«Пираты с озера Меларен»

Сигфрид Сивертс

ПИРАТЫ С ОЗЕРА МЕЛАРЕН Глава 1 Печальное происшествие

Перевод со шведского.

Был первый день каникул. Луч света, просочившегося сквозь гардину, скользнул по лицу Георга, и он проснулся. Его взгляд сразу же упал на свернутый в трубочку аттестат, лежавший на ночном столике, и сердце Георга радостно екнуло. В аттестате было разрешение на свободу. Конец тоскливому вставанию поутру, конец скрипучим урокам, конец страхам и угрызениям совести! Впереди долгое, зеленое, ленивое лето. Он переместил правую ногу на местечко попрохладнее и замурлыкал веселую песенку. Теплая волна блаженства прокатилась по телу.

Из соседней спальни послышались сопение и стоны, и Георг, который раньше при этих звуках всегда затыкал уши, сейчас внимал им как сладчайшей музыке. Это тетушка Леонтина делала дядюшке Конраду холодное обтирание. Дядюшка был самым толстым человеком во всем городе и страдал сильной одышкой, так что без холодных обтираний ему давно бы пришел конец.

Георг пропел себе под нос прощальный псалом, который их заставляли петь в школе:

Дай свое благословенье И наставь нас, и спаси…

И приподнялся на локтях. На соседней постели в тот же миг поднялась косматая головенка, и веселые глаза глянули на него.

— Георг, а знаешь…

— Эрик, а знаешь…

— Что мы станем делать?

— Я, пожалуй, займусь сегодня опытами.

Как и все мальчишки в его возрасте, Георг был помешан на химикалиях. Все его прежние увлечения: марки, птичьи яйца, этикетки пивных бутылок, прейскуранты, автографы, пружины часов и вырванные зубы — все это отступило перед новой страстью, и у Георга, собравшего целую коллекцию склянок, пальцы были вечно желтые от кислоты.

Эрик еще не дорос до азотной кислоты.

— Я, пожалуй, почитаю что-нибудь веселенькое, — отвинчивая металлический шарик от кровати, сказал Эрик, хотя думал вовсе не о книге, а о том, что будет целоваться с Маргит, дочерью маляра, за кустами бузины…

Дверь с шумом распахнулась, и на пороге показалась гладко причесанная тетка Леонтина.

— Сколько можно валяться в постели? — строгим, как всегда, голосом сказала она. — Безобразие! Не думайте, что вам позволят вести себя так, как вы вели себя дома!

У тетушки Леонтины были редкие белесые волосы и длинное, похожее на морду тощей козы лицо. Черное платье с узким белым воротничком лишний раз подчеркивало чопорность и суровость. Она была, что называется, женщиной без возраста — ни молодая, ни старая, потому что получила вечность авансом.

— Если бы мы знали, что вы за птицы, мы бы ни за что не взяли вас! — размахивая мокрым после холодных обтираний полотенцем, кричала тетушка.

Голубые глаза Георга потемнели от обиды, и на слегка выдающихся скулах появился румянец.

— Но ведь, милая тетушка, сегодня первый день каникул, — начал оправдываться Эрик. — И к тому же у Георга такой хороший табель…

Фру Леонтина покачала головой с таким видом, словно была обманута в самых лучших своих надеждах.

— Молчать, когда я говорю! Если вы через четверть часа не оденетесь, еды не получите. И как только у вас хватает совести…

Дверь с шумом захлопнулась.

— Чертова козья рожа! — сквозь зубы пробормотал Георг и стал с раздражением натягивать брюки. — Разве мы виноваты, что папа с мамой у нас умерли?

— Чертова зануда! — обиженно вытянул губы Эрик. — Забыла, когда сама была маленькой?

— Да она, поди, никогда не была маленькой!

— Так не бывает…

— Ну если и была, то бледная, хилая и порядочная зубрилка…

— Представь, что бы сказала мама, если б побыла здесь хоть полчаса. Узнала бы, какая тетка Леонтина на самом деле, — говорил Эрик, держа подтяжки в руках.

Георг помрачнел.

— Нечего болтать. Ведь знаешь, что этого никогда не будет.

Эрик назло всем не стал мыть шею. Он засунул подушку себе

под рубашку, расставил ноги и засеменил, пыхтя, по комнате.

— Я — дядя Конрад!

— Дядя Конрад все же брат нашего отца, — снисходительно глядя на Эрика, сказал Георг. — К тому же он к нам вовсе не придирается… хотя чавкает он за столом ужасно противно.

— Все говорят, что у дяди Конрада много сахара, а что это такое? — пустился в рассуждение Эрик.

— Это такая болезнь.

— Разве он ест много сладостей?

— Не будь дураком, это от спиртного.

— А-а… Тогда понятно.

На завтрак, как всегда, была каша, и, как всегда, Кристина ругала их за то, что они натоптали на полу. Поэтому мальчики торопились выбежать во двор. Двор был большой, квадратный, с посыпанными песком дорожками и клумбой посредине. Такая клумба была разбита на дворе у каждого уважающего себя хозяина. На ней росли разнообразные цветы и растения. В центре этой гармонии возвышался майский столб[1], а за крашенной в зеленый цвет железной оградой лежала Стургатан — главная улица, залитая июньским солнцем, жаркая и белая от пыли.

Стургатан была единственная прямая улица города, и дома на ней стояли совсем не такие, как на тех кривых и узких улицах, где жила беднота. Самым красивым на Стургатан был дом бургомистра. В витрине, прямо напротив этого дома, за засиженными мухами стеклами были выставлены прошлогоднего фасона выгоревшие шляпки. «Аu bonheur des dames»[2] — гласила надпись на железной вывеске. Чуть поодаль расположились магазин мужского платья, бакалейная лавка, цветочный магазин, а за ней Hotel du roi Oskar[3] — так назывался неказистый городской отель.

— Что делать будем, Йеркер[4]? — облокотившись об ограду, спросил Георг. Он действительно не знал, как использовать открывшуюся свободу, и был явно растерян. В тесном костюмчике, из которого он давно вырос, бледный и худенький, Георг выглядел бы довольно жалко и беспомощно, если б не живой блеск его пытливых глаз.

— В самом деле, чем бы заняться? — с расстановкой сказал Эрик.

Георг обожал придумывать новые игры со сложными правилами.

— Может, сыграем во что-нибудь? — спросил он Эрика и смерил его оценивающим взглядом. Тот сидел на кухонной лестнице, маленький, пухленький, кареглазый, подставив лицо солнцу. Нет, «сестрица» Эрик ему не компания. В играх он толку не смыслит — стоит ему проиграть, сразу говорит, что ему надоело.

— Эй, салаги, хотите прокатиться со мной на яхте? — услышали они знакомый голос.

У калитки стоял Фабиан Шольке — смуглый худощавый мальчишка с овальным лицом, дерзким красивым по-девичьи пухлым ртом и густыми дугами бровей, придававшими ему независимый вид. Отец Фабиана был городским трубочистом.

Георг задохнулся от радости. Ему так нравился этот отчаянный парень, что его лицо не раз снилось ему по ночам.

— Еще спрашиваешь! Мы только переоденем фуражки.

Фабиан, разгадав их мысли, смачно сплюнул на столб калитки:

— А без позволения не можете? — и презрительно усмехнулся.

Эрик сбегал за губной гармошкой — он любил поиграть,

когда его брали в море, — и мальчики робко вошли в гостиную. Там Кристина под команду громогласной тети Леонтины расставляла в ряд позолоченные плетеные стулья. Дядя Конрад сидел сине-багровый, навалившись жирным тестообразным телом на стол, на котором стояли чернильница, деревянный молоток и разные бумаги.

Георг сразу почувствовал, что они пришли сюда напрасно, и от его радостного настроения по поводу первого дня каникул не осталось и следа — его будто скомкали, как белый бумажный листок. Ни на что не надеясь, он вяло пробормотал:

— Милая тетушка, позволь нам прокатиться на яхте.

— И речи не может быть. Не хватает вам еще утонуть.

Георгу стало душно от теплого, затхлого воздуха комнаты.

Побледнев, он уставился на рыжие, цвета нюхательного табака цветы на обоях и тоном приговоренного к смерти сказал в пустоту:

— Но ведь, милая тетя, ветра-то сейчас вовсе нет.

— А на какой яхте вы поплывете, интересно знать?

— Да мы хотели покататься с… Фабианом Шольке… милая…

Георг уже понял, что все пропало. Фабиан Шольке был совсем

не в чести..

— С Фабианом Шольке? — взмахнула тряпкой фру Леонтина. — С этим бездельником! Водиться с этим олухом! Сыном таких родителей! Ведь они не стесняются пить горькую даже со своими собственными слугами! Неразборчивы же вы в друзьях!

Георг медленно поплелся к двери.

Бургомистр с трудом оторвал взгляд от бумаг и ударил молотком по столу.

— Кх… кх… Мне здесь предстоит чинить правосудие. Уведите отсюда молокососов. Да заставьте их пилить дрова, я именно этим занимался в их годы.

— Но ведь у Георга такие хорошие отметки! — со слезами в голосе выкрикнул Эрик и еще долго повторял это, пока тетя Леонтина силком не вытолкнула его за дверь.

Когда униженные мальчики предстали перед свободным как птица Фабианом, тот презрительно сузил глаза:

— Так вам и надо, салаги! Нечего отпрашиваться!

И, хитро подмигнув им и засунув руки глубоко в карманы, важной походкой направился к гавани. Проходя мимо будки жестянщика, он швырнул камешком в черного кота, а поравнявшись с кафе трезвенников, сунул два пальца в рот и свистнул в ухо сгорбленной старушке с такой силой, что она онемела от страха и потом долго грозила ему вслед зонтом, пока Фабиан, этот обаятельный хулиган, не исчез за поворотом.

И вот Георг снова стоял, облокотившись об ограду, и его маленькое сердце разрывалось от обиды и ненависти. Никогда он не чувствовал себя таким беспомощным и несчастным. Как хотелось ему сейчас подложить бомбу под тетку Леонтину или утопиться в бочке с водой, чтобы досадить ей!

У ворот послышались голоса. А, это члены городского суда Энел и Гренандер. Здоровенные некрасивые типы показывали пальцами на дом и о чем-то говорили.

Из-за угла дома маляров показался лектор Борелиус. Он шел, держа руки за спиной, с сигарой в углу рта. Лектор Борелиус был старый ученый муж, одинокий и такой неразговорчивый, будто дал обет молчания. Он рассеянно поздоровался с судьями и хотел было обойти их стороной, но не тут-то было, те громко — лектор был глух — закричали:

— Добрый день, брат Борелиус, ты слышал про это свинство?

— Гм, гм.

— Он слишком скуп, чтобы завести заместителя, а сам не может доплестись до суда. Ничего себе бургомистр достался нам.

— Теперь мы будем заседать у него в гостиной. Недурно придумано!

— Гм, гм.

— Он сидит и вершит суд за тем же столом, за которым играет в виру[5]. Превосходно!

— Не хватало, чтобы он сказал «вини» вместо «виновен» или «треф» вместо «штраф». Скандал да и только!

— Гм, гм.

— Только бы чертов «Курьер»[6] не пронюхал про это, а то будет мизер. Проклятые писаки!

— Гм. До свидания.

Лектор побрел дальше, такой же одинокий и молчаливый. Судьи юркнули в ворота.

Отец Георга был редактором «Курьера», и последняя фраза взволновала мальчика. Но он решил поразмышлять над этим после, а сейчас самым важным была услышанная им новость. Он сел рядом с Эриком.

— Слышишь, у нас дома будет заседать суд.

— И жуликов туда приведут? — спросил Эрик со страхом и восторгом.

— Должны привести, а то кого же они будут судить? Гляди, гляди!

Эрик вскочил и, вытянувшись как солдатик, во все глаза уставился на улицу. По ней шла в самом деле подозрительная компания во главе с полицейским Блумом. Блум и тюремный надзиратель вели какого-то человека. Замыкала шествие целая стая ребятишек. Процессия вошла во двор и направилась к кухонной двери.

— Жулик, — прошептал Эрик и крепко схватил Георга за руку, — жулика ведут.

— Да это же Никандер! — воскликнул Георг.

Это был их приятель вермландец[7] Карл Юхан Никандер — добродушный вдовец и верный старый обитатель полицейского участка. Обычно веселый и хмельной, сегодня он был трезв и шел, понуро опустив голову. В его полузакрытых глазах затаилась тоска. В порыве жалости Эрик крикнул, держась на всякий случай на расстоянии:

— Когда пойдем уклейку ловить, Никке, дружище?

— Наверно, придется подождать, — виновато пробормотал Никандер и неопределенно пожал плечами.

Блум рявкнул на Эрика, и того будто ветром сдуло, а когда Георг хотел проскочить вслед за суровым конвоем, путь ему преградила тетка Леонтина, внезапно выросшая в дверях кухни.

— Домой до обеда не приходите, — приказала она. — Нечего любопытничать. И чтобы никаких проказ!

Вконец расстроенный, Георг ходил вокруг клумбы и с отчаянием думал о том, как узнать, что творится в гостиной.

— Может, лучше нам пройти по другой лестнице и попробовать пробраться на чердак? — предложил Эрик.

Но Георг и слушать не хотел: на чердаке висела трапеция мальчиков, там же у них были все химикалии и клетка с белой мышкой. После долгих раздумий блестящая идея пришла ему в голову. Он вспомнил об окнах гостиной, которые выходят на улицу, и тихо прокрался к ним. Жалюзи были спущены, а форточка приоткрыта. Георг забрался на оконный выступ и прильнул ухом к форточке.

Вначале он расслышал неразборчивое хриплое хрюканье дяди Конрада:

— Обвиняемый… кх, кх… Карл Юхан Никандер… похитил… три бутылки пива… признает… кх, кх…

Потом послышался надтреснутый фальцет раскаявшегося грешника — он говорил более отчетливо:

— У меня в горле пересохло, ужасть как пересохло, почтенный бургомистр. Я шел и пел про себя, а жара стояла нестерпимая, и тут я увидел, что ящик со льдом стоит открытый. Так-то, господин бургомистр. А вот для чего фру Чилландер не заперла ящик?

— Обвиняемый… ближе к делу… кх, кх… применение силы к полицейскому… кх, кх…

— Так ведь, господин бургомистр, Блум-то и сам хватил малость.

— Кх, кх… Пустое… Не отклоняйтесь… свидетели… третий арест…

— Да уж мало в том хорошего, что и говорить. И все же вы, господин бургомистр, может, позволите мне пилить вам дрова, когда я выйду из кутузки?

— Ты что это здесь подслушиваешь, негодный мальчишка! — услышал Георг, и в тот же миг чья-то рука схватила его за полу пиджака и сдернула вниз.

Это была жена аптекаря, ближайшая приятельница тетки Леонтины. Она бесцеремонно взгромоздилась на оконце погреба и заняла место Георга.

Чуть не плача, Георг уселся на ступеньку кухонной лестницы и подпер рукой щеку. Ну почему, почему каждый его шпыняет? Почему все интересное ему запрещают? Он что, плохо учится? Или хулиганит? Только и слышишь: «До чего ты докатился! Что только из тебя будет!» «Где твоя совесть!» Бедного Никке засадили в кутузку за несколько бутылок пива! Никке-то славный дядька, он пел веселые песни и даже подарил Эрику леску. Их папу однажды тоже посадили. Он что-то написал — видимо, очень занятное, раз им это пришлось не по вкусу! До чего ж ненавидел он сейчас этих глупцов! Ярость переполняла его через край. Он на минуту представил толстые иссиня-красные губы бургомистра, услышал ядовитую болтовню тетки Леонтины, будто воочию увидел, как тупо жует за бутербродным столом[8] Гренандер и наливает пивом и без того толстый живот Блум — и Георгу стало плохо. Он сжал кулаки и сплюнул. На фоне этих старых уродов шалопай Фабиан — ну просто симпатяга; Георг рассмеялся и схватил Эрика за руку:

— Йеркер, обезьянка! Давай удерем. Может, Фабиан еще не успел отплыть?

Эрик не раздумывал — ведь отвечать-то придется Георгу, — и мальчики помчались что есть сил к гавани.

Здесь пахло нефтью, водой и нагретым солнцем деревом. Мутная весенняя вода плескалась о столбы причала. Свежевыкрашенные рыбные садки, мережи и жерлицы грелись на солнышке, а на воде, гордая своим новым якорем, покачивалась «Эвелина», принадлежавшая хозяину малярной мастерской.

Этот маляр был единственным яхтсменом в городе. По правде говоря, никто не видел его плывущим на яхте. Но каждой весной он, засучив рукава, собственноручно красил свою ненаглядную шхуну. И не было такого воскресенья, когда бы он не появлялся в гавани и не возился со своей красавицей.

В лодочной гавани Фабиана не было. Мальчики помчались по прогулочной набережной, вдоль живой изгороди из ивы, скрывающей пароходную пристань и зеленые берега Меларфьорда[9]. Наконец-то! Фабиан нашел укромное место и теперь дремал под серым лоскутом паруса. Георг окликнул его, и Фабиан подгреб к берегу.

Лодчонка была старая, утлая, с грязной простыней вместо паруса. Фабиан накидал в нее гальки для балласта, и лодка устойчиво качалась на воде. Судно было что надо, и лишь одно обстоятельство привело Георга в замешательство.

— Но ведь это же ялик лавочника, Фабиан! — воскликнул он.

— Он должен моему папашке, — успокоил его Фабиан. — Так что не пикнет ни словечка. Отчаливай!

Эрик тут же заиграл на губной гармошке «Дремлет волна…» — но лодка не двигалась.

— Здесь ветра нет, — заметил Георг и хотел было взяться за весло, но Фабиан прикрикнул на него:

— В парусной лодке не гребут.

Наконец лодка медленно проплыла мимо вехи. Жара стояла невыносимая, и смола медленно таяла на солнце. Эрик сидел на носу, играл на своей гармошке и наслаждался открывшимся видом.

Вот Стокгольмский пароход описал горделивую дугу. Капитан стоял на мостике в синей униформе, в фуражке с золотым галуном. Из камбуза чадило жареным мясом.

Легкая зыбь покачивала лодку лавочника, с ленивым шуршанием перекатывалась в ней галька.

Подул ветерок, жаркий, словно струя горячего воздуха из носика кофейника, и парус натянулся в мягкое, трепещущее полукружье.

— Пошла! — радостно закричал Эрик, увидев, как у штевня[10] ласково забурлила вода и когда первые брызги редким дождем окатили его. Георг вторил ему тихим счастливым смехом.

Они вышли на середину небольшого городского фьорда, берега которого с кудрявыми дубовыми рощами, густо поросшие камышом, были усеяны белыми домиками и красными сарайчиками. Большая красивая бабочка упрямо следовала за ними, то и дело садясь на парус, как на цветок.

Над городской церковью висело причудливое белое облако, от которого они уплывали все дальше и дальше.

Журчание воды становилось все веселее, шкот резал Фабиану руку, и ему пришлось привязать его к уключине.

Сейчас они находились уже в проливе большого фьорда. Крытая цинком башенка на доме бургомистра скрылась из виду. Облако стало разрастаться, сделалось серым и косматым, как старик.

Георг показал пальцем туда, где один большой фьорд переходил в другой, и торжественно пробормотал:

— Смотрите! Там берега вовсе не видно.

Каждый, у кого в жилах течет хоть капля моряцкой крови, знает, какие просторы для фантазии открывает далекая синяя линия горизонта. Мальчики притихли, мечтательно глядя туда, где подернутая легкой дымкой полоска прибрежных лесов таяла на солнце и пропадала. Неожиданно до их слуха донесся неясный далекий гул, словно кто-то перекатил большие камни с вершины горы. Красивая белая бабочка сразу исчезла. Вода потемнела, и носовую часть лодки обдавало шипящими брызгами.

Эрик передвинулся ближе к корме, Фабиан восторженно ругался, а Георг, крепко ухватившись руками за скамью, восклицал от полноты чувств: «Вот это да! Вот это ход!» Ветер странствий свистел у его висков. Он огляделся. За кормой все было серым. Но впереди светило солнце. Вперед! Вперед!

Внезапно огненный зигзаг прочертил небо и мощный удар сотряс холмы. Вслед за первыми крупными каплями хлынул дождь — его косые струи лихо забарабанили по скамьям, а по щекам, казалось, заструились теплые слезы. Море словно закипело под напором дождя, и большие белые пузыри заплясали по его поверхности. Воздух постепенно становился холоднее, повеяло свежестью.

— Поплыли дальше, дождь скоро пройдет!

Черные клубящиеся облака низко нависли над горизонтом, стало совсем темно. Только молнии время от времени освещали небосвод да раскатистые, тяжелые удары раскалывали воздух.

Эрик тесно прижался к Георгу и испуганно молчал, Фабиан отчаянно ругался, а Георг барабанил по скамье и приветствовал каждую вспышку восторженными криками:

— Здорово! Совсем близко ударило! Я успел сосчитать лишь до пяти! Поглядела бы на это наша Зануда!

Они были уже на середине большого фьорда.

Неожиданно гром стих, налетевший ветер, резкий, сильный, порывистый, поднял волны. Лодчонку лавочника стрелой понесло по белым гребням, и булыжники на дне ее беспокойно заворочались.

— Только бы нам успеть к обеду, слышишь, Георг! — жалобно пропищал Эрик.

Георг всмотрелся в море. Земля была далеко-далеко, вся в серой мгле. Георг не смог разглядеть, где пролив поворачивал к городскому фьорду, и пробормотал негромко:

— Да, пора поворачивать.

— К чертям! — хрипло выругался Фабиан, но все же повернул руль.

Лодчонка резко накренилась, зачерпнула воды, и пришлось повернуть руль обратно.

— Вот видишь! — закричал Фабиан, укоризненно глядя на Георга.

Георг приподнялся, чтобы выровнять камни на дне лодки, но лодка сильно вильнула, и он чуть было не упал за борт.

— Здорово все же она идет! — воскликнул он с наигранной веселостью и сделал вторую попытку, которая на этот раз удалась.

Но волны становились все выше и выше. Вода начала захлестывать корму. Георг ползком добрался до Фабиана.

— Надо все-таки попытаться повернуть назад, а то мы ни за что не поспеем домой к обеду.

Фабиан послушался. Лодка накренилась так сильно, что несколько камней выкатилось за борт и через штевень перемахнула огромная волна. К счастью, шкот[11] вырвало у Фабиана из рук, парус защелкал, как хлыст, взлетел на ветру. Теперь Фабиан отпустил руль и смотрел с застывшей насмешливой улыбкой на парус, который уже начал рваться. Георг хотел ухватиться за руль, но Фабиан сердито закричал:

— Не трогай руль, болван, и вообще не командуй здесь!

Георгу ничего не оставалось делать, как глядеть на серую, пенящуюся, шипящую водную стихию. Вдалеке показался маленький, поросший сосной островок.

— Фабиан! Постарайся держать курс на остров!

— Я и сам о том думал всю дорогу! — огрызнулся Фабиан, всегда умевший вывернуться.

Теперь, когда парус сорвало с мачты, лодка замедлила ход и, не успевая вскакивать на гребень волны, начала наполняться водой. Все были мокрые до нитки. Георг стучал от холода зубами и думал: им теперь, хорошо достанется. О том чтобы поспеть к обеду, не могло быть и речи. Надо что-то придумать… Он повернулся к Фабиану и, увидев его застывшие глаза, испугался. Внутри у него все похолодело и словно чей-то чужой голос громко и отчетливо спросил его: «А что будет с Эриком? Что теперь будет с Эриком?»

Он дотянулся до брата и крепко взял его за руку.

— Не бойся, Йеркер. Все будет хорошо!

В эту минуту огромная волна накрыла лодку. Взвизгнув, Эрик вонзился в Георга, а тот, плохо понимая, что делает, оттолкнулся коленом от планшира[12], и они все оказались в бушующей воде. Лодка перевернулась и стремительно понеслась вверх килем. Мальчики едва успели уцепиться за край лодки.

— Держитесь крепче! Нас несет прямо на остров! — закричал Георг, но тут же увидел, что их относит в сторону. Как молния его пронзила мысль: наперерез волнам они плыть не смогут. Нужно сейчас же повернуть назад. Несколько секунд он боролся со страхом, потом отдернул Эрика от лодки:

— Плыви, Эрик! Это совсем недалеко!

— Не могу! Боюсь! — кричал Эрик, отчаянно цепляясь за борт. Теряя самообладание, Георг с такой силой ударил его по пальцам, что на них выступила кровь.

— Плыви, тебе говорят, несчастный трус!

Впереди, среди белой пены, уже виднелась голова Фабиана, Эрик поплыл следом за ним. Теперь и Георг оттолкнулся от лодки. Он все время следил глазами за Эриком, но тот плыл как рыба. Когда он поравнялся с Фабианом, тот попытался ухватиться за него, но подоспевший Георг так ударил его в ухо, что Фабиан оставил Эрика в покое.

Постепенно Георг стал отставать от них, он был слабее и хуже держался на воде. Поднимаясь на гребень волны, он видел сквозь пену, что до острова еще далеко. Руки и ноги сильно ломило от холодной воды, намокшая одежда тянула вниз, и с каждой волной приходила мысль: «Я больше не могу. Это конец». Но помимо воли руки и ноги продолжали судорожно работать, приближая Георга к спасительной суше.

Вот он уже видел, как Эрик и Фабиан бредут, спотыкаясь, по длинной песчаной отмели, и радостная мысль пронзила его: «Спасен, спасен».

Вообразив, что и у него твердая земля под ногами, он на минуту расслабился и чуть было не пошел ко дну. Захлебываясь, он сделал рывок и, собрав последние силы, в изнеможении выполз на берег.

Это был истинно грозовой шторм. Дико завывал ветер, низко клоня нежную молодую зелень, и она стонала, будто ей было больно. Тягуче скрипели стволы двух сросшихся, похожих на лиру сосен-близнецов, возмущенных столь вероломным возвращением поры бурь.

Мальчики еще долго лежали на песке, и долго еще слышались их стоны и хрипы. Наконец почувствовав, что продрогли до костей, они как по команде вскочили и побежали по узкой мокрой усыпанной хвоей тропинке вглубь острова, чтобы спрятаться от ветра. Остров был невелик, и они вскоре добрались до противоположного берега. Там, на лужайке, среди цветочных клумб и подстриженного кустарника стояла двухэтажная красно-белая вилла. Скрипел на крыше флюгер, монотонно хлопал канат флагштока. Обитателей дома, как видно, не было: окна первого этажа закрыты ставнями.

Словно подчиняясь инстинкту взломщика, Фабиан быстро, как ящерица, забрался на веранду и заглянул в комнату. Дом действительно пустовал. Видно, еще не приехали сюда на лето.

Георг, дрожа от холода, пробежал вокруг дома, потом спустился под горку, к пристани. В бухте, надежно укрытой от ветра, танцевала на якоре большая яхта, ослепительно-белая, с крупными четкими буквами на борту: «Роза ветров». На берегу лежала маленькая шлюпка.

Здорово! Можно залезть в яхту и отогреться. Георг с трудом разомкнул губы, сунул два пальца в рот и свистнул. Мальчишки тотчас прибежали на зов и, увидев яхту, разразились радостными возгласами. Потом, спустив шлюпку на воду, подгребли к «Розе ветров», забрались в рубку[13] и заперлись на засов.

И что за рубка была у «Розы ветров»! Просто чудо, сколько всего в ней вмещалось! Здесь было все, что только мог придумать бывалый морской волк со своей практичной предусмотрительностью и любитель воскресных морских прогулок со своими барскими замашками. И все это было с педантичностью розничною торговца разложено по ящичкам и шкафам, на койках, шканцах[14] и кильсоне[15].

Мальчики быстро освоились и, нежась на красных бархатных подушках, испытывали истинное наслаждение. Они чувствовали себя очень уютно: Фабиан в огромных белых спортивных брюках и свитере, который пришелся бы впору бизону, Георг — в желтом проолифенном костюме — в куртке, брюках и зюйдвестке. Эрик закутался в красное одеяло, а ноги обернул белоснежным лиселем[16].

Потом Фабиан зажег начищенный до блеска примус и подогрел консервированные бифштексы. Красиво и ловко разложил английские кексы, мармелад, копченую лососину, стилтонский сыр, расставил бутылки с тоником и сделал пригласительный жест:

— Налетайте, салаги!

Георг, внимательно рассматривавший морскую карту, двойной бинокль, туманный рупор и компас, поднял смущенные глаза:

— Послушай, Фабиан, а удобно ли это?

— Так ведь мы — потерпевшие кораблекрушение. Разве нет? — ответил с уверенностью Фабиан.

— Конечно. Надо же людям пообедать, — заметил Эрик невинно и придвинулся к столу.

В следующую минуту все трое уписывали за обе щеки.

Разомлевший от сытной еды Фабиан с важностью развалился на подушках:

—: Оказывается, не так-то уж и страшно потерпеть кораблекрушение.

Довольный Эрик напевал «Дремлет волна».

И только Георг после первых минут блаженства вдруг помрачнел — теперь, когда им стало хорошо, его стала грызть совесть. Чем же все это кончится? Что скажут тетка Леонтина и дядя Конрад?.. Он вспомнил об аресте Никандера и совсем расстроился. Ведь Никандер взял всего несколько бутылок пива… Чувство вины было настолько острым, что ни о чем другом Георг думать сейчас не мог. Фабиан и Эрик уже давно спали, раскинувшись на подушках, а Георг еще долго оставался один на один со своими невеселыми мыслями, слушая, как плещутся волны о штевень и тоскливо барабанит дождь по палубе.

Утром мальчики проснулись от противного скрежета якорной цепи и сильной килевой качки. Фабиан приоткрыл люк, чтобы посмотреть наружу, но тут же отпрянул назад под напором ворвавшегося ураганного ветра и дождя со снегом. Погода была прескверная. Кругом — куда ни кинь взгляд — косматые буруны, даже берега не видно.

Эрик предложил привязать рубашку к флагштоку — он читал об этом в книжках, а Георг сказал, что нужно сойти на берег и развести большой костер.

— Ну и дураки же вы! — завернувшись поплотнее в одеяло, зевнул Фабиан. — Мы здесь преспокойно можем есть и спать, пока не наступит хорошая погода. Потом поплывем домой, причалим где-нибудь в укромном местечке, где нас никто не увидит, и оставим там яхту. А после скажем, что лодка перевернулась, а мы заблудились в лесу. И что нам пришлось мерзнуть всю ночь. Тогда все станут нас жалеть, ясно?

Да, этот парень всегда умел найти выход. Слова Фабиана показались сейчас самыми разумными, и, успокоенный, Георг подоткнул под себя одеяло и снова заснул.

Обедали мальчики в этот день поздно, а потом до вечера лежали на койках и разрабатывали план возвращения домой. Разыгрался настоящий спектакль, где каждому отводилась соответствующая роль. Верховодил, как всегда, Фабиан: он то строго кричал на них, то добродушно ворчал, то похваливал — одним словом в полной мере проявлял свои командирские возможности. Он так вошел в раж, что начал замахиваться на Эрика, а на Георга обрушил столько несправедливых обвинений и скверных слов, что Георг оскорбленно замолчал и обида терзала его сердце. Но когда Фабиан ни за что ни про что вытолкал Эрика через шканцевый люк[17], терпение Георга лопнуло и он набросился на Фабиана с кулаками. Если б случилась драка, она могла бы плохо кончиться, но Фабиан вдруг перешел на примирительный тон, стал говорить, что они вместе натворили дел и вместе придется отвечать.

Ближе к ночи дождь поутих, так что мальчики могли ненадолго отправиться на берег.

Фабиан осматривал виллу и пристройки, а Эрик с Георгом в своих странных нарядах скакали, как горные козлы, по прибрежным скалам. На огромном свинцовом фьорде не было видно ни паруса, ни пароходного дымка. Лишь волны бешено гнались одна за другой, словно убегали от крадущегося ледяного полуночного мрака.

На наветренной стороне, где они причалили, лежали вырванные с корнем сосны и ели, в расселинах саваном белел мокрый искристый снег. Мальчишки с визгом лепили маленькие плотные комочки и никогда еще не играли в снежки так азартно. Нет, эта летняя ночь была просто удивительная! В рубку «Розы, ветров» они забрались уже под утро, когда почувствовали, что продрогли до костей.

Утро встретило их такой же скверной погодой, и лишь к полудню меж туч стало просвечивать синее небо.

Когда ветер немного утих, Фабиан подгреб к берегу и разровнял веслами следы на песке. Теперь нужно было поднять паруса. Георг с Эриком работали, а Фабиан сидел у руля и покрикивал на них. Пришлось немало повозиться, чтобы найти конец в трепещущих на ветру связках фала[18] и шкота, потом залезть на мачту и поймать упущенные концы, развязать тугие, словно каменные, узлы и расправить схлестнувшиеся снасти — да так, чтобы гафель[19] не ударил по голове.

Раз десять пришлось поднять и опустить тяжелое мокрое полотнище, прежде чем оно стало похожим на парус. Холодный ветер глубокими складками трепал ткань, и она прилипала освежающим компрессом к возбужденной голове Эрика.

Георгу было не легче. Когда он, наконец, поставил оба паруса и поднял якорь, руки у него покрылись волдырями. Опыт достался нелегко, но не без пользы — «Роза ветров» наконец выскользнула из маленькой, затененной развесистой ольхой бухты, у песчаных берегов которой все еще плескались большие клочья желто-белой пены. Вырвавшись на простор, она мягко накренилась под легким зюйд-вестом и быстро набрала скорость. У штурвала их пиратского корабля стоял важный и гордый Фабиан, Эрик радостно трубил в туманный горн, а Георг нырнул в рубку, достал карту озера Меларен и бинокль и старательно изучал курс. Вид у него был озадаченный: он беспокойно поглядывал на компас, почесывал затылок, а потом спросил осторожно:

— Послушай, Фабиан, а ты курс знаешь?

— А ты что, торопишься домой к Зануде? — Фабиан усмехнулся, однако постепенно взял ориентир на синевшую на горизонте лесистую возвышенность, куда Георг настойчиво направлял бинокль.

Остров остался уже далеко-далеко позади, солнце жгло руки и ноги, и это было особенно приятно после холода и дождя. Эрик лежал на спине и, уставясь в небо, мурлыкал песенку. Фабиан был недоволен, что-то бубнил про себя, и «Роза ветров», послушная его капризам, чертила нечеткие зигзаги на воде, похожие на букву s. Георг наводил на судне порядок. Он ласково гладил рукой начищенные им до блеска латунные кнопки и с грустью думал о том, что скоро им придется покинуть «Розу ветров», а дома им не останется ничего другого, как ходить все лето на пристань да глазеть на «Эвелину» — детище маляра…

Тут вдалеке, со стороны Стокгольма, над лесистым мыском показался тонкий коричневатый пароходный дымок, и вскоре из невидимого залива вынырнул пароход и направился к острову. Его курс пересек курс «Розы ветров».

Это был обыкновенный тихоход, мало чем отличавшийся от стокгольмских пароходов, что стояли по вечерам на городском причале. Капитан, стройный и широкоплечий, в фуражке с золотым галуном, стоял на мостике, а из камбуза доносился запах жаркого.

В укромном местечке за трубой, защищенном от ветра, сидел, пригревшись на солнышке и углубившись в чтение газеты, торговец лососями Винквист, которого друзья обычно именовали Эльгреном[20]. Это был законный владелец блекингской[21] плоскодонки «Розы ветров» — единственной романтической мечты в его жизни, заполненной хорошо налаженной и доходной розничной торговлей. Сейчас он как раз совершал поездку, чтобы немного отдохнуть и перегнать шикарную яхту к своей загородной даче — из-за штиля и неотложных дел ему пришлось недавно поставить ее на якорь в заливчике возле пока еще пустовавшей виллы своего друга Фризелля, торговца сыром.

Торговец лососями Винквист с досадой скомкал газету, в которой он прочитал о торговле лососиной на севере, не сулившей ему ничего хорошего, и бросил ее за борт. Газета поплыла белым лебедем по волнам, над ней с тоскливыми разочарованными криками закружились голодные чайки. Он с удовольствием вдохнул пахнувший из кухонной трубы аромат и пробормотал:

— Однако море возбуждает аппетит, пожалуй, надо спуститься вниз и съесть бифштекс.

Если бы Винквист не сразу осуществил свой план и не спустился тут же в тесный и темный ресторан, он увидел бы нечто, отчего волосы у него на голове встали бы дыбом: его красотка «Роза ветров», управляемая мальчишкой, без флага и брейд-вымпела, с перевернутым кливером[22] и плохо закрепленным гротом[23], виляла по волнам, так что пенная полоска за ее кильватером[24] извивалась длинной змеей по сверкающему под солнцем заливу…

Пароход взял курс на островок, и мальчики следили за ним тревожным взглядом. Когда он прошел мимо, оставляя за собой разбегающийся в стороны след, мальчики увидели на волнах что-то белое.

Эрик решил, что это большая птица, но Георг утверждал, что это цинковый ящик для хлеба. Чтобы разрешить спор, они подплыли ближе и увидели, что это намокшая и расползающаяся от воды газета. Георг подцепил газету багром и осторожно расправил ее. «ПЕЧАЛЬНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ!» сразу бросился ему в глаза заголовок. Георг понял, что это про них.

«Три школьника из маленького соседнего городка — Георг и Эрик Шален, сыновья покойного редактора «Курьера» Карла Шалена, и Фабиан, сын трубочиста, исчезли во время сильного позавчерашнего шторма. Поскольку лодку, на которой они плыли, нашли плавающей вверх дном у берега в Большом Березовом заливе, можно считать определенным, что они встретили смерть в пучине волн». Ну и ну! Георг поднял растерянные глаза и не успел ничего сказать, как Фабиан, бросив руль, подбежал к нему и выхватил газету из рук. Он быстро пробежал ее глазами и побледнел от восторга.

— Видали, салаги! — воскликнул он. — Мы умерли и похоронены! Никто нас не ищет. А яхту сорвал с якоря шторм, она разбилась, дала течь и пошла ко дну. Никто не подозревает, что она ходит по морю. И для чего, скажите, нам нужно воскресать из мертвых, плыть домой, чтобы нам задали трепку? Нет уж, пусть и дальше думают, что мы умерли. Они еще поплачут, пожалеют, что придирались к нам.

Яхта сделала под ветром резкий поворот, и гик с шумом перебросился. Георг, не отрываясь, смотрел на раскинувшийся перед ним фьорд, огромный и свободный, прочерченный, словно лучами, сияющими солнечными дорожками, на чаек, кружившихся над ними. Нужно ли ему, в самом деле, спешить назад, чтобы вечно слушать мерзкое брюзжание. Там никто не оплакивает ни его, ни Эрика. Да. но что будет потом, когда они вернутся домой? А ведь им все же придется вернуться. Да стоит ли бояться? Разве им не угрожала только что смертельная опасность? Как говорится, не так страшен черт… Это все взрослые запугивают их.

— Плывем дальше! — воскликнул он. Глаза его зажглись, и на скулах от волнения выступили красные пятна. — Поплыли дальше!

А Фабиан, отчаянный парень, улыбнулся своей независимой улыбкой и развернул гик «Розы ветров» навстречу еле видной черте горизонта, где узкие полоски облачно-синих лесов, сливаясь с водой и небом, уплывали в бесконечную даль.

Глава 2 Таинственный остров

Весь следующий день и всю следующую ночь мальчики плыли волей провидения по меларенскому лабиринту из фьордов и проливов. Гонимая теплым, напоенным ароматом цветов ветром «Роза ветров» тихо и празднично скользила по извилистым водным дорожкам мимо нежно-зеленых лугов, на которых паслись только что выпущенные пестрые стада, мимо садов в белом цвету, мимо поросших ельником крутых скалистых уступов и красных складов кирпичного завода, мимо маленьких гостеприимных городских пристаней с флагами и башнями.

Фабиан, конечно же, сидел у руля и был в приподнятом настроении, даже бранился меньше обычного. Он придумывал самые неожиданные меры предосторожности: то велел Георгу соскоблить ножом название яхты на носу, то при встрече с каким-нибудь пароходом заставлял Эрика прятаться в рубке, чтобы их не выдало число три. На борту царило доброе братское согласие. Преисполненные сознанием опасности, они безраздельно доверяли друг другу, были предупредительны и каждый восхищался храбростью остальных членов экипажа. Когда на другой день к вечеру им встретился крутой и пустынный островок, где меж круглых камней и покрытых мхом скал росли ели, Фабиан выбрал путь между ним и материком. Берега здесь — совсем низменные — вдруг резко сближались, образуя узкий заросший камышом канал. Камыш с мягким шуршанием расступался перед «Розой ветров» и становился все гуще и выше. Выход закрылся, развернуться было невозможно.

«Роза ветров» осторожно коснулась дна. Георг с удивлением смотрел на Фабиана. Намеренным был этот маневр или нет, только тот, кто подумал, что Фабиан хоть на миг потерял уверенность, плохо знает его. Как ни в чем не бывало этот сорвиголова зевнул и пробормотал:

— Так вот, здесь мы заночуем, а утром будет видно.

Георг влез на мачту и огляделся. Убежище и в самом деле было что надо. С одной стороны путь наглухо преграждал островок. С другой стороны стеной стоял лес, а саму яхту обступал камыш, густой, словно джунгли, из которой торчала одна мачта. Только теперь мальчики почувствовали, как устали, и, забыв про еду, молча разделись и юркнули в постель. Однако и во сне зуд приключений не давал им покоя…

Когда они проснулись, солнце только-только вставало. Его неяркие лучи золотили камыш, а палуба, покрытая белой изморозью— последний отзвук зимы накануне праздника лета[25],— искрилась и слепила глаза. Курилась над водой легкая голубоватая дымка, и в утренней тишине еще отчетливей слышалось, как кукует кукушка и со свистом разрезают прохладный воздух ласточки. Пугающе шумно взлетел спавший на ветке глухарь и пронесся, громко хлопая крыльями, над их головами.

Фабиан, обычно по утрам хмурый, ежившийся от холода, сейчас был добродушным и бодрым. Посвистывая, он нырнул в шканцевый трюм и вытащил что-то из ящика для якорной цепи. Это были кисть и две коробки с краской — он нашел их во время последней экспедиции на остров. Возможно, он уже тогда вынашивал свой план. Трудно было догадаться, однако, но сейчас краска должна была сослужить им службу. Надо было перекрасить «Розу ветров», чтобы ее никто не узнал: борта в черный цвет, а ватерлинию[26] — в зеленый.

Георг с Эриком пришли в восторг от этой дьявольской предусмотрительности и смотрели с нескрываемым уважением на Фабиана как на своего настоящего капитана. И хотя Георгу совсем не хотелось портить ослепительно-белые борта, он поддался на уговоры Фабиана и привязал тали[27] к деревьям на берегу, чтобы яхта дала крен. И все же сердце моряка не выдержало, когда Эрик по приказу Фабиана зачерпнул грязной илистой воды из лужи у края камышовых зарослей й стал поливать ею паруса; он сел в ялик и поплыл по камышовым чащобам, чтобы не видеть, как разрушают красоту.

К вечеру издевательство над яхтой закончилось. На «Розу ветров» было страшно смотреть. Кривая, расплывшаяся ватерлиния и обвисшие старые грязные паруса сделали ее неузнаваемой. Георгу было так жалко истерзанную яхту, что он весь вечер тяжело вздыхал и даже ночью ему снились страшные сны.

Проснулся он от яркого солнечного света, бьющего через круглый иллюминатор прямо в глаза.

Новый день нес новые заботы, и все вчерашнее быстро позабылось. За утренним кофе мальчики вдруг услышали плеск весел на заливе, и вскоре в камышах показался штевень лодки-плоскодонки. На веслах между ящиками с переметами, поплавочными удочками и сетями сидел маленький сгорбленный седой косматый старичок с ястребиным носом. Он посасывал трубку-носогрейку и щурился, подставляя лицо ослепительным лучам солнца.

— А-а, тут молодые господа! А я решил поглядеть, кто это забрался в камыши и распугал моих щук. Нынче, когда растут молодые побеги, рыба хорошо берет. Хе-хе… Вы, верно, из Стокгольма? Это дело. Отчего бы не поразвлечься в молодые годы…

Фабиан предупредительно наступил Эрику на ногу, чтобы тот помалкивал, и бойко затараторил:

— Так точно, из Стокгольма. Вот решили покататься в собственное удовольствие. У моего папаши колбасная фабрика. Я живу на Кунгсгатан[28], 46.

— Ишь ты… Так вы, поди, видели самого короля?

— Ясное дело, видели. Мой папаша поставляет ему колбасу. У нас на воротах большой герб, — складно врал Фабиан.

Георг был смущен и старался не глядеть на Фабиана, втайне завидуя его уверенности.

— Я вижу, молодые господа кофеем балуются, — весело хихикал рыбак, поглядывая на кофейник. — На утреннем холодке славно хлебать горячий кофеек.

Георг тут же достал чистую чашку.

— Выпейте, дядюшка, с нами чашечку, — предложил он.

Рыбак достал из-под переметов швартовочный конец, дважды обернул его вокруг штага[29], снял сапоги и по-мальчишески легко вскарабкался на борт «Розы ветров».

— Меня зовут Франс из Флинты, — представился он. — Я уже стар, девяносто стукнуло. Еще помню те времена, когда волки бегали по льду большими стаями. А Стокгольм, слыхал я, город большой и красивый, только самому там побывать не довелось. Жить там, верно, совсем не то, что сидеть здесь на лесной горушке да сохнуть, как старое овечье дерьмо.

Мягкий свет летнего дня отражался в маленьких серых глазках старика, и он казался мальчикам пришедшим из сказки. Отпивая кофе маленькими глоточками, он вспоминал старые времена, про то, какой была земля в ту пору:

— В старые добрые времена, когда еще моя старуха была жива, все тут было по-иному. И рыба водилась в заливе, и птиц в лесу было полно. Пока не стали ходить пароходы, можно было встретить и лесовицу и водяного. Теперь все переменилось. Землю пашут большими машинами. Скоро не будет ни одного дерева для глухаря. Надо благодарить господа, если что-то еще останется в эти безумные времена.

Фабиан саркастически хохотнул над этими, как ему показалось, глупыми россказнями Флинты и начал было подробно описывать колбасную фабрику, но Георгу захотелось послушать старика.

— В прежние времена, — сказал Флинта, — после ложного солнца[30] всегда был дождь, а на востоке и севере стояло марево. А коли ветер дул по солнцу, наступало вёдро, и по луне можно было погоду угадывать. Нынче же ни черта не угадаешь. Радуешься и тому, что лосось не играет в мае, а окунь — на сретенье. Вот так-то, молодые господа. Хе-хе… Такие нынче пошли дела. Да… видно, наступают последние времена, как говорит апостол. Чудные дела творятся у нас на острове.

— Чего ж тут чудного, — воскликнул Георг, сгорая от любопытства.

— Новый-то граф знай себе сидит и шутки шутит с чадами да домочадцами, а о главном-то, о землепашестве, все и думать забыли. А кузен его, как они называют, барон Юстус вовсе заучился и умом рехнулся. Как-то раз прибежал, руками машет, глаза выпучил будто рак и не велит мне ставить жерлицы на щуку. Мол, у щук бессмертная душа. Слава богу, он не видел, как я с пчелами вожусь, на них он вовсе помешался. Такие дела… А сосед Альфред, что вернулся домой с моря — он был где-то в Гаффельсберге да Коккеншине, как они говорят, — так у него одной дурью голова набита — пьет то и дело да за нож берется, а девушек как на перемет ловит. До внучки моей Вильхельмины тоже хотел добраться злодей, да только ее он не получит, если даже для этого ему придется всадить нож в сердце старику Флинте. Диво дивное, куда только катится наша земля. Хочу только, чтоб мои кости лежали в земле, когда наступит страшный час.

При этих словах Фабиан скептически ухмыльнулся, а Эрик испуганно и зачарованно посмотрел на темную лесную опушку.

Флинта допил кофе и вежливо поблагодарил за угощение. Потом спустился в свою плоскодонку, вытащил из садка несколько щук и окуней и дал их мальчикам как ответный подарок.

— Давайте сюда кошку[31],— пробормотал он, — я отвезу ее в своей лодчонке и брошу в заливе, чтобы вы встали подалее от моих жерлиц.

Якорь коснулся дна, мальчики отвязали «Розу ветров» и протравили ее чуть вперед, чтобы она могла двигаться свободно. Флинта отдал по-военному честь и поплыл на другую сторону тихого залива. За его зеленой плоскодонкой волочилась, играя, целая стая серебристых нитей. Солнце уже стояло высоко над землей, пел дрозд, трещал сверчок, а над водой, с плывущими по ней желтыми полосками пыльцы сосны и можжевельника, порхали, блестя шелковыми крылышками, мотыльки.

Посовещавшись, мальчики единодушно решили обследовать остров. Они вытащили шлюпку на берег и, оставив ее в укромное месте, между корнями ольхи, углубились в лес. Скоро они вышли к красному домику, в котором жил Флинта. За домиком виднелся двор с сетями и ульями, картофельными грядками и разросшимися кустами крыжовника, к которым вела аккуратная тропинка. В окне, украшенном оленьим мхом, то и дело мелькало бледное красивое лицо девушки — она раскатывала тесто. Это была Вильхельмина, внучка Флинты. Стараясь остаться незамеченными, мальчики тихо прокрались мимо и снова нырнули в чащу.

Лес стал огромным и таинственным. Они шли, боясь отстать друг от друга, и говорили шепотом, словно их кто-то мог услышать в этом прохладном ароматном полумраке. В поисках следов они разглядывали красивые звездочки пышного медвежьего мха, сухой хрустящий олений мох, похожий на запорошенный инеем карликовый лес. Под ногами затрещал покрытый серым косматым лишайником гнилой скелет дерева и превратился в хитрую ловушку. Мальчикам чудилось, что за каждым зеленоватым, поблескивающим смолой еловым стволом их подкарауливает сосед Альфред, с матросским ножом в руке, готовый в любой момент ударить им. Георг крепко сжимал срезанную им можжевеловую палку и шел, крадучись, словно индеец на военной тропе. Ах, как хотелось ему сейчас встретить быка! Он даже представил его, разъяренного, с налитыми кровью глазами и фыркающими ноздрями. А он, Георг, легкий и удачливый, выжидает тот счастливый момент, чтобы ринуться на быка и нанести ему оглушительный удар в голову в тот самый миг, когда он собирался поддеть кричащего от страха Эрика на рога…

Лес стал редеть и вскоре вывел к подножью мшистой каменной гряды. Подъем был такой крутой и каменистый, что когда мальчики достигли вершины, они сильно запыхались. Отсюда, высоко над макушками елей, открывался величественный вид на залитые солнцем фьорды и пролив, а рядом поднималась фундаментная стена старой меларенской крепости, сложенная из гранитных блоков.

— А вот и наш тайный лагерь, — сообщил Фабиан так, будто всегда знал про эту крепость.

— И здесь мы спрячем свои сокровища, — таинственным голосом добавил возбужденный Эрик.

Георг тут же перелез через стену. Внутри каменного квадрата росла мягкая, манящая отдохнуть трава и невысокая рябина поднималась вровень со стеною. В одном углу камни были черны от сажи костра. Фабиан, спрыгнувший вниз вслед за Георгом, указал, многозначительно свистнув, на плоский камень, на котором было выбито сердце, пронзенное стрелой, а под ним буквы А и В.

«Альфред и Вильхельмина» — догадались мальчики, и сразу старый замковый двор превратился для них в загадочное место любовных свиданий и мрачных интриг… Мальчишки словно прикоснулись к чужой тайне и, почувствовав себя неловко, поспешили назад.

Теперь они обследовали местность с особой тщательностью. У подножья разрушенной крепостной стены, обращенной к острову, они увидели небольшую зеленую прогалину — жалкие остатки когда-то роскошного монастырского сада. На этой мертвой каменистой земле даже хилые фруктовые деревья с серебристо-серыми кривыми узловатыми стволами и редкими цветами показались мальчишкам настоящим чудом. Они вдруг ощутимо почувствовали на себе дыхание далекой старины, и когда Георг, случайно оступившись, вдруг ударился ногой о сломанный замшелый каменный крест на забытой старой могиле, его охватил леденящий и сладостный ужас. Он даже не почувствовал боли и, весь во власти нахлынувших чувств, прихрамывая, последовал за товарищами.

Вскоре они попали в пустынный парк с высокими лиственными деревьями, полузаросшими дорожками и залитыми солнцем пригорками, где среди прошлогодней листвы сияли звездочки первоцвета и подснежников.

На маленькой полянке, окаймленной подстриженными липами и чахлыми тополями, посреди нежно-зеленого травяного ковра, усеянного множеством красивых цветов, названия которых Георг не знал, стоял восьмигранный желтый павильон с замшелой кирпичной крышей и флюгером, похожим на язык дракона.

Мальчики постояли возле лип, огляделись. Вокруг не было ни души, но с залитой солнцем лужайки непрерывно доносилось сильное жужжание, а над павильоном, окруженном желтыми соломенными пирамидками, дрожало охристое облако.

Георг с Фабианом незаметно выбрались на лужайку и увидели, что над каждым цветком тучей вьются пчелы. Рой этих насекомых черной пеленой повис в воздухе. Боясь привлечь к себе их внимание, мальчики крадучись двинулись дальше. Но сделали лишь несколько шагов и остановились, не в силах выдержать этого сумасшедшего жужжания и мелькания. Одна, видимо, очень кровожадная пчела ужалила Фабиана в скулу, и он, вскрикнув от боли й зажав щеку рукой, хотел было убежать, но тут из павильона вышел высокий худой человек в грязной шафранно-желтой пижаме, красных сафьяновых шлепанцах и с раскрытой книгой в руках. У него было иссера-бледное лицо с большим крючковатым носом и невыразительными голубыми глазами навыкате. Он вплотную подошел к мальчикам и, дыша на них сильным перегаром, потряс кулаком.

— Сию же минуту убирайся прочь, — закричал он на Фабиана, — не то я натравлю на тебя своих собак!

Перепуганный Фабиан отпрянул в сторону, а пчеловод весьма дружелюбно и торжественно обратился к Георгу:

— Берегись черномазого, мой юный друг, он нападет на тебя сзади и, если ты не будешь остерегаться, убьет.

Под взглядом этих немигающих глаз Георг застыл на месте. Его словно загипнотизировали. Человек в шафранно-желтой пижаме положил руку ему на плечо и повел его через жужжащее облако пчел в павильон. Там стояли незастеленная кровать, над которой висела полка, до отказа заставленная книгами, и заваленный всякой всячиной стол. На кровати лежали две собаки, встретившие появление Георга рычанием, по полу прыгал ручной вороненок, а стол украшали голый мраморный старикашка и бюст красивого улыбающегося дяденьки, которого Георг сразу узнал. Это был Эмануэль Сведенборг[32] — о нем рассказывали в школе на уроках истории. Георг стоял на пороге, с опаской поглядывая на собак и круживших по комнате пчел.

— Не трусь, — улыбнулся пчеловод Георгу. — Собаки тебя не тронут. И ульев бояться нечего. Пчелы жалят только злых людей, вроде того черномазого. Теперь это точно доказано. Я еще раз смог в этом убедиться. Исключительно интересно!

Пчеловод взял с полки книгу и, поплевав на большой палец, стал листать ее.

— Это книга о душе, — пояснил пчеловод. — Написал ее великий философ по имени Платон[33]. Здесь есть одно исключительно интересное место. Погоди-ка, вот оно, вот оно! Послушай теперь, что говорит Сократ[34] о переселении душ, — пчеловод чуть ли не носом заводил по строчкам: «Те, кто стремились иметь обычные гражданские добродетели, именуемые разумом и справедливостью, превратятся после смерти в такие ручные и общественные существа, как муравьи и пчелы».

— Я дословно привел то, что написано в книге, — оторвал восторженный взор от книги пчеловод. — Следовательно, пчелы были раньше людьми. Я тысячу раз спорил об этом со своим кузеном. Это просто-напросто порядочные и разумные существа и, если они жалят кого-нибудь, стало быть это подлый жулик. Ведь это же совершенно очевидно, не правда ли?

Георг ровным счетом ничего не понимал и растерянно мял в руках шапку.

— Я знаю, что на это можно возразить, — продолжал пчеловод оживленно. — Процент особей мужского и женского пола у людей иной, чем в улье. Но это легко объяснимо, ибо изменение пола после смерти вовсе не исключено, а скорее даже весьма вероятно.

— Да, конечно… — промямлил Георг, которому уж, во всяком случае, было нечего возразить.

Пчеловод не унимался:

—. Остается открытым вопрос о пчелиных матках. Должен признаться, что не знаю об этом ничего определенного. Но возможно, люди, которые при жизни были стерильными, после смерти превращаются в пчелиных маток и дают тысячное потомство… Например, в юности у меня была тетка по имени Юллан…

Вымолвив это имя, странный человек вдруг погрузился в глубокую прострацию и вовсе позабыл о Георге. Он сидел, откинувшись в кресле, седой и неподвижный, облепленный пчелами, и напоминал труп, по которому уже начали ползать насекомые.

Георг хотел убежать и не мог. Что-то неподвластное ему удерживало его на месте. Вдруг он почувствовал мягкое прикосновение к шее, затем последовал ядовитый укус и жгучая боль. Но Георг будто онемел и молча следил за пчеловодом отрешенными глазами. Сколько прошло времени, он не знал, но вдруг пчеловод вскочил на стол и начал, бормоча и издавая сдавленные крики, рыться на высоко висевшей полке в дворянских календарях и родословных. И тут Георг будто очнулся от оцепенения. Он выбрался из павильона и припустился бежать. Его била нервная дрожь, сердце тревожно и гулко стучало. Георга охватило неприятное чувство, будто он что-то забыл в той кошмарной комнате. Но что именно, он никак не мог вспомнить, и, как ни старался сосредоточиться, перед глазами мелькала лишь желтая пижама.

Под липами в напряженном ожидании сидели Фабиан с Эриком. Фабиан, слегка стыдясь своего бегства, стал паясничать, изображая клоуна на ходулях. Георг не обращал на него никакого внимания, а когда Эрик пристал к нему с расспросами про павильон, Георг, еще во власти мерзких ощущений, отвечал уклончиво и неохотно.

Мальчики чувствовали себя беспомощными и подавленными от всего того нового и непонятного, что осталось там, за темной опушкой заколдованного острова, но, стараясь казаться независимыми, побрели дальше по залитому солнцем, шелестящему листвой парку. Неожиданно дорогу им преградил щеголеватый господин в охотничьем костюме цвета мха, с ружьем через плечо. Красноватый нос и припухлое лицо выдавали в нем любителя выпить.

— Попались, разбойники? — с напускной строгостью прокартавил господин и потряс Эрика за воротник. — Собирались яблоки воровать в июне?

— Да мы просто так, поглядеть… слыхали, что тут красиво. Мы плывем издалека, а парусник оставили у Флинты, — запинаясь, объяснял Фабиан, готовый в любой момент дать деру.

— Мореходы, парусник у Флинты… Ясное дело… — Охотник пристально поглядел на Фабиана, и его тонкие губы искривились в иронической усмешке. — Гм, гм… Ты. я вижу, уже побывал в гостях у моего дражайшего кузена. Что тебе там понадобилось? Кстати, у тебя премилая бандитская физиономия, — весело сообщил он.

— Ну а ты? — он посмотрел на Георга, который стоял выжидающе, с гимназической фуражкой в руке. — Где это ты раздобыл такой курносый нос? Дождь в него не попадает? А глазенки у тебя, парень, живые! Со временем будешь профессором. Запомни слова графа Леерхоусена с острова Толлерё, старшей ветви! А как тебя, между прочим, зовут?

— Георг…

— Георг… Хорошо, хотя немного по-мещански. Впрочем, неважно, а брата?

— Меня зовут Эрик III…

Фабиан дернул его за курточку.

— Ну и голос у тебя! Точно, станешь тенором. Итак, вы графские гости, ясно, друзья мои? Вперед… марш! Профессор, встань рядом со мной, честь и место! Вот тебе мое ружье. Бандит и тенор пойдут сзади. Шагом марш!

Это был каприз привыкшего повелевать человека. Хандра, в которую он обычно впадал по утрам, стала отступать, и он замурлыкал веселый шансон[35].

Граф уверенно шел по своему лесу, легко и рысисто выбрасывая ноги, и напоминал мальчикам грациозного зверя. Георг с гордостью нес ружье, которое доверил ему граф, и восторгался изящными манерами и благородной статью этого человека.

Они вышли на длинную прямую кленовую аллею, где росли тополя, потом свернули влево, направились вдоль изгороди из вязов и вышли к длинному дому, облицованному отполированным клинкерным кирпичом, с изящно выгнутой купольной крышей. Он выглядел немного богаче, чем городской дом дяди Конрада.

— Ах как красиво тут у вас, дядя! — радостно воскликнул Эрик своим звонким голоском.

Граф любезным жестом предложил им войти в дом. В помещении все сияло кафелем, как в бане. В фарфоровых стойлах стояли начищенные до блеска ретивые породистые кони, рядом висели, как на дверях у богатых людей, латунные дощечки с именами, поблескивала тщательно надраенная арматура.

Граф похлопал черную кобылу по холеной, подрагивающей шкуре:

— Два приза на гонках! Подарок герцога Коннаугта, старого приятеля по охоте. Хороша, не правда ли?

Мальчики оробело молчали Побледневший Георг спрятал руки за спину — он вдруг устыдился своих ногтей. Фабиан сконфуженно закатывал грязные рукава рубашки, Эрик будто к полу прирос и только таращил удивленные глаза.

Улыбнувшись, граф повел их дальше по песчаной дорожке сада, где солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви цветущих вишен, бросали блики на махровые тюльпаны, белые нарциссы лиловые гиацинты и пышные пионы. Дорожка привела к большой стеклянной оранжерее. Воздух внутри был теплый и влажный. Повсюду — на потолке, на стенах, на полу — цвели редкостные розы, длинными рядами стояли горшки с невиданными цветами. Из колючих зеленых шаров тянулись кроваво-красные лилии. Здесь росли необычные цветы, похожие на снежные шары, и пятнистые, словно леопарды, растения. Мальчики смотрели на них с ужасом, потому что они дрожали и дышали, словно живые существа.

Пресыщенный роскошью граф рад был доставить удовольствие мальчикам: он выбрал самую красивую белую розу и сорвал ее для профессора, а бандиту преподнес пурпурно-красную.

Потом они снова вышли в сад, обошли клумбу с туями и золочеными стрелками солнечных часов и оказались перед большим белым дворцом с нарядными воротами и горделивыми медными фонариками на крыше, отчетливо выделявшимися на фоне синего неба.

— Дворец Толлерё ожидает почетных гостей, — пробормотал граф и указал, отвесив поклон, на большую лестницу:

— Входите, господин профессор, прошу!

Они прошли вестибюль с белыми крестовыми сводами и пестрыми гербовыми щитами, прохладную зеленую бильярдную, зал предков, где стены были увешаны старыми портретами, анфиладу малых залов со старинными хрустальными люстрами и креслами, обитыми шелком.

Мальчикам казалось, что это наваждение. Георг шел на цыпочках. словно боялся, что звуки его шагов разрушат колдовские чары. Фабиан, с трудом веря, что это реальность, совсем присмирел, а Эрик, забыв обо всем на свете, целиком погрузился в этот сказочный мир. Граф шел впереди и, таинственно улыбаясь, любезно со всеми подробностями рассказывал дворцовые анекдоты. У одной из дверей он остановился и распахнул ее настежь. Мальчики увидели комнату, вид которой поражал запущенностью и неухоженностью. Все было серо от пыли и опутано паутиной.

— Комната Карла XI. Он останавливался здесь во время медвежьей охоты на меларенских островах. Пришла в запустение после редукции[36] — позорное пятно на нашей истории.

Потом они прошли в маленький нарядный кабинет с креслами, обитыми розовым в цветочек шелком, и граф указал на женский портрет:

— Моя прабабка, прекрасная женщина, выдающаяся личность, жила в Париже. Имела поклонников в восьмидесятилетнем возрасте, совсем как Ниной де Ланкло. Жила бы и теперь, если б не помешала проклятая гильотина.

Граф вздохнул и, опять улыбнувшись какой-то дьявольской улыбкой, сказал будничным тоном:

— Теперь мы спустимся в средневековье.

Он собственноручно взял фонарь, огромную связку заржавленных ключей и повел мальчиков вниз по широкой дворцовой лестнице.

— Этот дворец построен в 1654 году на фундаменте старой крепости, где мои предки — морские разбойники — жили четыреста лет. Могу заверить вас, господа, что это была шайка отъявленных негодяев, — граф оглядел мальчишек насмешливым взглядом.

Они прошли по узкой лестнице с низким сводом, потом миновали винный погреб и двинулись по узкому ходу с кирпичными стенами. Потом граф открыл огромным ключом старую массивную дубовую дверь с ржавыми накладками и скрипучим замком, и мальчики нерешительно вошли в большой сводчатый погреб. Красный огонек фонаря беспокойно заплясал на стенах, сложенных из крупных каменных блоков, покрытых пятнами плесени, словно подземным снегом.

— Это помещение было долго замуровано, — пробормотал граф, рассеянно играя связкой ключей. — Когда мой прадед велел взломать стену, здесь нашли женский скелет. Судя по дворцовому архиву, она ждала младенца, когда ее замуровали. Очевидно, сия жестокая насильственная мера лишила мой род жизнестойкой побочной ветви.

Мальчики стояли молча, уставясь на эту низкую и мрачную пещеру. Металось, полузадушенное спертым мертвым воздухом, пламя фонаря.

Внезапно огонь исчез, и тяжелая дубовая дверь захлопнулась с леденящим душу грохотом.

Георг тут же ринулся туда, где должна была быть дверь, но наткнулся на Эрика, и тот с криком упал. Фабиан был уже у двери и колотил изо всех сил по толстым дубовым доскам, но ответом ему было лишь эхо в кирпичном коридоре.

Георг поднял плачущего Эрика и вместе с ним стал ощупью пробираться к двери.

— Это вы, господин граф?. — спросил он, коснувшись рукой чьей-то спины.

— Нет, это я, — хрипло пробормотал Фабиан. — Этот чертов хвастун удрал и захлопнул за собой дверь. Теперь мы у него в руках. Нужно же было этому дураку Эрику говорить свое настоящее имя. Он сразу догадался, кто мы такие, — по его лицу было видно.

— Да нет же, это просто шутка, неужели ты не понимаешь? — возразил Георг и крепче сжал руку Эрика. — Он просто шутник. Скоро он вернется назад. Давайте сядем и прислонимся спиной друг к другу. Не надо кричать, он стоит себе за дверью й смеется над нами.

Они уселись на полу и молча уставились в темноту.

— Послушайте, господин граф, — немного погодя храбро начал Георг, — неужто вам не наскучило стоять там одному? Неужто вы не устали? Войдите к нам сюда на минутку.

Ответа не было.

— Граф, миленький, — продолжал Георг, — мы здесь замерзли. На Эрика напала икота, ему надо выпить стакан воды.

Тишина.

Терпение Георга начало иссякать:

— Что же вы не слышите, граф, что мы хотим выйти отсюда? Нам нужно плыть домой. Папа с мамой велели нам вернуться к вечеру!

Ответом по-прежнему было молчание. Оно становилось ужасным. Темнота, словно тугая повязка, давила на глаза. Мальчики ощутили себя погребенными заживо.

Эрик начал плакать, беспомощно и жалобно, но Фабиан ущипнул его и велел заткнуться.

Пошарив в карманах, Георг достал спичечный коробок и стал зажигать одну за другой спички, а Фабиан ползал в поисках какого-нибудь железного предмета, чтобы взломать замок. Но на глиняном полу ничего не было. Спички скоро кончились, и мальчики снова сидели, уставясь в черную, как уголь, пустоту.

Вдруг у Георга по спине пробежал холодок. А вдруг граф заболел, упал в обморок, вдруг с ним случился удар? Может, он лежит мертвый в этом коридоре? А ведь он спустился в подземелье один, без слуг!

Но когда он поделился своими подозрениями с Фабианом, тот возмутился.

— Чего выдумал! — закричал он, уверенный только в том, что за ними сейчас придет ленсман[37].— Зачем только вы заманили меня сюда? Это все ты придумал дурацкую прогулку на яхте. Ты один во всем виноват.

Георг не стал оспаривать эту ложь. Другая, еще более страшная мысль ударила его черной молнией. Он вдруг вспомнил дикую болтовню пчеловода. А что, если его двоюродный братец — граф — тоже сумасшедший? Почему он спустился сюда без слуги? Зачем он сам взял фонарь и ключи и прокрался вниз вместе с ними сюда, в глубину, в тайное подземелье?

Эрик, очевидно, почувствовал, как задрожала рука брата, и снова начал плакать. У Георга не было сил успокаивать его. Он сидел, молча прислушиваясь к темноте, и думал с отчаянием: «Будь у меня при себе даже туманный рупор, все равно никто бы не услышал мой крик за этими толстыми стенами».

Наверное, о чем-то подобном думал и Фабиан: он несколько раз вскакивал и ходил взад и вперед, скрипя зубами от злости и страха. Приключение становилось непонятным и страшным, как тяжелый удушливый сон.

Сколько просидели мальчики в этой кромешной тьме, они не знали, и когда внезапно между дверью и стеной возникла светлая щель и послышались шаги в коридоре, они не сразу в это поверили.

— Выходите по одному! — рявкнул незнакомый голос.

Первым выскользнул в приоткрытую дверь Фабиан. Следом за

ним Георг хотел вытолкнуть брата, но от сильного удара упал назад, в темноту, а перепуганный Эрик остановился на пороге, не смея сделать и шага.

— Следующий! — раздался тот же голос.

Теперь Эрик вышел, шатаясь, закрывая глаза рукой от резкого света. Георг остался один в темноте. Когда настала его очередь, чьи-то железные руки схватили его, завязали глаза тугой повязкой и повели по каким-то лестницам, длинным коридорам и ввели в комнату с портьерами, шелковые кисти которых мягко погладили Георга по щекам. Здесь его усадили на стул, и голос графа знакомо прокартавил:

— Прочь повязки!

Яркий свет ударил в глаза, и Георг не сразу разглядел Эрика и Фабиана. Мальчики сидели за большим, по-праздничному накрытым столом. Люстры лили мягкий свет на столовое серебро, на выстроившиеся по росту граненые рюмки и бокалы, покрытые пылью бутылки, лежавшие «на брюхе» в плетеных корзинах. А за каждым стулом стоял, с трудом сдерживая смех, лакей в шитой золотом ливрее.

В центре стола сидел граф во фраке с крестом и звездами на лацкане. Довольно потирая руки и улыбаясь, он приказал подать Consomme de volaille a la duchesse d'Orleans[38].

Но перемена декораций была слишком резкой. Мальчики еще не могли прийти в себя и испуганно косились на важных лакеев. Суп застревал у них в горле.

Граф поднял бокал вина.

— Надеюсь, господам пришелся по вкусу мой маленький сюрприз. Добро пожаловать в Толлерё! Я пью за вас, профессор, за вас, бандит и тенор!

Теперь, оправившись от потрясения, мальчики почувствовали, что голодны как волки, и с жадностью набросились на Filet de Turbot en mayonnaise[39], а после на en Selle de veau а Г Ecarlate[40] с Chateau MoAton d'Armailhacq[41] 1890 года.

Георг быстро обрел дар речи, вежливо отвечал на вопросы хозяина и сквозь набитый рот рассказывал, каково им было сидеть в подземелье.

Граф, которому прескучили парадные обеды, едва притрагивался к пище. Он с завистью и восторгом смотрел на уплетающего за обе щеки Эрика и на бандита, который оказался настоящим обжорой.

Потом граф, постучав о бокал, произнес импровизационную речь:

— Высокочтимые друзья! Я благодарю счастливый случай, который привел сюда, в старый зал дворца Толлерё, трех интересных индивидов. Господин профессор, я, прежде всего, обращаюсь к вам. Пусть меня простят за то, что я хочу бросить взгляд в будущее, которое у вас будет особенно блестящим. Я вижу, как вы еще в расцвете лет, достигнув вершин науки, под вздохи восторженных придворных дам принимаете из рук монарха заслуженную Нобелевскую премию за эпохальный труд, скажем, например, о паразитах в кишечнике гусениц.

Вам же, милейший бандит, я осмелюсь предсказать несколько иную, но не менее блистательную карьеру. Моему внутреннему зрению нетрудно представить себе силуэт элегантной виллы, которую вы, милый друг, после нескольких лет удачных взломов и элегантно организованных грабежей в шикарных столицах континента, я говорю, лет успешной борьбы с Мюнтгатан[42] и Скотланд Ярдом — решитесь построить в Ницце, на берегу Средиземного моря. Да пошлет всевышний вам легкую смерть!

Вас же, господин тенор, я без большого труда могу представить в ваш бенефис, когда вы, пятидесятилетний, но еще в расцвете сил, грузный Лоэнгрин в кольчуге из мельхиора и усыпанных блестками шелковых трико, с гордостью обращаетесь с выспренной тирадой к своему милому лебедю. И под конец… восторженные аплодисменты поклонниц, вам преподносят огромную лиру из бутонов алых роз…

Итак, я закончил свою речь, мои друзья, — продолжал граф, — остается выпить за будущее, ваше будущее, которое я не увижу. Передайте привет от графа Йёсты Леерхоусена Уппсале, Ницце и Королевской опере, когда сей граф будет лежать в земле, задрав кверху свой длинный нос. Ваше здоровье!

Граф выпил до дна, откинулся на Спинку стула и закрыл глаза. Саркастическая улыбка исчезла, будто граф снял маску со своего лица, и мальчики увидели просто усталого добродушного старика, вынужденного скрывать за светским этикетом свою истинную суть.

У Георга защемило сердце. Почувствовав необходимость что-то сказать, он поднялся из-за стола.

— Дорогой граф, — начал он со слезами на глазах. — Спасибо за обед и вообще за все, за все. Это было здорово придумано… Вся эта шутка с подземельем и завязанными глазами ну просто как в «Тысяче и одной ночи». Я брал эту книгу в школьной библиотеке и прочитал ее от корки до корки. Если бы все взрослые были такими, как вы, мальчикам бы хорошо жилось на свете. А сейчас, бывает, с нами обходятся так скверно. Спасибо за все, дорогой граф.

А граф уже снова надел свою маску. Легким изящным движением он открыл коробку «Генри Клея»[43] и принял обычный надменный вид. Сентиментальности как не бывало, на губах играла саркастическая улыбка.

Поздно вечером граф, Георг и Фабиан пили кофе в индийской комнате и толковали о политике, а Эрик спал, утопая в подушках роскошного экзотического дивана. Георг, который привык читать тайком либеральный «Курьер», ловко скрестил шпагу с графом, разоблачая клеветнические выдумки правых, а Фабиан упрямо не примыкал ни к одной партии и заставлял их объединиться против его дерзкого и бесшабашного индивидуализма. А когда Георг уже предоставил женщинам право голоса и с блестящим успехом добился нейтралитета между Германией и Францией, граф вдруг вытянул свои длинные ноги и широко, во весь рот, зевнул. Это был знак того, что длинный день закончился.

Георг поднялся со стула и, откланиваясь, зацепился за красную портьеру индийской комнаты. Она, торжественно всколыхнувшись, закрыла Георгу лицо, так что он чуть было не свалился графу на колени. Граф подхватил Георга и Фабиана под руки, и они, громко напевая, стали спускаться вниз по лестнице. До конца не проснувшийся Эрик едва плелся за ними.

Ночь встретила их прохладой и свежестью. Воздух был наполнен ароматом гиацинтов и нарциссов. По небу над слегка покачивающимися ветвями фруктовых деревьев плыл сонм легких облаков, похожих на игривые языки пламени. Серебристая луна катилась так быстро, словно ее швырнул сам господь бог, играя в орлянку. Под благоухающей вишней стоял слуга, ожидая гостей, чтобы проводить их после обеда к яхте. Щедрый граф приказал принести корзину, полную изысканных яств.

Прощание, два залпа из графского ружья, крики ура… Слуга провел их через лес, колыхавшийся, как парусник на волнах, потом через поля, ходившие волнами, как бурное море, и наконец они спустились под горку. Уже у самого берега — совсем рядом с домиком Флинты — Георг споткнулся о корягу и растянулся на земле. Над головой у него что-то пролетело. И в ту же минуту он вспомнил сердце, пронзенное стрелой, и Альфреда с матросским ножом в руке. Ему стало отчаянно страшно за Флинту, и, где-то в глубине души, он смутно почувствовал, что их роль на острове Толлерё не сыграна до конца. Скорее всего, они еще вернутся сюда. И совсем не плохо иметь такого друга, как Флинта, — ведь его дом стоит рядом с самым замечательным тайным убежищем на всем озере Меларен. Георг вырвал листок из блокнота и, прислонившись к стволу дуба, старательно написал: «Флинта, опасайся Альфреда, он встречается с Вильхельминой на горе в замке!» Потом он сунул записку в щель скамьи плоскодонки, принадлежавшей Флинте, и тут же забыл об этом.

Дальше все шло как по маслу.

Когда прыгали в шлюпку, никто — это может подтвердить слуга — не оступился и не упал в воду. «Роза ветров» верно-и преданно ждала их в заливе. Паруса мягко надулись под ночным бризом, якорь мгновенно поднялся, и «Роза ветров» как по мановению волшебной палочки вышла из бухты и величаво поплыла мимо жерлиц и мелей.

Фабиан дремал, прислонив голову к рулю, Эрик, лежа на спине, смотрел на танцующую в небе луну, Георг стоял, обняв рукой мачту, и ветер странствий свистел у его висков. Переполненный чувствами, он запел. Он пел так вдохновенно, словно Пан[44], воздающий хвалу лесу и воде, — с той лишь разницей, что получалось у него очень фальшиво.

Слуха у бедного Георга совсем не было.

Глава 3 Георг встает у руля

«Роза ветров» легла в галс[45] на правый борт и взяла курс на большой фьорд в западной части озера Меларен. Фабиан сидел верхом на румпеле, на черном от солнца и грязи лице блуждала самодовольная улыбка. Рядом с ним лежало охотничье ружье — распугивать поганок было его любимым занятием.

— Эй, салаги, — раскуривая большую сигару, говорил он с подчеркнутым высокомерием, — что, по-вашему, сказал бы торговец лососями, если б увидел меня сейчас? — Ребята нашли бумажку с адресом на корзине с бутылками и теперь знали, кому принадлежит «Роза ветров» со всей шикарной экипировкой.

Георг с озабоченным видом высунул голову из трюма:

— Зря ты, Фабиан, воображаешь, будто всех перехитрил. Вот мы шлюпку-то взяли, а она ведь на берегу была, никак не могла утонуть. Так что, того и гляди, попадемся.

Шлюпка лежала вверх килем, пятнистая, как яйцо чайки — перекрасить ее хорошенько не хватило краски, — и, покачиваясь с боку на бок, постукивала о палубу при сильном всплеске волны. Она следовала за ними повсюду, как угрызения совести следуют за преступлением. Но Фабиан не придал значения словам Георга.

— Подумаешь! — выпуская колечками дым, ответил Фабиан, — Волна налетела и смыла ее — вот и все дела.

Он велел Эрику принести матрацы и подушки, потом разлегся, как на постели, и стал управлять рулем большим пальцем правой ноги.

— Такого быть не может. Или ты считаешь, что шлюпка могла утонуть на берегу?

— А она лежала довольно далеко и с подветренной стороны, — упорствовал Георг.

— Заткнись, — огрызнулся Фабиан, — и дай покурить спокойно, трус несчастный. Кажется, скоро надо приниматься обед готовить?

Фабиан не хотел продолжать неприятный для себя разговор. Ему было хорошо, о плохом он и думать не желал.

Раздосадованный Георг снова спустился в рубку, сел на бархатные подушки и, подперев подбородок руками, погрузился в размышления. Здравый рассудок подсказывал ему, что все вышло скверно. Да, он знал, чувствовал, но бессилен был это доказать. И страдал оттого, что его не понимают.

