сделать, чтобы я вас кормила и поила? Вы меня разорили, сожрали всю мою провизию, выпили все мое вино! Вон отсюда, собаки! Подлое отребье, бандиты проклятые, мошенники, воры!

Каждый эпитет сопровождался ударом метлы. Трое храбрецов, ничего не понимая, кое-как уворачивались от разъяренной мегеры, но еще не сообразили, что надо поскорее уносить ноги.

— Дорогая Бригитта! — попытался воззвать к чувствам Каркань.

— Я вам не дорогая Бригитта! — завопила старуха вне себя. — Я честная женщина! А вы меня разорили, разорили дотла! Вон отсюда, говорят вам!

И подбежав к окну, она распахнула его настежь, закричав во всю глотку:

— Пожар! Караул! Грабят!

Тут им стало ясно, что если они задержатся в этом гостеприимном доме еще хоть на минуту, сюда сбежится весь квартал. Отступление было неизбежным. Они ринулись к двери и слетели со ступенек крыльца, словно громадные испуганные птицы, а затем помчались во весь дух к воротам Сент-Оноре, где и остановились, только здесь осознав, что никто за ними не гонится. Несколько успокоившись, они побрели домой.

Каркань, улучив момент, когда остался один, сразу же достал из кармана тот блестящий предмет, что вынудил его споткнуться на пути к честной жизни. Это был дешевенький футляр из белого металла. Наш храбрец открыл его. Здесь были: железное кольцо, также не имевшее никакой ценности, и какой-то документ, написанный тонким убористым почерком на непонятном Карканю языке. Но он не расстроился и, взяв в руки колечко, сказал себе:

— Отдам Гренгаю, пускай подарит Перетте. Вдруг ей будет приятно?

А футляр Каркань положил во внутренний карман старого рваного камзола — он его давно уже не носил. Совесть его успокоилась, он улегся на тюфяк, накрылся одеялом и вскоре уснул.

Это был тот самый футляр, который Колин Коль вытащила из шкатулки Бертиль. Она тогда бросила его к себе в буфет и вскоре сама про него забыла…

КНИГА ВТОРАЯ СЫН ШЕВАЛЬЕ

Глава 38 РАСКОПКИ У ЧАСОВНИ МУЧЕНИКА НА МОНМАРТРСКОМ ХОЛМЕ

С тех пор, как пропала Бертиль, прошло около месяца.

Часовню Мученика обнесли высоким частоколом и начали раскопки. С первыми же ударами лопаты рабочие наткнулись на крутые лестничные ступени. Кто прежде не верил, что в пресловутой бумаге все написано верно, — мог теперь убедиться сам.

Дальше решили вести работу крайне осторожно, не спеша. Зачем такая осторожность? Да затем, чтобы не повредить случайно крипту, где в давно прошедшие времена гонений на христиан святой мученик Дионисий собирал свою паству вокруг скромного каменного алтаря. Надо же было соблюсти интересы Мари де Бовилье. Ведь когда подземную часовню откроют, она станет местом паломничества и принесет немало доходов монастырю. Аббатиса про это не забывала.

Отцу Котону, духовнику Его Величества, удалось добиться назначения себя руководителем этих работ. И король, и королева считали его человеком надежным, но мы-то с вами знаем, что он был покорным орудием в руках Аквавивы…

Про клад, разумеется, никому ни намеком объявлено не было. Официально целью работ были раскопки подземной часовни святого мученика Дионисия. Дело благочестивое — вот и поручили его духовной особе. Ничего удивительного.

Итак, Котон надзирал над раскопками, распоряжался там всем и к тому же установил наблюдение за окрестностями часовни. Туда не то что перекрыли доступ, но расставили повсюду соглядатаев. По всему Монмартру можно было ходить совершенно свободно, но к самой часовне пробраться не стоило даже и пробовать: незримые стражи следили за самыми безобидными действиями всех прохожих.

Для слежки Котон набрал много монахов. Никто из них, надо правду сказать, не принадлежал к Обществу Иисуса (по крайней мере явно). Следует, однако, предположить, что подбирали их не случайным образом.

Все это было предпринято с ведома и одобрения короля, а равно и королевы. Кроме того, Сюлли и Кончини, опасаясь друг друга, предприняли, каждый со своей стороны, еще кое-что. В итоге — на первый взгляд ничего нельзя было заметить, а на деле часовня очутилась словно в осаде.

Кончини был совершенно уверен в успехе. На место Жеана Храброго, Гренгая, Карканя и Эскаргаса он взял четырех истинных дворян. Звали их: господин де Роктай, господин де Лонваль, господин д'Эйно и господин де Сен-Жюльен. Все они были совсем еще молоды — старшему не более двадцати шести лет, младшему едва сравнялось двадцать два.

Кончини мечтал собрать вокруг этой четверки большой отряд. Когда он станет полным хозяином в королевстве, это будет его личная гвардия.

Первое и пока единственное поручение Кончини новым своим клевретам было: разыскать Жеана Храброго и арестовать его. В том случае, если юношу доставят связанного по рукам и ногам, Кончини обещал в тот же день отсыпать на четверых двадцать тысяч ливров.

Молодые люди были сильны, отважны и сознавали свою силу. Вчетвером против одного? Тут и делать-то нечего, думали они. Вполне хватит двоих — и то если против них выйдет редкостный исполин.

Не знали они Жеана Храброго…

А Кончини знал. К тому же Эскаргас, Каркань и Гренгай оставили итальянца — значит, они теперь могли находиться вместе с Жеаном. Вследствие этого он ни на миг не задумался нанять на все время раскопок еще три десятка отпетых головорезов.

Их разбили по восемь человек на четыре взвода — каждый под командой Эйно, Сен-Жюльена, Роктая и Лонваля соответственно. Три взвода искали Жеана, один должен был все время сторожить окрестности часовни: Кончини не забывал, что бретер собирается завладеть кладом.

Целый месяц искали они Жеана и не находили его. А тот, между прочим, вовсе и не скрывался! Просто он не сидел на месте, а все время сновал по окрестностям города: чутье говорило ему, что искать Бертиль нужно вне стен Парижа.

Поиски длились четыре недели, а он был не ближе к цели, чем в первый день. Он потерял терпение и остатки надежды и начал подумывать — уж не покончить ли счеты с жизнью ударом кинжала…

Однажды, тринадцатого июня, Жеан все утро бродил между холмом Копо и аббатством Сен-Жермен-де-Пре. Путь немалый!

Затем он вернулся в город, добрался до улицы Арбр-Сек, долго там простоял, забывшись в мечтах, под окошком той, кого разыскивал столь безуспешно, — и с тяжким вздохом двинулся дальше.

Голова его была пуста, сердце ныло от тоски; приступ яростного отчаяния овладел им. Машинально, не разбирая дороги, продолжая свой путь, он оказался на улице Сент-Оноре и сам не заметил, как прошел ее до конца.

В тот день как раз был большой конский базар у подножия холма Сен-Рок. Как известно, холм этот высится прямо у городских ворот — по правую руку, как выйдешь из города. По случаю базарного дня народа толпилось там множество. Жеан замешался в толпу. Мрачные мысли не оставляли его…

От ворот Сент-Оноре до Монмартрских, вдоль городского рва, тянулась длинная полоса земли, обсаженная деревьями — площадка для игры в шары. На такой же точно, перед Арсеналом, мы прежде видели Пардальяна.

Жеан Храбрый остановился и принялся наблюдать за игрой. Впрочем, он за ней не слишком-то следил: он весь был в своих мрачных думах, за гранью реальности… Он оцепенел от усталости и почти не воспринимал того, что происходило вокруг…

В это время через базар проходил Кончини со своими телохранителями. Жеан стоял к нему спиной, но итальянец его узнал. Глаза Кончини засверкали, губы его раздвинула зловещая усмешка, рука схватилась за шпагу. Он весь подобрался, как хищник, готовый к прыжку.

Накинуться на бретера, пока не опомнился, схватить, связать — вот была его первая мысль. Глаза Кончини налились кровью; он озирался кругом, яростно тряся головой. Нет — в такой толчее ничего не сделать! Флорентиец это понял, выругался про себя и, побледнев от ярости, заскрежетал зубами. Подумать только: упустить врага, когда можно разом покончить с ним!

Всадить Жеану кинжал между лопаток и тут же затеряться в толпе? Это возможно — но что за жалкая месть в сравнении с тем, что выношено в мечтах! Кончини еще помедлил — и на губах его вновь мелькнула злобная улыбка. Как хорошо, что он сумел сдержаться! Поняв, что Жеан не в себе, он сразу придумал, как быть.

Кратко отдав приказания, Кончини закутался в плащ и отошел в сторонку. Один из его людей бегом помчался прочь, трое остальных встали в нескольких шагах за спиной у Жеана, не сводя с него глаз. Особо прятаться им было ни к чему: Жеан их не знал. Тем более он не мог догадаться, что это люди Кончини.

По-прежнему задумчивый, он двинулся дальше. Три соглядатая не отставали от него ни на шаг. Кончини следовал поодаль за своими клевретами, надвинув шляпу на глаза и закрыв лицо плащом.

— Радости вам и преуспеяния, господин Жеан, — произнес вдруг степенный голос.

Жеана словно кто ударил. Подобно человеку, вернувшемуся из иного мира, он рассеянно поглядел на того, кто его приветствовал. Тут он пришел в себя, и по губам его пробежала тень улыбки.

— А, это вы. Равальяк! — негромко сказал он. — Говорите, радости и преуспеяния? Провались все к дьяволу! Знать бы мне, исполнится ли ваше пожелание! Когда вы меня окликнули, я как раз думал, не всадить ли себе в сердце кинжал — сами видите, как много радости в этом сердце. А что до преуспеяния… У меня в кармане есть три экю, и это все мое богатство.

И он хрипло и отрывисто расхохотался, подобно безумному.

Равальяк глядел на Жеана с глубоким состраданием; лицо его исказилось, словно и сам он томился той же скорбью…

— Вы так бледны… — сказал он, покачав головой. — Похудели, глаза у вас блестят, как в лихорадке… Уж не больны ли вы?

— Болен? Нет, я здоров как никогда. Вот что болит!

И Жеан несколько раз с силой стукнул себя в грудь.

Равальяк побледнел. По лицу его разлилось отчаяние, взор наполнился страшной мукой, отражавшей тяжкую душевную борьбу. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но лишь глухо застонал.

Жеан, в свою очередь, внимательно вгляделся в Равальяка — и лицо его также выразило сострадание:

— Да ведь и вы, бедный, сами на себя не похожи! Это все ваши мрачные видения. Мало вам бедности — еще нужно нарочно изнурять плоть и стать палачом собственному телу. А ведь вы человек нестарый, неглупый, образованный, собой недурны… Мало ли на свете таких, которые вас не стоят, а живут куда лучше. И вы бы так могли — а отказываетесь от этого ради каких-то химер! Куда же они вас заведут? Страшно вымолвить! Что-то с нами будет?

Жеан с ласковой улыбкой взял Равальяка под руку и продолжал:

— Знаете, я ведь богат. Я вам уже сказал — у меня есть целых три экю. Пойдемте — я вас угощаю. Съедите добрый обед; выпьете бутылочку — и поймете, что не стоит так мрачно смотреть на жизнь. Пойдемте же!

Равальяк с невыразимым умилением молча глядел на него. Слеза блеснула на его ресницах, прокатилась по исхудалой щеке, пропала в клочковатой рыжей бороде. Он вдруг схватил руку Жеана и поднес к губам.

— Полноте! — в изумлении и в смущении воскликнул Жеан. — За что мне такие почести?

— За вашу неизреченную доброту, — взволнованно ответил Равальяк. — Вы забываете свои беды и скорби, чтобы утешить несчастного. А я ведь вам никто. Но знали бы вы…

Он загадочно посмотрел на Жеана; тот — на него.

— Я знаю больше, чем вы полагаете, — произнес Жеан.

Равальяк вздрогнул; взгляд его стал тревожен. Тогда Жеан прибавил с деланной веселостью:

— Прежде всего, я знаю, что сейчас пять часов, я совсем забыл про обед, а теперь умираю от голода и с ума схожу от жажды. Черт побери мою забывчивость! От голода мне и было так тоскливо — как я раньше не догадался! Пойдемте — поев, мы станем другими людьми, вот увидите!

Равальяк не тронулся с места, но вовсе не из застенчивости, как подумал было Жеан. Вот каковы были мысли Равальяка: «Что это? Или у меня камень вместо сердца? Даже такая доброта — и то не может тронуть меня! А отчего? Все этот демон ревности! Он любим… он, он, а не я! Он пожалел меня. Он — меня пожалел! А я не пожалел его юности, оставляя наедине с отчаянием! Возможно ли? Но нет! Я не простой человек — я вершитель Божия правосудия, и останусь им и впредь. Я должен быть выше людских слабостей. Если я промолчу — буду недостоин своей миссии. Итак, я все скажу. Так надо — я должен очиститься этой жертвой. «

Решение было принято. Душа Равальяка успокоилась, лицо прояснилось. Он покорно пошел вслед за Жеаном.

Они вошли в кабачок, сели в углу под сводами. В другом углу заняли стол люди Кончини. Они ничего не могли слышать, но из вида Жеана не теряли. Пока им этого было довольно.

Жеан бросил на стол экю и приказал проворно подбежавшему хозяину:

— Еды и вина на все деньги, — а затем обернулся к Равальяку и добродушно сказал: — Осталось еще два экю. Разделим их по-братски!

При этом слове Равальяк опять вздрогнул. Юноша протянул ему экю. Равальяк ответил взглядом, в котором смешались и благодарность, и братская любовь, и безнадежность.

Они долго молчали — оба были голодны. Жеан и вправду забыл про обед, бедняга же Равальяк постился гораздо чаще положенного… Немного подкрепившись, он первый нарушил молчание:

— Вы помышляли о самоубийстве? Поистине невыносима должна быть ваша скорбь! Такому человеку, как вы, подобные мысли не приходят, если только чаша его терпения не переполнена.

Сердце Жеана жаждало в этот миг раскрыться — казалось, оно разорвется, если юноша не поведает кому-нибудь своей тайны. Но он все еще сдерживался. Почему? Да потому, что был из числа людей замкнутых, ревниво хранящих печали свои при себе.

Однако сил молчать уже не было — и он заговорил. Как ни убеждал, как ни ругал он себя — все напрасно. Таинственная неодолимая сила понуждала его быть откровенным с несчастным, которого он, собственно, вовсе не знал — просто однажды оказал ему милость. Разумеется, он догадывался о тайной страсти Равальяка, но не видел в нем своего соперника. Впрочем, обо всем, что могло Равальяка задеть или огорчить, Жеан деликатно умолчал.

Рассказал же он о покушении Кончини (не называя имени злодея) и о том, как удалось спасти девушку. Рассказал, как отвез ее в дом, где, думал он, ей ничего не грозит. О том, как она загадочно исчезла. О своих упорных, но безуспешных поисках.

Равальяк сосредоточенно слушал его — то качал головой, то поддакивал. Он словно хотел убедиться: Жеану действительно изменяют последние остатки сил и мужества. Вот тогда жертва Равальяка спасет его! А быть может, он просто оттягивал роковой миг, не находя в себе довольно сил одолеть свою муку?

Как бы то ни было, он тихим голосом произнес вот что:

— Она видела, как вокруг ее дома рыщет король, и решила скрыться. Ведь она чистая, честная девушка.

Жеан вздрогнул. Это был не вопрос, не предположение — Равальяк был уверен в истине своих слов.

— Вы ошибаетесь, — сказал Жеан, пристально на него глядя. — Король ей ничем не опасен. Совершенно ничем — понимаете?

Равальяк бросил на Жеана безумный взор, побледнел, задрожал. Невыразимая тревога загорелась в его глазах.

— Вы уверены? — прошептал он.

— Полностью. Говорю вам — король здесь ни при чем. У нее есть враги. Она угодила в какую-то хитрую, гнусную западню.

Равальяк знал: Жеану всегда можно верить. В душе его все перевернулось; он лихорадочно соображал: «Так значит, она в опасности? А я уже месяц знал об этом — и молчал! Вдруг с ней случилась беда? Вдруг она погибла? Если так — то это я убил ее! Я! О, будь я проклят!»

И внезапно, отбросив сомнения, он глухо сказал:

— Послушайте! Я молчал до сих пор потому, что был уверен: она скрылась сама. Я, как видно, ошибся. Теперь я вам все скажу… Дай Бог, чтобы не было поздно!

И он рассказал, как встретил Бертиль на Монмартре вместе со старой крестьянкой, как последовал за ними к аббатству, как она вошла туда и не вышла.

Не дослушав его до конца, Жеан прицепил шпагу к поясу и вихрем вылетел прочь. Но вскоре он так же стремительно вернулся назад к столу, схватил Равальяка за обе руки, сжал их так, что кости захрустели, и тихо произнес, глядя собеседнику прямо в глаза:

— За услугу — услуга. Ты спас меня от отчаяния — я тоже тебя спасу. Тебя — и его… Ты знаешь, о ком я.

Он еще ближе притянул к себе Равальяка и еле слышно прошептал:

— Слушай меня, Равальяк. Я знаю: ты хочешь убить короля из ревности — ты видал его рядом с ее домом. Не спорь, я знаю, что говорю! Так я не дам тебе совершить такое злодеяние. Король ей отец, Равальяк! Понимаешь — отец! Убей же его, если смеешь!

Он отпустил Равальяка. Тот испустил глухой стон и застыл, словно статуя. Невидящими глазами он глядел вслед Жеану, который снова исчез — и уже не вернулся.

Глава 39 СХВАТКА НА ПУТИ В МОНМАРТРСКОЕ АББАТСТВО

Обезумев от радости, сам не помня себя, Жеан Храбрый стремглав бросился в первый же переулок. Его вела вперед одна лучезарная мысль: «Она жива! Я знаю, где она! Я обязан освободить ее, хотя бы камня на камне не осталось от этого аббатства!»

Раз уж он так спешил, путь его должен был бы лежать вдоль холма Сен-Рок и дальше полями за Виль-Левек: так вышло бы много короче. Но он побежал в предместье Сент-Оноре и дальше, не разбирая дороги; так и помчался прямо вперед.

Выбегая, он сильно толкнул дворян Кончини, но не остановился, не извинился — ему было некогда. За спиной у него раздались возмущенные крики, угрозы, ругательства… Он все слышал — но не ответил, не обернулся, не задержался ни на мгновение.

Дворяне хотели погнаться за наглецом и сразу его проучить, но Кончини их остановил.

Он увидел, куда побежал Жеан, и сразу же догадался: юноша мчится к Монмартру! Впрочем, возможно, он остановится в деревушке Руль близ дороги или повернет оттуда налево, к Шайо? Нет! Эти мысли Кончини отбросил в ту же секунду. Жеан спешит на Монмартр — сомневаться тут не приходится! Радость обуяла Кончини, и он прошептал:

— Теперь-то ты попался!

Один из четырех дворян уже успел исполнить приказ и привел с собой дюжину человек. Весь отряд устремился короткой дорогой, про которую не вспомнил Жеан.

А тот миновал предместье и за капуцинским монастырем повернул направо. Тут он пробормотал:

— Куда, собственно спешить? Теперь я знаю, где она; теперь я ее обязательно спасу. Только глупо было бы надеяться, что все совершится сразу, без всякого труда. Нет, само собой дело не сделается. Потребуется, полагаю, еще немало времени, терпения, осторожности. И главное, черт побери — это не привлекать к себе понапрасну внимания! Так что пойду я теперь спокойно, словно забрел сюда случайно, гуляя. Подойду к этому аббатству поближе, изучу все на месте, а там видно будет.

Так он и сделал: замедлил шаг и пошел, как праздный пешеход. Он миновал мост Аркан через Монмартрский ров, прошел еще несколько туазов и вновь свернул направо.

Тут нам придется подробно описать местность.

Большая дорога шла от моста Аркан до окраины Монмартрского предместья с запада на восток, слегка уклоняясь к югу. От предместья она продолжалась к северо-востоку, наискосок, в направлении деревни Клиньянкур. Неподалеку от нее стоял крест — тот самый, у которого молился Равальяк. Оттуда вокруг Монмартра, мимо Клиньянкура, шла другая дорога, а большая поворачивала вновь на восток и устремлялась к предместью Сен-Дени, где и заканчивалась у угла монастыря Сен-Лазар.

Крест находился у подножия холма, прямо под часовней Мученика. Мы, помнится, говорили, что там начиналась и еще одна тропа — к востоку от часовни, вдоль аббатства; она терялась на противоположном склоне горы. По ней-то и собирался Жеан подняться на вершину, чтобы исследовать места вокруг монастыря.

Итак, юноша повернул от моста направо. Сперва дорога шла меж болот и полей. Затем по правую руку показался замок Першерон. У его стен тянулся ряд лачужек, а дальше, вплоть до самой развилки, были разбросаны дома с садиками, обнесенные живыми изгородями, частоколами или крепкими высокими стенами.

Стояли эти дома как попало, без всякого попечения о порядке, симметрии или ровной линии: одни нахально выпирали на дорогу, другие прятались подальше — не то из скромности, не то из страха. В результате тут появилось множество всяческих поворотов и закоулков.

Прямо против замка был пруд с островком, а на нем — с полдюжины таких же домиков с садиками. Вокруг них, под обрывом, на котором стояла мельница, шла тропа и выходила вновь на большую дорогу.

Когда-то мельница принадлежала Монмартрскому аббатству, но потом она потеряла крылья, так что осталась одна башня. Эту башню прозвали Башней монахинь. Отсюда и название улицы, сохранившееся до наших дней.

Под обрывом, укрывшись за домиками, устроили засаду Кончини и его люди.

Жеан шел пружинистой легкой походкой и насвистывал песенку. Теперь он знал, где Бертиль, теперь он спасет ее — сомнений нет! Радость переполняла его. Никогда еще жизнь не казалась ему такой прекрасной и сулящей столько надежд.

Он миновал и замок, и островок, миновал перекресток с обходной дорогой. Ничего он не видел, не замечал — он вовсе не смотрел по сторонам. Но вдруг позади послышался шум погони и хриплые крики:

— Держи его!

Жеан обернулся, нахмурился, и в тот же миг, обнажив рапиру, приготовился встретить двенадцать наемников, которые, тяжело дыша, нагоняли его. Он узнал и Кончини — тот, не помня себя от радости, бежал позади своих людей и кричал:

— Взять живым, черт вас побери! Он мне нужен живой!

— А, светлейший синьор Кончини! — усмехнулся Жеан. — С тех пор, как моя рука прошлась по твоей трусливой физиономии, ты всегда прячешься за чьи-то спины. Ну, да оно и понятно!

— Держи его, держи! — вопили преследователи так, что он и сам себя не слышал.

— Постойте-ка, вы, нахал! — кричали дворяне Кончини. -Умеете толкать порядочных людей, так научитесь и извиняться!

— Тише, тише, ягнятки! — громко крикнул в ответ Жеан, -Видите вот эту штуковину? Она еще сильнее толкается, да кусается пребольно. Ладно, я вас предупредил!

И рапира его сверкнула, описав знаменитое сокрушительное мулине.

Эйно, Лонваль, Роктай и Сен-Жюльен пошли прямо на Жеана, остальные оказались по бокам. Кончини непрестанно вопил:

— Взять живьем! Не забудьте!

Глухой крик… проклятье… ругательство… хрип… Страшное мулине вывело из боя четверых противников сразу.

Наемные головорезы в изумлении приостановились.

— Кто следующий? — возгласил Жеан. — Я же вам говорил: она больно кусается!

— Бей его! Бей его! — завопили убийцы, еще более разгорячившись от нежданного отпора.

— Вперед! Смелей! Ату! — ревел, побледнев от ярости, Кончини.

Восемь оставшихся в строю снова ринулись вперед. Они уже не помышляли взять Жеана живьем — даже Кончини теперь не напоминал им об этом.

Какая стычка! Рапира — дьявольская рапира, умевшая в одиночку преградить дорогу кому угодно, — крутилась, летала, сверкала, колола, рубила… Три человека упали — среди них Сен-Жюльен. У него было рассечено лицо.

— Даже убийц порядочных найти не можешь! — крикнул Жеан флорентийцу (тот с досады рвал на себе волосы). — Готов! Кто следующий?!

И вправду: не прошло и пяти минут, а уже восемь человек — кто мертвый, кто тяжко раненный — лежали в дорожной пыли.

Четверо остальных остановились и отдышались. Будь это не дворяне, а наемные головорезы, они, без сомнения, сбежали бы немедля. Но Роктай, Эйно и Лонваль так с трех сторон окружили своего сообщника, что тому бежать было некуда.

Жеан расхохотался и снова прокричал:

— Убедились, ягнятки, как она больно кусается? Ну-ка, идите ко мне! Не хотите? Так я сам к вам приду!

И он пошел прямо на них — но тут за спиной у него опять послышались крики:

— Держи! Держи! Бей его!

— Сюда, сюда! — взревел Кончини. — Убейте его без пощады! Окружить! Взять в кольцо!

И он сам выхватил шпагу и ринулся вперед, сопровождаемый своими людьми и ободренный подошедшей подмогой.

Жеан остановился, оглянулся и присвистнул. От креста на распутье с улюлюканьем мчался еще десяток бретеров. Минута — и они будут тут! Юноша угодил между двух огней.

«Не могу же я погибнуть, пока не спасу ее!» — пронеслось у него в мозгу.

Жеан огляделся по сторонам. Лачужки он уже миновал. По правую руку — трясина. Убегать по ней? Глупость и верная смерть. По левую руку — стена, высокая, прочная… а в ней какая-то ниша… да это же дверь! За ней, быть может, спасение! Кроме того, там он встретится с врагами лицом к лицу и сзади его ударить уже не смогут.

Но добраться до двери надо раньше, чем туда поспеет банда Кончини.

Жеан совершил гигантский прыжок.

— Попал! Попал! — послышался торжествующий вопль.

Короткого мига, пока Жеан озирался, оказалось довольно: его ранили в плечо. Сам он этого, впрочем, даже не заметил.

Вот и ниша. Несколько секунд можно передохнуть.

Несколько секунд… Что можно успеть за такое время? Отдышаться… Оглядеться еще раз… За спиной у Жеана оказалась ступенька. Он встал на нее, неприметно потрогал дверь. Увы, закрыта… Он спустился со ступеньки и пересчитал врагов: полтора десятка.

«Несколько человек я, конечно, еще уложу… а что дальше?» — подумал он и в ярости топнул ногой:

— Не могу я сейчас погибать! Не желаю! Это несправедливо!

И все это за несколько мгновений — на наш рассказ понадобилось куда больше времени.

Теперь перед ним обе банды; впереди — Лонваль, Эйно и Роктай. Убийцы яростно накинулись на Жеана. Кончини был совершенно уверен в успехе — он спрятал шпагу в ножны, встал сзади и скомандовал:

— Взять его! Зверь обложен, ребята! Только помните — взять живьем!

— Поди сунься! — хохотнул Жеан. — Хотя куда тебе — ты же трус.

Глухой стон… Бешеный крик:

— Дьявол!

Это упал Эйно. Значит, ранены еще двое — итого десять…

Жеан весь в крови, она течет по груди, по лицу, по рукам; его одежда превращена в лохмотья. Он еще держится, но силы его на исходе. Где недавние стремительные атаки? Пальцы уже онемели… Он лишь отбивается — и еле успевает парировать все удары, что градом сыплются на него.

Кончини видит: конец недалек. Он весь дрожит, топает ногами, подбадривает своих головорезов:

— Смелей! Взять его! Попался!

— Погоди еще! — шепчет Жеан.

И новый — последний — всплеск сил! Вдруг опять сверкает, как молния, неотразимое мулине. Раз — и предсмертный хрип: кто-то упал, чтобы уже не встать. Два — глухой стон: еще один на земле. Вжик — и слышится вопль:

— Проклятье!

Это рухнул наземь Лонваль.

Итого — тринадцать! Тринадцать убийц осталось лежать в пыли! А ведь их — считая Кончини — в самом начале боя и было тринадцать!

Но в глазах у Жеана уже потемнело… Он погиб — это ясно всем без исключения и даже ему самому.

В это мгновение Роктай — последний из дворян, оставшийся в строю, — полный жажды мести за побежденных товарищей, забывает приказ хозяина.

С отчаянным воплем «Умри, собака!» он делает глубокий выпад. И изрыгает страшное ругательство: его шпага встретила пустоту! Жеан исчез!

Банда застыла в изумлении. Тишина — а потом взрыв криков, божбы, проклятий, угроз. Все дружно бросились к двери,. заколотили в нее кулаками, ногами, рукоятями шпаг…

Но дверь оказалась крепкая, выстояла. Тогда все стремглав помчались вокруг усадьбы — искать, нельзя ли где перебраться через стену.

Кончини же тем временем, побледнев от стыда и дрожа от ярости, глядел на дорогу. Там и сям в лужах крови валялись бездыханные тела убитых, стонали и корчились от боли раненые…

Тут он вспомнил о Гренгае, Каркане и Эскаргасе. Что если за этой дверью прячутся все четыре бретера? Как знать! А вдруг они нападут на них все вчетвером? Вон сколько натворил один Жеан — ясно, что Кончини с десятком оставшихся брави не долго продержатся против этих чертей. Лучше убраться отсюда, да поскорей!

Он созвал свою банду, и мрачно, в молчании, понурив головы, они отправились в город, увозя с собой убитых и раненых.

Глава 40 В ДОМЕ ПЕРЕТТЫ-МИЛАШКИ

Сражаясь, Жеан услыхал за спиной негромкий скрежет засова, не удивился и сразу все понял. Первая мысль его была такая: «Черт побери! Я же знал, что не смею сейчас умирать!»

Он отступил, потрогал рукою дверь — та слегка подалась. Собрав все остатки сил, он продолжал отбивать самые опасные удары.

Вдруг дверь отворилась настежь. Не повернувшись, не поглядев назад, он прыгнул — и в то же мгновение услышал, как кто-то закрыл калитку, задвинул засовы, повернул ключ на два оборота и бросил его в кусты — не то из сугубой предосторожности, не то просто так, машинально.

Все это произошло в один миг…

Уже темнело. Жеан увидел силуэт юной женщины в одежде работницы, но не разглядел ее хорошенько и не поблагодарил. Она же только шепнула: «Тс-с-с!», повернулась к нему спиной, приложила ухо к замочной скважине и прислушалась.

Наконец она выпрямилась и сказала:

— Ушли.

И тут Жеан смог рассмотреть свою спасительницу. Она была прелестна: стройная, хрупкая, нежная, чуть выше среднего роста. Ослепительно белая кожа; дивный венец рыжеватых волос; ручки и ножки — как у аристократки. Бессознательное достоинство в движениях, серьезное, слегка печальное лицо…

Жеан Храбрый галантно поклонился ей:

— Сударыня…

И вдруг опомнился:

— Да это же ты! Перетта! Сестричка-красотка!

Перетта, сестра Гренгая и возлюбленная Карканя — а это и впрямь была она — ласково улыбнулась. Улыбка ее была полна очарования невинности, только вот при слове «сестричка» лицо ее на мгновение чуть затуманилось. Впрочем, тотчас на румяных губках вновь расцвела ясная улыбка.

Жеан подхватил ее на руки, приподнял, запечатлел на бархатистых щечках два нежных братских поцелуя. Она слегка побледнела и сказала одно лишь слово:

— Пойдемте.

Жеан послушно последовал за ней в домик посреди сада. Неожиданная встреча поразила его еще больше, чем недавняя смертельная схватка.

Давно уже Перетта мечтала выйти замуж за Жеана. Ради этой мечты (а впрочем, еще и из бессознательной врожденной гордости) она оставалась чиста в среде людей, которым чистота была неизвестна. Но вот наступило время — и она нашла в себе силы отречься от своих надежд.

Перетта была умна, сообразительна, на диво серьезна; сердце у нее было благородное и доброе. Все эти качества заменяли ей образованность и воспитание.

Она поняла: Жеан ей не ровня. Нет сомнения — он какого-то очень знатного рода и рано или поздно обязательно узнает об этом. Перетта сказала себе: «Он не может быть моим и никогда не будет. Я сумею разлюбить его.»

Правда, мы не рискнем утверждать, что она не сохранила толику надежды: ведь собой она была очень хороша и знала это. Но свои чувства у нее хватило гордости скрывать. Железная воля помогла ей справиться с любовью или даже вовсе убить ее.

Так продолжалось довольно долго. Но вот Перетта увидела: сердце Жеана занято, принадлежит другой! Она давно этого ожидала, но удар был все-таки тяжел. Воля и тут в конце концов помогла ей смирить свою страсть. Жеан и вправду сделал Перетте много добра — она же, хоть и казалась с виду строга и сдержанна, умела глубоко чувствовать. Она пересилила себя, и вся ее любовь обратилась в чистейшую признательность и сестринскую привязанность.

Но как бы она ни владела собой — всякому ясно: без страданий такие жертвы не приносятся. Вот почему мы видели, как лицо ее затуманилось…

Перетта вошла к себе в рабочую комнату, за ней туда шагнул и Жеан. Здесь она стирала и гладила для богатых клиентов. Посреди комнаты стоял стол, заваленный грудами накрахмаленного белья; кругом на веревках колыхались волны роскошных кружевных платьев и юбок.

У порога Перетта кликнула подручную — кряжистую тетку лет пятидесяти по имени Мартина — и что-то шепнула ей.

Жеан не обратил на это внимания — он пока не пришел в себя.

— Как же ты здесь очутилась… да еще так кстати? — спросил он. Голос его невольно срывался, хотя он и старался говорить весело. — Ты мне жизнь спасла, Перетта! Если бы не ты, Жеан Храбрый непременно бы погиб.

— Полноте! — возразила она, как всегда строго и с достоинством. — Что вы, сударь, так кричите? Вы и сами кое-кого спасли, только так не шумели. Подумаешь дело какое — вовремя дверь приоткрыть!

Жеан засмеялся, чтобы скрыть смущение.

— Да как же ты все-таки здесь очутилась? Что ты здесь делаешь?

— Но это же, сударь, мой дом!

— Вот оно что! Так ты переехала за город?

— Сами видите, сударь.

— Ты так разбогатела?

— Не то что разбогатела, а брат дал мне денег, я на них и завела свое дело. А идет оно хорошо; пожалуй что, если так и дальше будет, я стану даже чересчур уж богатая.

— А все равно как была тихоня, так и осталась, — подтрунивал над Переттой Жеан.

— Ну и что? Если повезло, подвернулось несколько хороших заказчиц — так сразу и в пляс пускаться?

— Какое тут повезло! Просто ты симпатичная, да работаешь как проклятая, да…

— А вам не стоило бы так скакать по комнате, — перебила его Перетта. — Посидели бы, сударь, спокойно, право, лучше бы было.

— Э! — спохватился Жеан. — Это что ты там делаешь?

— А вы разве не видите? Корпию щиплю, бинты готовлю.

— Это еще за каким дьяволом?

— Перевязать вас, сударь, надо.

— Я же совсем здоров!

— Почем вы знаете? Вы, может, сами не понимаете, какие у вас тяжелые раны.

— Да ничего со мной не случилось! Вот ведь дьявол!

— Посмотрим, посмотрим! — ласково, но упрямо возразила Перетта.

— А она что там делает? — спросил Жеан, кивнув головой на Мартину (та возилась с чем-то в углу).

— Стелет вам постель и готовит ужин. Вот только сможете ли вы кушать из-за ран?

— Ты что же, думаешь, я тебя объедать собираюсь? — с шутливым негодованием спросил Жеан.

Она все так же строго и бесстрастно поглядела на него:

— Вы за мной и за матушкой, сударь, ухаживали много недель, ни на миг не отлучались. Без вас мне бы в живых не бывать. А мы ведь вам совсем не родня, хоть вы меня и зовете сестричкой. Мыто, сударь, много лет жили на ваш счет. А я за вами всего пару часов поухаживаю да пару деньков вас покормлю. Вот и судите, в расчете мы будем или нет.

— Да мне это не нужно совсем!

— Вот оно как! — с невыразимым достоинством произнесла Перетта. — Вы, значит, нами, маленькими людьми брезгуете?

— Что ты говоришь такое! — возмущенно воскликнул Жеан.

— Так уж позвольте мне осмотреть ваши раны.

Жеан ласково улыбнулся:

— Сестричка, от всего сердца благодарю тебя — только мне, видишь ли, некогда заниматься всякими пустяками. Мне пора, я уже отдохнул.

Перетта тихонько вздохнула; пальцы ее невольно дрогнули. Она отложила на стол тряпки, которые разрывала на бинты, и сказала:

— Ну куда вы пойдете в таком виде? И думать об этом нечего. Вы только поглядите на себя, сударь: камзол весь порван, от штанов одни лохмотья остались — на что это похоже? А что вы сами весь в крови, я уж и не говорю!

У нее был такой вид, словно она сама была хозяйкой этой одежды и страдала теперь от невосполнимых убытков.

Жеан не без грусти посмотрел на свое изодранное платье. Какие-то там царапины его совсем не огорчили, но потеря камзола была чувствительна: мы ведь знаем, сколько у него оставалось денег. Впрочем, раны тоже беспокоили его, хоть он и не хотел в этом признаться.

Перетта поняла его взгляд.

— Завтра я вам куплю приличную одежду, — решительно объявила она. — А то как же вам такому оставаться?

Жеан с деланой беспечностью пожал плечами и довольно твердо возразил:

— Как хочешь, а мне надо идти. Я уже и так много времени здесь потерял. Прощай пока, Перетта. Я скоро вернусь и в долгу у тебя не останусь.

Он взял девушку за руку. Она опять побледнела, отняла руку и как-то особенно бесстрастно произнесла:

— Куда же вы спешите в такой час? Глядите: скоро ночь на дворе! Пора уже и свет зажигать.

— Так и есть! — в ярости воскликнул Жеан. — Проклятье! Я опоздал! А, негодяй Кончини, дорого ты мне за это заплатишь!

Он заметался по комнате, с грохотом опрокидывая попадавшиеся на пути табуретки, топая ногами, стуча кулаком по столу и изрыгая проклятья по адресу неведомых врагов…

Перетта тем временем собрала бинты и держала их так, как будто сейчас-то и начнется перевязка. Наконец Жеан остановился; Перетта присела напротив него. Чуть побледнев, но все так же строго и хладнокровно, она поглядела большими ясными глазами прямо ему в лицо и спросила:

— А вы, случайно, не в Монмартрское аббатство так спешите?

Жеан чуть не вскрикнул от неожиданности.

— Почему ты спрашиваешь? — ответил он, кое-как сдержав себя.

— Так… — сказала девушка равнодушно (только голос ее еле приметно дрожал). — Я подумала: вдруг вам нужно что-то разузнать о тех местах? Я бы вам все и рассказала, чтобы вам самим в гору не лезть. А лезть вам туда не стоит, не то ничего у вас не получится.

Сначала до Жеана не вполне дошел смысл ее слов. Он понял только одно: Перетта что-то может рассказать ему об аббатстве.

— Так ты хорошо знаешь те места? — живо спросил он.

— Как не знать! Монмартрские монахини — самые лучшие мои заказчицы. Из-за них я сюда и переехала.

— Значит… Значит, тебя пускают в монастырь?

— Конечно, пускают. Я каждую неделю туда хожу.

— А когда пойдешь в следующий раз?

— В среду.

— Через пять дней… Нет, долго ждать!

И Жеан — тот самый Жеан Храбрый, что бестрепетно сопротивлялся двум десяткам наемных убийц, не поморщившись, терпел боль множества ран и отказался от перевязки — вдруг бессильно опустился на стул, уронил голову на руки и зарыдал, словно ребенок.

Перетта долго безмолвно смотрела на него. Она вся побледнела, но не проронила ни слезинки.

Ее невинная мечта о счастье давно разбилась, развеялась прахом: вот уже несколько месяцев, как она принесла в жертву свою любовь… Но до чего же мучительно видеть возлюбленного, который на твоих глазах рыдает из-за другой! Сердце у Перетты кровью обливалось.

«Как же он ее любит!» — думала она.

И все-таки Перетта не заплакала: она была мужественная девушка. Она даже осудила себя за свое огорчение (а разве могла она не огорчиться?) «Или я не знала, что Жеан мне не ровня? Так что же теперь горевать? И то уже хорошо и почетно, что я навеки останусь ему любимой сестрой… А если он еще будет мне обязан своим счастьем… «

Перетта пришла в себя и опять приблизилась к Жеану. Бинтов она меж тем из рук не выпускала.

— Что же, сударь, позволите перевязать себя?

— Да все, что хочешь, Перетта, — только расскажи мне о ней!

— И расскажу, и делом вам помогу. Вы, сударь, не тревожьтесь: мы с вами ее выручим. Не появись вы здесь, я бы завтра же сама за вами послала.

— Перетта! Ты ангел!

Глава 41 УЗНИЦА МОНМАРТРСКОГО АББАТСТВА

Бертиль заперли в домике из двух комнат: спальня и маленькая молельня. Мебель была удобная, даже изысканная. Если бы не решетки на окнах, так даже и не скажешь, что тюрьма, а тем паче — могила, как грозилась Леонора Галигаи.

Первые два дня Бертиль держали взаперти. На третий ей объявили: задержана она по королевскому указу — впрочем, ненадолго: месяца на три-четыре. Условия заключения будут сколь возможно мягки. От восхода до захода солнца дверь домика не запирается — узница сможет ходить куда вздумается, но в пределах некоторой определенной границы. Бертиль предупредили: любая попытка бежать или вступить с кем бы то ни было в беседу непременно окажется пресечена. Наказание последует суровое: в лучшем случае ее без пощады запрут на крепкий засов, лишив даже тени свободы.

С этого часа Бертиль и в самом деле могла свободно выходить из домика, но стоило ей подойти к какой-то незримой черте, как перед ней тут же появлялись две сильные на вид незнакомки в полусветском-полумонашеском платье. Они не произносили ни единого слова — только делали глубокий книксен и улыбались, стараясь изобразить любезность. Все было понятно без слов.

Скоро, очень скоро Бертиль убедилась: сторожат ее неприметно, но крепко. Сама она тут ничего не поделает — это ясно как день. Вот если кто-то придет на выручку… Но кто? И придет ли?

В сказку о королевском ордере на арест Бертиль ни на миг не поверила. Но кто же ее схватил? Она долго билась над этой загадкой и, наконец, сообразила, в чем дело.

Бертиль знала: в тех бумагах, что ей достались, содержатся самые точные сведения о пресловутом кладе, а больше всего домогаются клада церковники. Судьбы Мирти и графа де Вобрена, предупреждали ее: пуще всего стеречься любых людей в духовном платье! Но столь же наверняка Бертиль знала: никто в целом свете не подозревает, что бумаги эти у нее.

Никто — кроме господина де Пардальяна, да и то вряд ли.

А ведь в ловушку ее как раз и завлекли, упомянув имя Пардальяна и бумаги! Ссылка на Пардальяна, положим, была просто ложью, но раз про бумаги говорили — значит, о них кто-то узнал. Когда же? Не слишком давно — это ясно. Как ни думай — приходишь к одному: в бумагах ее кто-то рылся.

Итак, ей довольно легко было догадаться о причине ее похищения: церковники разыскали бумаги, а в них — те сведения, которых доискивались много лет. Тогда они испугались, что Бертиль помешает грабителям завладеть кладом, и, недолго думая, заперли ее до тех пор, пока не добудут вожделенные миллионы.

«Я не знаю лишь одного, — размышляла Бертиль. — Нашли они ту бумагу, где настоящие указания, или нет? Как бы узнать?»

Ответ пришел сам собой. Монахиня, бывшая при Бертиль служанкой и в то же время тюремщицей, не удержалась и рассказала ей, что в часовне ведутся раскопки:

— Хотят там отыскать подземную часовню святого мученика Дионисия. Сколько у нас тогда паломников будет! Не меньше, чем в старые времена.

Бертиль успокоилась: искали не там, где нужно, — значит, настоящих бумаг не нашли.

Но успокоилась она ненадолго.

«Пока они там работают, — думала девушка, — мне ничего не грозит, ибо у них нет никаких причин плохо со мной обращаться. Но вот когда они все разроют и ничего не найдут, когда поймут, что бумаги у них не те — тут-то они на меня и накинутся, чтобы вытянуть правду. Это уж наверняка! А до чего они могут тогда дойти — даже подумать страшно…»

При этой мысли Бертиль не могла сдержать невольного содрогания. Но мы уже видели: она была отважна и крепка духом. На раскопки, решила она, уйдет не меньше двух месяцев. А до тех пор он. конечно же, найдет меня и спасет!

Так размышляла Бертиль, исполненная веры в свою любовь…

Пока же перед ней очень заискивали и изо всех сил старались сделать ее пребывание в монастыре как можно менее тягостным. Разумеется, Бертиль знала: следят за ней строго — и старалась вести себя осторожно.

Служанка-тюремщица, исполнив обязанности прислуги, удалялась, и узница оставалась одна. Она могла либо гулять, либо же предаваться одиноким раздумьям.

Прошла неделя.

У Бертиль не было с собой ни другого платья, ни смены белья. Аббатиса предупредительно дала ей все это, а вдобавок прислала и прачку; ею оказалась наша старая знакомая Перетта.

Вы удивитесь, быть может, почему монахини нанимали прачку на стороне — ведь обычно обитатели монастыря делают все сами. Но суть в том, что монастыри тех времен совсем не походили на нынешние. Это были крупные феодальные владения, а аббаты и аббатисы являлись одновременно большими вельможами.

Мари де Бовилье и еще некоторые сестры из Монмартрского аббатства — изысканные молодые дамы — ни за что не доверили бы свои кружева какой-нибудь послушнице из простых, которая, может быть, стирала и чисто, но зато понятия не имела о последних веяниях моды. А мода касалась абсолютно всего, любой складочки на юбке или на воротнике.

На тысячу восемьсот ливров, что так благородно пожертвовали Гренгай, Эскаргас и Каркань, Перетта смогла завести свое дело. Она была обворожительна: скромна, всегда тиха и невозмутима, можно сказать, элегантна, к тому же — неизменно тактична и безупречна в работе. Везде, где бы она ни появлялась, ее прекрасно встречали — а приняв работу, не разочаровывались. Так что заказчиц у нее хватало.

У Перетты была подручная, чтобы таскать тяжелые корзины. Вдвоем они и пришли к Бертиль в первый раз.

Бертиль была очень добра и проста нравом — без малейшей тени дворянского высокомерия и предрассудков по отношению к «неблагородным». Радушно встретила она и двух работниц.

Девушки обменялись беглым, проницательным женским взглядом — и обе ласково улыбнулись. Они сразу друг другу понравились. Но рядом с ними была надзирательница. Поэтому им удалось обменяться лишь самыми обычными незначащими словами.

Всю неделю Перетта думала о новой знакомой — молодой, красивой, доброй, скромной и такой на вид грустной.

— Она, конечно, из какой-нибудь знатной семьи, — рассуждала юная прачка, — и держат ее там насильно. Неужели она сделала что-то очень плохое? Голову дам на отсечение — нет! У нее такие голубые ясные глаза — в них так и светится невинная душа! Нет, она не преступница — она жертва. Как же мне жаль ее! Как жаль!

И вот Перетта снова пришла в аббатство. Послушница опять была в комнате, но Перетте удалось намекнуть узнице: она сочувствует ее горю; если надо — готова помочь.

Бертиль поняла ее с полуслова, но не сразу доверилась. Кто знает — вдруг это снова ловушка? Может быть… впрочем, вряд ли. Ведь она и так уже в руках у врагов… Да и лицо у прачки такое честное, открытое…

«Не послать ли ее к нему! — размышляла Бертиль. — Найдет его и передаст, что я здесь… А уж он-то меня непременно спасет!»

Всю неделю провела она в этих раздумьях — мучилась и не знала, на что решиться. Инстинкт говорил, что прачке можно довериться; память о недавних злых обманах советовала не доверять никому. Временами Бертиль твердо решалась все рассказать новой знакомой — и тут же пугалась и вновь замыкалась в себе.

Миновала еще неделя. Перетта пришла опять. В этот раз они остались наедине, без надзора монахини. Другого такого случая могло и не быть… Открыться ей или нет? Тоска теснила сердце Бертиль, она все еще колебалась…

И вдруг Перетта заговорила первая — невозмутимо, как всегда:

— Я вас не знаю, сударыня… Но вы так грустны, так несчастны… Мне стало вас очень жалко. Если я могу вам чем-то помочь — скажите, я помогу.

Перетта неспешно выкладывала на стол белье из корзины, стоя боком к распахнутой двери (чтобы видеть, не идет ли монахиня).

Бертиль, не зная, что отвечать, молча смотрела, как изящно работают пальчики хорошенькой прачки. Лицо узницы являло неподдельное изумление. Перетта тихо и уверенно продолжала:

— Я понимаю, сударыня, — как вам сразу мне открыться? Вы же меня совсем не знаете… Но вы поверьте — на меня положиться можно. Только, сударыня, решайте скорей — сейчас придет монахиня с моей подручной и будет поздно. В другой раз мне их отсюда не отослать.

Бертиль молчала… Вдруг она взволнованно схватила Перетту за руку. На мизинце у прачки блестело маленькое железное колечко.

— Скажите, — нервно и недоверчиво произнесла Бертиль, — скажите — откуда у вас это кольцо?

(Его нашел Каркань в том самом футляре, который он стянул у Колин Коль, Гренгай же по просьбе товарища подарил колечко сестре.)

Перетту удивил не только вопрос, но и то волнение, с которым узница задала его. Время ли, право, заниматься такими безделками? Но бояться ей было нечего — она не отвела глаз под подозрительным взглядом Бертиль и просто ответила:

— От брата.

Бертиль поняла, что она не лжет, и спросила уже спокойней:

— Простите, что я так допытываюсь, но это для меня очень важно. А брат не говорил вам, где его взял?

— Нет, сударыня, — удивленно ответила Перетта.

— А кто он — ваш брат? Как его имя?

— Гренгай, сударыня.

Бертиль вздрогнула и свела брови, словно что-то внезапно ей вспомнилось. Затем ее глаза вдруг блеснули, лицо озарилось доброй улыбкой:

— Так и есть! А не служит ли ваш брат одному юноше?

— Да, сударыня, — ответила Перетта, вдруг уязвленная нежданной догадкой. — Жеану Храброму.

— И вы его знаете? — так и просияла узница.

Перетта слегка побледнела и посмотрела на Бертиль так, словно видит ее в первый раз. Но голос ее не дрогнул:

— Мы знаем друг друга с самого детства; он меня называет сестричкой, и я его люблю, как брата… А вы, сударыня, тоже знакомы с ним?

Бертиль в восторге всплеснула руками, кинулась на шею Перетте, расцеловала ее и, краснея, шепнула на ухо:

— Тогда я тоже вам буду сестрой! А он — моим мужем; если не он, то никто! Скажите же ему, чтобы он спас меня отсюда…

Перетта поспешно освободилась от объятий названой сестры и довольно неласково прошептала:

— Тише, они идут!

Бертиль на радостях не заметила, как переменился голос прачки… Она отпрянула и стала складывать белье в корзину; Перетта с невозмутимым видом передавала ей сорочки и кружева. За этим занятием их и застала сестра-надзирательница. Она подозрительно поглядела на них, но девушки были так благодушны, что она тут же успокоилась.

Как ни умела Перетта владеть собой, как ни хоронила свою мечту — нежданное признание Бертиль ошеломило и расстроило ее. Сперва она хотела даже бежать прочь, но пришла в себя, как только явилась тюремщица.

Уходя, Перетта улыбнулась Бертиль. Юная узница все поняла — эта улыбка много ей обещала. Не помня себя от счастья, она только приложила руку к груди, чтобы унять биение сердца…

Глава 42 ПТИЧИЙ ДВОР ДОСТОПОЧТЕННЫХ МОНАХИНЬ

А теперь, читатель, мы расскажем тебе о жизни уток и кур в Монмартрском аббатстве. И нечего удивляться! Ведь события из истории этих пернатых имеют к нашему рассказу самое непосредственное отношение.

На склоне Монмартрского холма, примерно на полдороге между часовней Мученика и вершиной, где стояла часовня Святого Петра, находилось нечто вроде маленькой площади. Вот каковы были ее границы: с севера (то есть на вершине холма) — луг и несколько домиков на нем; с юга — еще один большой луг, тянувшийся почти до самой часовни; с востока — стена аббатства с калиткой в северном углу; с западной стороны проходила тропка к колодцу и все той же часовне.

Тропка вилась между лугами и каменоломнями. Неподалеку от площади на нее выходила ферма, о которой мы и расскажем. Жило там семейство крестьян, состоявших на службе при аббатстве. Рядом с фермой — две лужайки, разгороженные забором. На одной гуляли сотни кур; посреди другой в маленьком прудике плавало множество гусей и уток. И это был еще далеко не весь птичий двор достопочтенных монахинь…

Между птичником и площадью — тоже забор. В нескольких шагах от забора стояло некое полуразрушенное строение, а чуть подальше — крест.

Вот и описано место действия. Теперь — действующие лица.

В прошлом году монастырская птичница нашла с десяток яиц дикой утки — она меньше домашней, но мясо ее. сочней и нежней. Птичница подложила яйца под наседку. Вылупился один селезень и две уточки. Не больно-то много… но ведь от них еще потомство пойдет!

Дикая утка в одно прекрасное утро всегда может улететь -поминай потом как звали. Но справиться с этим нетрудно: надо просто вырвать у нее из крыльев большие перья. Так птичница и сделала.

Вообще-то дикие утки живут парами, но селезни у них крепкие. Хотите подсадить к нему двух-трех самок? Пожалуйста! Он только рад. Вот и наш жил с двумя женами (они же ему приходились и сестрами).

Он был эдакий славный толстый папаша — ленивый, покладистый, глуповатый. Голова его изумительно отливала сапфиром и изумрудом. Носил он маленький белый галстучек, роскошную темно-красную сорочку, богатый перламутровый камзол с голубой оторочкой и нарядные оранжевые туфли. Красавец писаный!

Он догадывался о своей неотразимости, а потому ходил вразвалку, страшно пыжился и на ходу все время важно повторял низким басом:

— Кря, кря, кря! Кря, кря, кря!

Что на утином языке означает:

— Посмотрите, как я хорош!

Уточки были с виду гораздо скромнее — они носили простые коричневые платьица в черную крапинку. Только большие круглые глаза глядели лукаво и говорили, что совсем не такие уж они тихони. И в самом деле — были они стервы и злючки, каких свет не видывал.

Толстого муженька они крепко держали в руках — вернее, в крыльях. Скажете, дело семейное? Не стану спорить, но уточки наши, право же, много себе позволяли. Они считали себя на птичьем дворе королевами: что ни пожелают, то должно и исполниться. Главное — никто никогда не смей их тревожить!

А больше всего они ненавидели кур. Стоило какой-нибудь соседке из-за забора случайно направиться в их сторону, уточки тотчас спешили к толстому селезню и начинали злобно верещать так, что хоть уши затыкай:

— Кря, кря, кря, кря! Кря, кря, кря, кря!

Что на утином языке означает:

— Гони ее! Гони скорей!

И добрый глупый супруг покорно отвечал:

— Кря, кря, кря! Кря!

Что означает:

— Иду, иду!

И вправду шел — вернее, мчался галопом, изготовив клюв к бою. Бум! Бах! — долбал он клювом несчастную курицу, и та в панике уносила ноги. Селезень же важно надувался и вразвалочку возвращался к благодарным подругам.

Что до кур — известно: глупее курицы ни птицы, ни зверя нет. Притом они болтушки, любопытны страшно, а обжоры и вовсе невероятные — вот и лезут всюду, куда не просят. Так что сколько их ни учили — все равно они непрестанно лазили через загородку, которая отделяла кур от гусей и уток.

Однажды четыре курицы опять забрели к уткам. Дикие уточки их увидали, побежали к мужу и закатили ему очередную истерику. Селезень, как всегда, без лишних споров побежал прогонять соседок.

Куры страшно закудахтали и заметались, наскакивая друг на друга… Короче говоря — дурехи! Наконец одна из них нашла дыру в заборе и протиснулась туда. Остальные — за ней.

Но что это? Они очутились в незнакомом месте. Впопыхах куры ошиблись забором — и выскочили на площадь.

Их внимание привлекло полуразрушенное строение, о котором мы уже говорили. Куры, повторим, любопытны — но осторожны. Им захотелось поглядеть, что это за домик такой. Потихоньку, потихоньку обошли они строение кругом — сначала держась вдалеке, потом ближе, ближе… Очутившись у самой стены, куры заметили дыры и залезли внутрь…

Через неделю уже два или три десятка кур выбирались под забором на площадь, залезали в руины, проводили там какое-то время и возвращались наружу с громким кличем:

— Ко-ко-ко-ко-ко-ко-ко!

Что на курином языке, как известно, означает:

— Я яичко снесла!

Глава 43 ХРАБРЕЦЫ МЕНЯЮТ ЖИЛЬЕ

Дело было в пятницу. Жеан Храбрый прятался в доме Перетты уже с неделю. Что он там делал, мы скоро узнаем.

По улице шли три бродяги — тощие, грязные, худые, как скелеты, все в лохмотьях, борода висит клочьями — поди признай, кто такие.

А были это Эскаргас, Каркань и Гренгай. С тех пор, как они славно пообедали у Колин Коль, прошло больше двух недель. Как они жили все это время? Что за вопрос! Вы бы лучше спросили — как живы остались, как не умерли с голоду! Прочную одежду и новые сапоги они продали, а взамен, не думая жаловаться, натянули чьи-то отрепья и давно брошенную обувь. На Каркане был старый рваный камзол — тот самый, в который он спрятал футляр, найденный у Колин.

Не продали друзья только свои добрые рапиры. За одежду бретеры выручили жалкие су — на них кое-как и прокормились несколько дней. Ну, а теперь денег у них не оставалось… что делать какому богу молиться, увидят ли они еще хоть раз в жизни накрытый к обеду стол — ничего неизвестно.

В эту пятницу прошла неделя, как их выгнали из дому, и два дня, как они в последний раз хоть что-то ели.

Обратите внимание: ведь они могли бы заняться старым ремеслом. Кто-кто, а они-то умели средь бела дня обобрать до нитки неосторожного прохожего! Но об этом и речи не было: они дали слово, а слово свято… Каркань до сих пор простить себе не мог того, как не сдержался он тогда у Бригитты.

Могли бы они пойти к Перетте — та с радостью приняла бы их. Но Гренгаю легче было бы заколоть себя шпагой.

Можно было, наконец, обратиться к Жеану — уж он бы их наверняка выручил. Но разве можно показаться на глаза командиру в таком виде? Нет, лучше умереть!

В отчаянии вышли они из города и молча, медленно двинулись куда глаза глядят. С трудом поднимались они на Монмартрский холм — не той дорогой, что проходит мимо дверей аббатства, а той, что идет мимо монастырского птичника к колодцу.

Почему именно по ней? А они и сами не знали. Просто так получилось.

Приятели вышли на знакомую нам маленькую площадь, увидели разрушенное строение, замерли и в страхе переглянулись.

Это строение было не что иное, как монастырский эшафот. Перед сооружениями такого рода друзья наши, как мы уже знаем, испытывали неодолимый ужас.

Но на эшафоте давно уже никого не казнили; квадратное камерное сооружение, как вы помните, пребывало в довольно скверном состоянии. Прямо на дорогу выходила маленькая дверца. Слева, то есть со стороны монастырского птичника, наверх вела очень узкая и крутая лестница без перил. Наверху торчали три полусгнивших столба.

На этих столбах и вешали прежде преступников, осужденных скорым и правым судом госпожи аббатисы. Она и сейчас имела право решать все уголовные и гражданские дела в округе, однако уже много лет своим феодальным правом аббатство не пользовалось.

Итак, наткнувшись на столь зловещее сооружение, Каркань, Эскаргас и Гренгай остановились и загрустили. В этот миг из-под забора птичника вылезла курица, с кудахтаньем направилась к эшафоту и пропала под ним.

— Ты гляди! — воскликнул Эскаргас. — Курочка!

— А вот еще!

— Вот нам и еда!

Что тут говорить? Все и так понятно. Куда девался страх? Одним прыжком все трое оказались у двери. Закрыта! Дернули — крепкая, черт побери! Вражья сила!.. Как же войти?.. А, вот оно — лестница! Два прыжка — и они уже наверху.

Ура! Крыша дырявая!.. Пошуруй-ка получше! Ну, что?.. Порядок, лезем!.. Вон они, под самой виселицей… Дуры, дуры — сами не понимают, куда их занесло!

Три торжествующих вопля. Куры в ужасе кудахчут, хлопают крыльями, бросаются наутек… Погоня, снова радостные кличи… Обезумевшие хохлатки кидаются вон, на улицу, но добыча и без того знатная — трем уже свернули шею.

И вновь — крики радости и изумления, смех, слезы, веселая ругань… Что случилось?

Очень просто: вдоль стен устроено полтора десятка гнезд, и в каждом — десятка два яиц. Хватит недели на две!

Наши бедолаги умирали с голоду. Не задумываясь, они схватили эту самим Провидением посланную провизию — каждый по дюжине яиц.

— Хоть червячка заморим! — сказал Эскаргас.

— Свежие совсем, — заметил Каркань.

— Вот вовремя-то! Вот удача, черт побери! — радовался Гренгай.

Все трое расхохотались. Пропади все пропадом! Теперь они точно с голоду не умрут — по крайней мере, еще не сейчас. И к ним сразу же воротились веселье и беззаботность. Друзья даже закапризничали.

— Слушайте, — сказал Гренгай, — разве можно питаться одними сырыми яйцами?

— И вправду нельзя…

— Что же делать?

— А с курами как быть? Их не выпьешь, как яйца, черт их всех возьми!

Дело было серьезное — как тут не задуматься… Они и задумались.

— Понял! — вскричал наконец Гренгай, стукнув себя кулаком по лбу. — Надо просто дойти до бывшего дома господина Жеана и принести оттуда котелок со сковородкой. Останемся здесь жить. Согласны?

— Здорово! Сейчас лето, жара — а тут прохладно.

— И никто нас тут не найдет — уж это верно.

— Никто. Да я вам больше скажу! Тут и за жилье платить не надо, и хозяин не придирается, и соседи не беспокоят… Решено! Так кто идет за сковородкой?

— Давайте я схожу, — предложил Каркань.

Услужить Каркань был всегда готов, но соображал он туговато, поэтому добавил:

— Сковородки — это хорошо, да нам ведь жарить не на чем — вот если бы масла или хотя бы сала кусок. А у нас даже хлеба нет.

Эскаркас с Гренгаем рассмеялись.

— Вот тебе масло, — показал Гренгай на кучу яиц.

— А вон хлеб. — И Эскаргас показал на другую кучу.

Гренгай взял курицу за лапки и помахал у товарища прямо перед носом:

— А это наше вино!

Каркань уставился на него, вытаращив глаза.

— Что-то я не понял… — насилу выговорил он.

— Не понял — не надо. Иди себе пока, а как вернешься — у нас уже все будет готово к обеду.

Что ж — Каркань не всегда понимал своего (как он надеялся) будущего зятя, но всегда доверял ему. Он и пошел себе, как ему было любезно приказано.

Едва он скрылся за поворотом, Гренгай с Эскаргасом взяли несколько дюжин яиц, одну из задушенных кур и тоже выбрались наружу.

Через полчаса они вернулись без курицы и без яиц. Зато у них теперь были: во-первых, большой кусок масла, во-вторых, здоровый шмат сала, в-третьих, кувшинчик вина пинт на пять, в-четвертых, много свежего хлеба. Как видим, они с выгодой выменяли товар!

Карканю путь лежал неблизкий. Пока он не вернулся, его товарищи принялись осматривать свои владения.

Помещение это служило прежде не то мастерской, не то сараем. Там валялось множество хлама, но лежали и кое-какие полезные вещи: ящик с гвоздями, большая пила, железный лом и еще много всякой всячины. Все было пыльное, ржавое, так что сразу было видно: сюда уже давно никто не заглядывал — пожалуй что много лет.

Осмотрев помещение, друзья сложили в углу очаг из камней, набросали внутрь стружки и положили дров. Как только Каркань принесет сковородки, сразу можно будет затопить.

Гренгай изучил и дверь помещения. Она была еще очень прочная, с крепким замком и огромным засовом. Он взял лом, хорошенько размахнулся и в несколько ударов сбил замок. Засов и один задержит любого незваного гостя. Да и какие тут гости? Зловещее сооружение всем внушало трепетный страх — даже отчаянные храбрецы из суеверия не решались к нему приближаться.

Два приятеля все приготовили и уселись на бревна.

Прямо перед Гренгаем в земле была ямка — видимо, куры прокопали. Он разговаривал с Эскаргасом, машинально ковыряя в этой ямке концом рапиры, и вдруг воскликнул:

— А ну, постой-ка!

Присев» на корточки, Гренгай руками разбросал землю в стороны — и показалось большое железное кольцо.

— Где кольцо — там и крышка, — сказал он Эскаргасу. — А под крышкой что-то должно непременно быть — вот только что?

— Погреб, наверное, — сказал Эскаргас.

— Надо проверить… Мало ли что случится?

— Посмотреть можно, — лаконично отвечал Эскаргас.

Ни минуты не медля, они принялись за работу. Вскоре действительно показалась каменная плита размером фута полтора на полтора. Гренгай схватил кольцо руками и потянул из всех сил, но плита даже не шелохнулась.

— Вот черт! — выругался он, схватил железный лом и просунул его в кольцо. Гренгай с Эскаргасом навалились на лом вдвоем — плита держалась все так же крепко, будто вмурованная.

Друзья, склонившись, внимательно осмотрели упрямый камень. Щели по его краям были видны совершенно ясно. Они просунули туда шпаги и попытались приподнять плиту — ничего. Навалились сверху — напрасно. Стали по очереди колотить по кольцу — опять не выходит…

— Чтоб тебя! — в отчаянии завопил Гренгай. — Должна же ты как-нибудь открываться!

С этими словами он Опять схватился руками за кольцо и стал бешено дергать его взад-вперед, слегка поворачивая.

— Э, гляди! — вдруг вырвалось у него.

Плита подалась… Гренгай теперь стал крутить кольцо медленно, методично. Раздался скрежет пружины — и плита сама собой потихоньку опустилась вниз. Под ней открылись крутые лестничные ступени.

В это время снаружи послышались торопливые шаги. Приятели сразу узнали их, приоткрыли дверь, поглядели — так и есть, Каркань! Они махнули ему рукой, впустили и тут же тщательно закрыли дверь на засов.

— А я там нашел три бутылки вина! — торжествующе объявил Каркань.

— Давай, давай сюда! — радостно отвечали его друзья.

Разгрузив Карканя, они с торжеством показали провизию, которую раздобыли сами. У Карканя от восхищения челюсть так и отвисла:

— Это как же вы?

Гренгай с Эскаргасом посмотрели на него, друг на друга — и принялись громко смеяться. Отсмеявшись, Гренгай объяснил:

— Курицу с яйцами выменяли, понял?

— Надо же! — в изумлении вскричал Каркань. — Как это я не сообразил?

— Бедняжка ты мой! — лицемерно посочувствовал ему Эскаргас.

— Ну что ж? — сказал Каркань. — Давайте жарить обед.

— Погоди, — возразил Гренгай — самый предусмотрительный из всех. — Мы разведем огонь, и будет дым. Дым пойдет в дыры наверху…

— Ясное дело!

— Кто-нибудь заметит, что из-под эшафота валит дым. «Что такое?» — скажет. Пойдет посмотреть — и нас найдут.

— Но делать-то нечего!

— Может, нечего, а может — обойдемся и без такого риска. Давайте посмотрим, что там в погребе, а потом все и решим.

— Давай! — радостно согласились Эскаргас с Карканем и уже полезли было вниз.

— Да не спешите вы! — остановил их Гренгай. — Куда вы лезете все сразу? Кто знает — может, крышка сама собой закроется и мы попадемся, как лисята в западню.

— Черт возьми! — разом воскликнули его друзья и попятились.

— Я спущусь первым, — продолжал Гренгай. — Ты, Эскаргас, видел, как она открывается, так что следи теперь внимательно Если я постучу — сразу откроешь. Понял?

— Понял, голубок, дьявол тебя раздери!

Тогда Гренгай скрутил жгут соломы вместо факела и спустился в распахнутое отверстие. Голова его уже скрылась под землей, камень же все не поднимался.

Гренгай схватил тяжеленную плиту руками и попробовал приподнять. С большим трудом ему это удалось, но плита немедля опять упала на прежнее место. Упорствовать он не стал:

— Значит, закрывается какой-нибудь потайной пружиной.

Гренгай пошел по лестнице вниз, считая ступени. Едва он ступил на шестую, камень сам собой поднялся и стал на место.

— Здорово! — пробормотал Гренгай, — проще не бывает. Теперь надо бы его приподнять.

Кругом было темно. Гренгай зажег свой соломенный факел, огляделся, спустился вниз до конца (всего двенадцать ступеней). Он поискал, где может открываться крышка, ничего не нашел и пошел обратно наверх. Тут он заметил, что у шестой ступени — той же самой, что закрывала люк, — один край был обломан и грубо прилеплен обратно. Гренгай наступил на этот край — и люк сразу открылся. Его открывала и закрывала одна и та же ступень. Гренгай несколько раз поднял и опустил плиту. Это было очень легко.

— Здорово! — воскликнул он.

Через десять минут друзья уже перетащили в подвал все инструменты, лом, дрова, стружку, солому, яйца со всей остальной провизией и посуду. Люк закрыли. Новая квартира была готова.

— Вот теперь нас вправду не тронут, — сказал Гренгай. — Найти это место, ясное дело, никто не найдет, и очаг можно жечь смело — дым нас не выдаст. Осмотрим теперь сам погреб, а там уж и обедом займемся.

Они находились в маленькой пещерке: в длину не более десяти шагов, в ширину — шагов семь или восемь. Прямо напротив лестницы довольно круто вниз вел коридор — в нем могли свободно разойтись два человека.

Приятели направились туда. Шагов через двадцать они очутились в другом погребе, или, скорее, гроте — просторном и высоком. Другого выхода из него видно не было. В этом-то гроте и ожидали друзей удивительные сюрпризы.

Прежде всего они увидали в углу дюжину соломенных тюфяков и кучу факелов. Друзья тут же зажгли один из них — все лучше, чем обжигаться пучками соломы.

Тут же стояли две бочки. Они постучали — полные. Пробили одну: там вино, да отменное! Друзья переглянулись, улыбаясь во весь рот. Скорей, скорей, пробить другую! И тут вино, еще лучше! Приятели так и сели — да это не погреб, а волшебная пещера какая-то!

Но на том дело еще не кончилось.

Вот четыре огромных сундука — надо бы их открыть. Два доверху набиты оружием — прямо-таки арсенал: шпаги, сабли, кинжалы, кирасы, алебарды, пистолеты, аркебузы… На целую роту хватит!

— Может, и пригодится… — задумчиво проговорил Гренгай, опуская крышку.

Третий сундук сверху был засыпан золой. Друзья в ней порылись, а там… колбасы, ветчина, да сколько! В восторге приятели хохотали, как сумасшедшие, изо всех сил хлопали друг друга по плечу. Сроду они так не радовались! Вы только подумайте: нашлась и крыша над головой, и оружие, и еда на много месяцев — и за все не платить ни гроша!

Бросились к четвертому сундуку: наверняка он доверху набит золотом и драгоценностями! Увы! Всего лишь восемь маленьких бочонков… Еще вино, что ли! Ну что ж, чума возьми, и это сгодится, и даже очень! Бочонки вон какие древние — должно быть, и вино очень старое.

Взяли один бочонок — не очень-то тяжелый, фунтов двадцать. Но их восемь, это уже будет порядочно… Бочонок пробили, но оттуда не вытекло ни капли.

— Что такое, вражья сила! Мы же сами видели, что он полный!

Бочонок перевернули, выбили дно — и друзья, побледнев, в ужасе отскочили.

Там был порох! А они с факелом в руках только что крутились над этим бочонком!

Факел отставили подальше и закончили осмотр. В шести бочонках из восьми — порох, в двух остальных — пули.

— Ох ты! — выдохнул Гренгай. — Да с этим можно целую осаду выдержать!

Он снова задумался и повторил:

— Может, и пригодится…

Ясно без пояснений — друзья как можно тщательней закрыли опасный сундук. Он стоял в дальнем углу пещеры, сами же они разместились у выхода.

С делами было покончено. Они развели, наконец, огонь, поджарили кур, яичницу, не забыли, конечно, и окорок с колбасой — на закуску… Редко нашим бродягам приходилось так вкусно обедать!

— Вы обратите внимание! — говорил рассудительный Гренгай. — Мы сидим в этой пещере и кур не пугаем. Значит, они все время так и будут нести свежие яйца. А мы же люди хозяйственные… мы будем яйца собирать, а нам за них будут давать кругляшки с портретом нашего государя Генриха IV. Вы поняли, что за кругляшки? Те, что поменьше, называются су, побольше — ливры, еще побольше — экю… И на эти кругляшки нам повсюду дадут чего душа пожелает.

А коли так — похоже, мы скоро разбогатеем! А коли разбогатеем — значит, зря господин Жеан нам пророчил: вы, дескать, с голоду помрете, если станете честными людьми!

Плотно поев, они расстелили на полу солому, растянулись на ней — и вот уже под низким сводом волшебной пещеры раздается громкий храп…

Глава 44 ОХОТНИКИ ЗА СОКРОВИЩЕМ

Пять дней Каркань, Эскаргас и Гренгай блаженствовали в своей пещере, где текли винные реки в колбасных берегах. Над головой у них куры продолжали аккуратно нести яйца. Приятели ели, пили, нагуливали жир и просили только об одном: чтобы это блаженство никогда не кончалось…

Впрочем, оставалась у них еще одна забота: как добыть приличную одежду вместо лохмотьев, которые едва прикрывали их наготу?

Каркань по простоте душевной предложил выручить деньги на одежду, продав оружие и порох, но Гренгай решительно выступил против:

— Я думаю так: мы без зазрения совести можем распоряжаться всем, что тут лежит, но порох с оружием трогать нельзя, не спросившись господина Жеана. Я вам больше скажу! Надо все оружие осмотреть и, если потребуется, привести в порядок. Все равно здесь заняться больше нечем.

Что побудило Гренгая дать такой совет, он и сам толком не мог бы объяснить — скорее всего, и вправду просто хотел убить время. Ведь три друга застряли в своем подземелье, можно сказать, безвыходно.

В общем, Гренгая послушались — и все трое принялись чистить оружие, словно перед походом. Работали на совесть; через несколько суток все было надраено, смазано и блестело, как новенькое.

Итак, три бретера жили в своей пещере пятый день, а Жеан у Перетты-милашки — двенадцатый. Была среда; прачке подошел срок идти с работой в аббатство.

Как обычно, большую корзину белья за Переттой несла подручная. На голове у нее был темный капюшон, падавший на плечи и закрывавший почти все лицо. Такой капюшон тогда в простом народе носили почти все, кроме совсем молоденьких женщин, — разве еще какой-нибудь беспутнице очень уж захочется, чтобы все на нее любовались. Ну, а подручная Перетты была женщина степенная, да к тому же, должно быть, болезненная — замоталась в толстый шерстяной плащ по самый нос.

Перетта с помощницей свернули от креста на дорогу к аббатству. Внезапно навстречу им попался человек, спускавшийся с холма. Это был Саэтта.

Перетте он очень не нравился, хотя фехтмейстер и был с нею всегда довольно приветлив. У тех, кто сильно любит, бывают такие необъяснимые прозрения… Стало быть, и встреча эта была Перетте неприятна — как, надо полагать, и подручной: та отчего-то сильно вздрогнула. Что делать? Свернуть некуда… Перетта через силу улыбнулась флорентийцу и хотела направиться дальше.

К несчастью, Саэтта был в разговорчивом настроении. Он загородил Перетте дорогу и сказал:

— Ай-ай-ай, как мы зазнались! Даже со старшими не здороваемся!

Почему-то при этих словах Саэтта не сводил хищного взора с работницы — а та старалась как можно ниже опустить голову и натянуть на лицо капюшон. Перетта еще больше перепугалась и тихо, хотя и твердо, ответила:

— Я не зазналась, господин Саэтта, просто мы с моей подручной очень спешим: я несу белье в аббатство монахиням и уже опаздываю. Пропустите нас, пожалуйста!

Она шагнула было вперед, но Саэтта вновь задержал ее:

— Ну-ка, ну-ка, погоди минутку! Так у тебя уже есть подручная? Ты теперь богатая хозяйка? Чума возьми! Поздравляю, дочка, поздравляю!

Он пригнулся к ней поближе и тихонько прошептал:

— Так это, значит, твоя подручная, черт побери! — Голос у Саэтты был серьезный, но в глазах притаилось лукавство, — А известно тебе, что порядочной девушке не пристало гулять с такими подручными? Ты бы ее хоть попросила усы подстричь, а то очень уж некрасиво торчат из-под шарфа…

Перетта так и остолбенела. Работница сорвала шарф с лица — и Саэтта узнал Жеана Храброго.

— Как, сынок, это ты?! — изумленно вскричал он.

— Перетта, — коротко сказал Жеан, — иди-ка, сестричка, я тебя догоню. Мне надо сказать Саэтте пару словечек.

Перетта послушалась и не спеша пошла вверх по дороге. Жеан сурово спросил:

— Ты с ума сошел? Какого дьявола остановил меня? Раз я хожу переодетый, значит, так надо — неужели не понимаешь?

— Да ведь я же тебя не узнал, сынок! — воскликнул в ответ Саэтта (так оно и было). — Просто заметил усы — вот и захотелось выведать, в чем тут дело.

— Так что же тебе надо выведать? — свирепо взревел Жеан — страшный гнев овладел им, не помутив, однако, рассудка. — Говори! Мне спешить некуда, видит Бог, некуда!

Саэтта понял, как разъярен Жеан и какая страшная насмешка заключена в его словах, — но ему слишком важно было узнать, что задумал «сынок». Он сделал вид, будто ничего не случилось, и поспешно проговорил:

— Тогда постой минутку, не на пожар же бежишь! Ты не напал ли часом на след?..

— Какой след? Клада? Да, напал! Я уже совсем у цели!

— А я думал, ты и забыл про него! — воскликнул Саэтта.

Жеан в ярости передернул плечами:

— Плохо же ты меня знаешь! Я здесь хожу уже две недели… Я дрался один, их было двадцать — сам не знаю, как жив остался… Да, они хорошую выставили охрану, не сомневайся! Но тут никакая охрана не поможет. Я переоделся, пройду в аббатство -а через час выйду и буду уже точно знать, где спрятаны миллионы! И пускай они стерегутся, пускай расставляют по всей горе шпионов, переодетых солдат и наемных убийц — клад будет мой! Слышишь, Саэтта, — мой! Ну что, я все тебе сказал? Ты доволен? Можно идти?

— Иди, сынок, иди, — сказал Саэтта (глаза его так и засверкали). — Дай-ка я тебе шарф поправлю… Что ж ты, в самом деле, усы не подстриг? Ступай, ступай, удачи тебе!

Распрощавшись с нежеланным собеседником, Жеан тотчас нагнал Перетту и продолжал свой путь.

«Проклятье! — размышлял он. — Саэтта дело так не оставит! У дверей аббатства выставят караул и нас назад не пропустят! Черт подери! Надо же было случиться такому! Двенадцать дней мы все обдумывали, готовили до мелочей — и тут дурная звезда посылает навстречу этого фанфарона! Впрочем, может быть, я зря подозреваю его? Может быть… а может, и не зря. Значит, нужно исходить из того, что я угадал все верно. Все надо теперь делать совсем не так… Что ж — надо, значит, надо!»

Он шепотом дал Перетте новые указания. Девушка, внимательно и, как всегда, невозмутимо выслушав Жеана, кивнула головой.

Саэтта с лукавой усмешкой глядел им вслед, а затем повернул резко вправо вверх по склону и вышел на западную дорогу — ту, что вела, как мы помним, мимо часовни к колодцу.

Там в заборе была калитка — через нее рабочие выносили с места раскопок землю и камни. Днем, пока шла работа, калитку держали открытой, а ночью ее наглухо запирали. Саэтта с вызывающим видом встал прямо напротив калитки. Ожидания его оправдались — к забору подошел человек и строго спросил:

— Чего тебе надо, любезный?

Саэтта спокойно ответил:

— Мне нужно говорить с дежурным офицером. Дело чрезвычайной важности!

Дворянин пристально посмотрел на него, отпер калитку, вышел и сказал:

— Я и есть дежурный офицер.

— Я так и думал, — улыбнулся Саэтта.

Он отвел офицера в сторонку и что-то с жаром принялся объяснять.

Едва Саэтта, повернувшись спиной к придорожному кресту, заторопился в гору, как из канавы у той же дороги проворно поднялся человек. Это был монах Парфе Гулар. Он поглядел на Саэтту, на дорогу, по которой шли Жеан с Переттой, — и, заметно пошатываясь, пошел вниз, к кресту, голося во все горло песню.

С другой стороны от дороги, прямо напротив канавы, в которой валялся пьяный монах, и совсем близко от того места, где Жеан говорил с Саэттой, стоял большой развесистый дуб, а рядом с ним — огромный валун. В тени дерева у валуна затаился еще один человек — Саэтта прошел от него в двух шагах, но не заметил. — Это был шевалье де Пардальян.

Пардальян тоже медленно поднялся на ноги. Как всегда в моменты сильного душевного волнения лицо его было особенно бесстрастно — он только немного хмурился.

«Когда этот монах шел по дороге, — размышлял он, глядя, как Парфе Гулар спускается вниз, к кресту, — он казался пьяным. Тут нет ничего удивительного — я этого типа давно знаю. Когда же потом он вдруг спрятался и когда вылезал из канавы, то вел себя совсем как трезвый. А теперь словно стал еще пьянее — ишь какие вензеля ногами выписывает! Тут что-то не так. «

Обернувшись к вершине холма, Пардальян смотрел теперь в спину Саэтте и шептал про себя:

— Так вот кто такой Саэтта! Это же господин Гвидо Лупини! Что за дьявол! Впрочем, я давно об этом догадывался и хотел сразу найти его и заставить кое-что рассказать — так и надо было сделать.

Подумав так, он повернулся в сторону часовни и долго глядел туда невидящим взором.

«Итак, — думал теперь Пардальян, — неужто меня постигла эта страшная беда? Я нашел сына — и тут же, в тот же миг узнаю, что сын мой презренный вор? Что это? Возможно ли? А ведь я только что, сию минуту слышал это своими ушами, клянусь Пилатом! Не думал я, что мне придется пережить такое горе. «

Он поразмышлял еще немного и тряхнул головой:

— Нет, погожу еще судить! Жеан — мальчик умный. Я ему кое-что рассказал про мнимого его отца. Он все понял и Саэтте больше не доверяет — это сразу видно. Может, все только для того и было сказано, чтобы старик скинул маску? Что ж, подождем, там видно будет…

Пардальян вновь поглядел в сторону Саэтты — тот как раз шел вдоль частокола — и тихо сказал:

— Понимаю, понимаю, что там делает этот прохвост! Мы с ним еще увидимся. А пока надо последить за монахом — оправдаются ли и на его счет мои подозрения.

Он снова лег, укрывшись, сколько возможно, в чахлой траве, и принялся следить за Парфе Гуларом. Тот все так же шатался и орал песни.

Как и Пардальян, Парфе Гулар от слова до слова слышал все, что произошло между Саэттой и Жеаном. Он поднялся на ноги с такими мыслями:

«Саэтта, конечно, пошел доносить на него людям господина де Сюлли. Этот старый дурак все мечтает отомстить как-нибудь позамысловатее! А мое дело простое. Сыночек Фаусты стал нам сильно мешать — значит, с ним пора покончить. Вот как раз и случай подходящий. Его сцапают, не успеет он переступить порог монастыря, — я сейчас донесу о нем Кончини, а уж тот своего не упустит!»

Тут-то Парфе Гулар и запел.

Мимо дома Перетты и замка Поршерон он двинулся по дороге и городским воротам Сент-Оноре. Через полсотни шагов — даже меньше — на дороге неведомо откуда появился другой монах. Пардальян, увидев его, прошептал:

— Ну конечно!

Парфе Гулар тоже увидел встречного. Он пошатнулся, упал на прохожего, кое-как ухватился за чужую сутану, положил голову собрату на плечо, однако быстро выпрямился и попытался поцеловать его. Между монахами началось титаническое сражение, Встречный сам сильно покачнулся, потом вырвался, перешел в контратаку и мощным ударом послал противника наземь.

Парфе Гулар, невнятно мыча, покатился по дороге, а незнакомец со всех ног, словно его черти за пятки хватали, бросился бежать, понося проклятых пьяниц, позорящих святую Церковь. Парфе Гулар с трудом поднялся и, шатаясь по-прежнему, двинулся в город.

Пардальян издалека внимательно наблюдал на ними и свое впечатление выразил двумя словами:

— Здорово сыграно!

С этими словами он сам встал на ноги и пошел к часовне.

Неизвестный же монах пять минут спустя разговаривал с Роктаем — лейтенантом гвардии Кончини. Затем один из людей Роктая вскочил на лошадь и галопом поскакал в Париж.

Глава 45 О ЧЕМ УЗНАЛ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ПАРДАЛЬЯН, НАБЛЮДАЯ ЗА САЭТТОЙ

Тем временем Жеан с Переттой дошли уже до аббатства. Как вы понимаете, Перетта две недели даром времени не теряла. Сестра-привратница в прошлую среду видела вместе с ней подручную в таком же головном уборе, так что теперь не удивилась и ничего не заподозрила.

Ясно, как облегченно вздохнули Жеан и Перетта, вступив за ограду! Но это было далеко не все. Прежде чем пройти к Бертиль, Перетте следовало сдать выстиранное белье и получить взамен грязное. Тут задержек никаких не случилось — но все же прошло более получаса, пока они добрались до флигеля, где находилась узница. Сестра-надзирательница выскочила им навстречу и проводила в дом, ни на секунду не упуская из виду.

Сначала Жеан задумал такой план: Бертиль оденется в точности, как и он, — Перетта ей передала такой костюм еще неделю назад. Тогда девушек — надо надеяться — выпустят беспрепятственно. Сам Жеан пересидит во флигеле до темноты. За домиком стояла большая лестница, чтобы лазить на чердак, — по ней он сможет перебраться через ограду.

Встреча с Саэттой все перевернула. Первым делом флорентиец побежит доносить — в этом Жеан почти не сомневался. Значит, начальству уже все известно; у ворот их будут ждать. Бертиль примут за него (как же иначе? ведь одеты они одинаково), задержат. Ей придется поднять капюшон, ее узнают…. это может очень скверно кончиться! Нет, надо придумать что-то другое.

Жеан встал у двери. Когда девушки, как казалось, были целиком поглощены разборкой белья, он вдруг вошел в комнату и положил руку на плечо монахине.

— Сударыня, — сказал он ледяным голосом, — если вы обещаете мне молчать, я вас не трону. Если будете сопротивляться или кричать, я вас задушу.

С этими словами Жеан взял монахиню за горло. На самом-то деле он душить ее не собирался — только напугать, чтобы она поняла: дело нешуточное. Монахиня и впрямь перепугалась: задрожала, застучала зубами, принялась божиться, что не проронит ни звука…

На Бертиль было белое платье. Под него она уже надела кофту и юбку, какие носят пожилые работницы. В мгновение ока переодевание было завершено. Перетта повязала Бертиль такой же шарф, как у Жеана. Он же велел им опорожнить большую корзину, платье, которое сняла Бертиль, положить вниз, а сверху накрыть белье большим плащом, в котором Мари-Анж увела девушку из Бычьего дворца. Затем Бертиль взяла корзину. Все готово!

Тогда Жеан дал Перетте маленький кинжальчик и как можно суровее обратился к монахине (та все это время стояла ни жива, ни мертва):

— Сударыня, мы уходим. Встаньте между этими девушками, идите, куда вас поведут, и не сопротивляйтесь. Если нас кто-нибудь встретит и о чем-нибудь спросит — будьте добры ответить, что госпожа аббатиса поручила нам срочную работу. — И, обращаясь к Перетте, приказал: — При первом подозрительном движении — заколешь ее без пощады! — На что Перетта весьма решительно и твердо кивает, а монахиня в ужасе крестится и стонет: «Боже, прости меня, грешную!» — Да я и сам буду за вами смотреть, сударыня. Вы поняли? — заключил Жеан.

С перепугу монахиня потеряла дар речи — только кивнула в знак того, что все поняла и в точности исполнит приказания. Жеан не сомневался: так и будет. Он сходил за лестницей и вернулся к своим спутницам. Как он ни торопился, это заняло еще десять минут.

Они вышли. Перетта и Бертиль вели под руки монахиню — сама та идти не могла. Жеан с лестницей на плече шагал впереди. Он направился кратчайшим путем прямо к монастырской ограде. По дороге им встретилось только несколько крестьянок, живших возле аббатства и, как мы уже говорили, работавших на него. Для них монахиня была, так сказать, начальством. Они ни о чем не посмели ее спрашивать.

Жеан приставил лестницу к стене, взял под руку монахиню и сказал Бертиль с невыразимой нежностью в голосе — так он умел говорить только с ней:

— Наденьте теперь этот плащ вместо капюшона с шарфом. Когда переберетесь через стену, лицо прикройте, но не слишком. Пусть будет сразу видно, что идет женщина, а не я.

Бертиль ласково улыбнулась и подчинилась.

— Теперь, — продолжал Жеан, — поднимайтесь по лестнице. Когда окажетесь на дороге — идите прямо вперед не оглядываясь, но без лишней спешки. Обо мне не тревожьтесь.

Бертиль немного помедлила.

— А как же вы? — спросила она с дрожью и беспокойством в голосе.

— Не тревожьтесь обо мне! — повторил Жеан все так же нежно. — Слушайте меня и не спорьте. Только так я смогу вас спасти!

Бертиль поняла: и в самом деле надо слушаться Жеана, не рассуждая. Что же — ей ли не доверять его силе и отваге? Девушка ступила на лестницу. До нее донеслись слова, которые Жеан Храбрый говорил Перетте:

— Береги ее, сестричка… отведи к себе домой… только к себе, слышишь?.. и не отлучайся от нее ни на секунду.

Голос его то и дело срывался от волнения. Перетта невозмутимо и строго, как всегда, ответила:

— Не беспокойтесь, сударь. Я отведу ее прямо домой и всегда буду с ней.

Она тоже поднялась по лестнице.

— Здесь я вас оставлю, сударыня, — обратился Жеан к монахине. — У меня пистолет, предупреждаю вас. Один только звук -и я стреляю.

Никакого пистолета у Жеана не было, но монахиня ему поверила. В два прыжка он взобрался на стену и переставил лестницу наружу. Девушки спустились. Жеан тем временем вмиг сорвал с себя женскую одежду, положил в корзину и бросил вниз.

В этом месте стена выходила как раз на площадь с разрушенным эшафотом. Дорога шла вдоль стены и спускалась к воротам аббатства. Жеан велел Перетте идти другой дорогой, мимо птичника, и еще раз сказал:

— Не тревожьтесь обо мне.

Затем учтиво обратился к монахине:

— Простите, сударыня, что был вынужден применить силу -право, иначе не получалось.

С этими словами он спрыгнул наземь и в тот же миг услышал громкий визг — к монахине вернулся дар речи. Но Жеана это уже не тревожило.

Перетта подобрала корзину и взяла Бертиль под руку. Жеан видел, как они скорым шагом идут через площадь. Затем он поглядел под гору — там, у ворот аббатства, стоял целый отряд. Жеан улыбнулся:

— Вот почему Саэтта так подбивал меня украсть клад! Хотел, чтобы я попался с поличным!

Но думать о Саэтте было некогда. Жеан снова посмотрел вслед Бертиль с Переттой и заколебался: догонять их или скорее уходить в другую сторону? Отчего же он так раздумывал — неужели боялся? Отнюдь нет! «Просто, — размышлял он, — на меня могут напасть… но могут и не напасть. Провожать девушек, защищать в беде — мой долг, однако же самому навлекать на них неприятности… нет, это глупо! Охотятся-то не за ними, а за мной. Чем я от них дальше, тем для них спокойнее. «

Пока он так раздумывал, из-за разрушенного эшафота вышел человек. Жеан сразу узнал его:

— Господин де Пардальян! Само небо его послало! Теперь она спасена!

Бертиль тоже узнала Пардальяна и мгновенно подбежала к нему и в двух словах объяснила, что происходит. Пардальян постарался ее успокоить и пообещал помочь. Это ему было совсем не в тягость — напротив, он так и сиял. Его мысли были о Жеане: «Ага! Так вот зачем он шел в аббатство! Я, болван, подумал, что за кладом — а он выручал невесту! Как хорошо, дьявол, как хорошо!»

Он хотел направиться вниз по дороге, но в этот миг под холмом показался сторожевой отряд. Пардальян обернулся к Жеану и принялся бурно жестикулировать, показывая: девушки под его защитой, дорога вниз занята — значит, надо спасаться наверх, потому что там еще никого нет. Жеан все прекрасно понял.

Тогда Пардальян взял под руки обеих девушек и скорым твердым шагом направился вниз. Примерно на полпути к подножью им повстречался отряд. Дорога была узкая — пришлось идти прямо через строй солдат. Но те пропустили незнакомого дворянина с двумя девушками, не обратив на них никакого внимания.

Мы должны сказать, что Пардальян успел обойти весь холм кругом и знал, что предприняли Кончини и дежурный офицер. И тот, и другой теперь находились возле ворот аббатства, а с ними — человек сорок: частью солдаты, частью брави на службе у Флорентийца.

Итак, подножие холма охранялось тщательно, однако вершина — Пардальян успел убедиться и в этом — была совершенно свободна. Ведь Кончини с офицером были уверены, что Жеан Храбрый выйдет из монастырских ворот — и никак иначе. Вот почему Пардальян посоветовал Жеану идти вверх, а сам преспокойно отправился с девушками по дороге. Он рассудил так:

— Пока Кончини сообразит подняться на гору, будет поздно: Жеан уйдет уже далеко. А девушка с Кончини никак не может столкнуться — он от ворот не отойдет ни за что на свете.

Все же он держался настороже: то и дело оборачивался проверить, не идет ли кто за ними.

Через полчаса все трое подошли к калитке Перетты. Пардальян теперь был спокоен: никто за ними не следил, никто не будет знать, где скрывается Бертиль. А Жеан, конечно, уже прошел мимо Клиньянкура к дороге на Сен-Дени и там спокойно войдет в город.

Юноша хотел явиться к Перетте не раньше, чем через два-три дня. Бертиль знала: ей нельзя никуда отлучаться из дома. Дом стоял за крепкой высокой оградой — снаружи и не увидишь. Значит, все в порядке: если не случится ничего непредвиденного, Бертиль в полной безопасности.

Глаз Пардальяна никогда не ошибался. За ними никто не шел — это правда. Однако…

Задолго до того, как Пардальян с двумя девушками приблизился к калитке, возле которой недавно чуть не погиб Жеан Храбрый, там появился некий человек с перевязанной головой. Лужайка напротив калитки была окружена забором. Человек прошелся вдоль него, нашел дырку, пролез в нее. Дырка оказалась узкая — неизвестный поцарапался, но это его не огорчило. Попав на луг, неизвестный повернул назад и прямо напротив калитки улегся ничком за забором в густую траву. Он увидел Пардальяна, Бертиль и Перетту, услышал, как Перетта, открыв калитку, ласково сказала:

— Будьте как дома, госпожа Бертиль…

При этом имени неизвестный вздрогнул и вгляделся в девушку так, словно хотел запомнить черты ее лица на всю жизнь.

Кто же это был? Как он сюда попал и что тут делал? Скоро мы обо всем расскажем:

Глава 46 СМЕЛЕЕ, ЖЕАН ХРАБРЫЙ! В БОЙ!

Жеан Храбрый проводил девушек взглядом до угла площади и с облегчением вздохнул. Теперь-то он был спокоен: вместе с Пардальяном они дойдут до дома без всяких происшествий.

Одна забота свалилась с плеч; можно было подумать и о себе. Жеан прицепил шпагу к поясу (прежде она болталась на шее под женской одеждой и очень ему мешала), посмотрел лукаво на кучку солдат у входа в монастырь и отправился в путь своим пружинистым скорым шагом.

Как мы уже говорили, дорога шла мимо часовни святого Петра, пересекала место нынешней площади Терт, спускалась по другому склону холма и вновь выходила на большую дорогу, что шла к Сен-Дени. Кроме того, у подножия была развилка, от которой другая дорога вела вокруг холма направо — к тому перекрестку, где стоял крест.

Левая же дорога — та, по которой пошел Пардальян и по которой поднимался навстречу ему отряд, — вела, как мы уже говорили, к колодцу, а от колодца она поворачивала налево, продолжаясь до замка Монсо и заканчиваясь у городской стены.

Жеан поднялся на вершину холма. Оттуда было видно далеко во все стороны; ничто не загораживало обзор — лишь кое-где стояли крестьянские домики.

Прямо перед собой Жеан увидал отряд мчащихся во весь опор всадников. Он понял сразу: это скачут за ним. Идти вперед? Но это значит броситься волку прямо в пасть. Принять бой? Чистой воды самоубийство. Их слишком много… И Жеану пришлось повернуть обратно…

— Спущусь мимо колодца и пройду через ворота Сент-Оноре, — решил он. — Если, конечно, дорога свободна.

С этими мыслями он бросил взгляд вниз, к Монсо. Оттуда тоже стремглав скакали всадники.

— Я окружен! — понял Жеан.

Но он нисколько не растерялся. На площади стояло несколько лачужек (в частности, птичий двор). Рядом — заброшенные мастерские. Провались он к дьяволу, если не укроется в них! Перелезть бы только через забор — а там уж найдется, где пересидеть до ночи.

Но прежде нужно было добраться до площади и перебежать ее, покуда не поздно. Эскадрон не беспокоил Жеана — у него перед ними было достаточно форы. Опасны были караульные у ворот. Если они еще там стоят — все в порядке, но вдруг им пришло в голову подняться на площадь?

Жеан не бежал, но шел скорым, твердым, упругим шагом, чутко прислушиваясь и зорко оглядываясь кругом. Руку он держал на эфесе, чтобы в любой момент сразу выхватить шпагу. Он был подобен африканскому льву, уходящему от погони…

Жеан вышел на площадь и еле сдержал радостный вопль — пусто! Оставив хибарки справа, он направился прямо к разрушенному эшафоту, усмехаясь и приговаривая:

— Нет, Кончини, мы еще поспорим! Не на дурака напал!

Он подошел к эшафоту; только обогнуть его — а там уже и дорога. Вдоль дороги — забор. Сейчас он отыщет в нем дыру — на это уйдет минута-другая, не больше. И каким бы галопом всадники ни скакали, они его уже не догонят.

Но пока Жеан приглядывался к забору, отряд, повстречавшийся Пардальяну, Бертиль и Перетте, появился на площади. Это были двадцать наемных бретеров с Роктаем во главе. Они сразу увидели того, кого искали, — и с дикими воплями бросились ему наперерез.

Справа от Жеана землю сотрясал громовый грохот — это мчались два эскадрона. Вот они уже на площади! Слева отважный юноша слышал топот солдат, бежавших вверх от ворот. Перед ним были люди Роктая… И со всех сторон — справа, слева, спереди, сзади — свист, крики:

— Ату его, ату! Держи!

Грубые шутки, оглушительный гогот… Делу скоро конец -вон их тут сколько!

Жеан выхватил шпагу и бросил кругом отчаянный взгляд. Ничего — ни укрытия, ни лазейки! Успей он сделать еще хоть пару шагов, он был бы спасен, теперь же все кончено… Жеан побледнел; ярость душила его.

— Как! — кипел он. — Я здесь погибну, а она меня ждет! Ведь только что передо мной открылся путь к блаженству! Да не может такого быть!

При этом он ни на секунду не замедлил шага. Вот и эшафот. Прислониться к его обшивке — сзади, по крайней мере, уже не ударят. В два прыжка Жеан оказался у двери, бешено заколотил в нее…

— Заперта! Проклятье!

Ведь можно было бы забраться внутрь и постараться продержаться как можно дольше… В таком положении выиграть время — значит, быть может, спастись! Он обернулся, весь подобрался, изготовился к схватке… Он был ужасен.

Против него было двадцать человек, однако же никто из них не тронулся с места. Нет сомнений — у Роктая на этот счет строгий приказ, и он точно его исполняет. Он только отрезал Жеану дорогу. Но телохранитель Кончини был совершенно уверен, что противник уже в его руках. Он вышел вперед и насмешливо крикнул:

— Попался, так сдавайся!

— В тот раз, — грозно ответил Жеан, — ты был простой убийца — и то много чести! А теперь ты палач и полицейская ищейка, и это как раз по тебе!

— Ах ты, бандит! — завопил Роктай. — Колесовать тебя, четвертовать!

— Погоди еще, трус! — отвечал Жеан. — Ты даже не смеешь поближе ко мне подойти!

В это время на площади появились Кончини с дежурным офицером и солдаты. Подбежав к эшафоту, они встали вокруг него полукольцом. Их было человек шестьдесят, не считая двух офицеров. А топот копыт гремел уже совсем близко…

«Кончено! — мрачно подумал Жеан. — Видно, останутся здесь лежать мои косточки… Но живым я им не дамся, черт меня побери совсем! А перед тем — уложу сколько смогу. «

Решение принято — надо его исполнить. Жеан не растерялся ни на мгновение. Взгляд его упал на лестницу эшафота. Прыжок — и он на ней; другой — он уже наверху. Жеан грозно улыбнулся. Теперь уже точно — в последний путь он отправится не один! И в самом деле: эшафот был высок, залезть на него не так-то просто. Подниматься по лестнице, а лестница узкая — даже по двое в ряд не пройти.

Жеан стоял на верхней ступеньке, как на параде: пятки вместе, носки врозь, грудь вперед, взгляд бодрый, шпага острием к носку — и, пылая отвагой, поджидал врагов.

Круг тем временем все сужался. Солдаты находились в нескольких шагах от старого эшафота, Кончини, Роктай и офицер — впереди, у самой стены. Соединиться с людьми Сюлли — вот какой совет передал через Роктая Парфе Гулар. Кончини пошел на это.

Флорентиец посмотрел на Жеана и свирепо усмехнулся:

— Этот подлец знает, что его ждет: смотрите, сам залез на виселицу. Только палача не хватает.

Пощечиной прозвучал ответ Жеана:

— Уж не хочешь ли его заменить? Как раз твое дело! Да нет, это был бы позор палачу — состоять с тобой в одной гильдии.

Кончини со скрежетом зубов обернулся к офицеру — пора!

Тот немедленно подошел к лестнице и повелительно прокричал:

— Именем короля, сдавайтесь!

— Берите, коли можете! — усмехнулся Жеан.

— Сопротивление бесполезно, сударь, вы же видите. Вашу шпагу!

— Вынешь у себя из брюха! — звонко прокричал юноша.

Офицер пожал плечами и невозмутимо произнес:

— Как угодно.

Обернулся к солдатам и приказал:

— Взять его!

Солдаты и бретеры бросились вместе на приступ.

Жеан выпрямился, поднял шпагу над головой и прогремел:

— В бой, Жеан Храбрый!

Враги бросились по лестнице, пихая друг друга; задние напирали на передних. Жеан подпустил их на расстояние укола рапирой — и та засверкала, как молния.

Крики, хрип, вой, проклятья… Глухо падают с высоты тела… Паника, бегство…

У стены эшафота остались четыре бездыханных тела. Солдаты — некоторые были ранены — в ужасе столпились под лестницей и не решались подниматься по ней.

А Жеан Храбрый, с воздетой кверху шпагой, без единой царапины, сияющий, победоносный, казавшийся огромным, возвышался на памятнике человеческой низости, превратившемся для него в пьедестал почета… И вновь звонко, как полковая труба, вознес он свой боевой клич:

— В бой, Жеан Храбрый! Смелей!

Второй приступ был хладнокровнее, методичнее, решительнее; разъяренные нападавшие решились на этот раз не схватить, а убить отважного разбойника. Жеан опять подпустил их поближе и начал сражение: нападал, колол, рубил… Снова крики, стоны, ругательства, предсмертные хрипы. Снова поспешное бегство.

Никто так и не ступил на площадку! Внизу в луже крови лежали уже девять мертвых тел. Меж тем не прошло и минуты… И ропот разъяренного, ошеломленного войска перекрывался кличем битвы, победы и смерти:

— В бой, Жеан Храбрый!

— Дьявол! — воскликнул озадаченный офицер. — Ну и молодец — прямо бешеный!

Кончини, пожав плечами, пробурчал:

— Я вас предупреждал!

— Кто ж мог подумать! Какой удар, черт побери! Глазом не успели моргнуть — уже девятеро убитых и тяжело раненных! А он — глядите — целехонек!

В этот миг на площадь ворвались два эскадрона всадников -пятьдесят королевских конников с двумя офицерами, а проводниками при них — Эйно и Лонваль.

Офицеры, Лонваль и Эйно, спешившись, подошли к Кончини -при нем собралось что-то вроде штаба из шести человек. Дежурный офицер, который чином был ниже кавалерийского капитана, с охотой сдал команду ему и тем снял с себя ответственность.

Жеан перевел дух, не выпуская из виду врагов. Затем огляделся — и вдруг, нагнувшись, принялся возиться с чем-то у подножия одного из столбов…

— Жаль его, — вздохнул капитан, — храбрый рубака! Но королю сопротивляться нельзя.

И новый начальник отдал распоряжения. Десять человек встали под лестницей, еще по десятку — с двух сторон от эшафота. Жеан, усмехаясь, глядел вниз. Почему-то он отошел от лестницы и стоял теперь прямо посередине площадки.

Капитан поднял руку и скомандовал:

— Марш!

Поспешно, но без излишней торопливости, люди пошли на приступ. Одни осторожно поднимались по лесенке со шпагами наперевес, другие пытались залезть на эшафот сбоку.

Жеан долго не двигался с места. Вдруг он воскликнул:

— Смелее, Жеан Храбрый!

Стремительно нагнувшись, он поднял с площадки нечто огромное и бросил его в ряды тех, кто штурмовал лестницу. Так он нагибался и разгибался четырежды. И каждый раз вниз, на головы осаждавших, летел кошмарный снаряд — гигантская каменная глыба. В другое время Жеан такую и не поднял бы.

Подняться на эшафот не удалось никому! Со всех сторон раздавались крики бешенства, боли, предсмертные хрипы и стоны… Но все перекрывал ужасающий клич:

— В бой, Жеан Храбрый!

И вот внезапно, когда в рядах нападавших царил полный разброд, откуда-то снизу послышались голоса — словно заговорили сами земные глубины, вторя звонкому юному голосу наверху:

— Смелее, Жеан Храбрый! В бой!

Вдруг распахнулась дверь — и три странные существа, три оборванные, разутые, растрепанные и отвратительные создания, три фантастические кошмарные призрака разом вылетели из-под эшафота с рапирами в руках. Они кололи, рубили, орали во все горло грозный боевой клич, сеяли смерть и ужас среди осаждавших… Те в панике отступили.

Жеан, видимо, понял, что за черти из преисподней так кстати явились ему на подмогу. Он спрыгнул на землю, стал с ними в ряд и вытащил шпагу с криком:

— Вперед, Жеан Храбрый! Вперед!

Кольцо осады вмиг было прорвано: Кончини, офицеры, солдаты, наемные головорезы — все бросились прочь от грозной четверки. А двадцать-тридцать человек по обе стороны от старого эшафота остались лежать недвижно в крови и в пыли.

Капитан себя не помнил от ярости. Кончини так и кипел. Роктай, Лонваль и Эйно рвали на себе волосы. Солдаты и браво ругались вовсю.

А четыре приятеля тряслись от жуткого, адского, неудержимого хохота.

Наконец капитан пришел в себя и отдал короткий приказ. Его люди выстроились в шеренгу. Послышались щелканье курков и команда:

— Пли!

Тут же — вспышки пламени, громовой грохот, туча дыма, ливень свинца… Потом — долгая, тяжкая тишина.

И вдруг над площадью опять разнесся все тот же сатанинский смех и раздался хор голосов:

— В бой, Жеан Храбрый!

Когда дым рассеялся, все поглядели в сторону эшафота…

Никого — а дверь по-прежнему заперта!

Глава 47 ЖЕАН И ТРОЕ ХРАБРЕЦОВ ДЕРЖАТ ОБОРОНУ

Жеан Храбрый тотчас узнал своих славных товарищей — Карканя, Гренгая и Эскаргаса. Он мигом очутился рядом с ними — и вместе с ними пропал.

Путь был свободен. Однако все четверо вдруг остановились, как по команде. Пройти через ряды врагов не стоило никакого труда, и Жеан подумал было об этом — но тут же вспомнил про конницу. «Какой смысл? На конях нас нагонят через десять шагов… «

От этой затеи пришлось отказаться — а жаль! Но Гренгай шепнул что-то Жеану на ухо…

Упоение боя уже овладело юношей, однако вскоре он опомнился, поняв, что все равно обречен, невзирая на подошедшую подмогу. Да, они с приятелями вывели из строя десятка три человек. Невероятно много — и одновременно почти ничего!.. Перед ними оставались еще восемьдесят солдат, а при необходимости это количество могло увеличиться.

«Что ж, — подумал Жеан, — конец так конец! Но я хочу, чтобы мою гибель запомнили надолго! Я устрою апофеоз огня и крови!»

Само собой, мысли эти пронеслись в его мозгу с быстротой молнии. А что же сказал ему Гренгай?

— Командир, мы можем выдержать и осаду. У нас есть оружие, боеприпасы, провиант — все, что нужно!

Эти слова не давали Жеану покоя. Можно ли верить Гренгаю — и как узнать, правду ли он сказал? А вдруг он лжет или хвастается?

Как узнать… Да очень просто — пойти и посмотреть!

Жеан подал знак. Все четверо отступили — слаженно, лицом к врагу, и вид их был еще более грозен, чем если бы они шли в атаку. На другой стороне площади солдаты выстроились и взяли наизготовку мушкеты.

— Осторожно, — шепнул Жеан, — сейчас стрелять будут!

— Понял! — Вижу! — Ничего! — разом отозвались три голоса.

Приятели и вправду прекрасно знали, что делать. Опасность им всем грозила страшная; жизнь их висела на волоске, и они это понимали — однако же не волновались. Главное — им удалось вовремя прийти на помощь командиру.

Их всегдашняя бдительность никуда, разумеется, не делась, так что ни одно движение солдат не ускользнуло от них. Едва раздалась команда «пли!» и двадцать выстрелов слились в один оглушительный залп, как все четверо бросились ничком на землю.

Пули, просвистев над головами друзей, расплющились о каменную стену. Бретеры разом вскочили. Дым еще не рассеялся, а они уже были в помещении под эшафотом и заперли за собой дверь на засов.

Капитан увидел, что выстрелы не помогли: четыре храбреца исчезли. Он тут же подтянул своих людей поближе к эшафоту и разрешил им передохнуть. Ему тоже был нужен отдых и время на размышление.

Еще ни разу за долгую солдатскую жизнь капитан не сталкивался с чем-нибудь более удивительным! Вы только представьте: четыре человека отразили натиск ста двадцати, и притом тридцать вывели из строя! Он недоумевал, злился и восхищался одновременно.

Окружив эшафот так, чтобы пресечь всякую возможную попытку прорваться, капитан приказал унести убитых и раненых. Идти на новый приступ он не спешил. Непокорных, конечно, надо было взять непременно — мертвыми или живыми, — но самому потерять при штурме как можно меньше людей; три десятка и так казались ему достаточной платой…

Жеан Храбрый меж тем времени не терял. Сначала он осмотрел надземное помещение. Дыра в потолке, через которую сюда когда-то пролезли Гренгай, Эскаргас и Каркань, теперь опасности не представляла. Они давно заложили ее бревнами — во-первых, из предосторожности, во-вторых, чтобы убить время. Куриные лазы вмиг заткнули досками — благо, их тут хватало. Оставили только со всех сторон несколько узких щелей-бойниц.

Затем спустились в подземелье. Командиру с торжеством показали оружие, порох, провизию. На сабли и шпаги Жеан даже не взглянул — ему нужно было что-нибудь повнушительнее. В пещере лежали десятка полтора мушкетов и еще столько же пистолетов. В мгновение ока оружие зарядили и отнесли наверх — вместе с порохом и пулями.

В каждую дырку, в каждую щелочку выставили дуло мушкета. Главный удар осаждающих должен был прийтись на дверь, так что эту сторону друзья защитили в первую очередь. Но и про остальные направления не забыли. Дыры светили только с трех сторон, ибо передняя стена оставалась совершенно цела. Сзади тоже уцелело почти все — там было всего два отверстия. Они, как и все остальные, обратились в бойницы. Друзья заняли боевые позиции; каждый держал под рукой запасной заряженный мушкет.

На площади раздосадованный Кончини забрал у капитана своих людей. Как ни хорошо флорентиец знал Жеана, он все же не ожидал от него таких чудес…

И дежурный офицер, и кавалерийский капитан категорически отказались подчиняться приказам Кончини.

Вследствие такого раздора на площади теперь было два совершенно независимых отряда со своими командирами, и каждый действовал по своему разумению, причем оба начальника выжидали, чтобы другой взял инициативу на себя. В результате осаждавшие потеряли гораздо больше времени, чем могли бы. Жеан меж тем приготовился к обороне.

Наконец капитан решился наступать первым. Шесть солдат с огромным бревном на плечах направился к двери, прочие же дисциплинированно остались стоять в строю. Люди же Кончини к дисциплине не привыкли: кто-то бросился искать другое бревно для тарана, кто-то остался посмотреть, что будет.

Солдаты, раскачивая таран, тяжелым мерным шагом шли прямо к двери. Вокруг столпилось с дюжину бретеров Кончини — они следовали за солдатами и невольно вторили их движениям, словно хотели помочь.

Вдруг разом грянуло четыре выстрела. Четыре солдата повалились на землю; бревно упало. Секунда замешательства… новый залп… — четыре бандита лежат на земле. И вслед бегущим в панике людям — третий залп. Еще двое убитых; оба — подручные Кончини.

Солдаты с бретерами ничего не поняли, но на всякий случай отбежали в сторону, в безопасное вроде бы место… Но вот еще два выстрела, и почти сразу же — два других. Рухнули еще трое. Это опять оказались люди Кончини (и не везло же ему!) Прочие со всех ног кинулись прочь. В тот же миг с правой стороны раздались еще шесть выстрелов — два залпа по три; трое остались лежать в пыли, остальные бежали.

Хватило нескольких секунд, чтобы отбросить наступавших от старого эшафота! Теперь они сгрудились на краю площади, там, куда пули не долетали. Впрочем, сами солдаты этого не сообразили и в яростном исступлении ответили на выстрелы общим залпом. Понятно, что это оказалось напрасное сотрясение воздуха: слишком уж далеко…

С Кончини было всего сорок человек (не считая дворян) — теперь их осталось семнадцать. Итальянец кипел от негодования, проклинал все и всех и кричал:

— Десять тысяч ливров за голову этого мерзавца!

О, теперь Кончини и не помышлял взять Жеана живым! Его люди потрясены, пали духом… На миг они встрепенулись, услышав о награде… да какая тут к черту награда! К эшафоту теперь не подступишься… Никто не тронулся с места.

Бледный от ярости капитан кусал себе усы и отводил душу невероятнейшей руганью.

Жеан же спокойно говорил товарищам:

— Раньше, чем через полчаса, они не опомнятся. Пора!

Четверка спустилась в подземелье. Взяв один сундук, приятели оторвали у него крышку, выломали одну стенку и отнесли наверх. Затем пришла очередь трех бочонков с порохом. У них выбили днище, а сундук перевернули и накрыли им бочонки. От сундука до люка устроили желобок; туда насыпали порох, а сверху положили доску.

Сундук маскировал мину, доска — фитиль. Потом друзья забрали свои мушкеты и вновь спустились вниз. Крышкой от сундука они прикрыли отверстие люка, так что теперь и его не видно. Все готово. Гренгай, Эскаргас и Каркань остались в погребе, а Жеан, ожидавший скорого развития событий, — наверху.

Обещание десяти тысяч ливров в награду все же подействовало на людей Кончини. Алчность — лучшая пища для смекалки! Кое-кто из бандитов заметил, что с левой стороны выстрелов не было. Может быть, это ловушка — а может, там действительно нет бойниц. Посовещавшись, они подошли поближе и убедились, что оттуда ничего не угрожает.

Еще кто-то вспомнил, как Жеан кидался каменными глыбами. Значит, не крепко держатся — можно выворотить. Брави бросились на площадку эшафота, ожидая, что в них вот-вот выпалят снизу. Но нет! Никто им не помешал; по площадке можно было спокойно ходить. Догадки подтвердились: она оказалась полуразрушенной.

Теперь всем стало понятно, как добраться до грозной четверки. Три-четыре наймита побежали за инструментом, а затем пиками и кирками принялись разносить площадку, стараясь как можно меньше шуметь, чтобы осажденные ничего не услышали.

Менее чем через час после того, как люди Кончини догадались подняться по лестнице, уже семнадцать человек, собравшись на площадке, усердно, но медленно (из осторожности) разбирали камни.

Жеан стоял внизу и все слышал. Со злой усмешкой он прошептал:

— Идите сюда, все идите… набивайтесь, сколько влезет… как набьетесь, так вулкан и загрохочет! Провались все к дьяволу! А если и я провалюсь, так вместе с вами!

Кончини и его свита, стоя в недоступном для пуль месте под самой стеной, с нетерпением наблюдали за работой.

Капитан заметил, что делают подручные итальянца, и не стал им мешать. У него был свой замысел, достойный отважного честного воина.

Он расставил людей полукругом в недосягаемом для выстрелов месте, а сам вдвоем с лейтенантом смело направился прямо к двери. Шпаги они из ножен не вынимали — капитан, впрочем, нес петарду, собираясь подорвать дверь.

Капитан с лейтенантом уже давно были на расстоянии выстрела от старого эшафота и удивлялись, почему мятежники подпускают их так близко. Вот уже и брошенный таран — шагах в десяти от двери, не дальше. Не без тревоги офицеры размышляли: что за ловушка кроется за видимым бездействием противника? Но шли они все так же уверенно, бесстрастно и бесстрашно. Глядя на них, с десяток солдат решились разделить их судьбу и пошли следом.

До двери оставалось шагов пять. Внезапно она отворилась и на пороге явился Жеан. Он тоже не извлек шпагу из ножен.

Так неожиданно, непредвиденно, невероятно было его появление, что капитан с лейтенантом застыли как вкопанные. Солдаты тоже остановились — примерно там, где лежало бревно. Назревало нечто необычайное — это было ясно всем. Клевреты Кончини прервали свою работу на эшафоте и молча, тревожно, внимательно уставились вниз. Дрожавший от гнева Кончини и его дворяне также подошли ближе к двери.

Жеан Храбрый, сняв шляпу, вежливо поклонился капитану и лейтенанту. В этом непринужденном поклоне, как и во всей позе бретера, было столько высокого благородства и вместе с тем — столько юношеского изящества, что офицеры, также сняв шляпы, невольно раскланялись церемонно, как в Луврской зале.

Жеан, не надевая шляпы, спросил:

— Что вам угодно, господа?

Голос его был совершенно спокоен, лицо — как каменное.

Такой вопрос, да еще заданный таким тоном, после всего, что здесь произошло, обескуражил было капитана, но ненадолго.

— Именем короля, сударь, вы арестованы! — сурово провозгласил он. — Прошу вашу шпагу.

И он, протянув руку, сделал два шага вперед.

— Арестуйте его! — вскричал Кончини, не в силах больше сдерживаться. — Арестуйте же, преисподней ради!

Жеан даже не взглянул на итальянца — словно его тут и не было. Он поднял руку и с той же убийственной учтивостью возразил:

— Секунду, сударь, прошу вас!

Будь в его движении враждебность, капитан не раздумывая кинулся бы хватать храбреца. Но тот был столь пренебрежительно спокоен, что офицер вновь поневоле застыл на месте.

— К чертовой матери! — взревел Кончини. — Сколько можно возиться с этим босяком! Взять его за шиворот — и все тут!

И он в ярости удалился, знаком позвав за собой своих дворян, чтобы встать по другую сторону эшафота и гневно крикнуть оттуда:

— Работайте, да поживей!

Люди на площадке наверху повиновались и больше не обращали внимания на происходящее.

Жеан в это время говорил капитану:

— Итак, сударь, вы хотите арестовать меня?

— Поверьте, сударь, — столь же учтиво сказал капитан, — я весьма сожалею, ибо вижу вашу отвагу, но приказ есть приказ.

Жеан высокомерно поклонился и важно произнес, с трудом сдерживая волнение:

— В таком случае, вам придется пройти за мной внутрь. Дверь я запру, но высадить ее будет несложно. Даю слово не стрелять в ваших людей. Выломав дверь, вы попадете под эшафот. Так вот, милостивый государь, — выслушайте, к чему я клоню. Предупреждаю вас честно: тот, кто войдет туда, живым не выйдет! Я закончил.

И Жеан проворно закрыл за собой дверь. Капитан еще не успел опомниться от столь удивительного предупреждения. Он немного постоял перед запертой дверью, качая головой и бормоча себе под нос:

— Каков храбрец, черт подери! И какой любезный человек! Жаль, право, жаль!

Затем он невозмутимо обернулся к своим людям и подал знак.

Те снова схватили таран и трижды сильно ударили в дверь. Она разлетелась в щепки, и солдаты поспешили внутрь.

— Стойте! — хладнокровно произнес капитан, загородив им дорогу. — Похоже, там можно без головы остаться. Я иду один.

И он вошел один.

Внутри никого не было.

«Так, так! — подумал капитан. — Понимаю! Сбежали через какой-то подземный ход!»

Но помнил капитан и о том, что сказал ему сейчас Жеан, а потому внимательно осмотрел все кругом. Не прошло и полсекунды, как он увидел крышку над люком, доску и сундук, скрывавший порох.

— Бьюсь об заклад, — решил капитан, — что под досками лаз. Туда-то они и скрылись.

Он шагнул к сундуку. В тот же миг с потолка свалился огромный камень — это люди Кончини продолбили наконец площадку эшафота. Раздался крик:

— Вон они, под сундуком!

Упавшая глыба сдвинула доску, что лежала между люком и сундуком. Капитан увидел, что под ней быстро змеится струйка пламени.

Он все понял и разом отпрянул к двери со страшным криком:

— Ложись! Порох!

К несчастью, в дверях стояло несколько солдат, решивших поглазеть, что происходит. Капитан натолкнулся на них.

В ту же секунду сундук со страшной силой подбросило в воздух, сноп огня взметнулся к потолку. Раздался оглушительный взрыв. Сверху посыпались огромные камни, стены здания затряслись.

А затем к небу поднялся целый пламенный столб! Ввысь полетели камни, бревна, человеческие тела — и вот на землю посыпался чудовищный град: каменные обломки, окровавленные куски плоти, лоскуты мундиров…

Послышались крики боли… вопли ужаса…

С того момента, как за Жеаном закрылся люк, прошло не более тридцати секунд.

На площадке и под сводом эшафота находились капитан, несколько солдат, не послушавшие его приказа, и семнадцать бандитов Кончини. Из всех них чудом остались в живых человека четыре, и те от ужаса чуть не сошли с ума. Все прочие — молодые, сильные, смелые люди — обратились в кучки кровавого месива, разбросанного по площади перед аббатством. И не только на площади, но и в монастыре и даже внизу под горой долго еще искали оторванные руки и ноги…

А то, что еще уцелело от монмартрского эшафота, пожирал огонь. Несколько минут спустя на площади торчали только четыре обгорелые черные стены, готовые в любой миг обрушиться, подобные чудовищной, безобразной печке, в которой продолжали поджариваться человеческие останки… И густой, черный, едкий дым, вонявший паленым мясом, медленно поднимался причудливыми клубами из этой печки к лучезарным небесам.

Глава 48 САЭТТА ПЛАЧЕТ О НЕУДАВШЕЙСЯ МЕСТИ

Саэтта оставался на холме — посмотреть, чем кончится дело. Старого бретера одолевали мрачные предчувствия: что он прежде ни затевал против сына Пардальяна — все срывалось. От суеверия итальянец уже начал подозревать, не некая ли сила защищает юношу, не проклят ли небом он сам и его мщение?

Теперь, сидя за забором, Саэтта наблюдал, как Жеан героически обороняется, и бесился от ярости:

— Адская сила! Опять уйдет! Я знал, что он силен, но чтобы настолько!

Когда юноша скрылся под эшафотом, Саэтта чуть не заплясал от восторга:

— Ну нет, теперь не уйдет!

Но тут же снова огорчился:

— Однако они не возьмут его живым, они убьют его! О небо! Так ты против меня? Я же двадцать лет ждал этого часа — и вот… Пропади я пропадом!

Наконец прогрохотал взрыв, старый эшафот взлетел на воздух… Саэтта оцепенел. Две горячих слезы — слезы бешенства — скатились по его щекам: он плакал о неудавшейся мести…

Итальянец вышел из-за укрытия. Крестьяне из деревни, во время схватки благоразумно сидевшие по домам, после взрыва сбежались на площадь: солдаты отнесли раненых в ближайшие дома, и жители поняли, что все кончилось, — можно высунуться, не рискуя попасть под шальную пулю…

Саэтта смешался с толпой и пробрался как можно ближе к месту действия. От эшафота остались лишь обгорелые стены и груда развалин. Жеан Храбрый с товарищами погиб в неравном бою. Вероятно, их иссеченные, разорванные на части, превратившиеся в месиво тела валялись теперь в какой-нибудь из бесчисленных кровавых груд. Солдаты были заняты благочестивым делом: они старались сгрести эти груды к краю площади…

Саэтте пришлось смириться, и он попытался утешиться:

— Я хотел, чтоб он сложил голову на эшафоте — а он погиб под эшафотом. Вот и вся разница!

Начинало темнеть. Итальянец решил вернуться в город и поспешным, неровным шагом двинулся в путь. Как ни старался он найти утешение, удар оказался слишком чувствителен — вытерпеть такое невозможно! Саэтта спускался с крутого холма и ворчал про себя:

— Ну, попадись мне теперь кто-нибудь! Кажется, зарезал бы первого встречного! Как хочется драться… Прямо невтерпеж! Только это мне и поможет снять камень с души.

К несчастью или к счастью, встречались ему только солдаты да крестьяне, искавшие оторванные руки и ноги, — на Саэтту никто даже не поглядел. Повода для ссоры не находилось; ярость душила итальянца по-прежнему.

Саэтта подошел к кресту у подножия холма и повернул направо к замку Поршерон. Когда он проходил мимо дома Перетты-милашки, калитка открылась.

Пардальян явился на пороге, убедился, что калитка имеет надежные замки и засовы, и по привычке огляделся — старый бродяга никогда не забывал осмотреть дорогу… Он заметил Саэтту — тот быстро шел прочь.

«Черт возьми! — подумал Пардальян. — Я как раз хотел потолковать с этим мерзавцем! Время очень удобное. «

В несколько прыжков он догнал Саэтту и насмешливо крикнул:

— Эй, синьор Гвидо Лупини! Куда вы так бежите?

Вот уж чего никак не ожидал Саэтта — ни с того ни с сего услышать здесь это имя! Он разом оглянулся — взор горит, усы торчком — и взревел:

— Это вы мне?

— А кому же? Здесь больше никого нет!

— И как вы меня назвали? — угрожающе переспросил Саэтта.

Он вглядывался в незнакомца, изо всех сил стараясь припомнить, где же и когда они виделись.

— Я назвал вас Гвидо Лупини, — невозмутимо, как всегда, ответил Пардальян,

Он слегка улыбнулся и продолжал как ни в чем не бывало:

— Разве это не ваше имя? Во всяком случае, вы носили его, участвуя в кое-каких… ну, скажем, не самых приглядных делах.

Саэтта шумно выдохнул воздух — отчаяние и раздражение разом свалились с него. Он хотел драки? Так какая еще нужна причина?! Теперь он сбросит тяжесть с души, а заодно избавится от незнакомца, который его, Саэтту, что-то слишком хорошо знает.

Спокойствие вернулось к флорентийцу. Он огляделся, убедился, что дорога безлюдна, и с грозной усмешкой сказал:

— Я вас не знаю, сударь, но вам, кажется, известны обо мне такие вещи, какие никому знать не положено. Так что прошу вас немедля достать шпагу и — помолиться, потому что я вас сейчас убью.

В тот же миг Саэтта выхватил шпагу и стал в позицию — спокойный и вежливый, словно на паркете фехтовального зала.

— Ай, как же мне быть? — простонал Пардальян. — Кто бы мог подумать, синьор Гвидо Лупини: я погнался за вами, а нагнал саму смерть!

Он тоже встал в позицию — столь же уверенно и элегантно, как экс-учитель фехтования.

Саэтта решительно бросился вперед, искренне желая убить противника, как и предупреждал. Раз за разом он наносил свои лучшие удары, но все они парировались с мастерством, которым не мог про себя не восхищаться Саэтта — большой знаток фехтовального искусства.

И не только знаток, но и мастер, уверенный в своем мастерстве. К чему беспокоиться, зачем торопиться? Саэтте даже нравилась такая игра; чувство, что напротив находится достойный противник, доставляло ему удовольствие, щекотало самолюбие… Флорентиец старался изо всех сил, нанося самые секретные, самые изощренные удары, однако все парировалось с той же легкостью.

— Поздравляю, сударь! — произнес Саэтта после одного из выпадов. — Вы отбили удар, который доныне всегда достигал цели.

— Я недурно фехтую, — скромно ответил Пардальян.

— Но вы почему-то не атакуете, как я заметил.

— Видите ли, мой козырь — защита. В атаке я не так силен, тем более против такого мастера, как вы, — с самым непроницаемым видом сказал шевалье.

Ту особенную пардальяновскую иронию, что сквозила за этими словами, мог заметить лишь самый внимательный слух — и Саэтта ее не заметил. Но он понял: перед ним гораздо более грозная шпага, чем казалось вначале.

Тогда флорентийцу вдруг стало не по себе. Не то чтобы он боялся быть ранен или убит — он был храбр, да и жить ему не так уж и хотелось после того, как погиб Жеан и разрушился план страшной мести… Нет, вот что его беспокоило:

— Муки Христовы! Я-то думал, кроме Пардальяна, никто в свете не может устоять против меня! Так кто же это такой? И он примерно одних лет с тем… нет, не может быть! Пардальян всегда атакует — а этот все защищается, хотя, право же, превосходно! Кто бы он ни был, пора с ним кончать.

Подумав так, Саэтта принялся серией изумительно ловких финтов готовить свой знаменитый удар-молнию. Он его еще усовершенствовал и теперь считал неотразимым. Мало того — ни одной живой душе этот удар заведомо не мог быть известен: ведь в новом виде флорентиец еще никому его не показывал.

Он сделал глубокий выпад и громогласно вскричал по-итальянски:

— Ессо la saetta! [33]

— La paro! [34] — с обескураживающим спокойствием ответил Пардальян также по-итальянски.

Саэтта отпрянул далеко назад. Он был. перепуган, потрясен, ошеломлен! В уме его все помутилось.

— Cosa e? Cosa e? [35] — мучительно соображал он.

Но долго думать ему не дали. Пардальян устремился вперед и в свою очередь обрушил на флорентийца град молниеносных ударов. Чтобы отбить их, Саэтта должен был призвать на помощь всю свою науку. Он видел теперь, что жизнь его висит на волоске; -но не пугался. Несравненный виртуоз клинка, он трепетал от восторга под этими вихревыми атаками. Он забыл о Пардальяне, забыл, что незнакомец знал его тайны и должен быть непременно убит, — он забыл все. Перед ним находился необыкновенный фехтовальщик, и за честь хотя бы ранить его Саэтта отдал бы не задумываясь пинту собственной крови.

Пардальян, как и флорентиец минуту назад, вел серии ложных атак, готовя решительный удар. Но Саэтта не достиг цели, а Пардальян словно играючи добился своего.

Шпага Саэтты, выбитая с неудержимой мощью, взмыла в воздух, описала внушительный полукруг и упала у Пардальяна за спиной. Саэтта вновь отскочил назад. Истина открылась ему во всем своем ослепительном свете.

— Вы — Пардальян! — прохрипел он.

— Пардальян, — сказал шевалье.

Саэтта наклонился вперед; глаза его чуть не выскакивали из орбит; он не отрываясь глядел на противника. Бешенство, слепое бешенство вновь овладело им. Неужели судьбе еще не довольно, что сорвалась его месть? Неужели мало досталось ему несчастий, что четверть часа спустя после гибели Жеана он встречается лицом к лицу с отцом своей несостоявшейся жертвы? И тот обезоруживает его, Саэтту, который считал себя непревзойденным мастером фехтования! Какое невыносимое унижение!

«Бог меня проклял! Проклял!» — думал он в гневе.

В другое время эта мысль устрашила бы его, но теперь лишь разбередила рану пуще прежнего. Им овладело дикое желание — покончить с бесславным и бесцельным существованием. Что в нем? Отныне оно будет плачевно, будет отравлено тоской и отчаянием…

Саэтта решительно вскинул голову, скрестил руки на груди и с вызовом посмотрел Пардальяну прямо в лицо:

— Что ж! Убейте меня!

Шевалье, спокойно вложив шпагу в ножны, пожал плечами:

— Я убил бы вас, если бы хотел, пока вы могли защищаться. У меня к вам другое дело — нам надобно поговорить.

Саэтта визгливо захохотал:

— Правда, правда! Я и забыл! Вы хотите знать, что с вашим сыном? А у меня как раз о нем самые свежие новости! Теперь я могу все сказать.

Пардальян изумился. Он давно раскусил старого фехтмейстера, он знал, что запугать его невозможно, и размышлял не без тревоги, как же заставить его говорить — и вот Саэтта сам, без всяких расспросов, готов все рассказать! Немного труда стоило Пардальяну понять: флорентиец во власти какого-то безумного порыва. Стоит самому Пардальяну проронить случайно лишнее слово — и он ничего не узнает. Сообразив это, он молча и невозмутимо приготовился слушать.

Саэтта же бешено кричал, словно желая вывести из себя Пардальяна, заставить его нанести вожделенный смертельный удар:

— Что с вашим сыном, спрашиваете вы?! Это я подобрал его восемнадцать лет назад — подобрал и воспитал! Я сделал из него разбойника — да какого! Его называют Жеаном Храбрым! Но я хотел, чтобы он погиб на эшафоте, от рук палача, как погибла по милости его матери моя дочь Паолина. Вы поняли? А теперь, если вы хотите видеть своего сына — ступайте к Монмартрскому эшафоту, поройтесь в дымящихся кучах мяса, поищите среди обугленных скелетов — может быть, найдете там своего…

Он не договорил. Стальная рука Пардальяна схватила Саэтту за горло; страшный голос потряс флорентийца — он задрожал с головы до пят:

— Что ты сделал, мерзавец? Отвечай! Где, ты сказал, мой сын?

Саэтта сделал последнее усилие и усмехнулся:

— Сын ваш погребен под руинами Монмартрского эшафота!

Пардальян вдруг одной рукой поднял его в воздух и раскрутил. Саэтта понял — последний час его пробил.

«Оно и лучше — сразу со всем покончить! Что толку жить дальше?» — подумал он и закрыл глаза.

Еще более неожиданно Пардальян с силой поставил его на землю.

— Убирайся! — прокричал шевалье, не помня себя от ярости. — Ты не стоишь даже того, чтобы тебя прикончить! Убирайся!

Пламя блистало в глазах Пардальяна; он был величав и грозен. Саэтта увидал в его фигуре воплощенное небесное правосудие. И флорентиец, который не устрашился, попав в руки грозного своего противника, и который только что желал умереть — вдруг задрожал от суеверного страха. С диким воплем ужаса он согнулся в три погибели и спотыкаясь, постанывая, бормоча про себя обрывки молитв, бросился бежать прочь.

Пардальян и взглядом его не проводил. Он повернулся и быстро зашагал в сторону эшафота.

«Но может быть, старый мерзавец соврал? — думал шевалье. — Или вот еще что…»

Глава 49 ЛЕОНОРА ГАЛИГАИ УЗНАЕТ О СОБЫТИЯХ НА МОНМАРТРСКОМ ХОЛМЕ

Из сорока головорезов, что привел за собой Кончини на Монмартр, не осталось ни одного. Десятка полтора погибло; пять-шесть человек, чудом уцелевших после взрыва, в ужасе разбежались и запрятались где-то так, что нипочем не найти. Все остальные были ранены — кто легче, кто тяжелее — и обречены на более или менее продолжительный отдых.

При флорентийце теперь находились только трое дворян — все они отделались легкой контузией. Жеан Храбрый остался погребен под развалинами — сомневаться в этом не приходилось. Тем не менее Кончини лишь к вечеру решился покинуть площадь. Он пошел по дороге направо — в то самое время, когда Пардальян поднимался слева.

Мрачный, озабоченный, Кончини медленно шагал впереди своих спутников. У придорожного креста им встретился человек с перевязанной головой — тот самый, кого мы видели за изгородью напротив дома Перетты-милашки, когда Пардальян и Бертиль входили туда.

— А, Сен-Жюльен! — окликнул его кто-то из спутников Кончини. — Опоздал, опоздал!

Сен-Жюльен (это был он) вскричал с какой-то непонятной тревогой:

— Что, не поймали разбойника?

— Он погиб! — ответил Кончини не столько радостно, сколько раздраженно.

— Как! — разъярился Сен-Жюльен. — Вас было сорок человек, даже больше — и вы не смогли взять его живым?

— Хорошо тебе говорить, — огрызнулся Лонваль. — Сорок! Да, было сорок — а сколько теперь? Посчитай-ка!

— Мы и сами-то не знаем, как живы остались, — подхватил Роктай. — Не правда ли, монсеньор?

Кончини кивнул.

— Вот как? — воскликнул пораженный Сен-Жюльен. — Так это дьявол, а не человек!

Кончини и три телохранителя разразились в ответ проклятиями и ругательствами.

— А я-то хотел своими руками растерзать его! — с невыразимым отчаянием в голосе продолжал Сен-Жюльен.

— Да, бедный мой Сен-Жюльен, — ответил Кончини с какой-то нежностью в голосе, — ты и впрямь его ненавидел…

— Еще бы, ваше сиятельство! Я был хорош собой — так говорили, — а ваш бандит сделал меня уродом на всю жизнь! Кто бы от такого не взбесился, скажите на милость?!

— Ну, — заметил Эйно, — нас он хоть и не изуродовал, но отделал лучше некуда, и мы его ненавидим не меньше твоего!

— А почему ты здесь? — спросил Кончини. — Ведь ты должен был сидеть дома, пока не излечишься от раны?

— Точно так, монсеньор, но я с ума сходил, что не могу быть ничем полезен! Вот я и решил: драться мне нельзя — а выйти все-таки можно… не особо утомляясь. Мне пришла в голову одна идея. Она мне понравилась — и я ее осуществил. Так что теперь, монсеньор, ничто не препятствует вашей великолепной мести!

— О чем ты?

— Стойте! — сказал Сен-Жюльен (они находились как раз против двери Перетты). — Узнаете вы эту дверь?

— Черт возьми! — ответил Роктай. — Ведь это сюда скрылся разбойник, когда я думал, что продырявил его насквозь.

— Именно. А видите вон ту изгородь, ваше сиятельство? Мне вздумалось спрятаться за ней — и я не прогадал!

— Что все это значит?

— Скажите, монсеньор, ведь ту девушку, что мы разыскивали для вас, зовут Бертиль?

— Да! — прошептал Кончини, весь задрожав. — Ты что, нашел ее?

— Погодите немного, монсеньор, — улыбнулся Сен-Жюльен. — Высокая, тоненькая девушка лет шестнадцати, с пшеничными волосами, голубоглазая…

— Да, да! Ты видел ее? Где? Когда? Говори же!

— Она, монсеньор, сейчас за этой дверью!

Кончини испустил громкий вздох и, ни слова не говоря, стремительно направился к двери. Сен-Жюльен бросился ему наперерез.

— Что вы делаете, монсеньор? — произнес он весьма почтительно, однако не давая хозяину пройти. — Подумайте! Ведь девушку охраняют, и хорошо охраняют — могу поручиться! Как только ваше сиятельство ступит через порог, вы тут же ее упустите… и Бог один знает, найдете ли снова.

Кончини поспешно воротился.

— Правда, правда, — недовольно сказал он. — Ты прав, разрази тебя гром! Что же делать?

— Подождите несколько дней, — преспокойно ответил Сен-Жюльен, — поручите это дело мне — и птичка будет ваша, клянусь вам. Мне нужно дня два-три, не больше. Одно только жалко: разбойник погиб! — продолжал он с дикой кровожадной злобой. — Как бы он мучился, зная, что мы заполучили его подружку!

— Три дня? Я не вынесу столько! Не доживу! — произнес Кончини, весь дрожа от нетерпения.

— Помилуйте, монсеньор! Вы целый месяц даже не знали, что с ней — а живы покамест. Что вам стоит подождать еще денек-другой?

— Так и быть, — сказал Кончини, взяв себя в руки. — Делай что хочешь. Но ты обещаешь…

— Я обещаю, что через два дня девица будет в ваших руках. Все будет сделано — только при условии, что сами вы близ этого дома не появитесь.

— Много же ты хочешь! — недовольно пробурчал Кончили.

— В ваших интересах, монсеньор. Вас непременно здесь узнают. Потом мы явимся с сетью — глядь, а птичка уже улетела.

— Да, твоя правда! Я сдержусь и не появлюсь здесь… только и ты не мешкай.

— Будьте, покойны, — усмехнулся Сен-Жюльен. — Мой интерес здесь не меньше вашего. Ведь все, что я сделаю для вас, послужит и моей мести.

Так оно и было — Кончини знал это. Он кивнул Сен-Жюльену в знак согласия.

Дальше они возвращались молча. Кончини пошел к себе во дворец. Роктай, Эйно и Лонваль, немного завидуя фавору, в который попадал их товарищ, втроем куда-то отправились. Сам Сен-Жюльен распрощался с ними недалеко от хозяйского жилища, имея, как он сказал, много дел.

В тот вечер Кончини нес караул в Лувре. Часов в восемь вечера он вышел из дому и не спеша направился к королевскому дворцу.

За ним на почтительном расстоянии, но не теряя из виду, следовала, прижимаясь к стенам домов, какая-то тень. Это опять был человек с обвязанной головой — проще сказать, Сен-Жюльен.

Убедившись, что Кончини вошел в Лувр, Сен-Жюльен, уже не таясь, пошел назад по улице Сснт-Оноре к дворцу своего хозяина. Через две минуты он стоял, склонившись в глубоком поклоне, перед Леонорой Галигаи.

Леонора встретила его немым вопросом. Сен-Жюльен кратко отрапортовал:

— Монсеньор ни на секунду не оставлял своих людей. Из Монмартрского аббатства отправился прямо домой. Оттуда пошел в Лувр и только что вошел туда. Бретер Жеан Храбрый…

— Знаю, знаю, — перебила его Леонора. — Он, кажется, взорвал себя порохом. И это все ваши новости, сударь?

— Никак нет, ваше сиятельство. Я случайно обнаружил ту девушку, что целый месяц тщетно разыскивал монсеньор, — мадемуазель Бертиль.

На лице Леоноры не дрогнул ни один мускул, но известие было пренеприятное! Когда епископ Люсонский приходил к жене Кончини благодарить за назначение уполномоченным по раздаче милостыни при королеве, он сказал, где находится девушка. Леонора не поленилась сама отправиться на Монмартр, повидалась там с аббатисой и велела ей именем королевы как можно строже наблюдать за Бертиль. Вернулась она оттуда в полном убеждении: никто никогда не узнает, что узница в монастыре — разве только чудом. И это чудо произошло… Мысленно Леонора прокляла все на свете, но с виду сохранила спокойствие — только подняла на своего шпиона большие черные глаза и произнесла:

— Вот как? Расскажите.

Тогда Сен-Жюльен рассказал, как ему пришло в голову последить за «приютом бандита» (так он назвал это место) и как там появился благороднейшего вида дворянин, провожавший двух девушек. Одна из них назвала другую «госпожа Бертиль».

В надежде, что произошло простое совпадение, Леонора попросила Сен-Жюльена описать девицу. Ответ убедил ее: да, сомнений нет. Это действительно была Бертиль де Сожи.

Она напряженно размышляла, пытаясь понять, как удалось узнице ускользнуть из-под такой надежной охраны в монастыре.

— А кто была вторая девушка, вам известно?

— Нет, ваше сиятельство. Очень молоденькая, очень хорошенькая; по одежде — зажиточная работница. Больше я ничего не знаю.

— А дворянин?

— Про дворянина могу сказать больше, Имя его мне известно: его зовут Пардальян. Лет ему за пятьдесят. Он поссорился с Саэттой, который как раз проходил мимо, они дрались. Саэтта превосходно владеет шпагой — превосходно, сударыня! Однако этот Пардальян так легко его обезоружил, что скажу: я такого фехтовальщика не видал. Кроме того, он невероятно силен: поднял противника одной рукой на воздух, как пушинку. Я думал, он его разобьет насмерть о землю, но он его простил, и Саэтта кинулся бежать прочь, словно его черт в спину толкал.

— А из-за чего вышла ссора? — задумчиво спросила Леонора,

— Не знаю, сударыня. Я был далеко и ничего не слышал,

— Как же вы узнали, что дворянина зовут Пардальян?

— А это имя Саэтта вопил на всю округу…

— Понятно… Вы еще не сказали монсеньору, что нашли ту, кого он (пауза)… ищет?

— Сказал, сударыня, и показал дом, где она укрывается.

Леонора еле приметно нахмурилась:

— К чему такая поспешность?

— Чистый случай. Я повстречал монсеньора, и мы пошли как раз мимо этого дома. Я счел нелишним рассказать о своем открытии, поскольку точных указаний на сей счет у меня не было. Но на всякий случай я принял меры. Монсеньор хотел войти в дом — я уверил его, что дом охраняется. Это неправда — после ухода господина де Пардальяна девушки остались одни. Далее, я взял подготовку похищения на себя и попросил на то, чтобы все уладить, два или три дня. Так что, сударыня, все по-прежнему в вашей власти.

Леонору эти объяснения удовлетворили.

— Вы умный слуга, — сказала она. — Я позабочусь о вас, господин де Сен-Жюльен.

Шпион чуть не до полу склонился в поклоне.

Леонора глубоко задумалась, подперев голову рукой. Сен-Жюльен молча ждал ее распоряжений. Наконец она спокойно сказала:

— Сделайте вот что…

И шепотом отдала свои приказания. Она говорила около четверти часа. Затем Сен-Жюльен вышел.

Приоткрыв дверь на улицу, он огляделся по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, неспешно зашагал к Круа-дю-Траур.

При этом Сен-Жюльен повернулся спиной к маленькой. харчевне, что стояла почти напротив дома Кончини. Не прошел он и нескольких шагов, как дверь харчевни отворилась. На порог вышли Эйно, Лонваль и Роктай. Они узнали товарища со спины.

— Вот тебе на! — воскликнул Эйно. — Сен-Жюльен! Какого дьявола он делал у Кончини в такой час, если хозяина нет дома?

— Не будь госпожа Леонора так дурна собой, — ухмыльнулся Лонваль, — а главное, не будь она влюблена в своего сиятельного мужа, я бы подумал: наш друг поступает с Кончини так же, как тот, по сплетням судя, с королем.

— А недурно, право, было бы! — хихикнул Роктай.

Все трое расхохотались, взяли друг друга под руки и нарочно, чтобы не встречаться с Сен-Жюльеном (они все еще дулись на него), направились в другую сторону.

Глава 50 В ПОДЗЕМНОМ ГРОТЕ ПОД РАЗРУШЕННЫМ ЭШАФОТОМ

Привычным скорым шагом Пардальян быстро поднялся на площадь, где прежде был эшафот, и направился прямо к развалинам. Там еще толпились солдаты и крестьяне. Кто-то продолжал искать человеческие останки; другие охраняли место ужасного происшествия.

Все, разумеется, толковали только о катастрофе. Из первых же услышанных слов Пардальян узнал нечто новое для себя: сын его сам взорвал эшафот! Глаза шевалье заблестели; он вскинул голову и прошептал:

— Так, значит, у него был порох. Не думаю, чтобы он заранее, на всякий случай, превратил помещение под эшафотом в пороховой склад. А если так — он, конечно, нашел подземелье с оружием и боеприпасами… Значит, он цел и невредим! Скорее всего, так. Если только… Что за дьявол! Сейчас проверю!

Пардальян увидел в толпе офицера и вежливо обратился к нему. Это был тот самый лейтенант, что принял Саэтту с его доносом и командовал приступом до появления капитана. В момент, когда несчастный капитан шагнул под эшафот, лейтенант отошел с каким-то приказом к солдатам. Это-то и спасло ему жизнь.

Пардальяну повезло с собеседником. Лейтенант любезнейшим образом и как нельзя более подробно рассказал ему обо всем, что тут происходило — от начала и до самого конца.

Пардальян выслушал эту эпопею. Глаза его горели.

«Ничего не скажешь! — думал он про себя. — Не посрамил отца сын Пардальяна!»

Вслух же он спросил:

— Но откуда взялись порох и мушкеты? Я не знал, что эшафот служил и арсеналом.

— Мы сами голову над этим ломаем, — отвечал лейтенант, — и ничего не можем понять. Эшафот давно заброшен, туда уже много лет не заходили. Никто не помнит, чтобы туда заносили порох. Остается предположить: мятежники принесли его с собой.

Пардальян узнал все, что хотел. Он поблагодарил лейтенанта и с безразличным видом удалился.

Как только Жеан Храбрый предупредил капитана, что из-под эшафота не выйдет живым никто из вошедших туда, он встал на лестницу, ведущую в подземелье, и принялся ждать — совершенно хладнокровно.

Подалась и затрещала под ударами осаждавших дверь. Тогда Жеан поджег пороховую дорожку и соскочил на ступеньку, управлявшую крышкой люка. Крышка тотчас закрылась.

В два прыжка юноша проскочил коридор. Прежде чем прогремел взрыв, он уже был в гроте вместе с товарищами. Те беспокоились за него куда больше, чем он сам…

Все четверо кинулись ничком на известковый пол пещеры и несколько секунд молча ожидали, немного побледнев — при всей своей отваге… По правде говоря, эти несколько секунд показались им довольно долгими! Но вот земля слегка вздрогнула. Все! Друзья встали, и три бретера кровожадно расхохотались.

— Здорово! — вскричал Эскаргас. — Представляю, как они там подпрыгнули!

— Как блохи! — подхватил Каркань. — Вверх и вниз — ух!

— Блошки, ушки, ручки да ножки, вот и вышла одна окрошка! — Гренгай на радостях заговорил в рифму.

— Перестаньте! — строго приказал Жеан.

И грустно, вполголоса сказал сам себе:

— Ведь я их предупреждал, бедняг! Что ж делать? Ведь я защищал свою жизнь! Защищать себя — дело законное и справедливое. Она сама мне так сказала.

Трое друзей услышали его и поразились — таких рассуждений они понять не могли. Этот чертов Жеан всегда ставил их в тупик: никогда не угадаешь, что у него на уме!

Командир увидел смущенные лица товарищей и пожалел, что огорчил их понапрасну. Он встрепенулся и повеселел:

— Говорите теперь — как это вы так кстати здесь очутились? Вы что, живете тут? Но в каком же вы виде, друзья мои!

Голос его был суров, но три приятеля видели ясно: это всего лишь для проформы. Жеан был рад, даже взволнован… И к ним тоже, как по волшебству, вернулась веселость. С грубоватыми прибаутками они принялись рассказывать свою печальную историю вплоть до момента, когда Провидение послало им это блаженное убежище,

Рассказали они все, даже историю обеда у Колин Коль — и поэтому поводу Карканю досталось немало шуточек. Жеан внимательно слушал их, от всего сердца вместе с ними смеялся — и притом думал: «Надо же! А ведь это из-за меня они перенесли такие лишения — прежде они бы до такой жизни не дошли. Мог ли я рассчитывать на такую преданность и привязанность?»

После взрыва прошло больше двух часов — они и не заметили, как пробежало время. Приятелям было что рассказать; Жеан, расчувствовавшись, слушал их с неизменным терпением и говорил с неизменным радушием… Три бретера чувствовали себя на седьмом небе и болтали без умолку.

Но вот на что обратил внимание Жеан: они не сказали ни слова о том, что больше половины своего маленького состояния отдали Перетте. А ведь именно благодаря этому дару Перетте удалось завести свое дело и устроиться у подножия Монмартра. Итак, Жеан был отчасти обязан друзьям и своим спасением, и освобождением своей невесты! Он так и таял, думая об этом…

А три бретера все продолжали болтать. Их вовсе не заботило, когда они выйдут из подземелья, как… Жеан с ними? Вот они и выйдут, когда он скажет!

И юный командир не забывал об этом — он размышлял.

Обследовав запасы съестного, Жеан радостно объявил:

— Хватит с лихвой! Уйдем отсюда завтра ночью. Сегодня на площади, боюсь, оставили стражу.

Больше он ничего не сказал, а у него ничего не спросили. Сказано «завтра» — значит, завтра.

Три приятеля быстренько приготовили постели (проще говоря, принесли три охапки соломы) и дрова для ужина. Жеан тем временем обошел все, что мог обойти, заглянул во все углы, обследовал каждый вершок помещения. Несколько раз он поднимался по лестнице, прикладывал ухо к крышке люка и прислушивался.

— Ничего не слышно, — бормотал он. — Ну, да оно и понятно! Над нами все еще горит пожар; они не смеют подойти близко… Но вот что: потухнет ли огонь до завтра? Думаю, да. Что ж, подождем; спешить мне некуда. Пока я здесь, мне, по крайней мере, не грозит искушение бродить вокруг дома Перетты..

Но почему Жеан не беспокоился о Бертиль? Да потому, что безгранично доверял Пардальяну. Раз шевалье взял девушку под свою опеку, с ней ничего не случится. Сомнений тут быть не может.

Очередной раз оглядев подземелье, Жеан заметил какой-то блестящий предмет.

«Что это?» — подумал он.

Это оказался футляр, который Колин Коль взяла в шкатулке Бертиль. Каркань, как известно, стащил его у почтенной матроны, а после забыл о нем.

Жеан открыл футляр и достал бумагу. Ни Каркань, ни Колин Коль не могли ее прочесть: она была написана по-итальянски. Но сын Пардальяна, как мы знаем, понимал это язык. И вот он принялся читать.

Это был четвертый экземпляр документа, который Парфе Гулаp выцыганил у Колин Коль.

Жеан прочел документ от начала до конца. Приступ гнева обуял его. Он смял бумагу в комок и отбросил прочь, а футляр отшвырнул на лестницу.

— Что, меня так и будет повсюду преследовать этот проклятый клад? — шептал юноша. — Словно какая-то адская сила хочет, чтобы я непременно его похитил! Будь я проклят! Уж лучше… Стой, стой! А это еще что?

Жеан, видите ли, был совершенно уверен, что в футляре находилась только одна бумага. Он ее вынул, прочел, смял и выкинул. Вон она так до сих пор и лежит возле лестницы! Но пустой футляр при ударе о камень раскололся, и из него выпала еще одна бумажка!

От удивления и любопытства гнев Жеана унялся. Первым делом он кинулся к бумаге — но тут же остановился и задумался. Затем, однако, пожал плечами и пробурчал:

— А почему не посмотреть? Что тут дурного? Как будто, право, я боюсь этого искушения! Что, меня так прельщают десять миллионов? Черта с два! Как ради десяти су не стану вором, так и ради десяти миллионов!

Он решительно ступил на ступеньку и подобрал футляр. Тут он заметил: бумажек было две, а не одна. Прежде всего Жеан осмотрел сам футляр и улыбнулся:

— Да тут двойное дно! Раскрылось от удара…

Он развернул одну бумагу — это был пятый экземпляр документа, но на сей раз — по-французски. Развернул вторую…

На ней не было написано ничего — ни единого слова, но зато она была причудливо вырезана. Жеан с любопытством крутил бумагу в руках и твердил в изумлении:

— Что за черт? Ничего не понимаю!

Наконец это бесцельное занятие ему надоело, и он решил выбросить эти бумажки так же, как и первую. Жеан машинально поднес одну к другой — и увидел: они одного формата. Тогда он так же машинально наложил бумажки друг на друга — и радостно воскликнул:

— Вот оно, дьявол меня раздери! Как же я раньше не догадался?

Вы уже, конечно, поняли: вторая бумага помогала расшифровать первую. Если сложить их вместе, то слова документа читались не подряд и меняли смысл.

Чтобы дальнейшее было вам ясно, нам придется дословно привести текст документа, который отец Жозеф перевел когда-то с латыни, Саэтта с итальянского, Пардальян с испанского, Жеан — только что — вновь с итальянского; теперь он держал в руках текст, написанный по-французски:

«CAPELLO DE SANTO MARTYRIO

(под Монмартским эшафотом, к востоку)

Копать под изгородью со стороны Парижа. Откроется арка, под которой есть лестница из тридцати семи ступенек. Лестница ведет в подвал. Там стоит алтарь. На алтаре процарапано двенадцать черточек, изображающих двенадцать ступеней. Копать под двенадцатой ступенью — той, что с греческим крестом. Обнаружится большая железная кнопка. Сильно нажать на кнопку. Откроется отверстие, под ним ров. Копать в этом рву, пока не наткнетесь на плиту. Под плитой гроб, в гробу клад» [36].

Жеан наложил на этот текст трафарет и вот что он прочел: «Под Монмартрским эшафотом есть лестница из двенадцать ступеней. Копать под двенадцатой ступенью, пока не наткнетесь на плиту. Под плитой гроб, в гробу клад».

Юноша прочел эту бумагу и долго безмолвно глядел на нижнюю ступень лестницы.

«Итак, — думал он, — под этой ступенью лежат миллионы? Не посмотреть ли? Ба! Мне-то какое дело?»

Он тихонько засмеялся:

— А эти — король, королева, Кончини, Бог знает кто еще — стараются, из сил выбиваются, роют под часовней! То-то разозлятся, когда узнают: потеряли они столько времени и денег, а сокровище лежало совсем в другом месте! Чума возьми! Вот бы на них тогда посмотреть!

Он механически сложил обе бумаги вместе, затем подобрал ту, что выбросил несколько минут назад, и засунул ее в камзол. При этом он бормотал:

— Как сюда попал этот футляр? Давно ли он здесь? Чей он? Потеряли его или положили нарочно? А! Нечего об этом и думать.

Жеан вернулся в грот к трем товарищам. О своей находке он почему-то ни словом не обмолвился. Все проголодались — значит, было уже поздно. И вправду, на улице давно стемнело.

Приятели занялись ужином. На сундук, служивший вместо стола, поставили кувшин, наполненный вином из бочки, положили окорок, колбасу, несколько хлебов. Было у них еще множество яиц и несколько кур.

Друзья разожгли в уголке костер и решили поджарить курицу. Жеан оставил себе самую скромную роль: когда птица зажарится, приготовить яичницу. Как мы знаем, яичница всегда особенно удавалась ему.

Скоро все было готово. Жеан, скинувший камзол, потряс сковородкой с длинной ручкой и торжественно воскликнул:

— Садимся, друзья! Ну-ка. скажите, какова яичница?

И вдруг раздался громкий голос:

— Яичница дивная! Угостите-ка и меня!

Глава 51 НЕОЖИДАННЫЙ ГОСТЬ

Четверо молодых людей подскочили, как ужаленные. Никакой двери в подземелье не было, однако же некий человек непонятным образом неслышно вошел в него и, безмятежно улыбаясь, стоял теперь рядом с приятелями.

— Господин де Пардальян! — воскликнул Жеан.

От удивления он так и застыл со сковородкой в руках, не сказав даже «здравствуйте», и только поводил изумленно глазами, пытаясь угадать, как же попал сюда нежданный гость.

— Он самый! — отозвался Пардальян. В его улыбке появился оттенок насмешки — он был доволен произведенным эффектом.

— Так-то вы меня встречаете, черт вас дери? — притворно возмутился он. — Старик подыхает от голода и жажды — неужто не угостите? Какие ж вы после этого христиане? Погибнут ваши души, жариться вам на самой горячей сковородке в пре…

— Помилуйте, помилуйте, сударь! — с чистосердечным смехом прервал его Жеан. — Мы добрые христиане и души свои губить не хотим!

— То-то же!

— Простите нас великодушно! Просто мы никак не ожидали вас здесь увидеть!

— Понимаю, понимаю и прощаю охотно. Только при условии, что вы дадите мне попробовать своей яичницы — я видел, сколь любовно вы ее готовили. И еще немножко курочки — с виду она очень удалась… и вон той розовой ветчинки… да и от колбасы не откажусь.

И Пардальян звонко рассмеялся вслед за сыном. Глядя на них, три бретера тоже расхохотались во все горло. Под высоким сводом эхо разносило раскаты громового веселья…

Первым опомнился Жеан:

— Вот дьявольщина! Яичница-то стынет! Ну-ка, вы. скорей табуретку господину де Пардальяну! Разделить с вами ужин, сударь, — великая честь для нас.

Все трое наперебой бросились за табуреткой — проще говоря, подтащили к сундуку-столу еще один. На этот-то сундук и уселись Пардальян с сыном, а три приятеля расположились просто на земле. И тотчас же все пятеро яростно набросились на еду.

Пардальян заметил: Жеан ничего не спрашивает про Бертиль; не спрашивает и о том, как сам Пардальян очутился в гроте. Он понял: скромность и чувство такта заставили юношу скрыть вполне естественные, по мнению его отца, недоумение и тревогу. Тогда Пардальян поинтересовался — ласково, как говорил лишь с самыми любимыми людьми:

— А почему вы ничего не спрашиваете про мадемуазель Бертиль? Вы так спокойны за нее?

— Да, сударь. — откровенно ответил Жеан. — Раз вы тут, раз веселы и спокойны — значит, с ней все в порядке. Да и как же иначе? Ведь вы обещали позаботиться о ней… Я должен благодарить вас, но не нахожу нужных слов, чтобы выразить свою признательность.

— Оставьте, — пожал плечами Пардальян. — И признайтесь откровенно — вы заинтригованы. Вы не понимаете, как я попал в это подземелье, минуя ваш люк, как увидел, что вы жарите яичницу (кстати, превосходно)… наконец, как я узнал, что вы здесь.

— Верно, сударь, — с готовностью признался Жеан. — Только я ждал, когда вам будет угодно самому об этом рассказать.

Пардальян тихонько кивнул головой, но вместо ответа вдруг спросил:

— А как вы собирались отсюда выйти?

Жеан уже начал привыкать к странным, подчас обескураживающим манерам шевалье. Он преспокойно ответил:

— Ничего не может быть проще. Ведь вы, конечно, знаете, что отсюда наверх ведет лестница?

— Знаю.

— Вот по ней-то я и хотел выйти.

— Но эшафот полуразрушен, люк завалило. Если бы вы его открыли, вас могло бы задавить обломками здания.

— Да, конечно, пришлось бы рискнуть… Впрочем, я бы не забывал об осторожности.

— И все бы обошлось — не сомневаюсь в этом. И все-таки хорошо, что я пришел сюда. Я покажу вам более надежный путь, о котором вы не знали.

Тут только Пардальян все объяснил: ему пришло в голову проверить, удалось ли юноше скрыться, и на площади он узнал о битве при эшафоте. О встрече с Саэттой шевалье не обмолвился ни словом; не сказал он также, откуда так хорошо знает эти никому не известные пещеры.

— Что вы отсюда выберетесь, я понял сразу, — заключил он. — Но вам, подумал я, может быть, придется сюда еще и вернуться. Такого надежного укрытия, как здесь, вы нигде не найдете.

— Не понимаю, сударь, — возразил Жеан с простодушным видом. — С какой стати я буду прятаться по норам, словно лиса?

— Неужели вы думаете, что вас не тронут, когда узнают, что вы живы?

— Что ж, с Кончини у нас еще счеты не сведены, это верно.

— Дело не в Кончини, а в короле, — сказал Пардальян.

— При чем тут король? Я же не совершил никакого преступления!

Пардальян пристально посмотрел на сына. Тот не лукавил.

— Мы с вами, — продолжил тогда шевалье, — полагаем, что вы защищали свою жизнь, а это дело вполне законное.

— Рад, что и вы так считаете, сударь, — с искренним чувством произнес Жеан,

— Но с точки зрения властей. — продолжал объяснять Пардальян, — вы преступник. Король вам уже простил однажды бунт — однако в этот раз не простит, будьте уверены. Тем более что вы уложили капитана гвардии господина де Сюлли и десяток его солдат, а Сюлли, как всем известно, шутить не любит… Не говорю уже о том, что вы учинили неслыханное кровопролитие на землях госпожи аббатисы Монмартрской. Так что в этом деле все власть имущие сойдутся против вас. Все солдаты, полицейские, судейские и монахи бросятся за вами, как собаки за дичью, и не успокоятся, пока вас не скрутят.

— Ах вот как! Черт! А я и не сообразил!

Но эти слова Жеан произнес так спокойно, словно все, что говорил Пардальян, его вовсе не касалось. Конечно, он был умен и понимал, что шевалье совершенно прав; должно быть, у него была какая-то тайная мысль…

Каркань, Эскаргас и Гренгай выслушали Пардальяна молча и молча же покивали. Они представили себе, как в самом скором будущем на Гревской площади соорудят хорошенькие виселицы с новенькими веревками — и на этих веревках будут тихонько болтаться с высунутыми языками они, сообщники бунтовщика… Как вы понимаете, от такой перспективы три бретера несколько загрустили.

Они загрустили, а Жеан — нет. Шевалье это нисколько не удивило — он даже довольно улыбнулся себе в усы. Упрямство и бесшабашная отвага сына очень нравилась ему. Но и у него было на уме что-то свое… Итак, он продолжал:

— И вот, сообразив все это, я решил показать вам тайные ходы в подземельях. Кроме меня, никто в целой Франции их не знает. Так что в этих пещерах вы сможете спать совершенно спокойно. Никто за вами сюда не придет, никто не станет вас тут разыскивать.

— Поверьте, сударь, — взволнованно ответил Жеан, — я тронут вашей добротой и заботой. Воистину под счастливой звездой встретились наши пути! Разумеется, если понадобится, я здесь укроюсь, но все же не думаю, что дело дойдет до такой крайности. Понимаете ли, сударь, я не могу жить без солнца и свежего воздуха. Здесь я задохнусь. Жаль, что уже поздно, городские ворота закрыты — а не то я ушел бы отсюда сию секунду…

— Что ж! — весело сказал Пардальян. — Ночь— уже на исходе. С рассветом и выйдем отсюда.

— А вам, — с огорченным видом произнес Жеан, — придется после такого скудного ужина спать на голой земле — и все из-за меня… Я очень сожалею, сударь, поверьте!

— Что вы, мне не привыкать стать! Я не раз и не два ночевал под открытым небом даже без такой прекрасной сухой соломы, как здесь. И ужин вовсе не скудный, как вы говорите, — я редко ел так роскошно, а мне за свою жизнь приходилось бывать на неплохих обедах…

Жеан поглядел на Пардальяна — тот говорил совершенно искренне и не шутя. Один камень у него с души свалился, но тут же явилась новая забота.

— Постойте! — вдруг воскликнул юноша, пристально глядя на шевалье. — Я, нищий, разыгрываю тут хлебосольного хозяина… А вдруг на самом деле это вы нас теперь угощали?

— Как это? — спросил Пардальян, будто ничего не понимая.

— Раз вы один знаете эти пещеры — не принадлежит ли все это вам?

В этом вопросе явно был какой-то тайный смысл: Жеан так и сверлил Пардальяна глазами. Но на лице шевалье ничего не отразилось.

— Нет, — сказал он как ни в чем не бывало. — Здесь ничего моего нет.

— И вы не знаете, кто хозяин вещей?

Теперь уже Пардальян пристально посмотрел на юношу:

— А почему вы. спрашиваете?

— Видите ли… я думаю, хозяину будет неприятно, если он проведает, как бесцеремонно я распоряжался его добром.

— Что ж, — улыбнулся Пардальян, — на этот счет можете не беспокоиться. Все здесь принадлежит одной женщине, которая давно уехала из Франции. Может быть, она на родине, в Италии; может, в Испании… Да и жива ли она — не знаю. Но знаю — она бы сказала вам: «Вы поступили правильно. Пользуйтесь всем, что здесь есть — это все ваше».

Жеан обратил внимание на то, с какой внезапной серьезностью произнес Пардальян последние слова. От Саэтты он уже знал: клад принадлежит принцессе Фаусте. Конечно, женщина, о которой говорил шевалье, и была та самая неизвестная принцесса Фауста.

Жеан еще какое-то мгновение колебался: вдруг все-таки хозяин пещеры и клада — сам Пардальян? Но раз он говорит, что нет, — значит, нет. Ему всегда можно верить. Юноша хотел было расспросить, кто такая принцесса Фауста, но удержался. Он знал — это выглядело бы настырно и неучтиво; для молчания у шевалье, несомненно, есть веские причины. Итак, Жеан сказал только:

— Мне, сударь, право, очень приятно то, что вы говорите. Вы мне сняли тяжесть с души.

Пока отец с сыном беседовали, три брави улеглись на солому и громко захрапели.

Пардальян же с Жеаном проговорили еще долго — вернее, Пардальян заставлял говорить юношу. Так он, между прочим, узнал, что Бертиль юноша разыскал с помощью некоего Равальяка и что этот Равальяк безумно влюблен в девушку.

— А не тот ли это человек, — равнодушно спросил Пардальян, — что хотел вас заколоть, когда мы ожидали короля у домика Бертиль?

— Он самый, сударь. Прекрасная у вас память! Кстати, теперь я могу вам сказать: он хотел убить не меня, а короля… А король и не подозревает, что обязан мне жизнью.

— Вот как! — сдержанно произнес Пардальян, — Но, кажется, я встречал этого Равальяка с монахом Парфе Гуларом.

— Да, они большие друзья. Признаюсь вам, дружба эта меня отчасти удивляет — других таких несходных характером и всем прочим людей я не встречал.

Пардальян нахмурился и промолчал. Он вспомнил, как брат Парфе Гулар притворялся пьяным. Теперь-то он начал понимать, что было нужно монаху…

Наконец и Жеан с отцом улеглись рядышком на соломенную подстилку, Жеан уснул тотчас же, но Пардальян еще долго думал о происшедших в минувший день событиях.

С Бертиль у него состоялся долгий разговор. Девушка рассказала Пардальяну все, что он хотел знать о хранившихся у нее бумагах. Впрочем, он и так знал почти все — в рассказе Бертиль новыми для него оказались только второстепенные подробности.

Бертиль очень беспокоилась из-за пропажи футлярчика с двойным дном, где хранился ключ к настоящим указаниям о кладе. Как мы помним, стальное кольцо Фаусты она увидела на пальце у Перетты, а увидев, подумала: где-то сейчас футляр?

— Я смогу уберечь сокровища моего сына, — успокоил ее Пардальян.

Он рассудил не так, как девушка. Кольцо Перетте подарил ее брат Гренгай. Значит, к нему же попал и футляр — теперь уже неважно, каким образом. А от Гренгая футляр непременно перейдет к Жеану… В непроглядной темноте подземелья Пардальян лежал, закрыв глаза и думая: «Нет, черт побери! Ничего ему не скажу, пока не разрешится дело с этим кладом. А до того я должен дать сыну поступать, как заблагорассудится, но не выпускать его из виду. Готов держать пари — теперь он уже знает, что в футляре, а завтра сможет докопаться до сокровищ… Посмотрю, хватит ли у него сил устоять перед искушением».

Бертиль ничего не могла рассказать Жеану — давая наставления, шевалье не открыл ей всей правды. Итак, он принял решение и, наконец, тоже уснул.

Глава 52 ПРЕДСКАЗАНИЯ ЮНОГО ГРАФА ДЕ КАНДАЛЯ

На другой день (это был четверг) все пятеро проснулись, едва забрезжил свет. Пардальян распорол пояс — в нем оказалось около сотни пистолей — и дал деньги сыну. Тот стал было отказываться, но шевалье ласково сказал:

— Не стесняйтесь, берите. Я, конечно, не безмерно богат, но такая сумма еще не разорит меня. Впрочем, когда вы разбогатеете — а это случится скоро, — вы сможете отдать мне долг. А нынче как же вы оставите своих друзей в таком виде?

Эскаргас, Гренгай и Каркань жалобно поглядывали то на кучку золота, то на свои лохмотья. Они знали, как горд их командир, «Непременно откажется!» — с тоской думали они. К их удивлению, Жеан согласился. Но не успел он открыть рот, чтобы поблагодарить Пардальяна, тот коротко велел:

— Пошли!

Он приблизился к одному из углов пещеры и показал, как открывается потайная дверь. За дверью оказался очень длинный и довольно узкий коридор. В конце его была еще одна замаскированная дверь; Пардальян показал и ее секрет. Через нее все вышли в заброшенный карьер, а оттуда — на западный склон горы. Там, на полпути от подошвы к вершине, на утесе, стояли пять мельниц, а чуть дальше к северу — еще одна, возле которой дорога отходила к колодцу. Вот возле нее-то, шагах в ста от колодца, пятеро храбрецов и выбрались наружу. Читателям, которым любопытно знать, сколько же они прошли под землей, поясним: там, где стоял эшафот, теперь проходит улица Равиньян, а колодец (названный Лучниковым, потому что англичане в пору, когда владели Парижем, упражнялись там в стрельбе из лука) находился на северном склоне, примерно там, где теперь улица Коленкура.

Жеан дал деньги друзьям; те вернулись в Париж через ворота Сент-Оноре, отправились прямо к лоскутнику и купили себе почти новую одежду добротного сукна. Весело обнявшись, они пошли болтаться по городу, словно школьники, сбежавшие с уроков, а в карманах у них еще звенело по нескольку пистолей…

Что до» Пардальяна с Жеаном, то они направились в сторону Лучникова колодца, обошли всю гору, миновали Клиньянкур и вернулись в дом Перетты-милашки.

Дело в том, что Пардальян предложил сыну провести день у невесты… Возможно, он полагал: там Жеан будет в безопасности. Разумеется, юноша тут же согласился — еще бы! Прежде чем войти в дом, они вдвоем обошли вокруг ограды, но не заметили ничего подозрительного.

Для Жеана утро пролетело, как один миг — да и для Бертиль, признаться, тоже. Им казалось: они видят чудный сон; сейчас проснутся — и все кончится…

Но как ни был счастлив Жеан, головы он не потерял. Пока Бертиль разговаривала с Пардальяном, юноша отвел в сторонку Перетту, объяснил ей, что делать дальше, и отдал почти все пардальяновские пистоли, оставив себе только сотню ливров.

Под вечер отец и сын вернулись в Париж через Монмартрские ворота. Выходя из домика где жили две девушки, они вновь не заметили ничего подозрительного. А следующие дни за домиком должны были посменно следить Гренгай, Эскаргас и Каркань.

Пардальян пригласил сына поужинать к себе в гостиницу «Паспарту». На ужин Жеан согласился с радостью, но поселиться у шевалье отказался.

— Вернусь к себе домой, на улицу Арбр-Сек, — сказал он. — Пока меня все равно считают убитым, мне и там будет спокойно.

Так он и сделал.

На другое утро Жеан поднялся на рассвете и долго расхаживал по комнате, о чем-то серьезно задумавшись.

— А если так, — сказал он наконец вслух, — и если счастье мое так близко, мне надо позаботиться о состоянии!

При слове «состояние» Жеан словно вспомнил о чем-то. Он взял бумагу, найденную в футляре, внимательно перечитал, затем поспешно высек огонь, зажег лампу и сжег все три листка.

— Все, все! Забыть об этом! — в ярости воскликнул он.

Около половины одиннадцатого Жеан вышел из дома, сам не зная, куда и зачем идет. На уме у него была одна мысль: надо найти сильного и щедрого покровителя и поступить к нему на службу — денег ради.

Но вот к кому идти, как представиться, на кого сослаться, какие рекомендации принести с собой — обо всем этом он не имел ни малейшего понятия. Разве что король… Нет, к дьяволу! Вот еще размечтался! И потом — король, конечно, незлопамятен, но вряд ли он забыл, как Жеан угрожал ему шпагой. Тогда он велел бретеру исчезнуть, но после битвы у эшафота о Жеане, разумеется, вспомнили. Король непременно узнает об этом деле, и тогда перед юношей откроется любая дверь — дверь Бастилии, Шатле, Консьержери… только, к сожалению, не Лувра.

Да, все ясно — о короле нечего и думать. Вот если бы оказать ему какую-то услугу — такую, что все прежнее сразу забудется! Так… но какую услугу? Жеан не знал…

И вот он шел куда глаза глядят, пытаясь что-то придумать, — а в общем, в глубине души полагался только на случай. Шел он, не заботясь об осторожности, не скрываясь — прошел даже перед дворцом Кончини, но не из бравады, а по рассеянности: просто ноги занесли на улицу Сент-Оноре. Впрочем, если бы он и заметил, где идет, обратно не повернул бы.

И вот на Трауарском перекрестке кто-то подбежал к Жеану и с величайшим изумлением воскликнул:

— Кого я вижу? Шевалье Жеан Храбрый? Это вы? Живой?

Жеан встрепенулся, оторвался от своих мыслей и поглядел на встречного. Это был юноша, почти мальчик — лет восемнадцати — в роскошном и невероятно изысканном, по самой последней моде, платье. Но этот мальчик уже глядел на всех окружающих свысока, будучи исполнен величайшей самоуверенности. Сразу было видно, что юноша очень знатен, причем он делал все, чтобы любой понял это с первого же взгляда.

И действительно — звался он Анри де Ногаре, граф де Кандаль, и был старшим сыном герцога д'Эпернона, бывшего фаворита Генриха III, который ухитрился так хорошо устроить свои дела, что и теперь оставался одним из ближайших приближенных Генриха IV.

Впрочем, справедливости ради надо сказать: в эту минуту сын королевского любимца вовсе не изображал великого мира сего, а был искренне рад встрече. Радость — простая, мальчишеская -так и светилась в его глазах; он смотрел на Жеана как на героя -с простодушным и восторженным восхищением.

Жеан, сперва было отпрянувший от юноши, заметил это и сдержался.

— А почему вы так удивились, граф? — спросил он с легкой насмешкой. — Черт возьми, неужто вы желали моей смерти?

— Что вы, что вы, дорогой мой спаситель! — воскликнул Кандаль с пылом, который доказывал его искренность. — Я же обязан вам жизнью! Я добра не забываю, поверьте. Однако говорили, что вы погибли, и я, даю вам слово Ногаре, очень огорчился.

— Весьма польщен этой честью, — отвечал Жеан (не разобрать, всерьез или в шутку). — Вот только скажите на милость, кого же это так занимает судьба нищего бродяги?

— Как кого?! — воздел Кандаль руки к небесам. — Короля, сударь! Самого короля, министров, весь двор. Вчера, господин Жеан, о вас говорили в Лувре, а сегодня, готов поклясться, — на улицах Парижа. Ведь вы теперь герой дня — и вы один этого не знаете!

Как и все знатные особы, граф де Кандаль говорил очень громко, стоя прямо перед собеседником, как будто загораживая ему дорогу.

Жеан Храбрый проворно огляделся вокруг, машинально подтянул перевязь и положил руку на эфес. Понятно, что именно говорили о нем король и министры! Уж верно ничего хорошего…

И когда в королевском дворце прознают, что он жив — а это случится очень скоро, — на него сразу же натравят всю полицию Парижа! А этот молокосос восторженно вопит его имя на всю улицу…

Однако Жеан не подал виду и ничего не сказал. Он только повелительным жестом прервал собеседника, заметив, что их разговор стал привлекать внимание окружающих, и, зорко глядя по сторонам, отправился дальше по улице Сент-Оноре.

Но юный граф де Кандаль не отставал от своего спасителя. Он фамильярно взял Жеана под руку и, весь сияя от гордости, пошел с ним рядом. Жеану это не понравилось, однако же он вновь спросил как нельзя более равнодушно:

— А по какому же случаю король и все знатные господа вспомнили обо мне?

— Вы еще спрашиваете? А дело у Монмартрского эшафота? Только о том сейчас и говорят, сударь. А, черт побери, как это было, наверное, здорово! Как жаль, что меня там не было! Я бы сражался вместе с вами, сударь… Три тысячи дьяволов! Один человек — против него сто, даже больше, и он стольких убил и ранил! Необыкновенно!

— Это не моя заслуга — мне просто повезло…

— Как это повезло, черт возьми? А взрыв? Говорят, вы их честно предупредили, потом взорвали их и себя… а теперь вот ходите живой и здоровый, без единой царапины! Это поразительно — и все сделал один человек!

— Ну нет! У меня были славные товарищи.

— Да, знаю, трое… Но ведь они появились, когда почти все было уже кончено?

— Я гляжу, вы обо всем прекрасно осведомлены. А теперь скажите мне, милостивый государь: при дворе все разделяют ваш восторг?

— Честно говоря, нет, — признался Кандаль. — Одни совершенно восхищены вами, другие рвут и мечут, особенно господин де Сюлли и главный прево. Будьте осторожны, сударь! Как только узнают, что вы живы, в покое вас не оставят.

— Еще бы! — усмехнулся Жеан. — Ну, а что говорит король?

— Вслух он соглашается с вашими врагами. Но мой отец, господин д'Эпернон, говорит: король очень хорошо о вас отзывался и даже жалел о гибели такого храбреца.

— Вот как! — только и сказал Жеан.

А про себя подумал: «Так говорил и господин де Пардальян: король у нас славный!»

Беседуя, молодые люди дошли до угла улицы Гренель. Дворец герцога д'Эпернона, как было известно Жеану, находился на улице Платриер, угол улицы Бренез, улица же Платриер — продолжение улицы Гренель. Поэтому Жеан остановился и стал было прощаться со своим спутником, но тот и слышать ничего не хотел.

— Нет-нет-нет, я вас так не отпущу, — ухватил Кандаль Жеана за рукав. — Я представлю вас отцу — он будет очень рад с вами познакомиться и поблагодарить вас. Ему ведь известно, шевалье, что я вам обязан жизнью!

— Милостивый государь, — сухо сказал Жеан, — вы меня величаете титулом, который мне не принадлежит. Я не шевалье и даже не дворянин.

— Оставьте, оставьте! — с глубоким убеждением и всем пылом юности возразил граф. — Я-то знаю, что вы благородных кровей — да оно и всякому видно. Какое там не дворянин! Вы еще будете герцогом, а то и принцем — уж можете мне поверить!

Жеан невольно улыбнулся:

— Ну, вы и скажете!

И вдруг улыбка с его лица исчезла, на скулах заходили желваки, а в глазах загорелся недобрый огонек.

Во время разговора Жеан стоял лицом к воротам Сент-Оноре и рассеянно смотрел на какую-то карету, окруженную тремя всадниками. Наконец она подъехала к углу улицы Бонзанфан, и сын Пардальяна своим острым взором разглядел, кто же были эти всадники.

А были это телохранители Кончини: Роктай, Лонваль и Эйно. Жеан теперь знал, кто они такие, знал каждого по имени, знал также, что четвертый — Сен-Жюльен — покамест не участвует в делах: не хочет показываться с перебинтованной головой.

Граф де Кандаль стоял к карете спиной и не видел ее Бретер, решил он, попросту стесняется быть представленным столь важной особе, как герцог д'Эпернон, не будучи дворянином — в те времена это было важно… Поэтому юный граф поспешил успокоить собеседника.

— Мой отец говорил, что вы, по словам короля, очень хорошего рода, чуть ли не из высшей знати. Так что и герцог примет вас со всем почетом, подобающим дворянину. Да помилуйте, если бы я не знал, что вы мне ровня, разве так бы я с вами теперь говорил? — с очаровательной бестактностью выложил юноша неотразимый, как ему казалось, довод.

В первый миг до Жеана дошло лишь одно: король сказал, что он хорошего рода! Значит, королю известна тайна его происхождения? Откуда? И с каких пор? Множество недоуменных вопросов роилось в голове Жеана…

— Герцог знает, кто я на самом деле? — взволнованно спросил он.

— Нет, больше король ничего не говорил. Пойдемте же! Не забывайте: мой отец генерал-полковник инфантерии; у него хватит влияния защитить вас от любых врагов. Ему как раз нужны отважные люди, а таких, как вы, нигде не найти. Поверьте — он будет рад взять вас к себе на службу и добьется, чтобы вас помиловали.

Жеан Храбрый задумался: «А что, черт побери? Чем я рискую? Быть может — вот оно, мое богатство? Ну, а раз кто-то знает о моем происхождении, я разыщу этих людей, провались все к дьяволу, и уж заставлю их разговориться!»

Вслух же он сказал небрежно, как будто оказывал графу великую услугу:

— Ну что ж, пойдемте!

Граф де Кандаль был слишком молод и к тому же не слишком-то чуток — он не замечал кое-каких тонкостей. Как сам юноша только что простодушно признался, он бы не вспомнил, что Жеан Храбрый спас ему жизнь, если бы король не объявил о знатном происхождении бродяги-бретера и не отозвался о нем с похвалой. Граф был сын придворного и сам придворный; привычка держать нос по ветру была у него в крови — отсюда и вся его любезность… Жеан все отлично понял. Да и Кандаль вновь выдал себя.

— Пойдемте! — сказал он. — Ручаюсь вам за хороший прием и уверен: герцог только поблагодарит меня, что я сыскал ему такого рекрута.

Он взял Жеана под руку и повел по улице Гренель. Перейдя улицу Кокийер, за которой начиналась улица Платриер, Жеан Храбрый оглянулся. Карета по-прежнему ехала за ними; она была теперь шагах в двадцати.

Тогда он усмехнулся. Если бы телохранители Кончини увидели его усмешку, им бы стало не по себе… Но Лонваль, Роктай и Эйно далее не подозревали, что могут встретить Жеана — они думали, молодой человек навсегда упокоился под развалинами Монмартрского эшафота…

Глава 53 ЗАГОВОР ВО ДВОРЦЕ ГЕРЦОГА Д'ЭПЕРНОНА

Парадный подъезд дворца д'Эпернона выходил на улицу Платриер, боковой фасад — на улицу Бренез, а сады за дворцом тянулись до улицы Кок-Эрон. Бывший королевский любимчик содержал свой гарнизон и нечто вроде собственного двора.

Говоря яснее, у него на жаловании состояло несколько сот дворян; иные из них и жили во дворце. Кроме того, в передней толпилось бесчисленное количество офицеров разных чинов, что явились к герцогу как к генерал-полковнику инфантерии, недоросли со всего Парижа в поисках места — и, разумеется, как в любом богатом доме, тучи просителей всяческого разбора.

Жеан увидел: через распахнутые ворота дворца входит и выходит множество людей, верховых и пеших; в парадном дворе сбились в кучу дворяне, офицеры, солдаты, охранники, лакеи, там же теснились кареты и портшезы… Конюхи держали лошадей под уздцы; другие лошади тут же, во дворе стояли привязанные к кольцам в стене.

Дворец Кончини в сравнении с герцогским казался скромным — там не было и отдаленно ничего похожего. Сын Пардальяна хранил суровый и бесстрастный вид, но вся эта суета была ему неприятна. Поэтому когда граф де Кандаль провел его, Жеана, в свои собственные покои, тот остался чрезвычайно ему признателен. В комнаты графа никто не заходил; там было тихо.

Кандаль велел принести бутылку благородного вина и печенье, чокнулся с новым «рекрутом» своего отца и направился к герцогу сообщить о нем. Через несколько минут он вернулся недовольный:

— Герцог сейчас занят, к нему кто-то пришел. Но он примет вас тотчас же, как только освободится, а пока просит вас подождать.

Жеан сразу понял, что ему оказана большая честь: можно себе представить, что творилось в герцогских апартаментах при таком столпотворении во дворе… И он бодро ответил:

— Не беспокойтесь, милостивый государь, я подожду.

— И вот еще… Мне категорически приказано сейчас оставить вас… впрочем, ненадолго. Не хотите ли, чтобы я пока проводил вас в переднюю?

— О нет! — поспешно ответил Жеан. — Не люблю толчеи — лучше я подожду вас здесь… если только это удобно.

— Какое же к черту неудобство! Итак, я ухожу. Можете допить эту бутылку и вообще помните: здесь вы дома. Если вам что-нибудь понадобится, вот колокольчик — звоните.

Все это было сказано с истинным радушием. Жеан поклонился и поблагодарил юного графа.

Кандаль ушел. Жеан принялся ходить по комнате. Оказавшись рядом с дверью, скрытой за плотной портьерой, он услышал, как в соседней комнате переставляют кресла, и невольно остановился. За дверью раздался отчетливый голос:

— А здесь, сударыня, мы можем говорить совершенно свободно, и никто нас не услышит. Это покои моего сына Кандаля, но я его отослал.

«Вот дьявол!» — смущенно подумал Жеан. Он хотел было кашлянуть, чтобы уединившиеся обратили на него внимание, но тут послышался женский голос:

— Герцог, я привела к вам одного монаха, хоть и знаю, что вы их не любите.

— Да это же госпожа Кончили! — понял Жеан. — Тогда дело другое. Кончини — мои заклятые враги; мне следует знать их тайные замыслы. Провались все к дьяволу! Это закон войны! Послушаю-ка их… а то и посмотрю в щелку.

И Жеан не стал шуметь и привлекать к себе внимание, а напротив, затаил дыхание, откинул портьеру и, неподвижно застыв, заглянул в приоткрытую дверь.

В креслах сидели герцог д'Эпернон (Жеан знал его в лицо), Леонора Галигаи и какой-то монах — высокий старик с ласковым лицом и царственными манерами.

— Сударыня, — с видимым неудовольствием произнес д'Эпернон, — ради вас я рад видеть и преподобного отца.

Леонора чуть улыбнулась и украдкой бросила взгляд на монаха — тот остался невозмутим.

— Видите ли, — ответила она не без лукавой насмешки, — он не простой монах, хотя с виду этого не скажешь. Он, — тут она заговорила с какой-то торжественной многозначительностью, -пользуется неограниченным доверием королевы. Он тот, кто, сознательно оставаясь до времени в тени, всем нам дал возможность сделать то, что мы уже сделали. Теперь он счел, что настала пора явиться свету. Поэтому я скажу вам — и этого будет довольно: имя монаха — Клод Аквавива. Отныне дело вы будете иметь в основном с ним.

Как по волшебству бывший королевский любимчик утратил весь свой надменный вид, все высокомерие перед тем, кого считал ниже себя. Пораженный Жеан увидел, как хозяин дома поспешно встал, склонился в низком поклоне и пролепетал:

— Простите, ваше преосвященство! Мог ли я подумать?..

«Интересно! — подумал Жеан. — Что же это за таинственный монах, которому так подобострастно кланяется сам герцог д'Эпернон? Посмотрим, что будет дальше, провались все к дьяволу!»

Аквавива принял знак уважения столь же невозмутимо, как прежде — великосветское чванство, и лишь сказал — по обыкновению ласково, но властно:

— Садитесь, сын мой… и впредь называйте меня просто «ваше преподобие».

Д'Эпернон вновь поклонился и покорно сел — так он сел бы по приглашению короля.

— Так вы в Париже, ваше… преподобие? — сказал он негромко с тревогой в голосе. — Как неосторожно! Или, быть может…

— Вы хотели сказать, сударь, — быть может, время пришло?

Д'Эпернон кивнул. Жеан ничего не понимал, но видел: хозяин побледнел и чем-то очень взволнован. Леонора с Аквавивой тоже это заметили. Они переглянулись между собой.

— Сударь, — сказал монах, — этот Равальяк, которого вы привезли из Ангулема и в котором были так уверены, очевидно, заколебался.

— Вы правы, ваше преподобие. С недавних пор он почему-то скрывается от меня — не знаю, почему. Боюсь, не передумал ли он.

Тут Жеан понял, наконец, о чем идет речь, и задрожал от негодования.

«Вот дьявол! — подумал он. — Хорош был бы у меня хозяин — не хуже Кончини! К счастью я, — усмехнулся он про себя, — знаю больше, чем ты, предатель, недостойный титула герцога! Я знаю, почему Равальяк от тебя скрывается. «

— Но мы же не можем ждать до бесконечности, пока этот сумасшедший наконец решится, — вставила слово Леонора.

— И я подумал то же, сударыня. Поскольку рыжий ангулемец, кажется, пошел на попятную, мне пришло в голову поговорить с одним очень смелым человеком, которого только что привел ко мне Кандаль. Я думаю, если поручить дело ему, все устроится.

— Ох! — чуть не вскрикнул Жеан и в ярости схватился за шпагу. — Уж не я ли тот смелый человек, которому велят убить короля? Так и хочется вонзить клинок в брюхо злодею в герцогской короне! Да, но тогда я не узнаю про все их происки… Потерплю, послушаю еще — дело стоит того.

— Граф де Кандаль очень молод, — заметил монах.

— Понимаю, ваше преподобие. Он только привел его, а зачем — даже не подозревает.

— Равальяк этот стал бесполезен… а значит, опасен, — перебила Леонора.

— И мы, — продолжил Аквавива, — пошлем его домой, в Ангулем, а вы, герцог, там губернатор. Вы поняли?

— Прекрасно понял, — ответил д'Эпернон с жестокой улыбкой. — Вернувшись в родной город, он перестанет быть опасным — это я обещаю.

Аквавива ласково кивнул. Леонора улыбнулась. Жеан подумал про себя:

«А я обещаю, что ноги бедняги Равальяка не будет в городе, где ты, подлец и предатель, являешься губернатором!»

— А что это за смелый человек, о котором вы говорили? -спросил Аквавива после недолгого молчания.

— Это страшный разбойник, недавно наделавший в Париже много шума. Зовут его Жеан Храбрый.

Жеан за портьерой теперь уже не удивился и не возмутился -он давно понял, что вот-вот услышит свое имя. Но глаза его метнули молнию, он закусил губу и тихонько прошептал:

— Ничего не скажешь, день прошел не зря!

— Жеан Храбрый? — невозмутимо переспросил Аквавива. -Но он, говорят, погиб под руинами Монмартрского эшафота.

— Так он жив? — невольно произнесла Леонора.

— Жив и здоров, — усмехнулся д'Эпернон. — Ни царапинки — так сказал мне Кандаль. Этих висельников словно сам дьявол бережет. Отважный капитан и с ним пятнадцать солдат и волонтеров погибли страшной смертью, а какой-то негодяй остается невредим, как по волшебству. Впрочем, нас это вполне устраивает.

Леонора вновь быстро переглянулась с Аквавивой. В ее глазах был немой вопрос. Монах понял его, медленно опустил веки и с неизменным бесстрастием, спокойно, невозмутимо и методично, не упуская ни одной детали, стал спрашивать дальше:

— Как же господин де Кандаль повстречал этого… человека?

— О, это презабавная история! — засмеялся д'Эпернон. — Вчера в Лувре при нас королю рассказали, что случилось на землях аббатисы Монмартрской. Дело вышло славное — судя по всему, этот Жеан воистину храбрец! Король, не удержавшись, так и сказал. Знал бы он, что мятежник жив, вероятно, воздержался бы от таких слов… Но тогда все думали, что его разнесло взрывом в клочья.

— Еще бы! — воскликнула Леонора. — Я просто не понимаю, как ему удалось спастись!

С этими словами она опять посмотрела на Аквавиву. «Какая разница? — безмолвно передернул плечами генерал иезуитов, но подумал: Тут что-то кроется. Надо будет посмотреть, что уцелело под обломками здания».

— Кандаль человек молодой, — продолжал д'Эпернон. — Восторг короля на него сильно подействовал — и он увлекся. Тогда я в шутку, сам не предполагая, что из этого может выйти, сочинил для него сказку о высокородном происхождении этого Жеана -есть, мол, одна темная таинственная история, но она известна лишь королю.

Леонора и Аквавива вновь обменялись взглядами, делясь своими впечатлениями. Жеан же вспомнил слова юного графа и еле сдержал вздох разочарования:

— А я-то поверил! Хорош, право, хорош! Увлекся, как глупец — не хуже сынка этого негодяя герцога; стал уже гадать, какой такой принц был моим отцом… Какой же я болван, какой простофиля!

Д'Эпернон, смеясь, продолжал, не подозревая, как недалек был от истины:

— Я просто шутил без всякой задней мысли, но Кандаль пришел в еще больший восторг — он у меня немного мечтатель. А сегодня утром он случайно встретил разбойника целым и невредимым — и уже не отпустил. Гордо приводит его ко мне и еще воображает, будто я тотчас произведу его в офицеры!

— А видели вы того молодого человека? — не шевельнув бровью, спросил Аквавива.

— Еще нет — я приму его сразу после вас.

— Так он здесь?

— Без сомнения. Кандаль его уверил, что я выхлопочу ему помилование и дам чин. Не повидав меня, он, конечно, не уйдет.

— Где же он?

— В передней, полагаю.

— Он не должен выйти от вас! — вскричала Леонора. Сдержаться она уже не могла…

— Вот как! — удивился д'Эпернон. — Почему?

Он посмотрел на монаха.

— Мадам права, — твердо сказал Аквавива. — Этот молодой человек не должен покидать ваш дворец.

Это было сказано коротко и ясно — как отрезано. Жеан содрогнулся от такого тона и пристально вгляделся в монаха:

— Провались все к дьяволу! Я прекрасно понимаю, почему меня хочет схватить госпожа Кончини, но этому-то, в сутане, что нужно? Клянусь, я его не знаю! Зачем ему моя смерть? А ведь этот злодей с постной рожей определенно собрался меня убить!

— Но, ваше преподобие, — возразил д'Эпернон, — не забудьте: я хочу поручить ему то, от чего отказался Равальяк!

— Я ничего не забываю, — сухо сказал монах. — Знайте: на ваши посулы этот молодой человек все равно не согласится. Он нам так же не нужен, как и Равальяк, но он гораздо опаснее. Итак, живым отсюда он выйти не должен!

— Какова гадина! — в гневе прошептал Жеан. — Но погодите, вы оба — и герцог-убийца, и чертов монах, я вам еще не сдался!

Герцог не поморщился и не возразил ни слова. Этот могущественный вельможа, не любивший, по словам синьоры Галигаи, монахов, беспрекословно, с леденящим кровь спокойствием, принимал все, что говорил скромный с виду человек в черном.

— Как вам угодно, — только и ответил д'Эпернон. — Я сию же секунду отдам приказ арестовать бандита.

Вне себя, Жеан наполовину вытащил шпагу из ножен и тихонько шепнул:

— Пошевелись только — тут же прикончу всех троих!

Герцог приподнялся с кресла…

— Погодите, сударь, — все так же невозмутимо сказал Аквавива.

— Ах, так? — пробормотал себе под нос Жеан и вложил шпагу в ножны. — Мы передумали? Что-то теперь будет…

— Вы справедливо заметили, — продолжал монах, — что этот бандит никуда не уйдет, ибо ждет от вас нового назначения. Арестуйте его, когда мы окончим разговор.

— Ваше преподобие! — вмешалась встревоженная Леонора. -Все же лучше покончить с этим делом тотчас. Ведь мы говорим о человеке, которому, кажется, чудесным образом благоприятствует судьба. Как знать — вдруг через минуту будет уже поздно?

— Нет, сударыня, — кротко сказал Аквавива. — Поверьте — он терпеливо дожидается обещанной аудиенции. А пока нам надо обсудить более важные дела.

Глава 54 СКОЛЬКО ПЛАТИТ ЗА УСЛУГИ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО КОРОЛЕВА

Леонора не посмела спорить, хотя явно не разделяла благодушия монаха. Будь ее воля, она бы арестовала Жеана прежде любых важных дел… Д'Эпернону было все равно — его судьба Жеана вовсе не касалась; он не без раздражения ожидал, к какому решению придут его гости. Жеан же пробормотал:

— Вот черт! До сих пор, оказывается, было только предисловие… Какие же важные дела собирается обсуждать эта тройка негодяев?

Спор был, разумеется, решен в пользу Аквавивы, и монах торжественно обратился к д'Эпернону:

— Герцог! Я говорю сейчас от имени Ее Величества королевы Франции и Наварры. Я спрашиваю вас: может ли она рассчитывать на вашу преданность… безграничную преданность?

— Ее Величеству известно, как я ей предан… и насколько.

Так холодно произнес д'Эпернон эти слова, так очевидна была за ними задняя мысль, что Жеан все понял.

— Преданность… — усмехнулся он про себя. — Черт побери! Кинете кость побольше, вот и будет вам преданность!

Аквавива, конечно же, был готов к торгу, но такого откровенного цинизма все же не ожидал. С еле приметной брезгливой гримасой, но по-прежнему ласковым голосом он начал перечислять:

— Герцогский титул вашему старшему сыну, полк среднему и кардинальскую шляпу младшему. Любые должности для всех троих по вашему усмотрению в управляемых вами провинциях на полный откуп. Это детям. Теперь вам самому: миллион в звонкой монете, сохранение всех ваших нынешних должностей и постов, а к ним — нормандское губернаторство, первое в королевстве. Наконец, решающий голос в тайном регентском совете, который вскоре будет создан. Вам это кажется достаточным?

«Более чем, как говорит Эскаргас! — подумал Жеан. — Кость очень даже приличная!»

Глаза д'Эпернона заблестели — сам он не посмел бы столько просить. С виду, однако, герцог сохранил хладнокровие и только сказал равнодушным голосом:

— По-моему, это приемлемо. Каких же услуг ожидает от меня Ее Величество?

— Прежде всего — потребовать от парламента утвердить регентство за королевой-матерью с отменой всех условий и ограничений, установленных нынешним королем.

— Но, насколько мне известно, это не в компетенции парламента…

— А мы создадим прецедент, — преспокойно возразил Аквавила.

— Тогда дело другое! Рота гвардейцев, рота швейцарцев, сотня моих дворян — и я берусь добиться от этих господ чего угодно. Я знаю, как с ними следует разговаривать, — засмеялся д'Эпернон, похлопывая по эфесу шпаги. — Когда придет время, королева сможет на меня положиться.

Ответ последовал не сразу. Леонора глядела на Аквавиву и радостно улыбалась. Наконец со зловещим спокойствием иезуит изрек:

— Время уже пришло, милостивый государь!

Д'Эпернон заметно побледнел, вздрогнул и еле сумел выговорить:

— Что с королем?..

— Король, — произнес Аквавива все с тем же ледяным спокойствием, — так же смертен, как и последний из его подданных.

Он еще немного помолчал и продолжал:

— Сейчас, сию минуту, король выезжает из Лувра в карете и едет в Сен-Жермен-де-Пре. Охраны с ним нет. Лошадей забыли напоить… а может быть, наоборот, чем-нибудь перепоили… не знаю точно.

Он вопросительно взглянул на Леонору Галигаи.

— Думаю, перепоили, — лукаво улыбнулась она.

— Да? Впрочем, сударыня, это… это происшествие подготовлено вами, причем, должен сказать, с редкостными умелостью и отвагой. Так расскажите же герцогу, что должно сейчас случиться.

— Все очень просто, — так же спокойно, как и монах, отвечала Леонора. — Лошади без приключений доедут до городских ворот. Там крепкое пойло ударит им в голову; они понесут. Карета непременно разобьется о стену или дерево, а может быть, свалится в реку — в этом месте как раз довольно крутой берег.

Жеан Храбрый выпрямился во весь рост, дрожа от гнева и возмущения.

— О злодеи! — шептали его губы.

В первый миг он хотел было ворваться в комнату со шпагой в руке и убить герцога и монаха. Но такой безумный поступок погубил бы Жеана, а короля все равно бы не спас. Цель же у юноши в ту минуту была одна — сорвать покушение! По счастью, его осенило:

— Король только-только выезжает из Лувра… До городских стен лошади не понесут… Есть еще время помешать этому подлому убийству! Вперед!

И, ни секунды более не размышляя, юноша вихрем помчался по лестнице. Память у Жеана была отличная; дорогу он на всякий случай запомнил — и очень кстати, а то бы наверняка заблудился в огромном дворце д'Эпернона. В таких положениях потерянное мгновение может стать роковым!

Что делать, он точно еще не знал. «Вперед!» — подумал он и кинулся вперед. Впрочем, Жеан не бежал, а шел пружинистым, твердым и скорым шагом — как всегда в критических обстоятельствах. Минуту спустя он был уже во дворе.

О телохранителях Кончини Жеан и не вспомнил; о том, что герцог в этот самый миг, быть может, отдает приказ арестовать его, тоже начисто позабыл. Все его мысли были о короле… о ее отце.

Роктай, Лонваль и Эйно, спешившись, держа лошадей в поводу, стояли немного в стороне от ворот рядом с хозяйской каретой и весело балагурили.

Жеан направлялся прямо к воротам; в непрестанной толчее никто не обращал на него внимания. Внезапно он заметил троих подручных Кончини. Мы сказали уже — четкого плана действий у него не было. Вид врагов с лошадьми подсказал ему мысль:

— Черт возьми! Кончини хочет убить короля? А лошади Кончини его спасут — вот и будет все по справедливости!

Жеан тотчас же повернул и направился туда, где стояли дворяне флорентийца. Те спокойно болтали, не замечая ничего вокруг. Жеан же на ходу опытным глазом оценивал их коней. Более других ему приглянулась лошадь Роктая — к ней-то он и подошел.

И вот — с пылающим взором, бледный — он явился людям Кончини. В первый миг те от ужаса онемели. Жеан улыбался, но вид его был ужасен. Он протянул руку к коню и ледяным голосом произнес:

— Я заберу его, он мне нужен.

Затем вырвал из рук остолбеневшего Роктая узду и сильнейшим толчком отбросил наемника на несколько шагов.

— Собака! Вор! Разбойник! — завопил Роктай, не в силах подняться с земли.

— Чертов бандит! Так он жив, чума его забери! — взревели в один голос Лонваль с Эйно и дружно бросились за Жеаном.

Тот как раз собирался вскочить в седло, но врагов из виду не потерял. Не успели те извлечь шпаги, как Жеан звонко и насмешливо прокричал:

— Некогда мне с вами рассчитываться! Нате, примите в задаток!

Не оборачиваясь, он в прыжке в седло лягнул одного из врагов ногой и тут же изо всех сил двинул другого наугад кулаком.

От удара сапогом в грудь Эйно осел на землю, выплевывая сгустки крови. Лонваль же упал навзничь; страшный удар кулака выбил ему половину зубов.

Роктай тем временем встал на ноги и разразился неудержимым потоком ругательств. Все произошло с неимоверной быстротой. Жеан уже сидел на коне и, не обращая внимания на Роктая (тот вопил во весь голос, но вслед побежать не решался), направлялся к воротам.

На парадном крыльце появились герцог д'Эпернон, Аквавива, Леонора Галигаи и юный граф де Кандаль. Жеан увидел их — он видел все вокруг себя — и язвительно усмехнулся.

— Остановить его! Запереть ворота! — громовым голосом прокричал герцог.

— Остановить его! Запереть! Держи бандита! — вторил ему Роктай.

И все вокруг заголосили, сами не зная, о чем речь:

— Держи! Остановить! Запереть ворота!

— Вот вам запереть! — по-мальчишески показал им кукиш Жеан. — Опоздали!

Он железной рукой поднял скакуна на дыбы, вонзил ему в бока шпоры и ураганом пронесся на улицу.

На крыльце Кандаль, не зная, куда скрыться от грозного взора отца, рвал волосы и твердил:

— Опоздали! Опоздали!

— Сообразили же вы, сударь мой, привести этого разбойника в наш дом! — накинулся на него бледный от ярости д'Эпернон.

— Но вы мне сказали, отец…

— Перестаньте, болван! — гневно прервал его герцог. — Ступайте к себе и без моего позволения никуда не выходите!

Кандаль без звука отдал по-военному честь, повернулся и устремился, взбешенный, в свои покои.

Аквавива с брезгливой усмешкой наблюдал за этой семейной сценой, а Леонора обращала сверкающий взор то на герцога, то на монаха. Она немного побледнела, но в голосе ее не было слышно никакой тревоги:

— Пойдемте отсюда, ваше преподобие. Есть дела поважнее, чем ругаться без толку.

Аквавива также ни на малую толику не утратил своего неизменного хладнокровия. Он низко поклонился Леоноре и сказал ласковым шепотом:

— Не тревожьтесь обо мне, дочь моя. Ступайте… и не теряйте ни минуты.

И Леонора повиновалась. Легким кивком распрощавшись с монахом и с герцогом, она решительно и твердо направилась к карете.

— Домой во весь опор! — приказала Леонора, даже не взглянув на своих дворян.

Аквавива обернулся к герцогу и склонился в низком поклоне, играя роль смиренного монаха, оказавшегося перед лицом влиятельного сановника. Но в это время с губ его еле слышно слетали некие слова — и голос иезуита был, вопреки кроткому и смиренному виду, необычайно суров:

— Герцог, вы в своем уме? Женщина должна вас учить отваге и хладнокровию? Немедленно на коня и догнать его во что бы то ни стало, иначе мы погибли!

— А, дьявол, ведь и правда! — хватил себя по лбу д'Эпернон и бросился во двор с криком: — По коням, господа, по коням! Отсюда бежал бандит Жеан Храбрый! Взять его живым или мертвым!

К герцогу со всех сторон толпой кинулись офицеры, солдаты и многочисленные дворяне — все они слышали про сражение у эшафота.

— Жеан Храбрый! Сам Жеан Храбрый был тут! — звучало отовсюду.

Но д'Эпернон потерял уже добрых пять минут.

Аквавива бесстрастно взирал с крыльца на всю эту суматоху. Лицо его выражало крайнюю степень брезгливости.

«С какими людьми приходится иметь дело! — думал он. -Удивительно еще, как д'Эпернон догадался назвать имя Жеана Храброго — теперь есть хотя бы благовидный предлог для погони. Но по глупости этого чванного вора — герцога — все наши планы чуть не рухнули… «

Вскоре из ворот галопом выехала кавалькада — д'Эпернон и с ним полсотни офицеров и наемников.

Но потеряно было еще пять минут…

Когда последний всадник из герцогской свиты покинул двор, Аквавива надвинул капюшон на глаза, спрятал руки в широких рукавах сутаны, низко склонил голову и засеменил по улице Бренез. Он хотел пройти заставу, избегая людных путей.

Не успел он шагнуть за ворота дворца, как навстречу ему попался монах Парфе Гулар. Он не остановился, не обернулся, не сказал ни слова. Но тотчас же, как только Аквавива перешел улицу Кок-Эрон, откуда ни возьмись со всех сторон явилось несколько монахов атлетического сложения. Одни следовали за Аквавивой по улице Платриер, другие — справа и слева по улицам Кок-Эрон и Марии Египетской, третьи — впереди по улицам Вьез-Огюстен и Пажвен. Итак, не привлекая внимания, на почтительном расстоянии его сопровождала добрая дюжина молодцов. Они без приключений довели Аквавиву до капуцинского монастыря.

Д'Эпернон было подумал, что Жеан побежал доносить на них в Лувр, и поскакал прямо по улице Гренель. Но на углу улиц Сент-Оноре и Кок кто-то сказал ему: тот, кого искали, помчался в сторону Круа-дю-Трауар. Когда охотятся на человека, рано или поздно всегда кто-нибудь да направит свору по следу…

Д'Эпернон тут же поскакал не по улице Кок, как собирался сначала, а по улице Сент-Оноре — но потеряно было еще две минуты.

У Круа-дю-Трауар — нежданная встреча: господин де Невви, начальник полиции, с отрядом из двух десятков всадников едет из Лувра. Д'Эпернону пришлось остановиться и побеседовать с Неви. Начальник полиции пребывал в гневе: опасный разбойник Жеан Храбрый жив и разгуливает на свободе! Услышав рассказ герцога, Неви немедленно решил присоединиться к нему, и они вновь велели расспрашивать встречных…

Леонора Галигаи, вернувшись домой, все рассказала мужу. Тот чуть не задохнулся от ярости… Но Кончини был человеком дела: не в пример д'Эпернону, он не стал тратить время на пустые упреки, а тут же взял с собой всех, кто был под рукой, — человек десять.

Покуда люди второпях седлали коней, супруги держали совет. Леонора в дороге все обдумала. С восхитительным при таких обстоятельствах хладнокровием она вкратце объяснила мужу:

— Король выехал из Лувра; Жеан Храбрый поскакал за ним. Одно из двух: либо он его догонит, либо нет. Если нет — мы правим королевством и по всем законам обвиняем его в цереубийстве. Его арестуют, судят, отрубают голову — и мы от него избавлены.

— А если догонит? — нетерпеливо спросил Кончини.

— Тогда его все равно будут судить, — уверенно произнесла Леонара. — Только договорись с д'Эперноном, чтобы вы с ним не сбились в показаниях. Мы найдем свидетелей, которые заявят, будто Жеан тайком пробирался в конюшню. Поверят достойным дворянам, а не какому-то там браво, и его участь будет решена.

— Правильно, черт побери! — с восторгом воскликнул Кончини. — Только не теряться — и мы выпутаемся, да еще убьем сразу двух зайцев! Ты великолепна!

Леонора страстно обняла разгорячившегося супруга и нежно прошептала:

— Не отступай, Кончинетто! Только будь похитрей — и ты всех нас спасешь!

— Так и будет, santa madonna! — воскликнул Кончини — и помчался за Жеаном.

Дом флорентийца находился недалеко от Трауарского перекрестка. Он поспел туда как раз в то время, когда д'Эпернон с Неви пытались узнать, куда же направился Жеан. Разумеется, Кончини присоединился к ним.

Тут же он отъехал с д'Эперноном в сторонку и поделился с ним планом Леоноры. Столковались они быстро — д'Эпернон тоже нашел идею превосходной.

Как рассказали свидетели, Жеан вихрем промчался по улице Арбр-Сек к Новому мосту. Преследователям все стало ясно. Они встали во главе колонны и галопом поскакали в указанном направлении.

Но от Жеана они отставали на четверть часа…

Кавалькада оказалась не так уж и велика — менее ста человек, — и парижанам не с чего было тревожиться, однако же им решили кое-что сообщить…

Вместе с Кончини была и четверка телохранителей: Эйно, Лонваль, Сен-Жюльен и Роктай. Сен-Жюльен не снял еще перевязку, Эйно и Лонваль не оправились от ушибов, но ради того, чтобы поймать разбойника Жеана Храброго они все же сели на коней. Кончини меж тем, по совету жены, действовал хитро. Он бросил несколько слов своим клевретам; те подхватили их. Кончини подмигнул и д'Эпернону. Герцог все понял и тоже взялся за дело.

Как огонь по бикфордову шнуру, побежал слух: кавалькада скачет в погоню за опасным преступником. Злодей собрался убить короля — а тот катит в карете один, без свиты и без охраны. Надо догнать мерзавца!

Называли и имя разбойника — Жеан Храбрый. Историю боя у эшафота, с измышлениями и добавлениями, знали все. О нем рассказывали такие ужасы, что у самых отъявленных смельчаков мурашки бежали по коже… Со всех сторон звучали крики гнева. Все поносили проклятого бандита; все благословляли отважных людей, поднявшихся на защиту доброго короля.

Зловещий слух бежал по городу, летел на крыльях молвы. Он мчался уже впереди всадников — и, разумеется, чем дальше он бежал, тем больше разрастался. Говорили уже не об одном злодее, но о целой банде, настоящей армии под командой Жеана Храброго: армия эта сначала убьет короля, а потом пронесется по городу, сея смерть и насилие…

Там, где проскакали Кончини, д'Эпернон и Неви со своими людьми, Париж стал неузнаваем: словно вернулись страшные времена Лиги… Лавки поспешно закрывались. Люди в панике метались по улицам, не зная, что предпринять. Одни горожане торопливо запирались на все засовы и цепочки. Другие второпях вооружались и отважно бежали вслед за конниками…

А тот, кто послужил причиной этого дикого страха, как раз подскакал к воротам Бюси. Королевской кареты все еще не было видно. За спиной Жеан услышал конский топот.

«Д'Эпернон гонится за мной! — подумал юноша. — Кончини, вероятно, тоже.»

Он оглянулся, но ничего не увидел.

На улице Бюси из услышанных обрывков разговоров Жеан узнал: лошади короля действительно вдруг закусили удила и помчались по предместью, вдоль аббатства Сен-Жермен-де-Пре прямо к реке. Они непременно упадут туда, если не сломают себе шею прежде…

Жеан поскакал по улице Голубятни (ныне Старой Голубятни), что проходила вдоль стены аббатства с востока на запад. Вновь он услыхал за собой конский топот и вновь посмотрел назад. Какой-то всадник во весь опор мчался за ним, догонял, приближался… Жеан продолжал торопить своего скакуна, хотя и не испугался — ведь всадник был один.

Но конь под преследователем был лучше; он настигал Жеана. Возле сада королевы Маргариты юноша почувствовал: всадник совсем близко. Жеан хотел обернуться и спросить, что ему нужно, но тут услышал за спиной голос:

— Эй! Куда вы, черт побери, так несетесь, мой юный друг?

— Господин де Пардальян! — радостно воскликнул Жеан…

Глава 55 ШЕВАЛЬЕ ДЕ ПАРДАЛЬЯН НАПРАВЛЯЕТСЯ В ЛУВР

Таким же образом Пардальян очутился в Сен-Жерменском предместье? Придется нам вернуться на несколько часов назад.

Жеан еще расхаживал по своей каморке и думал, как ему жить дальше, а Пардальян уже вышел из дома с такими мыслями:

— Надо повидать короля! Кто знает, что ему доложили о моем сыне… Но, черт возьми, у меня есть полное право восстановить истину!

И он отправился в Лувр. Однако решение далось ему трудно; шагал он медленно и уныло.

По улицам Тиршап, Бетизи и Фоссе-Сен-Жермен он вышел на улицу Пули рядом с дворцом Пти-Бурбон, где жил некогда коннетабль Шарль де Бурбон.

Теперь нам надо вкратце описать это место.

Пти-Бурбон стоял на набережной; к западу от него находился Лувр, к востоку — церковь Сен-Жермен-л'Осеруа. С северной же стороны между Пти-Бурбоном и Луврской часовней пролегал узенький переулок, выходивший на площадь перед парадным подъездом Лувра. Туда и должен был свернуть Пардальян.

Далее: между Пти-Бурбоном и церковью находилось несколько домов, стоявших полукругом между набережной и улицей Арбр-Сек. В самой середине полукруга, там, где через него проходила улица Фоссе-Сен-Жермен, к церковному крыльцу вела улочка Жан-Тизон. Пардальян только что миновал этот перекресток.

Чем дальше он шел, тем медленнее ступал — и наконец прошептал такие слова:

— Ведь подумают, будто я прошу заступничества! Дьявольщина! Я всегда свои дела устраивал сам — и неплохо! А что же теперь?

С этими мрачными мыслями он миновал переулок Пти-Бурбон и вышел на набережную. Оттуда, повернув налево, тоже можно было выйти к Лувру — но Пардальян, сам того не подозревая, искал повода оттянуть неприятное дело. Он повернул назад.

На углу переулка шевалье поглядел направо (идти или не идти?) — и вздрогнул. По переулку шла из дворца Леонора Галигаи; за ней, не привлекая к себе внимания, следовал в нескольких шагах Саэтта.

Ничего необычного в этой встрече не было: Леонора возвращается домой из Лувра, Саэтта при ней — тайным телохранителем. Что тут такого?

Но Пардальян, по-прежнему проклинавший все на свете, решил: с Саэттой встречаться не стоит. Он прикрыл лицо плащом, вновь перешел переулок и направился к улице Сент-Оноре.

На углу улицы Фоссе-Сен-Жермен он увидел: по улице Жан-Тизон шел монах. Пардальян тотчас же узнал брата Парфе Гулара.

И тут тоже не было ничего необычного — но Пардальян связал две встречи между собой. Его, как молния, пронзила мысль: это неспроста, наверняка Леонора Галигаи и монах Парфе Гулар заранее договорились тут встретиться…

Надо проверить! Он быстро огляделся, заметил стенную нишу и спрятался в нее…

Как Пардальян и думал, монах повернул навстречу Леоноре. Та шла, небрежно обмахиваясь платочком.

Между монахом и дамой оставалось несколько шагов. Тут платочек выпал из рук Леоноры. Она было наклонилась за ним, но Парфе Гулар подбежал, галантно поднял платочек и подал владелице. Леонора Галигаи в ответ улыбнулась и пошла дальше по улице Фоссе, монах же свернул в переулок Пти-Бурбон.

Происшествие, как видите, самое что ни на есть заурядное и неприметное. Но от острого взгляда Пардальяна не ускользнула ни одна подробность. Выйдя из укрытия, он шептал себе под нос с удовлетворением, но и с тревогой:

— Так и есть! Когда монах стоял наклонившись, госпожа Кончини что-то сказала ему: я видел, как она шевелила губами. Черт возьми, что же она могла ему говорить?

Задумавшись, он поглядывал вслед то Леоноре, то Гулару.

— Если мне суждено разгадать загадку — ключ к ней у монаха! — решил он наконец. — Он вообще какой-то подозрительный и давно меня занимает. Надо понаблюдать за ним, клянусь Пилатом!

И Пардальян пошел следом за монахом.

Парфе Гулар миновал Лувр, вернулся на улицу Сент-Оноре и направился к воротам. Он шел как обычно, не спеша и вразвалочку, но с виду не был сильно пьян — по крайней мере, вел себя тихо.

Пардальян, закутавшись в плащ, шагал за монахом, не сводя с него глаз. А тот шел, не оглядываясь, как человек с чистой совестью, не боящийся слежки.

Итак, до городской стены Парфе Гулар вел себя довольно тихо, но за воротами, в предместье Сент-Оноре его обуял внезапный приступ веселья — и он принялся распевать во все горло.

Неподалеку от стены, по левую руку, почти напротив капеллы Сен-Рок стояла плохонькая харчевня. Над дверьми висела ржавая вывеска с горделивой надписью: «Гостиничное заведение» «ТРИ ГОЛУБЯ». Перед харчевней брат Гулар остановился, задрал голову вверх и позвал оглушительным голосом:

— Эй, Жан-Франсуа! Жан-Франсуа! Вы дома?

Под самой крышей харчевни в окне показалось бледное исхудавшее лицо Равальяка. Воспаленные глаза его оглядели улицу; он узнал монаха и еле заметно улыбнулся. Угрюмо и вежливо, как всегда, он ответил:

— Добрый день, брат Парфе Гулар. Что вам угодно?

— Добрый день, брат Равальяк! У меня деньги завелись. Идите-ка сюда, я вас угощу.

— Нынче пятница, брат Гулар. Я сегодня пощусь и молюсь.

— А пошел ты к черту со своими постами! — заорал Парфе Гулар. — Всему свое время! Иди сюда, говорю, пока деньги есть!

— Не могу, брат мой, — твердо возразил Равальяк.

— А я тебя от поста разрешаю! И на сегодня, и впредь!

— Благодарю вас, брат Гулар, — мне не надобно разрешения.

— Иди сюда! — твердил настойчиво монах. — Иди, не то, клянусь бородой Создателя, я буду тут торчать и так шуметь, что ты не сможешь как следует молиться. А будешь молиться неправильно, Равальяк, — согрешишь смертно и попадешь в ад! Иди же!

Равальяк знал: пьяница монах упрям и угрозу свою, пожалуй, исполнит. Он в последний раз попытался отвертеться, объяснив ему, что не одет.

— Это ничего! — крикнул довольный монах. — Я сейчас схожу потешу отцов капуцинов своей песенкой и вернусь, а ты пока одевайся.

Он снова запел и, покачиваясь, пошел к капуцинскому монастырю.

Пардальян был уже там. Чтобы подслушивать монаха, не было никакой нужды останавливаться — его крик разносился по всему предместью. Шевалье подумал, не таится ли в этой «песенке для отцов капуцинов» какой-нибудь уловки, и спрятался в садике напротив мужского монастыря.

Перед дверьми монастыря Парфе Гулар остановился, широко расставил ноги и запел застольную песню. Потом рассмеялся — хороша, дескать, шутка! — подошел к воротам вплотную и закричал, словно его приглашали войти:

— Не пойду, не пойду! У вас горло промочить нечем, а у меня сегодня денег много. Так и передай остальной чертовой братии!

И отправился назад к Равальяку.

Пардальян вышел из садика мрачный. Он вновь поспешил за монахом, размышляя по пути:

— Песня, конечно, — сигнал, да и в словах есть какой-то скрытый смысл. Но какой? Что за дьявол! Непременно надо узнать!

Парфе Гулар вернулся к харчевне «Три голубя»; вышел оттуда и Равальяк.

— Пошли, брат Равальяк, — громогласно провозгласил монах. — Я тебя славным завтраком угощу!

— А может, поедим в «Трех голубях»? — кротко спросил Равальяк.

— Да ни за что! — с негодованием вскричал Парфе Гулар. — Здесь прескверно! Я тут рядом знаю одно местечко — такое уютное… а кормят — лучше не бывает.

И он потащил приятеля туда — в тот самый кабачок, где Равальяк две недели назад сидел с Жеаном.

Пардальян шел за ними по пятам. За экю, подаренный служанке, его впустили в отдельную комнатку с окошком в залу. Оттуда он мог видеть и слышать Равальяка с монахом.

— Ну, брат Равальяк, — проревел Парфе Гулар, заказав завтрак, — будешь меня благодарить за такую трапезу!

— А почему вы меня называете «брат»? — кротко возразил Равальяк. — Вы же знаете: отец Мари-Мадлен сначала хотел было взять меня в монастырь послушником, но потом, как и многие, осудил мои видения и прогнал.

— Ах, да! А я все забываю…

Завтрак монах заказал роскошный; деньги у него действительно были, он не скупился. Вин множество самых лучших; из блюд — все больше мясо: и простое жаркое, и тушеное под coyсом. Равальяк заявил, что в пятницу вкушать мясо — смертельный грех. Гулар от такой нелепой отговорки пришел в ярость:

— Я же тебе дал разрешение! Я имею такое право, провались вы все! А ты не имеешь права меня ослушаться. В другой день постись сколько хочешь — хоть вообще не жри.

Равальяку пришлось уступить, чтобы не спорить до бесконечности. Впрочем, совесть его была спокойна: он свято верил, что монах и впрямь имеет какие-то особые права.

Во время еды собеседники говорили о чем-то совсем неинтересном. Другой на месте Пардальяна разочаровался бы и бросил подслушивать. Но Пардальян думал так (и был прав):

— Вон как монах ему подливает — ждет, пока тот разомлеет от вина, а там и раскроет свои карты.

Скоро Равальяка и вправду было не узнать: на щеках его загорелся румянец, тусклые глаза оживились. Он смеялся и шутил напропалую. «А ведь он совсем не глуп», — заметил про себя Пардальян.

Выпил Равальяк не так уж много, но поскольку привык к совершенной трезвости, ему и такая малость сильно ударила в голову. Он весь преобразился — словно после долгого кошмара в нем пробудилась жажда жизни. С восторгом и любовью глядел он на цветы и зелень кругом…

— Что? — добродушно сказал ему Парфе Гулар. — Видишь, как переменяются все мысли после доброго завтрака под старое вино?

— Вижу, — признался Равальяк. — Я словно другим человеком стал.

— А ответь-ка мне, — вдруг переменил разговор монах, — что тебе сказал на исповеди отец иезуит д'Обиньи?

Вопрос был, мягко говоря, нескромный. Равальяк помрачнел и огорченно пробурчал:

— Он сказал, что видения мои ложные и надо обо всем этом позабыть. Дал совет хорошо наесться, напиться и вернуться домой в Ангулем. А еще вернул мне су, которое брал в долг.

— Верно сказал! — ответил Парфе Гулар. — Хороший человек этот отец д'Обиньи!

Он задрал сутану, вытащил оттуда кошелек и высыпал его содержимое на стол. В кошельке было десятка два экю — немалая сумма для бедного монаха. Гулар подвинул ошеломленному Равальяку десять монет и без предисловий сказал:

— На одно су до Ангулема не доедешь. На вот десять экю. Дарю!

— Что это? — не верил своим глазам Равальяк.

— Как это что? Вот чудак! Деньги на дорогу, говорю тебе!

— Ты слушай, слушай отца д'Обиньи — он тебе дело сказал, Равальяк. Выкинь-ка ты из головы все это бесовское наваждение!

И он продолжал с глубочайшим сочувствием, тронувшим Равальяка:

— Поезжай, Жан-Франсуа! Право, поезжай! Совесть успокоишь, счастье найдешь… Будут там у тебя жена, дети, дом свой — заживешь, как все люди.

Приятели заспорили. Равальяк упирался; он никак не желал признаться, что его удерживает в Париже. Парфе Гулар расточал красноречие. Наконец пара стаканов доброго вина все-таки убедила Равальяка.

Он принял от монаха десять экю и пообещал завтра же отправиться в Ангулем. Парфе Гулар, добившись своего, немедленно встал, расплатился по счету, довел приятеля до его «гостиничного заведения» и на прощание расцеловал…

Было около половины одиннадцатого. Как раз в этот час Жеан Храбрый выходил из каморки на улице Арбр-Сек.

Пардальян с мрачным лицом продолжал следовать за монахом.

«Странное дело! — размышлял он. — Я бы присягу дал, что он подбивал несчастного юношу убить короля — а теперь вдруг посылает его домой! Неужто я ошибся?»

Он и так и этак думал, в чем тут дело, и наконец сообразил:

— Быть может, Равальяк им больше не нужен? Стало быть, у них в руках есть другое орудие? Кто-то другой, кто надежнее, решительнее, кто готов на дело… а не то уже и совершает его? Как бы разузнать? Вот дьявол!

Парфе Гулар медленно, словно ожидая кого-то, вернулся к воротам города. Он больше не пел — напротив, старался держаться неприметно.

Когда он подходил к воротам, из города выехала карета без свиты. Парфе Гулар посмотрел ей вслед. Карета проехала вдоль известной нам площадки для игры в шары и остановилась за холмом, прямо под двумя мельницами на вершине.

Парфе Гулар опять вернулся к «Трем голубям». Как мы говорили, почти прямо напротив харчевни стояла часовня Сен-Рок.

В те времена, о которых мы ведем свой рассказ, капелла находилась на обширной четырехугольной насыпи. Со стороны предместья и городской стены края насыпи были полностью застроены. На стороне же, обращенной к холму Сен-Рок, дома стояли только до середины, ближе к городу. Дальше по этой стороне и по всей той, что выходила на улицу Гайон, насыпь была и вовсе не застроена. Там ее подпирала довольно высокая стена без парапета, так что подучалось нечто вроде террасы. С нее были, видны все окрестности до самого капуцинского монастыря и даже дальше, ибо на западе простиралось открытое поле.

На террасе было кладбище; путь в часовню проходил через него. Снизу, с улицы Гайон, на террасу вела лестница.

Парфе Гулар поднялся по этой лестнице и зашагал к часовне. Пардальян по-прежнему не отставал от него.

Монах обошел капеллу кругом, желая убедиться, что поблизости никого нет. Так, по крайней мере, понял Пардальян, упорно державшийся за спиной у брата Гулара.

Осмотрев все снаружи, Парфе Гулар зашел в часовню и проверил там все еще дотошнее — даже в исповедальни заглянул.

«Скоро, кажется, мое терпение вознаградится!» — весело подумал шевалье.

Убедившись, что ни в капелле, ни на насыпи никого нет, Парфе Гулар встал наверху лестницы. Теперь никто не мог забраться на насыпь, миновав его.

Увы! Нежелательный свидетель уже проник в капеллу! На плечах противника, говоря военным языком, Пардальян вошел в столь тщательно охраняемое помещение…

В тот самый миг, когда Парфе Гулар начал осмотр, ворота капуцинского монастыря открылись, словно все тут было заранее расписано по минутам. Из монастыря вышел Аквавива. За ним стали появляться друг за другом попарно тайные его телохранители — двенадцать дюжих монахов.

Подойдя к лестнице, Парфе Гулар увидел: Аквавива уже в двух шагах от улицы Гайон. Монах повернулся и с каменным лицом быстро направился обратно в часовню. Несколько секунд спустя туда вошел и Аквавива.

Пардальян спрятался в темном углу. Он увидел, как величаво держится вошедший. Глаза шевалье сверкнули во мраке.

«Ну вот! — подумал он. — Теперь я наверняка узнаю, что тут делается!»

Парфе Гулар ответил шепотом на немой вопрос:

— Никого нет.

— Все равно… — и Аквавива выразительно приложил к губам палец. Но как бы тихо они ни шептались, Пардальян услышал все от слова до слова:

— Лошадей напоили.

— Верно ли?

— Совершенно верно.

— Куда поехал?

— В Сен-Жермен-де-Пре.

— Что рыжий?

— Завтра уедет в Ангулем.

— Хорошо. А дама?

— Ждет вас в карете за холмом.

И более не слова. Аквавива тотчас вышел и направился к карете с опущенными занавесками. Там его ожидала Леонора Галигаи. Мы уже знаем, куда они направились и зачем.

Парфе Гулар немного подождал и тоже ушел. Как нам известно, он всегда следовал за хозяином.

А разъяренный Пардальян выскочил на улицу с громкими проклятьями:

— И это все?! Три битых часа я не отставал ни на шаг от этого гнусного монашка — и что же я узнал? Каких-то лошадей напоили, кто-то поехал в Сен-Жермен-де-Пре, какая-то дама ждет этого важного старика — должно быть, прелата… А мое-то какое дело? К дьяволу все! Совсем поглупел на старости лет! Пойду лучше посмотрю, где мальчик… где мой сын.

На улице Сент-Оноре он вновь повстречал карету. Теперь рядом с ней ехали три всадника — Пардальян тотчас узнал их.

— Ах, вот оно что! Так это госпожа Кончини поджидала того старика! Черт! Понимаю! Та встреча на Фоссе-Сен-Жермен! Что-то начало проясняться. А вдруг… Да нет! К черту, к черту!

Ругаясь про себя, он пошел вверх по улице Сент-Оноре; карета, запряженная четверкой, рысью катилась впереди него. Минутой раньше он бы застал на углу улицы Гренель Жеана с графом де Кандалем.

Пардальян же повернул к улице Арбр-Сек. Думал он только о сыне — вернее, убеждал себя, что это так.

— К дьяволу все! — твердил шевалье совершенно искренне. — Мне главное выяснить, не пошел ли он в карьер. Мне ведь надобно быть там, когда он откопает клад — свой клад… Пойдет или нет? Узнать бы точно, да поскорее!

Но ум Пардальяна работал против его воли, заставляя шевалье думать о другом, — как ни уговаривал он себя, что до другого ему нет никакого дела. И вот на Трауарском перекрестке он вдруг повернул назад:

— Нет-нет-нет! Тут что-то не так. Клянусь Пилатом и Вараввой! Надобно все выяснить!

Он принял решение — и его колебания сразу напрочь исчезли. Твердо и уверенно зашагал он к Лувру. Первый же встречный во дворце сказал, что король уехал тому назад с четверть часа.

— В Сен-Жермен-де-Пре? — вырвалось у Пардальяна.

— Да, сударь.

— Ах, черт возьми! — взревел шевалье. — Наконец я все понял! Теперь бы только успеть!

Он спросил, кто сегодня на карауле. Оказался знакомый — господин де Витри. «Отведите меня к нему!» И оборвав учтивые приветствия капитана, Пардальян с порога объявил:

— Господин де Витри! Как мне сказали, Его Величество выехал без свиты. Я должен как можно скорее догнать его. Дайте мне быстрого скакуна — каждая секунда дорога.

Витри, зная Пардальяна, понял: случилось нечто крайне важное. Без всяких расспросов, без всяких колебаний он ответил:

— Пойдемте, господин де Пардальян, — я вам дам лучшего своего коня.

Через несколько секунд Пардальян вскочил в седло и во весь опор помчался по набережным.

Вот так он очутился позади своего сына на улице Голубятни у стены сада королевы Маргариты, разведенной жены короля Генриха IV.

Глава 56 ШЕВАЛЬЕ И ЖЕАН РИСКУЮТ ЖИЗНЬЮ РАДИ КОРОЛЯ

Лошадь у Пардальяна была лучше, чем у Жеана. Несколько секунд — и он нагнал его.

— Так куда же вы скачете? — снова спросил он.

Жеан показал рукой вперед.

— Король! — только и сказал он.

В безумной своей тревоге и жажде спасти короля он не мог ничего объяснить. Но Пардальян сразу понял его — и юноша этому не удивился.

Они молча поскакали дальше. Наконец за аббатством, в конце улицы слева от них показалась королевская карета, запряженная четверней.

Четверня бешено неслась вскачь. Кучер, стоя на козлах, в отчаянии натягивал поводья. Сила его удесятерилась в предвидении неминуемой гибели, но все было тщетно: он не мог утихомирить разбушевавшихся лошадей.

Карета миновала капеллу Святых Отцов. Далее улица кончалась и начиналась дорога — слева от нее стояло с пяток домиков, а потом шло чистое поле с редкими деревьями. Посреди поля стояла виселица аббатства, а дальше текла Сена. Как правильно сказала сеньора Галигаи, текла она здесь под обрывом в несколько туазов.

Справа находился публичный сад королевы Маргариты (вместе с ее дворцом он занимал большую часть бывшего Пре-о-Клер). Над садом возвышалась небольшая горка с мельницей на вершине.

Лошади неслись вперед, и повернуть их было невозможно; они словно взбесились. Казалось, некая неодолимая сила тянула их прямо к реке — чтобы оказаться на берегу, они несколько раз поворачивали сами. Возможно, после данной им водки их попросту мучила жажда. Теперь они чуяли поблизости воду и неудержимо туда стремились.

Путь лежал под мельницей; дальше слева стояло несколько развесистых дубов, еще дальше — эшафот Сен-Жерменского аббатства. Если карета вот-вот разобьется, она неминуемо свалится в реку и все погибнут.

Пардальян с сыном погнали коней в сады королевы, мигом проскакали их — не задумываясь, как вы понимаете, над тем, что лошадиные копыта портят роскошные газоны. На скаку Пардальян с неизменной невозмутимостью объяснил сыну:

— Скачем прямо к виселице, наперерез карете, прыгаем на землю и ждем их, потом хватаем лошадей за морды. Моя левая, ваша правая.

— Понятно, сударь.

Поразительно: Жеан, не терпевший ничьих команд, счел вполне естественным, что Пардальян здесь старший…

Пардальян, как всегда в деле, был предельно собран. На скаку он посмотрел на сына и увидел: тот собран и решителен точно так же. Шевалье украдкой радостно улыбнулся…

Тем временем в карете заметили всадников. Два человека высунулись по пояс из окошек и отчаянно закричали:

— Сюда! Сюда! Помогите!

— Спасите короля!

Генрих IV был в карете не один, с ним ехали герцоги де Бельгар и де Лианкур — враги Кончини. Они-то и звали на помощь. Король молчал.

— Держитесь! Мы вас выручим! — в один голос закричали в ответ Пардальян с сыном.

Всадники все исполнили так, как и сказал Пардальян, — подскакали к эшафоту, спешились и смело встали на дороге, подобравшись, напрягшись, готовые к прыжкам. В двух словах Пардальян повторил, что следует делать.

Лошади с безумной скоростью мчались прямо на них. Кучер не совсем потерял голову — увидев, что два смельчака спешат на помощь, он, как мог, пытался облегчить их задачу: дергал вожжи, чтобы яростное сопротивление коней стало хоть чуть-чуть меньше.

Король тоже выглянул из кареты. Он был бледен, но присутствия духа не утратил. Заметив всадников, Генрих подумал только: «Погибнут бедняги понапрасну!»

В это время лошади поравнялись с двумя храбрецами. Пардальян с сыном прыгнули им наперерез одновременно: одной рукой каждый схватился за повод, другой крепко сжал взмыленную морду коня. Не повиснув на поводьях и не пытаясь сдержать лошадей, они просто побежали рядом с ними, железной рукой сжимая им челюсти.

Король Генрих — он сидел со стороны Жеана — видел, как лошадь яростно трясет головой, пытаясь избавиться от этих живых тисков, и громко ржет от боли.

Шагов сорок пришлось пробежать им так за лошадьми, обхватив их морды. Животные изнемогали от крепкой узды, яростно ржали и постепенно замедляли шаг.

— Теперь можно спрыгнуть, — сказал герцог де Бельгард. — Выходите же, государь, ради Бога выходите!

С этими словами он открыл дверцу.

— Храбрецы вот-вот выбьются из сил! — подтвердил герцог де Лианкур. — Выходите отсюда, государь!

Генрих IV без всяких споров выпрыгнул из кареты — не суетясь, ловко, не упав.

— Ну вот и все! — прошептал он.

Лианкур и Бельгард, бледные от ужаса, только того и ждали и поспешно последовали примеру короля…

Впрочем, они могли бы спокойно остаться в карете. Несколько секунд спустя взмыленные и трепещущие всем телом кони в изнеможении остановились.

Теперь Пардальяну и его сыну надо было таким же образом укротить заднюю пару — вставая на дыбы, лошади порывались перескочить через передних. Это уже оказалось секундным делом. Ярость опьянения прошла; лошади выбились из сил.

— Дайте им воды, — сказал Пардальян кучеру, — и все будет в порядке.

Прежде Генрих не мог узнать Жеана — он видел его со спины, — а Пардальяна и вовсе не заметил. Теперь же он узнал обоих. Король подошел к Пардальяну, протянул ему руку и сказал:

— Тысяча чертей, друг мой! Вот ведь ирония судьбы — как мы ни встретимся, вы всегда рискуете жизнью ради меня! Не знаю, как и благодарить вас.

Король еще не оправился от потрясений, но изо всех сил старался совладать с собой.

— Помилуйте! — преспокойно ответил Пардальян. — Право, не стоит благодарности.

— Что вы говорите! — воскликнул Генрих IV. — Вам же могло переломать все кости. Хотя бы засвидетельствовать мою признательность вы мне позволите? — прибавил он настойчиво и дружелюбно.

Жеана король словно не замечал — то ли сразу решил не говорить с ним, то ли хотел еще обдумать, как себя с ним вести. Он повернулся к юноше спиной.

Это вышло у него совершенно естественно, и Жеан подумал, что случайно, ибо не знал королевского нрава. Он стал терпеливо ждать, когда король соблаговолит обернуться. Впрочем, юноша сохранял полное спокойствие, ибо ему было все равно. Он сделал то, что сделал, — без всякого расчета, без всякой задней мысли. С риском для собственной жизни он спасал не государя, а отца Бертиль де Сожи. Вот он и спас его — а остальное неважно.

Но Пардальян знал короля очень хорошо — да и вообще, как он сам любил говорить, старого воробья на мякине не проведешь. Он понял — Генрих повернулся к Жеану спиной не случайно, а намеренно. Тогда в глазах Пардальяна блеснули лукавые искорки, словно он задумал какую-то шутку. С наивнейшим лицом, с любезнейшей улыбкой он взял Жеана за руку, поставил перед королем и воскликнул, как ни в чем не бывало:

— Ваше Величество! Пользуясь вашим расположением, прошу вас свидетельствовать свою признательность этому юноше. Он, несомненно, заслужил ее — без него Вашего Величества уже не было бы в живых.

Генрих недружелюбно посмотрел на Жеана и ничего не сказал. Жеан выдержал его взгляд хладнокровно, можно сказать — равнодушно.

Беарнец находился в затруднении. Как бы там ни было, Жеан Храбрый ему нравился, в глубине души он им даже восхищался. Но вот эта кровавая история у Монмартрского эшафота… Судя по докладам, наглеца нельзя оставить безнаказанным. Поэтому король был недоволен и смущен.

Пардальян словно не заметил монаршего недовольства. По-прежнему невозмутимо, но на сей раз вполне серьезно он продолжал:

— Если бы не он, меня бы здесь не было, и, следовательно, я бы не мог вас избавить от верной гибели… Вы сказали, государь, что мне могло переломать все кости. Верно — но мой старый скелет не такая уж большая жертва ради жизни Вашего Величества. А юноша этот еще находится на заре своих дней; он любит, любим — У него есть все причины желать прожить как можно дольше… Однако он, не колеблясь, выручил вас. Потому говорю еще раз: если королю благоугодно свидетельствовать свою признательность — то ему в первую очередь!

От Генриха Ждали, так сказать, окончательного приговора, и он поневоле подчинился… Обращаясь к Пардальяну, он сурово произнес:

— Я велел этому юноше, чтобы он исчез, и тогда бы о нем забыли. Но вчера и сегодня мне о нем много говорили — даже слишком много. Его считали мертвым — и хорошо, что так, иначе бы его по меньшей мере вздернули. Вы говорите, я обязан ему жизнью… что ж, я помилую его, и мы будем в расчете.

Он повернулся к Жеану, стоявшему с каменным лицом:

— Даем вам сорок восемь часов, чтобы покинуть наш город. До той поры вас не будут преследовать, но далее я ни за что не ручаюсь. Больше, молодой человек, ни о чем меня не просите.

Жеан поклонился с унаследованным от отца благородным достоинством и строго ответил:

— Я уже имел честь говорить Вашему Величеству, что не могу сейчас уехать из Парижа.

— Вот как? Очень жаль!

— Вашему Величеству вовсе не стоит сожалеть об этом.

— Что такое?!

От тона, которым разговаривал король, любой царедворец скончался бы на месте. Жеан же держался с уверенностью, которую, казалось, ничто не могло поколебать.

Пораженные безмолвные свидетели этого разговора — герцоги Бельгард и Лианкур — в ужасе смотрели на несчастного юношу. Как он не может понять: король гневается, гроза вот-вот разразится — и тогда он погиб!

Пардальян неподвижно стоял, смотрел на сына и глаза его радостно сверкали.

Король же, проговорив «Что такое?», отвернулся с видом полного равнодушия. Даже полному профану в этикете стало бы ясно: разговор окончен.

Однако у Жеана Храброго было свое на уме. Он с усмешкой поглядел на Пардальяна, что значило: я все понял, но не все еще сказал.

До Пардальяна дошел смысл его взгляда.

«Что он собрался делать? Черт! Надо быть начеку!» — не без тревоги подумал он.

Не сдвинувшись с места, Жеан многозначительно произнес:

— Ваше Величество и вправду думает, что лошади понесли случайно?

Генрих разом обернулся, словно услышал в траве шуршание ядовитой змеи. Все его величие вмиг пропало, и на смену ему явилась тревога, совершенно нескрываемая тревога. Дрожащим голосом король произнес:

— Что вы хотите сказать?

— Спросите этого человека, — все так же многозначительно кивнул Жеан на кучера. — Он теперь, кажется, понял, в чем дело.

Кучер давно уже слез с козел и осматривал лошадей, пытаясь разобраться, отчего же они взбесились. В тот самый миг он как раз принюхивался к острому характерному запаху, исходившему из конской пасти… Бледный, обескураженный, он повернулся к королю.

Генрих скорым шагом подошел к нему. Бельгард и Лианкур, забыв об этикете, последовали за королем. Пардальян с Жеаном остались стоять на месте. За спиной у короля Жеан вновь тайком улыбнулся отцу: он-де кое-что задумал…

— Ну что? — беспокойно спросил Генрих IV.

— Боже, Ваше Величество! — ответил кучер. — Некий преступник напоил лошадей водкой! Это не случайное происшествие — это подлое, умышленное покушение!

Генрих побледнел. Мы с вами знаем: страх покушений был кошмаром, отравлявшим ему жизнь. Безумными глазами он поглядел на своих спутников — Бельгард и Лианкур были еще бледнее.

— Ох, злодеи! — прошептал Генрих. — Убьют меня, ей-богу, убьют! Тыщу раз я говорил себе: живым из этого города мне не выбраться!

Он вновь повернулся к Пардальяну с Жеаном:

— И вы это знали?

Отец и сын кивнули. Король в гневе стиснул кулаки и выругался про себя. Жеан медленно и веско заговорил:

— Да, мы знали. Слава Богу, в этот раз мы успели вовремя. В этот раз… Не обманывайтесь, государь: то, что не удалось сегодня, завтра повторится каким-либо иным образом.

Он воздел руку к небу и продолжал тоном пророка:

— Смерть рыщет вокруг вас, тащит в пучину, хочет схватить вас своей костлявой рукой! Я вижу ее! Быть может, мне улыбнется удача, и я еще раз вовремя поспею отогнать ее. Итак, сегодня, а может быть и завтра Вашему Величеству не стоит жалеть, что я остался в городе, вопреки высочайшему повелению.

Эти слова и тон, каким они были сказаны, произвели на короля сильнейшее действие. Он невольно всем телом содрогнулся от ужаса.

Но в то же самое время Жеан исподтишка поглядывал на Пардальяна с тайным лукавством. Пардальян вновь все понял и подумал: «А ведь неглупо, ей-ей! Королю не хватило великодушия помиловать его — так мы напугаем его покушением и добьемся-таки своего! Парень защищает себя, и защищает смело, любыми способами… — Он усмехнулся: — Моя кровь, ничего не скажешь!»

В смятении король обратился к Пардальяну с красноречивейшим немым вопросом в глазах. Шевалье про себя засмеялся: «Погоди, я тебя сейчас утешу!»

С прекрасно известным Генриху непроницаемым видом он сказал:

— Молодой человек не преувеличивает… скорее даже недоговаривает.

— Дьявольщина! — похолодев, прошептал король.

— Разве господин де Сюлли не предостерег Ваше Величество относительно некоей церемонии?

— Как же! Я как раз хотел благодарить вас за это.

Все так же невозмутимо Пардальян возразил:

— И за это, Ваше Величество, благодарить надо не меня, а этого юношу. Если бы не он, мне бы не удалось предупредить господина де Сюлли о тайных планах злоумышленников.

Жеан насторожился: он понятия не имел, на что намекает шевалье. Пардальян между тем не лгал. И о планах Кончини, и о действиях Парфе Гулара он узнал потому, что разыскивал Жеана. По своей особенной логике Пардальян рассудил: не будь Жеана, он ничего бы не узнал. Значит, чья тут заслуга? Жеана! А раз так — честь по всей справедливости надлежит воздать юноше.

Генрих IV, как известно, верил каждому слову Пардальяна. Он утер рукой пот со лба, тяжело вздохнул и сказал:

— Так вы, молодой человек, знаете, кто те злодеи, что тайно преследуют меня? Так вы уже однажды спасли своего короля?

Пардальян поспешил ответить за сына:

— Ваше Величество ошибается: не однажды, а дважды. Совсем недавно он одним-единственным словом обезоружил человека, собиравшегося…

— Господин де Пардальян! — прервал его Жеан. — Прошу вас, не рассказывайте об этом королю!

— Нет, расскажите, тыща чертей! — возбужденно воскликнул Генрих. — Королю необходимо знать храбрецов, что так отважно и бескорыстно служат ему!

— Жеану Храброму, — продолжал Пардальян, сдерживая улыбку, — действительно много известно. Может быть, потому-то его и стараются очернить в глазах Вашего Величества. Так или иначе, он не хвастал — ему еще, возможно, придется сохранить жизнь королю. Что до меня, я уверен: отправив его в ссылку, Ваше Величество добровольно лишит себя преданного защитника. Вы сами заточите то оружие, которым вас лишат жизни.

Последние слова он произнес с необыкновенным пылом, а про себя подумал: «Ну-ка, попробуй, отвертись теперь!»

Генрих был в ужасе и в ярости.

«Три покушения! — думал он. — За один месяц! И никто не подозревал! И не будь этих двоих — мне конец! Что ж — слава Богу, теперь я предупрежден и найду защиту!»

Вслух он невольно сказал:

— Да, это дело другое!

Пардальян с сыном быстро переглянулись. Король действительно сильно перепугался и вел себя иначе — если прежде он разговаривал с Жеаном сурово и отчужденно, то теперь ласково, почти по-семейному.

— Итак, молодой человек, — добродушно произнес он, — вы хотите остаться в городе только затем, чтобы охранять нашу особу?

Жеан бесстрашно и честно ответил:

— Не только… но отчасти.

— Недурно, — прошептал Пардальян, с нетерпением ожидавший его ответа. И улыбнулся:

— И царедворец он будет такой же плохой, как отец!

Генриху ответ понравился. На душе у него сразу полегчало, и с громким смехом он произнес:

— Вот это откровенно! Признаюсь, молодой человек, вы мне по сердцу!

Лианкур с Бельгардом, видя, что дело для юноши приняло хороший оборот, любезно заулыбались ему, кстати вспомнив, что их он тоже спас. Прежде это им как-то в голову не приходило…

— Но скажите, — продолжал король с лукавой улыбкой, — откуда в вас такая перемена? Я ведь не забыл о самой первой нашей встрече. Тогда вы собирались любой ценой лишить меня жизни, а теперь так отважно ее защищаете.

— С тех пор, — без малейшего смущения отвечал Жеан, — я узнал нечто, чего не знал тогда.

— Вот как! И что же это?

Жеан почтительно склонился и сказал:

— Что она ваша дочь.

Глава 57 НЕУДАВШЕЕСЯ ПОКУШЕНИЕ

Смысл этих слов был Генриху совершенно ясен. Парой минут раньше такой ответ задел бы его и вызвал бы гневную отповедь. Но теперь он иначе относился к Жеану. Эти слова успокоили короля больше любых пылких заверений в преданности. Верность отцу Бертиль де Сожи, справедливо подумал он, будет гораздо сильнее верности государю. Что еще нужно человеку, который опасается за себя? Оба ответа Жеана были крайне рискованны, но оба раза ему удалось понравиться королю.

Однако Генрих IV, прежде чем ответить, долго еще стоял молча, глядя словно сквозь Жеана. Он думал о дочери.

«Почему я не сдержал слова? — размышлял он. — Почему не забочусь о ней? Да, ведь у меня было столько дел…»

В действительности его испугал и оттолкнул прием, который она ему оказала. Король Генрих чувствовал себя неловко перед этой удивительной девушкой. Она посмела судить его. Она не явила ни дочернего почтения, ни трепета перед королевским саном. Она, наконец, горделиво отринула почести, титулы, богатство, а главное — его отеческую привязанность. И он не смел более являться к ней.

Генрих думал, что теперь настала пора о ней вспомнить. Это был его долг — ведь ради нее у него появился защитник, одаренный чудесной силой и безумной отвагой.

Мысли его были чистосердечны, хотя от дела их отделяло еще немало. Отцовское чувство было в короле развито очень слабо. Притом он не мог открыто признать эту свою дочь, а ее несносный (по мнению короля) характер выводил его из себя.

Так что, скорее всего, вернувшись в Лувр, он про нее тут же забудет, как забыл и в прошлый раз. Генрих сам это чувствовал и заранее оправдывался перед собой:

— Да ведь ей только того и надо…

Тем временем со стороны аббатства послышался глухой топот копыт — он был все ближе, ближе… Никто не обратил на него внимания, и лишь Жеан Храбрый догадался, кто скачет.

В тот момент, когда король Генрих наконец-то собрался с мыслями, чтобы ответить, отряд во главе с Кончини, д'Эперноном и Неви с двух сторон обогнул часовню Святых Отцов и во весь опор помчался вдоль садов королевы. Генрих обернулся и увидел: множество всадников вихрем скачет мимо мельницы.

Он воспрял духом, довольная улыбка мелькнула на его хитроватой физиономии — и он забыл ответить Жеану.

Все, кто был там, также обернулись и принялись внимательно вглядываться в конный отряд.

Обернулся и Жеан, и Пардальян, не спускавший глаз с сына, заметил, что юноша вдруг встрепенулся и гнев и вызов загорелись в его глазах. Одним стремительным движением он подтянул перевязь и поправил шпагу, приготовившись к неминуемой схватке.

Все это Пардальян заметил моментально — и тут же все понял. Он перевел взгляд с Жеана на кавалькаду, потом — на короля, ничего не сказал (лишь усмехнулся недобро), тоже поправил шпагу и гордо выпрямился.

Меж тем д'Эпернон, Кончини и Неви заметили короля с его спутниками. Разом приподняв шляпы, они воскликнули что было мочи:

— Да здравствует король!

И позади всадников раздался, подобно эху, тот же клич. Это кричала толпа любопытных, устремившихся за кавалькадой; кричали жители предместья, ушей которых достиг молниеносно распространявшийся слух о готовившемся покушении… кричали те, кто сам не знал, почему надо кричать:

— Да здравствует король!

Генрих, повеселев, помахал всадникам рукой и крикнул:

— Спасибо, друзья!

Затем, так и сияя, он повернулся к своим спутникам:

— Тыща чертей! Да, есть негодяи, желающие нашей смерти, — но куда больше, благодарение Богу, добрых людей, спешащих явить свою преданность! Дьявольщина, до чего ж веселее становится от этого на душе!

Справа от короля в этот момент стояли Бельгард с Лианкуром, слева — Пардальян с Жеаном. Пардальян нарочно устроил так, чтобы Жеан оказался рядом с королем. Ему-то и были, соответственно, адресованы эти слова, а благосклонная улыбка говорила, что к Жеану они действительно относятся.

Юноша молча и со скептической усмешкой поклонился. Пардальян заметил и эту улыбку, и яростный взгляд, брошенный Жеаном на троицу во главе колонны.

Генрих же ничего не заметил. Он всматривался во всадников, но пока не мог их узнать: отряд был еще далеко, а зрение короля с каждым днем слабело. Он только поспешно приказал:

— Прошу вас, господа, не болтать об этом деле. Помните: это всего лишь несчастный случай.

И, не дожидаясь ответа, Беарнец пошел вперед — этот ртутный шарик не мог долго стоять на одном месте.

Вышло так, что Пардальян с Жеаном оказались позади короля и в нескольких шагах от двух герцогов. Те тоже с ненавистью смотрели на приближавшийся отряд — теперь лица всадников были ясно видны.

Дело в том, что Бельгард с Лианкуром, как мы уже говорили, люто враждовали с Кончини. Они прикидывали, не соучастник ли он неудачного покушения, — и, как мы знаем, догадки их были верны. Спрашивали они себя и о том, не по его ли милости им была оказана столь сомнительная честь — сопровождать короля в карете, обреченной на гибель. Возможно, что и тут они не ошибались.

Пардальян воспользовался тем, что на него никто не смотрит. Он заговорил с сыном так, как будто Жеан все это время объяснялся с ним не взглядами, а самыми недвусмысленными словами:

— Итак, среди этих добрых людей, спешащих проявить свою преданность, — еле слышно прошептал он, повторяя последнее замечание короля, — едет убийца.

Жеан не удивился, что шевалье все понял и во всем разобрался. Пардальян уже ничем не удивлял его… Он кивнул на отряд и так же тихо ответил:

— И не один… А еще кое-кто предпочел остаться дома, иные же схоронились в монастыре.

Пардальян сказал себе: сын его знает все — даже больше, чем он сам.

— Неужели? — возразил он. — И начальник полиции?

— Этот — нет… а впрочем, не поручусь.

— Вот черт! — прошептал Пардальян и с состраданием поглядел на короля.

В нескольких шагах от Генриха IV три передовых всадника спешились и приблизились к нему. Д'Эпернон и Кончини выпустили вперед Неви. У них были на то веские причины.

В дороге они с адской хитростью обрабатывали начальника полиции. Впрочем, большого труда им это не стоило. Неви, естественно, был настроен против Жеана Храброго — он помнил стычку на улице Арбр-Сек, гибель своих людей, угрозу собственной жизни… он помнил все и не простил ничего. Неви искренне считал Жеана способным на любое преступление. Ловкие и коварные наветы своих спутников он ловил на лету — и немедля принимал их за чистую монету.

Когда же настало время действовать, Кончини с д'Эперноном предпочли уйти в тень, а начальника полиции выпустить вперед, чтобы в случае чего свалить на него всю ответственность. Смотря по тому, как все обернется, они или открыто поддержат его, или же ловко вывернутся — но в любом случае беды избегнут.

Неви один из всех добросовестно заблуждался и не подозревал, что таскает для предателей каштаны из огня.

— Что вас так встревожило, Неви? — спросил король.

— Ах, государь! — вскричал Неви (он и вправду был очень взволнован). — Случись с вами беда, мне впору было бы утопиться!

— Вот черт! Отчего же?

— Я опять опоздал прийти на помощь королю… Второй раз за несколько недель!

— Я не виню вас. Вам поручено надзирать за порядком в городе — это верно, но нельзя же предусмотреть все несчастные случаи. Какому еще государю служат так плохо, как мне! — проворчал он как бы себе под нос, но так, чтобы все слышали. — Держу пари, негодяи конюхи забыли напоить лошадей. Те, бедные, помирали от жажды, почуяли, что река неподалеку да чуть не скинули меня туда… Господин Легран! Последите, чтобы этих олухов наказали по заслугам.

— Будет исполнено, государь! — отозвался господин Легран, герцог де Бельгард, конюший и первый камергер короля.

Кончини с д'Эперноном переглянулись. Жеан Храбрый, оказывается, не донес на них — по лицу короля это сразу видно. А коли так — не лучше ли вообще замять дело? Бандит ведь никуда не денется. Кинжал меж лопаток — и все.

Но был еще Неви. Надо было предупредить его — тут же, при короле, при всех. Дело нелегкое! Д'Эпернон рискнул: он с королем держался запросто. Кончини скромно отошел в сторонку, застыв в церемониальной позе, д'Эпернон же подбежал к Генриху и воскликнул:

— Именно! Мы случайно узнали об этом — и, как видите, тут же поспешили на помощь королю. Как и Неви, мы просим прощения, что не поспели вовремя. Но мы рады видеть Ваше Величество живым и невредимым после этого рокового случая.

Генрих решил, что д'Эпернон все знает, но не хочет открыть истины перед многочисленной свитой. Он был рад, что его так хорошо поняли, и крайне милостиво сказал:

— Благодарю вас, герцог! Благодарю вас всех, друзья!

— Да здравствует король! — хором отозвались присутствующие.

Д'Эпернон сделал упор на слове «случай» и при том многозначительно посмотрел на Неви.

Но начальник полиции, как мы уже говорили, заблуждался добросовестно и не имел никаких причин менять устоявшееся убеждение — да он и не понял герцогского взгляда. Неви решил все-таки сказать свое слово.

— Это не случай, Ваше Величество, — категорически заявил Неви. — Это подлое, хладнокровно замысленное злодейское покушение.

Генрих нахмурился, недружелюбно посмотрел на начальника полиции и раздраженно ответил:

— Что такое, сударь? Да вы забываетесь!..

Пардальян с Жеаном остановили карету на большом Пре-о-Клер. Река катила мутные волны за спиной у короля и четверых его спутников, всего лишь в паре сотен туазов. Против них, лицом к Сене, стояли д'Эпернон, Неви и Кончини. За каждым из них — его люди, три отряда, выстроившихся широким полукругом. Самый маленький отряд — Кончини — был рядом с Бельгардом и Лианкуром, отряд д'Эпернона — самый большой — напротив короля; отряд же Неви находился рядом с Пардальяном и Жеаном Храбрым.

Не успел король ответить Неви — причем, судя по его тону, он не собирался терпеть никаких возражений, — как за спинами всадников раздался многоголосый крик:

— Да здравствует король! Слава нашему доброму государю! Ура!

Это жители предместья, наводнившие луг — на почтительном, впрочем, расстоянии от короля, — демонстрировали свои верноподданнические чувства…

Генрих благодарно помахал им рукой. И тут же, словно прозвучал какой-то тайный пароль, со всех сторон из толпы посыпались проклятья и угрозы:

— Убийца! Вон проклятый убийца! Смерть ему! Смерть! Утопить его! Повесить! Нет, колесовать! Выпотрошить живьем! Выдайте его на растерзание! Бросим его труп свиньям!

Пардальян краем глаза посмотрел на сына. Тот стоял слева от короля, всего лишь в нескольких шагах. Он не пошевелился, не дрогнул — он улыбался. Вид его был грозен. Пардальян прошептал себе в усы:

— Сейчас лев прыгнет — и тут ему в лапы не попадайся… Но, черт побери, почему эти мужланы кричат, что он убийца? Ведь это на него они указывают… Откуда взялось столь трогательное единодушие?

В одиночку Неви, быть может, отступил бы перед королевским гневом, но нежданная поддержка придала ему смелости.

— Ваше Величество! — настойчиво повторил он. — Прислушайтесь к гласу народа! Обуреваемый природным чувством справедливости, он требует покарать преступника! Народ понимает, что столь ужасное злодеяние не может остаться безнаказанным.

— Вот же тыща чертей! — выругался в ответ Генрих. — Я вам битый час толкую: несчастный случай, а вы все свое гнете — злодеяние, преступник! Сил никаких нет! Хорошо, если вам так уж хочется, найдите этого преступника и арестуйте.

— Преступник уже найден, Ваше Величество! — торжествующе возвестил Неви.

Он подал знак жандармам. В тот же миг они обступили Жеана, и сам начальник полиции направился к юноше. Тот молча, скрестив на груди руки, ожидал его.

Кончини с д'Эпернон ом беспокойно переглянулись и нагнули головы. Д'Эпернон про себя клял на чем свет стоит этого чурбана из полиции, который никак ничего не может взять в толк…

А тот подошел к Жеану, стоявшему подобно мраморной статуе, низко поклонился королю и произнес:

— Я повинуюсь воле короля.

После чего сделал еще шаг вперед, вытянул руку и сурово сказал:

— Вы арестованы!

Но тут же громко вскрикнул от боли и отступил.

Жеан, до сих пор равнодушно смотревший на начальника полиции, не стерпел, когда тот опустил руку ему на плечо. Тут он вдруг отстранился, изо всей силы стукнул Неви кулаком по запястью и звонко прокричал:

— Прочь руки!

Сперва при столь неслыханном неповиновении властям в присутствии короля все пришли в замешательство. Затем толпа пуще прежнего завопила, требуя смерти злодею, и жандармы поспешили на помощь начальнику.

Жеан обратился к ним:

— Назад! Назад, я сказал!

Он был великолепен — подобен дикому зверю, готовому наброситься на добычу… Лучники чуть попятились — но Жеан все еще оставался недоволен. Он сам стал наступать на них с грозным криком:

— На место, кому говорят!

Тут юноша взмахнул «обеими руками — и два жандарма покатились по траве. Он хотел было замахнуться опять, но вдруг передумал, увидев, что рядом с ним стоит некий вояка колоссального роста. Жеан мгновенно сгреб великана в охапку, крепко стиснул, поднял, как перышко, и, раскрутив на вытянутых руках, вопросил:

— Ну, кого угостить такой дубинкой?

Жандармы торопливо разбежались…

Однако Неви опомнился, подскочил к Жеану со спины и закричал:

— Взять его живым или мертвым!

Но на пути у него встал Пардальян. Шевалье не произнес ни слова и улыбался весьма и весьма любезно. Он появился перед начальником полиции так неожиданно, что Неви сперва ничего не понял.

Он, как и всякий другой на его месте, проворно шагнул вправо. Пардальян, как бы случайно и с той же улыбкой — туда же. Неви ругнулся про себя, ступил влево — и опять почему-то наткнулся на Пардальяна.

На сей раз, впрочем, шевалье вдобавок наступил начальнику полиции на ногу.

— Что за черт, сударь! — взорвался тот. — Вы что, меня не пропускаете?

Улыбка исчезла с лица Пардальяна.

— Наконец-то догадались, сударь мой, — отвечал он ледяным голосом.

Неви схватился за Шпагу. Люди из свиты д'Эпернона встрепенулись. Толпа завопила еще яростней. Жеан по-прежнему держал колосса над головой; тот тщетно вырывался и пронзительным голосом звал на помощь. Жандармы, одолев страх, собрались вновь подступиться к Жеану. Еще секунда — и полиция, солдаты и народ все вместе ринулись бы на двух человек…

— Всем стоять! — повелительно возгласил Генрих IV.

И все тотчас остановились.

Пардальян опять насмешливо улыбнулся.

Жеан, когда жандармы отошли, осторожно поставил своего гиганта на землю и как ни в чем не бывало с легкой усмешкой сказал:

— Ступай, малыш, да смотри — держись от меня подальше. Сам видишь, что может выйти.

«Малыш» не заставил себя упрашивать и со всех ног кинулся наутек. Такой забавный ужас был написан на его лице, что король не мог удержаться от улыбки. Затем он посмотрел на Жеана и очередной раз восхитился им:

— Ну и силища, черт подери!

Дело, меж тем, требовало немедленного разъяснения. Начальник полиции должен был тотчас сказать, на чем основано его страшное обвинение.

Генрих повелительно махнул рукой — и все отступили, даже Бельгард с Лианкуром. С королем остались только Жеан, Пардальян и Неви. Генрих подошел к карете и подозвал их к себе.

— Сударь! — гневно обратился он к Неви. — Все мы знали, что я чуть было не погиб в результате покушения. Но к чему, скажите, кричать об этом вслух и при всех? Причем, заметьте, король ясно выразил свою волю, ибо намеренно произнес слова: несчастный случай. По-моему, милостивый государь, для начальника полиции вы слишком несообразительны!

— Но, Ваше Величество, — побледнев, пробормотал Неви, -поймите мое усердие…

— Чрезмерное усердие, сударь, ничуть не лучше небрежения! Запомните это!

Сокрушенный Неви. покорно склонился в низком поклоне, но при этом поглядел на Жеана Храброго с ненавистью. Стало ясно: отныне он ему непримиримый враг.

Немного успокоившись, король мрачно продолжал:

— Вы собирались арестовать этого молодого человека. В чем вы его обвиняете? Только без околичностей.

Генрих, сам того не замечая, явно выказывал расположение к Жеану — так, по крайней мере, показалось Неви. Как опытный царедворец, при других обстоятельствах он бы отделался какими-нибудь пустыми отговорками.

Однако начальник полиции стоял сейчас с Жеаном лицом к лицу, причем чистосердечно считал его опасным бандитом. Он не мог стерпеть перенесенного унижения и во что бы то ни стало хотел взять реванш. И вот твердым голосом и с гневом во взоре он объявил:

— Этот человек обвиняется в оскорблении величества и в умысле цареубийства! Он обвиняется в том, что посягнул на священную особу короля, подмешав в овес лошадям ядовитого зелья!

— Ложь! — прогремел Жеан.

— Молодой человек! — величаво произнес король. — В присутствии короля никому нельзя говорить без дозволения.

Жеан хотел было возразить — но красноречивый взгляд Пардальяна преуспел там, где был бессилен приказ короля: юноша ничего не сказал. Беарнец же, совершенно успокоившись, продолжал:

— Я здесь для того, чтобы воздать каждому по справедливости.

И вновь обернулся к начальнику полиции:

— Этот юноша только что, рискуя жизнью, схватил за узду взбесившихся лошадей и вместе с присутствующим здесь господином де Пардальяном укротил их. Стало быть, спасением жизни я обязан ему. Если бы, сударь, вы это знали, то не стали бы его обвинять. Вы также не знали, — продолжал он, потихоньку приходя в ярость, — что за полтора месяца меня еще дважды чуть не убили, и только благодаря тайному вмешательству этого юноши я оба раза избежал гибели. Вы также не знаете — а он знает, — что против меня зреет тайный заговор и что сегодняшнее покушение каким-то иным способом, но будет вскоре повторено… Право же, сударь, для начальника полиции вы не слишком-то осведомлены! Я уже начинаю подумывать, не поставить ли на ваше место этого юношу, раз он знает столько, сколько положено по долгу службы знать вам.

Пардальян с Жеаном переглянулись. Было понятно: король гневается не из-за обвинения Неви — да он о нем, собственно, и не думает. Просто хитрый Беарнец воспользовался этим случаем, чтобы выразить неудовольствие дурной охраной.

Погиб, решил Неви. Впереди — отставка, опала, ссылка в поместье, а то и Бастилия… Собравшись с духом, он все же решился отчаянно защищать себя.

— Ваше Величество! — сказал он. — Мне известно, что этот человек задержал лошадей Вашего Величества. Мне также известно, что это дьявольская уловка. Он знал, что уличен, и таким дерзким образом решил спасти себя. Что касается прошлых и будущих покушений, о которых известно ему, а не мне, начальнику полиции, у меня есть все основания полагать, что и они — его же рук дело.

Тут он вскинул голову и горделиво заявил:

— Арестуйте меня немедленно, государь! Если я виноват по службе — судите меня; я готов поплатиться головой. Но окажите мне милость — пусть вместе со мной судят и этого человека. Тогда все узнают, сколь обоснованны мои обвинения.

Генрих IV был отнюдь не так подозрителен, как позднее сын его, Людовик XIII, — напротив, он скорее грешил излишней доверчивостью. Но в тот миг им еще владел ужас — хорошо, впрочем, скрываемый — перед смертельной опасностью, от которой он только что избавился.

Достоинство и уверенность в себе, с которыми говорил начальник полиции, сильно подействовали на короля и спутали его мысли. Он подозрительно посмотрел на Жеана (тот стоял невозмутимо) и беспокойно подумал: «Тыща чертей! Такое честное лицо — или я совсем ничего не понимаю в людях!»

Вслух он этих слов не сказал — только подумал. Но Пардальян прочел их в горящем взоре короля, понял, что происходит в его душе, понял, что ловкий ход Неви сейчас погубит Жеана… И с хладнокровием, не изменявшим ему в критических обстоятельствах, шевалье ответил тайным мыслям короля Генриха:

— Вы правы, государь. Этого юношу выдают за убийцу, но он не убийца. Господин де Неви заблуждается — надеюсь, искренне. Я утверждаю это вслух, а Ваше Величество знает, что я никогда не лгу.

Генрих IV вперил лукавый взгляд в ясные глаза Пардальяна и тихо сказал:

— Друг мой, я знаю, что вы никогда не лжете… но ведь вы можете ошибиться.

— Тут я не ошибаюсь, — спокойно сказал Пардальян.

Король еще какое-то время смотрел на него, а затем вновь обернулся к начальнику полиции и вполне дружелюбно спросил: — Ну хорошо, Неви! Если вам все известно, скажите мне — почему он хочет меня убить?

Неви вздохнул с облегчением. Раз король с ним еще говорит — значит, не все пропало. А у него есть замечательная версия…

— Разве Ваше Величество позабыли, — сказал он, — при каких обстоятельствах вы впервые встретили этого человека у некоего дома на улице Арбр-Сек?

— Ну так и что?

— А то, государь, что этот человек безумно влюблен в особу… в ту даму, что живет в этом месте. Его ревность, обратившись в лютую ненависть, и вложила ему в руки оружие.

Генрих лукаво улыбнулся — ему все стало ясно. Что же это, скажите на милость, за резон? Только что Жеан говорил: он знает, что Бертиль де Сожи — дочь короля…

— Вы так думаете? — спросил Генрих IV начальника полиции.

— Да, — был ответ.

Генрих повернулся в другую сторону и улыбнулся Жеану. С тех пор, как Пардальян вступил в разговор, юноша беззаботно стоял, скрестив руки. Глядя, как он спокоен и беспечен, никто бы не подумал, что на кону его голова и что его всеми силами пытаются отправить на эшафот… Затем, переведя взор на Пардальяна, король так же безмолвно и лукаво посмотрел на него.

Пардальян улыбнулся в ответ, пожал плечами и сказал:

— Извольте видеть! Говорю вам, государь, — любые улики против нашего юноши стоят не больше. А правда, как я уже имел честь говорить Вашему Величеству, в том, что от него очень хотят избавиться.

Генрих бросил на Неви угрожающий взгляд. Тот все понял без слов… Но Пардальян, также заметивший взгляд короля, сказал шепотом ему на ухо:

— Я думаю, говорил он чистосердечно. Он сам не знает, кто его использует.

— Почему вы так думаете? — так же тихо ответил король.

— Да потому, что он так смело держится. Истинным виновникам, государь, сейчас незачем показывать себя.

Генрих задумался:

— Пожалуй, вы правы.

Он еще раз посмотрел с улыбкой на Пардальяна и на Жеана и вдруг, взяв шевалье под руку, повел его к карете — просто, по-свойски, как всегда держал себя с близкими людьми.

— Друг мой, мне кажется, нам надо поговорить наедине.

— Я тоже так думаю, государь.

— Тогда пройдемте в карету.

Если король произнес такие слова — значит, он велит всем остальным отойти от кареты. Кучер с Неви, все сразу поняв, поспешно удалились, Жеан же не сдвинулся с места. Пардальян обернулся к нему и ласково сказал:

— Подождите меня, дружок, пока мы поговорим с королем. Мы ненадолго.

Это было уж слишком по-свойски — другому Генрих IV, при всей своей простоте, такой дерзости не спустил бы. Но юноша был не просто прощен — Генрих сам, обернувшись к Жеану, помахал ему рукой: потерпите, дескать, немного… Жеан ответил почтительным поклоном. Пардальян опять довольно улыбнулся: с виду поклон был обращен королю, но глазами Жеан ясно показал — он кланяется шевалье.

Кончини и д'Эпернон вели беседу с Бельгардом и Лианкуром, не сводя меж тем глаз с короля. Слов они не слышали, но по движениями было ясно, о чем идет разговор. Им было не по себе: король явно благоволил к тому, кого они так опасались…

Глава 58 КТО ОН ТАКОЙ НА САМОМ ДЕЛЕ?

Генрих IV и Пардальян уселись в карете лицом к лицу.

— Друг мой, — начал король. — Вы знаете: я целиком и полностью доверяю вам. А значит, раз вы меня уверяете в добрых намерениях вашего Жеана Храброго, раз ручаетесь за него…

Он сделал паузу. Шевалье произнес:

— Ручаюсь, Ваше Величество!

— Раз так, я даю вам слово — юношу оставят в покое. Но скажите: вы и впрямь хорошо знаете его?

— Разумеется, Ваше Величество! Иначе я и не мог бы за него так ручаться.

— Вот что я хотел бы выяснить, — сказал король, глядя прямо в глаза Пардальяну. — Я хотел бы выяснить — и вы, полагаю, можете мне в этом помочь: кто же он такой на самом деле? Жеан Храбрый — это же не имя! А отзывы о нем самые неблагоприятные.

Пардальян тоже посмотрел королю в глаза и спокойно сказал:

— Он мой сын.

— Ну конечно! — радостно хлопнул себя по ляжкам Генрих. — Теперь я совсем спокоен. Так вы отыскали сына? — продолжал он с живым участием. — Ведь вы его искали с тех пор, как вернулись из Испании — лет двадцать, иными словами? Я рад за вас, друг мой! Быть может, мне удастся сделать для сына то, чего я не смог сделать для отца.

Пардальян поклонился, но губы его искривила скептическая усмешка.

— Однако, — говорил далее Генрих, — он, кажется, не знает, что вы его отец.

— Не знает, Ваше Величество, и еще какое-то время не узнает.

— Отчего же?

— Есть причины, Ваше Величество.

— Хорошо, хорошо — не стану мешаться в ваши семейные тайны. Так это ваш сын? И он, говорите вы, знает, кто замышляет мое убийство?

— Кое-кого знает, сир, — невозмутимо ответил Пардальян.

Лицо короля омрачилось; он протянул как бы в нерешительности:

— А если я вас… или вашего сына… попрошу назвать мне имена этих врагов?

Пардальян поднял голову и твердо ответил:

— Что касается меня — король может потребовать мою жизнь… я готов жертвовать ею и, кажется, доказал это…

— Но король не может требовать от вас доноса? — не без сожаления договорил Генрих IV.

— Это слова Вашего Величества, — кратко отвечал Пардальян.

— А ваш сын? — живо спросил король.

— Едва ли… Впрочем, Ваше Величество может попытаться.

Генрих увидел, с какой улыбкой произнес Пардальян эти слова, и ему все стало ясно.

— Сын весь в отца! — тяжко вздохнул он. — Что ж — на нет и суда нет!

Пардальян промолчал… Но не было сомнений: королю ничего не оставалось, как смириться.

Впрочем, у Генриха IV было еще кое-что на уме. У Пардальяна тоже. Пардальян отлично понимал затаенную мысль государя и спокойно ждал, пока король выложит все начистоту.

Король прервал молчание:

— Быть может, ваш сын захочет зачем-нибудь встретиться со мной… Все может быть с этими темными делами.

— Может быть, — рассеянно отвечал Пардальян.

— Тогда ему или вам достаточно будет назвать ваше имя — и я вас тотчас приму, в любое время дня и ночи. Вы поняли меня, Пардальян?

— Прекрасно понял, Ваше Величество. Вы рассуждаете так: чем с риском для жизни спешить выручать вас из всяких… неприятностей, лучше предупреждать о них заранее.

— Именно, — улыбнулся король. — Ну, а теперь, друг мой, положа руку на сердце, по секрету — что там натворил ваш сынок на землях аббатисы Монмартрской?

Пардальян не без труда сохранил серьезный и простодушный вид.

— Он отправился в аббатство вызволить некую девицу, в которую влюблен. Ее туда заманили обманным путем и держали насильно.

— Речь идет о Бертиль де Сожи? — спросил Генрих. Ему стало не по себе.

— Именно о ней, Ваше Величество.

— Значит, ее насильно заключили в Монмартрском аббатстве? Почему? Кто посмел?

— Кто — не знаю, — преспокойно отвечал Пардальян. — Почему? Да потому, что у этой девушки хранятся очень нужные кое-кому бумаги.

— Что же вы мне раньше не сказали? Вы думаете, я настолько забыл о своем ребенке, что не вызволю его из беды, не накажу виновных, кто бы они ни были?

— Ваше Величество сами сказали: сын весь в отца. Мой сын привык со всем справляться сам… и я с ним согласен. Причем, как известно Вашему Величеству, у него хватает силы защитить тех, кого он любит.

Король немного помолчал и тревожно спросил:

— А что это за опасные бумаги?

Пардальян понял, о чем тревожится король.

— Не беспокойтесь, сир, — это бумаги семейные. Государственных дел они не касаются даже отдаленно.

Король облегченно вздохнул и спросил:

— Но теперь, надеюсь, Бертиль ничто не грозит?

— Гм! По совести говоря, в полной безопасности она будет еще только через несколько недель… а то и месяцев. Но, — кивнул Пардальян на Жеана, бродившего по лугу близ кареты, — у нее есть защитник, причем такой, который не привык звать на помощь даже в исключительных обстоятельствах.

— Нет, нет! — вскричал Генрих. — Знайте, Пардальян: только потому она сейчас не занимает высокого положения при дворе, что сама отвергла его — я же со своей стороны настойчиво предлагал ей это. Если кто-то угрожает моей дочери, я должен знать об этом и я сам, не колеблясь, приду на помощь. Ведь это же моя кровь, в конце концов!

Пардальян кивнул головой — но усмешка вновь мелькнула у него на губах. Король еще немного помолчал.

— С делом вашего сына теперь все ясно, — сказал он. — Но скажите ему, чтобы он какое-то время не появлялся у Монмартрского аббатства. Чтобы не было каких-нибудь новых недоразумений… в прежнем роде.

Пардальян лукаво улыбнулся — вот он и дождался своего часа. Не отвечая на слова Генриха, он спокойно сказал:

— Ваше Величество соизволили принять участие в нас с сыном, но вы не спросили, кто его мать.

— Правда! — с любопытством ответил король. — И кто же?

— Принцесса Фауста, — сказал Пардальян, заглядывая королю в глаза.

Сначала Генрих не обратил внимания на это имя — вернее, не вспомнил о том, что имел в виду Пардальян: о сокровищах Фаусты, которые министр его, Сюлли, хотел беззастенчиво присовокупить к королевской казне. Нет — в короле-повесе заговорила только страсть к женскому полу.

Глаза его разгорелись; он так и присвистнул от восхищения:

— Черт возьми, надо же! Такая красавица… говорили мне: я, к несчастью, никогда ее не видел. Поздравляю, друг мой!

Не шевельнув бровью, Пардальян ответил:

— Да, Ваше Величество, красавица… и большое счастье для вас, что вы ее никогда не видели. Баснословно богатая, — добавил он как бы невзначай.

Генрих вздрогнул, голова у него пошла кругом. Теперь он вспомнил о кладе. А ведь история эта, черт побери, ему не делает чести — совсем не делает… Он поглядел на Пардальяна и на сына его не без тревоги.

Пардальян, словно не замечая внезапного смущения короля, продолжал:

— До того богата, что зарыла в окрестностях Парижа десять миллионов для сына и нисколько от этого не обеднела.

При этих словах шевалье все время смотрел Генриху прямо в глаза. Король думал — и думы его были невеселы. Пардальян, ясное дело, знает, что ищут в часовне Святого Мученика, и вот, напомнив, что никакой король не имеет прав на эти миллионы, он со всем почтением вынуждает его отступиться.

Трудно, ужасно трудно было на это решиться, когда до клада осталось рукой подать… но что делать? Пардальян с Жеаном тут в своем праве — с этим никоим образом не поспоришь. А хоть бы и можно было спорить — неужели после всех великих услуг, оказанных ему с величайшим бескорыстием, король унизится до того, чтобы вести с Ними тяжбу о наследстве? Да ни за что!

Партия проиграна, понял Генрих. Он был хороший игрок и умел проигрывать достойно. Пилюля, конечно, горькая, но надо ее проглотить, не особенно морщась. Король решился на это не без душевной борьбы, но надобно было все же попытаться избежать унижения.

Он смело взял на себя инициативу.

— Друг мой! — сказал он, изобразив веселье и величайшую развязность. — Вам известно, что я вас как раз собирался ограбить?

Быть может, он ждал, что Пардальян что-нибудь возразит, разыграет минутное удивление… для того он и выбрал слово «ограбить». Ничего подобного. Шевалье лишь подумал: «Ну вот, наконец-то!»

А вслух сказал так же весело:

— Да, известно. Господин де Сюлли раздобыл бумагу на итальянском языке с подробными пояснениями и ведет теперь раскопки под капеллой Святого Мученика.

— Откуда вы все знаете? — изумленно воскликнул король.

— Господин де Сюлли получил эту бумагу на моих глазах.

— Но он ничего не сказал «мне!

— Он и не мог сказать, потому что не знает, что я наблюдал его встречу с человеком, передавшим бумагу.

Пардальян говорил все это с невиннейшим видом… Генрих, не веря ушам своим, поглядел на него и прошептал не без тайного восхищения:

— Дьявол, не человек!

А вслух произнес:

— Что же, вы с самого первого дня знали, что Сюлли хочет завладеть состоянием вашего сына, — и молчали? Не вмешивались?

— Ни в коем случае, Ваше Величество.

— Скажите пожалуйста! А почему?

— Потому что, — с неподражаемым спокойствием отвечал Пардальян, — что миллионы зарыты совсем не там, где их ищут. Пояснения в той бумаге — фальшивые. Сами судите, сир: ведь ваши люди искали миллионы под часовней и были совершенно уверены, что найдут, а искать в другом месте никому и в голову не пришло. Вот я и был спокоен.

— Тыща чертей! — огорченно буркнул король. — В хорошенькое дельце втянул меня Сюлли! Сколько денег-то даром ухлопали!

— Утешьтесь, Ваше Величество, — улыбнулся Пардальян. — Лежи миллионы действительно в том самом месте — вам бы все равно ничего не досталось. Да вы ничего и не нашли бы.

— Что это значит?

— А то, что другие люди перебежали бы господину де Сюлли дорогу и утянули бы клад у него из-под носа.

— Проклятье! Какое нахальство!

— Мой сын, Ваше Величество, — учтиво объяснил Пардальян, — явился на свет в карцере дворца Сан-Анжело в Риме. И отпустили его оттуда лишь потому, что папа Сикст V знал про этот клад. Он подарил свободу младенцу и женщине, заменившей ему мать, но натравил на них всю монашескую братию Франции и Италии, чтобы через них выйти на след миллионов и забрать их себе.

— Вот оно что!

— С тех пор прошло двадцать лет, но церковники не расстались с надеждой получить вожделенные миллионы… Они бы опередили вас. Это одна из причин, по которым юношу стараются очернить в глазах Вашего Величества.

— Да-да, теперь понимаю, — мрачно прошептал король. — Монахи — племя ненасытное; всюду пролезут, на все готовы, лишь бы добиться своего…

Генрих дал волю своему тайному ужасу. С горькой усмешкой он прибавил:

— Они убьют меня, друг мой! Именно они — я уверен!

Он так побледнел и перепугался, что Пардальяну стало его жалко. Чтобы избавить короля от мрачных мыслей, он бодро ответил, хотя в глубине души вовсе не был так беззаботен:

— Ну что вы, они до вас еще не добрались! У вас есть преданные друзья; они тайно охраняют вас… тайно, потому что и злоумышленники действуют втайне. Я о другом, государь: вы понимаете теперь, почему сыну моему необходимо бывать на землях госпожи аббатисы и в самой деревне Монмартр. Он стережет свое добро -это его полное право.

— Конечно, черт возьми! — воскликнул Генрих (зловещие мысли оставили его). — Я бы на его месте поступал так же!

— Рад слышать это от Вашего Величества. А злосчастное дело у Монмартрского эшафота объясняется совсем просто… Да, я знаю — Вашему Величеству представили все в дурном свете. В действительности же, государь, там замышлялось самое обыкновенное убийство по самому подлому из поводов — с целью грабежа. Мой сын защищал жизнь и достояние по тому же праву, по какому прохожий ночью отбивается от вооруженных разбойников.

— Если так, то он был прав! — ответил Генрих, даже не подумав, что оскорбительные слова, употребленные Пардальяном, относились к войскам его министра, а, значит, отчасти, и к нему самому.

На самом-то деле Пардальян имел в виду только Кончини, король же решил, что речь идет о церковниках. Про солдат он даже не вспомнил — это были покорные и безответные машины.

— Я велю Сюлли прекратить поиски, — сказал король.

— Нет-нет, Ваше Величество! Очень прошу вас — мне нужно, чтобы они продолжались! Велите только ему с начальником полиции не трогать Жеана Храброго. Пока он не совершит ничего противного закону и справедливости, это должно само собой разуметься.

— Как вам будет угодно, — равнодушно, но твердо ответил Генрих IV. — Только объясните мне, Пардальян, раз вы все знаете: откуда ваш сын взял под эшафотом порох и как ему удалось спастись от страшного взрыва, погубившего столько жизней?

— Все очень просто, — с улыбкой сказал Пардальян. — Под эшафотом есть подземелье, о котором никто не знает. Там-то принцесса Фауста и зарыла пресловутые миллионы, которых все кругом домогаются.

— Надо же! — изумленно воскликнул Генрих. — Так вот почему ваш сын оказался там! Ну, а порох?

— Принцесса, — ответил Пардальян, — знала, что клад попытаются похитить, и заранее приняла все меры. Прежде всего — внесла залог аббатисе, чтобы все решили, что клад в аббатстве.

— А клад меж тем лежал посреди площади, где ходят все, кто угодно! — воскликнул Генрих, все более разгораясь любопытством. — Недурно придумано!

— Да-а… — с протяжным вздохом согласился Пардальян. — Воображения принцессе хватало — уж я-то знаю…

Он помолчал, глядя в пространство. Мысли шевалье витали в том времени, когда он вел ожесточенную борьбу с гением зла по имени Фауста.

— Продолжайте, друг мой, — взволнованно проговорил король, желая отвлечь его от черных дум.

Пардальян встрепенулся:

— В подземелье есть пещерка, в которой Фауста оставила целый арсенал с порохом и пулями, так что можно выдержать настоящую осаду. Позднее, в Севилье, она раскрыла мне секрет и рассказала, как незаметно проникнуть туда. Я там побывал и увидел: в пещере нет съестных припасов.

— Но это же неправильно! — воскликнул король. — При осаде мало иметь оружие для защиты — нужны еще средства для поддержания жизни!

— Совершенно верно, Ваше Величество. Продовольствие туда я приносил сам, а когда оно портилось, заменял… Кроме, конечно, вина: оно там состарилось и стало настоящим нектаром. Как видите, государь, мой сын получил возможность сражаться оружием принцессы Фаусты.

— И питаться отцовским провиантом, — засмеялся король. — Ну, теперь все понятно! Ваш сын взорвал эшафот, а сам спрятался в пещере. Правда, надо было еще поджечь порох и добежать до пещеры, пока не прогремел взрыв… Тыща чертей! Славный, однако, парень ваш сынишка! С ним надо держать ухо востро! -

Пардальян благодарно поклонился. Такой комплимент дорогого стоил.

Генрих, разумеется, заметил, что Пардальян добровольно открыл ему, где зарыты миллионы, и он был весьма признателен за такое доверие, хотя и словом об этом не обмолвился.

Аудиенция закончилась; Пардальян добился своего — нейтралитета короля. Он прекрасно понимал: милость Беарнца к его сыну зиждется на эгоизме и страхе. Ну и что же? Главное — он не будет мешать. Что касается Кончини, д'Эпернона, монахов, Леоноры Галигаи с Марией Медичи — то все они в глазах Пардальяна были мелкой сошкой. Уж с ними он как-нибудь справится.

Итак, он попросил дозволения выйти из кареты и подозвал сына к себе.

Генрих же, не выходя наружу, пригласил к себе всех сановников. Те поспешно подошли. За ними в отдалении сгрудилась толпа любопытных. Генрих высунулся из окошка и громко, так что было слышно даже в задних рядах затаившей дыхание публики, объявил:

— Вас ввели в заблуждение, Неви. Господин Жеан Храбрый -дворянин, честь и мужество которого достойны всеобщего уважения. Он спас мне жизнь, рискуя собственной.

Слова короля встретила гробовая тишина. Д'Эпернон, ни жив, ни мертв, проклинал в душе все на свете.

Кончини был вне себя; рот его кривила злая усмешка.

«Если бы не этот чертов разбойник, — думал он, — король бы уже погиб и я бы властвовал королевством. Нет, сын Пардальяна, ты от меня не уйдешь! Я тебя раздавлю, как мерзкую гадину!»

От ярости и отчаяния он позабыл всякую осторожность. Хотя итальянец отнюдь не принадлежал к числу друзей короля, он выступил вперед и громогласно произнес:

— Ваше Величество! Этот мужественный и честный дворянин был у меня на службе. Я мог бы вам о нем немало рассказать.

Генрих IV свысока, по-королевски, поглядел на него и сухо ответил:

— Не стоит, сударь, — я и так все знаю.

Но сын Пардальяна был из тех, кто всегда и немедленно поднимает брошенную перчатку. Он тоже выступил вперед и звонким голосом сказал:

— Нижайше прошу Ваше Величество: пусть господин Кончини говорит. Это мой враг, государь, — смертельный и лютый, его свидетельство будет драгоценно. Я обращаюсь также к другому моему врагу, герцогу д'Эпернону. Если будет нужно, я вызову также некоего монаха — третьего смертельного врага. Кончини, д'Эпернон, стоит ли посылать за этим достойным служителем церкви?

Весь он являл собой вызов. Королю показалось: в словах Жеана таится угроза. Что за угроза? Чего ожидать от этого дьявола во плоти, так похожего во всем на отца? Генрих подозрительно посмотрел на Кончини и герцога.

Кончини побледнел, задрожал и попятился назад, словно над ним уже навис топор палача… Д'Эпернон, напротив, выступил вперед.

— Вы с ума сошли? — еле слышным шепотом сказал он Кончини. — Осторожнее! Вы же погубите всех нас.

И поспешно объявил:

— Ваше Величество, я отдаю должное мужеству этого дворянина. Но объявляю при всех: он заблуждается, причисляя меня к своим врагам. Я никогда не забуду, что обязан ему жизнью моего сына Кандаля.

Пока герцог говорил, Кончини пришел в себя. Король ждал и его слов… К тому же флорентиец видел горящие глаза Жеана.

— Говори! — ясно читалось в этих глазах. — Только думай, что говоришь, — ведь я могу тебе и ответить.

Выбора у Кончини не было…

— Ваше Величество, — сказал он глухим от сдержанной ярости голосом. — Мы с этим господином действительно не любим друг друга, но я считаю своим долгом публично объявить, что признаю его честным человеком.

Жеан кивком показал, что удовлетворен. Глаза Пардальяна заблестели; он лукаво улыбнулся в седеющую бородку. Король хотел было спросить, о каком монахе говорил сейчас Жеан, но передумал: все равно, решил он, тот ничего не скажет. Генрих только громко произнес, обведя взглядом склонившихся в поклоне дворян:

— Господа! Объявляю вам, что господин Жеан — мой друг, а своих друзей, как вам известно, я в случае чего защищать умею. Не забывайте об этом.

Все головы склонились еще ниже, а затем вновь, как по команде, раздался дружный клич:

— Да здравствует король!

И толпа подхватила его, по обыкновению приняв все на веру. Минутой раньше она собиралась разорвать Жеана на клочки — теперь же готова была носить его на руках. И только потому, что король вслух назвал его своим другом…

Обернувшись к Жеану, Генрих IV милостиво произнес:

— Я велел господину де Пардальяну кое-что передать вам. Смотрите, не пропустите мимо ушей — это чрезвычайно важно.

— Ваше Величество, — с низким поклоном ответил Жеан, — повеления короля для меня закон.

— Да уж, — от души рассмеялся король, — если только они вам по сердцу… а так вы, кажется, не всегда обращаете на них внимание.

Жеан в ответ улыбнулся:

— Вашему Величеству, насколько я вижу, угодно было признать, что, ослушавшись ваших приказов, я, случалось, спасал вам жизнь.

Генрих в ответ только кивнул головой.

Бельгард и Лианкур вновь сели в карету. Кучер влез на козлы и взял поводья. Начальник полиции понял, что гроза прошла стороной, подошел к королю и спросил:

— Будем ли мы иметь честь сопровождать Ваше Величество?

— Не стоит, Неви, — отвечал король после секундного размышления. — Меня проводят до Лувра господа де Пардальян и Жеан.

Пардальян с сыном вскочили на коней и заняли места по сторонам кареты.

— До свиданья, господа! — крикнул король, когда успокоившиеся лошади тронулись.

И дворяне вместе с толпой ответили единодушным кличем:

— Да здравствует король!

Глава 59 КОНЧИНИ ВЫЖИДАЕТ

Королевская карета направилась к воротам Бюси. Кончини, д'Эпернон и Неви, расставшись, поехали каждый своей дорогой, — и каждый в ярости обдумывал, как отомстить молодому бретеру.

Кончини оставался на лугу последним. Он подозвал к себе четверку телохранителей и спросил как бы невзначай:

— А что у нас с похищением, Сен-Жюльен?

В ответе клеврета звучало смятение, но Кончини этого не заметил:

— Я надеюсь, монсеньор, управиться к завтрашнему дню, но я не уверен. Поспешишь — людей насмешишь.

Кончини молчал, что-то обдумывая. В душе его шла тяжкая борьба… Сен-Жюльен не знал, чего ожидать: флорентиец был щедр, но прихотлив и часто нетерпелив, особенно обуянный страстью.

Наконец Кончини принял решение — сразу видно, нелегкое. Лицо его передернулось, с губ сорвался тяжкий вздох. Мрачно и тревожно он ответил (к великой радости подручного Леоноры):

— Да, я согласен, — спешить не надо.

Опять что-то взвесил в уме и добавил:

— Сегодня пятница. Отложим до середины будущей недели, скажем, до среды.

Выговорил он это с трудом — флорентийцу было мучительно так долго ожидать Бертиль… Кончини впился черными глазами в своих приближенных и резко приказал:

— А до тех пор я категорически запрещаю вам показываться вблизи домика.

— Значит, нам и следить за ним не надо? — удивленно переспросил Сен-Жюльен.

— Еще чего! Конечно, следить, но издалека… и осторожно, чрезвычайно осторожно. Чтобы никто не подозревал об этом!

— Будет сделано. Ручаемся, что не найдется такого ловкача, который хоть что-нибудь заметит!

Кончини, кивнув головой, продолжал еще суровей и повелительнее:

— И вот еще что: на все это время я приказываю вам забыть о Жеане!

Сен-Жюльен, Лонваль, Роктай и Эйно от изумления потеряли дар речи. Сын Пардальяна был им теперь ненавистен не меньше, чем их хозяину, — у них появились к нему свои счеты. Внезапно все взорвались:

— Но почему, монсеньор? — закричал Сен-Жюльен. — Неужто вы отказались от мести? Да легче мне отказаться от места в раю!

— Прогоните меня, ваше сиятельство, если угодно, — воскликнул Эйно, — но при случае ничто не помешает мне воткнуть разбойнику кинжал в грудь!

— Покоя себе не найду, — подхватил Лонваль, — пока не выпушу ему кишки!

— Я бы отца родного зарезал, — закончил Роктай, — если бы он встал между нами!

Кончини был доволен.

— Спокойно, волчата, спокойно, — возразил он им с мрачной улыбкой. — Ни от чего я не отказался. Я просто отступаю для разбега перед прыжком — ясно вам?

Телохранители подошли к нему поближе. Глаза их пылали, зубы были оскалены.

— Объяснитесь, ваше сиятельство, — сказал кто-то из них.

Кончини, все еще бледный, немного подумал, а потом заговорил:

— Сейчас я на несколько дней оставлю мерзавца в покое — пусть думает, что я позволил ему спокойно бегать за своей красоткой. Один Бог знает, чего мне это стоит! — Кончини и вправду жестоко страдал. — Пусть потеряет бдительность, пусть решит, что я испугался королевской угрозы и отпустил его с миром. Тем временем вы мне поможете расставить силки. Он сам в них попадется. А силки эти, клянусь вам, будут такие прочные и крепкие, что никому не удастся вырваться из них!

Четыре головореза возликовали так же буйно и безудержно, как только что унывали:

— Я же говорил! — Вот оно, все черти из ада! — Какие же мы тупицы! — Он, считай, в наших руках!

— Слушайте меня, — поманил их рукой Кончини и жарким шепотом объяснил своим верным клевретам, что он придумал. С каждым словом хозяина лица их все больше светлели…

Скоро мы узнаем, что это был за план. Выслушав его, телохранители громкими восклицаниями выразили свой восторг, а затем все пятеро сели на коней и легкой рысцой поехали ко дворцу Кончини.

Пардальян с сыном тем временем добрались до Лувра и распрощались с королем. Тот был с ними весьма и весьма приветлив.

Первым человеком, кого встретил шевалье во дворце, оказался капитан де Витри. Он стоял у ворот — якобы случайно — и вслед за каретой прошел на парадный двор.

Пардальян, увидев его, усмехнулся. Когда король, дружески взяв под руку герцога де Бельгарда, отошел на несколько шагов, шевалье громко — так, чтобы Генрих слышал, — сказал:

— А, господин де Витри! Вот ваш конь. Право же, отличный скакун! Я совсем без труда нагнал короля. И как раз в это время его лошади понесли, но я успел их остановить — вот как счастливо получилось! Так что король и вам отчасти обязан жизнью.

Витри покосился на Генриха. Тот обернулся на ходу и, улыбнувшись, крикнул:

— Будьте покойны, Витри, я этого не забуду!

Не ожидая ответа, он скрылся во дворце.

Витри, подойдя к Пардальяну, с признательностью пожал ему руку:

— Право же, господин де Пардальян, я не видел еще такой любезности! Прошу считать меня вашим преданнейшим другом.

— Поверьте, сударь, — степенно отвечал Пардальян, — я весьма польщен предложением вашей дружбы. Я подумал, — тут в его голосе появилась неприметная нотка насмешки, — королю нужно узнать, что вы принимали участие в этой истории. Это будет справедливо.

— А я совсем и забыл! — беззаботно воскликнул Жеан Храбрый. — Ведь я тоже взял коня взаймы… правда, не спросив хозяина.

— Я и то удивился, как вы вдруг разбогатели, — засмеялся Пардальян.

Витри хорошо видел, что Жеан ехал рядом с королевской каретой — такой чести домогались первейшие сановники Франции. Ему было ясно, что юный незнакомец представлен Его Величеству. Но почему же он раньше не встречал его в Лувре? Капитан удивленно глядел то на Жеана, то на Пардальяна. Шевалье понял его взгляд и познакомил Витри с Жеаном.

— Как! — воскликнул Витри, не веря своим ушам. — Жеан Храбрый? Уж не герой ли это случайно того невероятного приключения на Монмартрском эшафоте?

— Он самый, — насмешливо улыбнулся Пардальян. — На молодого человека возвели кое-какую напраслину, но ему выпало счастье оказать Его Величеству немаловажные услуги. Тогда король изволил почтить его особенной милостью и благоволением, как вы заметили.

Еще бы не заметить, черт возьми! Разумеется, к юноше, отмеченному расположением короля, сразу расположился и Витри.

— Господин де Пардальян! — сказал он чрезвычайно любезно. — Поскольку вы нашли этого коня недурным, благоволите принять его от меня как скромный знак глубочайшего почтения и искренней привязанности к вам.

Пардальян хотел было отказаться, но заметил: сын его смотрит на коня с восторгом. Тогда он лукаво улыбнулся и без церемоний ответил:

— Право, милостивый государь, я не могу не принять столь чистосердечный дар. Но, — продолжал он с невиннейшим видом, — у меня уже есть лошадь, а держать вторую, да еще такую роскошную, будет не по средствам. Позвольте мне передать ее моему юному другу. У него нет коня, подобающего дворянину.

С той же лукавой улыбкой он обернулся к сыну. Тот замотал головой, но в глазах его сияла радость: ведь он становится владельцем такого великолепного животного!

Пардальян опять обратился к Витри. Тот в глубине души счел простоту манер Пардальяна несколько чрезмерной, но виду не подал и столь же любезно ответил:

— Это ваш конь, шевалье, — вы можете делать с ним все, что сочтете нужным,

— Но, сударь, — воскликнул Жеан, боясь показаться нескромным, — могу ли я принять столь богатый подарок?

— Что за дьявол! — рассердился Пардальян. — Или вы хотите оскорбить меня отказом?

Жеан нерешительно посмотрел на Витри. Капитан, скрепя сердце, сказал:

— Берите, милостивый государь. После господина де Пардальяна вам первому я счел бы за честь подарить своего коня.

Жеан поклонился, не скрывая более мальчишеской радости, и стал внимательно осматривать роскошного скакуна, добытого благодаря хитрости Пардальяна.

Тот, улучив момент, когда Жеан отошел немного в сторону, наклонился к Витри и шепнул на ухо:

— Знаете, сударь, что я вам скажу? Сообщите как-нибудь при случае королю, что подарили своего коня этому юноше. Вот увидите — хуже после этого ваши дела при дворе не пойдут.

— Какой вы, право, славный человек! — шепнул в ответ Витри — и больше не жалел, что конь перешел в руки Жеана.

Вдвоем они приблизились к Жеану. Тот все еще был вне себя от восторга.

— А что вы сделаете с тем, которого одолжили, не спросив хозяина?

— Я собирался его вернуть — но видите ли, сударь, я в затруднении. Это лошадь Кончини. — И он лукаво улыбнулся Пардальяну.

— Ах, так! — понимающе усмехнулся шевалье.

— Не хотелось бы, чтобы он решил, будто я присвоил его добро… но, признаюсь, мне нелегко было бы самому передать коня обратно.

— Так пошлите кого-нибудь, — подмигнул сыну Пардальян.

— Ни в коем случае! — негодующе воскликнул Жеан. — Он подумает, что я струсил.

— Значит, я пойду с вами, — опять улыбнулся Пардальян.

Преучтиво, со множеством заверений в преданности они распрощались с Витри. Капитан согласился послать человека по указанному Пардальяном адресу в гостиницу, чтобы тот отвел туда Зефира — коня, счастливым владельцем которого стал Жеан.

Затем, ведя в поводу коня Роктая, Жеан с Пардальяном направились во дворец Кончини и явились туда как раз в тот момент, когда флорентиец с четверкой телохранителей спешивались во дворе.

— Право слово, как раз вовремя! — усмехнулся юноша.

Пардальян остался в стороне, чтобы в случае чего вмешаться. Жеан же неспешно и беззаботно пошел к Кончини и его людям.

Те так и окаменели, увидев его, а когда он посмел приблизиться — побледнели от ярости. С глухими ругательствами и угрозами они уставились на Жеана, готовые в любую секунду выхватить шпаги. Особенно взбесился Роктай: он увидал свою лошадь и был уверен, что Жеан не собирается возвращать ее.

Кончини, грозно взглянув на приспешников, негромко приказал:

— Всем стоять на месте и молчать, черт побери!

Они повиновались и застыли как вкопанные. Только в глазах у них горела ненависть.

Жеан был удивлен, хотя виду и не подал — он ожидал, что его встретят со шпагой в руке и готов был сам обнажить ее. Встреча, конечно, была нелюбезной, даже явно враждебной — но дракой пока не пахло. Жеан, по понятным причинам, не слишком-то полагался на вежливость Кончини… Он насторожился пуще прежнего.

Подойдя вплотную к флорентийцу и его клевретам, юноша размашистым жестом (Пардальян узнал этот жест и улыбнулся) снял шляпу.

Кончини был гениальный актер. Вполне владея собой — только чуть побледнев, — он так же учтиво обнажил голову и с достоинством ожидал слов Жеана.

Телохранители, вслед за хозяином, тоже сняли шляпы и застыли, словно в строю. Жеан ничего не понимал, но звонкий голос его, когда он обратился к Роктаю, был совершенно спокоен:

— Вот ваша лошадь, сударь. Признаюсь, что позаимствовал ее несколько неучтиво, но всякий истинный дворянин должен принять мое оправдание: ведь речь шла о королевской службе.

Изящно и горделиво поклонившись, он накинул конский повод на руку Роктаю. Тот от изумления застыл, как статуя, — только грозный взгляд Кончини вернул ему дар речи. Роктай торопливо поклонился, попытался улыбнуться и ответил:

— Вы правы, сударь: королевская служба — наипервейший долг каждого честного дворянина.

Жеан кивнул, посмотрел Кончини с клевретами прямо в лицо и сказал — вежливо, с расстановкой, без всякого вызова:

— Надеюсь еще увидеться, господа!

Кончини, Роктай, Эйно, Лонваль и Сен-Жюльен учтиво отвесили поклоны в ответ. Жеан пошел назад — медленно, не оборачиваясь, подбоченившись, но все еще не веря, что дело обошлось поклонами, а не ударами шпаг.

За спиной его кипела ярость:

— Черт! Дьявол! Чума!

— В глаза смеется, прохвост!

— Так бы и задушил нахала!

— Сунься только еще — и я за себя не ручаюсь!

Кончини молчал. Сверкая взором, он смотрел вслед Жеану. Он был бледен; на лбу выступили крупные капли пота. Каких сил ему стало сдержаться… он еле вынес этот разговор.

Когда высокая фигура юноши скрылась из виду, Кончини прошипел:

— Потерпите, волчата! Скоро, честью клянусь, мы избавимся от этого фанфарона. Он нам за все заплатит! И мир еще не видал такой мести, какой я ему отомщу.

— Ах, монсеньор! Да нас ведь только эта мысль и удержала! А не то бы…

Глава 60 ЗА ОБЕДОМ У ТОЛСТУШКИ НИКОЛЬ

Пардальян быстро нагнал сына и весело сказал, словно ничего не случилось:

— Не заглянуть ли нам к почтенной Николь? Сдается мне, обеденный час давно уже пробил.

— С радостью, сударь, что же может быть лучше доброго обеда? Я умираю от голода!

И они рука об руку направились к улице Сен-Дени.

— Ну, сударь, — говорил Жеан, — вы и вообразить себе не можете, как меня встретили у Кончини! Опомниться не могу. Я думал, они на меня сразу набросятся с оружием — а они улыбались! Натянуто, конечно, улыбались — но никаких там шпаг, кинжалов… Неужели благосклонность короля заставила итальянца простить меня?

— На это не рассчитывайте, — строго отвечал Пардальян. — Наоборот — остерегайтесь пуще прежнего! Кончини что-то задумал — могу поклясться.

Жеан беззаботно пожал плечами и больше об этом не говорил: они уже пришли к трактиру. Их встретила радушная улыбка толстушки Николь. Пардальян заказал обед; трактирщица так и кинулась поторапливать всех слуг и служанок.

Когда накрывали на стол, лакей капитана де Витри привел нового коня Жеана — гордого красавца Зефира. Увидев его, Жеан позабыл и Кончини, и д'Эпернона, и короля, и то, что целые сутки не ел. Шумно радуясь, как ребенок, получивший давно желанную игрушку, он сам отвел коня в конюшню, поставил его в лучшее стойло перед полной кормушкой, убедился, что коню всего дали вдоволь, вновь осмотрел его с видом знатока и только потом заставил себя вернуться в зал.

Пардальян из любопытства ходил вместе с ним. Шевалье смотрел на юношу и слушал его с улыбкой, где смешались и сердечная привязанность, и снисходительная усмешка…

Вернувшись в трактирную залу, они удобно уселись перед столом, обильно уставленным аппетитными блюдами, и с жадностью принялись за еду. Жеан все думал о своем коне…

— Вот, сударь, — простодушно воскликнул он, — теперь я, наверное, разбогатею — и опять обязан этим вам! Все удачи в моей жизни начались с тех пор, как я повстречал вас!

— Правда? — насмешливо откликнулся Пардальян.

— Ну а как же! Ведь это вам Витри сперва подарил коня.

— Я не о коне, — возразил Пардальян с деланной серьезностью. — Я говорю: правда ли вы полагаете, что получили возможность разбогатеть?

Жеан опешил и немного помрачнел.

— Черт! Но ведь король сегодня был так добр ко мне — опять же благодаря вам… Думаю, теперь…

— После того, что вы сделали для него, — перебил Пардальян, — он непременно должен позаботиться о вас — ведь вы это хотите сказать?

— Ну да!

Пардальян, откинувшись на спинку стула, держал перед глазами и любовно разглядывал полный бокал шипучего вина. Потом он залпом выпил его, прищелкнул языком от удовольствия и вдруг сказал:

— Сколько, по-вашему, стоит ваш новый конь?

— Ну… у него и сбруя роскошная, так что самый жадный ростовщик не даст меньше, чем полтораста-двести пистолей.

— Да, — подтвердил Пардальян. — Двести пистолей — это, пожалуй, настоящая цена.

Он помолчал и посмотрел сыну прямо в глаза.

— Вот вы чуть не сломили себе голову, чтобы спасти короля, и тешите себя мыслью, что разбогатеете… А на деле цена вашего подвига — две тысячи ливров за коня со сбруей. Поймите это, молодой человек, и тогда вы не будете витать в облаках и убережетесь от лишних разочарований.

Жеан вдруг погрустнел.

— Черт! — с досадой сказал он. — Невесело это, сударь.

— Однако же я прав, — твердо отвечал Пардальян.

Над столом нависла напряженная тишина. Жеан уставился куда-то вдаль и задумался. Пардальян глядел на него не без жалости, но где-то глубоко в глазах шевалье плясали лукавые искорки. Он, судя по всему, подвергал сына какому-то тайному испытанию, чрезвычайно для него важному.

— Ну что ж! — заговорил он вновь. — Я сказал вам чистую правду. Думаю, это немного охладит ваш пыл. В другой раз, полагаю, вы еще трижды подумаете, прежде чем броситесь, рискуя жизнью, спасать короля?

Как ни старался Пардальян, он не смог скрыть тревоги. Но Жеан, по счастью, этого не заметил. Оторвавшись от своих размышлений, он медленно поднял голову и просто сказал:

— Нет, сударь, право же, нет! Не думайте — я не лгал королю, когда говорил, что он все еще в опасности. Так оно и есть, и я вышел на след тех, кто втайне готовит коварный удар. Если надо, я опять рискну своей жизнью ради него… невзирая на ваши слова.

— Почему? Потому что он король?

— Нет, сударь. Вот послушайте: я ненавижу Кончини. Я убью его без жалости, без всяких раздумий, встань он против меня со шпагой в руке. Но если я узнаю, что Кончини грозит то же, что сейчас королю, — я сделаю для него то же, что для короля… а потом убью в честном поединке.

— Вот черт! — прошептал Пардальян.

— Но, — продолжал Жеан, — признаю: для преданности королю у меня есть и особая причина.

— Какая же?

— То, что я ему сказал, сударь. Он ее отец.

— Ах, дьявол, правда! — отозвался Пардальян флегматично, как всегда в минуты волнения. — Об этом-то я и позабыл!

Он наполнил свой бокал, осушил его одним глотком, успокоился и равнодушно сказал:

— Ну, расскажите, как вы узнали, что король в опасности.

И Жеан немедленно принялся рассказывать, как юный граф де Кандаль отвел его во дворец д'Эпернона, как он подслушал важный разговор герцога с Леонорой Галигаи и таинственным сановным монахом по имени Клод Аквавива.

Жеан не упустил ни мельчайшей подробности; Пардальян слушал внимательно. То, что оставалось загадочным для его сына, открывалось шевалье во всей ослепительной ясности.

— Вы говорите, монаха, который был с госпожой Кончини, звали Клод Аквавива? Вы точно слышали именно это имя?

— Совершенно точно. Только не понимаю: почему какой-то монах, которого я в жизни не видел, хочет меня погубить.

Пардальян вдруг стал очень серьезен, огляделся вокруг и, перегнувшись через стол, одними губами прошептал:

— Знаете, кто такой Клод Аквавива?

— Право, нет, сударь.

— Это генерал ордена иезуитов.

— Да? Тех, кого обвиняют в заговоре против короля? Тех, кто вложил оружие в руки Жана Шастеля, Гиньяра, де Варада [37] и многих других?

— А теперь хотят вложить в руки Равальяка. Этих самых.

— Вот оно что! — задумчиво произнес Жеан. И продолжал простодушно: — Все равно не понимаю, сударь, зачем этому генералу понадобился нищий бродяга, вроде меня.

Пардальян поглядел на него молча. Он еще не мог — не хотел — сказать Жеану: «Потому что ты — владелец баснословного богатства, которое хотят прибрать к рукам монахи». Но предостеречь юношу было совершенно необходимо! Шевалье понимал: над ним нависла смертельная опасность, жизнь его под угрозой. Только как убедить в этом сына, не сказав ему всей правды? Ага, вот как! И Пардальян пожал плечами:

— Разве непонятно? Вы знаете планы этого монаха — следовательно ему нужно от вас избавиться!

Он думал, что, по легкомыслию юности, Жеан примет такое объяснение. Парой недель назад оно, быть может, и вправду сошлю бы. Но Пардальян не учел, что за шесть недель постоянного общения с сыном он невольно сам многое в нем изменил. В шестьдесят лет, как, впрочем, и в годы юности, он все еще не знал себе истинную цену. Он не знал, что с первой же встречи стал для юноши идеалом, которому тот решил неустанно подражать. С тех пор ни один его поступок, ни одно слово, ни один жест не ускользали от внимания Жеана — и даром для него не пропали.

И вот Жеан преспокойно ответил с наивным выражением на лице, невольно перенятым им у того единственного человека, которому он безоговорочно верил — у шевалье де Пардальяна:

— Погодите, сударь! Да ведь он не знал, что мне известны его планы! Знал бы он, что я подслушиваю, — не стал бы открыто говорить о моем убийстве… и вообще ничего бы не говорил. Тут что-то не так.

Логика простая и строгая! Пардальян закашлялся, чтобы скрыть смущение. Но этого человека не просто было сбить с толку.

— Какой же вы еще ребенок! — покачал он головой. — А планы Кончини? О них-то вы знали задолго до того разговора!

— О них — конечно, но при чем здесь…

— Супруги Кончини — пешки в руках монаха. Будьте уверены: едва узнав, как вы грозили Кончини, сидя тогда в карцере, они тотчас передали все ему.

— Вы думаете?

— Так оно и есть, — настойчиво утверждал Пардальян. — Пока вы не знали о генерале иезуитов, он полагался на самого Кончини… хотя при случае это не помешало бы ему действовать и самому.

— Может быть! — в раздумье сказал Жеан. — Пожалуй, вы правы, сударь.

— Еще бы не прав, черт возьми! — решительно ответил Пардальян. — Но нынче дело другое. Аквавива прячется в капуцинском монастыре, хотя у его ордена в Париже есть свои убежища. Теперь Аквавива раскрыт — значит, ему грозит опасность. Что он жил у капуцинов, я видел сам, но сейчас, бьюсь о заклад, его там нет: схоронился где-то еще. Однако как бы глубоко он ни схоронился, вы остаетесь для него угрозой и он любой ценой должен избавиться от вас. Теперь речь идет не о Кончини, а о нем самом и об интересах его ордена. Будьте начеку, дружок, не спите! Аквавива не оставит вас в покое, он не даст вам ни секунды передышки! Я за вашу жизнь и ломаного гроша не дам…

Про себя же он подумал: «Если только сам не возьмусь за это дело… а я возьмусь. Нельзя допустить, чтобы мальчика погубили.»

Жеан несколько удивился, но ничуть не встревожился.

— Вы, верно, шутите, — сказал он беззаботно. — Никогда не поверю, чтобы этот гнусный монах был так страшен.

— Что за дьявол! Я совсем не шучу — я никогда не бывал так серьезен. Послушайте, мальчик мой: вы меня знаете. Я без причин не паникую. Так вот, я вам говорю: под командой этого, как вы изволили выразиться, гнусного монаха, находятся тысячи и тысячи верных людей, рассеянных по всему миру! В городах, в деревнях, во дворцах, в хижинах, в монастырях, в самом Лувре! Он независимо и свободно говорит с папой и держит в трепете нашего короля. Кто вы для него? Пылинка, прах! И если вы не остережетесь, уничтожить вас ему будет куда проще, чем мне разбить этот бокал.

Пардальян с силой швырнул пустой бокал на пол.

— Провались все к дьяволу, сударь! — воскликнул Жеан полушутя-полувсерьез. — А ведь я, пожалуй, и впрямь испугаюсь!

— Я вас пугать не намерен, — сурово сказал Пардальян. — Просто поймите: у вас появился враг, против которого все Кончини, д'Эперноны и начальники полиции — ничто.

— Ну, это уж слишком, признайтесь, — усмехнулся Жеан.

Пардальян только пожал плечами:

— Господин де Неви будет стараться вас арестовать. Кончини с д'Эперноном натравят банды убийц. Так они делали всегда и ничего другого им не придумать. Немного внимания — и вы всегда их переиграете, отразите любой их удар, потому что удары их всегда одинаковы.

— А что нового придумает монах?

— Видите ли, у Аквавивы нет ненависти против вас — и оттого он много опасней. Вы никогда не узнаете, что он задумал. Это мучительная тайна, страшная пытка вечной неизвестностью. Это молниеносная смерть, притаившаяся под самым безобидным обличьем.

— Ай-яй-яй! Что же мне, бедному, делать?

— Смейтесь, молодой человек, смейтесь, я ругать вас не буду, даже напротив. Смейтесь! Только всегда смотрите под ноги: земля может разверзнуться у вас под ногами. Притом не забывайте всегда смотреть и вверх: на вас может свалиться кирпич. Оглядывайтесь назад, не проходите беспечно мимо темных закоулков: вас может наповал сразить пуля. Проверяйте хлеб, купленный у любого пекаря в городе, проверяйте каждую бутылку вина: их могли отравить. Входя в свой дом, убедитесь, не тлеет ли где огонь. Остерегайтесь, не провалится ли в вашей комнате пол, не рухнет ли потолок. Помните все это и следите за всем сразу… если, конечно, не хотите расстаться с жизнью.

— Ну нет, пошло оно все к дьяволу! Как раз теперь жизнь стала мне особенно дорога. Признаюсь, вы меня достаточно убедили. Обещаю теперь тщательно оберегать свою драгоценную шкуру.

Жеан говорил по-прежнему шутливо, но Пардальян понял: слова его достигли цели.

«Ну вот, — подумал он, — предупредить — это уже полдела. Теперь я уверен: он будет держать ухо востро. «

— А вы, сударь, — переменил разговор Жеан, — не расскажете, как узнали обо всем?

— Расскажу, конечно: вам это будет полезно.

И Пардальян в свою очередь рассказал, как докопался до истины, преследуя монаха Парфе Гулара. На Жеана его рассказ произвел большое впечатление.

— Как! — воскликнул он. — Гуляка, пьяница Парфе Гулар -тайный агент иезуитов? У меня было чувство, что он охаживает бедного Равальяка с какими-то дурными целями, но такого я и помыслить не мог.

— Парфе Гулар, — кивнул Пардальян, — несомненно, очень важная персона в этом страшном обществе. Что вам должно доказать: я не преувеличивал, когда говорил об опасностях, которые вам грозят.

— Да, сударь, вижу, вы правы… Спасибо, что предупредили, — сказал юноша и встал, собираясь уйти.

— Что вы теперь намерены делать? — как бы невзначай спросил Пардальян.

— Зайду к Гренгаю убедиться, что с Бертиль все в порядке, а потом попытаюсь найти Равальяка.

— Сказать, чтобы не возвращался в Ангулем?

— Напротив — уговорить ехать туда как можно скорее. Утром его хотели отослать домой, а сейчас изо всех сил будут стараться удержать в Париже. Вы не согласны, сударь?

Пардальян кивнул, улыбнулся и спросил:

— Ночевать будете на Арбр-Сек?

— Конечно.

Пардальян немного задумался и сказал:

— Сегодня еще куда ни шло: они там наверняка ничего не успели подстроить. Но хотите совет? Впрочем, вы им все равно не воспользуетесь…

— Нет-нет, сударь, говорите, — засмеялся Жеан.

— Так вот: с завтрашнего дня там больше не появляйтесь. Идите на Монмартр, живите в вашей пещере. Будете там спать хотя и на соломе, да зато в безопасности.

— Не знаю, может быть… — задумался Жеан. — Сегодня, во всяком случае, я вернусь домой.

— А завтра в час дня я пришлю за вами, и мы вместе пойдем к вашей возлюбленной.

Жеан взял Пардальяна за обе руки и проникновенно сказал:

— Как же вы, сударь, ко мне добры! Отец родной столько бы для меня не сделал!

Впервые в жизни Пардальян не вынес вида слез благодарности на обращенных к нему глазах. Впервые в жизни ему пришлось смущенно отвернуться…

Сын ушел пардальяновским скорым шагом, а отец с крыльца трактира задумчиво и умиленно смотрел ему вслед.

— «Отец родной не сделал бы… « И почему я не сказал, что я его отец?

Он сердито топнул ногой и вернулся в гостиницу, бурча себе под нос:

— А ведь он туда пойдет, наверняка пойдет! Что за дьявол! Ведь знает, где клад, а мне не сказал. Обо всем говорит, а об этом нет! Почему? Надо все проверить! Надоела мне эта чертова неизвестность!

Глава 61 ГЕНЕРАЛ ОРДЕНА ИЕЗУИТОВ

Как и предполагал Пардальян, Клод Аквавива не задержался в капуцинском монастыре.

Вернувшись туда, он быстро переговорил с отцом Жозефом. Не прошло и получаса, как ворота монастыря открылись и оттуда выехал Аквавива верхом на муле. Провожал его отец Жозеф.

— Доброго пути, ваше преподобие! — крикнул он.

— До свидания, брат, — отвечал Аквавива. — Благодарю за гостеприимство.

Тяжелые ворота со скрипом закрылись. Надвинув капюшон на глаза, старый монах поехал по дороге, покачиваясь в такт неспешным шагам мула.

Он проезжал по улице Гайон. На террасе перед входом в часовню Сен-Рок появился монах, лениво спустился по лестнице и стал, озираясь, посреди дороги, словно не зная, в какую сторону идти.

Проезжая мимо него, Аквавива подал ему какой-то таинственный знак. Монах ответил тем же знаком и поклонился. Аквавива, поравнявшись с собратом, легонько кивнул в ответ на поклон и сказал одно только слово:

— Рюйи. (Мы теперь говорим — «Рейи»).

Монах немедля отбросил все раздумья и, обогнав мула Аквавивы, торопливо зашагал к городу.

А генерал иезуитов пересек весь Париж от ворот Сент-Оноре до ворот Сент-Антуан. По городу он ехал шагом, не спеша, не привлекая к себе внимания; выехав за ворота — ударил мула пятками и погнал его рысью.

Добравшись до ограды аббатства Сент-Антуан, он повернул резко вправо и вскоре оказался в селении Рюйи. Там было всего несколько далеко отстоящих друг от друга домиков. Аквавива подъехал к одинокой ферме и спешился во дворе как у себя дома.

Через четверть часа туда прибыл и монах Парфе Гулар. Генерал ордена долго о чем-то с ним совещался и отпустил со словами:

— Ступайте, сын мой. Ничего не упустите из виду. Главное, помните: этот юноша должен умереть как можно скорее. Речь идет о существовании нашего ордена.

— Будет сделано, — невозмутимо ответил Парфе Гулар.

В тот же день в сумерках Аквавива опять оседлал мула и поехал в сторону аббатства. Обогнув его, он направился к Круа-Фобен, спустился к Попенкуру, проехал через Куртий, миновал Монфокон и добрался наконец до предместья Сент-Лорен, объехав, стало быть, добрую часть города.

В предместье, неподалеку от ворот Сент-Мартен, его ждал монах. Аквавива спешился. Монах взял мула под уздцы и ушел, не промолвив ни слова.

Не подымая капюшона, Аквавива пешком вернулся в Париж за несколько минут до того, как закрыли ворота. Глухими безлюдными переулками он дошел до улицы Омри.

В те времена эта узкая улочка была очень оживленной. Она шла южнее улицы Ломбар, параллельно ей, между улицей Сен-Дени и тем местом, где начинались справа улица Савонри, а слева — улица Вьей-Монне. Заканчивалась же она тупиком, называвшимся Фор-о-Дам, потому что там находилась тюрьма Монмартрского аббатства.

Тюрьма стояла почти в самом конце тупика — старое четырехэтажное здание, мрачное и зловещее, как любая тюрьма. Размером она была невелика, но это не мешало ей быть самым настоящим узилищем — со стражей у ворот, тучей тюремщиков и надзирателей, палачами с помощниками и капеллой с капелланом. Были здесь и крепкие застенки с прочными цепями и тяжелыми кандалами, и подвалы, на несколько этажей уходящие в земные недра, и пыточные камеры… короче говоря, тюрьма как тюрьма.

Вот только места тут было мало, а заключенных много. Денег у монмартрских монахинь также не хватало. Поэтому их узникам приходилось хуже, чем в других тюрьмах, — вот и вся разница.

Возможно вы скажете, что подробности эти излишни, однако впоследствии вы убедитесь, что они совершенно необходимы, — нам придется к ним даже вернуться.

Рядом с тюрьмой в тупике стоял, словно прячась, дом поменьше, в три этажа. Окна и дверь в нем были всегда закрыты; он казался еще мрачней и безжизненней, чем его соседка — тюрьма. Ведь в тюрьме еще теплилась душа и жизнь, ее дверь часто открывалась и закрывалась, через нее то и дело проходили монахи, монахини и тюремщики. Но на памяти старожилов ни разу не открывалась тяжелая дверь соседнего дома — как будто необитаемого. Никто не знал, кто его хозяин.

К этой-то двери и направился Аквавива. Стояла уже глухая ночь. Он еще не успел постучать, а дверь перед ним уже бесшумно отворилась. Открыл ее все тот же брат Парфе Гулар. Он провел генерала ордена под самую кровлю в небольшую, хорошо обставленную комнату.

Аквавива равнодушно обвел ее взором и лаконично сказал:

— Покажи.

Парфе Гулар открыл окошко. Аквавива подошел к нему. Мнимый пьяница объяснял:

— На задах — садик. За той высокой стеной — улица Вьей-Монне.

— Дальше, — сказал Аквавива.

Гулар закрыл окно и открыл дверь. За ней располагалась маленькая передняя: сбоку — шаткая лестница, по которой они только что поднимались, прямо впереди — низкая дверь, закрытая на огромный замок. Парфе Гулар указал на нее:

— Чердак. Другого выхода с него нет.

Он подошел к противоположной стене, приподнял фонарь и показал крохотный неприметный выступ. Когда он нажал на него, открылась узенькая дверца. Они вошли в нее — там оказалась комната еще меньше первой, почти без мебели.

— Мы уже в Монмартрской тюрьме, — пояснил Парфе Гулар и показал потайной механизм, открывавший дверь изнутри.

Аквавива внимательно все оглядел.

Затем они вернулись в переднюю и спустились в погреб. Там Гулар показал еще один потайной ход и рассказал, как войти в него и как выйти.

Дальше настала очередь узкого туннеля, по которому Аквавиве пришлось идти согнувшись. В конце туннеля была лестница, ведущая в какой-то вестибюль.

— Вот, — сказал Парфе Гулар, — теперь мы на другой стороне улицы Вьей-Монне, в угловом доме, который виден из вашего окна. Здесь всегда будет находиться человек. В случае надобности вы можете подать ему из окна сигнал, и он все в точности исполнит.

Аквавива остался доволен.

— Превосходно, — сказал он. — Идем назад.

Через две минуты они уже снова были в таинственном доме. На первом этаже Парфе Гулар спросил:

— Не желает ли ваше преосвященство осмотреть комнаты с механизмами?

— К чему? — равнодушно отозвался Аквавива. — Пойдем наверх.

Они вернулись в комнатку под кровлей. Аквавива сел в единственное кресло, а Парфе Гулару указал на стул.

— Итак, брат мой, что Равальяк? Из-за сына Пардальяна мы теперь нуждаемся в нем как никогда.

Аквавива сказал это без гнева, без досады, удивительно ласково — эта интонация весьма редко изменяла ему.

— Вам так трудно было уговорить его вернуться на родину, — продолжал он. — А теперь придется снова хитрить и прилагать УСИЛИЯ, чтобы он не уехал. Надеетесь ли вы на успех?

— Труднее всего, — отвечал монах, — будет сделать так, чтобы он ничего не заподозрил. Но я надеюсь добиться своего. Он только должен войти в этот дом — а что он отсюда просто так не выйдет, я ручаюсь. Для этого все готово в тех комнатах с механизмами, которые я собирался показать вашему преосвященству. Могу уверить: он там увидит такое, что снова будет готов на все.

— А Жеан Храбрый?

Парфе Гулар зловеще ухмыльнулся:

— Наши люди неотступно, как тень, следуют за ним по пятам. Так будет до того дня, когда он станет нам не страшен.

— Поторопитесь, брат мой, — сказал Аквавива, не выказав, впрочем, ни тени тревоги. — Это очень важно и срочно.

— Быть может, дело уже даже сделано.

— Дай Бог, дай Бог.

Аквавива еще немного помолчал.

— Как идут раскопки? — вновь обратил он к собеседнику бледное лицо.

— Мы близки к цели, ваше преосвященство. Алтарь, о котором сказано в бумаге, почти весь расчищен. Через несколько дней мы найдем нужный рычаг, а там уже недалеко и до конца.

В дверь тихонько постучали. Гулар открыл. Монах атлетического сложения смиренно спросил, что желает монсеньор к ужину.

— Принесите кусок хлеба, фруктов и стакан воды, — сказал Аквавива.

Монах ушел. Генерал ордена продолжал кротко и ласково давать указания Парфе Гулару.

Через пять минут монах вернулся со столиком, где на серебряных подносах был сервирован скудный ужин, заказанный главой мрачного и грозного Общества Иисуса. Парфе Гулара в комнате уже не было. Монах, впрочем, нисколько этому не удивился.

Глава 62 АКВАВИВА ВЫХОДИТ НА ОХОТУ

Расставшись с Пардальяном, Жеан Храбрый вышел из Парижа через Монмартрские ворота. Проходя мимо дома Перетты-милашки, он, не останавливаясь, стал насвистывать охотничью песенку. Возле замка Поршерон его нагнал Гренгай, который сторожил дом, спрятавшись за забором напротив.

— Ну что? — спросил Жеан.

— Все в порядке, командир. Все спокойно.

— Смотрите и дальше в оба. Служба нудная, что и говорить

— Что нудная то нудная, спорить не буду, — честно признался Гренгай. — Ну так и что же, командир! Это же все ради барышни, черт побери, а для нее мы и головы не пожалеем! К тому же тут и Перетта, сестра моя, а Каркань, сами знаете, по ней с ума сходит. Уж ему-то здесь не скучно, будьте покойны: он тут рядом с любимой. Увидит ее изредка — вот уж и на седьмом небе. Кто-кто, а он не дежурство никогда не опоздает.

Жеан улыбнулся.

— А живете вы опять на улице Бу-дю-Монд?

— Да, опять, — больно там вид хороший. И с хозяином сразу помирились, как только нашли, чем заплатить.

Насчет Бертиль Жеан успокоился. Теперь он пошел искать Равальяка. В «Трех голубях» ему ответили: рыжий ангулемец выехал — сказал, что едет на родину.

«Вот и славно», — подумал Жеан и вернулся в город через ворота Сент-Оноре.

Он был мрачен и озабочен: размышлял над тем, что говорил ему Пардальян про короля. Схватил, можно сказать, богатство за хвост — а оно опять ускользнуло! И, конечно, Жеан не мог не вспомнить про баснословные сокровища, втуне лежащие под развалинами Монмартрского эшафота.

Говоря по правде, он совершенно забыл о советах шевалье по доводу Аквавивы. Теперь его заботили одни только миллионы… Не раз и не два он говорил себе:

— Не пойти ли туда?

Перед одним таким искушением ему удалось устоять, но перед другим — уже нет. «Еще не поздно, — подумал он. — Хорошо бы теперь проскакать по окрестностям города — посмотреть, каков на деле Зефир».

Жеан вернулся на улицу Сен-Дени в трактир «Паспарту», зашел потихоньку в конюшню, сам оседлал коня и помчался вскачь. Эта прогулка заставила его вмиг забыть обо всех неприятностях. Жеан упивался свежим ветром, бешеным галопом; он тщательно изучил все повадки Зефира и пришел от него в восхищение. Приятно проведя таким образом несколько часов, он вернулся в город на склоне дня. От долгой скачки у него разыгрался аппетит.

Жеан поставил коня в стойло и поужинал в таверне на улице Сен-Дени. Вышел он из нее уже поздно вечером. Улицы были темны, молчаливы, безлюдны. Жеан, как всегда, ничего не боялся — он беззаботно шел кратчайшим путем, мечтая поскорее добраться до своей постели.

В двух шагах от цели, на улице Бетизи, за его спиной раздался какой-то шорох. Жеан отпрянул в сторону.

Пуля просвистела в паре дюймов от его головы. В тот же миг раздался другой выстрел. Жеан упал навзничь, засучил ногами и недвижно растянулся на мостовой.

В темноте прозвучал грубый голос:

— Готов!

Две тени с кинжалами в руках подошли поближе.

— Похоже, убит, — сказал тот же голос.

— Похоже, — ответил другой, — но надо проверить. Нам хорошо заплатили за работу, и мы сделаем ее на совесть.

Жеан не шевелился — был то ли мертв, то ли без чувств. Две тени осторожно подобрались еще ближе, наклонились над ним… Тускло блеснули в ночи лезвия двух молниеносно взметнувшихся кинжалов, и тут же тишину прорезали два оглушительных крика боли, слившихся воедино.

Жеан не был даже ранен. Едва просвистела первая пуля, как в его уме тут же всплыли предостерегающие слова Пардальяна. Он упал в тот самый миг, когда прозвучал второй выстрел. Такой прием был ему не в новинку.

Когда два наемника крались к Жеану, когда вели свой разговор, он все слышал, но не шевелился. Однако едва они наклонились и выхватили свои кинжалы, как юноша изо всех сил ударил обоих бандитов ногами прямо в грудь.

Разбойники без сознания рухнули на мостовую.

— Теперь надо заставить их говорить, — прошептал Жеан.

Он стремительно подскочил к ним и схватил обоих за горло. Конечно, на первый взгляд могло показаться, что таким способом впору не разговорить человека, а отправить его прямо к праотцам. Но Жеан знал, что делает. Убийцы в ужасе раскрыли глаза и прохрипели:

— Пощадите, монсеньор, пощадите!

— Знайте же, подонки, — грозно ответил Жеан, — что если вы скажете, кто вам заплатил за мое убийство, то я вас пощажу, нет — задушу обоих.

И он еще сильнее сжал пальцы.

— Скажу, все скажу! — еле слышно просипел один разбойник. — Ох, полегче, сударь! Заду…

Жеан убрал руки, забрал себе для верности оба кинжала, валявшихся на земле, и сказал:

— Говори, злодей!

Убийца для начала смог только выдохнуть:

— Вражья сила! Ну и ручищи!

— Так кто вам заплатил за мое убийство? — сурово повторил Жеан.

— Не знаем, монсеньор.

— Врешь, негодяй! Говори — или прощайся с жизнью!

И он снова схватил бандита за горло.

— Не видать мне Царства небесного, не знаю! — простонал тот.

Жеан понял: он не врет — и опять отпустил его.

— Погоди, — сказал юноша. — Ты говорил — вам хорошо заплатили за это дело. Кто заплатил, как зовут, вы не знаете — ладно! Но вы же его видели? Каков он из себя?

— Нет, и не видели… у него был капюшон до самых глаз. Знаем только, что монах или одет монахом.

Жеан все понял.

— Хорошо, мерзавцы, — сказал он, — я вас пощажу. Теперь быстро отсюда, и чтобы я вас никогда больше не видел, если вам жизнь дорога.

Разбойники с трудом поднялись на ноги и что было духу помчались прочь.

Вернувшись домой, Жеан запер дверь на два оборота ключа — он никогда этого прежде не делал, — кинулся в кресло и стал размышлять.

— Аквавива вышел на охоту, — прошептал он. — Господин Пардальян был прав… как всегда. Провались все к дьяволу! Если и дальше будет продолжаться этакая пакость, то, пожалуй, и жить не захочется!

Но природная беспечность вскоре взяла верх:

— Ладно, поглядим! Бывал я и прежде в переделках, а до сих пор жив и здоров.

Однако последняя переделка даром все же не прошла. Жеан со всем тщанием осмотрел свою комнату и лег спать, лишь убедившись, что непосредственной опасности нет.

Наутро (была суббота) он уже собирался выйти, когда в дверь постучали. Жеан слегка приоткрыл ее, ожидая любого подвоха. Но стучал знакомый: лакей из «Паспарту». В руках он держал корзину. Слуга вынул оттуда шесть бутылок вина, поставил их на стол, положил рядом тщательно перевязанный пакет и сказал:

— Это от шевалье де Пардальяна.

Жеан посмотрел, что за вино. Его любимое — три бутылки старого сомюра, три старого вувре! Развязал пакет: там было печенье. Жеан любовно посмотрел на вино с закуской и пробормотал:

— Ну что за чудный человек этот шевалье! Обо всем позаботится… да как деликатно!

Вслух же он воскликнул — со смехом, но выдавая невольно затаенные горькие мысли:

— Ну, все это я могу есть и пить спокойно, ни о чем не думая! Подарок господина Пардальяна наверняка не отравлен!

Лакей тоже громко засмеялся. Жеан протянул ему экю. Парень алчно взглянул на монету, но денег не взял.

— Господину шевалье это не понравится… — проговорил он с тяжким вздохом. — А когда ему что не нравится, он сразу берется за дубину… Ох, и больно потом бывает!

Жеан от всего сердца расхохотался, глядя на сокрушенную физиономию бедняги:

— Бери, дурень! Господин шевалье ничего не узнает. Только сам ему не проболтайся.

Искушение было невыносимо. Лакей проворно спрятал монету и удалился, рассыпаясь в благодарностях.

Жеан нетерпеливо схватил бутылку и штопор, но одумался:

— Нет! В час дня он сам придет ко мне. Я ничем не могу его отдарить — так хотя бы выпьем вместе.

А до тех пор он прогулялся на улицу Бу-дю-Монд повидать трех своих товарищей и спросить, все ли в порядке у Перетты-милашки.

Ровно в час Пардальян постучал к нему в комнату. Молодой человек тут же с жаром стал благодарить его за посылку.

— Я ничего вам не посылал, — твердо и с тревогой сказал Пардальян. — Надеюсь, вы ничего не пробовали?

— Едва удержался… Просто я решил не открывать бутылки без вас.

Оба побледнели. Пардальян попросил рассказать, откуда взялся этот подарок. Жеан рассказал также и о ночном происшествии.

— Ну что, — хладнокровно сказал ему шевалье, — правду я вчера вам говорил об Аквавиве?

— Правду, провались все к дьяволу! Каков злодей! Просто какое-то исчадие ада, а не монах!

— И это только начало, — строго сказал Пардальян. — То ли еще будет.

— Да?! — вскричал Жеан; ярость уже душила его. — Ну посмотрим! Попади мне в руки этот ханжа, я его навсегда отучу убивать людей!

Пардальян ласково улыбнулся, молча взял вино, одну бутылку оставил, остальные вылил в нужник. Туда же отправилось и печенье. Бутылку они забрали с собой и направились прямо в «Паспарту». Лакей, который принес вино, спокойно занимался своими обычными делами. Пардальян подозвал его.

Увидев шевалье с Жеаном, лакей смутился, и Пардальян это заметил. Он неторопливо поставил перед парнем бокал, откупорил бутылку и налил бокал до краев.

— Ну, — начал Пардальян, — так это ты приносил утром от меня шесть бутылок вина вот ему — господину Жеану Храброму?

— Да, господин шевалье, — ответил лакей, уже не труся.

— Я сейчас налил тебе того самого вина, которое ты принес. Слышишь меня? Того самого.

— Слышу, сударь, — преспокойно отвечал лакей.

— Хорошо! Я тебя предупредил. Так вот: господин Жеан очень просит тебя отведать этого вина.

Он повелительно взглянул лакею прямо в глаза:

— Пей!

Парень сначала удивился, потом расплылся в улыбке до ушей и без колебаний взял бокал. Глаза его блестели от предвкушения удовольствия.

— Честь имею выпить за ваше здоровье, господин шевалье, и ваше, милостивый государь! — радостно произнес он.

Пардальян с Жеаном переглянулись: несчастный явно не знал, что пьет смертельный напиток. Когда он поднес бокал к губам; Пардальян схватил его за руку и дружелюбно сказал:

— Поставь на место!

— Почему? — разочарованно протянул лакей.

— Оно отравлено, — сурово сказал Пардальян.

Лакей содрогнулся, побледнел как мел и выпучил глаза. Бокал выпал из его рук и разбился. Бедняга отскочил, словно боялся обжечься о шипучий напиток под ногами, и простонал:

— Это все проклятый монах!

Все тут же объяснилось. В отсутствие Пардальяна некий монах принес это вино, дал лакею пистоль и попросил отправить Жеану от имени шевалье; тому-де, самому недосуг. Не заподозрив неладного, лакей так и сделал.

Его попросили описать монаха. Как и ночные разбойники, лакей не видал его лица: оно было закрыто капюшоном.

Разузнав все, что могли об этом деле, Пардальян с Жеаном пошли к Бертиль. Нечего говорить, что теперь они приложили все усилия, чтобы сбить со следа возможных соглядатаев. Как они сами думали, это им удалось.

Нечего рассказывать и о том, о чем шептались влюбленные несколько часов, будучи вдвоем, — вы, конечно, и сами догадаетесь. Наступил вечер; ничего необычного не случилось. Несмотря на совет Пардальяна, Жеан опять пошел на улицу Арбр-Сек.

Он разобрал постель, зевнул и потянулся. При этом голова его запрокинулась кверху.

— О! — вдруг вскрикнул Жеан.

Над головой у него, во всю длину над постелью, была большая балка. Юноша схватил лампу, встал на табуретку и осмотрел балку внимательнее.

— Странно! — прошептал он. — Никогда не замечал этой трещины. А я ведь Бог знает сколько часов провел в грезах на этой постели, не сводя глаз с потолка!

Он еще внимательнее пригляделся и прислушался — слышалось какое-то протяжное неровное потрескивание. Жеан соскочил с табуретки, схватил плащ и шпагу, задул лампу и выбежал из комнаты.

На улице он остановился и посмотрел вверх. Треск зловеще усиливался и наконец перешел в оглушительный грохот. Кровля обрушилась. Там, где минутой раньше была мансарда Жеана, вздымались теперь клубы едкой пыли.

«Слава Богу! — подумал Жеан. — Успел!»

Он завернулся в плащ и быстро зашагал прочь, не разбирая дороги, в ярости восклицая:

— Нет, господин Аквавива, это уже не игрушки! Хватит таких шуточек, провались все к дьяволу! Надоели они мне!

Вдруг, остановившись, Жеан сказал;

— Ох ты! Куда же мне теперь идти?

Подумал немного и решил;

— Попрошусь переночевать у Гренгая.

Он направился к улице Монмартр и дальше к улице Бу-дю-Монд. Всю дорогу он ожидал нападения, но никаких неприятностей не случилось. Спал Жеан на соломе, в тесной комнате — но проспал до самого рассвета как убитый.

Часов в девять утра он попрощался с товарищами. Дом их стоял в строительных лесах; под лесами, как под мостиком, находилась и входная дверь.

Жеан переступил порог и вошел под леса. Не успел он шагнуть вперед, как откуда-то сверху сорвалась огромная глыба и разбилась на большие куски, просвистев совсем рядом с юношей.

Жеан выскочил на дорогу и задрал голову. Было воскресенье — а в те времена по воскресеньям не работали. На лесах никого, на крыше тоже. Жеан крикнул:

— Смерть всем чертям! Я вас все равно найду!

Он вихрем бросился назад, позвал Гренгая, Эскаргаса и Карканя. Вчетвером они обыскали весь дом от подвала до крыши — и ничего не нашли. Убийца как испарился…

Ярость обуяла Жеана. Во-первых, его выводило из себя неутомимое упорство, с которым предпринимались эти подлые покушения. Во-вторых, стремительные удары наносились повсюду, где бы он ни появлялся. Значит, за ним организована превосходная слежка — но ему еще ни разу не удалось поймать ни одного из кравшихся по пятам соглядатаев! А ведь зрение у Жеана было острое, слух тонкий, и следил он за всем вокруг очень внимательно.

Это было самое тревожное.

Жеан вернулся к товарищам, нервно заходил по комнате, ругаясь про себя и кляня невидимых и неведомых врагов…

Три приятеля видели, что творится с их командиром. Они притаились в углу не дыша, боясь привлечь к себе внимание.

Но Жеан совсем не думал о них. Его мысли занимал даже не Аквавива с его шпионами. В душе юноши разыгрывалась мучительная борьба, смысл которой был одновременно прост и трагичен.

Схорониться ему под Монмартрским эшафотом или нет?

Казалось бы, что за вопрос? Но Жеану он представлялся таким запутанным, тяжелым и страшным, что мучил его куда больше, чем свора убийц, бродящих по пятам…

В пещере жизнь его, несомненно, будет в безопасности, но ведь там лежат эти проклятущие миллионы. Вот почему Жеан колебался.

Конечно, спасать свою жизнь — дело праведное и законное. Но ради спасения жизни обесчестить себя — украсть (да-да, именно украсть) не принадлежащие тебе миллионы? Да лучше тысячу раз подохнуть!

Так думал Жеан, меряя шагами комнату, словно тигр в клетке. Наконец он встал прямо перед Гренгаем, Эскаргасом и Карканем, даже не замечая их, в гневе топнул ногой и воскликнул:

— Не пойду, не пойду, провались все к дьяволу! Если пойду — не устою перед искушением… а я не хочу, не хочу!

Три приятеля в замешательстве переглядывались. Что это значит? Куда он не пойдет? Чего не хочет? Что за искушение?

Понемногу Жеан остывал — и наконец принял решение.

— Гренгай! — сказал он. — Можешь ты мне найти жилье на несколько дней?

Гренгай почесал в затылке и, просветлев, воскликнул:

— Это можно. Только оно за городом.

— Ничего, — ответил Жеан, немного подумав.

— Так вот, командир: вы знаете Мартину, помощницу Перетты?

Жеан кивнул головой..

— У ее зятя есть домик в Вильнев-сюр-Гравуа, недалеко от Монмартрского предместья. Да вон он, командир, — его и отсюда видно.

Он подвел Жеана к окошку, выходившему на задний двор, и распахнул настежь обе створки. Жеан вместе с Гренгаем высунулся наружу.

— Видите, там, слева, высокая стена. — показал Гренгай, — и близ нее три домика? Как раз в третьем, ближе к углу стены, и живет зять Мартины; его зовут Кривой Симон. Он с удовольствием сдаст вам комнатку на чердаке. Только там не слишком-то уютно.

Жеан махнул рукой: это, мол, все равно.

— Займись-ка этим делом. Сегодня мне там надо будет уже ночевать.

— Ну, дело это нехитрое: Кривой Симон — человек жадный; я ему за месяц постоя дам экю — он сразу и согласится. Хотите, через час можете уже там поселиться.

— Нет, не надо: мне только переночевать.

Уладив это дело, юноша вернулся к Пардальяну. Оседлав коней, отец с сыном выехали из города и целый день провели вместе, скача по окрестным лесам. Жеан, разумеется, рассказал и про то, как обрушился потолок в мансарде, и про то, как упала на него с крыши каменная глыба, и про то, что Гренгай нашел ему новое жилье.

Переезд Пардальян вполне одобрил и прибавил:

— Послушай вы меня, не возвращались бы на Арбр-Сек.

— Да что с того, сударь? Я оставил свою мансарду ночью; никто меня не видал, никто за мной не шел — я, по крайней мере, никого не заметил. Л сегодня утром о моем новом жилище уже известно и меня пытаются гам убить. Вдруг с тем домом, что нашел Гренгай, будет то же самое? И кто знает, что вообще ждет меня нынче вечером?

Пардальян увидел: сын его не выказывает тревоги, — и довольно улыбнулся такой упрямой беспечности. Он только сказал как бы невзначай:

— Вот увидите: вам еще придется укрываться на Монмартре под эшафотом. Лучше этого вам ничего не придумать.

Лицо юноши на миг омрачилось. Он ответил сквозь зубы;

— Там посмотрим!

Пардальян с сыном вернулись в город на закате. Чтобы успеть к Кривому Симону до закрытия ворот. Жеану нельзя было терять ни минуты. Распрощавшись с Пардальяном, он заторопился к Монмартрским воротам.

Пардальян, немного выждав, тайком пошел следом за ним. Жеан скорым шагом миновал заставу, и шевалье хотел было покараулить у него под дверью, но потом передумал:

— За ним никто не шел — это точно. Как бы искусны они ни были, им невозможно узнать, где он сегодня заночует. Да и поздно уже: вот и ворота запирают.

Жеан дошел до дома, указанного Гренгаем. Он тоже был убежден, что за ним никто не следовал, однако, прежде чем постучаться, юноша внимательно осмотрелся кругом.

Дом стоял близ утла стены, что огораживала большой участок в форме трапеции, почти примыкавший к городскому валу. Со стороны Монмартрского предместья, где находился Жеан, стояло еще две таких же лачужки, на большом расстоянии друг от друга; дальше начиналась уже улица. Вдоль стены тянулась довольно высокая насыпь из гравия, поэтому с фасада в домике было два этажа, а с тыла — три.

Жеана встретила какая-то старуха.

— Наконец-то, — живо воскликнула она, — наконец-то вы пришли, сударь! А я уж вас заждалась — в мои годы тяжело поздно ложиться. Пойдемте, я проведу вас в комнату.

— Простите, сударыня, — вежливо сказал Жеан. — Я думал, меня встретит мужчина, некто Кривой Симон…

— А Симон здесь больше не живет — как раз сегодня продал дом, да как выгодно! — отвечала старуха. — Вот и комната ваша, сударь. А моя как раз под вами; если вам что понадобится — топните только ногой. Доброй ночи!

Старуха поставила свечу на колченогий столик и вышла. Жеан остался в недоумении.

— Вот дьявол! — говорил он себе. — Что это еще за продажа? И какая мерзкая халупа! Гренгай, конечно, говорил, что здесь неуютно, но тут попросту отвратительно! Так и хочется уйти.

Он подумал еще и решил, подобно Пардальяну:

— Куда ж я пойду в такой час? Да и кто может знать, что я решил тут ночевать? Проследили за Гренгаем? Возможно… но маловероятно. Ладно, авось до утра ничего не случится.

Но из осторожности он все-таки подробно осмотрел всю мансарду. Подергал дверь — с виду крепкую и с хорошим засовом. В каморке было маленькое окошко. Жеан открыл его и выглянул наружу:

— Так… Три высоких этажа, внизу сад… Вон там, слева, каменная стена… пожалуй, близковато от нее до окна… Что ж, с этой стороны опасаться, кажется, нечего. Сегодня я здесь переночую, но завтра же съеду — и черт меня побери, если нога моя еще ступит в эту развалюху!

Все казалось ему подозрительным: и дом, и старуха, и ее объяснения, ничего не объяснившие… Он был недоволен, что так разволновался, ругал себя за это — но ничего не помогало: на душе было по-прежнему тяжело.

Жеан, не раздеваясь, закутался в плащ, улегся на постель, держа под рукой обнаженную шпагу, задул свечу и сказал сам себе:

— Давай спать!

Но как ни старался, он не мог уснуть от тревоги. Так он и лежал, сжав рукой эфес рапиры, вглядываясь в темноту и прислушиваясь…

Но вот тишина и спокойствие летней ночи мало-помалу успокоили его, убаюкали — и он забылся сном.

Среди ночи Жеан внезапно проснулся. Тьма стояла непроглядная; в горле першило от какого-то удушливого запаха. Жеан открыл глаза, и словно тысячи иголок сразу впились в них; он тотчас опять закрыл их и прислушался. Повсюду слышался какой-то странный зловещий треск; внизу что-то непрестанно гудело — все громче с каждой минутой.

Жеан не спал — но происходящее показалось ему так странно, что он проворчал про себя:

— Какой страшный сон, провались все к дьяволу! Почему-то нечем дышать! Ну-ка, черт подери, просыпайся, слышишь?

Удушье (Жеан думал, что это кошмар его мучит) становилось все сильнее: он уже не дышал, «а судорожно хрипел: пот лил с него градом. Невыносимая жара лишала юношу последних сил.

«Проснусь я, наконец, или нет?» — в отчаянии думал он.

Вдруг комнатушку осветило ослепительное сияние — и оно же словно осветило и разум Жеана. Юноша понял; это не кошмар, а страшная действительность.

Он мигом, как по волшебству, очнулся и резко вскочил:

— Пожар!

Пожар действительно бушевал вовсю: он начался, должно быть, несколько часов тому назад. Перед лицом явной, зримой опасности Жеан вновь обрел хладнокровие, унаследованное от отца.

Первым делом он бросился к окну — оно было открыто настежь: то ли Жеан забыл закрыть его, то ли стекло вылетело, расколовшись от жара. Через окно волнами выплывали густые клубы черного дыма.

Жеан сообразил: так это дым, наполнявший комнату, неприметно душил его, а удушье сковало, как в кошмаре, все его члены! Но через окно дым понемногу выходил, воздух в комнате очищался — и Жеан теперь мог дышать. Он не задохнется.

Но вот как избежать смерти в огне?

Языки пламени уже со всех сторон пробивались в мансарду. Не теряя времени на раздумья, Жеан ловко вскочил на подоконник, выглянул и невольно отпрянул:

— Тут я шею сверну!

Однако выбора у него не было: или прыгать, рискуя и впрямь сломать себе шею, или не прыгать, и тогда… тогда пропасть наверняка.

Жеан решился быстро: конечно, прыгать, дьявол побери! Он машинально поглядел на каменную стену в саду — и его осенило. Прежде ему казалось, что стена слишком близко к окну, теперь же — что она чертовски далеко. Вот если бы в прыжке долететь до нее!

Жеан перемахнул через окно и повис на руках. Камень обжигал ему пальцы — он не чуял этого. Снизу подошвы ему лизало пламя — теплое, ласковое, словно говорившее: «Не бойся, я тебя не обижу!» Жеан и его не замечал.

Он раскачался, как маятник, методично рассчитывая прыжок, и — отпустил подоконник.

И вот он уже на стене. Руки дрожат, сердце колотится, во рту пересохло от жара, но это все мелочи. Главное, что он жив-живехонек! Жеан огляделся вокруг и расхохотался:

— Ну что, опять не вышло? Решительно не везет господину Аквавиве!

Затем он зашагал по стене в сторону предместья Сен-Дени. Удалившись от рокового дома, горевшего у него за спиной, как факел, на достаточное расстояние, Жеан спрыгнул наземь и побежал прочь от города.

Через полчаса он уже был в пещере под Монмартрским эшафотом. Но юноша не радовался, что вновь чудом избежал смерти, — нет, он был обуян невыразимой яростью: быстро ходил по пещере, как по клетке, и бормотал себе под нос нечто невразумительное. Наконец, бросившись на соломенную подстилку, он в гневе прошептал:

— Ну вот, прав был господин де Пардальян: мне все же пришлось тут спрятаться. Однако даже если мне будет угрожать целая армия монахов Аквавивы, я все равно не полезу дальше, туда, где лежат проклятые сокровища!

Глава 63 НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

Наутро чуть свет Жеан Храбрый оставил свое убежище. Спешить ему было совершенно некуда, но лестница, под которой были захоронены миллионы, завораживала и неудержимо манила к себе. Чтобы избежать искушения, Жеан и решил уйти как можно раньше.

Прежде чем выбраться наружу, он тщательно проверил, нет ли кого в подземелье, но площадь вокруг эшафота осмотрел уже не так внимательно.

— К чему таиться? — резонно рассудил Жеан. — Это же не простые шпионы, от них все равно не уберечься.

И он пошел в город, вовсе не думая скрываться. Сначала, разумеется, он хотел направиться в «Паспарту», к Пардальяну, но потом передумал, ибо по дороге сообразил:

— Дьявольщина, еще же совсем рано! Господин шевалье пошлет меня ко всем чертям, если я разбужу его в такой час, и будет тысячу раз прав! Впрочем, нет, он этого не сделает — ведь он сама доброта. Тем более нельзя быть назойливым!

И вот, чтобы убить время, юноша слонялся туда-сюда, выжидая часа, подходящего для визита. Нечаянно он очутился на улице Платриер, против дворца д'Эпернона.

Нарочно, из ненужной бравады, Жеан бы не пошел туда, но коли случай привел его к этому месту, то он не счел нужным ни поворачивать назад, ни торопиться: прошел мимо спокойно, с лукавой улыбкой на губах.

У ворот стояли какие-то три типа с физиономиями висельников; они злыми глазами уставились на Жеана, но с места не сдвинулись. Д'Эпернон, вероятно, сговорился с Кончини и пока тоже решил не трогать юношу.

На улице Сент-Оноре он повстречал Лонваля, Эйно, Сен-Жюльена и Роктая. Тут уж наверняка жди стычки! Но нет: телохранители Кончини прошли мимо совершенно миролюбиво. Мало того: Роктай даже низко поклонился, сняв шляпу. От удивления Жеан не ответил на этот поклон, он только сказал себе:

— Думаю, господин де Пардальян решительно ошибается. Кончини — страшный трус, и он испугался угроз короля.

В гостинице «Паспарту» Жеан застал Пардальяна (тот как раз собирался выходить) и рассказал, что ночью ему удалось избежать очередного покушения. Как ни странно (впрочем, юноша этого не заметил), Пардальян из всего рассказа обратил внимание лишь на одно обстоятельство:

— Итак, события в конце концов привели вас под эшафот, куда вы так не хотели идти?

— Ну да, черт возьми! — огорченно ответил Жеан.

— И что же теперь? — устремил Пардальян на юношу ясный взор. — Вы по-прежнему будете упрямо искать новые ненадежные убежища, которые вмиг раскрывают?

— Нет, сударь. Раз я поневоле попал в это подземелье, думаю, там мне и следует оставаться.

— Да уж, лучше вы ничего не придумаете, — бесстрастно сказал Пардальян.

Затем шевалье распрощался с сыном: по его словам, из-за некоего срочного дела ему придется отсутствовать один, а то и целых два дня.

Он не сказал, куда направился, а, между тем, шел он искать Парфе Гулара, чтобы по его следам добраться до Аквавивы.

Жеан Храбрый весь день проскучал в одиночестве, а под вечер глухими переулками направился к Монмартрским воротам. Проходя мимо церкви Сен-Жак-де-ля-Бушри, Жеан заслышал вдалеке бряцанье оружия, возгласы, крики, ругань… Как ни смутны были эти звуки, опытный слух не мог ошибиться: где-то происходила жестокая схватка.

Жеан поспешно направился на шум — и тут в ночи раздался женский крик:

— Помогите! Убивают!

Странно! Жеану показалось, что в этом сильном и властном голосе не звучало ни страха, ни смятения… а еще ему показалось, что он уже где-то слышал этот голос.

Но юноша кинулся на зов тотчас же — так легко и проворно, как и должен бежать человек, закаленный во множестве суровых переделок. Ни на миг он не задумался, не замешкался: раз зовут на помощь — надо спешить, вот и все.

Узенький переулок… Жеан решительно свернул туда.

И увидел самую настоящую схватку — причем неравную: то ли семь, то ли восемь разбойников сражались на шпагах с одним-единственным человеком, который держался очень мужественно, не произносил ни слова и уверенно и яростно отбивался рапирой и кинжалом.

За ним виднелась неясная тень — то ли женщина, то ли монах; недвижно и молча следил незнакомец за сражением. В стороне — еще одна тень, пониже; это и была та женщина, что с удивительным для подобных обстоятельств хладнокровием время от времени звала на помощь. Даже непонятно было: а вдруг на самом деле она вовсе не хочет, чтобы ее спасали?

В нескольких шагах от этого места находился тупик, и у смельчака, который так замечательно сражался, была, казалось, одна забота: держаться к нему как можно ближе. Видимо, он хотел, чтобы те, кого он с таким геройством защищал, скрылись в тупичке: там, очевидно, было где спрятаться.

Жеан бросил на всю эту картину лишь один мимолетный взгляд, и его немедленно охватило чувство удивления и неясной тревоги. В уме его с быстротой молнии пронеслась мысль: уж не бросается ли он, очертя голову, в искусно расставленную западню?

Но в этот миг женщина вновь позвала на помощь, и Жеан, немедленно отринув все сомнения, вскричал звонким голосом:

— Держитесь, я иду!

Он ловко схватил свою шпагу за клинок — это был один из его излюбленных приемов — и внезапно набросился на разбойников сзади. Молотя стремительно эфесом направо и налево, он расчистил себе путь, приговаривая:

— Тут слишком тесно, расступитесь-ка!

Три человека со стонами упали наземь. Остальные на мгновение растерялись, ошеломленные этой молниеносной неожиданной атакой. Незнакомец, пользуясь их замешательством, сделал ловкий выпад — и четвертый бандит рухнул с пронзенным плечом в лужу посреди переулка.

Жеан тем временем встал рядом с храбрецом, взял свою шпагу за эфес и уверенно бросился вперед.

То ли разбойники не устояли перед его решимостью и напором, то ли они узнали Жеана Храброго, имевшего в Париже репутацию непобедимого удальца, но так или иначе они бросились прочь и скоро растворились в ночи, словно привидения.

Со звонким смехом Жеан вложил шпагу в ножны и повернулся к незнакомцу, которому так вовремя пришел на подмогу, — но вдруг замер от неожиданности.

Перед ним стоял Саэтта!

Женщина, звавшая на помощь, приблизилась к Жеану; он стоял к ней спиной. Она была закутана в широкий бурый плащ с капюшоном, скрывавший всю ее фигуру и лицо. Странная предосторожность: ведь была глухая ночь.

Саэтта поспешно подал ей какой-то загадочный знак, но она или не заметила его, или не придала ему значения. Все тем же невозмутимым голосом она благожелательно сказала:

— Вы спасли жизнь его преподобию и мне, сударь. Мы слишком бедны, чтобы отблагодарить вас по достоинству за столь великую услугу, но останемся вам навек признательны. Смею ли я спросить имя доблестного дворянина, великодушно рисковавшего жизнью ради защиты слабых?

Подошел и его преподобие — его лицо, как и у дамы, было скрыто капюшоном; как и дама, он не открыл его; как и дама, тихо спросил:

— Ваше имя, милостивый государь? Назовите его, чтобы мы могли поминать вас в наших молитвах.

С досады, что его не поняли, Саэтта сердито пробормотал что-то себе под нос.

Жеан повернулся к даме и сказал (в голосе его, как он ни старался сдерживаться, звучала глухая злоба):

— Как мое имя, сударыня? Неужто вы не видели, как Саэтта подавал вам всяческие знаки? Неужто вы и вправду не узнаете меня?

— Жеан Храбрый! — воскликнула таинственная незнакомка.

Поразительно! Эта женщина, только что спокойно и неустрашимо выдержавшая нападение бандитов, внезапно задрожала и испугалась, рассмотрев лицо своего спасителя. Даже монах утратил прежнюю невозмутимость. Оба они шагнули было вперед, но затем поспешно попятились назад.

Столь очевидно было их смятение, что Саэтта решительно встал между ними и Жеаном, положив руку на рукоять рапиры.

Жеан все понял, засмеялся тихонько и громко крикнул:

— Узнали, вижу, что узнали! Ступай отсюда, Саэтта… мне надо поговорить с синьорой и с преподобным отцом. Говорю тебе — ступай отсюда и не вынимай шпаги. Знай, что я могу убить тебя наповал собственным твоим ударом — тем знаменитым ударом-молнией, который ты изобрел, да которому все забывал меня научить. Ну, а теперь я научен ему, а впридачу и еще нескольким, тебе не известным. Например, мне показали, как можно разоружить прославленного фехтмейстера, вроде тебя. А кто был моим учителем — я думаю, говорить не стоит, ты и сам это понял.

Услышав прозрачный намек на свой поединок с Пардальяном, Саэтта чуть не зарычал от гнева и стыда. Жеан все знает, подумал Саэтта. Знает, что он сын Пардальяна; знает, как его, Саэтту, разоружили, словно мальчишку!

Но он ошибался, как нам известно. Жеан не знал ровным счетом ничего. Пардальян действительно показал ему все эти удары, но не сказал, что Саэтта уже испытал их на себе.

А Саэтта меж тем испугался. Не смерти — он был отважен, да и жизнью не дорожил, но позора. Он испугался, что его разоружат на глазах у тех, кого он обязан защищать своей шпагой, слывшей непобедимой, и предпочел отойти в сторону, как и велел Жеан.

Тогда тот приблизился к Леоноре Галигаи и Клоду Аквавиве (вы, конечно, догадались: это были они). Мужчина и женщина попятились от него, как от призрака.

— А ведь я, сударыня, — продолжал свою речь Жеан, — сразу признал вас обоих. Хотите, я вслух назову ваше имя? А вы не хотите, ваше преподобие, или, может, преосвященство?

Аквавива и Леонора не смогли, как ни старались, сдержать дрожи. Жеан опять рассмеялся:

— Сами видите — ни к чему вам прятать лица.

В один миг монах и дама скинули капюшоны. К ним вернулось то самое изумительное спокойствие, в котором и был источник их силы. Аквавива принялся жадно и испытующе всматриваться в честное и открытое лицо юноши — и вскоре на губах иезуита зазмеилась еле приметная улыбка. Он незаметно пожал руку своей спутнице, давая понять, что сам поговорит с Жеаном.

А тот с усмешкой сказал:

— Будьте спокойны! Я спас вам жизнь и убивать вас не намерен. И я не донесу на вас; палачам я не помощник. Но вы… -Жеан опять заговорил сердито и возбужденно. — Вы, сударыня, хотели сделать меня цареубийцей — а когда вам с вашим супругом это не удалось, пытались меня убить не сочтешь сколько раз! Вы же, преподобный отец, хотели меня застрелить — однако не вышло. Хотели отравить — не получилось. Обрушили на меня потолок мансарды и огромную каменную глыбу; наконец, подожгли дом. где я ночевал — к счастью, опять неудачно! Правда ли это?

— Истинная правда, — хладнокровно отвечал Аквавива.

— И за все зло, что вы мне сотворили, разве не имею я права сейчас уничтожить вас? Ведь вы в моей власти!

— Имеете, — твердо сказал Аквавива — и тут же добавил с присущей ему необыкновенной кротостью в голосе:

— Но не уничтожите.

— Почему?! — возбужденно воскликнул Жеан. — Кто мне помешает?

— Да вы сами, — сказал монах.

Жеан даже рот раскрыл от изумления, а иезуит объяснил:

— Вы не поднимете руки на женщину, ибо это создание слабое и беззащитное. Не поднимете и на меня, ибо я хилый старец, стоящий одной ногой в могиле. А таким, как вы, сударь мой, честь велит защищать слабых — таких, как мы; вы попросту не способны их обижать. И теперь ответьте: правда ли это? Справедливо ли я рассудил?

Жеана взбесила проницательность кардинала.

— Да уж справедливее не бывает! — вскричал он. — Черт побери! Вы, видно, шутите, монсеньор! Мадам богата и могущественна. Вы сами — глава огромного монашеского ордена, в ваших руках сосредоточена, по слухам, необъятная власть! Говорят, вас боится сам французский король — ни больше ни меньше! Кто я против вас — бедняк, без гроша за душой, не знающий своего роду-племени и повелевающий разве что собственной шпагой! Да вы можете мгновенно раздавить меня.

— Вы рассуждаете справедливо, — ответил Аквавива. — У вас есть только ваша шпага, но зато она длинная и острая. А я сейчас стою перед вами бессильный и безоружный, так что уничтожить меня вам ничего не стоит. И вы это знаете и именно поэтому не убьете меня. И эту женщину тоже — она теперь бестрепетно слушает вас, ибо также разгадала вас. Вот и того, кто защищал нас, вы оставите в живых, ибо понимаете, что сильнее его.

— Что ж, вы правы! — громогласно вскричал Жеан.

Он выпрямился во весь рост и величественно взмахнул рукой:

— Идите! Я дарю вам жизнь!

Аквавива и бровью не повел — он так и знал, что этим кончится.

— Я благодарен вам, — просто сказал он. — Не потому, что дорожу жизнью, — в мои годы, молодой человек, уже мечтают лишь о вечном покое, но потому, что я должен прожить еще несколько лет, чтобы довести до конца некоторые дела, предпринятые ради вящей славы Божией.

Он обернулся к синьоре Галигаи — та, повинуясь его знаку, за все время разговора не проронила ни слова — и любезно сказал:

— Ступайте, сударыня. — не беспокойтесь обо мне. Я уверен: благородный господин Жеан не откажется проводить старика.

Сын Пардальяна сделал протестующий жест.

— Я понимаю, что несколько злоупотребляю вашим великодушием, — обратился к нему Аквавива. — Но я вас надолго не задержу: мой дом тут, на углу.

Жеан поклонился с видимой неприязнью — он и не пытался ее скрыть. Аквавива чуть улыбнулся. Он был рад: его орлиный взор, привыкший видеть в потемках чужих душ, справедливо оценил этого юношу, который не понимал еще сам себя.

Леонора ответила генералу иезуитов легким кивком головы.

— Мы очень виноваты перед вами, сударь, — сказала она Жеану. — Но вы, несомненно, заметили: вот уже несколько дней муж мой никак против вас не злоумышлял.

— Должен признать вашу правоту, сударыня.

— Надеюсь, так будет и впредь; я полагаюсь на вашу рыцарскую честь.

— Дай-то Бог! — холодно проговорил Жеан и тотчас же поправился: — Дай вам Бог!

Леонора улыбнулась ему, надвинула капюшон и, охраняемая Саэттой, спокойно направилась в сторону улицы Сен-Дени.

Аквавива повел Жеана к тому загадочному дому с подземным ходом, что стоял на углу улицы Вьей-Монне.

Он постучал условным стуком, и дверь тотчас бесшумно отворилась. Монах, однако, вошел внутрь не сразу. На пороге он обернулся и сказал:

— Должен просить у вас прощения, сударь мой, что подумал, будто вы на меня донесете. Знал бы я вас — так и сам бы не опасался, и вас бы избавил от тех покушений. Я теперь раскаиваюсь в сделанном, ибо не было в том нужды. Я вас увидел, оценил по достоинству, и, как видите, не колеблясь, показываю место, в котором укрываюсь.

Жеан молчал и только думал раздраженно: «Чума бы взяла старого болтуна! Где мне теперь ночевать?! Ворота все давно закрыты — значит, придется остаться в городе! И что я не шел своей дорогой? Вот бы как раз и избавился от Галигаи с этим противным монахом… Поет-то он сладко, да я не верю ему! Черт, какой же я дурак!»

Аквавива тем временем поднял полу сутаны, пошарил в кармане, достал странным образом распиленную монету и дал ее Жеану.

— Из-за меня, — сказал он, — вы опоздали к закрытию ворот, и я обязан искупить свою вину. Какими воротами вы хотите выйти из города?

Жеан удивленно ответил, не подумав:

— Монмартрскими.

— Тогда просто позовите сержанта, покажите ему эту монету и скажите: «Рюйи». Он тотчас откроет вам, и вы спокойно отправитесь спать в ту пещеру, где укрывались после чудесного своего спасения из огня.

Жеан уже мало сказать, что удивился, — таинственная власть, которой обладал этот смиренный монах, начинала весьма и весьма тревожить его. Но Аквавива не получил удовольствия прочесть смятение на лице юноши: Жеану удалось сохранить непроницаемый вид, и кардинал непроизвольно залюбовался им.

Итак, юноша молчал. Тогда Аквавива ласково заговорил вновь:

— Вы спасли мне жизнь. Само по себе это, может, ничего и не стоит, но повторяю, благодаря вам я смогу довести до конца свою важную миссию. Итак, я должен что-то сделать для вас.

— Я от вас все равно ничего не приму, — высокомерно объявил Жеан, — и вы ничем мне не обязаны.

— Знаю, — невозмутимо отвечал Аквавива. — Вы поступили по велению совести — так позвольте и мне поступить так же. Вот что я могу сделать для вас: с этой минуты я не буду больше покушаться на вашу жизнь.

— О черт! — усмехнулся Жеан. — Велика услуга, нечего сказать! Премного вам благодарен.

Аквавива ничуть не обиделся, но ответил на редкость сурово:

— Однако запомните, молодой человек: вы мешаете некоторым моим планам. Да, я не буду больше преследовать вас — но берегитесь попасть мне в руки!

— А если такое несчастье все же случится — тогда что?

— Тогда вам не жить! — бесстрастно сказал Аквавива и скрылся за дверью.

Глава 64 ЖАН-ФРАНСУА РАВАЛЬЯК ПОПАДАЕТ В АД, А ПОТОМ В РАЙ

Теперь вернемся к Пардальяну, который отправился следить за братом Парфе Гуларом. Пардальян давно уже понял: это один из главных агентов Аквавивы. Кроме доверенных лиц из грозного общества Иисуса, шевалье один, вероятно, знал, кто этот мнимый пьяница на самом деле, и понял: тайный агент должен быть очень тесно связан со своим начальником. Значит, следя за ним, он выследит и генерала ордена. Что он тогда предпримет, Пардальян пока точно не знал, но был уверен, что ему удастся заставить Аквавиву отказаться от преследования его сына. (Жеан Храбрый, спасший старого иезуита от бандитов, добился этого сам, причем невольно, однако Пардальян предвидеть такого случая не мог. )

В поисках Парфе Гулара шевалье пустился обходить все таверны и кабаки столицы — изображая пьяницу, монах наверняка обретался в каком-нибудь из этих мест. И в самом деле — брат Гулар сидел в грязном кабаке на улице Трусс-Ваш. Найдя его, Пардальян уже не спускал с него глаз.

Выйдя из заведения, монах тут же повернул направо, на улицу Труа-Мор, пересек улицу Ломбар и по улице Вьей-Монне дошел до углового дома. В этом доме он и скрылся.

Пардальян тотчас заметил: у дома есть другой вход, с улицы Вьей-Монне, а напротив находится кабачок, из которого видны обе двери, Он зашел туда, взял бутылку вувре и уселся за стол, незаметно, из-под полуопущенных век, наблюдая за интересующим его домом.

Тем временем Парфе Гулар подземным ходом прошел во временное жилище Аквавивы, переговорил там с генералом ордена и спустя полчаса покинул его; чтобы выйти на улицу, он воспользовался тюремным подъездом! Было около одиннадцати вечера.

На улице Омри монах задумался: направо повернуть или налево? Поверни он налево, он был бы непременно замечен изнывающим на своем посту от скуки Пардальяном. Шевалье все понял бы, и поиски его весьма бы продвинулись.

К несчастью, монах свернул направо к улице Сен-Дени. Миновав Шатле, он перешел через мост Менял, пересек Сите и оказался в предместье Сен-Жак.

Там он остановился перед скромной гостиницей, именовавшейся «Пять полумесяцев». В ней жили простолюдины. Схоронился там и Равальяк — он вовсе не уехал в свой Ангулем, как сказали Жеану в «Трех голубях». Его-то и разыскивал монах.

Что он сказал Равальяку, мы не знаем, однако спустя минуту Парфе Гулар уже шагал назад, к тюрьме, рядом с которой поселился Аквавива. Его сопровождал рыжий ангулемец. Они вместе зашли в ту маленькую комнату, куда монах, как мы помним, приводил Аквавиву через потайную дверь.

Комнатка была крошечная, без окон: слабый свет проникал сюда только из коридора. Скудную меблировку составляли две узенькие кушетки, стоявшие друг напротив друга, некрашеный стол и пара табуретов.

На столе был сервирован весьма скромный ужин: хлеб, вода в глиняном кувшине, отварные овощи. Равальяк с монахом наскоро перекусили: Равальяк, привыкший к посту и воздержанию, — с удовольствием, Парфе Гулар — через силу, кряхтя и стеная.

Равальяк отпил прямо из кувшина большой глоток воды — холодной и вкусной, сказал он. Гулар с невыразимым отвращением поднес кувшин к губам и брезгливо отставил его в сторону, едва прикоснувшись к краю:

— Тьфу, какая гадость! Хоть убей, не могу мараться этой мерзостью.

Засвидетельствовав свое отвращение к воде, он тут же улегся на кушетку и пригласил товарища занять другую. Равальяк, посмеиваясь над монахом, так и сделал. Раздеваться он не стал и через минуту уже спал мертвым сном.

Тогда Парфе Гулар, стараясь не шуметь, поднялся, нащупал на стене у себя в головах пружину потайной двери и нажал ее.

Дверь открылась; тотчас явились два дюжих монаха. Они взвалили крепко спящего ангулемца себе на плечи и куда-то понесли. Гулар безмолвно следовал за ними.

Не прошло и пяти минут, как все они были уже в другом доме и другой комнате — точно такой же, как и первая. Самый наметанный глаз не заметил бы ни малейшей разницы: точно те же размеры, тот же гладкий, как стекло (или металл — сталь, например), пол, то же окошко над дверью, через которое пробивался тот же слабый свет, тот же некрашеный стол с остатками скудной трапезы — их Гулар перенес с собой, тот же самый кувшин — в нем только поменяли воду.

И те же две кушетки. На одной крепко спал Равальяк, на другой — притворялся спящим Парфе Гулар.

Равальяк пролежал в забытьи около часа. Проснувшись, он не заметил, что находится в другом месте, не осознал, что спал довольно долго. Ему показалось, что он только что лег. Вот только голова была тяжелая, однако же он не понял, отчего.

Ангулемец опустил на пол ноги и, снисходительно улыбаясь, посмотрел на огромную груду жира, раскинувшуюся напротив. Прислушавшись, он уловил мерное посапывание.

— Уже уснул! — прошептал Равальяк.

И грустно и добродушно покачал головой:

— И это он называет покаянной молитвой! Так-то он понимает свой обет! И к себе не строг, и к другим! Он маловер, но славный человек. Что ж — исполню долг за двоих.

Равальяк было встал, но ноги не держали его, и ему пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть. В маленькой комнатке было душно, жарко. Жар как будто шел снизу — особенно от той стены, что против двери, словно там стояла огромная жаровня. С каждой минутой дышать становилось все труднее.

Равальяк схватил кувшин и жадно осушил его; ему полегчало. Он подошел к Парфе Гулару и присмотрелся повнимательнее: монах не шевелился, но по лицу его струился пот, дыхание было тяжелым. Равальяк решил, что все понял, — не удивляясь и не тревожась, он сказал вслух:

— Видно, гроза собирается!

Вернувшись опять к своей койке, ангулемец опустился на колени между ней и столом — спиной к двери, чтобы не мешал луч света из коридора, — и начал истово молиться.

Сколько времени провел он так, беседуя с Богом? Часы? Минуты? Он не мог сказать: погружаясь в мистическое безумие, Равальяк всегда терял чувство реальности.

Но он не просто молился: совесть его страшно терзалась — впрочем, он уже привык к этой муке. Он закрыл глаза — а открыв их, обнаружил, что находится в кромешной тьме.

Мурашки пробежали по спине у Равальяка. Поверни он слегка голову — и увидел бы: просто снаружи кто-то занавесил плотной занавеской окошко в двери, через которое прежде пробивался свет. Но он нашел другое объяснение темноте — то, что подходило к состоянию его духа. Равальяк ударил себя в грудь и громко простонал:

— Это вечный мрак! Страшный мрак, где будет томиться душа моя во веки веков! Господи, Боже мой, помилуй меня!

Он закрыл глаза и тотчас вновь открыл их, словно желая убедиться, не грезит ли он. Увы, нет! Это был не сон. Мрачная, таинственная тьма окружала его со всех сторон: в ней множились причудливые образы — плоды воспаленного воображения Равальяка, и оттого последние остатки здравого рассудка тонули в пучине ужаса и отчаяния.

А вокруг становилось все жарче и жарче. Колени Равальяка, казалось ему, просто поджариваются, как на плите. Невольно он потрогал пол рукой — и тут же отдернул ее с воплем:

— Мрак! И пламя! Это ад! Я горю в огне! Горе мне, горе!

И, не желая смириться, он тяжко вздохнул, выдавая тайну страшной борьбы, происходившей в его душе и рвущей ее надвое:

— Господи! Но я не могу его убить! Ведь он ее отец!

Парфе Гулар тихонько повернулся на своей кушетке, пошарил по стене рукой и нащупал неприметный выступ. Рядом с ним разверзлась темная дыра; во тьме кто-то притаился. Монах просунул голову в дырку; человек за стеной подставил ухо, и брат Гулар прошептал ему несколько слов.

Затем дыра в стене исчезла, а монах снова замер без движения.

Равальяк ничего не заметил. Парфе Гулар проделал все с изумительной осторожностью, но он мог бы, надо сказать, и не таиться вовсе, ибо в бреду Равальяк вообще мало на что обращал внимание.

Его колени стало печь с невыносимой силой, но он не попытался встать или хотя бы перейти на другое место. К чему? Ведь он в аду — а в аду всегда жарко повсюду. Куда бы он ни» подался — нигде ему не укрыться от огня преисподней…

Прошло несколько минут. Равальяк стонал, молился, томился, бормотал о чем-то, ему одному известном… Парфе Гулар внимательно вслушивался, но не мог разобрать ни слова.

Вдруг стена, к которой Равальяк был обращен лицом, куда-то пропала, а на ее месте воссиял яркий свет. Разноцветные языки пламени с шипением поднимались до самого потолка, грозя сжечь все вокруг, потом внезапно гасли и взлетали снова…

Бледный, смятенный, со вставшими дыбом волосами, Равальяк вскочил и издал жуткий придушенный вопль.

Парфе Гулар приподнялся на локте, сонными глазами обвел комнату и недовольно пробурчал:

— Слушай, Жан-Франсуа, что ты ревешь, как телок на бойне? Ни минуты покоя с тобой нет! Чего это ты уставился на стену, словно там дьявол сидит да тебя дразнит? Ложись-ка, братец, поскорее спать. Честное слово, спасибо мне скажешь… а я тебе.

Дружелюбный голос монаха на некоторое время привел несчастного в чувство. Он по-прежнему видел ослепительный свет, слышал гул пламени, чувствовал страшный жар, стоял на раскаленной плите. Но при всем том Равальяк не желал верить собственным чувствам; ему непременно хотелось убедиться, что он стал жертвой галлюцинации.

Он подбежал к Парфе Гулару, растолкал его и, заикаясь, пробормотал:

— Что это? Что это? Вы видите?

— Как что? Стена!

— Но там что-то сияет!

— С ума ты сошел! Ведь тут в двух шагах ничего не видно.

— Разве вы не видите пламени? Разве не чувствуете, что мы горим?

— Ну да, и впрямь жарковато… Должно быть, гроза собирается.

— Это ад, это адское пламя! А раз вы ничего не видите, значит, я один погиб и осужден!..

Чем дальше, тем быстрее и безнадежнее говорил Равальяк, а закончил он свою речь жутким стоном отчаяния. Монах же отвечал ему совершенно спокойно, только чуть удивленно.

При последних словах Равальяка Парфе Гулар с силой встряхнул его, вырвался из его объятий и гневно закричал:

— Да пошел ты ко всем чертям, ненормальный! Только спать не даешь со своими выдумками!

— Я вижу! — стонал Равальяк. — Я горю в огне! Верьте мне: мы с вами в аду!

Взбешенный монах, поднялся, взял Равальяка за руку, подвел прямо к тому месту, где бушевал огонь, и хмуро сказал:

— Ну что, видишь теперь, что тут просто стена?

— Нет! — вскричал Равальяк. — Тут пламя! Я вижу бездонную пропасть, страшную огненную бездну!

Так оно и было: стена и вправду давно пропала. На месте ее теперь был ров — необычайно глубокий, длиной во всю комнату, а шириной — в целый туаз. На дне же рва жарко горел костер; все это вместе и впрямь создавало впечатление огненной бездны.

Но монах, пожав плечами, проворчал:

— Надоел ты мне, Равальяк! Шел бы лучше спать. Не забывай: тебе завтра в дорогу, да притом долгую.

Равальяк, отпрянув к самой двери, в ужасе глядел на огненный ров. Тут комнату сотряс страшный громовой удар. Равальяк так и подскочил:

— Слышите?

— Что я могу слышать, когда нет ничего. Все это твое дурацкое воображение. Вот что я тебе скажу: не хочешь спать — дело твое, только от меня отстань. Поедем мы с тобой вместе, как и договорились, но перед дорогой мне нужно выспаться.

И давая понять, что разговор окончен, монах опять улегся на кушетку и с головой накрылся плащом.

В тот же миг какие-то голоса — отдаленные, но очень ясные — закричали:

— Жан-Франсуа! Жан-Франсуа! Где ты?

— Здесь! — пролепетал несчастный, вне себя от ужаса.

— Гляди, Жан-Франсуа! Внемли! Вот что ждет тебя за робость, за страх покарать тирана! Ты будешь наш, пойдешь туда, где мы!

И вот во рву, прямо посреди красных, зеленых, лиловых языков пламени Равальяку явились некие существа в уродливых личинах. Они скакали, корчились, стонали, извивались в судорогах страдания… Он никак не мог отвести глаз от этого ужасного кошмара, а все эти существа зловеще хохотали, с угрозой тянули к нему когтистые лапы и кричали:

— Ты наш! Ты наш! Иди к нам!

Но вдруг в один миг все мгновенно пропало, словно сметенное чьим-то могучим дыханием. Осталась лишь одна женщина — молодая, красивая, с кротким, невыразимо печальным лицом. Она стала посреди рва, устремила на Равальяка взор, исполненный ни с чем не сравнимого отчаяния, и тихим скорбным голосом обратилась к нему:

— Посмотри на меня, Жан-Франсуа! Я — мать Бертиль… Той самой Бертиль, из-за которой ты не смеешь поразить еретика, клятвопреступника, богохульника, ибо он ее отец. О ты, трижды безумец! Я осуждена на вечные муки — и все из-за него! Он обесчестил меня, он стал отцом моего дитяти благодаря страшнейшему, гнуснейшему преступлению, ибо он взял меня силой! Разве отец он ей после этого? А я здесь оттого, что по вине проклятого злодея убила себя! Ты понял, Жан-Франсуа?..

Осужденная грешница замолчала, словно ожидая ответа, а потом продолжала со слезами на глазах:

— Нет, его нельзя считать отцом, и дочь моя сама им гнушается! Я надеялась, Жан-Франсуа: ты отомстишь за меня, за всех нас, это облегчило бы наши муки. Но ты трус, ты робеешь, ты хочешь отступить! Проклинаю тебя! Все мы, жертвы его, тебя проклинаем! А ты за трусость свою будешь с нами!

И тогда Равальяк вскричал — громко, отчаянно, бия себя в грудь:

— Я убью его! Клянусь Богом и Мадонной, я не знал ничего! Но раз он злодей, а не отец ее — он погиб!

Тотчас раздался глухой рокот, и адское наваждение исчезло: яркий свет потух, костер погас, стена встала на место, а через окошко над дверью вновь пробился тусклый лучик.

Равальяк, стоя посреди комнаты, думал: не сон ли то был? Но страшная духота, но раскаленная стена (он ее нарочно потрогал) доказывали, что чувства не обманули его. И то сказать: он не спал, он ходил по комнате, ясно видел спящего монаха… И тут, словно желая доказать Равальяку, что все это не сон, Парфе Гулар заговорил — уже не так сердито:

— Ну что, кончились твои фантазии? Ляжешь ты спать наконец?

— Нет, брат, — коротко отвечал Равальяк. — Я еще помолюсь.

— Ну молись, только не ори так! Бог ведь не глухой.

Равальяк, не отвечая, вновь прееклонил колени и стал молитьс еще усерднее прежнего.

Жара мало-помалу спала; по комнате разливалась приятная прохлада. Откуда-то поплыл запах благовоний. Ужас и отчаяние оставили распростертого на полу Равальяка, уступив место надежде.

Вдруг до его слуха донеслись звуки небесной музыки — отдаленные, таинственные… В восторге он поднял голову. Вокруг него опять царила тьма, и Равальяк опять содрогнулся, но на сей раз в предвкушении сладкого блаженства.

Стена внезапно вновь исчезла, а комната осветилась нежно-дымчатым светом. Сложив молитвенно руки, Жан-Франсуа подошел поближе. Вновь перед ним была глубочайшая таинственная бездна, но вместо пылающего костра там цвели цветы — он никогда таких не видал — и наполняли воздух пьянящим ароматом.

Равальяк поднял глаза — и ослепленный, завороженный рухнул на колени; все лицо его осветилось, преобразилось от великой радости.

Далеко, очень далеко, но ясно видимый восседал на золотом престоле сам Всевышний — точно такой, как его изображают в служебниках и на картинках в церкви. Возле него стоял другой престол, праздный, а вокруг с пением кружились ангелы нездешней красоты. Тихо звучали арфы, скрипки, органы…

Длинные шелковые одежды ангелов развевались на лету; над головами у них сияли золотые нимбы, и на всех нимбах были написаны имена: святой Клеман — этого почитали больше прочих, — святой Жан Шастель и далее все, кто покушался на жизнь короля. Всех их было семнадцать, а вместе с Жаком Клеманом — восемнадцать.

Гимн, который они пели, прославлял святых мучеников, стремившихся убить еретика и тирана и отдавших жизнь за спасение народа.

Хор смолк — и заговорил сам Всевышний:

— Иди, Жан-Франсуа, сверши святое дело! Место с избранными уготовано тебе!

Он указал на праздное место одесную Себя.

— Господи! Исполню волю Твою! — воскликнул в экстазе Равальяк и рухнул навзничь без чувств, сраженный непереносимой радостью — а может быть, усыпленный сладким коварным запахом цветов, который он жадно, полной грудью вдыхал.

Он несколько минут лежал без сознания, а когда очнулся — увидел, что находится на том же точно месте, где упал, возле самой стены (она вернулась на место). Равальяк обвел комнату ищущим взглядом — и лицо его горестно исказилось: вокруг было то же нищее убранство, освещенное тусклым светом из коридора, — и никакой перемены!

Рядом, стоя на коленях, хлопотал над ним брат Парфе Гулар.

— Слава Богу, очнулся, наконец, братец! — радостно воскликнул он. — Вот до чего себя довел молитвами да постами! Какого черта! Богу это и не нужно совсем. Надо меру знать во всем, а не истязать собственное тело.

— Что, я уснул? — тревожно спросил Равальяк.

— Да пропади ты совсем! Ни минутки ты не спал! Все молился, как одержимый, да от слабости у тебя опять какие-то видения приключились. А поспал бы, дурачок этакий, так и не потерял бы чувств от усталости. Ты что, не помнишь, как я на тебя орал за то, что ты мне спать не даешь?

— Помню, брат Гулар, — ответил Равальяк с блаженной улыбкой и испытующе посмотрел на монаха. — Так вы ничего не видели и ничего не слышали?

— Ну вот! — вполголоса проворчал монах. — Опять начал бредить.

Равальяк загадочно усмехнулся и прошептал:

— Значит, не удостоились благодати!

Гнусная комедия, которую с ним разыграли, произвела на разум бедняги неизгладимое действие. Парфе Гулар — он-то все и устроил — это понял. Он мысленно поздравил себя, а вслух пробурчал, не выходя из роли:

— Ну, послушай же меня наконец, ляг отдохни, а то сил не будет завтра на дорогу!

— Нет. — кротко сказал Равальяк. — Я никуда не поеду.

— Что еще за муха тебя укусила?

— Вот что, брат Гулар: если я уеду, я погублю свою душу и буду вечно гореть в самой глубине адской бездны. Вы ведь не хотите, чтобы я погубил душу?

— Еще чего! Я лицо духовное; мое дело отнимать души у сатаны, а не дарить их ему.

— Гак как же я могу ехать, если мне велено оставаться?

— Кем это велено?

— Богом!

Видя, что решение принято окончательное, монах с тоской воздел руки к небу и воскликнул только:

— Господи, Твоя воля!

Равальяк встал, взял шляпу и сказал, стараясь не выдать наполнявших его чувств:

— Век не забуду всего, что вы для меня сделали. Можно мне идти?

— Ты что, разве под замком здесь? — воскликнул Парфе Гулар с видом оскорбленной невинности. — Иди, паршивец неблагодарный, кто тебя держит! Открывай дверь и ступай.

— Я очень благодарен вам, — грустно сказал Равальяк. — Но я иду исполнить свой долг.

— Тьфу ты, пропасть! Да катись ты отсюда вместе со своим долгом! Пусть меня рогатый черт самыми здоровыми вилами проколет, если я еще хоть раз с тобой свяжусь!

Равальяк ушел, очень огорченный этой размолвкой. Как вы понимаете, из тюрьмы его выпустили без всяких препон.

Около шести часов утра Парфе Гулар тоже вышел на улицу. Пардальян все это время терпеливо прождал в кабачке. Он сразу пустился вслед за монахом — но тот и не думал ни от кого прятаться: напротив, громко шумел, чтобы быть на виду. Наконец на улице Сент-Антуан он зашел в харчевню и заказал роскошный завтрак — из тех, что мог поглотить только он один; чтобы управиться с таким, нужно было часа два, не меньше.

Пардальян подумал, что ничего уже не добьется своей слежкой, и решил заняться другим делом — очень для него важным.

Так что он вернулся к себе в «Паспарту», тоже заказал себе отменный завтрак, желая перебить вкус отвратительной еды, которой ему пришлось довольствоваться несколько последних часов, проведенных в кабачке, а затем улегся спать. Проснулся он вечером, когда близилось время закрытия городских ворот. Шевалье прицепил шпагу, закутался в плащ и бодро отправился в путь.

«Проведу нынешнюю ночь близ клада, — думал он. — Должно же все-таки что-нибудь случиться!»

Глава 65 ПОМЕШАТЕЛЬСТВО САЭТТЫ

В сопровождении Саэтты Леонора Галигаи без дальнейших приключений вернулась домой. У дверей она его отослала, но бывший учитель фехтования сказал (ни от кого другого из слуг она бы не потерпела такой дерзости):

— Синьора, я желал бы поговорить с вами.

Леонора пристально поглядела на него огненным взором, и по губам ее промелькнула тень улыбки.

— Пойдем! — только и ответила она.

В кабинете Леонора уселась в кресло и с самым беззаботным видом обратилась к фехтмейстеру:

— Я гляжу, Саэтта, ты мрачен? Огорчен? Это из-за того, что я сказала Жеану Храброму? Ты боишься, что я и впрямь не хочу больше его смерти — так ведь?

— Какой у вас зоркий глаз, синьора! — ответил Саэтта то ли всерьез, то ли в шутку. — Ничего-то от вас не скроешь.

— Ну так успокойся, Саэтта, — зловеще произнесла Леонора. — Ничто не переменилось. Я хотела просто усыпить бдительность этого юноши. Завтра он уже будет в моих руках.

— Слава Богу! — с облегчением воскликнул Саэтта. — Вы сняли камень с моего сердца. Вы и представить себе не можете, как мне стало плохо, когда я подумал, что Жеана разорвало взрывом. Я места себе не находил, чуть было не проткнул сам себя шпагой! А как увидел, что он ходит живой, здоровый и посмеивается, так, Бог свидетель, чуть с ума не сошел от радости. А потом вы сказали, что не будете его трогать, — ну, посудите сами, как я взбесился!

Леонора тихонько засмеялась — и прекрасно знавший ее Саэтта весь задрожал от радости.

«Отлично, — подумал он, — тигрица проснулась. Берегитесь теперь, Жеан Храбрый!»

— Как будто ты меня не знаешь! — все еще смеясь произнесла Леонора. — Как ты мог только подумать, что я отступлюсь от своего! Да ведь прежде у меня вовсе не было вражды к этому юноше, — просто он мне мешал… ну, и еще я хотела угодить Кончини: он-то его ненавидит смертельно. А теперь ненависть поселилась и в моем сердце. Всеми казнями казнила бы я проклятого наглеца! Если бы не он, все уже было бы кончено!

— Король был бы мертв, а вы бы правили государством? — цинично уточнил Саэтта.

— Конечно! — с ужасающим хладнокровием сказала Леонора.

Саэтта поглядел на нее с кровожадной яростью. Он понимал, что так оно и есть: Леонора будет беспощадна, а Жеану конец. Она не успокоится, пока не уничтожит его.

— Синьора! — сказал он. — Вы знаете: долгие годы я только и живу, что этим мщением. Так что не прогневайтесь, если я спрошу вас: что именно вы собираетесь делать?

— Я отвечу тебе завтра, Саэтта. Пока же знай вот что: мой человек, Сен-Жюльен, занимается этим фанфароном и его красоткой. Завтра он передо мною отчитается, и если он верно исполнит мои распоряжения — а я думаю, так оно и будет, — то оба они окажутся в моих руках.

Саэтта был вне себя от восторга… А Леонора добавила еще:

— И я так отомщу, что твоя месть, Саэтта, покажется тебе по сравнению с моей детскими игрушками!

Лучше бы Леонора Галигаи этого не говорила! И она бы, конечно, промолчала, если бы дала себе труд понять, что двигало ее доверенным лицом.

С того самого дня, как Саэтта похитил сына Пардальяна — а это было восемнадцать лет тому назад, — он мечтал, чтобы Жеан кончил свои дни на эшафоте, подобно дочери Саэтты. Со временем это стало у него навязчивой идеей, манией, родом помешательства! Иначе он своей мести не мыслил: он же сам только что сказал, что чуть не наложил на себя руки, когда услышал, будто Жеан погиб иным образом.

Леонора Галигаи совершенно доверяла Саэтте и обсуждала с ним все свои злодейские замыслы. Разумеется, она знала, что делает, ибо Саэтта был верен ей и не предал бы ее даже под пыткой.

Однако мы видели и другое: он, не колеблясь, отправился к Сюлли и навел того на след миллионов, которых домогался Кончини. Этот поступок старого бретера никак не мог пойти на пользу его госпоже, но решился он на него потому, что опасался итальянца, который мог бы убить Жеана не так, как он сам мечтал.

Знай обо всем этом Леонора, она бы, конечно, задумалась и скорее всего промолчала. Но она ничего не. знала и нечаянно задела самое больное место Саэтты, покусилась на то, что было ему дороже самой жизни. Это было страшно опасно и могло опрокинуть все ее хитроумные планы…

Саэтта нахмурился, хотел что-то возразить, но отчего-то промолчал и только многозначительно хмыкнул — как хочешь, так и понимай. Леонора, конечно, приняла это неопределенное хмыкание за одобрение. Ненадолго она умолкла, а потом, словно забыв про бретера, продолжала, обращаясь к самой себе:

— Кто бы мог подумать, что эта девица, к которой так воспылал Кончини, — родная дочь короля? А вдруг и Жеан об этом знает и вся его любовь — просто тщеславный расчет? Вдруг этой тайной можно как-то воспользоваться?

И она погрузилась в раздумья.

Саэтта понял ее и тоже принялся размышлять.

— Синьора, — наконец сказал он, — нельзя ли благодаря этой девице, раз она, как вы говорите, королевская дочь, убить разом двух зайцев?

— Что вы имеете в виду? — с интересом спросила Леонора.

— Еще не знаю… но я придумаю. Вы говорите, завтра она будет в ваших руках, а Сен-Жюльен всегда исполняет ваши приказания?

Леонора кивнула.

— Ну вот, — продолжал Саэтта, — можно было бы, к примеру, отвезти ее в какое-нибудь уединенное местечко под Парижем… А потом… да-да-да, так и надо сделать… Вот что, сударыня: король принимает в ней участие — это мы с вами точно знаем, однако же он не хочет, чтобы правда стала известна, и поэтому навещает дочку только тайком…

— То, что король не хочет оглашать, что он ее отец, — перебила Леонора, — по-моему, несомненно. А участие в ней… ну, не знаю. Ничто этого не доказывает. Она пропала на целый месяц, а он даже не попытался ее отыскать.

— Просто она к нему не обратилась. А если бы обратилась, если бы написала, что ее заперли в монастыре против воли, — как вы думаете, поспешил бы он ей на помощь?

— Может быть! — задумчиво сказала Леонора. — Но к чему ты клонишь?

— А вот к чему. Девицу запирают где-то под Парижем. Она пишет королю — своему отцу — и зовет его на помощь…

— Вряд ли она это сделает.

— Сделает, синьора. Мы за нее это сделаем!

— Так, понимаю…

— Итак, она зовет отца на помощь, и он не посмеет отказать Бертиль. Но раз он не хочет открывать своего отцовства и вообще обожает всякие рискованные таинственные приключения, значит, он поедет к ней с предосторожностями, проще сказать — тайно. Охраны, следовательно не будет, а это самое главное; будет только один-два доверенных человека. Вы согласны?

— Очень может быть.

— Итак, синьора, — торжествовал Саэтта, — представьте: мы предупредили Жеана Храброго, и он окажется на месте одновременно с королем. Король попадает в беду — вполне, знаете ли, возможная вещь, особенно если немного помочь судьбе. Тут являемся мы, хватаем Жеана и обвиняем его в цареубийстве. Вот и все! Вы, синьора, добились своего — а я своего! Что вы на это скажете?

— Пока ничего, — холодно ответила Леонора. — Подожди до завтра, Саэтта, а теперь ступай. И запомни, что Кончини о моих планах ничего знать не должен; он думает одно, я — другое.

Саэтта, молча поклонившись, вышел, мрачный и недовольный. У Леоноры, думал он, все решено заранее, и она не хочет менять свое решение. И посылать Жеана на эшафот она вовсе не собирается.

До утра Саэтта лежал без сна в своей каморке и размышлял. Его терзали жестокие душевные муки, ибо он понимал, что ему придется решиться на скверный поступок. «Что ж, — думал он, — раз другого пути нет… « И все же он колебался.

Рассвело. Саэтта наконец уговорил свою совесть и отбросил все колебания, опоясавшись шпагой, он вышел из дома.

Направился он в особняк Кончини, на улицу Сент-Оноре, но на сей раз не к Леоноре, а к самому хозяину. Пробыл у него Саэтта минут пятнадцать и покинул его с очень довольным видом.

Глава 66 СОКРОВИЩЕ

События, о которых мы ведем речь, происходили в одно и то же время, поэтому мы вынуждены постоянно переходить от одного персонажа к другому.

Когда Аквавива закрыл за собой дверь, Жеан стремглав помчался прочь. Мы знаем: смутить его было нелегко. Но монах говорил так, что наш герой весь похолодел от страха и волнения.

— Вот черт! — бормотал он. — Лучше бы я позволил этим разбойникам спровадить на тот свет мерзкого медоточивого монаха! Похоже, у него странные представления о благодарности! Да, но тогда бы я стал соучастником убийства, а это отвратительно! Однако так или иначе — наши с ним дела еще далеко не закончены, и мне, быть может, не всегда будет так везти, как везло до сих пор… А! Будь что будет, поживем — увидим! Но почему все-таки он хочет убить меня? Он же знает: я не унижусь до доноса… Не только знает, но и показал мне свое убежище! А впрочем… Гм! В самом ли деле он там и обретается? Кто сказал, что он не съедет оттуда завтра же? Да это и неважно… Словом, я его не знаю, ничего ему не сделал — а он хочет убить меня. Что-то тут неладно… В чем же дело?

Так размышляя, он дошел до Монмартрских ворот. Там Жеан подозвал сержанта, украдкой показал ему условный знак, переданный Аквавивой, и сказал:

— Рюйи.

До этой минуты Жеан еще не был уверен, что монах не лжет ему, но тут убедился в могуществе Аквавивы. Сержант сам открыл ему калитку и проводил со всеми возможными почестями. Жеан глазам своим не верил.

Он долго петлял, прежде чем подошел к заброшенному карьеру, а, забравшись внутрь, принялся обшаривать все углы, в любой момент ожидая наткнуться на засаду или ловушку… Свободно вздохнул Жеан только за потайной дверью, в подземном ходе, который вел в пещеру. Там он чувствовал себя в безопасности.

В пещере Жеан зажег факел и уселся на сундук. Он наполнил из бочонка бутылку и потихоньку, сам того не замечая, выпил ее до дна. Затем юноша встал и взволнованно зашагал по подземелью. Много раз он проходил мимо коридора, что вел к погребу — погребу с лестницей, под которой лежали миллионы, и каждый раз поглядывал туда… но не заходил.

Вдруг он остановился, вскинув голову, пожал плечами и пробормотал себе под нос:

— А почему бы и не пойти? Что тут такого?

Жеан схватил факел и направился в погреб. Он остановился перед лестницей, долго разглядывал ее, а потом присел на корточки и стал смотреть на нижнюю ступень.

— Вот они, миллионы… — шептал Жеан. — Если, конечно, моя бумага не ложная.

Он огляделся и вздрогнул. Близ лестницы в углу были навалены всевозможные инструменты — и на самом верху кучи лежали кирка с лопатой!

— Странно! — сказал Жеан вслух. — Раньше я их тут не замечал!

Он взял лопату и кирку в руки и осмотрел: обе в прекрасном состоянии, но покрыты толстым слоем ржавчины. Ясно: они лежат здесь давно — пожалуй, много лет. Жеан прошептал:

— Нет, черт возьми, я тогда думал о своем, мне было не до того — вот и не заметил всех этих лопат. Я пришел в пещеру после взрыва, нашел проклятую бумажку, разволновался и с тех пор сюда и близко не подходил. И потом — нет же никаких признаков, что здесь кто-то был.

Но все же в нем родилось подозрение. Он взял факел, наклонился, осмотрел внимательно землю — и выпрямился вновь со словами:

— Нет, тут никто не копал, это сразу видно. Просто я устал — вот и лезет в голову всякая чепуха…

Вернувшись в пещеру, он закутался в плащ, потушил факел и улегся на солому. Спал он плохо — все время ворочался, просыпался; его мучили мерзкие кошмары…

Утром Жеан проснулся весь разбитый, с тяжелой головой, но не вышел поскорее на свежий воздух, как накануне, а надолго задумался… Наконец он решился: встал, зажег факел и пошел к погребу со словами:

— Я только гляну одним глазком! Так мне будет спокойнее. Может, там и нет ничего?

Жеан был бледен; крепко сжав челюсти, он беспокойно оглядывался. Схватив лопату, он еще немного помедлил, передернул плечами, будто сбрасывал с них тяжелый груз, и начал копать.

Больше часа он остервенело рыл, так что весь покрылся потом; впрочем, время от времени юноша останавливался — передохнуть и выпить глоток вина. Ему уже начало казаться, что никакого клада тут вовсе и нет — где ж это видано, зарыть сокровища так глубоко, что до них невозможно докопаться. Под лопатой — одна только вязкая глина…

И вдруг глина кончилась. Жеан наткнулся на какую-то плиту — большую, судя по всему, правильной формы.

Утерев пот со лба, он принялся за дело еще усерднее.

Вскоре перед ним открылась вся плита целиком. Жеан поднял ее и увидел черное отверстие. Он опустил туда факел и заглянул. Внизу оказался маленький погребок, аккуратно и прочно обложенный камнем. Жеан бросил лопату вниз и сам спрыгнул следом. Погреб был неглубоким, и кладоискатель сразу разглядел то, что в нем находилось.

— Вот и гроб! — воскликнул Жеан.

И впрямь: возле одной из стен стоял большой дубовый гроб — на вид прочный и тяжелый. Жеан осмотрел его и стал пытаться поддеть крышку лопатой, как ломом, — но вдруг одна мысль остановила его:

— А если тут покойник?

Мы с вами прекрасно знаем, что Жеан ничего не боялся, однако он вовсе не хотел святотатствовать.

И потом — что греха таить: хотя Жеан и гнал от себя эту мысль, но в глубине души ему очень хотелось присвоить сокровища… Понятно, что нашему герою было не по себе, как любому, кто задумал дурное дело.

К тому же добавьте сюда обстановку: мрачный погреб, где даже нельзя выпрямиться во весь рост; стены, покрытые налетом соли; гулкие плиты пола, зловеще гудящие при каждом шаге; полусгнивший гроб… В неверном багряном свете дымного факела все это выглядело очень таинственно и страшно.

Как тут не расстроиться нервам, не проснуться воображению? Вот Жеану и стали мерещиться страшные фантомы, причудливые тени, жуткие призраки…

При всей своей отваге Жеан почувствовал, что волосы у него на голове зашевелились. Ему почудился какой-то невнятный гул, который вскоре сменился хором голосов! Их были тысячи — и все они на разные лады кричали одно и то же:

— Вор! Вор!

Наш герой сидел на корточках перед гробом. Голоса, обвинявшие его в несовершенном еще преступлении, звучали так внятно, что Жеан даже поднял голову — посмотреть, откуда они звучат…

Вскинув голову, он машинально поднял вверх факел — и окаменел, бледный, потрясенный; застыл, устремив глаза к своду пещеры… Наверху, над краем ямы увидел чье-то лицо; человек испытующе смотрел на Жеана и казался таким грустным, что из груди юноши чуть не вырвалось рыдание, а на глаза навернулись жгучие слезы… Он в ужасе прошептал:

— Это же господин де Пардальян!

Господи, неужели он пришел сюда, неужели он следит за Жеаном?! Какой позор, какой стыд, что его застали над этим гробом, занятым таким неблаговидным делом! Опомнившись, Жеан выскочил из ямы, обежал все подземелье… и никого там не увидел.

Он был так потрясен, что устремился с факелом в дальнюю пещеру. Опять никого.

Жеан подошел к потайной двери, открыл ее, выглянул наружу… Нигде ни одной живой души.

— При всем своем проворстве он бы не сумел так быстро скрыться! Мне просто померещилось!

И, закрыв дверь, Жеан подтащил к ней тяжелый сундук с оружием:

— А если все-таки не померещилось, если он еще вернется, то ему придется для начала отодвинуть сундук. Я услышу шум и буду знать, что он здесь.

После чего Жеан вернулся к лестнице, так и не придя в себя от пережитого потрясения. На всякий случай он перерыл груду инструментов, осмотрел все закоулки, где мог бы спрятаться человек, — и убедился: в подземелье никого нет. Это была лишь иллюзия…

От волнения он произнес очень громко:

— Я бы умер со стыда, если бы он застал меня в этом погребе! А она? Если бы она только знала!

Но тут буйная натура Жеана взяла верх: он в гневе топнул новой и крикнул, словно уговаривая сам себя:

— Но почему? Почему? Провались все к дьяволу! Я же не вор, я хочу только посмотреть!

Он успокоился, опять спустился в яму и стал вскрывать гроб. Но подними Жеан голову еще раз — и он опять увидел бы лицо Пардальяна. Нет, ничего ему не почудилось, ибо и тогда, и сейчас это был Пардальян собственной персоной. Он глядел на сына и, усмехаясь, шептал:

— Не вор, говоришь? Ладно, вот сейчас и проверим…

Жеан несколько раз с силой нажал лопатой и снял крышку с гроба. Внутри оказался еще один — свинцовый. Его открыть оказалось потруднее, но Жеан и с этим справился.

Второй гроб был доверху набит опилками. Жеан уже вполне овладел собой и думал только об одном: вдруг после стольких трудов он ничего не найдет? Юноша засунул руки в опилки по локоть и…

— Ларец! — радостно воскликнул он.

Пригоршнями раскидав опилки, он увидел массивный железный ларь. Жеан попытался поднять его, но. несмотря на всю свою недюжинную силу, не смог даже сдвинуть с места.

— Тяжелый, черт побери! — пробурчал Жеан.

Ларь был закрыт на два больших замка. Не раздумывая и уже не стесняясь, Жеан сбил их, дрожащей рукой приподнял крышку — и, пораженный, застыл.

В ларе были три отделения.

В первом, самом большом, лежала груда золотых монет — пистолей, дублонов, дукатов…

Во втором — бесценные украшения самой лучшей работы: кольца, цепочки, колье, браслеты, ожерелья, серьги, броши, пряжки на пояса и на башмаки… Украшения, украшения — множество изящных вещиц из драгоценных камней в самой изумительной оправе.

В третьем, самом маленьком отделении оказались геммы и неоправленные камни: бриллианты, жемчуг, сапфиры, рубины, изумруды, топазы… Сколько блеска… даже глаза хочется закрыть!

Жеан все разглядывал и разглядывал эти баснословные сокровища, сваленные в кучу в самом простом железном ларце. В горле у него пересохло, на лбу выступил пот, в глазах потемнело… Он стоял недвижно, как статуя, не смея верить тому, что видел, и его занимала одна только мысль:

— Если я захочу — все это будет моим! Вот оно, твое состояние, Жеан Храбрый! Возьми только несколько камушков — и ты уже богат! Кто узнает? Кто сможет заметить, что здесь чего-то недостает?

Жеан переоценивал свои силы — искушение, надо признать, было чересчур сильное. Он должен был пасть — и он пал.

Внезапно юноша вскричал, словно желая подбодрить сам себя:

— Кто узнает? Кто? Мне довольно только протянуть руку, чтобы добыть богатство и счастье вместе, — так неужто я, безумец, не сделаю этого? И почему? Из-за чего? Из-за ложно понятого чувства чести? Да ну их к дьяволу, эти предрассудки!

И он, словно помешанный, весь дрожа, запустил руку в отделение с драгоценными камнями и зачерпнул полную пригоршню — сколько смог удержать.

Лицо Пардальяна омрачилось, взгляд посуровел. Выпрямившись во весь рост, шевалье на мгновение задумался, а затем решил спуститься к Жеану и обличить вора прямо на месте преступления.

Глава 67 ВЛАДЕЛЕЦ КЛАДА

Теперь воротимся к Сен-Жюльену — шпиону Леоноры Галигаи. Мы помним, что обещали показать его в деле — за исполнением загадочных приказаний страшной флорентийки.

Во вторник утром, в то самое время, когда Жеан Храбрый решил проверить, существует ли сокровище в действительности, Сен-Жюльен направился к заброшенному карьеру — тому, из которого вели подземные ходы под эшафот.

С ним шли четыре человека весьма подозрительной наружности. Все они были закутаны в широкие плащи, полы коих топорщили огромные рапиры. У входа в карьер Сен-Жюльен остановился. Рядом с ним как из-под земли возник еще один человек.

— Ну что? — шепотом спросил Сен-Жюльен.

— Он зашел туда и еще не выходил. Впрочем, теперь пускай выходит — у нас все готово.

— Попался! — обрадовался Сен-Жюльен.

Он подал знак своим спутникам и быстро зашагал вверх по крутому склону холма.

Четыре разбойника — они давно знали, что им надо делать — последовали за незнакомцем и скоро, подобно мокрицам, укрылись в ямах вокруг карьера.

Сен-Жюльен направился в аббатство. Очевидно, он не был там незваным гостем: несмотря на ранний час, его тотчас приняла сама аббатиса Мари де Бовилье.

Вышел он из обители вместе с монастырским байи [38] и с шестеркой дюжих молодцов в касках, при шпагах и с пиками: они составляли полицию, стражу и вооруженные силы Монмартрского аббатства одновременно.

У часовни под холмом Сен-Жюльен расстался с байи и его подчиненными, но зато встретился с дюжиной оборванцев, очень напоминающих тех, что залегли у карьера.

Все это были люди, специально нанятые для этого дела. Само собой, Кончини о них ничего не знал.

Сен-Жюльен повел свой отряд к дому Перетты и разместил вокруг на заранее выбранных позициях. Когда открыли городские ворота, все уже было готово.

В этот час Гренгай с Эскаргасом вышли из Парижа через Монмартрские ворота — ближайшие к их каморке — и направились, как всегда, сидеть в карауле у дома Перетты.

Возле холма Лагранж-Бательер Эскаргас и Гренгай расстались. Гасконец зашагал через болото к поместью Лагранж-Бательер. Оно стояло как раз за домом Перетты; из ее двора туда вела калитка.

У самой ограды дома Перетты через болото были перекинуты дощатые мостки.

Эскаргас охранял заднюю дверь (через нее входили в дом Пардальян с Жеаном), а Гренгай — переднюю.

Эскаргас миновал ограду поместья Лагранж-Бательер — и вдруг споткнулся о веревку, спрятанную в траве.

Страшно ругаясь, он рухнул на землю, но встать уже не успел: из-за стены выскочили четыре головореза и с быстротой молнии набросились на гасконца. Спустя несколько мгновений Эскаргаса схватили, крепко связали, воткнули в рот кляп и понесли в какой-то погреб возле часовни Святого Мученика.

Минут десять он провел в невеселых размышлениях, а потом к нему присоединился Гренгай — тоже связанный и беспомощный. Его постигла та же участь, что и Эскаргаса.

Счастливо и ловко завершив это дело, неутомимый Сен-Жюльен со всех ног бросился опять к карьеру, оставив вокруг дома Перетты-милашки десять наймитов.

Перед ним явился тот же человек, что и в прошлый раз. Сен-Жюльен спросил:

— Ну что?

— Пока ничего, — лаконично ответил тот.

— Вот черт! — воскликнул Сен-Жюльен. — Неужели уйдет?

— Погодите, сударь, не спешите. Появится, куда денется!

— А оттуда точно нет другого выхода?

— Да как сказать… Карьер уже много лет, как заброшен, — теперь, пожалуй, никто и не скажет, далеко ли тут тянутся выработки и в какую сторону. Были старики, так они помнили, — да все померли. А я, к примеру, никогда не слышал, чтобы тут был другой выход.

— Ну подождем, — мрачно сказал Сен-Жюльен.

А теперь нам пора вернуться к Жеану Храброму — мы оставили его как раз тогда, когда он запустил руку в сокровищницу — и, соответственно, Пардальяну, собиравшемуся гневно обличить его.

Итак, Жеан с безумным видом посмотрел на полную пригоршню драгоценных камней, поискал машинально, куда бы спрятать добычу, — и вдруг, с силой швырнув камни на место, воскликнул:

— Нет, я не сделаю этого!

Пардальян — он уже было ступил одной ногой в яму — опять бесшумно вылез наверх и уселся на куче земли. Лицо его просветлело, и он прошептал:

— Ну, я же говорил! Не мог я в нем так ошибаться! Однако, черт возьми, и натерпелся же я страху — в жизни так не пугался!

Жеан же тем временем задумчиво проговорил, рассуждая сам с собой:

— В прежние времена мне, несмышленышу, случалось обчистить припозднившегося прохожего — но меня извиняла моя молодость. Мне говорили: это честная дележка, ибо тот, у кого ничего нет, отнимает у другого лишнее. Я так и думал. Но теперь я знаю истину. Бертиль открыла мне глаза. Господин де Пардальян своим примером показал мне, что такое истинное благородство и великодушие — видя его бескорыстную дружбу ко мне, я краснел при воспоминании о том, каким был прежде. Если я совершу это мерзкое дело, то смогу ли я пожать его честную руку и заглянуть в глаза той. в ком для меня все? К чему богатство, если вся моя жизнь будет отравлена? Нет, уж лучше бедность и даже нищета, чем презрение тех, кого я люблю!

Пардальян наверху удовлетворенно кивнул. Глаза его заблестели еще ярче обычного, а лукавая улыбка стала ласковой и воистину отеческой.

Он шептал:

— Отлично! Значит, моя дружба и мое уважение ему дороги не меньше, чем любовь невесты! Занятно! Ведь он не знает, что я ему отец!

Пардальян был решительно неисправим: так и не научился ценить сам себя…

А Жеан тем временем, терзаясь стыдом и угрызениями совести, совсем разбушевался:

— Раздробить бы на мелкие косточки череп, в котором родилась эта гнусная мысль! Пускай бы палач сжег руку, совершившую это мерзкое дело!

Пардальян — он уже совсем развеселился — усмехнулся про себя:

— Еще чего! Тогда уж тебе точно никогда не удастся пожать мою честную руку!

— Я заслужил страшную казнь, и я сам себя накажу, — произнес Жеан.

— Эй, что такое? — насторожился Пардальян. — Не собрался ли этот дурачок, чего доброго, покончить с собой?

— Я сознаюсь им в своем преступлении. И если после этого они отвернутся от меня — я заслужил их презрение.

— А! — успокоился Пардальян. — Ну, если так — тогда ничего!

Жеан резким движением закрыл ларь, опять забросал его опилками и как можно тщательнее закрыл крышки обоих гробов. На секунду он задумался… Дух его усмирился; он вытянул вперед руку, словно давая клятву, и произнес:

— Я не знаю, кто хозяин этих сокровищ. Но он может быть уверен: если в подземелье не явится другой грабитель, то владелец найдет здесь все в целости и сохранности!

Пардальян чуть было не крикнул: «Ты и есть хозяин!» Но время уже близилось к восьми, пора было приниматься за дело, если он и впрямь желал уберечь сына от неминуемой беды…

Шевалье проворно встал. В стене возле лестницы за его спиной был открыт лаз. Пардальян юркнул в него и вернул на место каменную плиту на ловко замаскированном штыре. Ниже человеческого роста из кладки вынули несколько кирпичей — так что можно было видеть и слышать все, что происходит в подземелье. Пардальян пригнулся и стал смотреть. Жеан как раз закрывал отверстие плитой.

Итак, можно было спокойно уходить — сын Пардальяна выдержал испытание с честью. Шевалье заложил кирпичами отверстие, вышел через известный нам карьер у подножия холма Пяти Мельниц и поспешно, решительно, с присущей ему при некоторых обстоятельствах суровостью на лице направился к городу.

— Ну, господин Аквавива, посмотрим, кто кого! — твердил он про себя.

Примерно в то же самое время — было начало восьмого утра — Сен-Жюльен вернулся поджидать Жеана у заброшенного карьера.

Жеан же спокойно и методично приводил в пещере все в порядок — даже тщательнейшим образом утоптал землю под лестницей, чтобы скрыть малейшие следы лопаты. Работа была трудная, утомительная и заняла целый час. Так что неудивительно, что юноша почувствовал себя совершенно разбитым и решил поспать.

Проснулся он около одиннадцати утра, бодрый и свежий — крепкий сон восстановил его силы и уверенность в себе. Разум Жеана избавился от невыносимого бремени. Он радостно расхаживал по пещере и что-то насвистывал.

Юноша разжег костер, поджарил себе яичницу, отрезал большой кусок ветчины, несколько ломтей колбасы и съел все до последней крошки — ни горе, ни опасность, ни переживания никак не сказались на его аппетите. Хлеб был, правда, черствоват, но зато вино холодное и такое отменное, что и мертвого поставило бы на ноги. Позавтракав, Жеан почувствовал себя сильным, как Самсон.

— Должно быть, сейчас около полудня, — решил он. Лицо его стало невыразимо нежным — как всегда, когда он думал о Бертиль, — и юноша сказал тихонько:

— Пойду к ней!

Он вышел из пещеры. Сперва Жеан продвигался осторожно — пробовал землю под ногой, вглядывался острым взором в окружающие предметы, внимательно прислушивался, держа руку на эфесе шпаги… Но понемногу юноша успокоился и ускорил шаг.

У выхода из карьера он осмотрелся кругом — никого — и привычной пружинистой стремительной походкой направился на улицу.

Однако сделав шага три-четыре, Жеан вдруг беспомощно вытянул вперед руки и громко закричал: земля ушла у него из-под ног.

Стремглав полетел он в бездонный колодец… И вновь из его груди вырвался вопль:

— Бертиль!

Удар о землю был страшен; Жеану показалось, что он сломал обе ноги. На какой-то миг он замер неподвижно; внутри все страшно болело; помраченный рассудок заполонило несказанное удивление: неужели после такого удара он все еще был жив?!

При падении юноша зацепился головой о выступ скалы; он лежал без сознания, по щеке текла, заливая все лицо, тонкая струйка крови…

Сен-Жюльен и его люди, выбравшись из своих укрытий, тихонько, точно жабы, поползли к колодцу… Сен-Жюльен заглянул вниз, прислушался, оскалился в отвратительной кровожадной усмешке и удовлетворенно прошептал:

— Вот и все! Больше этот мерзавец никому не навредит!

И, повернувшись к своим людям, отрывисто приказал:

— Вы знаете, что делать. Начали!

И снова куда-то умчался, а его подчиненные засуетились вокруг колодца.

Шпион же Леоноры вернулся к капелле Святого Мученика, где его терпеливо поджидал байи с шестью стражниками. Сен-Жюльен кратко и властно сказал:

— Ступайте!

И байи во главе своего маленького отряда отправился вперед — он, конечно, тоже знал, что делать.

Сен-Жюльен немного отстал от них. Он шел как ни в чем не бывало, изображая праздного гуляку, который любуется природой…

Байи спустился по тропке к кресту, повернул налево, потом направо и двинулся улицами Монмартрского предместья.

Глава 68 ТЮРЬМА ФОР-О-ДАМ

И что же тем временем происходит в доме Перетты-милашки?

Настал полдень — как раз в этот час Жеан Храбрый собирался отправиться к невесте…

Мы в рабочей комнате небогатой парижской работницы; эта мастерская служит и гостиной, и столовой. У распахнутого окна, куда вливаются волны солнечного света и ароматы цветущего сада, сидит Бертиль.

Перетта, засучив рукава по локоть, орудует огромным утюгом — гладит белье своих клиенток. Почтенная Мартина — служанка и подручная — убирает со стола: девушки только что позавтракали.

Простая комната оживлена присутствием двух изящных юных созданий — одно очаровательнее другого. Они веселы и беспечны; все дышит тишиной и благополучием…

— Перетта, — раздался певучий голос Бертиль, — зачем вы так усердно взялись за работу? Неужели нельзя немного отдохнуть? Ведь вы же больны, за завтраком ничего не ели…

Перетта серьезно, без малейшего намека на улыбку ответила:

— Бедным людям всегда нужно работать.

— Но послушайте! — взволнованно отозвалась Бертиль. — Я, конечно, не богата, но и не так бедна! Моих средств хватит, чтобы всем нам спокойно прожить. Я не могу видеть, как вы надрываетесь!

— Что вы такое говорите, сударыня? Ответьте лучше, зачем это ваши тонкие пальчики так прилежно трудятся над вышиванием?

— Мне же это нравится! — засмеялась Бертиль.

— Вот и мне нравится, — ответила Перетта, а про себя добавила: — За работой любое горе забывается…

Потом хорошенькая прачка опять обратилась к Бертиль:

— А знаете, мадемуазель, вы ведь прекрасная вышивальщица. Я вам точно скажу: многие знатные дамы дорого дали бы за тот шарф, что сейчас у вас в руках.

— Конечно! — опять засмеялась Бертиль. — Но они его не получат ни за какие деньги — он уже обещан!

— Господи Иисусе! — удивилась Перетта. — Кому же?

— За покупателем далеко ходить не надо… Милая Перетта, разве плох он будет, к примеру, на вас?

— Ох! — так и вздохнула Перетта. — На мне? Да это же убор придворной дамы! Разве пристало его носить бедной девушке вроде меня?

— А что? — удивленно спросила Бертиль, лукаво улыбаясь. — И вообще: хотите ли, нет ли, а я его делаю для вас, и вам его придется принять, иначе вы меня так обидите, что я ни за что вас не прощу.

Она вскочила и бросилась горячо целовать Перетту; та в ответ крепко обняла ее.

Из этой сценки вы видите, как спокойны были наши красавицы, как всецело полагались на тех, кто днем и ночью неусыпно охраняет их…

О Жеане они почти что не говорили. К чему? Он всегда в их мыслях — и довольно.

В невинных беседах прошло около часа. Сердца девушек были безмятежны, руки же, напротив, прилежно занимались работой.

Но вот раздался стук в заднюю дверь.

— Это господин Жеан так всегда стучит, — расхохоталась почтенная Мартина. — Открывать, барышня, или нет?

И, не дожидаясь ответа, пошла к двери с тем же громким смехом: ей казалось, что она очень удачно пошутила.

Окно мастерской Перетты выходило в другую сторону, так что девушки не могли видеть, кто пришел. Да у них и в мыслях не было ни малейших подозрений — иначе они не пустили бы Мартину открывать дверь. Бертиль с Переттой спокойно продолжали работу…

Вдруг послышался пронзительный вопль служанки. Девушки недоуменно переглянулись и тут же испуганно прижались друг к другу. Внезапно дверь отворилась и в комнату вошел какой-то человек в черном. Он даже не снял шляпы, словно находился у себя дома. За ним виднелись четыре стражника с пиками и в касках с гербом аббатисы Монмартрской. Под окном стояли еще два стражника. Это был байи и его стража.

Хрупкие девушки, увидев все это, застыли от ужаса и еще теснее прижались друг к другу; словно две горлинки в клетке. Перетта пыталась закрыть собою Бертиль…

Байи не кланяясь, как подобает важной персоне, громком голосом заученно объявил:

— Именем госпожи и святой матери нашей Мари де Бовилье, аббатисы Монмартрской, вы арестованы!

Затем он дотронулся до обеих девушек жезлом в знак того, что арест состоялся, и с тем же важным видом обернулся к стражникам:

— Уведите преступниц.

И четыре стражника мгновенно окружили двух юных арестанток.

Бертиль, как вы заметили, была не обделена энергией и смелостью. Она ласково отстранила руку Перетты, высоко подняла голову и заявила:

— Вы арестовываете меня именем госпожи аббатисы? Но какое право на это есть у аббатисы? Имейте в виду, сударь: вы посягаете на свободу знатной особы, ничуть не менее знатной чем та, именем которой вы прикрываетесь. Полиция госпожи аббатисы — не указ мне; я повинуюсь одному королю и буду ему жаловаться.

Ничуть не смутившись, все с той же неизменной спесью и самоуверенностью байи отвечал:

— Вы можете принести свою жалобу на суде. Теперь же вам придется следовать за мной в тюрьму госпожи аббатисы.

— А если я не пойду?

— В таком случае, — строго сказал байи, — вы будете сами виновны в том, что мне придется применить силу. Заметьте к тому же, что вы отягчаете свою вину неповиновением власти.

Почтенный байи ни на миг не усомнился в своем праве… Бертиль поняла: сопротивляться бесполезно.

— Хорошо, — сказала она. — Уступая силе, я последую за вами, милостивый государь. Но знайте: я непременно буду жаловаться нашему королю.

Байи пожал плечами: жалуйтесь сколько угодно. Он исполнял полученный приказ, и больше его ничего не касалось.

Бертиль с Переттой надели плащи, опустили капюшоны и, взявшись за руки, подошли к дверям, окруженные стражами.

Дверь была распахнута; Мартина шаталась от ужаса; ее держали под руки два головореза Сен-Жюльена. Байи важно и строго приказал:

— Служанку отпустите, и чтоб она ни-ни!

Что «ни-ни»? Байи не сказал, а Мартина сочла за благо не задавать вопросов. Подгоняемая страхом, она помчалась в дом и только тогда вздохнула свободно, когда двери были заперты на все замки и запоры.

…Неподалеку от Монмартрских ворот шагал по улице какой-то человек и беззаботно глазел по сторонам. Это был Каркань. Ему стало скучно одному; вот он и решил навестить своих приятелей на дежурстве. Был у него при этом и свой интерес: Каркань сгорал от страсти и тешился надеждой взглянуть на симпатичное личико Перетты…

Ни о чем не подозревая, он посмотрел на стражу, которая вела двух арестанток, и отметил про себя:

— Полиция аббатисы.

И Каркань, и приятели его отлично знали форму всех полиций Парижа — со всеми у них были когда-то неприятности. Раньше Каркань немедленно бы дал деру, едва завидев любую полицейскую кокарду. Но теперь-то он, черт побери, порядочный человек! Что ему на них не посмотреть? Чего бояться? Итак, он остановился и стал глядеть на проходящих стражников, радуясь и немного удивляясь, что на сей раз они ведут не его.

Вдруг одна из арестанток приподняла капюшон и пристально посмотрела на Карканя. Тот так и подскочил:

— Проклятье! Это же Перетта! И барышня! Куда же смотрели Гренгай с Эскаргасом? И что скажет Жеан?

Но все эти мысли молниеносно испарились. В силе своей Каркань был уверен. Он сжал кулаки и бросил быстрый взгляд на проходивших мимо него с каменными лицами стражников:

— Всего шестеро? Чего там — справлюсь!

Но вслед за тем наш храбрец заметил Сен-Жюльена, шедшего чуть поодаль, и десяток его головорезов. Несмотря на равнодушный вид, было ясно, что они, так сказать, сторожат стражу.

Каркань, вообще-то говоря, не отличался избытком ума, но бывают решительные обстоятельства, когда самый тупой человек становится сообразителен и предприимчив. Увидев Сен-Жюльена и его людей, Каркань сразу понял, что они здесь делают.

— Э, нет! — прошептал он. — Шестеро еще куда ни шло, но. семнадцать человек — это, как сказал бы Эскаргас, очень даже слишком! Кое-кого я, конечно, уложу, но в конце концов меня все равно поймают. А на свободе я могу и пригодиться — и даже наверняка пригожусь. Но где все-таки Гренгай с Эскаргасом? Не убили ли их часом? Ох, дьявольщина! Если так — то не знаю, что и делать. А впрочем…

Подумав так, Каркань убрал обратно в ножны свою уже наполовину обнаженную рапиру и пригнулся пониже, чтобы никто не обратил на него внимания. Ему повезло: два отряда прошли мимо. Тогда он пустился за ними следом.

На улице Омри байи, стража и две девушки завернули в тупичок, а Сен-Жюльен с подручными занял позицию на углу, загородив этот тупичок.

Парижские тюрьмы Каркань знал не хуже, чем полицейские кокарды. Едва стража повернула на улицу Омри, как он все понял и шепнул про себя:

— «Дамский Башмак»!

Так прозвали тюрьму Фор-о-Дам.

И Каркань притаился в сторонке.

Через несколько минут байи со стражниками вышли из тюрьмы и побрели потихоньку назад на Монмартр. Сен-Жюльен достал из-под плаща довольно толстый кошелек и кинул своим разбойникам. Те, в один миг поделив деньги, разбежались кто куда. Их дело было сделано.

Сен-Жюльен подождал, пока все они скроются из виду, зашел в тупичок и постучал в дверь тюрьмы. Отворилось окошко; оттуда показалась чья-то отталкивающая физиономия. Сен-Жюльен предъявил привратнику какую-то бумагу, и дверь тотчас отворилась. Он вошел внутрь.

Каркань последовал за ним в тупик и долго стоял у ворот тюрьмы, о чем-то размышляя. Вот что он в конце концов надумал:

— Постараюсь узнать, что стало с Эскаргасом и Гренгаем, а потом расскажу все господину Жеану.

И ушел.

Бертиль и Перетту заперли вместе. Камера оказалась сравнительно удобной: две табуретки, столик. Тюремщик, который провел их сюда, специально обратил внимание девушек на роскошную обстановку — в других камерах, кроме соломенной подстилки, не было ничего, а кое-где — и вовсе голый пол. Так что молодые узницы должны были за счастье почитать такие условия.

Но девушки радовались единственно тому, что их не разлучили. Ведь вдвоем и в темнице легче…

Впрочем, Бертиль особенно не беспокоилась. Им страшен один Кончини, объясняла она Перетте. Но арестовал их не Кончини — это уже известно. Значит, они скоро выйдут отсюда: их выручит или Жеан, или господин де Пардальян, а на худой конец она сама напишет королю, и уж он-то заставит аббатису отпустить арестанток.

Наступил вечер. Девушкам подали ужин — конечно, скудный, но все же не просто черствый хлеб с водой, как большинству заключенных. Бертиль через силу заставила себя поесть; Перетта, с утра чувствовавшая недомогание, смогла только выпить глоточек вина, да и то по настоятельной просьбе подруги.

Девушки легли спать. На самом деле Бертиль была совсем не так спокойна, как хотела показать Перетте. Это была не ее тайна и потому она скрыла от приятельницы то, что узнала не так давно от шевалье де Пардальяна: аббатиса — лишь орудие в руках гораздо более могущественных сил. Итак, ее лишь для отвода глаз держат в монастырской тюрьме.

И нет сомнения: новый арест тоже связан с кладом и бумагами, относящимися к нему. Рано или поздно грабители, что с остервенением пытаются найти сокровище, поймут: их обманули. Тогда они уже не отпустят Бертиль, пока она не скажет все, что знает, или не отдаст настоящие документы.

Значит, ей придется выдержать долгое — может быть, пожизненное — заключение, не говоря уже о муках и пытках: если у нее захотят выведать чужой секрет, без пыток, конечно, не обойдется.

Итак, будущее рисовалось ей в очень мрачных тонах; много отваги от нее требовалось, чтобы сохранять перед Переттой вид спокойствия и уверенности.

Главное было — не попасться в лапы Кончини. Его Бертиль боялась более всего, ибо он нес с собой ее позор и бесчестие. Она, конечно, знала, что Пардальян горы свернет, лишь бы выручить ее из беды, да и Жеан не будет сидеть сложа руки. Но надо как-то дать им знать о своей участи…

Короче говоря, заботило ее очень многое… но все же Бертиль заснула сразу, как только легла.

Зато Перетта, хотя ни о чем подобном и не подозревала, долго еще вертелась из-за бессонницы с боку на бок, пока, наконец, не погрузилась в тяжелый сон с кошмарными сновидениями.

И вот каков был ее самый жуткий сон.

Перетте снилось: она лежит мертвая на своей койке, но при этом ясно видит стену у себя в ногах. Вдруг стена раздвинулась, камера осветилась бледным светом и вошли два монаха в опущенных капюшонах. Один монах взял ее за руку и тут же отпустил. Рука упала тяжело, как каменная. Перетта нисколько не удивилась: она ведь была мертва…

— Спят! — сказал монах вполголоса.

Стена перед Переттой сомкнулась. Монахи подхватили Бертиль прямо на простыне; один из них подошел к изголовью и что-то поискал за койкой. Раздался щелчок, и стена вновь раскрылась. Монахи вынесли Бертиль; стена сомкнулась, и стало опять темно.

Перетта изо всех сил пыталась пошевелиться, проснуться, позвать на помощь, но ее тело точно налилось свинцом и не слушалось. Так прошло довольно много времени.

Вдруг заскрипел засов, и дверь — единственная дверь в камере — отворилась. Опять вошли два монаха — быть может, те же самые, приблизились к Перетте и подняли ее, завернув в простыню, как и Бертиль. За ними шел тюремщик с фонарем,

Перетту вынесли в коридор; тюремщик запер дверь камеры. Почти что прямо напротив была лестница. Монахи поднялись этажом выше и повернули направо; тюремщик открыл первую дверь в коридоре. Перетта почувствовала, как ее кладут на пол, на солому. Три призрака — монахи и тюремщик — растворились; девушка очутилась в полнейшей тьме.

Через несколько секунд дверь опять открылась и вошел тюремщик — один — со свертком. Перетта узнала, что это: ее одежда. Тюремщик бросил сверток к ее ногам и тихонько вышел вон. Вновь вокруг стало темным-темно… но, к счастью, окончился и кошмар: Перетта уже ничего не видела и не слышала.

Когда она проснулась, утренний свет проникал в ее камеру через узенькую щель в стене, забранную крепкой решеткой. Голова у Перетты гудела. Изумленно осмотревшись вокруг, девушка увидела: она лежит на соломе, а в ногах в беспорядке валяется ее одежда.

Перетта обвела взглядом камеру и не узнала ее: это был самый настоящий застенок — грязный, черный; зловоние словно источалось из стен. Длина камеры была всего шагов шесть, ширина — три шага, К счастью, маленькое окошко давало довольно света и свежего воздуха, иначе тошнотворный запах стал бы совершенно невыносим. Никакой мебели — даже низенькой табуреточки. В углу помещается кувшин с водой, на нем — краюшка хлеба.

Перетта разрыдалась.

— Боже, значит, это был не сон! Бедная мадемуазель Бертиль! Бедный Жеан!

Она по праву могла бы еще сказать: бедная Перетта!

Но о себе она не думала.

Глава 69 ЛЕОНОРА ТОРЖЕСТВУЕТ

Сен-Жюльен вышел из тюрьмы монмартрских монахинь часа в четыре пополудни и стал дожидаться шести вечера. В этот час он должен был явиться к Леоноре Галигаи: синьора знала, что мужа дома не будет.

К королевской камерфрау его проводили немедленно.

— Удалось? — спросила Леонора не без некоторого беспокойства. — Готово?

— Готово, сударыня!

— И он, и она?

— Точно так!

Леонора довольно улыбнулась, и при виде этой улыбки Сен-Жюльен, не сводивший с Леоноры глаз, просиял: он представил себе, что ждет его ненавистного врага…

Леонора удобно устроилась в кресле и спокойным голосом стала расспрашивать:

— Ну что ж, говорите. Сперва о девице.

Сен-Жюльен рассказал об аресте Бертиль и Перетты — все это мы с вами уже знаем.

— Так… А что он? Погиб?

— Нет, сударыня, — жив.

— Вот как! — рассеянно произнесла Леонора. — Но мне говорили — колодец глубокий, кто упадет — разобьется насмерть.

— Так и есть, сударыня, но на дне оказалась куча сухой листвы и веток, — они смягчили удар. Порядочный человек, может, и свернул бы себе шею, но этого негодяя всего лишь оглушило.

— И не ранило?

— Почти что нет — только разбил голову о камень. В тюрьме он опомнился. Должно быть, очень удивился, когда пришел в себя и увидел, что жив и находится за четырьмя крепкими стенами.

— Вы все сделали так, как я сказала?

Шпион расхохотался страшным смехом:

— Черт возьми, сударыня, неужели же нет? Видно, он потому и не сдох на месте, прямо в колодце, что сам счел для себя такую смерть слишком уж легкой! У него отобрали все — даже шпоры; он никак теперь не может покончить с собой и избежать уготованной ему казни.

— Значит, так тому и быть, — равнодушно произнесла Леонора. — Расскажите все подробно.

Сен-Жюльен во всех деталях рассказал, как поймал Жеана Храброго; Леонора внимательно слушала. По окончании доклада она поблагодарила своего агента и отпустила со словами:

— Теперь можете исполнять распоряжения монсеньора насчет молодых людей. Ступайте, господин де Сен-Жюльен, — я вами довольна.

Сен-Жюльен не позволил себе улыбнуться, потому что Леонора говорила слишком твердо и сурово. Он только низко поклонился и вышел.

Стояли сумерки — ни день, ни ночь; самое неприятное время. Сен-Жюльен повернул направо на улицу Сент-Оноре. Шел он неспешно, не таясь, погруженный в приятные, должно быть, мечты; с губ его не сходила радостная улыбка.

Негодяй подсчитывал, сколько пистолей принесет ему это грязное дело вдобавок к тем деньгам, что он беззастенчиво прикарманил из доверенных ему Леонорой и Кончини. В приятных мечтах двурушник уже видел себя богачом…

Когда он повернул на Орлеанскую улицу, чья-то рука легла ему на плечо. Сен-Жюльен подобрался, как хищный зверь, схватился за шпагу и резко отскочил в сторону…

Властный голос спросил его:

— Ну, что у тебя, Сен-Жюльен?

Это был не кто иной, как Кончини.

Сен-Жюльен горящим взором уставился в лицо хозяина, пытаясь угадать его мысли. Кончини был спокоен, улыбался, только немного удивился странному поведению молодого человека. Тот, успокоившись, машинально утер пот со лба:

— Простите, монсеньор. Я шел, задумавшись, и не мог ожидать…

— Черт возьми, дорогой мой! — засмеялся Кончини. — Закаляйте нервы! Нельзя быть таким пугливым — кто-нибудь скажет, что у вас совесть нечиста!

Сен-Жюльен неприметно оглянулся и вновь посмотрел прямо в глаза Кончини. Тот смеялся от всей души — ну конечно же, он просто пошутил! Он явно был в духе… Сен-Жюльен, окончательно успокоившись, тоже засмеялся, хотя и немного принужденно:

— Но, монсеньор, разве можно в такой час без предупреждения хватать людей за руку?

— К черту, к черту! Ты прав, я повел себя как мальчишка.

Последние подозрения Сен-Жюльена рассеялись при этом простодушном ответе.

«Нет, — подумал шпион Леоноры, — он ничего не знает. Да и откуда ему знать? Хитрее госпожи Кончини в целом свете не сыщешь; она всегда все предусмотрит. Ну, а я и вправду должен следить за собой, чтобы самому себя не выдать по глупости. «

— Я иду в Лувр, — все так же любезно сказал Кончини. — Пойдем вместе?

— Как прикажете, монсеньор!

Сен-Жюльену все равно некуда было деваться, так как Кончини панибратски взял его под руку и повел за собой.

— А по дороге, — говорил он, — расскажешь, как ты приготовил завтрашнее, дельце. Имей в виду: я больше терпеть не в силах. Завтра непременно — слышишь? непременно! — бандит и его девчонка должны быть в моих руках.

— Не тревожьтесь, монсеньор, — все будет в порядке. Осмелюсь заметить вам: если бы вы сами не велели подождать, я бы давно все сделал.

— Ах, черт! Опять твоя правда! А я и позабыл от нетерпения…

Сен-Жюльен еле сдержал улыбку. Он был совершенно спокоен: все идет хорошо.

— Монсеньор, — сказал он, — я уже приступил к делу. Два его приятеля, что сторожили дом, находятся в моих руках. Мы отпустим их завтра вечером, когда все будет уже кончено.

— Их, кажется, было трое? — словно невзначай спросил Кончини.

— Точно так, монсеньор, но дежурили только двое — один отдыхал. Мне, во-первых, показалось неосторожным являться к нему домой. Во-вторых, если Жеан Храбрый не встретит хотя бы одного из своих друзей, он отправится их спасать — и начинай все сначала.

— И опять ты правильно рассудил, — кивнул Кончини.

Он отпустил руку Сен-Жюльена, достал из бархатного чехольчика маленький кинжал и стал машинально чистить им ногти.

— Я нанял дюжину головорезов, — продолжал весело рассказывать Сен-Жюльен. — Мы врываемся в дом и хватаем девицу; ваши люди везут ее туда, куда вам будет угодно. Мы же остаемся в засаде. Когда бандит явится, мы приставляем служанке нож к горлу и заставляв ее впустить его, как ни в чем не бывало. А сами у порога протягиваем веревку; он падает, и мы его вяжем…

За таким разговором они неприметно дошли до улицы Сен-Тома, что находилась неподалеку от городского вала. Можно было идти по ней дальше — она вела к галерее Лувра, почти к самой калитке, а можно было свернуть налево, на улицу Бове, и подойти к дворцу сзади.

Кончини повернул налево. Не было ничего удивительного в том, что он направляется в Лувр таким путем, поэтому Сен-Жюльен нимало не насторожился.

Они остановились в глухом безлюдном месте на задворках Лувра. Тут Сен-Жюльену впору было бы заподозрить неладное. Но Кончини так улыбался, был так дружелюбен, так ласков! Как было не поверить в его искренность?

— Ты все устроил прекрасно, — с довольным видом сказал флорентиец, — и заслужил награду. Получай!

Он замахнулся рукой с кинжальчиком и молниеносным движением вонзил его Сен-Жюльену в грудь. Тот рухнул как подкошенный, даже не вскрикнув. Кончини склонился над ним и свирепо прошептал:

— Что, Сен-Жюльен, слышишь меня? Вижу, ты еще живой… Итак, ты меня предал! Ты предпочел Леонору, и вы с ней задумали меня провести! Ты отправил Бертиль и Жеана в Фор-о-Дам! А завтра я явился бы в пустой дом — и прощай любовь и месть! Но теперь ты понял, как я поступаю с предателями?

Он выпрямился, пнул тело ногой и с невыразимой злобой сказал:

— Подыхай тут, собака!

Глава 70 ОРДЕР МАТЕРИ АББАТИСЫ

Не оборачиваясь, Кончини пошел дальше, но отнюдь не в Лувр: он постучал условленным стуком в дверь дома на Писцовой улице.

Его принял брат Парфе Гулар — Аквавивы, по словам монаха, не было дома. Кончини с братом Гуларом долго о чем-то говорили, и флорентиец ушел от него окрыленный.

Монах же, проводив его, немного нахмурился:

— Я забыл сказать, что там не только все видно, но еще и слышно!

Однако, поразмыслив, решил:

— Какая разница, что он там скажет? И Жеану от этого тоже не будет ни лучше, ни хуже.

И Парфе Гулар вышел из дома, миновал тот тупичок, где находился вход в тюрьму, и направился на улицу Сен-Дени.

Не успел он пройти мимо тупика, как из ниши в стене появился человек, закутанный в плащ до самых глаз, и последовал за монахом. Не будем долго томить нашего читателя — это был Пардальян.

Глаза его радостно сверкали.

— Клянусь Пилатом и Вараввой! Я же сам видел, как монах входил в тюрьму! Каким же образом он теперь появился со стороны Писцовой? А дело, как я понимаю, — весело рассмеялся Пардальян, — вот в чем: меня провели, как дурачка! От тюрьмы в дом на Писцовой есть подземный ход! Вот и получалось: он заходил с Писцовой, я там его ждал под дверью черт знает сколько времени, а он спокойно закрывал за собой тюремные ворота! Но теперь, кажется, все проясняется! Горячо-горячо! Завтра я пойду познакомлюсь с тюрьмой поближе. А пока надобно не спускать с монаха глаз. Правда, я изучил все его повадки и уверен, что теперь он просто идет спать. Надо, однако, знать, где брать след завтра.

Парфе Гулар тем временем кружными путями добрался до ворот Сент-Оноре перед самым их закрытием.

— Понятно! — прошептал Пардальян. — Идет ночевать к капуцинам. Иначе говоря, господин Аквавива по-прежнему поддерживает с ними отношения.

Он дождался, пока закроют ворота, и пошел назад по улице Сент-Оноре. Было уже совсем темно.

— И мне уже пора спать… — решил Пардальян.

На углу улицы Сен-Тома шевалье увидел, что на мостовой валяется какая-то бумага. Быть может, он и прошел бы мимо, но бумага была ярко освещена серебристыми лучами луны, сиявшей а безоблачном небе, а Пардальян всегда отличался острым зрением.

Он бросил на бумагу беглый взор и изумленно воскликнул:

— Черт возьми! Герб и печать аббатисы Монмартрской! Уж не монах ли обронил? Ну-ка, подберу… вдруг пригодится?

Так он и сделал: подобрал бумагу и сунул за пазуху. Дома, в гостинице «Паспарту», Пардальян разглядел свою находку повнимательнее и прошептал:

— Ордер матери аббатисы! «Предъявителя сего впускать в здание тюрьмы и оказывать ему всяческое содействие!» Вот дьявол! Ну и удача! Находка-то просто бесценна!

И Пардальян улегся спать с мыслью, что день прошел не зря.

Это был тот самый документ, что показывал в «Дамском Башмаке» Сен-Жюльен. Как он попал на мостовую? Об этом-то мы и расскажем. Сен-Жюльен при смерти, но мы с ним еще не расстались…

С самой Орлеанской улицы следом за Кончини и Сен-Жюльеном крался человек. Когда Кончини, расправившись с предателем, удалился, незнакомец направился на улицу Сен-Тома. Это был Саэтта. Он склонился над телом Сен-Жюльена и осмотрел рану глазом знатока.

— Славный удар! — промолвил он спокойно. — Бедняга долго не протянет. Прожил бы он только еще один часок да шепнул бы словечко синьоре, — а больше мне и не надо.

Могучими руками он подхватил раненого и понес его во дворец Кончини. По дороге ордер аббатисы выпал у Сен-Жюльена из кармана и остался лежать там, где его подобрал Пардальян.

Саэтта принес умирающего в покои Леоноры и безмолвно положил на постель — только кивком указал на него хозяйке. Увидев шпиона, та чуть нахмурилась, но не проявила ни жалости, ни сострадания. И Сен-Жюльен, и все остальные были для нее лишь орудиями. Одно сломалось — заменим другим, только и всего.

— Убит? — равнодушно спросила она.

— Еще дышит, сударыня.

— И кто же его так?

Саэтта пожал плечами, развел руками.

— Что ж, — сказала Леонора, подумав. — Надо узнать — это важно.

Как только раненый стал представлять для Галигаи интерес, она начала заботиться о нем. Вдвоем с Саэттой они поспешно привели Сен-Жюльена в чувство.

Вскоре тот открыл глаза, уже подернутые пеленой смерти.

— Кто вас ранил? — сочувственно спросила Леонора.

Умирающий насилу смог прохрипеть:

— Кончини!

Лицо Леоноры еле заметно напряглось. Она пристально, словно желая пронзить клеврета взглядом, посмотрела на него и сердито спросила:

— Как? Он все узнал? Вас выследили?

Сен-Жюльен был уже не в силах ответить, но в глазах его мелькнуло: «да». Он в последний раз дернулся, откинувшись на подушки, и застыл с широко открытыми глазами.

— Болван! — тихонько сказала Леонора.

Она повернулась к мертвому спиной, села в кресло, обхватила голову руками и, вперив взор в пространство, погрузилась в мрачные раздумья.

— Где ты нашел его? — вдруг с подозрением поглядела она на Саэтту.

Тот на всякий случай покосился в сторону кровати — точно ли Сен-Жюльен мертв — и преспокойно ответил, не смутившись под взглядом своей грозной хозяйки:

— Валялся на улице Сент-Оноре.

Леонора вновь отвернулась, Саэтта усмехнулся про себя: отвел подозрение!

Галигаи позвонила; явился лакей. Она молча кивнула на труп человека, погибшего на ее службе. Лакей ничуть не удивился, кликнул товарища, и вдвоем они вынесли тело.

Леонора вновь задумалась, а потом зловеще улыбнулась:

— Как ты сказал, Саэтта? Если мы отвезем эту девицу в укромное место, нам удастся убить сразу двух зайцев? Избавиться и от короля, и от Жеана?

«Ну, наконец-то! — подумал Саэтта. — Я знал, что добьюсь своего! Пришлось, правда, поработать…»

А вслух изложил тот же план, что накануне, — но гораздо полнее, во всех подробностях… Он окончил, и Леонора кивнула:

— Да, решительно — прекрасная идея. Так и сделаем. Приходи завтра в десять утра — я дам тебе все инструкции. Теперь ступай.

Саэтта ушел. Сердце его бешено колотилось от радости.

Кончини в тот вечер, как мы знаем, был на Писцовой улице, и принимал его брат Парфе Гулар — правая рука Аквавивы.

Леоноре больше доверяли, и знала она куда больше своего супруга. На другое утро она вошла в ворота тюрьмы Фор-о-Дам, поднялась в таинственную мансарду маленького домика прямо к страшному генералу ордена Иисуса и провела с ним долгую беседу.

Из Фор-о-Дам Леонора направилась в Лувр. Там она говорила с Марией Медичи — столь же долго, столь же тайно и, несомненно, о столь же ужасных вещах.

К одиннадцати синьора вернулась домой. Саэтта ждал ее с нетерпением.

Глава 71 В ТАИНСТВЕННОМ ДОМИКЕ КЛОДА АКВАВИВЫ

Вернемся, наконец, к Жеану Храброму. Из доклада Сен-Жюльена мы уже знаем: страшное падение не убило его, и рана на голове была несерьезная. Мы знаем также, что у него отняли все, что могло служить оружием, и бездыханного перенесли в тюрьму к монахиням.

Из тюрьмы Жеана доставили в таинственный домик Клода Аквавивы,

Когда он пришел в себя, кругом царила полнейшая темнота. Сначала Жеан, как и предсказывал Сен-Жюльен, очень удивился тому, что жив. В первый момент, еще в полуобмороке, юноша лежал и не решался пошевелиться; голова болела, все тело ломило.

Но вот силы стали понемногу возвращаться к нему. Жеан, ощупав себе руки и ноги, с радостью убедился, что кости целы.

— Но как же я летел, провались все к дьяволу! До сих пор в себя не приду! Говорил же мне господин де Пардальян: осторожно, проверяйте, что у вас под ногами. Вот что значит ослушаться его! Так что наказан я по заслугам. Но как бы мне выбраться из этой чертовой дыры?

Жеан, как он сам не раз говорил, не любил долго рассуждать: он был человеком действия. Раз надо выбираться, следует побыстрее отыскать выход.

— Слезы и жалобы тут не помогут — это уж наверняка! Работать надо, провались все к дьяволу! В Писании же сказано, черт побери: «Ищите и обрящете!» Вот и надо искать!

Жеан встал. Ноги его дрожали. Он напряг всю свою волю и сумел унять дрожь… Телесную слабость удалось победить! На радостях Жеан весело засмеялся и тихонько прошептал:

— Ничего! Слава Богу, малый я крепкий! Ну-ка, что тут у нас?

Он ощупью стал пробираться вдоль стенки.

— Гляди-ка! — удивился Жеан, сделав полный круг. — Я не думал, что колодец такой большой! И потом — он должен быть круглый, а не квадратный. Что за черт!

Подумав, он нашел правдоподобное объяснение:

— Так ведь колодец-то рядом с пещерой, провались все к дьяволу! Вот и хорошо, что он такой широкий: должно быть, тут есть подземный ход! Ну-ка, посмотрим…

Он начал более тщательно ощупывать стену и опять изумился:

— Какая ровная! Сложена вроде как из плит, и за ней, кажется, пусто… А где же тот выступ, о который я расшибся?

Держась за стену, Жеан осторожно двинулся вдоль нее, считая шаги.

— Восемь! — сказал он, подойдя к углу.

Повернул налево и насчитал шесть шагов. Стена меж тем всюду гладкая. Жеан опять повернул налево — и тут восемь шагов. Еще поворот… что-то попалось под ноги.

— Что такое? Хлеб и кувшин с водой?!

Еще шаг…

— Дверь! Крепкая дверь на засове! Да я в тюрьме! А что же колодец? Меня оттуда вытащили? Кто? Когда? И куда принесли?

Тут Жеану пришла в голову новая мысль. Он ощупал весь пол — ни шпаги, ни кинжала, ни даже шпор. Юноша присвистнул — не от испуга, а от удивления — и вновь задумался:

— Чую иезуитский дух — не иначе, тут поработал Клод Аквавива! Что же он хочет сделать со мной? Пока, во всяком случае, не уморить голодом — и то хорошо.

Жеан снова ощупал дверь, потряс ее, постучал по ней… Увы! Изнутри сделать ничего нельзя.

Затем юноша вновь исследовал свой застенок: ни мебели, ничего — только кувшин с водой и краюха хлеба. Голо, холодно, темно, таинственно… Что потолок? Жеан подпрыгнул — роста он был высокого, но достать до потолка рукой не смог. А пол? Странный пол: весь гладкий, железный — огромная железная плита. Почему? Зачем? Загадка…

Жеан простучал стены — нигде никаких пустот, — устал и решил ничего более не искать. Он сел, накрылся плащом (плащ ему оставили), съел кусок хлеба, запил водой из кувшина. Вода, по счастью, оказалась довольно холодной и взбодрила юношу. Он сообразил намочить платок и кое-как перевязать рану. После этого Жеан почувствовал себя значительно лучше, завернулся в плащ и лег на железную плиту, рассуждая так:

— Там видно будет, что дальше, а покуда лучше вздремнуть. Скорее всего, мне очень скоро понадобятся силы.

Долго ли он проспал — Жеан сказать не мог, да и вообще не знал, сколько времени находился в этом карцере-склепе.

Проголодавшись, он направился к двери — там оставались недоеденный хлеб и кувшин с водой — и заметил, что в прошлый раз умял добрую половину краюшки.

— Черт! — буркнул он. — Хлеба ведь мало — и кто сказал, что принесут еще? Надо быть экономным!

Он нашел в себе силы не притронуться к хлебу — только отхлебнул глоток воды. Но голод допекал Жеана. Чтобы заглушить неприятное чувство в желудке, а заодно и размяться немного, он стал расхаживать по камере, на всякий случай держась ближе к стене: центр необыкновенного железного пола почему-то казался ему подозрительным.

Раз сто или больше обошел он свою камеру — и вдруг обо что-то споткнулся.

Но вот обо что? Он же столько раз прошел по этому месту и мог поклясться, что здесь ничего не было! Странно, подозрительно! Жеан осторожно склонился и пощупал дол.

— Еще кувшин с водой! И еще хлеб… да свежий, ей-богу! И мясо! А это что? Бутылка? Вон как обо мне заботятся — прямо как гусака откармливают!

Жеан поискал, нет ли где еще чего-нибудь, но ничего не нашел. Он уже хотел откусить хлеб, но вдруг его осенило:

— А как же все это здесь оказалось, если я ничего не видел и. не слыхал?

Позабыв о голоде, он положил хлеб на место и вслух сказал:

— Тут должна быть дыра, и не маленькая, раз пролез кувшин. Ну-ка, провались все к дьяволу, поищем — может, и я в нее пролезу!

Он долго и с остервенением искал, обшарил каждый дюйм пола и стены, но так ничего и не нашел. Тягостный, неотвязный голод вновь овладел Жеаном, Он уселся на пол рядом с провизией.

Хлеб был огромный, большие куски сочного мяса хорошо прожарены, вино превосходно. Жеан выпил его до последней капли — жаль, что дали всего одну бутылку. Он вполне наелся, а еды осталось на добрую трапезу,

Время тянулось бесконечно. День, видимо, был в самом разгаре: в карцере постепенно становилось все жарче и жарче… наконец жара стала невыносимой.

— Да тут живьем сгореть можно! — воскликнул Жеан. -

Он опять сел на пол и почувствовал: железная плита тоже постепенно накаляется, так что сидеть уже нельзя. Жеан встал; жар донимал его и через подошвы сапог.

Юноша поглядел на плиту и заметил, что кое-где железо раскалилось докрасна… Жеан решил, что он все понял.

— Значит, они хотят поджарить меня на этой раскаленной железяке?! — взревел он в исступлении, отпрыгнул к стене и принялся носиться по камере, чтобы в движении меньше чувствовать прибывавший с каждой секундой жар…

Тут Жеан заметил, что возле самой двери было еще более или менее сносно, а у противоположной стены — совершенно невыносимо.

«Под этой стеной горит огромная жаровня», — подумал он.

И в самом деле: из-за дикого жара туда и подойти было нельзя — там железная плита раскалилась уже добела. И это раскаленное пространство все разрасталось, придвигалось все ближе и ближе к двери — скоро уже и ступить будет некуда…

Жеан держался почти у выхода, яростно прыгая от стены к стене и пытаясь сообразить, как же ему выпутаться из этого ужасного положения. Притом он все время глядел на противоположную стену и на пол, чтобы знать, далеко ли простирается обжигающий участок.

Вдруг он воскликнул:

— Что это? Что такое? Я что, с ума сошел? О! Это она! Громы небесные! И Кончини, провались он в ад!

Вот что послужило причиной этих восклицаний, выражавших то сомнение, то скорбь, то ужас, то безумный гнев.

За раскаленной стеной Жеану внезапно привиделся образ Бертиль — поначалу неясный и смутный. Откуда-то он был виден, откуда-то — нет.

Затем на мгновение показался Кончини. Наконец стали видны Бертиль и Кончини вдвоем. Где они? Неизвестно.

Жеан застыл на месте, пораженный ужасом и яростью. Тогда видение стало яснее.

Стена исчезла — вместо нее замерцал неверный багровый свет. Он исходил из рва шириной в несколько туазов.

За этим рвом Жеан видел освещенную дневным светом комнатку. В ней — некрашеный столик, табуретка, узкая кушетка. Заметьте хорошенько: охватить взглядом все сразу он не мог. Смотря прямо перед собой, Жеан видел стол — ровно посередине загадочной комнаты. Когда наклонялся налево, справа от стола возникала Бертиль — неподвижная, бледная как смерть, она, казалось, смотрела на некоего незримого врага. Девушка стояла возле кушетки, перед ней находилась табуретка. А наклонившись вправо, Жеан видел Кончини. Тот тоже стоял неподвижно, скрестив руки на груди, и глаза его горели, как у ястреба, настигшего добычу. За ним располагалась дверь — Жеан ясно различал замочную скважину.

Очевидно, они были вдвоем, причем Бертиль находилась во власти Кончини. Их разделял только стол.

Вдруг губы флорентийца зашевелились. Жеан услышал его голос — тихо, словно издалека, но очень ясно. И вот что говорил Кончини:

— Не ожидала, верно, меня увидеть? Думала убежать от меня? Нет, я поймал тебя, и теперь ты уже не уйдешь, будь я проклят!

— Подлец! Гнусный подлец! — простонала Бертиль.

Жеан Храбрый застыл, как статуя, весь в холодном поту, потеряв дар речи от ужаса и со вставшими дыбом волосами… «Что это? — думал он. — Безумие? Страшный кошмар? Адское наваждение?»

И не диво, что он так ужаснулся. Жеан был человек здравомыслящий, не разделявший большинства предрассудков своего времени — проще говоря, не слишком религиозный, но тут и он поддался суеверию.

И все же это был не заядлый мечтатель, всегда готовый сам разбередить свою фантазию, как Равальяк, а проницательный и пытливый наблюдатель; он унаследовал от отца умение мыслить рационально, и это было сильной стороной его натуры. Через недолгое время он заметил множество мелких деталей, совершенно ускользнувших от Равальяка (впрочем, у того рассудок был еще притуплен снадобьями, неприметно подмешанными в питье). Заметив же эти детали, Жеан Храбрый немедленно опомнился.

— Комната с секретом, — понял он. — Здесь устроены всякие хитрости: зеркала, специальные слуховые трубки… Потому я и могу видеть и слышать то, что происходит где-то далеко отсюда.

И словно затем, чтобы подтвердить его догадку, Кончини заговорил хриплым, срывающимся от страсти голосом:

— Ну, а сказать тебе, где сейчас твой ухажер?

— Будь он поблизости, вы бы тут же сбежали!

Кончини плотоядно улыбнулся и продолжал, словно не расслышав слова Бертиль:

— Он вон там, замурован в камере и жарится на медленном огне! Неплохо, правда? Но это еще пустяки. Слушай: он далеко от нас, за огненной пропастью — но он нас видит. Видит, поняла? И вот что сейчас случится: я тобой овладею — волей или неволей, — а твой Жеан будет на нас смотреть. Ты слышишь? Он ничего не сможет сделать, не сможет прийти к тебе на помощь — он будет только свидетелем твоего позора. И не забывай: твой женишок поджаривается сейчас на медленном огне! Рассудка он лишится наверняка. Ну что — умею я мстить?

При этих гнусных словах Жеану показалось, что голова его раскалывается на куски. Он обвел комнату взглядом, в котором уже ощущалось столь желанное для Кончини безумие, и, царапая в кровь себе грудь, бессознательно, отчаянно завопил:

— Нет! Нет! Это ужасно! Пощади ее! Бертиль! Бертиль!

Но слышал Жеана только он сам — Бертиль с Кончини даже не обернулись на звуки его голоса.

— Что делать?! — простонал Жеан. — Как спасти ее от злодея?

— Ну вот и все… — проговорил Кончини.

И Жеан увидел, как Кончини схватил столик, отшвырнул его в сторону и направился к ней…

Бертиль сперва устремила на флорентийца негодующий взор, словно надеясь укротить хищника, сорвавшегося с цепи, а потом занесла у него над головой табурет…

Но Кончини как будто ждал этого — он с силой вырвал у девушки табурет и тоже отбросил его в сторону… Вот его руки уже легли на плечи Бертиль. Под такой тяжестью бедняжка опустилась наземь. Кончини торжествующе прогремел:

— Ты моя! А он нас видит, видит!

Бертиль собрала последние силы, выпрямилась, и с губ ее сорвался призыв:

— Жеан! Жеан! Помоги!

— Я здесь! — закричал Жеан.

Забыв обо всем на свете, он прыгнул вперед… Перед ним разверзся огненный ров — непроходимая пылающая бездна. Каким-то чудом он остановился на ее краю.

Стоять там было невозможно: Жеан задыхался, одежда его начала тлеть… Он инстинктивно отскочил назад и, хватая ртом горячий воздух, в отчаянии прислонился к двери.

Вновь перед ним явилась комната, где был Кончини. Жеан увидел ее — и упал на колени с криком:

— Спасена! Она спасена!

Глава 72 ДАМА В МАСКЕ

Вот что увидел Жеан из своей раскаленной камеры (впрочем, он теперь уже не чуял жара).

Как только Кончини схватил Бертиль за плечи, дверь за его спиной отворилась. Вошли две женщины. Одна была жена Кончини, Леонора Галигаи; она держалась совершенно спокойно. Другая шла величавой поступью; лицо ее было скрыто черной бархатной полумаской.

Кончини обернулся. Сначала он увидел только жену — и немедленно кинулся к ней. Глаза его налились кровью, зубы оскалились в усмешке, рука судорожно схватилась за кинжал. Еще секунда — и Леоноре пришел бы конец…

Но, занеся уже руку для удара, Кончини заметил вторую женщину. Он узнал ее и под маской — и сразу же побледнел, попятился назад и склонился в почтительном поклоне.

Глаза из-под маски смотрели ласково; дама дружелюбно кивнула Кончини. Тот выпрямился и с невероятным трудом улыбнулся.

— Видите, мадам, — невозмутимо сказала Леонора, — мы как раз спасли Кончини от поступка, за который он тяжко поплатился бы.

Женщина под маской тихонько кивнула и с натянутой любезностью обратилась к Бертиль — та стояла перед ней отважно и гордо:

— Пойдемте со мной, мадемуазель. Вам уже ничто не угрожает.

Бертиль в эту минуту отправилась бы следом за самой смертью, если бы смерть избавила ее от домогательств Кончини. Поэтому она без всякого смущения ответила своим нежным певучим голосом:

— Сударыня, я пойду за вами куда угодно — лишь бы подальше от этого гнусного дома и еще более гнусного человека.

Дама в маске не ожидала такого ответа. Взгляд ее вдруг посуровел; она пристально посмотрела на девушку и строго спросила:

— Что вы хотите сказать?

Леонора поспешно вмешалась — впрочем, никто не заметил ее поспешности:

— Что я вам говорила, мадам? Вот что приходится терпеть несчастному Кончини из-за того, что он применил силу. Ведь вы это имеете в виду, мадемуазель?

— Да, сударыня. Благодарю вас обеих, что вы меня выручили из этой беды.

Дама в маске, нежно поглядев на Кончини, который слушал, ничего не понимая, довольно резко сказала Бертиль:

— Пойдемте!

Не дожидаясь ответа, она кивнула Леоноре и Кончини — те низко поклонились — и величественно удалилась; Бертиль — за ней.

Леонора приложила ухо к двери. Убедившись, что дама в маске отошла достаточно далеко, она обернулась к мужу:

— Не бойся, Кончини, — королева ничего не знает. Я внушила ей, что в эту девицу страстно влюблен король. Она страшно ревнует — я ведь сильно ее раздразнила, убедила, что эта в тысячу раз опаснее для нее, чем госпожа де Верней, Она думает, что провела короля — отняла у него возлюбленную. Теперь ты все понимаешь?

После ухода королевы — дама в маске была королева — Кончини почувствовал, что его душит страшный, яростный гнев. Лицо его свело судорогой, на нем изобразилась угроза; рука вновь потянулась к кинжалу.

— Так это ты привела ее сюда?!.

Леонора поглядела на него.

«Как он страдает! — с величайшей печалью думала она. — Как любит ее! Проклятая девка! Своими руками вырву ей сердце.»

Вслух же сказала — нежна, проникновенно, с мольбой в голосе:

— Да, это я! Но только ради тебя самого, драгоценный мой Кончинетто! Ну-ка, ну-ка — оставь свой кинжал. Приди в себя, Concinetto mio, ты обезумел от страсти. Пойми: я отняла у тебя эту девицу потому, что она нам нужна — благодаря ей мы покончим с нашим делом и станем править королевством… Вот теперь ты уже не скрежещешь зубами — начал, видно, понимать! Ну да; говорю же тебе: сейчас подворачивается благоприятный случай — так неужели у тебя не хватит ума им воспользоваться? Теперь все обстоятельства за нас. Сама Мария, не зная того, торит нам дорогу. Будь только хладнокровен, смел и решителен — и королевство твое!

Как справедливо сказала Леонора, пыл Кончини понемногу остывал. Он уже не думал о том, что Бертиль была бы его, не вмешайся Леонора. Его слепило блестящее будущее, которое сулили слова супруги…

Печальна была судьба Леоноры! Она не имела другого желания другой цели, кроме любви мужа; она делала все, чтобы ее добиться, буквально выбивалась из сил — но, целиком владея разумом Кончини, никак не могла победить его сердца.

Теперь флорентиец уже не помнил, что только что хотел заколоть жену…

— О чем ты? Объясни! — спросил он поспешно.

— Вот как мы сделаем, Кончино. Сегодня среда. Теперь девицу под надежной охраной везут в Рюйи — бывшее королевское поместье, нынче принадлежащее Клоду Аквавиве. Завтра утром король отправится туда — выручать ее… выручать свою дочь; она сама позовет его. Жеана Храброго, чтобы прийти на помощь, на этот раз не будет — и короля привезут в Лувр мертвым. В полдень королевство будет твое! Ты понял теперь, почему я отняла ее у тебя?

— Понял… Но уверена ли ты в успехе?

— Все продумано и готово. Нет, Кончино, он не уйдет от нас! Ну, а девушка… Ведь завтра в полдень ты станешь властителем и непременно получишь ее. Я прошу тебе эту прихоть, Кончино, — ведь я так тебя люблю!

Про себя же Леонора решила:

— Как же, получишь ты ее… Разве что труп…

Все это видел и слышал Жеан, по-прежнему находившийся на раскаленной железной плите.

Итак, Бертиль спасена — однако ненадолго! Завтра, говорит Леонора, хищный зверь станет всевластен — и снова схватит в свои когти добычу! И ничто не спасет ее — ведь Жеан горит заживо в этой печке; живым он отсюда не выйдет.

Приступ ярости целиком захватил его; на некоторое время — Жеан сам не знал, на какое — он потерял всякую способность соображать. Но потихоньку рассудок вернулся к нему. Прежде всего надо выбраться отсюда! Черт побери, должен же быть какой-то выход!

Стена вернулась на место; кругом снова стало темно. Раскалился уже весь пол: стоять теперь можно было только на узенькой полоске.

Жеан забился в угол; он чувствовал, что конец близок. Юноша даже стал подумывать разбить голову о стенку… Да — но что тогда станет с Бертиль?

— Нет, провались все к дьяволу! — воскликнул он. — До последнего дыхания я должен сопротивляться!

Вдруг стена за его спиной словно подалась. Жеан обернулся: за ним открылся лаз, из которого пробивался слабый свет. Не размышляя, не колеблясь, юноша бросился туда. Стена за ним опять сомкнулась.

Жеан попросту попал в новый застенок. Но тут, по крайней мере, было светло. Собственно, в комнате царил полумрак, однако по сравнению с кромешной тьмой соседней камеры, он показался Жеану ослепительным светом. Да и раскаленный пол не жег тут подошвы…

В первый момент Жеан ничего больше и не заметил.

Но отойдя от первого ощущения блаженства, он внимательно осмотрел все вокруг — и ему стало не по себе.

— Где я, черт побери, очутился? — прошептал Жеан.

Камера была круглая — точно большой колодец. Пол, потолок и стены были из металла, отполированного до зеркального блеска. Нигде ни двери, ни окна — ни малейшего отверстия; никакой мебели — ничего. Только сверху льется слабый свет.

Но самым удивительным тут был все-таки пол.

Только его узенькая полоска — еле-еле кошка удержится — выглядела ровной, а потом пол шел к середине наклонно вниз. Можно было лишь ходить по кругу — и то если быстро. Остановиться же невозможно: сразу поскользнешься и покатишься к центру круга. Похоже, на то и было рассчитано.

Одним словом, пол напоминал гигантскую тарелку или чашу. На стенках этой чаши повсюду были понаделаны частые лунки; по краям виднелась довольно широкая щель (Жеан мог бы просунуть туда палец). В общем, все это поразительное сооружение было подобно огромной рулетке.

Через чашу была перекинута, как мостик, широкая железная полоса на железном же штыре. На одном из ее краев виднелась такая же лунка, как и в самой чаше.

Жеан осторожно прошелся по мостику. Кажется, вполне надежный.

Он поискал, где можно сесть, и понял: только на мостике или внизу, в самом центре чаши. В любом другом месте, чтобы не потерять равновесия, надо бежать. Жеан напряг весь свой разум:

— Значит, им нужно, чтобы я оказался либо на мостике, либо на дне! И что тогда? Какую казнь готовит мне этот злодей Кончини?

Он снова осмотрел, ощупал, только что не обнюхал железный мостик — ничего. Спрыгнул вниз, стал смотреть, что там, — вновь тщетно.

— Ну что ж, — решил Жеан, — останусь здесь.

Он уселся в центре чаши. Время шло; Жеан не двигался с места. Но мозг его работал, нервы напряглись до предела. Тайна не давала ему покоя; сердце колотилось от тревоги, дыхание участилось. Он был уверен — сейчас случится нечто чрезвычайное, невероятное…

— Знать бы только, что! — с тоской шептал по временам Жеан.

Верно: от неизвестности впору было уже с ума сойти.

Жеан решил вздремнуть. Он обхватил колени, склонил голову и попытался уснуть, но ему это не удалось.

Часы тянулись долго, казались вечностью — а таинственное событие, которого ожидал Жеан, никак не случалось.

Он сидел лицом к мостику. Оно и понятно: подвоха можно было ждать либо оттуда, либо отсюда, из самой середины чаши. Рядом с собой Жеан смотрел очень внимательно, а на мостик только /поглядывал.

Вдруг раздался резкий звук, словно разжалась пружина. Жеан посмотрел в ту сторону.

Стена возле мостика распахнулась; открылось черное отверстие. Жеан вскочил:

— Что, меня опять хотят куда-нибудь заманить — так же, как я попал сюда?

Он вскарабкался на край стальной чаши — поглядеть поближе, что находится в дыре. Из нее с. глухим шумом что-то выкатилось (что именно — Жеан не разглядел) и тихонько скатилось в лунку на конце мостика.

Выкатилось — и стена вновь сомкнулась.

Тогда Жеан поднялся на мостик и присмотрелся к неизвестному предмету повнимательнее.

Оказалось, что это огромное железное ядро. Казалось бы, ничего особенного, но тем не менее холод пронизал юношу с головы до пят…

Он попытался приподнять ядро. Нет, тяжело — а ведь Жеан был необычайно силен. Попытался покатить — но ядро сидело в лунке крепко, так что даже не пошевелилось. Жеан оставил его в покое и стал размышлять, глядя то на ядро, то на мостик.

Наконец он тихонько улыбнулся: все понятно.

— Это же просто, черт подери — надо сидеть на месте, вот и все.

Но тут — словно незримый демон подслушал Жеана — мостик куда-то поехал. Он убирался в стену! Останься Жеан и впрямь на месте — его бы расплющило между стеной и огромной массой железа.

Но он вовсе не собирался умирать. Ведь Бертиль в опасности, он ей необходим! Жеан не имел права покинуть ее. Он должен сражаться изо всех сил, пока не падет в борьбе.

И в последний момент Жеан спрыгнул с мостика. Над его головой раздался звонкий удар металла о металл…

Тяжело дыша, юноша стоял в центре чаши и пристально смотрел на железное чудище. Оно словно караулило, готовое в любой момент наброситься и уничтожить. Теперь он знал, откуда ждать беды.

Так прошло несколько невыносимо долгих минут.

Чудище как будто подобралось перед прыжком, чтобы поразить Жеана, едва тот зазевается.

Вдруг чаша под ногами нашего героя покачнулась и начала крутиться все скорее и скорее. Он чуть не упал — однако чудом удержался на ногах и побежал. Но чем быстрее он бежал, тем быстрее крутился пол — теперь сам Жеан его раскручивал.

А на бегу Жеан все время смотрел на своего железного врага.

Ядро все еще караулило, словно дожидаясь, пока пол хорошенько раскрутится, а когда время пришло — вдруг подскочило, с оглушительным звоном упало в чашу и принялось с громовым грохотом крутиться по ней.

Началась ожесточенная, упорная, невероятная, дьявольская погоня.

Казалось, железное чудище наделено душой — оно прыгало, падало, выскакивало из чаши и с новой силой гналось за Жеаном. Были у него свои уловки: то оно крутилось, как смерч, то катилось медленно, тихонько, словно обессилев — но едва Жеан думал, что ядро вот-вот остановится и застрянет в лунке, как оно вновь принималось нестись что есть мочи.

Жеан задыхался, теряя последние силы. Несколько раз железное чудище, стремглав падая сверху, пролетало совсем рядом с ним. Роковая минута приближалась… Но Жеан все бежал и бежал; его подгоняла одна-единственная мысль:

— Не стой! Остановишься — упадешь… и тогда ей конец!

Глава 73 ПОИСКИ ПРОПАВШИХ

Каркань отправился к дому Перетты, но сколько он ни колотил в ворота, ему никто не ответил. Тогда он позаимствовал в соседнем доме лестницу и перелез через стену.

Мартину он нашел под кроватью — когда Каркань стал стучать в ворота, служанка подумала, что пришли по ее душу, и поспешила спрятаться. С большим трудом Каркань убедил ее, что ничего страшного не происходит. Наконец ему удалось успокоить и расспросить Мартину — но толку он от нее все равно не добился.

Он осмотрел те места, где должны были сидеть в засаде его приятели — нет ли там Гренгая с Эскаргасом. Но их, понятное дело, нигде не оказалось.

Вернувшись в город, Каркань принялся уныло обходить все заведения, где, бывало, сиживал с друзьями. Нигде их не было, и никто их не видел.

Каркань чуть не плакал, ломая голову над тем, где надо искать друзей и как браться за освобождение девушек. Наконец он вернулся в каморку на улице Бу-дю-Монд и улегся на соломенный тюфяк.

На другой день он с самого утра вновь приступил к поискам, но не нашел ни господина Жеана, ни двух своих товарищей… Каркань не знал уже, какому святому молиться. Но вечером, часов в шесть, с тяжелым сердцем проходя по Монмартрской улице, он вдруг столкнулся с Гренгаем и Эскаргасом.

То-то было радости, вопросов, объятий! Гренгая с Эскаргасом отпустили так же, как и забрали — ничего не объяснив. Да они и сами поскорее пустились прочь, не задавая лишних вопросов.

Они зашли к Перетте и узнали, что ее и Бертиль увели стражники. Но по чьему приказу они действовали, Мартина, разумеется, не подозревала. Трое друзей немедленно подумали о Кончини. Каркань рассказал все, что знал. Оставалось разведать, куда подевался Жеан.

— А в пещеру ты ходил? — спросил Гренгай.

— Ах ты! — огорчился Каркань. — Совсем позабыл!

Гренгай с решениями долго не тянул:

— Вы ступайте на улицу Омри, смотрите за тюрьмой и ждите меня, а я иду на Монмартр.

И он бегом бросился к Монмартрскому холму. У входа в карьер Гренгай заметил колодец, куда провалился Жеан — его забыли завалить.

— Когда мы проходили тут в последний раз, никакого колодца не было, — уверенно сказал себе Гренгай.

Внимательно осмотревшись, он увидел груду бревен, досок и свежевырытой земли, а заглянув в яму, все понял:

— Кто-то открыл старый колодец. Зачем, спрашивается?

Сколько ни ломал Гренгай голову — ответа не нашлось. Он махнул рукой и вошел в пещеру. Жеана там, как мы знаем, не оказалось.

Колодец не давал Гренгаю покоя: ночью, думал он, его легко можно не заметить, свалиться в него и свернуть себе шею. Раз так — нетрудно сообразить: это могло случиться и с Жеаном. Гренгай вышел из пещеры и направился к ближайшей мельнице. За один экю двое местных парней согласились спустить его на веревке в колодец. Гренгай зажег факел и полез вниз…

Там он увидел рапиру, кинжал и шпоры Жеана. Так и есть: командир попал в ловушку! К счастью, голова у нашего бродяги работала на славу.

— Если бы Жеан Храбрый погиб, — прошептал он, — его бы не стали вытаскивать отсюда, да еще лишив всего оружия вплоть до шпор. Значит, он жив. Куда же его унесли? Может, в «Дамский Башмак»? Надо проверить…

Гренгай захватил шпагу, кинжал и шпоры с собой наверх, вернулся в пещеру и оставил все там. Затем он открыл сундук с оружием, выбрал что получше, упаковал в большой тюк. взвалил себе на плечи и ушел.

Каркань с Эскаргасом ждали его в условленном месте. Втроем они отправились к знакомому торговцу оружием. От него они вышли без тюка, но зато с несколькими десятками пистолей в карманах.

Целый вечер друзья бродили по трущобам и вели долгие таинственные переговоры со всякими мрачными личностями, а когда воротились к себе в каморку, то у них из шестидесяти пистолей остался только один. Но три приятеля были чрезвычайно довольны. Так прошла среда.

На другой день ровно в девять часов утра они вошли в переулок Фор-о-Дам; с ними было еще полтора десятка человек — те самые, которых они навещали накануне и с кем вели загадочные переговоры.

Гренгай завербовал их, чтобы взять тюрьму приступом — всего-навсего! Да уж, наш парижанин привык играть по-крупному!

А Пардальян, между тем, решил еще тогда, когда следил за монахом Парфе Гуларом: «Завтра с утра надо поближе присмотреться к тюрьме монахинь». И вот в среду на рассвете — городские ворота были еще закрыты — он стоял на улице Сент-Оноре, ожидая подручного Аквавивы.

Как только Парфе Гулар появился, Пардальян пустился за ним следом. Монах вошел в дверь тюрьмы и очень скоро вышел на Писцовую улицу. Пардальян убедился, что не ошибся.

Целый день с неутомимым усердием он следовал за монахом. Тот ходил по городу, но неизменно возвращался на улицу Омри — то заходил с Писцовой улицы и выходил в тупик, то заходил в тупик — и тогда Пардальян ожидал его на Писцовой.

— Сомнений быть не может, — заключил шевалье. — Аквавива прячется здесь!

Осмотрев, как он и собирался, тюрьму повнимательнее, Пардальян обратил внимание на домик, притаившийся за нею. Его шевалье изучил еще внимательнее.

Дверь его никогда не открывалась, ставни были закрыты. Кто его хозяин — никто не знал.

Пардальян довольно улыбнулся:

— Ну, я-то знаю, кто хозяин! Могу поклясться: Аквавива тут! Так и нечего теперь гоняться за Гуларом. Задача у меня простая: попасть в этот дом. Дело нехитрое… но притом надо не спугнуть того, кого я хочу застать. Это уже потрудней. Придется раскинуть мозгами.

Время было позднее. Пардальян вернулся домой, поужинал и стал разгуливать по комнате, обдумывая, как бы застать врасплох Аквавиву. Мысль о том, почему он целый день не видел Жеана, шевалье не тревожила: ведь его целый день не было дома, а накануне он видел сына возле сокровищ. Пардальяну и в голову не пришло, что с юношей могло случиться неладное.

Хорошенько подумав, Пардальян лег спать с такими словами:

— Я всегда замечал: лучшие мысли приходят во сне, да и поздно уже. Утро вечера мудренее.

Но наутро удачная мысль тоже не посетила Пардальяна. Тогда он взял бумагу, найденную им на улице Сент-Оноре близ улицы Сен-Тома, положил ее в карман и вышел из дома. Он решил направиться прямиком к монашеской тюрьме и что-нибудь надумать по дороге.

В переулке возле «Дамского Башмака» шевалье увидел толпу разбойников. Молча и дружно они возились со здоровым бревном. Пардальян нахмурился: по всему судя, эти оборванцы собирались высадить дверь тюрьмы…

Но в здании было тихо; его «гарнизон», казалось, даже не подозревал, что сейчас начнется приступ — он был застигнут врасплох.

Пардальян заработал кулаками, расталкивая бандитов. Послышалась ругань, наемники рассвирепели, в руках у них засверкали ножи… Шевалье понял, что без шпаги ему не обойтись, но только он ее вытащил, как раздался крик:

— Это же господин де Пардальян! Эй вы, назад! Назад, кому говорю!

Пораженный Пардальян узнал трех приятелей своего сына — Эскаргаса, Гренгая и Карканя.

— Господин де Пардальян! — радостно воскликнул Гренгай. — Сам Бог послал вас нам на помощь!

— Что тут происходит, ребята?

Они быстро, кратко и по-военному точно все объяснили — понимали, что время не ждет. Пардальян внимательно выслушал их. Узнав, что его сын пропал, он не сдержал содрогания:

— Ах! Только бы не опоздать!

Но волноваться было некогда — нежные чувства следовало оставить на потом. К Пардальяну тут же вернулась суровая решимость, отличавшая его в критические минуты. Он приказал:

— Бросьте бревно — это ни к чему. Восемь человек — за мной, остальным оставаться здесь и ждать,

С восемью головорезами Пардальян пошел на Писцовую улицу. Как мы знаем, у нужного ему дома была еще дверь на улицу Вьей-Монне. У каждой из дверей шевалье оставил по четыре человека с таким приказом:

— Всех впускать, никого не выпускать. Ясно?

— Ясно, сударь. Кто будет выходить — сразу убьем!

— Нет-нет, — поспешно возразил Пардальян, — убивать не надо! Просто не выпускайте из дома.

Он вернулся в переулок и с тем же наказом расставил семерых оставшихся разбойников перед дверьми тюрьмы и таинственного дома.

— А вы — за мной, — скомандовал он Гренгаю, Карканю и Эскаргасу.

Пардальян подошел к двери и постучал тем же стуком, что Парфе Гулар, — он точно запомнил этот стук. Открылось окошечко. Пардальян подал бумагу, которую обронил Сен-Жюльен. Дверь распахнулась.

Шевалье с облегчением вздохнул — все идет как надо! Мало ли что: ведь дверь могли и не открыть…

— Эти трое со мной, — строго сказал он привратнику.

Тот с поклоном впустил всех четверых, тщательно запер дверь и провел гостей к начальнику тюрьмы. Он только сторожит дверь, остальное его не касается…

Пардальян вновь подал бумагу: начальник тюрьмы поклонился так же низко, как и привратник.

— Друг мой, — сказал Пардальян, — к вам во вторник, по приказу госпожи аббатисы, доставили двух девушек.

— Совершенно верно, ваше сиятельство.

Пардальян не сразу, медленно, словно подбирая слова, продолжал:

— И еще молодого человека… он был связан… ранен… убит… я точно не знаю.

— Без сознания, ваше сиятельство. Вы совершенно правы.

Пардальян вновь с облегчением вздохнул; три приятеля открыли рты для радостного вопля. Шевалье бросил на них грозный взгляд — и брави все поняли и застыли с каменными лицами.

— Так вот, друг мой, — дружелюбно сказал Пардальян. — Немедленно проводите меня к ним.

— Никак не могу, ваше сиятельство, — решительно ответил начальник тюрьмы.

Пардальян с сердитым лицом сунул бумагу ему под нос и повелительным тоном сказал:

— Ордер матери аббатисы! Вы что, читать не умеете?

— Не дай мне Бог, ваше сиятельство, ослушаться распоряжения нашей матушки! Но этих заключенных здесь больше нет.

— Проклятье!

— Тысяча чертей!

— Дьявольщина!

— Адская— сила!

Тюремщик перепугался не на шутку, потому что решил, будто случилось нечто непоправимое.

— Двоих нет… — насилу пробормотал ок. — А одна еще здесь!

— Что ж вы сразу не сказали? — буркнул Пардальян. — Отведите меня к ней.

— Сию секундочку, ваше сиятельство, сию секундочку!

Они поднялись на верхний этаж. Начальник тюрьмы долго возился с засовами и запорами. Когда он открыл камеру, Пардальян не пустил его внутрь:

— Станьте вон там, за углом. Я должен поговорить с узницей наедине — это дело секретное.

И он подмигнул троим приятелям, чтобы те не спускали с тюремщика глаз. Тот давно привык ко всяким странностям я повиновался, не выразив ни малейшего удивления.

Пардальян вошел в зловонную камеру и через несколько минут, показавшихся трем приятелям невыносимо долгими, вернулся вместе с Переттой-милашкой.

Глава 74 ПАРДАЛЬЯН ПРЕДУПРЕЖДАЕТ АКВАВИВУ О СВОИХ НАМЕРЕНИЯХ

В это самое время Клод Аквавива сидел в кресле у раскрытого окна, а перед ним стоял монах Парфе Гулар. Разговор их начался недавно. Аквавива задавал краткие вопросы; браг Гулар отвечал так же кратко.

— Где Равальяк?

— В пути.

— Откуда он знает?

— Из разговора солдат: он в нем не участвовал, но слышал все от слова до слова. Мы не можем быть в этом замешаны.

— Хорошо. Король?

— Получил письмо и распорядился. Он поедет — сомнений нет.

— Кто передал письмо?

— Колин Коль. Она думает, что получит за это дело хорошие деньги, так что и тут все надежно.

— Начальник полиции?

— Этим я не занимался — Саэтта взялся все уладить сам на свой риск.

— А Кончини?

— Собрался туда к полудню. Он от своего не откажется — никогда еще он так не хотел ни одной девушки.

— Неужели настолько влюблен?

— Главное — ненависть к Жеану.

— Так… то есть он за ней охотится, чтобы отомстить врагу…

Аквавава встал и, склонив голову, походил по комнате. Потом он проговорил потихоньку, словно сам себе:

— Что за болван этот Кончини! Предлагал отпустить Жеана Храброго и отправить его в Рюйи! Надо же додуматься! Юный Пардальян — такой же необыкновенный человек, — как его отец. Если уж тебе удалось схватить такого — уничтожь его сию секунду, а не изощряйся в мщении. С подобными героями каждая минута на счету! Нет уж, я такой глупости не сделаю, раз этот Жеан в моих руках и мешает мне! Необходимо, чтобы этот юноша перестал существовать. Распорядитесь сейчас же.

— Вы напомнили мне, монсеньор, о том, что Кончини, вероятно, отдал приказ, а я… я забыл отменить его.

— Означает ли это, что пленника уже выпустили на свободу? — с тревогой спросил Аквавива.

— Нет, монсеньор, но боюсь, он находится в крутящейся комнате.

— Это бесполезная жестокость, сын мой, — мягко промолвил Аквавива, — Ступайте и прекратите пытку, если еще есть время.

— Бегу, монсеньор, — воскликнул Парфе Гулар.

И он, в самом деле, подбежав к двери, распахнул ее, но тут же застыл на месте.

Перед ним стоял, загораживая проход, Пардальян. Монах попятился и вновь оказался в келье Аквавивы.

Пардальян вышел из камеры Перетты-милашки, ведя девушку за руку. Стражнику он сказал:

— Проводите нас этажом ниже.

Стражник подчинился беспрекословно. Распоряжение аббатисы было настолько ясным и категоричным, что спорить не приходилось.

На нижнем этаже Пардальян остановился у одной из дверей. Заметим, что Перетта незаметно сжала ему ладонь — видимо, это был условленный между ними знак.

— Откройте, — приказал Пардальян.

Войдя вместе с Переттой, он спросил шепотом:

— Какая из двух кроватей, дитя мое?

— Вот эта, сударь. В головах, не очень высоко.

Оба, склонившись к стене, стали ощупывать ее дюйм за дюймом.

— Нашел, — вдруг произнес Пардальян.

Вернувшись к двери, он впустил Карканя, Эскаргаса и Гренгая, а тюремщику сказал:

— Закройте дверь и ступайте, любезный. Вы мне больше не нужны.

— А узница, монсеньор?

— Она останется со мной, — холодно ответил шевалье.

— Ясно, — пробормотал стражник с понимающей улыбкой.

Когда они остались одни, Пардальян вернулся к кровати и нажал на крохотный выступ: отворилась небольшая дверца, и все пятеро вошли в нее. Они оказались на той самой площадке, куда выходила келья, занимаемая Аквавивой.

Пардальян быстро осмотрелся. Ничто не ускользнуло от его зоркого глаза: он увидел запертый на замок чулан, увидел дверь, за которой Аквавива беседовал со своим верным подручным, наконец, увидел лестницу.

Шевалье беззвучно приблизился к двери. Остальные застыли в неподвижности, не сводя с него глаз, готовые подчиниться малейшему жесту. Пардальян, приложив ухо к двери, услышал голос Парфе Гулара, говорившего: «Он смертельно ненавидит Жеана Храброго!»

Пардальян, сделав своим спутником знак не шевелиться, наклонился и стал слушать. Захватив самый конец этого разговора, он успел узнать о том, какая ужасная опасность грозит его сыну.

Парфе Гулар, открыв дверь, едва не столкнулся с ним. На лице Пардальяна застыло то страшное в своей холодности выражение, которое всегда появлялось у него в критической ситуации или в моменты сильного волнения. Когда он двинулся вперед, монаху пришлось отступить.

Аквавива неторопливо прохаживался по комнате. Он увидел незнакомца, заметил растерянное лицо Парфе Гулара. И понял, что произошла какая-то неожиданность, которая может не только расстроить все планы, но и оказаться смертельной для него самого. Он не потерял хладнокровия и быстро шагнул к окну.

Пардальян уже обратил внимание на это открытое окно. От его пронзительного взгляда не укрылся некий священнослужитель, сидевший у подоконника в доме на углу улицы Вьей-Монне, погрузившись, по всей видимости, в благочестивые раздумья. Опередив Аквавиву, шевалье быстро задернул шторы.

Парфе Гулар попытался юркнуть в потайную дверцу, но столкнулся с Гренгаем, Эскаргасом и Карканем, преградившими ему проход.

— Смотри-ка! Да это же брат Парфе Гулар! — насмешливо промолвил Гренгай. — Наш пьянчужка Парфе Гулар!

— Как здоровье после вчерашнего? — добродушно спросил Эскаргас.

— Жажда не мучит? — осведомился Каркань.

Монах сделал попытку прибегнуть к своей обычной наглости.

— Пропустите меня, дети мои, — сказал он, — я очень спешу.

— Неужели? — произнес Гренгай, не сдвинувшись ни на шаг. — Зато у нас время есть.

Парфе Гулар понял, что разоблачен. Окинув троих храбрецов угрюмым взором, он медленно отступил.

Тем временем Аквавива, внешне очень спокойный, высокомерно говорил, обращаясь к Пардальяну:

— Что все это значит, сударь? Вы силой врываетесь в обитель безобидного служителя Бога! Подобает ли это благородному человеку?

— Сударь, — ответил шевалье с ужасающей холодностью, — я Пардальян. А, теперь вы понимаете? Вы немедленно отведете меня к тому юноше, которого, судя по вашим словам, подвергли какой-то неслыханной пытке. Идемте, сударь, каждое мгновение дорого.

Аквавива, подняв свое бледное лицо, устремил пронизывающий взор на шевалье. Он словно бы измерил и взвесил своего противника взглядом, испепелившим бы любого другого. Скрестив на груди руки со страшной медлительностью, как человек, которому некуда спешить, он произнес с непередаваемой интонацией:

— А! Так вы и есть шевалье де Пардальян! Что ж, я отказываюсь подчиниться вашему грубому нажиму. Любопытно будет узнать, посмеет ли благородный рыцарь и доблестный паладин… ведь вас именно так именуют?.. посмеет ли он нанести смертельный удар слабому старику?

Пардальян понял, что хитрый иезуит пытается выиграть время. Это была ловушка. Он подал знак троим храбрецам. Гренгай и Каркань тут же схватили брата Парфе Гулара за руки. Лже-пьяница обладал чудовищной силой и едва не вырвался, но Гренгай, приставив ему к горлу кинжал, безмятежно предупредил:

— Еще раз дернешься, и настанет твой последний час! Стой смирно, монашек, так будет лучше, поверь мне.

И Парфе Гулар поверил ему.

Пардальян же, ухватив Аквавиву за запястье, поволок иезуита к лестнице и начал по ней спускаться. На ходу он говорил тем ровным тоном, который означал у него холодное бешенство, дошедшее до крайнего предела:

— Рыцарь, каковым я являюсь, не унизит себя, нанеся удар слабому старику, каковым вы, сударь, не являетесь. Но зарубите себе на носу: сейчас мы окажемся внизу; если вы не примете решения, если мой сын погибнет в страшных муках, то, Богом клянусь, я доставлю вас с вашим сообщником в Лувр и скажу королю: «Сир, это Клод Аквавива, генерал ордена иезуитов, приговоривший вас к смерти. А это его подручный, брат Парфе Гулар, втихомолку подстрекавший к цареубийству фанатика Равальяка!» И тогда ваши головы скатятся с плеч. Вас этим не испугать, ибо вы человек отважный, я вижу. Но это означает полный крах ордена, который вы возглавляете. А это для вас все! Мы уже подходим, сударь…

В самом деле, они спустились на первый этаж. Пардальян, благодаря своей феноменальной интуиции, передвигался по дому так, словно знал его вдоль и поперек.

Предупредив Аквавиву о своих намерениях, он больше не прибавил ни слова. И все произошло так, как он ожидал. У самого выхода Аквавива решился.

— Брат Гулар, — произнес он совершенно спокойным голосом, — отведите меня к сыну господина де Пардальяна.

Мысленно же воскликнул: «Да смилуется над нами небо и позволит нам не опоздать! Иначе всему конец. Этот человек сдержит свое обещание.»

Без сомнения, Парфе Гулар разделял это мнение, ибо, услышав распоряжение своего генерала, устремился вперед столь проворно, насколько позволяли ему брюхо и короткие ножки.

Они спустились в подвал, проходя через невидимые двери, которые открывал монах, а затем углубились в узкий коридор. По мере того как они продвигались, все слышнее становились чудовищный грохот, страшный скрежет, ужасающие удары, буквально сотрясавшие стены, а главное — жуткие вопли, нечеловеческие крики, более походившие на рычание и визг смертельно раненного животного.

Пардальян и трое храбрецов, смертельно побледнев и покрывшись холодным потом, ринулись на эти звуки бегом, увлекая за собой Парфе Гулара, который, впрочем, тоже торопился, как мог.

Наконец монах остановился. Какофония стала оглушительной. Крики раздавались уже реже и постепенно переходили в хрипение. Монах, схватившись обеими руками за какой-то рычаг, со всей силой надавил на него. Послышался сухой щелчок. Парфе Гулар поспешно вдавил в стену кнопку, и перед ними возник широкий проем, открывший проход в слабо освещенную комнату.

Пардальян с тремя храбрецами бросился туда.

Они увидели Жеана Храброго, который бежал, словно сумасшедший, по застывшей неподвижно платформе, а за ним с грохотом, подпрыгивая, катилось огромных размеров железное ядро, приведенное в движение какой-то неведомой силой.

Жеан не увидел встревоженные лица своих друзей, не услышал зовущие его родные голоса — он все бежал и бежал, задыхаясь и спотыкаясь, видя и слыша только дьявольское орудие казни, каждую секунду угрожавшее ему мучительной смертью. Казалось, он не заметил, что платформа уже перестала вращаться.

Развернувшись, он побежал в обратную сторону и оказался в пределах досягаемости для тех, кто следил за ним с величайшей тревогой. Четыре пары крепких рук Подхватили его, подняли и вынесли в коридор, где он лишился чувств.

А демоническое ядро по инерции все еще продолжало катиться и подпрыгивать, словно требуя вернуть ускользнувшую добычу. Наконец и оно, видимо, начало выдыхаться, ибо замедлило ход и стало перескакивать с паза на паз, пока не застыло в одном из них.

Обморок Жеана был недолгим. Ему потерли уксусом виски, а Клод Аквавива собственноручно влил в рот несколько капель вина — этого оказалось достаточно, чтобы он пришел в себя.

Быть может, сыграла свою роль и мысль о Бертиль, не покидавшая его ни на секунду: ведь только благодаря ей сумел он сохранить ясность рассудка в этом чудовищном испытании; только она позволила ему сохранить силы и не рухнуть в отчаянии под железную махину, которая неизбежно раздавила бы его.

Как бы то ни было, он вздохнул и открыл глаза, глядя прямо перед собой еще мутным взором.

Аквавива тут же провозгласил:

— Спасен!

Пардальян понял, что подразумевается под этим словом. Внушительно кивнув, он сказал:

— Я желаю помнить только об одном, сударь: не вы отдали приказ подвергнуть бедного мальчика этой отвратительной пытке. Поэтому я дарю вам жизнь.

И он добавил тоном, полным угрозы:

— Но оставьте все попытки присвоить себе его достояние. Поверьте мне, вам это не удастся. И вообще — для вас было бы лучше вернуться на родину. Я ручаюсь вам за свое молчание… но не за свое терпение.

— Вы дали мне хороший совет, — холодно промолвил Аквавива, — и я последую ему.

Не сказав больше ни слова, он удалился в свою келью медленным, но твердым шагом.

Жеан стал озираться, словно по-прежнему ожидал увидеть нагоняющее его железное ядро. Однако вместо него он увидел склонившегося над ним Пардальяна. Увидел плачущую Перетту и троих Храбрецов, очень близких к тому, чтобы последовать ее примеру. Он увидел их всех, узнал и понял, что произошло.

Но не удивился, не поблагодарил, не потребовал объяснений. Одним прыжком вскочив на ноги, он спросил с невыразимой тревогой:

— Какой сегодня день?

— Четверг, мой мальчик, — мягко ответил Пардальян.

Тонкое лицо юноши осветилось радостью, однако в следующем вопросе прозвучала все та же тревога:

— Который час?

— Примерно половина одиннадцатого утра.

— О! — вскричал Жеан, не помня себя от счастья. — Я знал, что так будет! Я успею! Идемте же, идемте!

И, ничего не добавив в объяснение, не посмотрев даже, следуют ли за ним друзья, он, как безумный, ринулся к двери, которую в этот момент открывал брат Парфе Гулар.

Удивленные и встревоженные, Пардальян, Перетта, Эскаргас, Гренгай и Каркань устремились за ним.

Жеан на едином дыхании промчался до улицы Омри. Впрочем, свежий воздух подействовал на него благотворно, немного успокоив его. Он было остановился, но быстро принял решение и на вопрос Пардальяна ответил очень холодно и загадочно:

— Раз сейчас только половина одиннадцатого, я могу сначала отправиться в Лувр.

И устремился бегом к улице Сен-Дени, на ходу в нескольких словах объяснив Пардальяну суть разговора между Леонорой Галигаи и Кончини, услышанного им, когда он лежал, задыхаясь, на раскаленном добела полу.

— Рюйи! — вскричал Пардальян. — Теперь я понимаю, что хотел сказать монах, когда добавил: нам нужны лошади. Идем в гостиницу «Паспарту».

— Я об этом подумал, сударь, — сказал Жеан, доказав, что сохранил ясность рассудка, невзирая на внешнюю непоследовательность поступков.

На постоялом дворе, пока Жеан седлал и взнуздывал лошадей, Пардальян переговорил с госпожой Николь, доверив ее заботам Перетту-милашку и попросив обходиться с ней, как с родной дочерью. Затем он отдал короткое распоряжение Гренгаю, и трое храбрецов умчались стрелой.

Пардальян с сыном, пустили коней в бешеный галоп и уже через несколько минут были у Лувра. Одного слова, сказанного ими, оказалось достаточно, чтобы их немедленно провели к королю.

Бывшая королевская усадьба Рюйи представляла собой одинокий, заброшенный дом, в котором не было ничего величественного. Он походил скорее на крестьянский двор.

Здесь было два жилых строения, разделенных небольшим двориком. За ними, посреди сада возвышалась круглая башня — единственное, что сохранилось от прежних укреплений усадьбы, обнесенной высокими толстыми стенами.

Одно из жилых строений располагалось чуть сзади, в результате чего образовался небольшой тупик, где могла бы спрятаться довольно многочисленная группа людей, оставшись незамеченной с дороги, хотя ограда в этом месте была разобрана.

Бертиль поместили в башню, устроив там на скорую руку довольно удобную спальню. Из комнаты был только один выход — через тяжелую, массивную дверь. Слабый свет проникал сюда из узкой бойницы.

В четверг утром, почти в тот самый момент, когда Пардальян подходил к тюрьме, дверь комнаты Бертиль распахнулась и туда вошла женщина. Это была Леонора Галигаи.

Остановившись перед девушкой, она долго смотрела на нее, не говоря ни единого слова. Постепенно лицо гостьи приняло выражение такой холодной жестокости, что Бертиль, невзирая на все свое мужество, содрогнулась. В глазах Леоноры она прочла смертный приговор и, отступив на шаг, невольно вжала голову в плечи.

Но тут же выпрямилась и, овладев собой, произнесла своим мелодичным голосом:

— Мадам, вчера вы спасли мою честь, и я готова была благословлять вас. Сегодня я вижу, что лишь сменила одну темницу на другую. Я догадываюсь, я чувствую, что меня держат здесь по вашему приказу… что я оказалась в вашей власти. В ваших глазах я только что прочла смертельную ненависть. За что вы ненавидите меня? Что я вам сделала? Кто вы?

Не торопясь с ответом, Леонора спокойно села в кресло и с великолепной непринужденностью сделала Бертиль знак садиться, а та глядела на нее с изумлением, словно перед ней вдруг явилась совершенно другая женщина.

Леонору и в самом деле трудно было узнать. На лице ее, еще мгновение назад страшном в своей злобе, появилось теперь выражение глубокой печали и покорности судьбе. С великолепно разыгранными искренностью и смущением, усталым и грустным, но одновременно мягким и вкрадчивым голосом она произнесла:

— Простите меня, мадемуазель, за дурные мысли. Видя вас столь юной и чистой, столь блистательно красивой… тогда как я уродлива, о, ужасающе уродлива и безобразна… Я не смогла сдержать чувство, очень похожее на ненависть.

Это было сказано с такой болью и мукой, что Бертиль была потрясена до глубины души.

Леонора же продолжала:

— Отчего проникло в меня это низкое чувство? Вы сейчас поймете, мадемуазель. Перед вами жена человека, который преследует вас своим грубым вожделением… перед вами супруга Кончини!

Бертиль, вздрогнув, инстинктивно отпрянула.

— О, успокойтесь, — промолвила Леонора с жалкой улыбкой, — у меня нет причин ненавидеть вас. Это не ваша вина, что вы так красивы и что Кончини воспылал к вам страстью. Я знаю, вы не любите его. Сердце ваше отдано другому, а вы, полагаю, из тех, кто отдает свое сердце раз и навсегда. Я не желаю вам зла… потому что знаю, что Кончини внушает вам только ужас.

И она повторила очень медленно, словно желая, чтобы Бертиль прониклась этими словами:

— Непреодолимый ужас! Такой ужас, что, выбирая между объятиями моего мужа и смертью, вы без колебаний…

— Смерть в сто раз лучше, мадам! — вскричала Бертиль, прерывая Леонору в порыве мятежного негодования.

Галигаи кивнула с тонкой, понимающей улыбкой на устах.

— Да, — прошептала она, будто бы разговаривая сама с собой, — я не ошиблась в этой благородной девушке! И к ней-то… пусть всего на мгновение… я ощутила злобу! Позволила восторжествовать скверному, подлому чувству!

— Умоляю вас, мадам, — великодушно сказала Бертиль, — забудьте об этом минутном заблуждении… в сущности, вполне естественном!

— Не только красива… но добра и великодушна! — с умилением прошептала Леонора.

И, справившись с волнением, заговорила вновь:

— Вы не любите Кончини, мадемуазель. А вот я… такая, какой вы меня видите… я люблю, любила и буду любить только его одного! Для меня Кончини — мое солнце, мой бог, моя жизнь! Он все для меня! За его улыбку я отдала бы душу дьяволу! Как и вы, я сочла бы смерть в сто раз предпочтительнее, нежели объятия другого! Но мой Кончини, мадемуазель… и это самое ужасное… мой Кончини не любит, никогда не любил и не полюбит меня!

О, в этот момент она не кривила душой, можно поклясться! Сердце ее обливалось кровью, а истерзанная душа стонала с такой искренностью, что потрясенная Бертиль пробормотала:

— Бедная женщина!

— Вы сострадаете мне, мадемуазель, и, в самом деле, нет никого, кто больше заслуживал бы жалости, чем я! Никакие страдания не сравнятся с муками, которые я терплю вот уже много лет. Нет худшей пытки, нежели любить… любить всеми силами души, всем существом своим того, кто вас не любит и не полюбит никогда!

— Зачем же отчаиваться? — мягко промолвила Бертиль. — Такая искренняя, такая беззаветная любовь, как ваша, мадам, в конце концов восторжествует.

Леонора с тоской покачала головой.

— И я так думала, — произнесла она удрученно, — но больше уже не надеюсь.

И, внезапно разгорячившись, добавила:

— Вы всего не знаете! Я ревнива! Ревнива до безумия! Пусть мой Кончини не любит меня… но он принадлежит мне, ибо он мой супруг, и я никому его не уступлю… я буду защищать его от всех… увы! прежде всего, от него самого! Но жизнь моя… и без того унылая и мрачная, превращается в ад из-за этой постоянной, упорной борьбы против измены… А скольких измен я не смогла предотвратить? Это известно лишь одному Кончини. Но, несмотря на все, я люблю его и буду любить!

— Я жалею вас всей душой, мадам!

Мощным усилием воли Леонора, казалось, овладела собой.

— Я призналась вам в своем несчастье, чтобы вы поняли, почему я вырвала вас из объятий Кончини. Вы были мне незнакомы, и мне до вас не было дела… Вы поблагодарили меня. Но вы ничем мне не обязаны. Я сделала это не ради вас… только ради себя. Вы понимаете?

— Понимаю, мадам.

— Вы подумали, что я хочу держать вас здесь в заточении. Я не сержусь за это предположение… оно вполне естественно в вашем положении. Тем не менее вы ошиблись. Я намеревалась спрятать вас здесь, пока Кончини не забудет о своей страсти… ведь Кончини забывает быстро.

Бертиль встала, затрепетав от надежды.

— О мадам, неужели вы так великодушны? Вы пришли отворить мне дверь темницы?

— Я намеревалась это сделать, — уточнила Леонора. — Сегодня, увы, я уже не могу так поступить.

Радость Бертиль угасла, зловещее предчувствие сжало ей сердце, и она всхлипнула:

— Почему?

— Потому, — произнесла Леонора с расчетливой медлительностью, — что Кончини оказался хитрее меня… Потому, что приехав сюда в надежде успокоить вас, я обнаружила вокруг дома стражу… Потому, что за этой дверью стоят люди Кончини… люди, которые закололи бы меня без колебаний, если бы я попыталась вывести вас отсюда… Потому, что Кончини жаждет обладать вами и уже через несколько мгновений, через несколько минут он будет здесь!

Бертиль с отчаянием огляделась вокруг.

— Я погибла! — прошептала она. — Никакого оружия… нет ничего, чтобы спасти себя от позора.

Леонора, зловеще улыбаясь, безжалостно повторила ее слова:

— Да, вы погибли безвозвратно, поскольку я не могу вас спасти.

— О, лучше смерть, чем бесчестье! — вскричала Бертиль, заламывая свои белоснежные руки и глядя на Галигаи помутившимся взором.

Улыбка Леоноры стала еще более ядовитой. Она поднялась и, запустив руку за корсаж, медленно произнесла:

— Увы, я не могу спасти вам жизнь… но зато могу спасти честь! Вы хотите этого, мадемуазель?

Бросившись вперед, Бертиль воскликнула с воодушевлением, заставившим Леонору вздрогнуть от радости:

— Хочу ли я? Говорите, мадам, говорите. Богом молю!

Леонора, вынув руку из-за корсажа, раскрыла ладонь. На ней лежал крохотный флакончик.

— Вот это, — холодно произнесла Галигаи, — сделает вас хозяйкой своей судьбы. Всего две капли… и вы ускользнете от Кончини.

— О, позвольте мне взять, мадам! — воскликнула Бертиль, с жадностью хватая флакончик.

Леонора, пристально посмотрев на нее, произнесла очень странным тоном:

— Мне хотелось бы сделать для вас больше, но не все желания исполняются.

Бертиль, уверившись, что ускользнет от объятий Кончини — ускользнет в могилу! — обрела все свое хладнокровие. Со спокойным, достоинством, поразившим Леонору, она ответила:

— Вы оказали мне бесценную услугу, мадам. Я проявила бы крайнюю неблагодарность, если бы потребовала чего-то еще.

В последний раз окинув девушку острым взглядом, Леонора глубоко поклонилась и сказала с притворным сочувствием:

— Прощайте, мадемуазель.

Бертиль, присев в ответном реверансе, твердо произнесла своим певучим голоском с видом глубочайшей признательности:

— Прощайте, мадам! Да благословит вас небо!

Леонора выскользнула из комнаты, как тень.

За дверями, которые якобы усиленно охранялись, не было никого. Галигаи даже не сочла нужным запереть пленницу на ключ. Правда, она не забыла задвинуть засов весьма внушительных размеров.

А затем удалилась медленным шагом, напоминая зловещий призрак. В глубине сада виднелась калитка, выходившая в поле за оградой аббатства Сент-Антуан. Она отворила ее.

Здесь стоял очень простой на вид портшез, а при нем находились двое лакеев без ливрей. Она вошла, и портшез тут же тронулся в путь, ритмично покачиваясь под неторопливой поступью мулов. Леонора же, удобно откинувшись на подушки, мысленно говорила себе с ужасной улыбкой на устах:

— Да, конечно, мне хотелось бы сделать больше! Мне хотелось бы собственными руками вырвать сердце из ее груди! Как и у всех тех, кто подавляет меня своей красотой и крадет у меня моего Кончино! Но увы, на это нет времени. Кончини скоро будет здесь… Спеши, Concinetto mio, спеши! Лети вперед по Шарантонской дороге! Я тебя опередила, Кончино! И твои руки, дрожащие от страсти, сожмут в объятиях труп! Но ты не узнаешь, что это я ее убила!

Глава 75 СОБЫТИЯ В УСАДЬБЕ РЮЙИ

Близился полдень. Солнце, стоявшее почти в зените, опаляло своими лучами потрескавшуюся землю. Это был час сиесты — все живое стремилось укрыться в тени.

У входных ворот усадьбы Рюйи за одним из громадных столбов прятался человек. Это был Равальяк. С десяти часов утра он находился здесь в засаде. Засунув правую руку за колет, он конвульсивно сжимал рукоять кинжала. Глаза, горящие мрачным огнем, неотрывно следили за дорогой, словно бы заклиная свою жертву.

Недалеко от ворот Сент-Антуан за стенами какой-то лачуги расположился Саэтта. В нескольких шагах пощипывал редкую траву его конь. Как и Равальяк, бывший учитель фехтования не сводил с дороги сверкающего взора.

Через ворота на безумной скорости промчалась карета, запряженная шестью мощными лошадьми, и вскоре исчезла, словно метеор, на Шарантонской дороге по направлению к Рюйи.

— Король! — прошептал Саэтта, и его жестокое лицо осветилось исступленной радостью.

Но тут же фехтмейстер, встревоженно сдвинув брови, сказал себе:

— Лишь бы он появился! Клянусь Мадонной! Если Кончини посмел сыграть со мной подобную шутку, то я… Да нет! Вот он!

Из ворот бешеным галопом вылетели два всадника и помчались по следам кареты, от которой пока отставали довольно сильно. Несмотря на изнуряющую жару, оба были закутаны в плащи до самых глаз, что нисколько не удивило Саэтту, точно так же поднявшего ворот и надвинувшего шляпу на лоб.

Впрочем, несмотря на плащи, браво, надо полагать, узнал всадников, ибо проскрежетал с еще более свирепой радостью:

— Жеан! Спеши, малыш! Лети навстречу своей судьбе! На сей раз никто тебя не спасет! Даже спутник твой… а это, полагаю, не кто иной как господин де Пардальян, твой отец!

Он побежал к воротам и вскоре оказался у мрачной каменной громады, носившей имя Бастилии. Устремив пронизывающий взгляд на улицу Сент-Антуан, он увидел приближавшийся галопом отряд всадников. Вернувшись к лачуге, он вскочил на коня и во весь опор помчался в предместье.

В те времена знаменитое Сент-Антуанское предместье только зарождалось. От ворот до аббатства простирались поля, и только кое-где мелькали редкие домишки. Чуть больше их становилось вблизи аббатства. По сути, это был небольшой поселок, одну сторону которого занимало аббатство, а другую — довольно бедные халупы.

Саэтта остановился у первого дома. За оградой его укрывались невидимые с дороги Кончини, Роктай, Эйно и Лонгваль вместе с двумя десятками наемных головорезов.

— Ну что? — быстро спросил Кончини по-итальянски.

— Недавно он проехал в своей карете. Жеан с отцом мчатся следом. Но они прибудут слишком поздно. Начальник полиции направляется к городским воротам. И вот он-то поспеет вовремя, чтобы схватить Жеана.

Кончини был мрачен и казался озабоченным. Он глухо проворчал:

— Я, наверное, обезумел, выпустив его… Ведь он уже был в моих руках!

— Э, монсеньор! — насмешливо возразил Саэтта, и не думая скрывать свое ликование. — Это только небольшая отсрочка! С ним все кончено, ручаюсь вам.

Кончини продолжал хмуриться.

— Подождем, — бросил он коротко.

Ждать пришлось недолго. Какой-то человек, запыхавшись, влетел за ограду.

— Все в порядке, монсеньор! — вскричал он. — Удар нанесен. Хватило одного. Дорога свободна!

Принесший эту весть был обыкновенным подручным, а потому и изъяснялся с поразительным цинизмом. Он не знал, что речь идет об убийстве короля. Из всех людей, окружавших Кончини, только Саэтте была известна ужасная правда. Все полагали, что засада устроена для Жеана Храброго и его барышни, которую предполагалось похитить после расправы с юношей.

Кончини потребовал подробностей. Вестник сумел рассказать немногое: он увидел, как карета остановилась возле ворот усадьбы и как некий верзила, вскочив на подножку, нанес удар — только один, ибо, похоже, больше и не потребовалось. Сразу же после удара послышался душераздирающий крик. Согласно полученным инструкциям, оставленный в засаде подручный поторопился известить обо всем монсеньора.

В сущности, детали эти не отличались определенностью. Но Кончини вполне ими удовлетворился. На лице его появилось выражение высокомерной гордыни. Выпрямившись во весь рост, он еле слышно прошептал:

— Наконец-то! Теперь я хозяин!

А. вслух повелительно произнес:

— В путь, господа, в путь!

И устремился вперед во весь опор через поля, в сопровождении своего отряда.

Через несколько минут он осадил коня у той самой калитки, откуда несколько часов назад вышла Галигаи. Оставив на страже и при лошадях шестерых человек, он прошел с остальными в сад.

— Монсеньор, — сказал Саэтта с присущей ему лукавой бесцеремонностью, — пока вы будете отлавливать вашу миленькую птичку в ее гнездышке, я пройдусь к воротам. Хочу узнать, что стало с Жеаном. Это единственное, что меня интересует!

Они уже подошли к башне. Кончини вместо ответа кивнул, и Саэтта небрежной походкой направился ко входу в усадьбу. Кончини же, поднявшись к спальне Бертиль, дрожащей рукой отодвинул засов.

С момента ухода Леоноры Бертиль ждала этого мгновения со стоическим спокойствием и непоколебимой решимостью. Поэтому Кончини не застал ее врасплох. Едва услышав скрежет засова, она поднялась и нащупала флакончик, спрятанный в корсаже. Теперь она была готова ко всему.

Кончини распахнул дверь ногой. В соседней комнате хохотали и перебрасывались шутками его подручные. Итак, она не могла от него ускользнуть.

Он встал прямо перед ней, не говоря ни слова, и захохотал. Этот отвратительный, мерзкий смех был ужаснее любой угрозы.

Внезапно смех смолк. Лицо Кончини исказилось гримасой, и в черных глазах зажегся огонь: притянув руку, он схватил за плечо девушку, очень бледную, но полную решимости отвергнуть мерзавца, и вскричал голосом, в котором уже не было ничего человеческого:

— Ты моя!

Бертиль не потеряла хладнокровия. Она прошептала:

— Прощай, Жеан! Прощай, жизнь! Прощай, любовь!

И быстрым, как молния, движением, прежде чем ошеломленный Кончини успел ее остановить, поднесла к губам крохотный флакончик, который дала ей Леонора, выразив при этом сожаление, что не может сделать больше.

Королевская карета, выехавшая, как мы видели, на безумной скорости из Сент-Антуанских ворот, вскоре достигла бывшей усадьбы. После покушения в Сен-Жермен-де-Пре, сорванного благодаря вмешательству Пардальяна и его сына, в карету монарха впрягли шесть лошадей, а на передке помещались двое берейторов.

Карета остановилась за вторым жилым строением в небольшом тупичке, и в тот же момент изнутри послышалось звучное восклицание с характерным гасконским акцентом:

— Клянусь Святой пятницей!

Равальяк стремительно выскочил из своего убежища. Запрыгнув на подножку кареты, он размахнулся и нанес чудовищный по силе удар. Вслед за этим убийственным выпадом раздался пронзительный вопль.

Именно это увидел и услышал подручный Кончини, поспешивший известить своего господина.

Если бы он не торопился так, то стал бы свидетелем следующей сцены. Запястье Равальяка было перехвачено на лету железной рукой, остановившей убийцу без всяких усилий. Одновременно очень спокойный голос произнес тоном горького упрека:

— Как, Жан-Франсуа? Ты хотел убить меня?

Именно Равальяк, похолодев от ужаса, и испустил тот ужасный вопль, что был принят за предсмертный крик жертвы головорезом Кончини. Ибо несчастный убийца немедля узнал не только голос; но и того, кто говорил.

Тщетно Равальяк пытался найти блуждающим взором короля: он видел перед собой Пардальяна, мертвой хваткой державшего его за запястье, Жеана Храброго, смотревшего на него с упреком, и, наконец, Эскаргаса — именно он и выкрикнул только что «Клянусь Святой пятницей», дабы никто не усомнился, что в карете находится король.

— Господин Жеан Храбрый! — рыдающим голосом вскричал Равальяк. — Проклятие лежит на мне!

Оцепенев, он глядел на Жеана безумными глазами. Пардальян отпустил его руку, уверенный, что попытки к бегству не будет. И, в самом деле, Равальяк не шелохнулся.

В этот момент показались два всадника, которых Саэтта принял за Жеана и его отца. Спешившись возле кареты, Гренгай и Каркань сбросили плащи и шляпы, взятые у обоих Пардальянов.

— Вожак,. — обратился к юноше Гренгай, — за нами следуют лучники! Они будут здесь через четверть часа.

Жеан в ответ лишь кивнул. Он отворил дверцу, и все трое вышли из кареты.. Равальяк попятился, по-прежнему не помышляя о бегстве. Он переживал момент величайшего потрясения в своей жизни. С глубоким, искренним отчаянием он повторил:

— На мне лежит проклятие! Уже второй раз я поднял кинжал на моего благодетеля!

— Неужели ты хочешь моей смерти? — спросил Жеан.

Равальяк глядел на него в изумлении, не в силах произнести ни слова. Он сумел лишь протестующе взмахнуть рукой. Тогда Жеан мягко пояснил:

— Ты уже сделал одну попытку убить короля… А начальник полиции хотел арестовать меня. Сегодня все повторяется. Ты слышишь конский топот? Сюда мчится господин де Неви, чтобы схватить меня и предать в руки палача… Ибо те люди, несчастный, что тебя науськивают, решили, что за твое злодеяние должен ответить я. Поэтому если ты не откажешься от своего намерения, если покушение в конце концов удастся, то знай: этим ударом ты убьешь и меня.

— О! — прохрипел Равальяк. — Неужели такое возможно? Но я во всем признаюсь… я скажу…

— Ты скажешь правду, — жестко прервал его Жеан. — Но тебя схватят и бросят в какой-нибудь каменный мешок… Этим ты меня не спасешь.

И он добавил немного мягче:

— Единственное средство спасти меня — навсегда забыть об этом отвратительном убийстве. До сих пор ты не знал, чем оно грозит мне. Теперь я предупредил тебя, а потому спрашиваю: что ты собираешься делать, Равальяк? Станешь ли ты упорствовать? Обречешь ли ты во исполнение своего безумного намерения на ужасающие пытки человека, который спас тебе жизнь и был всегда добр к тебе? Говори!

Равальяк, уронив голову на грудь, машинально повторял:

— Проклятие лежит на мне!

В душе его происходила страшная борьба. Ему, очевидно, была невыносима мысль, что заплатить за преступление придется его благодетелю. Но разве не обрекал он себя на муки ада, отказавшись от своего плана? Такова была жуткая дилемма.

Однако, поскольку потрясение от неожиданной встречи с Жеаном было слишком велико, он стал склоняться к убеждению, что должен, прежде всего, оградить от опасности человека, которому был стольким обязан. Пардальян и Жеан, с удивлением следившие за фазами этой душевной борьбы, не понимая ее значения, услышали, как он в ужасе шепчет:

— Вечное проклятие! Что бы я ни сделал, меня ждет вечное проклятие! Но тогда…

Наконец он поднял голову. Искаженное мукой лицо его несколько прояснилось. Две слезы покатились по щекам, и он сказал тоном жертвенного смирения перед судьбой:

— Я уезжаю… немедленно! Возвращаюсь в Ангулем, и будь что будет! Прощайте!

Не прибавив более ни слова, он повернулся и зашагал в сторону ворот. Пардальян, догнав его несколькими широкими шагами, вложил ему в руку кошелек со словами:

— На пропитание в дороге.

Равальяк, казалось, не заметил этого великодушного жеста. Сгорбившись и сотрясаясь от глухих рыданий, он направился в сторону Шарантона, сжимая в ладони дар Пардальяна.

— Уф! — вздохнул Жеан. — Наконец-то он уезжает!

— Дай Бог, чтобы не передумал в пути, — сказал Пардальян скептически.

— Мы сделали все, что в силах человеческих, — возразил Жеан. — Разве что не выдали его…

И он добавил с доброй улыбкой:

— Теперь, когда дела короля улажены, я, кажется, имею право заняться своими? Что вы на это скажете, сударь?

Вместо ответа Пардальян двинулся к дверям жилого строения, которая распахнулась прежде, чем он протянул руку. В проеме показался Саэтта, открывший ее изнутри.

— Смотри-ка! — насмешливо бросил Пардальян. — Да это же синьор Гвидо Лупини!

— Саэтта! — прорычал Жеан. — Черт возьми! Я так и думал, что ты не пропустишь счастливого мгновения, когда меня ожидают в засаде убийцы и когда лучники гонятся за мной по пятам, чтобы схватить меня!

С этими словами Пардальян и Жеан переступили порог, не дав удивленному Саэтте захлопнуть дверь.

Люди Кончини находились вместе с ним в башне, стоявшей сзади. Они не могли видеть, что происходит у двери. Саэтта хорошо знал это, но ему достаточно было громко крикнуть, чтобы помощь подоспела немедленно. Однако Саэтта был храбр. К тому же он знал, чего можно ожидать от Жеана, которого сам воспитал; равным образом не сомневался он и в Пардальяне, чья репутация безупречного рыцаря была ему прекрасно известна.

Перед ним стояли пятеро. Но он был уверен, что эти пятеро не станут нападать одновременно — и шпага его встретит только одну шпагу. А Саэтта, много раз доносивший на Жеана, Саэтта, только что предупредивший начальника полиции, который уже мчался в Рюйи, так вот, этот самый Саэтта счел бы себя опозоренным, если бы позвал на помощь, имея против себя лишь одного противника.

Он не произнес ни слова, отступив назад, обнажив шпагу и мысленно говоря себе:

— Мне надо продержаться всего две минуты, и начальник полиции будет здесь. Тогда, если король убит — во что я не особенно верю, поскольку очень уж все спокойно в этой карете, — Жеана схватят. Если нет, я дам Кончини время увезти малышку… и с Жеаном можно будет делать все, что угодно.

Разумеется, эти мысли пронеслись в его голове с быстротой молнии.

Что до Жеана, то он, возможно, и не собирался сражаться с Саэттой. Но поскольку противник обнажил шпагу и встал в позицию с такой непринужденностью, как если бы дело происходило в фехтовальном зале, юноша, даже не успев подумать, схватился за рапиру. Клинки со звоном скрестились.

Схватка двух мастеров своего дела была, вопреки обычаям эпохи, безмолвной. Под обличьем холодной решимости Саэтта скрывал тревогу. Жеан сказал ему, что получил несколько уроков от отца. До сих пор итальянец был уверен в своем превосходстве, однако теперь начал в нем сомневаться. Впрочем, он все же надеялся на победу, ибо ему не требовалось убивать Жеана — он хотел всего лишь выиграть время.

Жеан, напротив, торопился. И без того много времени было потеряно. Только что пробил полдень. Кончини был здесь — присутствие Саэтты доказывало это, — и Бертиль угрожала страшная опасность. Каждая минута могла оказаться для девушки роковой. Нанеся несколько ошеломительных по быстроте ударов, юноша выбил шпагу из рук противника.

— Vacca madonna! — выругался Саэтта.

Он сделал движение, чтобы броситься за своей рапирой, но Жеан, приставив острие шпаги ему к горлу, холодно произнес:

— Не двигайся или умрешь!

Саэтта, скрестив руки на груди, промолвил с непередаваемой интонацией:

— Очень хорошо, убей меня!

Жеан покачал головой и, сделав знак Гренгаю, шепнул ему на ухо несколько слов. Затем, не обращая более внимания на Саэтту, он устремился в сопровождении Пардальяна к башне, громко крича:

— Бертиль! Бертиль! Я здесь!

Глава 76 ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!

Именно в этот момент Бертиль поднесла к губам яд Галигаи. Одна сотая секунды, и все было бы кончено. Но рука ее застыла. Быстрым движением высвободившись от Кончини, она бросилась к двери, и с губ ее, уже ощутивших дыхание смерти, сорвался призыв:

— Ко мне, Жеан! Ко мне!

— Я здесь! — отвечал уже близкий голос Жеана.

Кончини также услышал и узнал этот голос. Он зарычал в ярости:

— Проклятый бандит! Значит, его не арестовали… Клянусь кровью Христовой, я его убью!

Оттолкнув Бертиль, он выскочил за дверь, задвинул засов и, опустив голову, хотел броситься на врага со шпагой в руке.

Вокруг него раздавались ругательства, проклятия, богохульственные крики… а также хрипы и стоны. Он оказался прижатым к двери и, бледный и всклокоченный, принужден был, скрежеща от бессильного бешенства зубами, наблюдать за грандиозной схваткой, не принимая в ней участия.

Жеан и Пардальян продвигались вперед бок о бок твердым шагом, ни на йоту не отклоняясь от прямой линии. Жеан сразу же заметил Кончини, застрявшего у двери. И все его страхи исчезли. Слава Богу, он поспел вовремя! Что значили перед этим восемнадцать наемных убийц, вставших у него на пути? Он, возможно, и не видел их — просто шел вперед, отбрасывая все, что мешало.

Оба неумолимо приближались к заветной двери. У обоих была в руке шпага, но они держали ее за клинок, нанося удары эфесом. И при каждом их взмахе падал человек. Роктай лежал на полу с проломленным черепом. У Эйно были сломаны ребра. Оглушенный Лонваль хрипел. А двое все наступали, хотя головорезы Кончини пытались оказать сопротивление. Их приводило в ярость то, что противники не желали скрестить с ними оружие, предпочитая пользоваться рапирой, как дубиной.

Впрочем, вскоре они получили, что хотели. На помощь отцу и сыну подоспели Гренгай, Эскаргас и Каркань. И уж эти-то, черт возьми, не отказали себе в удовольствии пустить в ход клинки, нанеся врагу значительный урон.

Силы становились неравными: все шло к тому, что убийцам предстояло сражаться один на один, а это было уж слишком! Некоторые сочли за лучшее потихоньку покинуть поле боя.

Пардальян вложил шпагу в ножны. Затем, ухватив двух ближайших бандитов за шиворот, он развел их в стороны и с силой столкнул лбами, повторив эту операцию, требующую железной хватки, несколько раз. Удовлетворившись произведенным эффектом, он отпустил их со словами:

— Вон отсюда, мерзавцы! И чтобы я вас здесь больше не видел!

Можете мне поверить, что несчастные не заставили повторять это дважды — они умчались прочь с резвостью зайцев.

Схватка завершилась. Кончини стоял у двери один. Жеан двинулся к нему. Если бы фаворит обнажил шпагу, с ним все было бы кончено. Но Кончини не шелохнулся. Он не был трусом… просто оцепенел от изумления. В это мгновение он напрочь забыл, что вооружен.

Видя это, Жеан удовольствовался тем, что отстранил его рукой. Однако в этом движении заключалась такая сила, что Кончини покатился по полу. Когда он пришел в себя, его уже крепко держали трое храбрецов… и вырваться из их рук не представлялось возможным.

Тогда Кончини понурил голову, и по смуглым щекам его потекли слезы — слезы стыда и бессильной ярости.

В этот момент появился Жеан, ведя за руку освобожденную Бертиль. Они нежно улыбались друг другу, безмолвно признаваясь в любви и забыв, казалось, обо всем на свете.

И в этот же момент входную дверь, тщательно запертую тремя храбрецами, сотрясли мощные удары; в этот же самый момент перед Кончини возник вспотевший и пропыленный человек, который, задыхаясь, с поклоном сказал ему:

— Монсеньор, мадам прислала меня предупредить вас, что король в полдень выехал из Лувра! Король направился сюда, монсеньор, через несколько минут он будет здесь!

Кончини поднял на Жеана полубезумный взор. Мертвенно бледные губы его зашевелились, не в силах произнести ни единого звука — он мог теперь только ожидать решения Жеана.

Жеан услышал слова посланца и все понял. Он посмотрел сначала на Бертиль, улыбавшуюся ему, а затем на Пардальяна, глядевшего на него пристально и с холодным выражением на лице.

Сделав знак троим храбрецам, которые немедленно отошли от своего пленника, он сказал:

— Спасайся, Кончини! Беги, я дарю тебе жизнь!

Улыбка Бертиль стала еще более нежной, а в холодном взоре Пардальяна зажегся огонек.

Кончини, озираясь в смятении, пробормотал:

— От меня этого не жди! Я тебя никогда не пощажу!

— Вне всякого сомнения, — промолвил Жеан тоном величайшего презрения. — Спасайся! Несмотря ни на что, я дарю тебе жизнь.

И Кончини исчез — не столько из страха перед неизбежным арестом, сколько пытаясь бежать как можно дальше от этих слов, обжигающих, словно пощечина.

А Жеан, обращаясь к Бертиль, с невероятной нежностью произнес только:

— Пойдемте!

Бертиль послушно двинулась вперед, с восхитительной доверчивостью глядя на Жеана.

Пардальян и его сын, заняв место по правую и по левую руку от девушки, направились к двери, которую пытались взломать люди начальника полиции. Замыкали шествие Каркань, Эскаргас и Гренгай со шпагами наголо. Все были покрыты пылью и кровью, одежда висела на них клочьями, но глаза сверкали такой решимостью, что перед ними отступили бы храбрейшие из храбрых.

Жеан, отомкнув засовы и сняв цепи, широко распахнул дверь. Они появились на пороге с видом настолько внушительным, что Неви, уже собиравшийся отдать приказ об аресте, отступил на три шага назад.

Королевская карета стояла на прежнем месте. Кучер и оба берейтора оставались при ней — неподвижные, бесстрастные, внешне полностью равнодушные к тому, что происходит вокруг.

Именно к этой карете Жеан и Пардальян повели девушку.

Опомнившись, начальник полиции бросился за ними и, встав перед дверцей, поднял руку вверх. С улыбкой, полной радостного торжества, он резко произнес:

— Именем короля, вы арестованы!

Жеан не ответил. Шпага была у него в правой руке. Переложив ее в левую, он тем же движением, что сбил с ног Кончини, отстранил господина де Неви, рухнувшего к ногам своих лучников. После этого он отворил дверцу кареты и все с той же нежностью промолвил:

— Прошу вас!

Бертиль подчинилась с прежней доверчивостью и, одарив его ослепительной улыбкой, вошла в карету.

Между тем Неви, брызгая слюной от бешенства и сгорая от стыда, вопил:

— Клянусь кровью Христовой! Вот уже во второй раз этот наглец посмел поднять на меня руку! Схватить это бандитское отродье!

Жеан, казалось, ничего не видел и не слышал. Он помогал Бертиль подняться на высокую подножку, и во всем мире для него существовала только она!

Но если юноша ни на что не обращал внимания, то этого нельзя было сказать о его спутниках. Увидев, что лучники двинулись к Жеану, Гренгай, Эскаргас и Каркань оскалились, выставив вперед рапиры, — они были похожи на боевых псов, готовых вцепиться в горло врагу.

Пардальян же, взмахнув шпагой, словно хлыстом, воскликнул:

— Назад! Под страхом смерти назад! Господин де Неви, ваша очередная глупость может вам дорого обойтись!

Это было сказано с такой повелительной интонацией и с таким величественным видом, что лучники остановились в нерешительности, а Неви встревоженно спросил:

— Что все это значит, сударь?

Пардальян холодно ответил вопросом на вопрос:

— Вы слышите конский топот по Шарантонской дороге? Слышите? Так вот, сударь, это приближается король со своими гвардейцами. Король, если сочтет нужным, объяснит вам, что все это значит.

— Король? — пролепетал в смятении начальник полиции. — Он не…

Пардальян лишь иронически пожал плечами.

В этот момент Жеан, удобно устроив Бертиль на подушках кареты, обернулся к Неви со словами:

— Вы что-то сказали, сударь?

В этой безмятежности Неви почудилась насмешка, и кровь ударила ему в голову. Забыв об осторожности, он прохрипел:

— Я сказал, что арестую тебя! Лучники, схватить этого человека!

Жеан прислушался. Топот заметно усилился. Королевская кавалькада была уже совсем близко. На губах юноши появилась лукавая улыбка. Вложив шпагу в ножны, он промолвил небрежно:

— Вы хотите меня арестовать? Будь по-вашему. Я не стану сопротивляться. Только прикажите им, — он показал на лучников, осторожно подбиравшихся к карете, — держаться на расстоянии. Даю вам слово оставаться здесь до прибытия короля, который и решит, заслуживаю ли я ареста.

Услышав это, Пардальян и трое храбрецов также опустили рапиры. Неви жевал свой ус, не зная, как поступить. Неожиданная покорность и одновременно непоколебимая самоуверенность этих людей привели его в смятение. Он чувствовал все возрастающее беспокойство.

Тогда он почел за лучшее заняться делом, к которому ему следовало приступить сразу же: обыскать усадьбу и удостовериться, что короля — живого или мертвого — здесь нет.

С ним было около шестидесяти лучников, занявших почти все пространство маленького тупичка. Уверенный, что пленнику не удастся сбежать, он взял с собой десяток солдат и вошел в одно из жилых строений. В глаза ему тут же бросился человек, лежавший на полу в углу. Он подбежал к нему, не сомневаясь, что это — труп короля. Надо отдать должное начальнику полиции: он был искренне потрясен, ибо любил своего государя!

Но это оказался не король. И не труп. Это был Саэтта, живой и невредимый, без единой царапины, но крепко связанный и на время забытый всеми там, куда его бросили Гренгай, Эскаргас и Каркань.

Неви вздохнул с облегчением. Саэтту вынесли из дома и передали под присмотр лучников. Начальник полиции вышел, желая проверить второе строение, но в этот момент у тупичка остановилась целая кавалькада всадников. Неви застыл на месте, не зная, радоваться ли ему или огорчаться.

Во главе кавалькады был сам король, находившийся не только в полном здравии, но еще и в прекрасном расположении духа. Справа от него держались герцоги де Бельгард и де Лианкур, слева — маршал де Бассомпьер и герцог де Монбазон.

Чуть поодаль стоял капитан де Витри с ротой гвардейцев.

Король и его свита, спешившись, направились в тупик, а Витри стал выстраивать своих солдат в боевом порядке. Генрих IV двинулся прямо к Пардальяну и Жеану, стоявшим возле кареты. Окинув быстрым взглядом их растерзанные костюмы, окровавленные лица и руки, король успел заметить и троих храбрецов, вытянувшихся в струнку и бледных от сознания оказанной им высочайшей чести.

— Клянусь Святой пятницей! — воскликнул он с гораздо более сильным, чем всегда, гасконским акцентом, выдававшим его волнение. — Дело было горячим, как я погляжу.

Он обращался к Жеану. Юноша вместо ответа повернулся к Пардальяну, и в черных глазах его выразилась глубокая нежность вкупе с наивным восхищением. Во всем поведении Жеана ощущалось благоговение без самоунижения, а сияющее лицо лучше всяких слов говорило, как горд и счастлив он быть сыном такого человека.

Ибо истина была открыта ему в Лувре, в присутствии короля — в тот момент, когда он предложил монарху заменить его. собой в карете. Такое решение позволяло парировать удар, подготовленный Кончини и Аквавивой, никого не выдавая.

Пардальян понял, какие чувства испытывает сын, почтительно представляя ему право ответа. Это юное лицо было для него открытой книгой. Он был бесконечно тронут, но, не желая показывать этого, пожал плечами и сказал:

— Говори, сын мой. По трудам и почести, черт возьми!

Как ни силился он напустить на себя холодность, голос выдавал его: вместо иронии в нем прозвучала необыкновенная мягкость. И Жеан в свою очередь понял все, что творится в душе отца, и отблагодарил его доброй улыбкой.

— Сир, — произнес он, — дело было пустячным и заняло у нас всего несколько минут. Мерзавцы сбежали.

— А что с девушкой? — живо спросил Генрих.

— Она ожидает в карете Вашего Величества.

— Ах, так! — промолвил король.

И мысленно добавил:

— Значит, это правда!

Он двинулся было к карете, но тут же остановился, словно вспомнив что-то.

— А что с этим покушением? — осведомился он.

Жеан взглянул искоса на отца: тот, улыбаясь, показал глазами на начальника полиции, державшегося в стороне и очень обеспокоенного тем оборотом, какой приняло дело.

— Его удалось предотвратить, сир! — ответил Жеан. — Господин де Неви может подтвердить, что прибыл вовремя и успел схватить убийцу.

Это было сказано небрежным тоном, от которого содрогнулся несчастный Неви — Пардальян же улыбнулся одобрительно, словно встретил старого знакомца.

Тем временем король, повернувшись к Неви, вскричал с живостью, выдававшей его интерес к этому аресту:

— Наконец-то удалось схватить одного из этих негодяев! И теперь я смогу узнать… Где пленник, Неви? Я хочу сам допросить его.

— Сир, — пролепетал Неви, более всего желая провалиться сквозь землю.

— Что такое? — осведомился король, начиная приходить в раздражение.

— Сир, — вмешался безжалостный Жеан, глубоко кланяясь королю, — пленник господина де Неви перед вами.

— Что за глупые шутки? — гневно спросил король, устремив взор на мертвенно бледного начальника полиции.

И, разгорячившись, добавил:

— Этот молодой человек один раз уже, рискуя переломать себе кости, спас нам жизнь… вы же подоспели, чтобы арестовать его! Сегодня он вновь оказал нам величайшую услугу, а вы хватаете его за шиворот, словно какого-нибудь злоумышленника. Дьявольщина, сударь, у вас весьма странные представления о долге и обязанностях, сопряженных с вашей должностью!

В полном смятении несчастный начальник полиции залепетал какие-то невероятные оправдания, но король оборвал его, сказав сухо:

— Довольно, сударь. Возвращайтесь к себе и ожидайте моих распоряжений.

Это была опала. Крах всех надежд. Неви пошатнулся, не выдержав подобного удара, и Жеану стало жаль его.

— Сир, — произнес он, — я осмелюсь испросить милости у Вашего Величества.

При слове «милость» Генрих IV поморщился, но сдержал себя и сказал с хитрой улыбкой:

— Посмотрим, что это за милость! Если вы не потребуете слишком много, я сегодня не откажу вам ни в чем.

— Сир, верните свое расположение господину де Неви, — просто ответил Жеан. — Он хотел меня арестовать, ибо ему это казалось необходимым. Он считал, что поступает правильно, и я не сержусь на него. Он совершенно ни при чем, и я могу заверить короля: он не знал о том, что здесь замышляется.

— Черт возьми! — проворчал король. — Именно это я и ставлю ему в упрек! Видно, мне на роду написано лишь то, что соизволят мне рассказать два этих дьявола!

А вслух произнес:

— Не могу отказать вам в этой просьбе, которая делает вам честь. Забудем об этом, Неви! Однако, Дьявольщина, постарайтесь больше не совершать таких ошибок!

Он взял Жеана за руку и возгласил так, чтобы его слышали все:

— Господа, я должен представить вам этого юношу. Перед вами Жеан де Пардальян, маркиз де Сожи, граф де Маржанси и де Вобрен… человек, четырежды спасавший меня на протяжении нескольких недель… человек, которого я люблю и уважаю более, чем кого бы то ни было… за исключением господина де Пардальяна, его отца и моего друга. Пусть об этом знают все, дабы этим двум людям оказывалось должное почтение.

Тут трое храбрецов не выдержали. Опьянев от радости и гордости, Гренгай, Эскаргас и Каркань вскричали во всю мощь своих легких:

— Да здравствует король!

Генрих IV поблагодарил их кивком.

А дворяне, лучники, гвардейцы загремели в едином порыве:

— Да здравствует король!

Сияющий Неви, надеясь загладить свою оплошность, торопливо проговорил:

— Сир, кроме господина маркиза, у которого я со всем смирением прошу простить меня, есть и другой пленник… и он, возможно, сможет дать нам какие-то сведения,

— Что же вы раньше не сказали? — проворчал король. — Где этот пленник?

— Вот он, сир, — сказал Неви, делая своим людям знак подвести Саэтту.

— Дьявольщина! Как же я про него забыл? — пробурчал Жеан. Вслух же он произнес: — Сир, господин де Неви ошибается. Это не его пленник, а мой,

— Так и есть! — признал Неви, закусив губу.

— Сир, — продолжал Жеан, — этот человек не может дать никаких сведений по той простой причине, что ничего не знает. Этот человек принадлежит мне. У нас с ним старые счеты, и я прошу Ваше Величество оставить его мне.

Генрих IV, посмотрев на Жеана и на Саэтту, равнодушно бросил:

— Быть по сему. Раз он принадлежит вам, забирайте его!

И он поднялся в карету, сев рядом с Бертиль.

Жеан, подойдя к Саэтте, собственноручно разрезал путы, стягивающие пленнику ноги и руки, а затем в сопровождении Пардальяна, Гренгая, Карканя и Эскаргаса повлек итальянца в дом. Тот, впрочем, не оказал никакого сопротивления.

Подобрав шпагу старого браво, Жеан встал перед ним и долго смотрел на него с задумчивым видом. Пардальян с любопытством ожидал, какое решение примет сын. Трое храбрецов не сомневались, что Саэтта будет убит на месте.

Сам Саэтта думал так же. Вся предыдущая сцена прошла в его присутствии, и после дружеских слов короля, адресованных Жеану, он понял, что все его мечты о мести рассыпались в прах. Свирепое отчаяние овладело его душой, и он страстно желал удара, которым прервалось бы ставшее бесцельным существование. Видя, что Жеан молчит, он выпрямился во весь рост и, устремив на юношу пылающий, как огонь, взор, с вызовом произнес:

— Чего же ты ждешь, малыш? Убей меня. Неужели не смеешь? Или полагаешь, что я боюсь смерти? Надеешься, что я стану умолять тебя о пощаде? Так слушай же: я хотел сделать из тебя вора и убийцу. Мне это не удалось. Я хотел, чтобы ты погиб на эшафоте, и сделал для этого все. Именно я послал начальника полиции на улицу Арбр-Сек, я натравил на тебя людей министра Сюлли, я вызвал сюда сегодня господина де Неви. Но и здесь мне ничего не удалось. Я вел с тобой безжалостную борьбу, однако я проиграл. Теперь мне надо платить: рази!

Жеан слушал, мягко покачивая головой. Когда бывший учитель фехтования умолк, он взглянул на своего отца, словно пытаясь прочесть на его лице, какое решение следует принять. Переведя взгляд на Саэтту, он тихо сказал:

— Все, что ты говорил, верно, и я об этом знал. Возражать тебе не стану, ты вряд ли меня поймешь. Но я, Саэтта, хочу помнить только об одном: ты кормил и поил меня, когда я был маленьким; ты ухаживал за мной, словно мать, когда я болел. Вот твоя шпага, Саэтта! Ступай, я не трону тебя… и кошелек мой будет, как прежде, к твоим услугам.

И, отвернувшись от фехтмейстера, неподвижно стоявшего с рапирой в руке, в полном оцепенении от охватившего его глубочайшего удивления, он взял под руку Пардальяна и увлек в сторону, спрашивая:

— Вы так же поступили бы на моем месте, отец?

Пардальян не ответил, а только многозначительно улыбнулся сыну. Жеан, кивнув, прошептал:

— Я рад, что вы одобряете мое решение, сударь.

Они вернулись к карете. Король, высунув голову в окно, весело скомандовал:

— Господа де Пардальяны, вы поедете со мной.

И добавил с хитрой улыбкой:

— Нам нужно уладить одно семейное дельце.

Пока Пардальян с сыном садились в карету, Генрих внимательно наблюдал за тремя храбрецами, застывшими, будто на параде, а потом распорядился:

— А вы будете сопровождать нас… Кажется, вы никогда не расстаетесь со своим вожаком?

Эскаргас, Гренгай и Каркань, на глазах раздувшись от радости и не зная, как выразить распиравшие их чувства, приложили руку к сердцу и грянули дружно:

— Да здравствует король!

Генрих, от души расхохотавшись, заметил одобрительно:

— Клянусь Святой пятницей! У этих молодцов отменные легкие!

— Не только легкие, сир, — серьезно отозвался Жеан, — руки и сердца ничуть не хуже!

— В Лувр, господа! — крикнул король.

Кавалькада тронулась рысью: впереди Витри со своими гвардейцами, затем Бельгард, Лианкур, Бассомпьер и Монбазон — перед королевской каретой, Каркань, Эскаргас и Гренгай — возле окошек, согласно распоряжению монарха, а замыкающие сзади — Неви и его лучники.

Между тем трое храбрецов, опьянев от восторга, не нашли лучшего средства для выражения радостных чувств, как поминутно восклицать: «Да здравствует король!» Естественно, каждый раз к этому возгласу присоединялась свита. А у Сент-Антуанских ворот клич был подхвачен толпой, всегда склонной к подражанию. Но поскольку любому событию требуется объяснение, мгновенно распространился слух, что король избегнул какой-то опасности и что трое храбрецов устрашающего вида, гордо гарцевавшие возле кареты, спасли доброго государя от неминуемой смерти.

Поэтому от городских ворот до Лувра королевскую карету встречали оглушительной овацией и исступленными ликующими воплями, отчего монарх, никогда не слышавший ничего подобного, пришел в великолепное настроение.

Глава 77 ОТЕЦ И СЫН ПАРДАЛЬЯНЫ

В карете король, вложив руку Бертиль в ладонь оглушенного счастьем Жеана, сказал:

— Полагаю, что я могу частично загладить причиненное вам зло, вручив вас вашему избраннику, который вполне достоин обладать подобным сокровищем.

И, поскольку он не умел держаться в рамках этикета в кругу верных друзей, ибо гасконская натура всегда брала в нем верх над благопристойностью, добавил игриво:

— Когда и где свадьба?

Ему ответил Пардальян:

— В Сожи, сир, через месяц. Без пышных церемоний и как можно скромнее.

— Потому что счастливцам никто не нужен! — воскликнул король, смеясь от всего сердца. — Будь по-вашему! Только я, может быть, приглашу себя сам.

— Мы сохраним незабываемое воспоминание об этой неслыханной чести! — возгласил Пардальян, и было невозможно понять, шутит он или говорит серьезно.

— При одном условии: мое присутствие не должно нарушить родственной атмосферы этого торжества. Черт возьми, я ведь тоже некоторым образом член семьи!

И, обратившись к Жеану, который ничего не замечал, с восторгом глядя на Бертиль, отвечавшую ему нежной улыбкой, Генрих добавил:

— Пусть вас не удивляет, что я не даю за девочкой приданого. Из объяснений вашего отца вы поймете, что в сравнении с вами я просто нищий.

Из Лувра Бертиль проводили к герцогу и герцогине д'Андильи, которые только теперь узнали, кто такой Жеан Храбрый. Они приняли влюбленных, как своих собственных детей.

Пардальян, оставив молодых людей в доме друзей, отправился на улицу Сент-Оноре к Кончини. Встретила его Леонора Галигаи. Беседа продлилась не более четверти часа. Пардальян вышел с довольной улыбкой, говоря себе:

— Теперь Кончини укрощены. У меня есть все основания полагать, что этот урок пойдет им впрок. Мои дети могут не опасаться более этих итальянских интриганов. Остается уладить дело с сокровищем.

На следующий день Пардальян привел своего сына к Монмартрскому эшафоту. Жеан побледнел, оказавшись здесь вместе с отцом, но мужественно приступил к рассказу об ужасном искушении, которому едва не поддался. Пардальян прервал его с первых же слов, говоря:

— Я знаю. Я был тут. Я все видел и слышал.

Они откопали клад, и на сей раз дело обошлось без тех страшных переживаний, что выпали на долю Жеана во время его одиноких поисков. Когда перед ними предстал сундук с баснословным богатством, Пардальян сказал, пристально глядя на сына:

— Сокровище, которое ты едва не похитил, принадлежит тебе… Что ты намерен делать с этой грудой золота?

Жеану показалось, что голос отца при этих словах как-то странно дрогнул. Какое-то время он смотрел на груду золота, как назвал ее Пардальян, а затем, подняв свое тонкое лицо, произнес:

— Говорят, сударь, что вы, получив великолепное имение Маржанси, отдали все доходы от него беднякам округи, и те пользуются им, словно своим достоянием, что не вызывает у вас никаких возражений?

— Это правда, — холодно ответил Пардальян.

— Говорят еще, что вы, унаследовав от жены двести тысяч ливров, раздали их неимущим квартала Сен-Дени?

— И это правда.

— Говорят наконец, что вы не позволили королю, обязанному вам своей короной, отблагодарить вас ни титулом, ни должностью, ни состоянием?

— Тоже правда.

— Я думаю, сударь, что богатств этого сундука не хватит, чтобы облагодетельствовать тысячи несчастных… А для одного человека это много… Слишком много!

— Ах, вот что! — промолвил Пардальян, и глаза его заискрились. — Посмотрим, к чему ты клонишь?

— Вот к чему, сударь: мне, всегда прозябавшему в нищете, сто тысяч экю представляется вполне приличной суммой!

— Дьявольщина! Сто тысяч экю! Еще бы!

— Сожи и Вобрен принадлежат Бертиль. Мне не хотелось бы запускать руку в карман жены. Поэтому я возьму себе сто тысяч экю из этого сокровища. Вам это кажется разумным?

— Действительно* это вполне разумно.

— Кроме того, я возьму четыреста тысяч ливров… для моих друзей, которых вы хорошо знаете.

— Каждому по сто тысяч ливров. Этого достаточно.

— Остальное я раздам беднякам.

— Им достанется хороший куш, мой сын.

— Но есть еще вы, сударь.

— Ах, черт возьми! Правда, есть еще я. Посмотрим, что же ты собираешься уделить мне?

Жеан покачал головой и, взяв своего отца за руки, сказал с волнением, идущим от сердца:

— Вы, отец, стоите больше любого сокровища, будь оно даже в тысячу раз драгоценнее этого. Вам, отец, я не дам ничего… потому что все, чем я владею, ваше. Хорошо ли я рассудил, сударь?

Пардальян раскрыл объятия и шепнул Жеану, припавшему к его груди:

— Дьявольщина! Ты воистину мой сын!

Свадьбу сына Пардальяна с Бертиль де Сожи отпраздновали месяц спустя в узком семейном кругу в Сожи. Король не приехал, что чрезвычайно обрадовало молодых супругов и шевалье. Девушка не получила приданого, как и предупреждал монарх. Но он прислал ей корону маркизы, инкрустированную драгоценными камнями.

В тот же день обвенчались и Каркань с Переттой-милашкой. Каждый из них получил от Жеана де Пардальяна свадебный дар в сто тысяч ливров.

Такая же сумма досталась и Гренгаю с Эскаргасом. Нечего и говорить, что все четверо категорически отказались разлучаться с тем, кого по-прежнему именовали вожаком. Они купили небольшие поместья неподалеку от Сожи и перебрались туда жить.

Нам остается рассказать, что случилось с прочими нашими персонажами.

Аквавива вернулся в Рим. Разоблаченный брат Парфе Гулар исчез из Парижа. По всей видимости, он отправился вслед за своим генералом в Италию.

Саэтта впал в мрачное отчаяние после ухода Жеана. От него ускользнула месть, вынашиваемая в течение двадцати лет, и он пронзил себя шпагой в той же королевской усадьбе Рюйи.

Всем известно, как кончил свои дни Равальяк, вернувшийся из Ангулемы, что и предвидел Пардальян.

Госпожу Колин Коль в один прекрасный день посетил королевский офицер. Мегера решила, что ей собираются выплатить ту кругленькую сумму, которую она ожидала с нетерпением после того, как известила короля о месте заключения Бертиль. Увы! Госпожа Колин Коль сама оказалась в темнице, откуда ее вынесли уже ногами вперед.

Само собой разумеется, ни Кончини, ни отцу Котону не удалось отыскать знаменитых миллионов в том месте, где они надеялись их найти. Одна лишь аббатиса Монмартрская извлекла выгоду из этих раскопок, ибо часовня Мученика превратилась в объект паломничества, приносивший большой доход достойным сестрам. Через несколько лет им удалось даже учредить новый монастырь на этом месте.

Что до Пардальяна, то он целый месяц прожил со своими детьми, но затем в нем пробудился искатель приключений и странствующий рыцарь, каковым он всегда был, и ни просьбы, ни слезы, ни мольбы не смогли удержать его. Он уехал со словами:

— Вернусь через десять месяцев! На крестины внука!

Примечания

1

Генриетта де Бальзак д'Антрег, маркиза де Верней, любовница Генриха IV (1579-1633).

(обратно)

2

Сага miа (итал.) — дорогая.

(обратно)

3

Poveretto (итал.) — бедняжка.

(обратно)

4

Король-Волокита — одно из прозвищ Генриха IV.

(обратно)

5

Эта формула вежливости может показаться странной в устах короля, тем не менее, Генрих IV обращался так при встрече к людям, которых лично знал. Равным образом, он называл всех по фамилии, без титулования. Чаще всего говорил «друг мой», а слово «сударь» служило знаком, что король сердится.

(обратно)

6

Эдикты против дуэли.

(обратно)

7

Так именовали дворян, живущих грабежом. Рассказывают, что министр Санси, получив распоряжение Генриха IV собрать войско в Швейцарии и не имея денег, установил засады на дорогах и стал очищать карманы богатых путешественников. На собранные таким образом средства он создал армию. Конечно, это было сделано единственно ради короля!

(обратно)

8

Echelle (франц.) — буквально «лестница». Здесь: виселица.

(обратно)

9

Concino mio (итал.) — мой Кончино.

(обратно)

10

Corbacco! (итал.) — Клянусь Вакхом!

(обратно)

11

Peccato! (итал.) — Черт побери!

(обратно)

12

Perdio! (итал.) — Клянусь Богом!

(обратно)

13

Sangue della madonna! (итал.) — Клянусь кровью Мадонны!

(обратно)

14

Poveretta (итал.) — Бедняжечка!

(обратно)

15

Те voglio! Те voglio! Forco dio! (итал.) — Хочу тебя! Хочу тебя! Дьявольщина!

(обратно)

16

Эпизоды из V и VI томов: любовь Жиральды и тореро дона Сезара.

(обратно)

17

Эпизод из I тома, глава XIX.

(обратно)

18

Dixit dominus domino meo, Portam aperi Perfecto Gulardo (лат.) — Сказал Господь господину моему, отопри дверь Парфе Гулару.

(обратно)

19

Эпизод из IV тома, глава XXII.

(обратно)

20

Corpо di Cristo (итал.) — Клянусь телом Христовым!

(обратно)

21

Ессо la Saetta (итал.) — Вот Саэтта!

(обратно)

22

Confiteor (лат.) — «Каюсь». Первое слово покаянной католической молитвы.

(обратно)

23

Меа culpa (лат.) — «моя вина», покаянный возглас.

(обратно)

24

Vade retro, Satanas! Vade retro! (лат.) — Изыди, Сатана! Изыди!

(обратно)

25

Mea calpa! Mea maxima culpa! (лат.) — Моя вина! Моя величайшая вина!

(обратно)

26

Слухи эти вовсе не выдумка автора, как могло бы показаться, а исторический факт.

(обратно)

27

Povero Concinetto! (итал.) — Бедняжка Кончинетто!

(обратно)

28

O vigliacco! Ti mangero il fegato! Ti mangero le trippe! Scendi qui, vigliacco! (итал. ) — О трус! Я съем твою печень! Я съем твои кишки! Спускайся, трус!

(обратно)

29

В 1607 г. на ярмарке во Франкфурте продавались астрологические книги, в которых утверждалось, что король умрет на пятьдесят девятом году жизни. Пьер де л'Этуаль, камердинер короля, видел эти книги в Париже еще до того, как они были изъяты из обращения распоряжением парламента.

(обратно)

30

O demonio d'inferno (итал.) — Демон ада.

(обратно)

31

В черте города под открытым небом был водосток, который тянулся от площади Руайяль вдоль стены Тампль до улицы Сен-Дени, заканчиваясь в месте, позднее получившем название Понсо. Другой же был проложен вдоль долины Мизер, где сегодня находится набережная Межисри.

(обратно)

32

Речь идет о приготовлениях к войне против Австрийского дома из-за герцогства Клевского и Жюлье.

(обратно)

33

Ессо la saetta! (итал.) — Вот моя молния!

(обратно)

34

La paro! (итал.) — Отбил!

(обратно)

35

Cosa e? Cosa e? (итал.) — Что такое? Что такое?

(обратно)

36

То, что здесь написано о Крипте Мучеников — не произвольная наша выдумка. Эти сведения строго достоверны. Подземелье имело приблизительно 11 метров в длину, 6 в ширину и 2, 5 в высоту. На алтаре были вырезаны крест и другие знаки, два ключа святого Петра и обрывки слов: Mar… Clemin… Dio. Крипта была засыпана во время Революции. Что касается пещер и подземелий, по которому у нас пробираются Пардальян с сыном, — вспомним, что еще в середине XIX века под Монмартрским аббатством и часовней Мучеников добывался гипс.

(обратно)

37

Имена тех, кто в разное время покушался на жизнь Генриха IV.

(обратно)

38

Здесь: судья.

(обратно)

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ . СОКРОВИЩА ФАУСТЫ

  Глава 1 . ВЛЮБЛЕННЫЙ С УЛИЦЫ АРБР-СЕК

  Глава 2 . CAЭTTA

  Глава 3 . МИНИСТР НАСЛАЖДЕНИЙ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

  Глава 4 . ПОЗДНИМ ВЕЧЕРОМ НА УЛИЦЕ АРБР-СЕК

  Глава 5 . ШЕВАЛЬЕ ДЕ ПАРДАЛЬЯН

  Глава 6 . ГЛУБОКОЙ НОЧЬЮ НА УЛИЦЕ АРБР-СЕК

  Глава 7 . МАДЕМУАЗЕЛЬ БЕРТИЛЬ ДЕ СОЖИ

  Глава 8 . ЭСКАРГАС, ГРЕНГАЙ И КАРКАНЬ — ОТЧАЯННЫЕ ГОЛОВОРЕЗЫ

  Глава 9 . СПОКОЙНОЙ НОЧИ, ГОСПОДА!

  Глава 11 . РАССКАЗ ЭСКАРГАСА И ПЛАНЫ КОНЧИНИ

  Глава 12 . ПОХИЩЕНИЕ — ДЕЛО ПРОСТОЕ И ПРИВЫЧНОЕ

  Глава 13 . ЛЮБОВНОЕ ГНЕЗДЫШКО СИНЬОРА КОНЧИНИ

  Глава 14 . КАК НАДО ПРЕДАВАТЬ ДРУЗЕЙ

  Глава 15 . В ГОСТИНИЦЕ «ПАСПАРТУ»

  Глава 16 . ВОСПОМИНАНИЯ И РАЗДУМЬЯ ГРАФА ДЕ МАРЖАНСИ

  Глава 17 . РЕМЕСЛО, КОТОРЫМ ЗАНИМАЕТСЯ ЖЕАН

  Глава 18 . ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ БРАТА ПАРФЕ ГУЛАРА

  Глава 19 . ГОСПОЖА КОЛИН КОЛЬ БОГАТЕЕТ И ПРОНИКАЕТ В ЧУЖИЕ ТАЙНЫ

  Глава 20 . ЛЕОНОРА ГАЛИГАИ ВЫСЛУШИВАЕТ ПРИЗНАНИЕ САЭТТЫ

  Глава 21 . О ЧЕМ УЗНАЛ ОТЕЦ ПАРФЕ ГУЛАР, ИСПОВЕДУЯ ГОСПОЖУ КОЛИН КОЛЬ

  Глава 22 . КЛОД АКВАВИВА ОТДАЕТ РАСПОРЯЖЕНИЯ

  Глава 23 . КАРДИНАЛ РИШЕЛЬЕ ОКАЗЫВАЕТ УСЛУГУ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВУ КОРОЛЕВЕ

  Глава 24 . ЛОВУШКА В ДОМЕ КОНЧИНИ

  Глава 25 . КОНЧИНИ ПЫТАЕТСЯ МСТИТЬ

  Глава 26 . СУПРУГИ КОНЧИНИ

  Глава 27 . ПОДЗЕМНАЯ ТЕМНИЦА НА УЛИЦЕ РА

  Глава 28 . ГРЕНГАЙ ПРИЗЫВАЕТ НА ПОМОЩЬ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ПАРДАЛЬЯНА

  Глава 29 . ПАРДАЛЬЯН СТАНОВИТСЯ СВИДЕТЕЛЕМ БЕСЕДЫ СУПРУГОВ КОНЧИНИ

  Глава 30 . МОНМАРТРСКОЕ АББАТСТВО

  Глава 31 . СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ БЫВШЕГО УЧИТЕЛЯ ФЕХТОВАНИЯ

  Глава 32 . ВОСПОМИНАНИЯ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, И ПАРДАЛЬЯН РЕШАЕТ РАЗВЕЯТЬСЯ

  Глава 33 . ГЕРЦОГ СЮЛЛИ — МИНИСТР И ДРУГ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ГЕНРИХА IV

  Глава 34 . ДЕСЯТЬ МИЛЛИОНОВ — СУММА ЗАСЛУЖИВАЮЩАЯ ВНИМАНИЯ

  Глава 35 . РЕШЕНИЯ, КОТОРЫЕ ПРИНИМАЛИСЬ В КОРОЛЕВСКИХ АПАРТАМЕНТАХ

  Глава 36 . ТРОЕ ХРАБРЕЦОВ СПРАВЛЯЮТСЯ С СИЛЬНЕЙШИМ ПОТРЯСЕНИЕМ В СВОЕЙ ЖИЗНИ

  Глава 37 . КАРКАНЬ НАХОДИТ СПОСОБ ПООБЕДАТЬ БЕЗ ДЕНЕГ

КНИГА ВТОРАЯ . СЫН ШЕВАЛЬЕ

  Глава 38 . РАСКОПКИ У ЧАСОВНИ МУЧЕНИКА НА МОНМАРТРСКОМ ХОЛМЕ

  Глава 39 . СХВАТКА НА ПУТИ В МОНМАРТРСКОЕ АББАТСТВО

  Глава 40 . В ДОМЕ ПЕРЕТТЫ-МИЛАШКИ

  Глава 41 . УЗНИЦА МОНМАРТРСКОГО АББАТСТВА

  Глава 42 . ПТИЧИЙ ДВОР ДОСТОПОЧТЕННЫХ МОНАХИНЬ

  Глава 43 . ХРАБРЕЦЫ МЕНЯЮТ ЖИЛЬЕ

  Глава 44 . ОХОТНИКИ ЗА СОКРОВИЩЕМ

  Глава 45 . О ЧЕМ УЗНАЛ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ПАРДАЛЬЯН, НАБЛЮДАЯ ЗА САЭТТОЙ

  Глава 46 . СМЕЛЕЕ, ЖЕАН ХРАБРЫЙ! В БОЙ!

  Глава 47 . ЖЕАН И ТРОЕ ХРАБРЕЦОВ ДЕРЖАТ ОБОРОНУ

  Глава 48 . САЭТТА ПЛАЧЕТ О НЕУДАВШЕЙСЯ МЕСТИ

  Глава 49 . ЛЕОНОРА ГАЛИГАИ УЗНАЕТ О СОБЫТИЯХ НА МОНМАРТРСКОМ ХОЛМЕ

  Глава 50 . В ПОДЗЕМНОМ ГРОТЕ ПОД РАЗРУШЕННЫМ ЭШАФОТОМ

  Глава 51 . НЕОЖИДАННЫЙ ГОСТЬ

  Глава 52 . ПРЕДСКАЗАНИЯ ЮНОГО ГРАФА ДЕ КАНДАЛЯ

  Глава 53 . ЗАГОВОР ВО ДВОРЦЕ ГЕРЦОГА Д'ЭПЕРНОНА

  Глава 54 . СКОЛЬКО ПЛАТИТ ЗА УСЛУГИ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО КОРОЛЕВА

  Глава 55 . ШЕВАЛЬЕ ДЕ ПАРДАЛЬЯН НАПРАВЛЯЕТСЯ В ЛУВР

  Глава 56 . ШЕВАЛЬЕ И ЖЕАН РИСКУЮТ ЖИЗНЬЮ РАДИ КОРОЛЯ

  Глава 57 . НЕУДАВШЕЕСЯ ПОКУШЕНИЕ

  Глава 58 . КТО ОН ТАКОЙ НА САМОМ ДЕЛЕ?

  Глава 59 . КОНЧИНИ ВЫЖИДАЕТ

  Глава 60 . ЗА ОБЕДОМ У ТОЛСТУШКИ НИКОЛЬ

  Глава 61 . ГЕНЕРАЛ ОРДЕНА ИЕЗУИТОВ

  Глава 62 . АКВАВИВА ВЫХОДИТ НА ОХОТУ

  Глава 63 . НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

  Глава 64 . ЖАН-ФРАНСУА РАВАЛЬЯК ПОПАДАЕТ В АД, А ПОТОМ В РАЙ

  Глава 65 . ПОМЕШАТЕЛЬСТВО САЭТТЫ

  Глава 66 . СОКРОВИЩЕ

  Глава 67 . ВЛАДЕЛЕЦ КЛАДА

  Глава 68 . ТЮРЬМА ФОР-О-ДАМ

  Глава 69 . ЛЕОНОРА ТОРЖЕСТВУЕТ

  Глава 70 . ОРДЕР МАТЕРИ АББАТИСЫ

  Глава 71 . В ТАИНСТВЕННОМ ДОМИКЕ КЛОДА АКВАВИВЫ

  Глава 72 . ДАМА В МАСКЕ

  Глава 73 . ПОИСКИ ПРОПАВШИХ

  Глава 74 . ПАРДАЛЬЯН ПРЕДУПРЕЖДАЕТ АКВАВИВУ О СВОИХ НАМЕРЕНИЯХ

  Глава 75 . СОБЫТИЯ В УСАДЬБЕ РЮЙИ

  Глава 76 . ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!

  Глава 77 . ОТЕЦ И СЫН ПАРДАЛЬЯНЫ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте