«Охота за ведьмами»

Лайф Эспер Андерсен Охота за ведьмами

Глава 1

С широко раскрытым ртом, шумно втягивая в себя воздух, он бежал по лугам вдоль берега фьорда. В носу и в горле он все еще чувствовал дым и жар костра, а крики по-прежнему раздавались у него в ушах, грозя разорвать голову. Он бежал без всякой цели, не зная, куда бежит, лишь бы убежать прочь. Прочь от столба дыма, который все еще отчетливо виден на фоне светлого неба на северо-западе. Прочь от ревущей, вопящей толпы, которая, точно в хмельном угаре, скачет и пляшет вокруг костра. Прочь от ненависти и злобы, которые в последнее время обрушивались на него всякий раз, как он осмеливался показаться на людях.

Он бежал уже не один час. В висках у него стучало, в груди все сильнее кололо. Руки и ноги двигались, будто их толкала какая-то неведомая сила, намного превышающая его собственную. Лихорадочное исступление первых минут бегства мало-помалу сменилось состоянием тупого полузабытья, пружинящий под ногами луговой грунт словно укачивал его. Когда на пути его встретилась речка, он перебрался через нее, даже не сознавая, как он это сделал. Он не заметил, что местность вокруг него начала постепенно меняться. Широкая полоса лугов сузилась, потесненная подступившей ближе к фьорду грядой холмов. Кое-где их крутые склоны понижались, прорезанные ручьем либо дорожной колеей, уходящей за холмы — к селениям, к людям. Всякий раз, как ему попадалось такое открытое место, он, не отдавая себе отчета, старался держаться поближе к берегу и от страха еще больше сжимался на бегу. На прибрежных откосах росли кое-где деревья и кусты. Постепенно их становилось все больше, и они перешли в сплошные густые заросли, над которыми возвышались отдельные могучие деревья.

Силы его давно исчерпались, и он уже довольно долго держался на ногах единственно за счет той силы, которую страх, ненависть, ужас и гнев в иных случаях способны породить в человеке. Но и она в конце концов иссякает, и нередко она иссякает внезапно, ибо это сила, существующая как бы независимо от тела и ничем не управляемая. Когда он перепрыгнул через какую-то яму, ноги у него подкосились. Он пробежал по инерции еще несколько шагов, но потом ноги окончательно отказали, и он рухнул наземь на полном ходу. Не успев подставить руки, он проехался лицом и одним плечом по земле и замер на мягком луговом ложе, впервые за долгое время найдя покой и добрый приют.

Необычного вида фигура отделилась от подножия прибрежного холма — высокий, богатырского сложения человек, тело которого, казалось, состояло из одних лишь костей и мускулов. Отросшие волосы и борода были чугунно-серого цвета, а одеждой служил ему длинный черный балахон с капюшоном.

Сидя на стволе упавшего дерева, человек давно уже смотрел то на бегущего, который все больше к нему приближался, то на дым, который грозно и зловеще висел над землею на западе, в том мосте, где бухта фьорда сужалась в узкий пролив, зажатый с обеих сторон холмами.

Бегущий внезапно свалился наземь менее чем в двухстах метрах от подножия холма, и человек поспешил к нему. Походка его, легкая и мягкая, как у кошки, до странности не вязалась с его ширококостной бычьей фигурой. Стремительным шагом он приближался к упавшему, который едва приметным бугорком виднелся среди высокой травы. Подойдя, человек нагнулся к нему и, взяв рукой за плечо, перевернул на спину. Это оказался мальчик лет пятнадцати-шестнадцати. Его налитые кровью глаза были широко раскрыты, невидящий взгляд неподвижно вперился в небо. Грудь его часто и шумно вздымалась и опускалась, в уголках рта застыла пена.

Мгновение человек стоял, глядя в лицо мальчика. Потом осторожно приподнял ему голову и вытер пену с его губ. Мальчик ничего не замечал. Глаза его, красные и пустые, продолжали неподвижно смотреть в небо. Лишь частое свистящее дыхание свидетельствовало о том, что он жив.

— Что с тобой, мальчик, куда ты бежишь?

Человек говорил зычным басом, но слова его звучали приветливо, и взгляд мальчика постепенно приобрел осмысленное выражение. Он повернул голову и взглянул на того, кто склонился над ним. Потом хрипло прошептал:

— Они… сожгли… мою мать.

Тело его сразу обмякло, глаза закрылись и голова свесилась набок. Он потерял сознание и погрузился в миротворное забытье.

Человек медленно распрямился. Он крепко стиснул зубы, и на скулах его заиграли желваки, а желваки на лбу вздулись. Воздев руки к повисшему в небе дыму, он яростно потряс кулаками, и голос его раскатился по тихому фьорду, гулко отдаваясь от холмистых берегов:

— Звери! Звери проклятые!

И, словно разрядив свой гнев в этом возгласе, он снова стал спокоен. Пригнувшись, он бережно взял мальчика на руки и быстро зашагал в сторону поросшего деревьями склона.

Подойдя к подножию холма, он еще раз обернулся и взглянул на дым.

Пустой летний воздух трепетал от дуновения легкого вечернего ветерка, и дым медленно рассеивался, точно грязный след злодейства, стираемый чьей-то милосердной рукой.

И человек исчез среди деревьев.

Глава 2

Медленно возвращался мальчик к жизни и к свету.

Почти двое суток прошло, с тех пор как он упал на лугу, и большую часть этого времени он пролежал совсем тихо.

Иногда он всхлипывал и постанывал, изредка вскрикивал.

И почти двое суток человек безотлучно находился у его постели либо где-нибудь поблизости. Когда мальчик наконец очнулся, человек сидел возле него и держал его за руку. Мальчик не замечал этого. Взгляд у него был такой же пустой и неподвижный, как тогда, когда он лежал на лугу. Человек долго смотрел на него молча. Потом сказал:

— Ну что, мой друг? Получше тебе стало?

Звук его голоса словно окончательно разбудил мальчика. Вздрогнув, он с криком отдернул руку:

— Кто ты? Где я?

Он попытался подняться и слезть с кровати, но сильные руки мягко уложили его обратно.

— Ну-ну, спокойно. Здесь никто тебе ничего не сделает. Меня зовут Ханс. А люди называют меня Ханс Силач. Есть и такие, кто зовет меня Ханс Голова. Я подобрал тебя на лугу.

— Они сожгли мою мать.

Голос мальчика осекся. Он сжался в комок и повернулся спиной к Хансу. Тело его содрогалось все сильнее, по мере того как события последнего времени вновь оживали в его памяти во всей своей полноте.

— Я знаю. Скажи мне, как тебя зовут, а потом поплачь. Быть может, тебе от этого полегчает.

Ханс положил свою богатырскую ладонь на голову мальчика и стал тихонько поглаживать его по волосам. Мальчик долго хранил молчание. Он точно не решался поверить, что встретил человека, который не желает ему зла. Огромная рука продолжала гладить его по голове. Потом она соскользнула с затылка на шею, на плечи мальчика. Мышцы его начали понемногу расслабляться, ноги вытянулись, и он перевернулся на спину.

— Меня зовут Эсбен.

И он разразился слезами. Они рождались где-то в самой глубине его тела и, тесня грудь, прорывались наружу. То были беззвучные слезы, какие вызывает не телесная, но лишь, душевная боль, слезы, в которых находит выход все, что скопилось в исстрадавшейся человеческой душе. Такие слезы ничем не успокоишь. Они льются до тех пор, пока человек не выплачется до конца.

Хансу были знакомы эти слезы. Оставив мальчика, он пошел к очагу и разгреб пепел. Показались красные угли, а потом и язычки пламени, и вскоре по всей хижине разнесся аппетитный запах еды. Эсбен между тем перестал плакать, слезы иссякли, внутри у него была пустота. Он лежал совсем тихо, когда пряный аромат коснулся его ноздрей и разбудил слюнные железы и желудок. За долгое время его желудок успел отвыкнуть от пищи. Теперь мальчик почувствовал, как засосало под ложечкой, и острое до боли ощущение голода разлилось у него внутри. Он лежал с закрытыми глазами, крепко надавив на живот кулаком, и без конца глотал слюну, которая набегала снова и снова.

Ханс подошел к нему и подал грубую глиняную кружку:

— На-ка вот, выпей. Сразу лучше станет. Когда ты ел в последний раз?

— Не помню.

Эсбен большими глотками пил горячий душистый травяной отвар. На вкус он был горький и в то же время сладковатый, от него пахло летом и тучной, нагретой солнцем землей.

Ханс принес ему еще одну кружку, на этот раз в ней была похлебка с зеленью и мелкими кусочками вареной рыбы. Эсбен пил и ел, и жгучее тепло иголочками разбегалось по всему его телу. Он сбросил овечью шкуру, которой был укрыт, и уселся поудобнее. Тут только он в первый раз внимательно посмотрел на человека, который подобрал его, ухаживал за ним и теперь накормил. Взгляд его заскользил по необычной черной одежде, по длинной бороде и волосам, потом, дойдя до глаз Ханса, остановился — и Эсбен вдруг почувствовал глубокий, удивительный, непривычный покой. Это были такие добрые глаза, что добрее он еще не встречал. Не мягкие и кроткие, но добрые и сильные и какого-то не поддающегося определению цвета, словно они скрывали в себе все мыслимые оттенки.

Глаза эти в свою очередь спокойно и серьезно смотрели на него. В конце концов Эсбен оторвал взгляд от Ханса и стал осматривать внутренность хижины, жадно впитывая впечатления. Стены были сложены из бревен, щели между ними законопачены мхом. На стенах висели пучки сухих трав и цветов, а в глубине хижины, у задней стены, он различил в полусумраке очаг с тлеющими углями и глиняными горшками. Вещей было совсем мало, и они были простые: лежак, две скамьи и стол, сколоченные из тонких прямых плах. В углу стоял небольшой сундук, окованный железом и схваченный железными скрепами. В другом углу лежали рыболовные снасти. Через открытую дверь в хижину косым столбом падали яркие лучи утреннего солнца, и в них крохотными молниями вспыхивали крылышки влетавших и вылетавших насекомых. На обеих боковых стенах хижины вверху, под самой крышей, было по окошку, затянутому свиным пузырем. К пряному аромату сушеных трав примешивался долетавший с берега запах гниющих водорослей и расплавленной солнцем смолы.

Эсбен долго сидел тихо, переполненный множеством новых впечатлений, и все это время Ханс молчал. Наконец Эсбен взглянул на него:

— И больше здесь никто не живет?

— Нет. До позавчерашнего дня я жил здесь совсем один. Если хочешь, можешь остаться жить со мной. Но это ты сам должен решить.

— Как… разве я здесь уже с позавчерашнего дня?

— Да, и лучше, если ты побудешь у меня еще несколько деньков. Отдохнешь как следует, а там посмотрим чего тебе захочется.

Мальчик некоторое время сидел молча, глядя в открытую дверь хижины. На спуске к лугам росли сосны и молодые березки, а дальше, за лугами, виднелся фьорд. Ему здесь так все нравилось, а внутри он чувствовал тепло и приятную тяжесть.

Когда он обернулся к Хансу, голос его звучал по-иному, чем раньше, спокойнее и ровнее:

— Я бы, пожалуй, остался… если ты мне позволишь.

— Я ведь уже сказал. Идем-ка с тобой прогуляемся, посмотришь, как тут у нас вокруг.

По узенькой тропке, петлявшей среди деревьев, они стали спускаться к лугам. Дойдя до самого низа, они остановились и оглянулись. Хижины совсем не было видно: наполовину она была врыта в склон, остальное скрывали деревья.

— Хоть ты и не видишь отсюда хижину, отыскать ее очень просто, — сказал Ханс. — Она находится как раз под самой высокой точкой холма, в том месте, где кусты и деревья растут особенно густо.

И Ханс двинулся дальше. Он повел мальчика по тропинке, которая шла вдоль подножия холма на восток. Склон постепенно понижался, и, пройдя несколько сот метров, они очутились в широкой долине, которая полого поднималась к холмистому плоскогорью. Земля в долине была не распахана, и среди зарослей черники и малины высились там и сям большие темные кусты можжевельника.

Ханс присел на вересковой полянке и сказал, указывая в ту сторону, куда уходила долина:

— Если пройти через эти холмы, то выйдешь к Воруну. Это селение со множеством домов, такое же, как все другие. Так что туда тебе ходить незачем. А за Воруном начинаются луга и вересковые пустоши. Если же пойти вдоль фьорда дальше на восток, то придешь в другое селение, расположенное у самого берега. С фьордом ты постарайся подружиться. В нем мы будем добывать почти все, чем кормимся. Учись относиться к нему уважительно. Тогда и он тебя будет уважать. Пошли теперь, спустимся к воде, я покажу тебе лодку.

По той же тропинке они зашагали обратно, а потом пересекли луг и вышли к фьорду. На берегу, как раз под тем местом, где находилась хижина, стояла широкая крепкая плоскодонка. От нее приятно пахло свежей смолой и дегтем.

— Я только что привел ее в порядок. Поэтому она стоит на берегу. Помоги мне, пожалуйста, столкнуть ее на воду. Сплаваем с тобой, поглядим, не поймалась ли рыбка на обед.

Лодка была установлена на двух бревнышках-катках, и нужно было просто скатить ее, так что спуск на воду занял совсем немного времени. Вскоре они уже плыли по фьорду. Для Эсбена это было внове. Он, разумеется, не в первый раз видел фьорд, но до сих пор он всегда лишь смотрел на него с берега, и только. Тайны рыболовного искусства были ему неведомы, и он удивлялся тому, с какой легкостью и уверенностью Ханс находит свои сплетенные из лозы верши. Лишь маленький деревянный чурбачок на поверхности воды указывал их местонахождение. Чурбачок служил поплавком, к нему была привязана веревка, другой конец которой был прикреплен к верше, лежащей на дне фьорда.

В первых двух вершах было пусто. Потом начали попадаться угри. Скоро на дне лодки лежало уже шесть больших красивых угрей, но, несмотря на это, Ханс, казалось, был чем-то недоволен. Он досадливо ворчал и все оглядывал воду вокруг.

— Что-нибудь случилось?

Эсбен не понимал, как можно быть недовольным, имея такой богатый улов.

— Никак не найду одной верши. Поплавок, должно быть, отвязался, и его унесло. Теперь только чудом можно отыскать эту вершу.

Они без конца плавали взад и вперед. Эсбен старательно всматривался в воду, но разглядеть что-нибудь было трудно, потому что дно здесь было из ракушечника, такого же темного, как и сами верши.

Проискав понапрасну довольно долго, они потеряли всякую надежду. Ханс распрямился.

— Поплыли обратно. Ума не приложу, куда она делась! Ну да ладно, нет так нет.

Как раз в это мгновение он еще раз бросил взгляд на дно фьорда — и замер, словно окаменел.

— Странная история. Вон она где, верша, видишь поплавок. Но я ее там не ставил, а отнести ее туда не могло, потому что это против течения. Давай-ка подойдем поближе, посмотрим, в чем дело.

Ханс начал грести, а Эсбен сидел на носу и не спускал глаз с чурбачка, который тихонько плавал на зеркальной поверхности воды. Дно стало изменяться. Они выплыли за пределы ракушечной отмели, туда, где начиналось песчаное дно.

И тут Эсбен увидел под водой вершу.

— Ханс! Ханс! Там… там же… громадная рыбина!

Рыбина и в самом деле была громадная. На лице Ханса тоже выразилось изумление. Он поспешно выбросил якорь, которым служил тяжелый камень, и свесился за борт лодки.

— Придется мне лезть в воду. Это лосось. Такой крупный мне еще ни разу не попадался в этом фьорде. Он зацепился за вершу жабрами и вот оттащил ее на такое расстояние.

Ханс скинул свой балахон и стоял теперь на солнце обнаженный. Ступив одной ногой на борт лодки, он спрыгнул — вода здесь доходила ему всего лишь до груди. Всплески, брызги, сверкание воды ослепили Эсбена. Лосось трепыхался, бился всем телом, пытаясь освободиться, но голова его, зацепившись жабрами за прутья, безнадежно застряла в воронкообразном входе верши. Ханс одной рукой держал вершу, а второй пытался ухватить хвост лосося. Человек, рыба, вода — все слилось воедино и кипело, бурлило, блестело на солнце, будто сами стихийные силы природы затеяли игру. Наконец человеку удалось зажать под мышкой хвост рыбы, сражение было окончено. Ханс перекинул лосося вместе с вершей через борт в лодку.

— Навались на него, Эсбен! Держи крепче вершу! Навалившись всем телом, Эсбен держал вершу и рыбину, пока Ханс взбирался в лодку. Минуту спустя лосось затих.

— А тебе, мой друг, похоже, сопутствует удача. Ну ладно, плывем теперь домой. На сегодня хватит, мы с тобой неплохо поработали.

И они поплыли к берегу. Эсбен сидел на дне лодки и смотрел на лосося. Потом осторожно провел пальцем по его блестящей чешуе.

— А он… он красивый.

— Да, и храбрый был лосось. Как он отчаянно боролся! И вдруг, словно пробужденные зрелищем борьбы и гибели рыбы, опять ожили в памяти Эсбена недавние события. Новые необычные впечатления этого утра на время оттеснили их, отвлекли его от случившегося. А теперь все опять всколыхнулось, комок подступил к горлу, в глазах защипало.

И он снова разразился слезами.

Ханс не пытался его утешать и ничего не говорил, пока они не пришли с уловом в хижину. Тут он положил руку мальчику на плечо и сказал:

— Пойдем-ка посидим с тобой на солнышке. И ты мне расскажешь все по порядку. С самого начала.

Глава 3

Они устроились возле хижины. Эсбен сидел, прислонившись к стене. Напротив него сидел Ханс и чистил рыбу. Они не сразу начали разговор. Перед Хансом было некое подобие стола — кругляш, отпиленный от толстого бревна и врытый в землю. Ханс положил угря на стол спинкой вниз и отрезал ему голову, но не до конца — нож остановился, не дойдя до кожи внизу. Ухватив угря за жабры и отогнув ему голову, Ханс потянул ее вместе с кожей к хвосту — кожа соскользнула, точно чулок. Затем он отложил очищенную рыбину в сторону, взял следующую и взглянул на мальчика.

— Ну, — сказал он, протягивая руку за ножом.

Эсбен откинул голову назад, уперев ее в стену хижины. Минуту он сидел с закрытыми глазами. Потом откашлялся и заговорил:

— Все началось с того, что они сказали, будто моя мама ведьма, и вот однажды…

— Погоди, Эсбен, начни лучше с самого начала. Расскажи мне о себе и о своих родителях.

Эсбен немного помедлил.

— Да рассказывать-то особенно нечего. Отца у меня нет. Во всяком случае, я его никогда не видел, и мама никогда мне про него не говорила. Жили мы бедно, но все же как-то кормились, не голодали. У нас была корова, и потом мама умела лечить больных людей. Если кто сломает ногу или руку, она могла составить кости, чтоб они срослись, или, например, могла сделать, чтобы зубы не болели, и все такое. К нам часто приходили больные люди и просили помочь, а иногда за ней кого-нибудь присылали. Те, кого она вылечит, давали ей за это немножко денег или какую-нибудь еду. И вот как-то раз пришла одна тетка. И с ней была дочка, маленькая девочка, лет, наверно, шести или семи. Девочка была тяжело больна, мама сказала, что у нее чахотка и что от этого ее никто не вылечит.

Но эта тетка хотела, чтобы мама все-таки полечила ее, а мама отказывалась, потому что сделать ничего нельзя было.

В конце концов они повздорили, тетка раскричалась, и тогда мама сказала, чтоб она уходила.

Эсбен остановился. Он подобрал в траве какую-то палочку и принялся ломать ее на мелкие кусочки. Даже когда от палочки ничего уже не осталось, пальцы его продолжали беспокойно двигаться. Помолчав, он стал рассказывать дальше:

— Прошло немного времени, и девочка умерла, а люди начали болтать, будто виновата моя мама. По-моему, никто в это по-настоящему не верил, так что разговоры скоро кончились. Но все-таки после этого к маме перестали приходить больные, и никто нам больше ничего не приносил. У нас остались только корова да клочок земли. Здоровье у мамы было слабое, работать много нельзя, поэтому я не мог уйти из деревни, надо было ей помогать. Я ухаживал за нашей коровой, всегда сытно ее кормил. Если б ты знал, какая у нас была корова! Шкура у нее красивая, гладкая, а молока она давала гораздо больше других коров. Но жилось нам все-таки голодно, и тогда мама стала ходить по дворам, просить милостыню, потому что я ничего не мог заработать — крестьяне в нашем селении не хотели больше меня нанимать.

Однажды она пришла в ту усадьбу, где жила тетка, у которой умерла дочка. Они прогнали маму вон и камнями в нее кидались.

Голос Эсбена заметно изменился — напрягся и стал как будто тоньше. Одной рукой мальчик непрестанно теребил мох, выдергивал из земли мелкие клочки и потом, не глядя, бросал.

— Прошел примерно месяц, и у них околела одна корова. Тогда эта тетка пошла к пастору и сказала ему, что моя мама — ведьма. И как-то утром за ней приехали. Выло совсем рано, мы еще не вставали. И ей даже не дали одеться. Так и увезли ее с платьем в руке.

Воспоминание о том, как увозили его мать, было для Эсбена слишком болезненным. Голос его ослаб, а потом и совсем пропал. Он упал в траву, сжался в комок, и тело его задергалось от рыданий. Желтая бабочка с красными пятнышками на крыльях вылетела из-за деревьев и на миг опустилась на его голову. Потом она вновь вспорхнула и улетела, золотясь на солнце.

Пока мальчик рассказывал, Ханс кончил чистить угрей. Он обтер о траву руки, измазанные слизью и рыбьей кровью, а затем начал раскладывать небольшой костер между тремя камнями. В самый низ он положил лоскутья бересты, на них — засохший вереск и мелкий хворост, а сверху — высушенные поленца не толще руки Эсбена. Наконец он пошел в хижину, выгреб жар из очага и высыпал раскаленные угли туда, где лежала березовая кора. Достаточно было два-три раза подуть, чтобы береста занялась огнем, и вскоре дым горящего костерка смешался с тягучим медвяным ароматом лета и запахами фьорда.

Когда первые длинные языки пламени улеглись, Ханс поставил на камни глиняный горшок, до половины наполненный водой. Нарезав кружочками коренья, он бросил их в воду вместе с солью, какими-то травами из пучков, развешанных на стенах хижины, и свежей зеленью, сорванной здесь же, неподалеку. Последней он положил в воду разрезанную на куски рыбу. Очень скоро из горшка вкусно запахло, и плачущий Эсбен вдруг почувствовал, как он проголодался.

В конце концов голод одержал верх над слезами — мальчик медленно сел. И вновь он ощутил, как одно присутствие рядом с ним этого удивительного человека, который не выспрашивает, не лезет ему в душу, но умеет молча, внимательно слушать, вселяет в него такой необыкновенный покой, какого он прежде никогда не испытывал.

— Когда маму увезли, я побежал следом за повозкой. Мне было страшно, и я хотел посмотреть, что же будет с мамой. Троих из приехавших я хорошо знал. Это были крестьяне из нашего селения. И я сразу догадался, что четвертый скорее всего фогт, судейский чиновник, ведь без него они не имели нрава взять и увезти маму из дому. Бежал я на порядочном расстоянии от повозки, чтобы они меня не заметили, и я видел, что они довезли ее до пасторской усадьбы и увели куда-то внутрь. Я поскорее спрятался за деревьями и так целый день там и просидел, боялся попасться кому-нибудь на глаза. Я видел, что люди все время снуют по селению, заходят друг к другу в дом, собираются возле пасторской усадьбы, но внутрь никого не пускали, и они расходились.

Когда начало смеркаться, я побежал домой, но мне было так страшно в темноте, что я не мог заснуть. Тогда я пошел в хлев и примостился рядом с коровой, одному мне было невмоготу, а как только стало светать, снова побежал на прежнее место и спрятался за деревьями.

Теперь Эсбен лежал на траве, подложив руки под голову, и говорил, не глядя на Ханса, просто в воздух. Он словно рассказывал свою историю самому себе. Быть может, так ему было все же чуточку легче.

— Утром все было тихо, а после полудня я увидел, что люди собираются на лужайке за пасторской усадьбой. Когда вблизи никого не осталось, я тоже туда пошел. Пастор с фогтом и еще четверо из нашего селения сидели, а моя мама стояла перед ними. Вокруг них толпился народ, и я затесался в самую гущу. На меня никто внимания не обратил, все старались не пропустить, что будут делать с мамой.

Сначала там стоял шум и гам, но потом все стихло, и пастор объявил, что ему сказали про маму, будто она ведьма и знается с самим сатаной. Он говорил еще много разных вещей, но я ничего не понял. И напоследок он ее спросил, может ли она доказать, что это все неправда.

Она ответила, что ничего такого на самом деле нет, а люди просто по злобе на нее наговаривают, обижают ее, потому что она беднее всех.

Тогда пастор выкликнул ту тетку, у которой дочка умерла, и она стала рассказывать про девочку и про корову, которая у них издохла, а потом сказала, что наша корова никогда не болеет и молока дает больше, чем другие коровы. Когда она кончила, сразу поднялся шум, крик, а потом один дядька начал рассказывать, как мама его лечила, когда он плечо себе сломал, а он ничего ей за это не дал, так у него потом бородавки пошли по всей руке.

Мама опять отвечала пастору, что она ни при чем и зря они это все приписывают ей, а они продолжали приставать и мучили ее до самого вечера.

Потом ее опять увели в пасторскую усадьбу, а народ разошелся по домам. Я тоже побежал скорее домой, мне же корову надо было доить.

Эсбен умолк. Он по-прежнему лежал и смотрел в небо, как будто забыл обо всем окружающем и думал, что он один. Тишину разорвал басовитый голос Ханса:

— Поднимайся. Будем есть. Обед поспел.

Он протянул Эсбену чашку с горячей, дымящейся рыбной похлебкой и деревянную ложку.

И они принялись за еду.

Глава 4

На откос, к которому прилепилась хижина, легла глубокая тень, между тем как холмы по другую сторону фьорда все еще были ярко освещены солнцем. Над фьордом носилась стая чаек, напавшая на скопление мелкой рыбешки, и пронзительные крики, которыми сопровождалась их трапеза, так не согласовались с нежным мельканием на солнце их сверкавшего белизной оперения.

Ханс и Эсбен покончили с обедом и теперь сидели, слегка разморенные, и молча смотрели на раскричавшихся чаек. Один молчал, потому что задумался, другой — потому что впервые за долгое, долгое время чувствовал себя по-настоящему сытым.

Шорох в траве заставил их обоих встрепенуться и повернуть голову. Шорох обратился в зверька, который подошел совсем близко. Эсбен замер, а Ханс спокойно потянулся рукой назад и нашарил рыбьи головы и внутренности. Он протянул их зверьку, который проворно схватил их у него с руки. Снова шорох в траве — и зверек скрылся среди деревьев.

— Эго разве не лисица была?

Эсбен сидел, затаив дыхание, пока у него на глазах совершались удивительные вещи, и теперь ему казалось, что все это ему примерещилось.

— Лисица.

— Но она же подошла прямо к тебе и ела у тебя с руки!

— Ну да.

— Но как же… разве так бывает? Или у тебя есть власть над животными? Ты, что ли, тоже… вроде ведьмы… ну, то есть… разве ты…

— Если позаботиться о несчастном хвором лисенке можно лишь по наущению сатаны, тогда я и правда вроде ведьмы, как ты говоришь. Я наткнулся на него в самом начале лета. Он был совсем плох. Я взял его сюда, к себе, и ухаживал за ним, пока он не встал на ноги. После этого он еще некоторое время пожил возле хижины, а потом вдруг исчез. И теперь вот почти каждый день приходит, и я его подкармливаю.

— А людей ты тоже умеешь лечить?

— Умею. Потому-то меня и прозвали Ханс Голова.

— Но как же тогда, я не понимаю… ведь говорят же, что, если кто может лечить больных, изгонять болезни, значит, он может, если захочет, и напустить на человека болезнь. И еще говорят: чтобы это уметь, надо душу дьяволу запродать. И пастор тоже так говорит.

— Да. Священники-то первыми и начали так говорить.

— Но тогда, значит, это правда или как?

— Ты что же, действительно думаешь, что зло может дать человеку власть творить добро? Священники учат, что дьявол чинит нам зло. Так как же может быть, чтобы от дьявола исходило умение некоторых людей облегчать страдания других?

— Ну да, но я не понимаю, почему же люди-то так говорят? И почему они преследуют тех, кто умеет лечить и им же помогает?

— Люди много чего говорят. Быть может, они запуганы. Нет, не «быть может». Люди живут в страхе. А когда страшно, стараешься найти, чем себя защитить. А если не знаешь, почему страшно, стараешься найти, от чего себя защищать. Но найти стараешься что-то такое, с чем можешь сладить. Разумеется, легче всего свалить на дьявола вину за свои неудачи и беды. Но ведь дьявола не сожжешь, его не переборешь. Вот люди и сжигают того, кого могут сжечь, и борются с тем, с чем могут сладить.

— Нет, Ханс, я ничего не понял. Ты говоришь слишком сложно, по-взрослому, а я же все-таки еще мальчишка. Объясни мне как-нибудь попонятнее.

— Ты хоть еще и мальчишка, но ты уже это на себе испытал. Когда увезли твою мать и когда ты увидел, как ее допрашивают, тебе же очень хотелось вступиться за нее. Ведь верно?

Эсбен был так захвачен разговором, что вместо ответа только кивнул. Солнце зашло, и белый сумрак летней ночи потихоньку обволакивал стволы деревьев. Над лугами разнесся прощальный крик крачки, глухой и жалобный, и последние угольки в костре догорели и погасли.

— Так почему же ты за нее не вступился?

— Ну, потому что… их же было так много, и они были гораздо сильнее. Я их просто боялся.

— Вот-вот. А если бы ты был достаточно силен, ты бы непременно захотел напасть на них и расправиться с ними. Когда я тебя подобрал и узнал, откуда ты бежишь, у меня возникло точно такое же желание. Во всех нас, должно быть, сидит охотник за ведьмами… Ну ладно, пошли-ка в дом. Ночью лучше всего спать, а завтра ты расскажешь, что было дальше.

В хижине было темно. Душистый, пряный воздух обдал мальчика и его взрослого друга ласковым теплом.

— Ханс, но… где же я буду спать? Кровать-то у тебя всего одна.

— Ничего, ляжем с тобою вместе. Если люди могут разговаривать друг с другом и поддерживать друг друга, так уж спать-то друг возле друга они и подавно могут.

И они улеглись на одну кровать и укрылись овечьими шкурами. Через распахнутую дверь в хижину вливалась летняя ночь, и кругом были тишина и покой.

Даже печальная крачка успокоилась и затихла.

Глава 5

На следующее утро они поднялись очень рано. Трава блестела от росы, и по паутине, висевшей меж ветвями деревьев, были рассыпаны жемчужные росинки. Все вокруг было исполнено мира, и Эсбен невольно проникся уверенностью, что никому на свете неведомо об их с Хансом уединенной жизни в этой хижине на склоне холма.

Однако еще до того, как солнце высушило капельки росы на траве и на паутине, он убедился в том, что Ханс и его хижина известны людям. Ханс как раз показывал ему, как он коптит гигантского лосося, когда с тропинки у подножия холма послышались шаги. Одновременно донеслось покашливание, словно человек хотел предупредить их о своем приближении.

Оба они поспешили к хижине и вскоре увидели молодого парня, который взбирался вверх по откосу, направляясь прямо к ним. В правой руке он нес тряпичный узелок — концы тряпицы были связаны вместе, так что получилась вроде как сумка, а внутри что-то лежало.

Левая рука парня, ничем не занятая, бессильно висела. Она была, казалось, как-то странно вывернута, и он все время ее оберегал, стараясь не задеть за ветки деревьев, росших сбоку от тропинки.

Дойдя до прогалины перед хижиной, парень остановился напротив Ханса:

— День добрый, Ханс. Опять у меня незадача с этой рукой, сам видишь. Помоги уж мне, пожалуйста.

— Добрый день, Хенрик. Заходи в дом и садись, посиди. С вывихнутой рукой такой путь отмахать нелегко. Хотя с тобой это столько раз случалось, что ты, может, уже привык?

Ханс улыбнулся, а Хенрик, не отвечая, прошел впереди него в хижину Заметно было, что он здесь раньше бывал.

Он осторожно положил узелок на стол и уселся на скамью.

— Я для тебя яичек прихватил. Вон, в узелке. У хозяина взял, в его усадьбе, но это его коняга виновата, что я себе руку вывернул, так что, я думаю, мне простительно, я же их не для себя своровал.

Ханса, судя по всему, мало беспокоило, откуда взялись яйца, а парень, похоже, тоже не слишком мучился угрызениями совести. Он сидел и смотрел на Эсбена, пока Ханс закатывал рукава своего балахона.

— Я гляжу, у тебя помощник появился, — сказал наконец парень, обернувшись к Хансу.

— А ты лучше позабудь, что видел его здесь, — спокойно сказал Ханс. — Это никого не касается, и знать этого никому не нужно. Ну, давай снимай свою рубаху, будем чинить тебе сустав.

Хенрик неловко возился с застежкой, ему трудно было справиться одной рукой, и Ханс стал помогать ему стягивать рубаху. Парень стонал от боли, когда задевал чемнибудь вывихнутую руку, но в конце концов освободился от рубахи и стал перед Хансом, обнаженный до пояса.

Ханс начал ощупывать сустав, пальцы его забегали по плечу Хенрика, потом перебежали на спину. Эсбен отошел и стал у двери. Ему тяжело было видеть, как мучается парень, но совсем уходить из хижины все же не хотелось. Уж очень интересно было наблюдать, как работают пальцы Ханса. Они трогали, ощупывали, сдавливали больное плечо; казалось, они превратились в живые существа, которые сами по себе, независимо от Ханса, ползают по телу Хенрика.

Но вот правая рука Ханса скользнула вниз и крепко взялась за руку парня. А левой рукой Ханс обхватил больное плечо. После этого все произошло так быстро, что Эсбен ничего толком не успел разглядеть и понять. Ханс сильно и резко дернул больную руку и одновременно немного перекрутил ее; парень, взревев от боли, повалился на стол — и вывих был вправлен.

Хенрик снова опустился на скамью. Он посидел, тяжело отдуваясь, потом отер пот со лба, поднял голову и слабо улыбнулся:

— Кажется, ты уже пятый раз вправляешь мне руку, однако привыкнуть к этому я что-то не могу. Но все равно, спасибо тебе большое.

— И тебе спасибо за яйца, — сказал Ханс. — Сейчас я их выложу, отдам тебе твою тряпицу.

Немного погодя Ханс с Эсбеном стояли и смотрели вслед парню, который спускался вниз по тропинке. Когда он исчез за деревьями, они услышали, как он начал насвистывать.

— Он мне нравится, этот Хенрик, — сказал Ханс. — Молодец, славный парень. Ты представить себе не можешь, какая это ужасная боль, когда тебе вправляют вывихнутое плечо. Между прочим, это он помог мне построить лодку.

Ханс повернулся и пошел в хижину, а Эсбен остался стоять. В ушах у него снова и снова звучали сказанные Хансом слова: «Он мне нравится. Молодец, славный парень». И постепенно до его сознания дошло, почему эти слова затронули его: понравиться Хансу — это не так уж мало.

Он все стоял на том же месте и думал о том же, когда Хане спустя какое-то время вышел из хижины и спросил, не хочет ли он поехать с ним половить рыбу.

Глава 6

Слышен был лишь тихий плеск волн о борта лодки, когда Эсбен на минуту прервал свой рассказ. Они уже поймали двух больших тайменей, а верши еще не смотрели. Ханс скинул с себя балахон и жарил на солнце свое могучее тело. Вначале Эсбен очень смущался, ему непривычно было видеть обнаженное человеческое тело и даже чудилось в этом что-то греховное.

Ханс предлагал и ему тоже раздеться и позагорать, по он отказался, объяснив это тем, что ему «как-то не хочется» и что он «как-то не привык». Это вызвало у Ханса улыбку, и он пробормотал что-то такое насчет «материала, из которого делают охотников за ведьмами».

После короткой паузы Эсбен продолжил свое повествование:

— Ее допрашивали три дня подряд, по она ни в чем не признавалась и без конца повторяла, что ни в каком сговоре с дьяволом не была. Я всегда выжидал, пока начнется допрос, и только после этого шел туда, потому что тогда людям было уже не до меня и никто не обращал на меня внимания. Эти, которые стояли вокруг и глазели, они, между прочим, были еще хуже тех, кто ее допрашивал. Непрерывно орали, вопили, и чего они только про нее не болтали: что она блудила с самим сатаной, что она будто бы харкала на Библию, и всякие такие вещи. И еще говорили, что она летала верхом на помеле на шабаш и там встречалась с другими ведьмами.

Мама все только плакала и продолжала твердить, что это неправда, но иногда они ей даже ответить ничего не давали. Пастор сказал, пусть она лучше сознается в своем грехе, потому что только тогда душа ее очистится огнем и она вырвется из когтей дьявола и попадет на небо. Я запомнил его слова, что «тогда отец наш небесный помилует ее душу и возьмет ее обратно к себе».

Но мама сказала, что она не может сознаться в том, чего не делала. И еще сказала, что она только лишь пользовала больных людей, которые сами к ней приходили и просили о помощи. И что она не понимает, какой же грех в том, чтобы помочь человеку, который разбился, когда объезжал лошадей, или, например, разве это грех — вылечить ребенка, у которого что-то болит.

Эсбен опустил руку в воду. Голос его звучал тихо и ровно, он словно говорил сам с собой, не думая о том, что Ханс его слушает. Ханс сидел с закрытыми глазами, и, быть может, Эсбену легче было рассказывать, зная, что на него никто не смотрит.

— Пастор все никак от нее не отставал и напоследок опять спросил: может быть, она все-таки признается, что была в сговоре с дьяволом.

Мама ответила, что нет. И тогда он спросил, не признается ли она хотя бы в том, что летала по воздуху на помеле в ночь под рождество и в ночь под Иванов день. Мама снова сказала, что нет и что это неправда, будто она встречалась с другими ведьмами.

Тут пастор совсем разъярился и закричал: мало того, что она ведьма и колдунья, так она еще и упирается и все отрицает, но ничего, он знает, как ей язык развязать, он тотчас же пошлет за… А за чем или за кем он пошлет, я так и не узнал, потому что как раз в это время кто-то из толпы крикнул: «Уж не с дьяволом ли ты себе и сына прижила? У тебя ведь мужа-то нет, а честный парень с колдуньей спать не станет!»

И тогда все эти люди, что стояли вокруг, зашумели опять, заорали, а один вдруг заметил меня и закричал: «Держи его, лови его!» Но я уже успел выскочить из толпы.

Я побежал через поля к лесу, а вся эта свора бросилась за мною следом, да я бегаю быстрее их, так что они меня не догнали. Но с того дня я уже больше не смел показываться в деревне и только по ночам вылезал из своего укрытия.

Раньше я всегда боялся темноты, а в те дни я узнал, что темноты бояться нечего. Она даже может стать человеку добрым другом, если ему приходится прятаться.

Эсбен сидел на дне лодки; один из шпангоутов давил ему в спину, и ему стало больно. Он встал, пересел на нос и подпер голову рукой.

— Прятался я все время где-нибудь в придорожных кустах. Однажды я увидел повозку, которая ехала в наше селение со стороны Скиве. Сам не знаю почему, но я сразу почувствовал, что это как-то связано с моей мамой, и, когда стемнело, я потихоньку прокрался опять к пасторской усадьбе. Я прополз на животе через пасторский сад и очутился в проулочке между домом и какой-то надворной постройкой. Нигде не было видно ни единого огонька, и я совсем уже собрался ползти обратно, как вдруг услышал мамин голос. «Нет, нет… только не это», — сказала она. И мне показалось, что она плачет. Но она плакала тихо, не кричала. Тогда еще не кричала.

И тут я понял, откуда донесся ее голос. Примерно в середине этого проулочка в каменной стене дома внизу, у самой земли, было отверстие. Я догадался, что это окошко, которое ведет в подвал. Тогда я подполз ближе и попробовал в него заглянуть. Оно было чем-то закрыто изнутри, но не совсем плотно, поэтому часть подвала была мне видна. Но людей, которые там были, я не видел. Еще я понял, что там горит в очаге огонь, потому что на стене были отсветы пламени.

Я лежал и смотрел в это окошко и вдруг услышал голос пастора: «Эллен, дочь Педера, признаешь ли ты себя ведьмой?»

Я слышал, как мама ответила «нет», совсем тихо, слабым голосом. И тут я увидел внизу какого-то незнакомого мне человека. Он шел по той части подвала, которая была мне видна, и нес в руках раскаленную железину.

Я не успел его толком рассмотреть, потому что он очень быстро прошел в другой конец подвала, который я не видел. Опять я услышал голос пастора, он повторил тот же самый вопрос: «Признаешь ли ты себя ведьмой?»

И вдруг раздался крик! И потом снова и снова, он делался все громче и громче, а потом постепенно начал стихать, и под конец я услышал, как мама простонала: «Да».

Я заплакал, и мне захотелось поскорей убежать оттуда прочь, но тут пастор спросил маму, правда ли, что она летала на помеле на шабаш. Она сначала сказала, что нет, а потом опять начала кричать, и кончилось тем, что она и на этот вопрос ответила: «Да».

Пастор снова стал ее о чем-то спрашивать, но я не выдержал и убежал. И, пока я продирался сквозь кусты живой изгороди, я опять услышал мамин крик.

Эсбен умолк, у него полились слезы. Солнце спряталось за облако, а на юге поползли из-за горизонта сизо-фиолетовые тучи. Ханс еще раньше надел свой балахон. Небо над фьордом понемногу меняло окраску. Свет сгустился и утратил яркость — по всем признакам надвигалась гроза.

Взявшись за весла, Ханс медленно греб по направлению к вершам. Но тут взгляд его скользнул по подножию холма, и он, энергично табаня одним веслом, резко развернул лодку носом к берегу.

— Возьми себя в руки, Эсбен. К нам с тобой опять гость пожаловал.

Глава 7

Незнакомец стоял, дожидался, когда они высадятся на берег. По виду это был обыкновенный крестьянин, в одежде из грубошерстного сукна и деревянных башмаках. Необычно в нем было лишь то, что одна его рука была неумело обмотана тряпкой. Лицо у него раскраснелось и покрылось испариной, было очевидно, что ему нездоровится.

— День добрый, милости просим.

Ханс испытующе взглянул на незнакомца, который тихо пробормотал ответное приветствие.

— В гости к нам или, может, по какому делу?

— Это смотря как выйдет. Тебя, что ли, кличут Ханс Голова?

— Ну, хоть бы и меня, что тогда?

— Палец у меня сильно разболелся.

— Что ж, ступай к пастору.

— К пастору? Чем же он мне поможет?

— А это уж ты у него спроси. Вон там, — Ханс указал в сторону горла бухты, — недавно сожгли одну несчастную женщину. Единственно, в чем она провинилась, — она пользовала больных людей, которые к ней приходили. Так вот, пастор самолично послал в Скиве за палачом, а люди, которых она исцеляла, первыми же потребовали суда над нею. У меня нет особого желания стать следующим после нее.

— Да что ты, разве б я мог…

— О, еще как сможешь, коли у нас тут тоже затеют охоту за ведьмами. Показывай свой палец!

Крестьянин осторожно размотал тряпку. И Хансу и Эсбену тотчас стало ясно, что он нисколько не преувеличил, сказав, что палец сильно разболелся. Указательный палец был иссиня-багрового цвета, толстый и надутый, точно колбаса, а вся кисть и рука до локтя так распухли, что пальцы растопырились и торчали в разные стороны.

Ханс осторожно приподнял больную руку. Вид у него был очень серьезный.

— Давно это случилось?

— Да я уж точно и не помню. Дней восемь — десять назад, я думаю. Оцарапался об оковку телеги.

— Идем!

Эсбен еще не слышал, чтобы голос Ханса звучал так строго. Ханс шел впереди крупным шагом, так что больному крестьянину и Эсбену приходилось чуть ли не бегом бежать, чтобы за ним поспеть.

Когда они пришли в хижину, Ханс придвинул стол и одну скамейку к самой двери, где было больше света.

— Сядь и положи руку на стол!

Из сундучка, стоявшего в заднем углу хижины, Ханс достал два рожка с мазью, несколько сушеных листьев и кусочек свернутого трубочкой полотна. Все это он разложил на столе.

— Палец придется вскрывать. Ты можешь вынести вид крови, мальчик?..

— Не знаю… но дома я ведь много раз ее видел.

— Хорошо. Может быть, тебе даже стоит поглядеть, поучиться. А может быть, и не стоит. Может, лучше держаться от этого подальше.

Он снова полез в сундучок и на этот раз достал железную миску, которую он протянул Эсбену:

— Подставишь ее снизу. Смотреть на это будет довольно страшно.

Повернувшись к столу, Ханс начал разматывать полотняную трубочку. Внутри оказался нож, небольшой и остро заточенный с обеих сторон. Ханс положил руку крестьянина ладонью вверх таким образом, чтобы пальцы и кисть выступали за край стола. Левой рукой он крепко прижал предплечье больного к крышке стола, а в правую взял нож.

— Смотри в другую сторону и сиди спокойно.

Он приставил нож к пальцу у самой ладони. Потом нажал и медленным скользящим движением рассек палец вдоль по всей длине до самой кости.

Кровь и гной хлынули в подставленную снизу миску. Ханс ухватил обеими руками локоть крестьянина и, осторожно надавливая, плавными, поглаживающими движениями по направлению к кисти стал сцеживать кровь из больной руки. Эсбен давно уже отвернулся и не смотрел.

— Ну все, хватит. Вынеси миску на двор!

Эсбен вздохнул с облегчением. Он, пошатываясь, выбрался из хижины и поставил миску в траву. Почувствовав тошноту, он отступил в сторону, и его вырвало.

Когда он вернулся в хижину, Ханс уже смазал рану мазями из двух рожков, вынутых из сундучка. Теперь он наложил на нее несколько сухих листьев, а затем несколько свежих, сорванных им с какого-то куста по дороге с берега. Разорвав на полоски тряпку, которой раньше была обмотана рука больного, он перевязал ими палец. Наконец, он распрямился и вытер рукой лицо.

— Больше я ничего сделать не могу, — сказал он. — Может, все обойдется, а может, и нет. Придешь ко мне, через четыре дня. У меня соль кончилась. Прихвати немножко с собой.

До этой минуты крестьянин ни слова не произнес с тех самых пор, как пришел в хижину, только стонал, когда боль была нестерпима. Теперь он повернулся к Хансу.

Лицо его, прежде пылавшее лихорадочным румянцем, было бледно, как у мертвеца, но по щекам стекали капельки пота.

— Я принес тебе сыру, я не знал…

Он сунул здоровую руку в карман и вытащил кусок жирного желтого сыра.

— Это хорошо. Посиди немного, приди в себя, а я пока приготовлю тебе подкрепляющее питье, чтоб хватило сил добраться до дому.

Ханс пошел к очагу и развел огонь. Потом вынул что-то из сундучка и надергал сушеных трав из висевших на стене пучков.

Эсбен вышел на воздух. В животе у него все еще бродило, а лицо горело, и очень хотелось подставить его прохладному ветерку, Но над откосом нависла давящая жара, было сыро и душно, и у него начинала болеть голова.

Немного погодя Ханс и крестьянин вышли из хижины. Больной выглядел уже значительно лучше. На щеках появилась краска, и глаза смотрели спокойнее.

— Эсбен, разожги костер между камнями, пока меня не будет. Я пойду провожу немного гостя.

Голос Ханса опять уже звучал по-прежнему. Строгость и твердость, появившиеся в нем с приходом больного крестьянина, теперь исчезли.

У Эсбена стало легче на душе.

Когда Ханс вернулся, костер весело полыхал. Хотя до вечера было еще очень далеко, небо потемнело и воздух застыл в неподвижности. Гроза могла разразиться с минуты на минуту. Ханс взял миску с кровью и гноем и выплеснул содержимое в огонь. Костер затрещал и зашипел, пламя сникло, будто угасая, умирая. Но потом снова разгорелось, и Ханс положил перевернутую вверх дном миску в костер на камни. Он и нож принес и подержал его минуту в огне.

— Для чего ты это делаешь?

— Сам не знаю. Я всегда так делаю. Может, это просто желание сжечь то, что действительно таит в себе зло. Во всяком случае, повредить это не может. Коли пасторы верят, что огонь очищает души, так почему бы мне не верить, что он очищает ножи?

Как раз в это мгновение сверкнула первая молния, и удар грома тяжело и грозно обрушился на землю и раскатился по взгорьям вокруг фьорда.

Глава 8

Ханс с Эсбеном, сидя в хижине, смотрели в открытую дверь, как бушует гроза. Все вокруг преобразилось, стало необыкновенно суровым и мрачным. Дождь лил бурными потоками, и костер давно уже потух. Несколько раз молния ударяла во фьорд, гигантским фонтаном подбрасывая воду вверх. Гроза словно никак не могла вырваться из котла, образуемого холмами вокруг фьорда, и этот котел усиливал грохот, заставляя гром по многу раз перекатываться туда и обратно над водой.

В промежутках между вспышками молний в хижине было совсем темно, и никто из них долго не нарушал молчания. У Эсбена было почему-то такое чувство, что сейчас ему лучше ничего не говорить, и он только взглядывал на лицо Ханса, когда его освещала молния. Оно казалось спокойным, чуть ли не радостным. Самому же Эсбену было немножко страшно. В конце концов он не удержался и задал Хансу вопрос, вертевшийся у него на языке:

— Ханс, ты веришь в приметы?

— Ты о чем?

Мысли Ханса, должно быть, витали где-то далеко, и ему нужно было время, чтобы окончательно очнуться, прежде чем ответить на вопрос мальчика.

— Я вот думаю, может, эта гроза предвещает тебе недоброе? Я хочу сказать, разве не странно, что она разразилась как раз после того, как ты помог этому больному человеку?

— Если ты спрашиваешь, не кажется ли мне, что господь бог поднимает такой шум ради того, чтобы показать, как он мною недоволен, то я тебе отвечу, что нет, мне так не кажется. Гроза начинается тогда, когда ей положено начаться, независимо от того, разрезаю я кому-то палец или нет.

— А все-таки чудно, что одно с другим так совпало.

— Ничего чудного здесь нет. Не приди к нам этот человек, ты бы сейчас и не подумал искать в грозе какие-то предзнаменования. Но случилось так, что я только что помог больному человеку, вот ты и вспомнил о приметах. Иногда бывает, что я лечу людей, иногда бывает, что разражается гроза. А иногда, вполне естественно, бывает, что то и другое происходит одновременно.

— Но неужели ты ничуть не боишься, что тебя обвинят в колдовстве и тоже сожгут, как всех других колдунов и ведьм?

— Конечно, боюсь. Я ведь тебе уже говорил: люди живут в страхе. Но я-то знаю, чего я боюсь. И в этом моя сила. Всякий раз, как я пользую больного человека, я сам подкладываю полено в собственный костер. Любой, кто обращается ко мне за помощью, может оказаться тем человеком, который заставит мой костер вспыхнуть. Но не могу же я из-за этого обрекать людей на страдания или на смерть!

— Они-то ведь обрекли на смерть мою мать.

— Да, мой мальчик. Они обрекли ее на смерть, потому что были запуганы и слабы. У них была власть, а те, у кого есть власть, всегда слабы. Где бы ты предпочел видеть свою мать, если б у тебя был выбор? Окруженную толпой, которая ее мучит, или же в самой этой толпе, где она вместе с другими кого-то мучит?

— Но это же несправедливо!

— Да, ибо этот мир несправедлив. А разве было бы справедливо, если бы я отступился от всех, кто нуждается в моей помощи, потому лишь, что каким-то немногим из них может прийти охота отправить меня на костер?

— Напрасно ты думаешь, что это только какие-то немногие. Все они будут заодно и все скопом с тобой расправятся, если придет твой черед.

— Да, я знаю, но это потому, что они боятся. Кто осмелится поддержать слабейшего? Ясно, что они либо остаются в стороне, либо присоединяются к тем, кто сильнее и за кем идет большинство. У них есть власть, и они держатся за нее и пользуются своей властью, чтобы удержать ее за собой. Но неужели, по-твоему, я должен обречь на страдания детей потому лишь, что их родители запуганы и слабы? Неужели, по-твоему, я должен обречь людей и на страдания потому лишь, что они запуганы и в страхе своем могут додуматься до того, чтобы меня сжечь? Человеку приходится делать выбор, человек всегда стоит перед выбором. Но большинство выбирает самое простое — не делать выбора.

— Ты такой странный, Ханс! Ты сражаешься с рыбами и кормишь лисиц, разрезаешь пальцы и говоришь удивительные вещи. И ты разговариваешь со мной, как со взрослым. Ты кажешься мне таким сильным и уверенным в себе!

— Но это не так, мой мальчик. Мне думается, если человек чувствует себя сильным и уверенным, значит, он конченый человек. Если человек считает, что спас свою душу, значит, пропала его душа.

— То есть как это?

— Я хочу сказать: как только человек уверует, что открыл для себя все истины, как только он перестанет сомневаться, так он сразу остановится и закоснеет. Будь осторожен с истинами. Человеку нужна не слепая вера, но трезвое сомнение.

— Знаешь что, не надо пока больше ничего говорить. Для меня это все очень сложно, хотя мне кажется, что я все-таки что-то понимаю. Но мне нужно сперва немножко подумать. Со мной никто до тебя так не говорил.

Они сидели и вместе молчали. Всего за несколько дней они достигли того, чего многие люди тщетно добиваются долгие годы: они умели вместе молчать.

Взор их скользил по исхлестанному дождем фьорду, по лесистым взгорьям, и костры, на которых жгут ведьм, росли, становясь все ярче, и были уже не костры, а сверкающие звезды, и стены хижины раздвинулись — это был уже целый мир, светлый и просторный, но добрый и покойный, как домашний очаг. Они продолжали мечтать, и их мечты устремлялись разными путями и, однако же, влекли их к общей цели. А гроза меж тем отбушевала и стихла, развеялась у них над головой, и только теплый летний дождь продолжал поливать землю.

И тут Ханс поднялся и скинул с себя черный балахон.

— Ты что? Куда ты?

— Пойду освежусь. Надо смыть с себя дым костра и страх, пробужденный человеком с больным пальцем. Может, и тебе бы это не помешало?

Эсбен вскочил и сорвал с себя одежду. И бросился вон из хижины — под дождь.

Вместе бродили они по лугам, мальчик и его взрослый друг.

Глава 9

Это было на следующий день. Воздух после грозы был чист и полон живительной силы, и все вокруг обновилось и засияло яркими красками.

В Эсбене тоже произошла перемена. Ночное купание под дождем словно что-то смыло с него, и он почувствовал себя обновленным, способным судить обо всем по-иному, чем раньше.

В этот день Ханс разбудил его рано поутру, и они отправились вдоль берега фьорда к тому месту, где были густые заросли ивняка. Ханс хотел сделать несколько новых вершей, теперь ведь нужно было добывать пропитание для двоих. Все утро ушло у них на то, чтобы нарезать лозы, и только после полудня они вернулись домой, каждый со связкой гибких, сочных ивовых прутьев за плечами.

После еды они часок отдохнули, а потом Ханс начал обучать Эсбена плетению. Мальчик быстро все схватывал, руки у него были проворные, и очень скоро он мог уже самостоятельно плести дальше вершу, начатую Хансом. Тем временем Ханс принялся плести детыш — вставную воронку, которая заводит рыбу внутрь верши и преграждает ей обратный путь.

Некоторое время Ханс приглядывался к мальчику, пока они вместе сидели работали, а потом сказал:

— Расскажи мне, что было дальше, Эсбен. Тебе, конечно, тяжело вспоминать, но очень важно рассказать все до конца, поделиться с кем-нибудь — только тогда это, быть может, отпустит тебя и ты почувствуешь себя свободным. А если упрятать все внутрь и без конца думать и передумывать, то с течением времени это разрастется и задавит тебя, сделает другим человеком — ты сам станешь таким, как люди, которых ты сейчас презираешь и которые живут наедине со своим страхом.

Пальцы Эсбена работали с упругой лозой, и он мысленно пытался вобрать в себя частицу ее гибкой стойкости. Ему представлялось, что умение прутьев сопротивляться чему-то более сильному, чем они сами, умение сгибаться перед силой, не давая в то же время себя сломать, словно бы передается ему и проникает внутрь, расходясь по всему его телу.

Эти ивовые прутья кое-чему его научили.

— Несколько дней все было тихо, без перемен. Я видел, что палач уехал обратно в Скиве, но я, конечно, знал, что маме все равно не на что надеяться. По вечерам я ходил по деревне и подслушивал разговоры людей, и скоро я узнал, что маму приговорили к сожжению и что ее по-прежнему держат под замком в подвале пасторского дома.

Однажды ночью я опять туда прокрался. На этот раз света в подвале не было, но я услышал чье-то дыхание. Мне было страшно, но я набрался храбрости и тихонько позвал маму. Она подошла к самому окошку, по разговаривала она со мной как-то странно, будто была не в себе. У нее, наверно, рассудок помутился от пыток и от постоянного страха. Она велела мне бежать подальше и спрятаться, потому что ей все равно уже никто не поможет. Я просунул в окошко руку и притронулся к ее щеке. А потом случайно задел ее голову — и почувствовал, что волос на голове нет. Они ее остригли и обрили наголо… У моей мамы были такие красивые волосы, но им будто нужно было, чтобы совсем ничего красивого не осталось.

Мне стало так жутко, я уже просто больше не мог там быть. На прощание я приложил пальцы к ее губам — они были распухшие и какие-то корявые, как будто она их зубами изгрызла. И я встал и побежал прочь.

Я тогда в последний раз гладил ее лицо.

Эсбен рассказывал тихо, осипшим голосом, а сам тем временем продолжал плести вершу. Она была уже почти готова. Он прервал свой рассказ и сидел, теребил кору ивовых прутьев. Потом провел рукой по сплетенной верше, и на душе у него, несмотря на тяжкие, печальные воспоминания, немножко потеплело. На ощупь верша была такая приятная, и он ведь собственноручно ее сделал.

Взяв у него вершу, Ханс показал, как приладить к ней детыш. Они вставили его внутрь и привязали длинными полосками свежесодранной ивовой коры таким образом, чтобы он плотно прилегал к внутренней поверхности верши. Концы прутьев в хвосте верши они собрали в пучок, скрепили их с помощью коры, и верша была готова.

— Давай сразу сплаваем на лодке, поставим ее! — Эсбену не терпелось увидеть свою работу полностью законченной и пущенной в дело.

Но Ханс не торопился:

— Это ни к чему. Вот сделаем еще две штуки, тогда и опустим их в воду, но покамест у самого берега. В новую вершу рыба не ловится. Только когда она пропахнет тиной и пропитается запахами фьорда, рыба в нее пойдет.

И они продолжали молча работать, между тем как солнце свершало свой путь по небосклону, а тени постепенно удлинялись и лиловели, и, когда наконец закат запылал костром на северо-западном краю неба, они спустились на берег и бросили в воду три новые верши.

— Однажды они подъехали к нашему дому на двух телегах, чтобы увезти все наши вещи. Им бы вполне хватило и одной, потому что брать-то было почти нечего. Мамину кровать они изрубили топором на куски и побросали обломки в телегу. Всю нашу одежду выгребли из комода, а когда наткнулись на старую мамину рубаху, начали потешаться и громко хохотать. Я спрятался неподалеку в кустах, и мне было видно, как они скакали и плясали с этой рубахой у нас во дворе.

И корову они с собой увели. Привязали ее к одной из телег. Когда они уехали, дом остался совсем пустой, они все до нитки подобрали.

По мне как-то легче стало оттого, что они уже все взяли и больше не придут. А что они корову увели, так я, пожалуй, даже обрадовался. Мне ведь нужно было по крайней мере два раза в день приходить домой, чтобы покормить ее и подоить, и я все время боялся, что они нагрянут, потому что они бы, конечно, и меня с собой забрали. Но без коровы мне стало совсем нечего есть, так что с того дня я начал по-настоящему голодать.

Глава 10

Ханс с Эсбеном сидели на пригорке в тени можжевелового куста. Восход солнца застал их далеко от хижины, в этот день они спозаранку отправились собирать целебные травы. Ханс сказал, что собирать их надо, пока не сошла роса, тогда они обладают наибольшей целительной силой. Они разыскали наперстнику, которая полезна при слабом сердце, и еще Ханс насобирал в прихваченный для этого мешок ягод красавки, которые хорошо помогают при бессоннице и действуют успокоительно, если человека мучает страх, но с которыми надо быть осторожным, потому что ими можно и насмерть отравиться.

А теперь они сидели, отдыхали и ели хлеб с копченым лососем. Это был тот самый гигантский лосось, который застрял в верше. Они закоптили его на ольховых дровах с можжевеловыми веточками в небольшой коптильне за хижиной.

У них перед глазами был великолепный вид. Строгие темные холмы обрамляли фьорд, легкая зыбь которого задорно играла веселыми солнечными зайчиками. По другую сторону фьорда глубоко вклинившийся в сушу Восточный залив терялся меж холмов, а на самом высоком из них стояла церковь, ярко освещенная солнцем. Когда-то ее поставили там как место всеобщего единения, и люди видели в ней залог мира и покоя. Теперь же она скорее связывалась в их сознании с преследованиями, судилищами и проклятиями.

Эсбен откинулся назад и растянулся на спине среди вереска. А потом повернулся на бок, лицом к Хансу, который тщательно обламывал боковые отростки с засохшей вересковой веточки. Он расщепил веточку ногтем большого пальца и принялся ковырять в зубах, отрешенно глядя куда-то вдаль.

— Больше всего денег они получили за корову. Остальное почти ничего не стоило.

Эсбен снова перевернулся на спину и подложил руки под голову. Глядя в небо, он жевал травинку и неторопливо продолжал свой рассказ. Ханс медленно перевел взгляд с фьорда на мальчика.

— Понимаешь, все, что они увезли из нашего дома, потом распродавалось с торгов. Вырученные деньги должны были пойти на то, чтобы заплатить палачу и купить дрова для костра. Ты не представляешь, как много надо дров, чтобы сжечь человека.

Когда устроили эту распродажу, собрался народ со всего нашего селения, а были и такие, что пришли из других мест. Тетка, которая донесла на маму, купила нашу корову. Хорошая ей досталась корова. Но только сели ее как следует не кормить, она очень скоро станет такая же плохая, как все другие коровы у этой тетки.

Еще надо было, чтобы этих денег хватило на последнюю кружку вина, но я не думаю, чтобы их хватило, потому что такой палач — он небось очень дорого стоит. А выпить кружку вина они ей вроде все-таки дали. За веревки, которыми ее привязывали к лестнице, она тоже должна была платить сама. Тот, кого сжигают, должен за все платить сам. А если сам не может, тогда король должен платить.

Зато, если деньги остаются, король получает весь остаток.

Последнюю рухлядь никто не хотел покупать. Там оставались куски разрубленной кровати и какая-то рвань.

Тогда они просто свалили это все в сторонке. Пока шли торги, мужики пили водку, и, когда все кончилось, они уже были здорово пьяные. Они гоготали, сквернословили, потом стали свозить дрова для костра. Место для него выбрали на той лужайке, за пасторской усадьбой.

Когда дрова были сложены, они закинули на самый верх старое тряпье и обрубки от маминой кровати. Тот дядька, что кинул в кучу последний обрубок, крикнул: «Ну, завтра она в своей кровати не зазябнет! Пожарче будет, чем с самим чертом спать!»

Потом они разошлись по домам. Я это все видел, потому что спрятался там недалеко на дереве. Когда стемнело, я слез, прокрался потихоньку к дровяной куче и стал собирать остатки маминой кровати. Взял в охапку, сколько мог поднять, оттащил на речку и бросил в воду, чтобы их течением унесло.

Ночью я спал в лесу под елкой.

Эсбен умолк. Под конец он говорил едва слышно, голос его срывался от волнения, но он не заплакал.

Рядом с ним сидел Ханс и комкал в руке мешок из-под хлеба. Суставы его пальцев побелели, а в глазах, которые казались Эсбену самыми добрыми на свете, теперь были строгость и суровость, но в то же время во всем его облике сквозило бессильное отчаяние и безнадежность, каких Эсбен в нем раньше не замечал.

— Пора нам домой, — тихо сказал Ханс. — Идти далеко, а завтра, если все обошлось благополучно, нам опять гостя ждать. Как это ни тяжко, приходится довольствоваться хотя бы тем, что помогаешь людям с больными пальцами.

Глава 11

Над фьордом еще лежал утренний туман, когда они отчалили от берега. Солнце расплывшимся кроваво-красным пятном висело над холмами на северо-востоке, предвещая жаркий день. Из прибрежных камышей с плеском и шумом поднялся хохлатый нырок. Он долго летел над самой водой, потом взвился ввысь и полетел на запад.

Собственно говоря, рыбы у них дома было достаточно и им незачем было плыть осматривать верши, но они, ничего не обсуждая, все же поплыли. Общение друг с другом в лодке словно как-то особенно их сближало, а они оба чувствовали, что это им может очень пригодиться.

Эсбен сидел на веслах. Греб он, пожалуй, немножко неуклюже, но за эти дни он успел окрепнуть и набраться сил и теперь с жадностью учился у Ханса всему, чему мог. Пока еще он работал правым веслом сильнее, чем левым, так что время от времени ему приходилось табанить, чтобы не сбиться с курса, но с каждым разом у него получалось все лучше.

Никто из них не начинал разговора. Они уже оставили верши далеко позади, но Эсбен все греб и греб дальше. Наконец он вынул весла из воды и бросил якорь. Солнце пробилось сквозь туманную мглу, постепенно ее разогнав, и жара все усиливалась, все плотнее обступала, облепляла их.

Они разлеглись каждый на своем конце лодки и жарились на солнце. Вокруг них лениво дремал зеркально-гладкий фьорд, а вокруг фьорда — недвижные холмы. Точно котел, незыблемый, как вечность. Оба они знали, что их ждет дальше: рассказ о костре. И обоим хотелось оттянуть разговор.

Час прошел в молчании.

Потом Ханс встал и почти беззвучно скользнул в воду. Эсбен не отрываясь следил, как он, спокойно взмахивая руками, уплывает все дальше от лодки.

На вид это было совсем просто.

Взяв весло, мальчик опустил его вертикально в воду, но, хотя он утопил руку по самое плечо, до дна весло так и не достало.

А что, если попробовать держаться руками за борт лодки?

Он стал осторожно сползать на животе через борт. Ощущение было новое и непривычное — вода плескалась по ногам, лизала тело. Он оцарапал живот, и ему хотелось вскарабкаться обратно. Но вместо этого он соскользнул еще ниже и в конце концов весь оказался в воде и лежал, задрав голову кверху и крепко уцепившись обеими руками за борт. Ноги его сами собой задвигались, и он почувствовал, что его тянет под лодку. Мало-помалу тело расслабилось, и ласковое касание воды сделалось ему приятно.

Сам не зная, как это вышло, он отпустил одну руку, продолжая второй держаться. Свободная рука отгребала воду назад, а ноги непроизвольно двигались. Он стал медленно скользить вдоль лодки к носу. Носовая часть была выше кормы, и стало трудно дотянуться до борта, но прямо впереди него, довольно близко, был якорный канат. А что, если оторваться от лодки и попробовать схватиться за канат? Как это Ханс ему тогда сказал: «Учись относиться к фьорду уважительно, тогда и он тебя будет уважать». А это будет уважительно?

Тут он оторвался от борта и забарахтался, заплескал ногами и руками. Вода забиралась в рот и в нос, он глотал и глотал, продолжая плескаться, руки и ноги беспорядочно двигались в разные стороны, и он все больше погружался в воду. В голове шумело, он попытался открыть глаза, но их залило, и он поскорее снова зажмурился.

Вот так и умирают? Отчаянно болтая руками, он попробовал крикнуть, но только еще сильнее захлебнулся. Он погружался все ниже и ниже и не мог понять, почему он никак не достанет до дна. Ничего не разбирая во мраке, он продолжал бултыхаться, как вдруг рука его за что-то задела. Якорный канат!

Цепляясь за него, он выбрался на свет и на воздух.

Он фыркал, отплевывался и понемногу отдышался. Нос лодки был прямо перед ним, и это его успокоило. В конце концов ему удалось, резко оттолкнувшись от воды, ухватиться рукой за борт.

Когда Ханс приплыл обратно, Эсбен плавал вокруг лодки. Они вместе вскарабкались в нее.

Патом они опять лежали, загорали. И только один раз голос Ханса нарушил тишину:

— Быть может, тебе стоило бы сначала поучиться плавать на более мелком месте.

Через некоторое время Эсбен сел. Взгляд его заскользил вдоль берега фьорда и остановился, дойдя до того места, где совсем недавно поднимался в небо столб черного дыма. Он медленно покачал головой, и губы его слегка поджались, выражая решимость.

— Палач приехал заранее, накануне вечером, и на следующий день в деревне началась ужасная суматоха. Подручный палача ходил по всем дворам и искал, где купить лестницу. Продать соглашались все, но он хотел выторговать подешевле и в конце концов нашел, что искал. Потом народ стал сходиться к той лужайке. А я уже сидел на своем дереве — я взобрался туда задолго до того, как пришли первые люди.

И после полудня ее привели. Руки у нее были связаны за спиной, а рядом с ней шел пастор, тот самый, который допрашивал ее и судил.

Они остановились возле костра, и пастор подал ей хлеб и вино. По виду она была совсем спокойна. Потом пастор прочитал «Отче наш». Когда он кончил, она сама подошла к лестнице и легла на один ее конец, а палач с подручным привязали ее веревкой.

Привязали и зажгли костер…

Глава 12

Эсбен немного помолчал. Повернув голову, он смотрел в сторону пролива — туда, где все это произошло. Таймень ударил хвостом по водной глади, и круги стали расходиться по фьорду. Внезапный порыв ветерка, налетевшего с холмов, подернул зеркало воды легкой рябью. Чуть погодя все Опять успокоилось. Фьорд затих в Ожидании нового удара, от которого по воде начнут расходиться круги.

— Люди совсем сбесились. Они орали, и вопили, и плясали вокруг костра. И без конца пили водку, не только мужчины, но и женщины. Мама неподвижно лежала на лестнице. Дерево, на котором я сидел, было не очень далеко оттуда, так что я ее видел, когда этот их пьяный хоровод не заслонял ее от меня. Палач со своим подручным стояли возле нее вместе с пастором. Я смотрел и плакал и кусал зубами ветку, чтобы не закричать. Не знаю, что они сделали бы со мной, если б заметили меня тогда. Знаю только, что они были пьяные и бешеные.

Костер разгорелся быстро, пламя полыхало все сильнее, вздымалось все выше. И палач со своим помощником стали поднимать лестницу. Когда они ее почти уже поставили, у нее вдруг сломалась одна ножка, и пастору пришлось тоже помогать ее держать. Выгодно он сбыл ее с рук, этот, который им продал лестницу.

В конце концов они кое-как поставили ее стоймя, а на самом верху была привязана мама. Народ вокруг зашумел еще сильнее, а людей все прибывало, много пришло из других деревень. Некоторые матери поднимали вверх своих маленьких детей, чтобы им лучше было видно, но дети, по-моему, почти все плакали.

Какие-то мужики стали подбирать с земли камни и кидать в маму. И по крайней мере один камень в нее попал. Но, когда палач увидел это, он взял и подтолкнул лестницу. Она сперва накренилась набок, у нее ведь была только одна ножка, а потом чуть перекрутилась и упала. Я поскорее отвернулся, по все-таки успел увидеть, что мама упала спиной прямо в огонь.

Она закричала так громко, что заглушила все их вопли, но продолжалось это недолго. Наверно, она уже раньше успела свое отстрадать. А эти люди совсем озверели, когда она закричала. Но в костре ничего не было видно, один только огонь, пламя сразу взметнулось высоко в небо.

Я не мог больше на это смотреть и стал спускаться с дерева. А под конец соскользнул с ветки и упал. И сразу бросился бежать. В толпе меня заметили, но догонять никто не стал. И я все бежал и бежал… ну, и вот добежал досюда.

Голос Эсбена был на удивление спокоен. Лишь побелевшие суставы пальцев да жилы, вздувшиеся на висках, показывали, что творится у него внутри. На лице его из-под свежего загара проступила бледность.

Оба молчали. Высоко над их головами, красиво вырисовываясь на фоне синего летнего неба, пролетело несколько кроншнепов. Их мягкий жалобный свист лишь еще более подчеркивал глубину воцарившейся тишины.

Наконец Ханс сел и взялся за весла:

— Пора нам приниматься за дело. Сегодня мы, надеюсь, разживемся солью. Зима уже не за горами, а тогда рыбу добывать будет потруднее, чем теперь.

И он начал неспешно грести по направлению к вершам.

Рыбы было много, по нескольку штук в каждой верше. Солнце искрилось в водяных брызгах, и оба человека были счастливы.

Когда осталось всего три верши, взгляд Ханса случайно упал на берег.

— Хватит, Эсбен, кончай. Соли мы, похоже, все равно сегодня не получим.

Эсбен обернулся и посмотрел туда же. Вдоль подножия холма к хижине шли двое людей и несли… третьего человека, да, сомнения быть не могло.

Они дошли до хижины прежде, чем Ханс с Эсбеном пристали к берегу.

Глава 13

Человек был без сознания, На лице его выступили капли пота, а одежда пропотела насквозь — по-видимому, у него был сильный жар. Рубаха с одного боку была разодрана по всей длине и рукав отрезан. Заражение крови зашло уже далеко. Темно-фиолетовые полоски протянулись по всей руке до самой подмышки и побежали дальше, по боку и по груди. Жить ему оставалось недолго.

Двое пришедших стояли и молча смотрели на Ханса.

— Почему вы раньше его не принесли? — Ханс был в ярости и не пытался этого скрыть.

— Ты велел ему прийти сегодня.

— Глупцы! Сейчас ничего уже не сделаешь. Он пришел слишком поздно в первый раз, а вы слишком поздно пришли с ним теперь. Мертвого человека никто не исцелит.

— Он еще жив, а с дьяволовой помощью много можно сделать, коли захочешь.

— Ты о чем говоришь? Если вам нужна помощь дьявола, к нему и идите!

Ханс смотрел на незнакомца пронзительным взглядом, глаза его пылали огнем, и тот невольно потупился. У больного начались судороги. Он по-прежнему был без сознания, но тело его непрестанно дергалось, а из глотки вырывались жалобные стоны.

Ханс сходил в хижину и принес из сундучка небольшой сосуд с желтоватой жидкостью. Раздвинув палочкой зубы больного, он осторожно влил ему в рот несколько капель.

— Спасти его это не может, но судороги пройдут. Он умрет до полудня.

Он присел возле больного и бережно взял его руку в свою. Мало-помалу судороги отпустили несчастного.

Полуденное солнце ярко палило, когда двое людей шагали по взгорьям, унося третьего. Он не был больше болен. Он был мертв.

— Ты правда думаешь, что они за тобой придут? После новой встречи со смертью Эсбена бил озноб. Глаза его почернели. Есть он ничего не мог.

Против него сидел Ханс. Он спокойно обсасывал косточки угря, в бороде у него блестел жир. Они вели друг с другом долгий разговор.

— Да. Я уверен. Не в этот раз, так в следующий. Подругому не бывает.

У Эсбена все плыло перед глазами, от страха схватило живот. Неужели покойная и надежная жизнь, нежданно-негаданно подаренная ему судьбой, так же внезапно будет у него отнята? Он стремительно вскочил с места, и, когда он заговорил, голос его звучал, как в тот день, когда Ханс подобрал его на лугу:

— Давай убежим отсюда, Ханс! Уплывем на лодке. Мы же можем найти другое место.

— Нет. От человеческого страха не убежишь. Он везде и повсюду.

Ханс провел рукой по бороде и усам, отирая с них остатки жира. Потом откинулся назад, прислонившись к нагретому солнцем пню, и закрыл глаза.

Его спокойствие приводило Эсбена в отчаяние. Мальчику казалось, он теряет свою единственную опору и почва ускользает у него из-под ног.

— Но неужели ты совсем не боишься?

— Боюсь. Я же тебе говорил, все люди живут в страхе. Но постоянно спасаться бегством невозможно. Я всю свою жизнь только и делал, что убегал. Когда я обосновался здесь, я дал себе слово, что больше никуда не убегу.

— От чего же ты убегал?

— От всего и от всех. От себя самого и от других.

— Это не ответ.

— Тем не менее это правда. Я бежал из своего дома, бежал от своей пасторской службы, бежал от властей и от собственной нечистой совести, мучившей меня из-за того, что я убегаю. Единственно, от чего я не убежал, это моя телесная оболочка да еще вот этот мой теперешний приют. Можно силком выдворить меня отсюда, можно причинить страдания моему телу, но нельзя больше заставить меня бежать. Человек не может до бесконечности убегать, ибо бежать ему становится некуда. И, когда человек это осознает, он остается на месте и вступает в борьбу. Придет время, и ты тоже вступишь в борьбу. Но пока тебе рано, ты слишком молод. Чтобы бороться, надо сначала как следует узнать того, с кем вступаешь в борьбу.

Большинство, стадо — оно не привыкло самостоятельно мыслить. Но оно усваивает в готовом виде массу предрассудков и свято верит, что это истины. И оно приучено выбирать себе козлов отпущения. Поэтому оно так себя и ведет.

Ну вот, теперь ты знаешь мою историю. В сущности, она напоминает твою, но только она длиннее и старше, поэтому рассказать ее можно короче.

Когда они придут, чтобы меня увести, ты сразу уходи. И держись где-нибудь здесь, поблизости, только не попадайся никому на глаза. Быть может, я как-нибудь вывернусь. Они придут за мною настолько запуганные, что у них хватит смелости меня сжечь. Быть может, я сумею запугать их настолько, что у них не хватит смелости!

Если ты однажды увидишь дым над холмами, ты будешь знать, что произошло. Значит, я не сумел их достаточно запугать. И тогда тебе лучше уходить подальше. Может быть, когда-нибудь мир изменится и в нем найдется место и для тех, кто не таков, как другие. Может быть.

Ханс снова откинулся назад, прислонившись к пню, и закрыл глаза. Лицо его спряталось теперь в тени и было мягким и спокойным. С глазами, полными слез, Эсбен подобрался к нему поближе и крепко сжал его руку.

Глава 14

Проходили дни. Солнце сменялось дождем, свет сменялся тьмой. Тучи, так внезапно сгустившиеся над головой Эсбена, развеялись и остались жить лишь слабым воспоминанием, темным пятном в его душе. Он совсем освоился с фьордом, изучил его повадки и в тихую и в ветреную погоду, а его познания о полезных и целебных травах росли день ото дня. Он знал, как выглядит опасный для жизни черный паслен, и уверенно, без всякого труда отличал ту ромашку, которая целительно действует на человека, от других, похожих на нее цветов. Он научился готовить освежающий и подкрепляющий силы отвар и определять завтрашнюю погоду по виду неба и облаков. Ум мальчика открылся для окружающего мира, чувства его обострились, и он понемногу перенимал и осваивал все знания и умения своего взрослого друга.

Становилось все прохладнее, все чаще стояла пасмурная и ненастная погода. Листва на деревьях утратила свежие краски. На фьорде утки начали собираться в стаи. Когда ветер особенно крепчал, они снимались с места и уплывали на речку, где легче было найти укрытие.

Некоторое время Ханс с Эсбеном занимались заготовкой съестных припасов на зиму. Они съездили на лодке на другую сторону фьорда за солью и засолили две большие бочки рыбы. Все стены в хижине были увешаны пучками сушеных трав, а в куче песка возле очага хранились клубни и коренья.

Частенько они совершали далекие прогулки вдоль берега или же ходили в более короткие походы по окрестным взгорьям, старательно избегая при этом встреч с людьми. Эсбен изучил всю местность, прилегающую к фьорду, вдоль и поперек — никогда еще не был он так хорошо знаком с местами, в которых жил. Ему нравилось следить за косяками диких гусей на фоне облачного неба, он по-детски ликовал, промокая до нитки под проливным осенним дождем.

Он был счастлив, и все пережитое им до встречи с Хансом отодвинулось и улеглось в его душе, которая наконец обрела покой.

В один прекрасный день на фьорде появились стаи лебедей. Это была верная примета наступившей зимы. А зимой у крестьян много свободного времени…

Они явились два дня спустя.

Ханс с Эсбеном кололи дрова и, вероятно, поэтому ичего не слышали, пока местный фогт и четверо его помощников не очутились прямо перед ними на прогалине возле хижины.

Ханс крякнул, увидев непрошеных гостей, а Эсбен придвинулся к нему поближе.

Фогт стоял впереди других. Он представлял власть, он же и взял слово:

— Ну, Ханс Голова, ты, я полагаю, догадываешься, зачем мы пришли. Ступайте оба с нами!

Ханс не шелохнулся. Он впился в фогта пристальным взглядом, и, когда он заговорил, в голосе его звучала угроза:

— Что значит «оба»?

— И ты и мальчишка. Кто столько времени отирается возле дьяволова пособника, тот, верно, загубил свою душу.

— Мальчик никуда не пойдет, а пособников дьявола можешь поискать в другом месте! Сам я с тобой пойду, ибо я могу за себя ответить и я вас знаю, а мальчика вам придется отпустить.

Фогт заметно сник под взглядом Ханса, и Эсбену почудилось, что голос его слегка дрожал, когда он сказал:

— Мальчишка пойдет с нами!

Пока они двое вели этот разговор, Ханс будто вырос и сделался еще больше, чем был. Каждый мускул богатыря напрягся. Прыжок — и он схватил фогта.

Тот был бессилен против Ханса, настоящая борьба между ними была невозможна. Громадные, ручищи, ухватив фогта за загривок, низко пригнули его голову к груди.

После этого Ханс заговорил, и мощный бас его разнесся далеко:

— Ни с места, вы, остальные! Он, вот этот, назвал меня Ханс Голова, но есть и такие, что зовут меня Ханс Силач. Если вы посмеете тронуть мальчика, я сверну шею вашему фогту, а потом и до вас дойдет черед. Ступай, Эсбен, и, чтобы себя уберечь, берегись людей. Может быть, настанет такой день, когда и для нас найдется место. Может быть.

Эсбен все еще сжимал в руке топор. Ему так хотелось пустить его в ход, бить, крушить, но от слов Ханса, обращенных к нему, внутри у него будто что-то перевернулось. Обрывки разговоров с этим богатырем, который с такой легкостью и неотвратимостью придавил к земле злую туполобую власть, проносились у него в мозгу: «Быть может, во всех нас сидит охотник за ведьмами», «Я-то знаю, чего я боюсь. И, может быть, в этом моя сила», «Приходится довольствоваться хотя бы тем, что помогаешь людям с больными пальцами». За короткий миг перед ним промелькнула вся его жизнь вместе с Хансом, сражение с лососем и летняя гроза, кровь угря и блестящий нож, остро заточенный с обеих сторон. И, когда это все пронеслось и исчезло, в голове осталось два словечка, которые так часто повторял Ханс: «Может быть».

Медленно выпал топор из его руки. Взгляд его задержался на Хансе и фогте — он знал, что это зрелище никогда не изгладится из его памяти. Потом он в последний раз заглянул в самые добрые глаза, какие довелось ему в жизни встретить.

— Ступай же, Эсбен!

Он медленно двинулся прочь. Сначала шел шагом. Потом побежал бегом.

Лишь после того, как Эсбен обратился в еле приметную точку вдали, Ханс выпустил фогта из рук. Он обвел прощальным взглядом фьорд и все те места, которые он так любил.

И спокойно зашагал впереди своей стражи вверх по откосу холма.

Мальчик бежал по лугам вдоль берега фьорда. По зеркальной глади фьорда ударил хвостом таймень, и круги стали расходиться по воде.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?