Нет, не жажда власти мучила его. Фабиан с самого начала объявил себя капитаном, и никто не вздумал оспаривать у него это право. Несколько остроумных и хитрых выдумок создали впечатление, будто он все здорово умеет предвидеть и предусмотреть. Но теперь Георг видел все в истинном свете. Дерзкий и хитрый, Фабиан умел морочить голову людям. Но в море такие штучки не проходят. В море все по-другому. Оно не терпит ленивых и бездарных. А последнее время Фабиан даже на хитрые выдумки был не способен. Сладкая жизнь разбаловала его, притупила в нем чувство опасности. Он только и делал, что ел, пил и отдавал приказания. «Качай насос!» — они качали. «Накрывай на стол!» — они накрывали. «Мой посуду!» — они мыли. Он же ничего не делал, только покуривал. Да и сумел ли бы он поставить грот-мачту или поднять якорь, если бы потребовалось? Компасом он никогда не пользовался, в карту никогда не глядел. К счастью, погода стояла хорошая, не то они давно врезались бы в берег.

Страдания Георга начались вскоре после обеда у графа Леерхаузена. Правда, ничего ужасного тогда не случилось — им повстречался большой красивый катер. Пассажиры — мужчины в белых свитерах — поднимали бокалы и смеялись, а самый толстый и самый краснолицый из них погрозил мальчикам кулаком и закричал:

— Травите гику-топенант[46], краболовы! Вы что, плаваете в мамочкиной сорочке, сопляки?

Когда же Георг протравил гик, Фабиан обозвал его береговым крабом и приказал Эрику выбрать ее снова.

На другой день, когда они шли под ветром по узкому проливу, Георг крикнул Фабиану:

— Берегись, как бы парус не перебросило, за сосновым мысом ветер подует в другом направлении.

Но Фабиан будто и не слышал. Он вызывающе барабанил ногой по палубе и с таким усердием плевал на наветренную сторону, что брызги долетали до Георга.

Но парус Фабиан все же перекинул. При этом Эрика ударило гиком по голове, и он упал со стоном на палубу. Потом яхта села на мель в глину и долго не могла сдвинуться с места, пока ее не подтолкнул проходивший мимо буксир.

На следующий день они на полном ходу сели на каменную мель. От толчка из кофейника выплеснулся кофе и ошпарил бедного Эрика, так что теперь на Эрике просто живого места не осталось. Вдобавок Фабиан еще и отругал его за то, что они якобы по его вине остались без кофе.

Это было уже слишком. Георг словно очнулся от сна. Еще раньше он нашел в рубке «Руководство яхтсмена», принадлежащее торговцу лососями, и теперь принялся усердно изучать навигацию. Вскоре он знал наизусть, как поднимать флаг, как ставить парус, при какой высоте волны можно выходить в море. Никто не мог побить его по части знания картушки компаса, вех и буев и тому подобного. Он знал сигналы и правила, знал, как избежать столкновения судов, и все условные знаки и сокращения на карте. Он тайком учился ориентироваться по карте, пеленговать[47], измерять лагом скорость судна и держать два острова в створе[48].

Когда наконец Георг постиг все эти премудрости и их нужно было применить на практике, характер помешал ему сделать это. Он видел все ошибки Фабиана, но сказать открыто ему об этом или выступить против не хватало смелости. И он спускался вниз в рубку и молча страдал, втайне надеясь, что его час наступит…

И сейчас, презирая самого себя, обвиняя себя в трусости, он принялся чистить примус, чтобы приготовить обед. Неожиданно яхта резко качнулась, и ящик с хлебом, к которому Георг прислонился спиной, упал на нижнюю палубу, а Георг перекувырнулся через примус. «Роза ветров» резко накренилась, и пучок солнечных лучей, проникавший в иллюминатор, исчез. Георг покосился на маленький латунный барометр, показывавший цифру 740, и быстро вскочил на ноги.

На наветренной стороне все окутала серая мгла, но волна была еще невысока. Георг знал, что «Роза ветров» была перегружена оснасткой. Он вопросительно посмотрел на Фабиана, но говорить ничего не стал. «Выкручивайся сам», — подумал он.

Фабиан сидел на краю борта с наветренной стороны и мусолил потухшую сигару, беспечно посвистывая.

«Роза ветров» уже окунала палубу в воду, и брызги начали обдавать Фабиану затылок. Фабиану это не понравилось. Он потравил большой шкот, но никак не мог подтянуть его назад, отчего парус сильно выгнулся и, когда Фабиан начал приводить судно к ветру, хлопал с силой выстрела. «Роза ветров» сбавила ход, и когда Фабиан снова стал уваливать ее, она легла до самых иллюминаторов салона.

— Помокнем, — пробормотал Фабиан.

— Ты ведь капитан, скажи, что нам делать! — прокричал Георг.

— А ты что, струсил? — ухмылялся Фабиан. — Красиво идет!

Георг побледнел от негодования. Потеряв скорость, «Роза ветров» уже болталась в килевой качке, и мятущаяся пена окружала ее со всех сторон.

— Проклятье! — закричал Фабиан, когда ветер сорвал шапку с его головы, а гребень волны окатил ему спину. — Ложусь в гал на попутный ветер, а то намокнем, как селедки.

— А ты знаешь, что будет, если ты это сделаешь? — Георг был вне себя от гнева, голос у него срывался, ему не хватало воздуха. Не в силах более выжидать, он молниеносно вскочил и бросился к мачте, балансируя на краю шканцевой палубы в самой гуще бешеной пены. Ему удалось срубить тяжелую топ-мачту и закрепить ее на палубе. Кливеру он дал опуститься в море, но укрепил его шкотом.

С фоком[49] и гротом «Роза ветров» кое-как управилась.

Промокший до нитки Георг прополз по корме и, дрожа от напряжения, нырнул в рубку.

— Ты знаешь, в каких водах мы идем, Фабиан? — прорычал он, ища глазами карту.

— Путь отличный, дурья башка! Сам, что ли, не видишь?

Георг смерил глазом расстояние до следующего островка, поросшего лиственными деревьями на наветренной стороне, и провел прямую линию между ним и скалистым мысом на дальнем берегу с подветренной стороны. Его глаза упорно останавливались на одной точке в водном пространстве, и он погрозил кулаком Фабиану:

— Вот как, отличный путь, говоришь! Да если мы сядем на мель в этом озере, нам крышка, это ты знаешь?

И Георг показал туда, где бесновались волны и, похожие на крутые горы, рушились в схватке, превращаясь в длинную полосу кипящей пены.

Фабиан молча вцепился в румпель. Лицо его сделалось серым, зубы стучали как в лихорадке.

Георг лег ничком на нижней палубе, повернул штурвал ногой к подветренной стороне и, напрягая силы, подтянул большой шкот обеими руками. Ему удалось, наконец, развернуться по ветру на расстоянии десяти корпусов судна, то, что сделать в бурную погоду нелегко.

Георг знал, что островок с рощей имел форму лунного серпа и мог дать им более или менее верное укрытие. Через несколько нелегких часов ему наконец удалось ввести туда залитую водой яхту.

Здесь они откачали воду, взяли двойной риф[50] и поплыли дальше. Георг знал, что ветер, налетающий внезапно, часто меняет направление, и если он подует к ним в бухту, яхта окажется в опасности. Теперь, не перегруженная парусами, «Роза ветров» птицей летела по волнам и стоять на руле было одно удовольствие.

Георг уже совсем забыл, как он злился на Фабиана. Счастливыми глазами смотрел он на туго надутый трепещущий парус и наслаждался, заставляя судно хитро лавировать на волнах под ветром. Он ласково гладил румпель[51] — ведь на хорошо дифферентованном[52] судне это стрелка, по движению которой в руке можно прочитать самые заманчивые тайны стихии. ♦

Простодушному Георгу и в голову не приходило, что Фабиан затаил на него обиду. Ничего не подозревая, он без умолку нахваливал свое судно, как старый морской волк:

— Фабиан, глянь-ка, здорово идет! Правда, ведь я здорово повернул? У этой «Розы ветров» свои капризы, но стоит к ней приноровиться, как она идет красиво. На развороте руль не надо поворачивать слишком круто, тогда она только теряет скорость, а не разворачивается. И потом нужно подтянуть грот до отказа, ясно тебе? Отличное судно, ничего не скажешь. Протяни мне, пожалуйста, карту.

Фабиан сидел с подветренной стороны на самом удобном месте.

Он плюнул на шкоты, заскрипел зубами, словно сухой блок, и толкнул Эрика, чтобы тот принес карту. Доверчивый Георг опять ничего не заметил.

Небо начало понемногу проясняться. Большое багряное вечернее солнце показалось и село за густым лесом вдали на северо-востоке. Теперь они шли с подветренной стороны длинного острова, на котором шумел лес.

Фабиан стал двигаться ближе к рулю.

— Послушай-ка, сейчас бы неплохо подзакусить, — буркнул Фабиан, с трудом подавляя злобу.

— Конечно, — согласился Георг и снова взглянул на карту.

— Может, ты спустишься вниз и сваришь что-нибудь?

— Давай лучше ты, — ответил Георг. — Сегодня вечером мне надо привести судно в гавань, погода ненадежная.

Фабиан подкрался к Георгу и уже положил руку на руль. Но тут словно большое черное пламя метнулось по воде — из подветренной стороны острова они снова вышли на морской простор, а ветер на закате солнца посвежел.

Фабиан спрятался в укрытие, а когда ветер поутих, снова прошел с кормы к Георгу.

— Ты что, не слыхал? Я проголодался! — закричал он, наступая на Георга.

Георг стиснул зубы и еще крепче вцепился в руль. Почувствовав недоброе, Эрик подобрался к Георгу с подветренной стороны и готов был по первому зову ринуться на помощь брату. Его лицо налилось краской, он нахохлился словно воробей и грозил Фабиану маленькими кулачками.

— Потише ты, ты… хулиган! — топал он ногами. — Хорошо тебе было, когда ректор тебе дал взбучку?

С минуту Фабиан молчал, взвешивая шансы. Потом ущипнул Эрика и отправился на свое место.

Георг не отрывал взгляда от берега. Он знал, что если сейчас посадит судно на мель, они пропали.

Но все произошло как нельзя лучше. «Роза ветров» легко, словно лебедь, проскользнула между мелями и вошла в круглую, гладкую как зеркало бухту с мягкой каймой тростника у поросших ельником берегов. Здесь они и бросили якорь.

Ночевать на борту было нельзя — здесь все пропиталось водой. Они погрузили в лодку все необходимое для того, чтобы устроиться на ночлег, развести костер под елями и высушить одежду. Георг уже сидел на веслах, готовый перевести первую партию вещей, когда Фабиан вдруг преградил путь Эрику, спустился сам в шлюпку и оттолкнул ее от борта «Розы ветров».

Георг медленно погреб к берегу. Сердце его забилось отчаянно громко — вот-вот разорвется. Сейчас начнется, сейчас что-то случится. Он не отрываясь смотрел на лицо Фабиана, на темные, высокие дуги бровей, красивый и злой девичий рот. Это лицо снилось ему иногда по ночам. Он не питал к нему ненависти. Оно манило его, словно загадка, и одновременно пугало. В глубине души он смутно подозревал, что эту загадку никому не разгадать… никому. Фабиану нельзя помочь делать добро. Можно лишь защищаться, заставить силой, принудить…

Вытаскивая шлюпку на берег, Георг остерегался повернуться к Фабиану спиной.

— Помоги мне вынести пожитки, — сказал он как можно спокойнее, когда встал на твердую землю.

И в этот момент Фабиан сильно ударил его по голове. Георг не удержался на ногах и, поскользнувшись на скользкой хвое, упал на одно колено. Фабиан тут же бросился на него, чтобы опрокинуть на спину, но Георгу удалось подняться.

— Ах ты гад… ах ты… — хрипло выдыхал Фабиан, все норовя подставить Георгу подножку.

«Если я сейчас ударю его, у меня будет преимущество», — думал Георг, но никак не мог решиться это сделать.

— Держись, Георг, держись, Георг! — со слезами в голосе кричал с яхты Эрик.

Георг обхватил Фабиана и крепко, будто тисками, сжал его, до судороги напрягая каждый мускул. Фабиан бился о Георга головой, укусил его в плечо, но Георг медленно и неумолимо прижимал его к земле, пока тот не упал со стонами на узловатый корень сосны.

«Довольно», — решил Георг и отпустил Фабиана. С перекошенным лицом Фабиан тут же вскочил на ноги, схватил увесистый камень и швырнул его изо всех сил в Георга. К счастью, камень пролетел мимо, едва задев ухо Георга. Представив, что могло бы произойти, если б Фабиан не промахнулся, Георг пришел в ярость. Не помня себя, он бросился на Фабиана и бил его до тех пор, пока не онемели суставы пальцев, а Фабиан, которого еще никто ни разу в жизни не проучал, сжался, парализованный его гневом.

— Мама! Эрик! Помогите, помогите! — стал звать он на помощь.

Георг затащил его в лодку и приказал привезти Эрика и все остальные вещи. Фабиан не сопротивлялся. Он смыл кровь с носа, ополоснул опухшие от слез глаза и молча отчалил от берега.

Он сделался необыкновенно покладистым.

Все вместе они разводили костер, сооружали палатку из лиселя. Только были молчаливее обычного. Никто не шутил в тот вечер, не жаловался на мошкару, не спорил полусерьезно, кому идти за водой, никто не хвастался своими приключениями и подвигами, совершенными за день.

Георг с Эриком держались рядом и, не глядя на Фабиана, подавали ему еду.

Фабиан ел без аппетита; стал сразу же устраиваться на ночлег.

А Георг не мог уснуть. Лежа на влажном одеяле и отмахиваясь от назойливых комаров, не сводил глаз с далекой льдисто-зеленой полоски неба, светившейся в отверстии лиселя. Он ненавидел самого себя, холодное небо, черные деревья и весь белый свет. И бывают же такие, как Фабиан! Такие, что вынуждают тебя бить их до тех пор, пока не занемеют суставы!

Бедняга Фабиан, жалкий трус!

Георг поднялся, укрыл его поплотнее одеялом и вышел из палатки. Рядом дышало море, оно непреодолимо звало к себе. Георг сел в лодку, поплыл к «Розе ветров» и принялся сплескивать фал топ-мачты, который ему пришлось срубить во время шторма. Свежий воздух подействовал благоприятно на его состояние, к нему вернулся душевный покой. Он стал думать, что счастлив может быть только на море. В море он выдержал первое решающее испытание на мужество и ему, морю, предался телом и душой. Теперь, считал Георг, он стал мужчиной. Усердствуя на палубе этой долгой холодной июньской ночью, он смутно, но как настоящий мужчина ощущал радость оттого, что вокруг него — дикое приволье, оттого, что жизнь так богата и многообразна. Хорошо, что не всюду так тесно и душно, как в доме у тети! Хорошо, что на свете есть опасности и ответственность! Будь начеку, Георг Шален. Достаточную ли ты выбрал цепь? Видишь вон то большое, красиво алеющее утреннее облако? Под этим облаком — ветер. Он может швырнуть яхту и разбить ее о скалы. Следи хорошенько, чтобы все снасти были в порядке, Георг Шален! Лопнет фал, так «сестрице» Эрику может угодить гиком по голове. Ты — один из тех, кому в жизни нужно трудиться. Ты стоишь на передовом посту, а впереди — тысячи возможностей и тысячи опасностей. Ты как всадник, охраняющий границу от диких племен, случись опасность — ты должен. быть впереди. Ни на один дюйм ты не должен отступить. Скажут тебе за то спасибо? Глупый вопрос, твое дело — трудиться.

Георг поднялся на ноги; стиснув зубы и сжав кулаки, он с угрозой взглянул на большое, грозное утреннее облако, катившееся к нему.

— Давай, давай, иди сюда! — пробормотал он и крепко ухватился за румпель, гордый, как викинг.

Но туча растаяла в свете нового летнего дня, и, согретый первыми теплыми солнечными лучами, Георг заснул, прислонясь к мачте «Розы ветров».

Глава 4 Воры

Было это в разгаре лета, когда природа глядит на человека с улыбкой, и он, разморенный, счастливый, забывает ее иное, суровое лицо, пору, когда он теряет жажду творить и дерзать, а утешает себя тихими забавами и ждет, покуда созреет урожай.

Молодой тростник вымахал в рост человека, во второй раз зацвела вода, усыпанная пыльцой пшеницы и ржи, и над всем мелководным царством Меларена, словно в теплице, поднимался теплый, влажный парок. «Роза ветров» стояла на якоре неподалеку от маленького городка на северном берегу озера.

Посреди бело-розовых островков цветущего тростника и коричневых сигар камыша стоял Эрик и мастерил тростниковые кораблики. Их была уже целая флотилия, они плыли по залитому солнцем фарватеру, испещренному бутылочно-коричневыми, стоявшими торчком цветочными початками рдеста пронзеннолистого. На каждом корабле у руля стоял муравей.

— Колумб в Саргассовом море, — сказал, зевнув, Георг, когда храбрая армада увязла в облаке розовых цветов водяной заразы[53].

— Нет, это военные корабли! — закричал Эрик. — Ой, надвигается шторм! «Славный» перевернулся! Ура, капитан спасся, перебрался на борт «Храброго». Ура! «Храбрый» пришел первым! «Храбрый» пришел первым!

Фабиан приподнялся на локте и швырнул камень.

— Из крепости дали пушечный залп! — закричал он и засмеялся, когда «Храбрый» перевернулся.

— Да, мы получили приказ уничтожить весь флот! — воскликнул Эрик и тоже стал бросать камни, размахиваясь изо всех сил.

Когда, наконец, флот был потоплен, он начал раздеваться. Эрика одевали на особый манер. Все на нем было какое-то девчоночье — чулки на резинках и тому подобное, только напяленное кое-как, застегнутое булавками. Кожа белая, сам пухленький, ручки и ножки маленькие, аккуратные.

Георг лежал, раскинув ноги, и вертел в руках цветок дербенника. Теплый, словно парное молоко, ветерок обдавал его голое тело. Он был худой и загорелый, как мулат. Как старший на младшего, глядел Георг на Эрика, который, зайдя в воду по колено, визжал от восторга.

— Да ты настоящая девчонка, — пробормотал Георг, поднимаясь, и нырнул прямо с камня.

Фабиан вошел в воду, ворча и жалуясь, что ему холодно. Но стоило ему окунуться, как он стал брызгать на Эрика. Тот завизжал, бросился в сторону, плюхнулся в воду вниз лицом и порезался осокой.

Они плавали наперегонки, делали сальто в воздухе, ныряли с камней, плавали «по-собачьи» и «по-индейски». Потом цеплялись за борт «Розы ветров» и отдыхали в теплой, искрившейся под солнцем воде.

Георг меж тем заплыл далеко вглубь залива. Он наслаждался, глядя, как руки его вспахивают ровную сверкающую гладь и чувствуя, как прохладная озерная вода ласкает, журча, шею и плечи. Ледяным холодом тянуло порой из какого-то подводного родника, и тогда резкая судорога сводила живот. С чувством сладостного ужаса ощущал он под собой молчаливую, таинственную бездну.

Перевернувшись, он поплыл на спине.

Над его головой, рассекая воздух крыльями, пронеслись три лебедя, белые, тяжелые… Они сели на маленьком круглом островке, зеленым фонтаном вздымающемся над водной гладью. Георгу и вправду казалось, будто какая-то чудовищная сила выбрасывает струи зелени из озерной глуби навстречу жаркому ливню солнечного света. Посреди островка могуче высилась рослая одинокая ель, ее окружали искристой пеной молодые белоствольные березки.

В теплой зеркальной воде трепетно отражались берега. Георг закрыл глаза.

Ему виделось, будто его гибкие, прозрачно-зеленые руки обнимают вселенную, и он проникает в самую ее суть, сливается с ней в единое целое.

Забывшись, он сделал неверное движение и с головой погрузился в воду. Вынырнув, он лихорадочно заработал руками и быстро поплыл к берегу, к Эрику и Фабиану.

Когда он лежал рядом с ними, подставляя солнцу свое тело, его не оставляло чувство, будто он каким-то чудом избежал страшной опасности. Здесь, на берегу, было куда надежнее и не менее прекрасно.

Он лежал на гладком прогретом валуне, а солнце, накаляясь, пропекало его насквозь, как пропекает хлеб в печи. Стоило ему зажмуриться, и он видел, как его кровь, горячая и алая, пульсирует под сомкнутыми веками. Ну и чудно! Неужто по всему телу течет в жилах такая кровь — сверкающая, светло-алая… Он слышал, как она стучит в ушах… казалось, будто ветер шумит в лесу — нежно, таинственно, далеко-далеко отсюда…

Он лежал и слушал, слушал без конца, и все пережитое уносилось с горячим током крови. Он позабыл все: и кто он такой, и свои приключения, и угрызения совести, и глаза Фабиана, и драку. Все было так просто и ясно. Целых две недели стояла прекрасная погода, какая бывает лишь в середине лета. Утренние купанья в сине-серебряных заливах! Долгие, окутанные голубоватой дымкой дни, когда мальчики голышом торчали на палубе! Легкие дуновения ароматного ветерка из садов над водой! Сенокос, пение косилок и вытянутые в линейку полосы стогов на откосах. Прохладные, тихие ночи, долгий сон без сновидений!

Приподнявшись на локте, Георг погладил траву, росшую в небольшой расселине: трава приятно щекотала ладонь.

— До чего ж здорово! — ошалев от восторга, воскликнул он. — Знаете, кто мы? Мы дикари, и все тут! Плевать нам на остальное! Ну что, разве в самом деле не здорово?! Вот это жизнь!

В заливе показалась лодка. Освещенные солнцем, в ней сидели три девочки в светлых полотняных платьицах и с купальными сумками. Девочки причалили за ближайшим мысом, густо поросшим сосняком.

Фабиан побежал туда первым. Проворно, будто зверек, сновал он среди зарослей осины; Эрик старался не отставать. Георг с неохотой плелся следом.

Внезапно открылась незащищенная деревьями лужайка, просматриваемая с озера. Боясь быть замеченными, мальчики ползком продвигались по прогретой солнцем благоухающей земле, точно солдаты в стрелковой цепи. Трясунка щекотала им лицо. Носы пожелтели от пыльцы мать-мачехи и лютиков. Стебли белого молодила сочно хрустели под руками, а от гниловато-дурманного запаха ромашки кружилась голова.

В зарослях высокой, ало-фиолетовой, полыхавшей как факелы молоки они приостановились и, лежа на животе, стали держать военный совет. Вокруг тучами роились и жужжали шмели, пищали комары и порхали бабочки. Эрику очень нравилось быть лазутчиком, и он так и сиял от радости. Фабиан все косил глаза на девочек, которые уже начали раздеваться внизу, у самого залива.

Решено было продвинуться еще немного вперед. Для этого нужно было перевалить через невысокий горный хребет, где вовсе негде спрятаться: там не росли деревья, под сенью которых можно незаметно пробраться поближе. Оставалось одно — положиться на удачу и одновременно ринуться на приступ: как пантеры, взять гору в несколько прыжков.

Все шло хорошо. Они уже слышали, как смеялись девочки, плескаясь внизу в воде.

Мальчики переползали от одной ели к другой, Георг был замыкающим… Он предпочел бы вообще не участвовать в дальнейшей операции, но раз другие решили прыгать, ему не оставалось ничего иного, как подчиниться.

Вскоре они очутились уже у самого берега.

Фабиан что-то прошептал, и Эрик хихикнул. Георг, избегавший смотреть в сторону залива, осмелился высунуть голову из-за ствола толстой зеленой ели. На фоне светлой, отливающей шелком ленты воды стояли три обнаженные девочки. Солнечные лучи, просачиваясь сквозь трепетную листву, оставляли на их фигурках ажурные блики.

Георг никогда прежде не видел купающихся девчонок. Его взгляд, точно зачарованный, приковался на секунду к самой рослой толстушке… Но тут он снова отвернулся. Он не мог, не осмеливался снова высунуть голову из-за ствола и мечтал только как можно скорее очутиться подальше отсюда, на борту яхты «Роза ветров», и плыть в бурю и дождь…

— Гадкие мальчишки! — внезапно закричали девчонки и весело завизжали.

Дрожь прошла по телу Георга, и он помчался сломя голову. Свисающие, покрытые острыми колючками ветви хлестали его в лицо. Оступившись, он угодил ногой в яму и подвернул ее. Но даже боль показалась ему прекрасной. Он снова ринулся вперед, пока не очутился внизу, у самой «Розы ветров». Только теперь он остановился и перевел дух.

Фабиан и Эрик появились лишь долгое время спустя. Они и не думали отступать и дерзко проторчали под самым носом у девчонок, которые вынуждены были смириться с их присутствием. Карие глаза Эрика лукаво поблескивали, он словно бы повзрослел, и сердце Георга, с тревогой наблюдавшего за младшим братом, дрогнуло. Фабиан держался высокомерно и развязно.

Георг с тайной завистью слушал пересыпанный крепкими словечками рассказ Фабиана о девчонках и изо всех сил старался казаться равнодушным.

— Подумаешь, девчонки! Чего они смыслят! — пробормотал он и столкнул шлюпку в воду.

Лодка, в которой плыли девочки, направлялась к городу…

Дул слабый прохладный ветерок, двенадцать метров в секунду. Мальчики подняли паруса. Георг сидел на руле и смотрел невидящими глазами на «Розу ветров». Он тихо вздыхал, и его отсутствующий взгляд скользил вдоль рядов канатов, не замечая, закреплены ли как следует их концы. Он не стал просить Эрика надраить палубу, хотя она была истоптана ботинками Фабиана и испачкана пятнами плавящейся от жары смолы. Как давно они плывут под парусами в этих пустынных водах! Сколько времени они не разговаривали с людьми и как они одиноки!

Георг посмотрел на свой потрепанный будничный пиджачок и подумал о праздничных костюмчиках, развешанных в шкафу, которые он одевал по воскресеньям. Он вспомнил Кристин, которая появлялась каждое утро в строгом платье с белым, обтягивающим ее корсажем. Ах, Кристин, Кристин. Если б только не твои безобразные зубы…

Внезапно Георга охватила острая тоска. Ему страстно захотелось пройтись по городской улице, увидеть газеты, вывески, магазины… повстречать девочек в светлых полотняных платьицах… встретить ту толстушку.

Его взгляд упал на высокую красную колокольню, показавшуюся над поросшим дубняком мысом на севере.

— Слушайте, а не прогуляться ли нам немного по городу? — весело предложил он. И собственный голос показался ему каким-то незнакомым и странным. — Не плохо бы поразвлечься!

Мальчики тотчас согласились. Пришвартовав шлюпку в тени дубняка, они помчались по прибрежному, с невысокими стогами сена лугу, потом по выгону, где лениво паслись таращившие на них глаза коровы, и остановились на краю поросшей цветами канавы, у самой изгороди.

За длинными рядами грядок хрена и молодыми саженцами невысоких веселых сосенок лежал погруженный в послеобеденный сон город с веселыми стайками белых и желтых домиков, с купой рослых кудрявых деревьев вокруг церкви.

— Вместе нам ходить нельзя, — сказал Георг, которому страстно хотелось побыть одному и помечтать. — Втроем нас легче признать. Так что уходим по одному. Если случайно встретимся, сделаем вид, будто не знаем друг дружку. Понятно? А увидимся на этом самом месте, вечером.

Первым их покинул Фабиан. Он шел, беззаботно посвистывая, небрежно засунув руки в карманы. Вид у него, надо прямо сказать, был неважнецкий. Драные брюки, грязная фуфайка…

Как только его длинная фигура скрылась за углом красной колокольни, отправился в путь Георг.

— Жди, когда я скроюсь из виду, потом иди, но только другой дорогой, — наказывал он Эрику. Тот, при мысли о том, что останется один, дрожал от страха.

— Но ты ведь вернешься, — кричал он вслед Георгу, глотая слезы, — обязательно вернешься?

Георг прошел мимо угла, за которым исчез Фабиан, свернул на узкую, мощенную булыжником улочку, застроенную красными домиками-лавками, и лицом к лицу встретился с полицейским. Да-да, это был он, полицейский, в белых брюках, такой же толстый и важный, как Блум у них дома, и с такой же саблей, блестевшей на солнце.

Сунув руки в карманы и весело насвистывая — ну точь-в-точь Фабиан, — Георг с самым независимым видом задал полицейскому, как ему казалось, хитрый-прехитрый вопрос: где здесь в городе, собственно говоря, живет бургомистр. Получив ответ, он вышел на рыночную площадь, большую и всю загроможденную крестьянскими повозками, — был базарный день. Деревянная ратуша с черной башенкой наверху и с бургомистровым крыльцом точь-в-точь походила на дом его дяди.

«Интересно, удалось Никке удрать или нет?» — подумал Георг. Это был один из многих вопросов, на которые он навряд ли получил бы сейчас ответ, и потому постарался не думать о них.

Прямо через площадь проходила большая торговая улица со множеством магазинов, и Георг двинулся по ней. Он с интересом присматривался к встречным людям, ему казалось, что он совершенно другой и совсем непохож на них. И они даже не подозревали, кто он… Если б они знали, если б только они знали! И как хотелось ему снова стать одним из них!

Георг поискал глазами скамейку, чтобы посидеть и всласть поглядеть на людей. Скамейку он нашел на углу, возле парка, сел…

В своей грязной матроске появился Эрик. Страх застыл на его лице. Он сделал движение, чтобы кинуться к Георгу, но наткнулся на его суровый взгляд и, запнувшись, прошел прямо, с опаской глядя в лицо каждому встречному.

Рядом с Георгом на скамейку села девочка. Георг тайком покосился на нее: чуть тронутое веснушками лицо, светлые волосы, на голове большая голубая шляпа. Девочка показалась ему почти такой же красивой, как та, что он видел в воде. И он почувствовал неудержимое желание рассказать ей все-все, напугать ее как следует своими приключениями. Тогда она прижмется к нему и тихонько заплачет, а он гордо поднимется со скамейки и отдаст себя в руки толстого полицейского: «Вот он, я! Я — Георг Шален, арестуйте меня! Я и не думаю бежать».

Но девочка поднялась и, даже не взглянув на Георга, направилась к кондитерской.

И вдруг… Георг не поверил своим глазам: по улице шла девочка, которую он видел на берегу, — нежная толстушечка в белом платье. Ее сопровождал долговязый, приятный парень, по виду студент. Кровь бросилась в лицо Георгу, он сжался в комок, втянул голову в плечи. Но девочка никого не видела, кроме студента. Когда они поравнялись со скамейкой, Георг услышал разговор.

— Не хотите в лес, фрёкен Эльса? Землянику собирать, — спросил студент.

— А разве она поспела? — удивилась девочка.

— Она поспевает под снегом.

Улыбаясь, они прошли мимо, и Георг, крадучись, последовал за ними. Под липами — где улица постепенно переходила в проселок — он остановился, не осмеливаясь идти дальше, и повернул назад к городу.

«Наверно, меня принимают за мальчика, — с горечью думал он, — но ведь я уже настоящий мужчина!» — и испытал глубокое сострадание к самому себе.

Георг бродил до тех пор по улицам, пока не стало смеркаться. На несколько оставшихся у него эре он купил немного соли, керосин и тихо побрел вниз, к выгону, где паслись коровы и где уговорился встретиться с Эриком и Фабианом. Эрик уже был там и, лежа на животе, собирал землянику.

— Послушай-ка, Эрик, — нерешительно начал Георг и совсем тихо пробормотал: — Какая из них, по-твоему, самая красивая?

— О ком ты? — не понял Эрик.

— О… ну… о тех девочках.

— Плевать мне на девчонок, я есть хочу!

Георг почувствовал себя бесконечно одиноким.

Наконец появился Фабиан — с вытянутым лицом, словно он глотнул уксусу.

— Чего ради ходить и глазеть на витрины без единого эре в кармане! И на базаре ничего кроме крыжовника не стянешь!

Молча подняли паруса. Георг с отсутствующим видом неотрывно глядел в безлюдные дали; он не был больше центром вселенной.

«Какого черта куда-то нам плыть?»

Куда только девалась его радостная, солнечная самоуверенность?!

— Сядьте кто-нибудь за руль, — вяло проговорил он, — мне лень.

Вахту принял Фабиан. Он тут же послал Эрика на нижнюю палубу — готовить ужин.

Но вскоре из шканцевого люка высунулась голова Эрика.

— Еды больше нет! — трагическим голосом сказал он. — Ничего, кроме банки анчоусов. Я перерыл ящик с консервами до самого дна, но там одни бумажки.

Георг подскочил к Фабиану:

— Признавайся! Это ты все стащил!

— Напрасно ты так думаешь, — огрызнулся, отступая от него, Фабиан. — Если хочешь знать, Эрик тоже был внизу.

Георг опустился на банку и внезапно совершенно успокоился.

— Ну ладно… раз ничего не осталось, поплывем домой. — И, повеселев, он начал мечтать, как сдаст выпускной экзамен в гимназии, как будет прогуливаться с красивой девчонкой в белом платье и собирать под снегом землянику.

Фабиан и Эрик молча переглянулись. В поведении Георга было нечто новенькое. Раньше о возвращении домой никто и заикнуться не смел. Казалось, будто между ними существует молчаливый уговор: всякую мысль о доме скрывать. Теперь этот запрет был нарушен: гнилой зуб начал ныть и его во что бы то ни стало необходимо вырвать.

Молчание затягивалось.

— Конечно, можно было бы рыбачить и охотиться, — пошел на попятную Георг, но в его словах не было уверенности.

— Конечно, — оживился Фабиан. — И потом скоро можно будет кое-чем поживиться и в садах. — В душе Фабиана проснулась надежда.

— А если попадемся, что тогда? — захныкал Эрик.

Георг снова взялся за руль.

— Веселых приключений ждать больше нечего. Уж раз подумали, что все равно придется вернуться домой, значит, тому и быть. И глупо возвращаться окольным путем. Стало быть, берем курс домой, а там поглядим. Утро вечера мудренее!

Дул встречный ветер. Значит, рейс займет самое меньшее — двое суток. Но Георг испытывал почти наслаждение оттого, что им придется голодать. Казалось, это поможет ему хоть немного искупить вину.

К ночи установился полный штиль. Фабиан пытался поймать какую-нибудь рыбину на восковые шарики, которые наскреб из патронов. Но рыба не клевала, и Эрик, который больше других страдал от голода, хныкал.

Они бросили якорь в зарослях озерных камышей под прикрытием поросшего сосной островка. Они мечтали хотя бы во сне избавиться от чувства голода, но уже чуть свет проснулись и, кряхтя, вылезли из-под одеяла.

Ветер по-прежнему дул навстречу. Немного похолодало, и над водой курился легкий ночной туман. Румяное, заспанное солнце повисло над рыбачьей хижиной по другую сторону озера. Позади простирались необъятные просторы тонувших в сиреневой дымке низких лугов и желтых пашен.

Палуба была совсем сухой, так как не выпало ни капли росы. Прямо за кормой «Розы ветров» на нежной озерной глади между зелеными гарпунами стрелолиста и плывущими по воде розовыми цветами подпрыгивал маленький сигнальный буй из коры.

Прежде чем Георг успел что-нибудь сказать, Фабиан бросился в шлюпку. Изрубив буй, он начал поднимать перемет. Дело спорилось. Перемет извивался и приятно дергался у него в руках. Вот огромный угорь запрыгал на дне шлюпки. За ним последовали чудесные окуни и еще угри — их было не меньше дюжины. Когда довольный Фабиан перевез весь улов на яхту, от мостков у красной рыбачьей хижины отчалила лодка-плоскодонка и стрелой понеслась прямо к яхте.

Георг метнулся к парусам. Эрик к якорю.

Но кливер запутался, и Георг, чуть не плача, стал метаться по палубе, готовый все бросить и отступиться; удары весел по воде в это тихое утро гулко отдавались в ушах, а голову, казалось, разбивают молотком. Но вот наконец «Роза ветров», подгоняемая попутным ветром, заскользила вдоль зарослей камыша. Плоскодонка мчалась за ними следом. В ней сидело двое рыболовов.

— Стой, дьяволы! — загремел грубый голос. — Стой, стрелять будем!

— Они схватят нас, схватят! — со слезами в голосе говорил Георг, с ужасом представляя, как чья-то рука жестко хватает его за шиворот. «Только бы миновать островок, — с отчаянием думал он. — В открытом пространстве ветер будет сильнее! Да, сильнее!»

Фабиан с ревом дул на паруса, словно это могло помочь.

Когда они обогнули мыс, подул свежий ветерок, нежно и ласково коснулся их разгоряченных лиц.

А по небу плыли огромные розовые тучи. «Роса не выпала, — подумал Георг, — значит, будет дождь. А перед дождем всегда дует сильный ветер. Только бы он не опоздал! — робкая надежда шевельнулась в нем. — Только бы не опоздал!»

Расстояние между плоскодонкой и яхтой неумолимо сокращалось, все отчетливей слышался скрип уключин.

Георг отвязал шлюпку. «Может, она отвлечет их, а мы выиграем время, — подумал он. — Если нет, все равно «Розе ветров» будет легче плыть. Боже ты мой, ну хоть бы слабенький ветерок!»

Шлюпка скользнула за борт, заляпанный и потрепанный конец каната потянулся за ней по воде. Но плоскодонка промчалась мимо, предоставив шлюпку своей судьбе.

Из рубки с ружьем в руке вынырнул Фабиан.

— Ты что, спятил?! — вскричал Георг, выбивая ружье у него из рук. — Вовсе уж спятил!

Гребцу, сидевшему впереди на веслах, то и дело приходилось оглядываться, чтобы не сбиться с курса. Георг видел неряшливую грязновато-рыжую бороду, серые, налитые кровью глаза и коричневатый, испачканный табаком рот, извергавший грубые ругательства.

Плоскодонка была уже в нескольких метрах от их кормы, но ни один из гребцов не мог бросить весла, и им пришлось плыть наперерез, чтобы, вынырнув сбоку, схвати/ь мальчишек.

— Забирайте нашу шлюпку, забирайте нашу шлюпку! — кричал Георг.

— Успеется, заберем ее после, жулик ты окаянный! Сперва надобно тебя к ленсману отвести! — грубо захохотал тот, что сидел впереди.

Тут Георг заметил, что весло преследователя, то, что было ближе к нему, скреплено жестью. В глазах Георга сверкнула радость. Он толкнул Фабиана к рулю и, промчавшись по палубе, поднял тяжелый лисель. В тот самый миг, когда плоскодонка только собралась приблизиться к «Розе ветров» с наветренной стороны, он изо всех сил ударил по веслу, и оно разлетелось на куски.

Плоскодонка бешено завертелась, а гребцы, оставшись ни с чем, злобно накинулись на Фабиана, показывавшего им нос:

— Вор, жулик! Жулики вы окаянные!

Теперь нужно было поднять на борт шлюпку. Георг, предоставив яхту воле ветра, стал лавировать прямо под носом растерявшихся преследователей, ловко подбираясь к шлюпке, пока не подцепил ее за оставшиеся в уключинах весла. Фабиан, зажав в каждой руке по угрю, словно укротитель змей размахивал ими в разные стороны и танцевал по палубе.

— Вы, мелюзга, — с горечью бормотал сидевший на корме седобородый старик с непокрытой головой — только теперь Георг разглядел его лицо. — Знаете ли вы, что значит красть?

Георг подбежал к Фабиану и, сбив его с ног, отобрал рыбину.

Над верхушками леса уже начало гореть солнце, а ветер почти стих.

Рыбаки в плоскодонке снова воспрянули духом. Младший греб, вставив в уключину целое весло, а старик осаживал лодку после поворота снятой с места шлюпной банкой, которую приладил вместо руля. Плоскодонка опять приближалась, двигаясь как-то боком, словно молодой, начинающий бегать щенок.

— Глянь-ка, ветер в проливе слабее, — показал старику рулевой. — Там мы их и накроем.

Эрик с Фабианом прыгнули в шлюпку и стали буксировать ее изо всех сил к яхте.

Это было необычное и смешное состязание, когда оба соперника двигались со скоростью улитки и были на очень близком расстояний друг от друга.

Потом плоскодонка снова начала вырываться вперед.

— Ленсмана тебе все равно не миновать! — захихикал старик, грозя Георгу кулаком.

Но всякий раз, когда второй рыбак выпускал из рук весло, чтобы схватиться за планшир «Розы ветров», плоскодонка за ее кормой снова замедляла ход от толчка стеньгой спиннакера[54]. С ее помощью Георг, стоя на корме, маневрировал, а управлял яхтой ногами.

Снова налетел резкий прохладный ветерок с туманом, и расстояние между яхтой и плоскодонкой сразу увеличилось на несколько саженей.

— Сбегаем-ка к соседям, возьмем у них лодку и перехватим это сатанинское отродье! — вскричал рулевой и стал править к берегу.

Георг развязал узел буксирного конца.

— Гребите побыстрее через пролив, — закричал он Фабиану и Эрику, — вытаскивайте весла у всех лодок, какие увидите, и бросайте их в озеро!

Фабиан и Эрик стремительно ринулись к шлюпке вперед, в спешке неровно загребая веслами.

Рыбаки были уже на берегу и, осыпая угрозами мальчишек, бежали по прибрежным камням.

Когда шлюпка исчезла за поросшим осиной мыском, Георг остался один во всем заливе. В голове его эхом отдавались слова: «Воры… жулики!» И хотя невыносимо пекло солнце, его бил озноб.

Вскоре шлюпка с Фабианом и Эриком снова появилась в проливе. Как оказалось, у ближайшего причала не нашлось ни одной лодки, и мальчики поспешили вернуться. Шлюпку отбуксировали, привязали ее к яхте.

Георг зорко смотрел в бинокль. Где-то далеко-далеко с наветренной стороны он увидел какую-то темную полосу. Ветер ли это или дождь, он не знал. Но внезапно там вдали, над островками, перекинулась большая, удивительно яркая двойная радуга и послышался отдаленный удар грома…

Оба рыбака уже добежали до причала и рассказывали обо всем маленькой старушке в белой косынке. Мальчики видели, как угрожающе стала размахивать руками старушка, и поняли, что она ругает их на чем свет стоит.

А когда от противоположного берега отчалила другая плоскодонка, стоявшие на причале тотчас начали, надрываясь, кричать, что парусник, мол, надо во что бы то ни стало задержать. Несмотря на все их старания, плоскодонка была еще слишком далеко от них и гребцы не слышали криков.

— Надо сделать так, чтобы их не было слышно, — пробормотал Георг и затянул во весь голос «Песнь Ветров»[55]:

Мчится Аврора[56] в заоблачных высях, Розовый жезл свой сжимая в руке. Море и горы от сна встрепенулись. Сумрак растаял, пропал вдалеке.

Мальчики подхватили, и вот уже над заливом неслась песня за песней:

Зимние ветры в горах бушевали, Снежные розы растают, умрут. Светлыми стали весенние дали. Солнце сияет, и птицы поют.

— Кому и веселиться, как не молодежи. Вон сил-то со сна сколько, — засмеялись ничего не подозревавшие старики, сидевшие в плоскодонке, доверху нагруженной овощами.

Георг горланил так, что дрожали барабанные перепонки.

— Хватит петь, гроза на носу, — проворчали в лодке, когда она на расстоянии нескольких саженей проплыла мимо «Розы ветров».

В глубине залива уже пробегали по воде белые барашки.

— Вылезайте из шлюпки, Эрик и Фабиан, — вот-вот начнется гроза! — закричал Георг.

Эрик с Фабианом тотчас послушались.

Старики в плоскодонке, до которых уже долетали слова стоявших на причале, повернули к «Розе ветров» и быстро стали настигать ее.

Старики уже ухватились за шлюпку, и только Георг собрался было попытать свой последний шанс и, вторично отвязав шлюпку, пустить ее по воле волн, как вдруг со скоростью пули налетел резкий порыв ветра. «Роза ветров», подхваченная шквалом, быстро понеслась вперед, а плоскодонка с обоими стариками на штевне нырнула носом в воду. Пришлось им отпустить шлюпку и повернуть домой, навстречу шторму.

Через десять минут уже невозможно было различить ни лодку, ни причал в стремительном потоке хлынувшего как из ведра ливня.

Промокший до нитки Георг сидел под парусом, с которого струйками стекала вода, и не сводил с него тревожных глаз.

Но парус, смутно белевший во мгле, — словно по узкому извилистому фарватеру — нес яхту вперед. Гром грохотал над островками, ветер гнул деревья, и буйная листва на них меркла под ударами крупных, как орех, градин.

«Воры! Жулики!» — все еще звучало в ушах Георга.

Ветер тянул за собой «Розу ветров», и больше никто не помышлял переменить курс и плыть домой. Так шли целый день и далеко за полночь, не смея причалить к берегу. У Георга по рту маковой росинки не было, если не считать нескольких кусков полусырой рыбы, которые сунул ему Эрик.

Повсюду — на парусах, на воде, в отсветах молний — Георгу мерещилось злобное, искаженное гневом лицо, налитые кровью глаза и искривленный рот. «Воры! Жулики!» Как он, Георг, осмелился подумать о том, чтобы плыть домой. Ведь они — воры, жулики. А «Роза ветров» — краденая! И как он не понимал, что их ожидает в городе. Ведь теперь у них не будет там ни одного друга. Весь мир рухнул для них. Они — преступники, изгои, люди вне закона, навеки осужденные скитаться по воле волн.

Глава 5 Адова жара

Большей частью мальчики плыли по ночам, а днем прятались и отсыпались в какой-нибудь надежно скрытой тростником и деревьями бухте. Уже двое суток они держали курс на остров Толлерё в надежде выменять немного соли и хлеба у старого Флинты. Был тихий вечер, и паруса бессильно повисли в неподвижном воздухе.

Фабиан почти голышом лежал в угрюмом полузабытьи на крыше рубки. Его уши обгорели на солнце, а лицо стало таким смуглым и худым, как у индуса. Изуродовавший щеку след от укуса собаки плохо затягивался…

Собаки были злейшими врагами мальчиков. Не приди Георгу в голову мысль защищаться от них с помощью аммиака из бортовой аптечки торговца лососями, мальчики бы, наверно, просто умерли с голоду.

Поначалу они довольствовались тем, что обирали чужие сети. Они рыскали в первые часы серых, мглистых рассветов, высматривая вдоль берегов буи переметов, удочки, неводы, мережи, рыбные садки. Но вскоре они на рыбу уже смотреть не могли и принялись за ночные набеги на подвалы, сады, оранжереи и курятники.

Тут требовалась особая сноровка и смелость.

Когда ползешь по черной садовой дорожке, чертовски трудно учуять, где стоят деревья с созревшими плодами, и отыскать проход меж кустами крыжовника или малины. А если повезет и проберешься в курятник, приходится ощупью прокрадываться в кромешной тьме к гнездам и куриным яйцам. А уж если схватишь хлопающую крыльями курицу, нужно тут же свернуть ей шею и обронить как бы невзначай несколько перышек — пусть люди думают, что в курятнике побывала лиса. Ничего не поделаешь — надо заметать следы!

Ну, а если раздается злобный собачий лай, пугаешься так, что сердце замирает в груди. И тогда, не выпуская добычу из рук, летишь со всех ног вниз к озеру, где тебя ожидает со шлюпкой Эрик. В кромешной тьме ты идешь наугад и вдруг под самым твоим носом раздается лай. Тут, главное, не зевать и с молниеносной быстротой плеснуть из бутылки аммиаком в рычащую тварь. Собака пятится, фыркает, лает. Ты отступаешь назад, все еще держа бутылку наготове и не сводя глаз от сверкающих в темноте зеленых точек и от черной тени, мечущейся под деревьями. Наконец прыжок в шлюпку — и ты плывешь к «Розе ветров», дрейфующей[57] с поднятыми парусами в заливе.

Эрик и Фабиан первыми не выдержали такой ночной жизни и необычного распорядка дня, и Георгу чаще всего приходилось работать за троих. Он уже не предавался размышлениям о загадках жизни. И уже не чувствовал себя так отвратительно, как в тот раз, когда они спасались бегством в грозу. Перебиться бы нынче и ладно! Ведь каждую минуту ему приходилось думать о том, как дожить до вечера, как отыскать новое убежище для «Розы ветров» и новые места для набегов. Он жил сегодняшним днем, и будущее составляли для него лишь ближайшие двадцать четыре часа. Если только на яхте были куриные яйца и фрукты, он засыпал, хоть это был и тяжелый сон, а когда просыпался, вскакивал, точно упругая стальная пружина, готовый к новым подвигам и опасностям.

Все бы ничего, если б не этот адов зной жаркой поры лета[58]. Он принес с собой полный штиль и ночью и днем. Путь к бегству был отрезан, и мальчики не осмеливались совершать свои набеги, а спали, бранились и питались тем, что могли поймать на удочку торговца лососями и на перемет.

Уже целую неделю «Роза ветров» стояла на якоре с повисшими парусами и треснувшей от жары палубой или дрейфовала в открытых местах среди шхер и заливов меж островками с выжженными, иссушенными и пожелтевшими лесами. Казалось, зной пустыни дышал на мертвые воды. Красные сараи на берегу, будто в мареве, дрожали на фоне скошенных лугов, а большие, залитые раскаленным солнцем квадраты ржи и пшеницы, душно пышущие зрелостью, стояли не шелохнувшись. Но со стороны топких низких равнин, изредка поросших сосной, и чавкающих болот, покрытых осокой, поднимались вонючие испарения. В зарослях вымахавшего, будто в тропиках, тростника, как маленькие акулы, застыли в коварной и обманчивой послеобеденной полудреме щуки. Навстречу багровым отсветам солнца поднимались вдали бесконечно манящие унылые миражи удивительных деревьев. Они выстроились в ряд у самого берега, словно пальмы, затопленные водами Нила, а низкие алеющие гряды грозовых облаков на горизонте вызывали призраки пламенеющих на солнце вилл Средиземноморья, золоченых зубцов башен Голконды[59] и развалин городов ацтеков[60].

Теперь же «Роза ветров», как уже сказано, держала курс на остров Толлерё, где росли дремучие леса. Наступил вечер, дивный вечер, стояла тишина… Воздух, точно сталь, потускнел от сырости, а иссиня-красное солнце повисло в небе, еле заметное в ржаво-красной дымке тумана.

Далеко-далеко над берегом вздымался столбом густой дым лесного пожара.

Георгу нужно было выпотрошить последнего окуня, но он никак не мог взяться за работу. Он лениво скреб его чешуйчатый панцирь, расправлял красивые колючие иглы — плавники. Ему казалось, будто окунь — вылитый японский воин, которого он видел в родном городке в витрине книготорговца. Внезапно ему в голову пришла мысль, от которой он вздрогнул: ведь он держит в руках мертвого окуня. Совсем недавно в этом окуне играла жизнь, короткая, удивительная жизнь. Он смотрел на темно-зеленые полоски, испещрившие спинку рыбы. Они так замысловато подражали переливчатому цвету волны и кругам на воде… а серебристый блеск ее брюха… Если смотреть на него сверху, оно, должно быть, сливается с водной гладью.

Георг пристально смотрел на отливающее масляным блеском озеро… Понимая всю обманчивость окружающей тишины, он внезапно почувствовал, как страх сдавил его сердце.

— Не хочу умирать, — пробормотал он, — не хочу…

Мальчики не сразу обратили внимание на что-то движущееся по курсу «Розы ветров», а увидев, приняли за верхушку прогнившего, с полурасплывчатыми очертаниями бревна.

Яхта медленно подплывала ближе.

Вдруг Эрик, сидевший на кливере и болтавший ногами в воде, испуганно вскочил: сквозь загар на лице проступила смертельная бледность.

Это было вовсе не бревно, это была голова мертвого человека. Седые волосы облепили макушку и виски… Посреди лба зияла огромная рана, нанесенная ударом топора… Из воды выглядывала заплатанная, серая фуфайка старика Флинты…

Медленно, бесконечно медленно проплывала мимо «Роза ветров». Не в силах произнести ни единого слова, мальчики застыли на месте, оледенев от ужаса на этой страшной жаре. Фабиан стоял вытянувшись во весь свой рост и не сводил глаз со старика. Вот такое лицо, которое было сейчас у Фабиана, снилось Георгу порой по ночам, только теперь в нем было еще что-то такое, что заставило Георга вздрогнуть, и хриплый крик вырвался из его горла:

— Это — дело рук бандюги Альфреда! Это он убил Флинту! Помните, что говорил сам Флинта!

Он больше не мог смотреть на труп и, схватив весло, принялся грести изо всех сил, чтобы отплыть подальше от старика..

— Он лежал в воде несколько дней, до того как всплыл на поверхность, — с трудом разомкнув губы, сказал Фабиан: лицо его было совсем серым, и он еле волочил ноги, когда отправился на корму, чтобы еще раз взглянуть на Флинту.

Они были уже далеко от Лёвсёрка; теперь остров казался совсем осенним, с пожелтевшими от жары дубами и осинами. «Роза ветров» причалила с запада, потому что мальчики боялись старого залива, где в то давнее утро сидел и беседовал с ними Флинта. Несчастный Флинта, теперь он плавает в озере. А им нужны черви для наживки да немного пресной воды. И спать на борту в такую адскую жару невозможно.

Так они во второй раз высадились на берег таинственного острова.

От всего пережитого у мальчиков подгибались ноги, и невыразимая печаль наполняла их, когда они вспоминали, как весело было в первый раз на этом острове… Как бесконечно давно причаливали они к Лёвсёрку! Эрик не хотел удаляться от берега, но Фабиан, которому нужно было поискать червей, заставил его и, подталкивая в спину, повел туда, где на недавно вспаханном клочке поля высились кучи листвы.

Георг один отправился за водой к избушке Флинты. Он не мог идти вдоль берега, где прямо над зарослями тростника поднимался крутой обрыв, и ему пришлось пробираться лесом.

Деревья были окутаны тусклой мглой. Всякий раз, наступив на ветку, Георг холодел. Казалось, там, где он шел, не ступала нога человека.

Знаете ли вы, что значит бояться леса? Знакомо ли вам то внезапное, леденящее чувство отчужденности, которое охватывает вас среди всех этих безмолвных, безумно диких зарослей? Ведь каждый листок там — громадное око, что коварно и пристально взирает на чужака. Над тобой, под тобой, за твоей спиной, со всех сторон окружают тебя враги. Кусты, словно присев на корточки, подглядывают за тобой, корни змеями обвивают ноги, ветви простирают свои руки-полипы к твоей шее. Глубокая тишина — одно сплошное ожидание того мгновения, когда душная лесная чащоба протянет к тебе все свои тысячи рук и поглотит тебя. Внезапно ты пускаешься в бегство. Словно обезумев, мчишься сам не зная куда…

…Георг вылез из заброшенной, наполовину заросшей волчьей норы. Лицо его было исцарапано, колено саднило. Среди желтеющих на пригорке молодых осинок он увидел одинокую избушку Флинты. Сети и пчелиные улья исчезли, и на крыльце не было ни лохани, ни корыта, ни бадьи.

Георг, топча высохшую картофельную ботву, тихонько спустился на маленькую, рыжую и сухую, как нюхательный табак, полянку к колодцу и поднял тяжелую крышку. Глубоко внизу еще блестела вода. Он вытащил ведро и, изнемогая от жажды, припал к нему губами.

Когда Георг наконец поднял глаза, он увидел, как из-за угла избушки Флинты высунулась чья-то голова; на длинном, со впалыми щеками лице удивленно застыли безумные глаза.

На мгновенье Георг остолбенел от ужаса, а потом опрометью бросился к берегу. Он не помнил, как вбежал в воду. Только теперь он оглянулся. За его спиной стояла глубокая тишина, лишь какая-то птица хлопала крыльями на дереве да где-то далеко, около замка, ухала сова. Он не посмел окликнуть шлюпку; под прикрытием берегового утеса он стал переходить вброд залив. Душным вечером самой жаркой поры лета вода обдала его могильным холодом, и он по колени погрузился в озерный камыш и тину, а большие вонючие пузыри болотного газа лопались вокруг.

У него екнуло сердце от радости, когда он наконец услыхал голос Эрика и увидел просвет между деревьями. Оказывается, Фабиан, пристроившись на камне у самого края тростниковых зарослей, наловил много рыбы, и окуни уже жарились на костре; а Эрик даже набрал немного сухой лесной малины.

Георг стащил с ног мокрые, покрытые илом башмаки и, вытянувшись на земле, уставился на огонь. Его терзал голод. Он ни слова не сказал о том, что видел возле избушки, потому что и сам думал: ему просто померещилось.

От покрытого тиной края камышовых зарослей тянуло холодком. Казалось, будто Флинта, лежавший где-то там в озере, посылает им приветы. Вечерело. Далеко, далеко в лесной чаще, где отблеск костра терялся в сгущавшемся тумане, застыли привидениями темные ели. В ожидании ужина мальчики тесно прижались друг к другу и переговаривались.

— Интересно, за что он убил его, этот Альфред?

— А где теперь Вильхельмина?

— Как по-вашему, что говорит граф? А может, ни одна живая душа про то не знает?..

— Ясно, не знает… Только бы не заподозрили нас, когда найдут его…

Вдруг Георг почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной и смотрит на него. Ощущение было такое, будто у него на спине под фуфайкой ползает гадюка. Обернувшись, он всмотрелся в темноту. И меж елями снова увидел то самое лицо, которое выглядывало из-за угла избушки. Человек в желтом халате, пчеловод из павильона!

Он стоял, прислонившись к стволу дерева, и молча смотрел на мальчиков. Лицо его было искажено страхом, но время от времени он проводил рукой по лбу, словно на миг осознавал свое безумие. Когда же вдруг закричал Эрик, он судорожно вздрогнул и исчез во мраке, будто растаял в нем.

Георг отшатнулся от костра, ринулся к шлюпке вслед за Эриком и Фабианом, которые сломя голову уже мчались туда. Потрясенные увиденным, мальчики долго сидели в рубке «Розы ветров» и не спускали глаз с черного молчаливого леса, ожидая, что вот-вот они увидят, как пчеловод, будто привидение, идет по воде прямо к ним.

Но было тихо. Наступившая ночь не принесла ни росы, ни прохлады, а лишь огромные, подернутые дымкой звезды. Мальчики съели непосоленную рыбу, заползли на нижнюю палубу, заперлись и завернулись в одеяла…

Георгу приснилось, будто его хоронят заживо. Земля заглатывала его точно змея лягушку — медленно, вяло, сначала голову. Его руки и ноги одеревенели от ужаса. Его мучил кошмар, и тысячи мыслей, точно большие черные муравьи, копошились в голове… Мгла, словно два слепых червя, у которых нет ничего, кроме рта и чрева, впивались ему в глаза. Ему чудилось, будто Флинта и пчеловод где-то рядом. И он, Георг, сливался с ними воедино. Земля поглощала их тысячью слизких животов, и все живое было сплошным мерзким скопищем каких-то зверей, пожиравших друг друга. Ужас, слепота, глухота, грязь, столпотворение…

С диким криком Георг проснулся и будто наяву ощутил зловоние — пахло гниющей шерстью и трухлявым деревом от кильсона, а Фабиан и Эрик, широко разинув рты, спали в этом смраде… Дрожа от только что пережитого ужаса, Георг пробрался к люку, чтобы глотнуть свежего воздуха.

И тут словно все блаженство мира хлынуло на него. Уже наступило утро — чистое, прохладное, с жемчужной росой. Высоко над головой раскинулось ослепительно-голубое небо, солнечные блики на водной глади сверкали неожиданной улыбкой, а в воздухе тихо плыли парашюты одуванчиков, подгоняемые легким влажным ветерком, пахнувшим сухой хвоей и желтыми кувшинками.

Опустившись на мокрую палубу и припав к ней лбом, Георг заплакал. Плакал он долго, и слезы удивительнейшим образом принесли ему облегчение. Они смыли все ужасы ночи, отдалили их, сделали призрачными, нереальными. «Ты — человек, ты — юн, ты — здоров, ты живешь на свете», — ликовало в его душе, а грудь вздымало чувство беспредельного счастья только оттого, что над головой его раскинулось голубое небо. И в счастье этом, точно камни в воде, потонули и воспоминания о вчерашних приключениях, и угрызения совести, и страх перед будущим…

Он разделся, искупался и, окончательно воспрянув духом, поудобней прислонился к мачте «Розы ветров», чтобы поудить рыбу. «Вот надоест нам это плавание, станет холодно, жутко, я возьму и пойду к графу, — тихонько насвистывая, думал он. — Граф — человек незлой, я все ему расскажу. Граф будет смеяться до упаду; он хлопнет меня по плечу и придумает, как нам выпутаться из этой истории. Да, все будет хорошо. Ну и вытянется же физиономия у Зануды, когда она увидит нас в дверях кухни».

Глава 6 Тяжелые времена

Следом за жарой пришла пора дождей. Днем мальчики не покидали «Розу ветров», укрываясь в каком-нибудь уединенном заливе. Георг первым выползал из-под мокрого одеяла и садился на пороге палатки, которую мальчики укрепили вместе с кливером на большом гике. Он долго и уныло глядел на косые полосы дождя и темно-зеленые пузыри, молниеносно вскипавшие на водной глади и тут же исчезавшие, точно тысячи чьих-то глаз подмигивали ему со всех сторон. Иной раз тучи, раздвигаясь, пропускали яркий солнечный луч, и тогда дождь на фоне соснового леса сверкал серебром и все вокруг начинало проясняться. Но стоило мальчикам вынести свои пожитки, чтобы просушить их, как снова с удвоенной силой принимался лить дождь. Все у них отсырело, покрылось плесенью, а костер в лесу развести было невозможно.

Если б они еще посмели поднять эти залатанные паруса и примчаться к какой-нибудь летней вилле, чтоб распродать всю пойманную рыбу, которая теперь валялась и тухла на шканцах! Но совершить вылазку куда-нибудь именно теперь было совершенно невозможно. Их уже не раз преследовали после дерзких налетов, и они еле-еле уносили ноги. Злосчастный черный корпус их яхты и выпачканные плесенью паруса — плохие приметы для завоевавших дурную славу во многих местах: близ дачных поселков, в рыбачьих хижинах, прибрежных торпах[61] и усадьбах.

Долгими часами слепо и безутешно обливалось слезами сумеречное небо. Когда же наконец его окутывала настоящая тьма, наступало их время и паруса взметались на топ-мачты.

Длинными темными ночами, словно корабль-призрак, скользила «Роза ветров» по озеру.

Георг сидел за рулем, и дождь барабанил по его проолифенному плащу. Всегда бывало так: минует опасность, спадет напряжение и становится чуть-чуть легче на душе. Остается лишь приставить бинокль к глазам и следить за курсом яхты. Георг приобрел уже навыки моряка и совершал, казалось бы, невозможное. Он видел то, что никто видеть не мог, знал то, что никто знать не мог. Небольшая точка-веха всплывала во тьме на расстоянии нескольких саженей, но всегда с той стороны, где положено. Как? Почему? Да, если б веха оказалась с другой стороны, их ждала бы неминучая смерть. Веха — превосходный ориентир.

С шумом мчались небольшие пароходы, извергая пучки света в темноту. Приходилось определять их курс и вовремя уступать дорогу. Еще труднее бывало, когда им встречалось проходившее мимо парусное судно. Однажды Георг был внизу и рассматривал морскую карту у гладильной доски. Внезапно вскрикнул Эрик, и «Роза ветров» процарапала борт черной шхуны, которая как раз сделала поворот оверштаг[62]. Когда Георг отталкивался от борта шхуны, он слышал, как парни из команды бегают взад-вперед по высокой палубе и чертыхаются на певучем финском языке.

Виноват был Эрик, заснувший у руля, и Георг изо всех сил ударил брата по лицу. Но когда Фабиан, который сам тоже заснул, пинком отшвырнул Эрика на нижнюю палубу, Георг не потерпел такой несправедливости и бросил его вслед за мальчиком.

Эрик, не пикнув, заполз в свой угол. Бедный «сестрица» Эрик! Ему не привыкать было теперь к такому обращению. Тяжелые настали времена. Нужно было глядеть в оба, а не то говорить начинал кулак…

На рассвете, совершив очередной набег, мальчики искали убежища и, позавтракав, прямо в своей проолифенной одежде заваливались спать. Проснемся, думали они, дождь кончится и выглянет солнце.

Но каждое утро все так же лил этот дьявольский дождь.

Все чаще Георг впадал в отчаяние. Однажды ветреной ледяной ночью, когда «Роза ветров» стояла на якоре и тряслась в килевой качке близ залива у самого их родного города, а Фабиан дразнил его, обстоятельно расписывая, как здорово есть бифштексы за накрытым столом, надевать чистую ночную рубашку и ложиться в сухую, теплую постель, Георг внезапно повернул руль к подветренной стороне и направил яхту прямо к городу, в пролив.

Долго плавали мальчики вдоль гавани родного города. Вот и топ-мачты яхты художника «Эвелин» с чудесным вымпелом! Черный угол над опушкой леса — крыло мельницы! А вот и высокий фронтон школы, призрачно-белый при свете одинокого фонаря… Скоро начнутся занятия… Глянь-ка, крытая цинком башенка на доме бургомистра! А там в просвете улицы Георг смог разглядеть свое собственное окно…

И ни одной живой души. Все спали!

«Роза ветров», подгоняемая слабыми, быстрыми ударами весел, держала уже курс к причалу.

Георг думал: «Неужто это так просто? Неужто мы и в самом деле дома? А через полчаса я и впрямь буду лежать в своей кровати?»

Но тут из темноты раздался внезапно хриплый голос, который мог принадлежать только полицейскому Блуму:

— Стоп! К пароходной пристани не причаливать!

И тут Георг понял, как далеко ему до дома и до теплой постели. Его отделяли от них сотни трудных миль[63]. Он решительно взялся за руль, и они снова помчались во тьму по огромному бурлящему открытому заливу. Фабиан чертыхался и скулил, точно побитая собака. Эрик, съежившись, молча сидел на нижней палубе. Георг нащупал рукой его лицо: оно было мокрым от слез.

К утру дождь наконец прекратился, хотя солнце пряталось до самого полудня. Но когда оно взошло — по-осеннему ясное и холодное, — им так и не удалось как следует отогреться. Вечер был также хрустально-прозрачным и морозным, а свежевыпавший снег не таял и лежал словно скатерть, освещенный красноватым светом заката. Чуть позднее на темном небе повисли острые как иголки звезды, казалось, дрожавшие на обжигающем холодном ветру.

Мальчики сидели промерзшие, вымокшие до нитки — во власти глухого, еще затаенного озлобления, готового в любую минуту прорваться. И тогда послышится брань и посыплется град ударов.

— Правь на белый огонь! — скомандовал Георг, изучавший в рубке карту.

Эрик сидел у руля. Высокие и черные, поднимались ввысь паруса. Дальние берега виднелись лишь еле заметной ленточкой на горизонте. Волны с рокотом выкатывались из тьмы, схлестывались между собой, словно кровожадные хищники, что вышли ночью на охоту, и, злобно ворча, вновь исчезали в такой же мгле.

Маяк был далеко, и Эрику пришлось долго сидеть, прижимая обжигающе холодный бинокль к воспаленным глазам, чтобы наконец разглядеть маленькую, уютно светящуюся белую точку-лампочку. Она была как маленький ночник в теплой спальне и казалась единственным лучом доброты, разумной и заботливой человеческой мысли в этой дикой, наполненной шумом волн ночи. В усталых глазах Эрика огонь постепенно тускнел…

…Эрик был болен, его слегка лихорадило, и мама хлопотала вокруг него. О, как чудесно, когда тебя слегка лихорадит, а за тобой ухаживают, тебя целуют и заботливо подбивают под тебя голубое одеяло. Какая прекрасная улыбка у мамы, как неслышно она ходит, какие у нее мягкие красивые руки и как хорошо пахнут ее волосы.

Внезапно Эрик похолодел. Ведь она умерла… умерла… Она где-то в этой дикой страшной ночи. Опустив бинокль, Эрик уставился в черную, проносящуюся мимо свистящую пену, словно ожидая, что вот-вот там мелькнет ее бледное лицо…

— Правь на белый огонь! — зарычал в отверстие люка Георг. — Держи курс на маяк!

У маяка было три сектора освещения — красный, белый и зеленый, считая от левого борта к правому. Стоило выскользнуть из полосы белого света, и можно было в любой момент пойти ко дну[64]. А Эрик попал в полосу красного света, и ему пришлось приводить яхту к ветру. Медленно вползала вновь «Роза ветров» в нужный сектор света, белый треугольник которого, сужаясь, сходился в сверкающую точку. И все же с помощью этого сектора можно было найти единственный возможный путь в другой залив.

Внезапно с подветренной стороны засверкало море огней, отсветы которых заиграли на волнах, совсем рядом с «Розой ветров».

Фабиан решил, что это возвращается домой парусная регата, но Георг, посмотревший в бинокль, сказал: огонь светит между деревьями на берегу. Должно быть, там какое-то торжество.

— Правим туда! — закричал Эрик.

— Да, но здесь полно подводных мелей. На морской карте это место словно засижено мухами.

— Наплевать! — взревел Фабиан: его, как бабочку, тянуло на огонь.

— Тогда поплыли! — пробормотал Георг. — Будь что будет!

«Роза ветров» понеслась вперед, подгоняемая попутным ветром. Георг, окоченевший, угрюмый, взялся за руль. В любую минуту под ними мог затрещать киль. «Все равно, — стиснув зубы подумал он. — Пусть трещит, во всяком случае настанет конец». Он сидел, высчитывая минуты: сейчас… сейчас… сейчас… Но «Роза ветров» лишь мчалась вперед в темноте.

Огни исчезли внезапно за рощей, и яхта выплыла прямо к темному берегу. Мальчикам открылся залив с подветренной стороны. Якорь упал с такой силой, что только искры в клюзах[65] засверкали, а паруса мгновенно упали, точно их сбило выстрелом.

Ребята прокрались в темноте по хрустевшему под ногами оленьему мху, влезли на каменистую осыпь и перепрыгнули через шатающуюся изгородь. Свет горел между редкими стволами в высоком сосновом леске. Мальчики пробежали по нему цугом, а потом поползли на животе по маленькому ухоженному садику с подстриженной живой изгородью, выкорчеванными деревьями, стеклянными шарами и гипсовыми фигурками на деревянных постаментах.

Свежий едкий запах ноготков и пряный аромат гвоздики ударяли им в нос. На лужайке, затененной густыми кустами черной бузины и сирени, они решили передохнуть.

Их взору предстала вилла с ярко освещенными окнами и небольшая открытая беседка, увешанная разноцветными фонариками, украшенными цветами и драконами. За накрытым столом в беседке сидела большая компания людей: пахло вареными раками и укропом, слышался веселый говор и смех.

Мальчикам захотелось во что бы то ни стало пробраться ближе к свету и людям. Наскоро посовещавшись, они осторожно и тихо нырнули в заросли. Один ложный шаг, шепот, хруст могли их выдать. Неслышно отводя ветки, они подошли к выкрашенным в голубой цвет перилам беседки так близко, что могли, подобно призракам, высунуть руку из листвы и похлопать гостей по плечу.

Стол ломился от яств. Посредине горой возвышалось блюдо раков с плакучими ивами укропа. Окружали блюдо лес бурых бутылок пива и светлая стрелковая цепь рюмок с водкой. На фоне белой скатерти выделялся пестрый архипелаг бутербродов, багряно-осенняя Сцилла[66] сардин в томате и крутая Харибда швейцарского сыра, между которыми скромно пристроилась утлая шлюпка паштета из гусиной печенки. Завершала картину лососина разных сортов — отварная, копченая, жареная, соленая, малосольная под соусом, лососина в масле, консервированная…

Застолье было в самом разгаре. Багровые лица гостей лоснились от пота, рукава их рубах были закатаны, а на шее висели, словно галстуки, мятые белые салфетки.

— А может торговец сыром Фризелль произнести: на дворе трава, на траве дрова? — И все хохотали до упаду, когда торговец сыром, запинаясь, произносил их.

— Ой, ой, ой, на кружевную вставку фру Янссон капнул воск! — И все стали принимать живое участие в беде и помогали стирать воск с великолепного розового платья с маслянисто-желтой вставкой.

— Черт возьми, рюмочка остынет! — смеялись потом. И пили одну рюмку за другой.

Раки исчезали.

Торговец сыром поднялся из-за стола.

— Дамы и господа… все… здесь… присутствующие… — начал он, и было не ясно: хватит ли его сию минуту удар или же он произнесет речь. Все-таки он стал произносить речь: — Мы тут сидим и пируем на лоне прекрасной природы… высокие горы и глубокие долины… Мы вкусили все, чем богат этот дом, и так было прекрасно и вкусно… Sat sapienti[67], как говорит поэт. Да, мы все… здесь присутствующие… веселы и довольны, и я могу это подтвердить, один за всех и все за одного. Итак, поднимем… тогда… все… здесь присутствующие… сообща тост за здоровье нашего общего друга и брата… Я имею в виду тебя, торговец лососями, Оскар Никулаус Винквист, и твою очаровательную жену! Ваше здоровье!

Сидевшие в кустах мальчики вздрогнули. Винквист, торговец лососями Винквист, законный владелец «Розы ветров», сидел здесь собственной персоной! Вот он, розовый, пухлый, чокается с гостями и радуется тому, что они пришли. После того, как он три раза хлопнул в ладоши — пора, мол, подавать кофе и ледяной пунш, — появилась служанка с большим тяжелым кофейным подносом. Торговец сыром Фризелль и заводчик Петтерссон, воспользовавшись общей сумятицей, вышли из беседки за маленькой нуждой. Они остановились у самых зарослей в тени.

— Угощение на славу, недешево ему обошлось, братец Фризелль. Хотя, по правде сказать, больше всего лососины.

— Да, хотят показать, что дела у них идут хорошо.

— Показать?

— Счастье еще, что имущество супругов разделено.

— Так он обанкротился?

— Дело к этому идет.

— Верно! Прошел слух, будто он не уверен, что и дальше сможет ворочать делами.

— Вообще-то он большой подлец, это всем известно.

— Да, подлец — подходящее для него словцо… Ну а пир — хорош!

Господа вернулись пить кофе.

В беседке не переставая болтали. Переваривать пищу помогали истории о привидениях; потом гости переключились на болезни и развлекались рассказами о раке крови и устричном тифе. Постепенно речь зашла о последнем убийстве. Фру Винквист всплеснула руками:

— Нет, вы только подумайте! Неужто такое может случиться в наши цивилизованные времена… Пожалуйста, берите пирожные!

— Спасибо, спасибо… Да, и так близко от нас. Боишься спать по ночам. Пожалуйста, капельку…

— Он был мертв уже несколько недель до того, как его нашли. Ваше здоровье! Ваше здоровье!

— Нет, вы только подумайте, этот парень клянется, что он — невиновен, хотя в кармане убитого обнаружили письмо, в котором его предостерегают от этого же парня.

— Внучка убитого наверняка замешана в этом деле. Она и убийца как-то связаны между собой. Непонятно, почему ее уже давным-давно не арестовали?.. Сигару?

— Спасибо, только не очень крепкую… Что касается меня, я не думаю, что этот Альфред Нюман — убийца. Ведь есть свидетели, что он уже помирился с Флинтой.

— Да, а эта несчастная девчонка клянется: все, мол, было распрекрасно и к осени они должны были пожениться…

От волнения у Георга перехватило дыхание. Внезапно его осенила гениальная мысль, и от души у него сразу отлегло, раны словно затянулись. Он нашел оправдание их путешествию.

Наконец хозяин поднялся:

— Ну и жарко же!

И словно по команде гости высыпали на хрустящую под ногами песчаную дорожку и исчезли за углом виллы — посмотреть фейерверк.

Беседка опустела.

Тш-ш-ш! Меж кронами деревьев взметнулась к черному небу ракета с ярким хвостом пламени и с треском разорвалась. Громкое эхо подхватило этот звук.

Изголодавшиеся до отчаяния мальчики, презрев опасность, перепрыгнули через перила беседки и набросились на еду. Раки, пирожные, лососина, пунш, омары, варенье, куски сахара — все поглощалось ими с молниеносной быстротой. Им никакого дела не было до того, что за углом виллы вспыхивали и трещали звездные кубики, фонтаны, римские свечи, солнца, драконы и водолазы. Они даже не сразу заметили маленького толстого господина, который явился за забытой сигарой. Он стоял, покачиваясь на ступеньках и уставившись на мальчиков хмельным взглядом. Застигнутые врасплох, они сидели, вытаращив глаза, не в силах двинуться с места.

— Ну и ну, ик… ик… неужто у Винквиста такие большие сыновья, — пробормотал, икая, маленький господин. — Налетайте на омлет с шампиньонами, приятели, уж очень хорош… ик… Черт побери, до чего ж вы, однако, лохматые.

И снова поплелся к вилле.

Раздумывать было некогда. Фабиан схватил пригоршню сигар, Эрик сунул под рубашку заливное, а Георг запихал в карман брюк хвост лосося. Все разом ринулись бегом через сад, и Фабиан по пути, не удержавшись от искушения, пнул ногой маленькую толстую гипсовую фигурку с крылышками за спиной. Промчавшись лесом, мальчики перемахнули через изгородь и бегом спустились вниз к «Розе ветров», которая, точно черная птица, застыла на якоре в темном заливе.

Георг взял курс на остров Толлерё. Приказав Фабиану и Эрику ложиться спать, он всю ночь просидел в одиночестве за рулем, продумывая то, что намеревался сделать. Иногда он улыбался и глубоко, с облегчением вздыхал. Дул свежий ветер, и к утру Георг бросил якорь у Лёвсёрка. Рывком спустив паруса, он, шатаясь от усталости, рухнул словно подкошенный на свою койку.

Когда Георг проснулся, обуреваемый желанием осуществить задуманное, было уже около двенадцати часов дня. Но поглядев на себя в маленькое треснувшее зеркальце у мачты, он похолодел. Как можно в таком виде явиться к графу? Он мылся так усердно, что чуть не содрал кожу со своих израненных мозолистых рук. Потом, как умел, заштопал самые страшные дыры на платье с помощью тонкой, просмоленной нитки и иглы для починки парусов, которые нашлись на борту. Потом он взял матросский нож и отрезал длинные, свисавшие до плеч волосы. Наконец починил башмаки Фабиана, самые целые из всех, и написал на обрывке бумаги, что вернется только к вечеру.

Георг направился проселочной дорогой, которая проходила над домиком Флинты. Но продвигался он вперед медленно, потому что всякий раз, едва завидев кого-нибудь, бежал в лес, чтобы спрятаться. Он напоминал сейчас хищного, живущего ночной жизнью зверя, который боится света и людей. И чем ближе Георг подходил к замку, тем меньше в нем оставалось веселой решимости и отваги. Что скажет граф? А вдруг он разозлится и вышвырнет его из замка или, чего доброго, пошлет за ленсманом. И когда наконец показался замок, силы оставили Георга, он бросился в кусты и долго лежал на спине, не в силах шевельнуться.

Потом снова поднялся, но ноги не слушались его, и он добрел лишь до ближайшего поросшего лесом мыска.

Сквозь листву просматривался замок. Ох, по этой длинной прямой аллее, по этому морю песка, освещенному солнцем, ему придется пройти в своей дырявой, грязной одежде… Придется войти и в вестибюль, заговорить со слугой, который поднимет его на смех…

Повернувшись, Георг изо всех сил помчался к домику Флинты. Но вот он резко затормозил, повернулся на каблуках и, словно в полусне, зашагал большими шагами прямо к замку. Ноги у него горели, потому что башмаки Фабиана были тесны, но все же он прошел изрядный путь по аллее. Но когда на площадке, посыпанной песком, показались люди, он остановился.

«Подожду, пока стемнеет», — решил Георг и стянул башмаки.

Он ловил комаров, рвал недозрелые ягоды брусники, наблюдал за крошечной муравьиной тропкой, протянувшейся между травинками, и размышлял о своей жизни. У его ног, высокий и прямой, цвел коровяк. «Этого цветка в моем гербарии нет», — неожиданно подумал он, и холодок пробежал у него по спине. До гербария ли ему после всего того, что с ним приключилось? Конец теперь отличным отметкам и премиям, и всему упорядоченному и домашнему. Теперь он далеко от дома, странствует по белу свету и видит разные полевые цветы, которые цветут и умирают. Когда наступали сумерки, вокруг становилось так одиноко и странно. Казалось, будто сердце его всего-навсего маленький боязливый зверек и что ничего общего с высокими темными деревьями и бездонным печальным небом у него нет. Но тут Георг вспомнил Альфреда и Вильхельмину. «Им еще хуже, чем мне, — подумал он, — им куда хуже, чем мне…»

Наконец настал вечер, и Георг, точно нищий, прокрался к замку; две злобных гончих ворча следовали за ним по пятам. Он низко поклонился слуге, любезничавшему на кухонном крыльце со служанкой.

— Нельзя ли мне поговорить с графом?

— Еще чего! Не до тебя графу. Он только сегодня вернулся домой, был в отъезде. А сейчас у него гости, собрались охотиться на уток…

— Ну тогда ладно…

Георг собрался уже было уйти, но вдруг подумал об Альфреде, о тюрьме, о палаче и снова обратился к слуге, недоуменно взиравшему на этот унылый призрак.

— Да, но речь идет об очень важном деле. О Флинте…

Ахнув, слуга тут же побежал на парадное крыльцо и скрылся

за дверью. Через минуту появился граф — с непокрытой головой, но во фраке и с белой астрой в петлице. Возбужденное лицо его выражало нетерпение, в руках он держал трость. Слуга осветил Георга фонариком.

— Это еще что за фигура? — прокартавил граф.

— Это всего лишь я… профессор… вы, граф, однажды летом пригласили меня на обед.

— Вот как, хм, да, конечно… Ну и вид у тебя, мальчик. Надеюсь, это не ты прикончил старика Флинту, а?

— Я хотел бы побеседовать с вами, граф, наедине.

— Наедине? Вот еще новости. Ну, allons[68].

Взяв фонарь у слуги, граф, как и был с непокрытой головой, повел Георга в садовую беседку. Лицо графа при неверном свете фонаря казалось постаревшим и морщинистым. Внезапно мальчик, содрогнувшись, понял, что причиняет муку этому человеку.

— Ну, выкладывай свое дело, приятель! Меня ждут там два губернатора и министр!

Георг остановился у входа в беседку, готовый при малейшей опасности обратиться в бегство. Он стал рассказывать обо всем, что видел и слышал. Это он, Георг, написал то глупое письмо с предостережением об Альфреде, и он же первым увидел всплывшее тело Флинты. Но тот, кто прятался за углами домика Флинты тем жутким вечером, когда они приплыли туда, был вовсе не Альфред, а барон Юстус. И он так ужасно смотрел на них, когда они сидели у костра.

Граф пошатнулся. Пытаясь ощупью найти опору в шелестевших лозах дикого винограда, он закричал:

— И ты думаешь, балбес ты этакий, что несчастный кроткий дурачок, мой кузен, убийца? Берегись, как бы я не натравил на тебя гончих!

Георг готов был расплакаться.

— Простите, господин граф! Я только думал, вдруг Альфред не виноват? Ведь это ужасно!

Вспышка гнева прошла, и граф снова взял в руки фонарь:

— Идем!

Они прошли по темной садовой аллее, пахнувшей палыми фруктами и мокрой землей, потом свернули на узкую тропку среди вьющихся на подпорках бобов и остановились перед открытыми освещенными окнами домика садовника.

— Матушка Ханна! — тихо позвал граф.

Вышла маленькая, сгорбившаяся под тяжестью лет старушка с трясущейся головой и, сделав книксен, закудахтала ласковым голоском:

— Скажите, пожалуйста, неужто сам милостивейший граф оказывает нам честь?

— Добрый день, добрый день, любезная матушка Ханна, — спокойно произнес граф. — Матушка Ханна ведь убирала в этом павильоне летом, не так ли? Я хотел только узнать, не заметила ли матушка Ханна, чтоб барон когда-нибудь… выглядел рассеянным… выказывал бы особое беспокойство… или говорил что-нибудь странное…

Матушка Ханна теребила передник, потом снова сделала книксен:

— Как прикажете, граф!

— Я ничего не приказываю, матушка Ханна, — по-прежнему спокойно и дружелюбно сказал граф, хотя Георг чувствовал, как в руке его дрожит лампа. — Расскажите только все, как было.

— Да, ну тогда я скажу… мы с Линой наверху в кухне толковали то же самое… она иной раз зовет меня на чашечку кофе, не знаю, как посмотрит на это господин граф… Да, так вот я говорила… барон никогда не был таким и никогда не вел себя так, как в ту пору, когда стояла эта адова жара и вся брюква посохла. Ну а с тех пор, как пошел дождь, милостивый граф, и в воздухе похолодало, с него все как рукой сняло. Он снова стал добрым, возится со своими книжками, не бегает кругом и не рыщет по ночам.

Георг отступил в тень и оттуда смотрел на графа и на старуху. Прямая, черная тень фонаря колыхалась. на белой стене дома, будто волна.

— А он ничего не говорил о Фли…? — не удержался Георг.

Граф не дал договорить.

— Идем! — жестко пробормотал он, схватив его за руку.

Они выбрались на дорогу, которая вела вниз к озеру мимо колодца с насосом и через березовую рощу. Там, на выгоне, слышался лошадиный топот, и лошади то и дело выглядывали из темноты, ожидая, что им потреплют холку. Потом граф с Георгом прошли по вязкой парковой дорожке под черными липами. И вот перед ними освещенный павильон.

Граф остановился и погасил фонарь.

— Там у костра он узнал тебя?

— Не-е, не думаю, — дрожа от страха, пробормотал Георг.

— Тогда идем, но держи язык за зубами, и выше голову, а то ты похож на трусливого кролика. Понял?

Окна павильона были открыты, и рой ночных бабочек кружился над двумя мерцающими садовыми подсвечниками, стоявшими на столе. Пчеловод сидел за раскрытой книгой, рядом с ним стояла полупустая бутылка коньяка. Граф дружески похлопал его по плечу.

— Здравствуй, здравствуй, дорогой Юстус! А я только сегодня вернулся домой из Германии. Вот и спустился вниз посмотреть, как ты поживаешь.

Георг поразился веселой непринужденности графа.

Но барон Юстус, не поднимая глаз от книги, сухо пробормотал «здравствуй», явно рассерженный тем, что ему помешали.

Граф уселся на край стола и стал раскачивать ногой.

— А я тебе кое-что привез, любезный Юстус, новый патентованный улей со стеклянными стенками, так что можно видеть, как возводятся пчелиные соты.

Пчеловод поднял глаза. Веки свинцовой тяжестью нависли над его оцепеневшим взглядом.

— Вот как? — тупо пробормотал он.

Граф продолжал говорить, и лицо его не выражало ничего, кроме искренней доброжелательности.

— Ну как дела с пчелами? Они еще не прикончили трутней? Верно, им не хватало меда во время засухи?

— Я подкармливал их леденцами и медом из города, — приходя в себя, начал пчеловод и налил коньяка в рюмку.

Графу удалось наконец завязать беседу, и он искусно поддерживал ее все новыми и новыми идеями; и какую бы околесицу ни нес его кузен, он сохранял невозмутимый вид. И наконец совершенно неожиданно, самым что ни на есть равнодушным голосом спросил:

— Да, любезный Юстус, но что, собственно говоря, ты имел против старика Флинты?

Георгу пришлось ухватиться рукой за стул. Самообладанию графа можно было позавидовать. Ни малейшего следа волнения не мог Георг уловить на его лице, лице дипломата с насмешливой улыбкой и круглыми глазами, чуть напоминавшими глаза кузена.

Впечатление производило не содержание вопроса, а тон, каким был задан этот вопрос. Барон Юстус, ничуть не испугавшись, поднялся и ударил рукой по столу как человек, всецело верящий в свою правоту.

— Флинта — убийца! — с глубочайшим убеждением вскричал он.

Георг весь дрожал, холодный пот проступил на его лбу, но граф не спеша зажег сигару и спокойным движением выбросил спичку в открытое окно.

— Как же так, любезный кузен, как же так?

— Он не хотел покупать мед своим пчелам и окуривал их до смерти под самым моим носом.

— Каков мошенник! И ты, конечно, кокнул его?

— Да, мне пришлось это сделать.

Гигантская тень ночной бабочки призраком метнулась на потолке. Граф, прикрыв глаза, посасывал сигару. Лицо его погасло, как у игрока, поставившего свою последнюю карту и проигравшего.

— А потом ты потащил его вниз, к озеру?

— Да, а чего ему смердеть на берегу?

— Ты прав, конечно. Но откуда у тебя топор? Вот бы интересно взглянуть на него!

— Сейчас, сейчас! — оживленно вскричал Юстус и выбежал из павильона. Им показалось, будто из фундамента вынули камень, и в павильон снова вбежал Юстус. В руках у него был топор. Он высоко поднял его над головой, словно собираясь наброситься на графа с Георгом, и торжествующе швырнул топор на стол, так что садовые подсвечники подпрыгнули.

Сигара выпала из рук графа, а Георг отпрянул назад, бледный как мертвец. Но когда пчеловод увидел пятна крови на острие топора и искаженные ужасом лица графа и мальчика, его словно молнией ударило. Лицо перекосилось от страха, и, издав хриплый, душераздирающий крик, он выбежал из павильона в темноту.

Граф, съежившись, смотрел на топорище, на котором большими, неровными буквами было вырезано имя Флинты. Его лицо выражало такую усталость и отвращение, что Георгу на миг показалось, будто он стоит у постели умирающего. Погладив волосатую, с набухшими жилами руку графа, он пробормотал:

— Простите меня. Мне ведь тоже нелегко, я удрал из дому, плавал ночами по озеру и не знаю, что теперь делать.

Граф, глухой ко всему, поднялся, осторожно взял топор и, задув свечи, направился наверх, к замку, чтобы созвать людей и отыскать сумасшедшего преступника.

Опечаленный Георг поплелся за ним. Выбрав момент, чтобы незаметно улизнуть, он пустился бежать со всех ног по аллее, под сенью черных, перешептывающихся меж собой рябин. Ему казалось, что за ним гонятся… свора собак, барон Юстус, два губернатора, слуга, сам граф, да и лошади с выгона… и еще гигантская, порхающая серая ночная бабочка с двумя громадными, выпуклыми, крапчатыми, вытаращенными безумными глазами…

Единственный, кто бы мог защитить его от всего этого наваждения, был Альфред. Но он и Вильхельмина не показывались. Они были далеко, далеко отсюда.

Когда же наконец Георг, у которого сильно кололо в боку и дрожали ноги, шатаясь, спустился вниз к берегу, его ждала новая беда.

«Роза ветров» лежала с выбранной снастью у берега, а Фабиан в мрачном раздумье сидел на камне под ольхой. При виде Георга он кинулся прочь как дикий зверь. Охваченный дурным предчувствием, Георг бросился на борт, спустился в рубку и спичкой осветил лицо Эрика. Мальчик спал, но щеки его были еще мокры от слез, лоб окровавлен, а один глаз подбит.

— Фабиан сказал… будто я взял его башмаки… он колотил меня целый день… — пробормотал мальчик в полусне и залился горькими, обидными слезами.

Не пророня ни слова, Георг тихо прокрался наверх, на палубу, и начал выбирать якорь.

Фабиан, увидев, что Георг поднимает паруса, выступил из темноты.

— Я с вами! — завопил он, влезая в воду.

Георг уже тянул якорь.

— Берегись пчеловода, Фабиан! — крикнул он. — Он рыщет по лесу.

— Вернись, забери меня, вернись — возьми меня! — голос Фабиана вздрагивал и прерывался.

Будто не слыша его, Георг закрепил якорь. «Роза ветров» чуть качнулась, и Георг, невозмутимо подойдя к рулю, взял курс на открытое место в шхерах.

Фабиан мчался по прибрежным камням, и Георг слышал, как шлепает под его ногами вода. Несколько раз Фабиан падал и добежал только до обрыва.

«Роза ветров» уплывала в темноту. Георг уже не видел Фабиана, а только слышал его крик, долгий и пронзительный, переходящий в отчаянные вопли.

Георг, дав ему всласть поорать, повернул к берегу.

— Хочешь к нам на борт? — причаливая, спросил он. — Хотя взбучки тебе не миновать!

— Возьми меня, я замерз, возьми меня! — тяжело дыша, бормотал Фабиан.

Георг принял его на борт…

Молча, в непроглядной темноте, поплыли они дальше — в ночь.

Глава 7 Последний рейс

Спустя несколько дней, в воскресенье, в полдень, — мальчики проснулись от звуков гармони, мужских голосов и непрерывного топота ног. Вне себя от изумления, протирали они глаза: ведь когда они бросили ночью якорь, залив был пустынен, а на берегу не было видно ни одного домишка.

Когда же Георг выглянул в иллюминатор, он увидел прямо над головой, на фоне ослепительного августовского солнца, ноги какого-то парня, отплясывавшего польку.

Это еще что, неужто, пока они спали, «Розу ветров» выбросило на берег?

Георг осторожно выглянул снова. И тут борт о борт с «Розой ветров» он увидел просмоленный бот и залатанные штаны парня, сидевшего на планшире и покуривавшего черную трубку. Должно быть, они не двинулись с места и по-прежнему находились в заливе, потому что Георг узнал верхушки елей над бортом бота.

В конце концов Георг осмелился подняться на палубу. «Роза ветров» была окружена целой маленькой флотилией, вставшей на якорь из-за штиля в субботнюю ночь. Ближайшее к ним судно было нагружено песком, с другой стороны расположилась баржа с дровами и баржа с удобрениями. Чуть поодаль удерживалось на якоре против течения широконосое и пузатое голландское плоскодонное судно с плавниками в виде обнаженных мечей по обе стороны якоря.

Уплыть подальше от этой компании было невозможно, залив лежал гладкий и блестящий, ни ветерка, ни единой тучки. Но вообще-то казалось, до «Розы ветров» никому не было дела.

На судне с песком царило безудержное веселье и пьяные, точно спеленутые младенцы, штабелями лежали на борту. Между ними на тесной палубе отплясывали тоже подвыпившие люди — народу навалило и с берега, и с других суденышек, а сидевший на планшире играл на гармони.

Душой общества был парень по имени Йонте Нюман, отплясывавший на крыше рубки; на нем была фуражка с козырьком и черный пиджак с красным целлулоидным цветком в петлице. Если Йонта Нюман плясал, значит, он немного выпил, а когда напивался вдрызг, то ухитрялся либо руку сломать, либо палец растянуть, и еще хвастался, в каких кораблекрушениях ему довелось побывать. А хуже всего пришлось ему под Уидмюидом на голландском побережье. Он остался один в спасательной шлюпке, все остальные спятили и кинулись за борт. Но наконец-то подошел этот самый «голландец», выудил его из шлюпки и поднес ему рюмку классной водки. На голландской плоскодонке он ходил по Северному морю целых три года, а это совсем иное дело. Не то что лужа, именуемая озером Меларен! Сюда чертов старикашка-капитан сделал всего один летний рейс, привез мягкую белую глину для фарфоровой фабрики.

— Ежели среди вас, трусливых рыбачишек, найдется хоть один, кто захочет плыть со мной, не отказывайтесь! Старику нужен кок. Черт побери эту пресную водичку… да, да, это я говорю, в ней только горох варить да рубашки стирать… А видал бы ты, как я плаваю в море! Это тебе не суп гороховый, а бульон с крупой и кореньями. Черта с два! Черта с два! А видал бы ты, как я умею зарифить марсель[69] в этом третьеводнишнем супе! Нет, черт возьми, это я тебе скажу!..

Капитан судна, груженного песком, остервенело наяривал на гармони. Дело не обошлось бы без драки, не будь Нюман такой рослый и сильный, с такой медвежьей хваткой, что никто не осмеливался напасть на него.

Георг спрятался под палубу, словно улитка в свою раковинку, не желая слушать эту хвастливую болтовню. Он чувствовал себя обиженным и оскорбленным. Стало быть, озеро Меларен — третьеводнишний суп! И ему даже не придется похвастаться своими приключениями, когда все кончится! Георг задраил люк и задернул занавески иллюминаторов. Он не радовался больше дневному свету. Все становилось таким обыденным, сереньким и таким неинтересным! Нет. Вот ночь — иное дело! Это — его время! Он лег на спину и стал раздумывать. Неужто он, Георг, не подвергался опасности? Ясное дело, подвергался, и к тому же не один раз. И разве в Меларен не тонули люди? Может, нет? Ясное дело, тонули. А пойти ко дну… что может быть страшнее? Надо бы ему, Георгу, сказать пару теплых слов этому горлопану с его Северным морем и марселем…

А на палубе капитан судна, груженного песком, завел разговор с Фабианом, чтобы заставить замолчать бахвала.

— Сколько же стоит такая шикарная яхта?

— Тысячу крон, — приврал Фабиан.

— Неплохо на ней можно повеселиться!

— Яхта взяла пять первых призов. Да, она вся, как есть, из красного дерева.

— А вы что, господа, стало быть, прямехонько из Стокгольма?

— Ага, мой папаша — владелец колбасной фабрики и поставщик двора, — сказал Фабиан, натянув свитер на рваные брюки.

— Могу себе представить, — улыбнулся капитан, — табачком не хочешь побаловаться?

Фабиан спрыгнул в шлюпку. Когда Эрик взялся за конец каната, чтобы последовать за Фабианом, Георг успел шепнуть ему:

— Не уходи, пока мы как следует не пришвартуемся.

Фабиан уже вскарабкался на баржу с песком и угощался то

у одного, то у другого нюхательным табаком, презрительно поплевывая в сторону «Розы ветров».

Йонте Нюман заговорил про своего брата Альфреда, которого недавно выпустили на свободу. Капитан баржи с дровами встречал его в кафе у Шлюза в Стокгольме. Он, этот Альфред, купил обручальное кольцо и намеревался жениться.

Георг услышал голос Фабиана.

— А, Альфред Нюман! Это я предупредил графа с острова Толлерё, что его кузен, чертов клоун… Я знаю графа. Благородный малый.

Слова Фабиана были встречены на барже скептическим бормотанием и шепотом. Но Нюман пришел в восторг и поклялся, что все это — чистая правда. Вцепившись в Фабиана, он стал выслушивать всякую чушь, которую нес этот жулик о какой-то, якобы, ссоре между графом и папашей Фабиана — владельцем колбасной фабрики. Граф, мол, был в несколько стесненных обстоятельствах, должен целую кучу денег. Да и по правде говоря, жил-то он за счет людских милостей. Если бы папаша Фабиана захотел, граф в один прекрасный день вообще бы сел на мель.

Георг снова залез под палубу. Ему бы радоваться тому, что он услышал про Альфреда, и обозлиться на Фабиана, присвоившего себе его заслуги, но он не в силах был дольше думать об этом. Он словно заболел, увидев столько людей. Ему хотелось лишь уплыть прочь, в ночь и одиночество; он обретал покой, лишь сидя за рулем. Только бы подул ветер!

Настал вечер — нарядный, багровый, с ранней прохладой над тихими водами. Но тут на судне, груженном песком, запахло дракой. Капитан, лишившись главного козыря, искал козла отпущения, чтобы отомстить за поруганную честь моряка. Когда грязный старик, капитан баржи с удобрениями, умудрился сесть на его трубку, она сломалась. Вскочив с места, хозяин трубки, распрямив свою сутулую, обтянутую фуфайкой спину, застыл точно бронзовое изваяние, освещенное отблесками заходящего солнца.

— Какого черта ты лезешь к нам, морякам, старый вшивый нищеброд! Убирайся на свою вонючую баржу! Может, ты считаешь, что твой навоз — духи? Прочь с глаз моих, тебе говорю. По-твоему, ты тоже моряк, а? Тащиться на буксире и дрыхнуть, на это ты мастер! Да еще загораживать дорогу вашим проклятым буксиришкой и заработок у нас отнимать! Чего-чего? Может, я ослышался, ты что-то вякнул? Ты сказал: ты тоже — моряк, а? Вот тебе за это!

Получив удар головой в живот, капитан баржи, сопровождаемый визгливо-глумливым хохотом, полетел вверх тормашками в свою шлюпку. Он стоял там с окровавленным носом, направляя шлюпку к барже, плакал и грозил жестоко отомстить.

А капитан судна, груженного песком, снова взялся за гармонь.

Вскоре из-за мыса показался буксир. Он шел за баржей. Буксир подрулил к судну, чтобы вытянуть трос и зацепить баржу. Но в тот самый миг, когда капитан, игравший на гармони, весь погрузился в звуки веселой польки, струя грязной воды обрушилась ему на спину. На буксире вытащили из машинного отделения шланг и поливали всех и каждого на борту судна, груженного песком, устроив там настоящий потоп. Рулевой же баржи, повязавший голову тряпицей, плясал и ликовал, размахивая вагой[70] кабестана[71]. Капитан судна с песком кинулся в свою каюту и заперся там. Только Нюман и Фабиан, вовремя почуявшие опасность, забрались на мачты и сидели там сухие, хохоча во все горло и крича, пока внизу на палубе прыгали промокшие до нитки, замерзшие, с перекошенными лицами остальные. Не в силах протиснуться в дверь капитанской каюты, они разбивали иллюминаторы. Затем все сели в шлюпки и поплыли к своим судам.

Так закончился этот день.

Фабиан же поплыл на веслах вместе с Нюманом к голландцу и долго не возвращался. Лишь глубокой ночью Георг сквозь сон услышал, как шлюпка пришвартовалась к борту «Розы ветров» и Фабиан бесшумно, как кошка, скользнул в рубку…

Когда Георг проснулся, рассвет только начинался, но койка Фабиана была пуста. Уверенный, что Фабиан уже встал, Георг, удивленный и пристыженный, сбросил одеяло. Никогда прежде не случалось ему вставать позднее других. Разбудив Эрика, он выглянул в люк.

Утро было хмурое, холодное и ветреное; все суда ушли. Георг вылез на палубу.

Фабиана здесь не было.

А-а, он, верно, на шканцах и варит кофе! Странно, до чего он молчалив! Георг, испытывая легкую дрожь, поднялся чуть выше и приподнял крышку люка. Никаких следов Фабиана. Он, верно, поплыл на берег. Георг так быстро повернулся на каблуках, что чуть не свалился в озеро. Нет, шлюпка, как обычно, дрейфовала у борта яхты.

Внезапно Георг увидел, что фокшкоты отрублены как раз посредине, а паруса вдоль и поперек исколоты и разрезаны ножом. Вне себя от ярости Георг схватился за фал, чтобы поднять грот и посмотреть, насколько он поврежден. Но в руках у него остался лишь обрывок каната, и он уже во второй раз чуть не свалился в озеро, так как фал был также изрублен и висел лишь на нескольких нитях.

К банке был прикреплен грязный клочок бумаги с нацарапанными на нем каракулями:

«Это вам за старую обиду. Вернусь домой богачом, собью спесь с ректора и со всех остальных. Фабиан».

Георг внезапно все понял и рванулся к люку.

— Эрик, Эрик, Фабиан сбежал с Нюманом на голландском судне и всю яхту испортил.

Эрик вскочил, словно подброшенный пружиной.

— О… как… подло… трус… Вот почему я не мог найти шапку и башмаки. Что мне теперь надеть на ноги?

Мальчики рухнули рядом в чан и, подперев подбородки руками, погрузились в раздумье о новой, постигшей их беде.

Вдруг Георг вскочил.

— Справимся и без этого негодяя. Здорово, что мы от него избавились. Если взяться как следует за дело, все будет отлично, ведь мы с тобой друзья, малыш Йеркер. Мы не врем друг другу и вообще плевать нам на все. Пойдем чинить фалы.

Им пришлось трудиться целый день. Эрик сшивал и чинил паруса, которые стали похожи на тюлевые занавески, а Георг сплеснивал[72] фалы так тонко, что они могли двигаться на шкивах.

— Послушай-ка, а ведь в самом деле здорово, что он удрал, а?

— Небось, не сладко ему придется у этого голландца. Выбьют они из него лень!

— Да, нам куда лучше без этого наглеца Фабиана!

Мальчики были теперь самыми что ни на есть близкими друзьями

и ни одного худого слова друг другу не сказали.

Снова настала ночь, и они подняли паруса.

Меж редкими семенными деревьями на хвойной вырубке взошла луна, багровая, громадная. Ночь стояла холодная.

Георгу было неуютно в ночной тишине, и время от времени он пускался в разговор. Но настоящей радости от этой беседы не получал, так как знал Эрика и мог наизусть предсказать все его ответы. Это было все равно, что разговаривать с самим собой, и беседа тотчас же обрывалась.

Георг вел яхту мимо многочисленных дач, вылазок на сушу они больше не делали.

Но ближе к сумеркам у мальчиков начало подводить животы от голода и им пришлось отправиться на берег.

Они вышли на дорогу, ведущую в маленькое спящее селение с длинными красными строениями. Там росли фруктовые деревья, но Георг совсем не хотел перелезать через забор. Когда целая стайка цыплят перебегала им дорогу, он не сделал ни единого шага в их сторону. В глубокой задумчивости они подошли к низкой каменной ограде, окружавшей церковь, и опустились на нее. Георг сидел, неотрывно глядя на маленькую могилку с увядшими цветами в банке из-под горчицы фирмы Батти, которая стояла там под мокрыми липами, и необъяснимая тихая грусть наполняла его сердце. Так бывает, когда люди плачут во сне. Георг не знал, что с ним происходит, почему ему вдруг ничего не хочется. Эрику, бедному босоногому мальчишке, пришлось одному отправиться в пасторский сад. Вернулся он только с тремя жалкими лежалыми коричневыми грушами, которые он засунул под рубашку.

На обратном пути они нашли пять мелких окуней в болотце — вот и все, что им удалось раздобыть в тот вечер.

Ужин прошел в глубоком молчании. Только напоследок — как уж это вышло, неизвестно — они поссорились из-за пятого окуня и осыпали друг друга довольно ядовитой бранью, потому что не было третьего, кто бы их рассудил. Точь-в-точь в парламенте, где никогда не бывает большинства и политические партии только изматывают друг друга.

Наконец состоялось вымученное примирение, и братья снова начали дружно ругать Фабиана.

Но позднее, когда они лежали внизу в рубке в ожидании сна, который никак не приходил, Георг не выдержал:

Послушай-ка, Йеркер, может, мы малость придирались к нему?

— Да уж переметы и всякое такое он умел находить, — печально отвечал Эрик, не вылезая из-под одеяла… — Да, каких только проказ он не придумывал. Помнишь, ведро с краской, которое он взял на острове? А когда он учил нас свистеть…

— Проклятый Фабиан! — вскричал Георг, забарабанив кулаком по крыше рубки, — Будь он здесь, задали бы ему хорошенькую трепку!

Он повернулся к пустой койке Фабиана. Дрожь пробежала по его телу. На борту было призрачно пусто и смертельно скучно. Можно было кричать и болтать сколько хочешь и не услышать в ответ ни мрачного бормотанья, ни неутомимой ругани. Казалось, Фабиан умер. Случилось непоправимое: жизни втроем настал конец…

Проснувшись, он сразу вспомнил об ужасах, которые ему снились, и, весь во власти их, долго лежал без движения: ему было лень даже ополоснуть лицо. Но когда Эрик стал жаловаться на голод, Георг мигом поднялся, спустил шлюпку на воду, поплыл прямо в селение и стянул за сеновалом большую белую курицу. Его ничуть не пугало то, что его могут увидеть, напротив, он как будто ждал этого и долго стоял на открытом месте, прямой как свеча, готовый принять любое наказание. Когда же никто не появился, чтобы схватить его, он, повернувшись на каблуках, снова задумчиво направился к берегу. Там он разжег большой костер и зажарил курицу, не давая себе труда хотя бы разок укрыться за елями. Потом, среди бела дня, поднял паруса и так и простоял посреди широкого фарватера, не сторонясь проходящих мимо судов.

Бедняге Эрику было не по душе такое полное равнодушие Георга, но он не смел ничего сказать.

Вечер был холодный, ясный, и Георг натянул на себя и проолифенную спецодежду, и одеяло, и все, что у него было. Но все равно у него от холода зуб на зуб не попадал.

Ночью они вернулись в тот залив, где пришвартовались до штиля и где исчез Фабиан.

Георг не узнавал себя. Он никогда не думал, что ему будет так недоставать Фабиана. Он был словно опустошен и совершенно беспомощен.

Паруса казались призрачно-белыми, а августовская луна, окруженная льдистым радужным кольцом, светила мертвенным светом из сине-черного бездонного пространства. И сонмы мятущихся, скользящих, словно привидения, сине-белых туч грозили поглотить ее.

Вода причмокивала и всхлипывала у бортов яхты, будто большое переливчатое чудовище, которое сгорает от жажды пожрать поскорее все теплое и живое.

Мальчики тесно прижимались друг к другу: казалось, они никогда не чувствовали себя такими одинокими в этом большом загадочном мире. Они не знали, куда их несет эта неуютная яхта, будто никогда прежде не плыли на ней. Природа вдруг стала им чужой, и они начали мечтать о наказании за свой поступок, как о чем-то человеческом, теплом и домашнем.

— Подумать только, весной еще я боялся, получив в школе всего-навсего замечание, — тоскливо пробормотал Георг. — А теперь мне кажется: как прекрасно, когда тебя ругают.

Эта вздорная сама по себе мысль испугала его, но он вдруг с очевидной ясностью понял: теперь, когда его мир стал безлюднее и шире, он и сам стал иным. Прежний примерный ученик Георг Шален умер, исчез навсегда, а здесь, на озере, сидит и мерзнет в лунную ночь совсем другой мальчик. И воспринял эту перемену в себе как неизбежность, как свершившийся факт.

Эрик высунул нос из-под одеяла.

— Как, по-твоему, что нам сделают? — полный ожидания, пробормотал он.

— Выгонят, наверно, из школы и определят в какое-нибудь исправительное заведение.

Мальчики согревались под одеялами и строили самые страшные догадки о своем будущем, смаковали самые жуткие подробности. Интересно, что сделает с ними бургомистр? А Зануда? Пойдут одни сплошные вопросы да ответы. Знаете ли, кто вы? Так вот, вы неблагодарные, скверные шалопаи! Знаете ли, чем кончают такие, как вы? Так вот, тюрьмой!

Георг просто мечтал услышать теткин голос, он даже нетерпеливо ударил кулаком по палубе.

— Черт возьми, хоть бы ветер подул, чтобы хоть когда-нибудь попасть домой!

Рейс был на этот раз печальным и долгим. Только к вечеру следующего дня они приплыли к родному заливу. Но войти в город, пока не стемнеет, не посмели и, бросив якорь, улеглись в ожидании на лесном пригорке под дубами.

Земля была покрыта толстым слоем опавшей листвы, а солнце светило, но не грело. Эрик, дрожа от холода, прижимался к Георгу. Его руки закоченели, он часто чихал и кашлял.

Настали сумерки, но мальчики все еще колебались. Несколько раз Георг залезал в шлюпку, но возвращался обратно. Засунув руки в карманы и вобрав голову в плечи, он нервно ходил между деревьями, не в силах принять решение.

Уже близилась ночь. Наконец луна зашла за тучи и стало совсем темно. Тогда мальчики сели на весла, чтобы при полном штиле ввести «Розу ветров» в гавань. Они гребли так медленно, что почти весь город уже спал, когда они добрались до берега.

«Роза ветров» медленно скользила мимо яхты художника «Эвелин»; ее начищенные до блеска перила сверкнули на миг при свете одинокого, унылого фонаря, что горел высоко на мельнице. На набережной не видно было ни души. Мальчики причалили у свайного моста. Бросив якорь с кормы, с помощью двух тросов Георг пришвартовал «Розу ветров», чтобы яхта не могла сдвинуться с места. Затем он аккуратно спустил паруса и долго укладывал все в трюм и убирал на борту. Такого порядка на яхте не было с тех пор, как на ней плавал торговец лососями.

Мальчики долго и молча стояли на причале, глядя вдаль залива, над которым лунные лучи в просветах меж тучами навесили новые широкие серебряные мосты. Георг думал о тех сотнях миль, которые они оставили позади, о тысячах сверкающих фарватеров и бесчисленных зеленых островах.

— А все-таки, Йеркер, это было чудесно, — взяв Эрика за руку, прошептал он.

Но Эрик промолчал.

Они скользнули в тень домов, на пустые, залитые лунным светом улицы. «Удивительно, до чего же маленьким стал город», — подумал Георг. Все было здесь таким же унылым, как старые надоевшие игрушки и костюмчики, из которых вырастаешь.

В темноте прямо перед ними зажегся огонек сигары. Мальчики тесно прижались к мокрому дощатому забору.

Это был Борелиус, старый учитель, совершавший, как всегда, долгую ночную прогулку. Он шел, зажав сигару в уголке рта, заложив руки за спину, молчаливый как сфинкс.

Мальчики прошмыгнули сквозь живую изгородь вязов, окружавшую школьный двор. Они шли вдоль дорожки, ведущей в туалет, где обычно доучивали тайком на переменках. Здесь еще красовался нарисованный мелом старичок, которого изобразил Эрик. Георг с грустью посмотрел на чопорное и мрачное здание.

— Третье окно справа — мой класс. Да туда уж, верно, больше не попасть.

Никогда прежде Георг не подумал бы, что будет страдать, если не сможет больше ходить в школу.

Они шли по маленькой, петляющей улочке. Уже выпали первые заморозки, и при лунном свете все серебрилось. Внезапно отворилось чье-то окно и кто-то в белом выплеснул на улицу таз. С рыночной площади донеслись какие-то неясные, напоминавшие песню звуки.

Посреди всей этой белизны стоял неисправимый Никандер и, обняв газовый фонарь, пел во все горло:

В селе крестьянский парень жил, Рояль он до смерти любил. Он день и ночь на нем бренчал, И бог к себе его призвал.

Волна радости и дружеского сочувствия к этому нарушителю порядка нахлынула на мальчиков. Они только было собрались выбежать из проулка и горячо приветствовать своего дорогого товарища по несчастью, как вдруг у дома аптекаря сверкнул при свете луны ряд блестящих пуговиц на мундире. То был полицейский Блум. Подскочив к Никандеру, он хрипло завопил:

— Опять ты здесь шумишь!

Никандер обвился вокруг фонарного столба.

— Да, это я. Но ми-ленький, до-бренький Блумчик, здесь ведь так тихо, что слышно, как трава растет.

— Изволь молчать, когда порядочные люди спят!

— Да, но ми-ленький, до-бренький Блумчик…

Блум был неумолим. Он схватил Никандера за воротник.

— Ну вот что, идем со мной!

Голоса их смолкли за углом ратуши. По-прежнему белая и безлюдная лежала площадь.

Мальчики смертельно устали, а Эрик — ведь он был совсем босой — вдобавок ужасно мерз. Теперь им уже во что бы то ни стало надо было отправляться домой. Георг взял Эрика за руку и повел за собой по Стургатан — они уже видели, как светится крытая листовым цинком башенка бургомистерского дома с зубчатым венцом. Мальчики прошли по проулку, мимо украшенного гирляндами и тронутого морозом майского шеста — он обвис и казался не таким высоким, как прежде. Георг взобрался было на белое кухонное крыльцо и хотел постучать в дверь, а Эрик уже начал нарочно рвать рубашку и брюки, чтобы придать себе как можно более жалкий вид… И тут Георг резко повернулся, сошел с крыльца и, увлекая за собой Эрика, потащился по всей Стургатан вниз в гавань, к свайному мосту. Он снова начал наводить порядок в шлюпке, переносить барахло и надежно укреплять «Розу ветров» на еще один швартовочный конец. Потом он снова долго молчал при свете месяца, глядя на шлюпку и то и дело проводя ладонью по лицу. Наконец он медленно повернулся и направился прямо домой. Несчастный Эрик как во сне плелся за ним. А когда Георг три раза громко ударил в дверь, Эрик, не выдержав, зарыдал. Георг же сел на крыльцо и стал ждать. Теперь, когда он пересилил себя и. постучал в дверь, он был совершенно спокоен. Настал конец их летним приключениям. Теперь, сняв шапку и пристыженно склонив голову, придется снова вернуться к людям. Что и говорить: поступили они нечестно и должны понести наказание. Но ничего подобного больше не повторится, а ведь впереди у него вся жизнь. Стало быть, хватит времени доказать, что он все-таки не вор. Тошно им будет переносить унижения, которые их ожидают. Ведь все, кто так беззаботно и властно храпят за шторами в эту морозную лунную ночь, — против них; они накинутся на них с Эриком, как злые собаки. Но Георг все же пообещал себе: все это время он будет исподтишка подсмеиваться над ними. Потому что за порогом той обыденной жизни, которую придумали для себя «порядочные» люди, всегда скрыты приключения — они ждут своего часа. Долго быть свободным от них — нельзя. Но когда на его долю выпадет настоящее большое приключение, а оно непременно придет к нему, — Георг это чувствовал, — он встретит его умудренный большим опытом, нежели другие. Он научился рисковать, и он наверняка найдет для себя настоящее дело, ради которого стоит дерзать.

Синкен Хопп

КАРИ Нильс встречает Кари

Перевод с норвежского.

Сидя на камне, Нильс разглядывал развалины старого монастыря и думал: отчего бывает так, что одно на свете — интересно, а многое другое ну ни капельки неинтересно. Ну что хорошего в этих развалинах? Развалины должны быть унылы и мрачны! А если они не унылы и мрачны, на что они тогда?! Но в этот ясный теплый летний день развалины казались всего-навсего камнями и ничем иным.

Сказать по правде, Нильс был чрезвычайно доволен самим собой и этим днем — двенадцатое августа. День принадлежал только ему; в этот день — двенадцать лет тому назад — он родился. А вообще-то какая радость, если день рождения приходится на время школьных каникул?! Но в нынешнем году это было даже приятно. По крайней мере — здорово! «Пока что», — осторожно подумал Нильс.

Из всех знакомых Нильса — единственной, представлявшей хотя бы мало-мальский интерес, была тетя Бетти. Само собой, назвать ее по-настоящему интересной было нельзя; она не жертвовала жизнью, как герои ковбойских фильмов или рассказов в картинках. Он совершенно не мог представить себе тетю Бетти с лассо или револьвером в руках. К тому же она говорила много глупостей и часто болтала то, что не по душе детям. Во всяком случае мальчишкам. И то, что она — тетка, и стара как мир, и к тому же еще учительница, вовсе не мешало ей вытворять такое, что казалось довольно странным. Однажды, например, на вокзале она взяла его за руку прямо посреди перрона и давай петь: «Мы бесстрашно идем, не падая духом…» И при этом размахивала руками и задирала ноги. Люди оборачивались и смотрели на них. Фу!

Но вообще-то тетя Бетти была что надо! Она рассказывала удивительнейшие вещи, интересные даже для мальчишек. Это она пригласила его в Берген, и они уже целых три дня вместе проводили время. А сейчас Нильс сидел на развалинах Свечного Монастыря, а тетя рыскала вокруг в своих стоптанных башмаках.

Видимо, в старину здесь случилось что-то страшное, раз люди пришли сюда и разрушили крепость до основания?! Ведь стены крепости были ужасно толстые. Наверно, все, что здесь случилось, не так уж забавно. Лучше не думать об этом, а послушать о том, что привычно.

— Это магометяне… — начал Нильс.

— Какие еще магометяне?

— Ведь это магометяне жили здесь в старину?

— Да нет же, Нильс! Это были не магометяне, а монахи!

— Магометянские монахи?

— Не понимаю, откуда ты взял этих магометян! Ты, верно, слышал о католических монахах, живших в здешнем монастыре?

— Я думал, они и есть магометяне, — ответил Нильс.

Он понимал, что сморозил глупость, и теперь, разумеется, ему пришлось выслушать целую лекцию, даже две: одну о монахах, а другую о магометянах.

— Слушай меня внимательно, — говорила тетя Бетти. — Вот здесь была поварня, а здесь больничный покой, здесь — общая горница, а тут, среди колонн, бродили монахи и…

Будто подыскивая нужное слово, тетя Бетти скрестила руки на животе, склонила голову набок и, задумчиво шевеля губами, делала странные движения пальцами.

— Они носили с собой вязанье? — хотел подсказать ей Нильс, потому что единственным, походившим на движение пальцев тети, было вязание.

— Да нет же, они носили на голове венец из роз, на шее у них была длинная жемчужная нить, и они перебирали жемчужины, вознося молитву за каждую.

— Ну и ну! — произнес Нильс.

— Это — церковь, — объяснила тетя Бетти и так широко откинула руку, что платье под мышкой у нее лопнуло по шву. С тетиными платьями вечно что-нибудь случалось.

— Монахи завозили семена из чужеземных стран, — сказала тетя, но Нильс видел лишь обычную зелень, которая росла повсюду.

— Ну, а их враги? — спросил он. — Ведь должны же у них быть враги, раз они строили дома с такими толстыми стенами.

— Не было у них врагов, они пытались любить всех людей.

— А не было ли у них кладов, которые они зарывали в землю? — Нильс читал, что монахи были по крайней мере порядочными обманщиками, когда речь шла об имуществе и золоте.

— Мда… — выразительно произнесла тетя, но у Нильса уже пропал всякий интерес к монахам. Живя в старину, да еще в крепости, можно было бы во всяком случае быть чуточку попривлекательней!

— Когда народ перестал верить в папу римского и в католическую церковь, монастырь разрушили, — продолжала тетя. Они спускались вниз по дороге под сенью высоких берез к ее крошечному и славному автомобильчику. У тети, конечно, был не обычный автомобиль, а такой маленький симпатичный тарантасик, над которым смеются и острят, оборачиваясь вслед, люди. Это вместо того чтобы купить себе какую-нибудь шикарную модель! И вдобавок еще до чего ж скверно водила она машину!

Они влезли в автомобиль, и тетя заставила его сначала немного пофыркать, потом немного покланяться, прежде чем они рывком сдвинулись с места. Столько глупостей за один раз могла натворить только тетя Бетти! «Да, — подумал Нильс. — В хорошие времена жили монахи. Короли расхаживали в горностаевых мехах, в красных плащах, с короной на голове и всякое такое. А рыцари разъезжали в доспехах и могли сражаться сколько хочется и когда хочется. Вот это была жизнь, так жизнь!»

А в доме у Нильса, там, где жил он! Ха! Дома на станции Ура, где все отцы или трудятся на фабрике или учат детей всех тех, кто трудится на фабрике! Все знали друг друга и никто не был плох, все были обычные нормальные люди! Самое дурное, что они могли сказать, так это то, что кто-то чешет голову карандашом, или ест ножом, или еще что-нибудь в этом роде.

Дома ему было уютно с отцом, мамой и сестренкой Йентой. Правда, мама могла бы быть чуточку поласковей. Ничего бы страшного не случилось, стирай она чуточку поменьше и будь хоть чуточку помягче. И все же она была еще лучше многих матерей. Конечно, он понимал: надо быть благодарным, если живешь так, как живешь ты, и ужасно было слушать о стародавних временах, когда учителя расхаживали с тростью по школе и дубасили всех подряд. Но если бы хоть раз в жизни подстерегала его пусть крошечная, но опасность, если хоть раз ему пришлось чего-нибудь бояться, в чем-то участвовать, бороться и побеждать! Но нет! Не у него дома! Не на станции Ура!

Единственным человеком во всей долине, кто жил немножко иначе, была Бетти. Собственно говоря, имя ее было не Бетти, а Бетания. Так назвали ее в честь жены священника, жившего в Уре в старину, когда все было не так, как теперь. Когда там, еще до того как появилась фабрика, было всего лишь пять или шесть мелких усадеб с жилым домом, гумном и хлевом.

Но все эти маленькие древние домишки, за исключением Домика Бетти, исчезли уже давным-давно.

— А вот и Волчья пустошь! — сказала тетя. — Здесь можно поесть!

Обширная, опаленная солнцем равнина раскинулась перед ними. Сразу было видно, что это место стрельбищ. Наверху, на косогоре, стояли мишени, а вдоль дороги тянулись деревянные казармы и проволочные заграждения. Вокруг ни одной живой души, ни единого ребенка, собиравшего ягоды.

Нильс приподнялся, чтобы разглядеть подъезжавший к пустоши большой темный автомобиль. Когда автомобиль остановился, из него выпрыгнули одна за одной несколько собак в ошейниках. Следом за ними вышло столько же мужчин, прикрикивающих на собак, чтобы они успокоились. Грозный оскал блестящих зубов и длинные острые клыки делали собак такими свирепыми на вид, что Нильс поджал под себя ноги, а тетя перестала петь.

— Аякс! Аякс! Смирно, Аякс!

— Томми, сюда!

— Фу, Пан!

— Донна, сюда, Донна!

— Кари! Ну, Кари же!

Отрывистый лай собак, переходящий в звонкий визг, заглушал эти крики.

— Это полицейские овчарки, — сказала тетя Бетти.

— Полицейские овчарки очень опасны, — подхватил Нильс. — Пожалеешь того, кто попадется им в лапы!

— А по-моему, вид у них добрый, — сказала тетя.

— Отец говорил, что он видел, как во время войны[73] немцы делали из таких овчарок настоящих бешеных волков. «Обезумевшие хищники!» — говорил он.

— С ними наверняка жестоко обращались, — заметила тетя. — Этих, судя по их виду, обихаживают порядочные люди.

— Такие собаки, если захотят, могут убивать людей, — продолжал Нильс.

— Люди тоже, к несчастью, это делают, — заметила тетя Бетти. — Так что собаки ничем от них не отличаются.

— Они их так ужасно бьют! — твердил свое Нильс. — Часами лупят, чтобы они рассвирепели.

— Что-то не похоже, — бросила тетя. И действительно, собак гладили, почесывали за ухом, когда они делали то, что надо. И никто из проводников не произносил слов хуже чем «Фу!», когда овчарки не справлялись с заданием.

Самым крупным и громогласным из всех собак был Пан. Аякс уступал ему в силе, но был более нарядной масти — черно-золотисто-коричневой. Они были самыми младшими, во всяком случае, самыми игривыми. Две суки, Кари и Донна, были ниже ростом и более степенны.

Потом проводники пошли через плац, а собакам дали команду лежать.

Собаки подчинились приказу, хотя их распирало желание бежать.

— Донна! — выкрикнул проводник.

Коричневая, легкая овчарка, вскочив на ноги, помчалась стрелой за хозяином.

— Аякс!

— Эта собака мчится как пушка, — восхитилась тетя.

— Пушки не мчатся, — сказал Нильс.

— Как пушечное ядро, — поправила себя тетя.

Две собаки остались лежать: Кари лежала спокойно, чуть повизгивая. Пан же полз на брюхе и всхлипывал как дитя.

— Кари!

Низкорослая серая сука с широкими передними лапами мгновенно вскочила и, ступая чуть тяжелее других, помчалась за своим проводником. Пан встал на ноги и, подняв морду, завыл от горя.

— Фу, Пан!

— У-у, — отозвался Пан и снова улегся. Четверо мужчин и три собаки убегали все дальше и дальше прочь.

Когда настала очередь Пана, он сорвался как вихрь и большой его хвост летел следом, словно дымок парохода.

— Знаешь, а ведь это Кари, — сказала тетя Бетти. — Это Кари! Кари собственной персоной!

— А кто эта Кари? — спросил Нильс.

— Разве ты ничего не слышал про Кари? Собака-спасательница, которая отыскивает в горах людей, попавших в снежную бурю.

— Это же делает собака по кличке Хейди!

— Да, Хейди была первой, по-настоящему прославившейся в нашей стране. Во всяком случае, первой, спасавшей людей, которых никто больше не мог найти, и потому о Хейди вечно будут ходить легенды. Но понимаешь, ее больше нет в живых. А теперь номер один на всех соревнованиях — Кари. Она может выкапывать людей из-под толстого слоя снега, она находит даже тех, кого прежде никогда не знала.

— Мне кажется, Аякс — красивее! — сказал Нильс.

Вернувшись, проводники заставили собак снова лечь, а сами стали бегать рысцой в разных направлениях по пустоши. Затем они снова вернулись назад.

— Что это вы делаете? — спросила тетя Бетти.

— Ты что, тетя, — испугался Нильс. — Нельзя заговаривать с полицейскими!

— Мы оставляем следы, — объяснил один из мужчин. — Их используют позднее, через час.

Лицо Нильса цвело в улыбке. Наконец-то у него будет что рассказать, когда он вернется в Уру. От него Кристиан и Улав узнают о собаках-ищейках, настоящих, прекрасных собаках-ищейках!

Проводники сели и стали закусывать припасами из своих котомок. Собаки тоже получили свою долю. Аякс и Пан время от времени ворчливо переговаривались друг с другом, а Кари, которая приходилась матерью Аяксу, Пану и Донне, была более придирчива к дочери.

Глядя на них, Нильс начал прикидывать: что, если он не станет покупать часы, а купит щенка овчарки? И что, если детеныша Кари, который станет еще проворней своей матери?

Нильс попытался осторожно задать этот вопрос, но ответ не обрадовал его:

— Те, у кого не лежит душа к собакам, не должны их держать, в особенности овчарок, — сказал один из проводников и погладил Кари, которая лежала у его ног. — Овчарке нужен хозяин, знающий толк в собаках и располагающий временем, чтобы ими заниматься.

— Я буду любить щенка, очень любить, — клялся Нильс. — И не стану его обижать.

— К сожалению, этого мало, — услышал он в ответ. — Если ты хочешь испытывать радость от собаки, ты никогда не должен злиться. Собаки все помнят, будь уверен. Это все равно что на тебя разозлился бы взрослый.

— Гм, — буркнул Нильс. — Никогда не злиться? Только потому, что у тебя есть собака?

Он-то, Нильс, часто злился так, что хотелось зубами грызть. Все-таки не лучше ли стать ему моряком, когда он вырастет? Он всегда мечтал о чем-либо подобном. Хотя, пожалуй, нет. Лучше пойти в полицию и получить овчарку? Вот здорово будет, когда мама увидит на первой странице газеты фотографию, а на фотографии — полицейский Нильс Хауге и его непревзойденная овчарка… Да, а как ее назвать? Надо что-то грубое, суровое — никаких там Леди и Рексов[74], это слишком обычно. Серолап! Его будут звать Серолап! Вот так!

— А вы можете быть ужасно строги и при этом не злиться? — спросил Нильс.

— Мы должны приноравливаться к нашим собакам, — ответил проводник и опять погладил длинную морду Кари. — Понимаешь, если собаке предназначено стать спасателем, если ее нужно учить выкапывать людей из снега, она должна любить людей, а иначе ей не захочется вытаскивать их из снега. Ты можешь классно выдрессировать собаку, и она будет делать множество редкостных вещей, если ты будешь строг. Но чтобы она полюбила людей, ты должен быть добр!

И вот опять начались учения. Кто-то должен был прятаться в лесу, а собакам надо было его отыскать, не зная предварительного его запаха. Тетя Бетти спросила, не пойти ли в лес ей, и проводники сказали «да, спасибо». Они обрадовались, что нашелся новый человек, которого собаки не слишком хорошо знали с прежних времен.

Тетушка заколыхалась на дороге в своем пестром платье. Она исчезла за деревянной казармой, потом направилась наверх, в лес. Десять минут спустя на поводке появились Томми и Кари.

— Кари, ищи!

— Томми, ищи!

Кари огляделась и вдруг припустила наверх, в заросли можжевельника.

— Нет, этого не может быть, — сказал проводник, который вел ее. — Нет на свете таких дам, которые добровольно лезут в заросли можжевельника, когда на них нейлоновые чулки.

«Не знаешь ты мою тетушку», — подумал Нильс.

А тетя даже не видела, что впереди заросли можжевельника, она просто ринулась напролом. Она прошла вдоль небольшого болотца и промокла насквозь. Затем повернула чуть направо, потом чуть налево и наконец, выйдя к скале, уселась на ее каменистом выступе. «Боже ты мой, как здесь прекрасно и уютно», — щурясь от солнца, думала она.

Пахло нагретой сосной, подмаренником и вереском, и тетя мечтала о том, чтобы это никогда не кончалось.

— Интересно, куда подевалась эта женщина?

Голос раздался прямо под ней, у подножья крутой скалы, где она сидела. Слегка наклонившись вперед, она увидела, как по обе стороны горы рыскают собаки. Они еще не почуяли тетин запах и метались то туда, то сюда. Кроме того, тетя делала большие крюки, прежде чем пришла сюда. Тетя Бетти подумала: вот будет забавно, если ей удастся спуститься незаметно вниз на дорогу, и она тихонько, словно ящерица, скользнула вниз по скале. Ей самой казалось, что движения ее беззвучны, но вот уже перед ней стоит Томми и тычется мордой прямо ей в лицо! А чуть подальше неуклюже мчится к ней сломя голову взявшая ее след Кари.

Занятия закончились. Собак погрузили в патрульную машину — им надо было ехать в город. Тетя Бетти с Нильсом сели в ее маленький славный автомобильчик и помчались на большой скорости — им надо было в Уру.

У тети было серьезное дело — следить за рулем, а Нильс сидел и мечтал. В мечтах он болтал с огромной, доброй овчаркой. Это был сынок Кари или, во всяком случае, из той же самой семьи, он был серый, и звали его Серолап. Послушен, как солдат, ласков, как кот, и так терпелив, что только чуточку ворчал, когда ребенок дергал его за уши.

Длинная извилистая дорога шла вдоль фьорда. Над ними высились горы, горы были на другом берегу фьорда, горы — впереди, горы — позади. Под ними, словно длинная коричневая змея, двигался поезд. На станциях- попеременно мерцали зеленые и красные огоньки. Все было как обычно, но все же не совсем так, как всегда. Ведь Нильс пережил нечто необыкновенное, он был занят этим нечто, ему исполнилось двенадцать лет, у него, быть может, хватит денег купить часы, а когда он вырастет, он станет полицейским, проводником самой лучшей овчарки в стране.

Рядом со станцией автомобиль скользнул на дорогу, почти похожую на городскую улицу, и Нильс сказал, что хочет выйти здесь.

— У меня есть дело, — сказал он.

— Хорошо, — согласилась тетя и выпустила его из машины. — Спасибо за сегодняшний день!

— И тебе спасибо! И еще спасибо за поездку, — ответил Нильс. — Можешь сказать маме, что я скоро приду. И про себя произнес: «Идем, Серолап!»

Серолап последовал за ним на неуклюжих своих лапах, прижавшись головой к его левому колену. Серолап стоял рядом с ним, когда он вошел в часовую лавку Монсена.

— Сколько стоят часы, которые бы мне подошли? — спросил Нильс.

— А сколько у тебя денег? — спросил Монсен, не поднимая глаз. Он решал кроссворды.

— Шестьдесят три кроны[75] и пятьдесят эре.

— Приходи, когда у тебя будет еще двадцать пять, тогда поглядим.

— Идем, Серолап!

Нильс и Серолап вместе спускались с холма, но когда Нильс увидел, что дома у него поднят флаг, он забыл про собаку. И Серолап тут же исчез.

Исчез совсем. И не возвращался до самой Пасхи.

Подхалим и Расмус также празднуют день двенадцатого августа

Подхалим и Расмус быстро обошли дом и только тогда остановились и улыбнулись друг другу.

Они — свободны! Им удалось бежать из Бергенской[76] Окружной тюрьмы!

Никаких шагов за спиной! Никаких шагов вообще на всей улице — рассвет, тихо и пусто!

Расмус еще раз доказал, что когда речь идет о замках, он — мастер номер один. Ни одна дверь не могла устоять перед Расмусом, если только у него было время и какой-нибудь ладный инструмент! Сейчас он, прихватив с собой Подхалима, вырвался из самой тюрьмы, хотя лучшего инструмента, чем старая пружина от матраца, у него не было!

Расмус и Подхалим пустились на поиски в районе вилл, расположенных на вершинах восточных холмов. Спящие сады с розами и астрами мирно благоухали. Но беглецам было мало, что в домах стояла тишина, а люди спали, им нужен был совершенно пустой дом — дом без людей.

Им не встретилось ни души — желанная ситуация для двух личностей, кормившихся, как они, охотой и рыбной ловлей. Дом, который они избрали, был что надо, лучше не придумаешь! На пороге лежала пожелтевшая от солнца и дождя газета, а поперек дорожки, ведущей в сад, — ветка, которая, должно быть, валялась там уже неделю или две, так она высохла. Кровати были не застелены, все занавеси — спущены. Никого не было дома.

Расмусу не понадобилось и двух минут, чтобы открыть замок от двери, ведущей в погреб. Подхалим стоял на стреме на дороге, но никто не прошел мимо, и вскоре на пороге появился Расмус и пригласил его войти. Они пошли прямо на кухню, чтобы отыскать немного еды и, что важнее всего, немного хорошего кофе. Потому что там, откуда они явились, кофе был не совсем таким, какого бы им хотелось.

— Сходи-ка в молочную лавку и купи сливки, — велел Расмус, который меж тем уже варил кофе и жарил консервированную ветчину.

— Шкаф у них не больно ломится от припасов, — сказал Подхалим и, взобравшись на стул, заглянул на верхнюю полку и тут же снова спустился вниз с кувшином варенья и банкой сардин.

К счастью, нашлись хрустящие хлебцы и масло, так что они вкусно поели.

— Ну, а теперь за работу, — объявил Расмус.

Они поднялись наверх, в спальню, где обнаружили большой шкаф, битком набитый мужской одеждой, брюками, куртками и носками. Оставалось только выбрать то, что нужно.

Подхалим нацелился на белую рубашку, синие брюки, черный галстук и жесткую шляпу. Легкое пальто на руку, сумка в руки, серые перчатки — больше ничего не понадобилось для того, чтобы Подхалим превратился в по-настоящему почтенного и скромного господина.

Расмусу пришлось взять брюки-гольф, потому что остальные брюки в этом доме были чуточку коротки для него. Рубашка в крупную клетку, веселой расцветки галстук, спортивные чулки, кожаная куртка, надетая набекрень коричневая шляпа, коричневые перчатки и трость в руке. Посмотревшись в зеркало, Расмус решил, что он очень хорош собой.

— Рубашка чуточку тесна, — сказал Расмус и потянул за рукава. — Но если нечего выбирать, спасибо и за это.

Денег они не нашли, если не считать копилку в детской; они разбили ее и вытащили из осколков 5 крон и 62 эре.

— Какой позор! Нынешние дети не учатся копить деньги, — сказал Подхалим, покачав головой. — Они только и знают, что транжирить денежки.

В прихожей висели рядом несколько ключей, и Расмус быстро стянул мимоходом один из них, потому что ключи всегда пригодятся. Кто его знает, вдруг захочется прийти сюда еще раз.

И вот они, два респектабельных господина, рано отправившиеся в путь, стали спускаться с холмов вниз, к городу и к автобусной станции. Они решили ехать первым автобусом или поездом в Уру. Расмус был уже однажды в Уре и, по его словам, безумно стремился туда обратно.

Денег на дорогу у них не было, но такие мелочи можно всегда уладить, если ты хоть чуточку предприимчив.

Они не спеша брели по узкой, старинной улице, одной из тех, где лавки расположены друг за другом в маленьких деревянных домишках, порой высовывающих свои углы на улицу. Там они были не одни, началась дневная сутолока, некоторые лавки были уже открыты.

Молодая дама с сумкой под мышкой отпирала двери лавки, где торговали фруктами, шоколадом, еженедельными газетами, табаком и всем понемножку. Подхалим бросил быстрый взгляд на витрину, где лежали, желтея на летнем солнечном свету, любовные и детективные романы. Они пошли следом за молодой дамой; стоя к ним спиной, она поправляла волосы.

— Доброе утро, фрёкен![77] — самым своим приятным голосом поздоровался Подхалим. — Мне нужна книга под названием «Один в прерии» Джона Макинтоша.

— О?! — удивилась молодая дама. — Не знаю… Посмотрю, есть ли она у нас.

Склонившись под прилавком к ящику с книгами, она еще раз спросила название книги.

— Нет, ее у нас нет.

— Но, фрёкен, — сказал, улыбаясь как можно приятней, Подхалим. — Она вон в этой витрине! Пойдемте со мной, я вам покажу.

Дама последовала за ним на улицу, и Подхалим показал ей книгу, на обложке которой сидел верхом на белой лошади молодой человек. Мужественно и вместе с тем печально взирал он на мрачные горы.

— Эта книга называется «Его последний выстрел», — чуть смущенно сказала дама. — И у нее совсем другое название, а не то, что вы сказали.

— Разве это не «Один в прерии»? Извините, фрёкен, но мне кажется, я узнал картинку на обложке. Понимаете, я без очков. А вот эта книга рядом, как она называется?

— Она называется «Гонимые законом», — ответила дама. — Очень хорошая книга, я ее читала.

— Я тоже, — сказал Подхалим. — Прекрасная книга. Да, вот так оно и получается, когда пожилой человек не надевает очки.

Приподняв шляпу, Подхалим поклонился, потому что Расмус справился уже со своими делами в лавке и тоже вышел на улицу.

Друзья пошли к автобусной станции.

— Ну? — спросил Подхалим.

— Плохи наши дела, — сказал Расмус. — В ящике пусто, а ее портмоне — полупустое.

Да, да — в голубом кошельке лежали лишь две банкноты достоинством в десять крон и немного мелочи — едва-едва, чтобы добраться до Уры. Через четверть часа они сидели каждый в своем углу автобуса и читали утреннюю газету, не разговаривая друг с другом. В газете не было ни слова об их побеге, а полицейский, встретившийся им возле автобусной станции, не повернул даже голову в их сторону.

Автобус катился по широкой проселочной дороге, уводившей их прочь от города и Окружной тюрьмы. Заговорило радио, и диктор прочитал сообщение полиции о двух бежавших заключенных — Расмусе Хёгле и Пере Эмиле Йенсене, известном под кличкой Подхалим. Были обнародованы их приметы, рост и цвет кожи. «Красивые каштановые волосы», — было сказано о Расмусе. Один был одет в вязаную нищенскую кофту и коричневые брюки. На другом были серые штаны, куртка и голубая рубашка. Сведения о двух бежавших узниках, Пере Эмиле Йенсене и Расмусе Хёгле, просили сообщить по телефону или в ближайший полицейский участок.

— Гм, — буркнул Подхалим, обращаясь к женщине с двумя детьми, сидевшими на ближайшей скамейке. — Их наверняка скоро схватят, и это хорошо, это — просто прекрасно.

— Я видела их, — заявила женщина. — Я уверена, что я их видела: они поднимались по лестнице, когда я спускалась вниз.

— Тогда вам следует немедленно позвонить в полицию! — посоветовал Подхалим. — Шофер, вы можете остановиться и подождать, пока эта дама позвонит в полицию?

— Это против правил! — ответил шофер.

— Это противозаконно мешать ей звонить, — отрезал Подхалим.

Да, ясно, что шоферу ничего не оставалось делать, как только остановить машину. Малыши широко открыли глаза от удивления; их мама будет звонить в полицию! Она видела две подозрительные личности, которые поднимались по лестнице, когда она спускалась вниз!

Никто не следил за двумя дружками, когда они вышли на станции Ура. Подхалим нес габардиновое пальто на руке, а Расмус накинул на плечи кожаную куртку. Он засучил рукава рубашки. Во-первых, потому, что было тепло. А во-вторых, рубашка была ему чуть коротка, но это было не так заметно, когда рукава засучены.

Был обычный рабочий день. Хозяйки занимались покупками, дети бегали и играли. Друзья не могли ничего предпринять, пока не настанет вечер. И полагали, что не худо бы выпить чашечку кофе со сливками и съесть бутерброд с сыром или колбасой. Их тощего кошелька и копилки как раз хватит на легкий завтрак. Было два-три заведения, из которых можно было выбирать, но они решились пойти в гостиницу, откуда хорошо были видны перекресток и люди, проходившие мимо. Благодаря занавескам на окнах никто не мог заглянуть в гостиницу. Но они не мешали сидевшим там беспрепятственно видеть все, что происходит на улице.

Друзья уселись за столик у окна, и стильная девушка, подойдя к ним, спросила, что им угодно. На губах у нее был такой толстый слой помады, что ею хватило бы размалевать дверь амбара.

— Два кофе, фрёкен, и две половинки французских круглых булочек каждому, одну с ветчиной, а одну с сыром.

— Хорошо, — сказала девица и заколыхалась к дверям кухни на своих высоких каблуках.

Немного погодя она вернулась такой же кокетливой походкой и стала убирать соседний столик, за которым кто-то уже позавтракал. Поставив чашки на поднос, она улыбнулась Расмусу.

— Как вас зовут, фрёкен? — спросил Подхалим.

— Соня Хансен, но друзья зовут меня просто Соня.

— Тогда мы тоже будем называть тебя Соней, — решил Расмус.

— Ишь ты, какой дерзкий, — сказала Соня и исчезла вместе с подносом.

Вернувшись назад с другим подносом, она накрыла им столик. В зале никого больше не было.

— Вы снимете здесь комнату?

— По правде говоря, еще не знаем. Надо уладить кое-какие дела, и мы не знаем, сколько это отнимет времени.

— Видать, вы еще в отпуске не были. Вы оба такие бледные.

— Нет, наш отпуск начнется завтра, когда мы уладим это наше дельце, — сказал, улыбнувшись, Расмус. — Мы вообще-то бледные по природе.

— Последние полгода мы были прикованы к работе, — сказал Подхалим. — Практически, нас держали взаперти.

— А ты не свободен в субботу? — спросила Соня Расмуса. — Здесь будет вечеринка, а мне пока что не с кем пойти. Я уверена, что ты хорошо танцуешь.

— Я бы с удовольствием, — улыбнулся Расмус. — Сделаю, что могу, но боюсь, Соня, это будет трудно. Зовут меня Йюлсруд, но можешь называть меня Йоаким, или просто Ким. А его зовут Миккелсен — Кристиан Миккелсен. Он — родственник того знаменитого Миккелсена, ну ты знаешь…

— Того, что в 1905,— подтвердил Подхалим. — Он мой дядя!

— Да ну! — поразилась Соня. Было совершенно ясно, что она понятия не имеет о том, что случилось в 1905 году, а фамилия Миккелсен не была такой уж большой редкостью.

Вошла дама, и Соня заколыхалась к ней, чтобы взять у нее заказ.

— Постарайся прийти в субботу! — кивнула она Расмусу. — Да и ты тоже! — улыбнулась она Подхалиму.

— Я ведь не танцую, — сказал Подхалим.

— Ерунда. Все равно жить прекрасно, — восхитилась Соня.

— С девчонками опасно, — предупредил Подхалим Расмуса. — Никогда не знаешь, что у них на уме. Эта совершенно непохожа на порядочную девушку.

— Девушка — это неплохо, — заметил Расмус. — Может быть полезна, хоть об этом даже не подозреваешь.

Теперь надо было дождаться сумерек; они не могли пойти на фабрику, пока не стемнеет. Да, они надумали пойти туда.

Да и здесь, внизу, у станции, им нельзя было примелькаться. Они поднялись в лес и вытянулись на уютном, обогретом солнцем каменистом холме, чтобы хоть немножко подзагореть и прикрыть свою бледность. Солнце приятно грело лицо, и друзья чуточку вздремнули, они ведь не спали даже ночью.

После полудня им снова захотелось есть, но в кошельке было пусто. Может, Соня чем-то им поможет, она была необычайно добра к ним. Никто не видел, как они выходили из леса, это хорошо. Да и у станции народу было не так уж много, время было послеобеденное, и лавки были пусты.

День был теплый, многие двери стояли распахнутыми настежь. У часовщика тоже было открыто, и, проходя мимо, друзья увидели, как он протянул руку к телефонной трубке и на миг отвернулся. Расмус сунул в дверь свою красивую прогулочную трость, с ручкой в виде крюка, и подтянул к себе нарядно упакованную коробку, стоявшую на прилавке. Это произошло молниеносно. Часовщик снова повернулся лицом к двери, но оба господина уже прошли мимо витрины.

— Извини, я не мог удержаться, — сказал Расмус. — Она стояла так удобно.

— Ты что! Я прекрасно тебя понимаю, — ответил Подхалим. — Иногда человек поддается искушению. Тут уж ничего не поделаешь!

Коробка была чуть великовата, чтобы запихать в карман, и чуть тяжеловата для того, чтобы нести в руках.

Они поспешно добежали до поворота дороги, снова поднялись в лес, сняли обертку и надели перчатки. Ведь осторожность никогда не помешает, если дело идет об отпечатках пальцев.

Это была посылка с часами, дамскими и мужскими, в красивых маленьких коробочках.

Да-да, хорошо иметь новые часы. Они вынули из маленькой коробочки красивые дамские часики, а остальные прикрыли крышкой и снова аккуратно обернули бумагой. Да, как аккуратно упаковывают эти часовщики посылки! Глядя на такую работу, можно только радоваться, а человек, делающий ее, получает истинное удовольствие!

Расмус и Подхалим долго искали подходящее место, чтобы спрятать пакет. Это место должно быть высоким и очень сухим.

На скалистом склоне росла карликовая сосна с выступавшими над землей мощными корнями. Между корнем дерева и скалой друзья увидели отверстие и, засунув туда коробочку, завалили отверстие большим камнем. Неслыханная неудача, если кто-нибудь раньше их найдет здесь пакет. Найти сосну было легко, а ведь никогда не знаешь, когда тебе понадобятся хорошие часы.

Но однако они проголодались и пора было попросить у Сони тарелку хорошего мяса. Что-нибудь другое, что могло бы, чего доброго, навести ленсмана на их след, они предпринять не смели.

— А сам говорил, что всегда — бледный! — встретила их Соня. — Ты прекрасно загорел! Будете обедать?

— Нет, спасибо, дружок! — отказался Подхалим. — Мы попали в очень неловкое положение. Господин, с которым у нас дела, уехал и вернется домой только после шести. Нам показалось, что с вами мы уже как бы знакомы, и потому вернулись сюда. Так скучно болтаться в незнакомых местах.

— Ты скоро освободишься? — спросил, улыбаясь ей, Расмус.

— Через час, — ответила Соня. — Поднимайтесь в мою комнату, чувствуйте себя как дома, а я постараюсь скоро прийти. Два этажа наверх, первая дверь направо.

Поблагодарив, новые ее друзья поднялись на второй этаж и расположились в ее комнате. Прошло совсем немного времени, и появилась Соня с тарелками жареной свинины, кислой капустой и картофелем на подносе.

— У меня не было времени сервировать так же красиво, как всегда. Как только смогу, сразу вернусь.

— Теперь ты видишь, что она — хорошая девушка! — сказал Расмус. — Ты не забыл, кем назвался?

— Меня зовут Кристиан Миккелсен, — сказал Подхалим. — Красивое имя!

— А меня зовут Йоаким, — напомнил Расмус.

Немного погодя к ним снова поднялась Соня, теперь с чашечками кофе, убрала со стола и снова убежала вниз с тарелками. На сегодня она закончила работу, и они могли уже по-настоящему покейфовать. Она спросила, не пригласить ли ей подругу — поболтать с Подхалимом, но нет, не нужно, он лучше почитает книжку. Расмус пустил в ход все свое обаяние, а когда вытащил красивую коробочку и надел на запястье Сони новые изящные часики, ей показалось, что лучшего друга у нее не было. Тут и золото и все-все на свете!

Играло радио. Соня приготовила ужин. Раз здесь так уютно, им можно, пожалуй, поехать в город самым последним поездом!

Поезд отправляется в 22 часа 35 минут, подходяще. Они попрощались с Соней и вышли на дорогу. Сумерки сгущались, на дороге было совсем немного людей. С шумом прошел поезд, и опять все стихло.

Но они побоялись взяться за что-либо серьезное, пока не погасли все огни и не спустилась тьма. Теперь они уже не слышали ничего, кроме шелеста ветра среди ветвей и шума волн, бьющихся о причал у самой станции.

Все оказалось гораздо легче, чем они даже смели надеяться. Словно все было приготовлено для них заранее. Они проникли в подвал фабрики и попали в помещение, заваленное всевозможными инструментами. Они взяли все, что нужно, им было из чего выбирать. Перчатки они не снимали ни на минуту.

Наверху в конторе стояло два сейфа; они выбрали меньший, потому что могли подтащить его к лестнице и скатить в погреб. Сейф громыхал по ступенькам, но никто этого не слышал. Расмус был в приподнятом настроении, потому что придумал новый метод грабежа, на который никогда раньше не решался. Внизу, в этом прекрасном подвале со всевозможными инструментами, он пробуравил дырку в дверце сейфа и наполнил сейф газом из баллона, стоявшего здесь же под рукой. Потом сунул туда спичку и зажег. Подхалим так боялся, что улегся на живот за ящиком. Но Расмус знал, что все пройдет хорошо. Сейф поднялся в воздух, с шумом треснув, снова упал на спинку и остался лежать, зияя брюхом, битком набитым деньгами!

За дверью появился Подхалим. Расмус стоял точно парализованный и неотрывно, с радостным удивлением смотрел на сейф. Деньги, деньги, деньги!

Денег было больше, чем могло поместиться в сумке, которую взял с собой Подхалим. А теперь надо было торопиться, потому что кто-то мог услышать взрыв. Они сложили деньги в два бочонка, подняли их наверх обеими руками, не забыв прихватить также пальто, сумку и каждый свой карманный фонарик. В какое замечательное место они попали! Ведь все необходимое им для дела лежало прямо наготове!

Они выбрались из окна и бросились прямо в лес. Они бежали не останавливаясь, пока не оказались среди деревьев. Поискав сухое местечко, где можно было присесть, они опустились на землю и перевели дух. Им пришлось подождать, пока сердце не перестанет стучать так громко и можно будет поговорить.

— Похоже, никто не слышал взрыва, — сказал, отдышавшись, Расмус.

— Да, на этот раз нам повезло! — произнес Подхалим.

День начался так хорошо, а кончился так грустно

Нильс пошел к Монсену — узнать, сколько стоят часы, а тетя Бетти первой вернулась домой. Когда Нильс явился следом за ней, тетя бегала вокруг столика, на котором стояли чашки с кофе, и принюхивалась, показывая, как ведут себя полицейские овчарки, когда берут след. Она изображала, как собаки виляют хвостом, фыркают носом и двигают ушами.

— У них очень умный вид, — сказала тетя, положила обе «передние лапы» на стол, выставила вперед подбородок и стала принюхиваться, поводя носом направо и налево.

— Гм, — хмыкнул отец, скрывая усмешку. — Этого бы как раз я, глядя на тебя, не подумал.

— Но они могут быть и свирепы, — выпалила тетя и зарычала, оскалив зубы.

— Проворная тетя! — сказал Нильс, запасаясь со стола шоколадом и печеньем, и почесал тете затылок. Потом он развернул подарочные свертки. Они были все разные. В одном — только костюм, еще один — порядочный сверток — со всяким инструментом, а один сверток — с лакомствами — от Йенты. Здорово!

После обеда пришли Улав с Кристианом, и Нильс, оставшись с ними наедине, стал рассказывать о полицейских овчарках с Волчьей пустоши. Он стоял на утоптанной площадке перед домом и показывал, что следует делать, когда дрессируешь собаку, а что — вовсе не надо, — когда уполномоченный ленсмана Йоханнессен, войдя в ворота, обратился к нему: не он ли тот, кого зовут Нильс Хауге?..

— Да, это — я! — несколько озадаченно ответил Нильс.

Ведь он хорошо знал, кто такой Йоханнессен, это знали все. Но беседовать им никогда прежде не доводилось, потому что они не были даже соседями…

— Войдем в дом, — предложил Йоханнессен, — я бы хотел немного поговорить с тобой.

Нильс последовал за ним в комнату, где отец читал газеты. Из кухни пришли мама и тетя.

Йоханнессен снял шляпу и сумку с плеча, поздоровался со взрослыми, сказал, что сегодня хорошая погода. Нильс стоял в ожидании — нарочно, что ли, он мучает его?

— Да, я хотел переговорить с тобой, Нильс, — наконец сказал он. — Ты был сегодня у Монсена по дороге домой?

— Да-да. Был.

— Ты что-нибудь оттуда взял с собой?

— Не-ет, ничего не брал.

— В чем дело? — спросил отец.

— Не ты взял пакет, величиной с маленькую обувную коробку, а в нем — часы?

— Нет, — ответил Нильс и облегченно вздохнул, потому что в этом-то он был абсолютно уверен. Это так похоже на Монсена — натравить на него полицейского только потому, что он хлопнул дверью, или у него был бессовестный вид, или что-нибудь в этом роде. Монсен был кислый, как уксус, так что о нем можно было подумать все что угодно. Но пакетов Нильс, во всяком случае, не брал.

— Ты абсолютно в этом уверен?

Веселое лицо Нильса, на котором читалось облегчение, приобрело выражение, хорошо знакомое его матери. Губы упрямо сжались, глаза сузились… Это означало — он сказал то, что сказал, а теперь — будь что будет. Он смотрел на Йоханнессена, не произнося ни слова.

— Ну, отвечай!

— Я уже ответил!

— Я спрашиваю еще раз!

— А я еще раз не отвечаю!

— Ну, Нильс! — сказала мама.

— Это трудно, да! — улыбнулся Йоханнессен.

Этого Нильс не ожидал.

— Мы вынуждены спрашивать долго, понимаешь. Так мы работаем, и тебе придется с этим смириться. А теперь послушай меня: зла я тебе не желаю. Это — пакет, посылка с часами, который после обеда исчез из лавки Монсена. Он говорит, что ты — единственный, кто заходил в лавку с тех пор, как он получил посылку и пока не хватился ее. Он говорит, что абсолютно в этом уверен. Если ты слямзил коробку, чтобы позабавиться и посмотреть, удастся ли тебе это, или чтобы подразнить Монсена, ты должен сейчас же об этом сказать. Тогда мы прикроем дело и болтать о нем больше никто не будет. Мы скажем, что это мальчишеская шалость. Но если ты будешь стоять на своем и утверждать, что не брал пакет, нам придется доскональнее расследовать это дело. И если мы найдем коробку, дело приобретет для тебя серьезный оборот. Она — дорогая, понимаешь!? Она дороже, чем ты, быть может, рассчитывал. Если ты выложишь ее сейчас…

— Остаток проповеди сохрани для себя…

— Ну, Нильс! — повторила мама.

— Ты взял пакет?

— Я отвечаю тебе снова, — сказал Нильс. Он был так зол, что почти не мог говорить, в горле у него застрял комок. Чуть не плача, он судорожно глотал, не в силах произнести ни слова. Как хотелось ему именно теперь быть мужчиной, и мужчиной грубым и свирепым.

— В последний раз отвечаю. Не брал я у Монсена никакого пакета.

— Хорошо, — сказал уполномоченный ленсмана.

Взяв фуражку и портфель, он пошел к двери. Отец последовал за ним, и Нильс слышал, как они разговаривали в коридоре. Отец был очень серьезен, когда снова вошел в комнату.

— Что бы ты ни сделал, Нильс, — сказал он, погладив сына по голове, — можешь положиться на меня.

— Ты тоже предатель, и ты — тоже! — закричал Нильс. Слезы покатились у него по щекам, он не смог их удержать. — Ты веришь в это, и ты — тоже!

— Успокойся, мальчик! — произнес отец.

Но Нильс уже взбегал вверх по лестнице и, бросившись в постель, зарылся лицом в подушку.

Мама вышла из комнаты и сказала Улаву и Кристиану, что лучше им пойти домой. Выйдя из ворот, они посмотрели друг на друга, потом на двери дома — не появится ли Нильс. Они сами не знали, что им делать.

Наступила полная тишина. Нильс лежал в одиночестве, постепенно успокаиваясь. Он слышал, как мама стирает на кухне, а отец ходит взад-вперед по комнате. Шаги отца были не обычны: он хромал. Совсем немножко, но достаточно, чтобы отличить его шаги от шагов других людей.

Еще до вечера все в Уре уже знали, что на Нильса Хауге поступило заявление в полицию, будто он украл часы у Монсена. И что в доме у них побывал ленсман.

Грустным был вечер в доме Хауге. Отец не проронил ни слова. Мама — мрачная — возилась на кухне. Она пыталась поговорить с Нильсом, но дверь его комнаты была заперта. Она постучалась, он не ответил.

— Я знаю, что ты этого не делал, — сказала мама. — Ты не можешь открыть мне, Нильс?

Но ответа она не получила.

Вечером, когда стемнело, отец и мама беседовали друг с другом.

— Он мог бы быть поумнее, — сказал отец. — Не стоит вести себя так, даже если плохи дела.

— Знаешь, он близко принял к сердцу то, что случилось, — сказала мама. — Да и ты тоже, — добавила она. — И я не знаю, что бы делал ты, если бы кто-то сказал: ты украл.

— Если бы я был железно уверен… — продолжал отец. — Единственное, в чем я уверен, я бы тоже… тоже ужасно рассердился.

— Тогда ты должен верить Нильсу, — настаивала мама.

— Не знаю, — сказал отец. — И я не всегда говорил правду, когда был мальчиком. Да… и совсем не знаешь собственных детей…

— Но ты должен знать Нильса.

— Человек не знает до конца самого себя. Думаешь, твои папа с мамой всегда понимали, о чем ты думала, когда была маленькой?

— Нет, это было нечто совсем другое. Ты ведь знаешь, папа и мама… они ведь были страшно старомодны.

Отец улыбнулся в темноте, хотя на душе у него было мрачно и грустно.

— Так ты считаешь, что родители были старомодны только в старые времена?

— Где-то грохнуло, — сказала мама. — Что бы это могло быть?

— Посреди ночи, странно, — сказал отец. — Но надо попытаться заснуть. Спокойной ночи, дружок!

— Хотелось бы знать, спит ли Нильс? — спросила мама. — Он принял все так близко к сердцу!

— Он это преодолеет, — сказал отец. — Еще раз спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответила мама.

«Где-то грохнуло, — подумал Нильс. — Хотелось бы, чтоб это подорвали динамитом Монсена и ленсмана!»

«Что-то грохнуло, — подумала тетя Бетти. — Как странно мы, люди, устроены! Никто не может прожить так, чтобы другие люди о нас не знали и не болтали о нас и не подглядывали бы за нами в замочную скважину. И вместе с тем каждый проходит мимо другого так, словно он единственный на этой земле. Если мы слышим крики на дороге, мы говорим лишь: «Ох!» И совсем не хотим знать, почему кричат, мы даже не спрашиваем об этом. «Наглая молодежь, которая кричит на дороге по вечерам», — решаем мы. А вот сейчас что-то грохнуло! «Интересно, где это грохнуло?»— думаем мы. Где это грохнуло, ради всего святого? Может, мы и спросим об этом друг друга завтра: слышал ты, как что-то грохнуло? Но мы так никогда и не узнаем, что это было?»

Но тут тетя Бетти ошиблась. На следующий день она узнала, что это было! Об этом оповестили на первой странице всех газет по всей стране. Это был страшный взрыв и взлом!

Подхалим действует головой, а Расмус — руками

«Никто не проснулся», — подумали Расмус и Подхалим, сидя в лесу и прижимая к себе бочонки с деньгами.

Они слышали, как вдалеке лает собака, слышали, как внизу у самых ног плещутся волны, слышали, как свистит у них в ушах после быстрого бега. Но ни единого голоса!

Они направили свет фонаря на свои деньги, и словно все золото мира открылось их глазам. Купюры — красные, зеленые и желтые, большие и маленькие. На них были цифры и картинки, лики великих мужей и богинь с копьем и щитом, замки с куполами и колоннами и крупные, крупные цифры.

Поглаживая купюры дрожащими руками, друзья стали подсчитывать деньги. 30 тысяч норвежских крон, долларов, английских фунтов и купюр незнакомых им стран с огромными цифрами. На них было написано: «Франция» и «Италия». Денег было больше, нежели они смели надеяться, больше, чем кто-либо из них ожидал.

— Есть же на свете такие, что говорят, будто честность дороже всего! — заметил Расмус.

— Не болтай! — оборвал его Подхалим. — Тебе понятно, что денег здесь слишком много?

— Разве денег может быть слишком много? — спросил Расмус.

— Заткнись хоть на минутку и дай подумать, — ответил Подхалим.

— Хорошо, хорошо! — поспешно произнес Расмус.

Прошло некоторое время, пока Подхалим снова открыл рот.

— Здесь так много денег, — сказал он, — что придется кое-чем пожертвовать, чтобы их сохранить. Сейчас мы спрячем деньги как можно надежнее, поедем в город и попросим Омара засвидетельствовать, что нынешнюю ночь мы провели у него. Надо хорошенько заплатить ему. А потом пусть полиция забирает нас и мы снова вкатимся в тюрьму.

— Ты что — болен? — спросил Расмус.

— Это надо проделать тонко, но мы, верно, справимся, потому как они не смогут навесить на нас ничего, кроме ничтожного взлома виллы. А потом отбудем старый срок и вдобавок еще срок за взлом, а к весне выйдем на волю. И никто не станет нас больше ни в чем подозревать. Спокойненько возьмем наши денежки, потому как никому уже не будет дела, куда мы идем и что делаем. И потихонечку все устроится.

— Это сурово! — сказал Расмус.

— Зато — верняк! — возразил ему Подхалим.

— Остается кое-что еще! — заметил Расмус.

— Надо найти хороший тайник, — подсказал Подхалим.

— Лес — велик и могуч, — произнес Расмус. — Мы точно найдем каменистую осыпь с большими камнями.

— А что за кладь у тебя на спине?! — воскликнул Подхалим. — Пойми, они возьмут наш след с помощью собак!

— Что же нам делать? — спросил Расмус.

— Надо спуститься вниз на автостраду, — сказал Подхалим. — Пройти мимо станции и опять спуститься вниз на проезжую дорогу, чтобы они не могли отыскать наши следы.

Они снова побрели, спотыкаясь, через лес вниз к дороге. Теперь они уже не смели светить фонариками. По дороге легко было продвигаться вперед, кроме того, на небе выступил узкий бледный серп месяца, и это было и хорошо и вместе с тем — плохо. Начало розоветь и на востоке, скоро станет совсем светло, да и не смогут же они идти по дороге с двумя бочатами, битком набитыми деньгами! Они шли как можно быстрее, постоянно вертя головой то в одну, то в другую сторону, чтобы отыскать хороший тайник. Их шустрые воровские глаза так и стреляли по сторонам, чтобы отыскать подходящее местечко.

Когда они проходили мимо пастбища, Расмус увидел желтый дождевик и, подхватив его, свернул и положил поверх содержимого бочки.

Тайник! Тайник! Скорее! Срочно! День наступал, медленно, но верно. Железнодорожники и крестьяне обычно встают рано!

Вниз, в туннель?! В каменистую осыпь?! Внизу, под железнодорожной насыпью, были великолепные осыпи, но туда трудно добраться, а если кто-нибудь их там увидит — будет совершенно невозможно объяснить, почему они там очутились.

— Куча навоза! — заявил Расмус. — Нам надо отыскать какую-нибудь усадьбу и зарыть бочки в кучу навоза.

— Эти свиньи вывозят осенью навоз на поля, — сказал Подхалим, забывший, что надо выражаться культурно.

Дорога, длинная и прямая, расстилалась перед ними, они пришли к густо застроенному поселку. Единственное, что было хорошо, — не видно ни души.

— Был бы у нас хоть один чемодан! — воскликнул Расмус. — Не можем мы явиться в город с бочатами в кулаках и заявить, что ходили на скотный двор за молоком.

— Вот! — внезапно вскричал Подхалим. — Здесь лопата и все, что нам нужно!

Они стояли возле картофельного поля, где недавно был вырыт молодой картофель; на черной плодородной земле кучками лежала полузавядшая картофельная ботва. Чуть в стороне валялись и гнили несколько пустых ящиков из-под картофеля, с прислоненными к одному из них киркой и лопатой. Расмус и Подхалим оглянулись по сторонам — кругом ни души. Если кто-нибудь и был уже на ногах в крестьянской усадьбе, то он во всяком случае еще не зажигал света.

Расмус, отбросив в сторону куртку и трость, взялся за лопату. Сильный человек, он работал быстро и легко. Ему надо было выкопать такую глубокую яму, чтобы ни один плуг — вздумай кто-нибудь пахать — не добрался до нее. Вообще-то картофельные поля не вспахивают осенью, а весной и он и Подхалим снова будут на свободе. Но излишняя осторожность никогда не помешает, лучше копать глубже. Кроме того, надо еще место для пустого ящика — предохранить бочата от сырости.

— Вот так и надрывается бедняк из-за куска хлеба, — сказал Расмус.

Подхалим тоже сунулся было к кирке, но — человек неуклюжий — он только мешал.

— Стой лучше на стреме, посторожи, чтобы никто не пришел! — сказал Расмус.

— Так, давай сюда ящик!

Бочата опустили в яму и накрыли сверху желтым дождевиком. Затем сверху положили пустой ящик, и Расмус колотил по нему до тех пор, пока ящик не начал наполняться землей.

— Всего тебе хорошего, красавчик! — сказал он. — Я вечно буду думать о тебе!

Комья земли с шумом полетели в яму, это отняло всего лишь несколько минут. Сверху они прикрыли яму ботвой, и теперь никто уже не смог бы увидеть, где копали землю.

— Нужны хорошие опознавательные знаки, чтобы снова отыскать это место, — сказал Подхалим. — Надеюсь, я выйду на волю первым, мне ведь надо отбыть меньший срок, так что смогу один достать деньги и ждать тебя.

— Это было бы хорошо, — сказал Расмус.

Но в глубине души он подумал: «Чудно, что такой хитрый человек, как Подхалим, мог сморозить такую глупость».

— Видишь там вдали большой белый камень? — спросил Расмус. — Ты должен встать так, чтобы этот камень оказался в аккурат на одной линии с белым домом по другую сторону фьорда, видишь?

Зрение у Подхалима было не очень-то хорошим, но он понял, что хотел сказать Расмус.

— А иначе тебе придется запомнить и деревья, и тамошний флагшток, и крышу дома, и прочее, — продолжал Расмус.

Подхалим оглянулся во все стороны, чтобы запомнить то место, где он сейчас стоит.

— Думаю, я найду его, — кивнул он головой.

— Лучший опознавательный знак — большой белый камень, — напомнил Расмус. — Ты должен помнить, что он должен быть в аккурат на одной линии с белым домом по другую сторону фьорда.

Вернувшись обратно на дорогу, они расстались. Расмус прошагал полчаса до первой железнодорожной станции и сел там в поезд, идущий в город. В глубине души он откровенно хохотал над тем, что как Подхалим ни хитер, его все равно сегодня обвели вокруг пальца. Никакой это не был белый камень, это была просто свинья, лежавшая невдалеке на холме. Да и чудно будет, если его добрый друг Подхалим, такой близорукий, сам, без него, найдет это место. Но так вернее, решил Расмус. Он сам хотел быть здесь в тот день, когда деньги будут вырыты из земли. «Если Подхалима выпустят раньше меня, — подумал он, — невеселая будет у него ночка!»

Когда Расмус явился в город, Подхалим уже был за работой; им предстоял хлопотный день. Подхалим приехал автобусом, потом сразу отправился домой к Омару. Он ни капельки не беспокоился, застанет ли товарища дома, так как Омар никогда не запирал двери. Да и вообще ничего ценного он дома не держал. Если у него были деньги, он носил их при себе, а мебель и книги не заводил вовсе.

Едва войдя в дом, Подхалим услыхал, как храпит его друг, так что сомнений не было — он дома. Совершенно верно, Омар спал, задрав кверху свой мясистый красный нос, огромный и кривой, как клешня омара. Подхалим потряс его за плечо.

— Есть у тебя утюг?

— Утюг? — переспросил Омар и уселся на кровати, вытаращив глаза. Его еще никто никогда не спрашивал про утюг так рано утром.

— Утюг? Нет!..

— Мне нужен утюг! — проговорил Подхалим.

— Вообще-то у меня, ясное дело, есть один, — сказал Омар. — Я хочу сказать — есть… есть… Во всяком случае, я знаю, что один у меня есть.

Омар встал с кровати, чуть потер лицо, натянул брюки и исчез. Подхалим слышал, как он возился на чердаке. Затем Омар явился с утюгом в руках.

— Он из пекарни, — сказал Омар. — Приходится ходить тихо, здесь всюду люди.

Когда немного погодя Расмус тихонько прокрался вверх по лестнице, Подхалим, стоя в одной рубашке, гладил свои брюки. Вообще-то говоря, это были не его брюки — ведь они ему не принадлежали.

Расмус, видя, как Подхалим ловко управляется с утюгом, тоже снял с себя брюки-гольф, чтобы Подхалим привел их для него в порядок.

У Омара был старый чемодан, и Подхалим сложил туда всю свою одежду, все, что было на нем, даже ботинки, ботинки-то были его собственные. Когда Расмус ушел, унося чемодан, Подхалим, сидя почти голым, стал распивать кофе с Омаром, объясняя ему сложившуюся ситуацию.

У Расмуса было желание нанять машину, но это было слишком рискованно. Каждая минута была теперь на счету, и легко было наделать ошибок. Эти шоферы легко узнают людей, когда полицейские их об этом спрашивают, так что лучше идти пешком. Расмус быстро зашагал по дороге.

Наверху, на вилле, было тихо и уютно. Никого! Было бы некстати, если бы хозяева уже вернулись домой.

Расмус быстро, точно юркий зверек, проник в дом и стал работать еще быстрее обычного.

Надо было повесить на место взятую на вилле одежду. Натянув на себя собственные старые вещи, он сложил одежду Подхалима в чемодан, который принес с собой. Рубашки и носки пошли в шкаф с грязным бельем, который, к счастью, был достаточно набит еще раньше. Шляпы, трость, перчатки и сумку — все нужно было положить на место.

И еще кровати! Сначала он улегся в одну, а потом в другую кровать из спального гарнитура и хорошенько повертелся в постелях. Много времени ушло на то, чтобы сделать вмятину в подушке, которая должна была выглядеть совершенно естественно. Он отыскал книгу и стал ее читать. «Люди у моря» называлась книга, написанная кем-то по фамилии Бойер[78]. Книга показалась Расмусу скучной, но он продолжал ее читать. В комнате все время очень тихо играл граммофон, и он запомнил названия пластинок. Выбрав одну, которая ему не понравилась, он провел по ней наискосок большую царапину, а потом сунул пластинку на место.

Теперь, пожалуй, уже достаточно и ему надо поскорее снова вернуться в город к друзьям. Расмус стоял на самой верхней ступеньке, когда услышал вдруг голоса и звуки шагов на дорожке в саду. Быстрее молнии помчался он вниз по лестнице, вбежал на кухню, а оттуда на лестницу черного хода. «Надо всегда держаться домов с черным ходом, — подумал он. — Да, больших, нарядных домов». Он слышал, как там, наверху, закричали:

— Здесь кто-то был!

— Папа! Папа! Здесь были грабители!

Он слышал крик девочки и звуки бегущих шагов, но ему удалось уже открыть дверцу погреба и выбраться в сад, где были холм с крутым спуском и калитка, открытая прямо на безлюдную дорогу. Все остальное казалось проще простого.

Но сейчас ему попасться нельзя!

Расмус с трудом сдержался, чтобы не перейти на бег; нельзя, чтобы люди обратили на него внимание. Четверть часа быстрой ходьбы — и он уже дома у Омара!

Обогнув угол дома, Расмус наткнулся прямо на полицейского, который бил баклуши. Расмус пересек улицу, полицейский, обернувшись, посмотрел ему вслед. Расмусу пришлось собрать все силы, чтобы не обернуться и не поглядеть, идет ли полицейский сзади.

— Уфф! — громко выговорил Расмус.

Обогнув снова угол дома, Расмус прошмыгнул туда, где жил Омар, открыл дверь и в три прыжка одолел лестницу. Опустил чемодан на пол, а Подхалим надел на себя собственную одежду. Такую длинную, такую удобную!

Но предстояла еще одна трудная работа, которую необходимо было проделать, и проделать тщательно! А иначе — все пропало!

Речь повел Подхалим, потому как ему случалось уже бывать в подобных переделках.

— Мы должны держаться одной версии и не отступаться от того, что говорили, как бы хитро нас не выспрашивали. Отвечай медленно, это всегда имеет смысл, как можно медленней! Так что когда пойдут по-настоящему запутанные вопросы, такие ответы не вызовут подозрения.

Итак, то, что случилось после того, как Расмус и я сбежали из тюрьмы. Тут все в полном ажуре. Мы вошли в дом, мы ели на кухне, разбили эту самую копилку. Потом в шесть часов пошли, сюда, ясно?

— Скажи лучше в половине шестого, потому что около шести начинается работа в пекарне.

— В половине шестого, и по дороге мы никого не встретили. Ты, Омар, спал, а мы прямо вошли в комнату и разбудили тебя. Я вошел первым и сказал: «Привет, Омар!»

— Лучше нам прорепетировать все это, чтобы быть увереннее, — попросил Омар.

— Давай, — согласился Подхалим, — но в темпе! И они с молниеносной быстротой повторили всю программу: там было все — и то, что говорил Подхалим, и то, что говорил Расмус, и что было надето на Омаре, что они ели и пили. Омар отыскал хлеб, масло, сырокопченую колбасу, кофе и выложил все это на тарелки. Они ели, запоминая, что едят; какой был хлеб, как выглядели огрызки колбасы, крепкий ли был кофе, сколько они выпили, о чем болтали, все-все нужно было запомнить, и на все должна была существовать одна-единая версия.

Омар вышел, чтобы купить немного еды, пива и газету. И там на первой странице было обо всем написано. Там были напечатаны фотографии и беседы с людьми на фабрике, с ленсманом и полицейскими. Подхалим читал газету вслух, а Расмус заглядывал ему через плечо, чтобы увидеть фотографии.

Но кто скис от чтения, так это Омар. Когда они явились утром и попросили его о прибежище и об алиби, он счел, что 800 крон — в самом деле прекрасная плата за помощь двум товарищам, попавшим в западню. Но когда он услыхал, что они запустили когти в целый клад, ему показалось, что дело принимает несколько иной оборот!

— Сдается мне, десять процентов были бы приличным вознаграждением! — произнес Омар.

— Нельзя верить ни единому слову газет, они бессовестно все перевирают, — сладчайшим голосом сказал Подхалим.

— Мы ведь можем вернуться к этому делу позднее, когда заберем наш капитал, — добавил Расмус.

— Нет, вы видели что-либо подобное! — воскликнул вдруг Подхалим. — Полиция уже напала на след преступника и надеется в ближайшее время схватить его!

Да, так и было написано черным по белому! Директор Симонсен с фабрики в Уре сказал, что у него есть подозрение, граничащее с уверенностью. На фабрике, оказывается, работал один механик, которого недавно уволили, некто по имени Пер Нильссон, мрачный тип, и необыкновенно рукастый. Из Уры он уехал, но вернулся обратно и позвонил директору по телефону. Тогда — по телефону — Пер Нильссон бессовестно ему угрожал, употребляя нецензурные слова. И сказал: «Теперь все взлетит в воздух!»

В газете была также заметка о взломе виллы, но она была не особенно велика:

«Неприятный сюрприз семейства Танген по возвращении домой после летних отпусков и каникул» — так гласил заголовок. Затем следовало описание кухни и спальни, в которых обнаружились явные следы пребывания там двух бродяг.

— Ну разве не бессовестно?! Так обозвать беззащитного человека?! — спросил Подхалим. — Подумать только: «бродяга»!

Омар, стоя у окна, думал о том, как поразительно везучи некоторые люди. Если бы он сейчас выудил у них ясное и четкое признание в том, где спрятаны деньги, а потом слегка намекнул бы полиции, что деньги у него дома? Но ему так и не пришлось заучивать, что ему нужно сказать, так как внезапно тихо подкатила машина и из нее вышли двое мужчин в полицейской форме.

— Вот и они! — предупредил Омар.

— Теперь помните весь наш уговор, парни, — сказал Подхалим. — А ты, Омар, получишь немалую премию в придачу в тот день, когда все кончится. Можешь быть уверен. Не дай себя запугать. Спокойствие и не дай себя надуть!

Трудным оказался этот день для всех троих, да и для полицейских тоже. «Но ведь им платят жалованье за то, что они мучают людей!» — подумал Расмус.

Каждому из них в отдельности пришлось рассказывать о взломе виллы и обо всем, что они там делали. Да, они ели и разбили эту копилку, а ничего больше они не делали.

А потом? Да, когда настало утро, они пошли к Омару и пробыли у него целый день. Да, целый день. Они играли в карты и блаженствовали. Никого они не встретили, никого там не было.

Полицейские спросили их — чувствовали ли они себя в полной безопасности у Омара? Нет, не совсем, но идти им больше было некуда… Ведь денег-то у них не было!

Да ну, а потом?

После обеда им захотелось спать, а у Омара ведь всего одна кровать. Тогда они снова пошли на виллу и выспались там. Только шли они окольными переулками и не вместе, а порознь. Полицейские снова осыпали их целым градом вопросов: что они на этот раз делали на вилле?

Да, Расмус рассказал, что сидел на балконе и читал книгу под названием «Люди у моря», из которой может кое-что пересказать. Немного полежал в кровати и послушал граммофон, там была еще пластинка, которая называется «Hot Summer»[79], на ней сверху видна царапина.

Все это совпадало, ну, а что еще?

Да, к утру они снова захотели спуститься вниз, к Омару, и им удалось уйти прежде, чем появились хозяева. Они стояли на лестнице черного хода, когда семейство появилось на кухне. И могут повторить все, что было сказано, слово в слово.

Они снова пошли к Омару, каждый своей дорогой. Подхалим не встретил никого из знакомых. Расмус же встретил полицейского. Он может описать его и теперь, увидев его вновь, узнает. Но, к счастью, полицейский не мог вспомнить Расмуса. Потому что вспомни он его, он, возможно, вспомнил бы и чемодан. И тогда на Расмуса обрушилась бы новая лавина вопросов — зачем он нес чемодан? Не мог же он объяснить, что в чемодане нес старую одежду Подхалима.

А если их выдаст дама из табачной лавочки? А если кто-нибудь из автобуса или поезда узнает их, несмотря на то, что они одеты по-другому? А если Омар расколется на допросе? Если они найдут у Омара 800 крон и захотят узнать, как он их заработал? Но прежде всего, если Соня пойдет в полицию и выложит им свои новые золотые часики!

Опасных рифов было столько, что Подхалим вспотел и пообещал самому себе, что если только выйдет из этой переделки цел и невредим, он никогда больше не вступит в конфликт с законом!

Однако они уже, во всяком случае, поняли, что они очень везучие. Если полицейские в самом деле подозревают их всерьез, что проку сочинять и выдумывать небылицы! Однако полицейские нашли историю их довольно правдоподобной. Разумеется, Расмус был как раз такой человек, который мог бы взорвать сейф, это он доказал еще раньше. Но на этот раз способ был совершенно нов и все в Уре внушили себе, что именно Пер Нильссон и взорвал сейф. Только бы его найти!

Согласно донесению машину Пера видели в долине Халлингдал, она неслась на страшной скорости, и по времени это совпадало со днем взрыва. Теперь, верно, этот добрый Пер уже в Швеции, и Подхалим с Расмусом решили: в Швеции столько шведов, что трудновато будет найти именно этого — по имени Пер.

Каждый день, да, каждый час играл им на руку. Под конец они избавились и от множества допросов. Шведская полиция днем и ночью искала Пера Нильссона и его друга, а Расмусу с Подхалимом пришлось отвечать только за небольшой взлом виллы.

Кроме того, на них висел прежний срок, который следовало отбыть. Да, нелегко зарабатывать деньги!

На что способна Кари!

Назавтра после дня рождения была пятница, тринадцатое августа. Нильс вышел к завтраку хмурый, с воспаленными глазами. Мама, тихая и печальная, ничего не ела и только пила кофе. Глупышка сестренка понимала: что-то случилось, и потому не задавала никаких вопросов. Отец молча ушел на фабрику. У самого окна назойливо жужжала оса, шуршал в саду дождь, и в открытые настежь двери влетали благоуханные запахи цветочных клумб.

Кто-то пробежал внизу по дорожке сада, и в дверях, не постучавшись, предстала фру Ли из соседнего дома.

— Вы уже слышали?

— О чем?

— На фабрике — кража со взломом! Все деньги исчезли! Говорят, фабрика обанкротилась и теперь ее вынуждены закрыть! Просто ужасно!

Опустившись на стул," фру Ли перевела дух.

— Не так-то просто проникнуть в сейф с деньгами, — заметила мама. — Либо у них были ключи, либо они взорвали…

Она запнулась, вспомнив взрыв, который слышала ночью.

— И стены и крыша разлетелись вдребезги, — тараторила фру Ли. — Здесь вся полиция с ищейками и машинами. И я видела, что Петтер, муж Катарины, — арестован. Он был бледен как смерть. И с трудом шел! Они буквально уволокли его.

— Ужаснее я ничего в жизни не слышала! — сказала мама.

Малышка захныкала, и мама стала ее утешать: теперь им

надо спуститься к станции и посмотреть собственными глазами, — это не опасно.

Нильс был уже в саду. Он на ходу накидывал дождевик, натягивал сапоги с высокими голенищами. На дороге толпились люди: кое-кто знал о случившемся, другие останавливались узнать, нельзя ли что-нибудь увидеть.

У подножья холма Кристиан препирался со своей мамочкой из-за желтого дождевика. Куда он мог пропасть? Кристиан говорил, что повесил его на место, мама же уверяла, что ничего подобного, дождевик валялся в саду, а потом исчез.

По мере того как новость распространялась по поселку, толпа людей перед фабрикой росла. Всем хотелось узнать поподробнее, что же случилось. Но рассказывать было почти что нечего. Петтер, который, по слухам, был арестован и увезен полицией, стоял тут же чрезвычайно довольный. Он всего лишь показал полицейскому из города, как найти центральную станцию.

Печальный день выдался для Уры, но в некоторых отношениях и необычный, выдающийся день. Для тех, кто любит сенсации.

Люди столько болтали об этом, что могло показаться, будто они забыли про часы Монсена! Но нет, Монсен уж позаботился, чтобы об этом не забывали! Где бы Нильс ни шел, ему оборачивались вслед и шептались, а если он резко останавливался, тут же замолкали.

Фабрика работала как и прежде. Машины были на ходу, люди приходили домой обедать, но ничего больше того, что было уже известно, рассказать не могли.

Полицейские заходили чуть ли не в каждый дом: во все лавки, кафе, в харчевню, гостиницу, на станцию. Но никто не видел никаких подозрительных чужаков и не заметил ничего особенного.

Даже Соня.

На следующий день в газете появилось сдержанное сообщение об ограблении фабрики в Уре, а еще через день была напечатана лишь небольшая заметка об этом. И больше ничего.

Не заметно было также, чтобы фабрика приближалась к банкротству. Директор Симонсен поехал в город на совещание и снова вернулся домой.

А тут еще Монсен и его часы!

Уполномоченный ленсмана Йоханнессен вошел в часовую лавку, чтобы еще немного побеседовать об этой краже и выяснить кое-какие мелочи. Монсен сидел в своем вертящемся кресле и ковырял в зубах спичкой. На нем был старомодный жилет и старомодные часы с цепочкой — он всегда так ходил. Как всегда, у него были рыжие усы и, как всегда, волосы его были расчесаны на пробор. И объяснение его ничем не отличалось от прежнего.

— Целый день я сидел здесь. Целый день. Пока лавка не закрылась и я не хватился часов.

— Но вы, верно, обедали? — спросил Йоханнессен.

— Да, но это было до того, как я принес часы. Я сам получил посылку на почте и положил ее на прилавок.

— Кто же присматривал тогда за лавкой?

— Никто. Я повесил на дверях объявление, где было написано: «Скоро вернусь!»

— А когда вы вернулись, вас никто не ждал?

— Здесь было пусто, как на школьном дворе в воскресенье. Я знал, что в посылке, и положил ее на прилавок. Вот здесь. Я не распаковал ее, так как был занят.

— Чем? — спросил Йоханнессен.

— Это дела не касается.

— Все касается дела.

— Я разгадывал кроссворд, — ответил Монсен.

— Вы справились с ним?

— С чем?

— С кроссвордом?

— Это тоже касается дела, да? — спросил Монсен и ткнул в Йоханнессена расщепленной спичкой, которой ковырял в зубах.

— Может и нет. Но я сам решаю кроссворды и знаю, что их редко разгадывают до конца. Это может быть любой уезд в Трённелаге или какой-то французский поэт или кто-то в этом роде, которого потом приходится искать в справочнике. Например, как звали жену Бальдра[80] или нечто подобное.

— Я, во всяком случае, с кроссвордами справляюсь, — заверил Йоханнессена Монсен. — Вот!

Вытащив листок бумаги, он показал кроссворд, в котором все буквы были красиво выведены чернилами.

— Я никогда никуда не посылаю кроссворды, когда их решаю. Я никогда не получаю премии. Те, кто распоряжается премиями, дают их, вероятно, только своим.

— Вы плохо думаете о людях, Монсен, — сказал уполномоченный ленсмана. — Этот кроссворд решен хорошо. Неужели вы нашли все эти трудные слова, так ни единого разу и не отлучившись из лавки?

— Нет, я ходил заглянуть в справочник, но когда вернулся, посылка была на месте.

— Несомненно. Однако вот вы сами видите: хоть на мгновение, но вы все-таки выходили из магазина.

— Раз вы уж такой дотошный, Йоханнессен, я не выходил из лавки, потому что стоял в открытых дверях и держал справочник рядом.

— Это не я дотошный, Монсен.

— Может, это я?

— Нет, это дело такое, Монсен.

— Дело не дотошное, надо только как следует взять за шиворот этого щенка-мальчишку и лупить его, пока не сознается.

— Могу я взглянуть, где ваша книжная полка, Монсен?

— С радостью. Вот, — Монсен указал на открытую дверь квартиры, и Йоханнессен заглянул туда.

— Так окажите мне заодно одолжение и посмотрите, как называется лимфатическая железа из двух слов и семнадцати букв.

Перед Монсеном лежал уже новый кроссворд.

Йоханнессену пришлось пройти в самый угол за дверью и, кроме того, нагнуться, чтобы найти том на букву «Л».

— Это лимфатический узел! — воскликнул он и поставил справочник на место.

— Лимфатический узел! — злобно произнес Монсен. — Ну и словечки! Это придуманные заново слова, из тех, которых никто никогда прежде не слыхал.

Мелкими, красивыми буквами вписал он «лимфатический узел».

— Слова не могут быть совершенно новыми, если справочнику тридцать лет, — сказал Йоханнессен.

— Чем тут стоять и забавляться, лучше бы вы арестовали этого наглеца! — посоветовал Монсен.

— Сначала нам нужны доказательства, что это он украл!

— Разве мало того, что я говорю?

— Если вы не видели собственными глазами, как он крал, это — не доказательство.

— Доказательство! Доказательство! Наверное, это доказательство, если иначе быть не может. Никто не мог бы взять часы, чтобы я этого не видел.

— Но их взяли, а вы этого не видели.

— Он — единственный, кто мог бы их взять, чтоб я этого не видел.

— Несмотря на нескольких чужаков, которые в ту же ночь совершили здесь кражу со взломом!

— Да, вы можете сказать все, что вам выгодно! Притянуть к делу бандитов, а потом сидеть сложа руки и отгадывать кроссворды. Но я скажу вам, мой друг! Если бы те, кто взорвал сейф, взяли посылку, я говорю если — они бы спрятали ее в своем автомобиле. Но если ее украл этот ангелочек — мальчик Нильс, у него не было бы времени хорошенько припрятать ее. И тогда она лежит здесь в лесу или внизу у моста или в каком-нибудь другом месте, где шляется этот щенок. И если бы полицейские могли быстрее пораскинуть мозгами, они бы явились сюда с ищейками, увеличительными стеклами и всем, чем только пользуются в своей работе. И нашли бы посылку до того, как ангелочек прокрался к тайнику при лунном свете, чтобы перепрятать часы в более надежное место или бросить в озеро.

— Возможно, вы правы, — сказал Йоханнессен. — Мы попытаемся…

— Могли бы поблагодарить за добрый совет, — буркнул Монсен.

Нильс стоял на станции, когда подошел предобеденный поезд. Человек с овчаркой вышел из вагона; Нильс узнал и проводника и собаку.

— Кари!

Кари подняла большую серую голову и взглянула на него.

— Матушка Кари, узнаешь меня?

— Здравствуй, — поздоровался проводник.

Фамилия его была Юннесдал. Нильс знал, что он — старший полицейский из Бергена. Такой старший полицейский должен быть старый и нудный, но Юннесдал был не такой.

— Я-то тебя помню. Ты здесь живешь?

— Да, — ответил Нильс. — А вы по службе? Будете искать воров с фабрики?

— Нет, это дельце поменьше, — ответил Юннесдал.

Нильс оцепенел, и комок застрял у него в горле. Все против него, даже Юннесдал и Кари! Кари, которая обнюхивала его ноги, Кари, которая смотрела на него своими карими глазами и виляла хвостом. А теперь Кари явилась сюда, чтобы доказать; будто он украл часы!

«Ты не можешь этого сделать, Кари! — мысленно произнес он. — Ты не можешь быть такой подлой, не можешь навредить мне, Кари!»

А Кари уже неуклюже трусила по перрону рядом со своим хозяином, и когда Юннесдал остановился, чтобы поздороваться с Йоханнессеном, она тоже остановилась и, усевшись на хвост, широко оскалила зубы. Казалось, она смеется над ним.

Забившись в укромный угол за станционным киоском, Нильс почувствовал себя отгороженным от всего мира. Теперь, думал он, пусть хоть весь мир взрывается, он только рад будет этому. Даже отец и мама не верят ему. Они, конечно, говорят, что верят, но когда он вчера вечером лег спать, они пришли в его комнату, сели на край кровати и сказали, что он может все откровенно рассказать, они помогут ему и будут любить его.

Улав и Кристиан тоже думают, что он вор, Кристиан-то уж во всяком случае. Кристиан таскался за ним повсюду и был уж слишком фамильярен. «Я могу помочь тебе сбыть их», — сказал этот болван!

Подумать только, Кристиан притащился и сюда… Он оглядывался по сторонам, словно участвовал в какой-то военной операции, и в глазах его сверкали настороженность и любопытство.

— Видел, собака обнюхивала тебя? Это чтобы навести ее на след!

— Молчи, подлиза!

— Если ты спрятал часы в лесу, они наверняка найдут их!

— Хотел бы я, чтоб кто-нибудь спрятал в лесу тебя!

— А что, если они вышлют тебя на остров Бастёй?!

— А что, если я тебя тресну по кумполу! Если ты сию минуту не заткнешься… я…

Нильса прямо распирало от злости, и он не понимал, что говорит.

— Иди домой к своей мамочке, возьми за руку ее и тетушку и утешайте друг друга, пока полицейские не придут и не схватят тебя!

— Заткнись!

— А кто мне может запретить говорить, а?

— Убирайся!

— И не подумаю!

У Нильса внутри все кипело от негодования, и, размахнувшись, он ударил Кристиана прямо в глаз. Не удержавшись на ногах, Кристиан угодил прямо в живот уполномоченному ленсмана Йоханнессену.

— Осторожней, парень, — предупредил его Йоханнессен.

— Это Ни… — начал Кристиан и запнулся на полуслове, прикрыв рукой глаз, — ладно, не хочу ябедничать.

— Кончайте, ребята!

— А я ничего не сделал! — выкрикнул Кристиан.

— Я уверен, что Нильс не желает тебе зла, — сказал Йоханнессен.

— Угу. Я только хотел убить его насмерть! — медленно и отчетливо выговорил Нильс.

— Так что вы — свидетель! — заявил Кристиан.

— А ну, ребята, брысь! — крикнул Йоханнессен.

Йоханнессен объяснял Юннесдалу и Кари, сидевшей в ожидании, что люди поручат ей какое-нибудь серьезное дело.

— Часы украли вот в этом заведении, а мальчик, которого подозревают в краже, живет вон в том желтом доме наверху, на косогоре. Тогда он пошел прямо домой и во всяком случае никаких больших крюков не делал, потому что вся семья ждала его. Если он взял посылку, то спрятал ее в лесу или в каменной осыпи наверху. Вряд ли он принес ее домой, потому что родители его — люди порядочные. Они не стали бы покрывать мальчишку, явись он домой с краденым. Так что, скорее всего, часы в лесу. У него не было времени спуститься вниз к озеру.

— Он торопился?

— Да, но если это сделал мальчик, которого подозревают, то он хорошо ориентируется в здешних краях, мог давно знать прекрасный тайник — такие мальчики играют в разные игры и находят столько удивительных вещей! Может, он просто искал что-нибудь, желая использовать свой тайник.

— Ладно, посмотрим. Идем, Кари!

Местность, которую им предстояло прочесать, была довольно неровной. Там были косогоры, поросшие кустарником, каменистые осыпи с мелкими и крупными камнями, там были болотца, вырубки и поляны, скалистые холмы, покрытые черничником, и темные выемки, где росли папоротники, такие высокие, что почти прикрывали спину Кари.

— Ищи, Кари!

Приземистая, сильная собака ткнулась мордой в подножье холма, искоса взглянула на хозяина и снова стала принюхиваться.

— Ищи, Кари!

Кари искала так же методично, как почтальон сортирует письма.

Она знала все запахи. Запахи леса, запахи человека, запахи домов, машин и автобусов, запахи дорог и пароходов, еды и того, что покупают в бутылках, запахи кошек и свиней, отвратительные запахи и вкусные — все до одного. Какой же запах просили ее отыскать? А может, и не запах, а какую-то вещь?

— Ищи, Кари!

В лесу было столько запахов, а на земле столько следов!

Вот тут на кочках, поросших черникой, топтались дети. Может, надо найти ребенка? Здесь большими шагами ходил человек. Сапоги у него были намазаны жиром, и от него пахло табаком. Тут топтались свиньи. Их запах ударил ей в морду. Тут пробежала собака. Кари не надо было поднимать глаза вверх, она и так чувствовала по всему, кто прыгает меж сосновых ветвей. Там разгуливала белка. Кари не сочла нужным даже тявкнуть вслед этой маленькой длиннохвостой чертовке, хотя белки — докучливые животные и могут довести до бешенства самую уравновешенную собаку. Тут валялась старая подметка от башмака. Может, она им нужна.

И вот подметка в ее огромной пасти, она осторожно несет ее хозяину, вопросительно взглядывает на него: то ли это?

— Молодец, Кари! Спасибо, Кари! Ищи еще, Кари!

Подметку выбросили, но Кари этого не видела: она не должна была знать, что хоть какая-то ее находка забракована.

Кари прибежала с бутылочной пробкой, покрытой сверху фольгой. Может, это? Она поняла: надо было искать все то, что не пахло лесом и не имело к нему отношения.

— Спасибо, Кари! Хорошие находки, Кари! Ищи еще, Кари!

Конечно, Кари будет искать!

Потом Кари обнюхала несколько срубленных деревьев и сложенные штабелями дрова… Может, такой штабель — хорошее место? Кари не торопилась. Она обошла вокруг штабеля, тщательно обнюхивая землю, где валялись еловые ветви, с которых сыпались сухие иглы, стоило лишь кому-нибудь их коснуться. Людей здесь давно не бывало. Запахи рассказывали лишь о дереве и дровах, которые сохли. Кари отступила. Ей приказывали искать в другом направлении — и все началось сначала.

Юннесдал разделил лес на несколько зон и отметил расстояния в одном и в другом направлениях. Он должен был прочесать всю территорию, ничего не забыв и не пропустив. И не обследовать одно и то же место дважды.

Теперь они стояли посреди частого, но хилого можжевельника, росшего на вершине холма. Для того, кто хорошо знал эти места, здесь должны бы найтись прекрасные тайники. Такой колючий можжевельник умеет хорошо защищаться!

— Ищи, Кари!

Кари не пугали колючки — она просто не обращала на них ни малейшего внимания. Шуба у нее была толстая, и она не жалела времени на поиски.

— Хватит, Кари! Теперь пойдем, поедим!

Юннесдал обедал в гостинице, Соня накрывала на стол.

— Ух ты, какой красивый пес, — похвалила Соня, знавшая, что все люди любят, когда хвалят их собак. Да и против этого парня она ничего не имела. — Может, он хочет, мясную кость?

Юннесдал сказал: «Да, спасибо», — и Кари — не исключено — тоже отчетливо сказала: «Да, спасибо», когда перед ней появилась мясная кость.

— Люблю собак, — продолжала Соня. — И хорошо разбираюсь в них; у нас дома они всегда жили. Можно его погладить? Красивый мальчик, какой же ты красивый мальчик!

«Да! — подумал Юннесдал, — не очень-то ты разбираешься в собаках, если называешь Кари мальчиком».

Соня поплыла на кухню и там встретилась с другой официанткой.

— Больно ты храбрая! — съязвила та.

— Храбрая? — удивилась Соня. — С чего ты взяла!

— А как это называется, флиртовать с полицейским?

— Это… полицейский? — вытаращила глаза Соня.

— А ты не знаешь?.. Это полицейский, приехавший из Бергена с овчаркой-ищейкой, ну просто легендарной! Она может найти все на свете. Она ищет часы, которые украл тот самый мальчишка, что живет наверху, в желтом доме. Они наверняка их найдут!

«Хорошо, что часы не пахнут», — подумала про себя Соня. И уже не была больше так обходительна с красивой серой собакой и ее хозяином. Безопасности ради она сняла свои красивые золотые часики, подаренные ей несколько дней назад, и сунула их в кармашек передника. Осторожность никогда не помешает!

Пообедав, Юннесдал и Кари снова ринулись в лес — работа продолжалась.

«Странная девица! — думал Юннесдал. — Мясную запеканку она подавала с часами на руке, а кофе — уже без них. Но это ее право поступать, как ей заблагорассудится. Но может, стоит взять это на заметку?»

Кари принесла старую консервную банку, наполовину забитую песком, — она с трудом вытащила ее из земли и снова побежала на поиски.

Стемнело. Похоже, будет дождь. Хватит, что ли, на сегодня?

Но Кари опять что-то нашла. Она стояла у корней сосны и, задрав хвост и принюхиваясь, усердно рыла землю у корней, сопровождая работу коротким тявканьем. Когда показался уголок пакета, она залилась лаем, и поскольку пакет был слишком велик, чтобы ей с ним справиться, потребовалась помощь человека.

— Молодец, Кари! Спасибо, Кари! Прекрасные находки, Кари!

Фамилия и адрес владельца были написаны на посылке. Теперь

Юннесдал стал тщательно изучать местность. Земля вокруг сосны на холме была твердой и сухой, и разглядеть какие-либо следы было невозможно. Но несколькими метрами ниже на холме виднелась полоска мха и болотистой почвы, и там сохранились следы ног, чуть размытые дождем, но в них нельзя было ошибиться — это были следы мужских ног. Юннесдал тщательно снял отпечатки.

С этим уже можно было идти в контору ленсмана, — оставалось только окликнуть Кари.

Нильс сидел возле дома с куском дерева в руке и раздумывал: стоит ему вырезать лодку или нет, ведь он уже вырос для таких несерьезных дел.

— Эй, Нильс! — произнес прямо за его спиной Улав.

— Да! — не оборачиваясь, ответил Нильс.

— Подвинься, ты сидишь на самой середине скамейки.

Нильс не ответил ни слова, только чуточку подвинулся. Улав сел, но его тут же позвали:

— Улав! — крикнули снизу, оттуда, где начинался холм Иди домой!

— Что случилось?

— Иди домой, слышишь?!

Улав встал и помчался вниз, засунув руки в карманы. Иногда он пинал камень так, что тот скатывался в ущелье между высокими сорняками, серыми от пыли, которую не смывает даже дождь.

Недобрые предположения закрались в душу Нильса, но немного погодя он увидел, что Улав снова поднимается на вершину холма. Стало быть, он, Нильс, еще не совсем отвергнут, раз Улаву все-таки разрешили посидеть рядом с ним. Ну что ж. Он пока только подозреваемый, и вина его еще не доказана!

Мама вышла из дома с бутербродами и двумя стаканами молока. Она хотела что-то сказать, но так и не смогла, а ставя тарелку с едой между мальчиками, лишь погладила Улава по колену.

На вершину холма поднялась мама Улава и прошла к фру Хауге. Мимоходом она сказала мальчикам, чтобы не засиживались слишком поздно.

— Вы ведь помните, завтра в школу!

Каникулы кончились.

Нильс сидел за партой и оглядывал новую классную комнату. Он и прежде не любил приниматься за учебу после каникул, а сегодня это было сущее наказание. Нильс без всякого интереса слушал девочку по имени Лиса, которая побывала в Копенгагене и рассказывала о львах и мартышках в зоопарке. Ей это казалось грандиозным. Ей, но только не Нильсу. Его больше беспокоила новенькая девочка с рыжими волосами и веснушчатым лицом. Он слышал, как она шепотом расспрашивает девочек о том, как кого зовут в классе, и думал, что сейчас она обо всем узнает.

И в этот момент к Нильсу подошел учитель.

— Пойдем со мной, Нильс. Можешь сразу взять с собой книги, потом пойдешь прямо домой.

Нильс быстро собрал свои вещи. Что бы это значило? Его охватило такое отчаяние, что ему казалось, будто он теряет сознание. В классе вдруг стало тихо-претихо, так, что можно было расслышать голоса людей внизу на станции. Поэтому неожиданный смех одного из мальчиков за последней партой показался особенно ужасным и мерзким — что-то должно было случиться, что-то неминуемое.

— Ты должен явиться к ленсману, — сказал учитель, когда они вышли в коридор. Он похлопал Нильса по плечу. — Удачи тебе, все наладится, вот увидишь!

— Этих слов я никогда не забуду! — громко пообещал Нильс, спускаясь по школьной лестнице. — Когда я вырасту, а ты состаришься, я тебе помогу!

Он быстро нашел контору и постучался в дверь.

— Войдите! — услышал он.

В конторе сидели Йоханнессен, старик ленсман и еще один человек, которого он не знал.

— Садись! — сказал старик ленсман, глядя на него поверх очков.

Нильс сел.

— Мы нашли часы, — сказал ленсман. — Можешь что-нибудь добавить?

— Нет, — ответил Нильс.

«Ну, теперь будет!..»— подумал он. Но ничего такого не последовало. Никто на него не набросился. Никто не разозлился. Никто его не допрашивал. Нильс-то думал, что теперь будет все, как в детективных фильмах, когда полицейский ведет допрос. Яркий свет прямо в лицо, не дают спать сутками, внезапный удар резиновой дубинкой!

Ничего подобного, они сидели спокойно.

— Сними-ка ботинок, — сказал незнакомец. — Правый.

Они долго рассматривали ботинок, измеряли его и покачивали головой. Невозможно было определить — хорошо это или плохо.

— Выше голову, парень! — сказал старик ленсман. — Мы тоже этому не верим. А теперь можешь идти.

От радости у Нильса закружилась голова. Ему казалось, что с плеч упала тяжелая ноша. Не чуя под собой ног, он вышел из конторы.

Но это длилось недолго, и шаги его вновь стали тяжелы и медлительны, и снова обуяли его грустные мысли. Они все-таки не нашли того, кто украл часы. А пока не найдут вора, подозревать им, кроме него, некого.

Когда Нильс проходил мимо школы, девочки и мальчики стояли на площадке и смотрели на него. Некоторые стыдливо опускали глаза, другие по-доброму улыбались.

«Вам-то что, вам легко быть жестокими или добрыми», — подумал Нильс, сдерживая заряд таившейся в нем злобы.

И, превозмогая себя, постарался запрятать копившиеся чувства в укромные тайники своей души, чтобы быть уверенным: он в любом случае сможет сдержаться.

Поднявшись на холм к дому, он еще раз прислушался к себе и удовлетворился: да, злоба была крепко заперта и не собиралась улетучиваться.

Нет, в полиции не считали Нильса вором. Это было бы чересчур легковесно. Посылка была исследована экспертами, но ни единого отпечатка пальцев обнаружено не было. Вводила в сомнение та пара часов, которая исчезла, как быть с ней?

Юннесдал рассказал, что девушка, накрывавшая на стол в гостинице, сняла часы, пока он обедал. Он заметил, что у нее осталась белая полоска на запястье, свидетельствовавшая о том, что на ней были часы до того, как она подала кофе. Йоханнессен пошел в гостиницу побеседовать с Соней, он хорошо знал, что она за птица. Соня сказала, что у нее только одни часы, старые, дешевые и, пожалуйста, на них можно взглянуть, вот они! Она сняла их вчера и положила в карман фартука, потому что мыла руки. Да, так оно и было, она мыла руки и сняла часы. Что-нибудь не так?

Нет, все так. Пусть скажет, не знает ли она кого-нибудь, кто мог бы навести полицию на след пройдох, замешанных в этом последнем деле.

Широко открыв глаза, Соня спросила, откуда, ради всего святого, она может знать об этом. Ничего она не видела и ничего не знает.

— Она сказала, что ничегошеньки не знает, — доложил Йоханнессен старику ленсману. — Она невинна, как только что распустившийся цветок. Но что-то она все же знает. Она не чувствовала себя уверенной. И глаза у нее бегали.

— У таких девиц глаза бегают всегда, — вздохнув, сказал старик ленсман. — Они такие обманщицы и выдумщицы, что глаза у них вечно бегают. Видишь ли, ей хотелось лишь одурачить тебя.

— Возможно, — согласился Йоханнессен.

В газете появилась фотография Кари с надписью: «Полицейская овчарка Кари совершает новый подвиг. Кари находит краденое в лесу. Старший полицейский Юннесдал и его овчарка Кари находят украденные часы».

В газете были фотографии Кари и Юннесдала. Кари была похожа на себя. Пожалуй только, в жизни она была гораздо лучше. Юннесдал сидел рядом с ней, держа ее за лапу. И по его лицу каждому было видно, что человек этот думает лишь о том, чтобы Кари хорошо получилась на фотографии, чтобы она красиво повернула голову, навострила бы уши и подобающим образом завиляла хвостом. И еще отставила бы одну из задних лап чуть подальше; и вообще была бы самой красивой собакой, когда ее фотографируют.

В газете было написано, что украденные часы найдены поблизости. Подозрения были неопределенны и в настоящее время невозможно составить ясную картину того, что произошло. Часовщик Монсен стоял на своем — так было написано — и держался обвинения, которое полиция безоговорочно не поддерживает. Можно было связать эту кражу с крупной кражей со взломом, совершенной на фабрике той же самой ночью.

Осень… дожди

Летели дни, летели недели, людские пересуды постепенно стихали. Пера Нильссона так и не нашли, и ничего нового о краже часов тоже не было слышно.

Осень выдалась ненастная, скучная и холодная, беспробудно лил дождь, на дорогах стояли лужи. Невеселые люди, кутаясь в одежды, с трудом пробирались по глубокой слякоти. Дети, которым каждое утро надо было идти в школу, борясь с дождем и юго-западным ветром, цепенели в своих костюмчиках из промасленной ткани[81]. Озеро было черным, мятежным, а огоньки на другом берегу фьорда едва различались в туманной мгле. Владельцев лодок пугала погода, и они не осмеливались плыть в дальние путешествия, а те одинокие лодки, которые вдруг появлялись во фьорде, на фоне свинцовой воды казались обреченными и печальными.

Нильс чувствовал себя зверьком, живущим под камнем, который никогда не видит света и солнца. А хуже всего, что читать книги он уже не так любил, как раньше. Любопытнейшие казалось бы вещи не интересовали и не радовали его. Он знал, как беспомощен может быть человек, когда все против него. Уже не имело ни малейшего значения, что ты один из самых сильных мальчиков в классе или самый способный в арифметике или что-либо другое. Не имело ни малейшего значения, что совесть твоя чиста.

Отец, который был счастлив и испытывал облегчение, когда осенью полиция закрыла дело, начал понемногу терять терпение: сын сидел угрюмый и молчаливый, и когда с ним заговаривали, отвечал лишь «да» и «нет».

— Теперь ты должен собрать все свои силы, — говорил отец. — Ты должен снова стать радостным и веселым.

— Мне нечему радоваться, — отвечал Нильс.

— У вас привлекательная витрина, в ней несколько пар красивых часов, — сказал Монсену, входя в его лавку, уполномоченный ленсмана Йоханнессен.

— Стараюсь, — сказал Монсен. — А как дела? Видно, не очень хорошо?

— Вы правы, нельзя сказать, что хорошо, — ответил Йоханнессен.

— Я так и думал, — заметил Монсен. — Можете посмотреть хорошенько на мои новые часы, даже если не собираетесь их купить. А вообще нечего разводить грязь на моем полу. Снимайте дождевик и повесьте его на вешалку, а я сварю кофе. Все равно пора закрывать лавку.

Йоханнессен повесил свою мокрую одежду и вошел в квартиру Монсена.

— Вот теперь порядок и дисциплина! — воскликнул Монсен, любивший поболтать об этих двух прекрасных понятиях. Потому-то он и избрал свою профессию, что часы — само воплощение порядка и дисциплины. Не растяпы, не брюзги, не какие-нибудь там разгильдяи, они гарантия надежности и порядка.

Хотя Йоханнессен не испытывал недостатка в порядке и дисциплине, — потому-то он и стал уполномоченным ленсмана, — он, в принципе, хорошо понимал Монсена. Так уж получилось, что они частенько играли в шахматы, дисциплинированно и по всем правилам — на деньги.

Монсен появился с кофе, а Йоханнессен между тем приготовил шахматную доску и расставил фигуры.

— А этого олуха по имени Хауге вы скоро арестуете? — спросил Монсен. — Похититель часов!

— Нет, на сей раз обойдется, — ответил Йоханнессен.

— Заведу-ка я собаку, пусть охраняет меня и мою лавку, — заявил Монсен.

— Бедная псина, — засмеялся Йоханнессен.

— Собаку, которая знает толк в порядке и дисциплине. И будет хватать всех, кто возьмет часы, — продолжал Монсен.

— Сколько радости для покупателей! — съязвил Йоханнессен.

Осенний дождь барабанил по оконным стеклам здания суда в Бергене, лампы горели даже днем. Судья Абрахамсен сидел в черной мантии за своим столом, а по обе стороны от него приглашенные члены суда Бетти Ура и Якоб Мёркдал. Близ окна, перелистывая бумаги, разместился обвинитель. С противоположной стороны расположились, тихо беседуя меж собой, два защитника, а на скамье подсудимых сидели Расмус и Подхалим, страшась того, что может произойти.

Это не было развлечением. Ни при каких обстоятельствах.

Зачитали обвинение, и начался допрос. Тетя Бетти смотрела на обвиняемых и ей было жаль их! Подумать только, какая жизнь! Немного воровства, немного обмана, попал в тюрьму, вышел из тюрьмы!..

Допрос занял немало времени и показался тете Бетти почти скучным. Пусть бы уж скорее кончили и осудили этих бедных бандитов, на вид кротких как овечки! Но надо было еще выслушать полицейских, и свидетеля Теодора Салвесена, которого иногда называли Омаром. У тети Бетти страшно болела голова и ломило спину. Медленный допрос все больше и больше раздражал ее.

Как по-разному живут люди! У нее самой есть квартира, пианино, старый домик в Уре и хорошая работа. Этим двоим на скамье подсудимых может, верно, показаться, что работа у нее — скучная. Но работа эта — честная и приносит ей еду, обувь и все, что ей необходимо, и она должна сидеть здесь, уверенная и сытая, и судить себе подобных, у которых нет ни уверенности, ни надежности, которые живут случайными шансами! Она вспомнила тот день, когда эти двое удрали из тюрьмы. Она хорошо помнила тот день, день рождения Нильса. Она вспомнила о том, что она сама делала тогда: это был тот самый день, когда она сидела на Волчьей пустоши и смотрела, как дрессируют собак.

Это был тот самый день, который начался так хорошо, а кончился так грустно для Нильса. Как там Нильс? Она видела его час тому назад. Надо ей поскорее прогуляться наверх, в Уру, и навестить все семейство.

Наконец заседание кончилось, судья вместе с приглашенными членами суда обсудил дело, и они пришли к единому мнению. Судья огласил приговор и произнес коротенькую речь о том, что им самим должно быть ясно: овчинка, мол, выделки не стоила, все было зря!

Подхалим серьезно ответил, что согласен с судьей.

— Когда наш срок кончится, мой друг Расмус и я начнем новую жизнь! — сказал он. — Мы обещали это друг другу. И вы видите нас здесь в последний раз.

— Приятно слышать! — ответил судья.

Расмуса Хёгле и Пера Эмиля Йенсена, по кличке Подхалим, отвели обратно в тюрьму, а все остальные могли идти домой.

Тетушка была подавлена, нездорова и назавтра уже сидела в приемной у доктора, чтобы побеседовать о своей головной боли.

— Ничего опасного, — сказал доктор. — Но вы должны спокойно к этому отнестись, фрёкен Ура. Ничего тут не поделаешь!

Механизм начинает изнашиваться. Вы должны следить за собой. Возьмите краткосрочный отпуск на Рождество и поезжайте в какое-нибудь уютное местечко. Есть какое-нибудь уютное местечко, куда бы вы могли поехать, как вы полагаете?

— Да, у меня множество таких местечек, — ответила тетя Бетти, повертев рукой.

— Счастливый человек, — улыбнулся доктор. — На свете так мало людей, просто единицы, у которых на свете множество разных местечек.а

Один

— Но, любезный мой Монсен, где это вы взяли такого? — спросил Йоханнессен.

Он использовал небольшой перерыв, чтобы пойти по делу, и встретил часового мастера Монсена, одетого в желтый дождевик и с большой овчаркой на поводке.

— Как по-вашему? — спросил Монсен. — Я — болван?

— Какая огромная собака! — ответил Йоханнессен.

— Это — самый большой пес, какого я только видел, — сказал Монсен. — Его зовут Один и он будет караулить мою лавку.

Один понял, что речь идет о нем, и завилял хвостом.

— Он вас слушается? — спросил Йоханнессен.

— Слушается? Один? Он слушается меня с первого слова, добр и ласков с самого первого дня, когда появился у меня в доме. Он понимает, кто умеет обращаться с овчарками, инстинктивно понимает. Удивительно, до чего умны такие собаки!

Монсен и Один ходили на прогулку каждый день, вернее, Монсен ехал на велосипеде, а Один бежал рядом. Чаще всего они выбирали плоскую дорогу вдоль озера, но случалось также, что Монсен, согнувшись над рулем, топтался на холме, где жили Хауге. Он проезжал мимо старого красного дома в Уре и исчезал на косогоре. Немного погодя он также лихо съезжал вниз, а рядом с ним длинными красивыми прыжками, высунув язык, мчался Один. «Вот человек со своей собакой, — думал Монсен. — Говорят же, что собака обычно похожа на своего хозяина, не так ли? Один — замечательный пес, а хозяин его — настоящий мужчина!»

Нильс видел их иногда из окна своей комнаты — и когда они устремлялись наверх, на вершину холма, и когда снова спускались под гору. Да-да! Пожалуйста! Нильс, разумеется, никогда больше не станет беспокоить господина Монсена своими визитами!

В непогоду заняться было почти нечем. В горы не пойдешь, а это почти единственное настоящее развлечение в таком месте, как Ура. Дорога вдоль фьорда тянется на запад и на восток у подножья крутой горы, а там и делать-то вроде нечего. Пристанционный городок: лавки, газетный киоск, пекарни, помещение для собраний, библиотека, молельня — ну что может отвлечь и развеселить человека, которому кажется, что все оборачиваются ему вслед и шепчутся за его спиной о краже часов.

Но высоко-высоко раскинулись горы с горными пустошами и болотами. Воздух там дивный! А какой открывается оттуда вид! Пока не выпал снег, на прогулку в горы вместе с Нильсом отправлялся отец. Ну а когда выпал снег, стало хуже. У отца болело колено, не очень, правда, сильно, но вполне достаточно, чтобы длительная прогулка была ему не по силам.

Вот так и получилось, что Нильс большей частью ходил один. И это ему нравилось больше всего, так он по-настоящему ощущал себя несчастным, подозреваемым, злым.

Когда он ходил на прогулку или ложился вечером спать, им овладевала мечта, которой он наслаждался. О том, что он скажет Монсену, когда вырастет и разбогатеет. Мечты были разные; в некоторых он становился только знаменит, а в других — богат и знаменит. То он, Нильс Хауге, был генеральным директором крупной фабрики, но Монсен даже не подозревал об этом, пока не очутился со шляпой в руке на пороге его кабинета; за ним послали, чтобы установить часы в помещениях фирмы.

«Неужели это Вы, а, ну да, кажется, Монсен?! — скажет он. — Монсен, да, я припоминаю. К сожалению, нет, вашими услугами мы воспользоваться не можем».

То он возвращается в Уру знаменитостью и проходит прямо в школу, где еще преподает его старый учитель. Старец с седыми волосами не сразу узнает его, когда однажды, во время урока, открывается дверь и на пороге предстает он, знаменитый Нильс Хауге. И пока дети таращат глаза, Нильс достает из кармана платиновые часы и передает их своему старому учителю в знак благодарности и как привет с той далекой поры, когда его невинно заподозрили в краже часов и все были против него, за исключением учителя, который понимал его и верил ему.

Мечты Нильса становились все прекрасней и радужней. Иногда Монсен ничего не подозревал о Нильсе и его судьбе, пока тот, здрав и невредим, не являлся к нему в лавку и не бросал на Монсена ледяной, полный презрения взгляд, меж тем как на дороге застыл в ожидании его огромный новый автомобиль. Иногда вся Норвегия, в том числе и Монсен, знали, кто такой Нильс, потому что о нем так много писали в газетах с того самого дня, как он впервые завоевал свое первое место среди юниоров[82], с того самого дня, как он получил орден Св. Улава[83], или с того дня, когда ему присудили Нобелевскую премию по химии.

Эти мечты так увлекали Нильса, что он уже не испытывал потребности в чьем-либо обществе — один, лежа на спине, он полностью предавался картинам прекрасного будущего.

Монсен же сидел в своей квартире с Йоханнессеном и Одином; чувствуя себя по-настоящему уютно, Йоханнессен играл сам с собой в шахматы, а Монсен читал полученную из города книгу об овчарках. Иногда, когда попадалось что-либо исключительно интересное, он читал Йоханнессену вслух. Йоханнессен лишь хмыкал. Он был целиком поглощен шахматами.

Монсен добрался до главы, где было написано о том, какого вида бывают настоящие и ложные овчарки. Ну, это самое интересное! Псы, которых он видел до сих пор, не отличались особо высоким ростом, ни один из них не был таким крупным, как Один. Монсен поплелся к письменному столу, отыскал сантиметр и принялся измерять Одина со всех сторон.

Монсен снова принялся за чтение.

— Пустая книга! — произнес он вслух.

— Вы что-то сказали? — спросил Йоханнессен.

— Я сказал: «Пустая книга!» — ответил Монсен. — Тут написано, что овчарка не должна быть слишком крупной! Это, разумеется, написано каким-нибудь жеманным гением, которому требуется, чтобы ищейка охраняла его салон. Овчарка должна быть крупной!

— Конечно! — подтвердил Йоханнессен.

И еще лапы. Само собой, страшно важно, чтобы лапы стояли правильно, это всем понятно. Если собаку, до того как она выросла, использовали в качестве ездовой, у нее на передних лапах могут быть вывернуты коленные суставы. Тогда она становится как бы колченогой.

Конечно, первый владелец именно так и поступил с Одином, потому что пес был колченогим. Не очень, но все-таки. Позор, как он обращался с Одином! «Это вовсе не вина Одина, что несведущие люди искалечили его!» — думал Монсен.

Хуже всего то, что и задние лапы овчарки были тоже не совсем прямые. Насколько он мог видеть, пятки были вывернуты. Скверная книга, случайные рисунки! А вообще-то еще не точно, что пятки у Одина вывернуты всегда, они просто время от времени так стоят.

— Ну, что еще там написано? — спросил Йоханнессен.

— Я убью его! — ответил Монсен.

— Кого? — спросил Йоханнессен. — Того, кто написал книгу?

— Нет, сперва пса, а потом того, кто продал мне этого калеку! — заявил Монсен. — По крайней мере, я возбуждаю против него дело — и он заберет свою дрянную ищейку обратно!

Монсен был взбешен. Как ловко обвели его вокруг пальца! Что толку в родословной собаки, если у нее все пороки, присущие простой беспородной животине!

Один подошел к хозяину, он видел, что Монсен расстроен. Монсен даже не заметил его, пока тот не положил морду ему на колено и не начал скрести когтями, чтобы привлечь внимание хозяина.

— Ты не виноват, Один! — сказал Монсен, погладив пса. — Но сделка должна быть расторгнута. Меня одурачили.

— Конечно, — подтвердил Йоханнессен. — Нельзя, чтобы нас одурачивали. Мы и живем-то для того, чтобы глядеть в оба — как бы нас не надули!

— Чепуха! — произнес Монсен, взглянув на Одина. Он совсем не хотел расторгать сделку, не хотел получать деньги обратно и терять Одина. Он любил Одина.

«Я хочу поговорить с Одином и прогуляться с ним, — подумал Монсен. — Ничего не значит, что он колченогий и у него мятый хвост. Поскольку никто во всей округе не прочитает такую книгу, это ровно ничего не значит. Это — мой Один. Я хочу иметь собеседника, который понимает меня. Когда я говорю: «Один, скоро подует западный ветер», он знает, что это так, он чувствует это на себе. А когда я говорю: «Нам, Один, пора гулять», — Один тоже заранее это знает».

— Сыграем партию в шахматы, — предложил Йоханнессен.

— Ну что, выиграем у него на этот раз, Один?! — спросил Монсен.

И не исключено, что Один кивнул ему, подмигнув одним глазом.

— Мы справились с этим, Один, — немного погодя сказал Монсен.

Паук

Рождество, вопреки всяким ожиданиям, было приятным. Мама, папа, малышка Йента и Нильс заранее договорились праздновать Рождество наверху, в Уре, где давным-давно прошло детство мамы и тети Бетти. Дом был старый, построенный в те времена, когда электричества не было, а люди верили в домовых и троллей[84].

И если остались на свете места, где и теперь еще можно было в них верить, то именно здесь. В нынешние времена домовой вообще-то не очень бы растолстел, рыская по округе и охраняя старые службы в Уре, потому что он, верно, не мог бы прокормиться машинным маслом. На старом гумне стояла маленькая, славная машинка тети Бетти, так что гумно было все равно что заполнено.

Тетя Бетти собиралась здесь даже пожить: свободная от уроков в школе, она хотела отдохнуть в горах.

Как будто тетя Бетти умела отдыхать! Она носилась по окрестностям в туфлях на толстой подошве, готовила угощение к Рождеству, накрывала на стол, убирала со стола, настраивала радио, заводила граммофон и слушала рождественские псалмы, искала справочник, чтобы показать Йенте портрет Вергеланна[85], который в давние времена был поэтом.

Йенте показалось, что нужно что-нибудь сказать, и она сказала:

— Он — в очках.

— Он писал стихи! — воздев глаза к потолку, сказала тетя и стала водить рукой, словно писала на бумаге:

— О, злато, прежде, чем ты утратило свой блеск!..

Само собой, швы под мышкой у тети разошлись, но не очень, совсем немного.

А Нильсу тетя Бетти подарила часы. Настоящие, хорошие часы, точь-в-точь такие, какие он хотел.

Нильс слышал, как тетя, тихонько напевая себе под нос, звенит посудой на кухне. Он вышел спросить, не может ли чем-то ей помочь.

В окно кухни светила луна. Она освещала отвесно поднимающиеся против самого кухонного окна крутые стены Вороньей горы, и ледяные наросты на ней сверкали, отливая зеленоватым сиянием.

— Как, по-твоему, можно взобраться на Воронью гору с этой стороны? — спросил Нильс.

Тетя Бетти, которая сбивала крем в стеклянном блюде, не нуждалась в особом импульсе; и она тут же взмыла ввысь, словно воздушный шар. Немедленно отставив блюдо, она воскликнула:

— Конечно, можно! Мужественные парни, настоящие скалолазы…

И вот уже тетя сидит у стола и болтает о Ромсдалехорне, и Тролльтинненах, и Хорнелене, и Тессингере, которые поднимались на mont[86] Эверест, и о многом другом.

— Чудесно, — сказал Нильс. — Зачем они это делают?

— Ты что, не понимаешь? — спросила тетя Бетти.

Она встала посреди кухни — в голубом кухонном переднике, в очках — и взмахнула деревянной ложкой, которой раскалывают лед.

— Неужели тебе не понятно это безумное желание? Неужели до тебя не доходит, что если ты вскарабкаешься согласно всем правилам по горному склону до самой вершины, ты победил! Мой дедушка как-то поднялся на вершину горы Нипо, чтобы спасти ягненка, попавшего в расселину, а там были места, где ему пришлось цепляться пальцами за скалы. Никто не сказал ему, что это был Спортивный рекорд. Но сам он знал это.

— Он поднялся, чтобы спасти ягненка? — спросил Нильс.

— Пойми, он радовался, что ему подвернулся случай, — сказала тетя. — Он был бедный человек, которому особо нечем было хвастаться в этой жизни, но он справился с этим.

— Справился с чем? — спросил Нильс, явно издеваясь над рассказом тети.

— Справился с этим! — ответила тетя веско, тетя, которая так ни разу в жизни не добралась и до середины флагштока.

— Я расскажу тебе вот что, Нильс, — начала тетя Бетти, опять присаживаясь рядом с Нильсом. — В Альпах есть гора, которая называется Эйгер. С одной стороны она круто, почти отвесно обрывается, и она выше Галхёпиггена. Это — северный склон Эйгера, и это и есть сам великий тролль. Есть у него и глаза — это туннель, который проходит в недрах горы, выбив два больших отверстия в склоне. Всякий раз, когда проходит поезд, тролль таращится злобными, черными провалами глаз, в которых мелькают искры.

И вот нашлись двое молодых людей, которые решили сунуть нос в гору Эйгер, даже если это будет стоить им жизни. Стали они подниматься ввысь. Люди, жившие вокруг в дорогих отелях, сидели в креслах и следили за ними в бинокли. Они видели, как две черные точки взобрались на бороду Эйгера к северу от каменистых осыпей и ледников, расположившихся на его подбородке. Но тут началось самое трудное, карабкаться приходилось с помощью лома. Смельчаки вбивали скобы и осторожно поднимались ввысь. Дело шло медленно, слишком медленно. Когда село вечернее солнце, наши парни едва прошли полпути до вершины Эйгера. Пора было располагаться на ночлег. Для этого пришлось молодым людям усесться на откосе, спустить ноги вниз, вбить скобы в скалу за своей спиной и крепко привязать себя канатом.

Утро было туманным, но когда белая пелена рассеялась, люди на другой стороне долины опять увидели две крошечные точки, ползущие вверх. Издалека казалось, что они не двигаются, с таким трудом доставался им каждый метр, и когда настал вечер, парни нашли себе еще один откос для ночлега. Тут Эйгер сердито надул свои щеки, сбросил вниз с вершины большие сугробы, и в следующую минуту все затмила снежная мгла: буря разыгралась не на шутку. Только через пять дней непогода кончилась. Но не было больше и двух крошечных точек, карабкавшихся на Эйгер.

Один из лучших летчиков мира поднялся в воздух и полетел, петляя, среди альпийских вершин. Искать пришлось долго. Наконец летчик увидел одного из юношей, тот стоял по колено в снегу, крепко привязанный — словно каменный. Под ним был тысячеметровый обрыв, над ним — небо.

— А другой? — затаив дыхание, спросил Нильс — рассказ тети очень увлек его.

— Его похитил Эйгер. В следующий раз дело обстояло не лучше. Самые выносливые, самые сильные пытались подняться на Эйгер — безуспешно. Но в конце концов однажды это удалось. Четверо молодых людей, попавшие в лавину на Эйгере, поползли на животе. Тот, кто полз первым, увидел перед собой несколько зеленоватых ледяных наростов и подумал, что они высоко-высоко над ним. Между молодым человеком и этими зелеными льдами завывал ветер, кружилась снежная метель, летели клочья тумана, и разглядеть что-нибудь было невозможно. Но вдруг догадка пронзила его: они не над ним, они на две тысячи метров под ним! Глубоко внизу, в долине! Он находился над вершиной Эйгера, он справился. И не остановись он вовремя, он бы рухнул вниз.

— И все же, — сказал Нильс, — и все же это просто глупо! Они ничего не выиграли, карабкаясь вверх, вместо того чтобы ехать поездом.

Тетя очистила дно креманки длинным указательным пальцем и, сунув палец в рот, немножко пососала его, прежде чем ответить:

— Один из них, тот, что поднялся на вершину, написал книгу об Эйгере. Это был молодой человек из Австрии, а может, из Германии. Он рассказывает, что наверху, на лбу Эйгера, лежит большой ледяной торос, который называется Паук. Паук выскреб там место для самого себя и длинных, тонких своих лап. Тот, кто хочет победить Эйгер, должен одолеть Паука. Он должен не запутаться в его паутине, преодолеть все опасности, смотреть им прямо в лицо, рассчитать все шансы и все свои силы и совершить нужные прыжки. Но тот, кто справился с Пауком, победил.

А дело обстоит так, Нильс, что в каждом из нас сидит паук. Кто-то должен выполнить свое предназначение в этом мире: бороться с нищетой и болезнями, с глупостью и непониманием, с жестокостью и подлостью. И у кого-то паук сидит внутри, и он должен уничтожить его в собственных своих мыслях. И так уж обстоит дело с этими пауками, что каждый должен справиться с ними сам.

— Но кто-то может немножко и помочь, — сказал Нильс.

— Но только совсем немножко, — согласилась тетя. — А теперь пошли ужинать!

— Ты кричал ночью во сне, — сказала утром мама, когда все сидели за завтраком. — Тебе приснилось что-нибудь плохое?

— Точно не помню. Наверняка, как я взбирался на Альпы и вниз скатывалось несколько снежных лавин.

— Эта ненормальная тетка снова напугала тебя до смерти? — спросила, покачав головой, мама.

— Мальчик переел в Рождество, — вмешался отец. — И у него была тяжесть в желудке.

— Да, конечно, что-то вроде этого, — сказал Нильс.

В этот день он не пошел в дальнюю прогулку, а лишь немного поднялся в горы, чтобы увидеть, стоя на дне долины, вершину Нипо, горы, куда однажды поднялся мамин дедушка, чтобы спасти ягненка. Он, должно быть, был спор на ногу, прадедушка Ура.

Тете Бетти надо было выражаться поясней, если ей уж так обязательно нужно было ему что-то рассказать. Паук? Неужели она считает, что Монсен — паук, которого он должен победить совсем один? Нет, навряд ли. Она считает, что он должен победить свой недобрый нрав, преодолеть свое кислое настроение, мрачность и озлобленность. Вот это он должен преодолеть.

Легче сказать, чем сделать! В первый же день, когда он пошел на станцию с новыми часами на руке, одна девочка сказала:

— Ой, как ты не боишься их носить? А если кто-нибудь увидит?

Подхалим появляется вновь

Холода отступили, и все дороги опять размокли. Над Вороньей горой навис мутный, бледно-желтый солнечный диск. Он холодно отражался во фьорде, в тысяче волн, в ледниках — на вершинах, в водопадах, в расселинах, в ледяных сосульках, свисавших с искривленных сосен, и на крутых склонах горы, в стеклах фабрики — во всех явлениях и вещах, какие только могут улавливать свет.

Снегу в этом году было много, тяжелый и глубокий, он лежал на всех полях, а на крышах домов блестели роскошные снежные шапки. А когда вокруг труб, где было тепло, снег таял, весь сугроб медленно съезжал вниз и нависал над окнами. Нильсу с трудом удавалось открыть раму, когда надо было проветрить комнату.

Сегодня у Нильса было задание: спуститься вниз, на станцию, и купить в лавке продукты. У него был с собой список всего, что ему нужно, и рюкзак, чтобы сложить туда покупки. Он стоя ожидая своей очереди. Продавщицы громоздили на прилавке огромные штабеля маргарина, муки, соли, лука, колбасы, уксуса и спичек. Сколько всего нужно людям! И кого только не было в очереди! Женщины с авоськами и маленькими детьми, которые все время совали свой нос за прилавок; молодые женщины с грудными детьми в колясках; целая толпа мальчишек-подростков и двое-трое взрослых парней — все, сидя или стоя, дожидались своей очереди. Пол был мокрый, и всякий раз, когда, звеня колокольчиком открывались двери, в лавку врывался холодный порыв ветра. Но в лавке было весело, люди — по-субботнему благодушны, завтра и предстоял свободный день, по радио — трансляция первенства по бегу на коньках. Суббота — прекрасный день, когда можно радоваться завтрашнему воскресенью!

И вот тут фру Грютте воскликнула, что потеряла банкнот в десять крон. Она стояла в очереди перед Нильсом, он с нетерпением дожидался, когда она наконец покончит с покупками. Вначале она купила мясной фарш для запеканки, но когда дам стоявшая рядом с фру Грютте, дала ей новый рецепт приготовления мороженой рыбы, фру Грютте захотела купить рыбу и вынула фарш из пакета. Но так как в лавке не было именно того сорта мороженой рыбы, который дама, стоявшая рядом с фру Грютте, считала лучшим, продавщица снова положила фарш в пакет. Под конец фру Грютте заплатила за покупки и собралась было идти, f тут ей пришло в голову, что хорошо бы купить еще дрожжи и четверть килограмма изюма без косточек и, быть может, килограмм пшеничной муки. Она собиралась печь рождественский торт и никак не могла вспомнить, есть ли у нее дома мука.

И вот тут-то она и хватилась десятикроновой бумажки.

— Посмотрите, фрёкен, — счет был на 32 кроны и несколько эре, а я отдала вам банкноту в пятьдесят крон, помните? Загляните в мой кошелек!

Фру Грютте открыла кошелек как немого свидетеля.

— Странно, — удивилась продавщица. — Я абсолютно уверен что вы правильно получили сдачу.

— У меня здесь одна десятикроновая бумажка, — сказала фру Грютте, открыв кошелек и заглянув в него. — А должно быть две.

— Тогда она просто упала, — сказала продавщица и, перегнувшись через прилавок, посмотрела на пол. — Не могла же она исчезнуть.

— Ничего более удивительного я в жизни не видела! А, так это Нильс стоит за мной! — многозначительно воскликнула фру Грютте.

Наступила мертвая тишина, и Нильс почувствовал, что краснеет.

— Что случилось? — спросил Хеллемюр, хозяин лавки, который обычно находился там, где продавали ткани.

— Десять крон исчезли и…

Продавщица переводила взгляд с фру Грютте на Нильса и снова на Хеллемюра. Хеллемюр перегнулся через прилавок и посмотрел на грязный пол.

— Не видел я никакой десятикроновой бумажки, — сказал Нильс и не узнал своего голоса. Он огляделся, будто искал защиты, но в лавке было совсем тихо, все смотрели на него и фру Грютте.

— Воровство — страшное дело, — негромко произнес один из горожан. — Нельзя даже допускать такую дурную мысль.

Нильс обернулся. Это говорил маленький лысый человечек без возраста, бледный и серьезный, с маленькими пухлыми ручками.

— Понимаешь, этот Нильс уже был замешан в таком деле раньше, — сказал один из подростков, держа руки в карманах брюк.

— Не ври! — сердито воскликнул Нильс.

В лавке шла невидимая борьба: кто из них прав — он или фру Грютте?

— Не надо примешивать к воровству еще и лживость, — поучительно сказал серьезный человечек. — Подростки ведут себя просто странно! Даже ужасно! Должно быть, они из неблагополучных семейств.

Встретившись глазами с Нильсом, он дружелюбно кивнул головой.

— Отношение к юношеским преступлениям теперь не очень жесткое. Их называют мальчишескими шалостями! Добрая старомодная строгость могла бы спасти многих мальчиков, ступивших на ложный путь!

— Ты… ты… ах ты… подхалим! — закричал Нильс.

Дружелюбный мужчина тут же утратил всю свою благостность. Он словно скинул маску и внезапно из благодушного превратился совершенно в другого человека, хищного и опасного.

— Этому надо положить конец! Иди сюда, мальчик! — позвал его Хеллемюр. — Идем ко мне в контору, мы обыщем тебя!

— Нет! — воскликнул Нильс.

— Мы заставим тебя силой, если не пойдешь по-хорошему! — пригрозил Хеллемюр, ударив кулаком по прилавку.

Это, конечно, причинило ему боль, и он разозлился еще больше.

— Пойдешь ко мне в контору или тебя отведут к ленсману! — закричал он, потирая ушибленную ладонь.

«Паук, — подумал Нильс. — Вот ты и стоишь перед Пауком! Ты должен быть спокоен и хладнокровен и не давать волю своей злобе. И не должен произносить слов, в которых после раскаешься!»

— Пусть будет ленсман! — сказал Нильс. — Существует же закон в этой стране!

— К тому же он еще и дерзкий, — заметила продавщица.

— У меня было 50 крон, — снова стала рассказывать фру Грютте, — и я оплатила счет в 32 кроны и несколько эре. А теперь у меня осталось всего лишь несколько крон и одна десятикроновая бумажка, а их должно быть две!

— Да нет, — возразила продавщица. — Извините… В таком случае у вас, фру Грютте, должна остаться всего одна десятикроновая бумажка.

— Пятьдесят, от них отнять тридцать две… — произнесла фру Грютте и вдруг покраснела. — Да, подумать только, извини, это я ошиблась. Теперь все выяснилось, все в порядке.

Люди заулыбались, заговорили. Какой-то мальчишеский голос спросил, кто кого поведет к ленсману: Хеллемюр Нильса или, быть может, Нильс хочет отвести к ленсману Хеллемюра?

— На этот раз ты не виноват, — сказала фру Грютте, погладив Нильса по голове.

— Хватит! — разозлился Хеллемюр. — Ты заслужил трепку за свою дерзость.

Но Нильс понимал, что он победил, что все мальчишки считают фру Грютте дурой, а Хеллемюра болваном, так что все теперь хорошо. Нильса обслужили, он оплатил покупки и ушел. Солнце село, веселый ветерок над фьордом стих. Незнакомый святоша из лавки стоял за дверью, ожидая его, а потом пошел следом за ним по дороге.

— Ты обозвал меня скверным словом, — сказал он. — Кто-нибудь называл меня так? Ты где-нибудь слышал эту кличку?

— Нет, — ответил Нильс, пытаясь вспомнить, что он сказал, — «Подлиза» или какое-то другое слово? Прошу извинить, если я был груб. Понимаешь, я сильно разозлился!

— У кого совесть чиста, не должен злиться, — сказал человек. — Вообще-то я хотел бы, чтоб мы стали друзьями, я люблю ребят, которым приходится нелегко.

— Спасибо. До свидания! — попрощался Нильс.

— Всего доброго, мой юный друг, — сказал Подхалим.

Он стоял, глядя вслед Нильсу, и ему казалось странным, что мальчик случайно назвал его старую кличку, хотя только впервые увидел его. Скорее всего, это просто совпадение. Ведь здесь никто его не знает.

Подхалим направился по проселочной дороге, подальше от Уры, в сторону, города.

Почти все поля там были покрыты слоем снега в человеческий рост вышиной. Подхалим только что был выпущен на свободу, он отбыл срок наказания, да еще ему немного скостили за примерное поведение. У Расмуса срок был больше, он не выйдет из тюрьмы раньше Пасхи.

Прекрасно, прекрасно, пусть Расмус сидит там, где сидит. Подхалима ничуть не беспокоит, если Расмус просидит до самого лета. Самое главное — найти деньги, и потому Подхалим подумал, что лучше всего ему прогуляться наверх в Уру и вырыть деньги.

Под глубоким, в несколько метров толщиной, снежным покровом найти бочата было невозможно. Даже если бы Подхалим совершенно точно знал, где лежат бочата, он не осмелился бы пробираться в глубоких сугробах, чтобы выкопать деньги. Люди могли бы спросить, что ему тут надо.

Ничего другого не оставалось, только ждать, когда придет весна и растает снег. Но к Пасхе явится Расмус, и кто его знает, что может придумать этот человек. У него хватит наглости самому вырыть деньги. Но как бы там ни было, а пока ему остается лишь заниматься скучной работой, которую он получил на фабрике, да следить за пассажирами, прибывающими поездом и автобусом, да ждать весны.

Неожиданно его внимание привлекла дама, пожилая дама. Подхалим поразмыслил, не следует ли ему взять на себя труд познакомиться с ней. Частенько важно поговорить с какой-нибудь пожилой дамой, в особенности незамужней.

— Извините, — сказал Подхалим, приподнимая шляпу. В этот самый миг ему явственно показалось, что он уже видел ее и что с этим воспоминанием связано что-то неприятное.

— Да? В чем дело? — спросила тетя Бетти.

— Вы — местная? — спросил Подхалим. — Я ищу человека по фамилии Рольстад.

— Нет, к сожалению, эту фамилию я совершенно точно не знаю.

Подхалим пошел рядом с ней.

— Это человек, который чрезвычайно интересуется движением в пользу трезвости.

Обычно он пользовался именно этим приемом, чтобы выяснить, чем интересуется одинокая дама, так легче было подружиться.

— Так вы, Йенсен, интересуетесь теперь движением в пользу трезвости? — спросила идущая рядом с ним маленькая, склонная к полноте дама. — Это — хорошо!

Подхалим чуть не сел от удивления. Но тут же вспомнил о Она была членом суда, когда его судили! Он быстро овладел собой.

— Да, к счастью, у меня появились новые, благородные интересы и я вступил на путь строгого исполнения долга.

— Приятно слышать, — сказала маленькая дама. — Рада вас приветствовать!

«Рада приветствовать!» — передразнил Подхалим. — Ну и угораздило же его встретить эту даму. Возможно, она сразу и забудет о нем, но эта встреча ему вовсе не понравилась.

Наверняка она видела его в тот момент, когда он снова встретил Омара! Правда, народу на остановке было много, так что нельзя сказать с точностью, что она заметила Омара, который вышел из автобуса. Хотя он, этот идиот, вел себя довольно глупо!

— Милый, старый Пер! — сказал Омар. — Ты даже не знаешь, как я рад снова встретиться с тобой. Ты мог бы, во всяком случае, наведаться к старому другу и поздороваться с ним, прежде чем отправиться сюда!

— Ты страшно назойлив! — сказал Подхалим.

— Как ты можешь говорить такое старому боевому товарищу! — упрекнул его Омар.

Но тетя Бетти слышала их разговор. «Фу, надо же, эти подозрительные прежние дружки вынырнули здесь, чтобы свести с пути истинного Йенсена, который исправился, стал хорошим человеком, трезвенником и прочее!..»— подумала она.

Многие желают получить долю в добыче

Подхалим в мрачном настроении сидел на краю кровати. Омар сидел на стуле, посмеиваясь над ним, и курил — пепел сыпался ему на грудь.

— Понимаешь, — говорил Омар, — Расмус думал так: «Подхалим выйдет на волю раньше меня». И на всякий случай, только на всякий случай он подсказал мне, где спрятаны деньги. Понимаешь, ему не хотелось явиться сюда и выкопать вместо денег одни лишь мелкие камешки да картошку…

— Ерунда! — решил Подхалим. — Расмус никогда бы этого не сделал. Не мог он больше полагаться на тебя, чем на меня.

— Но на этот раз он поступил именно так, — заверил его Омар.

— Ты врешь, батюшка! — сказал Подхалим. — Где же они?

— Думаешь снова обмануть меня? — спросил Омар.

«Повезло, — подумал Подхалим. — Он ничего не знает. Ни

капельки. А то, что знает, достаточно, чтобы повсюду таскаться следом за мной. И если оскорбить это ничтожество, он может донести на меня. Но лучше это, нежели ему получить долю из всего того, ради чего мы с Расмусом трудились и надрывались!»

— Глупости! — сказал Подхалим. — Но пока снег не сойдет, делать здесь нечего.

— Теперь снег тает быстро, — сказал Омар. — Я поселюсь пока у тебя.

— Ты не можешь жить в этой маленькой комнатке…

— Вот что я тебе скажу, — начал Омар. — Я слышал о людях, которые бродят во сне, это, должно быть, какая-то скверная болезнь.

Если я не останусь здесь и не буду стеречь тебя, может статься, ты сделаешься лунатиком, поднимешься ночью и один отправишься на прогулку, один — с лопатой и ведром. А с этим я мириться не желаю. Так что лучше мне пожить здесь.

— Конечно, это не то, чего бы мне больше всего хотелось, но думаю, хозяйка нам этого не разрешит, — сказал Подхалим. — Комната снята для одного человека.

— С ней мы поговорим, — пообещал Омар и тут же отправился к хозяйке. Подхалим продолжал сидеть на краю кровати, желая лишь, чтобы фру Руд, у которой он снимал комнату, хватило ума отказать Омару под предлогом, что она не желает иметь двух мужчин в одной комнате.

— Мой друг Йенсен сказал, что жить здесь необычайно уютно, — говорил Омар хозяйке, занимавшей комнату на первом этаже.

И, разумеется, он уговорил фру Руд! Но ему пришлось заплатить задаток. А матрац, который он получил, чтобы на нем спать, давным-давно не был матрацем.

— Подумать только, какие люди жадные! — сказал, качая головой, Омар и поглядел на матрац, на котором спал. — Я ростом выше тебя, Подхалим, так что вообще лучше бы тебе спать здесь, а мне — в кровати.

— Так ты считаешь? — спросил Подхалим. — А я, представь себе, так не думаю.

— Это ненадолго, — продолжал Омар, глядя на свои ноги, которые не умещались на матраце. — И за это я заплатил задаток за месяц вперед! Но когда растает снег и приедет Расмус, я получу сотню тысяч крон и смогу уехать, куда хочу.

— Вот как, ты надумал дожидаться, пока приедет Расмус? — спросил Подхалим. Так он и знал. Омар и не подозревал, где спрятаны деньги!

— Не тот я человек, чтобы обмануть товарища, — сказал Омар. — А пока я тоже буду работать на фабрике.

Подхалим промолчал.

— Я кое-что надумал! — приподнявшись на матраце, сказал Омар. — Не стоит мне устраиваться работать на фабрику, потому что пока мы там, явится Расмус и надует нас обоих. Ты работай и добывай нам еду, а я лучше буду стеречь все поезда и все автобусы и приглядывать за Расмусом!

— Тебе кажется, что ты очень хитрый, да? — спросил Подхалим. — А мне этого не кажется.

— Нет-нет, это было всего лишь дружеское предложение, — пошел на попятную Омар.

Но мало этого, внезапно явилась Соня! Постучавшись и даже не дожидаясь, пока кто-нибудь скажет «Войдите!», она влетела в каморку и шлепнулась на стул.

— Что, у тебя здесь жених? — спросил Омар, снова усаживаясь на матрац.

— Жених здесь, жених там! — улыбнулась Соня. — Ты бы мог сначала навестить меня, Миккелсен! Да, тебя ведь зовут Миккелсен, не правда ли? Ты так назвался, когда был здесь летом? Дай-ка вспомнить, это было однажды в августе, разве не так?

— У него столько имен, фрёкен, — вмешался Омар. — Чаще jcero мы называли его Подхалим.

— Тогда я тоже буду называть его Подхалим, — сказала Соня. — И спасибо за часы. А как поживает твой друг, который назвался Йоакимом, он сюда в ближайшее время не собирается?

— Выкинь его из головы, — посоветовал Подхалим. — Он бегает за всеми девушками, уж такой он.

— Там, где он сейчас, не очень-то побегаешь, — сказала Соня. — И как ужасно мило с вашей стороны ждать здесь Йоакима.

— Йоаким, кто же это? — спросил Омар, не понимавший, о чем они говорят. Он был немного тугодум, этот Омар.

— Иногда его зовут Йоаким, а иногда — Расмус, — продолжала Соня. — И, наверное, через несколько недель его выпустят. Не знаю, назначили ли вы с ним свидание, но это сделала я.

— Это просто замечательно, — елейнейшим своим голоском произнес Подхалим. — Расмус наверняка жутко обрадуется при виде тебя. Он говорил об этом много раз.

— Приятно слышать, — отрезала Соня. — Я тоже по-настоящему рада снова встретиться с ним, да, я тоже. Понимаете, ведь мы помолвлены, а когда поженимся, поедем в длительное свадебное путешествие за границу, так я надумала.

— У него есть маленькая слабость — обманывать девушек, — сказал Подхалим.

— Меня он не обманет, — снова отрезала Соня. — У меня есть как бы маленькое преимущество перед моим возлюбленным, вот как.

— Глаза завидущие, руки загребущие! — заметил, покачав головой, Подхалим. — Смеется тот, кто смеется последним. Не сомневаюсь, Расмусу хочется быть по-настоящему щедрым с тобой, но не надейся получить слишком много.

— Хо! — воскликнула Соня и, закурив сигарету, пустила струйку дыма в сторону Подхалима. — А я-то думала, что счастье мое обеспечено. Я знаю некоторых хитрых парней, которые мечтают поделиться со мной тем, что припрятали, а не то им самим хуже будет.

— Таким девушкам, как ты, нельзя играть с огнем, можно и пальцы обжечь, — пригрозил Подхалим.

— Не беспокойся, я поберегу свои пальцы, — пообещала Соня.

— Подумать только, какие дерзкие девчонки бывают на свете! — удивился Омар.

— А какое тебе до этого дело? — спросила Соня.

— Мы идем в кино, — заявил Подхалим. — Ты идешь, Омар?

— А я приглашена? — спросила Соня.

— Разумеется, — ответил Подхалим, — если тебе хочется.

— Конечно, мне хочется пойти с такими элегантными мужчинами, — подтвердила Соня.

Она встала и начала подкрашивать губы, хотя помады на ее губах было более чём достаточно.

Тетя Бетти стояла у окошечка кассы, чтобы купить билеты на киносеанс, а Нильс решил подождать ее у входной двери. Он поднялся по лестнице и увидел Кристиана, который, не говоря ни слова, в упор глядел на него. Но Нильс уже ничего не принимал близко к сердцу. Кристиана наверняка это задевало, и в тот момент, когда Нильс проходил мимо, он повернулся к нему спиной и преградил ему дорогу. Не ожидавший этого Нильс резко шагнул в сторону. Нечаянно наступив даме на ногу, он отпрянул от нее и уткнулся головой прямо в живот маленького напыщенного человечка, с которым накануне обменялся несколькими словами в лавке.

— Извините! — сказал Нильс.

Кристиан, разумеется, довольно ухмылялся.

— Надо смотреть под ноги! — буркнула дама и запрыгала на одной ноге, чтобы показать, как больно Нильс наступил ей на пальцы.

— Не хватает молодежи воспитания, — сказал толстенький человечек. — Дети грубы и невежливы, когда никто ими не занимается.

— Я вовсе не виноват, — оправдывался Нильс. — Извините еще раз.

— Если ты совершил дурной поступок, дружок, он не станет лучше, если ты свалишь вину на другого, — заметил человечек и покачал головой, словно ему и вправду сделалось досадно оттого, что Нильс такой наглец.

— Попытайся откровенно раскаяться и быть послушным и ты увидишь, как все будет хорошо. А я от всего сердца прощаю тебя. — Повернувшись к человеку, сопровождавшему его, он добавил:

— Терпение — единственное, что помогает.

«Возьми себя в руки! — подумал Нильс. — Это Паук, он хочет перехитрить тебя, хочет заставить тебя разозлиться. Не позволяй Пауку одурачить тебя!»

Но тут, к счастью, появилась тетя и они пошли в зал.

Когда позднее вечером они сидели за ужином вместе с отцом и мамой, тетя Бетти сказала:

— Человек, с которым ты беседовал на лестнице, тебе знаком?

— Не очень хорошо! — ответил Нильс. — И он мне не очень нравится!

— Держись подальше от этого парня! — предупредила тетя Бетти. — Он похож на большого жирного паука.

Тетя Бетти положила руки на стол, наклонила голову, оскалила зубы и кровожадно посмотрела на всех, чтобы показать, как, по ее мнению, выглядит настоящий, мерзкий паук.

Она, конечно, не была похожа на паука, нет, она ни капельки не была похожа на паука. Она была похожа лишь на тетю Бетти, очень милую тетю Бетти! Нильс засмеялся, он смеялся до слез. Отец и мама, обернувшись, посмотрели на него. В первый раз они слышали, как он от души смеется, так, как смеялся в прежние времена. Впервые с самого лета. Не в силах остановиться, он смеялся веселым раскатистым смехом.

Тетя Бетти, прекратив играть в паука, чуть удивленно посмотрела на него и тоже засмеялась. Откинувшись на спинку стула, она смеялась. Тут засмеялся и отец, потом маленькая Йента и наконец засмеялась мама.

— Покажи паука еще раз! — попросил Нильс.

И тетя Бетти, промокнув слезы на очках носовым платком, положила руки на стол, оскалила зубы и закачала головой, дико вращая глазами. Смешно? Да, еще как смешно!

— Самое худшее с Нильсом уже позади! — сказал отец, когда все легли спать.

— Слава Богу! — обрадовалась мама.

— Я очень боялся за него! — помолчав, добавил отец.

Внизу у Монсена сидел уполномоченный ленсмана и играл с часовщиком в шахматы.

— На этот раз мы проиграли, Один, — сказал Монсен. — На этот раз он оказался хитрее нас.

Услышав свое имя, Один поднял голову, потом, свернувшись калачом, снова заснул.

— Нет, вы в самом деле опасный хитрец, раз можете обыграть в шахматы старика, — произнес Монсен. — А вот с кражами летом вам справиться не удалось, нет.

— Я в этом еще не очень уверен, — отпарировал Йоханнессен. — Я со своей стороны думаю теперь, что деньги здесь, поблизости.

— Что вы имеете в виду? — спросил Монсен.

— Я имею в виду то, что воры могут ловко украсть, но есть Одно, что они почти никогда не умеют, они не могут не обнаружить свои деньги. Этот бедняга Нильссон, там в Швеции, его ведь арестовали несколько месяцев тому назад — жуткий бездельник, но во всяком случае кража со взломом на фабрике — не его рук дело. Теперь такого не бывает, чтобы порядочный человек внезапно принялся взрывать сейфы и прятать их содержимое в картофельной грядке. Если он не очень хитер, он начинает тратить деньги. А тут было много денег, ужасно много денег. Всех своих старых знакомых полицейские обыскали и перетрясли. Ничего особенного нигде не найдено.

— Следовательно? — спросил Монсен.

— Следовательно, они — воры — не могут воспользоваться деньгами, иначе бы мы заметили. А раз они не могут воспользоваться деньгами, этому должна быть причина.

— Какая? — спросил Монсен.

— По всей вероятности, воры сидят в тюрьме, — ответил Йоханнессен. — Они сидят за что-нибудь другое.

— Ну, тогда ведь надо лишь проверить каждого, кто сидит в тюрьме, а? — посоветовал Монсен.

— Это не так-то просто, — ответил Йоханнессен, — не так-то просто, нет.

Он погрузился на миг в собственные мысли.

— Но теперь все же у меня есть на примете несколько славных пташек.

Приезжает Расмус

Отец, мама, Нильс и тетя Бетти стояли у калитки сада. Тете Бетти нужно было ехать в город, а Нильс провожал ее до станции. Когда отец и мама попрощались, Нильс поставил тетин чемодан на финские сани со спинкой, потому что на них при любой погоде продвигаться быстрее всего.

Тетя тепло оделась в старую мерлушковую шубу, надвинула на уши вязаную шапочку. Она уверяла, что у нее ничего не болит, что ей просто надо в город — поговорить с доктором и отчитаться. А еще ей надо навестить подругу, у которой день рождения, и еще надо сделать в понедельник кое-какие покупки. И они ни в коем случае не должны внушать себе, что она чем-то больна, ей просто хочется прогуляться в город. И она точно не знает, когда вернется. Пусть не ждут ее и пусть все будут здоровы.

«Как будто она уезжает в Америку», — подумал Нильс.

На земле были уже лысины. Полозья санок царапали гравий и песок, талый снег набух, на дне долины гремел водопад. Вечера теперь были длинными, фьорд — светлым и синим, а прозрачно-фиолетовый воздух — пронзителен и влажен.

Нильс с тетей шли вдоль подножия скалы, круто вздымавшейся над дорогой и покрытой на вершине огромным белым снежным капюшоном. И они произнесли те же самые слова, которые обычно, проходя мимо этого хребта весной, они говорили: «Когда-нибудь здесь пронесется страшная лавина!» Или: «Этот поворот — не надежен». Или: «Когда-нибудь это произойдет!» — те же самые слова, которые говорят все.

Сегодня они оба взглянули вверх.

— Сугроб вон какой огромный! — воскликнула тетя и надула щеки.

— Он, пожалуй, чуточку больше! — пошутил Нильс.

— А ты, однако, буквоед! — снова воскликнула тетя.

— Я иду не слишком быстро? — спросил Нильс.

— Да нет, — ответила тетя. — Просто в горах ужасная гололедица и я так боюсь усесться посреди катка, что иду, сжав пальцы ног, чтобы крепче держаться. Ну, прямо как муха под потолком.

— У мух не бывает сжатых пальцев ног, — сказал Нильс.

— Нет есть! — возразила тетя.

— У них нет пальцев вообще, — настаивал Нильс.

— Ты придаешь значение незначительным деталям, — сказала тетя Бетти.

Эта была их обычная манера разговаривать — пустая болтовня и вздор, приносившие им огромное удовольствие.

За всю дорогу тетя Бетти ни разу не уселась в грязь, и вот наконец они пришли на станцию. Тетя Бетти купила билет до города, а Нильс понес чемодан на перрон.

— Незачем тебе стоять здесь и ждать вместе со мной, — сказала тетя.

Но Нильс все равно остался на перроне. На другом перроне стоял Йенсен, человек, которого она помнила из зала суда в Бергене, тот, что ей не нравился и был похож на паука. С ним был его дружок, тот самый, рыжеволосый, по фамилии Салвесен. Интересно, что они делают в Уре?

Тетя Бетти вспомнила тот день, когда заседала в суде, и все, что эти двое объясняли судье. Но с ними был еще один, как же его звали? Самый длинный из них… А, Расмус! Расмус Хёгле!

Они удрали из тюрьмы в ночь на двенадцатое августа, в тот самый день, когда они с Нильсом видели, как дрессируют собак на Волчьей пустоши. В тот день Нильсу исполнилось двенадцать лет. В тот день были украдены часы, в тот день был взорван сейф. Что этим двоим надо в Уре? Не имеют ли они какого-нибудь отношения к взрыву? Долгое время подозревали какого-то шведа, но его уже схватили, и у полиции не нашлось никаких улик против него.

На перрон ворвался поезд из города, ослепив их ярким светом прожектора, с ревом промчался мимо черный локомотив, и вагоны поплыли, постепенно останавливаясь. Люди приветствовали друг друга и помогали нести пакеты и багаж. Тетя Бетти увидела, как те двое, встретив товарища, высокого человека с чемоданом, покидают перрон. Человек с чемоданом слегка повернул голову, и она увидела его профиль. В тот же миг она узнала человека с чемоданом. Это был Расмус! Да — Расмус Хёгле!

Это уже не случайность! Трое дружков снова работали вместе! Что-то им было нужно в Уре, но что?

Забрать деньги! Вот что им нужно!

Поезд, идущий в город, громыхал уже за поворотом, а станционные огни сменились на красные и зеленые.

— Сюда, Нильс! — крикнула тетя Бетти. — Иди сюда!

Оставив чемодан на перроне, она побежала, размахивая руками, и упала, поскользнувшись, на обледеневшие доски. Тетя смешно барахталась на спине, словно собачка, и махала варежкой в сторону гор.

Люди ринулись к поезду, а там, в дальнем конце перрона, не было никого, кроме Нильса и его тети.

— Нильс, ты видишь их? Вон тех трех парней, которые поднимаются в гору? Следи за ними, Нильс! Это — воры, Нильс! Эти трое взломали летом дачу, во всяком случае двое из них! Это они украли часы! Я позвоню в Полицию, Нильс, но ты не спускай с них глаз, чтобы они не удрали! Не теряй их из виду, Нильс! Им наверняка надо в гостиницу!

— Ладно, тетя, но откуда ты все это знаешь?..

— Я помню их из зала суда, Нильс, они взломали дачу двенадцатого августа.

Встав на ноги, она схватила его за руку и перепрыгнула через две ступеньки, отделявшие перрон от дороги.

— Ты уверена в этом, тетя?

— Я знаю, мой мальчик, что говорю. Ведь я сама участвовала в вынесении им приговора за кражу со взломом!

— На фабрике?

— Не делай таких поспешных выводов, мальчик! Они признались в Бергене в небольшой краже со взломом двенадцатого августа лишь для того, чтобы скрыть крупный грабеж здесь, наверху. Сейчас я пойду и позвоню в полицию и все расскажу, а ты следи за ними, чтобы мы снова могли их найти!

Нильс был уже довольно высоко на холме, когда тетя крикнула ему вслед:

— Нильс, будь осторожен, Нильс!

«Только тебе и гоняться за преступниками! — подумал Нильс. — Ты выболтаешь первому встречному, чем мы занимаемся!»

Но троица уже вошла в гостиницу и, надо надеяться, не слыхала, что кричала тетя.

— Как приятно снова встретиться с тобой, старый друг, — сказал Подхалим. — Поверь, мы ждали тебя!

— Спасибо за встречу. Удивительно, что вы не захватили с собой барабаны и знамя с лозунгами, — усмехнулся Расмус.

— Ты не написал нам и не сообщил, когда приедешь, так что мы встречали последние дни все поезда и автобусы, — сказал Омар. — Кроме того, здесь есть одна особа, от которой мы хотим тебя предостеречь.

— Да, я говорил тебе летом, — вмешался Подхалим. — Она, эта Соня, не та девушка, на которую можно положиться. Лучше, если ты останешься с нами, а не снимешь комнату в гостинице, она ждет тебя там.

— Соня — надежная, — сказал Расмус. — И она ждет меня. Она тоже знает, что я приеду.

— Такой назойливой, дрянной девчонки я не видел! — воскликнул Омар.

— Ни одного дурного слова о Соне, — предупредил Расмус. — Она — надежная и хорошая девушка. И к тому же — красивая.

Они подошли к гостинице, и все трое вошли туда. Расмус отставил в сторону чемодан и попросил на ночь комнату. Он записал свою фамилию в регистрационную книгу и получил ключ от комнаты номер 19.

— Скверное число, — сказал, чуть вздрогнув, Омар.

— А какая примета связана с номером 19? — спросил Расмус.

— Чувствуется, что ты никогда не жил в Осло, эх ты! — произнес Омар.

Не успели они войти в комнату, как примчалась Соня и закричала Расмусу: она, мол, так ужасно тосковала по нему и думала, что умрет от тоски.

Соня и Расмус уселись вдвоем на кровать и, держа друг друга за руки, стали болтать. Омар уселся на стул и зажег сигарету.

Подхалим говорил по-прежнему тихо. Он не хотел, чтобы кто-то слышал его в соседней комнате.

— Пока еще много снегу. Ты не можешь найти это место, пока не растаял снег?

— Думаю, что смогу, — ответил Расмус. — Ты, верно, уже ходил, пускал слюни и искал белый камень, не так ли?

— Я ничего не делал, я только ждал тебя, — ответил Подхалим. — И еще я купил для тебя легкую маленькую лопатку.

— Ты воистину добр, — сказал Расмус. — Вообще-то у меня у самого есть лопатка. В чемодане.

— Когда мы начнем, Расмус? — спросил Подхалим.

— Лучше всего — сейчас же.

— Хозяева усадьбы, которую мы собираемся навестить, стары и ложатся спать рано, — сказал Подхалим. — Сын их уехал вечерним поездом в город.

— Мы можем прогуляться туда по дороге и посмотреть, как там обстоят дела, — предложил Расмус. — Если на дороге слишком много людей, повернем назад. А ты, красотка, можешь остаться здесь.

— Но вы ведь вернетесь обратно? — спросила Соня.

— Ты ведь ничего другого и не думаешь? — ответил вопросом на вопрос Расмус.

— Я ни за что не хочу вас потерять, — сказала Соня. — Если вас долго не будет, я вышлю за вами спасательную команду.

— Этого не надо, мы справимся и сами, — вмешался в разговор Омар, не знавший, что она имеет в виду.

Кто-то резко позвонил в колокольчик, и Соня побежала на зов; пора было вернуться к работе. Мужчины взяли с собой чемодан Расмуса, зашли еще на квартиру Подхалима за чемоданами и инструментами, а потом медленно, словно совершая вечернюю прогулку, двинулись по дороге.

Луна освещала снег и фьорд, на косогорах то тут то там мелькали огоньки, во фьорде стояла шхуна, мигая своими фонарями; слышался ровный гул мотора.

Вечер был прекрасный, и Расмус, насвистывая, шел и строил планы. Он купит Соне пестрое шелковое платье и модные туфли с открытыми носами. И шубу. А себе — новую красивую машину, а Соня будет сидеть рядом с ним.

Куда бы им направиться? Лучше всего как можно скорее убраться из этой страны, хотя нет ни единой живой души, которая бы подозревала, что он связан со взрывом на фабрике в Уре. Если он останется здесь, могут явиться налоговые инспекторы и спросить, откуда у него такие доходы. Нет, путешествие за границу, в Париж и Лондон, — вот, примерно, то, что ему надо.

Удача сопутствовала им в тот вечер. Ни одной живой души на полях, ни одной живой души на дороге! В последние дни снег сильно подтаял и на полях образовались длинные канавы, где только по краям лежал снег. Кто-то побывал там и натоптал немало следов, унося кормовую капусту, лежавшую под снегом. Лучшего нельзя было себе и пожелать.

А лучше всего то, что земля была мягкая. Снег выпал в этом году так рано, что земля не успела промерзнуть. Омар и Расмус влезли в снежный сугроб и начали копать на том месте, которое указал им Расмус. Подхалим мерз, стоя в талом снегу и держа в руках верхнюю одежду товарищей и чемоданы. Он мечтал о будущем.

Подходящая страна — Дания! Он возьмет себе новое имя, не обязательно какое-нибудь громкое, не какое-нибудь там дворянское имя, а подходящее красивое имя. Энг[87], или Ли[88], или Дал[89] — хорошо звучит и чуточку аристократично. А может, Шоу или Краг? Ладно, время есть, он сможет придумать себе фамилию и позднее. Он купит небольшую усадьбу в Дании, будет выращивать розы и держать кур, все станут уважать и почитать его, он станет председателем разных обществ, будет стоять во главе разных предприятий, таких, куда пускают только респектабельных людей.

Двое его дружков уже нашли ящик и перевернули его. Расмус светил карманным фонариком, а Омар вытирал пот со лба. Бочата с деньгами! Чуточку сырые, но целые и невредимые. И доверху набитые деньгами!

Бережно и осторожно вытаскивали они банкноты из бочат и складывали их в чемоданы, потом освещали бочата фонариками, чтобы убедиться: ни одна красная купюра нигде не завалялась.

Они поставили бочата и ящик обратно в яму и как можно тщательнее засыпали ее землей. Получилось не очень красиво, но тут уж ничего не поделаешь. И никто не сможет доказать, что беспорядочно разбросанный снег имеет, в целом, отношение к чему-либо. Пожалуй, крестьянин удивится. Но только бы он не начал удивляться до понедельника, когда они уже будут за пределами.

Быстро и молча двинулись они обратно к Уре.

Омар тоже думал о будущем. Маленький домик, который бы принадлежал только ему, и где ни один брюзга-хозяин не мог бы даже заикнуться о плате за квартиру. Необязательно, чтобы дом был большой и красивый, только бы он был теплый, уютный и мирный. Человек умелый может сделать многое, только бы у него был для начала капиталец. Омар шел, такой радостный и уверенный, держа в руке чемодан с деньгами, который был почти что его собственный. Если бы он только подозревал, о чем думают его дружки, он, быть может, не был бы так уверен…

«Зачем нам, ради всего святого, этот Омар? — думал Подхалим. — Надо одурачить этого наглеца! Ведь это Расмус и я обстряпали дельце. Это — нечестно, это — неблагоразумно явиться сюда и навязаться нам на шею. Если Соня вцепится в Расмуса, это — ее дело, но если она потребует свою собственную долю капитала, я буду протестовать. Денег в нашем предприятии в аккурат столько, сколько нужно Расмусу и мне. А надрывались мы ради этого немало. В любом случае надо разделаться с Омаром!»

Нильс узнает, что не все так просто, как в книжках-картинках

Нильс стоял у дверей гостиницы, не зная, что делать. Караулить ли входную дверь или попытаться проникнуть к этим трем негодяям?

Пока он стоял в раздумье, в окнах второго этажа зажегся свет, и Нильс подумал, что там они и обретаются. Если б можно было взобраться наверх!

Здание гостиницы было старое — деревянный дом со множеством маленьких балкончиков и крутых маленьких крыш. Перед окном второго этажа, откуда просачивался свет, был маленький балкон. Нильс подумал, что смог бы спуститься вниз на этот балкончик, если бы сперва взобрался на крышу. Можно было бы воспользоваться водосточной трубой! Хорошо, он так и сделает!

Миг — и Нильс уже на водосточной трубе! Удержаться на обледенелой трубе было не так-то легко. Нильс отталкивался ногами от стены и упорно — шаг за шагом — поднимался наверх. И никто не вышел из дому и не спросил его, что он здесь делает.

Опускаться на второй этаж было еще хуже, чем подниматься на крышу по скользкой, покрытой ржавчиной трубе. Может, внизу, под ним, — снег? Нильс глянул вниз, хотя и знал, что как раз этого не следует делать. Но было уже поздно, он уже увидел под собой каменную мостовую.

Нильс отвел глаза и двинулся дальше. Теперь нужный балкончик был почти под ним. Снизу ему казалось все гораздо проще, чем было на самом деле. Сильно ныла спина, болели руки.

Свет в комнате выключили, и Нильс услыхал голоса людей, выходивших оттуда. Тогда он начал осторожно спускаться вниз. Он свисал точно палка вдоль стены, когда +рое мужчин появились на лестнице. Но они не обратили на него внимания. В какой-то момент Нильсу показалось, что руки не выдержат и он рухнет вниз, но, сделав невероятное усилие, добрался до угла дома и соскользнул вниз на землю. Никто его не видел. Но он не мог сказать, что добился какой-то особенной удачи. В книжках-картинках так не бывало никогда, не бывало никогда на свете! Там всегда побеждала справедливость и добрые без особых трудностей брали верх над злыми!

Нильс вошел в гостиницу, никто его не остановил. Он поднялся на второй этаж и нашел только что покинутую комнату. Заглянув туда, он зажег свет и увидел, что на стуле лежит пальто, так что те, кто был здесь, вероятно, собирались вернуться. Нильс стоял, оглядывая комнату, когда какой-то женский голос довольно любезно спросил его:

— Что ты здесь делаешь, дружок?

За его спиной стояла молодая девушка, одна из горничных гостиницы; на ней был белый передник. Молодая, доброжелательная, со светлыми локонами, да к тому же еще и хорошенькая. Нильс не раз встречал ее на дороге, так что она, видимо, жила в Уре.

— Я слежу за несколькими мошенниками, — прошептал Нильс. — Их — целая банда!

— Не может быть, — прошептала в ответ девушка. — Входи!

Она потянула его за собой в комнату и усадила на диван.

— Расскажи мне все по порядку!

Посмотрев на нее, Нильс счел, что лучшей помощницы ему не найти. Кроме того, выбора у него не было, она знала слишком много. Придется довериться ей!

— Тот, кто живет в этой комнате, — взломщик и вор, — объяснил Нильс. — Он только что вышел из тюрьмы.

— Не может быть!

— Да, эти трое — заговорщики, и это они совершили летом большую кражу со взломом, а теперь они приехали, чтобы… да, я думаю, они приехали, чтобы совершить новые кражи со взломом. Нет, я вообще-то не знаю, зачем они приехали, — растерянно сказал Нильс. — Но я знаю, что это — банда преступников.

Нильс и сам понимал, что слова его были бессвязны. Что он, по существу, знал? Что, ради всего святого, надо этим мошенникам в Уре, если деньги они украли еще летом? Но молодая девушка была необычайно смышленая и ни о чем не расспрашивала.

— Ужаснее этого я ничего в жизни не слышала. Хорошо, что ты пришел ко мне, теперь мы их схватим. — И, немного подумав, спросила: — Откуда ты об этом знаешь? Кто сказал тебе? Многим ли это известно?

Нильс хотел ответить, но внезапно передумал. Ему вдруг перестало нравиться ее лицо.

— Нет, — ответил он. — Никто об этом, кроме меня, не знает.

— Вот это хорошо, — сказала она. — Думаю, будет куда шикарней, если ты и я схватим их, не правда ли? Не понимаю только, как ты все это уразумел?

Нильса неожиданно осенило: чудно, что она, не моргнув глазом, приняла его объяснение. Сама же ничуть не усомнилась в его правоте, и это с самой первой минуты, хотя он-то не смог толком объяснить, почему он решил, что это именно они взорвали сейф!

— Я просто почувствовал это, — сказал он.

Во всяком случае, ему не хотелось рассказывать о тете Бетти и о полиции, которая уже выслеживала взломщиков.

— Мы должны быть крайне осторожны, — поразмыслив, веско произнесла она. — Они наверняка вернутся, и лучше тебе спрятаться здесь, в комнате. Можешь лечь под кровать. Я принесу тебе подушку, чтобы тебе удобно было лежать у самой стены, тогда они тебя не увидят. И ты сможешь их обмануть.

— Шикарная идея! — согласился с ней Нильс.

— Если они обнаружат тебя, ты только крикни мне, и я приду на помощь! — сказала она.

— Как тебя зовут? — спросил Нильс.

— Соня!

Ободряюще кивнув ему, она вышла и вскоре вернулась с подушкой, которую засунула под кровать. Нильс заполз следом и вытянулся во всю длину. Нагнувшись, Соня помахала ему рукой.

— Ты уверен, что никто больше не знает об этом? — спросила она. — Ты никому не говорил, ни одной живой душе?

— Я никому не говорил Об этом, кроме тебя, — сказал Нильс.

И это было правдой!

Он увидел, как ее ноги в туфлях на высоких каблуках прошли по полу, потом она выключила свет и закрыла дверь. Он услыхал, как в замочной скважине повернулся ключ.

«Это еще не самое плохое», — подумал Нильс.

Бетти стояла на перроне и кружилась вокруг самой себя, раздумывая куда бы пойти позвонить. Ей не хотелось идти в гостиницу следом за этими негодяями, чтобы они ее увидели. Она не хотела идти и в кафе, где телефон стоял на прилавке. Никто не должен был слышать, что она будет говорить. Можно было пойти на станцию, но ей ведь нужен междугородный телефон! Лучше всего пойти домой. Другого выхода не было. Если понадобится даже двенадцать-пятнадцать минут, все равно это не имеет никакого значения.

Тетя Бетти мелкими шажками бежала в гору. Надо еще подумать, куда обратиться? Позвонить ли ленсману в Уру или в бергенскую полицию? Лучше позвонить в Берген, там знают Йенсена и Хёгле с прежних времен. Они могут просмотреть свои картотеки, найти отпечатки пальцев и фотографии и все, чем они вообще пользуются, когда им надо схватить преступников. Тетя тяжело дышала; она почти бежала.

Бетти миновала уже не один поворот, оставалось еще два: рот тот, самый верхний у моста, последний — и она дома. Как ей лучше начать разговор, когда ее соединят по телефону с полицией? «С вами говорит преподаватель Бетти Ура, — скажет она не спеша. — Можете ли вы принять сообщение величайшей важности? Летом, двенадцатого августа, была совершена кража со взломом…» — Или же начать с сегодняшнего события? «Вечером на станции я узнала трех человек…»

Внезапно леденящее дыхание с гор стало единственным предостережением, которое она не успела осознать. Шум, грохот, что-то страшное, что-то холодное обрушилось на нее сверху, — снизу, со всех сторон! Позднее, когда спросили, что она почувствовала, она ответила, что не почувствовала ничего. Что-то несло ее вниз, что-то, чему невозможно было противостоять, — такое было у нее ощущение. Когда она опомнилась, что-то барабанило, что-то гремело, что-то стучало ей в уши. Она стала думать, что это был за звук. В этом непривычно громком и потому опасном звучании было вместе с тем что-то очень знакомое. Понадобилось время, чтобы она поняла: это ее собственное дыхание! Воздух врывался и вырывался из ее груди так, словно работала молотилка, а пульс бился часто и неровно.

Шевельнуться было почти невозможно. Она чувствовала, что тело ее согнуто, она понимала, что ее давит гнетущая тяжесть. Что-то лежало на ней сверху и прижимало к земле. То был снег! Снег, лежавший у нее на лице и на руках и под ее ладонями.

Она мысленно ощупала себя — руки, ноги. Нет, у нее ничего не болело. Ей очень хотелось смести хоть немного снег с лица, с глаз, и она попыталась это сделать, но удалось шевельнуть только одной рукой — другая была крепко прижата и ею невозможно было двинуть. Снег плотным панцирем облегал ее… Снег! Она лежала под снегом! Она была застигнута лавиной! Той самой лавиной, которую все ожидали. Лавина смела ее с дороги.

Сколько времени она так лежала? Сколько времени пройдет, пока ее найдут? И что с Нильсом? Сможет ли она выбраться одна, без посторонней помощи?

С большим трудом она переменила положение ног, ощутив при этом в одной ноге сильную боль. Надо попытаться определить, как она лежит; постепенно она поняла, что лежит наверняка вниз головой и вверх ногами. Тогда откапывать ее будут, начиная с сапог, а потом все ниже и ниже. Наверное, будет щекотно. Да и выглядеть все будет не очень красиво.

Откапывать? А кому известно, что на нее обрушилась лавина? Никому! Ни одна живая душа не видела, как она поднималась в гору, даже Нильс! Сестра с мужем начнут искать ее только на следующей неделе. А Нильс, что с Нильсом?!

«Мне необходимо встать!» — приказала себе тетя Бетти и попыталась подняться, но снег лежал на ней всей своей тяжестью, пульс стучал в ушах, дыхание было таким громким, что пугало ее.

Она услыхала далекие голоса, кто-то кричал, но снег так плотно прилегал к ее губам, что она не могла выдавить ни звука.

Нет, кто-то все-таки наверняка видел, видел, как на нее обрушилась лавина. И тут она потеряла сознание. Порой она приходила в себя, и ей казалось, что прошли недели. Время исчезло, его нельзя было измерить ни минутами, ни часами.

«К Пасхе, во всяком случае, я встану на ноги», — сказала самой себе тетя Бетти.

— Нынче вечером по-настоящему опасно, — сказал отец, глянув вниз на фьорд. — При таком обилии снега и такой мягкой погоде повсюду начнутся лавины.

— Хоть бы Нильс скорее вернулся, — вздохнула мама.

Стоя у плиты, она жарила котлеты и время от времени вытирала глаза, слезившиеся от лука.

— Поезд прошел, и Нильс уже где-нибудь поблизости, — успокоил ее отец. — Кто-то поднимается там внизу у поворота, я думаю — это Нильс! Ты… ты!

Отец так и застыл на месте с полуоткрытым ртом. Он услышал шум. Слишком хорошо знакомый шум, который все возрастал и набирал силу. Мама подбежала к отцу. Они стояли у окна бок о бок, глядя, как воздух наполняется белой пылью, белым дымком, с грохотом рассеивающимся во все стороны, между тем как снежные массы стремительно неслись, все увеличиваясь в размерах, вниз. Отец выскочил прямо в снежную метель, мама выбежала следом. Никого на дороге не было, да и самой дороги не было, все слилось в сплошной крутой горный склон, покрытый снегом от гребня до самого подножия, до реки. В дверях домов, расположенных ниже того места, где обрушилась лавина, появлялись люди и, подняв голову вверх, кричали. Отец приставил руки рупором к губам.

— Нильс там? — крикнул он вниз, в долину.

— Нет, здесь его нет!

— Он попал в лавину?

— Что вы говорите?

— Кто попал в лавину?

Шумел и гремел водопад; господи, хоть бы он смолк на минутку! Но гул водопада, кажется, был даже сильнее обычного.

— Ни-и-льс!

— Да! — закричал чей-то голос.

— Нет, не ты, Нильс, а Нильс Хауге! На Нильса обрушилась лавина!

Отец безрассудно пытался пробраться сквозь снежную толщу и крепко застрял. Пришлось ему побарахтаться в снегу, чтобы вернуться назад. Ему казалось: что-то надо делать, не то он сойдет с ума. Схватив лопату, он начал разгребать снежный завал.

Кто-то, размахивая фонарем по другую сторону обвала, сказал, что сейчас ищут наверху и узнают, нет ли Нильса внизу, у станции.

— Кто-то попал в лавину! — крикнул в ответ отец. — Я сам видел!

Может, Нильс лежит там внизу, под обвалом, мертвый, может, он еще жив, но будет уже поздно, когда его найдут! Кто-то снова крикнул по другую сторону обвала:

— Хауге, Хауге! Идут полицейские из города — с собаками!

«С собаками! — подумал он. — Что могут сделать собаки?!

Обвал слишком велик, он слишком глубок. Потребуется большая команда и очень много дней, чтобы пробиться сквозь толщу снега».

О, Нильс, Нильс!

Отовсюду начали стекаться люди. Несколько парней промчались на лыжах по горному склону вдоль реки, размахивая фонариками, казавшимися издалека крошечными точками света.

— Не ходите там внизу и не топчите снег! — раздался злой голос. — Вы только испортите все следы, и собакам ничего не найти!

— Мы, наверно, ничего не испортим, если найдем его! — закричал в ответ веселый голос, и кто-то засмеялся. Он смеялся! Для них внизу это были лишь спорт и развлечение, но не для него, отца Нильса.

— Нам нужен снегоочиститель! — закричал чей-то голос.

— Чтобы переехать мальчика насмерть, да?

— Один! — закричал у подножия горы Монсен. — Иди сюда, Один! Ищи, Один!

Пес топтался в сугробе, не зная, что делать.

— Убери эту глупую псину! — раздался чей-то злобный голос.

— Сам ты глупый!

Наконец нашелся человек, который взялся руководить поисками; то был уполномоченный ленсмана. Его легко было узнать по зычному голосу. Свет прожектора освещал весь горный склон, но не обнаружил ни единого темного пятна на белом косогоре.

— Петуха! — закричала какая-то старуха. — Принесите петуха! Петух поет, если оказывается над мертвым телом!

— Ищи, Один! — скомандовал Монсен, стоя по колено в снегу.

— Все успокойтесь! — приказал Йоханнессен. — Пока не придут собаки, мы все равно не сможем ничего сделать.

«Успокойтесь…» Легко ему так говорить, это не его сын лежал, погребенный в снегу. Хауге снова склонился над лопатой.

В паутине

— Вот и все, — сказал Подхалим, поставив чемодан в номере 19 и потирая руки. — Так далеко, так хорошо!

— Во время мы пришли в дом на дороге, теперь опасно, большое движение, — пояснил Расмус. — Интересно, что там творится?

— Нас это не касается, — сказал Омар. — Будем делить сразу?

— Я так радуюсь, что не могу усидеть на месте, — сказала Соня. — Вынимайте все из чемоданов и начинайте дележ, а я покажу вам кое-что забавное взамен.

— Не понимаю, чего ты ждешь, ты же ничего не сделала, чтобы получить свою долю, — возмутился недовольный Омар.

— Немного денег девчонке надо дать, — сказал Расмус. — Вообще-то, Омар, ты тоже не очень много наработал.

— Тебе заплатили, будь доволен этим, — вмешался Подхалим.

— Вы снова за свое! — рассердился Омар. — Я думал, вы понимаете, что я намерен получить свою долю.

— Мы делим все на четверых и делим поровну, — заявила Соня.

— Возьмешь, что тебе дадут; будь довольна и этим, девочка моя, — урезонивал Соню Подхалим. — Ты все равно болтать не станешь.

— Соня получит поровну со всеми, — заявил Расмус.

Он подумал про себя, что уж у нее-то он сумеет выманить эти деньги. Ее-то, верно, легче обмануть, чем Подхалима.

— Ну что, будем делить поровну? — спросила Соня.

— Покончим с этим, — предложил Омар. — Не можем же мы потратить на дележ полночи.

Расмус открыл свой чемодан.

— Некоторые из этих красивых картинок чуточку отсырели. Положим их на обогреватель.

— Я слышал, что деньги не пахнут, но эти пахнут сыростью, — заметил Подхалим.

— Какие они красивые, когда разложены так, поверху! — восхитилась Соня.

— Убери свои руки! — резко крикнул ей Подхалим.

— Ну и фантазия у тебя! — обиделась Соня, аккуратно раскладывая большие банкноты на покрывале.

— Не люблю такие выставки, — заявил Подхалим.

— А теперь я открою вам маленькую тайну, — пообещала Соня. — Загляните под кровать — увидите кое-что забавное!

Сердце Нильса остановилось, ведь он уже давно понял, что Соня заодно с бандитами, но все же пытался убедить самого себя, что в душе она на его стороне, что она хочет лишь обмануть их. И вот теперь она сидела на краю стола и хохотала, меж тем как Расмус вытаскивал его из-под кровати за лодыжки. Они посадили его на стул, и Подхалим начал допрос.

— Хочу посоветовать тебе говорить правду, да побыстрее. А не то хуже будет! Понял? Что тебе известно про нас и как ты Это узнал?

— Я знаю, что ты взломщик сейфа и вор! — выпалил Нильс.

— Так, — произнес Подхалим. — Кто тебе сказал?

«Он ни за что не должен узнать о тете Бетти! — подумал Нильс. — Я не должен произнести ни слова о тете Бетти. Она в любую минуту может нагрянуть вместе с полицейскими. Надо только оттянуть время».

Наклонившись, Расмус резко и сильно ударил его по щекам и сказал:

— Это пока лишь дружеский привет, чтобы освежить твою память. Давай-ка побыстрее!

— Отвечай! Кто наболтал тебе? — присоединился к Расмусу Подхалим.

— Я понял это сам, — ответил Нильс, — потому что вы были здесь двенадцатого августа.

— Ты видел нас здесь двенадцатого августа? — наклонившись к нему, Подхалим стал трясти мальчика за плечи. — Ты нас видел?

— Да, я видел вас, — ответил Нильс. — Я видел вас на дороге.

Это была неправда, но зато он мог не выдать тетю Бетти.

— Ты говорил об этом кому-нибудь? Говорил?

— Нет, — ответил Нильс.

— Повезло тебе, — сказал Подхалим. — Это может спасти тебе жизнь. А теперь ты сидишь смирно, пока мы, взрослые, беседуем между собой. И если я услышу хоть малейший писк!..

Он сжал пальцы, словно желая удушить Нильса, и мальчик кивнул, немой и испуганный.

— Что нам делать? — спросил Подхалим. — Соберите деньги! — раздраженно добавил он.

— Мы можем взять напрокат машину и поехать ночью в город, — сказал Омар.

— Это наивернейший способ обратить на себя внимание, — усмехнулся Подхалим. — Представляете, какой поднимется шум, если этот негодяй мальчишка не вернется домой к своей мамаше вечером и утром к завтраку. Но ведь никто не знает, что он как-то связан с нами, пожалуй, можно рискнуть!

— Что опять случилось? — спросила Соня, потому что внезапно весь дом наполнился звуками голосов, шагами и хлопаньем дверей. «Трудные будут эти поиски!»— сказал чей-то голос внизу в коридоре, и слова эти громко прозвучали во всем доме. В комнате было слышно, как хозяин отеля спрашивал, что происходит. «На одного из мальчиков обрушилась лавина, на Нильса Хауге, который живет в желтом доме на самой вершине холма. По дороге домой на него обрушилась лавина! Из города ожидается спасательная команда с собаками».

Хозяин гостиницы, разумеется, оделся и позвал Соню и других горничных. Нильс раздумывал, не позвать ли на помощь, но посчитал, что выиграет от этого совсем немного. Ведь тетя Бетти наверняка давным-давно предупредила полицейских, и они должны вот-вот явиться.

— Нельзя, чтобы деньги лежали вот так сверху, — сказал Подхалим и сгреб деньги обеими руками. Нильс даже не подозревал, что у Расмуса на уме, пока тот, не подойдя к нему сзади, со страшной силой не заломил ему руки и не привязал его к спинке стула. Он хотел было закричать, но ему заткнули рот носовым платком. Ему было страшно больно, он не мог как следует дышать, у него вдруг пересохло горло. Нильс громко застонал, и Расмус снова быстрым и резким движением закатил ему оплеуху.

— Молчать, парень!

Все четверо уселись вокруг стола и ловко разделили деньги на четыре части. Это отняло немало времени. Денег было много. Внизу в коридоре чей-то голос раздраженно позвал Соню, но она даже не шевельнулась. До тех пор, пока не разделили последние банкноты. Делил Подхалим, остальные не спускали глаз с его пальцев. Расмус вел своего рода счет с помощью огрызка карандаша. Потом мужчины встали и каждый положил свою долю в чемодан. Соня сняла наволочку и набила ее деньгами. Затем, выскользнув в коридор, приступила к своим обязанностям в ресторане, потому что внизу было уже много людей, нуждавшихся в кофе и подкреплении, людей, разгребавших наверху снег после лавины и желавших обогреться.

Подхалим бросился навзничь на диван, Расмус вытянулся на кровати, Омар сидел в полудреме на стуле; иногда они затягивались сигаретой. Они говорили о Нильсе, словно его вообще тут не было.

— Этого щенка надо спрятать до завтрашнего вечера, а еще лучше до утра понедельника, — сказал Подхалим. — Рано утром мы поездом едем в Берген. Там мы разделимся. Что станете делать вы, я не знаю, а я полечу самолетом в Осло, а оттуда первым самолетом в Копенгаген или в Стокгольм. Завтра после обеда меня будет трудно отыскать.

— Мы не можем рисковать его жизнью, — сказал Расмус. — Полиция совершенно впадает в истерику, когда речь идет о несовершеннолетних.

— Его надо поместить в хорошее место, — сказал Подхалим. — Мы можем отвезти его в горы и спрятать в хижине.

— Я тоже полечу самолетом, — сказал Расмус. — И Соня, наверное, со мной. Так я полагаю. В Швеции у меня хорошие друзья.

— Ясное дело! — воскликнула Соня, всегда неожиданно появлявшаяся в дверях. — Ты обещал мне шубу и кольцо с бриллиантами, помнишь?

— Но это было до того, как ты предъявила нахальные требования, до того, как ты получила собственную долю, — сказал Расмус. — Теперь у тебя есть собственные деньги, можешь покупать себе что хочешь.

— Хочешь отвертеться? — разозлилась Соня. — Теперь я знаю, что ты за птица! Обещаешь, а сам не держишь слово!

— Успеете наругаться, — сказал Подхалим. — Главное найти убежище для этого щенка-мальчонки, чтобы он не разболтал ничего до утра понедельника.

— А я знаю такое убежище, — предложила Соня. — Здесь, в гостинице, у нас есть маленькая прачечная. Она стоит особняком в саду. Туда никто не придет до утра понедельника, и никто не услышит, даже если он надорвется от крика, потому что в этом погребе нет даже окон.

— Если бы это было в городе, — вздохнул Омар. — Чердак пекарни — тихое и уютное местечко. Мы могли бы просто связать мальчишку и положить в мешок с мукой.

— Перевезти его в город невозможно, — сказал Подхалим и пнул Нильса от злости: — И чего ради ты лезешь и суешься в дела взрослых, щенок ты этакий!

— Гррр, — выдавил из себя Нильс сквозь кляп.

— Думаю, больше всего ему хочется кусаться, — сказал Омар. — Удивительно, до чего злы такие вот мальчишки.

— До утра понедельника он будет молчать, — сказал Подхалим. — Пусть радуется, что имеет дело с джентльменами. У нас все было так хорошо и прекрасно! Мы могли бы раздобыть паспорта, как другие люди, и тихо-мирно уехать из этой страны. Но тут вдруг является этот дрянной мальчишка и сует нос в дела, которые его не касаются. Во всяком случае, в Данию и Швецию мы можем попасть без паспортов, — объяснил Расмус. — Когда у тебя есть деньги, столько можно преодолеть! Только бы денег было достаточно… Да, да, — рассуждал Расмус, но тут мысли его приняли другой оборот: — Покажи-ка мне, Соня, эту прачечную, где можно спрятать мальчишку.

— Да, конечно, — услужливо предложила Соня. — Ключ висит внизу, в коридоре. — Возьмем с собой мальчонку сразу?

— Сначала посмотрим, что это за прачечная, — сказал Расмус. — А ты, Омар, пригляди пока за щенком.

Конечно, Подхалим тоже захотел взглянуть на эту прачечную, которая так удобно расположена, а Омар остался в гостинице: он стерег Нильса и потягивал пиво из бутылки, стоявшей рядом со стулом.

«Сейчас нагрянут полицейские! — подумал Нильс. — Тете Бетти наверняка удастся убедить их приехать и хотя бы посмотреть…»

Наконец в коридоре послышались шаги, но это были вовсе не полицейские, а вернувшиеся назад Подхалим и Расмус. У них был довольный вид.

— Где девчонка? — спросил Омар.

— Мы посадили ее в прачечную, — ответил Расмус. — Она мне немного надоела.

— Вы ее заперли?

— В общем, глупая она. Я ее предупреждал. Больно она дерзкая.

— И тогда вы попросили ее показать вам исключительно спокойное местечко, чтобы побыть там до понедельника? — Омар расхохотался так, что чуть живот не надсадил.

— Громко не болтай! — предупредил Подхалим. — Она так глупа, что брать ее с собой опасно. Ничтожество! Пришли мы в прачечную, она открывает дверь и показывает нам. Внизу в подвале, говорит она, грязное белье. Ни окон, ничего такого — и мертвая тишина. «Олрайт[90]», — сказал Расмус, обхватив ее рукой за шею, и сунул девчонке в пасть носовой платок. «Садись ей на ноги», — приказал он мне. Должен сказать, Расмус — парень хваткий! Все случилось так быстро. У нее не было даже времени спросить, что мы имеем в виду.

— Да, а деньги?!

Расмус уже швырнул наволочку со всеми деньгами на стол, и дружки поделили Сонину часть на троих.

— Чистая работа! — похвалил Омар. Он посмотрел на свою бутылку с пивом, но она была пуста.

— А теперь, господин Любопытный… — сказал Расмус, глядя в раздумье на Нильса.

Подхалим, стоя у окна, смотрел наверх, где на склоне холма трудились люди, а прожектор освещал снег.

— Да, мальчик, — произнес он, — немало понадобится им времени, чтобы найти тебя там, в снегу! А тем временем мы, быть может, зароем тебя где-нибудь в другом месте.

— Подхалим! Если нужна идея, ты почти гениален, — похвалил дружка Расмус. — Само собой, мы зароем его в снег. Он будет надежно спрятан, только бы не очень брыкался.

— Но ведь нам надо вытащить его из дома, — задумчиво сказал Подхалим. — А тут повсюду люди!

— А большой сугроб внизу! — напомнил Расмус. — Тот, что за домом, мы как раз проходили мимо. Прекрасный сугроб, там темно и спокойно, а расстояние туда — всего пятнадцать метров!

— Не волнуйся, — сказал Расмус Нильсу. — В понедельник или во вторник мы пошлем открытку по почте, так что тебя, наверно, найдут. Поднимайся и идем!

Нильс поднялся. Куда девались полицейские? Что ему делать? Явятся ли они с собаками, найдут ли его следы? Может, попытаться закричать? А может, подождать, посмотреть, что будет? Внизу, на лестнице, были люди, но это не полицейские. Кто-то рассказывал, что наконец-то прибыла из Бергена Кари и теперь уже недолго ждать, пока найдут мальчика.

— Мы спустимся по черной лестнице, — предложил Расмус. — И не допустим, чтобы ищейка напала на его след. Лучше всего мне вынести мальчишку на золотом троне.

Расмус поднял Нильса словно куль, а Омар обвязал носовым платком его лодыжки. Подхалим снял с кровати покрывало и пошел первым. Он выглянул в коридор — никого нет! Тогда он скользнул к черному ходу и посмотрел вниз. Никого!

В саду лежал высокий грязный сугроб, там был весь снег, сметенный с дорог или собранный снегоочистителем вокруг гостиницы. Огромный сугроб, выше человеческого роста, весь испещренный черными полосками. Лопаты у дружков были с собой, а ждать было нечего. Отложив, как обыкновенный тюк, Нильса в сторону, они взобрались на сугроб и начали рыть в нем глубокую и длинную яму. Затем вытащили у Нильса изо рта кляп, завернули его в покрывало и засунули в эту яму, словно буханку хлеба в печь, положив лицом вниз. Посоветовавшись, сделали над его головой небольшое углубление. Затем они стали забрасывать его снегом, все больше и больше. С глухим шумом сыпались на него все новые и новые лопаты тяжелого снега, все плотнее и плотнее упаковывали бандиты мальчика в снег. Он шумно дышал, грудь его раздувалась, словно кузнечные мехи.

— Хватит! — сказал Расмус, и они ушли.

А он остался лежать в сугробе, и ни одна живая душа не знала, где он.

Кари за работой

— Вот так хорошо, — сказал Юннесдал, взглянув на снежный обвал. — Ветер дует с той стороны, откуда надо, мы стартуем ему навстречу. Ищи, Кари! И-и-щи!

Прыгнув в рыхлый снег, Кари стала пробиваться вперед, словно понимая, что теперь все уже всерьез. Гораздо серьезней, чем в дни этих долгих тренировок, чем на всех этих конкурсах и состязаниях, где она демонстрировала свое искусство и откуда Юннесдал всякий раз возвращался домой все с новыми дипломами в портфеле, дипломами собаки — спасательницы Кари, класса 1А. Гораздо серьезнее, чем тогда, когда она тренировалась в горах Фанафьелль — в уезде Фана, или в лесу Квамскуген — в уезде Квам; когда ее обступали мужчины и мальчишки и весело смеялись, глядя, как она ловко разрывает снег. Собаки же, которым на сей раз не повезло, сидели вокруг и визжали оттого, что им не позволили рыть и забавляться вместе с ней.

Вот Кари идет по крутому склону — лапы скользят, и чтобы не упасть, она изменяет походку: то расставляет задние лапы, то быстро-быстро перебирает ими на месте… Склон — крутой, под ней оползает снег, продвигаться вперед нелегко. В темной ночи светятся прожекторы. Но разве это трудности? Для Кари не было непроходимых дорог. Она шла не по следам, которые видела, а по следам, которые чуяла. Вот она почуяла дыхание человека в снегу. Глубоко-глубоко в снегу, далеко под снежным покровом почуяла она человеческое дыхание.

— Ищи, Кари!

Кари уже чуть ли не с головой зарылась в сугробе. Она разрывала снег передними лапами и переминалась, широко расставив задние лапы, меж тем как хвост ее-стоял торчком.

— Она нашла его! — сказал Юннесдал. — Она знает, где он!

Место, где стояла Кари, было ужасно неудобным, склон такой крутой, такой продуваемый всеми ветрами! Никто не мог бы пройти сюда пешком, это можно было сделать только на лыжах или в снегоступах, лучше всего — снизу. Когда подоспели люди, Кари была уже далеко в глубине сугроба. Она визжала от усердия, а передние ее лапы работали, как машина.

— Люди уже здесь! Он здесь! — кричали стоявшие на дороге мужчины. Они размахивали руками и смеялись.

Его нашли! Его нашли!

— Он жив?

Отец и мать Нильса стояли, держась за руки, едва осмеливаясь дышать. Люди, трудясь изо всех сил, шумно рыли снег. Кари плясала вокруг них, и издали казалось, что они перебивали ей дорогу. Прожектора заливали все ярким светом, но тени при этом делались такими густыми и черными, что невозможно было что-либо разглядеть.

Вдруг один из работающих упал и покатился кубарем. Остальные засмеялись — частью от счастливого возбуждения — ведь они нашли, кого искали, частью от тревожной неизвестности — чем-то закончатся их усилия…

— Здесь! — сказал один из них. — Поднимайся, мальчик!

Сразу несколько человек сунули руки в снег, подкапывая

с разных сторон, и вот из сугроба появилось сначала что-то темное, потом все увидели бледное лицо и всклокоченные волосы. Посреди сугроба сидела тетя Бетти с заснеженными волосами, свисавшими ей на глаза, без очков…

— Где Нильс? — спросила она и потеряла сознание.

Спасатели подняли ее из сугроба и двинулись через лавину.

Временами они застревали в глубоком рыхлом снегу, словно беспомощные и маленькие дети. С большим трудом добрались они наконец до дороги и положили тетю Бетти на землю. Она лежала, закрыв глаза и не отвечала, когда с ней заговаривали.

— Как можно быстрее в кровать! — посоветовал врач после короткого осмотра. — Несите ее в машину!

Ее повезли вниз, в гостиницу. Люди обсуждали случившееся громкими голосами. Им казалось, что они приняли участие в чем-то серьезном и значительном. Они спасли человеческую жизнь. Так, во всяком случае, они решили.

Отец и мама стояли по другую сторону снежного обвала.

— Где Нильс? — кричал отец. — Да, где Нильс, о нем вы почти забыли!

— Мальчик под обвалом! Многие под обвалом!

— Ищи, Кари!

— Ищи, Один! — приказал Монсен.

Но Один сидел, облизывая свои лапы, израненные колючим снегом. Хромой и грустный, сидел он на крутом откосе.

Кари снова ринулась в снежный обвал. Она так и сновала, уткнувшись мордой в снег.

— Ищи, Кари!

Но Кари ничего больше не почуяла. Там, внутри сугроба, не было ничего, что бы жило. Она обежала то место, где лежала тетя Бетти, принесла ее очки и аккуратно отдала их.

Да, конечно, она могла еще попытаться. Она начала искать у подножия холма и стала пробиваться наверх, она прислушивалась, она вынюхивала. Нет! Ни малейшего намека не пробивалось сквозь толщу снега, ни дыхания, ни запаха.

Время шло, начало светать. Похолодало, и озябшие люди начали расходиться по домам. Отец и мама Нильса надели лыжи, перебрались через снежный обвал, спустились вниз к гостинице, и мама пошла к тете Бетти, которая металась в лихорадке. Отец остался на дороге. Пытаясь вселить в Кари частицу своих собственных сил, терпения и разума, он напрягал все свои мышцы, следовал взглядом за каждым ее движением. Будто хотел передать все свои способности этой серой собаке, рыскавшей в снегу. Но ничто не помогало.

Настал день; Кари устала. И людям, и собаке необходимо было отдохнуть

Люди колебались, не зная, что им предпринять. Кое-кто поглядывал на часы и говорил, что им надо в город. Другие говорили, что поскольку собака не может найти мальчика, то, верно, уже ничто не поможет. Даже отец Нильса вернулся домой к маленькой дочке — он не хотел оставлять ее одну в доме. Проводив его, мама вернулась к тете Бетти и уселась у ее кровати, чтобы за ней поухаживать.

Уполномоченный ленсмана еще трудился, так же как и Монсен, Часовщик. Снег набился ему в карманы, в сапоги, и он был голоден как волк, потому что имел обыкновение завтракать ровно в семь часов утра, не раньше и не позже, но он не сдавался. Маленький, взъерошенный, он метался на лыжах, спотыкался, падал и снова принимался за поиски.

— А вы не сдаетесь, Монсен, — сказал уполномоченный ленсмана.

— Я никогда не сдаюсь! — заявил Монсен. — Не сдаюсь, когда считаю, что одно — правильно, а другое — нет.

— Я-то думал, вы держите зло как раз на этого мальчика, — сказал Йоханнессен. — Может, он и заслужил наказание, если вы правы и он украл часы.

— Ерунда! — сказал Монсен, втыкая палку как можно глубже в снег.

— Смотрите, не проколите его насквозь, если он жив, — посоветовал Йоханнессен.

— Я думал над этой возможностью, — ответил Монсен. — Но полагаю, риск — невелик!

Тетя Бетти сидела в кровати, в одном из номеров гостиницы. Глаза ее лихорадочно блестели, и она все время бессвязно болтала в бреду. Врач и фру Хауге делали все что могли, но пока безрезультатно.

— Господин полицейский, — в беспамятстве говорила Бетти. — Я — серая собака… меня зовут Кари и я была на Волчьей… Вот тогда-то они и сбежали, они оба, и явились сюда в горы. Тогда я этого человека не знала, потому что никто этого не понимал, когда Омар сказал, что они были у него и играли в карты. Вообще-то его звать не Омар, у него есть еще другое имя, но они зовут его Омаром, но полицмейстеру это известно. Я тебе говорю, Нильс, постереги их. Не упускай их из виду, пока я не позвоню огромной снежной лавине, которая вскрывает сейф! Ведь это было в тот самый день, когда мы приехали на Волчью, а они были у Омара.

— О чем это она болтает? — спросила мама. — Омар и волк?

— Ей все хуже и хуже, — сказал врач. — Вы понимаете, о чем она болтает?

— Нет, но моя сестра часто говорит странные вещи, — ответила фру Хауге. — И не всегда связно, даже когда здорова.

— Если моя жалоба не будет принята во внимание, я привлеку вас к ответственности, господин полицмейстер, — продолжала тетя Бетти. — Деньги должны быть здесь, в Уре, и они явились, чтобы забрать их. Это гласит закон № 8.

Тут она снова заснула и лежала совсем тихо.

Внизу, в зале ресторана гостиницы, сидели усталые люди; их кормили легким завтраком. У хозяина гостиницы было много дел, люди приходили пешком, целыми компаниями, а Соня, эта ветреная официантка, исчезла. День был воскресный, но она не была выходной и не просилась куда-нибудь отлучиться, но она все равно куда-то пропала! И тут, как назло, необычайная спешка. Господин из номера 19 спустился вниз, заплатил по счету и уехал первым поездом в город; из Восса и Бергена явились новые проводники с собаками-спасателями; бесконечно звонил телефон. Хозяин гостиницы еле успевал, бегая то туда то сюда. Хотя обычно он не бегал, для этого он был слишком крупный и толстый. Всякий раз, когда открывалась входная дверь, он надеялся, что это Соня, которая сочла разумным вернуться. Но нет! В этот день у них в гостинице образовалась даже больница с этой женщиной, лежавшей в лихорадке наверху, в номере 12. И хозяин бежал дальше.

Уполномоченный ленсмана Йоханнессен отряхнул на крыльце снег с сапог и вошел в дом вместе с Юннесдалом и Кари. Все трое — страшно усталые.

— Поздороваемся с больной, — предложил Йоханнессен и, узнав, что она в номере 12, поднялся по лестнице и постучал в дверь. Ему открыла фру Хауге.

— Как дела?

— Тсс, — прошептала фру Хауге, приложив палец к губам. — Ей было ужасно плохо, она болтала всякую чепуху, но теперь она спит и похоже, температура немного спала.

— Это — уполномоченный ленсмана? — раздался голос тети Бетти. Сидя в подушках, она пыталась убрать непокорные пряди волос, закрывавшие ей глаза. — Попроси его войти.

— Пожалуйста, — пригласила, отступив в сторону, ее сестра. — А тебе это не вредно, Бетти?

— Это как раз тот человек, с которым мне надо поговорить, — ответила Бетти. — Садитесь! — сказала она таким тоном, каким разговаривала в школе с учениками.

Йоханнессен аккуратно уселся на стул, выпрямив спину, в самом деле как примерный ученик.

— Вы интеллигент? — огорошила его вопросом Бетти.

— Слегка, — растерянно ответил Йоханнессен.

— Хорошо! — одобрила его Бетти Ура. — Потому что сейчас от вас требуется внимательно проследить за ходом моих мыслей. Не возражайте мне, у меня нет времени. В любую минуту мне может стать худо, а то, что я скажу, — важно.

— Ладно! — согласился Йоханнессен.

— Двенадцатого августа здесь на фабрике было совершено преступление, — сказала Бетти. — Слышите, молчите и попытайтесь проследить за ходом моих мыслей.

— Я… — произнес Йоханнессен.

Тетя Бетти лишь ткнула в его сторону указательным пальцем и продолжала:

— В тот же день или. точнее говоря, в ту же ночь из Бергенской тюрьмы бежали двое заключенных. То есть в ночь перед двенадцатым августа. Понятно?

— Да, — ответил Йоханнессен.

— Они поднялись сюда, в горы, они совершили кражу со взломом ночью, они спрятали деньги. Да, этого я не знаю, но я так думаю.

— Я тоже думаю так, — сказал Йоханнессен.

— Они вернулись сюда вместе с дружком по кличке Омар, которого подкупили, чтобы получить алиби в Бергене той ночью, когда была совершена кража со взломом. Я была членом суда, или как там еще называется это в суде, так что я слышала все это дело. Один из них явился сюда в горы и был здесь некоторое время.

— Йенсен, — сказал уполномоченный ленсмана. — Тот, кого они называют— Подхалим!

— Вам это известно? — спросила тетя Бетти.

— Я знакомился с его делом и делом его дружков, — ответил Йоханнессен. — Продолжайте!

— Вчера вечером — да, потому что теперь, наверно, утро, не правда ли? Сейчас — сегодня или уже завтра?

— Сейчас — завтра, — ответил Йоханнессен.

— Так я и думала. Итак, вчера, в субботу, мы с Нильсом стояли на перроне, и тут я увидела, что с поезда сошел тот, кого зовут Хёгле. Третий. И тут я все поняла. Они собрались, чтобы забрать деньги оттуда, где они спрятаны. Я сказала Нильсу, чтобы он стерег бандитов, пока я позвоню в полицию. Но позвонить я не успела, потому что была застигнута лавиной. А теперь вам надо отыскать Нильса, он отправился за этими парнями, а они пошли в гостиницу, и, быть может, он отправился туда следом за ними. Вы поняли, что я говорю?

— Я понял каждое слово! — ответил Йоханнессен.

— Весьма удовлетворительно, — одобрила тетя Бетти и, закрыв глаза, откинулась на подушки.

В конце концов, однако, все кончилось хорошо

Двумя прыжками Йоханнессен одолел лестницу гостиницы, а расстояние между лестницей и бюро обслуживания — одним. Он рванул к себе регистрационную книгу и посмотрел последнее имя — Расмус Хёгле, номер 19. Словно ветер взлетел он снова наверх — ключ торчал в дверях, дверь была не заперта.

В комнате, пропахшей пивом и дымом сигарет, никого не было. Кровать стояла не убранная, на полу валялись окурки и пустые бутылки из-под пива.

Йоханнессен снова вихрем промчался по лестнице вниз и схватил хозяина гостиницы за полу куртки, чтобы узнать, куда девался клиент из номера 19? — Уехал первым поездом.

— Был с ним мальчик, мальчик лет двенадцати?

— Нет! Его ждали какие-то парни, но мальчика не было.

Йоханнессен помчался на станцию и нашел кассира, продававшего билеты на первый поезд. Да, он продал три взрослых билета до Бергена и ни единого детского.

— Был сегодня на перроне Нильс Хауге?

— Нильс Хауге, тот мальчик, что украл часы у Монсена? Но ведь на него обрушилась лавина! Или он сбежал?

Йоханнессен не стал тратить время на объяснения, дел было по горло! Сначала надо было позвонить в Берген и предупредить полицию. Утренний поезд уже прибыл на станцию, и пассажиры, конечно, разошлись кто куда; так что до сих пор парням везло.

И еще Нильс! Йоханнессен известил спасателей на горном склоне, чтобы они прекратили поиски там, где обрушилась лавина; мальчика, наверно, там нет. — Вот как, он что, сбежал? — Он удрал, этот щенок. Отец Нильса спускался с холмов, а люди так странно и сочувственно смотрели на него — сын совершил новое преступление, а потом удрал. Его ищет полиция. Известно было совсем немного, только лишь то, что на мальчишку не обрушилась лавина, он только дурачил людей!

Чего только не придумают!

В каждом доме возле станции люди, сидя за воскресным завтраком, болтали о Нильсе, который корчил из себя бог знает кого, а сам бежал из дома, и теперь его разыскивает полиция.

— Подумать только, какая дерзость, — прежде чем слинять, он пустил слух, будто на него обрушилась лавина, — воскликнула мама Кристиана.

— Как он мог пустить такой слух? Следи за своими словами, — упрекнул ее муж.

— Ты такой доверчивый, — не осталась в долгу жена. — Я, во всяком случае, рада, что Кристиан не очень долго с ним дружил, раз он так повел себя.

И вот все мужчины-спасатели спустились с гор. Последние был Монсен с собакой.

— Вы не можете объяснить, почему у моей ищейки так изранены лапы? — спросил Монсен одного владельца собаки, который шел рядом с ним.

— Скверная тренировка, — ответил тот, — она бегала по асфальту, а не по земле.

— Так что, мне надо бегать по холмам и горным склонам, чтобы держать ищейку в форме? — сердито спросил Монсен.

— Вас никто об этом не просит, — равнодушно сказал его собеседник. — Но если хотите, чтобы у вашей собаки были нормальные лапы, она должна бегать по лесам и горам.

— Невероятно, как много надо знать об этих ищейках, — удивился Монсен. — И только для того, чтобы завести собаку! А у меня собака потому, что мне так хочется!

— А кто вы, собственно говоря, такой? — спросил какой-то тип. — Кем вы работаете?

— Я — часовщик, — ответил Монсен.

— Если бы мне захотелось теперь самому починить свои часы и я стал бы ковыряться в них вечером, когда у меня много времени, что бы из этого вышло? — спросили остальные.

— Думаю, что-нибудь помешало бы починить часы, во всяком случае, в самый первый раз.

Так и с ищейкой. Ее не превратишь в спасателя одними лишь словами: «Спаси ради меня несколько человек! Только спаси!» Тут тоже нужно умение. Доброе утро! Спасибо за приятную компанию.

«Какой несговорчивый задавака!» — подумал Монсен.

Ведь он, Монсен, всего лишь попытался выполнить свой долг, найти этого мальчишку в снежном обвале, и вот прослыл чуть ли не дурачком. К тому же Один не годится в спасатели, да и мальчишки в обвале не было. А тут является этакий сопляк, который еще качался в колыбели, когда он сам был уже взрослым и чинил часы в Гамбурге и Швейцарии, и рассказывает, как надо тренировать ищеек. И завтраком его не накормили, и сапоги у него набиты снегом, который тает и действует на нервы.

Теперь уж он разозлился по-настоящему!

В номере 19 гостиницы стояли отец и мама Нильса, Юннесдал и Кари. Ей дали понюхать принадлежавшие Нильсу свитер и фуражку.

— Ищи, Кари! И-ищи!

Кари обнюхала вещи и стала бродить по полу. Она сунулась под кровать, обнюхала стул и остановилась.

— Ищи, Кари! Ищи!

Она взглянула на людей, пытаясь понять, что они от нее хотят, поискала в коридоре и на ступеньках лестницы и снова остановилась. Немного пометалась из стороны в сторону, обошла дом. Нет. Было ясно, что она не обнаружила ничего интересного.

— Ищи, Кари!

Она со всей охотой оказала бы им эту услугу и обнюхала все вокруг, если бы понимала, чего от нее хотят. Ведь ее готовили совсем к другому. Она навострила свои длинные уши навстречу сквозняку, может, это — звук. Нет. Множество разных звуков, но среди них ни одного, который сказал бы ей что-то особенное. Она спустилась немного по дороге и снова вернулась наверх. Нет, ей нечего рассказать. В конце концов отступились. Мама снова пошла к больной, а мужчины вошли в дом подкрепиться. Куда девался отец, никто не видел. Кари беспокойно металась, стараясь найти себе какое-нибудь применение.

У Нильса не было отчетливого представления о том, сколько времени он лежал в снегу, ему казалось, что прошла целая вечность, но ведь это было невозможно. Стучал пульс, колотилось сердце, и Нильсу не верилось, что люди могли это не услышать. Но нет, не слышали.

С дороги доносились их голоса, да так отчетливо, как будто Нильс был вместе с этими людьми. Но когда он пробовал кричать, звуки упирались в снежную толщу и не пробивались наружу. Кто-то называл его имя, кто-то кричал, что Нильса в снежном обвале нет, пусть спускаются вниз! Кто-то спрашивал, где же он, и отвечали, что не знают.

Бесконечные минуты проходили в промежутках между новостями, которые случались на воле. Порой казалось, что тишина длится так долго, что теперь наверняка снова настали день и ночь. Он услыхал, как где-то далеко кто-то позвал Кари. Неужели Кари здесь?

Иногда мимо проходили люди; должно быть, они останавливались совсем рядом с ним, прямо перед снежной кучей. Он пробовал кричать, но не мог набрать воздуха в легкие. Пробовал повернуться, пробовал брыкаться связанными ногами, но он лежал слишком глубоко, в слишком большой тесноте.

Когда люди найдут его? Не забудут ли бандиты предупредить о том, где он? И вообще захотят ли они это сделать? Они не хотели иметь убийство на совести, но их совесть была особенной. Где они сейчас? И почему не появились полицейские?

Теперь они уже, наверно, здесь, они должны быть здесь! Хотя вокруг было так тихо, лишь какие-то одинокие шаги на дороге, а в остальном — все тихо.

Какие-то шаги, которые ему знакомы, шаги ног, которые хромают. Не очень сильно хромают, только совсем немножко, шаги отца; болезненные, медленные шаги отца. Только когда отец бывал Удручен или болен — он так хромал… Точно, это был отец. Нильс попробовал пинаться, попробовал бодаться. Все бесполезно…

Совершенно выбившись из сил, Нильс заплакал от злости и безнадежности. И теперь, когда отец ушел, стало совсем тихо, совершенно тихо повсюду. Нильс снова лежал и прислушивался. В глазах рябило, красные и зеленые молнии прорезывали тьму в глубине сугроба. Это было, наверно, потому, что он плакал и глаза саднило. Ему казалось, будто эти молнии могут прожечь дыры в снегу.

Но отец еще не ушел, Нильс слышал, как он говорил, говорил совсем рядом с ним:

— Мальчик мой, дорогой мой, хороший, добрый мальчик. Ты должен вернуться к нам, Нильс!

— Да! — сказал Нильс. — Я здесь!

Но тут он понял, что отец говорил с самим собой, что он искал безлюдное местечко, где никого бы не было, чтобы подумать о сыне, о нем, Нильсе! Отец, который никогда не боялся и никогда не злился, и всегда был весел, отец, который… да одним словом — отец… — он одиноко стоял в саду гостиницы и плакал. Отец плакал, потому что боялся: его Нильса постигла беда. Нильс снова почувствовал, как слезы жгут ему глаза, огромные светлые слезы набегают изменчивыми цветовыми волнами во тьме снежного сугроба.

Надолго воцарилась тишина. Тепло и влажно, тесно и темно во времени, в котором нет часов и нет минут, нет солнца и нет ночи. Да, темно, темно так, что хоть глаз выколи, но все же не ночь. В ночи есть воздух, ночной воздух, — а тут лишь тяжесть, и одиночество, и прерывистое дыхание, и учащенный пульс.

Но что это? Что-то двигалось над ним, что-то быстро перемещалось, как будто семенило. Словно кто-то бил в барабан по снегу. Но ведь такого не может быть! Никаких голосов, лишь кто-то продолжал топтаться над ним в снегу. Все ближе и ближе! И вот! Свет! Небольшая полоска света, — самого светлого света, какой когда-либо видел Нильс, — возле его левой щеки!

Что-то защекотало его слева, и он повернул голову. То была собачья морда. То была Кари! Кари! Кари, усердно обнюхивавшая ему лицо, рвавшая и трепавшая его варежки и фуражку! Семеня над ним, она еще раз обнюхала его, потом вцепилась в фуражку, криво сидевшую на голове, рванула ее на себя и стянула с головы Нильса.

Тут она, неожиданно отскочив в сторону, исчезла и все снова стало тихо, как прежде.

— Дело сделано! — громко произнес Нильс. — Теперь им остается только прийти и отыскать меня.

И они пришли. Он услыхал шаги и голоса — Йоханнессена, отца и некоторых других.

— Нильс! Нильс!

— Я здесь! — сказал Нильс. — Здесь, в сугробе!

Но они не нуждались в указаниях, потому что там была Кари, прижавшаяся к нему мордой и дышавшая по-собачьи тепло и прекрасно прямо ему в лицо.

Они вытащили его из снега, они закричали, что кому-то надо подняться наверх и рассказать обо всем его маме. Она выскочила из гостиницы, когда они собирались войти туда. Слезы градом катились по ее лицу. Сколько тут было объятий, поцелуев, похлопываний по плечу! Пожалуй, было почти слишком много хорошего. Кари бежала рядом и, казалось, тоже радовалась; да, и она тоже. Юннесдал держал фуражку Нильса в руках. Оказывается, Кари прибежала с фуражкой в зубах в зал ресторана и положила ее ему на колени, словно докладывала — работа закончена, она нашла то, о чем ее просили.

После того как Нильс обнял отца, маму и поблагодарил всех, он обнял за шею Кари — добрую, хорошую, ну просто бесподобную Кари — самую красивую, самую умную собаку во всем мире!

— Извини, что мешаю, — сказал Йоханнессен, — но твои новые друзья не говорили, куда они нынче собираются?

— Они хотели лететь в Осло, а потом в Стокгольм, — ответил Нильс. — Я слушал, они говорили между собой.

Йоханнессен помчался, чтобы снова позвонить по телефону, а маме надо было уйти, и она прижала его к сердцу, а отец погладил по щеке. И еще начались расспросы о тете Бетти и ему надо было подняться наверх — поздороваться с ней, и Кари надо было подняться вместе с ним. Нет, нет, не может быть, какой день!

Завтрак с жареной ветчиной и яйцами, кое-кто ел, а у других не было аппетита, но у Нильса аппетит был, и у Кари тоже. Был он и у Йоханнессена, теперь он сделал все, что было в его силах.

— А теперь, мой друг, — сказал он, — теперь ты должен рассказать все связно, по порядку, с начала и до конца. Итак, ты пошел за этими парнями, которых показала тебе тетя Бетти…

— Подождите немножко, — прервала Йоханнессена мама. — Мне кажется, тете Бетти тоже необходимо выслушать все с самого начала и до конца.

— Она, может, пожалуй, подождать, — решил Йоханнессен.

Но как раз в эту минуту на лестнице появилась тетя Бетти

в сапогах, меховой куртке и с подушкой в руках. Мама Нильса вскочила со стула и принялась ее бранить.

— Ты никогда не повзрослеешь, иди сейчас же и ложись! Ты — больна.

— Я хочу услышать все о Нильсе и о бандитах, — заявила тетя Бетти. — Замолчи и сядь!

Тетя Бетти уселась в кресло, а кто-то принес несколько одеял и укрыл ее.

— Итак, — снова начал Йоханнессен, — ты последовал за этими парнями наверх, к гостинице…

— Я увидел, что наверху на втором этаже горит свет, и подумал, что они там. Поэтому я и попытался влезть на балкон, чтобы заглянуть в комнату. Но они вышли из дому и пошли по своим делам, пока я висел на водосточной трубе, — рассказывал Нильс. — Тогда я вошел в гостиницу, поднялся на второй этаж и там… — Он запнулся. — Вы нашли Соню?

— Кто такая Соня? — спросил отец.

— Девушка, которая здесь служит. Ее затолкали в прачечную.

— Ты что? Как можно швырнуть девушку в грязное белье? — не поверила тетя.

— Соня… В прачечной? В этом погребе? — удивился хозяин гостиницы. — Что она там делает?

— Они заперли ее потому, что не хотели делить с ней деньги, — ответил Нильс. — Они заперли ее в прачечной, в погребе. Она точно еще там, если никто не нашел ее.

— Не рассказывай, пока я не вернусь! — воскликнул Йоханнессен и выбежал из комнаты. Пока хозяин гостиницы брал ключ в коридоре, Нильс, обогнав всех, был уже впереди, а рядом с ним прыгала и плясала Кари. Бетти сбросила с себя все одеяла и хотела последовать за всеми, но сестра крепко прижала ее к креслу.

Через пять минут все вернулись вместе с Соней. На Соню было жалко смотреть: губная помада размазана по всему лицу, волосы всклокочены, глаза совершенно дикие. Ей налили горячего кофе, и мало-помалу она пришла в себя, но по-прежнему молчала, как будто еще не обрела дара речи. На самом деле она не желала произнести ни слова, ни единого слова, до тех пор, пока Йенсен и Расмус не предстанут перед судом. Тогда она будет свидетельствовать против них, против этих мошенников! Негодяев!

— Как можно быть такими, такими злыми! — наконец сказала Соня. — Обмануть девушку, которая доверяла им и все такое! Которая верна в беде и неудаче!

Тут, взглянув на Нильса, она вычислила, что, возможно, его свидетельство не совпадает с ее собственным.

— Деньги я взяла лишь для того, чтобы вернуть в полицию, обмануть этих несчастных воров, — заявила Соня. — Я была в сговоре с этим мальчиком, я предложила спрятать его в прачечной, тогда бы я позаботилась о том, чтобы его вовремя нашли, а потом Я бы предупредила полицию до того, как мы прибыли бы в Осло. Во всяком случае до того, как мы прибыли бы в Стокгольм.

Она заметно приободрилась. Она явственно видела перед собой все таким, каким бы оно должно было быть.

— Нильс и я сговорились меж собой, но я была вынуждена сделать вид, будто я выдала его, они угрожали мне смертью.

— Все это прекрасно, — произнес Йоханнессен. — Но теперь мы хотим послушать, что расскажет Нильс. Вы можете подняться к себе, фрёкен Соня, привести себя в порядок и попытаться хоть немного поспать, позднее мы поговорим еще.

— Они угрожали мне смертью! — всхлипнула Соня. — Я была верна Расмусу, но он изменил мне.

— Я поговорю с вами, когда вы окончательно решите — были ли вы верны Расмусу, или вам угрожали, — сказал Йоханнессен. — Только будьте тверды. Мы, верно, все уладим!

Соня поднялась к себе, и Нильс смог рассказать о ворах, деливших деньги, и о Соне, выдавшей его. О том, как она предложила запереть его в прачечной и как обманули ее саму. О том, что они вынесли его из гостиницы и положили в снежный сугроб, и как они говорили о том, чтобы лететь в Осло.

Серолап вернулся

Трое мужчин с чемоданом заказывали в Бергенской конторе САС[91] билеты на самолет в Стокгольм. Они назвались так: Александр Крамер, Лауритс Йонссон и Вильхельм Руд. В первом самолете мест было достаточно, и автобус вскоре должен был отбыть на летное поле.

— У нас как раз есть время, и я могу зайти домой, — сказал рыжеволосый, которого звали Руд. — Вам вовсе не надо идти со мной, — добавил он.

— Нам все равно делать нечего, так что мы можем сопровождать тебя, — сказал исполненный благости, склонный к полноте человек, который был самым старшим из них.

— Вы можете оставить чемоданы здесь, — любезно предложил человек, стоявший за конторкой.

— Большое спасибо, но мы лучше возьмем их с собой, — сказал благостного вида господин, дружелюбно кивнув головой.

— Странные деньги, от них пахнет плесенью, — сказал представитель компании САС.

— Мне кажется, у них у всех довольно затхлый вид, — заметил его коллега. — Но для того, чтобы лететь самолетом, не нужно предъявлять справку о хорошем поведении, о прилежании и о том, что все в порядке.

Трое взяли машину и поехали на улицу, где жил Омар; вместе вошли они в дом и поднялись по лестнице.

Открыв чемоданы, они вытащили оттуда лопаты и прочие мелочи, которые им больше были не нужны. Затем стали оглядываться в скромном жилище Омара, чтобы найти какие-то вещи и заполнить ими пустые места в чемоданах, вещи, которые годились бы как тайники для денег на случай, если таможенник откроет чемоданы. К счастью, паспортного контроля в Швецию больше не было!

— Может, мы найдем какую-нибудь обувь или что-либо в этом роде на чердаке пекарни? — спросил Подхалим.

— Пойду посмотрю! — ответил Омар.

Расмус и Подхалим последовали за ним на большой чердак, чтобы помочь ему присмотреть подходящую одежду и старую обувь.

Десять минут спустя двое дружков с довольным видом снова вошли в комнату. Взяв чемодан Омара, они опрокинули его содержимое на стол и быстрым движением рук поделили деньги между собой. Затем, рассовав как могли свои капиталы в чемодан и рюкзак между вязаными кофтами и трусами, весело крикнули на чердак «прощай!» и пожелали скорейшей встречи. Все такие же довольные, они спустились вниз по лестнице и вышли на улицу.

Они сели в автобус, который долго вез их по пути в аэропорт Флесланд. Никто не повернул голову им вслед, никто не шептался при виде их, никто не показывал пальцем. Сплошная зеленая улица! Нечего бояться. Самолет уже стоит. У них оставалось еще время для легкого завтрака в ресторане.

Теперь они уже не разговаривали друг с другом, они сидели, погруженные в собственные мысли.

— Хочу сказать тебе только одно, — начал Расмус. — Ничего тебе не поможет, даже если ты будешь думать так, что у тебя треснет голова.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Подхалим.

— А то, что тебе не удастся поддеть меня на крючок, и тебе ни за что не связать меня, и не стянуть мои вещи, как не удастся и все прочее, что ты пытался придумать.

— Как тяжко, должно быть, тому, у кого такие дурные мысли, — огорченно сказал Подхалим.

— У меня точь-в-точь такие же мысли, как и у тебя, — подтвердил Расмус.

— Думаю, лучше мне из Осло поехать в Копенгаген, — сказал Подхалим. — У меня нет большого желания делить кров с тобой, и с твоими друзьями в Швеции.

— Ладно, ладно! — согласился Расмус. — Возразить тут нечего!

Непохоже было, чтобы они стали на этой почве недругами, они

улыбались как люди, которые понимают и ценят друг друга, восхищаются наивностью друг друга.

— Самолет в Осло! — предупредил громкоговоритель, и двое дружков, подхватив ручную кладь, встали в небольшую очередь у ворот.

— А вы не откроете, фрёкен? — спросил Расмус красивую юную стюардессу, такую кроткую и милую, стоявшую в ожидании у ограждения.

— Конечно, — сказала она. — Мы ждем только сигнала.

Расмус и Подхалим смотрели на светлый большой самолет

с распростертыми крыльями, так красиво лежавший на своих маленьких колесах, — самолет, который унесет их прочь от всех трудностей и всех запутанных вопросов, от Сони в куче грязного белья и от Омара в кадке из-под муки, от мальчишки в снежном сугробе и от Бергенской Окружной тюрьмы, от здания суда, где судья восседал за темной решеткой, и оглашал законы, и присуждал штрафы! Прочь от всего глупого и скучного, от надоедливой работы и мелкого плутовства — навстречу светлому будущему в чужой стране! Они были так заняты своими мыслями, что не заметили буквально ничего, пока не почувствовали чью-то руку у себя на плече и, обернувшись, не увидели прямо перед собой лицо полицейского.

— Идем! Спокойно!

Уже подходя к полицейской машине, они услыхали, как светлая, красивая стюардесса сказала:

— Пожалуйста! Самолет в Осло!

Они услыхали, как цепь, преграждавшая вход на летное поле, со звоном упала на землю. И когда они уже сидели в машине по дороге в город, они услыхали, как у них над головой гудит самолет по дороге к свободе.

Кари нужно было уезжать обратно в Берген. Да, Юннесдалу и другим, конечно, тоже. Но Кари — это Кари! Нильс, стоя на перроне, почесывал ее за ухом, и ему казалось, что она бесподобна. Ах, о своем заветном желании он не смел даже думать, не то что говорить. Ведь прошлым летом что-то в этом роде он уже сказал и получил отказ — потому что был слишком мал и слишком глуп.

И вот об этом сказал отец! Он сказал совершенно то же самое, что засело у Нильса в голове, и так прочно, что вытеснило все остальное.

— Скажи мне, Юннесдал, — обратился к проводнику отец. — Я вижу, что Кари не так уж молода, но вы все же ждете от нее детенышей?

И Юннесдал ответил, что да, об этом он думал.

— Тогда я охотно купил бы у вас щенка, — сказал отец. — Если только они не все уже обещаны.

— Все будет в порядке, все!

Нильс едва поверил собственным ушам. Все будет в порядке, все! Все будет в порядке, все! Щенок от Кари! Все будет в порядке, все!

Поезд ушел, и отец с Нильсом остались на перроне одни. Нильс повернулся, чтобы идти домой, но отец сказал, что им надо еще пойти по одному делу.

— Лучше, если ты пойдешь со мной, Нильс!

Они шли вдвоем по дороге, Нильсу было любопытно, куда это идет отец. В особенности, когда они остановились перед домом Монсена и отец постучал в дверь его квартиры. Отец, вероятно, никогда не думал о том, чтобы привлечь Монсена к ответу, или оскорбить его, или потребовать от него извинения! И вот теперь, когда все было так хорошо! Неужели отец может, неужели отец может желать этого! Неужели он может даже подумать о таком! А иначе — зачем ему идти к Монсену?

Один тявкнул, и Монсен вышел в домашних туфлях в коридор. Глаза у него были сонные.

— Что случилось? — спросил Монсен.

Вид у него был такой, словно ему хотелось сказать что-то еще. Он словно жевал эти слова, нащупывал их, словно больной зуб. А потом сказал:

— Входите!

Отец с Нильсом стояли в комнате Монсена, и Монсен работал челюстями, словно во рту у него была таблетка, которую он не хотел выплевывать, но которую он не мог проглотить.

— Я пришел поблагодарить вас, — сказал отец. — Нильс и я пришли поблагодарить вас за ту бескорыстную работу, которую вы проделали тогда ночью, чтобы отыскать моего мальчика.

— Я не нашел его! — заметил Монсен.

— Но желание найти и ваши старания были не менее прекрасны и не менее велики, — возразил отец. — Именно это и засчитывается.

— Но не в том случае, когда речь идет о часах, — произнес Монсен. — Либо часы идут верно, либо неверно. А старание ни капельки не засчитывается, хоть надрываетесь вы целый день напролет. Если часы не идут верно, старания ваши — безрезультатны.

— Да, но люди все же не часы! — возразил отец.

— Да, они не часы, — подтвердил Монсен.

И, выйдя в лавку, он вскоре вернулся с часами на ремешке, с красивыми часами, с очень дорогими часами. Взяв руку Нильса, он снял часы, которые тот носил, часы, подаренные тетей Бетти, и сказал:

— Эти часы, возможно, нуждаются в проверке после того, как ты лежал с ними в сугробе. Гм!

Надев Нильсу новые часы на запястье, он протер стекло замшей, а потом громко и отчетливо произнес:

— Прости меня, Нильс!

И это произнес Монсен!

— Человеку свойственно ошибаться, — сказал отец.

— Тем хуже! — сказал Монсен.

— Спасибо и тебе за помощь, Один, — поблагодарил собаку Нильс. — Теперь у нас тоже будет собака, отец сговорился о щенке от Кари. Он станет таким хорошим, а я буду так заниматься с ним! Он станет таким шустрым, а я буду так любить его…

— Любят не за что-нибудь, а просто из потребности любить, — сказал Монсен. — Да-да, — добавил он, рассердившись на себя за то, что допустил такую сентиментальность. — Я теперь полюбил Одина, хотя он, конечно, совсем не шустрый. А вообще-то я слышал, Хауге, что вы играете в шахматы?

— Да, — ответил отец. — Конечно, до мастера мне далеко…

— Садитесь! — пригласил Монсен. — Черные или белые?

Нильс пошел домой один и был так рад, что смеялся и пел

вперемешку. Но он был не один. Рядом с ним шла большая, нарядная овчарка, черно-серая, самая красивая, самая умная, самая сильная, самая верная из всех собак на свете! Такой никто никогда не видел! И которую никто другой видеть не мог!

— Идем же, Серолап! — сказал Нильс. — Тебя так долго не было!

Сесиль Бёдкер

СИЛАС и ВОРОНОЙ Глава первая Странный парнишка в ничейной лодке

Перевод с датского.

Он плыл по реке в маленькой, странно тупоносой лодке, не на веслах, как обычно, а отдавшись на волю течения. Он лежал на дне лодки, и издали казалось, будто в ней никого нет.

На чердаке длинной конюшни, стоявшей на берегу реки, барышник Бартолин ворошил сено и сталкивал его вниз через отверстие в полу. Пыль на чердаке стояла столбом, и он то и дело совал голову в оконце, чтобы продышаться. Денек обещал быть отменным, солнце, слегка затянутое утренней дымкой, уже припекало, внизу плавно катилась река, делая широкую петлю, которая отсюда далеко просматривалась в обе стороны.

Вдруг барышник замер, напряженно щурясь от яркого света. Что это там плывет? Как будто лодка? И в ней вроде бы никого нет. Неужто она ничейная?

Бартолин задумчиво подергал себя за кустистую бороденку — надо бы получше разглядеть эту штуку — может, и впрямь лодка? — ведь его старая баржа уже никуда не годится.

Он снова стал всматриваться в эту странную лодку — видно, плывет издалека, но тем легче скрыть, что он ее присвоил.

Только непонятно, как это ей удалось проплыть мимо деревни, видно только потому, что час еще ранний. Плыви она чуть позднее, деревенские мальчишки наверняка бы ее поймали. Уж это точно.

Лодка медленно приближалась и по-прежнему казалась пустой: она шла то боком, то вертелась из стороны в сторону. Бартолин уже не сомневался, что лодка достанется ему.

Довольный, Бартолин почесал грудь под рубахой шершавым пальцем — еще бы, полезная вещь плыла ему прямо в руки. Он уже сделал было шаг, чтобы спуститься с чердака, но вдруг резко остановился. Что это? Никак, ему показалось? Нет, точно, над бортом лодки торчали две ноги.

А когда он заметил на другом конце лодки что-то похожее на волосы, глаза его чуть не вылезли из орбит. «Похоже, там мертвец лежит», — подумал он, и от страха мурашки побежали у него по спине. Конечно, мертвец… кто бы стал так обращаться с веслами, ведь они прыгали по воде, как тоненькие мушиные лапки… Ни один человек не мог так обращаться с лодкой.

Бартолин вздохнул.

Стало быть, оттого она и проплыла так долго и никто ее не украл. На самом деле лодка вовсе не была ничейной.

Вдруг с воды донеслись какие-то непонятные протяжные звуки.

Что это могло быть?

Таких странных звуков он никогда не слышал. Однако на звериный вой они тоже не походили.

И это среди белого дня, при ярком свете солнца… Волосы на жирном загривке Бартолина встали дыбом, он невольно повернул вилы острием в сторону лодки и попятился в темноту пыльного чердака, чтобы с лодки его нельзя было заметить.

Когда лодка подошла ближе, ему показалось, что это вроде бы звучит флейта. Нельзя сказать, что эта музыка ему нравилась, он никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь так играл. Теперь он уже мог ясно различить ноги, торчавшие над бортом лодки, даже пальцы и щиколотки, которые на этом ослепительном солнечном свете казались удивительно тощими.

Оставалось лишь ждать, когда эта лодка проплывет мимо, до тех пор он не в силах был повернуться к реке спиной, уж не говоря о том, чтобы приняться за работу. Теперь ему хотелось лишь одного — чтобы эта штука поскорее проплыла мимо его конюшни.

Но этого он не дождался.

Когда лодка была совсем близко от Бартолина, мертвец прекратил дудеть и свистеть, привстал, сел, как и все нормальные люди, на весла и принялся грести к берегу. Прямо к его конюшне. Бартолин угрожающе направил в его сторону вилы. Но тут же успокоился. Это был всего лишь обыкновенный мальчишка. «Ясное дело, один из деревенских парней, — подумал он. — Покою от них нет, надобно их проучить. Уж этого я непременно проучу».

Бартолина раздражало, что паренек в лодке плыл к берегу как-то по-особому небрежно. Он ни разу не обернулся поглядеть, где лучше причалить.

Барышник стоял на чердаке до тех пор, пока лодка не заскрипела днищем по прибрежной гальке, потом он быстро спустился к лошадям. Деревенские мальчишки взяли манеру то и дело потешаться над ним, от них можно было ждать чего угодно. Поэтому он встал у одного из полукруглых окон, чтобы не дать парнишке возможности подкрасться к нему сзади.

Но он ошибся, думая, что мальчишка захочет незаметно пробраться в дом. Паренек вовсе не пытался прятаться и, видно было по всему, не торопился. Неспешным шагом он поднимался по берегу, совсем не таясь и с любопытством оглядываясь.

Бартолин недружелюбно следил за ним, а паренек тяжело опустился на камень и стал смотреть на жеребят, которые паслись в длинной узкой низине между рекой и холмами. В конюшню ему было не попасть. Причаленная к берегу лодка теперь барышнику была не видна.

Бартолин ждал.

Видно, этот мальчишка что-то задумал и нарочно медлил. Уж в его-то возрасте пацаны не ведут себя, как старики. Что же он станет делать? Бартолин стоял настороже.

Но ничего не происходило.

Паренек сидел на камне и глядел на жеребят. Терпение у барышника лопалось.

Зачем это он там сидит?

Для чего он делает вид, будто смотрит на лошадей? Разозленный, барышник наконец не стерпел и в сердцах с шумом распахнул дверь конюшни. Однако против ожидания мальчишка не сорвался с места, хотя обычно ребятня всегда пускалась наутек, стоило ему показаться. Они знали: если он догонит их, трепки не миновать.

А этот — каков нахал! — даже не шевельнулся, лишь слегка повернул голову, бросил взгляд на человека, стоявшего в дверях, и продолжал сидеть на камне, будто он слеп и глух.

Это было уж слишком. Разъяренный Бартолин зашагал по лужайке, сверля взглядом спину мальчишки, но тот продолжал спокойно сидеть на камне. Вовсе невелик был этот мальчишка, тощенький, волосы длинные, как у девчонки.

Остричь бы тебя, как овцу. Сейчас я тебя подвину…

Бартолин прибавил шагу и схватил нахала за воротник.

— Ты что это здесь делаешь?

Мальчик не оказал сопротивления, не пытался вырваться, он только как-то неловко крутил головой и смотрел куда-то в сторону.

— Ничего, — спокойно ответил он.

— Не ври, — прогрохотал Бартолин. — Думаешь, я не знаю все?

— Я есть хочу, — сказал мальчик.

— А мне какое дело!

Но что-то в этом парнишке заставило Бартолина заколебаться. Давно он не встречал мальчугана, который бы его не боялся, да еще такой заморыш!

— Голодный? — спросил барышник и швырнул мальчика так, что тот снова шлепнулся на камень.

— Да!

Он был не из ближайших краев. В его лице и манере говорить было что-то чужое, и эти длинные волосы… Таких волос Бартолин никогда не видел, они падали на уши мальчику толстой темной шапкой.

— Я ничего не ел с позавчерашнего дня.

Казалось, голос мальчика звучал откуда-то издалека, и глаза его глядели вдаль.

— А я-то тут причем? Никак ты решил, что у меня что-нибудь получишь?

— Да, — без улыбки ответил мальчик.

«Ну и нахал», — подумал Бартолин и нервно почесал голову. И все же он смягчился; в самом деле, похоже было, что мальчишка долго ничего не ел.

— Можно подумать, я обязан кормить чужих сопляков, как только они попросят, — проворчал барышник.

— Одной водой сыт не будешь, — сказал мальчик.

Внутри у барышника что-то сжалось, и он уступил.

— Ладно, идем, — мрачно скомандовал он.

«Не могу же я допустить, чтобы мальчишка умер возле моего дома, — оправдывался он мысленно, — тогда хлопот не оберешься».

Мальчик встал, слегка пошатываясь. Бартолин покосился на него и поспешил к конюшне; там, в самом конце, у него была жилая комнатушка. Неуверенной походкой мальчик шел за ним следом — мимо длинного ряда стоявших в стойлах лошадей. В дверях комнатушки он остановился и огляделся: стены выбелены мелом, никакой мебели, и все же чувствуется, что здесь живет человек. На полу толстый слой соломы от стены до стены, на соломе повсюду разбросаны сапоги, деревянные башмаки и прочие вещи, а на стене висит упряжь и большой пиджак. Мальчик медленно обвел глазами комнату, вдыхая едкий запах кожи, застарелого табачного дыма и влажной шерсти, пропитавший стены.

— Да входи же ты, — приказал нетерпеливо Бартолин. — Может, тебе все здесь покажется непривычным, да уж не взыщи.

Глаза мальчика неотрывно смотрели на деревянный ящик, прислоненный к стене. На нем лежали в беспорядке хлеб и колбаса, и похоже было, эту еду здесь никогда не убирали.

— Хорошо тебе живется, — сказал он серьезно.

Бартолин резко обернулся и сердито уставился на него.

— Ты это о чем?

— Мне здесь нравится, — ответил мальчик.

— А тебя не удивляет, что мебели у меня нет? — упорно допытывался Бартолин. — Другие считают, что я живу, как собака.

— То другие, а то я, — устало сказал мальчик и сел на солому.

— Так что ты мне говорил? — спросил Бартолин, опустившись на колени возле ящика.

— Есть охота.

Фыркнув носом, Бартолин вытащил из деревянного косяка нож и принялся пилить им сухой хлеб, покуда не отрезал большой ломоть. Он насадил его на кончик ножа и обернулся.

— Скажи наперед, кто ты таков, — потребовал он.

— Я сам по себе, — сказал мальчик.

— А имя-то у тебя есть?

— Силас.

Бартолин протянул мальчику хлеб на конце ножа, и тот взял его бережно, двумя руками, как какую-то драгоценность. Человек у стены отрезал кусок колбасы.

— А дальше? — спросил он.

— А дальше ничего, — ответил мальчик.

Бартолин с довольным видом понюхал колбасу. Мальчик молча покосился на нее.

— Ну?

Мальчик помотал головой:

— С меня хватит и имени, фамилии мне не надо.

— Вот как, — ответил Бартолин и в один миг запихал кусок колбасы в рот, всем своим видом показывая, как это вкусно.

Силас потерял надежду, что ему дадут что-нибудь кроме хлеба, и принялся жадно уписывать его.

— Ну а как тогда звать твоего отца? — спросил Бартолин и отрезал еще кусок колбасы. Его разбирало любопытство.

— Не знаю.

— Не знаешь, как зовут родного отца? — Бартолин повернулся с полуоткрытым ртом и удивленно смотрел на него.

— Нет.

— Враки, — проворчал барышник, дожевывая колбасу. — Ты просто не хочешь сказать.

— Нет у меня отца, — сказал Силас.

— Но ведь раньше-то был. У каждого человека есть отец или был. — Бартолин отрезал еще кусок. Силасу по-прежнему колбасы не досталось.

— А я не каждый, — отвечал Силас, — у меня отца никогда не было.

— Вот как!

Барышник посмотрел на него искоса и вдруг протянул ему кусок колбасы, который держал в руках, и еще большой ломоть хлеба.

— Может, и матери у тебя тоже нет?

— Анина, — сказал Силас.

— Что? — спросил Бартолин.

— Ее зовут Анина, если тебе интересно, — терпеливо пояснил мальчик.

— Ты не очень-то охотно рассказываешь о себе, — обидчиво сказал Бартолин. — А откуда ты приехал?

— Оттуда, — махнул рукой Силас.

— Да это я видел, я хочу знать, как называется место, где ты живешь.

— Я нигде не живу, — серьезно ответил Силас.

— Да мне ясно, что ты убежал из дома.

— Семь дней тому назад, — не спорил Силас.

— Но ведь твоя мать там живет?

— Нет, — ответил Силас.

— Может, она тоже убежала из дома? — с кислой миной предположил Бартолин.

— Она уехала.

— Ах ты враль паршивый, — разозлился Бартолин, — думаешь, я не понимаю, что ты хочешь меня надуть и выдумываешь всякую чушь, чтобы я не отослал тебя назад?

— Вовсе нет, я знаю точно, что они уехали.

— Куда уехали?

— В другое место, — устало сказал Силас.

— Они? — спросил Бартолин. — Ведь ты говорил, что у тебя нет отца.

— Да у нее есть другой, ясное дело.

— Кто это другой? Почему ты не хочешь мне ничего рассказать?

— Филлип, — сердито сказал Силас.

Бартолин навострил уши: «Видать, не любит мальчишка этого Филлипа».

— Что за Филлип? — с интересом спросил он.

— Он глотает шпаги.

— Видать, ты его терпеть не можешь, — осторожно сказал человек, сидевший на соломе, и похоже, попал в самую точку. Мальчик в ответ скрипнул зубами.

— Он меня тоже терпеть не может, — резко ответил он.

— С чего бы это? — вкрадчиво спросил Бартолин, не понимая, в чем тут дело.

— Потому, что я не хочу открывать рот. Он пытался меня заставить…

— Глотать шпаги?

Силас кивнул.

Бартолин выжидающе посмотрел на него.

— За это он лупил меня ими, — спокойно сказал Силас.

— Шпагами? — удивился Бартолин. — Шпагами наказывать нельзя, может, ты хочешь сказать — ремнем от шпаги или вожжами, например?

Силас мрачно усмехнулся и уставился куда-то вдаль.

— И что ты делал тогда? — спросил Бартолин.

— Я нарочно играл, когда ему нужно было выступать. А он до того злился, что с трудом мог ее вытащить.

— Что вытащить?

— Да шпагу, — мечтательно ответил Силас.

— Из желудка? — с ужасом спросил Бартолин.

— Она застревала в горле, и люди не хлопали в ладоши, а насмехались над ним.

Барышник озадаченно почесал голову рукоятью ножа. «Чудной какой-то этот парнишка», — подумал он.

— И ты под конец удрал от них? — спросил Бартолин, помолчав.

— Уплыл, — поправил его Силас.

Бартолин рассмеялся.

— Это было отличное плаванье, черт побери! Почему ты не сидел на веслах?

— А зачем?

— Ясное дело, чтобы приплыть куда надо.

— Так ведь меня несло течение.

— Люди всегда гребут веслами, когда плывут куда-то.

— Да, люди всегда выдумывают какую-то ерунду, все-то им надо. Мебель, например.

«Чертов мальчишка», — подумал Бартолин и откашлялся.

— А где ты лодку взял? — спросил он.

— Ах, лодку, да она была там, на берегу.

— Вот оно что!

На короткое время наступило молчание, мальчик перестал жевать и начал клевать носом, ему ужасно хотелось спать. Вдруг Бартолин, как бы что-то вспомнив, резко повернулся к нему:

— Это ты там завывал?

— Завывал? — спросил Силас, с трудом открывая глаза.

— Да, вроде бы похоже было, что на флейте кто-то играл, — пояснил Бартолин, мешая мальчику заснуть.

Силас безразлично кивнул.

— Так это ты на флейте играл? — продолжал выспрашивать барышник.

— Да, — сказал Силас.

— Но звуки были какие-то странные, непохожие на настоящую музыку.

— Моя флейта тоже мешала Филлипу вытащить саблю из горла. Он хотел, чтобы я играл мотивы, которые все знают.

— А зачем ты играл в лодке?

— Когда играешь, не думаешь про еду, — пробормотал Силас, и глаза его медленно закрылись. Он просто-напросто заснул сидя.

Едва барышник коснулся мальчика растопыренными пальцами, как тот повалился на солому. Под рубахой у него Бартолин почувствовал что-то длинное и твердое. Это, видно, была флейта.

В конюшне кони нетерпеливо били копытами, Бартолин осторожно поднялся и вышел к ним, не переставая думать об этом странном мальчишке.

Глава вторая Силас выигрывает пари

Только к вечеру Силас вышел из комнатушки барышника. Вид у него был вполне бодрый и веселый. Мальчик с любопытством разглядывал конюшню, и Бартолин не мог не заметить, что его очень заинтересовали лошади.

«И впрямь, — думал барышник, — сейчас конюшня почти полна, любо поглядеть, как они стоят рядами от одной стены до другой».

В самом деле, Бартолин мог гордиться своими лошадьми, но и ухаживать за ними было нелегко.

— Ну вот, теперь ты выглядишь куда веселее, — сказал барышник, когда Силас подошел к нему.

— Так ведь почти что ничего не осталось, — радостно ответил мальчик, похлопывая себя по животу.

— Чего это почти не осталось? — голос барышника выдал дурное предчувствие.

— Еды, — откровенно сказал Силас. — Теперь мне только пить охота. Ты не дашь мне напиться?

— Никак ты все съел? — не поверил своим ушам Бартолин. — И ничего мне не оставил?

— Так ведь я сильно проголодался, — оправдывался Силас.

— Все равно должен был оставить что-нибудь для меня, ведь это как-никак мой хлеб, моя колбаса, а теперь мне будет нечем ужинать.

— А вчера мне нечего было есть целый день.

— А я-то тут причем? — возразил Бартолин. — Ну теперь ты за это поможешь мне управиться с лошадьми. Я из-за тебя потерял сегодня уйму времени.

— Я люблю лошадей, — с готовностью согласился мальчик.

— Будешь навоз выгребать? — спросил Бартолин.

Силас помедлил с ответом, и барышник решил, что он не знает, что от него хотят.

— Ну, можешь ты сгрести вот это и вывезти на тачке? — и он показал на смесь соломы и навоза в стойлах позади лошадей.

— Все вот это? — спросил Силас, окинув взглядом длинную конюшню.

— Да, — ответил Бартолин.

— Навряд ли, — сказал мальчик.

— Ясное дело, сможешь, — затараторил барышник, — я тебя научу. Делай вот так.

Он схватил вилы и нагрузил тачку доверху навозом.

— Это вовсе не тяжело, — уверял он, — навозная куча возле самого дома, — и он показал на дверь конюшни.

— Вообще-то мне это делать неохота, — сказал Силас.

— Неохота! — проревел возмущенно Бартолин. — Может, ты думаешь, мне охота сидеть голодом до завтрашнего дня? Делай, что я тебе говорю. Меня в твоем возрасте никто не спрашивал, хочу я чистить конюшню или нет.

— Да ведь я пить хочу, — сказал Силас, — я ужас сколько хлеба съел.

— Колодец вон с той стороны, — указал Бартолин черенком вил.

Силас не тронулся с места.

— Ты, разумеется, хотел, чтоб я дал тебе пива? — язвительно спросил Бартолин.

— Хорошо бы, — отвечал Силас.

Бартолину хотелось опять заорать, но он сдержался:

— Ты получишь пиво, но сначала уберешь все это.

Он показал рукой на лошадиный навоз.

— Ну да! — сказал Силас и пошел к колодцу.

Бартолин подергал себя за бороду. Как бы заставить мальчишку остаться здесь, сделать его работником в конюшне? Правда, он маловат, но подучить его можно, а после он вырастет. Эта идея понравилась барышнику. Ведь иной раз нелегко работать одному, а когда надо ехать за покупками, приходится нанимать человека из деревни.

За постройкой проходила дорога. Силас поднимал ведро из колодца и задумчиво смотрел на нее. Дорога как дорога, не шибко хорошая, но ведь она ведет отсюда в какие-то новые места. Он долго стоял, пытаясь представить себе, где она кончается.

— Ты куда это подевался? — спросил Бартолин, когда Силас наконец вернулся.

— Да просто смотрел на дорогу. Куда она ведет?

— Ты мог бы остаться и работать у меня в конюшне, — поспешил сказать Бартолин.

Силас молчал.

— Ведь ты сам говорил, что любишь лошадей, — уговаривал его барышник, — и не хочешь глотать шпаги.

Силас замотал головой с такой силой, что его длинные волосы разлетелись веером.

— Ну, ты же сам видишь, — настаивал Бартолин, — что тебе лучше остаться у меня.

— И что я за это буду получать? — спросил Силас.

Тут пришла очередь Бартолина призадуматься.

— Хм… Получать… Голодать тебе во всяком случае не придется.

— Да, но ведь мне должна будет и плата полагаться кроме еды, разве нет?

Бартолин оценивающе оглядел мальчика с головы до ног.

— А сколько лет-то тебе? С виду не очень-то много.

— Тринадцать.

— Вот как, в твоем возрасте я до смерти был рад получить пропитание и жилье за свою работу.

Силас смотрел куда-то вдаль и не отвечал.

— Ну да ладно, сперва поглядим, на что ты годишься, — ободряюще заметил Бартолин.

— Я хочу, чтобы у меня была лошадь, — сказал вдруг Силас.

— Что? — спросил барышник непонимающе.

— Хочу, чтобы ты дал мне лошадь за работу, — пояснил мальчик так, будто речь шла о самом обычном деле.

— Что ты сказал? Лошадь?

Бартолин уставился на него так, будто только что его увидел.

Силас кивнул, а барышник разразился оглушительным хохотом.

— Ты что, не в своем уме? — проревел он.

Силас глядел в широко разинутый рот барышника.

— На что тебе лошадь? — спросил Бартолин, немного успокоившись. — Ты что, торговать собираешься? — Он снова оглядел Силаса с головы до ног с еще большим интересом. Может, из парнишки и в самом деле выйдет барышник?

Силас покачал головой.

— Так на что тебе лошадь?

— Ездить верхом.

Бартолин снова расхохотался.

— Тебе? Ездить верхом?.. Да что ты понимаешь в лошадях? Знаешь ли ты, где у лошади голова, где хвост?

Бартолин навалил навоз на тачку и покатил ее из конюшни, размышляя над предложением мальчика. Ему до зарезу был нужен помощник, и он мог бы, пожалуй, дать мальчишке старую клячу за работу. Вроде бы неплохо задумано. Этот щенок еще ничего не смыслит. Он опростал тачку и снова закатил ее в конюшню.

— Однако тебе сперва придется пожить здесь некоторое время, — сказал он Силасу. — Лошадь стоит дорого, а кто тебя знает, может, ты сразу с ней удерешь.

Вид у Силаса был довольный.

— Я уже выбрал коня.

Бартолин обернулся к лошадям.

— Это которого же?

— Вон того, — без колебания сказал Силас и показал на вороного, нервно перебиравшего копытами.

Бартолин чуть было снова не взорвался, но взял себя в руки. Силас безошибочно выбрал его лучшую, самую дорогую лошадь, но ведь это могло быть и случайно. Он показал парнишке несколько понурых лошаденок с косматыми гривами, нахваливая их.

Силас глядел на него с глубоким презрением.

— Мне нужен только один конь.

Барышник был вне себя от изумления.

— Ясное дело, я тебе и дам одного коня, — пообещал он.

— Но мне нужен только вон тот, — и он указал на вороного.

— А почему же именно тот? — спросил осторожно Бартолин.

— Потому что он самый лучший.

— Видать, ты спятил! — вспыхнул барышник, но кому, как не ему, было понятно, что мальчишка прав.

Этот большой и грузный человек затрясся от хохота, из горла его вырывались громоподобные звуки, но веселого в его смехе было мало.

— Видно, ты сильно любишь сгребать навоз, — проревел он.

— Терпеть не могу, — признался Силас.

— Тебе придется тридцать лет чистить конюшню, чтобы заработать столько денег. Как долго ты думаешь здесь оставаться?

— Покуда не выплачу за коня, — не моргнув глазом ответил Силас.

— Так ведь конь успеет подохнуть от старости за это время, — продолжал Бартолин столь же громогласно, обрызгивая Силаса слюной. Мальчик и не подумал вытереть лицо рукавом.

Бартолин попытался было снова подтащить мальчика к маленьким лошаденкам, уверяя, что у них нет недостатков. Но Силас упирался, не желая двигаться с места.

— Это вовсе не лошади, — твердил он.

— Ты, вроде, говорил, что хочешь ездить верхом? — презрительно бросил Бартолин.

— Хочу, — ответил Силас.

Бартолин рассвирепел. Этот нахал еще смеет ставить ему условия. Неужто он думает, будто сможет объездить этого вороного! Да этот конь его тут же сбросит, не успеет он на него вскарабкаться.

И тут его молнией пронзила мысль:

— Ты можешь его получить, — выпалил барышник.

Мальчик, ошеломленный этими словами, переминался с ноги на

ногу, пристально глядя в лицо барышнику.

— А как получить?

— Даром, — осклабился Бартолин. — Если сможешь прокатиться на нем взад и вперед вдоль конюшни.

Силас недоверчиво поглядел на барышника. Он пытался сообразить, что кроется за этими словами. Такой человек, как Бартолин, не станет дарить, он непременно захочет получить что-то взамен.

Барышник вдруг сменил ласковый тон на угрожающий:

— Но если не сумеешь, отработаешь тогда мне бесплатно два года. Согласен?

— А сколько раз можно попробовать? — полюбопытствовал Силас.

— Один.

Мальчик едва осмеливался дышать. Настоящая лошадь…

— Ясное дело, я стану тебя кормить, — продолжал Бартолин, — и, может, куплю пару деревянных башмаков. Но никаких денег не получишь.

Силас молчал, и барышник нетерпеливо сказал:

— Ну? Если сумеешь прокатиться, конь твой, не сможешь, ты — мой. И если не сумеешь сесть на коня, то же самое. Слабо?

— Ладно, — выдохнул Силас.

Бартолин растянул губы в улыбке, довольный. Бесплатный конюх на два года, не худо придумано! Он тут же пошел отвязывать жеребца. Конь мотал головой и сверкал белками глаз, закатывая зрачки. Силас внимательно следил за каждым движением коня, еще не веря, что это правда. Даровая лошадь за то, что он прокатится на ней взад и вперед по дорожке на выгоне…

Бартолин начал было говорить что-то о седле и стременах, но поскольку мальчик ничего ему не отвечал, он решил, что тот и понятия не имеет о верховой езде, не знает даже самых простых вещей. Внутри у барышника что-то прямо клокотало от радости.

Как он и думал, конь сразу же стал лягаться и все время пытался вырваться, как только его вывели на свет и на свежий воздух. Силас старательно держался поодаль, предоставив Бартолину вывести вороного на лужайку, и старательно закрыл ворота.

Стоявший поблизости жеребенок с любопытством глядел на незнакомого коня и пошел было ему навстречу, но, увидев его строптивость, остановился на полпути посреди лужайки.

Силас это заметил.

Заметил это и Бартолин и подумал, что даже лошади понимают, как им подобает вести себя при виде своего благородных кровей сородича. Жеребенок не посмел подойти ближе.

— Ну, — сказал Бартолин мальчику, — иди же сюда.

Силас подошел и по знаку барышника крепко ухватил недоуздок.

— Ну, держишь?

— Да, — ответил мальчик.

— Если ты не можешь сесть на него, подведи к изгороди и встань на перекладину.

Силас кивнул, он и сам об этом думал.

Бартолин усмехнулся, он отлично знал, что это животное не потерпит никого у себя на спине, тем более этого несмышленого мальчишку: тут же скинет его и помчится. Потому он и разрешал Силасу прокатиться на выгоне, огороженном изгородью, чтобы конь не убежал.

— Держишь?

Мальчик кивнул, перекинул недоуздок в другую руку, а освободившейся уперся в шею коня.

«До чего же несуразно он встал, — подумал Бартолин, — ну да это его дело». И, отпустив недоуздок, быстро отошел к воротам.

Почувствовав, что он остался один на один с мальчиком, конь поднялся на задних ногах, и Силас повис в воздухе. Упираясь одной рукой в лопатку коня, он висел под углом к боку вороного и поэтому не падал под передние ноги коня, когда тот пытался стряхнуть его на землю и бил задними ногами.

«Ха!»— с презрением подумал Бартолин.

Конь продолжал куролесить, но мальчик держался крепко. Тогда вороной сменил тактику и стал скакать боком, чтобы затоптать его.

К большому удивлению Бартолина, мальчик по-прежнему крепко держался за недоуздок, увертываясь от атакующего его коня. Этого барышник никак не ожидал.

И вороной тоже явно не ожидал такого, он вдруг рванулся с места вдоль изгороди короткими рывками, потом помчался галопом. Когда же и это не помогло, он в испуге понесся вперед, дико кося глазом на человека, от которого ему было никак не избавиться.

Бартолин ждал, что Силас вот-вот выпустит поводья, но паренек не отставал от лошади: то висел, то бежал рядом с ней.

— Черт его побери, однако! — пробормотал барышник и встал у ворот, чтобы не дать коню убежать, когда тот вернется.

Ничего подобного он за всю жизнь не видел. Силас все еще висел на лошади, да еще и разговаривал с вороным. Правда, слов было не разобрать, с такой скоростью они мчались, но, наверно, Силас уговаривал коня.

«Но он должен прокатиться верхом на спине у лошади вперед и назад по дорожке вдоль выгона, — говорил сам себе Бартолин, — а то, что он висит, не в счет».

Он следил за парнем, чтобы не упустить момент, когда тот сумеет остановить лошадь, и успеть подойти к ней.

Но вдруг Силас сделал резкий прыжок и закинул одну ногу на спину коня. Ошалев от страха, вороной поскакал диким галопом. Ух ты! Мальчик висел, подлетая вверх и шлепаясь о бок лошади, как торба. У Бартолина при виде этого аж дух перехватило.

А жеребята, которые до того испуганно сгрудились на середине выгона, переминаясь с ноги на ногу, тоже лихо помчались галопом вслед за вороным, словно им кто-то приказал скакать строем. Испуганно и в то же время лихо помчались они, стуча копытами.

Бартолин стоял у ворот и нервно жевал клок своей грязной бороденки. Дело принимало неожиданный оборот, и он каждую секунду ожидал увидеть позади табуна раздавленное тело мальчишки. Даже в самой дикой фантазии он не мог вообразить того, что сейчас представлялось его глазам. Это никак не могло кончиться хорошо, мальчишка непременно упадет, а сам он никак не сможет этому помешать. Если он встанет на пути вороного с целым табуном жеребят, мчащихся за ним, они собьют его с ног.

Теперь барышник запихал в рот здоровенный клок бороды и принялся отчаянно его жевать. Почти наверняка никто не видел, как мальчишка причалил лодку возле его дома… может, когда лошади затопчут его насмерть, положить его в лодку и пусть себе плывет по течению с поднятыми веслами… Но он тут же отогнал эту мысль.

Однако Бартолин не видел никакой возможности выйти парню живым из этой передряги. Он уже потерял счет, сколько кругов сделал вороной по загону. Когда же Силас медленно и осторожно, подтягиваясь крошечными рывками, начал взбираться на спину лошади, барышник вовсе ошалел от изумления.

Увидев, что мальчику удалось вползти на спину лошади, он почувствовал неописуемое облегчение, но оно тут же сменилось гневом и горькой досадой: мальчишка сел на спину вороного, он ехал верхом! Паршивец, хитрый щенок, ленивый, нахальный негодяй, неужто он выманит у него лучшего коня? Что же, он так и заберет вороного? Ну уж нет. Ведь он не сказал, что умеет ездить верхом, это нечестная игра.

Жилы на лбу у Бартолина вздулись, а мальчик круг за кругом скакал на вороном. Морда у коня покрылась пеной. Силас уже полностью контролировал положение и постепенно стал снижать скорость, сначала заставив лошадь идти рысью, а потом остановиться перед разгневанным мрачным барышником.

— Вот видишь, я справился! — ликовал Силас. Лицо у него было перепачкано грязью, волосы прилипли ко лбу, но глаза сияли.

— Что же, теперь нужно загнать коня в конюшню, — сказал вдруг Бартолин.

— Да я сейчас оботру его насухо, — ответил Силас и соскользнул с усталого, мокрого от пота вороного.

— Не надо, — отрезал барышник.

— Так ведь он весь мокрый.

— Это уж моя забота. Открой ворота.

Радостная улыбка исчезла с лица мальчика, он открыл ворота и поплелся за Бартолином и лошадью в конюшню. Здесь барышник принялся яростно тереть черные блестящие бока вороного пучками соломы.

Силас молча глядел на него.

— Ты хочешь сказать, что все равно не отдашь мне его? — спросил он наконец.

Бартолин пробормотал что-то невнятно и, нагнувшись, стал тереть брюхо коня.

— ТЫ что тут стоишь и пялишься? — рявкнул он вдруг. — Ну прокатился ты, что с того? На вот отнеси уздечку. Так и быть, положу тебе какое-никакое жалованье, когда погляжу, на что ты годишься.

— Так дело не пойдет, — сказал Силас, не двигаясь с места.

— Разве я не нанял тебя в конюхи? — заорал Бартолин.

— Это мой конь, — серьезно ответил Силас. — Мы бились об заклад.

— Бились, черт тебя подери, — завопил Бартолин, — иди и делай, что я велю, а не то не возьму тебя в помощники.

— Я не буду конюхом, — ответил Силас. — Я просто хочу взять своего коня.

— Что-о-о?

— Да, я выиграл спор, — настаивал Силас, — ты сам это предложил. Ведь ты не верил, что я могу ездить верхом, правда же?

— Если не хочешь помогать мне в конюшне, убирайся подобру-поздорову. Ротозеи мне здесь не нужны.

— Я мог свернуть себе шею, — громко и отчетливо сказал Силас.

— Ну и что из этого? Так ведь не свернул.

— Да это не твоя заслуга.

Силас не собирался добровольно отказываться от коня.

— Я тебя не заставлял его объезжать.

— Ты сказал, что отдашь мне коня, если я смогу прокатиться.

— Заткнись! — вне себя заорал Бартолин.

— Так ведь это мой конь.

Барышник схватил метлу и обрушил ее на мальчика, но тот увернулся, и метла просвистела в воздухе. В ярости Бартолин изо всех сил швырнул метлу в Силаса.

Мальчик присел, и метла с такой силой грохнулась о деревянную стену, что лошади в стойлах нервно задергались. Без сомнения, барышник хотел попасть в Силаса. Мальчик улыбался, и Бартолина это разъярило еще сильнее. Видно, мальчишка находил в этом что-то забавное.

— Проваливай! — крикнул барышник скалившему зубы Силасу. — Проваливай из моего дома!

— А я думал, ты хочешь нанять меня в конюхи.

— Ни за что! Исчезни! Видеть тебя больше не хочу!

— А как же вороной?

Бартолин схватил прислоненные к стене вилы и размахнулся черенком, но Силас был готов к выпаду и не дожидался, когда его ударят. Одним прыжком он прыгнул на перекладину ближайшего стойла и ловко вскочил на спину стоявшей там лошади.

У Бартолина глаза чуть не выкатились из орбит.

— Ну, ударь, ударь! — смеялся Силас.

Бартолин перевернул вилы зубцами вперед и подошел ближе, глядя исподлобья.

Силас, смеясь, сделал ему нос.

— Спустись вниз, — прохрипел Бартолин, от ярости он почти потерял голос.

Силас в ответ только улыбался. Лошадь, на которой он стоял, была мощная, тяжелая, но ей вовсе не нравилось, что кто-то топтался у нее на спине. Она начала нервно дергаться туда-сюда и бить копытами о каменный пол.

— Спускайся, тебе говорят, — фехтуя вилами, продолжал кричать Бартолин, но теперь уже более внятно. — Я заколю тебя, если не спустишься.

— Сабли и вилы! — сказал Силас.

Бартолин бросился на него с вилами, но Силас без труда перемахнул в соседнее стойло. Он опять стоял, покачиваясь и пружиня, на спине другой лошади, которой это оказалось тоже не очень-то по нраву.

Бартолин кипел от бешенства. Но когда он снова попытался было достать Силаса вилами, тот перепрыгнул на третью лошадь, а первые две от испуга с грохотом били копытами.

— Сам видишь! — театрально воскликнул Силас, разводя руками.

Бартолин потряс вилами над головой.

Лошадь, на которой стоял Силас, все время пыталась его сбросить, и по лицу Бартолина было видно, как сильно он желал, чтобы так оно и случилось. Пусть бы этот мальчишка свалился под ноги лошади, пусть бы она размесила его в кашу…

Но уж теперь-то Силас вовсе не собирался дать себя затоптать. Ловко и легко скользил он от одной лошади к другой, а Бартолин, скрежеща зубами, преследовал его внизу. Блестящие, острые железные зубья были все время направлены на мальчика, но подойти близко, чтобы достать его, барышник никак не мог: очередная лошадь, испуганная оттого, что на ее спине что-то двигалось, лязгала зубами и била копытами.

Силас передвигался все дальше. Одна лошадь за другой пускались в бешеный галоп на месте, выбивая искры из-под копыт, и Бартолин никак не мог остановить этот грохочущий поток, разливавшийся вдоль всей конюшни. Рот его все время шевелился, и Силас был уверен, что барышник ругается и проклинает его, но слов было не разобрать. Человеческий голос не мог перекрыть грохот, который подняли животные.

Бегая внизу, Бартолин в отчаянье заламывал руки. Все его добрые кони разом взбесились, все его добрые кони сейчас разобьют сами себя в кровь, лягая деревянные перекладины, скача на месте, закатив глаза. В жизни с ним не случалось ничего подобного. Все его мольбы, рев и проклятия вперемешку с руганью были напрасны. Конюшня ходила ходуном, и ему казалось, будто он сам гибнет посреди адского грохота. И вся эта напасть из-за какого-то треклятого мальчишки, который решил, видно, погубить всех его животных. А вдруг они уже никогда больше не станут здоровыми лошадьми? Ведь он будет разорен…

Бартолин заскрипел зубами, чтобы не разреветься.

Поравнявшись с дырой в потолке, через которую Бартолин утром сталкивал вниз сено, Силас подпрыгнул, ухватился руками за балку и поджал ноги.

Барышник в бессилии погрозил ему вилами:

— Спускайся вниз, дьяволенок!

Силас дружелюбно усмехнулся, слов Бартолина он не расслышал, видел только, как шевелились его губы.

Продолжая улыбаться, мальчик сунул руку под рубашку и вытащил флейту, ту самую, что столь душераздирающе звучала утром на реке. У Бартолина мурашки поползли по спине, едва он вспомнил, как ужасно она визжала.

Стоя на балке, Силас заиграл на флейте. Чтобы его услышали, дуть ему пришлось сильно. Сначала стоявшие рядом лошади начали испуганно прясть ушами, но вскоре и остальные стали прислушиваться. Тогда флейта Силаса запела тише, она звала их, разговаривала с ними, и мало-помалу лошади одна за другой перестали молотить копытами. Дыхание их становилось спокойнее. Когда оглушительный грохот умолк, могло показаться, что уши просто заложило, если бы не игра Силаса — такая осторожная, тихая и красивая. Лошади успокоились, и теперь Силас играл для одного Бартолина.

Барышник не так скоро пришел в себя, как лошади, но наконец к нему вернулся голос, усталый, слабый, вовсе не похожий на его обычный рев.

— До чего же ты вредный, — сказал он.

— Вовсе нет, — ответил Силас с балки.

— Ты почему не уходишь?

— Потому что хочу взять свою лошадь.

— Нет у тебя никакой лошади.

— Есть, — упрямо ответил Силас.

— Катись ко всем чертям, или я раздавлю тебя, — взвился Бартолин, ярость снова ударила ему в. голову.

Силас проворно снова поднес флейту к губам, и, казалось, вой всех волков на свете полетел по длинной конюшне из дырочек под его пальцами. Все лошади Бартолина заржали от страха.

Грузный человек застонал и умоляюще замахал руками:

— Заткнись, заткнись!

Силас опять отнял флейту от рта.

— Ты их угробишь, — простонал барышник, — они этого не выдержат.

— Сам будешь виноват. Выбирай, остаться тебе без одной лошади или без всех разом. Если я не получу лошадь, то и у тебя их не будет.

Бартолин покосился на него.

— Хоть бы ты сломал себе шею, — пробормотал он.

— Охота тебе послушать, что я еще умею играть? — спросил Силас.

— Нет, нет, нет, ради бога не надо…

Казалось, он молил пощадить его, не убивать.

— Тогда отвяжи вороного и выведи его из конюшни.

Бартолин мешкал, свесив вдоль тела тяжелые руки.

— Или я напущу на тебя еще целую стаю волков, — пригрозил Силас.

Бартолин отвязал жеребца и вывел его из конюшни, а Силас змеей соскользнул вниз с чердака и пошел следом, наигрывая нежно и тихо. Лошади в конюшне успокоились. Улыбаясь, Силас вскочил на лошадь, уселся поудобнее, его флейта не переставала издавать нежнейшие звуки.

Конь пошел медленным шагом. Бартолин стоял словно парализованный у дверей конюшни и смотрел на него. Вороной шел, грациозно переступая ногами, мальчик правил им, слегка надавливая коленками на бока, а пальцы его осторожно перебирали дырочки флейты. От недавней дикости жеребца не осталось и следа, он послушно и изящно выступал по кругу перед длинной конюшней. Если бы здесь были зрители, любой бы подтвердил, что Силасу не стоило ни малейшего труда увести отсюда коня.

И никто не смог бы сказать, что Бартолин не видел, как это случилось. Да прежде всего сам Бартолин, который не двинулся с места. В этот день он пережил такое, что запомнилось ему на всю жизнь. Бартолин стоял, уставясь молча на мальчика и коня, словно это были не настоящие живые существа.

Солидно, неторопливо прервал всадник это хождение лошади по кругу, направил ее к дороге за домом и дальше по дороге, вдоль реки, в ту сторону, куда она текла. И еще долго-долго прислушивался Бартолин к удаляющимся звукам флейты и ударам копыт.

Потом он заставил себя двинуться с места и пошел на берег. Здесь он увидел лодку, ее форштевень был наполовину вытащен на песок; странная, необычная лодка, она поразила его еще утром, когда он увидел ее плывущей по реке. Теперь она была ничейная.

Он спустился к лодке, перешагнул через борт, уселся, потом лег так же, как мальчишка, когда плыл по течению, — выставив вперед ноги и упираясь головой о противоположный край. Река под лодкой что-то бормотала, о чем-то говорила, и мало-помалу темнота начинала заволакивать кусты и овражки на крутых склонах.

Так он лежал долго, пытаясь понять, что же это за мальчишка, что пробыл сегодня с ним целый день; все лежал и ждал, когда же к нему вернется ярость.

Глава третья Воровская деревня

С виду это была самая обыкновенная деревня. Силас с громом промчался между домами, так что куры и поросята бросились врассыпную, а малые ребятишки, мирно копавшиеся в теплой дорожной пыли, пустились наутек, в спасительную темноту открытых дверей. Он скакал с самого восхода солнца, и оба они — конь и мальчик — устали и проголодались. Силас не ел со вчерашнего дня, после того, как подкрепился хлебом и колбасой у Бартолина, ночь он провел тоже плохо.

Посреди деревни Силас придержал коня и огляделся. Вся деревня состояла из двух рядов домов, выстроившихся вдоль дороги и образующих своего рода улицу. Она была немного шире той дороги, по которой он прискакал сюда, еще более пыльная и такая кривая, что концы ее одновременно не просматривались.

Нигде не было видно ни души. Удастся ли раздобыть здесь что-нибудь поесть? Силас не почувствовал себя здесь желанным гостем.

Дома стояли боком к дороге, окон в них было мало, и, несмотря на раскрытые двери, они имели не очень-то гостеприимный вид. Может, потому что улица была пуста, даже куры попрятались.

Он немного подождал. Чувствуя, что за ним наблюдают из темноты, и желая показать свое дружеское расположение, он крикнул:

— Здорово!

Две-три собаки выбежали и залаяли, и больше никого. Он крикнул снова, выбежало еще несколько собак. «Может, здесь принято сидеть в домах и натравливать на всех пришельцев собак, — подумал Силас, — а может, здесь живут одни собаки?»

Когда накануне вечером он выехал от барышника, он считал, что быстро прискачет куда-нибудь, но до ближайшей деревни оказалось дальше, чем он думал, и места здесь были безлюдные и бедные. По дороге он не видел ни одного дома, ни одного возделанного поля, не встретил никого, кроме овец.

Дорога все время шла вдоль реки, иногда отступая от берега к сухим бурым холмам, поросшим какой-то страшно жесткой неаппетитной травой. Во всяком случае конь есть ее не желал. Овцам же здесь, по-видимому, жилось привольно, и они паслись сами по себе.

Когда стало смеркаться, Силасу не раз казалось, будто вдалеке стоит человек, но каждый раз, подъехав ближе, он убеждался, что принял за пастуха можжевеловый куст, росший на склоне холма. Не раз он также принимал издали открытый навес для овец за человеческое жилище.

Под одним из таких навесов он переночевал вместе с лошадью. При одной мысли об этом Силаса вновь пробрала дрожь, так он промерз на этом ночлеге. Конечно, какой-никакой навес лучше, чем ничего, но там был лишь тонкий слой соломы на земле, и, хотя он в темноте сгребал солому в кучу, все равно спать было ужасно холодно и так же неудобно, как лежать в плывущей по реке лодке. Утром тело ломило, одолевала усталость. К тому же его одежда, кажется, стала пахнуть овечьим навозом.

Словом, этой ночью ему хотелось бы спать если не в доме, то по крайней мере на сеновале над теплой конюшней, но для этого требовалось, чтобы его встретили в деревне дружелюбно. Странно все-таки, что ни один человек не появлялся на улице, одни собаки… Они так и кружили вокруг коня, но их двуногие хозяева все куда-то попрятались.

Силас оставался сидеть на коне. Ему вовсе неохота было спускаться на землю и подставлять собакам босые ноги, не похоже было, чтобы их здесь кормили досыта. Когда жители вдоволь наглядятся на него из темноты, то подойдут ближе. Поймут, что он им не страшен.

Так он и сидел себе, и у него было довольно времени, чтобы разглядеть деревню, но любоваться было особенно нечем, в какую сторону ни поверни голову. Все дома обветшалые, на фасадах повсюду проглядывала серо-желтая глина, побелка облезла и свисала большими лохмотьями. Никому почему-то не приходило в голову подновить стены, побелить их заново. И крыши выглядели не лучше: косые, горбатые, дырявые. Видно, он попал в очень бедную деревню.

«С какой же им тогда стати делать вид, что их нет дома?» — подумал Силас, терпенье у него начинало лопаться. — Для чего заставлять меня сидеть здесь, окруженным сворой псов? Не очень-то это вежливо!»

Ясное дело, он мог ехать дальше. Кто сказал, что ему нужно здесь Остановиться, ведь есть, наверно, и другие деревни на берегу этой реки? Силас взвесил все «за» и «против» и начал, потихоньку понукая коня, пробираться сквозь лающий собачий заслон. Но его урчащий желудок- забастовал, он пожелал остаться здесь и насытиться хоть чем-нибудь. Да и о коне надо было подумать.

И вдруг со ступенек крыльца почти рядом с Силасом сошел худой пожилой крестьянин. Он постоял немного молча, глядя исподлобья на мальчика, на коня, и, как Силасу показалось, недружелюбно.

— Ну? — спросил он наконец. — И что же там решили?

Силас, озадаченный, поздоровался, извинился, если помешал

отдыхать после работы. В темноте за открытой дверью ближайшего дома он различил несколько движущихся голов. Такую же картину наверняка можно было бы увидеть и в других домах, вся деревня пялила на него глаза, хотя он этих людей не видел. Тощий крестьянин, стоявший на лестнице, засунул большие пальцы за засаленную жилетку и вовсе не собирался просить Силаса спешиться, он даже не попытался отогнать от лошади собак.

— Значит ответ был «нет»? — спросил он погодя.

— Что-что-что? — удивился Силас, не понимая, о чем идет речь.

— Так я и думал, — с горечью сказал крестьянин, — что у этого трусливого пса не хватит духу самому прийти и сказать это.

— У кого? — спросил Силас.

— Не прикидывайся дурачком, — отрезал пожилой. — Идите-ка сюда, — закричал он на всю улицу.

И тут же в распахнутых дверях всех домов показались люди, стар и млад. Силас не сомневался, что они до этого стояли за дверями и слушали.

— Слышали, что он говорит? — громко спросил он.

У Силаса возникло неприятное ощущение, что его с кем-то путают, к тому же он ни слова им не говорил. Голов в дверях появлялось все больше и больше, и теперь уже мальчику казалось, что дома вокруг битком набиты людьми — и взрослыми, и детьми, которые сидели на руках у матерей или вертелись у них под ногами.

Лишь в доме говорившего с Силасом старика не было видно никого, кроме него.

Силас весь напрягся. Ему нужно было как можно скорее выяснить, за кого его принимали.

— Привет вам от шпагоглотателя Филлипа. Кстати, не осталось ли у вас чего-нибудь от ужина? — очень вежливо спросил мальчик, ему ужасно не хотелось ехать дальше с пустым желудком.

Человек, стоявший на крыльце, поглядел на него удивленно и недоверчиво.

— Ты говоришь про фогда?

— Про какого еще фогда?

— Ты почему не говоришь, что тебе велено передать? Думаешь, мы не знаем, что ответ был «нет»? Почему же это они послали сопливого шпендрика сказать нам это?

— Что мне надо передать? — с любопытством спросил Силас.

— Получим мы отсрочку или нет? Когда придут его люди за налогом?

— Откуда мне знать?

— Конечно, от Мартино, — взволнованно крикнул крестьянин, — от фогда, узнать, когда придет сборщик налогов и отберет у нас последнее.

— Не знаю я никакого Мартино, — Силас старался говорить спокойно, — вы, верно, путаете меня с кем-то.

— Чертов враль! — проревел крестьянин, — будто мы не видим, что ты сидишь на одной из его лошадей!

— Это вовсе не его конь.

— А чей же тогда?

— Мой.

Крестьянин залился хохотом.

— Слыхали? Он уверяет, что это его лошадь.

Мужчины, окружившие Силаса, зашептались.

— А кто ты сам-то, раз у тебя такая же лошадь, как у фогда? — презрительно спросил крестьянин.

— Силас, сын Анины.

Человек поднял брови.

— А что это за Анина? Хотел бы я знать.

— Она ходит по натянутому канату и держит в одной руке зеленый зонтик, а в другой синий, — ответил Силас.

— Ишь ты, — насмешливо сказал крестьянин. Ясно было: он решил, что у Силаса не все дома.

— А как тебя самого звать? — спросил мальчик.

— А то ты не знаешь, кто я такой!

Силас покачал головой, выжидая.

— Почему же ты тогда остановил лошадь у моего дома? И что тебе вообще надо в нашей деревне, если это не фогд тебя послал?

— Есть захотел, — быстро ответил мальчик.

Собравшиеся заговорили.

— Мы бы тебя накормили, если бы ты привез нам отсрочку. Разве тебе не говорили, что это бедная деревня? Разве тебе не говорили, что меня зовут Эммануель?

Силас снова покачал головой. А Эммануель принялся пристально разглядывать коня.

— Где ты его взял? — недоверчиво спросил он.

— Выиграл его на спор.

— Что? А у кого?

— У барышника Бартолина, у которого длинная конюшня, — Силас махнул рукой в сторону, откуда он приехал.

Толпа замерла. Даже собаки перестали ворчать.

— Этот выжига? — возмутился Эммануель. — Да он отказывает себе во всем, лишь бы накопить кучу денег. Может, ты украл у него коня?

— Нет.

Эммануель кивком головы указал на дом позади него:

— Слезай с коня, пошли, я дам тебе поесть. — И, помедлив немного, добавил: — Коня пока можешь отвести в мою конюшню.

— Спасибо, — ответил Силас, — но я хочу его слышать.

Он соскользнул с коня и привязал уздечку к кольцу, вбитому в стену возле двери. Внутри, в большом полутемном помещении, служившем и комнатой и кухней, жена Эммануеля уже собирала на стол. Силас заметил, что в доме и в самом деле не было ребятишек.

Пока Силас ел, Эммануель то и дело подходил к дверям поглядеть на лошадь или выходил на двор с кем-то поговорить. О чем там шла речь, Силас не мог разобрать.

— Я это… велел задать корму твоему коню, — оправдывался он, возвратись в комнату, после того как довольно долго пробыл на дворе.

Силас покосился на него.

— Попробуй-ка моего пивка, — весело продолжил крестьянин, — не помешает запить еду чем-нибудь вкусненьким.

Он тут же принес кувшин и две кружки и чокнулся с Силасом.

— Крепкое, — сказал Силас.

— Это лучшее пиво во всей деревне, — заявил Эммануель. — Но может, для тебя оно слишком крепкое. Может, ты еще слишком мал, чтобы пить пиво?

— Вовсе нет.

Немного погодя крестьянин начал расспрашивать мальчика про пари с Бартолином. И Силас подробно рассказал ему, как все это было.

По мере того, как мальчик рассказывал, сутулый человек смотрел на него все более недоверчиво.

— Не слышал, чтобы этот барышник кому-нибудь что-нибудь подарил бы, — сказал он и подлил еще пива мальчику. — Нам так приходится покупать, и он с нас хорошо дерет. Видно, он не по своей воле позволил тебе взять коня.

— Он сам вывел его для меня из конюшни.

Эммануель призадумался.

— Ты можешь получить за коня хорошие деньги, если захочешь продать его.

— Нет, — равнодушно ответил Силас.

— Я мог бы купить его у тебя.

— А деньги у тебя на это есть?

— Могу дать тебе сотню серебряных монет.

— Дешево же ты ценишь человеческую жизнь.

— Так ведь это лошадь, — засмеялся Эммануель. Но вдруг нахмурился. — А ты часом не убил Бартолина? — с ужасом спросил он.

— Я свою, жизнь имел в виду, — ответил Силас, — эта сделка могла стоить мне моей собственной шкуры. И, между прочим, лошадь эта непродажная.

Эммануель подлил ему еще пива и предложил за вороного двести монет серебром.

Силас лишь усмехнулся — мол, неужто какой-то дурак думает, будто он согласится продать своего коня. Тяжелая усталость и сонливость наваливались на него. «Верно оттого, что так плохо прошла ночь в овечьем сарае,»— подумал он. Утолив голод, он почувствовал неодолимую тягу закрыть глаза.

Голос крестьянина все обволакивал и обволакивал его сознание, и пиво стало теперь совсем не таким, какое он пробовал вначале, оно обжигало горло и горячило желудок. А может, в пиво что-то подлили? — мелькнула у него смутная мысль.

Он уронил голову на руки, но сон еще не завладел им полностью.

Крестьянин что-то сказал жене, ненадолго наступило молчание, затем, при звуке голосов, Силас очнулся, но не в силах был стряхнуть с себя дремоту. Говорили о коне. Эммануель ликовал, а жена говорила тихо и нерешительно. Но мальчик так и не понял, о чем шла речь.

Потом он почувствовал, как чьи-то руки стащили его со скамьи, и решил, что его хотят положить на кровать. Но вместо этого его вынесли из дома. Он ощущал свежий воздух и солнечный свет, чувствовал, что висит как мешок, который несут четыре руки.

Он хотел воспротивиться, проснуться, вырваться из этих рук, не дать им унести его неизвестно куда. Но эти мысли лишь еле теплились в глубине его сознания, он не мог ни шевельнуться, ни вымолвить слово.

Он снова провалился в сон и очнулся лишь на мгновение, когда его положили на что-то твердое. Сквозь сон он слышал, как где-то журчала вода. А над ним люди говорили что-то непонятное.

— Весла, — сказал один.

«А на что мне весла?» — смутно подумал Силас.

Рядом с ним бросили что-то тяжелое. «На что мне весла, если у меня есть конь?»

После этого Силас провалился в сон.

Глава четвертая Мария

Тошнота.

Отвращение, как длинный кол, вбитый от горла до желудка. Силас перевернулся на спину и слегка приоткрыл глаза, где-то в глубине сознания, за душившей его тошнотой шевелились обрывки сна. Ему снился его вороной. Настоящий конь, на котором он ехал.

Силас попытался вспомнить сон отчетливо, но голова у него сильно болела, а когда он пошевелился, заболели живот и все тело. Видно, он захворал. Сильно захворал. А ему так хотелось досмотреть сон про коня.

Это был вовсе не конь Карлоса, а совсем другой. Ведь у Карлоса лошади не вороные. Силас вздохнул. Небо над ним было бело-синее с красивыми кудрявыми облаками, свет резал глаза. Может, это потому, что он еще не совсем проснулся? Хуже всего, что ему вовсе не хотелось просыпаться, такого с ним никогда не было, может, это оттого, что он захворал?

Силас прикрыл рукой лицо от солнца. Рукава у него были мокрые. Что с ним случилось?

Он положил мокрый рукав на лоб — в голове у него так сильно стучало, что он не мог ни о чем думать. Он почувствовал, что и спина у него мокрая. Может, лодка дала течь? Нет, вряд ли, эта тупоносая лодка была совсем новая, такая не может потонуть.

Он снова вздохнул и стал думать о лошади, которую видел во сне. Этот конь был такой горячий, как четыре лошади Карло и Филлипа вместе взятые. Досадно только, что теперь он не сможет выступать в номере Карло с лошадьми. Это все Филлип виноват. В том, что мальчишка выделывает разные выкрутасы на спине лошади, нет ничего нового, сказал он, это многие умеют. А вот мальчишка, который умеет глотать шпагу, это дело другое. И он решил заставить Силаса научиться этому.

Силас съежился. Уж он-то запомнил, что чувствует человек, когда в горло ему воткнули шпагу, хотя бы даже тонкую. Ему казалось, что она и сейчас сидит у него там, он даже чувствовал во рту привкус металла. И потом эта тошнота…

Тогда его стошнило прямо на Филлипа и он укусил шпагоглотателя за пальцы, когда тот еще раз попытался открыть ему рот. Филлип издал рев и запрыгал на одной ноге, размахивая пальцами, кровь потекла по руке и окрасила его белый рукав. Она текла так сильно, что Филлип схватил шпагу и начал лупить Силаса, словно хотел убить его. Он бил его до тех пор, покуда Анина не прибежала и не оттащила сына.

— А ты только погляди! — рявкнул Филлип и сунул окровавленную руку чуть ли не в лицо ей. — Думаешь, это приятно?

Сейчас Силас лежал и думал о том, что надо было вовсе откусить палец этому надутому Филлипу. Он с трудом перевернулся на живот. Теперь мокрым у него стал и живот. Откуда же вся эта вода? И тут только мальчик разглядел, что плывет совсем в другой лодке, в какой-то старой плохо просмоленной плоскодонке, которую он раньше никогда не видел. Что же его ждет?

С большим трудом он встал на колени и начал шарить на корме в поисках черпака — вычерпать воду было необходимо, как бы ни болела голова. Медленно, слабыми руками выливал он воду за борт и пытался вспомнить, что же с ним все-таки случилось, все с самого начала.

…Сперва он сидел на дереве и смотрел, как Филлип и Карло готовились к отъезду. Хлопотал больше Карло, Филлип намотал на руку столько тряпок, что не мог ничего делать. Когда же пришло время уезжать, они стали звать его, Силас слышал, как Филлип и Карло выкрикивали его имя, спрашивали у прохожих, не видели ли они его, как мать все звала и звала его. Блестящие, напомаженные усы Филлипа возмущенно топорщились. Мало того что он позволил мальчишке укусить его, теперь он еще должен ждать этого паршивца. Он страшно ругал Анину за то, что она не знала, куда подевался Силас. А Силас сидел на дереве, стиснув зубы, чтобы ненароком не обругать этого противного Филлипа. Пусть бы у него началось воспаление пальца или заражение крови.

В конце концов они вынуждены были все же уехать. Филлип впереди в деревянном красно-желто-синем фургоне, а Карло вместе со всем реквизитом в старой скрипучей дорожной повозке, крытой брезентом. Лишь когда стало совсем темно, Силас слез с дерева, спустился вниз к реке и столкнул на воду лодку.

Продолжая вычерпывать воду, он огляделся.

Весел здесь, конечно, не было. Весел? А кто говорил про весла, когда он спал? Силас оттолкнул черпак, взялся за голову обеими руками и думал, думал о том, что случилось. И память стала возвращаться к нему. Он вспомнил крестьянина Эммануеля и других из этой деревни, должно быть, это они положили его в челнок, когда он спал. И весла убрали, чтобы он не мог пристать к берегу. А может, чтобы утонул.

Он тихо выругался и стал ощупывать свою голову, распухшую и мягкую, как гнилая дыня. Ему казалось, что лишь тоненькая кожура не давала ей развалиться и что шпага, все время сидевшая в горле, хочет выскочить наружу. Он нагнулся над бортом, и его вырвало в воду. Немного погодя ему стало лучше, он стал искать, чем бы ему грести. На дне челнока лежала доска, ее можно было использовать вместо весла, если грести осторожно. Силас опустил один конец доски в воду и стал медленно подгребать к берегу. На мели он выскочил из лодки прямо в воду и побрел к берегу, а челнок поплыл дальше. Эту старую развалюху прятать не стоило, он даже ни разу не оглянулся на нее. Выбравшись на берег, он мелкой рысью потрусил в ту же сторону, откуда приплыл. Он должен был вернуться в деревню и найти свою лошадь.

К вечеру, когда Силас, сокращая путь, шел через низину, он вдруг увидел девчонку, которая сидела и доила козу.

«Молоко… — подумал он. — Как бы я сейчас выпил молочка!» И, раздумав идти прямиком к деревне, он подошел к девочке и спросил, не даст ли она ему немного молока.

Девочка застыла на месте от испуга, но не повернула головы, чтобы взглянуть на него.

— Не дашь ли мне немножко молока, когда кончишь доить? — спросил он еще раз, решив, что она не расслышала его слова.

— А кто ты такой?

— Один из тех человечков, что вылезают летом из дупла, — весело выпалил Силас.

Он не мог понять, почему она все еще сидит, не оборачиваясь. Решив, что она дурачится, он толкнул ее в бок, отчего волосы у нее свесились на лицо.

— Я пить хочу, — нетерпеливо сказал он, заходя сбоку.

— Ступай своей дорогой, — ответила она и повернулась к нему затылком, — мне не велено разговаривать с незнакомыми.

— И поэтому ты повернулась ко мне спиной?

Девочка поднялась на ноги.

— Домой пойду.

— Пойдешь, только погодя, — сказал он и бесцеремонно схватился за ручку ведра. — Сначала я выпью чуть-чуть.

«Молока в ведре много, — подумал он, — не беда, если я сделаю пару глотков».

— Я маме скажу, — прошипела девчонка.

Силас презрительно усмехнулся:

— Ах, какая ты послушная. Рад за твою мамочку.

Он попытался вырвать у нее ручку ведра, но она держала ее двумя руками.

— Отпусти ведро, жадина, не бойся, я не все выпью.

— Девочка отчаянно сопротивлялась и не отдавала ведро, по-прежнему не поднимая головы, так что и лица ее было не видно.

— Мама разозлится, если я мало молока принесу, — хныкала она, — подумает, что я разлила его, и прибьет меня.

— А вот ты сейчас и разливаешь его, отпусти!

Молоко выплескивалось на руки Силаса и даже на траву.

— Вот мать и поколотит тебя.

Быстро, как зверек, она нагнулась и укусила его за руку. Силас взвыл, ухватил добрый пучок ее растрепанных волос и запрокинул ей голову назад.

— Чертова девка, грызет, как крыса.

Девочка тут же отпустила ручку и закрыла лицо обеими руками, ведро с молоком тяжело ударилось о ногу Силаса и чуть не опрокинулось, но он этого не заметил. Зато он успел разглядеть ее лицо и оцепенел от ужаса. У девчонки не было глаз. Совсем… Он стоял, словно окаменев, а она пустилась бежать, шатаясь и запинаясь, натыкаясь на кусты, падая на кочки.

Но ведь он не хотел ее обидеть…

Он стал пить молоко, все пил и пил, чтобы делать хоть что-нибудь, пил, покуда почти ничего не осталось. А эта сцена все не выходила у него из головы, странная и страшная. Лицо без глаз. Одни глазницы.

Ему казалось, что при мысли об этом его собственные глаза стали расти, росли все больше и больше, становились горячими, прямо-таки жгли веки. Ничего подобного он никогда раньше не испытывал и в страхе крепко прижал руки к глазам, чтобы они не вывалились или не лопнули. «Это все из-за того, что я думаю о ее страшном лице. Не хочу, не хочу!» — говорил он себе. Но не мог прогнать это ужасное видение — пустые глазницы под растрепанными волосами.

Не открывая глаз, он достал флейту из-под рубашки и начал играть, выдувая самые дикие и пронзительные звуки, похожие на завывание бури, забыв, где он и что с ним. Играл и играл, как вдруг чья-то сильная рука рывком схватила его за воротник и пригнула голову.

Он видел лишь пару разбитых деревянных башмаков с изношенными подошвами, толстые щиколотки, а над ними целую массу юбок. «Это ее мать,»— подумал Силас, вытянув шею и пытаясь вырваться. Но рука его не отпускала, тетка трясла его, как тряпичную куклу, и орала прямо в ухо:

— А, вот ты где, паскуда! Что ты сделал с Марией?

— С какой еще Марией? — спросил Силас, тщетно пытаясь сохранить свой обычный вежливый тон.

— Сам знаешь с какой!

Женщина еще сильнее сжала его шею железными пальцами, так что Силас охнул.

— Что ты сделал с ней?

— Ничего, — робко ответил Силас. Затылок у него ужасно болел.

— Почему же тогда она прибежала домой как сумасшедшая и не могла даже сказать, что с ней случилось?

Силас почувствовал, как в нем закипает злоба, ведь он в самом деле не сделал девчонке ничего плохого. Но его гнев перебивала адская боль в шее, которую, казалось, сейчас расплющат.

— Ну? — она со злобой тряхнула его несколько раз. — А молоко? пнула она ведро носком деревянного башмака. — Может, не ты его выпил? Может, и в этом ты не виноват?

Шея горела огнем, а женщина по-прежнему сжимала ее как клещами. Силас с ненавистью смотрел на ее лодыжки. Он мог бы достать до них рукой, но ущипнуть не смел.

— Отвечай! — продолжала женщина и совала ведро ему под нос. — А коли не хочешь отвечать, пойдешь со мной.

Она в самом деле потащила его, продолжая все так же крепко держать за шиворот, и Силасу пришлось прыгать, пригнувшись, рядом с ней. Всю дорогу к дому, стоявшему у реки, она тащила его столь позорным образом, даже у двери не дала ему опомниться, выпрямиться, а втолкнула вытянутой вперед рукой в пристройку, где пахло рыбой, потом в кухню. Двое маленьких мальчишек, сидевших на крышке большого дровяного ларя, удивленно и испуганно вытаращились на Силаса, когда мать тащила его мимо них.

Рядом с узеньким кухонным столом у окна спиной к ним стояла Мария. Она стояла не шелохнувшись и делал вид, что чистит картошку; Силасу показалось, что слепая как бы пронзительно разглядывает его всей обращенной к нему спиной, на которой как будто вырастали тысячи глаз.

Женщина протащила его, скрюченного, мимо грубо сколоченного стола, неуклюжих стульев и скамьи к низкой дверце в задней стене. Одной рукой она подняла крючок и открыла дверь, другой толкнула его в темноту и закрыла дверь на крюк. Силас никак не мог понять, где его заперли.

Он постоял и потер загривок, который распух и горел огнем. «Лисий капкан да и только, — подумал он, — могла бы держать и полегче, чуть не свернула мне шею».

Пошарив по стене возле двери, он обнаружил полки с кринками, недалеко от двери ударился пальцами босых ног о что-то длинное, деревянное с крышкой, похожее на лохань, в которой хранят мясо. Он сел на нее. Да, видно отсюда не выбраться.

Женщина ходила по кухне, стуча деревянными башмаками, гремя горшками и прочей утварью изо всех сил. «Верно, злится, что провозилась со мной столько времени, — подумал Силас, — не дай бог иметь такую мать».

Чуть погодя она велела позвать отца, и кто-то мигом скатился с дровяного ларя и исчез, чьи-то ноги промчались галопом по двору в сторону реки. Силасу оставалось лишь покориться.

Вскоре за стеной, у которой сидел Силас, послышались тяжелые шаги взрослого мужчины. Мальчик мысленно проследовал за ним вдоль дома, через пристройку, в кухню, к скамье у стола.

«Рыбак,»— подумал Силас и попытался представить себе, как он выглядит. При такой-то жене и дочери!

Они принялись за еду.

— Сегодня один напал на Марию, когда она доила козу, — вдруг резко бросила жена.

Рыбак закашлялся с набитым едой ртом.

— Она примчалась домой и сказала, что это человечек, из тех, что летом вылезают из деревьев.

— Вздор! — сказал рыбак. — Что он тебе сделал?

Молчание.

— Почему не отвечаешь?

Молчание.

Из кухни донесся звук, будто ложка упала на тарелку. Силас вскочил. Они били ее.

— Не ври, что он просто глядел на тебя, — грозно рычал рыбак, — чего ему на тебя глядеть! Отвечай! Что он тебе сделал?

— Ничего… Он только молока хотел… — неразборчиво промямлила девочка.

— Хм, — хмыкнула хозяйка. — Девка прискакала домой, будто черт гнался за ней по пятам, бросила молоко и все на свете…

Силас слышал, как они собрались вокруг слепой девочки и, похоже, попрекали ее тем, что она такая, безглазая. Чего доброго, опять начнут ее бить… Но чем он мог ей помочь? Кричать? Объяснить, что он хотел напиться молока? Или с грохотом побросать на пол все горшки с полок? Мысли у него в голове перебивали одна другую, надо было торопиться. А что, если… Силас зловеще усмехнулся и выдернул флейту из-под рубашки. Взять один тон, один-единственный. Он знал, каково это действовало, какое удовольствие он этим доставит. Уши пухнут, когда слышишь эти звуки, а если их слушать долго, голова начинает кружиться и к горлу подступает тошнота.

Горя желанием наказать рыбака, он приставил флейту к губам и подул изо всех сил.

В кухне вся семья разом охнула, а рыбак откинулся назад и грохнулся спиной о стену, так что горшки с вареньем задребезжали. Силас злорадно усмехнулся, он знал, что делает. Затем кухню заполнила гробовая тишина, и Силас ясно представил себе, как они ошалело разинули рты.

«Так им и надо», — подумал он.

— Что это такое, черт побери? — проревел во все горло рыбак, чтобы побороть свой страх.

— Ну да, — сказала жена, когда первый страх прошел, — это он.

— Кто такой «он»? — продолжал орать рыбак.

— Да тот, человечек из древесного ствола, — криво усмехнулась жена.

— А где он? — растерялся хозяин.

— Вон там сидит. Можешь сам отворить дверь.

Как только рыбак поднялся из-за стола, он перестал играть и быстро спрятал флейту. «Раз они хотят видеть маленького человечка, пусть увидят», — подумал он и оперся руками о пол. Потом осторожно поднял ноги к потолку и опустил так, что его босые ступни встали ему на голову. Так он и стоял, когда рыбак открыл дверь и в каморку проник свет.

Хозяин отпрянул назад, словно его ударили, а Силас, не меняя положения, вошел на руках в кухню. Хозяйка с криком отскочила в дальний угол. Такого чудища она еще никогда не видала. Чтобы из ее кладовки выполз такой вот живой узел!

Силас раскрутился назад, встал на ноги и низко поклонился.

— Добрый вечер, дамы и господа, добро пожаловать на вечернее представление!

Никто не отвечал, а Силас, воспользовавшись их замешательством, запустил руки в горшок с картошкой. Он увидел запрещающий жест хозяйки, но она перестала протестовать, когда Силас начал жонглировать картофелинами с такой быстротой, что она не могла разобрать, сколько штук он взял.

— Кто ты? — спросил рыбак, когда мальчик поймал все картофелины, а последнюю сунул в рот.

— Ведь ты слыхал, — беспечно ответил Силас, — маленький человечек, который выходит из дерева, когда его никто не видит. Привет тебе от шпагоглотателя, — продолжал он атаку.

Надо было продержать рыбака в ошарашенном состоянии, чтобы в случае чего успеть добежать до двери. При этом Силас умудрился с быстротой молнии проглотить всю картофелину.

— От кого? — недоверчиво спросил рыбак. Он не настолько потерял соображение, чтобы запросто позволить дурачить себя.

— От шпагоглотателя, — повторил Силас и отправил в рот еще одну картофелину.

— Мы такого не знаем, — разозлился рыбак.

— О… о… он… — Силас прожевал картофелину, — он ездит по всей стране в красно-желто-синем фургоне с разными замечательными людьми, которые умеют глотать огонь, прыгать на носу и тому подобное.

— А ты умеешь глотать огонь? — спросил рыбак, не зная, верить ему или нет.

— Я предпочитаю глотать картофелины, огнем не наешься.

— А прыгать на носу можешь?

— Увы! — Силас с сожалением развел руками. — Нос у меня не достаточно эластичный.

— А шпаги… Умеешь глотать шпаги?

— Запросто, — любезно ответил Силас.

Хозяин потянулся и взял со стола хлебный нож.

— А ну попробуй, докажи, что правду говоришь.

Силас взял нож двумя пальцами с гримасой отвращения, поглядел на него, неодобрительно покачал головой и положил обратно на стол.

— Это не шпага, нож слишком короткий, как, ты думаешь, я его потом достану из желудка?

— Так ты, стало быть, враль? — с угрозой спросил рыбак.

— Моя мать может ходить по ниточке, — увернулся Силас.

— А я могу отделать тебя так, что живого места не останется, — пригрозил рыбак и шагнул к нему, замахнувшись.

Не говоря ни слова, Силас свернулся в клубок и быстро покатился под ноги рыбаку. Тот от неожиданности отскочил в сторону, но Силас повернул и катился опять на него, так что хозяину пришлось вспрыгнуть на скамью позади стола. Хозяйка же забилась в угол и готова была вскочить на горячую плиту, если только он приблизится к ней.

Силас поднялся на ноги и поклонился. Увидев на сковороде рыбу, он бесцеремонно взял одну и запихал в рот.

— Я думаю, шпагоглотатель захочет купить Марию, — бросил он многозначительно, прислонившись к двери кладовки.

— Что? — воскликнули разом муж и жена. А сидевшая все время тихо как мышка Мария вздрогнула.

— Как это купить? Зачем?

— Вы за нее можете получить деньги, много денег, — заверил Силас. — Шпагоглотателю не хватает людей необычных.

— Да ведь она слепая.

— Понятно. Но ведь она слепая как-то необычно, в этом и есть ее ценность. Она просто будет обходить людей и искать свои глаза, — объяснил Силас, увидев, что они не понимают, что он имеет в виду.

— А зачем?

— Все увидят, что она потеряла их, и будут давать ей деньги, чтобы утешить ее.

— Деньги?

— Серебряные монеты, — уточнил Силас и вынул изо рта рыбную кость.

Мария поднялась и выбежала из дома.

Воздух в кухне как-то сразу странно сгустился.

— Где мне можно переночевать? — спросил Силас.

Муж и жена обменялись взглядами, и хозяин проводил мальчика на сеновал, который был устроен на чердаке пристройки.

Глава пятая Нож

Среди ночи Силас проснулся от ощущения, что где-то рядом что-то шевелится. «Ерунда, — подумал он, — наверно, это кошка подкарауливает мышь». Сначала этот слабый шум слышался у приставной лесенки, стоявшей внизу в хлеву, где содержалась кое-какая скотина рыбака, потом приблизился.

Мальчик лежал, прислушиваясь.

«Нет, это вроде бы не кошка, скорее человек, но зачем ему ходить крадучись среди ночи в кромешной тьме?» Силас лежал, не шевелясь. «Но раз я ничего не вижу, стало быть и тому, кто тут ходит, тоже ничего не разглядеть», — подумал он. Ему казалось, что он слышит чье-то тяжелое дыхание. Неужто это Мария? Может, слепые нюхом находят то, что им надо? Ведь она удрала из дому вечером, когда он предложил продать ее.

Верно, она ищет место, где ей переночевать, откуда ей знать, что он здесь спит. Да ей и не найти его здесь.

Но вот она дотронулась до него.

Силас лежал, не шелохнувшись, делая вид, что спит… ни к чему ее пугать. Против ожидания, она не отдернула руку, а начала шарить ощупью от его колена к груди. Прикосновения ее были такими легкими, что он бы ничего не почувствовал, если бы спал. Рука ее нашарила его рубашку, остановилась, наткнувшись на конец флейты, торчавший из-за пояса, потрогала его. Может, она хочет украсть флейту?

Силас насторожился. Неужто она знает, что такое флейта? Неужто поняла, что он на ней играл в кладовке? Рука замерла, потом пальцы стали с любопытством ощупывать мундштук, ухватили его, потянули.

Тут Силас с силой схватил ее за запястье, Мария в страхе закричала, откинулась назад на сено и вырвалась.

— Воровка! — проворчал мальчик ей вслед, и она кубарем скатилась по лестнице вниз. Он засмеялся. До чего же она испугалась, больше не полезет. Успокоившись, он повернулся на бок и тут же заснул.

Рано утром его разбудила хозяйская лошадь, бившая нетерпеливо копытами в пол. Больше никаких звуков слышно не было, наверняка все еще спали. Но на дворе уже светило солнце. Его косые лучи проникали сквозь щели, и на сеновале стало почти светло.

Хозяйская лошадь внизу под ним так грохотала, словно хотела что-то от него. Поди, трусливая кляча, дряхлый, понурый одер, у которого бабки скрипят, стоит ей сделать шаг. Откуда такой семье взять стоящую лошадь?

Он сел и лениво потянулся.

Рядом с ним на сене лежал нож с длинным лезвием. Силас тупо уставился на него — нашли место, куда класть нож! Ведь он мог лечь на него. И тут он вдруг вспомнил, что это тот самый нож, который накануне вечером рыбак предлагал ему проглотить. Как он сюда попал? Неужто это… Мария? Значит, она пришла сюда ночью с ножом? При этой мысли по спине у Силаса пробежал холодок.

Стало быть, это она. Больше некому. Значит, она хотела убить его. Очень просто, вонзить в него нож или перерезать горло, пока он спал.

Ее рука дотянулась лишь до флейты.

«Это из-за того, что я предложил продать ее шпагоглотателю?» — проносились мысли у него в голове.

Он представил себе, что мог бы сейчас лежать здесь мертвый, и по спине у него побежали мурашки, он невольно огляделся по сторонам: не подкарауливает ли его кто опять. Подумать только, она сидела здесь в темноте, держа нож наготове, и шарила рукой по его телу, думая, что он спит…

Его спасла флейта.

Окончательно очнувшись от сна, он смотрел на нож широко раскрытыми глазами, потом осторожно взял его в руки. Какие превращения испытал этот нож! Вчера это был мирный хлеборез, лежавший на столе. Сегодня он стал кровожадным. Вчера рыбак велел Силасу проглотить этот нож. А ночью Мария, придя сюда, хотела перерезать им его горло. Ему ничего не оставалось, как взять себе этот нож, чтобы больше не подвергаться опасности.

Он решительным жестом засунул нож за пояс и спустился поглядеть на лошадь рыбака. Она оказалась вовсе не такой клячей, какой он ее себе представлял. Лошадь была небольшая, неопределенного темного цвета, с длинной челкой, падающей на глаза. Видно, резвая лошадка. Когда он спустился к ней, она замотала головой и захрапела. Силас подошел к яслям, чтобы почесать ей морду, но лошадь оскалила желтые зубы и потянулась к его пальцам, словно это были морковины.

— Полегче, старина, — ласково сказал Силас и взял лошадь за недоуздок, чтобы лучше рассмотреть ее зубы. Похоже было, что лошадь еще молодая и не знает, как вести себя в подобных случаях. Он с трудом заставил ее разинуть пасть, но ничего не увидел, потому что в ту же секунду горячая вонь гнилой рыбы обдала ему лицо.

— Фу! — вскрикнул мальчик и тут же отпустил недоуздок.

Они наверняка кормили ее рыбными отбросами, бедная лошадь

только ими и питалась. Он понял, отчего коняга была такая беспокойная. Верно, в брюхе у нее крутился целый фейерверк.

И тут дверь в хлев отворила хозяйка.

— Ты заходил ночью в кухню? — спросила она.

Силас покачал головой.

— У меня нож пропал, хлеб нечем резать.

— А откуда мне знать, куда подевался твой нож? — Силас пристально посмотрел на нее.

— Да вот он, у тебя, — она показала на нож, заткнутый у него за ремень.

— Это вовсе не тот, его мне дала Мария.

— Ты сам его взял, — разозлилась она, — с какой это стати Марии давать тебе нож?

Силас пожал плечами.

— Она залезала ко мне наверх сегодня ночью.

— Ах ты враль окаянный! — закричала хозяйка. — Давай сюда нож.

Она шагнула было к яслям, где он стоял, но мальчику не хотелось еще раз испытать на своей шее силу ее железных пальцев.

— Стой где стоишь, — громко сказал он, приставляя лезвие ножа к горлу лошади, — подойдешь ближе, я проколю дырку в твоей кляче.

Не в силах произнести ни слова, женщина замерла на месте, уставясь на него неподвижными покрасневшими глазами, словно курица, которую душат.

— Да ведь это мой нож, — прошипела она, когда снова смогла вздохнуть, — думаешь, я не узнала его?

— Позови Марию! — потребовал Силас.

— Говорила я, что ты бродяга. Давай сюда мой нож.

— Позови Марию, — повторил Силас и указал ножом на лошадь.

Хозяйка отступила назад к дверям и заорала «Мария!» так

громко, что у него в ушах зазвенело.

Лошадь тоже забеспокоилась и стала мотать головой, словно хотела освободиться от чего-то, курицы, сидевшие на насесте в другой половине пристройки, слетели вниз, кудахтая и махая крыльями, а петух громко закукарекал.

Дверь кладовки открылась, и слепая нерешительно остановилась в проеме — что стряслось?

— Иди сюда, — завопила хозяйка, и через мгновение Мария оказалась рядом, словно ее рывком притянули с того места на это.

— Это ты подарила ему нож? — спросила мать тоном, не предвещающим ничего хорошего.

Мария покачала головой.

— Подарила? — крикнула мать, встряхнув ее за плечи.

— Нет, — ответила Мария побелевшими губами.

— А что ты делала сегодня ночью на чердаке? — спросил мальчик.

— Ничего.

— Я зарежу лошадь, если не скажешь, — пригрозил Силас.

— Хотела отрезать тебе голову, — процедила сквозь зубы Мария, ни жива ни мертва.

— Ну? — обратился мальчик к хозяйке. — Слыхала?

Женщина перевела взгляд с мальчика на Марию.

— Зови отца, — приказала она и вытолкнула девочку за дверь. — Да побыстрее!

Сама она осталась стоять перед дверью, чтобы не дать ему возможности убежать.

«Вот как, — подумал Силас, — они хотят меня поймать». Легко, как обезьяна, он поднялся по приставной лестнице и втянул ее за собой на чердачный сеновал.

Женщина, стоя внизу на полу, делала вид, будто ей все равно, есть он там или нет.

«Где-то тут должна быть дверца, — думал мальчик, — обычно сено заталкивают вилами на сеновал через фронтон». Он змеей скользнул вдоль крыши к фронтону, и в самом деле там оказалась дверца, как он и ожидал, но вполне понятно, она была закрыта на крючок снаружи. Силас принялся трясти ее, но безуспешно. Неужели его поймали? Он снова и снова тряс дверцу, пинал ее ногами, так что грохот раздавался по всему дому, но она была слишком крепкая. А внизу, в конюшне, над ним злорадно хохотала хозяйка. Она знала это заранее.

Нож. Силас вспомнил, что нож все еще заткнут у него за ремнем. Он без труда просунул лезвие ножа в щель, и крючок соскочил. Силас осторожно приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Эта стена выходила на задворки, вокруг было пусто и тихо. «А теперь будьте здоровы, живите богато!» — подумал мальчик, соскользнул с крыши и прыгнул на землю.

На этот раз он не пошел к реке, а отправился искать проселок, соединявший деревню Эммануеля с другими прибрежными деревнями. Это была та же самая никудышная дорога, по которой он ехал от дома Бартолина, но на этот раз ему пришлось тащиться по ней пешком. Когда он пытался представить себе, что бы с ним сделали рыбак и его жена, если бы поймали его, от одной мысли об этом ему становилось не по себе.

Он прошел уже порядочное расстояние, когда услышал позади стук колес и копыт, но решил, что благоразумнее будет укрыться.

Кто его знает, может, это рыбак, взбешенный его бегством, надумал все-таки пуститься в погоню.

Силас отбежал от дороги, спрятался в кустах и стал ждать, не появится ли маленькая резвая лошадка рыбака и какая-нибудь разбита телега позади нее. Но, к своему удивлению, он увидел большой и нарядный возок, какой рыбак никак не мог иметь, да и человек, сидевший на козлах, тоже был совсем другого сорта. Он был меньше ростом, тщедушнее, и так важно восседал в двуколке, что Силас решил, что это, должно быть, торговец из города.

Едва повозка успела проехать мимо, как Силас помчался за ней и уцепился за задний борт. «Так-то будет быстрее». Теперь он мчался со скоростью в одну лошадиную силу. Возок грохотал по плохой дороге, и кучер ничего не замечал, он смотрел вперед, занятый своими мыслями.

На дне повозки, позади козел, стояло несколько тяжелых ящиков с замками, прочно окованных железом. На одном из них был крючок, чтобы удобнее носить. Точно, торговец или коммерсант какой. Позади ящиков в повозке было свободное место, и Силас решил, что ему лучше забраться туда и сидеть, чем бежать, уцепившись сзади. Задумано — сделано. В один миг он оказался между ящиками и задним бортиком, уселся поудобнее и стал наблюдать мелькавший по сторонам ландшафт.

Но вскоре все его внимание приковали большие ящики. «Что бы это могло храниться в них? Может, разные украшения, — думал он, — верно дорогие, вон ящики какие прочные и замки здоровенные». Силас вспоминал все красивые и дорогие вещи, какие ему доводилось видеть, и представлял, что такие же лежат и в этих ящиках. В них, поди, и одежда есть… Он оценивающе посмотрел на одежду кучера, непохожую на ту, какую носили крестьяне или рыбаки в этих краях. И пахла она иначе — господами и большим городом. Силас сразу же осознал свое плачевное положение.

С тех пор как он убежал от шпагоглотателя, он ни разу как следует не умылся, одежду он не снимал день и ночь, и выглядела она ужасно. Раньше он об этом не думал, но, глядя на человека, сидевшего на козлах, он почувствовал себя ужасно грязным и ему захотелось хорошенько вымыться.

Он задумчиво забавлялся с ящиками: гладил металл, поднимал тяжелые, истертые до блеска ручки. Внезапно на ухабе ручка ящика выскочила из руки Силаса и громыхнула о ящик.

Человек на козлах разом обернулся.

— Ты что здесь делаешь?

— Ничего, — вежливо ответил Силас. — Просто я решил прокатиться, а потом потрогал вот эту штуку, — он указал на ручку.

— Тебе что, по пути?

— Да, — ответил Силас и пояснил, что ему в ту же сторону и он решил сесть, раз тут есть место.

— У тебя выговор не такой, как у местных. Ты где живешь? — спросил человек, не спуская с него глаз.

— Нигде, — усмехнулся Силас.

Человек посмотрел на него с недоверием:

— Ты в самом деле нечаянно тронул ручку? — он смерил мальчика взглядом, вдруг увидел нож и застыл. — А где другие?

— Какие другие? — Силас не понял, о чем он говорил.

— Разве ты не собираешься выбросить этот ящик на дорогу? Думаешь, я не знаю, что ты за гусь? А ну-ка слезай.

— Так ведь я ничего не сделал, — запротестовал Силас.

— Пока еще не сделал, — человек бросал испуганные взгляды по сторонам. — Слава Богу, что мне еще не воткнули нож в спину. Слезай, тебе говорят.

В воздухе просвистел кнут, и на обеих руках мальчика выступила белая полоска, которая сразу же покраснела.

— Свинья городская, — взвыл Силас, — что я тебе сделал?

— А ну, вон отсюда! — истерически закричал торговец, и кнут опять засвистел в его руках.

Силас приподнялся и получил обжигающий удар по спине. Защищаться ему было нечем. И как раз, когда Силас уже собрался спрыгнуть, торговец отвернулся и с силой хлестнул лошадь. Она понеслась. Силас потерял равновесие и уцепился за задний борт повозки, но торговец, видно, в самом деле думал, что ему надо спасать свою жизнь. Он снова огрел Силаса, и тот свалился на дорогу.

Торговец даже не оглянулся. Привстав, он яростно нахлестывал лошадь и вскоре скрылся, оставив облако желтой пыли.

Силас с трудом собрал силы и заставил свое горевшее от ударов тело приподняться и сесть. «Ну и скотина этот купец, — думал он, — если повстречаю его еще раз, отплачу». Он ругался и стонал, ощупывая себя, — не сломал ли чего. Лоб у него был рассечен, колени в таких ссадинах, что кровь сочилась на песок.

Посреди дороги лежал нож.

Превозмогая себя, Силас встал и, хромая, заковылял к реке. На одну ногу он еле ступал, так болело колено. Прохладная вода несколько успокоила боль, и мальчик стал промывать ранки и царапины от песка и грязи. Кое-где мелкие камушки так глубоко забились в ранки, что пришлось выковыривать их заточенной палочкой. При этом он от всего сердца желал, чтобы проклятому торговцу стало так же больно.

Рана на лбу кровоточила, а перевязать ее было нечем. Он решительно оторвал от рубашки один рукав, сложил его, прижал ко лбу и пошел, ковыляя, по берегу реки.

Глава шестая Деревенский пастух Хромой Годик

Около полудня Силас достиг деревни Эммануеля, но подходить слишком близко к ней не решился — важно было, чтобы никто его не увидел. Надо было дождаться наступления темноты. Он вскарабкался вверх по склону, постоял немного, огляделся: пастбище, поодаль навес — видно, здесь укрывается пастух в плохую погоду, чтобы не терять стадо из виду. Еще дальше обработанные клочки земли, а за ними — дома. Все это выглядело мирно и обыденно, над головой со щебетаньем проносились ласточки, и Силас, довольный, что наконец близок к цели, вздохнул глубоко, полной грудью. Ему повезло, что в этот день скотина здесь не паслась, деревенское стадо рассыпалось по склону низкого холма на другой стороне деревни. Отсюда далеко. Силас решил забраться под пастуший навес на охапку старой соломы. Не то чтобы навес очень уж манил его уютом, но он устал и больному колену нужно было дать отдохнуть после злоключений на дороге. Кроме того, отсюда ему была видна вся окрестность до самой деревни, появись что-нибудь подозрительное, он мог снова быстро податься к реке. Прежде чем улечься, он снова осмотрел свои болячки. Рана на лбу почти перестала кровоточить, а на всех ссадинах, где кожа была содрана, выступила какая-то прозрачная жидкость. Но такое с ним бывало и раньше. Хуже всего пришлось колену, оставалось только надеяться, что он не разбил чашечку, ведь быстрота и ловкость были лучшей защитой от взрослых.

«Я же все-таки могу ступать на ногу», — подумал он и закрыл глаза, полный решимости не засыпать, что было опасно, а просто отдохнуть. В голове у него снова возникла картина: вот торговец едет мимо, он прыгает к нему в повозку. Торгаш, наверно, подумал, что это нападение или что-то в этом роде. Силас усмехнулся.

Когда он открыл глаза, день уже клонился к вечеру, видно было по солнцу; он понял, что все-таки заснул. На пастбище целой тучей мирно паслись коровы. Силас шарил глазами, ища пастуха, но как ни старался, не увидел человека, который бы пас стадо. Лишь вдалеке несколько крестьян обрабатывали землю мотыгой.

Может, пастух увидел его и побежал в деревню поднять тревогу и позвать на помощь? Силас приподнялся на локте и стал пристально вглядываться в сторону домов, чувствуя, как ломит занемевшее от лежания тело.

Внезапно он вздрогнул и потряс головой. Почти рядом с ним, прислонившись к задней стенке, поджав под себя ноги, сидел паренек. Несколько секунд они глядели друг на друга, потом Силас резко привстал.

— Не бойся, — сказал паренек, не делая никакой попытки удержать Силаса, — никто не знает, что ты здесь.

— Так я и поверил, — презрительно отвечал Силас, — ты остался тут караулить меня, а сейчас вся деревня примчится сюда опрометью.

— Нет, — возразил паренек, мотая головой.

— Если нет, тогда скажи, куда подевался пастух, если он не побежал звать на помощь?

Деревенский мальчишка помедлил в нерешительности.

— Да я и есть… пастух.

Силас бросил на него насмешливый взгляд.

— Ты?

Мальчишка был примерно его ровесником и ростом почти что с него, и Силас взвешивал в уме, стоит ли ему сейчас броситься на него, чтобы ударить первым, посильнее…

— У тебя рана на лбу, — сказал паренек.

— А тебе какое дело!

— Похоже, тебя кто-то вздул.

— Как бы тебя самого не вздули, — уклончиво пообещал Силас. — Я убил человека, его жену и троих детей, — мрачно заявил он. Ему не хотелось признаваться в том, как его избили, какой он несчастный.

Мальчишка понимающе хохотнул:

— Разве это не тебя положили в старый челнок Пепе и отправили вниз по реке? В тот день, когда ты приехал на коне?

Силас не помнил, чтобы он видел этого мальчишку. Да где тут вспомнить, их было там так много.

— А ты знаешь, где конь?

— Да.

— Где?

— Не скажу.

— Скажешь.

Силас схватился за пояс, чтобы пригрозить мальчишке ножом. Ножа не было.

— Ты украл мой нож! — воскликнул он.

— Ясное дело, ведь ты спал.

— Это не значит, что тебе можно было взять его.

— Думаешь, мне хотелось, чтобы ты меня зарезал?

— Отдай нож.

— Я бы мог связать тебя, — сказал деревенский мальчишка.

— Отдай мой нож, — упорствовал Силас.

— Я бы мог отдать тебя Эммануелю, — спокойно продолжал паренек, — продать тебя ему.

— Отчего же не продал?

Мальчик пожал плечами.

— А для чего?

— Так ведь ты знал, кто я такой.

Силас не мог понять, почему этот мальчишка его не выдал.

— Ведь твоему отцу, наверно, тоже, как и другим, нужны деньги платить налог. С чего же иначе они просили об отсрочке?

— Мой отец умер, — ответил мальчик, и Силас по его голосу понял, что отец у него умер недавно.

— Мне приходится работать вместо него, ведь земли у нас нет почти что никакой.

Радости в его голосе не слышалось.

— У кого это «у нас»? Ненадолго наступило молчание.

— Почему ты не хочешь сказать, где мой конь?

— Успокойся, ты его больше никогда не увидишь.

— Откуда ты знаешь?

— Он заперт. Эммануель запер его в конюшне и набил доски на окна.

— Тогда я уж точно его верну.

Силас бросил на паренька недружелюбный взгляд, но тот только покачал головой.

— Почему?

— Там Бартолин.

— Бартолин?

— Он приехал вчера. Живет у нас. Эммануель не хочет показывать ему лошадь, говорит, что она вовсе не его.

— Ясное дело, не его.

— Так ведь ты сам сказал.

— Я все время говорил, что конь мой. Пастушонок засмеялся:

— Так ведь тебя никто не послушает. К тому же сегодня утром приехал купец коня торговать.

— В повозке? — быстро спросил Силас. Мальчик кивнул.

— У него еще несколько ящиков на заднем сиденье?

— У него еще магазин есть.

— Ага.

— Ты его знаешь?

— Да, я ехал с ним довольно долго. Паренек посмотрел на Силаса с сомнением.

— Дать тебе что-нибудь поесть, ты, поди, голодный?

— Да, я сегодня ничего не ел, — ответил Силас, почувствовав, что он в самом деле ужасно голоден.

Пастушонок порылся в соломе возле стенки и вытащил оттуда выцветший тряпочный мешочек, достал из него щербатую глиняную кринку, в которой лежал большущий кусок хлеба, и протянул ее Силасу. Тот разочарованно, не торопясь, взял миску. Разве это еда? Выглядит вовсе неаппетитно. Хлеб был сухой, потрескавшийся, стучал в кринке прямо как деревяшка. И этим хлебом его угощают?

— Его надо помочить в молоке, — сказал пастушонок, увидев недовольное лицо Силаса.

— А-а.

«Молоко», — подумал Силас, и вдруг отчетливо вспомнил, как он отнял молоко у Марии. Он не заметил, как деревенский мальчишка сунул два пальца в рот, низкий навес наполнился пронзительным свистом, свист полетел над пастбищем, коровы разом подняли головы и направились к пастуху.

— Бери кринку, пошли.

Они оба вышли из-под навеса, сделали несколько шагов и остановились, словно по команде, глядя друг на друга исподлобья.

— Ты это брось! — с угрозой потребовал пастушонок.

Силас толком не понял, что тот от него хочет, но заметил, что парень вроде бы тоже хромает.

Пастух посмотрел на него предостерегающе и пошел дальше, Силас, поколебавшись, последовал за ним. Не успели они пройти несколько метров, как парень резко повернулся и бросился на Силаса с такой силой, что они оба упали на землю. Силас не успел опомниться, как пастух уже сидел на нем верхом и тряс кулаками перед его носом.

— Передразниваешь меня?

Одна нога у парнишки была замотана тряпками, кусками кожи и не походила на нормальную ногу.

— Да что ты, у меня колено болит, — оправдывался Силас.

Парнишка презрительно засмеялся.

— Знаю я, все так говорят, когда я их ловлю, а после выходит, что у них ноги здоровые. Говорил тебе, перестань. Будешь дразниться, получишь взбучку.

— Только попробуй.

Пастушонок молчал. Силас продолжал лежать.

— Вставай, — наконец, скомандовал пастух, — не таковский я, чтобы дать себя передразнивать.

— Тогда мне придется идти на руках.

— Как это на руках? — нахмурился парень. Было ясно, что он сердит не на шутку, что смеяться над собой он никому не позволит.

— На руках, — повторил Силас и сел.

— На руках ходить невозможно.

— Если ты сам завирала, не значит, что и я вру.

Без лишних слов он поднял ноги вверх и пошел на руках, а деревенский мальчишка шел рядом с ним, прихрамывая.

— Как ты это делаешь? — с восторгом спросил он, совершенно забыв о том, что собирался драться.

— Хочешь не хочешь, а научишься, если жизнь заставит, — ответил Силас, продолжая идти на руках туда, где стояли коровы, передвигался он так довольно долго, потом опустил ноги и сел на траву.

— Можно мне сказать пару слов или ты сразу же разобьешь мне голову?

Пастух смущенно улыбнулся.

— У меня в самом деле болит колено, спасибо этому проклятущему торговцу.

— Я думал, ты дразнишься, — тихо сказал пастух.

— Да? А ты посмотри хорошенько, как меня отделали, — он показал царапины и ссадины на локтях. — Думаешь, это так, шуточки?

— Не-ет, — робко ответил деревенский мальчик.

— Он выкинул меня из повозки, когда лошадь мчалась вовсю.

— Торговец?

— Да, этот дурак. Он думал, что я его обманываю. Да и ты это думал.

— Так ведь меня всегда дразнят из-за этой ноги. Они вечно бегают за мной, скалят зубы и хромают. У меня нога вывернута в другую сторону, да это и не то чтобы настоящая нога. Я такой родился.

В голосе мальчика звучала горькая обида.

Силас покосился на обмотанную ногу пастуха.

— Но ты, по крайней мере, драться здорово умеешь, — утешил его Силас. — А как тебя зовут?

— Годик, — ответил мальчик и, помедлив немного, добавил: — Хромой Годик, у нас в деревне еще два Годика, но хромаю только я один.

— Ну, не полезешь опять драться из-за того, что я не могу ходить как следует? — спросил, поднимаясь на ноги, Силас.

Годик покачал головой.

— Нет, это совсем другое дело, — сказал он и подобрал с земли хлеб и миску, которые Силас уронил, падая.

Тем временем коровы собрались на одном конце пастбища. Хромой Годик оглядел их опытным пастушьим глазом. Одна корова стояла чуть поодаль от остальных, и пастуху явно захотелось показать чужому пареньку, что он тоже кое-что умеет. Он вытащил из кармана какую-то штуку, сделанную из палочек и шнурочка. Приглядевшись, Силас понял, что это рогатка. Из другого кармана Годик выудил маленький круглый камешек.

Бормоча какие-то заклинания, он вложил камешек в рогатку и прицелился в непослушное животное. И тут Силас увидел, как корова вдруг дрыгнула ногами и помчалась бешеным галопом, задрав выгнутый дугой хвост. Хромой Годик снова свистнул, и после короткой пробежки по пастбищу посмевшая было ослушаться корова забилась в середину стада, как ей и было велено.

— Вот этому приходится Научиться, раз не умеешь быстро бегать, — небрежно сказал пастух и сунул рогатку в карман.

Силас кивнул, это он отлично понимал. Он снова бросил украдкой взгляд на ступню Хромого Годика — громоздкий куль на конце тонкой ноги. Потом он ощупал свое больное колено — вроде бы ничего, кроме ссадины. Хромой Годик следил за движениями его пальцев.

— Здорово болит? — спросил он.

— Пожалуй. Однако бывает хуже.

— Что бывает?

— Когда у человека нет глаз.

Хромой Годик вынул хлеб из миски, протянул его Силасу, а сам подошел к корове и, подставив одной рукой миску под вымя, другой надоил в нее из одного соска до половины пенистого теплого молока. Наступило молчание. Над пастбищем пели жаворонки, на другом берегу реки солнце опускалось к горизонту. Силас задумался, ему казалось, что он ужасно давно убежал от шпагоглотателя Филлипа, столько всякого всего успело произойти за это время.

— Ты видел ее? — спросил Годик, вернувшись с молоком.

— Да, — ответил Силас, понимая, что тот говорит о Марии. — Она чуть не отрезала мне голову, — добавил он и рассказал, как, проснувшись, нашел нож рыбака на сене рядом с собой.

— Почему же тогда не отрезала? — спросил Годик и показал Силасу, как нужно макать хлеб в теплое молоко.

— Потому что она тут же вздумала украсть у меня флейту, а я без нее оставаться не захотел.

— А без головы остаться хотел? — засмеялся Хромой Годик.

— Так ведь я нож-то увидел только утром, когда рассвело.

— А что это за флейта, настоящая?

Силас немного помедлил с ответом. Он пошел назад, к навесу, осторожно неся перед собой миску с молоком, в котором черным островом плавал хлеб.

— Флейта как флейта, она у меня давно.

— Ты хочешь стать спеллеманом[92]?

— Да нет, просто так играю. Тебе оставить? — он указал кивком на молоко.

Годик ожесточенно покачал головой.

— Я могу после напиться, — он показал на коров, — а хлеба я могу поесть дома. Бартолин платит за то, что квартирует у нас.

Силас успокоенно и с аппетитом стал снова с бульканьем втягивать в рот молоко, а черный хлеб, к большому его удивлению, оказался гораздо вкуснее, чем он ожидал.

— Где ты будешь ночевать сегодня ночью? — спросил Годик без обиняков.

Силас пожал плечами:

— Нигде. Как стемнеет, пойду в деревню за своей лошадью.

— Фу! — Годик презрительно фыркнул. — Можешь не трудиться зря. До завтрашнего утра она будет заперта, а утром ее продадут. В первый день купец и Эммануель только и знали, что ели и пили, а завтра утром купец откроет свои ящики и будет торговать, так в каждый его приезд. Когда же он уедет, кто-нибудь обязательно хватится, что его надули.

— А что у него в ящиках? — полюбопытствовал Силас, вспомнив, что они окованы толстым железом. — Видно, дорогие вещи.

— Всякая всячина.

— Золото?

— Ты что, рехнулся? Материя и прочее барахло: шали, бисерные бусы, кастрюли…

Силас почувствовал себя несколько разочарованным. А он-то думал, что в этих больших необыкновенных ящиках хранится что-то драгоценное.

— Ас какой стати он станет покупать лошадь, раз он торгует товаром?

— А он еще и лошадей скупает, овец, поросят и кур тоже. А после все с выгодой перепродает. Оттого-то Бартолин и позеленел от злости, узнав, что торговец приедет.

— Да, но ведь лошадь-то моя, — возразил Силас.

— Тебя в счет не берут. Со мной вот так же было, когда я пришел к кузнецу и спросил, не возьмет ли он меня в ученики. Тогда как раз умер мой отец и я решил, что надо помогать матери, выучиться ремеслу, ведь земли у нас почти что нет. А кузнец уставился на меня, словно я спятил. «Тебя в ученики? — закричал. — Это с такой-то ногой? Паси лучше коров, как твой отец». У кузнеца столько же коров, как у всей деревни, и земли почти столько же. А когда я пошел к резчику по дереву, он хотел взять меня в подмастерье, тогда все в деревне озлились, мол, кто же будет коров пасти? Кому еще охота сидеть тут одному целый день напролет!

В голосе его звенела обида, это Силас еще раньше заметил.

— Я им все равно что раб. Откажись я, мать и братишки с сестрами помрут с голоду. Вот и тебе не отдадут твою лошадь, — добавил он, стиснув зубы.

Силас посмотрел на него с недоумением, но тут Хромой Годик положил ему предостерегающе руку на плечо.

— Сюда, быстро, кто-то идет за коровами. Ведь я припозднился.

Он, согнувшись, выскользнул из-под навеса и юркнул в какие-то колючие кусты, Силас за ним. Берег реки постепенно повышался, и чем выше они поднимались, тем гуще был кустарник, ветки противно цеплялись за одежду, царапали кожу. Силас не мог понять, зачем им нужно так далеко взбираться, но Хромой Годик все бежал и бежал, уверенно петляя между кустами, где не было ни дорожки, ни тропинки.

Постепенно в подлеске стали появляться редкие деревья с раскидистыми кронами, хотя лесом их нельзя было назвать. Лишь когда они поднялись на самый верх, пастух остановился и указал на одно из больших деревьев. Оно стояло на самом краю, так что с одной стороны его корни висели в воздухе над крутым склоном.

— Лезь сюда, — Годик показал на пространство под нависшей сетью корней, — я приду ночью, — и исчез.

Силас постоял, собираясь с мыслями, потом нагнулся и поглядел вниз. Склон был крутой, далеко внизу текла река. Лишь наверху за крутой откос цеплялись чахлые кустики.

«Вот те на, — подумал мальчик, — здесь к реке не спуститься, зачем он меня сюда привел?»

С пастбища доносилось медленное мычание коров, резкий свист пастуха, время от времени можно было уловить чьи-то голоса.

Силас снова бросил взгляд на крутой обрыв. Да, можно посидеть под корнями, пока они не уведут коров. Он осторожно соскользнул вниз и задержался у колючих кустов. Не очень-то уютное место и здесь ему придется просидеть долго! Он огляделся вокруг, чтобы устроиться понадежнее, и тут только заметил под корнями дерева лаз в пещеру и понял, что пастух имел в виду.

Не мешкая, Силас нырнул под навес из корней. Еле протиснувшись через узкий лаз, он оказался в низком, но довольно широком пространстве, где можно было свободно сидеть. Над головой у него была густая сеть корней разной толщины, а под ним — мох, сухая трава и стружка. Здесь было тепло и сухо. Силас лег на живот и глядел наружу через входное отверстие. Отсюда открывался прекрасный вид на реку и противоположный берег. Странно было думать, что он проходил там внизу в полдень. Может, Хромой Годик еще сидит там и следит за ним?

Внезапно Силас замер. Ему показалось, что что-то шевельнулось в темноте позади него. Он быстро поджал ноги, и как раз вовремя, иначе целый штабель деревянной посуды обрушился бы на него. Миски, блюда, ложки и прочая утварь с грохотом повалились на пол. Здесь были готовые изделия и заготовки — тяжелые деревянные чурки.

С минуту Силас сидел не двигаясь, в недоумении уставясь на все это хозяйство. Откуда все это взялось? Этой посуды хватило бы чуть ли не на целую деревню.

Потом он начал собирать всю эту утварь и ставить одну посудину на другую, как они, наверное, и стояли. Он догадался теперь, откуда здесь стружка на полу. Посуду вырезал пастух. Ведь он сам рассказывал, что хотел пойти в ученье к резчику по дереву. Силас поставил все эти плошки в штабель у задней стены, ведь здесь они и стояли, пока он не толкнул их ногами. Затем он улегся и стал ждать Хромого Годика.

Глава седьмая Разбойники с большой дороги

Пастух пришел к пещере на берегу поздним вечером, когда уже совсем стемнело. Еще на расстоянии Силас услышал шаги наверху, но продолжал лежать, не шевелясь, пока не убедился, что это Хромой Годик. Когда пастух протиснулся сквозь лаз в пещеру, Силас сел и стал выспрашивать, что творится в деревне и что слышно про его коня.

— Он все еще там? — с волнением спросил он.

— Вся деревня взбудоражена, — небрежно бросил пастух, усаживаясь поудобнее.

Силас тут же с огорчением и гордостью представил себе, как в этой деревне только и делают, что судачат про чудесного коня, которого он к ним привел, гадают, чем же это дело кончится. Ведь конь-то еще не продан.

— Он еще не купил его? — испуганно спросил Силас и тут же представил себе своего коня привязанным к заднему откидному борту трясущейся повозки.

— Кто? — рассеянно спросил Хромой Годик, и Силас услышал, как он искал что-то у себя в карманах.

— Ясное дело, торговец.

— А… ты про коня? — похоже было, что пастух нашел то, что искал.

— Успокойся. Между прочим, сейчас про это никто не говорит, — по голосу Годика ясно было, что у него новости поважнее.

— А почему? — спросил Силас, сразу предположив худое — вдруг конь сдох или еще что с ним приключилось.

Хромой Годик зажег огарок свечи и поставил его за корнем у земляной стены. Теперь они могли видеть друг друга, и Силас с тревогой всматривался в лицо пастуха. Ему казалось, что Годик неспроста слишком долго тянет с ответом.

Но на его лице нельзя было ничего прочесть.

— А о чем они говорят? — нетерпеливо спросил Силас.

— О разбойниках.

Годик словно выстрелил эти два слова. Главное, считал он, это уметь сообщить самую суть, а уж потом можно позволить себе расписывать и отдельные подробности.

— О разбойниках?

Мысли в голове Силаса стали путаться, перебивая друг друга.

— Что это еще за разбойники?

— Разбойники с большой дороги, они опять шалят. Снова начали.

В голосе Годика явно слышалось торжество. С деланным безразличием он снял ремень с большой ноги и перевязал ее потуже.

— Что начали? — спросил Силас, не понимая толком в чем дело. Ведь никаких разбойников давно уже больше не было. Заправдашних.

— Людей убивать, ясное дело, и грабить. Ты что, не знаешь, что такое разбой на большой дороге? Как в старые времена.

Силас не знал, что и подумать.

— Это что же, с ружьями и саблями?

Пастух кивнул, глаза его блестели.

— А кого убили?

— Пока еще никого.

— Кого ограбили?

— Никого.

— Так в чем же дело?

— А в том, что торговца чуть не убили и не ограбили, — почти прошептал Годик.

— Как это? — Силас тоже невольно понизил голос.

— Они напали на него по дороге к нам.

Годик начал пересказывать то, что слышал в деревне. Как торговец примчался в деревню, чуть не загнав лошадь, с побелевшим лицом, дрожа всем телом. Как людям пришлось снять его с повозки и чуть ли не на руках занести в дом к Эммануелю.

Глядя на него, все поняли, что стряслась какая-то беда. У его лошади глаза были совершенно ошалелые, морда покрыта пеной, и если бы ее не схватили под уздцы, она помчалась бы дальше. И все оттого, что за торговцем по пятам гналась целая разбойничья банда.

— А ты веришь этому? — усомнился Силас.

— Так ведь он сам рассказывал.

— И он их видел?

— А то как же, один даже к нему в повозку забрался.

— Один?

— Остальные, их было полным-полно, караулили в кустах по обе стороны дороги.

— И он сам это сказал?

— Да, ты бы видел его, — заверил Хромой Годик, — он на ногах не стоял и не успокоился, пока к нему в комнату не принесли оба сундука. А в деревне все были так напуганы, что не спали всю ночь.

Силас расхохотался.

— Ну и заяц! Ну и трус! — веселился он. — Ой, господи!

— Кто? — спросил пастух, немного обиженный.

— Ясное дело, торговец.

— Так ведь за его спиной стоял парень с ножом, он чудом остался жить.

— Ничего бы с ним не случилось.

— Откуда тебе знать!

— Да этот торговец просто тупорылая свинья, ему жаль подвезти честного человека. А про разбойников он все наврал.

— Кто тебе сказал?

— Да ведь это я забрался к нему в повозку. Ведь я же тебе рассказывал, что он выкинул меня на полном ходу.

При колеблющемся свете свечи глаза Хромого Годика показались Силасу особенно растерянными.

— Я думал, ты просто так сказал. А ты что, был вместе с разбойниками?

— Моим словам ты не веришь, а что бы этот паршивый толстосум ни сказал, все, по-твоему, правда? — рассердился Силас.

Пастух опустил глаза и помолчал немного.

— А для чего ты хотел убить его?

— Вовсе и не собирался!

— А он говорит, ты держал нож в руке.

Силас вздохнул.

— Поверишь ты, если я скажу, что вовсе не стоял с ножом в руке? Я сидел сзади, а нож у меня был вот здесь, — он указал на ремень, — а торговец до того испугался, увидев меня, что начал хлестать меня кнутом, покуда я не свалился. Гляди сам.

Силас протянул руки, на которых следы рубца уже посинели.

— А теперь все думают, — сказал Годик, немного помолчав, — что вокруг полно разбойников и что они ждут удобного случая ограбить деревню.

— Пускай себе думают, — засмеялся Силас. — А что сказал Бартолин?

— Он не знает, что ему делать: оставаться тут или ехать домой и защищать свою конюшню.

— Уж он-то поедет домой, — сказал Силас.

— И откажется от вороного жеребца? Да ни за что на свете. Он слишком жадный до денег.

Видно, Хромой Годик был не очень-то высокого мнения о постояльце своей матери. Силас спросил, где у них в деревне торгуют лошадьми.

— На улице, у нас всем торгуют на улице, ведь площади у нас нет.

— Я должен пойти туда, — решительно сказал мальчик.

Хромой Годик испытующе посмотрел на него:

— Что ты задумал?

— Еще сам не знаю.

— Если заберешься на дерево, то оттуда все увидишь, но самому тебе не забраться, внизу нет веток.

— Что там за дерево?

— Большой каштан возле нашего дома, наискосок от дома Эммануеля. Это наше дерево.

Силас долго думал, потом кивнул.

— Только ты должен будешь забраться на него до рассвета, — продолжал Годик, — когда начнут выгонять коров, будет уже поздно.

Силас обещал прийти вовремя, а Хромой Годик пополз на четвереньках к задней стенке, где стояли деревянные плошки, сунул руку в дырочку в стене и достал пригоршню обрезков кожи, таких же, какими он обвязывал ногу, только не разрезанных на ремешки. Он разложил обрезки на полу и выбрал блестящий кусочек гладкого черного меха.

— Это мех нутрии, — сказал он. И Силас по его тону понял, что мех нутрии — это что-то особенное.

— Этот мех мне летом иногда дает Арон, — добавил Годик.

Он пошарил рукой в темном углу по сухой траве и достал хлебный нож рыбака. Потом, не говоря ни слова, обернул нож мехом, разрезал его на две полоски, проделал по краям дырочки и пришил полоски одну к другой.

— Возьми, — сказал он и протянул нож в кожаном чехле Силасу, — махать у людей под носом этой штукой слишком опасно.

— Спасибо, — только и мог промолвить Силас, отдарить ему было нечем. В верхней части длинного мехового мешочка было отверстие, в которое он продел ремень.

— А что ты с этим будешь делать? — спросил он Годика, указывая на деревянные миски, которые он недавно ухитрился уронить на пол.

— Продам.

— Торговцу?

— Он не покупает деревянную утварь, — сказал Годик, уверенный, что один и тот же человек не может торговать и деревянными плошками и медными кастрюлями.

— А кому же тогда?

Годик немного помедлил с ответом:

— Резчик продает их и часть денег оставляет себе, — сказал пастух. — Он такой старый, что сам уже много не наработает. Ведь это он выучил меня резать, и заготовки он для меня пилит.

А деревенским это ни к чему знать, а то скажут, будто я плохо гляжу за их коровами.

— Стало быть, ты все же выучился у него мастерству, — порадовался за него Силас. И тут же подумал, что все же Годик сам, а не взрослые, решает, чем ему заняться. Годик не бросил все, как он, не убежал, стал делать то, что ему предложили, а в тайне занялся делом, какое ему по душе. Кто же из них поступил правильнее?

Но ведь у Хромого Годика мать, которой не на что жить, оправдывался он перед собой, и маленькие братишки и сестренки.

А Силас сам по себе, его мать… да, но ведь у нее есть Филлип, к тому же она умеет ходить по канату. Бедной ее не назовешь. Во всяком случае она не такая бедная, как мать Хромого Годика.

И все же эти мысли оставили неприятный осадок у него на душе.

— Стало быть, завтра утром у каштана, незадолго до рассвета, — напомнил Годик, собираясь уходить.

— Ладно, — ответил Силас.

И Хромой Годик выполз из пещерки и исчез.

Чуть погодя пламя свечи вдруг ярко вспыхнуло и затрепетало. Силас сидел и смотрел, как свечное сало стекает по корню, капает на стену и застывает, потом стена как бы опрокинулась на него, и он окунулся в густую, непроглядную тьму.

Но в эту ночь Силас решил не спать. Еще задолго до рассвета он отправился в деревню. Он долго простоял, прислонившись к мощному стволу каштана, как и было условлено, прежде чем появился заспанный Хромой Годик. Не говоря ни слова, Годик помог ему влезть на дерево и снова исчез в доме, заперев за собой дверь.

Дерево было в самом деле огромное и тенистое, каким он и представлял себе его. С одной стороны его ветви опускались густым навесом над дорогой, а с другой — нависали над крышей дома, где жил Хромой Годик. «Значит, Бартолин тоже сейчас в этом доме», — подумал Силас и перебрался с одной ветки на другую, чтобы устроиться поудобнее и хорошенько видеть все, что будет происходить внизу. На нижних ветвях сидеть было нельзя, его могли увидеть раньше времени.

На востоке заалело небо, поднималось солнце, озябший Силас то и дело передергивал плечами — здесь наверху воздух был прохладнее, к тому же у рубашки был оторван один рукав, неудивительно, что он замерз.

«Хорошо хоть колено теперь болит меньше, — подумал Силас, — сильно болит только поначалу, когда после отдыха опять заставляешь его работать».

Вот на улице снова появился Хромой Годик, теперь он тянул за собой на веревке единственную корову своей матери и уже не выглядел сонным. Силас тихонечко дунул в флейту, приветствуя его, но пастух и виду не подал, что знает, кто сидит на верхушке дерева. Корова вытянула шею и замычала, ее мычанье, громко прозвучавшее в утреннем воздухе, послужило сигналом, которого ждала вся деревня. Женщины и дети стали выводить коров из всех домов. Одни вели несколько коров, другие одну-две, некоторые вели первую корову за рог, другие тянули ее на веревке.

На улице коров выпускали, и они, почувствовав свободу, важно выступали, по привычке собираясь в стадо. Необычным было лишь то, что женщины не торопились сразу в дом, а сбивались в кучки и судачили потихоньку. В это тихое утро улица наполнилась не только стуком коровьих копыт, но и звуками женских голосов. Силас не мог разобрать, о чем шла речь, без сомнения о чем-то важном, потому что голоса женщин, провожавших коров на выгон, звучали явно озабоченно. Лицо Терезы, жены Эммануеля, при слабом утреннем свете казалось испуганным.

Позади стада хромал Годик с тонкой палкой в руке. Он, конечно, надеялся получить выходной в этот день, остаться в деревне, думал Силас, глядя, как Годик исчезает из виду вместе с коровами. Ясное дело, ему хотелось бы увидеть, что будет происходить в деревне, а не сидеть на пастбище под навесом целый день.

Как только скотину проводили на выгон, из домов и пристроек стало выходить мужское население деревни с вилами, граблями и прочим инструментом. Они были слишком бедны, чтобы посвятить целый день конской ярмарке и сундуку торговца, и хотели поработать до того, как в деревне начнет что-то происходить. Если, как сказал Хромой Годик, торговец и Эммануель в первый день в самом деле только ели и пили, рано они вряд ли встанут.

Нищие одежды мужчин, их сутулые спины, изможденные лица — все говорило о том, что они привыкли надрываться на тяжелой работе с утра до ночи. Нельзя сказать, что они выглядели спокойными, суматоха, которую поднял торговец, ворвавшись в деревню, его страшный рассказ встревожили их. Силас понял это, видя, как они осматривали свой инструмент, задумчиво взвешивали его на руке, пробовали большим пальцем острие мотыги и, одобрительно кивнув, без лишних слов отправлялись по своим делам.

Но Силаса мало интересовало то, что происходило на улице. Сидя почти что над крышей дома Эммануеля, он мог видеть часть конюшни, где стоял его конь. Странно, что он все еще стоял там.

Из дома Хромого Годика доносились голоса. Силас лег на толстую ветку и прислушался: говорил барышник Бартолин, а женский голос был, верно, матери Годика. Ясно было, что они о чем-то спорили.

Вскоре дверь распахнулась и на двор выбежала женщина с высоким аккуратным деревянным ведром под мышкой, за ней по пятам шел Бартолин.

— И слушать не хочу об этом, — сердито сказала она.

— Но ведь, Юанна, — уговаривал ее Бартолин.

— Если еще станешь говорить об этом, лучше съезжай из моего дома.

— А о деньгах ты подумала?

— Мне хватит и тех, что ты заплатишь за постой.

— Так ведь, Юанна, неужто ты не можешь понять…

Бартолин беспомощно взмахнул руками и снова уронил их,

а женщина по имени Юанна быстро подняла ведро на голову, повернулась к Бартолину спиной, не удостоив его ответом. Гордо, не глядя по сторонам, она быстрым шагом пошла по улице.

Бартолин, стоя под деревом, долго глядел ей вслед, цедя сквозь зубы непристойные ругательства.

«Небось, не ругался, пока мать Хромого Годика могла услышать,»— подумал Силас, сидя на ветке.

— Ха-ха-ха! — злорадно заржал кто-то поблизости, и оба разом — Бартолин на земле и Силас на ветке — повернули в ту сторону голову. Ни тот ни другой не заметили, как дверь соседнего дома отворилась.

— Видно, она не хочет, чтобы было по-твоему! — продолжал злорадствовать голос.

В дверях стоял трясущийся старик, одной рукой он держался за косяк, другой — опирался на палку.

«Резчик, — подумал Силас. — Тот, кто втихаря помогает Годику».

Бартолин что-то зло пробормотал, а старик в дверях, не скрывая, ликовал, задрав кверху кончик седой бороденки.

— И чего же это она не хочет? — смеялся он.

— Заткнись лучше, Петрус, — прорычал Бартолин, снова устремляя взгляд на мать Хромого Годика, которая удалялась в сторону колодца.

Резчик вышел из тени на солнышко, шагая на негнущихся ногах, чтобы поглядеть, что творится на улице.

— Если ты думаешь, что она тебя предпочтет, старая тренога, то ошибаешься, — злился Бартолин.

Силас смотрел попеременно то на седые взлохмаченные волосы, то на улицу, где появился еще один человек. Как только Юанна прошла мимо его дома, он вышел на улицу, увешанный длинными сетками, и довольно бесцеремонно пошел рядом с женщиной, несущей ведро.

Тут старик снова разразился безудержным смехом.

— Ха-ха-ха! А вот и охотник за нутриями появился! — издевался он. — Что ты скажешь о нем?

— Заткнись, Петрус.

«Охотник за нутриями, — подумал Силас и внимательно посмотрел вслед этому человеку, — тот самый, что дает мех Хромому Годику, мех, из которого Годик сделал мне чехол для ножа. Похоже, у него у самого на голове шапка из этого гладкого меха».

— Мне, что ли, решать, за кого пойдет Юанна? — обиделся резчик. — Не моя вина, коли Арон ей милее, чем ты.

И старик уселся на шаткий соломенный стул у стены дома.

— Шлюха! — пробормотал Бартолин сквозь зубы, когда пара скрылась за поворотом.

— Она мне приносит поесть, когда у нее водится еда, — сказал Петрус, тряхнув седой бороденкой в сторону Бартолина.

— Так ты ноешь, поди, каждый день, все уши ей прожужжал. А скажи-ка, что есть у этого задрипанного охотника, чего нет у меня? Глянь-ка на его дом, это не дом, а землянка. Осевший, покосившийся.

— Ха! — возразил Петрус, — может, она и не думает переселяться к нему. Я слыхал, они собираются обзавестись хорошей мебелью, — добавил он, помолчав.

Бартолин в ярости повернулся к нему.

— Заткнись, тебе говорят, старый козел, думаешь, я не знаю, отчего ты за нее заступаешься. Она твой клочок земли обрабатывает.

— Я плачу ей честно заработанными деньгами, — взвыл обиженный резчик тоненьким голоском.

— А я? — проревел разгневанный Бартолин.

— Ты? — пропищал Петрус. — Ты платишь деньгами, которые выманил у других.

Еще несколько женщин с кувшинами и ведрами пошли к колодцу, они оборачивались на ссорившихся, не сбавляя шага, только ребятишки выстроились рядом и слушали перебранку. Первыми вышли из дома Юанны младшие братья и сестренки Хромого Годика. Силас внимательно оглядел их, они были похожи на остальных деревенских ребятишек, и ноги у них были как ноги.

Бартолин с угрозой приблизился к Петрусу, сидевшему на соломенном стуле, но старик был не из тех, кого можно легко заставить закрыть рот, когда он вошел в раж.

— А что, если у охотника тоже есть деньги? — спросил он с невинным видом.

— Ни черта у него нет. Кроме вшей.

— А вдруг все-таки есть? — возразил старик подозрительно елейным тоном.

Бартолин удивился, этого он никак не мог подумать.

— Нет у него ничего, — проворчал он.

Петрус осклабился.

Юанна все не появлялась.

— Что это она не возвращается? — с досадой спросил Бартолин.

— А чего ей спешить? Может, они на бережку ловушки ставят, — предположил, злорадно улыбаясь, старик. — Или его деньги считают.

Он потер свою впалую грудь.

И вдруг издалека донеслись крики работавших в поле мужиков. Силас первый услышал эти крики, Бартолин с Петрусом тоже услыхали и уставились друг на друга. Ребятишки вытаращили глаза.

— Что это? Что там стряслось?

Силас, сидя на дереве, видел, как мужики спешат домой, собираясь в кучки на дороге, как от них отделились двое, один побежал к деревне, другой на выгон, где паслись коровы. Не успел он добежать до стада, как Хромой Годик подал свистком сигнал. Скотина забегала, и Силас понял, что Годик проворно пустил в ход рогатку.

Через минуту мирно пасущееся стадо превратилось в бешеное скопище, несущееся по дороге к дому.

Мальчишка-подросток, которого послали упредить народ, еще на расстоянии стал кричать:

— Иду-у-т! Они иду-т!

Женщины и дети столпились под деревом, на котором сидел Силас.

— Что он говорит? Что это он сказал? — спросил старый резчик, приставя руку к уху и повернув его в сторону крика.

Ответа не последовало. Бартолин, растолкав женщин, тяжело потрусил в сторону колодца.

Новость о приближающейся опасности облетела все дома, и всяк, кто мог двигаться, выбежал на улицу.

— Они идут! И…дут! — неслось отовсюду.

— Кто идет?

— Идут, идут!

— Наши мужики?

— Грабители!

— А как же наши коровы?

— Идут! Идут!

«Грабители? — подумал Силас. — Тут что-то не так, что они еще выдумали?» Ведь грабитель-то был один, он сам.

— О, господи, — стонали женщины, ломая руки и пытаясь загнать ребятишек в дома. Но все было напрасно, казалось, дома снова выталкивали их на улицу.

— Где ребятишки? — первым делом спросила Юанна, когда она, шурша юбками и выплескивая на себя воду, вернулась вместе с Бартолином.

— Где мои дети? Ты позаботился о них?

— Так ведь я не могу быть в двух местах разом, — оправдывался Бартолин, но увидев, что возле Петруса стоят две маленькие дочки Юанны, смущенно опустил голову.

На другой стороне улицы показался Эммануель, встревоженный громкими криками. Он не успел как следует одеться и на ходу пытался запихнуть рубаху в брюки, спрашивая, что приключилось.

— Они едут! — заорал торговец у него над ухом.

— Я так и знал, что они заявятся. — Эммануель так и не успел привести себя в порядок и стоял, растерянно разводя руками, на ступеньке крыльца в длинной ночной рубахе, словно какой-то пророк.

Силас видел, как он махал руками, как шевелился его рот, но слов его никто разобрать не мог, они тонули в ужасном гаме.

И тут коровы Хромого Годика хлынули потоком на деревенскую улицу, растекаясь между домами и сметая все на своем пути. Так скотина еще никогда не возвращалась домой. Обычно смирные, животные неслись, подгоняемые кнутом, выкатив ошалело глаза и задрав хвосты тугим крючком, а позади стада на них напирал пастух, подпрыгивая и покачиваясь, одержимый одной мыслью — вовремя поспеть домой. Дети и женщины бросились врассыпную, торговца, плавно размахивающего, как пророк, руками, затолкали обратно в дом Эммануеля, а собаки со всей деревни бросились сюда с оглушительным лаем.

Силас смотрел сверху на всю эту суматоху с предчувствием худого. Стало быть, разбойники в самом деле были, речь шла не только о нем. Он осторожно привстал и ужом пополз выше, подстрекаемый любопытством.

Вернувшиеся с поля мужики начали под руководством Эммануеля таскать тяжелые предметы к началу улицы. Все, что было под рукой: тележки, плуги, длинные шесты, целая коллекция тачек, грязных, замызганных коровьим навозом, — все это нагромоздили в беспорядке поперек дороги.

Женщины и подростки пытались отловить между домами своих коров, которые совершенно ошалели от такого грубого обращения, и успокоить их было нелегко.

Глаза Силаса различили впереди на дороге какие-то две большие темные точки, двигавшиеся с одинаковой скоростью. Это были повозки, он был уверен, но не обычные крестьянские повозки. Сощурившись, он уставился на дорогу. Он все смотрел и смотрел, не веря своим глазам, не замечая, что у него от удивления даже рот приоткрылся. В конце концов он начал смеяться. Ему пришлось сильно прижаться животом к ветке, чтобы не расхохотаться вслух.

Крестьяне, стоявшие внизу, под ним, теперь тоже слышали мерный стук колес, они прекратили суетиться и стояли будто парализованные, не двигаясь. Мужики заняли оборону в канавах, вырытых по обе стороны баррикады, тараща глаза на дорогу и выставив вперед вилы и рогатины.

«Сейчас они увидят, что это за разбойники, с которыми они собрались воевать не на жизнь, а на смерть», — подумал Силас и спустился чуть ниже, чтобы получше видеть, что же будет дальше и что скажет Филлип, увидев, какой ему оказывают прием.

Когда первая повозка остановилась перед заграждением, у шпагоглотателя, как Силас и ожидал, было довольно странное выражение лица. Он переводил взгляд с нагроможденных на дороге телег на насупившихся крестьян, сидевших в канаве, а храбрые воины с угрозой глядели на него, не двигаясь. Тут из ковбойской повозки, стоявшей позади, вылез Карло и подошел узнать, что такое стряслось.

— Как ты думаешь, чего это они тут засели? — спросил Филлип.

— Кто их знает! — отвечал Карло, почесав затылок.

— Уж не нас ли они боятся?

— Похоже на то, — согласился Карло.

Дверца размалеванного фургона отворилась, и появилась Ани-на в костюме канатной плясуньи. Она беззастенчиво взгромоздилась на козлы рядом с Филлипом и смотрела оттуда на странное заграждение на дороге.

— Что они тут делают? — удивилась она, показывая на крестьян сложенным зонтиком.

— Черт их знает, — прорычал Филлип. — Ну и компания!

— Не скажешь, что симпатичная, — с гримасой сказала Анина.

Сидевшие в канаве земледельцы пялили глаза на канатную плясунью как на что-то несусветное.

— Раз они такие противные, мы назад не повернем, — решила Анина, вдоволь наглядевшись на это зрелище.

Силас затаил дыхание. Неужели они наедут на деревенских!

Тут его взгляд упал на Бартолина, который стоял перед повозкой, широко расставив ноги.

— Ты шпагоглотатель Филлип? — спросил он громовым голосом.

Люди в канаве зашептались.

— Да, — ответил Филлип, выпрямляясь.

— А где мальчишка, тот, что украл у меня лошадь?

— Откуда мне знать. Какой еще мальчишка?

— Которого ты учил глотать шпаги. Он должен быть свидетелем.

— Свидетелем чего? — Видно было, что Филлип вот-вот расхохочется, глядя, как важно и торжественно выступает Бартолин.

— Того, что эта лошадь моя.

— Какая лошадь?

— Ту, которую он у меня украл.

— Откуда ты знаешь, что это он украл?

— Да он сам это сказал.

— Вот как? А где же эта лошадь?

— Да вот он ее запер, — и он с укором показал на Эммануеля.

— Ну а этим всем что надо? — спросил Филлип, кивнув в сторону мужиков, которые продолжали стоять, выставив вперед вилы.

— Да мы думали, что это разбойники едут, — смущенно признался Эммануель, — откуда нам было знать…

— Какие еще разбойники?

— А вы их не повстречали?

Филлип покачал головой.

— Они напали вчера на торговца.

— Да ну? А где?

— На дороге, — он махнул рукой, указывая направление. — А вы давайте расходитесь, — сказал он в сторону канавы.

Торговец стоял на ступеньке крыльца, растерянно глядя на странную кавалькаду, и лишь при виде легкомысленно одетой Анины он понял свое смешное положение, резко повернулся и исчез в темноте.

Глава восьмая Арон, охотник за нутриями

Силас сидел на дереве и скалил зубы. Так им и надо, натерпелись они стыда, когда поняли, как опростоволосились, не могли отличить банду разбойников от Филлипа с Карло, лопухи несчастные. Неужели непонятно, что это размалеванный цирковой фургон? Хотя что с них взять, они, поди, никогда раньше и не видели его.

А как они таращили глаза на его мать! Силасу было не по себе, ведь глаза у них повылезли наружу, как у рыб, только оттого, что на ней был костюм канатной плясуньи. «Могла бы надеть дорожное платье, — подумал он, — к чему выряжаться для такой-то деревни». Ему было немножко стыдно, но в то же время он гордился, что у него такая мать, непохожая ни на одну женщину в этой деревне. Ведь они носили длинные юбки, все ходили в темном, даже молодые девушки. И выглядели скучно и бедно.

А что сталось с его собственным костюмом? В котором он выступал в номере с лошадьми вместе с Карло. Костюм был сшит из блестящей материи, желтой и красной, чтобы он, как пламя, проносился, стоя на спине коня. Есть ли он еще у них!

Может, они выбросили этот костюм, раз он убежал от них? Или продали его кому-нибудь?

При мысли об этом у него аж в животе заныло, лишиться этого костюма все равно что лишиться какой-то частицы самого себя.

Ах, если бы он только мог показать Карло этого коня!

Жаркая волна радости обдала его лицо, ведь Карло наверняка никогда не видал такой лошади, да и Филлип тоже.

Внизу на улице люди толпились у чужих повозок, ведь теперь нечего было больше бояться, и они старались разглядеть все хорошенько! Рядом с Филлипом стоял Эммануель, он размахивал руками и показывал на лужайку за последним домом в деревне. Нескольких коз, которые паслись у канавы, быстро прогнали прочь. Это было почти то самое место, откуда утром провожали скот на выпас.

Силас поерзал на своей ветке и перелез на другую, откуда было удобнее смотреть. Повертев головой в разные стороны, он увидел охотника на выдр, который, верно, уже поставил на реке свои ловушки и успел вернуться. Теперь он стоял посреди улицы напротив своего ветхого домишка, беспечно опираясь на длинную палку. Сдвинув меховую шапку низко на лоб от солнца, он презрительно смотрел на это сборище. Сразу видно, подумал Силас, что он не крестьянин, те ходят ссутулясь, вразвалку, а этот двигается ловко и плавно, как настоящий охотник.

Когда повозки, осторожно подталкивая руками, откатили на лужайку, только охотник на выдр, поставив свою палку на место, шагнул, пригнувшись, в низенькую дверь своего домишка, а остальные зрители устремились через канаву на лужайку. Даже старый Петрус со скрипучим недовольным голосом и тощей птичьей шеей, торчавшей высоко из ворота рубашки, похромал туда, опираясь на палку. Силас отлично знал, что сейчас будет; шпагоглотатель обыкновенно действует быстро, как только люди соберутся, а там уже собралась поглазеть большая толпа, и он обязательно этим воспользуется.

Карло распряг лошадей, украсил их лентами и плюмажами, номер с лошадьми был первый, он исполнял его раньше вместе с Силасом; вдвоем с Филлипом они вынесли из старого фургона ящики с реквизитом, раньше их выносить помогал Силас.

Чуть погодя лошади помчались по кругу между повозками и зрителями. И Силаса вдруг охватило такое неодолимое желание сыграть на флейте мелодию, под которую лошади танцевали, что он с трудом подавил его.

Но когда подошла очередь Филлипа выйти на открытое место и показывать фокусы со шпагой, Силас удержаться не мог. Филлип по обыкновению стал расписывать, как опасно то, что он сейчас им покажет, как трудно при этом остаться невредимым. Потом он уперся одной рукой в бок, откинул голову назад и медленно, щекоча публике нервы, поднял другой рукой шпагу вертикально, острием вниз. Затем он постоял немного, как бы ища отверстие в горле, куда опустить саблю. Зрители замерли. Силас знал, что Филлип тянет время, чтобы показать, как трудно выполнить этот номер.

Наконец стальное лезвие стало понемногу исчезать у Филлипа в глотке. Силасу показалось, что он услышал, как стоящие внизу зрители разом тяжело вздохнули от ужаса и задержали дыхание в ожидании, сможет ли он вытащить назад эту штуку. Вот в этот-то момент Силас выхватил из-за пояса флейту и послал в воздух тоненький, противный свист.

Впечатление было ошеломляющее.

Свист расслышали все, но никто не понял, откуда он исходил, никто, кроме Хромого Годика. Он задрал голову к небу и стал смотреть на птиц; его находчивость приятно удивила Силаса. Шпагоглотатель стоял в окружении зрителей, лицо у него постепенно наливалось кровью, как он ни старался, ему не удавалось ни на дюйм вытащить шпагу. Публика не сразу поняла, что у артиста не все ладится, все глядели на небо, где кружились птицы, и показывали на них пальцами.

— Это вон та! — кричали одни.

— Нет, вот эта.

— Нет, вот она.

Один только Бартолин стоял совершенно парализованный и смотрел, как корчится шпагоглотатель, словно от сильной боли. Тут и другие заметили это и столпились возле него. Сидя на дереве, Силас внимательно следил за тем, что происходит внизу, не думая о себе самом. Но вдруг он заметил, что к дереву подходит охотник на нутрий.

В руке у него был, как всегда, длинный шест, и под мышкой он держал что-то непонятное, чего Силас не разглядел. Мальчик замер, ожидая, что охотник пройдет мимо. Охотник делал вид, что внимание его привлекает лишь шум и суета на лужайке за последним домом, но от дерева не отходил.

Силас подумал было, что он собирается войти в дом к Юанне, но нет, он туда не пошел. Человек наклонил шест и что-то нацепил на него. Силас умирал от любопытства, но не решался пошевелиться, чтобы разглядеть его получше. Ему было ясно лишь, что человек хочет сделать что-то незаметно. Но никто из стоявших возле фургонов даже не обернулся. Силас не мог разглядеть, что за штука была насажена на конец шеста, покуда она не поднялась до нижних веток.

Но тут-то самое интересное и началось.

Шест медленно пролезал сквозь ветки, до ужаса медленно. Силас со страхом смотрел на него. Что сейчас будет, может, его сшибут вниз?

Охотник на выдр продолжал с большим интересом глядеть на столпившихся у фургонов. На конце шеста торчал небольшой круглый хлебец.

Силас не шевелился.

— Ешь на здоровье, — сказал охотник.

Силас глянул вниз. Какого черта ему надо? Хлеб был совсем рядом, свежий, пахучий. Рот у Силаса наполнился слюной. А что, если взять его? Ему было совсем просто снять хлеб с шеста. А вдруг это только приманка, вдруг охотник сшибет его вниз, как только заметит, что кто-то дотронулся до хлеба?

— А ну давай поторапливайся, бери хлеб, не могу же я торчать тут целый день, — сказал с упреком стоявший внизу человек.

Силас послушался и снял с шеста хлеб дрожащими руками, готовый к тому, что каждую секунду может случиться что-то страшное.

Но ничего не случилось.

Охотник, довольный, замурлыкал песенку, опустил шест, снова на него что-то нацепил и снова поднял его. На этот раз это была небольшая кожаная фляга, в какой берут в дорогу вино.

В этот самый миг дверь дома Эммануеля отворилась, и на крыльцо быстро с деловым видом вышел разнаряженный торговец. Увидев стоящего под деревом охотника, он остановился, удивленный, и уставился на него, щурясь от яркого света.

— Ты что там делаешь? — спросил он подозрительно.

Силас быстро схватил фляжку, охотник спустил шест на землю.

— Да я думал, там нутрия сидит, — ответил он не моргнув глазом.

Торговец уставился на человека с шестом и на дерево, но из-за яркого солнечного света ничего не мог разглядеть.

— Нутрия? — спросил он, ничего не понимая.

Ловец нутрий Арон кивнул.

— На дереве? — продолжал удивляться торговец.

— Да, я просто уверен в этом, — ответил Арон.

— Чушь! Нечего меня разыгрывать, — сердито заорал торговец. — Нутрия живет в воде, ну там в ручье или еще где.

— Правильно! — одобрительно воскликнул охотник.

— Тогда что ты стоишь и тычешь палкой в дерево?

— Обещай, что никому не скажешь, — сказал охотник, понизив голос до таинственного шепота.

— Конечно, не скажу, — торговец огляделся по сторонам. — На меня всегда можно положиться. Так что же там такое?

— Нутрия, — прошептал человек с шестом.

На лице торговца отразились гнев и презрение.

— Я всегда думал, что ты немного того, придурковат, — с досадой сказал он и повернулся, чтобы идти.

— А ты знаешь ли, кто я такой? — с деланным удивлением спросил охотник.

— Ловец нутрий Арон.

— Я Арон с посохом, — торжественно заявил охотник, — ты знаешь, кто это такой. «И посох Арона зацветет и принесет плоды». Забыл, что ли, что учил в детстве? У меня, как на хлебном дереве; на нем растет хлеб, — добавил он, — и, может быть, даже вино.

— Чушь собачья, — сказал торговец и повернулся к нему спиной.

— А ты не хочешь поглядеть на нутрию? — крикнул ему вслед охотник.

— Сам ты нутрия, — огрызнулся торговец и поспешил прочь.

— Ха! — ухмыльнулся охотник.

Он положил шест на плечо и не спеша пошел поглядеть, чем же там были так заняты селяне.

Силас сидел на дереве и с удивлением смотрел ему вслед. Уж не сон ли это? Но вот он хлеб… и такой мягкий… Мальчик с аппетитом вонзил в него зубы.

Не успел он закончить трапезу, как возле дома Юанны что-то сильно зашуршало. Он перестал жевать и посмотрел вниз. Сквозь густые кусты, росшие у стены дома, пригибаясь, пробирался Хромой Годик. Непостижимо каким способом он вскарабкался на старую черепичную крышу, прополз к нависшим над крышей веткам и через минуту оказался на дереве рядом с другом. Вольготно устроившись на развилке веток и прислонившись к стволу, Силас ел хлеб, запивая его молоком из фляжки.

— Откуда ты это все раздобыл? — не скрывая зависти, спросил Годик.

— Ты вчера меня угостил, а я сегодня тебя.

— Ну а кто тебе его дал? — спросил Годик, уписывая хлеб за обе щеки.

Силас рассказал, как все было, как охотник за нутриями подал ему еду на шесте.

— Да, он слышит и видит все лучше, чем все мы вместе взятые, — сказал Хромой Годик, и в голосе его звучало глубокое уважение.

Силас протянул ему фляжку с молоком, его еще оставалось довольно много.

— Это ты кричал? — вдруг спросил Годик.

— Это флейта свистела, — с серьезным видом поправил его Силас.

— Никак ты спятил!

— Да, я такое часто проделывал.

— Он чуть не умер от этого. Горло у него сжалось или еще что там стряслось, ему пришлось долго лежать, покуда они смогли вытащить эту шпагу.

— Он сильно разозлился?

— Еще бы! Он накинулся на Бартолина и требовал, чтобы тот сказал, где ты есть, он был уверен, что Бартолин спрятал тебя. Для чего ты это сделал?

— Да так, для смеха.

— А если они теперь тебя найдут?

— Так ведь ты сказал, что это птица кричала. Они все подумали на птицу, кроме Филлипа.

— Тебе не видать коня, если будешь так дурачиться, — пригрозил Годик, — шпагоглотатель тоже хочет его купить.

— Стало быть, уже трое хотят.

— Эммануель думает, что теперь он может содрать за него хороший куш. Это будет самая важная конская ярмарка за много лет. Даже Петрус не помнит, когда еще здесь такая была. Эммануель хочет продать лошадь сразу после обеда, а торговец хочет сначала продать свои товары. Боится, что народ не станет интересоваться, что он привез в сундуках, после того как лошадь будет продана. А Бартолин, тот вообще говорит, мол, лошадь его, с какой стати ему покупать свою собственную лошадь.

— Я думаю, с этим конем все будет ясно, только скорей бы, мне уж надоело тут сидеть, словно птица.

Толпа у фургонов начала редеть, и Хромой Годик вскоре засобирался вниз.

— Мне пора, — сказал он, — а то мать начнет меня искать и звать. Она велела нам ложиться и еще поспать. Но я еще приду к тебе, если смогу, когда все заснут.

Он спустился на крышу и исчез. Силас вдруг почувствовал себя ужасно одиноким, ведь ему предстояло здесь еще так долго ждать. Другие, небось, могут улечься в постель и захрапеть.

Глава девятая Медная кастрюля

В деревне было тихо, нигде ничто не двигалось, до Силаса сидевшего на дереве, не долетал ни один звук, даже жаворонки днем петь не хотели. Силасу стало скучно. Пожалуй, можно было бы спуститься вниз, пока никто не видит.

Он посидел немного, прислушиваясь. На другой стороне улицы в конюшне стоял его конь… «Что, если прокрасться и взглянуть на него, ведь должна же быть хоть одна щелка в стене…

А может, навестить Карло? Его мать и шпагоглотатель пошли в дом к Эммануелю, и сейчас у фургонов остался один Карло».

Силас повис над крышей дома Юанны, потом осторожно скользнул ногами по черепице. Нагревшаяся черепица уже слегка жгла ноги, он встал на четвереньки, чтобы не так сильно давить на нее. Не очень-то здорово будет, если он проломит крышу и провалится. Прямо в дом. Вот будет радость для Бартолина.

Ловко, как кошка, Силас прополз по крыше, остерегаясь трогать шаткие черепицы, но все же они колебались и стучали одна о другую. К счастью, все там внизу крепко спали. Он без труда добрался до фронтона, откуда влезал на крышу Годик, и через минуту уже стоял на земле. Здесь, на задворках, ему представилась еще более убогая картина, чем на улице. Все росло здесь как попало, повсюду валялся ненужный хлам и отбросы. Раздолье для свиней и кур! Сейчас они, поди, дремали в кустах, прячась от жары, подумал Силас, и в самом деле нашел гнездо, в котором лежали четыре яйца. Не долго думая, он разбил их и выпил. Вот это жизнь!

Он прошел по задворкам почти все дома, как вдруг почувствовал, что за ним кто-то идет, и быстро спрятался за какой-то развалюхой. Это опять был Хромой Годик.

— Ты вовсе спятил? — прошептал он, увидев Силаса. — Беги давай назад, они сейчас начинают.

— Да они все спят, — возразил Силас.

— Никто не спит, — отрезал Годик, — слишком важный сегодня день. Давай-ка, поторапливайся.

И они, пригнувшись, побежали друг за другом назад к задворкам дома Юанны.

— Лезь позади меня, ползи по самому краю крыши, чтобы они не услыхали.

— Куда это тебя черти понесли? — спросил Годик, когда они снова вскарабкались на дерево.

— Хотел поговорить с Карло.

— Видать, ты вовсе ополоумел.

— Шш… — зашикал Силас.

Дверь отворилась, и на улицу вышел человек. Чуть погодя из другой двери вышли еще двое.

— Что я тебе говорил! Хорош бы ты был, если бы сидел сейчас у Карло.

Из дома Юанны появился Бартолин, а из дома Эммануеля вышли Филлип и торговец. Улицу мгновенно заполнили женщины и дети, и все они столпились возле большого дерева, на котором сидели Силас и Хромой Годик. Торговец громко и торжественно велел нести сундуки.

«Зачем это? — подумал Силас, — словно хоронить кого-то собираются, смех да и только».

— Это он так выставляется потому, что здесь шпагоглотатель и твоя мать, — прошептал Годик.

— Давайте сперва лошадь торговать, — проревел Бартолин громовым голосом.

Торговец не согласился и еще раз велел вынести сундуки из дома Эммануеля, и на этот раз сундуки появились. Широко расставив ноги, Бартолин встал у первого сундука, всем своим видом выражая презрение к торговле такого рода, торговец тем временем повернул большой ключ в замке и открыл крышку. Глянув на содержимое сундука, Бартолин нарочито закашлялся.

— Барахло для баб, — пробормотал он, продолжая стоять на месте.

В одном сундуке была плотно упакована блестящая медная утварь: подсвечники, кастрюли и сковородки, другой же был до отказа набит шелком и шерстью ярких цветов.

— Ну, и что дальше? — грозно спросил Бартолин.

Торговец покосился на него и ничего не сказал, отступил чуть назад к стене дома, где стояли Филлип и Эммануель. Вокруг сундуков столпились деревенские женщины и девушки, они вытягивали шеи, пытаясь разглядеть все получше, но сразу же подойти вплотную не решались. Это было бы слишком нескромным, приличие требовало немного повременить.

Но у Бартолина не было никакого желания ждать, он считал, что с этим нужно покончить как можно быстрее и заняться лошадью.

«Продавать бабам всякую ерунду — занятие не из солидных», — подумал он.

— Ты бы хоть поднял и показал какой-нибудь товар, — сказал он в сторону торговца, — неужто ты думаешь, что все эти цацки продадутся сами по себе? Не желаете ли купить что-нибудь? — обратился он к собравшимся с язвительной вежливостью, — ну, скажем, подвязки или кастрюли?

Ответом ему был взрыв хохота. Глаза Бартолина метали молнии.

— Так ведь каждый порядочный продавец предлагает товар покупателю, — прошипел он.

— Вот как, — сказал шпагоглотатель, — и ты для этого, конечно, самый подходящий человек?

Народ снова захохотал, а довольный Эммануель потирал руки. Ведь теперь все были настроены против Бартолина, и это сыграет свою роль, когда начнут торговать лошадь.

Торговец, видно, не собирался подходить к сундукам, и Бартолин досадовал, что стоит возле них один.

— Это, разрази меня гром, странная манера торговать, — презрительно заметил он и подался назад, к тому месту, где стояли мужчины. И Силас про себя согласился с ним, он никогда еще не видал торговца, который бы не расхваливал до хрипоты свой товар.

— Он всегда так делает, — прошептал Хромой Годик.

Но женщины одна за другой стали неуверенно подходить к сундукам, а торговец демонстративно повернулся к ним спиной и стал беседовать с Филлипом. Анину тоже потянуло к набитым товарами сундукам. Силасу, сидевшему на дереве, было видно, как она первая протянула руку и пощупала уложенные один на другой отрезы тканей. Ее примеру последовала Тереза, пожилая жена Эммануеля, которая все время держалась возле этой незнакомой женщины.

Силас понял — торговец знает, что делает. Не прошло и минуты, как все женщины стали лихорадочно рыться в сундуках, каждая старалась ухватить что-нибудь получше, то и дело две из них тянули каждая к себе один и тот же передник, бросая друг на друга гневные взгляды, потом обе отпускали его и хватали что-нибудь другое. Они выбирали, прикладывали к себе и швыряли назад, не теряя надежды выбрать самое лучшее. Страх, что другие опередят, заставлял их руки работать в этой драгоценной куче быстро и жадно — ленты и кружева в беспорядке свисали с бортов сундуков.

Они все хватали и примеряли, не думая о том, что за это надо платить, что они бедные женщины из бедной деревни. Дело дошло чуть ли не до драки, в ход были пущены не только языки, но и локти.

Мужчины стояли поодаль и озабоченно переминались с ноги на ногу, глядя на ошалевших женщин. В полном ужасе они представляли себе, как посевное зерно, домашняя птица и прочее, необходимое в хозяйстве, окажутся в просторной повозке торговца, ну разве что за лошадь выручат столько, что хватит и на эти безделушки.

Лишь одна женщина не делала попытки протолкнуться к сундукам — вдова Юанна. Даже самая красивая материя не могла соблазнить ее на покупку. Без всякой надежды стояла она в стороне, беспрестанно перебирая руками шаль, накинутую на плечи. Силас сравнил ее со своей матерью, и ему стало стыдно, хотя сейчас она была одета пристойно, как другие женщины. Она могла себе позволить купить то, что хотела, и покупала. Силас виновато покосился на Хромого Годика.

К толпе медленным шагом приближался охотник на нутрий.

Все были заняты происходившим возле сундуков, и никто кроме Силаса не заметил рослого человека в меховой шапке. Он подошел к стоявшей поодаль от толпы Юанне и встал рядом с ней. Юанна не повернула головы и не подала виду, что заметила его. Они стояли почти что под ногами Силаса.

— Что же ты ничего не покупаешь? — спросил насмешливо Арон, отлично зная ее положение.

Юанна вскинула голову и не ответила.

— Неужто тебе тут ничего не понравилось, ничего из этого не надо?

— Сам хорошо знаешь, что надо, — отрезала Юанна.

— Почему же ты тогда ничего не покупаешь?

— Платить нечем.

— А у других есть чем?

— Это их дело. Я ничего не куплю.

Арон улыбаясь украдкой смотрел на нее. А Силас пожалел, что выпил те четыре яйца, ведь они были у нее не лишние.

— Даже ни кусочка тесьмы?

Силас затаил дыхание и покосился на Годика. Тот сильно покраснел: на что он склоняет ее?

— Нет, — решительно ответила она.

— Ты можешь заплатить больше других.

— Чем?

— Мехом нутрии, — многозначительно сказал охотник.

Она сверкнула на него глазами.

— И что ты хочешь взамен?

— Тебя, — ответил он напрямик.

— Я не продаюсь за тесьму, — сердито ответила она, — стыдно тебе пользоваться моей бедностью.

Она гордо отвернулась и не заметила, что охотник остался доволен ее отказом.

— А ведь это хороший мех, за него можно дорого взять, — нутрии отловлены в самое подходящее время года.

— Не надо.

— Ах да, у тебя сейчас есть постояльцы, ясное дело, тебе ни к чему мои шкурки.

Юанна в бешенстве повернулась к нему.

— На что это ты намекаешь?

Она сказала это так громко, что не успел Арон ответить, как Бартолин бросил на них подозрительный взгляд и подошел к ним.

— Ну? — рявкнул он, переводя взгляд с Юанны на охотника. — Он тебя обижает?

— Да нет, — холодно ответила Юанна постояльцу.

— Я только попытался уговорить ее купить что-нибудь за шкурки нутрии. Может, лошадиная шкура сгодится?

— Для чего мне стараться, когда некоторые ведут себя так глупо. Да и тебе, слышишь, — сказал довольный Бартолин, — нечего тут размахивать своими вонючими обрывками меха у нее под носом.

— Да я и сам так подумал, — согласился охотник и покосился на Юанну, которая отвернулась от них, делая вид, будто интересуется тем, что происходит возле открытого сундука с материей.

— Между прочим, она поедет со мной, как только я верну своего коня, — пригрозил Бартолин.

Юанна рывком повернула голову, как бы протестуя, но продолжала молчать.

— Вот ка-ак, — протянул охотник, — а кто же станет кормить ее ребятишек?

Бартолин ответил, помедлив, с явным нежеланием:

— Я заберу их с собой. Старший будет работать в конюшне.

— Понятно. А я как раз собирался взять его в помощники.

— Мне нужен конюх, — оборвал его Бартолин.

— А маленькие девчушки, — продолжал Арон, словно не замечая резкого тона, — мне они нравятся. Может, позволишь мне воспитать их? В конюшне от них невелика помощь.

Бартолин, казалось, взвешивал это предложение, и Силас уголком глаза видел, как Хромой Годик таращил на них глаза и слушал в полном отчаянии.

— Я подумаю, — ответил Бартолин, похоже было, что он вовсе не прочь отделаться от дочек Юанны, отдав их охотнику.

— Только с условием, что я заберу и парнишку, — быстро добавил Арон.

— Это уж я сам решу.

— Ну, конечно, — согласился с издевкой в голосе охотник.

— Между прочим, нечего тебе мешаться в мои дела! — вспылил Бартолин.

— Так ведь я только хотел помочь тебе, — ухмыльнулся человек в меховой шапке. И отошел от них, проталкиваясь к сундуку с медной утварью. Торговец предупредительно повернулся к нему.

— Кастрюлю! — потребовал охотник.

Все вокруг замерли, предчувствуя что-то необычайное. Торговец взял кастрюлю и протянул ее Арону.

— Слишком маленькая, — сказал охотник.

По толпе прошелестел говорок.

— Других нет, что ли, у тебя?

Торговец достал кастрюлю побольше. Блестящая медь засияла на солнце.

— Эта подойдет?

— Видать, нынче нутрий здесь богато, — пошутил кто-то из толпы мужиков.

— Нелегко только получить что-нибудь стоящее за хорошие шкурки, — ответил охотник, меряя взглядом кастрюлю.

— Мала.

Торговец постелил коврик и принялся расставлять на нем медную посуду. Но охотник ни на чем не остановил свой выбор.

Лишь когда торговец выудил из сундука свою самую большую и самую красивую кастрюлю, охотник остался доволен. Такая кастрюля годилась для многодетной семьи, для чего она холостяку, никто не понял.

Силас поглядел вниз на Юанну, но на ее лице нельзя было ничего прочесть, а Бартолин, продолжавший стоять на том же самом месте, презрительно и насмешливо улыбался. Силас догадался, что все это связано с недавним разговором здесь под деревом, и ясно было, что Бартолин считает охотника на нутрий дураком и шутом гороховым.

Тут же возле сундука Арон расплатился целой охапкой шкурок, которые небрежно вытащил из карманов. Торговец жадно оглядел каждую, посмотрел на солнечный свет, нет ли дырок, и губы его при этом плотоядно шевелились. Потом он кивнул и быстро свернул шкурки: Еще одна удачная сделка.

Арон поставил котел на плечо и стал выбираться из толпы. Глаза всех были прикованы к нему. Никто в деревне не видывал такой роскошной кастрюли, обходились дешевыми чугунными котлами или коричневыми глиняными горшками, медная посуда была крестьянам не по карману. Люди почтительно расступались, пропуская владельца медной кастрюли. Тут Силас заметил, что под шумок многие женщины, осторожно подкравшись к сундуку, положили назад то, что они сгоряча схватили.

Арон же не пошел домой, а встал рядом с Бартолином и Юанной. Он вдруг протянул кастрюлю Бартолину, и тот ошалело ухватил ее за ручки, чтобы дорогая вещь не упала на землю.

Толпа замерла. Те женщины, которые еще держали в руках шали и куски шелка, забыв, что они собирались с ними сделать, повернулись к Бартолину, который стоял, прижав кастрюлю к животу и ничего не понимая.

— Что мне с ней делать? — растерянно спросил он.

— Позволь мне преподнести тебе вещь, без которой в хозяйстве никак не обойтись, ведь теперь семейство твое сильно выросло, — сказал он громко, чтобы все слышали.

Все глаза уставились с любопытством на Юанну. Бартолин покраснел от злости.

— Я хочу сказать, что ведь теперь у тебя в доме будет жена и трое детей, — продолжал невозмутимо охотник.

Бартолин поглядел по сторонам, глупо улыбаясь, и покраснел еще сильнее.

— Ведь такой кастрюли у тебя вроде бы нет? — ласково спросил его охотник, и люди сразу же вспомнили, как Бартолин живет.

— И Юанна, и ребятишки спасибо скажут, если будет в чем. варить еду, — продолжал Арон.

Люди, посмеиваясь, окружили эту троицу. Тут, видно, предстояло услышать немало забавного.

— Кто сказал, что я собираюсь поселиться у Бартолина? — спросила Юанна, отодвигаясь от барышника.

— Так ведь это он сам сказал, — воскликнул охотник с деланным удивлением. — А может, ты и не знала об этом?

В толпе раздался смех, а Бартолин в отчаянии искал, куда бы поставить кастрюлю, опустить ее на землю он явно не решался.

— Мне и в своем доме хорошо, — сказала Юанна.

— В самом деле? — пробормотал охотник с сомнением в голосе. — Я охотно приму ребятишек, если ты из-за них… — он многозначительно оборвал фразу.

— Не твоя это печаль, уж я сама позабочусь о своих детях.

Бартолин, слушая этот разговор, чувствовал себя последним дураком, выставленным напоказ всей деревне.

— Забирай свое барахло, — взорвался он, — буду я еще держать твою дрянную посудину! — и чуть ли не швырнул кастрюлю охотнику.

— Так ведь это же подарок, — невозмутимо сказал Арон.

— Не нужны мне твои подарки, я сам могу купить все, что мне надо.

— Да, у тебя в хозяйстве много распрекрасных вещей и мебель что надо, — согласился Арон к большому восторгу окружающих; все знали, что у барышника кроме соломы на полу ничего не было. — И к тому же нам известно, как ты любишь делать дорогие подарки, не правда ли?

Бартолин смотрел на него вопросительно.

— Разве ты не подарил первому встречному парнишке свою лучшую лошадь?

— И не думал дарить, — проревел Бартолин, — он украл у меня ее.

— Разве он не выиграл ее на спор?

Бартолина аж передернуло.

— Он должен был сказать, что умеет ездить верхом.

— Вот как, а ты что должен был ему сказать?

— Да он нахальный и бессовестный воришка, — взвыл Бартолин.

Услыхав, что разговор идет о мальчишке и лошади, Филлип, до того стоявший в сторонке, подошел к ним.

— А куда подевался этот мальчишка? — спросил он Эммануеля.

— Он смылся, — соврал Эммануель, — взял и удрал куда-то.

— Что ты сделал с ним?

— Ничего. Я привел его в дом, напоил и накормил.

— А он взял и ушел?

— Исчез куда-то в тот же вечер.

— Гм, — сказал Филлип, поглаживая напомаженные усы. — А я мог бы выкупить его у тебя.

Эммануель вытаращил глаза:

— Выкупить?

Филлип ухмыльнулся. А Силас, сидя на дереве, подумал, как Эммануель, наверно, раздосадован.

— Я бы заплатил тебе за него не меньше, чем за коня, — соблазнял его шпагоглотатель.

При этой мысли волосы на голове у Силаса встали дыбом. Но Эммануель с сожалением пожал плечами.

— У меня его нет.

Анина, стоя возле сундука, слушала их с испуганным лицом, ведь они говорили о ее мальчике. Не мешкая, протиснулась она сквозь толпу к Эммануелю и встала перед ним так, чтобы он не мог улизнуть.

— Он умер? — тихо спросила она, сверля его глазами.

— Мы его не убивали, если ты про то спрашиваешь.

«А чуть было не отправили на тот свет», — подумал Силас.

— Он жив? Ты уверен в этом?

— Ясное дело.

Эммануель попытался выдержать взгляд Анины, ведь он все же не убийца. Но нельзя сказать, чтобы он стоял перед Аниной со спокойной совестью. И ему стало отнюдь не легче, когда рядом с Аниной появился Бартолин, ему тоже был нужен Силас, и он винил Эммануеля в том, что мальчишка исчез.

— Да нет его у меня, — заверял крестьянин, всплескивая руками. — Причем тут я, коли он ушел.

— И оставил коня? — сухо спросил Филлип. — Не похоже на правду.

— Да, черт побери, — воскликнул охотник, по-прежнему стоявший здесь же с кастрюлей на плече, — велика важность — сопливый мальчишка. Возьми другого, ну хотя бы одного из этих, — он показал на целый рой ребятишек, шнырявших среди толпы.

Анина холодно посмотрела на него:

— Ты, я вижу, щедр раздавать чужих детей.

— Если бы у меня были свои, я их тут же продал бы собственным матерям по цене лошади, — небрежно бросил Арон. — А что, вы и людьми торгуете? — продолжал он

При этих словах Анина с гримасой отвращения замотала головой.

— А я сегодня утром, стоя у реки, узнал, что шпагоглотатель по имени Филлип собирался купить безглазую девочку.

— Кого? — спросила Анина.

— Она живет здесь недалеко, на берегу, я говорил с ее дядей.

— Безглазую? — спросила, недоумевая, Анина.

— Это какая-то ошибка, мы приехали с противоположной стороны.

— А не ты ли шпагоглотатель Филлип?

— Ну, я.

— А разве не ты только что собирался купить парнишку у Эммануеля?

— Так ведь это совсем другое дело…

— И ты хочешь заставить нас поверить, что не собирался покупать Марию?

— А ты знаешь ее? — с интересом спросил Филлип.

— Ясное дело, знаю.

— И у нее в самом деле нет глаз?

— Одни глазницы.

Филлип тоненько свистнул.

— Пожалуй, это не такая плохая идея.

— Она не продается, — сухо сказал охотник.

Толпа ахнула, а Силас и Хромой Годик молча посмотрели друг на друга.

— А ты-то откуда знаешь? — спросил Филлип.

— Я заплачу больше всех, если ее станут продавать, — сказал охотник.

— Вот как! — воскликнул со значением Филлип, высоко подняв брови.

— Так я тогда заполучу своего коня, — с надеждой сказал Бартолин, — а тебе достанется девчонка.

Ответом ему было суровое молчание.

Глава десятая Конская ярмарка

Силас почувствовал, как у него сильно заколотилось сердце. Сейчас наконец будут торговать вороного, сейчас он снова увидит его. Мальчику казалось, что как только вороного выведут из этой проклятой конюшни, все каким-то образом разрешится. Он был уверен, что снова будет сидеть у коня на спине, но пока Эммануель ходит тут с ключом за пазухой, сделать ничего нельзя.

У сидевшего рядом с Силасом пастуха был такой вид, будто он обдумывает что-то очень серьезное. Они не разговаривали, хотя сидели близко друг от друга, даже шептаться боялись. Ведь любой шум мог выдать, где они прячутся, а ни Силас, ни Хромой Годик не хотели, чтобы их заметили сейчас, когда начнется самое главное. Кроме того, они ведь слыхали, что за Силаса было обещано заплатить столько же, сколько за лошадь, и если крестьянам удалось бы поймать его, они бы спросили с Филлипа вдвое дороже.

Эммануель направился к конюшне, и народ замер, ожидая, когда он появится с лошадью, предчувствуя, что произойдет что-то особенное. Услыхав стук танцующих копыт и увидев коня, Силас наклонился вперед, ликуя от радости, и Хромой Годик предостерегающе потряс головой.

Норовистого коня так долго держали в темноте, что сейчас от яркого солнца он совсем ошалел, и Эммануель с трудом удерживал его за поводья. Зрители восторженно ахнули, даже те, кто видел этого коня раньше, а Филлип сложил губы трубочкой и одобрительно свистнул.

Однако никто не сказал ни слова, пока Эммануель, петляя, выводил коня со двора на улицу. Позади них зияла черная пасть открытой двери конюшни. Силас пристально смотрел на торговца, главного покупателя, и по его растерянному, смущенному виду понял, что такого коня ему еще покупать не доводилось.

«Да он и подойти-то к нему не решится», — злорадно подумал Силас, глядя на испуганное лицо торговца.

Но если торговец оробел от грозного вида коня, то Бартолин просто взбесился, увидев свою утраченную собственность.

Он грозил тесной толпе кулаками, сыпал проклятия и умолял без промедления отдать ему коня. Но никто не обращал внимания на его крики и угрозы, все глядели на коня, разве что кроме охотника на нутрий, с которым Бартолин не желал разговаривать.

— Что ты так развопился? — спросил охотник, с презрением глядя на барышника.

— Так конь-то ведь мой, вы не смеете, не смеете продавать его, это мой конь.

— Докажи, — подзадоривал его охотник.

— Да ведь я же признал его, что же вы думаете, я не признаю свою собственную скотину? — взвыл Бартолин.

— А тебе охота его иметь?

— Еще бы! — барышник усердно закивал головой.

— Тогда тебе придется его купить, — сказал Арон.

— Так ведь он же м о й, я уже один раз платил за него, — стонал Бартолин.

— Тогда покажи нам, чего стоит этот конь, купи его еще раз. Доброе дело даром не проходит, сам знаешь.

Охотник огляделся, ища места, куда бы поставить свою огромную кастрюлю.

— Так ведь его у меня украли, — протестовал барышник.

— А ты докажи, каждый может сказать, что конь его. И я тоже могу это сказать, чего проще!

Он быстрым шагом подошел к дому Юанны и поставил кастрюлю у двери.

— Надеюсь, ты не против, если я ее здесь поставлю? — спросил он у Бартолина, который следовал за ним по пятам. Казалось, ему пришла в голову отличная идея.

— Послушай-ка, что я тебе скажу, — таинственно прошептал он.

— Ну?

Бартолин склонил голову к плечу долговязого охотника.

— Если ты поможешь мне получить обратно коня, можешь оставить себе вдову Юанну.

Охотник мрачно усмехнулся.

— Она и без того мне достанется, мы с ней уже договорились однажды, ты ей и даром не нужен.

Охотник произнес эти слова презрительно, безжалостно, и барышник смущенно опустил голову.

— Если тебе так уж приспичило заполучить этого коня, плати денежки, — добавил Арон. — Конь продается.

— Да вы просто разбойники, — зашипел разъяренный барышник. — Ведь конь-то мой.

— Ну, назначайте цену, — заорал Эммануель через головы собравшихся. — Мы начинаем торг.

К своему огорчению, Силас увидел, что вороного не подвели к самому дереву, как он надеялся. Эммануель держал коня почти посредине улицы, чтобы его было видно со всех сторон. А Силас надеялся, что ему в какой-то момент удастся вскочить коню на спину и ускакать, когда все растеряются.

— Ну? — воскликнул Арон, подбадривая народ.

Бартолин мрачно насупился и молчал.

— Сотня серебром! — весело воскликнул охотник. Стоявшие вокруг засмеялись, а Бартолин покраснел еще сильнее, цена была названа ничтожная. С минуту все молчали.

— Если никто больше не дает, то я покупаю коня за сотню серебром, — громко сказал охотник.

— Две сотни, — засмеялся Филлип.

— Никак вы спятили, конь стоит куда больше, — крикнул Эммануель.

— Ясное дело, — согласился Арон, — но если дороже не дают, можно купить и за эту цену.

— Двести десять, — рявкнул торговец с кислой миной.

— Гляди веселей, — крикнул ему Арон, — это лучший конь во всей округе.

— Да он мой, — закричал Бартолин, — верните мне его!

— Триста, — сказал охотник и захохотал.

— Помолчи! — оборвал его Эммануель, — тебе я его не продам.

— В самом деле?

Видно, охотника забавлял этот спор.

— Это ты за такую цену не хочешь мне его отдавать, — добавил он.

— Триста десять, — сказал торговец.

— Триста одиннадцать, — сказал Филлип точно таким же тоном, и все поняли, что он дурачится. Торговцу не позволяли самому назначить цену за покупку. Это ему не подходило, он был явно недоволен тем, что торг принял такой оборот.

— А что же ты? — обратился Эммануель к Бартолину, — тебе так хотелось заполучить этого коня.

— Не могу ли я обменять его на другого коня? — спросил Бартолин.

— Только не на одного, — весело сказал охотник, — а на нескольких.

— Предлагается упряжка добрых рабочих лошадей, — согласился Эммануель.

— Ими никого не удивишь, — сказал Филлип, — я даю за этого четыреста.

— Пятьсот, — пропел охотник.

Эммануель беспокойно покосился на него.

— У тебя и денег-то нет, — сказал он.

— Найдутся.

— Не порти нам дело, — пригрозил Эммануель.

— Да я только поднимаю цену, — успокоил его весело охотник.

— Пятьсот десять, — пробормотал торговец.

— Плюс две, — сказал Филлип.

— Три лошади, — крикнул Бартолин.

— Три лошади за пятьсот две монеты серебром! — громко выкликнул Эммануель.

— Шестьсот! — завопил охотник.

— Заткнись, — испугался Эммануель, — не тебе покупать коня.

— Разве?

— И что тебе только надо?

— Деньги на налоги и платежи, чего же еще.

— И что бы ты стал делать с конем, если бы купил его?

— Содрал бы с него шкуру.

У Силаса перехватило дыхание.

— Содрать шкуру? — спросил крестьянин, думая, что ослышался.

— Больно хороша у него шкура, — сказал охотник так, будто вполне резонно было заколоть такое животное ради шкуры.

— В своем ли ты уме? А как же мы?

— Ничего, до сих пор как-то обходились, хотя вечно ноете, — утешил его охотник.

— Шестьсот пятьдесят, — выдавил торговец с такой натугой, словно ему пришлось оторвать лошадь от земли.

— Семьсот, — выпалил охотник.

— Восемьсот, — поторопился выкрикнуть Филлип.

— Вот видишь, это помогает, — торжествовал Арон, обращаясь к Эммануелю.

Торговец прямо-таки корчился от напряжения.

— Восемьсот двадцать пять, — пробормотал он еле слышно.

Охотник опять повысил цену и резко повернулся, показав пальцем на Бартолина:

— А что скажешь ты? Что же ты молчишь?

— Так ведь это мой конь, — застонал этот здоровенный человек.

— Понятно. Этого одра ты упустить ни за что не хочешь. Сколько лошадей из своей конюшни ты готов отдать за него?

— Я уже говорил — три.

— Так ведь цена коня поднялась.

— Ну я тебе это припомню, дьявольское отродье, — прошипел Бартолин.

— Четыре? — невозмутимо спросил Арон, подняв одну бровь.

— Три, я сказал.

— Стало быть, ты сам не знаешь, сколько стоит твоя лошадь. Покажи ее настоящую цену.

— Восемьсот пятьдесят, — проревел Бартолин с такой болью, словно отрывал собственную руку.

Охотник рванул себя за волосы, изображая полное отчаяние:

— Вот видишь, чего стоит твой конь? — взвыл он. — Ну, а ты что скажешь?

Он повернулся к торговцу.

— Что же ты мешкаешь? А я-то, человек бедный, думал, увидев этого коня, что вы двое всерьез можете оценить его…

— Девятьсот, — сухо сказал Филлип.

— Наконец-то я слышу что-то разумное. Так конь продан?

— Нет! — вырвалось из глотки торговца.

Охотник вопросительно поглядел на него.

— Тысяча.

Арон бросил на Бартолина насмешливый взгляд:

— Неужто ты уступишь свою лучшую лошадь за такую жалкую цену?

Барышник переводил взгляд налитых кровью глаз с Арона на торговца и потрясал кулаками.

— Сколько ты дашь, чтобы торговец отступился? — спросил охотник предательски ласково.

— Тысячу десять, — хрипло сказал Бартолин.

— Вы слышите, — воскликнул Арон, указывая на барышника, — этот человек согласен отдать тысячу десять крон серебром за лошадь, которую он однажды уже купил. Стыдно вам не предложить за нее вдвое больше.

— Тысяча двадцать пять, — сказал Филлип.

— Это просто насмешка над конем! — сердито рявкнул охотник.

— Тысяча тридцать, — сказал торговец.

— А что скажешь ты? — обратился Арон к Бартолину.

— Я не могу опустошить свою конюшню, чтобы потрафить тебе, — отрезал Бартолин.

— Можешь, помяни мое слово.

— Заткнись, — проревел барышник. — Все это жульничество, отдайте, моего коня.

— Теперь это конь торговца или еще нет?

Бартолин молчал. А охотник внимательно оглядел собравшихся.

— Что ты дашь мне за то, что я больше не буду повышать цену? — спросил он Эммануеля.

Крестьянин возмущенно вцепился крепче в уздечку.

— Видать, ты не в своем уме, у тебя и денег-то нет, ничего у тебя нет.

— Ну и что из того?

— Стало быть, ты не можешь…

— А вот могу…

— Так ведь…

— Что ты дашь мне за это?

— А сколько ты хочешь? Сам-то ты сколько просишь?

— Те тридцать, что сверх тысячи, — ответил без колебания охотник.

— А не жирно ли будет?

— Я бы мог получить и сотню, которую первым предложил, — задумчиво сказал охотник.

— Ну ладно, получишь тридцать.

— Меньше уж никак нельзя, — подтвердил Арон.

Эммануель глубоко вздохнул.

— Я покуда подержу коня, а вы с торговцем ударьте по рукам да получи свои деньги, — услужливо предложил охотник и бесцеремонно протиснулся между жеребцом и Эммануелем. Тот с неохотой отошел к стене, чтобы закончить сделку, но ясно было видно, как ему не хотелось расставаться с вороным.

— Теперь я. не отдам его, покуда не получу свою долю, — с насмешкой крикнул охотник вслед Эммануелю, но тот не обернулся.

Сидевший на дереве Силас обрадовался его словам. Охотник похлопал вороного по шее и попросил стоявших рядом посторониться.

— Мне думается, надо отвести его в тень, — сказал он и отвел коня под дерево.

Силас почувствовал, как мышцы у него под кожей напряглись, он изловчился и занял удобное положение почти на конце толстой ветки. Из слов охотника он понял, что наступил решающий момент.

— Только сначала я получу свои деньги, — сказал Арон, ласково поглаживая морду коня.

Силас и Хромой Годик поглядели друг на друга, пастух снял кожаную флягу с нароста на дереве и взвесил ее на руке. Она была тяжелая, точно деревянная, еще не совсем пустая.

Эммануель отошел от стены назад к лошади, держа в высоко поднятой руке серо-коричневый кожаный мешочек, чтобы все его видели.

— Теперь лошадь моя, — сказал торговец и потянулся, чтобы взять уздечку.

— Погоди-ка немного, пока я получу свое, — возразил охотник, отодвигая его локтем, и подставил Эммануелю ладонь, большую и глубокую, как блюдце.

Крестьянин сунул руку в мешочек и стал, торопливо отсчитывая монеты с жадным и подозрительным видом, выкладывать их на руку охотника. Звук ударявшихся друг о друга монет взволновал любопытных зрителей, они стали толкаться и протискиваться вперед, особенно напирали задние, кому совсем ничего не было видно.

— Считай вслух, — потребовал охотник, — чтобы после никто не говорил, что я взял лишнее.

— И чтобы ты не говорил, что тебе недодали, — согласился Эммануель и стал считать вслух так, чтобы все слышали, — … семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

Вплотную рядом с крестьянином, почти наклонившись над его плечом, стоял Бартолин, лоб у него буквально распухал с каждой монетой, ложившейся на ладонь охотника. Силасу было хорошо видно, как вздувались жилы под топорщившимися, почти стоявшими дыбом волосами барышника. Точно такой вид был у него, когда Силас скакал по кругу на его диком жеребце, без сомнения, в этом человеке клокотал справедливый гнев. В душе он был совершенно уверен, что конь принадлежал ему, ему одному.

«Но это вовсе не так, — думал Силас. — Бартолин проиграл спор, хотя и не хочет это признать. Все равно конь мой, я его выиграл».

— …двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, — считал Эммануель медленно и обстоятельно. Силас прикидывал расстояние от него до лошади.

— …тридцать.

Охотник зажал монеты в руке. Этого уже Бартолин не смог вынести. С ревом рванулся он вперед и, протянул руку через плечо Эммануеля, чтобы выбить деньги из руки охотника, порушить всю сделку.

— Это не по правилам, не по правилам, — кричал он, в то время как четыре руки пытались удержать его.

Тут Силас медленно скользнул на нижнюю ветку и, воспользовавшись этой суматохой, прыгнул вниз и благополучно приземлился на спину лошади.

Почувствовав тяжелый предмет, вдруг упавший ему на спину, вороной вздрогнул и высоко подпрыгнул на прямых, упругих ногах, так что сгрудившиеся вокруг люди в страхе подались назад. При виде Силаса, которого они сами посадили в старый рассохшийся челнок Пепе, их словно хватил паралич, и они потеряли дорогие секунды, не веря своим глазам и не понимая, в самом деле это он или их постигло наказание господне.

Но тут же опомнившись, они бросились к лошади, явно собираясь стащить его на землю. Силас поднял вороного на дыбы, обороняясь от них. Дело касалось его жизни и свободы, и его ничто не остановило бы, даже если бы у многих в этой толпе оказались сломаны руки и отдавлены ноги.

Глава одиннадцатая Силас не одинок

Силас сжал ногами бока вороного, и конь взвился, готовый помчаться по улице.

Но тут Бартолин снова рванулся вперед, чтобы удержать лошадь. Силас не подобрал уздечки, и маневр барышника наверняка удался бы, если бы как раз в этот момент ему в голову не угодила увесистая фляга Хромого Годика.

Этого барышник уже не выдержал. Не издав ни звука, он повалился на сутулые спины стоявших рядом крестьян, грузно сполз вниз и упал им под ноги. Даже женщины, галдевшие так громко, что им то и дело приходилось прикладывать руку к уху, чтобы что-нибудь расслышать, замолчали при виде всадника, атакующего мужиков. Бартолин лежал на земле как мертвый.

— Видали? — дерзко спросил Силас.

Все молчали. Никто не заметил, откуда упала фляга, но ясно было, что сделал это не Силас.

— Он проиграл мне коня на спор, он сам это хорошо знает, и ты знаешь! — надвинулся Силас на Эммануеля, так что тот в страхе попятился.

— Все знают, что конь мой.

Силас с угрозой глянул по сторонам.

— Если только еще кто-нибудь шевельнется, чтобы отнять у меня коня, будет лежать рядом вон с тем, — и он выразительно ткнул пальцем в сторону, где неподвижно лежал Бартолин. Крестьяне с опаской покосились на расползавшееся по щебню темное пятно возле его лица.

— А что вы станете делать, если он умер?

Мужики насупились. Эта мысль их не обрадовала. Возле Эммануеля стояла Анина и в изумлении смотрела на сына.

— Посадите его плыть в дырявую плоскодонку? — продолжал Силас, не дождавшись ответа.

Голос его звучал жестко, обличающе.

— Враки, — проворчал Эммануель.

— А после продадите всех лошадей из его конюшни этому поганому торговцу, который ни за что ни про что нахально хлещет кнутом проезжих?

Силас повернулся к торговцу, у которого на лице с нафабренными усами проступила бледность.

— Не ври, что мы тебя посадили плыть в лодке, — отпирался Эммануель.

— Как же тогда я оказался у берега, далеко отсюда, и кругом плескалась вода?

Анина в ужасе схватилась руками за голову.

— Ах ты, чертов щенок, да я тебя!

— Стой где стоишь, — отрезал Силас, когда Эммануель бросился было к нему, — а не то справедливость и в тебя швырнет какую-нибудь посудину, будь уверен. И на этот раз это верно будет что-нибудь потяжелее, чем фляга.

Это было сказано так внушительно и таинственно, что Эммануель сразу представил себе черные чугунные горшки и прочие тяжелые предметы, летящие ему в голову, и остановился. Но тут на него набросилась с кулаками Анина. Она готова была убить человека, собиравшегося сгубить ее сына. Силас никогда не видел свою мать в таком исступлении. Теперь этот добрый человек получил по заслугам.

Силас торжествовал, но вдруг что-то заставило его насторожиться. Сквозь шум и крики своей матери он расслышал слабый царапающий стук черепиц и понял, что Хромой Годик покидает свой наблюдательный пост. Силас, обрадованный, что больше не надо ждать, не мешкая направил коня на растерявшихся крестьян, которые шарахнулись в стороны, уступая всаднику дорогу.

Силас уже пустил было коня рысью, чтобы с чистой совестью покинуть эту деревню навсегда, но вдруг за поворотом увидел, что возле последних домов улица загорожена. Пока народ шумел у дома Эммануеля, незаметно подъехала жена рыбака и поставила свою телегу с лошадью поперек улицы так, что всаднику было никак не проехать.

Маленькая коротконогая коняга рыбака, словно понимая, чего от нее хотят, вцепилась в косяк двери, а хозяйка встала позади телеги, чтобы не дать Силасу ускользнуть, и он оказался запертым в сравнительно небольшом пространстве между вонючей телегой рыбака и толпой деревенских жителей.

Вид у жены рыбака был далеко не приветливый. На облучке сидела Мария, съежившись и вцепившись в вожжи, как ей было велено. Впрочем, она могла бы этого не делать. Силас был уверен, что это совершенно напрасно. Он понял нрав этой клячи. Она ни за что не отпустит дверной косяк, покуда не изгрызет его.

Старая карга была вне себя от радости. Теперь-то он попался, на этот раз ему не ускользнуть.

Увидев, что рукава ее платья были закатаны выше локтей, Силас поежился, и по спине у него побежали мурашки. «Нет, уж лучше пускай кляча укусит меня за ляжку», — подумал он, направляя вороного прямо на лошадь.

— Ну ты, дохлая кляча, — пробормотал он, подъехав.

Лошадь неутомимо грызла дерево желтыми, выдающимися вперед зубами, косясь на Силаса одним глазом. Видно, она решила изгрызть как можно больше дерева, пока здесь стоит, и земля вокруг уже была усыпана мелкими щепками.

Силас не знал точно, чей это дом, но искренне желал, чтобы это был дом Пепе.

Позади него стояли, выжидая, крестьяне. Ситуация пока еще была неясна, но новые события явно назревали.

— Почему вы его не хватаете? Какого черта вы ждете? — нетерпеливо заорала рыбачка.

Силас слышал, что они приближаются неуверенным шагом. Ни один из них не осмеливался подойти первым, они сгрудились в кучу и явно не торопились, а может быть выжидали, что найдется смельчак доброволец.

Силас ласково уговаривал рыбацкую коротконожку подвинуться немножко. Это была единственная возможность проскочить, но маленькая коняга продолжала свою работу по дереву, будто ничего не слышала.

— Кончай дурака валять! — решительно потребовал Силас.

Лошадь лишь глянула на него сквозь нависшую на глаза гриву.

— После опять будешь грызть, — пообещал он.

Лошадь приподняла губы, обнажив оскал зубов, словно улыбаясь, поглядела на него одним глазом сквозь упавшую на морду гриву и отгрызла еще одну длинную щепку от уже порядком обезображенного дверного косяка. Казалось, ей это было необходимо.

Силас невольно почувствовал определенную симпатию к этой скотине, хотя она делала его положение затруднительным и опасным. Но ведь он справлялся с настоящими, большими лошадьми, неужто не совладает с этой маленькой упрямицей?

Он осторожно вытащил из-под рубашки флейту и направил ее на голову лошади. Сейчас он заставит ее услышать такое, чего она не слыхивала за всю свою жизнь. Да, но ведь и вороной…

Краем глаза он увидел, что при первых самых обыкновенных звуках флейты рыбачка начала трястись и плеваться. Может, ей просто не нравилась такая музыка, но может, она считала, что он напугал своей игрой безглазую Марию, когда та доила козу. Видно она думала, что он будет играть так же, как тогда. Но крестьяне, стоявшие позади него, еще не были знакомы с его флейтой, они замерли, услыхав странные звуки, и, слегка повернув назад голову, Силас увидел, что они застыли на месте.

Странные звуки потекли из-под его пальцев. Они предназначались для упрямой лошади, но кажется, больше действовали на вороного, которого он с усилием удерживал возле стены дома, чтобы проскочить вперед, как только лошадь рыбака подвинется или хотя бы отпустит косяк.

Женщина, стоявшая у телеги, крикнула мужчинам, чтобы они поторапливались. Но они не двигались с места, не понимая, в чем дело.

— Сама поторапливайся, — крикнули ей из толпы.

Силас заиграл еще громче, вороной затанцевал, рыбачка отпустила телегу и кинулась к толпе, чтобы объяснить хорошенько, что надо делать. И в тот же миг лошаденка перестала грызть косяк, но вовсе не для того, чтобы посторониться. Ей понадобилось разглядеть поближе, что такое Силас держит в руках. Мария почувствовала, что лошадь начала двигаться, в страхе дернула вожжи, но коняга и не подумала слушаться.

— Стой на месте, — скомандовала девочка тонюсеньким, еле слышным голосом.

Ее мать, размахивая руками, показывала на него мужикам, что-то неразборчиво и бестолково кричала, и Силас уже решил было, что пока она там, он проскочит. Но звуки флейты в самом деле произвели на лошадь неотразимое впечатление. Флейта ее явно заинтересовала, она вытянула шею, чтобы схватить предмет из рук Силаса. Когда же он легонько шлепнул ее по морде, она оскалила зубы. Флейта ей понадобилась во что бы то ни стало.

— Нет, ты ее не получишь, — сказал Силас и направил резкий, неприятный свист прямо ей в пасть. Это понравилось удивительной кляче еще больше, и единственный выход был протиснуться силой. Ведь конь, на котором он сидел, был намного больше и сильнее.

Только теперь неповоротливые мужики сообразили, что мальчишка вот-вот ускользнет, загалдели и всей толпой бросились к нему. Оставался последний шанс. Силас сильно сжал ногами бока вороного и, послав его вперед, одновременно извлек из флейты особый долгий звук. Вороной рванул с места и проскочил.

«Пешком они меня не догонят, — подумал Силас, — а когда кто-нибудь из них догадается оседлать коня, я буду уже далеко».

К своему удивлению, он увидел, что рыбацкая лошаденка развернулась вместе с телегой и скачет рядом с ним. Силас поддал пятками в бока своего иноходца, чтобы она отстала, но отделаться от этой скотины оказалось не так-то просто. Настырная лошаденка бодро бежала рядом с вороным, словно так и было задумано.

Силас пустил коня галопом, лошаденка тоже перешла на галоп, с грохотом волоча за собой телегу. Мария побледнела и, отпустив вожжи, вцепилась в телегу.

— Да придержи ты лошадь, растяпа, — сердито прокричал Силас, — не умеешь, что ли, править?

Ему казалось, что если он остановится, эта коротконожка поднимет передние ноги, как собака, и, дыша ему в лицо, попытается отнять флейту, которая была давно спрятана под рубаху. В какой-то сумасшедший миг ему даже захотелось сунуть флейту в пасть этой скотине, чтобы оторваться от нее. Он обернулся и бросил взгляд на дорогу. За ним бежала вся деревня, а во главе толпы трусила жена рыбака, хлопая неуклюжими деревянными башмаками.

А тут еще эта коняга увязалась. Силас пнул скачущую возле него лошаденку и стал ругать Марию, которая держалась обеими руками за телегу, вовсе не пытаясь остановить свою ошалевшую клячу. Телега громыхала, подскакивая на ухабах, казалось, она вот-вот оторвется или развалится на ходу.

Силас поскакал медленнее.

— Возьми вожжи и останови лошадь, не хочу, чтобы ты тащилась за мной.

— Не могу, — захныкала девчонка.

— Вожжи возьми, держи вожжи, балда.

— Мне ее все равно не удержать.

— Тогда прыгай с телеги, — приказал он, — об остальном я позабочусь.

— Не буду… — хныкала она испуганно.

— Если телега перевернется вместе с тобой, ты сломаешь себе шею, — пригрозил Силас и оглянулся на преследователей. Они уже далеко отстали.

— Я поскачу быстро, а ты пеняй на себя.

— Боюсь, остановись сперва сам.

— Нюня!

— А ты злой, злющий и противный.

Тут кто-то дернул Силаса за штанину. Это был Хромой Годик. Силас не заметил, как он выскочил на дорогу из канавы чуть впереди них. Силас придержал вороного.

— Она что, поедет с тобой? — насмешливо спросил Годик. — Ты надумал ее украсть?

— На что она мне, — ответил, покраснев, Силас.

— Она поедет с тобой?

— Нет, не поедет, — рявкнул мрачно Силас, — просто я не могу заставить эту дурацкую конягу повернуть к дому.

— Сам ты дурак, — прошипела Мария.

Силас прибавил ходу, и Хромой Годик, подпрыгивая и ковыляя, потрусил за ним. Не говоря ни слова, он стал на ходу распрягать коротконогую клячу.

— Что ты делаешь? — спросил Силас.

— Распрягаю.

— Для чего?

— А зачем мне телега?

— Так ведь ты можешь просто подержать лошадь, пока я не уеду, — удивился Силас.

— Хорош товарищ! — воскликнул Годик.

Силас, недоумевая, поглядел на него.

— Значит, ты не хочешь, чтобы я ехал с тобой? — продолжал Годик, сбрасывая упряжь на землю.

— Не смей забирать нашу лошадь! — в ужасе закричала Мария.

— Почему это?

— Мать меня станет бить.

— Точно станет бить, — сказал Силас, — а после продаст.

Мария съежилась, словно ее ударили.

— Зачем ты это говоришь, — спросил Годик, — ты что, злишься на нее?

— Да она чуть мне голову не отрезала, — он показал на нож. — Если бы я случайно не проснулся, меня уже не было бы на свете.

— Ты не знаешь, каково ей живется, — тихо сказал Годик.

Силас промолчал.

— А если ее продадут, то уж не шпагоглотателю, а охотнику, — добавил он.

— Почему?

— Он заплатит дороже.

— Кто тебе говорил?

— Он сам.

— А деньги у него есть?

Хромой Годик похлопал лошадь.

— Только никто про это не знает. Фу, как у нее воняет из пасти, — воскликнул он, когда лошадь повернула голову, чтобы укусить его.

Силас засмеялся.

— Не смей брать лошадь, — просила Мария.

— Ничего, твоя мать купит новую, — утешил ее Годик и вскочил коняге на спину.

— А как же коровы? — вдруг спросил Силас, поняв, что Хромой Годик всерьез собирается покинуть деревню.

— Что мне теперь до них? — ответил он вопросом.

— А твоя мать, что с ней будет?

— Она обойдется без меня, — сказал Годик таинственно, — у нее поселится Арон.

— Арон?

— Охотник за нутриями. Он женится на ней.

— А что со мной будет? — спросила Мария.

— Можешь спать в моей постели, — ответил Годик, — у них хватит места для тебя.

И они поскакали.

С вершины холма они видели, как потащили назад телегу с Марией.

День клонился к вечеру.

Людмила Брауде

О детской приключенческой скандинавской повести

Приключенческие повести, которые вошли в наш сборник, написаны не только в разных странах — Швеции, Норвегии и Дании, — но и в разное время людьми с разными взглядами, разными творческими биографиями и судьбами. Тем не менее от всех этих книг веет равной свежестью, неистребимой любовью к жизни, к чудесной природе Скандинавии и жаждой приключений.

Сборник назван по повести Сигфрида Сивертса «Пираты с озера Меларен». Зеленые живописные берега одного из чудеснейших озер Швеции вдохновили двадцатидевятилетнего поэта, а поскольку он, говоря словами прекрасного немецкого писателя Эриха Кестнера, не сбросил с себя детство, как сбрасывают старую изношенную шляпу, он и обратился к детям и написал для них приключенческую повесть, которая по праву считается первым произведением этого жанра, опубликованным в Швеции. Ведь книги, написанные специально для детей, появились в Швеции сравнительно поздно; они, по существу, — завоевание XX века. Когда знаменитый Том Сойер уже совершал во второй половине XIX века свое триумфальное шествие по странам и континентам, Швеция не могла похвастаться шедеврами в этом жанре. Из старых книг, оставшихся в памяти детей, а скорее даже историков литературы, можно назвать, пожалуй, летне-каникулярные повести Эми Пальм «Дети из Брубю» (1883) и Густава ав Гейерстама «Мои мальчишки» (1896).

Тем значительней роль Сивертса (1882–1970), создавшего книгу «Пираты с озера Меларен». Ставшая классикой детской литературы Швеции, она была переведена во многих странах: в Дании, Финляндии, Германии, Франции, Чехословакии и т. д.

Кто же он такой — Сигфрид Сивертс?

Родился Сивертс в семье продавца большого спортивного магазина, затем чиновника, что, по мнению его биографов, немало способствовало увлечению мальчика спортом, а в дальнейшем — путешествиями. Изучал философию. Начинал Сивертс как поэт, дебютировав в 1905 году сборником стихотворений «Мечты улицы». А затем, в 1911 году, им была написана повесть «Пираты с озера Меларен». Впереди был самый знаменитый роман Сивертса «Селямбы» (1920), переведенный в 1928 году на русский язык, а также многие другие романы, сборники новелл и пьесы, впереди было избрание в Шведскую Академию (1932) и звание Почетного доктора в Стокгольмской Высшей Школе, но уже «Пираты с озера Меларен» сделали имя писателя известным.

Эту повесть часто называют «парусная Одиссея». Но совершенно права шведская писательница и критик Мэри Эрвиг, когда предостерегает: «Пираты с озера Меларен» — не только «парусная Одиссея». Это ни в коем случае не так. Книга рассказывает о противлении молодежи старшему поколению».

Да, в повести Сивертса, действительно, содержится одиссея трех мальчиков — двух сирот, Георга и Эрика, а также сына дворника, Фабиана, — в шхерах на озере Меларен. В первые же дни летних каникул они, такие разные (с задатками профессора, тенора и бандита, как говорил один из героев Сивертса), устав от застойной жизни маленького провинциального городка, пускаются в плавание в небольшом ялике. Но это только начало. Их ожидают настоящие приключения. Однажды ночью, в шторм, они уводят чужую яхту «Роза ветров» и перекрашивают ее в черный цвет. Воображая себя пиратами, мальчики отправляются в путешествие по озеру Меларен навстречу, как им кажется, свободе и радостным приключениям. И в самом деле: на их долю выпадает немало интересного! Чего стоит хотя бы высадка на таинственном острове, знакомство со старинным замком и его преданиями, с разными новыми людьми!

Главное же в этой повести — чувство протеста против власти взрослых, против устоявшихся норм жизни, созданных старшим поколением, стремление к познанию богатейшего многообразия жизни, стремление — чего бы это ни стоило — стать личностью.

Сивертс реалистически описывает полную опасностей жизнь мальчиков. Он показывает, как в борьбе с ними проявляется их характер, крепнет чувство дружбы и товарищества, сознание ответственности за судьбу друга. И как юные герои постоянно преодолевают возникающие конфликты между добром и злом, правдой и ложью, мужеством и трусостью, честью и бесчестием, разумом и инстинктом.

Только в конце лета, перед самым началом учебного года, испытав превратности «пиратской жизни», юные мореплаватели возвращаются домой. Несмотря на усталость и предстоящее наказание за свои поступки, мальчики чувствуют себя окрепшими и уверенными, готовыми встретить любые трудности и невзгоды, которые может преподнести им жизнь.

Отношение к книге Сивертса в Швеции за истекшие почти 80 лет со дня ее выхода в свет постоянно менялось. С самого начала «Пираты с озера Меларен» считались лучшей шведской книгой для мальчиков, книгой, выдержавшей множество изданий, человечной, психологичной, интересной, несмотря на известную грубость и бессердечие героев. Но это для тех, кто судил о Сивертсе как о профессиональном писателе. Педагоги же и библиотекари видели в юных угонщиках яхты и — особенно, в Фабиане — беспринципных преступников, которых можно встретить и. в настоящее время. Жаловались на то, что дети начали угонять слишком много лодок! В книге Сивертса не видели того, как созревает и развивается молодежь, как постепенно возникает взаимопонимание между ней и взрослыми. Но в конце концов наступил период, когда педагоги и библиотекари приняли книгу даже в школьные библиотеки. И уже с 1940-х годов «Пираты с озера Меларен» издаются как повесть для школьников.

Хотя норвежская детская литература также возникла сравнительно поздно (правда, значительно раньше шведской), уже на рубеже XIX и XX веков она переживала свой «золотой век». Если в Швеции лишь отдельные крупные писатели сочиняли немногие книги и сказки для детей (Август Стриндберг, Сельма Лагер-лёф, Яльмар Бергман, Сипфрид Сивертс), то в Норвегии писали для них почти все известные литераторы (Хенрик Вергеланн, Петер Кристен Асбьёрнсен, Йёрген My, Ханс Онрюд и др.). Для Сивертса «Пираты с озера Меларен» были, скорее, отдельным эпизодом в его литературной деятельности. Повесть «Кари» для норвежки Синкен Хопп, также дебютировавшей книгами для взрослых, была одним из многих произведений для детей, прославивших эту писательницу, главным образом, как сказочницу.

Синкен Хопп (1905–1988) — псевдоним писательницы Сигне Мари Хепп. Она родилась в семье литератора Дидриха Брокманна, и, как сама говорила о себе, «ничего особо примечательного с ней никогда не случалось». Ее молодость пришлась на «веселые», как их называли в Норвегии, 20-е годы, хотя, по словам Хопп, ничего веселого для ее семьи тогда не было: безработица и неуверенность. Несколько лет она работала за границей, затем вышла замуж, у нее появилась, как она пишет с присущим ей юмором, целая орава детей, которые потом выросли, а сама она, как водится, осталась одна. В 1930 году под своей девичьей фамилией Хопп дебютировала в литературе — опубликовала поэтический сборник «Стихи гувернантки». В нем сразу обнаружились необычайная тонкость и юмор писательницы, со всем блеском проявившиеся в ее пародийном романе, своего рода семейной хронике «Награда за добродетель». (1948). Хопп также автор многочисленных рассказов, пьес, биографий. После того, как она перевела на норвежский язык книги Льюиса Кэролла «Алиса в Стране Чудес» и Джеймса Барри «Питер Пэн», появились и ее повести-сказки «Волшебный мелок» (1948) и «Юн и Софус» (1959).

Хопп заняла особое место в норвежской детской литературе как единственный, пользующийся международной известностью автор, работающий в жанре нонсенса. Подлинную славу принесла ей книга «Волшебный мелок», переведенная на множество иностранных языков. За ее французское издание писательница получила премию Оскара. В Норвегии считают, что ни одна из норвежских книг не стала такой знаменитой и таким «предметом экспорта», как «Волшебный мелок». Она переведена на многие языки, в том числе на русский. Книга пересекла океаны и появилась в США и в Японии.

Уже гораздо позднее, в 1966 году, говоря о сказках, ужасно старых, а некоторых, пришедших из чужеземных стран, — сказках о троллях и ведьмах, о феях и эльфах, о домовых и русалках, о драконах и принцах, об Аскеладденах и королевских дочерях, Хопп пишет: «Мы страшно любим их (эти сказки — Л. Б.) и хотим слушать их все снова и снова. Однако же нам кажется, что было бы забавно послушать какую-нибудь совершенно новую сказку, которую никогда прежде не рассказывали…»

И вот такими новыми являются и ее повести-сказки. «Волшебный мелок» — повесть-сказка, но бытовая и современная, где переосмыслены обычные сказочные аксессуары и куда внесено множество элементов обычной будничной жизни. А в ее продолжении, повести-сказке «Юн и Софус», также содержатся недвусмысленные намеки на современность и сатира на норвежскую действительность. Необычайные для сказки действующие лица появляются и в юмористической коротенькой сказке «Мыльные пузыри» (1972).

Однако писательницу никогда не оставлял интерес к обыкновенной будничной жизни ее страны. В предисловии к книге «Сказка о Норвегии» (1943, переизд. 1978), созданной вместе с братом, писателем и художником Оддом Брокманном, Хопп разъяснила: «Мы — брат и сестра, решившие во время войны создать книгу, которая рассказала бы о нашей стране и о том, как там жилось в прежние века. Мы были сильно поглощены описанием нашей страны, потому что род наш обитал здесь всегда. Мы хотели рассказать о семье, которая жила в усадьбе, постепенно превращавшейся в селение…» Говоря о том, что много событий произошло за время с 1943 по 1978 годы, когда переиздавалась книга. Хопп говорит: «Но кое-что остается таким же. Это— не только горы и фьорды, погода и ветер, которые и были и остаются похожими на самих себя. Мы носили в себе также мысли и идеи, унаследованные нами из древности, хотя нам самим не всегда это известно».

Слова Синкен Хопп, приведенные выше, могли бы послужить предисловием и к ее дилогии, состоящей из двух частей: «Кари» (1960) и «Нильс» (1961).

В повести «Кари» Хопп воссоздала подлинную Норвегию с ее впечатляющей природой — фьордами и синими пиками гор, почти сливающимися с небом, погодой, часто грозящей по весне снежными обвалами-лавинами и ураганным ветром. Она рассказывает и об исконных жителях маленького норвежского городка, в особенности о семье главного героя повести, издавна обитающей в здешних горах, — матери Нильса, его замечательной тетушке Бетти Ура. Это люди с гордым свободолюбивым нравом, присущим жителям гор, — своеобразным кодексом чести, справедливости, своим личностным представлением о жизненных ценностях. В семье хранится предание о дедушке Нильса, поднявшемся на высокую вершину. Это было рекордом его жизни, укрепившем чувство собственного достоинства этого простого человека и его потомков. И в трудную минуту Нильс, оклеветанный, обвиненный в краже часов, черпает силу в семейном предании, рассказанном ему тетушкой Бетти. И еще в другом — о Пауке. Нильс понимает, что должен преодолеть свою «вершину» в жизни, должен избавиться от страшных, опутавших его сетей Паука. И потому он молчит, стиснув зубы, когда ему в лицо бросают страшное обвинение в воровстве, он должен доказать свою невиновность. И он доказывает ее.

В трудной борьбе, которую ведет Нильс, ему незаметно и неназойливо помогают взрослые — родители Нильса, не раз доказавшие, что не верят тем, кто оговорил его. Тетушка Бетти, которая все время активно рядом с ним. И которая, желая разоблачить преступников, сама становится их жертвой.

Повесть «Кари» необычайно ценна тем, что показывает сложные отношения Нильса с окружающими его детьми и взрослыми. Кое-кто из детей, поверив клевете, под влиянием родителей, отворачивается от Нильса. Кое-кто остается верен их дружбе. Взрослые же, в основном, с уважением относятся к мальчику, видя в нем прежде всего человека. Это характерно и для полицейского, который не вызывает Нильса к себе, а щадя чувства мальчика, приходит к нему домой, чтобы снять показания. И; убедившись интуитивно в невиновности Нильса, становится его верным союзником.

Отношения надо строить, убеждает писательница. И надо уметь пересматривать их и отказываться от предвзятых убеждений, если они терпят крах. Примером такого развития отношений и взглядов является поступок часовщика Монсена, главного врага и обвинителя Нильса. Он становится одним из самых усердных спасателей мальчика, когда проносится слух о том, что Нильса настигла лавина. И сам Нильс впоследствии находит в себе силы простить Монсена, когда они с отцом приходят к нему.

«Кари» — приключенческая повесть, написанная в лучших традициях норвежской литературы для детей и юношества, литературы, стремящейся сохранить национальные ценности: стойкость, мужество и чувство собственного достоинства, внутреннюю силу, проявляющуюся в опасных ситуациях, как основу национального характера. Вместе с тем герои Хопп не выписаны одной лишь белой краской. Нильс — мальчик, переживающий трудный период становления и глубокую внутреннюю борьбу. Он — не герой, он страдает, он часто наивен и полон сомнений, он даже боится преступников. Но делает все, что считает нужным и справедливым.

Сказочница Хопп в этой сугубо реальной и будничной повести остается верной законам сказочного, фантастического действия. Борьба Добра со Злом у нее кончается победой Добра, Справедливости. Но какой ценой? Нильс оклеветан и скольких сил ему и его близким стоит уничтожить пятно на его репутации! Лавина настигает тетушку Бетти, преследующую преступников. Злодеи, бежавшие из тюрьмы, укравшие часы, взорвавшие и ограбившие фабричную кассу, закапывают мальчика в сугроб. Да, да, подобная жестокость совершается в наше время, в мирном норвежском городке. И если бы не собака — спасательница Кари…

Вот и настал черед сказать еще об одной героине повести Хопп, героине, в честь которой названа книга. В приключенческо-психологической повести норвежской писательницы, в книге с элементами детектива, есть еще одна важная сюжетная линия. Она связана с анималистской темой, имеющей известную традицию в Норвегии, где также распространены книги о сложных взаимоотношениях детей и животных. Кари, которую Нильс случайно увидел в самом начале повести, спасает тетушку Бетти, вырыв ее из снега. Спасает она и Нильса, обнаружив его в сугробе. А потом, как в сказке, мальчику дарят детеныша Кари, щенка, которого он в мечтах уже давно называл Серолапом. О дальнейшей дружбе Нильса с Серолапом, о их жизни в Бергене у тетушки Бетти писательница рассказывает в другой повести «Нильс», где герой переживает новые приключения.

* * *

Интересна и увлекательна книга «Силас и вороной» датской писательницы Сесиль Бёдкер. Как и другие повести этого сборника ее впервые прочитают советские дети, хотя она уже давно переведена на шведский, норвежский и другие языки.

Бёдкер родилась в 1927 году, у нее было пятеро братьев и это, по ее словам, объясняет, что герои ее детских книг, большей частью, мальчики. Будущая писательница рано стала, как и ее отец, художником и серебряных дел мастером. Но довольно скоро приобрела известность как автор двух сборников стихов (1955, 1967), а затем новелл, романов, радио-, теле- и просто пьес. Почти все произведения молодой писательницы сопровождались национальными и международными премиями, а ее детская книга «Силас и вороной» (1967), открывающая целую серию повестей, удостоилась в том же году первой премии на конкурсе Датской Академии; в 1968 году эта книга получила премию как лучшая детская книга года.

Однако венцом известности писательницы во всем мире явилась Международная Золотая медаль Ханса Кристиана Андерсена, присужденная ей в 1974 году. Жюри сочло манеру письма и рассказа Бёдкер современной и побуждающей к раздумью; «стиль же ее немедленно захватывает внимание читателя. Она не сентиментальна и может с величайшей психологической проникновенностью углубляться в те проблемы, которые волнуют современных детей».

Сама же писательница в речи, произнесенной после вручения ей премии, сказала, что если человек наделен даром пера, то его долг использовать этот дар. Своей единственной заслугой она считает собственное старание писать как можно лучше. Ведь это особенно необходимо, когда пишешь для детей, заслуживающих самых высоких читательских переживаний. И едва ли не такой же высокой наградой для себя, как Международная Золотая медаль Андерсена, Бёдкер считает письма детей, откликающихся на ее книги. А книги ее о сильных и деятельных подростках, таких, как Силас, которые могут справиться с любой жизненной ситуацией. Он — как бы суммированное воплощение качеств ее предков: среди них были и суровый священник, и изобретатель, и морской разбойник-капер, и найденыш безо всякого будущего. И она спрашивает: если сложить всех четверых вместе, разве не получится из них один Силас?

Для нее Силас — живой человек, не традиционный, и она никогда не может предположить, как он поступит в той или иной ситуации, хотя пишет о нем уже четвертую книгу. Благодаря ей мальчик попадает в самые разные переделки, но всегда выходит из них победителем; и только благодаря самому себе. Часто она задумывается, каким станет Силас в старости, если он сейчас такой упрямый и самостоятельный. Удастся ли ему реализовать свои способности? Или же обстоятельства окажутся сильнее и он кончит разочарованным, брюзжащим стариком, отвергнутым всеми и сам всех отвергнувший? Этого она не знает. Но в мальчике есть черты, предвещающие пеструю, насыщенную жизнь. Многие дети пишут ей, что им очень нравится Силас и что они с нетерпением ждут продолжения книг о нем. Ей и самой интересно, что же станет с ним дальше. И она охотно будет писать об этом. Выполняя свое обещание, Бёдкер написала уже несколько книг о Силасе.

Но самой большой известностью пользуется, как уже говорилось, первая ее повесть из этой серии «Силас и вороной».

Детская литература мира знает немало приключенческих книг, связанных с темой отверженных, обездоленных, лишенных детства детей. Достаточно вспомнить Чарльза Диккенса и Джеймса Гринвуда, Виктора Гюго и Гектора Мало. Более того, детская литература мира знает и немало произведений, рассказывающих об искалеченных, нравственно и физически детях, судьба которых самым несчастным образом связана с цирком или театром. Тут непременно приходят на память Гуинплэн из книги Гюго «Человек, который смеется», Релли из повести Мало «Без семьи», да и «Гуттаперчевый мальчик» Д. Григоровича.

По силе воздействия на читателя Силас один из самых ярких персонажей в этом плане, одна из самых сильных личностей, которая запоминается читателям так, по свидетельству самой Бёдкер, словно они знали мальчика в жизни.

Силас живет в злобном, грубом и враждебном мире, виновники которого взрослые — их недоверие, их нечестность, фальшь. Книга о Силасе — обвинение миру, созданному взрослыми, и тому, как они пользуются своей властью. В этом страшном мире физического и психического насилия над слабым и обездоленным, Силасу все время приходится бороться за свое существование. Он может надеяться только на самого себя.

Неблагополучный по своему рождению, Силас живет в фантастическом мире, среди циркачей, живет вне времени и пространства. И постоянно должен бороться с враждебными жизни силами, далекими от розовых штампов большинства подобных книг.

Поэтому Силас все время в движении, он либо убегает от кого-нибудь, либо бежит к кому-то. Он маленький и слабый, и потому взрослые считают, что у него нет никаких прав ни на что, в том числе и на вороного. И он должен сам завоевывать свои права. Порой он бывает страшно груб, как, например, со слепой девочкой Марией. Но по природе он не жесток, это лишь защитная оболочка.

Самое главное в Силасе — его сила, ловкость, умение преодолевать трудности и бороться с миром зла. И еще: любовь к музыке, к животным. Силас — чрезвычайно музыкален и чаще всего бывает самим собой, когда играет на флейте. И он очень добр к своему вороному. Все это создает сложный и противоречивый образ мальчика. Важно, что образ Силаса — образ живого, не штампованного мальчика, а книга не содержит ни малейшей морали и поучения.

* * *

Конечно, этими тремя книгами отнюдь не исчерпывается скандинавская приключенческая повесть. Но книги о пиратах с озера Меларен, о Нильсе и Кари, о Силасе и вороном вводят советских читателей в новый и увлекательный мир детей Швеции, Норвегии и Дании.

Книги Сивертса, Хопп и Бёдкер пользуются заслуженным успехом во многих странах мира. А теперь впервые в переводах на русский язык с ними познакомятся и советские дети. Людмила Брауде

Примечания

1

Имеется в виду майстонг — праздничный шест, который по старинному обычаю в день летнего равноденствия, 22 июня, украшают гирляндами и танцуют вокруг него. (Здесь и в дальнейшем примечания переводчика.)

(обратно)

2

Салон дамских шляп (фр.).

(обратно)

3

Отель короля Оскара (фр.).

(обратно)

4

Шутливое, искаженное «Эрик».

(обратно)

5

Карточная игра.

(обратно)

6

Название газеты.

(обратно)

7

Житель шведской провинции Вермланд.

(обратно)

8

Бутербродный стол — smorgasbord (шв.) или шведский стол, в настоящее время получил распространение во многих странах. В центре комнаты накрывают стол и ставят в конце его приборы. Гости берут со стола приборы, накладывают сами пищу на тарелку и садятся есть за другой стол. Потом повторяют эту процедуру, причем берут новый прибор.

(обратно)

9

Фьорд, т. е. длинный залив. Здесь — залив озера Меларен.

(обратно)

10

Толстый вертикальный брус, составляющий основание кормы или носа корабля (мор.).

(обратно)

11

Снасть для растягивания парусов или управления ими (мор.).

(обратно)

12

Брус вдоль верхней кромки борта (мор.).

(обратно)

13

Закрытое помещение на верхней или вышележащих (не доходящих до бортов судна) палубах, или на надстройках корабля. В зависимости от назначения рубка бывает ходовая, штурманская, сигнальная, радиорубка, а по месту расположения — носовая и кормовая.

(обратно)

14

Место в средней части палубы (мор.).

(обратно)

15

Внутренняя продольная балка основного каркаса судового корпуса.

(обратно)

16

Парус, приставляемый при слабом ветре к прямым парусам (мор.).

(обратно)

17

Отверстие, через которое проникают в трюм (мор.).

(обратно)

18

Веревка, снасть для подъема рей, парусов, сигнальных флагов и пр. (мор.).

(обратно)

19

Наклонный рей, закрепляемый нижним концом на верхней части мачты. На парусных судах к гафелю крепят верхнюю кромку косого паруса.

(обратно)

20

Vinqvist — буквально по-шведски — винная веточка, olgren — пивная ветка.

(обратно)

21

Из края Блекинге.

(обратно)

22

Треугольный косой парус в передней части судна.

(обратно)

23

Нижний прямой парус на грот-мачте. Грот-мачта — средняя, самая высокая мачта на парусных и гребных судах.

(обратно)

24

Струя воды по линии киля позади судна.

(обратно)

25

Имеется в виду 22 июня — день летнего равноденствия.

(обратно)

26

Линия по борту, до которой судно погружается в воду (мор.).

(обратно)

27

Судовое грузоподъемное устройство, состоящее из системы блоков.

(обратно)

28

Улица короля; главная улица Стокгольма.

(обратно)

29

Канат от верхней части мачты или стеньги, удерживающей мачту от падения назад.

(обратно)

30

Явление миража.

(обратно)

31

Шлюпочный якорь без штока.

(обратно)

32

Шведский философ (1688–1772).

(обратно)

33

Древнегреческий философ-идеал ист (472–347 до н. э.), от которого идет линия идеализма в истории философии.

(обратно)

34

Древнегреческий философ (470–399 до н. э.), воплощение мудрости для последующих поколений.

(обратно)

35

Французская песенка.

(обратно)

36

Изъятие королевской властью у феодальной знати перешедших в ее руки государственных земель.

(обратно)

37

Полицейский в сельской местности.

(обратно)

38

Бульон из дичи а ля герцогиня Орлеанская (фр.).

(обратно)

39

Филе де Тюрбо в майонезе — название блюда (фр.).

(обратно)

40

Седло теленка Экарлат — название блюда (фр).

(обратно)

41

Замок Монтон д'Аршальяк — марка вина (фр.).

(обратно)

42

Улица в Стокгольме, где находилось управление криминальной полиции.

(обратно)

43

Марка сигар.

(обратно)

44

В древнегреческой мифологии сын бога Гермеса. Первоначально почитался как бог стад, покровитель пастухов, позднее — как божество, олицетворяющее всю природу. Изображался в виде человека с козлиными ногами, рогами и бородой.

(обратно)

45

Направление движения судна относительно ветра.

(обратно)

46

Снасть, поддерживающая конец реи, мачты, стеньги в нужном направлении.

(обратно)

47

Здесь: определять место судна.

(обратно)

48

Вертикальная плоскость, проходящая через два навигационных ориентира. Линия положения створа называется створной. Нахождение судна на створной линии может служить указанием правильности курса.

(обратно)

49

Нижний прямой парус на фок-мачте. Фок-мачта — передняя мачта судна.

(обратно)

50

Отверстие (или петля) на парусе, в которое продевается веревка, служащее для его стягивания и уменьшения его поверхности при сильном ветре. Брать рифы — уменьшать поверхность паруса при сильном ветре (мор.).

(обратно)

51

Рычаг для поворачивания руля (мор.).

(обратно)

52

От слова «дивверент» (лат. differens — разница) — разница между углублением носовой и кормовой оконечности судна. Нормальным дифферентом для морского судна считается тот, при котором судно развивает наилучший ход, хорошо управляется и имеет наилучшую мореходность. Обычно он равен 2° на корму.

(обратно)

53

Водяная зараза канадская (бот.).

(обратно)

54

Треугольный парус гоночной лодки.

(обратно)

55

Переводы стихотворений Н. К. Беляковой.

(обратно)

56

Утренняя заря.

(обратно)

57

Стоящей неподвижно на одном месте (с помощью соответствующего расположения парусов).

(обратно)

58

С 23 июля — 23 августа.

(обратно)

59

Город в древней Индии (16–17 вв.), с которым связано представление о несметных богатствах.

(обратно)

60

Один из крупнейших индейских народов Мексики.

(обратно)

61

Арендованных участках земли.

(обратно)

62

Поворот судна против ветра.

(обратно)

63

Шведская миля = 10 км.

(обратно)

64

Сектор белого света предназначен для малых судов, зеленого — с глубоким фарватером, красного — самый опасный.

(обратно)

65

Сквозные отверстия в борту носовой части судна для прохода якорных канатов.

(обратно)

66

Скалы в Средиземном море.

(обратно)

67

Умному — достаточно (лат.).

(обратно)

68

Пошли! (фр.).

(обратно)

69

Большой прямой парус, второй снизу, прикрепленный к реям у марса. (Марс — небольшая полукруглая площадка на мачте в месте соединения ее со стеньгою.)

(обратно)

70

Рычагом.

(обратно)

71

Прибор для определения положения судна по отношению к водной поверхности (горизонтали).

(обратно)

72

Укладывал.

(обратно)

73

Имеется в виду период оккупации Норвегии 1941–1945 гг.

(обратно)

74

Король (лат.).

(обратно)

75

Крона = сто эре.

(обратно)

76

Берген — один из крупнейших городов Норвегии.

(обратно)

77

Барышня, девушка.

(обратно)

78

Юхан Бойер (1872–1959) — крупный норвежский писатель. «Люди у моря» (1929) — один из лучших его романов.

(обратно)

79

«Жаркое лето» (англ.).

(обратно)

80

Светлый и добрый милосердный бог, любимый сын верховного бога древних скандинавов — Одина. Его жена — Фрейя, богиня любви.

(обратно)

81

Такого рода ткань используется в основном для одежды рыбаков.

(обратно)

82

Спортсмен, выступающий по группе юношей.

(обратно)

83

Одна из крупнейших наград в Норвегии.

(обратно)

84

Сверхъестественное существо, чаще всего враждебное людям. Встречается лишь в скандинавском, чаще всего в норвежском фольклоре.

(обратно)

85

Вергеланн Хенрик Адольф (1808–1845) — крупный норвежский лирик, драматург и публицист.

(обратно)

86

Гора (фр.).

(обратно)

87

Луг (норв.).

(обратно)

88

Косогор (норв.).

(обратно)

89

Долина (норв.).

(обратно)

90

Прекрасно! (англ.).

(обратно)

91

Шведская авиакомпания.

(обратно)

92

Спеллеман— деревенский музыкант (дат.).

(обратно)

Оглавление

ПИРАТЫ С ОЗЕРА МЕЛАРЕН . Глава 1 . Печальное происшествие

Глава 2 . Таинственный остров

Глава 3 . Георг встает у руля

Глава 4 . Воры

Глава 5 . Адова жара

Глава 6 . Тяжелые времена

Глава 7 . Последний рейс .

КАРИ . Нильс встречает Кари

Подхалим и Расмус также празднуют день двенадцатого августа

День начался так хорошо, а кончился так грустно

Подхалим действует головой, а Расмус — руками

На что способна Кари!

Осень… дожди

Один

Паук

Подхалим появляется вновь

Многие желают получить долю в добыче

Приезжает Расмус

Нильс узнает, что не все так просто, как в книжках-картинках

В паутине

Кари за работой

В конце концов, однако, все кончилось хорошо

Серолап вернулся .

СИЛАС и ВОРОНОЙ . Глава первая . Странный парнишка в ничейной лодке

Глава вторая . Силас выигрывает пари

Глава третья . Воровская деревня

Глава четвертая . Мария

Глава пятая . Нож

Глава шестая . Деревенский пастух Хромой Годик

Глава седьмая . Разбойники с большой дороги

Глава восьмая . Арон, охотник за нутриями

Глава девятая . Медная кастрюля

Глава десятая . Конская ярмарка

Глава одиннадцатая . Силас не одинок .

О детской приключенческой скандинавской повести . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте